Контакты с утопленником

Глава восьмая

Вверх, вверх, по крутой дороге, вдоль вечного океана, к тяжелым старым воротам, единственным в длинной многокилометровой каменной стене. Без отдыха, прилагая все усилия, чтобы двигаться как можно быстрее. Но несмотря на все старания, я добралась до нее, когда солнце уже зашло, сумерки сгущались.

С востока наступал мрак.

Я остановилась, заглядевшись. Мне было приятно от мысли, что завтра утром оттуда придет восход. Мне было приятно и от мысли, что выбор все еще остается за мной. Стоит только захотеть, я разворачиваюсь и опять иду вниз. А нет, так иду дальше и… Я пошла дальше. Перебросила сумку через плечо, навалилась на ворота всей тяжестью, нажала ручку обеими руками, и та медленно подалась, со скрипом и неохотно, словно кто-то подпирал ее изнутри… Вошла в так называемый «парк», который в сущности был просто изрезанным оврагами нагорьем, и пошла по единственной проложенной через него аллее.

Я услышала, как ворота сами захлопнулись за мной.

Я удалялась, хрустя щебнем, от монотонной песни прибоя, от его дыхания, доносящего запах водорослей и переменчивых водных просторов. Погружалась в атмосферу вековой затхлости, и она окутывала меня все плотнее, не оставляя ни единого просвета, в густотой липкой болотной грязи… Нет. Йоно никогда не вышел бы добровольно из океана. Тем более для того, чтобы прийти сюда. И уж тем более, чтобы бродить по собственному желанию вокруг болота! Что-то его вынудило, вынуждает постоянно приходить, приходить сюда. Быть тем, Который приходит…

Я спотыкалась едва ли не на каждом шагу, словно кто-то периодически подставлял мне ножку. Мне казалось, что ледяные пальцы ощупывают мое лицо, цепляются за одежду. Мне мерещилось чье-то дыхание… я даже ощущала, как кто-то дышит мне в затылок. Но боялась обернуться. А откуда-то из стелющейся передо мной темноты долетал шепот множества голосов: «Иди, Эми, давай, иди, иди!», — кричали мне. И я шла, шла дальше… та, Которая приходит за ними.

Да, ни одно истинное возвращение в прошлое не вселило бы в меня такого панического чувства повторения прошедших действий, мыслей, ощущений, представлений. Повторения прошедших мгновений, одних и тех же, одних и тех же, напластовывающихся в моем сознании, заставляющих и само сознание повторяться, пробуксовывать на каком-то отрезке своего внутреннего времени, которое даже еще не стало прошлым. Оно и не настоящее. Но оно могло бы стать моим будущим, и именно от этого так страшно, потому что какой смысл жить, если и оно будет одним и тем же, одним и тем же: повторением.

И я шагаю, иду, прихожу за кем-то… Нечто… какая-то таинственная сила принуждает меня, но она вовсе не в имении. Никакого капкана там нет; ведь я же ушла сегодня, и никто меня не задержал. Значит, и теперь могу уйти. Могла бы… если бы не было капкана внутри меня самой. Он, однако, существовал, видимо, с тех пор, как существую я сама. Я носила его в себе всегда, этот широко раззинутый, поджидающий капкан, и вот тебе раз — когда? — всего час тому назад, там, в машине какой-то воспитательницы-невесты, в его пасть неожиданно попалась моя судьба. Он зажал ее «таинственной силой» своих неиспорченных, невещественных зубцов, и уже ничто не заставит их разжаться. Он так и будет держать меня, будет принуждать приходить, приходить за кем-то — пока не найду. Или до конца…

Но это, хотя тоже страшно, все же не есть повторение, этого никогда еще не было в моем прошлом. Это — Новое, рожденное наслоениями многих, многих прошлых повторений, моих и чужих. Это и Надежда, может быть, иллюзорная, что вечный, и потому банальный вопрос о смысле жизни не потащится за мной в будущее… пока оно у меня будет.

Интересно, а с Йоно так же? Если он все еще человек, если его дух все еще человеческий, то и он, наверное, носит в себе какой-нибудь капкан… который, впрочем, может оказаться совсем не таким, как мой. И даже совершенно для меня непонятным. Но за кем, в конце концов, или за чем вынуждает он его приходить — сейчас?

Я резко обернулась. Напрасно. Не видно ничего кроме темноты. Взглянула вверх, но низко, слишком низко над моей головой сплелись неподвижные ветки короткоствольных деревьев, лишая меня возможности видеть даже блеск бледных, безучастно далеких звезд… И все-таки что-то угадывалось там, что-то тонкое и длинное спускалось с ветки прямо надо мной… Змея?! Нет… Обмотали вокруг его шеи тяжелый кусок свинца и бросили в океан. Он утонул, но его собственный Дух вывел его на берег. Только петля вокруг его шеи… Боже! Он не утонул, его задушили, потому и язык у него такой распухший и сине-черный, торчащий изо рта, как кусок гнилого мяса…

Я бросила сумку и побежала вперед… или назад?.. Никуда. Я только представила себе, что бегу, и когда снова взглянула вверх она — петля — продолжала висеть все там же, прямо надо мной. Покачивалась при полном безветрии, зазывая. Кто-то шепотом подталкивал меня:

— Давай, давай!

И я…

Я наступаю на камень, протягиваю руки к петле. Как к спасению. Чувствую ее между пальцев, гибкую, словно живую, и чистую, чистую — пахнет мылом.

«Убил, я ее убил, я», — внезапно раздается у меня в голове.

А темноты уже нет, она трансформировалась в трепещущее серое желе… в громадную медузу. Внутри, у нее в сердцевине — единственно я. Но я продолжаю держаться за петлю. И тот, другой, тот, что вне меня, не перестает шептать:

— Давай же, кончай с собой, пора. И без того ты давно конченый человек.

Киваю, хотя вряд ли он меня видит — оттуда, извне. Или просто я не вижу его — отсюда изнутри? Потом осторожно надеваю петлю на шею… И именно в этот момент понимаю: это неправда! Я не хочу умирать, я обманывал себя и в этом, и в том! Скорее просто убеждал себя, что жить для меня — наказание. Но теперь все, конец обману. Потому что… как, как это меня не будет? А где же я буду?

Нигде.

Слово, которое наполняет не образами, но страхом. Нигде, меня не будет нигде, нигде, повторяю я ненасытно, пока страх разрастается, превращаясь в ужас. В ужас до беспамятства, и я уже ничего не помню, только чувствую, как мне становится все легче, легче. О, как прекрасно не помнить, забыть… Этого ужаса Нигде — его мне более чем достаточно, чтобы жить, он теперь станет моим целителем. В нем мое спасение, а не в петле! Я почти улыбаюсь, берусь за нее спокойно руками, сейчас сниму с шеи…

Но шепот жестоко возвращает мне память:

— Давай же, она, может быть, тебя ждет. Иди к ней, не раздумывай.

У меня кружится голова, я невольно посмотрел: Джесси внизу нет. А была там, возле того камня. Вот… Вот и ее очки.

— Иди, будьте вместе.

Иду, захожу за первый поворот… Нога Джесси, туфля с протертой подметкой. Приближаюсь…

Нет! Я конвульсивно перевожу дух, сейчас закричу… Но во рту что-то мешается. Его платок.

— Я предупредил тебя, тише! — шепчет мне он.

Да, предупредил, ну ладно, ладно, не буду кричать. Я подношу руку, чтобы вытащить кляп, я действительно не буду кричать, только скажу ему, что отказываюсь выполнять то, о чем мы договорились, что я лгал себе и ему, но на самом деле хочу жить и никогда ничего больше у него не попрошу!

Он, однако, продолжал, жестоко, жестоко:

— Ведь ты нашел ее там, в расщелине? — Она лежит на животе. — Нашел не просто мертвой, а мерзко, смердяще мертвой. Разложившейся, не так ли? — Хватаю ее за руку, мои пальцы проникают куда-то глубоко, и… под ними что-то мокрое. — А что еще ты увидел там? — Одним отчаянно резким движением переворачиваю ее. Глаза ее, уставившиеся на меня, начинают вытекать. — Что еще было там? У нее во рту?

И его рука медленно пробирается сквозь густую медузообразную серость. Подбирается ко мне. Я вижу, что в ней стакан — красный, неужели полный крови?! Нет, просто стекло красное.

— Пей, пей!

Мне действительно хочется пить! Я испытываю облегчение и благодарность: он понял, что все было обманом… даже игрой, безумной, но все-таки — просто игрой. Я снова тяну руку, чтобы вытащить кляп, снять петлю и, да, на сей раз он меня не останавливает. Лишь подносит стакан… но на этот раз не к губам, а к глазам… и там, на дне, что-то извивается…

Черви.

Я отталкиваю в сторону камень. Повисаю тяжело в воздухе, боль, режущая, невыносимая. Не выношу ее, корчусь, мои ноги брыкаются, брыкаются, ищут опору, не дышу, но не задыхаюсь, корчусь, и озноб бешеной, необузданной страсти раскалывает мой позвоночник… смерть овладевает мной… и в последнее мгновенье обостряет до предела мои ощущения. Дарит мне безбрежие ночного океана, его дальнюю встречу со звездным небом, и его близкий голос клокочет. Ревет… внизу.

Темно: я не нигде. В нигде нет ничего, даже темноты. А здесь есть. Я тоже есть. Делаю шаги. Вот, нога сгибается в колене, застывает в воздухе… но только, только на миг, пока другая нога остается на тверди, потом подается немного вперед, при этом вызывает движение… но только камешков, а не того камня, и шаг сделан. И я тут же начинаю следующий. Я… Да, слышу совсем ясно, что дышу. Слышу, как шуршит моя одежда… но нет, я не извиваюсь, как червь. Я двигаюсь совершенно по-человечески, и это самое важное, разве не так? Может быть. Прислушиваюсь еще более напряженно — улавливаю биение сердца. Поднимаю руки, хватаюсь за горло, ощупываю его осторожно. Мягкое, гладкое, целая кожа, и под ней хрящи, сухожилия, пульсирующие вены, артерии. Действительно, все во мне функционирует. Это не тело мертвеца… но я тоже прихожу за кем-то. Только не помню, за кем. Наверно, за самой собой. Потому что каждый, независимо к какой цели устремлен, в конечном счете приходит за самим собой. В том числе и Йоно. Который, возможно, вот в этот момент, тоже делает очередные шаги — труп утопленника, но с живым духом. Живым и, значит, постоянно испытывающим голод… Приходит сюда, чтобы насытиться. Чем? И как? Мне кажется, я догадываюсь.

Не хочу догадываться. Просто делаю свои очередные шаги — живое тело. Однако мой дух… остался висеть там. На ветке-виселице. Так что сейчас я не знаю, что я за человек. Если вообще такой человек возможен — без духа. Да нет, невозможен. Или… Путаюсь. Я? Не знаю к чему приду.

Стволы деревьев по обеим сторонам от меня черные, покривившиеся от старости существа в темноте, ветви их — черный покров над моей головой. С дырочками между листьев, сквозь которые темно проглядывают лишенные зениц небесные глаза. Кого вы видите? Или вы тоже слепые? Как и я — здесь, сейчас… Я начинаю торопливо прикасаться, прижимать, задерживать пальцы на лице, волосах, одежде; пытаюсь опознать себя с их помощью, только они… так быстро меняются. Хамелеоны. Пользуются моей слепотой, хотя почти полной, но временной. Эта слепота от обычного, внешнего отсутствия света. А когда прозрею… удастся ли мне их узнать? Увы, не знаю. И этого не знаю. Остается только одно утешение: верить в то, что завтра покров надо мною станет ярким, зеленым, и что небесные глаза, куда бы ни смотрели тогда, будут золотистыми, солнечно голубыми, несмотря на то, что все равно останутся слепыми…

Три дома неожиданно появляются передо мной. Неужели сюда я так стремилась? Смотрю на них, уже полузрячая — слившиеся в огромный многоугольный силуэт, прорезанный глубокими тенями, с одним-единственным светящимся окном под стрехой посередине, за которым опять он, третий Джонатан Ридли, лежащий на спине на высокой кровати. Лежит с парализованным телом и ждет, когда чужой, вечно голодный дух вновь поднимет его на ноги… через меня.

Что такое я?

Поднимаюсь на несколько ступенек к входной двери, вхожу… а ведь решила никогда больше не возвращаться в этот дом. И вроде бы в это время я должна быть уже нигде. Зажигаю лампу, и свет тоже меня слепит. Внешне и временно. Потом озираюсь, мне становится тяжело, горько и больно. Здесь, в вестибюле, мы встретились впервые, всего три дня назад. Но как ни странно, наше первое впечатление друг о друге было приятным. Миловидная молодая девушка, обеспокоенная своим здоровьем, и по-отечески заботливый доктор, который ее успокаивает, согревает ее своей сердечностью и несколькими глотками рома. «Пей, и дьявол тебя доведет до конца… Йо-хо-хо, и бутылка рома!» А теперь одного из нас уже нет. И вопрос, кто же именно из нас двоих, остался… во мне. Если, конечно, нет еще кого-то — третьего.

Прямиком направляюсь к гостиной, хотя понимаю: ответ не там. Там был только портрет, но и он уже… висит, перевешен в другое место. В гостиной никого нет. Однако старые сундукообразные часы продолжают все так же тикать, рассекая тишину. Чьи минутки отмериваешь сейчас, ты, давно прикованное к стене механическое творение? Ведь не Йоно же, правда? Он вне времени. Потому что в любую минуту может быть в ком-то другом. И пустой, четко обозначенный прямоугольник на стене, ровным счетом ничего не значит, ничего для него. Но до самого конца будет значить необыкновенно много для тех, кто когда-то видел его портрет там.

Приближаюсь, упираюсь лбом в эту твердую пустоту стены, медленно ощупываю ее… О, я помню, помню! Неважно Кто я или Что, я его помню. Стоящего, со внушающим страх реализмом, во весь свой огромный рост. С согнутой в колене для очередного шага ногой. Вот, точно на этом месте, где сейчас мой лоб, был его сапог. А чуть слева и много выше, докуда я сейчас едва достаю рукой, была его рука, страшно обгрызанная хищными рыбами, но сжатая в кулак. И в глубине, за его спиной, белела кромка океанского прибоя, подобно оскаленной челюсти гигантского чудовища. Он выходил оттуда. Тоже оскалившись. С гримасой бешеного, звериного, несокрушимого сопротивления. Преодолевающий любые рамки, внешние и внутренние. Не терпящий никаких ограничений. Необыкновенный.

Однако такие, не терпящие ограничений и необыкновенные не могут быть добрыми по отношению к другим. Они всегда смотрят вдаль, без обреченности, и у них нет ни малейшего повода снисходить до понимания мелочных, сиюминутных вожделений обыкновенных человечков. Они зачастую просто переступают через них, даже не замечая.

Он, может быть, просто нас не замечает. И просто переступает через нас.

Я нагибаюсь, его пальцы, то тонкие и длинные, то короткие и толстые… какие-то переменчивые, легонько царапают нижний правый угол прямоугольника, образовавшегося на месте страшно двойственного портрета. Да, вот здесь был написан год — 1803. Видимо, так же не имеющий для Йоно никакого значения, как и само понятие времени, но шокирующий факт для нас, кто еще не жил тогда на свете и кто не будет жить в не таком уж далеком будущем, когда он будет оставаться все таким же… но при условии, что в имении будут жить другие после нас.

Если будут жить, рождаться, зачинаться… Дети. Зачем я вернулась? Зачем… Дети. Ребенок. Младенец. Никаких капканов… Вот так, портрета нет, но он все равно помогает. Вспоминая о нем, я начинаю различать себя. Отделяться от… самого себя. А моя сестренка, она меня не ждет. В нигде никто никого не ждет. Поэтому я и вернулся… Нет! Я, я вернулась, а не ты. Ты висишь на ветке-виселице, я чувствую, что ты там. Ты действительно там. Мертвец!

Я припадаю на колени и молитвенно свожу свои пыльные ладони, которые по-прежнему остаются не только моими. «Помоги мне еще, еще!» — умоляю я безмолвную Пустоту напротив. Если поможешь, я дострою твое Святилище, теперь я поняла: идея о его создании родилась в точно такой же момент, пережитый кем-то другим, в момент такого же мучительного раздвоения. В точно такой же момент написан и сам портрет… Автопортрет. Боже, действительно все повторяется! Только произойдет что-то Новое, как тут же начинает распространяться, мультиплицироваться. Становится неоригинальной частицей расширяющегося круга повторений… в который теперь еще вписались и убийства. Два? Три? И еще — потому что что-то очень противное хлынет через то единственно светящееся окно. И начнет повторяться… Или нет, фактически это совершится через дверь. Они не забили ее, не замуровали. Они? Я резко оборачиваюсь…

Юла. Обнимая кошку, она идет ко мне. Когда она вошла? Я встаю ей навстречу. Она пялится на меня. Широко раскрывает рот, ее лицо искажает немой крик. Она роняет кошку, та плюхается мягко на ковер и бежит, потом стрелой влетает в приоткрытую дверь. Я следую за ней, а Юла за мной, мы оказываемся в коридоре. Следим за кошкой: она останавливается у одной из колонн и несколько секунд тоже смотрит на нас. Потом идет к нам, но медленно, недоверчиво, как бы ползком… Ох, я должна вспомнить, чувствую, как это важно… Поднимаю голову, перехватываю взгяд Юлы, и по новому ужасу в ее ярко-голубых глазах с холодным блеском бриллианта догадываюсь — она вдруг поняла, что именно напомнило ей самой… обычное в сущности поведение ее собственной кошки.

— Скажи мне, скажи, — шепчу я ей. И мой шепот словно такой же, как и тот: «Пей, пей!..»

Юла вскрикивает, на этот раз вслух. Она отступает назад к гостиной, споткнувшись о порог, влетает в комнату и захлопывает за собой дверь. Слышно, как кошка начинает там мяукать. Я хватаюсь за горло, сжимаю его, стараясь уберечь, ощупываю его алчно и иду по коридору. Вхожу в свою комнату. Включаю свет и на цыпочках, согнувшись пополам, закрывая руками лицо, подхожу к зеркалу. Стою перед ним долго, боясь на себя взглянуть. Задыхаюсь все сильней, легкие свистят, как рваные мехи. Кашляю хрипло, сухо. Кровь пульсирует в ушах, глазах, висках, заливает мозг горячими волнами. Живая, живая кровь… Я убираю руки с лица, но оно… Чья-то рассвирепевшая воля мнет его, месит, лепит…

Это вообще не лицо.

Я долго лежала в темноте, сотворяемой плотно закрытыми веками — это был шанс думать, не глядя на себя. Руки широко раскинуты, мне не хотелось ни прикасаться к чему-либо, ни осязать. В данный момент только так можно было сохранить расудок. Я Эмилия. Э-ми-ли-я, внушала я себе и, наверное, это была правда: правда в том, что он — Эмилия. Но человечекая личность состоит не только из рассудка. Она гораздо шире даже сознания, в котором рассудок занимает очень важную, но, увы, не очень значительную часть. В ней, в личности, с непостижимой сложностью переплетаются десятки переживаемых эмоций и десятки тысяч уже пережитых эмоций, порожденные десятками тысяч прошедших событий, случаев, инцидентов, действий и бездействия… В ней объединяются, противостоят, расходятся множество осуществленных и еще больше угасающих, или угасших, желаний, стремлений и отказа от них, ошибочных представлений о других и о себе — представлений хороших и плохих, всевозможных, в зависимости от самых разных предшествующих состояний, намерений и неосуществленных намерений, решений и уже выполненных решений, и невыполненных, и невыполняемых, уже невыполняемых, верований и безверия — старых и стареющих…

Да. Человеческая личность — это, прежде всего, память; то есть странная, безостановочно действующая зона, где лично переживаемое, пропускаемое через сознание настоящее трансформируется, миг за мигом, в лично пережитое и сохраняемое прошлое… А сколько же чужого настоящепрошлого может она вместить, чтобы не разрушиться?

Похоже, отнюдь не столько, сколько вместила моя личная память — действующая зона. Которая и сейчас продолжает разрушаться, двоиться, подобно какому-то фантастическому, воспроизводимому его зачинателями гибриду. И это при том, что рассудок мой все еще в состоянии производить самоидентификацию. В состоянии, но надолго ли его хватит. Значит, надо использовать эту возможность без промедления, сейчас же… только как? Нацеливая его на конкретные факты и их толкование, разумеется! Разве не в этом его наиболее сильная сторона?

Итак, факты: едва приехав в субботу вечером, я встречаю Тину такой, какой она была два года назад. Но, внимание! Ее тапочки испачканы угольной пылью, а груда угля насыпана под окном в тот же день, в субботу. И еще, я вижу, как она надевает халат, который, как я позже узнала, принадлежит Валентину. Его сегодняшний халат. Следует отметить, что и само поведение Тины никак нельзя назвать однозначным — или, может быть, лучше сказать не было «единовременным»? — ибо, хотя и в прошлом, с несомненно живым младенцем, шевелящимся в утробе, у нее тем не менее проскакивали какие-то «воспоминания» о его смерти, она даже искала способ ее предотвратить: утверждала, что как только родит, тут же покинет имение. Впрочем, я припоминаю, что та, тогдашняя Тина, уже в те времена знала о том, что ей предстоит, но не давала себе в этом ясного отчета. Да и во внешности ее проявлялись некоторые шокирующие странности: она ударила себя в живот, и ее кулак утонул в животе аж по кисть; обвила жгутом вокруг шеи на удивление сухие после мытья волосы, которые до самого конца ни капли не разлохматились, будто были невесомыми, нематериальными…

Весь образ Тины двухлетней давности был нематериальным! Но он не был галлюцинацией — присутствовал вполне реально. Точно так же, как и образ господина Ридли до паралича присутствовал реально там, на чердачном этаже, где, однако же, был и тот лабиринт из вещей, безумная идея о создании которого пришла ему в голову после того, как его парализовало.

К черту! Даже непростительно, что при наличии таких очевидных фактов, до меня так поздно доходит: не я возвращаюсь в прошлое этих людей, а оно приходит в настоящее!

Приходит и как-то сливается с самими людьми. То же самое происходило с Юлой, Валом, их матерью в часы их полуночных психооргий. Именно с этой целью они их и устраивают. Они обнаружили здесь… уникальный колодец во времени, и через него им удается доставать из него — видимо, на выбор! — свои прошлые образы. Они облачаются в них, как… в одежды. «Одежды», запечатлевшие в своих неовеществленных структурах формы, сотканные из некогда присущих им образов, сотканные из некогда присущих им восприятий — зрительных, слуховых… всяких, из некогда испытанных ими чувств — еще нетронутых разочарованиями, намерений — еще основательных, надежд — еще имеющих шанс на воплощение… С их помощью они превращаются в тех людей, которыми были когда-то; они могут переживать вновь и вновь… все, что угодно из той своей жизни, которая предшествовала нынешней. Господи! Кто же откажется от такого волшебного «гардероба»? Кто не сделает все, что угодно, лишь бы получить к нему доступ? Абсолютно все — даже убийство?

Убийства… «Ну давай же, кончай с собой, пора. И без того ты уже давно конченый человек». Я сжала веки еще плотней. Ни за что не открывать глаза! Стоит мне еще хоть раз увидеть себя в том ужасающем виде… в том ужасающе лишенном какого бы то ни было образа виде, я действительно буду конченый человек. Особенно в такие опасно призрачные моменты, когда я начинаю догадываться, что же происходит со мной, но все еще точно не знаю, можно ли этого как-то избежать. Да, именно так, мое спасение в данный момент в полной, изолирующей от всех и вся темноте. Она стабилизирует, она основная предпосылка спокойного, беспристрастного толкования фактов моим рассудком. Э-ми-ли-я. Но…

Спокойного? Беспристрастного?! Ведь я же только что пришла к выводу, что прошлое, которое вроде бы абстрактное понятие, по сути дела, есть нечто реальное. И что в нем, подобно некоему невообразимо многоклеточному организму, хранится вся предыдущая жизнь каждого человека. Моя тоже, и ничто из нее не утеряно безвозвратно! Все, что было, продолжает быть. Есть я, притом не единственно здесь-сейчас. Я существую в миллионах нетленных образов, находящихся в нетленных отражениях каждого земного уголка, где меня никогда не было, и в каждый миг моей прошлой жизни.

И там-тогда я остаюсь девочкой, восторженно смотрящей на излучающий бунтарское, несокрушимое сопротивление портрет; я верю в величие человеческого духа! И только что знакомлюсь с Валом, моим единственным другом. И мы с ним бродим по имению, тайком кружим возле Дома с тремя лицами; мы вместе в то далекое время, когда нам обоим они интересны, загадочны. И мы сидим на вершине скалы, нашей скалы, болтаем, беспечно свесив ноги над пропастью… где нет никакого трупа. И вечером я засыпаю в объятьях матери, которая любит меня… И Стив тоже любит, мы строим планы нашей женитьбы, мечтаем, как будем счастливы. И Джесси еще не выросла, она меня радует: такой милый ребенок, делающий первые шаги, пухленькая, переваливается, как утенок, смеется…

Настоящий калейдоскоп из моих цветных кусочков прошлого! Нужно только понять, как я добираюсь до них…

Я дрожала, меня трясло, но не от болезни или страха, а от какого-то незнакомого прежде чувства — голода, алчности, сильного желания? Понять, как добираться до них, доставать их оттуда-тогда и переживать их заново столько раз, сколько захочу. Эх, я буду их прокручивать… буду «надевать» одно за другим, пока не умру! А те, другие, бесцветные и слишком черные, попытаюсь вообще уничтожить! Или просто похороню их в самом дальнем уголке своего «гардероба», как в гробу.

И уже никогда не придется мне слушать, как в той жалкой квартирке что-то отчаянно наигрывает отец, пытаясь «извлечь» какую-то мелодию. Я не буду писать тупые неотправленные письма. И мама не будет небрежно махать мне рукой из какого-то такси, а потом я не прочту в ее записке, что она уехала навсегда. И не буду прощаться с Валом, и не буду стоять на коленях перед пустым прямоугольником на месте висевшего там портрета… Не буду ни искать свою сестренку, ни находить ее… в той расщелине. Вообще никогда не буду заставлять ее перепрыгивать через что бы то ни было! И я не буду больной, а это будет означать, что Стив не бросал меня в самый трудный момент моей жизни — таковых у меня просто не будет, отпадет и причина моего увольнения из библиотеки, где мне нравилось работать… Я не буду стоять в подземелье с давно отрезанными тиниными волосами в руке. И не буду… не буду… никогда…

Но «гардероб», «одежды»… легко приводить подобные сравнения. Легко и слишком неточно, нелепо. А в действительности? Да ведь эта моя реально существующая прежняя жизнь, именно эта клеточка гигантского организма общечеловеческого прошлого, в конце концов, не может быть нигде, кроме как в моей памяти. И если это так, то что же получается? Что она, моя память, сущность моей собственной личности, находится… вне меня! А это полный абсурд, так как «она» и «я» один и тот же человек.

Хотя почему абсурд? Все-таки в очень многих аспектах, человек — существо двойственное. А не уместно ли предположить, что эта двойственность проистекает из того факта, что он, человек, как бы раздвоен и во времени? В том смысле, что сознание его пребывает в настоящем, а память — в прошлом, к тому же эти две его «части» непрестанно заливают друг друга целыми потоками информации, иногда довольно противоречивой. И стоит этой связи прерваться происходит, как хорошо известно, потеря памяти, потеря личности. Да, пока ничего нового. Кроме, пожалуй…

Прошлое живо! И моя память, как память любого другого человека, населена нематериальными, но живыми образами. Или, может быть, оживающими, когда из памяти их вызывают в сознание… в чье-то сознание, которое наделено редкой способностью трансформировать эти образы из таких, какими они были когда-то, в настоящее время.

«Ты, Эми, похоже, не догадываешься о… своих чудодейственных способностях, а?»

«Запри ее, свяжи ее, она мне необходима!»

«Я еще вчера поняла: ты — наша!»

Я — мое сознание… обладает способностью связываться с чужой памятью. Оно достало и теперь трансформирует в настоящее предсмертный образ… висельника! Мертвеца, который висит всей своей тяжестью там, на той ветке, но его образ… или нет! — более правильно сказать, его тень — жива… ожила. И давит на меня, чтобы слиться со мной! Ее-то я и увидела в зеркале, она корчилась, меняла форму моих рук, лица, мяла их с такой невероятной силой… словно месила тесто. Она овладевает мало-помалу моей плотью, рвет связь между моими сознанием и памятью, овладевает моим рассудком. Лепит из них свои собственные… И, по крайней мере, я должна ее уничтожить, стереть! Или вернуть туда-куда, откуда-оттуда она пришла. Вернуть ее обратно в память мертвеца?! В сущность его личности, которая не умерла, ибо она действительно вне него… вне его тела. А это и есть та Тень, которая кружит возле меня… Во мне!!

Я застонала от всей этой путаницы, от желания чтобы это было моей ошибкой. От ужаса! Широко раскрыла глаза, и грязно-желтый свет лампы больно ударил мне в зрачки. Я снова застонала, мотая головой в разные стороны, шея тоже болит — затекла. Я пролежала уже несколько часов, поняла я, немало удивившись, когда увидела, как в окна с раздвинутыми занавесками вползают сероватые предутренние сумерки. И надежда, которая часто, но, к сожалению, без оснований, зарождалась здесь, снова возникла у меня в мозгу. «Может быть, это был лишь сон! И на самом деле нет никакого висельника… с ожившей тенью…»

Оконные занавески были не темно-синими, а темно-зелеными. Возле кровати не было тумбочки, а на столике — часов, но на нем лежали снотворные таблетки… его снотворное. И кровать… его кровать!

Я у него в комнате.

Но эта комната, в некотором смысле, и моя тоже. Такое ощущение, что мне знакомы эти предметы, обстановка, в которой я жил… жила очень давно — целых одиннадцать лет… Ощущения «мои» — его ощущения.

— Уходи!

— Кто? Я?

Ты — Дензел Халдеман.

Я отталкиваю камень, тело мое… корчится… боль… Смерть овладевает мною… И в последнее мгновенье…

Почему я в этой комнате? Почему! Но если не он, а я та Тень? И теперь хочу слиться с ним… Я прищурила глаза и медленно приподняла руки. Они словно в перчатках. Полупрозрачных перчатках, сделанных из какой-то до предела натянутой кожи… человеческой кожи с темными волосиками; с коротко подстриженными плоскими ногтями. Мои руки смутно проступают сквозь них, гораздо более маленькие и голубовато-белые, с тонкими, слишком тонкими пальцами, а ногти на руках — длинные, с перламутровым облупившимся лаком. Я сжала их в кулаки… однако «перчатки» не повторили движения моих рук. Они оставались как бы растопыренными.

— О, неужели? — процедила я в бешенстве. Умопомраченно.

Встала, прошла мимо зеркала, даже не взглянув в его сторону, выключила свет и вышла из комнаты. Из его комнаты. Я знаю, где тебя найти! Помню.

Все-таки я еще не была до такой степени «вне» себя, чтобы не сообразить, что мне следует уйти из дома как можно более тихо. Я понимала, что сейчас моя встреча с кем бы то ни было будет крайне опасной, и не только с психической точки зрения. Убийца где-то здесь, совсем рядом, предупреждала я себя, а ты внутри, в Тени того, кого он убил. Если он тебя увидит, убьет и тебя… пытаясь убрать двух свидетелей разом! Не слишком надежных свидетелей впрочем. Но откуда ему об этом знать… Я услышала, как усмехнулась вслух во мраке коридора и моментально закрыла рот; продолжала усмехаться молча. Интересно, это было признаком возрождающегося чувства юмора или зарождающегося сумасшедствия?.. Лучше оставить этот вопрос без ответа. Я мысленно отметила и то, что с легкостью ориентируюсь без света как человек, давно живущий здесь, однако, предпочла не слишком углубляться в эти мысли. Вообще любое углубление и расширение мысли принесло бы мне сейчас только вред.

Я уверенно прошла через не менее темный, чем коридор вестибюль, нащупала щеколду на входной двери и подняла ее. Очутилась на улице. Преодолела открытое пространство до аллеи и, оказавшись возле первых же деревьев, сразу свернула в сторону; спряталась за одним из них. Если кто-нибудь заметил меня из окна и решил выследить, вскоре должен выйти из дома.

Я ждала три минуты, никто не вышел. Явно в этом доме нет никого, чья совесть была бы настолько нечиста, чтобы держать ее обладателя в состоянии бодрости в столь ранний час. Но, видимо, это характерно для преступников, иначе все они, один за другим, уже умерли бы от хронического недосыпания. Я опять усмехнулась и вдруг поняла, почему на меня вдруг напало такое веселье: вроде бы я шла к какому-то висельнику, а теперь была уверена, что его вообще не существует! Это лишь сны, сны и грезы наяву… Ну правда, неужели не смешно идти, бежать, задыхаться, мерзнуть от холода или, другими словами, совершать разнообразнейшие действия, свойственные живым, и все для чего? Для того, чтобы пойти и найти свой собственный труп!

— Ха-ха-ха.

Однако я вернулась на аллею, и продолжила идти вперед. И продолжала смотреть только вперед. Это же тупость, приглядываться к собственным рукам, ногам, одежде, чтобы убедиться, что это ты и есть. Разве нельзя понять, кто ты такой по духу, сердцу, ну разве ты знаешь точно, во что именно одет и какова в действительности твоя внешность?

Я не прошла и пятидесяти метров и, надо же, наткнулась на свою пляжную сумку — дамскую, между прочим. Приостановилась, напрягла извилины и вспомнила, что вчера вечером бросила ее, как только увидела петлю. Подняла голову, но, естественно, ни с одной из веток не свисало… ничего не свисало. Прекрасно! Бросила сумку там, где она и валялась, и заспешила дальше, к…

…Безбрежию ночного океана, его дальней встрече со звездным небом и его близкому голосу — клокочет. Ревет… внизу.

Да, да, я помню, где тебя искать. Хотя уверена, что не найду тебя — там. Или, если быть до конца откровенной, я уверена, что должна быть уверена, так как без этой уверенности… ужас помешает мне дойти до места. Лишит меня смелости, обезличит, обезобразит, обесформит. Обезумит…

— Ооо!

Откровенной? Да кому это нужно? Только не мне! Я побежала по аллее, и хруст камешков под ногами придал мне смелости — мои шаги так… материальны, телесны. Но не слишком ли они тяжелы? Я закашлялась. И не слишком ли тяжел этот кашель? Как мужской!

Я бежала. Наперегонки с Ужасом. Гонки, в которых у меня нет никакого шанса на победу. Оставь, оставь это, повторяла я себе, кашляя и задыхаясь все мучительней. Только, что я должна оставить? Самое себя что ли?!

— Ни-ког-да!

Кроме того, у меня есть… свой собственный внутренний капкан. Он вернул меня в имение, а не ты. Я пришла помочь, спасти… кого? Кого? Уж, во всяком случае, не тебя! Добежала до тропинки, ведущей наверх, к некогда нашей скале, и дальше — вслепую, ноги сами понесли меня по ней. Кусты цеплялись за одежду, царапали… Агааа! Значит, ты не можешь защитить меня от них? Ничтожное, бесплотное подобие человека! Я веду тебя, несу тебя к твоему лобному месту. Почему ты не убегаешь от меня, а? Или не понимаешь, что я и есть твой Ужас…

Я остановилась. Мертвая Тина с подпухшим лицом будто бы встала у меня на дороге. А если и она бежала вот так, вслепую, по этой же самой тропинке? Если тоже «несла» на себе — и в себе — чью-то тень… которая заставляла ее спешить, бешено спешить наверх. И, в конце концов, сбросила ее в пропасть!

А может быть, и тень та же самая: Дензела Халдемана. И вовсе не тень, потому что он жив? Внушил мне свои собственные переживания с повешеньем и навязал мне свой образ. Чтобы убить меня через себя! Но за что? За то, что так неразумно, даже безумно раскрыл свою тайну в подземелье, разумеется! Тина, видимо, была убита по той же самой причине…

Господи, неужели теперь этот убийца во мне?!

Ведет меня к моей же смерти.

Я оцепенела. Больше ни шагу! И все же, как могло случиться, что эти шокирующие предположения обрушились на меня именно в тот момент, когда я подходила к самому концу тропинки, то есть к возможности узнать правду? Если именно их мне внушили, а не те?.. Значит, ни шагу! Я села на землю, собралась было инстинктивным жестом отчаяния закрыть лицо и увидела… увидела собственные руки. Без «перчаток». Просто они были как бы слегка в тумане, и не более того. Я осмотрела себя, все свое тело: свитер, джинсы, теплые носки, кроссовки — все как положено. А я здорово похудела, отметила я про себя. Стала похожа не на живую тень, а на рассеивающийся туман. Однако, вопреки ожиданиям, не почувствовала никакого облегчения: откуда мне знать, может быть и «рассеивание» всего лишь заблуждение? Или же своеобразная подготовка перед окончательным уплотнением — нагнетанием — с помощью чего мною завладеют окончательно и бесповоротно.

— Да, нет, нет спасения…

Для меня. Потому что мой рассудок, моя единственная опора, похоже, начинает мне изменять. Мною овладело такое ощущение, словно он пропихивает в мою голову какое-то божье творение… из глины, по которому сверху стучат молотком. Тук-тук… Я схожу с ума.

Я поняла, что карабкаюсь вверх, лишь когда серый предутренний горизонт предстал перед моими глазами, разорванный такими же синими и такими рваными облачками. У меня не было сил ни подняться, ни даже оглядеться вокруг. И, самое главное, я не смела даже взглянуть в сторону тех вязов там, слева, недалеко от края тропинки. Однако помнила их абсолютно ясно, притом не только такими, какими они были семнадцать лет назад и тем более три дня назад, когда мы были здесь и ждали Алекса и Вала, которые пошли за трупом Тины. Я помнила их… или, может быть, вспомнила сейчас, такими, какими видела их вчера вечером — напоминающими зловещие фигуры в сгущающемся мраке, старые, но низкие, от скудного питания скупой каменистой земли. «Удобные».

«Ты, правда, думаешь… что эта ветка выдержит?»

«Да, да. Выдержит. Давай!»

Я знала, что рано или поздно вспомню, чьим был этот шепот. Но одновременно была уверена, что вчера лично мне никто ничего не шептал и что тогда лично я не видела вязов. Потому что в то время меня здесь не было — лично. Телесно?..

— О, хватит, хватит!

Скоро все закончится, это я тоже знаю. Уверена в этом.

«Только неуверенные испытывают потребность непрерывно повторять, что они уверены, Эми», — говорила мне иногда мама. Иногда — когда-то.

Я сжала зубы и продолжала свой путь к скале, по-прежнему карабкаясь, со взглядом, неотрывно сосредоточенным на ее краю. Осталось совсем чуть-чуть, успокаивала я себя, и потом… Я останусь только в собственной памяти, ибо она нетленна: хранит мою прежнюю жизнь, мое живое прошлое. И, значит, я просто буду продолжать жить, но только там-тогда. С моей мамой! Или нет. Чуть позже для меня не может быть никакого прошлого, потому что у меня уже не будет ни настоящего, ни будущего, по отношению к которым могло бы быть прошлое… Точно! Так, должно быть, и происходит с мертвыми. Для них время не имеет границ. Для них оно объединено в вечность — я уверена! «ВЕЧНАЯ ИМ ПАМЯТЬ!» — пожелание, с которым еще живые опускают гробы в землю. Сколь уместное, но глубинно неосознанное пожелание, верно? Или, наоборот, прозрение, смысл которого утрачен давно, еще в древности. Может так быть?!

Я добралась до края скалы. Оперлась на локти и мрачно уставилась на океан… А может быть, Йоно выходит из него лишь для того, чтобы взглянуть на него сверху? Это стоит усилий ради чувства недосягаемости и ради кратких мгновений, когда человек, стоя здесь, может вообразить, что обладает некоторым превосходством над необозримым: «Вот ты какой, мечешься, бесишься и ревешь внизу, а я вижу, что ты представляешь из себя в действительности — ты всего лишь вода. Много, много воды, подвластной ветрам и разным там земным и лунным, то есть твердым притяжениям. Они играют тобой…» Играют, да, но он, со всем своим грандиозным объемом, не обладает ни душой, ни разумом, чтобы понять эту элементарную истину. И именно в этом его величие. В то время как человек, вроде бы пылинка, состоящая тоже преимущественно из воды, перегружен огромным пониманием, в том числе и собственного непонимания. И именно в этом его величие. Трагичное величие, впрочем.

Я смотрела на океан сверху и понимала, что мое сознание никогда не сможет вместить и осмыслить его бесчувственную, беспамятную, безвременную «вечность». А что же говорить о другой, истинной вечности? Как поверить в нее, если это столь непреодолимо, предрешенно не поддающееся пониманию… Да и о каком «моем» превосходстве идет речь? О воображаемом. И о какой недосягаемости? О невообразимой. Которая сейчас тоже где-то за гранью оценок, если мое воображение ясно улавливает, как океан… или вечность… сжимает вокруг меня свои влажные невидимые пальцы, протягиваемые из Бог знает каких темных глубин, и как ощупывает мои лицо, руки, одежду… Мою душу. Притягивает меня к себе, не осознавая даже, что я существую.

Я склонилась над пропастью. Мои волосы свесились вниз, длинные и густые, но какие-то сероватые. А как они красивы, когда их озаряет солнце — они становятся похожими на золотые…

«Я люблю себя!» — поняла я вдруг и это.

Только мне мало этого. Я хочу любить кого-то больше, чем себя. Например, своего ребенка… Однако ребенка у меня нет. Да и меня никто другой не любит — только я сама. Но этого никак, ну просто никак недостаточно! Я подвинулась чуть вперед, и несколько комков затвердевшей земли устремились ко дну. Проследила их путь, меня объяло чувство, что я среди них комок земли, который летит… пропадает. И бух! Рассыпается внизу. Разбивается о камни и исчезает в пенящихся океанскимх водах. И картинка осквернена, та же самая картинка, стихийную игру которой наблюдали когда-то два чудесных и смелых ребенка. Но и они подвержены изменениям…

Слишком сильным изменениям — до неузнаваемости.

Я начала подниматься. Встала на ноги и снова посмотрела вниз, на сей раз под аккомпанимент града крупных, осыпающихся под тяжестью моего тела обломков. Слегка пошатнулась, но не испугалась. Наверное, потому, что мои ощущения процеживались через сито воспоминаний о той, далекой детской дружбе. Любовь! Ощущения купались в ней, оставаясь где-то… за пределами изменившего меня за годы страха, страха от всякого вида высот.

И вместо страха, сейчас на меня надвигалась какая-то первичная, дикая ярость. Направленная против… почти всей моей Прежней жизни. И не только против нее. Я сделала шаг назад, резко обернулась — к вязам.

Он был там.

С остекленевшими глазами, высунутым языком, вытянувшийся. Он висел на самой низкой ветке ближайшего к океану вяза, а совсем, совсем чуточку в стороне от его застывших в воздухе ног виднелся… тот камень.

— Дурак! — злобно прошипела я.

Я подняла руки, осмотрела их — мутные, туманные: все еще. Бросилась к нему.

— Подлец!!

Тебя повесили твои воспоминания: мерзкие, смердящие, мертвецкие. Мне они известны! Но ты до сих пор продолжаешь их мне подсовывать, ведь так? Пытаешься лишить меня моих собственных, заменив их своими! Ох, жаль, жаль, что и я не могу тебя убить!

Я вцепилась в его ноги, начала трясти, он закачался. Труп. Его рот раскрылся шире, он взглянул на меня словно зевака… сверху. Нос тоже удлинился. Щеки лилово-красные и какие-то распухшие, а лоб белый, с редкими, кое-где прилипшими прядками волос; подбородок прижат к шее, а под ним — растегнутая почти до пояса рубашка, под ней — мясистая, волосатая, уже покрывшаяся пятнами грудь. И все! Вот как выглядит тот, кто осмеливается флиртовать со Смертью!

«…все было ложью… даже игра… но я хочу жить», — и это я помню. И это вбито в мою голову тобой. Весь этот мусор!

— Забери свою тень, возьми назад свои последние мгновения! Давай, втяни их своим разинутым, навеки онемевшим ртом!

Ветка над моей головой… нашими головами — затрещала. Я отпустила ноги висельника и отскочила назад. Нет, пока я не хочу, чтобы ты падал, лучше повиси!

«Каждый человек имеет право на могилу, каждыыый», — хныкала Аурелия.

— Каждый, но только не ты! — Я угрожающе потрясала кулаком в его сторону. — Если ты сию же минуту не отстанешь от меня, — обращалась я к нему, задыхаясь от ненависти, — тебе конец! Я тебя брошу… так.

Меня разобрал крикливый, напоминающий кошачий визг, смех. Вот именно, я его брошу. И пусть долго, как можно дольше, его никто не находит. Пусть гниет здесь, разлагается… и глаза у него пусть вытекают, вытаращенные и невидящие, обращенные то к ночному, то к дневному океану, то к мраку, то к восходу, то к звездам, то к солнцу… Много суток подряд. Пока веревка не перережет его гниющую плоть там, возле шеи, и не порвет позвонки и сухожилия; вены и артерии со свернувшейся в них кровью… И тогда тело-падаль плюхнется вниз, возле камня, а сверху упадет и полусгнившая голова!

Я скорчилась от боли, мне вдруг стало плохо от отвращения к этому жестокому… неизвестному существу во мне. Патологическое наслаждение, с которым оно вживалось в эти страшные картины чужой смерти, делало его еще более омерзительным, чем сами картины. И еще: у этого существа не было ничего общего с тенями — предсмертными образами. Оно принадлежало только мне! Это было другая — темная, до сих пор подспудно набирающая силу — сторона моего собственного Я. Эмилии.

— Я должна от этой силы избавиться, — пробормотала я неуверенно…

В первую очередь, от нее! Я подошла, склонив голову, к мертвецу, осторожно прикоснулась к его руке. Холодная, но и… отзывчивая, в моем воображении.

— Прости меня, — попросила я тихонько.

«Я понимаю тебя, помню тебя, ты был несчастным человеком. Да и сейчас… кто знает? Может быть, ты нигде, может быть, в вечности. И что лучше? Или это одно и то же — Ничто. Без прошлого, о котором можно вспомнить, без будущего, о котором можно помечтать… Но я знаю, что ты не хочешь «вечной памяти», поэтому я и не стану тебе ее желать. Но если какая-то частица тебя — образ, тень или что-то другое — слышит меня сейчас, то я говорю:

— Ты не виноват! Потому что… тогда, сорок лет назад, ты сам был ребенком».

Глава девятая

ПРОВАЛЫ в памяти были налицо. Я поняла это только после того, как выключила душ и встала перед зеркалом с расческой в руке. Именно тогда я вспомнила все, что произошло со мной прошлой ночью, и не вспомнила, как вернулась домой, как оказалась в ванной. Но в остальном я чувствовала себя достаточно хорошо, словно очищенной, причем не только телесно. Рассмотрела заботливо свое лицо: оно слегка порозовело от горячей воды, лишь на лбу и висках были едва заметные царапинки. Затуманенное, но это от запотевшего зеркала. Я смело улыбнулась ему, и оно мне ответило тем же — светлое, несомненно мое собственное лицо. Да, я должна оберегать его более тщательно. Оказалось, что его так легко затенить, омрачить, как посредством чужих образов, так и тех, которые во мне самой… Бедный, подумала я с некоторой натяжкой о Халдемане и почувствовала даже некоторую вину за то, что опоздала — ему уже не нужно сочувствие, а просто могила. Подожду пару часов, и если к тому времени его никто не обнаружит, притворюсь, что гуляла возле скалы и случайно набрела на него. Я не хочу, чтобы он слишком долго там оставался. Бедный, бедный.

Я наспех причесалась и, как была, в махровом халате, побежала в свою комнату. Моя пляжная сумка валялась на полу. Даже будучи, мягко говоря, не совсем в себе, я не забыла ее прихватить, как-никак, она была частью моего скудного имущества. Увы, бедность явно окопалась не только в моем быту и душе, но и в крови — я была заражена ею словно вирусом.

На часах десять минут первого, а на улице светло; значит, время обедать. Значит, я не могу вспомнить, что происходило со мной в течение последних шести-семи часов, из которых большую часть я проспала — это было видно по мятому постельному белью и по моему состоянию отдохнувшего и готового к борьбе человека. С рискованными, но ясными целями: похоронить мертвеца, разоблачить убийцу. И, самое важное, спасти ребенка… если он еще жив.

Я оделась, положила в карман джинсов упаковочку витамина C — на потом, потому что вредно принимать таблетки на голодный желудок, и отправилась на кухню. Не потому что у меня вдруг разыгрался аппетит, но мне было нужно набираться сил, энергии. И вообще, я дала себе зарок, насколько это зависит от меня, не злоупотреблять больше ни своим физическим, ни психическим здоровьем. Потому что такого рода злоупотребления перешли все границы, в том числе и растяжимые, входящие в понятие «нормальности».

Арнольд сидел у окна, опершись локтями на старый кухонный стол, и сейчас выглядел так, словно был его ровесником.

— Арнольд?

Он не обернулся в мою сторону, даже не пошевельнулся.

— Ладно, хватит притворяться, — я повысила голос. — Я же знаю, что ты не глухой.

— Глухой, — возразил он, так и не взглянув на меня. Потом помолчал, то ли для большего эффекта, то ли колеблясь, и, наконец, выпалил: — Да, я глухой. Только вот уж год, как надеваю иногда слуховой аппарат.

— Уф, вот, значит, как? — я вздохнула с облегчением: вот, наконец, совершенно простое объяснение! — Отлично, это просто замечательно…

— Ничего хорошего, — вновь возразил он. — Здесь вообще редко услышишь что-нибудь хорошее. Слишком редко, чтобы не сказать никогда. Вот и сейчас, барышня, деваться некуда… нам надо поговорить.

Я отрывисто кивнула, я тоже считала, что надо. Села на стул против него и уставилась на его руки. Однако, покидая меня, «тень» висельника унесла с собой и те, свои, недошедшие до моего сознания воспоминания, среди которых рука убийцы, держащая стакан… с червяками, обладала более ясными контурами, и среди которых — кроме шепота, долетающего сквозь серую пелену страшных, гораздо более давних воспоминаний о мертвой Джесси — фигурировал и его облик. Вот так, я упустила шанс «увидеть» его… но вряд ли стоит удивляться тому, что у меня не было ни малейшего желания воспользоваться этим шансом вторично. Я предпочитала дойти до истины, не прибегая к теням, независимо от их естества или сверхъестества.

— Утром, — тихо продолжал Арнольд, — я убрал комнату господина Халдемана. Застелил кровать, вытер везде пыль, протер даже выключатель. Вы понимаете, о чем я говорю?

Я не ответила, хотя прекрасно понимала.

— Я сделал это тайком, — добавил он, — так как уборка его комнаты никогда не входила в мои обязанности.

— Когда ты меня видел? — спросила я.

— Вечером, когда вы туда заходили. Промелькнули вдалеке и быстро, но… Но, честно говоря, и ваш вид, и ваше поведение были довольно странными. К тому же, я точно знал, что господин Халдеман еще не возвращался. А вы?

Я и на сей раз предпочла промолчать. Потом Арнольд снова заговорил:

— Впрочем, он вообще не вернулся. А часов в восемь утра инспектор Станер со своими людьми заехали сюда, но в дом они даже не зашли. Забрав Валентина и господина Трависа, поехали к той скале. Какие-то рыбаки сказали, что там кого-то убили; я только это и расслышал. Честно говоря, у меня сразу же мелькнула мысль, кто бы это мог быть, но я почему-то подумал, что его, как и Тину, тоже сбросили со скалы. Поэтому я пробрался в его комнату, чтобы замести ваши следы.

— Услуга, за которую надо платить?

— Нет, нет! Ничего подобного. — Его смущение, похоже, было искренним. — Я уверен, что на вас нет прямой вины за эти убийства, но все же… оба они произошли после того, как вы сюда приехали. И если оба убийства похожи, ваши отпечатки могут повести расследование по ложному пути.

— Прямой вины нет? А косвенной?

Арнольд уныло пожал плечами:

— Ох, даже не знаю. Уже не знаю… А что касается расследования, оно и так пошло не в том направлении. И фактически уже завершилось. Они нашли у него в кармане записку: «Я убил ее», и его подпись внизу. Им сразу все стало ясно: он убил Тину, и его совесть не выдержала. Он написал признание и повесился на том же самом месте, то есть, убийца возвращается на место преступления, в данном случае навсегда. Даже то, что я прибрал у него в комнате, только подтвердило их версию, потому что самоубийцы, дескать, предпочитают оставлять после себя чистоту и порядок.

— Хорошо, но раз он даже записку оставил, почему же ты сомневаешься в том, что они правы?

— Именно из-за записки, барышня. Если бы не она, может быть, и я тоже так подумал бы, потому что у господина Халдемана действительно были некоторые душевные проблемы. Но теперь я думаю, что эти проблемы сделали его самого жертвой искупления.

— Или, другими словами, ты не сомневаешься, что записка фальшивая, и ты знаешь, кто убил Тину?

— Фальшивая по содержанию, — уточнил он, обходя существенную часть моего вопроса. — В том смысле, что написал ее он сам и повесился тоже сам. Но под влиянием страшных мистических сил!

Я попыталась было что-то сказать, но не успела.

— Выслушайте меня, барышня! Я говорю не без оснований. На Тину тоже так влияли. Как-то вечером, месяца два-три назад, я застал ее на улице, она стояла на лестнице, приставленной к окну ее комнаты, и заглядывала внутрь. Стояла довольно долго. Ну, я, конечно, ушел, и она меня не заметила, но я все же решил рассказать ей об этом. А она призналась, что недавно заметила у меня слуховой аппарат, и… С того момента мы начали делиться друг с другом. Оказалось, что нас обоих одолевают похожие сомнения. Только ее положение здесь было гораздо хуже, чем мое. Почти каждую ночь ей было плохо. «Словно меня охватывают невидимые огни», — рассказывала она. Сначала думала, что ее пытаются отравить, но потом, предприняв соответствующие меры, призналась, что это не помогло, что ночные «поджоги» продолжаются, может быть, ей подсовывают что-то в постель? Поэтому порой она специально появлялась на людях, якобы шла погулять, а потом следила, не заходит ли кто-нибудь чужой в ее комнату и что он там делает.

— Ну и что? Заметила кого-нибудь?

— Нет, конечно. Такие мощные силы влияют на большом расстоянии, это не какие-то там мелочи, которые подсовывают, например, вам под матрас или зашивают в одежду. Поэтому я и посоветовал ей больше этого не делать, только навредит себе, если ее заметят. Она послушалась… Она очень меня уважала, барышня. Как дочь мне была!

Его голос как-то внезапно смолк, и я с удивлением заметила слезы на его на глазах. До сих пор я слушала его, как радио, только чтобы узнать информацию. Не думая о нем вообще, а ведь и у него были свои боли, тревоги, страхи…

— Я хочу, чтобы ее убийцу нашли! — воскликнул он, вытирая грубым жестом слезы. — Хочу, чтобы он получил по заслугам! Тина была хорошая и… очень измученная. Здесь ее измучили! До того, как приехать сюда, у нее был такой здоровый вид, стройная, красивая, энергичная. А всего через месяц разболелась так, что была прикована к постели почти полгода… Но в то время мы еще с ней не сошлись так близко, она меня не интересовала… и, может быть, это моя самая тяжкая вина. Потому что они уже тогда начали ее… ее околдовывать, а помочь ей было некому. Потом она вроде бы поправилась, но начала резко худеть, да и с нервами у нее было не все в порядке. Даже разумом… повредилась, то впадала в детство, то начинала плакать. Отрезала волосы, «Хочу, чтобы их тоже похоронили», — все повторяла мне, словно чувствовала себя уже похороненной… А вам кто сказал, что у нее были длинные волосы? Она сама?

— Да, Арнольд, сама.

— А то, что была беременна… Боже! Неужели в то время она ждала ребенка? Но они и его погубили, пока я… я… — Он со злобой ударил себя в грудь. — Боже милостивый! Эта мысль раз сто приходила мне в голову. Только я никак не решался спросить. Скажите мне, прошу вас, она сама вам сказала?

— Нет. Я выдумала. А она… болела, действительно болела. И ты не мог ей помочь.

— Ох, не знаю, не знаю…

Я прервала его муки раскаяния:

— А вот Дони ты еще можешь спасти.

— Как?

— Если скажешь мне, где он сейчас.

— О, он в детском доме, еще со вчерашнего утра. Я видел, как госпожа отвезла его… туда, предполагаю, потому что спустя час или два вернулась одна. Да, смерть Тины пошла… помогла ему. Иначе они наверняка оставили бы его здесь, пока…

— Пока что, Арнольд? Что они делают с детьми, кто делает и что?

— Ничего они с ними не делают, — был его ответ, после чего сразу же последовало дополнение: — Совершенно ничего в физическом плане. Я следил за ними, наблюдал, целыми ночами прятался, не выпуская из виду их комнаты, да и днем был все время начеку. Но ничего, ровным счетом ничего… кроме мистики на расстоянии. А если это мистика, то как их вывести на чистую воду, барышня?!

— Ну хорошо, — вздохнула я, — мне ясно, что эти твои впечатления не могут служить доводом для полиции. Только удивляюсь, почему ты мне обо всем этом рассказываешь? Что, по-твоему, я-то могу сделать?

— То же, что я уже не раз вам это предлагал: уехать отсюда. Я уже не раз вам это предлагал.

Он оглядел меня пронизывающим взглядом, тряхнул два-три раза головой, с выражением какого-то странного, ядовитого сочувствия, и его седые волосы слегка растрепались, в точности, как птичьи перышки от дуновенья ветра. Я едва не прыснула со смеху, теперь-то я знала, зачем он их отрастил — чтобы прикрыть свой драгоценный аппарат. Старик с контрабандным слухом! Однако, если взглянуть объективно, как в моем, так и в его положении вряд ли можно было найти даже самый смутный повод для смеха.

— Приготовлю-ка я вам что-нибудь поесть, — неожиданно заявил он, пыхтя поднимаясь из-за стола. — Только вы посматривайте в окно. Все уехали в город, у них там много дел накопилось: полиция, морг, похоронное бюро… И с минуты на минуту могут вернуться, а для нас обоих будет лучше, если они не узнают, что мы тут с вами разговаривали.

«Разговаривали», подумала я скептически. Верно, ты говорил, но о скольком умолчал?

— Было бы неплохо, если бы сегодня утром кто-нибудь догадался меня разбудить, — сказала я. — Или сам инспектор снова решил меня не допрашивать?

— Это госпожа не позволила вас беспокоить. «Она и без того плохо себя чувствует, господин Станер. С таким трудом восстанавливает силы после болезни». Только, правда, не уточнила, что это была за болезнь. А вы… можете сейчас мне сказать, что с вами было?

— Ну, душевной болезнью это не назовешь, — зажмурилась я, но он уже повернулся ко мне спиной, резал бекон не слишком подходящим для этого ножом. — Я тебе не верю, Арнольд! — вспылила я. — Для тебя не так важно, чтобы я уехала, здесь кроется что-то другое.

— Я сам себе не слишком верю, — его голос прозвучал как-то задушевно. — Но то, что я хочу хотеть, чтобы вы уехали, в этом у меня сомнений нет, потому что, знаю, в глубине души я неплохой человек. В той степени, в которой это можно сказать о семидесятилетием старике.

Он наклонился, схватил одну из висящих на стене сковородок и швырнул ее на конфорку. Высыпал туда кусочки бекона и принялся разбивать яйца в какую-то миску, но тут же измазал скатерть. Да, было видно, что он не родился слугой — для этого он был слишком неловким. И в его строптивом характере все еще чувствовалось неутраченное чувство собственного достоинства, которое, наверняка, не раз и не два попирали за его долгую жизнь.

— Зови меня Эмилией. — Он не услышал. — Зови меня Эмилией, или просто Эми, — повысила я голос. — И обращайся ко мне на «ты». Не стоит держатся так официально… со мной.

Он взглянул на меня через плечо, изобразил притворную озабоченность, вроде бы раздумывал, стоит или нет принимать «столь» важное предложение — и, наконец, театрально развел руками, в каждой их которых было по половинке яичной скорлупы..

— Нет, барышня, — отрезал он. — Сначала надо стать друзьями. Тогда мне будет легче переключиться.

Он улыбнулся, а мне вдруг захотелось заплакать: нет, мы не станем друзьями, для этого у нас просто нет времени. Я прогнала с возмущением это роковое предчувствие и тоже улыбнулась:

— Дружба предполагает прежде всего откровенность, Арнольд.

— Ну нет! Это не всегда. — Он решительно поставил передо мной пустую тарелку. — Бывают случаи, что откровенность может только навредить; а иногда она просто невозможна. Вот вы, например, можете мне объяснить, зачем вы «выдумали», что Тина была беременна? Ну, а вчера вечером, что действительно заставило вас войти и провести несколько часов в комнате Халдемана? А тогда утром, как получилось, что Джонатан в вашем присутствии очутился на полу среди мебели на чердаке, далеко от своей кровати? Или, если вернуться к первому вечеру, когда я приложил столько усилий, чтобы поселить вас в комнате рядом с вашей тетей: вы поняли что-нибудь из того, что там увидели и услышали?..

— Хватит, хватит! — Я почувствовала, что меня разбирает зло: не он, а я должна была задавать вопросы. — Более логично, если ты, вместо того, чтобы спрашивать меня, сам расскажешь, что слышал и видел в комнате тети.

— Ну да, только в том-то и проблема, что кроме отрывочных и совершенно непонятных мне реплик, я ничего другого не слышал. Да поймите вы, наконец, что не мог же я просто взять и ввалиться туда, чтобы посмотреть, что там происходит. — Последовала пауза, во время которой он с гневом разбил яйца, плеснул их на сковороду и начал перемешивать. — Но дело в том, барышня, что ваша тетя и ее сын с дочерью собираются там почти каждую ночь, начиная с позапрошлогоднего Рождества, когда она взяла сюда первого ребенка из детского дома. И с тех самых пор начало появляться Сияние! Белое, белое, как молоко… но дьявольское. Именно поэтому я и поселил вас в соседнюю с вашей тетушкой комнату. Я надеялся, что если оно снова появится, вас это озадачит настолько, что вы ринетесь в ее комнату, а я… вслед за вами, чтобы наконец понять, в чем же там дело… Эх, как вам объяснить? Я и сам толком не знал, что мне надо. А потом и сами события стали какими-то непонятными. Все происходило более шумно, чем обычно, быстрее, а потом как-то резко все оборвалось. Мне даже показалось, что именно ваше присутствие на них повлияло.

— В каком смысле?

— Понятия не имею, в каком точно, барышня, но уж точно не в положительном. То, что Тину буквально через несколько часов заперли в Новом крыле, вряд ли было случайностью.

— Ясно! Вы опять намекаете на мою «косвенную» вину.

— Нет! На свою собственную, — Арнольд печально наклонил голову. — Из-за меня вы в первую же ночь попали под влияние всей этой мистики. Я должен был это предусмотреть… Очень сожалею! И очень боюсь, что с вами теперь может произойти то же самое, что постепенно убивало Тину. Вот гляжу я, вы стали какая-то нервная, делаете не пойми что, худеете…

Он снял сковородку, быстро подошел к столу и выложил мне в тарелку ее содержимое, принес несколько кусочков хлеба, налил кофе в слишком большую для этого напитка чашку, засуетился возле, меня… Вообще, вел себя так, словно я худела с такой скоростью, что каждая минута была смерти подобна. Издевался надо мной? Или пусть неловко, но действительно заботился?

— В тот день после убийства… после первого убийства, ты оставил ключ у меня под дверью? — спросила я. Он кивнул как соучастник, и мои симпатиии к нему заметно возросли. — Нет, Арнольд, — произнесла я мягким, дружеским тоном, — я не уеду. Просто я пока не могу этого сделать. Так что если у тебя действительно есть желание помочь мне, расскажи без всяких утаек все, что знаешь. Я не понимаю, что тебе мешает, раз ты тоже хочешь, чтоб убийцу нашли. Или это ты для красного словца?

Его глаза, покрасневшие и слегка помутневшие от усталости, выразили безмолвный упрек, как-будто он только сейчас понял, что, несмотря на все его усилия, я так ничего и не поняла. Потом он поджал губы, опять же с упреком, сел на прежнее место у окна и, нахмурив брови, уставился в окно. К черту! Мне уже изрядно надоела таинственная, но, похоже, третьестепенная роль этого старика в нашей истории. Я взяла вилку и какое-то время ела в полном молчании: по крайней мере, для здоровья полезней. Даже увлеклась процессом еды — яичница с беконом, хоть и немного пригоревшая, оказалась приятной на вкус; кофе тоже был неплохой…

— Я знаю, кто убил Тину, — едва слышно промолвил Арнольд.

Я отложила вилку и уставилась на него. Подождала. Ждала довольно долго, если точнее.

— Знаю, — наконец повторил он. — Будь я проклят! Мотаюсь туда-сюда ночами, сон меня не берет, особенно после вашего приезда. Я видел их. Тину и… убийцу. Но тогда мне и в голову не приходило, что… всего через несколько минут он станет убийцей. Они шли вместе по аллее, я так и не понял, из этого дома они вышли или из Нового крыла. Кроме того, Тина шла совершенно спокойно… только потом я сообразил, что походка у нее была не столько спокойной, сколько одеревеневшей, наверное, даже бессознательной, словно… Словно ее заколдовали! Я бросился на улицу, последил за ними некоторое время, но когда они завернули и пошли вверх по тропинке… я ушел. Боялся, что подниму сильный шум, если, следя за ними, мне придется пробираться через кусты. Будь я проклят! Я вернулся сюда и прилип к окну. А примерно через час… появился и убийца. Один.

Арнольд сжал растопыренными пальцами виски. Его лицо, гораздо более морщинистое, чем тогда, когда я приехала — всего пять дней назад! — покрылось нездоровым румянцем, на котором кустами торчала щетина, видимо, он плохо побрился с утра. Неестественно заостренный нос торчал меж впалых, как у мумии, щек; подбородок, выдвинутый вперед, что обычно придает лицу волевое выражение, казался обычной костью, обтянутой истончавшей, износившейся кожей… Вообще, вид у него был трогательно жалок; в том смысле, что он должен был бы меня растрогать и вызвать у меня жалость. Однако, вместо этого, я почувствовала к нему неприязнь. А самым неприятным в этой неадекватной реакции было то, что мне стало совершенно ясно, на чем она основана: сейчас, когда настал момент услышать от этого жалкого человечка имя убийцы, я… Не хотела его слышать!

Он продолжал:

— Я едва дождался, когда рассветет. Взял бинокль, пошел к скалам и… мне не трудно было заметить труп внизу среди камней. Но если бы я запоздал буквально на час, барышня, прилив мог бы отнести его бог знает как далеко от имения. Да, по крайней мере, эту часть замысла мне удалось предотвратить! А дальше, как вам известно, я пришел, всех разбудил, заставил вас поторопиться, помните? И, конечно же, я специально обманул, сказав, что тело шевелится. Надеялся, что убийца запаникует и выдаст себя.

— А почему ты сам на него не указал? Почему не сделал этого сегодня, после того, как он совершил новое убийство?

— У меня нет доказательств, подтверждающих мои слова. — Арнольд бросил на меня взгляд и тяжело отвел глаза. — Но если бы и были… я все-равно сомневался бы. У меня нет другого жилья, кроме этого, барышня. Я живу здесь уже около семнадцати лет. У меня нет друзей, кроме Джонатана. Да и кто еще о нем позаботится? Он привык ко мне. Но если я выдам убийцу, то мне конец, мне навсегда придется уехать отсюда! Сам Джонатан, даже если поймет меня, даже если согласится, что я поступил правильно, все равно будет вынужден… отказать мне. И возникает вопрос, где мне жить или, точнее, где мне умирать после этого? В каком-нибудь приюте для бедняков, ведь у меня нет никаких сбережений. У Джонатана тоже нет, так что на помощь с его стороны мне рассчитывать не приходится. Мы вдвоем… с трудом скопили нужную сумму даже на слуховой аппарат, поэтому и решили никому об этом не говорить. Он, бедняга, даже не подозревает, что я настаивал на его покупке для того, чтобы подслушивать… его семейку. Вы ведь не скажете ему об этом, правда?

— Нет, не скажу, — пообещала я рассеянно.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, барышня! Я никогда не думал, что могу пасть так низко, но что мне оставалось? Человек, который попадает на дьявольский шабаш, и сам начинает вести себя подобным образом, иначе как ему уцелеть? С помощью святой воды, креста и молитв, что ли? Ну да, как же!

Он замолчал, опустил совсем низко свою седовласую голову. Господи, ну почему он должен передо мной оправдываться? Я протянула руку через стол и осторожно положила ее поверх его руки, она была холодной… почти, как у висельника.

— Не надо оправдываться передо мной, Арнольд, — сказала я. — На твоем месте я бы совершила гораздо больше неверных поступков.

Он тут же оживился.

— Честно вам скажу, я делаю это… даже если и шпионю за ними, то совсем не потому, что боюсь за себя, — начал он объяснять, стремительно наклоняясь ко мне с желанием быть более убедительным. — Я чувствую свою ответственность! Беспомощный, парализованный человек целиком зависит от меня. А они вредят и ему. Он успокоился, состояние его нормализовалось, но с тех пор, как начало появляться это Сияние… «утопленник» снова засел у него в мозгах. Он вбил себе в голову, что одно связано с другим, и его уже не разубедить. «Он приходит! Йоно приходит за мной… в меня», — только от него и слышу. А в последнее время вообще решил, что по ночам ему лучше оставаться одному, я ему, видите ли, мешаю… Йоно мешаю! Трагедия!

— Да, да, трагедия, — повторила я сговорчиво. — И теперь ты хочешь сказать мне, кто этот убийца, чтобы я выдала его вместо тебя, так?

— Увы, не совсем так. Если вы просто сообщите полиции его имя, этого будет недостаточно для его ареста. Вот почему я пока не могу вам сказать, кто это, ведь вы понимаете, ваше состояние здесь не всегда… вы не всегда сами можете его контролировать. На вас оказывают воздействие. А в такие моменты, если вы будете знать, кто он, вы неминуемо себя выдадите и тогда… станете его следующей жертвой! Я не могу рисковать, барышня. Мне и так не дают покоя угрызения совести из-за Тины, да и… Я понимаю, вы вряд ли поверите, но я действительно желаю вам только добра.

— Я тоже, — вставила я.

— И все же не хочу отрицать, что для меня крайне важно, чтобы… чтобы, в конечном счете не я, а вы его выдали, — признался он с виноватым видом. — Только надо подождать. Мне сейчас пришла в голову одна мысль; думаю, я догадываюсь, где надо искать необходимые доказательства. А как только найду, немедленно сообщу вам, но при одном условии: вы тут же, в тот же миг идете в полицию. И больше сюда не возвращаетесь. Уезжаете и из городка, и из имения. Навсегда! Если же вы несогласны… я сам его разоблачу. Мне легче уйти в дом престарелых, но с чистой совестью, чем жить так.

— Не переживай. Я согласна. Только будь осторожен…

— О, они же почти меня не замечают. Для вас все гораздо опасней, я понимаю… Впрочем, я до сих пор говорил об убийце «он», но не думайте, что это непременно мужчина. Берегитесь всех!

«Ладно, — подумала я. — И тебя буду беречься, пусть даже то, что ты мне желаешь добра, правда».

— Арнольд, вспомни, пожалуйста, в ту субботу, когда я приехала, в котором часу они уехали на прием?

— В семь, было еще светло.

— А Алекс, Халдеман и Клиф? Они уехали вместе с ними?

— Нет. Господин Травис и господин Крейн уехали часом раньше, а господин Халдеман около девяти. Помню, он жаловался Тине, что его никто не пригласил, что о нем вечно забывают, что, к сожалению, было правдой.

— Ну да, к сожалению… Ну а Тина? Она не отлучалась в тот день, хотя бы ненадолго, после обеда или вечером?

— Нет. У нее было много дел по хозяйству. Только после того, как уехал господин Халдеман, она вышла посидеть немного на скамейке, воздухом подышать, она что-то неважно себя чувствовала. Я остался помочь ей закончить работу, я часто это делал, помогал ей… Но если вы сомневаетесь… хотя в чем бы вы ни сомневались, наверняка ошибаетесь. Ничего особенного она не могла сделать за это время. Ничего такого, что могло бы стать поводом для ее убийства. Она была на улице не больше получаса; посидела, посидела, замерзла, на ней был только легкий халатик… И вернулась в дом.

Она вышла в легком халатике и тапочках, добавила я про себя, а когда вернулась в дом, у нее на тапочках были следы угольной пыли. Но если исключить паралитика, вы тогда были с ней вдвоем, гнусный старикашка. И несмотря на это или, может быть, именно поэтому она взобралась на груду угля и заглядывала в собственную комнату, поджидая, не войдет ли туда кто-нибудь. Кто-нибудь? Да кто же это мог быть кроме тебя?

Но ему я, естественно, ничего не сказала. А он продолжал:

— Она пришла и сразу же легла. Поэтому на другой день я страшно удивился, когда вы сказали, что накануне вечером, буквально через считанные минуты после того, как приехали, встретили ее, причем в ванной на верхнем этаже, куда она никогда не ходила. Даже теперь… я все задаюсь вопросом: действительно ли все было так, как вы говорите?

Его взгляд стал тяжелым, полным, наверное, как и мой, мрачной мнительности. «А если вы, барышня, и есть главная колдунья? «Гастролирующая» служанка Сатаны, приехавшая удовлетворить жажду чужой смерти через своих родных-колдунов!» — может быть, нечто в таком духе думал он в этот момент. Или же нарочно пытался мне внушить, что так думает… потому что угадал, о чем думаю я?

Я вздохнула примирительно. Отхлебнула еще несколько глотков уже остывшего кофе, отодвинула в сторону тарелку с недоеденным и… просто вышла из кухни. Вот так, в этом доме, даже при большом желании, даже в случае крайней необходимости, никто никому не может верить.

Я притаилась за той колонной в коридоре, откуда открывался самый удобный «вид» на дверь кухни: было около часа дня, так что господину Ридли тоже было пора обедать, то есть пора было его кормить. И действительно, через несколько минут Арнольд появился на пороге с заставленным едой подносом. Огляделся мимоходом, скорее по привычке, и заковылял к лестнице. Я проследила взлядом, когда он исчезнет за углом, прислушалась как затихают его шаги по мере приближения к мансарде, он пробудет там не меньше получаса, потом пошла на кухню. Закатала рукава и опустилась на колени перед каменным очагом.

«Отец говорит, что его не разжигали уже полтора века, представляешь? А я непременно разожгу его в эти дни, я уже решил. Просто так, мне будет приятно сделать что-то впервые через столько времени!»

Но он его так и не разжег — было видно. По всему было видно.

Я нагнулась и пошарила рукой за внутренним бортиком. Отмычка все еще была там, утонувшая в слое пыли. Вал сделал ее на следующий день после того, как его чуть не застукали с ключом от подземелья. Я вытащила ее, взяла со стола салфетку и вытерла; не отмычка, а обыкновенный крючок, по моим теперешним представлениям. Но она по крайней мере не заржавела, а тогда, помню, довольно успешно выдержала пробные испытания. Я бросила ее в сумку. Подошла к умывальнику, вымыла руки, потом лицо, попила водички. Медлила. А остальные в любую минуту могли вернуться — из полиции, из морга, из похоронного бюро.

Я бросила беглый взгляд в окно: нет, пока никого не было видно. Вышла из кухни и направилась прямо на второй этаж. Дошла до двери чулана, где хранились одежда и белье, оглянулась, как и Арнольд, по привычке, потом нажала дверную ручку: закрыто не было. Вошла, темно, я включила свет. Охнула от удивления.

Помещение размером с небольшую комнату, было усеяно детскими вещами: игрушками, одежками, бутылочками, одеяльцами, пеленками… Раскиданные по полу, явно расшвыриваемые ногами, затоптанные, помятые, поломанные… Полиция? — было мое первое, вроде бы логичное, предположение. Только, насколько я поняла, она ни сегодня, ни в день после убийства Тины, никаких обысков не устраивала. Да если бы и делала обыск, то не настолько же по-идиотски. Ну? Так что же здесь происходило?

Один из гардеробов, слева, был пуст, створки его были широко распахнуты, ящики вытащены, а два других, напротив входной двери были заперты, но меня интересовали именно они. Я направилась к ним, аккуратно обходя разбросанные на полу вещи. Вонь нафталина, распространившаяся вокруг, просто душила, я чувствовала, как запах проникает в мои легкие, глаза. Он заставил меня поторопиться, и я тут же наступила на какую-то погремушку, и та хрустнула у меня под ногами, издав болезненный звук. Я добралась до гардеробов и открыла створки того, который ближе. Идеальный порядок: постельное белье, скатерти, занавески… Открыла другой, точно такой же порядок, с той лишь разницей, что там были преимущественно одеяла, зимние пальто, и одну его часть целиком занимала мужская одежда. Да, раскидано только то, что лежало в первом, теперь пустом гардеробе. Очевидно, там госпожа Ридли с сентиментальной заботливостью хранила детские вещички сына и дочери. А еще более вероятно, что кто-то панически искал что-то среди них. Но что? Может быть, тот самый матросский костюмчик, тот, из-за которого пришла сюда и я? Потому что, если он здесь, значит… Ну, значит, вероятно, только то, что в данный момент Дони одет в форму детского дома. И все же, когда я принялась его искать, от всего сердца желала его не найти.

Нашла.

Он был среди других вещей, тоже затоптанный. А неподалеку валялась и матросская фуражка с оторванными ленточками. Я подняла ее, подержала в руках, представила себе, как — Вал?! — сжимает ее, мнет, рвет… Оставила фуражку на полу и пошла в его комнату. Она тоже не была заперта: просто ему нечего в ней прятать, сказала я себе. Хотя мне было ясно, что правильней было бы сказать: ему нечего прятать здесь.

Вошла… «впервые через столько времени».

Ни плакатов, ни книг в потрепанных перплетах, ни портретов Джека Лондона и Эйнштейна. Не осталось даже воспоминания от того художественного, типичного для мальчишек беспорядка, где каждая вещь представляет исключительную ценность, без которых ну просто никак не обойтись — арбалет. «Видишь, Эми, я овладел им в совершенстве», пиратский кортик и шлем с надписью «Моя очередь!», кожаный ремень с «хитрой» латунной пряжкой из желтых переплетенных змей; глобус с начертанными на нем будущими маршрутами… Ничего-ничегошеньки не осталось с тех пор.

Да, это нормально, когда человек с возрастом меняет обстановку в своем жилище. Но Валентин не то чтобы сменил ее, он просто все выхолостил и обесцветил. Причем так, что теперь она была похожа… нет, даже не на монашескую келью или больничную палату, а скорее на какой-то пустой стерильный куб. Стены и потолок были покрашены в ровный белый цвет, паркет — белой масляной краской; стул и стол — тоже белые, стол покрыт белой скатертью. Кровать, словно убранная раз и навсегда, или в последний раз, была покрыта длинным белым полотном без единой морщинки. Сбоку, справа на полу, стояла бутылка минеральной воды… И точка. Ничего другого не было. Кроме раздвинутых сейчас оконных занавесок, которые, по неприятно резкому контрасту, были не просто темными, но черными, как деготь.

— Он сошел с ума! — подумала я с ужасом. — Иначе не мог бы жить так, здесь.

Но он и не живет… просто не живет «так, здесь». Его жизнь там, где почти каждую ночь ему являются любимые образы прошлого. Приходят и сливаются с ним, возвращают ему прошлые ощущения жизни, и тогда он вновь в совершенстве владеет арбалетом, затягивает с лукавой мальчишеской улыбкой кожаный пояс, превращается в героя одной из прочитанных книг, наносит на глобус тоненькие линии и стрелочки своих будущих маршрутов, становится чемпионом колледжа по боксу, колледжа, где сейчас учатся и становятся чемпионами совсем другие мальчишки… А потом образы уходят. И он начинает их ждать.

Ждет, запершись в этой безжизненной комнате, сидя на белом стуле, опершись локтями на белую скатерть белого стола; ждет их, когда спит, видит их на стерильно белой кровати одиночки; ждет, когда ходит по белому полу, думая, наверное, только о белом сиянии… Слепота.

Ослепленность. В таком состоянии он мог бы сделать все, что угодно — лишь бы дождаться, когда они придут снова. Они, самые светлые, самые чистые образы прошлого.

Я подошла к кровати в каком-то странном раздражении. Сдернула проклятое полотно-покрывало, швырнула его на пол. Резко схватила подушку, хотела было закинуть и ее куда-нибудь подальше, но… что-то тихонько звякнуло возле моих ног. Я нагнулась. Серебряное сердечко на цепочке, которое я подарила ему тогда на прощанье. На память.

Мое сердечко на цепочке! Но неужели он хранил его у себя, так близко к себе, все семнадцать лет? Или вспомнил о нем только, когда я приехала, после нашей новой встречи? И вытащил его из какой-нибудь запыленной коробки, полной старых мелочей…

Ну какая разница, раз оно здесь, сейчас.

Я начала застилать постель. Сердечко на простыню, подушку на сердечко, покрывало сверху и под нее, натянутое, без единой морщинки… Я с трудом контролировала свои движения. Это напоминало мне… словно готовишь в последний раз постель своему близкому-покойнику.

Выйдя в коридор, я открыла одно из окон и посмотрела на стоянку. Ни джипа, ни машин Алекса и Клифа там еще не было. Только старенький фольксваген Халдемана стоял на своем месте — он своему хозяину больше не понадобится. Я закрыла окно.

Пошла в комнату Юлы, и здесь отмычка не пригодилась, я с мрачной педантичностью начала осматривать и здесь каждый уголок. К сожалению, на сей раз, я не знала, что ищу; вполне возможно, что наткнусь на что-то очень важное, даже не подозревая об этом заранее. Я внимательно осмотрела одежду в гардеробе, ту, в которой видела Юлу в дни моего пребывания здесь. Это не заняло много времени, она не принадлежала к числу тех стареющих дамочек, которые слишком часто меняют туалеты. Проверила все карманы, но кроме носовых платков ничего другого не обнаружила. Я попыталась восстановить прежний порядок, точнее, беспорядок, в гардеробе, потом подошла к тумбочке, на ней стояла пустая бутылка из-под молока, открытая пачка шоколадного печенья с несколькими штучками на дне и четыре-пять книжек, любовные романы в ярких блестящих обложках. Ага, лакомится печеньицем, запивает молочком, читает — не брезгует настоящим, в отличие от братца. Я перелистала книжки, потрясла их над ковром, но, естественно, не нашла там никакой тайной записочки. Перерыла и оба ящика тумбочки: только туалетные принадлежности плюс упаковка анальгина и веронала, наверное, в воскресенье вечером именно их она пыталась подсыпать в стакан своей матери.

Кровать не убрана, на покрывале и простыне виднелись сероватые волосинки, ведь и кошка спала здесь. Я приподняла матрас, ничего. Заглянула под кровать: слежавшаяся пыль и все. Немного постояла, бесцельно озираясь вокруг. Потом мне пришло в голову проверить ее тапочки, может быть, они, как и Тинины, что-то подскажут, например, намекнут о каком-нибудь ее ночном похождении. Я подошла к стулу, под которым они стояли, взяла их и поднесла к окну, чтобы получше рассмотреть. Ничего интересного; и подметка и верх были абсолютно чистые. Поставила их на прежнее место под стул, на спинке которого была небрежно брошена ночная рубашка, а под ней халат. Я решила проверить карманы, отодвинула в сторону ночную рубашку… Кончик ее правого рукава был испачкан кровью.

Я расстелила ее на постели и начала исследовать чуть ли ни сантиметр за сантиметром, хотя, если бы там было что-то еще, на белом фоне сразу бы бросилось в глаза. Ничего. Ни с одной, ни с другой стороны. Я принялась за халат, ощупала его правый рукав у сгиба манжета. Ткань там затвердела. На полах в некоторых местах тоже. Темная расцветка халата не позволяла определить цвет пятен. Но в этом не было нужды: я была уверена, что это пятна крови…

Она его убила!!

Прошлой ночью. Во время их очередной психооргии. И он… все еще там, в комнате госпожи Ридли. Я бросилась туда, хотя понимала, что торопиться некуда. Потрясла дверную ручку — закрыто. Он там, определенно! Но может быть, может быть, только ранен? Я бросилась обратно в комнату Юлы, где оставила свою сумку. Схватила ее с кровати, по дороге открыла, вынула отмычку, остановилась опять перед закрытой дверью, сунула ее в замочную скважину… Ничего не получалось, слишком сильно дрожали руки. Я выпрямилась, сделала глубокий вдох, надо было прийти в себя.

Потом попробовала снова, уронила отмычку, она так зазвенела, что у меня сердце ушло в пятки. Я вытерла потные ладони о джинсы, подняла противный крючок-отмычку и на этот раз очень медленно, сосредоточенно, вставила его в скважину. Все напрасно…

— Дони? — Я тихонько постучала, а потом сильней, еще сильней. — Дони, ты там, деточка?! Ответь мне! Это я, Эми, Эмилия…

Я отошла на несколько шагов назад, прислонилась к противоположной стене коридора. Едва ли я смогу вышибить дверь, но мне не оставалось ничего другого, кроме как попытаться сделать это. Прежде чем осуществить свою попытку, я обратила внимание, что соседняя дверь слегка приоткрыта. Подбежав к ней, я толкнула ее, она широко распахнулась, и… я не посмела войти. По крайней мере, не сразу.

Нож, разделочный нож, который я сама сюда принесла прошлой ночью, когда девочка бежала… им кто-то воспользовался. И потом его бросили на пол. Он лежал рядом со мной, и я ясно видела, что острие его потемнело. От крови.

Но никаких других следов борьбы в комнате не было… Да и какая борьба, Господи! Она пронзила его, когда он спал. О, почему я не отвезла его тогда?! Или, может быть, если бы я догадалась забрать отсюда этот нож, если бы не пришел Валентин…

Мне не было видно отсюда всей кровати, мешала спинка, она была довольно высокой. Я пошла дальше, в голове пульсировала кровь, словно в ней открылась гнойная рана. Рана, он ранен. И всего лишь, просто без сознания! А кроме того, он, скорей всего, вообще не здесь, его куда-то отнесли, спрятали… Одеяло отброшено в сторону. Простыня вся в крови и скомкана, что-то в нее завернуто. Что-то маленькое. Гораздо более маленькое, чем восьмилетний ребенок.

Младенец?

Я испытала страшное облегчение. И огромное желание убежать! Едва удержалась. Двумя пальцами подхватила один конец простыни и начала его приподнимать, медленно, медленно. Никакой реакции. Разумеется. Я приподняла еще… Из-под нее высунулась волосатая мордочка кошки с мутными мертвыми глазами.

Я моментально отвела взгляд. Так и стояла, уставившись на спинку кровати. Прошло немало времени, прежде чем я осознала значение того, что увидела там: детские одежки, словно тряпки висевшие в изголовье, и среди них обшитые кружевцами розовенькие ползунки. Я протянула руки и взяла их. Да, те же самые, вот и вышивка на груди — птичка, правда, не белая, как на тех, а какая-то желтоватая, застиранная. Потому что ползунки старые. Я уловила идущий от них запах нафталина. А в ту ночь они были совсем новенькие…

Малыш, которого обнимала тогда Юла… была сама Юла!

Но и кошка; она, по сути дела, она-то и бежала… Это был образ Юлы, вызванный из ее далекого прошлого, слившийся каким-то образом с несчастным животным. И на кого из этих двоих она замахивалась ножом? Той ночью… О, значит, и в этой смерти есть моя вина — хоть и косвенная! Если бы вчера ночью она не увидела меня в таком раздвоенном виде, если бы мы не встретились взглядами после того, как кошка побежала, она, наверное, еще долго бы продолжала жить в мире своих иллюзий. Не рылась бы в чулане, объятая подозрениями о собственном помешательстве. И не находила бы там своих детских одежек, раскрывших ей, наконец, истину об ее надуманном полночном материнстве.

Я вышла на улицу, словно пьяная, отупевшая до полного спокойствия на грани безразличия.

— Ну, наконец-то! — воскликнул издалека, завидев меня, Алекс, и жестом позвал меня подойти. — Вчера вечером я несколько раз пытался тебя найти, — добавил он, когда я приблизилась. — Где ты была?

— Гуляла.

Мы немного прошли вместе, потом я села на скамейку напротив Старого крыла.

— Похоже, твоя прогулка была слишком долгой, — все же не удержался он. — Ты даже ужин пропустила. А в последний раз я стучался к тебе около десяти… Когда же ты вернулась?

— Еще девяти не было, — снова солгала я, надеясь, что при его воспитании, он вряд ли мог открыть дверь моей комнаты без разрешения. — Я приняла снотворное и просто не слышала.

Он не возразил, но, на сей раз, похоже, только в силу воспитанности.

— Я тебя искал, чтобы рассказть, что было во вторник, и особенно вчера, — начал он оживленно объяснять, расхаживая взад-вперед, заложив руки за спину. — Ты много потеряла, что не поехала со мной. Я нашел сиделок Джонатана Второго!

— Неужели?

— Да! И поскольку это были мать с дочерью, значит, возможно, не только одна, но обе они, исполняли, естественно, даже не подозревая об этом, роль субъективного фактора в появлениях Йоно. Его видимых появлениях или, говоря другими словами, его активизации.

Я слушала его с нейтральным выражением лица. Но внутренне была несколько озадачена. Он говорил о сиделках-«факторах» более чем семидесятилетней давности после того, как вернулся из полиции, морга и тому подобного. Интересно, до чего он договорится?

— Но слушай самое главное, Эми: внучка, то есть дочь дочери, оказалась жива и здорова! Вчера утром я виделся и с ней…

Он перестал вышагивать вдоль скамейки и прислушался, бросил взгляд в сторону спрятанной между деревьями аллеи, у меня создалось впечатление, что ему хотелось, чтобы остальные не слишком спешили с возвращением, потом сел рядом со мной. Я тут же использовала возможность рассмотреть вблизи его руки: изящные, ухоженные, с тонкими длинными пальцами… Не вызывающие у меня никаких ассоциаций.

— Ее имя Виола Райс, — выпалил он.

— Кого? Внучки дочки?

— Да. И вообще, Эми, со вчерашнего дня я твердо убежден, что ключ к этой двухвековой загадке кроется именно в жизни Джонатана Второго. А также в сопоставлении ее с жизнью нашего господина Ридли!

Алекс задрал голову к мансарде, которая сейчас объединяла три прижатые друг к другу дома. Потом быстро встал и, улыбаясь, сделал легкий грациозный поклон. Напомнив мне какого-то пажа, одетого в клубный пиджак лишь для маскировки. Взглянула туда и я — наш господин Ридли лежал возле одного из открытых окон. Следил за нами оттуда, конечно же, совершенно неподвижный; хотя ни к молчанию, ни к полному внешнему безучастию его паралич не имел ни малейшего отношения. Я подождала, когда Алекс снова сядет рядом со мной, и спросила его пониженным голосом:

— Как ты думаешь, он нас слышит. Ты говоришь довольно громко…

— Я бы хотел, чтобы слышал, Эми! — ответил он, опять довольно громко. — Хотя бы раз он согласился выслушать меня, помочь в расследовании! Это было бы в интересах всех нас, а ему лично не стоило бы никаких усилий. Было бы, наверное, достаточно, если бы он просто описал мне свои ощущения иногда… ночами. — Алекс задумчиво провел рукой по своим темно-русым, прекрасно подстриженным волосам. — Жалко, конечно, что мне самому придется всем этим заниматься. Заперся там наверху, кроме Арнольда никого к себе не подпускает. Даже Юлу! Мдааа, кто знает, к каким ужасающим выводам пришел он в результате собственного расследования. Саморасследования.

— А Валентин? Он тоже не изъявляет желания помочь?

— О, Валентин, — последовал пренебрежительный жест. — Он пока «безголосая единица», от него ничего не зависит. А с тех пор как мы вместе с ним видели Йоно, он совсем сник. Похоже, до того момента он еще надеялся, что у него просто галлюцинации. Так же как я до вчерашнего дня думал, что Йоно некая, хотя и довольно специфичная, голограмма.

— Ты не похож на человека с утраченными надеждами, — мрачно констатировала я. — Но голограмма или нет, он, единственный обитатель имения, который вне всяких подозрений. Версия, что подсознание какого-то злоумышленника подбивало его на убийство, провалилась.

— Не провалилась, а абсолютно противоположна случившемуся в действительности. Что еще более страшно, Эми. Увы, и со вчерашнего дня это тоже стало очевидным.

— Ты все твердишь «вчера», «вчера»… Ну и что же такого рассказала тебе та госпожа?

— Не слишком много, — с готовностью признался Алекс, — но сама встреча с ней заострила мое внимание на Джонатане Втором; заставила меня найти, наконец, толкование тех сухих данных, которые я давно собирал. Он родился через два года после смерти Фионы Гетфильд и, во всяком случае, насколько мне известно, в первый раз увидел Йоно, когда пастор Ардис Берден приехал крестить его сына…

— Подожди! Если именно появления Йоно были причиной каждого из «переселений», то почему он сразу же после этого не покинул отцовского дома?

— Он не покидал его, пока был жив отец. А объясняется это несколькими причинами. Во-первых, явление стихло, едва начавшись, просто потому, что пастор, как активизирующий его в то время фактор, вечером того же дня уехал. Во-вторых, у него, у Джонатана, в то время не было никакого другого жилья, куда бы он мог отправить жену и недавно родившегося сына. И третье, Эми, но главное, даже если бы он захотел уехать, отец вряд ли бы его отпустил, потому что, по всей видимости, уже понимал, что он сам из себя представляет.

— Но что, что же он из себя представлял? Давай же, Алекс, говори ясней!

— Я стараюсь, Эми, однако и ты… будь чуточку терпеливей. Так вот, я думаю, что он уже понимал, что Йоно не только «превратившееся в вампира второе Я» капитана, но и его собственное «второе Я». В том смысле, что он унаследовал его от отца и, что… должен передать его по наследству своему сыну, чтобы продолжать существование через него.

— Чье существование? Свое или Йоно?

— Обоих… Или нет, даже троих: потому что было бы нелепым исключать капитана. Да! Раз Йоно некое совместное творение мужчин этого дьявольского рода… извини за выражение! Но если это совместное творение, значит, еще при жизни каждый из них добавляет к нему часть самого себя. И, может быть, чем ближе их конец, тем больше Йоно начинает доминировать, управлять поступками каждого из них… Ну, теперь ты поняла, к чему это ведет?

«Ведет прямо к будущему нашего Валентина, когда и он, в свою очередь, «унаследует» Йоно», — явно такого ответа ждал от меня Алекс.

— Нет. Не поняла, — ответила я. — Твои выводы кажутся мне довольно туманными. И произвольными.

В его глазах, кто знает почему, мелькнула тень скрытого удовлетворения:

— Если тебе мои выводы кажутся туманными, нет смысла продолжать спор. Но они, Эми, отнюдь не произвольны, к таким выводам придет каждый, кто проанализирует более глубоко поступки Джонатана Второго. Итак, как тебе известно, смерть его отца стала злосчастным поводом для того, чтобы пригласить сюда пастора во второй раз и чтобы он остался здесь на ночное бдение. А уже на следующий день после похорон, вот этот дом, — Алекс с маниакальной гордостью указал на снятое им Старое крыло, — этот дом был покинут внезапно, причем тот Джонатан не позволил жене с сыном взять из него ни единого предмета, словно знал или подозревал, догадывался, что там все заражено.

По моей спине поползли ледяные мурашки! Именно об этом подозревала и я… везде, постоянно, с того момента, как появилась здесь.

— Вот именно, заражено. Даже отравлено! — энергично подтвердил Алекс, который не преминул заметить мою реакцию. — А теперь это относится ко всем трем домам, — обобщил он без колебаний. И поспешил вернуться снова на сто лет назад: — Но Джонатан Второй, в отличие от отца, покинул не только бывший дом, но и имение вообще. Отправил жену с сыном к ее родителям, сам переехал в городскую гостиницу, быстренько продал судоверфь деда и куда-то уехал. Потому что тогда он решил сбежать, Эми. Пытался сбежать от Йоно, но было уже поздно; это было уже, в известном смысле, попыткой убежать от самого себя, хотя он вряд ли тогда это осознавал. И, естественно, «бегство» не принесло желаемого результата, он не выдержал… Опять вернулся в городок, устроился в местной гостинице и начал строительство Третьего дома. Дома, похожего на крепость…

— На гроб, — подбросила я не удержавшись. — На огромный гранитный гроб!

— Верно, твое сравнение более подходящее, — «похвалил» меня Алекс. — Особенно, если иметь ввиду, что начало его строительства знаменует и начало его духовной гибели, его примирения с тем, кем он был, или же с непониманием им того, какой он, кто он есть. Да, жаль, что нам остается только гадать! Но ты же видишь: единственный, кто мог бы объяснить нам его переживания, исходя из своих собственных, предпочитает молчать.

Мы одновременно посмотрели наверх, в сторону господина Ридли, и мне стало как-то неловко, ведь мы так явно показывали, что говорили о нем. Алекс, однако, не проявлял никаких признаков неудобства. Спокойно закинул ногу на ногу, скрестил руки и, очевидно, собрался дальше разматывать нить своего странного расследования. О, он не случайно старался приобщить меня к нему с таким упорством! Он делал это с какой-то целью, в этом, по крайней мере, я нисколько не сомневалась. Но ведь, с другой стороны, у меня тоже были свои цели. Среди которых не на последнем месте было понять какую именно цель преследует он в данном конкретном случае.

— По-моему, Эми, Джонатан Второй был самой трагической фигурой рода. До него Йоно прежде всего вызывал ужас; а после него этот ужас каким-то образом трансформировался в культ, вот и нашему господину Ридли пришло в голову даже Святилище для него построить. А он, тот Джонатан, словно оказался посередине между ужасом и идолопоклонничеством. И постоянно метался, сомневался… По сути дела, его смирение представляло собой мучительный, продолжительный процесс, начавшийся бунтом-бегством и закончившийся лишь после смерти…

Алекс замолчал, неожиданно объятый сильным волнением. Казалось, будто до сих пор он говорил о своем любимом праотце; словно за два с половиной года, проведенные здесь, он сжился с историей рода Ридли настолько, что почувствовал себя его частицей. Одним из «творцов» уникального существа, которое живет уже два века — или, если точнее, оживает? — в этом, во всех остальных смыслах мертвецком, погруженном в прошлое, имении.

— Он покинул гостиницу лишь тогда, когда подземелье было готово, — задумчиво продолжал он, — и ночевал в своем убежище, запираясь на все засовы, пока дом не был окончательно готов, так, во всяком случае, говорили строители. А потом привез туда жену и недавно родившуюся дочку, а сына не взял, его он отправил учиться живописи в достаточно престижную в те времена школу и даже на каникулы старался увозить его подальше от имения. В бухгалтерских книгах отмечены довольно большие траты на содержание воспитателей, сопровождающих, на путешествия, в том числе зарубежные. Вообще, нет никаких сомнений, что он хотел дать сыну шанс, хотел спасти его от… да, да, от такого наследия, как Йоно, конечно же! Но это ему не удалось, он не смог выдержать идущего изнутри психического нажима. И когда сыну исполнилось двадцать лет, он велел ему вернуться сюда. Велеть-то велел, но по гроб жизни чувствовал себя перед ним виноватым…

— Ну, Алекс, то, что он чувствовал себя виноватым, вряд ли нашло отражение в бухгалтерских книгах, — заметила я с непонятным для себя раздражением. — Похоже, ты решил внести в эту повесть мелодраматическую нотку.

— Ты ошибаешься! — с запалом опроверг он. — Я узнал это от госпожи Райс. Ее мать и бабушка часто вспоминали этого человека, все же два года они были с ним рядом. Да он был к тому же довольно… неординарной личностью. Вот, например, в последние месяцы перед смертью снова стал ночевать только в убежище. Заставлял их запирать его там на все засовы, сами они спали на втором этаже, и велел им отпирать его только с восходом солнца. Но независимо от этого, обе они утверждают, что он не был сумасшедшим!

— Наверное, потому, что и сами видели то, чего боялся он, — предположила я.

— Да, наверняка! И хотя они никогда и ничего об этом не рассказывали, мы-то с тобой можем догадаться, что именно они могли видеть, правда?

— Что бы там ни было, — сказала я, — им это явно не казалось таким страшным. Иначе они давно бы оттуда уехали.

— Они собирались уезжать, и не раз. Но, по иронии судьбы, самому больному, которому и в голову не приходило, что с их отъездом эти явления прекратятся, всякий раз удавалось их удержать, порой даже с помощью угроз. Он категорически не соглашался заменять их другими. Но еще более не хотел, чтобы заботы о нем брал на себя его сын.

— Неужели ты находишь и в этом что-то странное?

— О, ради Бога! Ну как ты не понимаешь, Эми? Когда строился дом, он запирался в убежище на семь замков изнутри. А под конец жизни просил, чтобы его запирали снаружи. Между прочим, вчера, после разговора с госпожой Райс, я проверил — заметно, что наружние засовы сделаны позже. Вот именно! В последние ночи своей жизни Джонатан Второй боялся не того, что кто-то к нему войдет, а что он сам оттуда выйдет. И теперь внимание: этот новый вид страха начал у него проявляться сразу же после рождения внука, то есть нашего господина Ридли. Именно с тех пор он вновь перебрался ночевать в убежище! Так сказала мне госпожа Райс. От нее я узнал и о том, что он никогда не прикасался к нему, столь долгожданному внуку, и о том, что его сын, второй Валентин, никогда не покидал дома по собственному желанию. Он переехал в дом капитана по личному настоянию отца. Среди зимы, с недельным младенцем! Ну? Что скажешь?

Но он не дал мне выговорить ни слова. Резко задрал голову вверх и уставившись на господина Ридли, отчетливо произнес:

— Больной старик предпринимал все эти меры предосторожности против самого себя! — Он выдержал угнетающе долгую паузу, а под конец добавил намного тише: — Он пытался защитить сына и особенно внука от самого себя. И в известной степени ему это удалось. Этот ребенок не болел.

— Ты думаешь… утверждаешь, что он и Йоно уже стали одним и тем же человеком… существом, единым целым? И что сейчас, — прошептала я, — господин Ридли и Йоно… тоже единое целое!

Алекс с трудом отвел от него глаза.

— Чепуха! — воскликнул он, поворачиваясь ко мне. — Чепуха! — повторил он, потом, правда, извинился. — Прости, Эми. Наверное, я тоже мог бы заблуждаться подобно тебе, если бы во время появлений Йоно не удосужился проверить и убедиться, что все это время господин Ридли был в мансарде, на своей кровати. О, нет, нет! — Смех его был ликующим. — Они, мужчины из рода Ридли, может быть, только воображали, что в какие-то моменты сливаются Йоно, но в действительности это было не так. Он — нечто совершенно отдельное. Отдельное, хотя и отделяющееся от них.

— Или, другими словами, Алекс, ты продолжаешь развивать свою теорию об иллюзорном творении капитана Ридли, которое…

— Которое воскресает! — поспешил закончить он. — Которое вынуждает потомков капитана, одного за другим, воскрешать и запитывать его биоэнергетическим зарядом собственных расстроенных, умышленно травмируемых им мозгов. Именно так! Йоно — творение, существо, личность, приобретающая не только определенные материальные качества, но и собственную волю, собственные потребности и желания, очень часто отличные, даже противоположные тем, которые свойственны его создателю!

— Теория, — я пожала скептически плечами. — Ничем не подтвержденная.

— Ну да, увы. Пока человек не переживет лично это, вероятно, единственное в своем роде явление, он не может быть полностью уверен.

— Лично… А как надеешься пережить его ты?!

Он, разумеется, не ответил, но заговорил снова.

— Но, кроме самоизоляции под конец жизни, между поступками Джонатана Второго и нашего господина Ридли есть и другое существенное сходство, даже не одно. Много лет назад господин Ридли тоже покидал имение внезапно, без каких бы то ни было объяснений, месяцев на пять-шесть. А когда вернулся, привезя с собой сюда, между прочим, и Арнольда, то уже принял решение строить святилище. И только из-за отсутствия средств начал реализацию проекта позже, лишь после того, как продал моему отцу каменоломню. Но более важное сходство состоит в том, что в то время, когда он уезжал, его сын Валентин, тогда еще ребенок, тоже сильно болел. И на первый взгляд может показаться, что он бросил сына в самый тяжелый момент, не так ли? Но правда заключется в том, Эми, что он и уехал-то отсюда, чтобы его спасти: от себя самого. Ох, представляю себе, каких усилий ему это стоило! Потому что, Эми, именно в те дни Йоно завладевал им все сильнее и сильнее из-за присутствия не одного, но двух субъективных факторов. Или даже трех!

Алекс сдунул с борта пиджака какую-то пылинку, потом пригладил без всякой нужды волосы, проявляя признаки нетерпения, но напрасно, я не задала ему ни единого вопроса. А сам он не собирался ничего объяснять.

— Естественно, в отсутствие отца Валентин выздоровел довольно скоро. А сразу же после его возвращения был отослан учиться довольно далеко отсюда. Но когда ему исполнилось восемнадцать лет, господин Ридли или, точнее, Йоно, заставил его вернуться в имение.

Последовало долгое взаимное молчание — каждый из нас с «любезным» упорством предоставлял другому право высказываться. Наконец Алекс не устоял:

— Слушай, Эми, а ты никогда не задавалась вопросом, почему сын, а потом и внук капитана не построили себе дома где-нибудь в другом месте, пусть не за пределами имения, но, по крайней мере, где-то подальше от этого места?

— Я даже думала о том, зачем они вообще их строили, — призналась я, невольно заинтригованная таким поворотом в разговоре. — Раз уж, неважно по какой причине, они предпочитали жить именно здесь, остались бы в Первом доме и все. Неужели они были такими наивными, что не понимали, что с помощью этих перемещений, но все вокруг того же, первого дома, им вряд ли удасться избежать появления Йоно.

— Кто знает? Может быть, именно на это они и надеялись… сначала, когда еще хотели этого избежать. Ведь существует такое поверье, что призрак умершего навсегда остается связанным с тем домом, где его застала смерть. Да им и необходимо было что-то строить. Таким образом они заглушали ощущение собственной инертности, душевной скованности. Обманывали себя, пытаясь доказать, что и они, по-своему, созидательные личности. Выбор же места, насколько можно это назвать «выбором», до самого сегодняшнего утра вызывал у меня недоумение. Но теперь я все понял! Теперь я знаю, что источник всех аномальных событий, и прошлых, и настоящих, вот здесь, — он топнул ногой, указывая пальцем в землю. — Здесь, Эми, в болотной грязи! Она является постоянным, неизменным объективным фактором, превращающим в субъективные факторы детей, а также некоторых людей, попавших сюда на короткое или длительное время. Она — вещественный стимул сотворения Йоно! Она, вообще говоря, и есть тот самый яд, отрава…

Его пафос становился не просто чрезмерным, но даже пугающим. Я прервала его умиротворительным тоном:

— Ну, Алекс, если в начале нашего разговора, уверяя, что все три дома отравлены, ты имел ввиду ту «объективную», и тому подобное, грязь, то… Во-первых, это никакое не открытие: и невооруженным глазом видно, что в ней содержится очень много фосфора и на ней ничего не растет. И во-вторых, утверждение твое сильно преувеличено, потому что болото, слава Богу, находится отсюда довольно далеко.

— Далеко? Как бы не так! Глубинными пластами оно распространяется почти на всю территорию имения. Причиной тому скальная основа плато. Да и сами эти дома построены как бы на ковре из болотной грязи. Вчера, спускаясь в подземелье, чтобы проверить засовы, я снова обратил внимание, как она выпирает из-под плит. Конечно, слой ее там довольно тонкий, прочности фундамента это не угрожает, но испарения…

Он не закончил свою реплику. Снова нависло обоюдное ожидание, только на сей раз первой не выдержала я:

— Испарения? Неужели они до такой степени ядовиты, что способны вызывать… психопатологический эффект?

— Нет, сами по себе они не способны вызывать такой эффект, это и сбивало меня с толку до сих пор. Я несколько раз отдавал пробы грязи из подземелья и болота на анализ в две лучшие биохимические лаборатории, и результаты в этом смысле были отрицательными. И только сегодня утром меня осенило. Постоянное нагнетание здесь, только здесь, чего-то… не знаю, как лучше назвать — может быть, эмоциональной, душевной эманацией? — которую излучает человек под воздействием этих испарений, действительно оказывало и оказывает на психику патологический эффект. Причем патологический настолько, что пробуждает сверхъестественные силы у того субъекта, который провоцирует активизацию Йоно, причем сам субъект этого может и не осознавать. Похоже, именно это и происходит в последние дни.

Алекс опустил голову, чтобы с более близкого расстояния взглянуть мне в глаза, и несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— И еще, Эми, я должен тебя предупредить: это место… это некогда совсем случайно выбранное капитаном место, но за двести лет перенасыщенное излучениями отравленных мозгов, оказывает отнюдь не одинаковый эффект на всех и каждого. Например, для тех, которые, в свою очередь, избрали его для строительства домов, оно уже было наркотиком, у них было неодолимое влечение быть только здесь, здесь… Для Йоно это единственное место, где он может воскресать. Для Тины и Халдемана оно было лобным местом, убийственным; для детей всегда было болезненным местом…

— А для тебя, Алекс? — спросила я холодно. — Что оно значит для тебя?

— Кто знает? — засмеялся он, объятый симпатией к самому себе. — Можеть быть, это страсть? Почти безумное желание обладать им… Но ты, Эми, лучше задумайся, чем оно является и чем будет для тебя. Это место.

Я постаралась, чтобы мой голос прозвучал как можно более равнодушно:

— Ну, вряд ли чем-то особенным… Впрочем, раз Йоно не убийца, даже не пойму, имеет ли вообще значение, через кого конкретно он активизируется сейчас?

— О, имеет, имеет! Сама связь между ним и субъектом имеет значение, притом огромное. Потому что, Эми, потребности Йоно не совпадают с человеческими один к одному. И если у него иногда возникает потребность отнять, поглотить чужую жизнь, и если лично он не настолько… материален, чтобы убивать самому, значит…

— Да? — подхватила я спокойно. — Что значит?

— Да то, что он использует для этой цели того, с кем связан.

— То есть, заставляет другого убивать вместо него?

— Нет, нет… вряд ли. Мне кажется, что в определенные моменты Йоно использует его подсознание, завладевает им, и таким образом реализует его сверхъестественные возможности в желательном для себя направлении.

— Завладевает им, — поворила я невольно. Потом поспешила изобразить Алексу довольно сносную имитацию улыбки. — И как ты мне недавно сказал, все эти… подозрения осенили тебя сегодня утром. Значит, поводом к этому послужило случившееся с Халдеманом, не так ли?

— Да. Хотя я уже давно был готов это признать.

— Угу. Как Ньютон с его яблоком.

— Шутки сейчас не совсем уместны, — с основанием отметил он. — А что касается случившегося с Халдеманом, это трагедия, которая не случилась бы, если бы… Если бы предыдущим вечером или ночью он не ходил, по неизвестным пока причинам, в подземелье. Увы, это так. Полиция не нашла ничего в его комнате, перед тем, как повеситься, он там прибрался… я бы даже сказал, с особой тщательностью, но в прачечной, в его корзине для грязного белья, нашлось довольно много вещей, перепачканных грязью. Между прочим, инспектор Станер, да и все остальные, пока ошибочно предполагают, что это грязь с болота. Понимаешь, я узнал правду чисто случайно, просто потому, что вчера тоже спускался в подземелье. И должен особо отметить: я вышел оттуда через две-три минуты, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя не в своей тарелке. А Халдеман, может быть, пробыл там несколько часов. Дышал, дышал ядовитыми испарениями, концентрация которых там намного выше, чем возле болота… эманация становилась все интенсивней…

— Ты хочешь сказать, что он облучал себя сам? Притом настолько, что довел себя до психического срыва, а потом и до самоубийства?

— Вряд ли он был там один, Эми. Я считаю гораздо более вероятным, что там был еще кто-то. Скажем тот, через кого Йоно активизируется сейчас. Да, да, может быть, именно его пробудившиеся… возбудившиеся там сверхъестественные силы и подтолкнули беднягу к самоубийству.

— Ну а записка? Ее тоже заставил написать тот?

— А почему бы и нет? Такой паранормальный Субъект мог бы и не такое сделать, сам того не осознавая. Его личность в такие моменты, по всей вероятности, раздваивается; ведь частью ее завладевает Йоно. Так что если раньше, в какой-то момент, он кому-то внушил убить Тину… кому-то, кто очень важен для будущего самого Йоно, наверное, инстинкт подсказал ему, какова будет выгода от предсмертного «признания» Халдемана.

Я осознала, что с некоторых пор рассматриваю собственные руки — вспомнила насколько иными, мужскими, выглядели они в ту ночь… Да, Алекс не только обозначил свою цель, но был на пути к ее осуществлению: я теряла веру в себя! И начинала верить ему, этому пытающемуся все более грубо, и, надо сказать, не безрезультатно манипулировать мною человеку. Но хватит!

Я неискренне вздохнула:

— Ты прав, Алекс, вся эта исключительно сложная по конфигурации история очень печальна. И для тебя тоже.

— Для меня? — с глуповатым видом мигнул он.

— Ну да, да. Получается, что Валентин тоже вряд ли продаст тебе имение. Ты понимаешь: Йоно, притом сильно активизированный вышеупомянутым Субъектом, не даст ему сделать этого, причем гораздо более категорично, чем в случае с отцом. Но ты не переживай, все же шанс у тебя остается. Если мне удасться убедить Валентина уехать отсюда прямо сейчас и никогда больше не возвращаться, он в будущем унаследует только имение, но не Йоно…

— Нет! Он ни в коем случае не уедет… до смерти отца. Я знаю! А потом продаст имение мне и попробует уехать отсюда навсегда, но спустя некоторое время будет вынужден вернуться…

— И ты сразу же его приютишь, может быть, в этом гранитном гробу?

— Верно, я ему не откажу!

— О, какая сердечность! Хотя ты и мне обещал то же самое. «Ты, Эми, всегда будешь здесь. До конца!» — так ты, кажется, выразился. И детишек-факторов будешь регулярно поставлять, да?.. Потому что ты, Алекс, хочешь купить отнюдь не имение, а Йоно. Ты решил стать хозяином всего Уникального спектакля, вместе с его несчастными, болеющими, бессознательными творцами — человеческими существами!

— Ну! Даже если и так, что из этого?

— Что?! — Я поднялась. Его наглость богача меня просто взбесила! — Раз ты сам не понимаешь, значит, я должна тебя предупредить: твоя «страсть» к Этому месту может стать для тебя роковой. Особенно, если Субъект, чья связь с Йоно, скорей всего, обоюдная, в дальнейшем начнет действовать осознанно.

Я ждала его. В его белой комнате, сидя на белом стуле, опершись локтями на белую скатерть белого стола. Я ждала его таким, каким он был до того, как превратил свою комнату в стерильную, безжизненно белую. Я призывала его. Но без расчета на сверхъестественные силы. Если бы мне даже удалось вернуть его, то это произошло бы лишь благодаря моей слабости — странному недостатку моего сознания быть доступным, широко открытым для проникновения в него чужой памяти, подобно крутящейся дверце бара в каком-нибудь боевике: вошедший просто открывает ее ногой и вваливается туда с пистолетом в каждой руке. И стреляет. И после такой стрельбы всегда остаются трупы…

Сознание, которое здесь, в Этом месте, стало способно, или было приспособлено какой-то поистине сверхъестественной силой, трансформировать образы из человеческого прошлого в настоящее. Воскрешать их. Но если это так, то что же за «мертвецы» эти наши прежние образы? Со своими желаниями, потребностями, волей к жизни. Голодные.

Вампиры.

Я призывала их. Пыталась осознанно использовать свою сверхъестественную слабость. Пусть явятся сейчас! Пусть вернутся из небытия со своими старыми нераскрытыми истинами, которые станут и моими. Моя обыкновенная человеческая сила — понимание, мысль, — в зеркале которых они будут отражаться и возвращаться назад. Невоскресшие. Неголодные.

Обычные воспоминания.

…Застывшая от отсутствия ветра, над нами раскинулась гигантская корона Старого дуба. «Если мы сможем его обхватить, то опять встретимся с тобой, Эми». И мы с Валом тянули руки друг к другу, прижимаясь с двух сторон к темному стволу, упираясь, его древняя шершавая кора больно отпечатывалась на наших лицах… но нам так и не удалось тогда соединить руки, обхватив его ствол. Наверное, это и был последний момент нашего истинного детства; момент, после которого мы бессильно опустили руки, впервые поняв, что переоценили собственные возможности. Что никогда, никогда, даже когда вырастем, нам не удасться обхватить, охватить нечто столь большое и старое. Старое… как вечность, то, что существует до и будет существовать после нас.

«Возьми его, Вал. На память». — Я дала ему мое серебряное сердечко на цепочке. «Я буду писать тебе, Эми». — Ни единой строчки. Болел якобы. Тяжело больной ребенок. «Я знал, что ты принесешь мне удачу, Эми! Всего пять дней, как ты приехала в имение, и Йоно появился! Притом гораздо более осязаемо, чем когда бы то ни было прежде; его следы никогда не были такими яркими». «Удачу…»

Его отец уехал, чтобы спасти его же: от себя. А в то утро там, на чердаке… «Йоно?!» — я узнала его взгляд в глазах парализованного старика. «Да, Эмилия, это Он. Который приходит!.. Наша с ним унификация началась сразу же после того, как вы с матерью уехали». Нет. Она началась, пусть и незаметно для него, сразу же после того, как мы сюда приехали. «Потому что, Эми, именно в те дни Йоно завладевал им все сильнее и сильнее из-за присутствия не одного, но двух субъективных факторов. Или даже трех!»

Мы были — я, моя мама и кто-то еще. Рона Ридли.

Но сейчас? «Все же, барышня, убийства произошли после того, как вы сюда приехали». Да, это так. Только это вовсе не означает, что вина за них лежит на мне. Или что Йоно «завладел» моим подсознанием и… Нет! Умышленное лишение жизни другого человека всегда было настолько земным, человеческим деянием, что даже в такой мистической обстановке прежде следовало бы поискать земные, человеческие объяснения. Объяснения, логика которых, какой бы она ни была, не могла иметь ничего общего со мной… Да вот, например, одиннадцать лет назад, когда меня здесь не было, произошло несчастие, сравнимое с убийством. Может быть, даже покушение на убийство, которое находится в прямой связи с событиями последних дней. И так как, в свою очередь, они, вероятно, связаны с исчезновением Дони…

А что же в действительности случилось тогда?

«Джонатан упал… ударился головой о каминную полку». Что послужило причиной его паралича. Но он ни за что не хотел, чтобы его отправляли в больницу. Ему нужен был не обычный врач, а психиатр. «Обычный врач», однако, именно с тех пор остался жить в имении. Остался, хотя никогда никого и ничего не лечил. Ну и где здесь правда, и где ложь? И почему с тех самых пор господин Ридли не виделся с сыном? Что между ними произошло? И была ли здесь какая-то связь с Халдеманом? Скажем, какое-то злонамеренное вмешательство с его стороны, значение которого со временем становилось все более очевидным… пока, наконец, вчерашней ночью, не довело до убийства.

Это ты его убил, Вал?! Это твоя рука держала тот мерзкий стакан…

— …я не сержусь на тебя, папа. Твое право решать.

— Но ты жалеешь, что я его не продал, так ведь?

— Да. С такими деньгами мы могли начать… новую жизнь.

— С деньгами Эстебана Трависа, моего заклятого врага! И еще, сынок… ты все еще не понимаешь того, что мы с тобой, имея даже не один, а десятки миллионов, без имения… станем ничем, ничтожеством. Наше место здесь!

— Твое, может быть. Но не мое, папа. Я хочу…

«Хочу… хочу…» Голос Вала затухал в прошлом, но я еще долго видела его лицо залитое светом, льющимся когда-то через это же самое окно, совершенно не похожее на его теперешнее лицо и не только потому, что тогда он был намного моложе. Это было лицо с нерастраченными надеждами… Я видела сейчас то его лицо, мне казалось, что я различаю свет надежд в выражении его дерзких, почти мальчишеских черт, в глазах невероятного цвета платины. Я желала ему, желала себе, чтобы эти надежды оставались нерастраченными и теперь. Но лицо серело, менялось под воздействием каких-то, неизвестно откуда появившихся теней…

…теней пустых каменных гробов. Отец и сын стояли на дорожке неподалеку от них.

— Ты потому так настаивал, чтобы я пришел сюда? Чтобы сказать мне эти слова?

Джонатан свел в недоумении свои посеребренные брови: «Действительно, почему я настаивал? Почему был уверен, что он должен придти именно сюда?» Он повернул в сомнении голову, сожмурил глаза, глядя в сторону выхода; снаружи ярко светило солнце. Потом перевел взгляд назад, в глубину склепа, и встретился с глазами мрака, Который приходил… приходил напористо из холодных пещерных глубин.

— Ты не уедешь, — повторил он.

— Ладно, давай не будем ругаться на прощание, — Валентин отчаянно старался удержать любовь к тому, кто все больше отдалялся от него. Но она уходила… уходила. — Ты же знаешь, что я уеду. И ты не сможешь меня удержать!

«Да я и не хочу его удерживать! Ведь он мой сын, ведь я всегда надеялся, что придет день, когда он осуществит мои мечты. И теперь, может быть, этот день настал. Только… что это были за мечты?» — и Джонатан Ридли с каким-то усталым, словно застарелым ужасом понял, что он не помнит, что это были за мечты? Как это могло произойти? Он смотрел: «Джонатан Ридли», «Валентин Ридли», «Джонатан Ридли», «Валентин Ридли», «Джонатан Ридли»… — монотонно объясняли ему недописанные памятные плиты. — «Валентин Ридли. 18 мая 1968 — …»

— Уходи… Беги… сынок! — но в то же время вцепился руками в его плечи.

«Он сильней меня даже сейчас, в свои шестьдесят семь лет!» — Валентин испытал, в который раз, до боли знакомое чувство неполноценности. Сильнее, крупнее… гораздо больше мужчина! Он попытался вырваться, но тот держал крепко, уничтожая его своей железной хваткой и взглядом свысока.

— Отпусти, — не надо было этого говорить! Глупо как-то получилось, по-детски… бессильно.

«1968 — …» Нет, Джонатан не мог его отпустить — так было, так есть и так будет, звучал глубоко в его душе древний рефрен. И все же он сделал усилие хотя бы ослабить хватку, это дало бы Валу возможность вырваться… Не получалось. Потому что сейчас через его руки что-то другое вцепилось в плечи сына. И им уже завладевала страшная сила чьего-то чужого желания, которое неизбежно, как это часто случалось и раньше, превращалось в его собственное: «Я хочу, чтобы он остался здесь, со мной. Для меня!»

Сердце Вала учащенно билось от гнева. Он ведет себя со мной как со слабаком. Да и я веду себя как слабак. Но я не такой, не такой… «Чемпион! Потрясающий удар… Нокаут!»

— Предупреждаю тебя, папа, если ты меня… если ты меня не отпустишь… мы оба потом об этом пожалеем.

— Пожалеем, пожалеем, — Джонатан закивал в ответ. Ему хотелось плакать, но голос прозвучал в склепе мерзкой издевкой.

Тогда Валентин сделал резкое движение, и именно в этот момент руки отца, как нарочно, отпустили его. Он, однако, уже замахнулся, ему удалось лишь немного смягчить силу удара, но…

Джонатан покачнулся, ударился о гроб за спиной. Удержался на ногах, несмотря на то, что какая-то сила словно дергала его за ноги снизу. Засмеялся презрительно — неужели это он? — и увидел, как Вал еще больше побледнел от очередной обиды; как поворачивается к нему спиной…

— Прощай, — услышал он его слова.

Он смотрел на сына, видел, как тот удалялся, направляясь к выходу. А когда его фигура ступила в яркий круг солнца, ощутил в груди тепло какого-то прекрасного, светлого чувства. Перевел дух, чтобы прокричать «Удачи!».

— Дензуел, — произнес кто-то.

И каменные плиты вмиг покрылись белой паутиной трещин.

— Мние уочень жуаль егуо…

Звучащие протяжно, как на замедленных оборотах, слова раздавались где-то совсем рядом, и я сразу поняла: их произносил не господин Ридли, и не Вал, потому что они оба… окаменели. Один, подавшись вперед, со слегка приоткрытым застывшим ртом, другой — словно в арке скального проема, с поднятой в воздухе ногой, незавершившей шаг… Нечто похожее на стереофотографию. Голограмма?

— Мние стуолько рааз хотиелуось еуго уубить, а тиеперь… — продолжал… Кто? Я его не видела. Он спрятался где-то, не больше чем в метре-двух от меня!

Но здесь, в склепе, где здесь можно спрятаться? Где, кроме как… в каком-нибудь из гробов, белые трещины на котором мало-помалу расширяются, может быть, под напором мертвецов? Или ожидающей, потерявшей терпение пустоты…

— Мне действительно жаль. Он был очень несчастен, поэтому нуждался в семье, в людях. — «Обороты» пришли в норму, голос, правда, был какой-то глуховатый, неузнаваемый. — В близких людях, живя с которыми, мог бы рассказывать о сестренке. Только так он облегчал душу.

Замолчал. Замолчал, наверное, раскаявшись, что убил некоего Дензуела. Или… вот сейчас он нагнется надо мной! Надо мной, да, только я не видела себя. Неужели я тоже спряталась в узком гробовом мраке, подглядывая сквозь одну из расширяющихся трещин… И если он меня заметил, понял, что я его слышала. Он придет! Я затаилась. Другого выбора у меня не было: где бы я ни была, я тоже должна окаменеть, застыть. Как труп. Даже не дышать… притвориться. Но я не испытывала страха, наоборот, опускалась постепенно куда-то, в бездонную глубину белого мертвецкого покоя…

— Да и профессию свою он не любил, а здесь, у нас, находил от нее спасение, как и от одиночества. Этого ему было достаточно, в том смысле, что он не был алчным. Я, однако…

Узнала — говорил Вал! Но не тот, который застыл на выходе из склепа, а другой… Другой?! Значит, он не уехал, подумала я и как-то интуитивно уловила, что это, на первый взгляд, абсурдное объяснение его двойного присутствия, по сути дела, соответствует истине.

Истина — мелькнуло у меня в голове какое-то воспоминание. Какой она была тогда? Почему те двое… Щелк! Трещины гроба сомкнулись, исчезли словно молниеносно зарубцевавшиеся раны. Исчезала — как бы, как бы — и я…

…он перевел дух до конца, чтобы крикнуть «Удачи!» Но только простонал. Вал его не услышал, продолжая удаляться, теряясь из виду. Неужели навсегда?

Джонатан медленно приложил руку ко лбу. Он чувствовал, словно в силу какой-то телепатической связи, как там… непонятно где, то странное, наводящее на него ужас и одновременно притягивающее его существо вновь начинает подниматься. Ему даже казалось, что он уже внутри самой его сущности. Знакомой, ставшей нечеловеческой от человеческой боли из-за человеческих потерь. Нечеловечески освирепевшей от решимости освободиться от боли. И больше не терять. Никого из тех, через кого можно вернуть потерянное.

Понятной.

«Да, сейчас и я не человек — убеждал себя Джонатан, объятый опьяняющим чувством единения с Ним. — Я больше, чем человек. Дух мой вечен!»

Они поднимаются вместе из неизмеримых глубин. Тяжесть на них убийственная, но они превозмогают ее, сбрасывая инстинктивно… непонятно что, и только смутно улавливают — или, может быть, улавливает только Джонатан, что это в сущности что-то живое, чье-то человеческое сопротивление. Его собственное. О, оно для нас ничто!

Выше, все выше — просветление. Оба смотрят глазами Йоно и видят, уже пророчески, необреченно далеко. За пределами смерти, где опять носятся их корабли, белые, как птицы, с надутыми попутным ветром парусами…

Никаких потерь, значит!

Неспособный видеть вблизи, Джонатан идет на свет, к кораблям… Но тогда Дух, Который стал уже и его духом, со страшной решимостью отбрасывает его назад. Настолько более сильный — «без него я ничто, ничтожество!» Он ударился затылком о край того самого гроба, возле которого его оставил сын — бросил его — сполз медленно и даже как-то победоносно вниз. Сделал вдох, очень глубокий, изглубинный. И заревел:

— ВАААЛ!!!

И сын вернулся в склеп. Увидел его, беспомощно лежащего без движения, опустился на колени и несмотря на ужас, вызванный потрясением от того, что он натворил… ведь он думал, что тот упал от его удара, но потрясен был все же совсем другим.

Его лицо. Без кровинки, с оскаленной по-звериному верхней губой, оголенными зубами, почти впившимися в высунутый, посиневший до черноты язык, как будто эти зубы были готовы прокусить его насквозь и выплюнуть, чтобы растоптать… после того, как он встанет… Однако он не встал.

И Валентину, наверное, только казалось, что именно в эти протяжные, как вечность, мгновения его отец, пусть даже упавший здесь, возле этих гробов, по сути дела идет, делает свои очередные шаги. Неумолимо приходит к нему…

«О, не надо, оставь его… Оставьте его!»

Я уставилась… на Вала. Он стоял, прислонившись к противоположной стене. Оттолкнулся от нее, сделав усилие, и пошел по комнате. Двигался бесшумно, не оставляя даже следов, словно тень, упавшая случайно на мертвецки белый фон — покой. Дошел до окна, но не посмотрел на улицу. И на меня не посмотрел. Он никуда не смотрел.

— Он знал… что-то, — изрек он еле слышно. — Не спрашивай меня, что именно, Эми. Нечто ужасное… для меня. Мы не могли от него скрыть, и он… этим воспользовался. Его молчание стоило нам того, что мы одиннадцать лет прожили под одной крышей с ним… и его бесконечно повторяющейся кошмарной историей. А я… воображал себе, все это время был уверен, что ненавижу его, ни разу не удосужился дать ему… хотя бы чуточку того, в чем он так нуждался. Да, он не был алчным, он был не из тех, кто хочет все больше и больше. Но нельзя, шантажируя, домогаться сочувствия… Таким способом искреннего сочувствия не добиться никогда, разве не так?

Я безмолвно кивнула. У меня было такое чувство, что стоит мне только открыть рот и я закричу от чудовищного бессилия, от того, что уже ничего не поправить и не вернуть… «Весь его шантаж заключался в том, что вы оба думали, что это сделал ты! Но на самом деле совсем не твой дурацкий удар стал причиной паралича отца. Это было совсем не то, я знаю, я видела! И он, твой отец, тоже знает… должен был бы знать очень хорошо. Но он нарочно не назвал тебе истинной причины, чтобы все это время тебя мучило чувство вины, потому что своим параличом он в сущности парализовал и тебя. Сдерживал твои порывы, удерживал тебя здесь, на этом проклятом месте, чтобы Йоно, независимо от того, кто он или что — Дух, вампир, бред, ничто — мог получить тебя в наследство. Тебя самого, не он — твое, а ты — его наследство!»

Я вздрогнула. Мне было гораздо больше жаль Вала, его умышленно погубленных лет, надежд, чем жестокого конца висельника… шантажиста! Ну ладно, он у меня, положим, не вызывает сочувствия, но Тина? Она не похожа на шантажистку. Не говоря уже о Дони…

— Если бы речь тогда шла только обо мне, Эми, я бы не стал терпеть его шантажа изо дня в день. Но если бы то, о чем он знал, разнеслось по округе, это просто убило бы отца; он так дорожит общественным мнением, в отличие от меня. Его честолюбие не вынесло бы такого «семейного» компромата, особенно перед Трависами. Из-за него я мирился с этим столько лет подряд. Только теперь… Я думаю, что очень скоро меня могут арестовать, Эми.

Он сел на кровать, примостившись на краешке, стараясь не помять старательно натянутое покрывало. Скрестил руки на груди… Мужчине всего около тридцати, а манеры, да и, похоже, силы, старика. Но ведь вчера вечером все было совсем не так, а?! «Давай, кончай с собой… Иди к ней, она тебя ждет… Пей, пей!» Господи! Мои проклятые «чудодейственные способности», которые все это мне навязали! И которые я не могу, не хочу, использовать больше здесь, сейчас.

Что бы он тут сейчас ни говорил, я чувствую… я уверена, что убийца не он. И точка. Ему опять внушили чужую вину…

— В свое время Дензел передал своему адвокату некоторые доказательства моей вины, — делился он. — Запись моего рассказа, который я поведал ему… как врачу, и мое письмо отцу. Я написал его потому, что мы перестали видеться. Я послал его через Арнольда… Ответа, конечно же, не получил, но потом… Дензел его выкрал. Говорил, что были у него и другие доказательства, но какие именно, не сказал. Ну, как бы там ни было, они у адвоката, и наверное, днями выплывут на белый свет. Мотив убийства! Или, точнее, подстрекательства к самоубийству. В его состоянии он легко мог этому поддаться, он же постоянно повторял, что ему не хочется жить… Не исключено, что меня могут обвинить и в том, что я подбил его написать записку. Поэтому я и хотел тебе объяснить, сказать, пока еще есть такая возможность… Для меня это очень важно, я хочу, чтобы ты мне поверила, Эми: я не имею никакого отношения ни к чьей смерти!

Я прикрыла глаза, но долгожданное облегчение не наступало. Словно какая-то пружина затянулось до крайнего предела в моей груди и ее там заклинило. Ее заклинило сомнение, которое я с такой «уверенностью» отвергала до сих пор. Ведь я же совсем не знаю этого человека, как же я могу ему верить? И как могу доверять? Он давно, уже очень давно совсем не тот мальчик, в дружбе которого я была когда-то так уверена, наивно, по-детски уверена; только ребенок может себе вообразить, что человек остался верным другом только потому, что когда-то, всего одну неделю, они вместе играли и фантазировали.

«Если нам удастся обхватить его, мы снова встретимся с тобой, Эми». Но мы не смогли «обхватить» его. И мы действительно не встретились. Ведь я здесь уже почти неделю, а мы все время как-то расходимся — в мыслях, в словах… даже во времени! И похоже, так будет и дальше. Весь вопрос в том, сколько еще будет продолжаться — мое «дальше»?

Я резко открыла глаза. Валентин сидел все в той же позе, со скрещенными на груди руками, на кровати, даже не подозревая о том, что я ее разбирала, а потом опять убирала — час-два назад, когда приходила осмотреть его комнату. Не подозревал и о том, что я нашла у него под подушкой…

Я состроила несоответствующую раздираемым меня чувствам мину — то ли улыбки, то ли плача. Вал поднял голову, и наконец-то мы с ним встретились глазами… «Меня не интересует, убивал ты Халдемана или нет, меня даже не интересует, убивал ли ты Тину! Даже если это сделал ты, я как-нибудь постараюсь понять, оправдать тебя — перед собой, в силу нашей старой… Но Дони?! Дони, Дони, ДОНИ…»

— Подожди! Оставь ребенка! Куда ты его потащил…

Подожди!.. ребенок… потащил…

Оставь ребенка!.. ты его потащил… Куда…

Это говорила — говорила ему — его мать. Правда, сейчас ее голос, врезавшийся так грубо в мое сознание, то звучал громче, то тише, исчезал совсем… Не удавалось его задержать! Как и вызвать образы: ее, его. И Дони! Воспоминание Валентина, совсем недавнее, трехдневной давности, убегало, уползало назад во времени, как коварное живое существо. И это был, наверное, мой последний шанс услышать, увидеть. Понять…

— Куда ты его потащил…

Куда?! Пытаясь сосредоточиться за счет мучительной потери сил, я, непонятно почему, теряла равновесие, комната плыла перед глазами, белая, как корабль. А Валентин, странно удаленный, продолжал смотреть на меня с нарастающим беспокойством. Может быть, он почувствовал… что я пытаюсь копаться в его памяти… Стул как будто тоже поплыл, я с трудом на нем удержалась, схватившись руками за стол.

Валентин встал и направился ко мне…

— …подожди! Оставь ребенка! Куда ты его потащил в такую рань?

— Отвезу обратно в детский дом. Здесь у нас ему не слишком радостно.

— Я его взяла, мне и решать, когда его везти обратно!

— Ну уж нет! На сей раз решать не тебе, мама. Ладно, отпусти его! Разве ты сама не видишь, что он…

— Да, ты прав, Вал. Но, понимаешь, я лично должна передать его Моне.

— Хорошо, но я хочу, чтобы вы уехали сейчас же…

Уехали сейчас же. Но не в детский дом.

Вал нагнулся ко мне, коснулся моего плеча. И тогда я его увидела!

Он нагнулся к Дони. «Ну, до свидания, дружок, — говорил он мальчику. — Знаешь, тебя ждут очень приятные вещи. Приключения!» Дони, ужасно бледный и какой-то маленький в своей синей форме, серьезно кивнул: «Я надеюсь, господин». Он прижимал к груди тот чудный шлем из детства Вала, надпись «Моя очередь» сверкала между его пальцев, как новенькая! Вал улыбнулся, потрепал его по коротким, торчащим ежиком, волосам. И Рона Ридли повела его по коридору…

Я улыбнулась. Протянула подрагивающую руку, потрепала его по волосам. Встала с «успокоившегося» стула и неуверенно пошла к двери. Перед тем, как выйти, обернулась.

— Для меня, Вал, — прошептала я ему, — тоже очень важно… что я тебе верю.

Он поднял голову, по его лицу пробегало что-то едва уловимое, похожее на мимолетное озарение. Или, может быть, это был свет возрождающейся надежды, которая пробивала себе дорогу?

Несмотря на то, что я спускалась по лестнице медленно, ступенька за ступенькой, держась за перила, все равно несколько раз чуть не упала, так сильно кружилась голова. Я нуждалась в отдыхе, прежде всего психическом, но, к сожалению, не могла себе этого позволить. Дошла до кухни. Вошла и, слава Богу, там никого не было. Я сварила себе кофе, выпила его почти горячим, прижимая ко лбу салфетку, смоченную холодной водой. Но ни то, ни другое мне не помогло. Тогда я пошла в вестибюль. Вынула из барчика ту, уже хорошо знакомую, бутылку рома, и сделала два-три больших глотка. Вроде бы стало чуточку полегче, впрочем, возможно, мне это только показалось. Неохотно поставила бутылку на место. Потом пошла к Клифу, надеясь, что и там никого не будет. Приблизившись к двери, я остановилась, прислушалась, но шума слышно не было. Постучалась.

— Войдите!

Мне не оставалось ничего другого, кроме как войти.

— Ты как раз вовремя, — приветствовал меня Клиф, стоявший в ленивой позе у открытого окна. — Я только что собирался идти к тебе.

— Зачем?

— Надо пошевеливаться, Эми! Собирай багаж, потому что часа через два мы должны быть уже в пути.

Я огляделась: комната похожа на дешевенький номер в гостинице, со скромной обстановкой и без каких бы то ни было личных вещей. Я заметила краешек какого-то чемодана, стоящего за кроватью.

— А почему так… вдруг?

— Ничего не вдруг, — возразил Клиф. — Понимаешь, я решил уехать еще до того, как убили Тину. Это меня и задержало. К счастью, ее убийца теперь известен, так что я не считаю нужным откладывать…

— Откладывать?

— Разве ты сама не просила, чтобы я увез тебя отсюда. Или передумала?

— Нет, нет. Не передумала. Только вот… а куда мы поедем?

— Куда хочешь, дорогая. Выбор целиком и полностью за нами! — Он подошел ко мне, расставив руки, словно решил меня обнять… или задушить. Я инстинктивно отпрянула. — Ну, а на сей раз что с тобой? Опять ты какая-то не такая.

— Я расстроилась из-за… последних событий, — поспешила ответить я. — Но как только мы уедем, дорога меня отвлечет. Пока, Клиф!

И я торопливо вышла от него до того, как он задаст еще какой-нибудь неуместный вопрос типа: зачем я вообще к нему приходила. Я ушла к себе в комнату и там закрылась на ключ. Взяла табуретку, поднесла ее к окну, села так, чтобы меня не было видно с улицы, и приковала свой взгляд к аллее.

Клиф появился минут через десять. Шел энергичной, целеустремленной походкой, не оглядываясь, не оборачиваясь на дом, и скоро исчез за деревьями. Значит, я правильно предположила: он пошел откапывать последнюю часть «своего» романа, а также саквояж с деньгами, потом он пойдет в Святилище, чтобы забрать багаж оттуда… Другими словами, у меня гораздо больше времени, чем это было необходимо.

Я вынула из сумки отмычку, надеясь, что она мне больше не понадобится, взяла на всякий случай ключ от комнаты — при таких примитивных замках я не удивлюсь, если он подойдет к двери того помещения, куда я собиралась пойти, надела куртку с карманами, чтобы положить все это туда, и вышла.

Начало было хорошее: в коридоре я никого не встретила, а Клиф комнату не запер — он был уверен, что там нет никаких улик против него. Я вошла. Подошла к чемодану, положила его на пол, открыла и села, точнее, просто плюхнулась рядом с ним на пол. Хорошо, что я знала, что в нем искать, да и уложен он был не особо тщательно; это тоже упрощало мою задачу. Итак: одежда, немного и преимущественно спортивная, две пары обуви, нащупала их сквозь бумагу, в которую они были завернуты, несессер с туалетными принадлежностями, бритва, транзистор, фонарик, гантели и эспандер, несколько книг о восточных боевых искусствах, белье, упаковка презервативов. И все.

Я со вздохом закрыла чемодан, с огромным трудом вылезла из-за кровати…

Прислонившись к косяку открытой двери и скрестив руки, Клиф смотрел на меня почти задумчиво.

— А я и не слышала, как ты вошел! — пробормотала я, представ пред ним в довольно нелепой ситуации, после чего сообразила, что ситуация не просто нелепая.

Клиф закрыл дверь.

— Сядь, — приказал он.

Я села.

— Что ты там искала?.. Отвечай!

Я не ответила.

— Давай, не бойся. — Он подошел и сел рядом. — Я тебе не сделаю ничего плохого. Просто хочу знать. — Он придвинул свое лицо к моему… — Но Эми, ты выпила! — воскликнул он удивленно.

Я тут же сменила мимику, хватаясь за голову и стараясь изобразить пьяную развязность в сочетании с тем, что мне внезапно стало плохо. Я думала, что мне удастся разыграть сценку, но по выражению лица Клифа поняла, что это не совсем так, в том смысле, что у меня действительно не все в порядке, причем, в полном смысле этого слова, с головой. Я только сейчас ощутила ту боль, которая звенела в ней с назойливостью колокола, может быть, именно из-за этой боли я и не услышала, как он вошел.

— Соберись, — встряхнул он меня. — Я не хочу, чтобы ты бухнулась в обморок… прямо сейчас!

Он поднялся. Подошел к умывальнику, полузакрытому ширмой, похожей на ту, что была в моей комнате, следя за мной через плечо, налил в стакан воды и торопливо подал его мне. Я взяла стакан, поднесла ко рту… «Пей, пей!» Уставилась на него — дешевый. Темно-красный. Посмотрела его на свет: да, он стал кроваво-красным! Припомнила фонарик в чемодане; в одной руке он держал его, а в другой — вот этот самый стакан. С червяками на дне.

Я могла уйти, так и не найдя его здесь. Теперь вот нашла… но не могла уйти. Отдала его Клифу, как и был, полный, он машинально взял его… Узнала руку. Точнее вспомнила ее — большую, грубую, с не слишком длинными пальцами, один из которых был слегка деформирован.

— Стакан, — оторопел Клиф. — Ты искала его! — Он поставил стакан на пол возле кровати. — Так ты все видела… Ты следила за нами? — зашептал он гнусаво, словно шипел… точно так же, как шептал вчера ночью. — Только это ничего не доказывает, Эми. Он стоял тут и раньше, возле умывальника, когда я въехал, и на кухне наверняка есть такие. И вообще… чего ты от меня хочешь?

Я открыла рот, все-таки надо было хоть что-то сказать, но он моментально схватил меня за шею:

— Потише! Если раскричишься…

— Порешишь меня одним махом, — закончила я фразу вместо него. — А если ничего не скажу сейчас, то убьешь меня позже.

Скорость, с которой я овладела собой, была для меня неожиданной, а его, похоже, обеспокоила. Но ненадлго.

— Никто не знает, что ты здесь, — заявил он уверенно. — Иначе ты не пришла бы одна. Пока еще никто не знает, что ты видела прошлой ночью; если бы ты хотела, чтобы об этом кто-нибудь узнал, утром не притворялась бы спящей, когда в доме была полиция. И так как я сказал Станеру, что мы с тобой сегодня уезжаем…

— И так как ты большой специалист по закапыванию…

— А, может, лучше договориться. Чего ты от меня хочешь? Деньги?

— Нет! — Я посмотрела на него с отвращением. — Убийца!

Он отдернул руку от моей шеи, словно ошпаренный.

— Ты неправа, — прорычал он. — И не надо называть меня… — Его тон внезапно смягчился, в нем прозвучали нотки укоризны: — Эми, Эми, твое спокойствие не может ввести меня в заблуждение. Ты и вправду думаешь, что я тебя убью! — Он отошел от меня, ушел в дальний конец комнаты. — Ну, давай, беги. Я тебя отпускаю.

Я встала, медленно подошла к двери, открыла ее… Клиф не тронулся с места. Стоял, опустив руки, со слегка прикрытыми глазами и горестно-насмешливой улыбкой под черными усами. Улыбкой, которая скорее была адресована не мне, а ему самому.

Я закрыла дверь, подошла к умывальнику и попила водички — прямо из под крана, разумеется. Потом села, на этот раз на один из стульев.

— И все-таки, — прервал молчание Клиф, — я ждал, что ты попытаешься меня шантажировать. Убежит, думал я, а потом, находясь в безопасности, предъявит претензии.

— У меня нет никакого желания тебя шантажировать, — подчеркнула я. — В отличие от Халдемана, не так ли?

— Да.

— Я только сегодня, не больше часа назад поняла… Он подслушивал нас с тобой тогда, в Святилище. И все из-за меня! Особенно под конец… я довольно громко говорила.

— Ты права, он все слышал: и что за мной следят, что у меня чужое имя, что я спрятал деньги. «Или делим деньги пополам, или я сдаю тебя властям», это если коротко пересказать те два варианта, которые он мне предлагал… не думая о том, что подобным поведением толкает меня выбрать третий.

Клиф тоже сел на стул, но снова подальше от меня. Этим он как бы подчеркивал, что я могу уйти в любую минуту.

— Я не понимаю тебя, Клиф. Но ведь теперь я тоже могу тебя выдать.

— Верно. — В знак примирения он поднял вверх свои голиафовские руки. — Можешь.

— Ты, однако, уверен, что я этого не сделаю?

— Наоборот, совсем не уверен. Но если бы даже был уверен, что ты меня выдашь… Я не убийца, Эми.

— Нет?.. А как… — От удивления я начала заикаться. — А прошлой ночью?

— Я уже сказал тебе, Дензел пытался меня шантажировать.

— Значит, если бы я попыталась…

— Да, — без колебаний подтвердил он. — При таком раскладе да, я принял бы сответствующие меры. Причем не из-за денег. Меня трудно чем-нибудь удивить, я многое могу выдержать, дорогая, но чтобы из меня вили веревки, это уж простите: какой-то подлец будет из меня веревки вить. Дудки! Этого я не потерплю, скорее тресну… Да и не убийца тот, кто убивает в целях самозащиты.

— Только твоя самозащита, Клиф, была предварительно спланирована и отличалась чрезмерной… отвратительной жестокостью.

— А куда было деваться, пришлось. Но ты представляешь, Дензелу все же удалась попытка шантажа! Вчера на него снова напал очередной приступ депрессии, я, во всяком случае, никогда еще не видел его таким взведенным… ну, кроме как под конец, естественно. Он просто совсем рехнулся и решил изменить условия ультиматума: «Или ты помогаешь положить конец моим мучениям, или я прямиком отправляю тебя в тюрьму». Честно говоря, я и сам уже подумывал ему «помочь», но… сама понимаешь, этот его новый заскок был для меня просто сюрпризом. Будто само Провидение решило мне помочь!

«Не Провидение, а я помогла тебе, — подумала я грустно. — Не спустись я с этим бедолагой в подземелье, не дай я ему повод, пусть невольно, повод к… не совсем безосновательной надежде, что могу устроить ему «встречу» с сестренкой, он вряд ли потерял бы разум до такой степени. Или, по крайней мере, это случилось бы не обязательно вчера».

— Да наш Дензел, Эми, уже не раз пытался повеситься, только смелости не хватало, — продолжал свой красочный рассказ Клиф. — Поэтому ему взбрело в голову воспользоваться моими услугами. «Забито, я к твоим услугам», — пообещал я ему и лично выбрал наиболее подходящее для этого место. Мы условились встретиться там в девять вечера. Ты можешь себе представить? Как в кино собрались! Впрочем, я сильно сомневался, что он придет, а если придет, то наверняка передумает, начнет цепляться за жизнь. Вот зачем я взял этот проклятущий стакан, по дороге накопал червяков; ты, наверное, знаешь, какое отвращение он к ним испытывал.

— Знаю, Клиф. Знаю.

Я присмотрелась к его лицу — ни капли сожаления или чувства вины. Оно, как всегда, было ясным, даже безмятежным. Но и глаза, как обычно, были непроницаемы — черные и блестящие, как антрацит.

— Ну, он пришел точно в назначенный час. Даже веревку прихватил, причем намыленную; прочитал где-то, что так положено. Сумасшедший! Приволок камень под то дерево… Но ты, Эми, наверное, нас выследила, так что знаешь как развивались события дальше. Только вот удивляюсь… раз ты все это видела, почему же не вмешалась.

— Ни за кем я не следила, Клиф. Просто случайно оказалась поблизости, причем за несколько секунд до… развязки. Даже среагировать не успела.

— Случайно? Да ладно тебе! Настолько поблизости, что заметила стакан?

— По сути дела, только его я и видела довольно ясно, потому что ты светил на него фонариком. Смутно мелькнула картина, как Халдеман… отталкивает камень, а потом побежала. Поэтому и пришла к тебе; я не была уверена, что это был ты, со стаканом, вот и решила его поискать…

— Проклятие! А я взял и сам сунул его тебе под нос.

— Вот видишь, еще одна случайность, — закивала я в подтверждение его слов. — Как и вчерашний случай. Я приехала в имение только ради свежего воздуха, Клиф, и вчера просто гуляла у скал, чтобы подышать йодистыми испарениями…

— Да брось ты! — с нажимом проговорил он. — Молодая девушка гуляет и дышит, видите ли, в темноте, несмотря на то, что всего три дня назад именно там убили человека.

— Во-первых, когда я выходила из дома, было еще светло, и во-вторых, тогда еще ни у кого не было причины убивать меня.

— И в-третьих, Эми, давай сравним твое поведение с моим. Я рассказываю тебе все совершенно откровенно, ничего не скрывая. Даже не считаю нужным притворяться, что жалею или страдаю, хотя мне прекрасно известно, что вы, женщины, легко ловитесь на эту удочку и уже готовы на всякое там сострадание, участие… Другими словами, даю тебе возможность самой оценить, сделать выбор, так сказать, по совести, а что получаю в ответ… Ты врешь мне самым наглым образом! Ну что ж, делать нечего, придется тебя предупредить раз и навсегда: я умею давать отпор подлецам, дорогая, и если…

— Хватит, — оборвала я его резко. — Не надо меня пугать. В конце концов, для тебя не имеет никакого значения, соврала я тебе или нет. Гораздо важнее, что ты можешь ехать совершенно спокойно, без каких-либо препятствий с моей стороны. Я просто… не хочу тебя выдавать.

— Почему?

— Потому что ненавижу подлецов, особенно шантажистов. И прежде всего потому, что если бы я была мужчиной, то, скорее всего, поступила бы… вряд ли по-другому. Впрочем, не исключено, что очень скоро действительно поступлю… точно так же.

Удивление, с которым Клиф воспринял мои последние слова, было не без доли восхищения.

— Ты мне нравишься, да, — проговорил он. — И мое предложение остается в силе: давай уедем вместе!

— Не могу. К сожалению, я должна остаться здесь.

— Должна? Слушай, Эми, я вообще не могу понять, в какую игру ты ввязалась, но если ты действительно проявишь неблагоразумие и останешься, имей в виду, что игрок из тебя никудышный. Например, когда ты появилась в моей комнате в первый раз, было яснее ясного, что непременно заявишься и во второй, причем сразу же после того, как я уйду. Да и врешь ты, как я уже говорил, довольно неумело. А здесь… правда состоит в том, что даже после моего отъезда ты не будешь здесь в безопасности. — Клиф поморщился, помолчал, явно одолеваемый какими-то внутренними противоречиями, и, наконец, оголил зубы в кривой усмешке: — Ну хорошо, я дурак, что скажу тебе об этом, но все же скажу… Будь очень осторожна, дорогая, потому что… это не психопат Дензел убил Тину! В записке он имел в виду совсем не ее, а свою сестру…

— Да знаю я, знаю. — Я опять почувствовала приступ головной боли. — Я же рассказывала тебе, он подумал, что Джесси мертва и бросил ее… Он понял, что я вижу, как на ладони, всю его историю, знаю, что он преподносил ее совсем не так, что все его рассказы были ложью. Если бы я молчала, может быть…

— О, не вини себя. В любом случае я бы его ликвидировал. Но так… решил, что если мне удастся подвести его к мысли оставить предсмертную записку, и он повесится возле той скалы, с которой была сброшена Тина, расследование его убийства быстро прекратится. Иначе копы начнут разнюхивать что да как, будут проверять каждого из нас с особым пристрастием, а моя личность… да что тут говорить.

Мне становилось все хуже от этой непринужденной дружеской беседы. Мы вели себя, как соучастники, по сути, так оно и было, и совершенно спокойно обсуждали, как удачно во всех отношениях получилось с самоубийством «душевно больного» человека.

— Эми? Ты, похоже, опять куда-то унеслась… Надеюсь, ты не думаешь, что это я убил Тину, правда?

— Нет, Клиф, — ответила я. — Даже теперь, после того, как ты сказал, что в записке имелась в виду не Тина, а Джесси. Однако думаю, что настоящий убийца Тины может быть не найден никогда, из-за тебя… Из-за нас.

— Как знать? Возможно, это будет справедливо. Может быть, она это заслужила из-за своего образа жизни…

— Прекрати! Ты с этими своими взглядами дошел… возвратился чуть ли не в первобытные времена. Рассчитывать только на самосуд, не испытывая при этом никаких угрызений совести… Дикарь! Который лопочет еще что-то насчет справедливости!

— Ну, опять тебя понесло, — с досадой отметил он. — Сплошной туман у тебя в голове. Слишком ты неуравновешена, Эми. Я, конечно, не святой, но, по крайней мере, точно знаю, до чего могу дойти и куда возвратиться. Для меня существуют границы, и я уверен, что не переступлю через них ни при каких обстоятельствах. И это хоть какая-то, но все же мораль, ведь так? В то время как у тебя, да и вообще у вас, неуравновешенных, дорогая, фактически нет никакой морали. Хорошая или плохая, но моя все же прочна и стабильна, а такие, как ты, никогда не знают, чего ожидать от самих себя, до чего они могут дойти и куда возвратиться. Вами движут обстоятельства, кидают вас из стороны в сторону… Ты и сейчас злишься на меня не из-за того, что я помог кому-то повеситься, а потому что не помогаю тебе.

— И какой же, по-твоему, помощи я от тебя жду? Чтобы ты и мне нашел подходящее дерево, так что ли?

— Может и так. Или, скажем, чтобы я со слезами раскаяния уверял тебя, что остекленевший взгляд мертвеца будет преследовать меня по гроб жизни.

— Но в действительности это не так.

— Нет, не так! Он был подлецом. Подлецом, понимаешь? И точка. А теперь… уходи.

Мы смотрели друг на друга с максимально далекого расстояния, насколько позволяла комната, так сильно напоминающая комнаты в дешевых гостиницах. И для него, думала я; она едва ли стала чем-то большим в течение тех месяцев, которые он здесь прожил. Он уедет и, наверное, не захватит с собой никаких связанных с ней воспоминаний… Или, может быть, захватит на память эту встречу наших, пусть удаленных, взглядов в эту самую минуту?

— Он был подлецом, — тихо проговорил он. — Разве не так?

В моем сознании мелькнул детский скелетик, засунутый Халдеманом в ту кухонную миску: «Может быть, для чего-нибудь и пригодится, сказал я себе». И еще: его грязные пальцы, вцепившиеся в мои волосы. «Ты вообще меня не интересуешь. Ты для меня просто инструмент!» И безнадежное выражение в глазах Вала: «Он что-то знал. Что-то ужасное… для меня…» Но я не забыла и его рыданий, звучащих там, в стенах столетнего подземного убежища, его неугасимой, преследующей его в течение всей жизни муки из-за той некрасивой девочки, его любимой сестренки. О его предсмертных минутах… «Как это меня не будет? Где же я буду?.. Нигде!»

— Да, — сказала я вполне уравновешенно. — Он, бедняга, был большим подлецом.

Мы простились с Клифом, не обменявшись больше ни единым словом, только кивнув друг другу, что все же было намеком на взаимную симпатию. Потом я ушла, чтобы не встретиться с ним больше никогда.

Глава десятая

Я не могла найти фонарь, не могла воспользоваться и фонарем Халдемана, потому что его комната была закрыта и опечатана полицией. В конце концов, я сунула в карман куртки тонкую матерчатую сумку, две-три свечи и коробок спичек, которые нашла в одном из чуланов, и вышла на улицу. Солнце уже клонилось к закату, надо было торопиться. Я обошла Новое крыло с надеждой проникнуть внутрь через одно из окон погреба, но вскоре убедилась, что все они, как и окна первого этажа, наглухо закрыты деревянными ставнями. Потом попробовала открыть отмычкой навесной замок двери, ведущей прямо в подземелье, но не смогла. Столь же напрасными могли оказаться попытки проделать это и с центральной входной дверью, во-первых, я была почти уверена, что это вряд ли получится, а во-вторых, она располагалась точно напротив аллеи, откуда меня могли заметить.

Я вернулась домой, достала из того же чулана длинную ножовку, ее можно будет использовать в качестве рычага, и направилась к двери между домом и Новым крылом. Оказалось, что доски, которую я собиралась отдирать, вообще не было — наверное, сразу после убийства Тины полицейские забрали ее в качестве вещественного доказательства. Я начала медленно-медленно открывать дверь, которая, как и следовало ожидать, оглушительно скрипела. Но, с другой стороны, поблизости не было никого, кто бы мог услышать этот скрип; эта часть этажа стала уже необитаемой: комната Тины тоже опечатана, а по-соседству с ней: комната Клифа, который уехал полчаса назад.

Я перешагнула через высокий порог, оставила ножовку на полу, зажгла свечу и только тогда закрыла дверь. Пошла по пахнущему плесенью коридору, но, подумав, вернулась обратно. Взяла на всякий случай ножовку, прочно зажала ее в правой руке и снова пошла по коридору. Здесь было не менее темно, чем в подземелье, и почти так же влажно, холодно, тревожно. Я решила не обращать внимания на эти мелочи и, самое главное: не поддваваться воображению. В конце концов, это всего лишь старый запустелый дом, и ничего больше. Дошла до лестницы и пошла прямо на второй этаж — окна там были без ставень, даже без занавесок, так что я могла воспользоваться и дневным освещением. И действительно, по мере того как я поднималась, в глазах у меня светлело. На верхней площадке я задула свечу. Огляделась — знакомая обстановка. Однако все выглядело совсем иначе, не было тех таинственных нюансов, которыми наделяло ее наше воображение тогда… Я поставила перед собой цель не поддаваться и воспоминаниям. Вообще говоря, в них не было ничего особенного, за исключением одного: в то время мы с Валом были детьми.

Я пошла дальше — просто, чтобы начать обследование сверху вниз — по узкой винтовой лестнице, которая раньше вела к мансарде. Теперь, однако, она была частью владений господина Ридли; изолирована дополнительно построенной стеной и с дверью наподобие той, что в Старом крыле. Я бесшумно нажала дверную ручку, да, она была закрыта. Вернулась на второй этаж, свернула сначала к северному коридору и по видневшимся световым прямоугольникам поняла, что двери всех помещений здесь оставлены, видимо, полицией, открытыми; это несколько разочаровало меня, потому что исключало вероятность того, что Дони может быть где-то здесь. И все же я проверила каждую, это не заняло много времени — комнаты были большие и поэтому их было немного, кроме того, они были совершенно пустые. Наверняка поломанная мебель и вообще все те вещи семнадцатилетней давности, которые я помнила, были перенесены в мансарду и пошли на оборудование того идиотского ретролабиринта. Аналогичная ситуация и с чуланами, ванной, подсобкой для хранения одежды.

Я направилась к южному крылу «Крыла» и только сейчас сообразила, что было бы логичней начать именно оттуда, потому что оно не соседствовало с домом. Впрочем, и здесь все двери были нараспашку… За исключением последней! Я заторопилась, чуть ли ни бегом побежала туда, но, увы, опять наткнулась на пресловутые перекрещенные полоски бумаги с печатью полиции. Значит, в тот день накануне убийства Тина была именно в этой, наиболее удаленной от дома комнате. Я внимательно осмотрела бумажные полоски, даже свечу зажгла, чтобы лучше было видно, но никаких признаков того, что к ним кто-то прикасался, не заметила. Плюс к этому, со стороны госпожи Ридли было бы абсурдом запирать Дони в той же самой комнате…

Я совершенно бесцеремонно сорвала ленты, не имея ни малейшего желания потом их наклеивать снова, только воспользовалась ножовкой, чтобы не оставлять следов. Нажала локтем на ручку, но, конечно же, эта дверь была закрыта. Я задула свечу, сунула ее в карман и вытащила, в который уж раз за сегодняшний день, отмычку. Если я умудрялась управляться с ней, когда мне было десять лет, то уж в двадцать-то семь было бы просто стыдно не справиться. Кроме того, в этот момент я была совершенно спокойна: видеть меня никто не мог, да, похоже, и особой нужды заходить туда не было. Я просто не могла пройти мимо.

Я возилась с замком довольно долго, но не настолько, как можно было бы предположить. Под конец расстегнула куртку, пот лил с меня градом, толкнула дверь плечом пару раз, пошевелила опять отмычкой и, то ли в силу ловкости, то ли потому что отмычка попала в нужное положение, когда я толкала дверь, та открылась. Я схватила ножовку, сама не зная зачем, и вошла.

Неожидания мои полностью сбылись: я ничего здесь не обнаружила, ну, кроме разве что старого грязного матраса, брошенного на пол. И все же мои старания проникнуть сюда не были напрасными — сама атмосфера комнаты, где Тина провела последний день своей жизни, связав в голове разрозненные факты, помогла мне прийти к выводу, что теперь я знаю как и почему она была убита. А также то, что убийца был не один…

Убийство ее было начато — мною! — еще тем субботним вечером, спустя несколько минут после моего приезда, когда мои разбуженные или приобретенные здесь, в Этом месте, паранормальные способности спонтанно отозвались на ее самое сокровенное желание: заменить ее тягостное настоящее тем прежним образом, когда она еще носила живого ребенка в утробе. Да, я преподнесла ей, сама того не осознавая, этот ценный подарок, но она, принимая его тоже неосознанно, заплатила за него слишком высокую цену. Сначала «будто невидимые огни» охватили ее, и ей пришлось «гасить» их в ванной, а потом, покидая ее, этот столь желанный образ отнял у нее неимоверно много жизненных сил. Сделал ее немощной, «околдованной», и, может быть, именно поэтому тот сеанс, который был начат спустя несколько часов, не удалось довести до конца…

А убийство ее продолжалось — Юлой. Ведь именно она выскочила тогда из комнаты матери, столкнулась со мной и… нет, мне это не показалось: она действительно уронила что-то. Что действительно напоминало бесформенный узел — «ее ребенок»! Меняющийся на глазах ужасающим образом. Недооформившийся. Побежавший сразу же по почти темному коридору, вот почему я его потом не видела. И вот почему Юла побежала за ним, как безумная… Она знала, не в состоянии объяснить, просто в силу интуиции, где его искать. У Тины. Увы, так оно и было, в те моменты они обе дергали друг друга и дрались из-за туманного — уродливого — образа, словно облаченной в лохмотья, ничего из себя не представляющей, обычной кошки. Потому что каждая из них видела в этом образе того своего ребенка, которого другая пыталась у нее отнять. Но Юла очень скоро справилась с ней, подпухлости на лице Тины были от нанесенных ею ударов. Она нанесла их изнуренной, почти полностью обессилившей женщине. А наутро, когда мы завтракали, стало ясно, что она ничего этого не помнит.

Между тем, в свою очередь, уже госпожа Ридли решает заняться убийством Тины, неосознанно начатым мной и в беспамятстве продолженным ее дочерью, но, в отличие от нас, совершенно сознательно. Сначала озадаченная тем, что Тина не выполнила своих утренних обязанностей, она идет разбираться в ее комнату. Находит ее там, по всей вероятности, в полуобморочном состоянии, полумертвой, и сразу же соображает, что же, по сути дела, произошло ночью, после чего, разумеется, решает замести следы. Запирает ее в комнате, но вовсе не потому, что Тина может собраться с силами и выйти из комнаты, а чтобы не позволить кому-то другому, например Арнольду, войти к ней. Потом идет и отдает ключ Юле, и они договариваются как действовать дальше. Впрочем, о том, что Юла действительно ничего не помнила и узнала обо всем от матери, было заметно по ее резко изменившемуся поведению где-то спустя час после завтрака, когда она сидела на ступеньках дома и выглядела оцепеневшей от страха. А реплики, которыми они обменялись с госпожой Ридли, без всякого сомнения относились к Тине, только я, дурочка, тогда об этом не подумала, несмотря на то, что слышала тот ее сдавленный возглас, когда стучала в ее дверь, и несмотря на то, что видела с кучи угля, как те — ее — пальцы цепляются за низ занавески…

Я с опущенной головой подошла к ее последнему ложу — все тому же матрасу, провалявшемуся, должно быть, десятилетия в каком-нибудь из чуланов необитаемого дома и настолько ветхому, что его вряд ли бросили бы даже собаке. Однако Юла, после того, как ее мать постаралась подготовить для нее почву, забрав меня и Арнольда с собой в город, притащила сюда этот матрас, но вовсе не потому, что ей было жалко бросить жертву на голый пол, а просто потому, что надо же было ее к чему-то привязать — следы от веревок все еще были заметны на влажной ветхой ткани.

Итак, в ночь с воскресенья на понедельник убийство Тины было, наконец, завершено. Или Юлой, или госпожой Ридли. Именно поэтому Арнольд уверен, что если он выдаст убийцу, то должен будет покинуть имение. Да, одна из двух. Но которая?

Я села на пол, опершись ладонями на грязный матрас, всматриваясь в него упрямо, даже вопросительно, словно это было нечто живое — с памятью, которая может мне рассказать, показать свои воспоминания. О, давай же, все-таки они еще совсем свежие, к тому же такие яркие, их трудно забыть, не прячь их от меня, передай их мне, ну давай же… Медленно отняла руки от матраса, глаза постепенно начали затуманиваться от напряженного взгляда. И от жалости. Мне казалось, что я вижу здесь Тину, стянутую какой-то веревкой, как животное перед закланием, а день, так же как сейчас, меркнет, гаснет за толстыми пыльными стеклами окон, и ночь, прелюдия смерти, начинает подступать, заливая ее все более густыми темными волнами… Потом открывается эта дверь, убийца приближается, чтобы посветить ей в лицо фонарем: «Ага, она пришла в себя, — говорит, — и, слава Богу, потому что так мне будет гораздо легче». Наклоняется, развязывает ее. «Вставай, пошли, я отведу тебя к твоему ребенку, он действительно жив…» И бедняжка поднимается, загипнотизированная собственными грезами, идет с ней… с кем? С кем?!

Нет. Мне не удалось проникнуть в чью-либо память. Это были всего лишь мои собственные представления — нормальные, человеческие, порожденные единственно состраданием, и лику убийцы вовсе не обязательно было появляться среди них. Пока он оставался в тени неизвестности. Но в тени оставались и сами воспроизводящие прошлое сеансы, провал одного из которых и стал в конечном счете мотивом для убийства. Я все еще не понимала механизма их осуществления, не понимала и того, посредством чего именно — или как? — Тина спровоцировала этот провал. Да, скорей всего это случилось потому, что она потеряла много энергии во время того быстротечного спонтанного сеанса со мной в ванной, только это тоже мало что объясняет. Например, почему Юла и Вал после того, как расстаются со своими прежними образами, не теряют так много сил? В чем разница между ними и Тиной? Может быть, в наших паранормальных способностях, моих и госпожи Ридли, которая явно научилась использовать свои совершенно сознательно и в течение многих лет? Или в способе применения своих способностей, при помощи которых она подчиняла себе, «использовала» Тину? Хорошо, но тогда встает вопрос о том, что же это за способ? Ведь Тина вообще не присутствовала на их сеансах и даже понятия о них не имела. Она думала, что кто-то пытается ее отравить; что используют против нее какую-то магию другими словами она была очень далека от истины… Или не так уж далека?

Я встала, еще раз осмотрела комнату, которую инспектор Станер охарактеризовал, как ту, «в которой в последние дни жил посторонний человек». Версия-небылица, сфабрикованная в угоду покупателю господину Травису — Спектакль должен продолжаться! — и замененная сегодня еще более удобной: о самоубийце убийцы.

Я взяла ножовку, вышла в коридор и закрыла за собой дверь. Направилась на первый этаж и спускаясь по лестнице, зажгла одну из свечей…

Внизу кто-то включил свет!

Я моментально загасила свечу и застыла на краю площадки между этажами. Прислушивалась где-то с минуту — ни звука. В подобной ситуации, однако, такая тишина была несравнимо более тревожной, чем любой шум. С трудом я все же заставила себя сдвинуться с места. На цыпочках спустилась на несколько ступенек вниз, взялась за перила справа и свесилась над угловой нишей, образуемой нижней площадкой лестницы и западной стеной «Крыла». Я помнила, что там находится единственная дверь в погреб, через который можно пройти в подземелье, но отсюда мне не было видно, открыта она или нет. Я пошла дальше, дошла до последней ступеньки, не без основания полагая, что, как говорится, сейчас любой бери меня и стреляй — тот, кто зажег свет, мог следить за мной, спрятавшись за какой-нибудь из опорных колонн обширного преддверия. Я постояла немного, озираясь по сторонам, присматриваясь, не замечу ли кого-нибудь, кто случайно выглянет из-за колонны, но так никого и не заметив, набралась смелости и двинулась дальше. Резко свернула вправо и очутилась возле той самой двери. Да, она была лишь прикрыта, а сквозь щель пробивался электрический свет. Картина, которая насколько успокаивала — он или в погребе или, что более вероятно, еще ниже, в подземелье — настолько и злила меня. Я догадывалась, с чем он оттуда вернется. Он меня опередил!

Но, с другой стороны, может быть, это было для меня и к лучшему. Все-таки лучше уж так, чем если бы мы столкнулись нос к носу, скажем, в самом убежище или в коридоре-спирали. И еще: сейчас я оказывалась в более выгодной позиции, чем он, потому что я знала о его присутствии здесь, в то время как он явно даже не подозревал о моем, иначе не стал бы зажигать свет или, по крайней мере, закрыл бы за собой дверь, чтобы не выдавать своих намерений.

Я колебалась. Проще всего и сравнительно безопасно было бы дождаться его, спрятавшись за одной из вышеупомянутых колонн. Так я бы увидела кто это, когда он поднимется сюда. Но если их двое, то есть две, Юла и ее мать, искушение спуститься вслед за ними и послушать, о чем они говорят, было очень большим. Да и действительно ли они пошли туда только для того, чтобы покопаться в убежище? Мне нетрудно было предположить, что они, с их представлениями, могли бы счесть, что погреб вполне подходящее место для «содержания» восьмилетнего ребенка. И пока я здесь раздумываю, они могут его вывести — или вынести — через другую дверь в подземелье!

Я приоткрыла дверь еще чуть-чуть и так осторожно, что скрипа почти не было слышно. Проскользнула внутрь, прислушалась — ни звука. Спустилась вниз по узкой винтовой лестнице, точной копии той, что в мансарде, и не сворачивая к коридору, который вел когда-то к подсобным помещениям и складам, двинулась прямо к той двери, которая вела от погреба в подземелье. Открыто. А дальше постепенный переход от света к мраку; ведь электричество было проведено совсем недалеко. Прислушалась: снова — ничего, потом, готовая к быстрому и своевременному отступлению, бесшумно пошла вниз. Но недалеко ушла…

Дверь за моей спиной с треском захлопнулась, а спустя секунду-другую, послышалось и отчетливое пощелкивание замка.

В моем сознании мгновенно пронесся проклятый коридор, в который я решила не сворачивать. Он был там, ждал, когда я войду в подземелье и вот… Я слышала его неторопливые удаляющиеся шаги, слышала, как хлопнула другая дверь наверху. И все. Кто-то хотел меня убить, но не собственноручно, а вот так, жаждой, голодом и мраком, а я активно поддержала его замысел собственной глупостью. И вообще, он правильно рассчитал: не только эта, но и уличная дверь, ведущая в подземелье и запертая на висячий замок, находится в таком месте, что ни крики и стук не услышат ни в комнатах, ни на аллее. Да и насколько мне хватит сил, чтобы кричать и стучать? Самое большее на два-три дня, а потом останется только поскуливать да царапать стены…

А вдруг мои предположения ошибочны? Да, может быть. Я вернулась вслепую к только что закрывшейся двери, положила на пол ножовку, зажгла свечу и прилепила ее к ножовке так, чтобы была освещена замочная скважина. Сняла куртку, бросила ее на пол, потом распрямилась, отводя плечи назад, задышала глубоко, равномерно, одновременно шевеля пальцами как делают хирурги перед операцией. Потом нагнулась и медленно, как можно более спокойными движениями вытащила отмычку из кармана куртки. Встала перед замочной скважиной в такую позу, чтобы не заслонять свечи, посмотрела на руки, они не дрожали, и начала процедуру, исходя из уже имеющегося положительного опыта.

Я открыла ее так легко и быстро, что даже не успела испытать крайне уместного в данном случае облегчения. В моей душе сразу же затеплилась надежда, что еще не поздно застать того, кто это был, и выяснить кто именно. Я задрожала от нетерпения. Схватила с пола вещи и с закачавшейся, чуть не погасшей от моего порыва свечкой, бросилась к темной лестнице. Взлетела по ней за считанные секунды, остановилась перед дверью — хорошо бы ее не догадались запереть!..

Она была не заперта — и я ее открыла. Свет на этаже был погашен, может быть, с минуту назад или чуть больше, но, может быть, и буквально за миг до того, как я вышла из погреба. Я побежала к промежуточной двери; вероятнее всего, тот, кто был внизу, воспользовался ею. Свеча погасла, я отбросила ее в сторону, дальше пошла вслепую, вошла в коридор другого дома и вот… Вот она!

Госпожа Ридли. Моя тетя Рона только что прошла мимо бывшей комнаты Клифа. Она несла большую сумку, с которой ходят на рынок, и испуганная моим шумным появлением, обернулась через плечо в мою сторону. Неприятная неожиданность сильно портила ее побледневшее лицо. Но несмотря на это, она не останавливалась, даже наоборот, ускоряла шаг. Я со скоростью спринтера настигла ее, бросив по дороге куртку и ножовку. Вцепилась в ручку ее сумки.

— Давай я тебе помогу, «тетя».

— Не надо, — процедила она. — Знаешь ведь, что не тяжело.

Я попыталась выдернуть у нее из рук сумку, старуха, однако, оказалось очень цепкой, держала сумку очень крепко и даже умудрялась продвигаться вперед. Желание ударить ее быстро перерастало в решение — она покачнется и расцепит свои ястребиные пальцы… Я подняла правую руку, продолжая левой рукой дергать и трясти сумку — Господи, как же там растряслось зловещее содержание той миски! — и было замахнулась, но в последний момент меня осенило: мы как раз дошли до кухни, где наша перепалка могла бы протекать более изолированно. Я потянулась и открыла дверь кухни… жаль, Арнольд был там, стоя возле умывальника, он наблюдал за нами с живым интересом.

— Ну давай, — приказала я госпоже, которую мне все же удалось втащить на кухню, — разве ты не собираешься разгрузить сумку здесь, где стоит и другая посуда?

— Ты сошла с ума! — воскликнула она. — Оставь меня в покое или я закричу!

Арнольд застыл перед нами, расставив руки.

— Да, да, конечно, все готово и все… остальные ждут только вас, — запричитал он очень громким голосом, вытолкал нас обратно в коридор и достаточно энергичными толчками направил в столовую, — на куриные окорочка с рисом. Все остывает! Быстро, быстренько, уважаемые дамы! Я начал их готовить сразу после обеда, а вы…

Мы обе были до такой степени ошарашены его поведением, что не оказали почти никакого сопротивления. Позволили ему втолкнуть нас в столовую, где остальные — Алекс, Вал и Юла действительно ждали нас, усевшись за столом. Хотя и с некоторым опозданием, я попыталась отойти от стола, увлекая за собой и госпожу Ридли вместе с ее сумкой, но она, почувствовав себя среди своих, не дала мне осуществить задуманное.

— Спасибо, спасибо, дорогая, — закивала она, — но теперь я и сама справлюсь. Слышишь? Отпусти меня, говорю!

Я посмотрела на Вала и мне сразу стало ясно, что на его поддержку рассчитывать нечего. Он, очевидно, опять погрузился в привычную для него апатию — клевал носом, подперев рукой подбородок, и, похоже, вообще не обращал внимания на происходящее между мной и его матерью. В отличие от Юлы и Алекса… Я отпустила сумку. Госпожа Ридли быстро зашагала с ней к столу, поставила под стул рядом с дочерью и сама уселась на этот стул.

— Садитесь и вы, барышня, устраивайтесь поудобней! — крикнул мне на ухо Арнольд, повернулся кругом и проворными шагами вышел из столовой, видимо, в направлении кухни.

Ну, что мне оставалось делать? Я устроилась поудобней, то есть как можно ближе к насколько желанной, настолько же и противной сумке. Я не оставляла надежды как-нибудь до нее добраться, хотя не представляла, как мне с ней убежать, где спрятать — Алекс и Юла вряд ли это допустят. А тот миниатюрный скелетик, по-видимому, оставался чуть ли не единственной разменной «монетой», чтобы сохранить жизнь мальчика по имени Дони…

Мало найдется женщин, которые хорошо выглядят после долгих слез, и Юла к ним не относилась. Ее лицо напоминало ожившую трагическую маску: одутловатое, с красноватыми пятнами, опущенными вниз уголками губ и едва заметными за припухшими веками щелочками глаз. О, мне ничуть не было ее жалко! Я знала, что плакала она не из-за Халдемана или Тины, даже не из-за убитой лично ею кошки, а только потому, что ей открылась голая правда о ней самой и о «ее» ребеночке.

— Жалкая история! — сама того не желая, произнесла я вслух.

— «Жалкая» — не то слово, — пробормотал Вал.

— Ну это как посмотреть, — заявила госпожа Ридли, — все зависит от того, чья история имеется в виду. Уж не твоя ли, Эмилия?

— Нет, — гнусаво отрезала Юла. — У нее вообще нет истории. Никакой. Потому-то она и сует нос в чужие дела.

— В ваши, — уточнила я. — Не очень-то хотелось. Я и без того учуяла, что они дурно пахнут.

— Извините, — учтиво вмешался Алекс, — но я не понимаю, о чем вы говорите.

— Мы говорим о разных вещах, — ответила я. — А ты, Алекс, понимаешь и это.

Мы замолчали, прислушиваясь в нарастающие дребезжание и скрип, раздающиеся со стороны коридора. Вошел Арнольд, толкая перед собой сервировочный столик. Он остановился точно за спинкой стула госпожи Ридли и с этой, очень неудобной позиции, начал подавать тарелки с ранее упомянутыми куриными окорочками. Таким же образом он «сервировал» хлеб, салаты и напитки, потом бросил столик там же, где тот стоял, и пошел. Сделал буквально шаг-другой, потом вдруг внезапно вернулся. Оттолкнул столик в сторону, наклонился и… ловко вытащил из-под стула сумку.

— Отнесу ее в вашу комнату, госпожа.

Она ошарашено повернула голову.

— Арнольд! Подожди! — крикнула ему вслед, но он ее «не услышал», потому что уже был к ней спиной, торопливо покидая столовую.

Госпожа Ридли встала, встала и я. Мы мрачно переглянулись, услышав как за Арнольдом захлопнулась дверь, потом она вцепилась своими пальцами в мою руку и опять села, принуждая сесть и меня. Мы продолжали смотреть друг на друга, исполненные самых разных, но уж никак не дружеских чувств, среди которых, впрочем, наиболее яркой была ее глубокая, как пропасть, ненависть.

— А что там в сумке, мама? — наконец поинтересовался Вал.

— Да… грязная обувь. Кроссовки твоей любимой… подруги детства. Эмилии.

— А! — ничего другого я сказать не смогла, приподняла скатерть и заглянула под стол: ее туфли были совершенно чистые…

— И еще кое-какие вещи, — невозмутимо добавила она. — Твои вещи, сынок, которые Дензел когда-то давно спрятал в подземелье.

— Ооо, так значит они были там, а не… — У какого-то адвоката, таким могло бы быть продолжение, но Вал все же догадался не произносить этого вслух. Потом с отчаянием на лице повернулся ко мне: — Ты знала! Сегодня, когда я… как последний дурак откровенничал с тобой, ты знала где они. Но ничего не сказала! А потом сама пошла туда, чтобы их взять…

— Нет, неправда! — воскликнула я.

Но он бросил на меня такой взгляд, что я сразу же отказалась от мысли объяснять ему что угодно. Какой смысл? Любая моя попытка разоблачить его мать только сильнее оттолкнет его от меня. Да и к чему делать это в присутствии других?

— А что же правда, Эми? — не сдержал любопытства Алекс. — Давай, рассказывай!

— Неужели ты рассчитываешь услышать от нее правду? — притворилась удивленной Юла. — Это от нее-то?

— Ну, нет, нет… — Теперь, в свою очередь, Алекс изобразил замешательство. — То есть, мне все равно от кого я ее услышу… если вообще услышу. Так о каких вещах идет речь? Дензел их прятал…

— Эх, дети, дети, — прервала их госпожа Ридли, одновременно сводя ладони лодочкой, словно собралась обратиться к Богу, — оказывается, мы одиннадцать лет жили рядом с психом! Это объясняет… все, в том числе и убийство несчастной Тины. Да, он сделал это просто так, просто из-за своей извращенной жестокости, без каких-либо причин… Знаете, она была такой безобидной, простодушной, наивной, как ребенок, мухи не обидит… Но прошу вас, умоляю, давайте не будем говорить об этих ужасах… хотя бы сейчас!

Ей не нужно было прилагать особых усилий, чтобы поставить в неловкое положение любого из нас, кто не прислушается к ее просьбе. Достаточно было обратить внимание на ее изможденный старческий вид, а именно такой она и прикинулась: опустила свои костлявые старушечьи плечи, опустила седовласую голову, коснулась дрожащей рукой морщинистого лба… А ведь какую демонстрировала энергию и выносливость всего несколько минут назад!

— Дочка, — промолвила она упавшим голосом, — поднимись наверх и принеси мне лекарство. Заодно проверь, отнес ли Арнольд сумку. Потом закрой дверь и возьми ключ себе.

Юла вздохнула, встала — минимум сантиметров на двадцать выше меня и килограммов на тридцать тяжелее… Я не последовала за ней. У меня все еще теплилась надежда, что Арнольд отнес сумку не туда.

— Между прочим, ты искала еще что-то в Новом крыле, — дернула меня за рукав госпожа Ридли. — Ну и как? Нашла?

Да, она не спросила, что именно я искала, а только нашла ли, при этом с такой насмешливой интонацией, что я сразу поняла: Дони там нет, а она прекрасно знала, что искала я именно его. Я сцепила зубы и упрямо посмотрела ей в глаза. «Где он, где, где?» — мысленно повторяла я, обращаясь к ней.

— Ого! Это вызов? — прошептала она угрожающим тоном, после чего добавила высоким приказным тоном: — Ешьте, мальчики. Не ждите Юлу.

Я с удивлением услышала позвякивание приборов — те двое немедленно подчинились. Я попыталась было повернуться к ним… и не смогла. Наши взгляды, мой и госпожи Ридли, схлестнулись как две петли, и петли, похоже, начинали затягиваться. Меня объяло такое чувство, будто какой-то невидимый паук снует между нами, оплетает нас прочными, неразрывными нитями… которые становятся все короче… И вот, ее затаившиеся грязно-голубые глаза придвигаются все ближе к моим, становясь все больше… Через них, через них моя дорога, вглубь через них, или вне их, в какое-то другое измерение — в измерение ее памяти, в сумрачных закоулках которой ответ на мой вопрос… Где он? И почему ты его прячешь? Зачем тебе этот ребенок…

«Как ты его используешь?»

— Шшш, — не сводя с меня глаз, госпожа Ридли коснулась пальцем своих синюшных губ. — Шшш… Ты все еще не поняла: я буду использовать и тебя.

Огромные, близкие глаза — непреодолимо таинственные. А их серость сейчас не только цвет, но и стена, толстая, мягкая, живая стена, которая мало-помалу всасывает… встраивает меня в себя, и я уже чувствую, что какие бы усилия мне ни пришлось приложить, она не пропустит меня туда, по другую ее сторону. Я останусь… что-то от меня останется в ней навсегда…

— Если только захочу…

«И когда захочу! — ее мысль вползла в мое сознание. — Но пока… МАРШ ОТСЮДА!»

Она меня выплюнула.

Я ударилась спиной о спинку стула, руки мои обвисли, закачались — обмякшие, я посмотрела на них — серые, открыла было рот, но язык забивал мне рот, чтобы я не могла закричать.

— Надо бы и тебе поесть, Эмилия! — громкий приказной тон.

Я тут же ожила, мой порыв подчиниться ей моментально вернул меня в нормальное телесное состояние. Для душевного же, похоже, времени требовалось больше.

— Эми, тебе плохо? — Вал подал мне бокал с вином.

Я взяла его, но не сделала ни глотка. Поставила рядом с собой на стол.

— Тебе нехорошо? — настаивал он.

Я не могла ответить: жевала, жевала и глотала, клала очередную порцию в рот и снова жевала, жевала…

— Разве ты не видишь, что ей совсем не плохо, — вмешалась госпожа Ридли. — Она просто голодна. Очень голодна!

Я сжала вилку в руке и начала класть ее рядом с полуопорожненной тарелкой, наблюдая за абсурдно медленным движением собственной руки, это было похоже на отдельные кадры из рисованного мультика… Конец.

— Вал… Вал…

Но что я могла ему сказать? Что его мать ведьма? Но он наверняка знает это — должен был бы знать. И что я тоже ведьма? Ну, я не хотела бы, чтобы он знал и это. Надеюсь, что никогда и не узнает!

«Где он, где он?..» — этот вопрос продолжал крутиться у меня в голове, но сейчас лишь по инерции, как припев наивной, бессмысленной песенки. «Тина была наивна, как ребенок». Фраза. «Даже разумом повредилась… впадала в детство». «Она была инфантильна, — подумала я, — инфантильна, а это страшно важно! Только для чего, для кого!.. Где он, где…»

— Хочешь еще? Еще окорочков. — Госпожа Ридли, сидевшая так, что ни Вал, ни Алекс не могли видеть ее лица, усмехалась.

Ведьма, да! Как и я. Хотя она меня победила, и будет побеждать, потому что гораздо опытней меня. Я чувствовала, как в мою кровь проникает тот вид усталости, который является, как правило, явным предвестником отчаяния. И все же…

— Не спеши ликовать, — произнесла я. — Я не откажусь. Ни от чего!

— Конечно, тебе и отказываться не от чего. У тебя нет ничего!

Довольная своим очередным ударом по моему самолюбию — если таковое у меня еще оставалось — госпожа Ридли потерла свои костлявые руки и принялась за еду. А когда Юла вернулась и подала ей ключ, утвердительно кивнув, совсем оживилась, и прекратила строить из себя бедную больную старуху.

— Ты, кажется, забыла принести ей лекарство, Юла, — заметила я с вялой иронией.

— Да нет. Я специально его не принесла. Сегодня, да и вообще с того момента, как ты, Эмилия, появилась здесь, она слишком часто перебирает необходимую дозу.

— Действительно, Эми, — иезуитски подхватил Алекс, — мы все не только встревожены, но и озадачены твоим поведением. Хорошо, что Дензел оставил записку, в которой признался, иначе… — Не надо было заканчивать фразу, жест, который он сделал, был более чем красноречив. После этого он элегантным движением поднес ко рту бокал с вином, сделал несколько глотков и снова обратился ко мне, на этот раз, однако, понижая тон до необъяснимо заговорщического: — Вчера после разговора с госпожой Райс я поехал в мэрию, Эми. Просмотрел архивные реестры. И теперь будь внимательна: я установил, что между Фионой Гетфильд, пастором Ардисом Берденом и теми сиделками существовала кровная связь! По материнской линии. Что скажешь, а?

Естественно, у меня не нашлось, что сказать, да я и желания не испытывала говорить о чем бы то ни было. Другие тоже молчали. Но уловили ли они смысл этого преднамеренно дурацкого поворота в его болтовне, а если нет, то удивило ли их это, или для них это было что-то необычное, я так и не смогла понять. Госпожа Ридли и Юла поспешили придать своим физиономиям почти одинаковое выражение, непроницаемости которых мог бы позавидовать даже сфинкс, а что касается Вала, он, похоже, присутствовал здесь только физически.

— Конечно, — продолжал Алекс, ничуть не смущаясь отсутствием ответной реакции, — ты, Эми, можешь возразить: «В таких маленьких закрытых городках кровные связи — абсолютно нормальное явление. Да и в нашем, по большому счету, мы все родные по какой-нибудь линии…»

— Достаточно! — встала я. — Вал, пойдем со мной. Слышишь, Вал? — Мне пришлось подойти к нему и похлопать его по плечу, чтобы обратить на себя внимание. Вот так, совсем унесся куда-то в мыслях. — Пошли со мной, — повторила я. — Нам надо поговорить. Наедине.

Он заколебался, посмотрел вопросительно и как-то виновато на свою мать.

— Иди, иди, сынок, — великодушно разрешила ему та, уверенная в непоколебимости собственных позиций. — Проводи ее, выслушай…

Вал с неохотой поднялся из-за стола и пошел за мной. Мы вышли в коридор, помолчали, стоя друг против друга.

— Ну, — равнодушно спросил он.

Я схватила его за руку и повела к телефону, который висел на стене возле лестницы.

— Стой здесь, — приказала я ему, — и когда услышишь, что я набрала номер с другого телефона, подними трубку. Слушай внимательно!

Я побежала в гостиную, схватила телефонный указатель и нашла там номер детского дома. Набрала его. После пятого или шестого звонка трубку сняли, и кто-то ответил недовольным женским голосом.

— Это детский дом? — спросила я, чтобы слышал Вал, дождалась ответа «Да» и дальше начала говорить обычным любезным тоном: — Извините за беспокойство. Я подруга госпожи Сантаны. Я только что приехала в городок, но оказалось, что забыла номер ее домашнего телефона. Вы не могли бы мне его подсказать?

— Сегодня вечером госпожа Сантана здесь, она дежурит, — ответила женщина. — Сейчас я ее позову.

Я услышала, как она отложила трубку. Последовала тишина, и я уловила дыхание Вала.

— Алло? Алло, кто говорит? — узнала я голос Кармен Сантаны.

— Это я, Эмилия…

— О, замечательно! Прекрасно, что вы позвонили!

Я ожидала всего чего угодно, даже что она может бросить трубку, только не такой радостной реакции.

— Почему… прекрасно? — пробормотала я.

— Да я целый день сегодня собиралась вам позвонить, но все время что-то отвлекало. Вы знаете, наши… точнее, ваши подозрения оказались совершенно напрасными! Ваша тетя действительно привозила Дони сюда, причем именно во вторник утром, привела его прямо в кабинет госпожи Шустер, поэтому я его и не видела, а потом… Потом госпожа Шустер пошла проводить вашу тетю, а в это время Дони сбежал! Ему не впервой…

Я перебила ее:

— А кроме нее кто-нибудь еще видел, как госпожа Ридли его привозила? Или только директор?

— Видите ли, Эмилия, — прервала меня, в свою очередь, Кармен, — она, наш директор, госпожа Шустер, тогда, во вторник, подумала, что Дони пошел в свою группу и не обратила внимания на то, что он исчез. Потом она уехала по делам, а вчера не была на работе, приболела… И фактически только сегодня утром, когда делала обход, обратила внимание, что Дони нигде нет. Конечно, она тут же вызвала полицию, и теперь его ищут. Еще раз подчеркиваю, что он убегает из приюта не в первый раз.

— А я вас спрашиваю: кто-нибудь, кроме директора, видел как госпожа Ридли привозила ребенка?

— Ну, это уже слишком, Эмилия. Даже полиция таких вопросов не задавала. Мне кажется, ваша мнительность переходит все допустимые границы…

Я положила трубку. Вышла в коридор, но Вала там уже не было — он поднимался вверх по лестнице. Уйдет сейчас в свою комнату и ляжет там, окруженный стерильно белыми стенами. Будет ждать и надеяться, что и этой ночью мать пригласит его на их очередной «волшебный» сеанс.

Я нашла куртку и ножовку там же, где и бросила. Взяла их и отнесла в комнату. Просмотрела быстренько весь свой багаж — второй пары кроссовок действительно не было. Я надела самый толстый свитер и куртку, обмотала шею шарфом и проглотила три таблетки витамина C. Потом сунула в замочную скважину кусочек ваты, едва заметно приоткрыла окно, вышла из комнаты и заперла дверь. Сквозь щель под дверью было видно, что в комнате горит ночник, а кусочек ваты в замочной скважине создавал иллюзию, что туда вставлен ключ, так что если кому-нибудь понадобиться проверить, здесь ли я, то не трудно будет его провести. Если же кто-нибудь придет не только с проверкой, наверняка будет разочарован.

Я пошла к двери между домом и Старым крылом и очень внимательно осмотрела доску, которой она была забита. Похоже, ее, в отличие от той, что вела в Новое крыло, никто никогда не трогал. Значит, не было смысла и мне этим заниматься: я помнила, что когда-то и с другой ее стороны была точно такая же доска. Есть она, по всей вероятности, и теперь.

Я вернулась и быстрыми тихими шагами пересекла коридор. Прошла мимо кухни, но не зашла туда, хотя, скорей всего, Арнольд был там. Раз он занес сумку в комнату госпожи Ридли, причем — я в этом не сомневалась — прежде всего проверив, что в ней, значит его желание разоблачить убийцу Тины было не более чем просто блефом. Я прошла и мимо столовой, троица все еще сидела там, и двинулась дальше по направлению к вестибюлю. Входная дверь не была заперта и щеколда была поднята, что дало мне возможность потихоньку выйти на улицу. Алекс вряд ли об этом догадается, когда соберется уходить.

На улице совсем стемнело, но все окна в доме были темны. Кроме, конечно же, верхнего, за которым господин Ридли лежал, как обычно, без движения. Оттуда приглушенно доносились отрывочные аккорды опять же обычной для него классической музыки. Я впервые спросила себя, почему вечерами он так лежит, с раздвинутыми занавесками, если из-за света в его комнате не видно ничего, что делается на улице, и тут же пришла к единственному логическому выводу: он делает это для того, чтобы было видно его самого. Йоно?

Или самому себе, когда он сливается Йоно? Кто его знает…

Я добежала, не стараясь сделать это незаметно, до входа в Старое крыло и попыталась открыть дверь. Алекс ее запер; обстоятельство, которое лишь усилило мое подозрение, что Дони, если он еще жив, спрятан именно там.

Я перешла на другую сторону аллеи и притаилась за одним из деревьев. Заслушалась незаметно для себя едва долетающей до меня музыкой. В этот вечер господин Ридли выбрал Чайковского, шестую «Патетическую» симфонию, она звучала таким резким контрастом по отношению ко всему и всем в этом ретроградном имении, что подействовала на меня еще более угнетающе. Не добавляли настроения и неудачи, которые я потерпела с чертовой старухой, да и с Валом тоже. Я рассуждала так: ведь у меня уже накопилось столько фактов, а я, видимо, только потому, что не могу их правильно выстроить, все еще продолжаю задаваться такими вопросами, ответы на которые мне давно пора бы знать…

Вскоре Алекс и Юла вышли из дома и остановились на краю площадки перед домом. Он держал ее за руку, что-то говорил ей, я не слышала что именно, их лиц тоже не видела: сумерки опустились слишком быстро. Юла все чаще мотала головой, в ответ на это Алекс все более настойчиво притягивал ее к себе. Наконец, она довольно резко выдернула у него свою руку, повернулась к нему спиной и вошла в дом. Он еще немного постоял, видимо, рассчитывая, что она вернется, потом отрывисто пожал плечами и пошел. Прошел по аллее, буквально в двух-трех шагах от меня, по походке и силуэту было видно, что он чем-то весьма разочарован. Дошел до входной двери «своего» дома-Крыла, открыл дверь и вошел. Напрасно я прислушивалась, щелкнул ли замок, я так и не поняла, запер он за собой дверь или нет. Проследить его путь внутри дома по включаемому свету я тоже не могла, окна были темными — он предусмотрительно опустил шторы еще до того, как пошел ужинать.

Я подождала несколько минут и подошла к двери, опять напрягая слух. У меня было такое чувство, что Алекс стоит точно за ней, что он может внезапно открыть ее и втащить меня в дом… И все-таки, преодолев страх, я осторожно нажала ручку, но нет, он не забыл ее запереть. Следовательно, этой ночью — хорошо это или плохо? — мне не удастся проникнуть в его Крыло.

Я осторожно отошла назад и вернулась к дому. Музыка, доносившаяся сверху, уже начинала действовать на нервы — она мешала расслышать возможные посторонние звуки. Я была вынуждена постоянно озираться по сторонам. Я подошла к площадке перед входной дверью. С одной стороны от нее, а также по бокам лестницы, были довольно высокие парапеты, а с другой стороны — между площадкой и стеной дома получался угол, утопавший сейчас в глубокой, черной тени. Я скрылась там, присела, опираясь спиной о стену, и сразу почувствовала себя гораздо спокойней. Теперь опасность могла появиться только непосредственно передо мной, как говорится, лицом к лицу. Я взглянула на небо — луна, хотя и не полная, светила довольно ярко, ей помогали звезды, на небе ни облачка. Да, наступала очень, даже слишком ясная ночь. А для меня она могла стать и невыносимо долгой. Но выбора не было, я должна была остаться здесь ждать и надеяться, что в какой-то момент госпожа Ридли, или Юла, вынесут скелетик и пойдут искать, где бы его закопать…

Мы нервничаем, следим друг за другом из-за косточек бедного ребенка, словно гиены! А он, наверняка, и по сей день был бы жив и здоров, если бы его не угораздило родиться здесь, в этом проклятом месте. В котором дети, похоже, и вправду превращаются лишь в «необходимые факторы» для активизации того Утопленника. И потом от этого заболевают, а некоторые даже умирают… Ну хорошо, но ведь в последнее время его появления вроде бы участились, а в имении с прошлого года и до недавнего времени не было никаких детей. Если, конечно…

Тина! Именно она, с ослабленным после смерти ребенка иммунитетом и неустойчивой, инфантильной психикой, сыграла роль этого самого фактора.

Фактора, который был необходим и для проведения их паранормальных сеансов! Да, да, вот почему в воскресенье утром, увидев Тину полуживой, госпожа Ридли сразу же бросилась в детский дом. Она спешила заменить ее «новым» ребенком… Я почувствовала легкое дуновение, на мгновение мне показалось, что кто-то где-то совсем рядом махнул мне рукой. Йоно?! Я совсем сжалась в комок в своем тенистом, сыром углу, вглядываясь в окружающую темноту — все вокруг менялось. Причем безостановочно: тьма из плотной становилась более разреженной, а потом снова сгущалась… Я подняла глаза к небу — да, странно, оно выглядело так, словно между небом и землей натянули… кружевную сеть. Черные кружева, а луна и звезды то видны сквозь дырочки, то нет… Ну да, они движутся. Словно кто-то стоит наверху, на крыше дома, и оттуда быстро тянет сеть на себя… Эх, опять «кто-то»!

Я встала, сидеть на камне было холодно, я просто вся заледенела. Размялась, чтобы восстановить кровообращение, вышла из глубокой тени и опять почувствовала нечто напоминающее легкое дуновение ветерка, потом еще раз. Вокруг летали ночные бабочки. Но, слава Богу, их было немного. Лишь единичные особи, отделившиеся от… роя наверху! Я моментально скрылась в спасительной тени угла. Замерла там, не смея взглянуть на небо. «Кружева»? Из бабочек! Теперь я знаю, почему появилась здесь эта кружевная сеть. Даже слышу. Музыка доносится сюда с мансарды какой-то приглушенной — от порхания тысяч быстрых крылышек, от непрерывного столкновения телец, бьющихся в одно-единственное освещенное окно. За которым — господин Ридли… Но его вряд ли могла удивить эта картина. При его привычке лежать вечерами с незадернутыми занавесками, он наверняка не впервые видит подобную картину. Возможно, это лишь часть того представления, которое служит ему развлечением после долгого, томительного дня.

Мой испуг постепенно прошел. Здесь, внизу, под покровом мрака, я чувствовала себя почти в полной безопасности. Кроме какой-нибудь другой заблудшей — то есть не клюнувшей на свет в окошке — твари, нашествия бабочек опасаться мне было нечего. Да, верно, неприятно, противно, но мне приходилось сталкиваться с таким количеством настолько более мерзких явлений, проявлений и особенно поведения, что моя, существующая до недавнего времени фобия по отношению ко всякого рода насекомым, просто меркла на их фоне. Я сняла куртку, свернула ее и подложила под себя, потом сняла с шеи шарф и повязала его на голову в виде платка, убрав волосы. Циферблата часов не видно, но, по моим прикидкам, вряд ли сейчас больше десяти. И так как преступные деяния совершаются обычно ближе к полуночи, значит, мне еще предстояло довольно долгое ожидание, если, конечно, то, чего я ждала, вообще произойдет.

Следующие несколько минут мне удалось вообще ни о чем не думать. Я сидела на мягком, в темноте, берегла эмоции, не глядя на небо, дышала свежим воздухом или, говоря другими словами, жила в собственное удовольствие, имея в виду, в основном, биологический смысл этого выражения. Пока, в конце концов, не оказалось, что именно такая, с трудом обретенная простота, была необходима моим чувствам, чтобы уловить то напряжение в окружающей меня атмосфере, которое, в противном случае, просто слилось бы с моим собственным.

«Сбывается, сбывается», — раздалось в моем опустевшем мозгу. В такт с усилившейся музыкой. «Но что сбывается?» — подумала я. И забеспокоилась. Испугалась. Вскочила на ноги. Почему музыка стала громче?

Окно! Оно было открыто, вот почему… Я выбежала на середину аллеи, уставилась на него. Оно напомнило мне огромный рот. Широко разинутый, и бабочки текут в него сгустком в виде вибрирующей черной воронки. «Что-то страшное проникнет…» Проникает! Мое предчувствие сбывается… сбылось… А он лежит там, беспомощный живой труп!

— Арнольд, Арнольд! — закричала я. — Помоги мне…

«…старый друг». Не могу кричать, сжимаю зубы, сжимаю губы, надо дышать только носом, но я уже задыхаюсь. И слепну. На мое лицо сыпется черная пыльца, липнет, смешиваясь с моим липким потом, и их лапки ползут по нему, ползут везде, по всему моему бьющемуся в конвульсиях голому лицу…

Я лежала, живой труп на огромной черной кровати. Острые грани щебня впивались мне в щеку, а мрак передо мной медленно заполнялся прямыми серыми контурами… Контурами дома — я напротив, лежу на аллее. Лежу довольно низко, под взбесившимся роем бабочек. Я вдохнула глубоко, свободно: останусь здесь, и без того я парализована. Прикрыла глаза. Нет, сказала я себе, они летят не на этот, не особенно яркий прямоугольник света. Их привлекает именно напряжение или, точнее, возбуждение, которое со все большей силой нагнетается вокруг. Которое исходит будто бы от самого дома…

Где в данный момент умирает человек! Я оперлась на локоть, потрясла головой — никакого паралича. Приподнялась, но с большим трудом — чувствовалась все же некоторая скованность… Его скованность.

— Арнольд, Арнольд! Помоги… ему!

Я доплелась до входной двери, все зря, Юла заперла ее. Заколотила по ней кулаками. Все напрасно, все зря: они мне не откроют, даже не услышат! Однако силы возвращались ко мне. Или возвращался разум? Лениво, неохотно… Я пошла, словно во сне, вдоль дома, дошла до окна своей комнаты. Увы, вчера мне было легко вылезать через него, но сегодня влезть было совсем не так просто. Подоконник был слишком высоко. Я подпрыгнула несколько раз, чтобы окончательно убедиться, что мне не удастся уцепиться настолько прочно за его край, чтобы потом подтянуться, потом я оперлась спиной о стену и начала думать, что же делать. Словно у меня был выбор… Да я не в состоянии была даже дышать…

…и жадно, отчаянно хватаю ртом воздух, хватаю ртом бабочек, они порхают там, у меня во рту…

Шевелятся… черви — черви?!

— Ааа!!!

Крик. Тонкий и пронзительный, женский. Мой крик. Я бросилась к скамейке, ударилась о нее коленкой, не почувствовала никакой боли. Почему? Я схватила скамейку за край, начала ее расшатывать — вытащу ножки из земли, дальше будет легче. Земля здесь песчаная, грязевой слой залегает гораздо глубже. Должно получиться. Только он уже тонет… в бабочках. Утопленник!.. Утопленник может поднять его на ноги, мелькает у меня в уме, пока я дергаю туда-сюда проклятую скамейку. Может, но только через меня. Но я и сама могу…

— Джонатан! Иди вон!

Могла бы, если его вернуть на одиннадцать лет назад. На этот раз, однако, делая это осознанно…

— Пусть идет! Приказываю. Я…

«Я»? Смятенная человеческая душа, которая вживается в роль БОГА. Душонка, искушаемая проникшими в нее демонами. Они, по сути дела, приказывают: «Возьми, Джонатан, бери то, что тебе не положено. Давай, бери же…»

— Но у кого?

«Беги!»

…ползу. Выплевываю бабочек, извергаю со рвотой раздавленные черные тельца, их крылышки прилипают к небу, сладковатые на вкус, это вызывает еще более сильную рвоту, и я снова хватаю ртом воздух… и снова бабочки, ползу среди черной каши…

Ползет — он. Там наверху. Наверное, спасется… Ох, должна ли я сожалеть, неужели я опять виновата? А если я беру сейчас что-то у Дони для этого старика… Да и что вообще происходит здесь, со мной? И сколько времени тому назад — всего несколько секунд, не больше — через мою грудь, через самое мое сердце словно дул ветерок. Я даже почувствовала, как он усиливается. И все-таки я не переставала расшатывать скамейку, ножки ее уже почти можно вытащить. Еще чуть-чуть…

Ураганный ветер через мое сердце. И полный штиль вокруг! Откуда же он идет? С его запахом озона… Со стороны океана? Нет. Он идет со стороны склепа, я чувствую… я просто знаю, что оттуда. Духи мертвых проходят сквозь меня и уходят… встречать своего умирающего потомка. Джонатана Ридли Третьего.

— Вернитесь назад!

Я не хочу, чтобы здесь кто-нибудь умирал. Хватит смертей. Хватит! Я его спасу. Но с помощью нормального, человеческого во мне… Я поволокла скамейку к окну своей комнаты гораздо медленнее, чем мне бы хотелось. Тяжело. Мне все было тяжело. Даже музыка. Теперь звучала какая-то пьеса для клавира, которая была мне совершенно незнакома, но у меня было такое чувство, что я слышала ее сотни раз. И слушала ее, что было совершенно невозможно, стоя здесь, на этом самом месте. Наконец-то я доволокла скамейку до стены. Взобралась на нее, подтянулась и села на подоконник. Начала торопливо расталкивать створки едва приоткрытого окна. Толстая занавеска мешала, но все-таки хорошо, что она была, потому что иначе свет ночника мог бы привлечь этих тварей. Я перекинула ноги через узкую щель раздвинутых створок внутрь комнаты, и в этой неудобной позе начала спускаться на пол, причем кромка подоконника пересчитала каждый мой позвонок. Наконец втянула и голову, шарф слез с головы, обвившись вокруг шеи… Как веревка!

Неужели мне так и придется умереть?!..

Повешенным. Утопленным.

Я ступила на пол. Захлопнула окно. Не придется умереть… так. Я стремительно прошла через комнату, попробовала открыть дверь. Заперта, и эта тоже! Да, да, ведь я же сама ее заперла. Я достала ключ из джинсов, а если бы я его потеряла? Вынула ватку из замочной скважины и через несколько секунд очутилась в коридоре. Зажгла свет…

«Арнольд уже наверху, с ним!» — осенило меня вдруг… Когда он выключил там свет. Или здесь? Я теряла ориентиры, не знала, где нахожусь. В глазах то темнело, то светлело. Я шла по коридору, но в то же время ползла к невидимой чердачной двери, и прорывалась к Джонатану сквозь густой порхающий мрак, наталкиваясь на шкаф, проигрыватель взвыл, потом смолк, и я почувствовала, как руки Арнольда вцепились в меня, и дошла до лестницы, и услышала его — он говорил мне…

— …я вызволю тебя, Джо…

Я беру платок в рот, снимаю через голову рубашку, обматываю ею на ощупь его голову. Он обматывает что-то вокруг моей головы, но много бабочек остаются внутри. И несмотря на платок во рту, я тоже начинаю задыхаться, мне не хватает воздуха, только насекомые, насекомые, я волоку Джонатана, с трудом преодолевая их мягкое, пыльное сопротивление… Жизнь покидает меня, уходит туда, где я верну себе все потерянное, мои корабли опять будут лететь, лететь… как птицы… Я допустил ошибку! Не надо было гасить свет, они и не собираются улетать, а я уже не уверен… где дверь…

— Хватит, хватит, хватит, — цедила я сквозь зубы, пока, спотыкаясь, поднималась по лестнице. — Это происходит не со мной, это происходит с ними. С ними!

Но мое плечо упирается во что-то твердое… Я успел! Дотащил его прямо до двери… Я протягиваю руку и чувствую, как попавшие под нее бабочки… лопаются, когда я нажимаю ручку. Опускаю ее вниз… Она не поддается?! Дергаю ее, дергаю… Не могу открыть… а Джонатан уже… я опускаюсь к нему…

Я остановилась, так и не дойдя до конца лестницы. Нет, не происходит… Произошло с ними. Пусть всего несколько минут назад, но все же… теперь это уже прошлое. Свершившееся. Живое осталось лишь в потустороннем — в их памяти.

Ужас, который охватил меня вместе с осознанием этой Истины, возможно, был не так осязаем, как предыдущий, но был несравненно глубже. Мой дух утонул в нем, лишенный смысла любых дальнейших усилий, преодолений…

Они оба уже мертвы.

А их смерть от мерзких насекомых будоражит мои чувства, она приходит из вечности, чтобы быть пережитой вновь — и мною тоже. Но вместе с ней до моего сознания доходит и нечто прекрасное, чистое… Я получаю как подарок, предназначенный другому от трогательного длинноволосого старика — получаю его нетленное чувство привязанности, готовности к самопожертвованию, и это чувство льется, перетекая в мою память. Чтобы остаться в ней. Навсегда…

Мне нужно было время, не знаю сколько, может быть, много, чтобы я начала осознавать, что двигаюсь. Я шла, да, но невероятно медленно, с плотно закрытыми веками, с протянутой вперед левой рукой и отставленной в сторону правой, скользила почти бесчувственными пальцами по стене… «Два?» — сказала я себе, когда мне показалось, что касаюсь косяка какой-то двери. Я остановилась, получше ощупала тело пальцами, потом нащупала другое — действительно два, удостоверилась. Потом пошла дальше, к угнездившейся в моем подсознании цели. Я не сомневалась ни на секунду в том, что мое такое медленное движение может вообще лишить его смысла. Но у меня не было сил идти быстрее. Я была истощена до смерти… от чужой смерти.

— Три, три, — прошептала я, проходя все так же на ощупь мимо следующей двери.

Впрочем, я видела абсолютно ясно, почему не могу открыть глаза: болезненно-белое Сияние проникало даже сквозь закрытые веки. Странно, какова причина такой сверхинтенсивности? Она может быть только… той же, по которой я должна дойти куда-то. До кого-то.

Та же, по которой я не могу опаздывать.

Я сосредоточилась на единственном усилии — идти быстрей, это заняло немало времени, пока я, наконец, не спросила себя, есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл. Оказалось, что на сей раз я и на этот вопрос ответить не могу. Да, что бы со мной ни случалось, оно не проходило. Наоборот: оно разрасталось, захватывало меня все сильней. И вот результат: я утратила ощущение собственной тяжести, твердости пола под ногами, воздуха, которым дышала… И вообще, я иду или нет? Но как, как это понять, если я уже и не слышу ничего: ни шагов, ни шуршания одежды или, как это было раньше, царапанья ногтей по шершавой стене. Ничего, ни малейшего звука. И тишина меня взяла в плен. Держит в своей толстой ватной горсти, и я начинаю тонуть в ней: слепая, глухая, неспособная осязать…

Но с целью.

И не отрекусь от нее. Я верю в тот момет, когда разумом ли, чувством ли — сделала для себя выбор. И не верю в такое, как сейчас, когда я даже не могу вспомнить, что это была за цель. Не верю! Я резко открыла глаза, Сияние пронзило зрачки. Прошло глубже — до самой сердцевины мозга. Осветило его той болью, которую ему нанесло…

— ВАААЛ!

Я не выдержала, снова сжала веки. Меня занесло, я ударилась о какой-то угол. Ощупала — стол. Покрытый накрахмаленной скатертью. Значит, я все же двигалась. Дошла, может быть. Обошла стол, опираясь на него, да, вот, вот он, тот самый, его единственный стул. Я действительно в его комнате. Но сам-то он где? И кто он — сейчас! Я поспешила пересечь пустое пространство слева, пока страхи окончательно мной не завладели, и вскоре моя нога наткнулась на угол кровати. Затаив дыхание, я нагнулась…

Он здесь! Я лихорадочно начала его ощупывать. Он лежал на спине, прямо поверх накрахмаленного покрывала. В ботинках, рубашке и брюках. Руки — лед, вытянутые по швам, лицо — тоже какое-то окаменевшее. И широко раскрытые глаза. Которые не реагировали на мое прикосновение. Он не спал. Но и не бодрствовал. Ни мертвый. Ни живой.

Никакой. Никто? Просто дышал. Дышал тихо.

Я малодушно отпрянула назад.

— Вал, услышь меня. Услышь меня! У тебя совершенно нет времени… Только сейчас еще не поздно. Ты должен встать. Должен сию минуту, сейчас же уйти отсюда. Покинуть имение. Вал!

Покинуть его, пока Сияние не рассеялось. Пока тот, Кто приходит, еще не пришел.

— Опомнись, Вал! Ты можешь, можешь…

Пришлось снова подойти к нему, хотя инстинкт толкал меня в обратном направлении. Я нащупала его руку, потом другую, приподняла их, приложив немалое усилие, мне казалось, что он набит песком. Попыталась его расшевелить, чувствуя, представляя себе, как его тело трясется, мотаясь туда-сюда на белой кровати в Белом… мраке.

— Твой отец мертв!

Его руки дрогнули — он услышал! Я продолжала его тянуть, трясти. Дыхание стало более ровным. А вот я уже едва дышала. Я отпустила его и присела на край кровати. Кровь неритмично пульсировала у меня в ушах, висках, окрашивая Сияние, проникающее сквозь веки, в искрящийся красноватый цвет.

— Отец твой… мертв, — повторила я сдавленным от сухого кашля голосом. — Он мертв и теперь… Утопленник… Он переселится… В тебя! Если ты не уедешь…

Мои слова нисколько на него не подействовали, однако подействовали на меня — дали мне силы снова встать. Я возобновила жалкие опыты поднять его. Потом переместила его ноги так, чтобы они свешивались вниз: если мне удастся усадить его, может быть, он быстрее очнется. Одну руку я просунула ему под голову, другой взялась за плечо, начала притягивать его к себе, словно пытаясь в отчаянии обнять, не рассчитывая на взаимность — в данный момент Вал был просто предметом, манекеном.

А между тем вокруг, кажется, что-то изменилось.

Я замерла, наклонившись над своим неотзывчивым грузом, осторожно открыла глаза. Но нет, той предыдущей режущей боли уже не было. Сияние смягчилось… Начало рассеиваться!

Я стащила несколькими панически резкими движениями тело… Валентина на пол, сумев все же уберечь его голову от слишком сильного удара. Оставила его лежать, как и прежде, без движения, сама передвинулась в молочном тумане к изголовью кровати и нашла там бутылку с водой. Отвинтила пробку и, вернувшись назад, нащупала то ужасное — окаменевшее — лицо и начала поливать его водой. Он захлебнется и придет в себя. Он должен захлебнуться, утонуть…

— Иди вон! — выкрикнула я в той бессильной злобе, которая была порождена исключительно страхом. — Иди вон… и ты!

Ступай на дно, сделай шаг, выйди на какой-нибудь песчаный берег… Ооо, проклятый горемыка!

Он не захлебнулся. Перестал дышать.

Но я знала, что он не мертв — не навсегда. Поставила пустую бутылку возле него. Сделала несколько шагов в направлении, где, по моим предположениям, была дверь, а потом… Обернулась и пошла назад, очень медленно. Здесь не было уже никого, из-за кого следовало бы торопиться. Я села на мокрый пол, приподняла осторожно голову своего прежнего друга, положила ее себе на колени. Закрыла вслепую его глаза, холодные капельки, увлажнившие мои пальцы, лишь напоминали слезы. Сняла шарф с шеи, вытерла им заботливо его лицо и волосы. Ничего, ничего страшного… для тебя, Вал. Наоборот, тебе предстоит… не быть горемыкой.

Ты преодолеешь вместе с Йоно сопротивление тех, наверное, уже твоих? — гнетущих глубин. И будешь смотреть поверх них его глазами, необреченно вдаль. За пределы земных горизонтов, за пределы этого мира… туда, где есть все то, что когда-то уже было, и все те, кто когда-то уже жили. Где тебя ждет тот славный Капитан, и те белые корабли, вечная свобода его духа, станут и твоими. Потому что тогда ты сам уже станешь… тем, Который приходит.

Который уходит сейчас.

За грань, за грань. Где нет ничего, что потеряно безвозвратно. Ничего, кроме твоего настоящего, Вал. И этого моего поцелуя…

Глава одиннадцатая

Я сидела на полу и придерживала голову Вала на своих коленях. Смотрела как проявляется его лицо, сначала, как туманное пятно в темном ореоле волос, потом две темных дуги бровей, затененные углубления возле глаз и едва угадываемые изгибы губ… Словно Белое сияние творило его сейчас, ваяло его черты в процессе собственного исчезновения. Именно в силу исчезновения. Но какое выражение лица оставит оно ему после того, как пропадет совсем? Его собственное? Или Йоно?

Оставило его без выражения.

А в комнате кто-то вздохнул.

— Сияние никогда прежде не было таким плотным, — сказал он.

…Было. Каждый раз, когда умирал мужчина из рода Ридли…

Высокая черная фигура, стоявшая на фоне черных занавесей окна, задвигалась. Пошла медленно к нам, сняла черные очки. Алекс — одетый в тот же черный дождевик. Прошел под лампой, потом его тень начала растягиваться на белом полу, дошла до меня, проползла по нам. Он наклонился и впился острым взглядом в лицо Вала.

— Он в коме, да? Или, может быть, побывал в состоянии клинической смерти?

Он протянул руку, начал ощупывать его оголенную шею, а я продолжала сидеть. Не могла преодолеть охватившее меня оцепенение.

— Пульс у него и сейчас очень слабый, — пробормотал Алекс. Выпрямился, все так же уставившись на Вала, и постучал по его плечу носком своего шикарного черного ботинка.

— Не трогай его! — вырвалось наконец из меня.

Алекс цинично скривил губы.

— Чего не трогать! Вот этого? — Он снова его пнул. — Да оно же ничего не чувствует, оно сейчас почти труп. Но ты, Эми… Пока я смотрел, как ты его целуешь… Уххх! Мне прямо противно стало. У меня было такое ощущение, что я присутствую на каком-то акте некрофилии! — засмеялся он.

Я стиснула зубы. Потянулась к кровати и стащила подушку на пол, возле лужиц с водой. Положила на нее голову Вала, отодвинулась в сторонку и потихоньку начала вставать. Скрестив руки на груди, Алекс наблюдал за мной свысока, будто я была каким-то насекомым или пресмыкающимся…

— Мдаа, нет твоего «Вала». Нет его здесь. И вряд ли он скоро вернется. Этой, первой, ночью, Эми, он, тот, который уже… не есть только он, долго-долго будет бродить. Однако мы с тобой знаем точно, где именно!

Он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты. Я потащилась за ним. Перешагнула через порог и пока, не без колебаний, закрывала дверь, мне казалось, что ее кромка как-то рассекает простертое на полу тело — располовинила его на моих глазах, потом дошла до груди… потом от него осталась одна голова, словно брошенная на помятую подушку…

Алекс зажег в коридоре свет. Подождал меня немного, а теперь поднимался по лестнице умышленно замедленными шагами. Я последовала за ним.

— Поздно, поздно для вас обоих, — заговорил он, поглядывая на меня из-за плеча. — Ты устала, тебе плохо, ты больна. Тебе давно пора было лечь в постель, заснуть…

Он отогнал ленивым жестом какую-то бабочку, она метнулась тяжело в сторону, сделала, снижаясь, круг-другой в воздухе и обессиленная упала на линолеум. Стены и потолок облепили, причем в довольно большом количестве, им подобные: большие, черные, широко распахнувшие свои зубчатые крылья, словно приколотые булавками в гербарии.

— Глубоко, беспробудно, без снов, аааж до утра…

Он подался к комнате Юлы и открыл дверь. Даже не пытался сохранить тишину, а когда я приблизилась к нему, обнял меня за плечи. Я вздрогнула от неприязни, но не попыталась отстраниться. Позволила ему ввести меня туда. Мы подошли к кровати. Освещенная ночником, Юла спала — «глубоко, беспробудно». Ее волосы стелились по наволочке, как блестящий коричневый шелк; обрамленное ими лицо выглядело почти красивым со спокойными, излучающими полное удовлетворение чертами.

— Ей жарко, — Алекс показал на мелкие капельки пота над ее верхней губой. Он наклонился и провел по ним кончиком языка, потом поцеловал ее во влажные полураскрытые губы. Когда распрямился, на его лице играла странная полуулыбка. — Ну, и эта ничего не чувствует, но она хотя бы не труп, правда?

Он взял двумя пальцами одеяло и откинул его в сторону. Тело спящей угадывалось под тонкой ночной рубашкой: стройное, с крепкими даже во сне мышцами; плоским животом и крупными овальными грудями, которые поднимались и опускались в такт с равномерным дыханием. Взгляд Алекса остановился на них. Он не в первый раз приходит сюда ночью — мелькнуло у меня в уме, и только тогда я осознала всю мерзость его поведения, да и своего собственного тоже. Я отступила назад… что-то путалось у меня в ногах, издав тоненький детский писк. Я застыла на месте. Опустила глаза — котенок, тощенький и паршивенький, непонятного желто-серого цвета. Алекс присел возле меня на корточки, поднял его и швырнул ей в ноги, а оттуда котенок прополз по кровати и свернулся клубочком под мышкой у Юлы.

— Она взяла его еще тогда, сразу после обеда, — пояснил он с абсолютной уверенностью, что я пойму гораздо больше того, о чем он говорит. — Хорошо, что сезон такой плодотворный: на подросших беспризорных котят. И теперь успокоилась, спит… Вот так же должна спать и ты. Точно, как она.

Он вывел меня из комнаты и нарочно хлопнул дверью. Однако, когда мы подошли к коридору, он начал ступать тише, прислушиваться, повернув голову к лестнице, ведущей на мансарду. Свет наверху тоже горел; бабочек, облепивших парапет или упавших прямо на ступеньки, было так много, что они образовывали в некоторых местах большие черные пятна. Противоположный коридор, где была комната госпожи Ридли, был темный, как и лестница на первый этаж. Мы продолжали спускаться, я покачнулась, Алекс подхватил меня за локоть и опять забормотал в мою сторону:

— Да, да, ты допустила большую ошибку, что осталась бодрствовать. Делать нечего, придется ее исправлять. Да и я… здесь, из-за этого перенасыщенного Сияния, не успел увидеть переселение… или «вселение»… Ничего не видел, но там, там…

Его голос постепенно переходил на шепот, под конец стал таким тихим, что я перестала различать отдельные слова. Они слились с шорохом его дождевика, с едва уловимым поскрипыванием его туфель при каждом последующем шаге вниз по лестнице… И при каждом следующем шаге вперед через темный холл… Мы остановились у входной двери, я услышала, как Алекс ее открыл и поднял щеколду. «А откуда же он вошел?» — спросила я себя и с каким-то анемичным ужасом поняла, что не знаю ответа. Как и много других ответов, связанных с ним.

Мы вышли на улицу.

— Интересно, Эми, как ты думаешь, из-за кого ты сейчас куда-то идешь?

Мы дошли до аллеи, наши шаги, мои и его, несинхронно царапали тишину под уже совсем чистым небом. Я посмотрела на то окно наверху — оно продолжало зиять черной прямоугольной дырой в фасаде дома. Но вскоре луна заглянет в нее.

— Думаешь из-за Валентина? О, нет! Ты поняла, что не можешь ему помочь. Ты даже не уверена, нужна ли ему помощь?

— Я иду не для того, чтобы ему помочь.

Алекс немного ускорил шаги, и я тут же начала отставать. Начала задыхаться в попытке его догнать:

— Я буду смотреть на тебя… пока ты будешь смотреть на него. Вот как это будет… Ты тоже станешь зрелищем.

Он остановился. Подождал, пока я поравняюсь с ним.

— Опять ошибаешься, — сказал он тихо, задумчиво. — На сей раз я не буду только смотреть.

Он схватил меня за руку, меня неприятно удивило, что рука у него какая-то слишком гладкая, скользкая, перепончатая… Он повел меня к Старому крылу. К Дони? Может быть хочет и его повести туда? Ведь он тоже «фактор»… Мы прошли мимо окна моей комнаты, между занавесками осталась щель, было видно, что в комнате горит свет; вырисовывались и очертания скамейки у окна, но Алекс старался ничего не замечать — шел размеренной походкой, глядя только вперед. Расслабился, только когда мы повернули к Крылу. Вынул из дождевика ключ и как только мы дошли до входной двери, быстро ее открыл.

Мы вошли. Каменные стены встретили нас знакомым духом влаги и холода, словно дышали через трещины в штукатурке. Алекс включил свет. Точно так же, как и в тот день, когда мы здесь обедали через несколько часов после того, как был обнаружен труп Тины, так и теперь у меня появилось чувство, что я попала прямо в подвал этого взятого в наем дома с его столь старательно охраняемой запущенностью. Я думала, что мы сразу же поднимемся на второй этаж, но очень скоро поняла, куда мы, по сути дела, направляемся.

Салон показался мне еще более большим, чем в детстве, наверное, оттого, что теперь он был почти пустым. Вся мебель, несколько картин и тот огромный престарелый ковер были вынесены отсюда — вероятно, тоже стали частью лабиринта в мансарде. Портрет Йоно — я не сомневалась, что это был он, несмотря на длинный пурпурный занавес, которым он был закрыт — занимал центральное место возле одной из стен, облицованной, явно для того, чтобы служить фоном портрету, особыми полупрозрачными панелями. Точно такие же панели были вмонтированы и на потолке над ним, а также с обеих сторон от него, а напротив стояло большое, обитое красной кожей кресло, возле которого, в свою очередь, стоял низенький мраморный столик с пультом дистанционного управления.

— Ты должна его посмотреть, — сказал мне Алекс. — Думаю, что это настроит тебя… еще более основательно.

Он подвел меня к креслу, заставил меня сесть в него. Взял дистанционку и, немного поколебавшись, начал нажимать в определенной последовательности какие-то кнопки. Салон наполнился квадрофоническим звучанием океанского прибоя, криками чаек. Лампы в центре погасли, но откуда-то из-за панелей засветили другие, сфокусированные под разными углами по отношению к портрету, занавес на котором начал подниматься. Я отвернулась точно перед тем, как он должен был появиться у меня перед глазами.

— Ну, даже если и не будешь на него смотреть, он все равно окажет на тебя воздействие, — заметил Алекс. — Даже сильнее, потому что в таком случае, будет воздействовать прямо на твое воображение. Ты просто посиди здесь, а я скоро вернусь. — Он прошел через салон и перед тем, как выйти, добавил небрежно: — Впрочем, если хочешь, можешь уйти прямо сейчас.

Он оставил дверь открытой, но из-за звукового фона я не могла слышать, удаляются ли его шаги, потому выждала, может быть, больше, чем это было необходимо. Потом поднялась, все также отвернувшись от портрета, и тоже вышла из салона. Прошла мимо соседнего помещения — в давние времена столовая того, первого, Валентина, — прошла и мимо бывшей кухни, и мимо малого, некогда служившего гостиной, салона… Из-под обшарпанных, пропитанных влагой дверей доносился тяжелый запах плесени, окончательной повсеместной разрухи. Я чувствовала, как он обволакивает меня, как проникает и в меня тоже: не имеет смысла, ничто никогда не имеет никакого смысла.

Я начала подниматься по лестнице, опираясь на парапет. Со второго этажа долетал шум текущей воды, который не походил на звук воды от душа, где купаются. Струи били слишком сильно, словно попадали на твердый материал. Когда я наконец добралась до верхнего этажа, то направилась прямо в ванную комнату, но засомневалась, увидев открытую дверь, стоит ли заглядывать туда. Меня вдруг охватило предчувствие, что я увижу там нечто отвратительное. И это было действительно так, хотя внешне выглядело всего лишь странным.

Алекс, с черным капюшоном на голове и голыми, сунутыми во вьетнамки ногами, старательно мылся под душем или, точнее, мыл свой дождевик, который сейчас был на нем застегнутый доверху, с вывернутыми карманами. Пока я наблюдала за ним, он даже поднял воротник, потер рукой его обратную сторону, и вода смыла несколько черных кусочков от бабочек. Они завертелись возле сливного отверстия и вода увлекла их за собой. На полке возле умывальника лежали темные очки, наверное, уже тщательно вымытые; пара тонких целлофановых перчаток и мобильный телефон, который в этом доме был, вероятно, единственным средством связи… скажем, с полицией.

Я ретировалась и пошла в спальню. Кровать была убрана, на ней в беспорядке валялись белье, футболка, носки, а внизу на ковре — туфли и брюки, которые были на Алексе недавно. Возле одного из кресел стояла спортивная сумка; а на подлокотниках лежала странная черная одежда похожая на комбинезон с длинными рукавами. Я подошла, пощупала ее, оказалось, что это водолазный костюм, явно очень дорогой, сделанный из удивительно тонкой водоотталкивающей ткани.

Я расстегнула молнию сумки: гарпун для крупной рыбы в кожаном чехле; пакет с еще одними перчатками внутри; два флакона со спреем без надписи, о содержании которых можно было только гадать, ласты, рыбацкая сеть и еще какие-то вещи под ней, которые я не успела рассмотреть, поскольку в душе выключили воду. Я застегнула молнию и вышла из спальни. Воспользовавшись тем, что было слышно, как Алекс довольно шумно стряхивает с дождевика воду, я прошла по коридору и спустилась вниз по лестнице.

Внизу я вначале решила проверить, открыта ли уличная дверь и действительно ли я могу выйти отсюда прямо сейчас, как утверждал Алекс. Она была заперта, а ключа в ней не было; факт, который заставил меня вспомнить, что окна на этом этаже были забраны в решетки. Я вернулась в салон, стараясь опять же не смотреть на портрет, вряд ли он мог на меня «подействовать» после всего, что я пережила здесь в последние дни, но… Мне не хотелось видеть его именно здесь и именно этой ночью.

Я села в кресло и принялась ждать. Или я задремала? Не знаю.

— Ого, ты все же не ушла! — голос Алекса заставил меня вздрогнуть, главное, из-за его фальшивой приветливости. — Ты предпочитаешь встретиться с Утопленником живьем, а? Теперь, когда он поглотил и дух последнего потомка из рода Ридли, он, наверное, влечет тебя к себе со страшной силой. Неудержимо. Сейчас де факто он просто твой любимый!

Вместо дождевика на нем была надета полотняная куртка; брюки и туфли были те же самые. Он уронил сумку рядом с собой на пол, а в руках держал термос и две чашки. Наклонился, поставил все это на столик, при этом из-под манжет куртки мелькнула черная полоска от рукавов водолазного костюма. Тем временем он открыл термос и разлил кофе в чашки. Подал одну из них мне с вдохновляющей улыбкой и поспешил отпить из своей, дабы я убедилась, что он не отравлен. Я одним махом выпила свой, Алекс налил мне еще, я выпила и вторую порцию.

— Между прочим, — продолжил он, — по-моему, ваша встреча будет гораздо более полноценной, если мы прихватим с собой и ребенка, туда, на место вашей встречи. А ты как думаешь, какое у тебя предчувствие? Более короткое расстояние будет иметь какое-нибудь значение?

— Будет, да. Большое значение… будет иметь.

Не следовало так торопиться с ответом. Он, правда, кажется, не уловил лжи — если сказанное мною действительно было ложью.

— Раз так, хорошо, — кивнул он сговорчиво. — Возьмем его с собой. Я знаю, где его прячет твоя тетя, это нам как раз по пути.

По пути? Может быть, после отъезда Клифа она посадила его в святилище… Я поднялась с кресла, и Алекс тут же поставил свою чашку с недопитым кофе на столик. Выключил с помощью дистанционного управления аудиоаппаратуру и лампы, которые до их пор освещали портрет Йоно; нажал еще на какую-то кнопку, и я услышала, как пурпурный занавес опускается вниз. Потом он взял с пола сумку.

Мы пошли.

Он не забыл открыть запертую на ключ уличную дверь до того, как вернулся в салон.

Мы удалялись молча от Дома с тремя лицами. «Давай, Эми, пошли! Вероятней всего, мы встретим его именно там.» И той ночью, которая ничем не отличалась от теперешней, но была совсем другой для нас, мы с Валом пошли дальше вместе. Пошли к одной из бесконечных тайн будущего — к той самой, к которой через семнадцать лет я вновь буду идти ночью по той же дороге. Потому что вероятней всего встречу его именно там. Его самого, последнего потомка рода Ридли…

Впервые бросив якорь в этом заливе, где два века назад не было пристани, капитан Ридли еще не был обычным земным человеком. У него был двойник — собрат, мужчина, сотворенный океаном, с которым он мог сливаться телом и душой. И тогда глубины принимали его к себе без сопротивления, и он вольно носился среди них. Тогда они были его истинным домом.

В тот день, однако, когда строительство дома было закончено, капитан покинул своего двойника-собрата, навсегда отделился от него там, у зыбкой кромки между волнами и берегом. Отправился по своей каменистой дороге к своему имению наверх, на высокое плато, наполовину окруженное высокими зубчатыми скалами.

А тот, другой, остался один. Ведь он был единственным человеческим существом среди необъятного океана. И он ужаснулся своему одиночеству, и разозлился от такой измены. Но у него была надежда. Надежда и сила — последовать за своим двойником, вернуть его назад, к глубинам. И к себе самому. Он ступил крепко на дно и шаг за шагом, впервые выпрямившись, пошел по направлению к суше…

Впереди забрезжило пятнышко света. Совсем робкое, сжатое в тонюсенький лучик, но все же достаточное, чтобы превратить неясную тень, за которой я сейчас следовала, просто в Александра Трависа. С маленьким фонариком в руке. Он направил его на секунду-другую в мою сторону, подождал меня, и когда я подошла ближе, свернул к деревьям по правую сторону аллеи. Мы прошли вглубь деревьев. Смяли доходящую до щиколоток прошлогоднюю листву. И, может быть, навязали свое присутствие множеству присутствующих здесь мертвецов.

— Кровная связь, да? — отозвался… один из них. — И ты — одно из ее звеньев.

Алекс опять остановился. На этот раз он дождался не просто, когда я приближусь к нему, но поравняюсь с ним. Он наклонил свое лицо к моему.

— Звено! — повторил он с ликующими нотками в голосе. — Потому что оказалось, что те четверо, Эми, были вашими дальними родственниками. Твоей тети, твоей матери, а значит и твоими! Субъективными факторами…

— Людьми, — оборвала я его. — Людьми, Алекс. Человеками.

Я попыталась пойти дальше, но он преградил мне дорогу.

— Медиумами. По сути дела, ими вы являетесь для меня. И делают вас таковыми испарения болотной грязи… О, да, да! — восклицание его прозвучало, как крик в этом безветренном, каком-то скорбном лесу. — Я догадался о твоих способностях гораздо раньше, чем ты сама. По многим признакам, по тем изменениям, которые происходят здесь после твоего приезда. Но только вчера все в отношении тебя мне стало окончательно ясно!

— Окончательно? — Я покачала головой.

— Ну, насколько это вообще поддается пониманию нормального человека. А остальное… я надеюсь узнать от тебя. Чтобы ты мне это показала. Там!

Он нетерпеливым жестом подтолкнул меня вперед и плотно, след в след, пошел за мной, прерывисто дыша мне в шею. Я сделала безуспешную попытку пойти быстрей, чтобы оторваться от него хотя бы немного. Теперь, когда не я, а он следовал за мной, даже вновь установившееся молчание как бы приобретало значительно более тесные, ограничительные рамки недосказанности.

Мы шли так довольно долго, сопровождаемые непрестанным шуршанием листвы, потрескиванием сухих веток под ногами и моего, усилившегося от быстрой ходьбы, кашля. Надо сказать, что и маршрут наш сейчас отличался от того, по которому вел меня тогда Вал. Нынешний довольно сильно петлял; но таким образом мы, выйдя из леса, избегали необходимости продираться сквозь самые густые заросли кустарника. Тропинка, которую протопал когда-то Вал, наверное, давно уже не существовала нигде, кроме как в наших общих воспоминаниях, где мы вдвоем всегда будем идти только по ней. И где он всегда будет продолжать рассказывать мне только эту легенду…

Но когда Йоно впервые вышел из океана, он, конечно, еще не был утопленником.

Его утопила суша.

Утопила в своем тленном прахе, в прахе миллиардов мертвых земных существ: растений, животных, людей — наслаивающемся непрерывно в течение тысячелетий… И при каждом его падении, опять же она, эта смертоносная суша, разъедала его лицо и тело своей негибкой каменистой твердью, пила жадно его кровь. Душила его своим воздухом, в котором копила дыхание людей, людей, людей, земных и ожидающих того момента, когда они тоже превратятся в прах. Но он вновь поднимался и делал свой очередной шаг — Тот, Кто приходит. А его глаза из-под мертвецки полопавшихся век продолжали смотреть без обреченности, прямо вперед. И в их взгляде уже не было ни ужаса одиночества, ни зла от измены. Через эти глаза сейчас смотрел его дух, дух мужчины, дерзко восставшего против необъятной суши.

И он будет приходить, будет приходить…

— Посредник между живыми и мертвыми. По-сред-ник, Эми. То есть тот, кто посередине, через него они встречаются. Вот это и означает «медиум». — Я почувствовала, как Алекс касается моей спины пальцем. Указывает на меня? И кому? Мне самой. — Ну и какой вывод из всего сказанного? — спросил он громко. — Какой он, если не тот, что часть… души каждого медиума, в том числе и твоей, Эми, уже там, среди мертвых. И значит, она тоже мертва! Иначе упомянутое посредничество было бы просто невозможно, не так ли?

— Не так ли? — я услышала, как повторяю его слова словно эхо.

— Да! — ответил он в сущности сам себе. — Не исключительно редкий дар, а исключительно редкая наследственная болезнь. Душевный некроз или, если хочешь, психогангрена; таков диагноз для таких, как вы с вашей тетушкой. Но так как Юлии и Валентина это не коснулось, можно предположить, что болезнь передается через поколение или два. Или что «вирус» проявляется лишь при наличии и каких-то других психических отклонений. А твои отклонения, Эми… Что это такое?

— Что?

— Скоро пойму!

Скоро, скоро. Деревья уже начали редеть и становились все ниже и все уродливей. Теряли свои позиции перед кустами, которые, подобно безмолвно окружающей нас стае монстров, словно выползали из темноты. Я прищурилась, чтобы видеть их более отчетливо. Наблюдала, как они становятся все плотней по мере моего приближения, как сплетаются их силуэты, образуя причудливые графические фигуры, пока Алекс не усилил свет фонаря. Он указал мне лучом на тропинку. Его тропинку. Подтолкнул, чтобы я пошла вперед, и пошел следом за мной на расстоянии не больше шага.

— Тебе не понять, — сказала я ему, не оборачиваясь. — В этом имении обреченный — ты: тот, Кто никогда ничего не поймет. Таково твое отклонение. Оно в том, что ты способен искать «изначальные истины» только там, где их нет. В мелководье.

— Ого! Твои мысли, хотя и неверные, все еще причесаны. Ты вынослива. Слишком вынослива. Но, Эми, Эми, — мне показалось, что я улавливаю в его тоне и мольбу, и угрозу одновременно, — именно эта выносливость, или назовем ее «сопротивлением», сейчас, мне кажется, для тебя опаснее всего. Единственный твой шанс — отчаяние, ты должна его обрести, даже прилагая некоторые волевые усилия… Я знаю, что это звучит абсурдно, и все же… Поверь мне, это действительно так!

— А может быть, мое отчаяние это твой единственный шанс?

— Нет, — ответил Алекс. — У меня есть другой.

Я приподняла безразлично плечи — знак, предназначенный для него, не имеющий для меня ровно никакого значения. Я была не в состоянии оценить, что мне безразлично и что нет. Я лишь понимала, что впредь ничего безразличного для меня уже не будет. Мы приближались. Кусты по бокам постепенно уменьшали рост, превращаясь в хромых полумертвых лилипутов, и тропинка заканчивалась там, в расширенном диапазоне луча, где несколькими кривыми скелетами смиренно заканчивались и они. Начинался первый растительный пояс вокруг болота — травяной, корни травы были неглубокие, а потому недосягаемы для ядов подземной глины.

Свет внезапно замер, и в следующий момент за моей спиной послышалось какое-то странное дребезжание. Я обернулась: присев в неудобной позе, Алекс шарил руками в последних живых кустах, подсвечивая их снизу фонариком. Потом выключил его и, положив в карман, встал с длинным металлическим прутом в руке. Просунул его через ручки сумки, взвалил вместе с сумкой на плечо и энергично направился ко мне.

Мы пошли дальше, на сей раз рядом, и скоро ступили в траву. Болота все еще не было видно, но оно присутствовало уже совсем близко — в метре или двух под нами и вокруг нас, в воздухе, несущем его микроскопические частицы. Вскоре я увидела святилище, своей полусферической формой оно напоминало огромный гриб, белеющий среди поля в ясную ночь. Я сразу же завернула туда…

— Ха-ха-ха! — смех Алекса ударил мне в затылок. Вызывающий, самодовольный. — Неужели ты вообразила, что твоя тетя спрятала ребенка там? Если учесть, что мы даем постоянные поводы для визитов к нам полиции.

Я остановилась и мрачно взглянула на него:

— Хорошо, и где же она его прячет?

— Где, где, — не переставал усмехаться он. — В последнее время у меня были дела поважней, так что мне некогда было за этим следить. Но, честно говоря, теперь я об этом жалею. Непосредственная близость другого вида фактора, по-видимому, могла бы стать полезной для моего эксперимента.

Его последние слова, похоже, навели его на какую-то мысль. Он опустил прут и сумку на траву, быстро сунул руку в карман, вынул оттуда маленький пакетик, встряхнул, чтобы развернуть… — марля. Повязал ее аккуратно поверх носа и рта. Проверил, удобно ли ему, шумно вдохнув и выдохнув несколько раз, подтянул немного вверх. Потом взял сумку и прут, кивнул мне, приглашая двинуться прямо к тому, некогда нашему холмику — тому самому, с которого я впервые увидела болото ночью.

«О, Вал, как это ужасно! — проговорила я с восхищением. — Словно рождено в каком-то адском кошмаре!»

— Появился? Но почему он?! Он не должен, ты слышишь!

Вонзив пальцы мне в плечо, Алекс озирался вокруг. Я оттолкнула его:

— Кто?

— Валентин!

— Где?

— Где, говоришь? — Алекс посмотрел на меня внимательно, и то, что ему удалось увидеть в бледном свете луны, явно моментально его успокоило. Он закивал: — Хорошо, хорошо.

Я тоже взглянула на него внимательно. Потом достала носовой платок из кармана своих джинсов и прижала его к лицу так, чтобы дышать через него.

— Ааа, нет! — Алекс выхватил платок из моей руки. Замахнулся, чтобы выбросить, но подумав, смял его и ткнул обратно мне в карман.

Я села на траву.

— Отдохну… немножко, — пояснила. Прикрыла глаза, почувствовав, как осторожно он присаживается рядом.

— Жаль, мне хотелось, чтобы твое включение происходило постепенно, без особых сотрясений, — начал говорить он с какой-то злобой. — Я даже надеялся на твое добровольное содействие за щедрое, очень щедрое вознаграждение, конечно. Да, если бы ты мне предоставила возможность, я бы сделал все для того, чтобы даже несмотря на свое нетерпение, готовить тебя неделями…

— Пока я не превратилась бы, тебе в угоду, в «психо-гангренную» марионетку. Или, говоря проще, пока ты не забил бы мой мозг своими мерзкими внушениями. Особенно тем, что Утопленник убивал через меня.

— Через твое подсознание, — не растерялся поправить меня Алекс. — Ну ладно, признаюсь, что, в отличие от всего остального, о чем я тебе рассказывал, это действительно была лишь попытка внушения… Но стопроцентной уверенности в том, так или не так это происходит в действительности, у нас не будет никогда. Все-таки, Эми, согласись, никто не может точно знать, что происходит в его подсознании, а ты тем более.

— Интересно, — заулыбалась я. — А я так просто уверена, что никто не может знать этого лучше, чем я сама.

— Вот как?! — Моя фраза, абсолютно бессмысленная с моей точки зрения, вызвала у него довольно сильное волнение. — И на чем же основывается эта твоя уверенность?.. Отвечай, слышишь!

Я продолжала сидеть с закрытыми глазами, не переставая улыбаться. Это мне было нетрудно.

— Кроме того, — начала я очередную фразу, — теперь я уверена и в другом: Йоно не нужна ни чья-то смерть, и ни чье-то подсознание. Его потребности касаются совсем другой, гораздо более высокой категории.

— В смысле?.. Давай, Эми, скажи же мне наконец, что ты имеешь в виду! Опиши мне все… подробно. Прошу тебя!

Я медленно подняла веки, посмотрела на него. В сумерках его лицо, разделенное на две части марлевой повязкой, выглядело темно-серым в верхней части — с глубокими глазными впадинами, а в нижней — безносым и безротым, словно лицо мумии, которое кто-то размотал только до половины, а потом потерял интерес да так и бросил. Алекс.

— Но и дух твой тоже мумифицировался, — заявила я. — Иначе ты давно бы понял, что смысл Йоно невозможно «описать». Как невозможно о нем «прочитать» в бухгалтерских книгах или в архивах мэрии, даже если потратить на это целую жизнь… Не «увидеть» этого и в портрете, хоть ста лампами освещай. Его, Алекс, можно только почувствовать, но для этого необходимы очень специфичные или, если хочешь, дефективные ощущения. Такие, как мои, например.

— И все же моя теория в целом… ну, за некоторыми незначительными исключениями, верна! Состояние Валентина тоже служит тому доказательством!

— Да, да, — отозвалась я, — я тоже думаю, что в общих чертах она верна. Однако теория твоя поверхностна, потому что и сам ты, как я тебе уже говорила, тоже на поверхности. Там ты и останешься. До конца.

— Вот в этом-то ты ошибаешься! — выдохнул он через марлю. — Потому что, как я тебе уже говорил, сегодня ночью я намерен не только смотреть. Я буду участвовать, Эмилия!!! Даже больше того: я буду управлять вами, вами… и живыми и мертвыми! Направлять вас, как и куда захочу! А в конце концов и в самые глубины!

Он выплескивал все эти реплики, делая акцент на отдельных словах, не переставая с ожесточением обрывать возле себя траву. Не перестал это делать и когда замолчал. Звуки, которые доносились до меня, были крайне неприятны, словно какое-то животное, пасущееся рядом со мной, никак не могло удовлетворить свой аппетит. Я повернулась к нему, чтобы предупредить:

— Отравишься.

Встала. Оставила его пребывать в недоумении, расширившем его зрачки, и пошла к холмику. Что бы там внутри меня ни скрывалось — дар, болезнь, сила, слабость — я чувствовала, что несмотря на истощение, смогу с этим справиться! Только сейчас я поняла это. Но интуиция, подпитываемая какими-то не до конца осмысленными фактами, все это время подсказывала мне, что в эту ночь двух человеческих смертей только таким образом мне, возможно, удастся помочь Валу и себе. А может быть, и Дони?

Когда я дошла доверху, то была уже готова смотреть на болото сегодняшним взглядом двадцатисемилетней женщины — впускать его в свое сознание таким, каким оно было в действительности, а не таким, каким осталось в моих воспоминаниях, окрашенных жадным до необычных зрелищ и верований давним детским воображением. Да вот же оно, на несколько метров ниже того места, где я стою: обычная впадина, заполненная густой красноватой грязью. Светится, действительно, но просто потому, что в нем очень много фосфора. И очертания его действительно довольно странные, но кроме сердца, в них можно увидеть овал или вообще отсутствие конкретных форм. А что касается «пульса», мне давно понятно, что непрестанно сотрясающие его движения не более чем результат химических реакций, которые по какой-то, скорей всего тоже тривиальной причине, усиливаются к ночи. И еще, что особенно важно в данный момент, его испарения вряд ли очень ядовиты, если Клиф в продолжение шести месяцев целыми днями пропадал в святилище, а здоровье его при этом, как физическое, так и психическое, оставалось прекрасным.

Вот и все. Не в болоте должна я «искать» своего врага. И даже не в себе самой… Алекс незаметно настигал меня. Я увидела боковым зрением, как он замахивается… втыкает рядом в мягкую землю металлический прут, который приволок сюда.

— Огромное самообладание! Браво! — Он пригнулся и обдал мое лицо очищенным марлей дыханием. — Но раз ты так спокойна, думаю, вынесешь и еще одну неприятную весть. Я не хотел лишний раз тебя тревожить, но, похоже, ты в такой заботе не нуждаешься. А?

— Я не нуждаюсь ни в чем, что связано с тобой.

— Ну хорошооо, — протянул он, и его рука тяжело обхватила мои плечи. — Слушай, раз так: ты меня недавно спрашивала где ребенок… Сейчас я тебе покажу где! — Он ткнул вниз указательный палец, потом отвел его вправо, потом влево… — Нет, я не стану утверждать, что знаю точное место, но… Он где-то там, Эми. Внутри трясины.

…Глубоко в пульсирующей, красноватой, как безкожая плоть… грязи.

Эта картина… обрушилась на меня — у меня не хватило сил вынести ее. Отвращение, потрясение. Отчаяние… опоздала, провалилась. Опять провал. Фатальный.

— Твоя тетя зззагнала его туда вот этим прутом. Я видел, как она его туда зззагоняет, — в его голос словно вплеталось змеиное шипение. — Она связала ему ручки, чтобы он не цеплялся за прут, и толкала его полегоньку, все дальше вглубь…

Мои легкие заполнились зловонными запахами, но зловоние слов было гораздо страшней. Невыносимо! Я попыталась убежать от него, все равно куда, даже вниз к болоту… Но рука, которая держала меня за плечи, совсем отяжелела…

— А он, Эми, бедный ребенок, был еще жив, хотя силенки его были уже на исходе. Он долго оставался живым, довольно долго, я бы сказал. Скулил, плевался, глотал тину. Захлебывался ею медленно-медленно. Впрочем, его имя, кажется, было Дони? Дони, Дони, Дони…

И все же я бегу, дезертирую, подумала я, ощущая, как мало-помалу обращаю взгляд внутрь себя. Мои глаза — две выпуклости под бровями, с радужками, синеющими на фоне мозга, и зрачками, приколотыми к нему черными иглами. Я вижу. Вижу себя. Миниатюрная фигурка, эфиром выплывающая из бездны, безликая и словно лишенная костей, белая до боли в душе. Устремляется вверх сквозь колодец, который я сама и есть. Вечность выдыхает ее, выдыхает ее бессознательно, из бесконечности через меня же. Мою фигурку. Я ее жду, даже допускаю, что она потемнеет, но нет, не сильно, а только чтобы вернулось мое лицо — гладкое, живое, заинтригованное. Детское. И волосы — настолько светлые, что напоминают нимб своими серебристыми переливами. Я себе нравлюсь, я хочу быть только такой. Сливаюсь — я с я. О, ничто не может сравниться с этим! Это, наверное, и есть Верховная любовь. Я замыкаюсь в ней.

Дезертирую в себя. Вечная мне память!

Я перевела заинтригованно взгляд во вне. Я ощущала себя такой защищенной, неуязвимой — здесь, сейчас — словно находилась в самом надежном убежище и просто выглядывала из него, без малейшего риска. Да и… Вал был рядом. Я схватила его за руку, и лишь на краткий миг через мою грудь пробежал холодок — легкий укол, как при встрече с чем-то незнакомым. Мы начали спускаться вниз по прерывистой световой дорожке, которую оставил после себя, широко шагая, Йоно. Надо было торопиться, потому что становилось все светлее, и вскоре дорожка могла совсем раствориться на общем фоне.

Мы идем дальше, но… мои глаза по-прежнему смотрят с холмика. Они следят за нами. И видят, что я на самом деле ухожу одна. И с силой направляет это открытие мне. Оно меня настигает. Я останавливаюсь. Стройная русая девочка в дешевеньком платьице в цветочек и белых гольфах. Держу руку немножко в сторону и все еще чувствую сплетение наших с Валом пальцев. Иллюзия. Потому что я вижу, что его нет.

— Боже! — промямлил кто-то рядом. — Вон там тоже ты! Ты?!

Я поднимаю голову к холмику — нет, Вала нет и на нем. Там стоят какие-то совершенно чужие люди. Откуда они взялись? От коих пор? Мужчина и женщина, взявшись за руки. Я бросила, словно ошпаренная, чужую холодную руку. «Мы с тобой не знакомы!» — сказала я удивленно, удивившись потом собственному удивлению. Конечно же, и не должны быть знакомы. Да разве я ожидала, что стану такой. Смотрю на себя издали. Худощавая женщина со смертельно-бледным лицом, лохматая, в расстегнутой кофте и дешевых, поношенных джинсах. А глаза — безумные от алчности, впиваются в меня взглядом, поглощают меня… И точно в тот момент, когда наши взгляды встречаются, эта очаровательная девочка внезапно выскальзывает из той моей далекой руки и перестает быть мной. Перестает навсегда, я знаю! Если, конечно…

Я побежала по склону, протянув руку к другой, более близкой руке. Или протянув ее для прощального объятия? Девочка всего в шаге от меня. Смотрит на меня настойчиво и повторяет тоненьким голоском: «Вал, Вал…» Я опускаюсь перед ней на колени, касаюсь рукой краешка ее платьица, мои пальцы закрывают цветочки. «Вал, Вал…»

— Но зачем тебе он, раз я, Я с тобой?

Она слышит меня? Да! Она тоже протягивает руки… Отталкивает меня с недетской силой. Я отлетаю в сторону, остаюсь смиренно лежать на короткой влажной траве. Чувствую, как что-то противное проползает… по мне, и не могу остановить, не могу вернуть обратно. Господи! Будто я порождаю это нечто, без боли, без усилия, без желания, без предварительного зачатия. Оно выпирает из-под моей кожи, проходит сквозь поры, отделяется, закрывает мне лицо, раздувает одежду, растет… И, наконец, выползает наружу.

Встает в полный рост, подминая меня.

Невообразимое, абсурдное… набухшее. Раздутое. Существо, которое было, но уже не есть человек. Пытается заговорить, открывает рот, закрывает, снова открывает, кожа около рта лопается, и на лице прорезаются глубокие бескровные борозды. А его туловище все усеяно огромными, напоминающими мышцы вздутиями. Они лениво шевелятся под вспученной до предела тенниской, словно какие-то паразиты, давно вершащие пир во плоти этого… ожившего трупа.

Он пошатывался, стоя на своих распухших ногах. Задвигался к девочке! Которая была уже не я…

— Не верю, — процедила я со злобой. — Все, все это просто галлюцинация…

Словно сотворено в чьем-то адском кошмаре!

«Но почему… отчего оно светится?» — спросила его девочка.

«Оно фосфоресцирует» — ответил он, явно необыкновенно довольный эффектом столь старательно подготовленной неожиданности.

Потом они оба сделали утвердительный жест, словно только что обменялись давнишним, им одним известным паролем. И он продолжал приближаться к ней…

— Стой! Беги… Эми!

Она, однако, даже не пошевельнулась. Стояла лицом к нему, ждала его и улыбалась. А глаза у нее — белые. Не видят его… смотрят в себя. Я сделала отчаянную попытку встать, но не смогла. Я потащилась к нему, подползаю, под-пол-заю. Вцепилась сзади в икры его ноги, рука утонула аж по кисть. Исчезла как в студне. Я выдернула ее — она дрогнула, влажно блестящая. Но он остановился. Медленно повернулся ко мне. Начал наклоняться, сконцентрировав свысока на мне свой взгляд, едва проникающий сквозь щели гипертрофированных век. О, исчезни, вернись в свою могилу, проклятый, противный…

— Труп? — бросила я ему.

«Эми?» — вернулся мне возглас.

Лицо его расплывалось над моим, словно гигантская маска. Отражающая, подобно какому-то неописуемо кривому, потрескавшемуся зеркалу, одно-единственное чувство. Отчаяние.

Не знаю, сколько времени мы так смотрели друг на друга. Наконец он попятился назад, а я осталась смотреть на него со своей низкой перспективы. И видела, как его телеса качаются, перекатываются, трясутся под ветхими, туго перепоясанными ремнем, брюками. Пряжка на этом ремне была мне хорошо знакома: грубовато сделанная из латуни в виде желтых переплетающихся змей.

— Вал.

Он опять двинулся к девочке, которая ждала его там с обращенным внутрь себя взглядом. И в меня. Добрался до нее. Она поднялась на цыпочки, он нагнулся. Они впились губами друг в друга. Целовались дико, отчаянно. Словно в память о чем-то… предстоящем. Руки чудовища ласкали ее так, как нельзя, не должно ласкать ребенка.

Не надо, это извращение… сейчас я должна была их предупредить. Или нет? Это было бы извращением… тогда.

Но скоротечное, только лишь мое воспоминание о чем-то, о каком-то подлом и якобы неисполнимом желании, подтолкнуло меня к другому.

— Эхееей, — крикнула я им во все горло, мстительно, потому что у меня все же оставался некий минимальный шанс быть ими услышанной. — Никаких тайн нет здесь внизу! Есть только страаах! Страаах!!

А они продолжали целоваться на фоне замирающего сияния. И девочка росла… раздувалась. И их лица вливались одно в другое, и тела смешивались, как-то полувтекая одно в другое. И сознание меня покидало, покидало… Покинуло.

…потому что он будет приходить, будет приходить. Пока не вырвет у этого кусочка Суши дух своего двойника-собрата, того мертвого в течение полутора веков капитана, с которым, он верит, они опять сольются. Чтобы войти вместе в глубокие, вечно живые воды и носиться среди них, как когда-то, вольно и бесстрашно.

— А этот кусочек Суши, Эми, может быть, есть я. Да, я! Потому что я верю, что Дух капитана сейчас именно во мне.

— О, Вал, но если это так… значит, ты говоришь о своей смерти!..

— Говоришь о своей смерти!

— Нет. Я, Эми, говорю о твоей смерти.

Рука, с натянутой на нее тонкой резиновой перчаткой, опять нажала на колпачок флакона, направив струю мне в нос. Опять? Я задохнулась, пытаясь хотя бы отвернуть лицо. Алекс не дал. Распростерся надо мной, зажал мою голову между своих коленей, а левой рукой схватил меня за волосы.

— Спокойно, спокойно, — забормотал он, продолжая душить меня спреем. — Это другой. Чтобы привести тебя в чувство. Я не стану тебя убивать… так быстро.

Он отпустил меня, и я с трудом задержала тело в сидячем положении. Подняла голову — он стоял совсем близко от меня, как в тумане, словно закутанный в смешанную с сумраком красную дымку. Картина не изменилась, и когда он отошел назад, чтобы спрятать флакончик в сумку. Я протерла глаза, предполагая, что у меня что-то со зрением. Но это было не так.

Дымчато-красный свет шел со стороны болота. Я обернулась и увидела его всего в нескольких шагах от нас.

— Да, это наша последняя остановка, — подтвердил мою мысль Алекс. — Этот недавний маленький эпизод был хотя и забавным, но слишком коротким. Да и интересует меня лишь Йоно, а ты… Я понял, что твое подсознание все еще тормозит процесс внедрения! Если бы оно осуществилось до конца, он был бы уже здесь… Но он будет здесь, Эми! Он придет во время твоей агонии. Я позабочусь о том, чтобы она была достаточно долгой!

Он расстегнул куртку, снял ее, бросил в траву. Снял туфли и носки, а потом и брюки. Остался в одном водолазном костюме. Затем достал из сумки специальные эластичные сапоги, которые больше были похожи на гольфы с подметками, надел их и позаботился как следует затянуть под коленями. Поднял руки, внимательно осмотрел их в болотном свете и явно остался доволен состоянием перчаток. Присел на корточки, чтобы достать из сумки еще кое-какие вещи: портативную камеру, складной штатив, веревку и флакон, только не тот для «приведения в чувство», а другой, содержащий, как я уже убедилась, какое-то психотропное вещество. Поплотней закрыл колпачок и положил в сумочку, которая была прикреплена к ремню.

Занялся камерой, выбрал после довольно долгих колебаний подходящее место, установил ее на штативе, но не включил. Подошел с веревкой в руках ко мне. Сначала связал мне ноги, обвязав их вокруг лодыжек так, как это делают со скотиной, чтоб ходила по пастбищу и далеко не забредала. Потом руки, но их плотно вместе за спиной.

— Предполагаю, что когда я окончательно прижму тебя прутом, твой труп никогда не всплывет, — сказал он мне с непритворной деловитостью. — Но, конечно, перед этим, на всякий случай, сниму веревки. А потом отправлюсь прямо на яхту, хорошенько искупаюсь в океане, чтобы смыть с себя все следы, и вернусь с рыбалки только к вечеру, чтобы с изумлением узнать последнюю печальную новость: о несчастье, случившемся с нашими стариками. И о том, что ты, сомнительно тайным образом куда-то уехала. Да, я предусмотрел все!

— Почти все, — поправила я.

Но он не обратил внимания на мои слова. Пошел взять уже упомянутый прут и опять подошел ко мне. Подхватил меня под мышки и дергал кверху, пока я не встала на ноги, потом обхватил рукой за талию и с некоторой церемониальностью повел к болоту. Веревка ограничивала мои шаги сантиметров до двадцати, я семенила, пошатывалась, меня заносило, и я с притупленным, почти бессознательным упрямством держала голову в сторону. Смотрела через плечо на широкую линию травы, на кусты, оторачивающие ее по краю своими безлистными сплетениями; на кривые силуэты деревьев, поднимающихся за ними. И на Старый дуб, одиноко раскинувшийся там, куда лес не доходил…

Мы ступили в болото.

Я развернулась к нему, и оно мгновенно и целиком мною завладело. Огромное, хлипкое, зыбкое… сердце из грязи, которое хаотично извергает из своих недр темные сгустки. Извергает и вновь поглощает, будто съедает. Самосъедает. Голодное… Хлюпающее под нашими ногами. Здесь еще совсем мелкое, но Алекс, втыкая прут перед каждым следующим шагом, равным моим двум или трем, неумолимо заводил меня все глубже. Я, стиснув зубы, молчала. Уцепилась за единственно возможную для меня в данном положении цель: сохранить — или, может быть, теперь, под конец, наконец обрести истинное достоинство; то, о котором я всегда лишь мечтала… Но когда, когда мне удавалось достигать своих целей и когда случалось осуществлять свои мечты? Никогда. Мне, провалившемуся по всем статьям… «субъекту».

Я больше не могла стискивать зубы, я задыхалась и потому открыла рот. То же самое произойдет и чуть позже, когда этот убийца сунет мою голову вниз, а мне захочется дышать, и я снова открою рот… «Скулил, плевался, глотал тину. Захлебывался ею медленно-медленоо… Дони…»

— Как вы посмели?! Ведь он же ребенок, малыш…

Не знаю, я уже плакала или кричала. Ревела. А он — улыбался из-под марлевой маски. Я ловко вывернулась, впилась зубами ему в плечо. Он вскрикнул. Бросил прут, осыпал меня ударами по голове, по спине, по пояснице. Начал отбиваться, как от бешеной собаки, я, однако, сжимала, сжимала зубы все сильней, ощущая челюстями его плоть, податливую под прочной водоотталкивающей тканью. Разорвать ее, прокусить до костей… Не успела. Его пальцы дотянулись до моего горла. А я — я по-прежнему хотела дышать.

Он оттолкнул меня, я потеряла равновесие, но удержалась на ногах. Он подтянул вверх марлю, которая сползла к шее, и начал растирать плечо, злобно щурясь в мой адрес. Так мы постояли, где-то в метре друг от друга, запыхавшиеся, разгоряченные, потные. Болото освещало нас снизу, озаряло наши лица своим дрожащим, каким-то старым, даже древним, светом; и этот свет постепенно меня расслаблял. Действовал на меня, вероятно, гипнотически. Я всматривалась сквозь это марево в бурлящую поверхность грязи и видела, как оттуда безостановочно вылетают фонтанчики темных частичек и как они уносятся потом водоворотом неосязаемых течений. Вокруг нас танцевали, распаляясь, тысячи красноватых, словно только что оживших искорок. Я втягивала их вместе с тяжелым воздухом. Интересно, а будут они так же искриться во мне?

Гипнотически. Я затрясла головой, переключив внимание на Алекса. Он наклонился и неохотно поднимал прут; брезгливо смотрел на него, ведь теперь он грязный, а его придется держать руками, хотя они и в перчатках.

— Ну да, да, — изрекла я вслух.

Он взглянул на меня как-то удивленно, потом к нему вернулась прежняя деловитость, он встал за моей спиной и решительно подтолкнул меня вперед. Воздух у меня в горле свистел так, словно чьи-то пальцы продолжали меня душить. Кроссовки стали пудовыми, штанины джинсов тоже набухли, а руки за спиной висели словно чужие — я их не чувствовала, из-за тугих веревок кровь в них практически не поступала.

Болото становилось все глубже, и меня заносило все чаще. Я не падала только потому, что Алекс держал меня сзади за воротник свитера. Однако когда грязь дошла мне до колен, мое дальнейшее движение вперед стало невозможным. Мы остановились. Я оглянулась назад и с удивлением отметила, что берег находится всего метрах в десяти от нас. А в моем представлении мы удалялись, удалялись…

Алекс повернулся лицом к берегу и задумчиво начал клонить голову попеременно то в одну, то в другую сторону, явно что-то оценивая. Но остался недоволен. Сделал три-четыре шага влево, перед каждым из которых измерял прутом глубину, дабы не ошибиться, потом опять повернулся лицом к берегу… Теперь понятно: он выбирал наиболее подходящий ракурс для видеокамеры. Посуетился — еще немного влево, потом чуть вправо и немного вглубь — теперь, похоже, он выбирал наиболее подходящую для себя глубину. Наконец нащупал местечко, где уровень грязи был выше колен и с силой воткнул туда прут. Пошел обратно ко мне, стараясь в точности до мелочей повторить свой короткий маршрут, и только теперь я со всей ясностью осознала, как далеко зашел он в своей маниакальной предусмотрительности — он боялся, что если не свяжет мне ноги, в какой-нибудь удобный момент, такой, как сейчас, например, я могу нырнуть и… Моя быстрая смерть сорвет его «эксперимент».

Но он никак не мог предусмотреть, что мне-то тоже не хочется быстрой смерти, но это уже из-за моего собственного эксперимента.

Встав опять у меня за спиной, он схватил меня под мышки и медленно, осторожно, доволок до прута — грязь в этом месте доходила мне до середины бедра — потом, с уже известной мне брезгливостью, вытер перчатки о мой свитер. Вынул из сумки черную купальную шапочку, натянул ее на голову и начал осторожно растягивать книзу, пока она не закрыла все лицо и шею — маска. Постарался, чтобы отверстия для глаз, носа и рта оказались точно на положенных местах, потом просунул под нее пальцы, чтобы поправить съехавшую марлю, и под конец оттянул воротник водолазного костюма так, чтобы засунуть под него маску. Алекс. Александр Травис.

Обезличенная черная фигура. Палач.

Он посмотрел в камеру, чтобы лишний раз убедиться, что мы в центре объектива, и опять полез в сумку, на этот раз достав оттуда какую-то продолговатую плоскую коробочку. Дистанционное управление. Собрался нажать на кнопку, но что-то, может быть, выражение моего лица, его остановило.

— Мне жаль, поверь мне! — зашептал он сдавленно. — Я не хочу тебя убивать. Не хочу… особенно таким способом.

Его глаза, резко окантованные щелями черной маски, сверлили мои со странным, красноватым из-за подсветки болота, милосердием. Он придвинулся еще ближе. Протянул руку, погладил меня медленно по щеке. И вместе с этой синтетической лаской между нами начало проползать некое специфичное подобие взаимности — извращенно-интимное понимание, которое, по-видимому, может зародиться только между жертвой и палачом.

— Но не сделать этого я просто не могу, Эми, — наши вдохи смешались, вызванные одновременно почти одинаковым бессилием. — Ты только подумай! У меня больше не будет такой возможности. Я должен тебя использовать. Должен же я поучаствовать, в конце-то концов! Я уже все равно… свидетель, ты меня застала на месте преступления. И хотя твои показания вряд ли грозят мне тюрьмой, все же… К чему рисковать?

— Ничтожество, — сказала я устало. — Жалкий, тупой убийца стариков. Я тебя там не видела.

— Нееет… Ты начала звать на помощь Арнольда всего через несколько секунд после того, как…

— После того, как ты открыл окно, — договорила я за него. — Вот именно: потому что я взглянула наверх через несколько секунд после этого. И там уже не было видно ничего, кроме хлынувших потоком бабочек.

— Да, ну а потом? Не может быть, чтобы ты меня не видела… когда я запирал там дверь.

— Потом, Алекс, я вообще не дошла до конца лестницы.

— Хочешь сказать…

— Что ты сам себя выдал. Когда появился в комнате Валентина. И тем самым обрек себя. Здесь, в эту ночь.

Он мне не поверил. Слова разрушили наше «взаимопонимание».

— Арнольд не погиб бы, если бы ты не вмешалась, — сказал он. — И старый Ридли был бы еще жив, если бы вчера ты не испугала меня, сказав, что заставишь Валентина покинуть имение. Чтобы не наследовать Йоно! Да, это ты превратила меня в убийцу. Да и не только меня… Однако пришло время расплаты. Способом, который выбрал я!

Испарилось без остатка болотно-красноватое милосердие в глазах — его глазах. И в моих тоже. Алекс направил пульт дистанционного управления к камере, решительно нажал на две кнопки. Сбоку от объектива загорелся огонек. Он убрал дистанционку в сумочку на поясе и деликатно прикоснулся кончиками пальцев к моей шее. Хотел проверить как бьется мое сердце. Но сделать это было очень трудно, тем более здесь, где мы были подвластны еще и другому, общему для нас обоих сердечному ритму — ритму болота, могучие глубинные пульсации которого напористо пронизывали нас насквозь.

— Ты сумасшедший… Мы уже сумасшедшие.

Я увидела, как он кивнул мне, словно подбадривая, потом положил руки мне на плечи, и под их нажимом я начала пригибаться вниз. Опустилась на колени в теплые, влажные объятия грязи.

Грязь, грязь…

Она дошла до подбородка, я закрыла глаза, перестала дышать. Но нажим ослаб, он решил, что хватит. Пока. Чтобы я полностью осознала, чтобы поверила наконец всем своим существом — вот на этом месте я умру. Очень грязно, очень страшно, очень медленно…

Достаточно медленно.

Глава двенадцатая

Грязь, грязь…

Уже и у меня на лице. Ядовитая, фосфоресцирующая, липкая грязь.

— Я принял решение, Эмилия. Напрасно ты сопротивляешься! — Он дернул меня за волосы, вынуждая поднять голову. Хотел, чтобы я смотрела на него снизу…

Высокая черная фигура. Я вижу, как она возвышается надо мной в двухмерном измерении, словно вырезанная из звездного неба. Вижу ее как дыру с человеческими очертаниями, открывающую окончательный, вечный Мрак запределья:

— Я приказываю тебе! Раскрой, наконец, свою полумертвую душу! Пусть он пройдет через нее. Придет сюда. Сейчас же. Йоно! Йоно! Йоно!

Я плевалась, захлебывалась, корчилась, обезумев в его руках, я — связанное слабое животное, вместилище всех первобытных страхов… Господи, а как же мое достоинство?! Но что, что общего имеет оно с грязью на твоем лице? Или с этими инстинктивными движениями? Ничего. И все же… мне послышалось, как я вою сквозь зубы, как молю о пощаде… О, это мне только послышалось… я уверена, потому что…

Я была, была совсем обычной. Всю свою жизнь. Но умирая, я перестану быть такой! Я буду самым совершенным медиумом — непоколебимой волей, которая этой ночью состыкует настоящее с прошлым; жизнь со смертью. И не беспристрастно вмешается в отношения между ними.

Да! Давай, поднимайся. Поднимись… и ты! Оттолкнись от этой выпачканной в грязи дрожащей плоти, вырвись из щупальцев ее примитивных инстинктов. Брось ее одну корчиться в своей собственной скулящей нейтральности.

Давай, разруби этот узел двойственности!

И вот, действительно, человекообразная «дыра» во Мраке вроде бы начала уменьшаться, мельчать. Превратилась просто в Алекса. В богача Александра Трависа, ставшего убийцей, чтобы купить себе Дух…

Я внизу, да, на самом дне, но какая-то невообразимая, опустошительная сила поднимается вихрем из ада через меня.

Ярость.

Укрощенная, целенаправленная.

А теперь давайте и вы! Все упокоенные здесь мертвецы!

Фырчит, появляется со стороны склепа. Ураганный ветер, пронизывающий мое сердце. И опять полный штиль вокруг. Но не на болоте. Его тоже пронзило — сердце. Оно начинает клокотать, покрывается пурпурной пеной, кипит… а становится все холоднее. Его энергия беспрепятственно входит в меня, объединившаяся и продолжающая объединяться с этим «ветром». Я тоже не разогреваюсь, а наоборот, чувствую, что моя внутренняя температура быстро падает… Потому что энергия прилива уже освобождена — клубится очищенно-белая над укрощающейся поверхностью грязи; насыщает воздух острым запахом озона. Ваяет из самой себя все более различимые белые фантомы… которые помнят. Вспоминают себя такими, какими они были:

Тина, Дензел, Джонатан, Арнольд…

Дони нет!.. Пока?

Я подала, насколько смогла, одно колено вперед, напрягла все свои человеческие силы и, несмотря на веревки, поднялась. Именно так! В этот момент обо мне никак нельзя было сказать, что я встала на колени. Раскрыла пошире глаза, не обращая внимания на боль, которую причиняла мне засохшая грязь, лопающаяся на веках. Посмотрела из-под бровей, нахмурившись, на Алекса, опустившего руки, застывшего, как каменное изваяние. А мертвецы, среди которых, в известной степени, находилась и я сама, возвышались, поджидая, немного в сторонке. Ступившие на поверхность болота, нетонущие. Фантомы, образованные концентрацией энергии, но с пробуждающимися прежними инстинктами — инстинктами плоти.

— Тина!

Она медленно повернулась ко мне. Она была точно такой же, как тогда, когда я в первый и последний раз видела ее живой. Ее лицо, все еще лишенное мимики, казалось абсолютно пустынным в овале черной рамы волос. Отяжелевшие от беременности груди слегка колыхались, словно дышали, а по молочно-белой коже ее огромного живота пробегала мелкая дрожь — ребенок шевелился. Она сложила руки на утробе, словно хотела защитить его там, и потом вдруг внезапно отступила к Алексу. Ошеломленный, он едва успел отскочить в сторону. Но она снова двинулась к нему, опять же задом, все так же глядя мне в глаза — она, по видимому, видела его через них. Алекс сделал еще один шаг в сторону, попытался сделать другой, но оступился, чуть не упал. И явно понял, что ему все равно от нее не скрыться. Что он или утонет в болоте, или Тина его настигнет.

Он обогнул ее, возвращаясь на прежнее место, и взялся за прут. Вытащил его из грязи, замахнулся на Тину. Заостренный конец прута глубоко вонзился в ее живот… но через миг, словно вытолкнутый оттуда пружиной, выскочил оттуда, чуть не угодив в него самого. Он, однако, очень быстро восстановил равновесие, потом схватил прут уже обеими руками и снова замахнулся — на сей раз на меня, прут был устремлен прямо мне в грудь… И тот опять отскочил. От тела Дензела Халдемана! Нетленный, неуязвимый, этот человек уже мог позволить себе быть человечным. Он неожиданно возник передо мной. Алекс начал обходить и его, но был встречен. Арнольдом! Стариком в белой одежде, которую, теперь и навсегда, невозможно запятнать никакой грязью. Только Джонатан Ридли продолжал стоять неподвижно, взирая вдаль перед собой. Ждал, теперь, по-видимому, совершенно конкретно того, кто до конца так и остался утопленником в своей лишенной простора жизни.

Ждала его, несмотря ни на что, и я.

Пыхтение и чавкающие шаги напомнили мне, что Алекс возобновил усилия отойти к берегу. Потом Арнольд и Дензел отошли от меня, и тогда я перехватила его взгляд. Его глаза, остекленевшие в прорезях маски, были похожи на янтарные шарики с впечатанными в них, словно застывшие в янтарной смоле насекомые, паникой и ужасом. Он беспорядочно размахивал прутом, его качало из стороны в сторону среди грязи, все еще доходившей ему до колен, а Тина с легкостью шла по поверхности, следила за ним, наклонив голову, и вовсе не спешила к нему приближаться. Она просто следила… пока он не выдержал, отшвырнул прут, стащил маску вместе с обслюнявленной марлей, отбросив и их, задышал жадно, широко открыв рот. Зашагал с заметной тяжестью, причем, почему-то, обратно ко мне.

Тогда Тина его настигла. Наступила на него… почти так же, как он переступал в болоте. Я услышала, как он приглушенно воскликнул, но скоро его голос совсем исчез. Тина топила его тело с кошмарной медлительностью, обволакивая его снаружи… да, она надевала поверх его водолазного костюма самое себя — абсурдная живая одежда! Ее кожа растягивалась, уже натянутая до прозрачности, и в какой-то ужасающий миг я увидела сквозь нее голову Алекса, там внутри, где-то между ее животом и грудью; его лицо с то сдувающимися, то раздувающимися щеками, сжимающееся и разжимающееся, как чудовищная диафрагма. Мне стало плохо, но… я увидела ребенка у нее в утробе! Миниатюрный, но неуязвимый человечек, заново сотворенный из чистейшего, сияюще-белого Света. И в этот миг я почувствовала… что улыбаюсь, грязь возле моего рта стала осыпаться в виде пыли и красноватых чешуек…

Потом Тина — по существу ее образ из прошлого, опять уплотнился, скрыв в себе ребенка. И Алекса. Вместо него, сейчас передо мной стояла она, утонувшая по колено в болоте. Она отняла у него его плоть. А я знала, что постепенно полностью отнимет и его жалкое, давно деградировавшее сознание… Эта женщина уже не фантом! — поняла я и вдруг задрожала. Она из плоти и крови, а Алекс… он почти не существует в данный момент, его нет как отдельно взятой личности. И значит… может быть…

— Тина! — воскликнула я, поперхнулась, закашлялась, даже в глазах у меня потемнело; иногда надежда тоже оказывается трудно выносимой. — Тина… Тина… Иди и освободи меня! Развяжи эти веревки… прошу тебя, Тина!

Она кивнула… но не мне, не старикам или Дензелу, которые время от времени двигались за ее спиной. Кивнула, словно в знак приветствия… пустому пространству сбоку от меня.

— Мое имя Тина, — произнесла она грудным голосом и шлепая тяжело-тяжело по грязи, пошла дальше. — Прошу тебя, скажи мне «Тебе больно, Тина?» Или нет! Лучше так: «Тебе очень больно, милая Тина?»

Она остановилась, наклонясь в ожидании, и я… поняла, что не существую для нее — сейчас. Что она видит меня и разговаривает со мной, но… тогда, во время нашей единственной встречи. Потому что, несмотря на «свое» живое тело, Тина была мертвой. И могла существовать в настоящем только как фантом…

— Нет! — «ответила она мне», и ее лицо вмиг озарилось, перестало быть пустынным. — Абсолютно не больно! Ну, ты вряд ли поверишь, но я хочу этого ребенка…

Я заметила, что оба старика опять придвигаются к ней… Фантомы, образы, призванные с того света — из Вечной им памяти, где хранится вся их законченная жизнь. Они пришли оттуда и принесли с собой мечты о безвозвратном прошлом. Которое для них уже не безвозвратно. Но непоправимо… только этого они сейчас еще не знают.

— …Только мне некуда с ним идти, — взволнованно повторяла свои старые реплики Тина. — Он родится самое позднее через неделю-две и конец; мне нельзя оставаться в этом доме…

Старики застыли по обеим сторонам от нее — два бесплотных, невесомых силуэта, облаченные в белые нерукотворные одежды.

А Дензел Халдеман встал передо мной. «Надеваю петлю на шею… И только в этот момент понимаю: это было неправдой! Я не хочу умирать, я лгал себе и в этом, и в том…»

— Назад! — крикнула я ему.

— Ни на одну ночь! — закончила Тина.

— Назад!! — хрипло проревел… Алекс.

— Назад, назад! — Я не сводила глаз с Халдемана. И он медленно начал отступать. Или отступала та частица меня, которая живет в его памяти!.. О, не все ли равно!

Очередной, уже животный крик Алекса заставил меня повернуть голову. Но в первые секунды я вообще не поняла, что увидела, хотя оно резко проступало на фоне красноватой фосфоресценции. Что-то облитое прозрачно-белым сиянием, которое струилось от него самого. Меняющееся с медлительной непоследовательностью, словно невидимый исполин рассеянно мял его в своей горсти. Бесформенность, состоящая из множества… человеческих деталей. Охающее, шепчущее, стонущее на все голоса:

— Ооох, бедный мой ребеночееек, бедный мой малыыыш…

— …я вызволю тебя, Джо…

— Нет, нет… оставьте меня, уйдите отсюда!

— Но когда он родится и вырастет…

— Эмиииии… останови иииих…

Перед моими глазами мелькнула часть лица Алекса с противно разинутыми ртом и ноздрями, над которыми открывался и закрывался другой рот. Потом я разглядела и его тело, темное, странно исхудавшее, извивающееся, словно червь, среди полупрозрачного столпотворения напирающих на него снаружи и изнутри рук, ног, голов… Старики, подвластные исключительно неистовому инстинкту самосохранения, чтобы воскреснуть — боролись с Тиной и друг с другом; домогались со свирепой остервенелостью его живой плоти. И его сознания. Чтобы через него вернуться в те последние мгновения своей жизни, с безвозвратной потерей которой они готовы были смириться, только пережив эти мгновения заново. До конца.

Мне стало жаль, но не Алекса, а их.

— Жаль, жаль, жаль… — словно в подтверждение моих мыслей раздался голос Тины.

И в это время руки Алекса высунулись… наружу, вцепились скрюченными, как грабли, пальцами, в грязь, загребли порцию и опять утонули в чьих-то других руках, которые, в свою очередь, мяли, дергали… ничто.

«Я вызволю тебя, Джо!»

Я сжалась, потрясенная и самой этой картиной, и собственными воспоминаниями.

— Я пережила смерть этих людей! — крикнула я Алексу, хотя в тот момент он вряд ли мог меня слышать. — А теперь переживи и ты! Ты, их убийца!

Я подождала еще немного, пока не убедилась, что Халдеман тоже начал вовлекаться в призрачный хаос. Потом поспешила направить всю свою волю на единственного покойника, который все еще мог вмешаться в настоящее. И изменить… хотя бы собственное будущее.

Валентин!

— …но Арнольд, подлец, спрятал их тут, у него под кроватью! Ох, хорошо еще, что когда я села на пол, возле твоего несчастного братца, случайно заглянула туда!

— И они были в той кухонной миске?!

— Потише, дочка! Положи их обратно… А почему ты так долго задержалась?

— С трудом связалась…

— С кем?.. Отвечай!

— С полицией, конечно же.

— Господи!! И что ты им сказала?

— То, что ты мне велела: что она убила папу и Арнольда, а может быть, уже и Алекса…

— Понятно! Иди!

— Куда?.. А Вал?

— Хватит, Юла! Он в безопасности… Ты же видишь, я его лишь усыпила.

— Да, но… Мама, подожди!.. Идем?..

Их голоса стихли. Но я знала почему они торопились. Знала и о том, что они собираются делать — потому что Дони нет среди мертвецов! Все еще нет.

Я не имела ни малейшего представления ни о том, когда, сколько времени назад они ушли, ни о том, в чью память я проникла, чтобы услышать их диалог. Я могла лишь надеяться, что это была память Вала. Что он, хотя и «усыпленный», тоже слышал их, но…

«Не верь им! Очнись! Останови их!» — умоляла я его мысленно, пока с трудом «припомнила» то, что видела в данный момент.

Берег был намного дальше!

Останови их!

Я резко открываю глаза, разбуженный собственными стонами. Незнакомая обстановка… или нет, это же моя комната. Я лежу на полу. Словно прибитый гвоздями, глубоко вонзающимися мне в затылок, а оттуда боль распространяется по всей голове, напирая так, словно хочет пробиться сквозь виски… Невыносимая!

Я посмотрела вниз и окончательно вернулась в настоящее — грязь доходила мне уже отнюдь не до середины бедра. Она заливала меня почти по пояс. «Спокойно!» — сказала я себе, а потом… вдруг поняла, что постоянно продвигаюсь на несколько сантиметров вглубь. Оказывается, это происходило незаметно — подспудные пульсации болота мало-помалу засасывали меня, как только я поднималась.

Я обуздала панику и попробовала точно так же, сантиметр за сантиметром, двигаться по направлению к суше… Тяжелая, густая, свернувшаяся грязь, которая затягивает вглубь. Мне стоило немалого труда преодолевать ее сопротивление с веревками на ногах и связанными за спиной руками. Мне никак не удавалось сохранить равновесие, я зашаталась и опять… Остановилась, оцепенев от ужаса. Меня вдруг пронзила мысль о том, что если я сейчас упаду или просто согну колени, моя голова уже не останется на поверхности. И конец, со мной будет кончено! Так как при такой глубине мне едва ли удастся снова подняться…

И все же, когда я вновь опомнился, то был уже в коридоре. Я закрываю за собой дверь. Темно. Собираюсь зажечь свет… и, наверное, зажег — где-то там, далеко-далеко… в коридоре — за мгновение до того, как я очутился в совершенно другом месте… которое в прямом смысле нельзя назвать «местом», потому что оно вне пространства, вне времени… монотонно-серая спираль без начала и конца, замкнутая наподобие кольца вокруг… ничего.

Я нахожусь…

…в себе самой — факт, сколь абсурдный, столь и тривиальный, сопутствующий неизменно каждому живому существу.

Да, со мной кончено.

Я поняла и то, что неразборчивые звуки, доносящиеся со стороны битвы фантомов за Алекса, прекратились. Их сменило ленивое, ритмичное причмокивание… Словно мертвецы начали его есть! Я едва заставила повернуть голову в ту сторону. Нет, они… или, точнее, «оно» просто направилось к берегу. Уходило! Многоглавое, многорукое чудовище со статью, словно вылепленное из плохо вымешанного, с комками, теста… а та черная коса, свисавшая сбоку, напоминала какую-то пресловуто длинную густую бакенбарду на смертельно-бледном полулице… Но чье это полулицо? Уж не миллионера ли Трависа, а?

Я разразилась смехом, сумасшедший всплеск которого вернулся обратно в мой мозг, поразив его словно бумерангом…

Я нахожусь в самой себе. Факт. Который все же никогда не следует полностью осознавать или, по крайней мере, он не должен представать таким, каким я его вижу сейчас. Меня трясет как при клаустрофобии! Перескочившей границу своего верхнего предела, разросшуюся до ужаса от отсутствия пространства… От отсутствия какого бы то ни было другого измерения, кроме Я.

Я, Я — в каждой серой точечке этой спирали-кольца. Я, который есть все здесь. А кружу вокруг ничего.

Угууу! — закивала я с глубоким, донным прозрением: чудовище-мертвецы-Алекс все же выберется на сушу, изживет там несколько умираний. И переживет их. А я останусь здесь — обычный труп с забитыми грязью внутренностями, который будет колыхаться на дне в такт с этими непрестанными «сердечными» пульсациями. Законсервированный на вечные времена в этой, без паразитов, нейтрализуемых ее собственным ядом, трясине.

Трясина.

Но наши личности — моя и Вала — продолжали вливаться одна в другую, смешиваться… какие-то полувтекшие. Перепачканные?

А тот очищающий, дерзновенный дух начинал выплывать, прибывать, приходить к нам. ЙОНО! И он уже тоже в каждой точечке этого единственного измерения. И он тоже есть все здесь, и тоже кружит…

Но в направлении, обратном нашему. Встает у нас на пути…

Но и переходит в нас, преодолевает наше сопротивление, преодолевает его…

Но все более несветлый. Обессиленный, раздираемый. Растерзанный. И одновременно нас обходит, приходит, встает на пути, переходит в нас.

Разделяет нас безнадежно в тюрьме этой запущенной в разные стороны… одномерности.

Так было, так есть, так будет, будет…

Так будет, пока твое направление такое — ошибочное, Вал.

Я смотрела на берег, который, всего метрах в двадцати, был непостижимо далек от меня. И отсюда камера, это прелестное человеческое творение, была похожа на какое-то внеземное насекомое, принявшее страшную треного-раскоряченную позу, бескрылое, смотрящее своим равнодушным глазом на Сердце старого-старого имения, в границах которого по стечению многих-многих неслучайных обстоятельств скоро-скоро произойдет… нечто. Нечто, что станет событием — страшным, исключительным — лишь для меня. Моя смерть.

Но на что похожа я сама, если смотреть на меня с берега? Где немного в стороне от радиуса обозрения того насекомого и сейчас продолжает происходить «нечто»? То самое «нечто», которое страшное, исключительное событие — для кого-то иного. И вот, я уже смотрю на него равнодушными глазами, а оно вовсе не какое-то фантомное чудовище. Оно… люди. Воскрешенные, но не божественным милосердием, а единственно с тем, чтобы пережить заново собственную смерть. Жертвы моего паранормального порыва наказать убийцу…

— Уходите! — велела я им, и они не услышали. Валялись, агонизируя, в низкой болотной траве.

«Уходи с миром! — пожелала я каждому. — Или самой себе. И не бойся! Слушай, я знаю: это не конец. Просто не может быть концом, раз ты есть и по ту сторону — в том Океане, который не только прошлое, но и будущее. Который есть вечность. О, да, ты есть! Там твоя память, частица его самого, и пусть миниатюрная, но хранящая все, все твое. Удивительная потусторонняя утроба, зачавшая всю человеческую жизнь. И пусть твой последний земной образ войдет в нее. Чтобы было совершено величайшее из таинств — Возрождение человеческого духа».

— Верю! Воистину верю, что будет так!

Ибо наша жизнь здесь не «сон», не «спектакль» или «каприз природы». Она — АКТ САМОСОТВОРЕНИЯ. И именно в этом ее смысл. И именно поэтому Бог есть в каждом из нас!

Они ушли. На берегу осталась лишь черная груда лохмотьев. Алекс. Не имеющий для меня никакого значения, как и все остальное — теперешнее. Я стояла, слегка пошатываясь, или, может быть, все еще затягиваемая вглубь, в теплых объятиях болота, и дышала его испарениями. Вдыхала их как-то ненасытно, «эманацию, которая провоцирует излучать каждого человека…». Да, теперь я понимаю, что в сущности она из себя представляет. Я ее ощущаю, она действительно струится, выплескивается из меня. Втекает в низкую атмосферу, нависшую над имением Ридли, насыщенная за двести лет подобным человеческим излучением.

Ностальгия.

Неугасающая тоска по прошлому, агрессивная, как наркотический голод. Сделавшая возможным прорыв в сам этот голод. А сейчас и моя тоска втекает туда, пробивает собственную, похоже, единственную дорожку — все к той же, нашей неделе «всего» семнадцать лет назад. К нашему детству, которое — пусть и неоднократно извлекаемое, переживаемое снова и снова — давно стало чужим, даже непонятным для нас. В силу того, что тогда наше направление было другим. Совсем другим — к будущему.

Увы, это так, здесь даже мертвые «крутились» в ошибочном, обратном направлении…

Но почему они пришли со стороны склепа? Ведь они еще даже не похоронены, да и за исключением Джонатана Третьего не будут похоронены в ней. Или…

…вытащи меня, умоляю… мне холодно… темно…

Господи!! Как мне в голову не пришло: это вовсе не Глория, мертвая девочка, которая умерла полтора века, «говорила» тогда со мной.

Это был Дони.

Я пошатнулась — даже не заметила, когда начала едва заметно двигаться вперед. Остановилась, прикрыла глаза… темно, я слышу их, слышу ее… хочу ее позвать, но звук во рту не рождается, я не могу и только мысленно кричу… Это я… На помощь… Барышня Эмилия, Эмилия… Она там прятала его все это время! Причем не в самом склепе, а в глубине пещеры. В непроглядном мраке, влаге, холоде! А сейчас она и ее дочь торопятся, спешат туда… или уже пришли?! Уже, но не тогда, несколько минут назад, когда он, наверняка, был еще жив. И не только потому, что его не было среди мертвецов. Доказательством служит то, что они появились.

Я попробовала двинуться или хотя бы пошевелить руками за спиной. Я вся дрожала, зубы постукивали, ударяясь друг о друга. «Как ты его используешь?» Она использовала его точно так же, как и я. Каждый раз, когда вольно или невольно я превращала какие-то образы из прошлого в настоящих… вампиров. Действительно в вампиров, которые — (через меня!) — сосали, пили.

Энергетический донор.

Предназначенный для того, чтобы заменить предыдущего, уже использованного — Тину. Восьмилетний мальчик, купленный, словно какая-то вещь на моих глазах там, в приюте. Обреченный, в свою очередь, быть также использованным. Да, это его жизненные силы шли из склепа-пещеры, это они были тем «ветром», который пронизывал мое сердце.

Колени у меня подогнулись, как подсеченные, и болото очутилось рядом с моим лицом.

— Да хватит тебе! — процедила я ему.

Инстинкты вернули меня в предыдущую, почти стоячую позу. Позу ожидания. Я закрепила ее. И задышала как можно глубже. Свистящими легкими впитывала я и испарения, и темные частички, и искорки, вспыхивающие красноватым… Нет, с ностальгией было покончено. Проклятое Сейчас опять поглотило меня, сдавливало сильно, поглощенное, в свою очередь, прошлым, ближайшим прошлым: я убивала ребенка, которого хотела спасти!.. В том числе от будущего: а они его добьют окончательно! В будущем, которое наступит через какие-то секунды… вот оно, наступает, становится Сейчас, течет, течет и заливает меня, гораздо более мерзкое, чем грязь, в объятиях которой я тонула.

Добивают его, может быть, вот в этот самый момент… или в этот?.. этот?

Ох, почему я не умерла с ложью Алекса? Почему не осталась с убеждением, что мальчик мертв, утонул в этом… невинном в сущности болоте. Неодушевленном, а я… Как мне теперь обрести покой?

И почему я все еще стою — снова оцепеневшая, снова от первичного страха. Потому что если я здесь упаду — конец. Но пока стою… Чего я жду? Чего, кроме коротенького, коротенького невзрачного фильма о моей жизни, который, может быть, «продемонстрируют» мне предсмертно. Моя жизнь, которая и была моим «Актом самосотворения…» Но ничего, ничего особенного я не сотворила.

Я сжала зубы, их непрестанный стук просто меня бесил. Устремилась вперед: дело, в конце концов, было в каких-нибудь двух-трех метрах, самое большое в четырех. Потом, даже если я упаду, уже не страшно… ну, не так страшно. По крайней мере голова останется на поверхности. Я постояла еще немного, продолжая разминать руки, они все еще дрожали, но не так, как раньше. Я их уже чувствовала, хотя боль в них была еще очень слабой, безликой, не способной притупить ту, настоящую боль. Внетелесную. Которая уже не шептала, а кричала: «Настало время испытать тебе и иной, верховный страх — страх за свою душу!»

Я двинулась вперед.

Улитка. А восприятия — человеческие. Но как с их помощью понять, продвигаюсь я хоть чуточку или нет? Или моих усилий хватает лишь на то, чтобы нейтрализовать притяжение болота? И как мне вынести это непонимание — кроме как через нечеловеческое терпение. Но мое время истекает — сколько времени прошло с тех пор, как они ушли из дома — а берег все так же далек от меня. Алекс по-прежнему всхлипывает едва слышно… Всхлипывает… Он приходит в себя, мне надо поторапливаться, это настолько же важно, насколько и невозможно.

Невозможно? Ха! Едва подумала, как очутилась тут. Сухо, суша. Я подхожу к сумке, сажусь к ней спиной и достаю из нее гарпун. Перерезаю им веревки, стягивающие кисти рук, а потом и на ногах. Встаю и подхожу к Алексу.

— Я пришла сюда, чтобы воспользоваться своим даром-болезнью-силой-слабостью, — говорю я ему, — потому что в эту ночь человеческой смерти только так я могла бы кому-то помочь. Но ты мне помешал. Растоптал меня своей ложью, и поэтому тебе удалось затащить меня в грязь. Напрасно! Вот она я, я снова пришла. Я буду приходить!!

Я вижу его лежащим внизу гораздо ясней, чем можно было бы видеть в таком тумане. Он какой-то увеличенный, словно я смотрю на него через лупу. Губы побелели, сведенные в прямую полоску, а морщинки на фантомно-белом лице — почти черные, словно процарапанные карандашом. Голова накренилась, часть шеи оголилась, и там, под покрытой мурашками кожей, усиленно пульсируют вены, вздуваются набухшие от напряжения сухожилия. Я сжала в руке гарпун, и направила острие прямо в него.

— Выродок. Выродок ждет тебя и по ту сторону. — Я нагнулась.

Чтобы посмотреть ему в глаза. А они увеличиваются, увеличиваются… (от страха?) приближаются ко мне. Наливаются кровью. Глаз. Гигантский, красный, его раздирают темные сгустки, он трясется в глубине и цедит мне в лицо какую-то гнусную, липкую имитацию света… И все же я не хочу отступить.

Я не могу отступить. Сжалась, опять с согнутыми коленями, поверхность болота почти касается моих губ. О, вот как? Это было лишь в моем воображении, было желаемое! Я начала распрямляться, мне казалось, что я слышу, как поскрипывает мой позвоночник. Потом немного передохнула, одновременно шевеля руками за спиной. Алекс все еще лежал там, но перестал всхлипывать. Надо было «поторапливаться».

Я пошла. Продолжать свою битву — за два-три метра продвижения вперед, за жизнь ребенка, за спасение души… Да, человеку всегда есть что еще терять. И несмотря на то, что уже понятно — я не двигаюсь вперед, мне не выйти на берег… — продолжаю двигаться. Ползу, как улитка. По крайней мере, нейтрализую притяжение болота.

И в одно из таких же кратких и протяжных мгновений в очередной раз тронулся в путь и он. Который всегда, всегда приходил за своими потомками, нескончаемо прибывал из глубин их родовой памяти. Но ни разу, ни через кого ему так и не удалось продлить себя.

Он был вынужден опять возвращаться к болоту. И к прошлому…

Он прошел по коридору с заклеенными черной бумагой окнами. Спустился по лестнице, слыша отзвуки своих прежних шагов, вышел из своего Первого земного дома и пошел по той же единственной во всем имении аллее. Шел вразвалочку, все той же привычной для него два века назад морской походкой, а щебень жестко хрустел у него под ногами, обутыми в нерукотворные отражения старомодных сапог. И когда он сделал поворот, чтобы войти в тихий, какой-то скорбный сейчас лес, он видел деревья такими, какими они были тогда, тогда — молодыми и даже еще не ожидающими подстерегающую их старость.

Дошел до кустов, но хотя уже совсем забыл о будущей, самой свежей тропинке, инстинкт столь легко ранимой плоти заставил его пойти именно по ней. И пригибать плечи, и заботливо оберегать лицо, застывшее без выражения в его нетленном образе.

Он приближался. Расстояние между нами уменьшалось, достигая постепенно границы видимости…

Он появился со стороны тропинки и ступил широким шагом в траву. Яркая мужская фигура, рассекающая своим присутствием сгустившийся предутренний мрак. Он шел и оставлял после себя светящиеся следы.

КАПИТАН ДЖОНАТАН РИДЛИ.

Я стою на самом краю пирса, а он — на самом краю палубы, все еще так близко ко мне. Смотрит на меня оттуда, пока матросы поднимают тяжелый якорь. И его молчаливая мужская любовь обнимает меня, я это чувствую. Знаю, что она вечна.

Жди меня!

Потом его корабль медленно отчаливает. Отдаляется, его относит…

Он шел прямо ко мне.

Вокруг него летали ночные бабочки, вторгались в ореол его сияния и начинали медленно снижаться, падали вниз, словно черные листья.

— Я буду ждать тебя. Жду тебя! — шептала я… шептала она ему вслед.

Но он остановился.

Мой взгляд встретился с его взглядом. Но его взгляд не встретился с моим — увы, для этого мужчины я никогда не существовала. И было непостижимо, чтобы существовала теперь, когда он мог быть только в своем давнем настоящем, которое, однако, продолжало трансформироваться и в мое. В наше!

Жди меня!

Я киваю ему, мечтательно вглядываясь в его бунтарские синие глаза — кусочки океана, необъятность которого скоро разлучит нас, — и… О, да! Вижу в них свои светлые, зеркальные отражения. Я уверена, что сейчас, именно сейчас, для него существую только я. Бианка…

БИАНКА РИДЛИ

20 января 1771 — 15 июня 1800

ЖДИ МЕНЯ!

Только вот в этом настоящем я, к сожалению, остаюсь Эмилией. А он от меня так близко, стоит на самом краю… болотного берега, но не видит меня, не слышит. Не спасет меня. Потому что времена нас разлучили — мы разлучены. Действительно двухвековой разлукой.

И все же, все же его любовь каким-то образом дотягивается до меня. Или я продолжаю дотягиваться до нее. Чувствую ее всем своим столь болезненно нелюбимым… до сих пор существом. Она — единственный настоящий, драгоценнейший подарок в этой моей нищенской жизни, она делает меня счастливой…

Молодая женщина с развевающимися на ветру каштановыми волосами, в белом платье и нежной белой рукой, машущая в знак непоследнего прощания высокому красивому мужчине, который любит ее. И который вернется на своем белом корабле. Он будет возвращаться к ней всегда.

К ней. А не к этому жалкому, несчастному созданию, барахтающемуся в грязи и одиночестве. Вцепившемуся в фантастический шанс — хотя бы под конец не быть самой собой… Нет! К черту этот «шанс». Я не стану умирать похитительницей чужой любви. И не отрекусь от того, другого мужчины, чье живое сердце стучит сейчас в не его ритме в груди какого-то фантома, влюбленного не его чувствами в давно мертвую женщину…

— Вернись и ты, Вал! В наше с тобой настоящее… ко мне!

Я всматривалась в яркую стройную фигуру, в сияюще красивый образ мужчины передо мной и отчаянно пыталась увидеть в них худощавое тело, изнуренное бледное лицо своего давнего друга и глаза, его глаза, которые меня не видят… А, может быть, какая-то его частица все же меня заметила. Иначе почему он стоит так близко… ко мне?

Или к тому, что за мной.

Чье-то присутствие. Неужели Алекса… Нет, он продолжал лежать неподвижный там, на берегу. Однако присутствие — я улавливаю его как бы не своими чувствами — начинает неудержимо нарастать. Взрывается, рассыпается в призрачном беззвучном взрыве… Присутствие множества! И уже не только за моей спиной. Они окружают меня. Бесформенные осколки серости, которые каким-то мерзким образом становятся похожими на птиц. На стервятников… И я не знаю, сверху ли они спустились или вылетели из болота, но в данный момент они низко кружат над поверхностью. Рассекают напряженный воздух, набирают скорость, все живее… Дони! Сейчас все они пьют через меня его, наверное, угасающую уже жизнь, а я не могу их остановить, не могу уничтожить. Наблюдаю за ними с притупленным от бессилия рассудком — вот они собираются в огромную стаю, центр которой я сама.

Я была их трассой. Мое сознание — колодец, достигающий до самого ада вечности. До места, откуда они прилетели…

Чтобы обрушиться на меня! Стая невероятно сгустившаяся, преобразующаяся прямо на глазах в драную серую мантию, которая окутывает меня. И словно тысячи клювов вонзаются, отщипывают… От меня?! Но в миг, может быть, последней, единственно моей мысли, я понимаю, что они, по сути, отщипывают от нас… обоих? Троих? Боже! Да мы же в течение всего этого безвременья были единым целым…

«Не падай, Эми! Что бы ни произошло, не падай в грязь!»

Одно-единственное духовное измерение — постепенно обездвиженное, взаимно погашенное противоположными направлениями.

А «они» продолжают его общипывать, все глубже, проникают до самой сокровенной его сущности, кружатся, осколки… изголодавшиеся носатые лохмотья! Напластовываются, душат его, он захлебывается ими… Захлебывается пластами убийственно тяжкой вины: «Я ударил его, своего родного отца, парализованного из-за меня», и предательскими в отношении самого себя грезами о собственной смерти: «Вот сюда, в этот гроб меня положат», и всепоглощающей апатией: «Я не помню, не помню, о чем мечтал, так… оцепенел от ужаса, понимаешь? Для меня он просто чудовище, разложившееся, превратившееся в вампира…»

УТОПЛЕННИК.

Ты сам превращаешь его в «утопленника»! Потому что это не он, а ты, ты — тот, кто вселился в него, который завладел им сейчас!

Но так было и прежде: с ним «унифицировалось» поколение за поколением, с единственной настоящей личностью во всем вашем действительно безбудущном роду. Ваши предки обменивали свое настоящее на его прошлое. И после каждого такого навязанного ему обмена, он становился тем, кем был сейчас — мужчиной с живым телом, но без духа.

И вот он, в который уж раз, опять не красив, не сиятелен. Не дерзновенен. Стоит там, безвольно опустив плечи, без движения, с лицом, на котором застыла не его мертвецкая маска… И никакого очередного шага, и никакой необреченности…

Он не Йоно.

Я не «самый совершенный медиум».

Я, в конечном счете, не более чем какой-то там фактор, который сделал видимой пренебрежительно краткую частицу повторений этого противоестественного двухвекового обмена. Или, иными словами, «активизировал» ее, невольно и неосознанно запитав энергией, жизнью того упрятанного в склеп малыша.

— Очнись, Вал!.. Выйди! Пошли!!!

Я приложила неимоверные усилия, чтобы прокричать это, но мне удалось выдавить из своих немощных легких лишь сдавленный хриплый шепот. Это, однако, не имело никакого значения — не криками преодолевала я время между нами. Если вообще существовал какой-то способ его преодолеть.

Я сделала глубокий вдох в попытке нормализовать хотя бы частично собственное дыхание… Закашлялась. Обычный приступ, но такой несвоевременный. Смертоносный? Я никак не могла с ним справиться, горло душили спазмы. Я шаталась! Руки корчились сзади, плескаясь, как умирающая в грязи рыба. Из глаз текли слезы, слепили, но не настолько, чтобы не видеть скованную, бездушную фигуру, которую являл собой Вал, словно он был в гробу. Будто и он, подобно мертвецам, мог существовать в настоящем только без плоти, только… как фантом!

Кашель внезапно прошел. Я затихла в почти хищном желании выследить, выудить догадку, мелькнувшую на миг… Фантом. Наши фантомы — нас, бывших когда-то Эмилии и Вала… Целовались дико, отчаянно. Словно в память о чем-то… не непременно предстоящем. Они пребывали в настоящем не больше, чем час назад, и если все еще… Я знаю где их искать!

Я начала медленно поворачивать голову… И их лица вливались одно в другое, их тела смешивались, как-то полувтекая одно в другое… Набравшись решимости, я взглянула — на холмик…

Оно замерло там, наверху.

Огромное серое… Нечто. Памятник нашему детству — раздутый до потрясающих размеров нашей гипертрофированной ностальгией по нему. Неузнаваемый. Но все же памятно — личностно связанный со мной. С нами! И если сейчас я смогу передать ему свои мысли, свои чувства… Я мобилизовала все оставшиеся психические силы и невольно затаила дыхание в предвкушении испытать чувство полета, подъема. В действительности же, как мне показалось, я проваливалась, падала вниз с головокружительной скоростью. Я инстинктивно закрыла глаза, а когда овладела собой и открыла их…

На холме вспыхнул пожар.

Это горят они, Эми и Вал! И подожгла их — я!!! Я должна сейчас же их потушить, погасить… Они поднимались все выше — ослепительно белые языки пламени, танцующие с тенями уходящей ночи. Они уйдут и… а они мне нужны, какие угодно, сейчас, нужны больше, чем когда бы то ни было прежде… Но у меня уже не было власти над ними. И я могла лишь смотреть на них… смотреть, как языки закручиваются, вытягиваются в лучистую белую ленту, и та выстреливает далеко ввысь. Очерчивает в небе дугу, которая связывает холм… со склепом, невидимым отсюда, невидимым для меня. И эта белая-белая дуга постепенно становится все тоньше, бледнеет…

Наступил мрак.

Я плакала, утонувшая по грудь в болоте. Плакала, но не о себе, и не о мужчине, стоявшем рядом, а о том огромном, невероятном НЕЧТО, которое смогло меня понять. И сделать гораздо, гораздо больше, чем могла бы сделать я. Потому что, пусть и неузнаваемое, искаженное нами самими, это было все-таки наше детство. Самая светлая часть наших душ, и именно поэтому оно ушло — возвращая жизнь другому ребенку, ребенку сейчас.

И конец. Его уже нет… Но почему… от чего оно светится?.. светится?.. светится?.. Мне казалось, что я не слышу этого своего странно резонирующего вопроса семнадцатилетней давности. Мужчина, однако, пришел в движение — как будто тоже услышал. Повернул голову в сторону холма.

Где, несмотря ни на что, словно воскресающие из незримого, невещественного пепелища, опять поднимались они!

Наши давнишние образы. Но точно такие же, какими мы были тогда. Два необыкновенных, как и все остальные, ребенка. Озаренные лишь своими собственными чистыми, неуничтожимыми энергиями. И все еще не опороченной верой в будущее… Отчего оно светится? «Оно фосфоресцирует», — ответил мне Вал. Но теперь уже так не ответит. «Что с нами сталось… Эми? Что происходит с нами… что…» Они взялись за руки и начали спускаться с холма. Спускались молча вниз, к нам — к своему страшному, неожиданному будущему.

Они подошли к Алексу, он заскулил, попытался отползти подальше от них. Они прошли мимо него, даже не заметив, и остановились у самого края болотного берега. Возле мужчины, чей дух начал опять прибывать. Сиятельный! Разрубающий — в который раз в течение веков — мертвую хватку собственного прошлого. Да, пусть мучительно трудно, он все же поднимался…

Но так было и прежде. Было и здесь, на берегу болота, и в его Первом земном доме, и в том ненужном Втором доме с зарешеченными окнами. Было и в подземном, с двойными запорами, убежище Третьего дома, и в тройном чердачном помещении — среди вещевой свалки прошлого. Поднимался, превозмогая инертность, оцепенение, паралич всех своих потомков…

Ценой нечеловеческих усилий. Как сейчас. Он избавлялся от тела своего последнего потомка, а оно тянуло его назад, цеплялось за него — живая плоть, подчиняющаяся старому инстинкту: ограничивать, препятствовать бесплотному. Душить его порывы… Завладевать им! Духом, который плоть тащит за собой по дорогам своих болячек, терзает своими капканами-потребностями, своими страхами. Духом, который сопротивляется, когда плоть стремится его урезать, чтобы втиснуть в рамки самосохранения…

ОН СДЕЛАЛ СВОЙ ШАГ — СТУПИЛ В НАСТОЯЩЕЕ.

Фантом. Но теперь ужасающий. С лицом трупа, только что выкопанного из земли, где его глодали черви, черви и влажное могильное тление. Будто откуда-то таящаяся, в сущности, всегда и повсюду в него смотрелась сейчас Неизбежная плотская разруха.

Задрав головы вверх, дети смотрели на него без страха.

Они помнили. Помнили о том, что здесь, в этих тесных, как в гробу, земных измерениях, он не может не быть таким… Утопила его Суша… обезображенным… Но он боец! Чей немеркнущий дух и на сей раз держал его глаза открытыми под мертвецки растрескавшимися веками. Чтобы смотреть сквозь них куда-то вдаль. Необреченно. Он давно прозрел и знал, что ничья победа не вечна. В том числе и победа смерти.

Дети помнили о своей самой дерзкой вере-мечте. Которая сбылась. Здесь, сейчас.

«О, мы действительно, действительно его встретили! Бессмертного — ЙОНО!!»

— Встретили, — прошептала и я.

Но как встретиться нам?! С тобой…

«Валентин Ридли. 18 мая 1968 — …» — неоконченная надпись там, на памятной плите пустого каменного гроба. И окаменевший силуэт здесь — тоже пустой, без собственного «сейчас». Стоял на берегу и не излучал ничего другого, кроме бесформенной тьмы собственного отсутствия. Стоял, лишь внешне заштрихованный светловатой, потусторонней тенью Йоно.

Который ушел.

Вошел в который раз в болото. Вперед, вперед. Все по той же… пульсирующей, красноватой, как лишенная кожи плоть, грязи. Чье древнее притяжение, однако, никогда его не поглотит. Он нетонущий.

Он уходил все дальше от своего последнего потомка. Но в эту ночь он был не один. Рядом с ним шли те, прежние, Эми и Вал. Две хрупкие светящиеся фигурки, почти невидимые в его ярком сиянии… По-моему, Эми, Он до сих пор остается единственной настоящей личностью в нашем роду. Надеюсь, что я буду второй!..

«Надеялся… надеялся».

«Мне тоже жаль, Вал. Мне очень жаль, что все теперь не так, как раньше».

«Но все так, как прежде, Эми! Только мы стали… другими».

«И видишь… видишь… где я умру…»

Я умру, а ты даже не заметишь моей агонии, подумала я, тонущая уже и в кошмаре примирения…

И тогда, в новый миг этого безнадежного, безбудущного кружения вокруг «ничто», Валентин Ридли Третий протянул руку:

— ЙОНО!!

Он его остановил. Когда-то точно так же его остановил капитан Джонатан Ридли! И, может быть, так же, как и тогда, Йоно медленно повернул назад. А я, словно чужими глазами увидела… как черты страшного, обезображенного лица постепенно смягчаются от странной, потусторонней улыбки. Потом он тоже протянул руку… Протягивает ее СЕЙЧАС, через четыре поколения малодушия, ущербной духовной нищеты. И несмотря на расстояние, Валентин принял ее как… эстафету.

Вперед, вперед…

Он двинулся ко мне. Шаг за шагом, заходя все дальше в глубь болота. Но одновременно и выходил… выбирался из ада лет, лет самозабвения. Шел, спешил, позабыв об осторожности, без страха. И несмотря на то, что сейчас протягивал руки только ко мне, я знала, что именно в эти и краткие и протяжные мгновения, он ведет битву за что-то еще — за осуществление самого трудного, самого мучительного человеческого контакта.

КОНТАКТА С САМИМ СОБОЙ.

Я надеюсь… надеюсь, что я… что я буду… Собой!

И вот, фантома больше не было. Потому что Йоно наконец-то остался в настоящем, в единственно возможной, божественно предопределенной ипостаси — в единении с духом своего потомка. А дети… те дети из далекого прошлого, мы оба — здесь, сейчас.

— Жду тебя, жду тебя, — шепчу я. — Я ждала только тебя…

Да, он приближается! И хотя он не Йоно, не тот Валентин, что был несколько часов или дней тому назад, не мальчик из моего детства… все же я вижу в нем каждого из них. Он пробирается непоколебимо, с риском для себя, сквозь густую грязь…

Мужчина, Который приходит за мной.

Глава тринадцатая

— В склепе, в склепе…

— Нет, нет, мы на берегу, Эми, успокойся…

— Мы должны идти туда немедленно! Поверь мне!!

Даже если бы у меня было время для объяснений, после всего пережитого я вряд ли смогла бы сделать это достаточно осмысленно, и Вал, слава Богу, понял это — не стал задавать лишних вопросов. Бросил гарпун, с помощью которого перерезал веревки, растер быстренько мои затекшие щиколотки и, все так же молча, помог мне встать. Я едва держалась на ногах, у меня кружилась голова, земля подо мной словно дрожала, пульсировала. Я ухватилась, насколько это было возможно дрожащими, словно чужими пальцами, за его плечо, мы подождали, пока мое равновесие хоть немного придет в норму, отряхнулись практически безрезультатно от грязи и пошли. Он крепко держал меня за талию; ему приходилось поддерживать меня все чаще при каждом новом шаге. Мы двигались досадно медленно, обувь издавала отвратительные чавкающие звуки, одежда была в струпьях болотной слизи, глаза болезненно слезились, я задыхалась, кашляла. Мои попытки ускорить шаг пока были совершенно безрезультатны — кошмар моего улиточного движения продолжался…

— Ты мертва! Я всегда буду тебя убивать!

Мы испуганно обернулись — Алекс добрался до гарпуна. Схватил его и, положив указательный палец на спуск, целился прямо в нас. Вал моментально заслонил меня собой.

— Ооо, защищаешь, значит… Ха-ха-ха… — страшно кривя рот, Алекс забился в конвульсиях, словно его тошнило от собственного смеха. Гарпун трясся в его руках, не слишком меняя свое направление.

— Ложись, — прошептал мне Вал.

Я отпустила его плечо и бессильно рухнула на землю. Он взглянул на меня, потом отскочил в сторону и бросился к Алексу, чей смех прекратился столь же внезапно, как и зазвучал. Я услышала щелчок, видела, как гарпун полетел в сторону Вала… просвистел мимо него!

— Йоно, Йоно в тебе! — заорал почти женским голосом Алекс. — Ты скрыл его в себе ради нее, но он снова появится, свободный… если она умрет!

Он отступал перед Валом, размахивая пустым древком от гарпуна, после чего внезапно нагнулся и бросил его ему под ноги. Вал пошатнулся, похоже, ремешок спутал ему ноги, а Алекс, воспользовавшись моментом, сделал несколько прыжков и оказался рядом со мной. Наклонился, я заглянула на секунду в его глаза — они сверкнули в предутренних сумерках. Глаза безумца! Потянулся к моему горлу, но в тот же миг завалился набок вместе с Валом, который вцепился в него руками. Они катались туда-сюда по траве, Алекс метался, как бешеный. Ему удалось вырваться из рук Вала — он был к тому же скользкий, изворотливый в своем тонком водолазном костюме — замахнуться и нанести ему удар по шее ребром руки. Вскочил на ноги и изо всей силы пнул Вала в грудь. Приглушенный звук был ужасающим. Алекс собирался ударить во второй раз, но Вал схватил его за ноги, резко дернул на себя и тот упал на спину. Они вставали одновременно, уставившись друг на друга, тяжело дыша.

За это время я тоже успела подняться. Начала лихорадочно оглядываться — в любую секунду они готовы были сцепиться опять, а Вал был настолько истощен, да и в отяжелевшей от грязи одежде… Тут я заметила неподалеку от них гарпун и поплелась туда. Не выпуская Вала из вида, Алекс снова попытался добраться до меня. Но на этот раз…

Вдруг замер на месте — вначале я даже не поняла почему. Но потом… тоже замерла. Того слабого, пошатывающегося мужчины, который с трудом переводил дух, больше не было. Вмиг он преобразился в какого-то другого, совсем незнакомого мне Валентина. Без малейшего намека на прежнее, несколько уязвимое изящество в лице. Со звериным оскалом, с леденящей кровожадностью в глазах… Йоно?! Он сделал выпад, и его повадка скорее напомнила повадку не человека, а хищника. Он замахнулся, его кулак казался огромным. Он направил его прямо в челюсть Алексу, я услышала хруст сломанной кости, потом последовал короткий стон, с которым тот рухнул к моим ногам. Он потерял сознание, но то особое выражение — внезапного бешенства — осталось как отпечаток на его окровавленной, до недавнего времени аристократичной физиономии. Я не могла удержаться и легонько пнула его ногой.

— Вставай! — прорычал Валентин… или фантом, или тень в нем? И снова подошел к Алексу.

Нагнулся, схватил его одной рукой за волосы, другой — за воротник водолазного костюма, приподнял его. Начал трясти. Я стояла и смотрела, как загипнотизированная, вспоминая… сама себя. Как я трясла повесившегося Халдемана. А потом — тот мучительный момент осознания… Похожий шок я испытала и сейчас — от ожесточенного, неизвестного существа в Валентине. Я уже понимала, что оно не имеет ничего общего ни с фантомами, ни с тенями. Что оно только внутри него. Другое — его темное Я… И все же кроме шока в этот момент я испытывала что-то еще. Может быть, нетерпение, дикое ликование: Валентин приводит Алекса в чувство, чтобы тот почувствовал и его следующий удар!

Алекс оклемался, поднял медленно веки, замямлил что-то невнятное. Мотал туда-сюда головой, словно кивая в знак согласия, при этом его нижняя челюсть то отвисала, то стучала о верхнюю… Он выглядел одновременно и сумасшедшим, и жалким. И окончательно поверженным. А Валентин грубо подпер коленом его все еще совершенно ватное тело, засунул руки ему под мышки — наделенный той чрезвычайной силой, которая, похоже, пробуждается в нас только вместе со злостью — одним-единственным усилием поставил его на ноги… Нет, у него не было намерения просто ударить. У него был взгляд убийцы!

— Остановись! — бросилась я к нему.

Обняла его. Он пошевелил плечами, чтобы сбросить мои руки, но… перехватил мой взгляд. Поколебался секунду-другую, потом криво улыбнулся мне и отпустил Алекса, который тотчас рухнул на землю.

— Пошли, — сказала я. — Нам надо идти.

Рона Ридли стояла у входа в склеп.

Мы первыми увидели ее, а через секунду заметила нас и она. Всполошилась, попыталась было скрыться внутри, но сообразила, что уже поздно, осталась на том же месте, резко отвернув голову — выражение ее лица в этот момент было не для посторонних глаз.

— Что… что ты сделала… — прохрипела я, когда мы подошли ближе.

А она, не поворачиваясь к нам, лишь легонько взмахнула рукой и этим, неподлежащим толкованию жестом, как по волшебству, лишила меня всей моей смелости. Мы остановились, мои догадки о том, что мы можем обнаружить там, внутри, вдруг сразу стали слишком реалистичными — Дони задушен, задавлен, зарезан… Вал прошел мимо меня, вошел в склеп и зашагал по дорожке между гробами. Я пошла за ним, уставясь прямо ему в спину, пока ничего другого мне видеть не хотелось…

— О, нет!! — Его восклицание вонзилось мне прямо в сердце. «Нет-нет, нет…»

Он опустился на колени возле последнего из закрытых пустых гробов, наклонился…

В полумраке темно-синяя форма детского дома выглядела траурно-черной, а тельце в ней… страшно уменьшилось. Брошенный лицом вниз на шершавый каменный пол. Руки и ноги — связаны. И тот шлем, подарок Вала — криво наброшен на головку… Дрожа, Вал смахнул его в сторону, тот покатился с пустым звуком вдоль гроба, и надпись «Моя очередь!», столь зловеще ироничная в этой обстановке, мелькнула белым пятном перед нашими глазами.

— Дони… Дони?! — Вал коснулся оголенной шейки. — Холодный… но… да, да! Он дышит!

Мы начали развязывать его с лихорадочной поспешностью, у обоих это получалось медленно, хотя узлы были завязаны не слишком туго — у ребенка ведь и сил не было, чтобы сопротивляться… Наконец, сняли веревки, и Вал осторожно перевернул его на спину. Тогда мы увидели его лицо… без рта. Без глаз! Оно смутно мерцало внизу, в наших собственных тенях, как незавершенная восковая маска… мальчика. Я впилась ногтями в собственную ладонь…

— Спокойно! Это всего лишь лейкопластырь. Слышишь, Эми!

Продолговатые ленточки пластыря сливались — подло, гадко — с цветом кожи. Вал начал их отлеплять.

— Но зачем… зачем… — зашептала я хрипло. — Зачем же и глаза?!

«Затем, что детские, затем! Она не хотела, чтобы они смотрели, когда она будет его убивать». Я не произнесла этих слов вслух, но Вал словно услышал их — руки у него затряслись еще сильнее. И все же он продолжал снимать пластырь осторожно, сантиметр за сантиметром. Это было ужасно. Мы видели, как растягиваются его веки каждый раз, когда мы их дергали, а из-под них белесо поблескивают глаза. И как появляется рот, словно какая-то темная прорезь… Под конец наши надежды не оправдались: Дони не начал дышать чаще, не шевельнулся, не открыл глаза.

Все еще стоя на коленях, Вал приподнял его обмякшее тельце, прижал его к своей груди и встал. Мы пошли к выходу, к серости раннего утра.

— В это время дети спят. Просто спят! — Я схватила руку Дони, пыталась ее согреть, но только испачкала грязным потом.

Старуха на выходе преградила нам дорогу, простерла к нам, словно желая обнять, свои костлявые руки — меня обожгло прозрение, что я до конца своих дней именно такой буду представлять себе Смерть! Открыла рот, чтобы что-то сказать, но увидев вблизи лицо Вала, предпочла промолчать. Мы прошли мимо нее. Метрах в десяти от склепа была маленькая полянка, мы дошли до нее, и Вал положил Дони на траву. Нам обоим было ясно, что надо как можно быстрее привести его в чувство после этого, неизвестно когда начавшегося припадка. Мы начали энергично растирать ему руки и ноги, легонько похлопывать по щекам. Впрочем здесь, на свежем воздухе, он не выглядел так плохо… Нет, нет, это была не иллюзия, нет — начала я убеждать себя, вспоминая о той яркой, белой дуге. «Они» действительно вдохнули в него какие-то силы, энергию! Иначе он вообще бы не выжил… А теперь — вот, даже бледность начала исчезать; кровообращение восстанавливалось. Но самым мучительным оставался вопрос о том, каким будет его душевное состояние, когда он очнется. Может быть, он все еще в шоке… или это что-то гораздо, гораздо более страшное?

Вскоре он вяло шевельнулся. Мы затаили дыхание, склонившись над ним. Его веки с уродливо выдранными лейкопластырем ресницами, задрожали, поднимаясь медленно-медленно. Он посмотрел вверх, на нас, но глаза его оставались мутными, рассредоточенными — интересно, узнал он нас? И вообще, помнил ли…

— Шлем, — пробормотал он, едва шевеля потрескавшимися губами. — Мой шлем…

Мы глупо заморгали, а потом рассмеялись от облегчения.

— Конечно, конечно! — закивала я. — Шлем! Он здесь…

— Сейчас я тебе его принесу! — закивал и Вал.

— О, неужели он жив! — заставил нас вздрогнуть голос старухи, которая незаметно подошла к нам. — Жив! Слава Богу! Боже мой…

— Мама… замолчи!!

— А я-то думала, что он умер, бедный милый ребенок! Потому и бросила его там, не выдержала, убежала, признаюсь…

— Замолчи, — повторил Вал, но уже без такого, как прежде, раздражения. Он поднялся и пошел к склепу. Плечи его опять опустились.

— Потерялся, — вздохнул огорченно Дони, опять закрывая глаза. Он засыпал, но уже как нормальный, выздоравливающий человечек… или, по крайней мере, мне хотелось на это надеяться.

Старуха подождала, пока Вал отойдет немного подальше, и подсела к нам.

— Спит! — усмехнулась она, указывая на Дони. — Спит!

— Отдохнет и проснется, — ответила я спокойно, несмотря на то, что ненависть к ней чуть ли не душила меня. — Да, если ты решила врать, то нет смысла. Он все расскажет.

— Хммм… Посмотрим, еще ничего не известно…

Не известно, не известно, не известно — продолжало стучать безмолвно в моем мозгу. Может он и не проснется, не так ли? Не так ли? Не так ли? Вдруг на меня напала необъяснимая чесотка, словно я попала в муравейник. Да, конечно, кожа воспалилась от длительного стояния в болоте, но это была отнюдь не единственная причина. Мысли, внушения старухи заползали… в меня. Я потрясла головой, придвинулась еще ближе к Дони. При малейшем движении я уже ощущала и какую-то особую, режущую боль. У меня было такое чувство, словно одежда, затвердевшая, как картон от засохшей на ней грязи, при малейшем касании вскрывает раны по всему телу. Я сняла свитер, оставшись в одной футболке, и мне стало чуть получше.

— Ты отвратительно выглядишь, Эмилия.

— Искупаюсь и все пройдет.

— Убийца! Как ты могла… какая жестокость… — Она внезапно ударилась в слезы.

Я посмотрела через плечо — Вал был на подходе.

— Ясно, — оборвала я ее. — Начинаешь, значит…

— Не оправдывайся, Эмилия! Тебе нет никаких оправданий!

Он же мой сын, он любит меня, он мне поверит. А ребенок… жаль его, но делать нечего, делать нечего…

Я не выдержала, подняла панику:

— Вал, быстро! Бери Дони и…

— Что? — он моментально очутился рядом с нами. — Обморок? Опять…

— Нет, нет, все хорошо, спит, но… пошли отсюда…

— Агааа! — вскричала старуха. — Испугалась, что я расскажу ему всю правду? О, сынок, сколько же она тебе всего наврала, что ты так ведешь себя со мной!

— Вал, она все еще не отказалась от своих гнусных планов! Она убьет его или поразит его мозг, если мы…

— Убью его? Я?! Да ведь я пришла сюда именно для того, чтобы спасти его… Слушай, Вал, это Алекс выкрал его из приюта в то же утро, когда я привезла! Но поздно, слишком поздно я узнала об этом. Мы с Моной думали, что он опять удрал…

— Хватит! — прервала ее я. — Ты вообще его туда не возила!

— Прошу тебя, Эми, — Вал отошел немного назад, неловко вертя шлем в руках. Было видно, что он в довольно сильном смятении… и надеждах. — Стоит выслушать ее. Может быть… ты ошиблась…

— Ошиблась? — Старуха тут же воодушевилась. — О, нет! Твоя Эми действует исключительно с умыслом. Ты знаешь, например, откуда я узнала, где ребенок? Прошлой ночью услышала, как они говорили о нем, она и Алекс! Видела, как они выходили из нашего дома. Сначала пошли в Старое крыло, а потом еще куда-то, опять вместе, плечом к плечу… Скажи, Эмилия, ведь так было дело?

— Да, но… Нет, нет!

— Достаточно! Ты все это время знала, где ребенок! Увы, сынок, это правда. Они прятали его в глубине самой пещеры, оттуда я его и вынесла. Там бедный сиротка провел трое суток подряд! Ночью они носили туда пищу и воду. Выжидали…

— Это ты выжидала! — закричала я в бешенстве. — Чтобы после того, как расследование убийств Тины и Дензела закончиться, забрать его в Новое крыло…

— Чтобы забрать его потом в Старое крыло и проводить там эксперименты маньяка Алекса. Он даже обещал тебе за них заплатить…

— Мама! — воскликнул умоляюще Вал. — Между вами обеими какое-то ужасное недоразумение. Он, Алекс, собирался ее убить!

— Собирался, но почему? Потому что понял, что она его подведет… Ох, сынок… папа твой мертв!

Вал сел рядом с ней, опустил голову:

— Да… И Арнольд тоже… Я слышал, как вы разговаривали с Юлой у меня в комнате, но…

— Мы не смогли тебя разбудить, наверное, ты принял снотворное? А папа… какая ужасная смерть! Она, она… — отчаянно всхлипывая, старуха показала на меня пальцем. — Это она открыла окно, и бабочки…

— Ты ошибаешься, мама. Это Алекс. Ты знаешь, он давно вообразил себе, что я, в отличие от отца, продам ему имение…

— Вот видишь! Какая прекрасная для нее версия на будущее. Она толкает тебя, чтобы ты давал показания в ее пользу. Она и притащила тебя сюда только для того, чтобы предстать перед тобой в роли спасительницы ребенка!

Я холодно повернулась к Валу:

— Тебе не кажется, что «выслушивание» может слишком надолго затянуться? Ты хочешь ей поверить, ведь так?

— Да, хочу, — тихо подтвердил он. — Но я полностью верю и тебе, Эми. Я… все еще надеюсь, что это фокусы Алекса ввели вас в заблуждение, обеих…

— Эх, сынок, сынок, — с печальным выражением лица она погладила его по щеке, — и мне бы хотелось всего лишь заблуждаться, да только вот… Алекс уже несколько лет живет в имении, у него были десятки возможностей инсценировать несчастный случай: «просто Арнольд не закрыл хорошенько окно и все тут». Однако нет! Он сделал это именно этой ночью… А убийство Тины? А Дензела? Столкнул ее со скалы, а потом пожалел об этом, написал признание и… А так ли это было на самом деле? И вообще, четыре человека находят свою смерть меньше чем за неделю и сразу после того, как здесь появилась Эмилия, а она, по-твоему, не при чем?

Старуха вопросительно подняла брови и уставилась на меня: ты грязная, жалкая, ненасытная, изможденная. Ты виновата, виновата, виновата — во всем… Я заклевала носом, голова моя отяжелела от ее мыслей, я не могла поставить им никакого заслона. Ощущала такое же полное бессилие, как в трясине.

— Ну? Что ты молчишь, Эмилия? Давай, объясни нам…

— Перестань! — Вал посмотрел на нее каким-то особым, ядовито усталым взглядом. — Что, по-твоему, она должна объяснять? Кто может дать объяснение твоим нелепицам! Ну зачем ей надо кого-то убивать?

— Как зачем? Чтобы ты стал богатым. Ты! — Она «по-матерински» накрыла его руку своей. — Не надо, не давай ей заманить тебя в свои сети. Да, ты одинок, я знаю, что ты привязан к ней еще с детства… Но все дело в том, Вал, что сейчас она прочит тебя себе в мужья, да чтоб с имением, эта хворая нищенка…

Он вздрогнул, словно ошпаренный, оттолкнул грубо ее руку. Встал и перевел взгляд на меня. Глаза его были полны слез от болезненного из-за чувства вины.

— Пошли, Эми… Пора.

— Нееет! — воскликнула старуха и обхватила его ноги. — Выслушай меня до конца, по крайней мере в этом ты не можешь мне отказать… — Он попытался вывернуться, но она вцепилась крепко, потащилась вслед за ним. — Слушай! У нее была цель убрать твоего отца, а Тину она убила, чтобы эту цель скрыть. Но когда поняла, что можно просто открыть окно, решила использовать слабость Дензела… Эмилия, Эми… скажи ему, что ты была с Дензелом в подземелье!

— Да, была.

— Они были там за ночь то того, как он повесился! — затараторила она скороговоркой. — Ох, я поняла это по его испачканной одежде, а потом, Вал… Вхожу в ее комнату и вижу: она выстирала халатик и тапочки. «Он повел ее вниз, чтобы там показать ей что-то», говорю я себе и поэтому тоже иду… Я ее опередила! Вал, она собиралась забрать оттуда те улики! И в случае нужды стала бы тебя шантажировать точно так же, как и Дензел…

Останови меня, говори, несчастная! Оправдывайся!

— О, сынок, видел бы ты, как она меня преследовала! Хорошо, что мне удалось запереть ее в подземелье, иначе… Но она быстренько открыла дверь, у нее была отмычка. Отмычка! А в столовой… ты заметил, с каким остервенением она вырывала у меня из рук сумку?

Оправдывайся, защищайся, спорь со мной. Разоблачай меня…

Я перевела дух — надо хотя бы попытаться ее разоблачить, — но, пусть и не совсем отчетливо, чувство новой опасности в последний миг остановило меня. Заставило меня как-то затаиться, я даже не шевельнулась…

Ну, хорошо, раз так! Еще немножко, и этот ребенок станет трупом! Хватай его и беги, беги…

Но я знала, что расстояние его не спасет — ее убийственные способности простирались довольно далеко. Я знала это, и все же желание действительно убежать куда-нибудь со спящим ребенком охватывало меня, почти неодолимое… Я вздрогнула, под коркой засохшей грязи по коже побежали мурашки. Я поняла, чего в сущности она добивалась! Измотать до конца мои и без того скудные психические и физические силы. Лишить Дони полностью последней защиты, которую могла ему обеспечить только я одна…

— Оставь меня! — Вал склонился над ней, с вынужденной деликатностью отцепляя ее пальцы от штанин брюк. — Все, что ты здесь сейчас говорила, ложь. Ты испугалась, когда Юла сказала тебе о том, что вызвала полицию!

— Испугалась, потому что собиралась еще до того, как они приедут, закопать где-нибудь улики Дензела против тебя! Арнольд, кто его знает почему, вынул их из сумки и спрятал под твою кровать.

Спрятал там и кости младенца и волосы Тины, их-то вы и собирались закопать, подумала я, только какой смысл было произносить их вслух? Она с легкостью опровергла бы и это, ведь Арнольд уже мертв.

Вал наконец-то отделался от ее пальцев, с отвращением отпрянул назад.

— Нет, мама! Не об «уликах» против меня ты тревожилась. Ты боялась, что на этот раз полицейские перероют все имение и найдут ребенка. А это действительно серьезная улика против тебя самой! Как ты собиралась от него избавляться, а? Что ты собиралась сделать?!

И словно в ответ на этот вопрос, на тропинке показалась Юла. С домкратом в руке.

Мы молча уставились на него — самый обычный инструмент, но я уверена, что и Вал, так же как и я в данный момент разглядели в нем совсем, совсем иное: почти случайно не ставшую реальной сцену. Где они обе, мать и дочь, приподнимают с его помощью крышку того последнего пустого гроба и слаженными движениями засовывают туда связанного, невидящего ребенка. Хоронят его заживо — так им проще…

— Боже! Что это? — быстро справившись с шоком, старуха бросилась к Юле. — Зачем ты это притащила? Почему ты просто меня не догнала? Я не говорила, чтобы ты… это приносила! Не говорила!

— Не говорила, но я… — остановившаяся против нее Юла смотрела на нее в тупом замешательстве. — Я подумала… ведь мы собирались открывать какой-то гроб…

— Нет, нет! — Старуха стремительно повернулась к нам. — Я не собиралась его убивать. Мы бы оставили ему щелку, чтобы он мог дышать. Я только хотела его спрятать.

— Его?! — только теперь Юла заметила ребенка. — Как он сюда попал? И от кого ты его прячешь?

— От полиции, доченька. Алекс его выкрал, но я забоялась, что могут обвинить меня. Впрочем, твой братец уже меня обвинил. Поверил Эмилии!

— О, Вал! — Юла бросила домкрат и быстро подошла к нам. — Ты ничего не знаешь. В ту ночь…

— Подожди! — оборвал ее Вал. — Сначала посмотри на нас.

И действительно, по выражению ее лица было видно, что она только сейчас начала что-то соображать, глядя на наш перепачканный вид.

— А он… — произнесла она задумчиво, — он был в водолазном костюме. И та камера… он едва ее не разбил, но полицейские ему помешали. Они были там, на болоте, с собакой. Я видела, как они его уводили… — Юла сморщила лоб и посмотрела на меня со все возрастающим удивлением: — Это ты предложила ему так одеться! Подстроила ему какую-то гадость…

— Юла, — снова оборвал ее Вал, — неужели тебе все еще не ясно? Алекс, действительно Алекс и есть убийца…

— Это невозможно! — отрезала она. — Вчера вечером я лично его проводила и заперла за ним дверь, даже щеколду опустила. Ну как он мог потом войти?

— Он вошел к отцу прямо из «своего» дома, — сказала я. — У него, наверное, давно был ключ от промежуточной верхней двери.

— Она врет, она все врет! — не преминула завести старую песню старуха. — Это она ему открыла, они сговорились!

Все это время было совершенно очевидно, что наш спор не имеет никакого смысла. Да и Вал вскоре это понял — помог мне подняться, подал мне шлем и взял на руки все так же глубоко спящего Дони. Пошел по направлению к домам, где нас ждала полиция, где нам предстоял допрос…

— Вал, — остановила его я, — давай не будем спешить. Пройдем вдоль океана.

Он меня не понял, но послушал, вернулся, мы пересекли полянку и пошли вниз. Я коснулась лба Дони, температура показалась мне нормальной, но это меня не успокоило. Я знала, что наша битва за него с Роной Ридли еще впереди — живой, он действительно был единственной бесспорной уликой против нее. А его смерть делала недоказуемым все, что она с ним сотворила.

Как были недоказуемы и прежние ее преступления.

Какой-то шум, словно кто-то поскользнулся, заставил меня повернуть голову. Юла поднялась на обломок гранита, оставшийся там, вероятно, еще с тех времен, когда преддверие пещеры было превращено в склеп, смотрела на нас сверху, и ее лицо, даже ее поза, каждый изгиб ее тела не выражали ничего, кроме колебания. Я продолжала идти за Валом, но очень скоро сомнения загрызли и меня. Я не задавала себе никаких вопросов, связанных с этой женщиной, во всяком случае не сейчас, и все же ответы шли сами собой, нежелательные, опасно отвлекающие мое внимание… В воскресенье вечером настроение у нее было неестественно радостным, она вела себя так, словно только что разминулась со страшной бедой — потому что уже была уверена в том, что Тина очнется после тех побоев, которые она нанесла ей в состоянии беспамятства. А утром… слишком старательно демонстрировала, что даже не догадывается о том, чей труп может лежать под скалой. И потом: она ни на миг не поверила в «признание» Халдемана!

Я опять обернулась в ее сторону. Вход в склеп за ее спиной ассоциировался с началом туннеля без малейшей надежды на свет в его конце.

Иди, иди, подстегнула я себя, так как Вал с ребенком был уже шагах в десяти впереди меня. Я отстала. Иди!

Но остановилась. Поколебалась еще немного и вернулась назад. Подняла глаза на Юлу:

— Пошли с нами! Ты все еще не виновата… ни перед кем. Понимаешь?

Она не ответила. Лишь пожала с подчеркнутой незаинтересованностью плечами.

— Слушай, — повысила я голос, — в воскресенье вечером твоя мать не выпила снотворное!

Мое утверждение, возможно, самое для нее неожиданное, совсем лишило красок ее лицо, и оно словно слилось с серо-черными тонами едва зарождающегося дня.

— О чем… ты говоришь? — пробормотала она.

— Юла, у нас нет времени притворяться! Я знаю, ты думаешь, что опять же в каком-то беспамятстве отвела Тину к скале и сбросила ее оттуда. Но ты ошибаешься! Это сделала твоя мать. Впрочем, накануне она настаивала на том, чтобы вы вместе от нее избавились, и именно поэтому ты решила подсыпать ей снотворное. Жаль! Если бы я тогда вмешалась, может быть ты смогла бы предотвратить убийство каким-нибудь другим способом…

— Да! Я хотела, действительно хотела защитить Тину! Но мне надо было защищать ее от себя же, мне самой надо было выпить по крайней мере пять таблеток снотворного! Потому что она, мама… выпила вино, Эми, она выпила его!

— Но из бокала Дони, который подменила, а ты и не заметила.

— Но… зачем, зачем ей надо было ее убивать? Тина была лучше…

— Ясно! Она убеждала тебя в том, что если та умрет, причем вся в подтеках, то обвинят в этом тебя. Якобы она могла умереть от того, что ты избила ее…

— Да, такие же опасения были и у меня. А я даже и не знаю… почему обошлась с ней так жестоко.

Я вздохнула. «Почему? Из-за вашего несостоявшегося сеанса, и безумства, в котором не был удовлетворен твой материнский порыв. К ребенку, который в действительности был просто кошкой, «одетой» в твой собственный образ сорокалетней давности». Ну не могла же я ей этого сказать!

— Твоя кошка иногда, случалось, убегала от тебя к Тине. Я думаю, что и в субботу ночью произошло что-то в этом роде.

— Ты хочешь сказать…

— Говорю тебе, Юла, в воскресенье утром Тина была полумертвой от истощения, а не из-за тебя. И что у твоей матери был совсем иной мотив для убийства. Тина больше не стала бы молчать! Она бы рассказала все о своем истинном ребенке, косточки которого, впрочем, ты закопала этой ночью, самое большое час тому назад.

— А как я ждала этого ребеночка, как я его хотела! — простонала она. — Он был бы моим, Тина уже почти согласилась, поэтому мы и решили скрыть ее беременность. Мой! Но… он умер…

— Он умирал медленно-медленно еще у нее в утробе, вы выпили из него все жизненные соки во время ваших психооргий! Так же, как и маришины, и двух других детей из детского дома, которые все еще продолжают «таять на глазах». Умрет и этот ребенок! Твоя мать его убьет! Но убьет его через тебя! Только через тебя одну она может его убить, пойми! Если ты не избавишься добровольно от идеи своего надуманного материнства, если не пойдешь с нами!

Больше мне сказать было нечего.

Я повернула обратно. Вал остановился, ждал меня с Дони на руках. Мне казалось, что они далеко, непостижимо далеко. Их фигуры темнели, такие маленькие вдали, напрасно я пыталась добраться до них как можно быстрее. Мои силы, мои возможности двигаться доползли до крайнего предела.

Остановись, остановись опять, отдохни…

— Не останавливайся, иди!

Вал кивнул мне утвердительно, хотя и с недоумением, после чего повернулся и пошел вперед. «Нет, нет! Это я не тебе!» — хотелось мне ему крикнуть, но я не проронила ни звука, словно кто-то только что заткнул мне рот… Кто-то?

Старуха! Она стояла там, где мы ее и оставили — на той полянке — но если бы я обернулась назад, то не увидела бы ее; само место уже довольно давно было вне нашего поля зрения. Я, однако, видела ее: перед собой! Все более ясно. Она стояла как-то между мной и удаляющимся Валом. Затуманивала детскую головку, опустившуюся, покачивающуюся на его плече… У меня галлюцинация, предположила я, что и следовало ожидать в моем состоянии. Я закрыла глаза и — да — продолжала наблюдать двойную картину.

В рамке одной из которых постепенно, как сгущающаяся тень, начала вырисовываться Юла.

Я снова посмотрела — они не исчезали. Исчез Вал!

— Вал, Вал!

Я услышала свой голос, а потом… увидела его рядом с собой — он все же решил меня подождать — и, может быть, с неуместным облегчением я поняла, что в сущности только теперь открываю глаза.

— Хочешь передохнуть? — заботливо спросил он. — Ты ведь сама сказала, что не стоит торопиться.

— Не стоит. Но и отдыхать не стоит.

Возможно, расстояние все же имеет какое-то значение, подумала я… или нарочно подумала она? О, я уже ни в чем не была уверена! Сжала руку Дони. Не слишком ли крепко он спит, или это нормально после того кошмара, который пережил? Не лучше ли его разбудить, может быть, так будет для него безопасней, или…

Разбуди его, разбуди!

— Эми…

— Все в порядке. Давай просто идти. Идти.

Я не отпустила руку Дони — так я почувствую, когда она начнет согреваться. Если я вообще способна хоть что-то почувствовать здесь. Здесь, где старуха все еще пытается меня «тянуть», навязывать мне потихоньку ту картину, которая царит возле нее и Юлы. А они в данный момент — нет, в какой-то момент до этого, который долетел до меня только сейчас — шли к склепу. Вошли внутрь… Зачем?

Я широко открыла глаза, уставилась на маяк перед нами. Мы приближались к нему, но так медленно, что я даже засомневалась, уже не галлюцинация ли и это. И не будет ли разумней попросить Вала пойти побыстрей? Хотя я и считала, что нам уже не следует разлучаться, но если я не в силах идти быстрей, то может лучше…

К черту! Перебираю всякие мелочи, которые, скорей всего, и значения не имеют. Никакого, ноль, в смысле, абсолютно никакого…

Мы дошли наконец до маяка. Старый, давно не освещавший ничей путь к берегу. Но уцелевший, возвышающийся здесь и сегодня. Словно ненужный, но на самом деле… Я помню, из его кабинки с разбитыми во время штормовых дней и ночей стеклами был виден весь городок, и даже почти вся равнина к западу. И огромное пространство океана. Да, стоя наверху, человек может быть уверен, что встретит восход первым среди всех обитателей суши в радиусе многих, многих километров. Уверены в этом были и мы с Валом тогда, тем ранним утром семнадцать лет назад. А раз так, значит этот маяк был нужен. Нам.

И каким-то необъяснимым образом продолжает быть нам нужным — именно благодаря ему мы сейчас остановились. Чтобы сказать друг другу:

— Когда Дони станет лучше… мы снова приведем его сюда, правда, Эми?

— Да. Непременно!

Мы переглянулись, почти улыбаясь, объединенные нашими общими воспоминаниями, и общим желанием на будущее. Потом начали спускаться вниз по скалистому крутому обрыву. К океану, окаймленному сейчас сероватой песчанной кромкой, которая уже через несколько минут превратится в золотистую…

Залив. Только бы добраться до этих спокойных, тихих вод, и я тут же брошусь в них, хотя наверняка они еще довольно холодные.

— Жалко Арнольда. — Вал печально покачал головой.

А как только смою грязь, и сознание мое станет чище, я стряхну с себя воздействие той демонической старухи…

— Очень жалко! — продолжал ее сын. — Особенно как подумаю, что он до конца сохранил верность человеку, для которого никогда не был больше, чем слугой. Да и взяли-то его только из-за болезни; потому что в свое время у капитана Ридли тоже был глухой слуга. Отец приклеил ему имя «Арнольд», словно какой-то ярлык. И теперь я даже не помню как в сущности его звали. Уильям? Уолтер?

— Старик, — брякнула я. — Он хотел быть хорошим, и ему это удавалось, хотя в его возрасте и при здешних обстоятельствах это было нелегко. Однако, пусть даже не хороша, имеем ли мы право винить ее за это?

— Эми, ты… о ком говоришь?

— О твоей матери, Вал, о твоей родной матери, которая, в конечном счете, не бросила вас, чтобы уехать куда-нибудь, ведь так? Так?

— Да, — коротко подтвердил он и замолчал, наверное, ожидая, что я скажу дальше.

— А дальше не скажу ничего! — отрезала я. — А то, что сказала только что… забудь об этом! Сейчас нам надо просто дойти до воды. Молча!

Но крутой склон вдруг оказался слишком труден для меня — у меня подкосились ноги, и я села на первый попавшийся камень. Запыхавшийся Вал охотно сел напротив, удобно поправив Дони, которого он держал на руках и… Я не могла больше хранить молчание:

— Я думаю о начале, Вал, о самом начале. Представляю себе, как оно подползало к вам годами, упрямое и липкое, и как добралось до вашей жизни. Вошло в нее как… спасение…

Когда два с половиной года назад, в тот переломный вечер накануне Рождества, она украсила елку с такой же заботой, как раньше. Поставила на стол любимые лакомства сына и дочки, как раньше. Приготовила для них прекрасные, полезные подарки, как раньше. И вообще…

— Она была, Вал, просто стареющей, усталой женщиной с вечной головной болью и отекающими ногами, которая поставила перед собой непосильную задачу создать вам праздничное настроение. Она до болезненности привязана к вам. Несчастная от навязчивой мысли, что вы несчастны.

— Несчастны, да, — услышала я уничижительное признание Вала. — Горемыки!

— Верно, — услышала я словно издалека и свое унижающее его подтверждение. После чего добавила: — А над тобой, Вал, помимо полного отсутствия перспективы существования здесь, с давних пор висела и та твоя… роковая вина… по отношению к отцу… Господи!!!

Нет! Никакой вины не было!

— Слушай, Вал, никакой… никакой…

Я не смогла говорить дальше, а мне хотелось, надо было сказать ему что-то очень важное — о нем, Вале, о нас. Только что? Я начала ждать подсказки, как тот актер, который забыл текст и прислушивается к шепоту суфлера…

— Да… с тех пор… с тех пор, как вашего отца парализовало, вы втроем всегда проводили праздники одни, подчиняясь какому-то меланхолическому стереотипу. Но тогда, в тот самый предрождественский вечер, она, ваша мать, решила приготовить вам еще один, по ее мнению, очень волнующий сюрприз: девочку, которая не только праздник, но и целую неделю каникул проведет вместе с вами. Мариша! Помнишь ее, а?

— Помню.

— Она была не совсем здорова, но приятное, интересное общение помогло бы ей немного развеяться, вдохнуло бы в нее силы. — Я говорила уже не спотыкаясь, словно наизусть. — И потому-то ваша мать выбрала именно ее. Она искренне любила детей, дарила детскому дому подарки, абсолютно бескорыстно. И вот у вас в доме появляется девочка-«сюрприз». Неудачница. Потому что надежды вашей матери на то, что милосердие, которое помогало ей в ее жизни, на этот раз поможет и вам, оказались иллюзией. Увы. Бледненькая, забитая сиротинка не стала центром вашего внимания, вы не пленились желанием сделать так, чтобы пусть раз в жизни она почувствовала бы себя счастливой. Наоборот, «из-за нее» вы погрузились еще глубже в пучину жалости к самим себе, и тогда ваша мать…

— Эми! Эми! — Вал дергал меня за руку и встревоженно присматривался ко мне. — Это верно, все это верно, но… мне кажется, что на этом тебе пора остановиться.

Я кивнула ему и закрыла ладонью рот. Монотонный плеск волн, доносившийся снизу, зазвучал у меня в ушах неприглушенно — не было никаких препятствий между ним и нами. Да, вот еще один совсем близкий, но недосягаемый для меня берег. До каких пор? До каких пор?! Я сосредоточилась и — улавливая смутно, что сопровождаю свои усилия чрезмерной мимикой — попыталась встать, мне это почти удалось, после этого, однако, я опять опустилась на остроугольный камень. Вот так! Мой рот, мой голос… они мне не принадлежали. Старуха снова завладела ими. Продолжала свою песню через меня, где мне отводилась роль рупора:

— «Как я могла поступить так по-дурацки, нетактично, — начала она упрекать себя. — И жестоко, особенно в отношении к Юлии! Да я в сущности открыла в ее сердце рану этим чужим ребенком. О, почему у нее нет своего, как были у меня они с Валом. Боже! Я бы все отдала, только бы увидеть их хоть ненадолго счастливыми!» Она так и думала, Вал: что отдает всю себя, когда той ночью абсолютно неожиданно для себя она действительно увидела вас счастливыми. В образах вашего прошлого.

Мой голос иссяк, я сглотнула слезы. Этой своей правдой о Начале старуха растопила мою ненависть к ней, заставила меня понять ее.

— Мы измотали ее, — уныло промолвил Вал. — Измотали собственную мать.

Если хочешь сразить кого-нибудь, заставь его тебя пожалеть.

— Нет! Потому что после того первого, спонтанного «волшебства», она не могла не заметить, что Мариша — чужой, неприкаянный ребенок — сползла на пол и спит, спииит…

Как Дони сейчас?

На сей раз мне удалось подняться. Я подошла к Валу:

— Дай мне его! Теперь я его понесу!

Я схватила ребенка и прижала его к груди — слава Богу, никаких признаков горячки. Но, кажется, цвет его лица изменился, вроде бы приобрел какой-то синюшный оттенок. Я начала спускаться с ним вниз по камням, Вал тут же меня догнал и схватил за локоть. Явно испугался, что я могу упасть вместе с ребенком, или уронить его. Чепуха. Я чувствовала невероятный прилив сил. Да и вода, вода поможет нам, подстегивала я себя еще больше, она испытанное средство для того, чтобы взбодриться. А мы, все трое, нуждаемся в этом. В очищающем, холодном, соленом средстве!

Хотя лично я и без того уже в полном порядке. Ты слышишь, госпожа «тетя» Рона? Я в полном порядке! Жалеть тебя? Спустя столько времени после начала? Да тебе давно уже наплевать, какова цена этих сеансов. Плевать тебе и на сына, и на дочь. Ты заморозила их жизни. Ради того, чтобы совершать свои прогулки по их детским годам, как по какому-нибудь музею.

Я прижала к себе Дони еще крепче. Нет, ей до него не добраться! Ей не удастся меня переиграть, конец, конец…

Конец?

Я дала ей клятву, когда она была на смертном одре, что никогда не раскрою ее тайну. Но теперь, из-за тебя, я нарушу ее!

Я напряглась в ожидании — почувствовала, что она «скажет» мне нечто страшное. Она однако молчала. А ее молчание я воспринимала, как гробовую тишину. Я уже не слышала ни плеска волн, ни наших шагов — ни моих, ни Вала. Не слышала, как он мне что-то сказал, после чего поморщился и забрал, по существу, выхватил Дони у меня из рук. Потом мы сделали еще два-три шага вперед и ступили на песок, пошли по нему снова… как персонажи в заторможенном немом фильме.

Я оглохла. Ко всему, что здесь происходило. И шуршащие, подобные суховею, сквозь эту тишину начали проникать слова, слова, произносимые незнакомым, или неузнаваемым, мучительно хрипящим голосом:

«Я не хотела, чтобы видели… как я умираю. — Голос сошел на шепот. — Я знала, что это будет продолжаться долго… и превратит меня… в это…»

Вот во что:

Существо… Без бровей, без ресниц, без волос. Химиотерапия. С черепом — серо-белым, как застарелые кости, покрытым местами коричневатыми, едва заметно шевелящимися прожилками. Прежняя красавица с копной волос! Женщина? Но потрясающе, невозможно тощая. Обтянутый кожей скелет. Словно обглоданная изнутри. Рак. Она лежит на спине на бедняцкой, узкой, как гроб, кровати и с явно обреченными потугами сопротивляться этой съедающей ее боли мнет, дергает за край пожелтевшую от пота простыню…

«Позаботься о ней, Рона… — Она мертва. Уже пятнадцать лет. — Не бросай ее, если когда-нибудь… она будет нуждаться в помощи…»

Любовник? Выдумки!

И глаза ее вблизи — погасшие… А были такие теплые, искрящиеся…

— МАМА?!

Она ушла от вас, чтобы умереть…

«…в помощи… доченька моя… Эми, Эми…» — Она, словно смотрела на меня, словно протягивала мне свою до ломкости исхудавшую руку, которая никогда, никогда больше не погладит меня.

…в этой больнице для последних бедняков…

И мука раздирала, разрывала мне душу. На куски…

— Мама!!

Я видела, как она умирала! Я опустилась на колени… перед ней.

— Дони, что с тобой?.. Что с ним? Эми, посмотри!

И никуда она не уезжала, «любительница развлечений». Умирала страшно-страшно! — и потом гнила в своем мелком гробу…

— Я сейчас… я видела ее, ОНА мне ее показала, Вал, Вааал…

— Ну, Дони, очнись, мальчик мой! Слышишь?.. Тебя ждут путешествия и… посмотри-ка, прочитай вот тут: «Моя очередь!» Ну да, да, твоя…

— Твоя очередь быть ребенком! — простонала я, и только после этого смысл произнесенного врезался в мое сознание.

Мальчик. Чужой. Ничей. Вал положил его на песок и так же, как я, опустился на колени. Дони лежал между нами. Уже не спал. Глаза его выглядели не просто открытыми, а словно раздвинутыми чьими-то невидимыми руками и невыносимо похожими — погасшими — на глаза моей матери! Кожа его была трупно синюшной, тельце — каким-то вытянутым, словно смерть поспешила зафиксировать его в таком окоченевшем состоянии еще до того как отнять у него жизнь… окончательно.

Я схватила его за руку — леденяще холодная, но кончики пальцев теплились. Она начала! И на сей раз вряд ли остановится на том, чтобы только его использовать…

— Она его уничтожит! Я не могу ее остановить, уже не могу, не могу…

Вал поднял на меня глаза. Непонимание, отчаяние, смятение, паника… Мне показалось, что я увидела как все эти чувства тенью пробегают по его побледневшему лицу. И как за одно мгновение усилием воли он отогнал их:

— Но мы можем. Мы остановим ее, Эми!

Он крепко сжал мою руку в своей, а другой взял за руку Дони. Странный круг: три человеческие фигуры на песке. И берег рядом с нами, и океан — гигантское безразличие…

И живая стихия — старуха, которая хочет!

Хочет, чтобы все для нее осталось таким же, как и раньше.

Она быстро брала надо мной верх. Выуживала мои чувства, затирала в них Дони и Вала, и так… в сущности разрывала наш круг! Я оставалась в нем всего лишь как слепое, глухое и не осязающее физического присутствия…

Я в склепе, и старуха смотрит прямо на меня, кивает с торжествующим видом. Словно видит меня. Потом поднимает руки с растопыренными пальцами, они напоминают мне пауков, когда она накладывает их на голову Юле… которая уже в трансе. С лицом, лишенным выражения, с белыми глазами — знаю, она смотрит внутрь себя. Сползает медленно вниз. Ложится в ноги матери и тогда…

Вокруг начинает стелиться прозрачный красноватый туман, напоминающий мне болотный, почти такой же. Я с трудом преодолеваю отвращение от чувства, что все еще не вылезла из той грязи. А туман… о, он исходит от самой старухи! Он струится из тела, бьет изо рта, ноздрей, ушей, глаз, лениво уплотняется вокруг нее, и совсем редко его пронизывают белесые нити — никакого сияния не предвидится.

На этом сеансе все будет не так. Будет смертоносно!

Но где-то там, на песке, мужчина продолжает держать крепко наши руки, мою и Дони. Я его не чувствую и все же уверена в нем — ведь он в единении с Йоно — сейчас. Но где-то там, там…

Пока я бестелесно пребываю здесь. Я даже не тень, а просто какое-то невещественное присутствие, которое не может сделать абсолютно ничего, а лишь смотреть, смотреть. Вынужденно смотреть, потому что и глаз нет, которые можно закрыть… И вот, старуха, силуэт которой резко очерчен несмотря на туман, снова поднимает руки — одинокие руки, и в то же время агрессивные, загребущие — делает ими ускоряющиеся, может быть, ритуальные движения. Начинает вертеться… но как бы против своей воли. Волосы срываются со шпилек, развеваются серыми прядями, обвиваются как змеи вокруг ее шеи и лица с раздувающимися тонкокожими щеками… Ветер?! О, Дони, Дони… И юбка ее полощется, обматывается вокруг тела, оголяет ноги высоко над узловатыми, подгибающимися коленями…

Нет, нет, этот ветер дует не с берега! Он исходит от нее, она его источник:

Она невольно взяла на себя роль донора!

А это… это означает, что там я тоже продолжаю держать крепко детскую руку. Я ее не отпустила, нет! Пока…

Потому что старуха не хочет отказаться от преследуемой цели, и туман, который она напускает… не просто туман. Он клубится, превращается в своеобразный кокон, плотный, но и какой-то волосатый. Кроваво-красный.

Она нарочно не останавливается, или уже не может остановиться?

По кокону пробегают зигзагообразные молнии, и он содрогается от электрических разрядов. Старуха высовывается изнутри, вяло шевелится — ну, точно сероватая куколка! Выходит и отряхивается от разжиревших, похожих на кровавые куски, полипов… которые мгновенно расползаются по дорожке между гробами. И из них вырастают ножки, ручки… и миниатюрные головки с алыми пухленькими ротиками.

Дети! Некоторым несколько месяцев от роду, другие годовалые, полуторагодовалые, двухлетние… Всякие. Ползают, делают первые шаги, пошатываются неуверенно на своих пухленьких ножках, подпрыгивают… Девочки — Юла, Юла, Юла — в ползунках, в платьицах, в фартучках… и они все красные, словно облитые кровью.

Юла среди них с какой-то рассеянно блаженной улыбкой протягивает руки:

— Ну иди, миленькая, иди ко мне!

Но глаза ее постепенно возвращаются в нормальные орбиты, и она начинает видеть, что происходит вокруг. Видит эти… создания, и уже знает, что они и есть она сама. Зажимает рот, сотрясаемая невообразимой брезгливостью. Встает и бежит к выходу, топча их, утопая в них по колено.

— Стой! Юла, Юла, доченька! Помоги мне! Не бросай меня! — Старуха, шатаясь как пьяная, пытается ее догнать.

Дети прижимают ее к одному из гробов, она начинает вопить, но ее дочь даже не удосуживается обернуться…

— Вааал, иди сюда, помоги мнеее! — завопила… неужели я?!

Дети-фантомы совсем как настоящие — синеглазые, с каштановыми волосиками, в цветастых одежках. Но с окровавленными личиками, ножками… тот красный цвет уже не заливает их целиком. Он локализовался, и теперь они похожи на раненных, будто одного садист порезал чем-то острым, с другого наполовину содрали кожу; обглоданные чьими-то зубами… И в таком наводящем ужас виде все они движутся, движутся, движутся…

Чудовищно живучие! Напирают на прижатую к гробу старуху. Словно узнают в ней свою мать, несмотря на прошедшие сорок лет, несмотря на огромные потери, нанесенные ей старостью. Тянут к ней ручонки… но не для того, чтобы обнять. Хотят ее повалить, разорвать, заряженные ее энергией, отравленные ее стремлением убить, уничтожить…

Однако бесы внутри нее еще придают ей сил, да и решимости. Она отталкивается спиной от гроба, начинает шаг за шагом продвигаться к выходу, пробивать себе дорогу сквозь массу этих своих… трагичных по сути творений. Она топчет их, впивается скрюченными пальцами в их тельца, дергает, разрывает их… Все зря. Они остаются такими же.

Валят ее! Набрасываются на нее сверху, открывают свои беззубые и молочнозубые рты, присасываются плотно ко всему ее телу, словно медицинские банки. Как бы пытаясь сосать… и в некотором, неописуемо скверном смысле, действительно делают это…

— Отпусти ребенка! Отпусти его! — Ей снова удалось закричать через меня. Но на этот раз СВОИМ ГОЛОСОМ! — Если ты его не отпустишь, я умру! Сынок! Я умираю!!

Вал смотрел на меня, оцепенев. Он несколько раз глотнул воздух прежде чем выдавить из себя:

— Это правда? Эми?

Я кивнула ему утвердительно. Не смогла обмануть. Не хотела. Он должен был сам, с ясным сознанием, сделать свой самый трудный, самый мучительный выбор. Я ждала, сосредоточив взгляд на лежащем между нами ребенке. Его состояние не ухудшилось, но не было заметно и улучшения. Оно было таким же как и раньше, словно на грани, где его жизнь держалась благодаря какой-то непонятной для нас мистике… А, может быть, любви? Справедливости?.. Или просто человечности?

Я почувствовала как рука Вала ослабила хватку, заметила, что он готов бросить и другую. Он весь дрожал, его знобило от внутреннего холода, а по лицу ручейками струился пот. Его пальцы, колеблясь, начали выскальзывать из моих… но я не сжала свои крепче, не пыталась задержать их. И не знаю, никогда не узнаю, неужели я рассчитывала на то, что в этот кошмарный момент он даст умереть родной матери ради этого, увы, действительно ничейного мальчика…

— Твоя очередь, твоя! — услышала я шепот его слов, которые сейчас приобретали судьбоносное значение… не только для Дони.

Я подняла голову, посмотрела несмело ему в глаза — они были мутными от слез, от невыносимого страдания. Но сомнения в них уже не было.

И его руки снова окрепли, стянули до боли наш спасательный круг.