Кому в раю жить хорошо...

Глава 17. Дорога на запад…

Занималась заря. Все утонуло в голубом свете, когда еще не день, но уже не ночь. Когда бледнеющие силуэты с каждой минутой становятся все отчетливее. Сидели молча, любуясь красотой зари, ждали, когда красная или желтая полоса разгорится ярче, загадывая на погоду. Темные сумерки отступали, послышалось пение птиц. Где-то там была еще зима, горы тонули в снегу. На прогретой реке заквакали лягушки, с лежбищ поднимались животные. Изба-банька встрепенулась, переступила с ноги на ногу и снова зарылась в землю на добрую четверть себя. Даже теперь было видно, что бревна изб помолодели, пожелтели, покрылись узором. Наличники Борзеевич покрасил белилами, крышу украсил голубым петушком с золотыми крылышками.

— Хорошо-то как! — простонал в умилении Борзеевич, вдыхая воздух полной грудью.

Черный дым из трубы еще валил. Изба чадила, как Освенцим, изживая народного героя, заполнявшего пробелы в познании луком и морем. Ну, не всем, кому-то Лукоморьем…

— Хорошо, не спорю, но Мане тут не место! — ответил Дьявол, стараясь в ее сторону не смотреть.

Опять кольнуло в сердце. Манька не показала виду, когда горячая волна ударила в голову. Дьявол думал, как Баюн, будь он трижды неладен. Дружба дружбой, а имущество врозь. У Дьявола земля, у людей земля, а для нее не было на свете места! И тут же вспомнила, как вампиры проклинали Дьявола, зазывая к себе. Рассказать, не рассказать? Она испытующе взглянула на Дьявола. Пока не уперлась в свой сон, не помыслила бы, что и он может ее бросить. Слышит ли? Он не мог не слышать, на всех частотах радио разбирал. Тяжело вздохнула. Вряд ли Дьявол купился бы чьими-то призывами, но поиздеваться мог. Хотела что-то сказать в оправдание, но промолчала. От ее объяснений люди только хуже становились, видели и то, что не им предназначалось. Хорошо хоть про Борзеевича вампиры не додумались, его имя ни разу не прозвучало — она с надеждой посмотрела на старика, внимательно изучая его реакцию.

Не заступился…

Манька покраснела. И то верно, какая разница, если рано или поздно придется оставить и избы, и землю. Отдохнула, отоспалась, отъелась, и дышалось легко — теперь у нее было столько сил, что могла идти и идти. До Благодетельницы она не дошла, застряв на полдороге. К хорошему быстро привыкаешь. Надо еще раз в камень прямолинейный посмотреть на завитки свои…

К избам Манька прикипела всеми своими чувствами, но здесь лес заканчивался, дальше дорога шла в обход гор по обитаемым местам. Она бы еще как-нибудь проскользнула — от человека, не от оборотней, от них по снегу недалеко убежишь, — но избы нельзя не заметить. И тут уж не только от оборотней, от людей придется бегать. Грустно…

Только вот куда?!

Не известно, как и куда прятали вампиры свои жилища, отчего не выказывали свое присутствие. Так всегда было. Еще никому не удавалось обнаружить их, кроме тех, кого сами вводили в свои дома — но такие молчали, им сплетничать о себе было ни к чему. У всех беда, а у него по прежнему тишь да благодать, прошел год, другой — и вот уже Мудрый Благодетель учит народ жить. Вроде живет человек, и не знаешь, кто он, с виду тихонький, ласковый, добрый, для людей, открыт, но стоит подать руку, как полруки оттяпал — и не подкопаешься! И нет ему наказания. И дела все встали. А раз с виду добр и помочь рад, снова идешь на поклон. А он тебе уже не одну, а две руки оттяпал! И опять не подкопаешься. А если попеняешь, тут же навалились на тебя все беды.

Понятно, почему — но на воротах у него не написано, что вампир…

Во дворец вампиров, в котором стоял гроб души и той вампирши, которая на душу позарилась, идти уже расхотелось. Но за искореженную жизнь, за изгаженную землю поквитаться стоило. Впереди лежало чуть меньше двух третей царства-государства. И огромное пространство, в котором не было и намека на место постоянного проживания Царствующих Особ. Поговаривали в столице. Но слово «столица» Маньке ни о чем не говорило, а по железу ее в любом месте опознают. Еще драконы… Во сне она чувствовала, что не сладит именно с ними. Драконы были чем-то большим, чем просто зверь, который умеет летать.

— Вечерними сумерками двинемся! — тихо прошептал Дьявол, стараясь не нарушать тишину и покой лесной опушки. И у ветра иногда отрастали уши. — Ты как, с нами, Борзеевич?

— Не могу прикинуть в уме, сколько лет моей седине. Пока вампирами меня испугать не удавалось. Меня больше мышами, когда я сплю… Может, еще разок попробуешь? — усмехнулся Борзеевич, с прищуром вглядываясь в даль. — Я ведь, как Бог положит, из огня да в полымя, да под землю и на небо, и опять отрастаю, как в тебя, Отче, уперлись. Чисто Божья Коровка!

— Ты и есть коровы моей молоко! — Дьявол похлопал Борзеевича по плечу с одобрением, неожиданно обняв старика и крепко прижимая к себе.

— Лобызаться не будем! — прокряхтел смущенный Борзеевич, вставая рядом с Дьяволом, бок в бок.

Манька вздохнула с невероятным облегчением, сообразив, что Дьявол не совсем имел в виду ее, когда сказал, что ей тут не место. Она пойдет не одна! Мало того, теперь рядом будет еще Борзеевич, который стал ей и как друг, и как старший брат, и как родитель. Борзеевич имел о многом представление, а горошины его, что стрелы. Как они работали на вампирах, она пока не видела, но, несомненно, с ними на белом свете жилось веселее, особливо промеж врагов. Оборотни валились с его горошин десять к одному. Она уже могла предугадывать их действие и успевала в момент озарений между ними проскочить. На сердце отлегло, сразу стало легко, как будто только что из живой воды вышла. И сразу пришли мысли о дальнейшем путешествии. Она влюблено посмотрела на Дьявола, понимая, что не разглядела в нем что-то такое, отчего навернулась благодарная слеза. Он не бросает ее, он пойдет с нею и с Борзеевичем…

— Избы придется оставить, слишком заметные, — деловито предложил Дьявол, не заметив Манькин елейный взгляд, или пропустив его мимо глаз. — Мы с ними как смотровой с колотушкой. И землю кому-то надо охранять. Заберем с собой избы, земля открытой останется. Неугасимое дерево по избам о пришельцах судит, а избы по дереву.

— Я думала об этом, — согласилась Манька.

— Да уж, опознать нас с избами труда не составит! А как ты решил, в гору или в обход? — Борзеевич пытливо посмотрел на горы впереди, покрытые снежными шапками.

— Что за вопрос, как Маня решит, так и пойдем! — Дьявол как будто даже удивился. — Это ее дорога!

— Конечно в гору! — ответила Манька, фыркнув. Ей стало так радостно, что невольно она улыбнулась во весь рот.

— Это почему? — хором воскликнули оба, поворачиваясь к ней с изумленными взглядами.

— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет! — запротестовал Борзеевич.

— Умный не пойдет, да только умные и с вами не водятся, — парировала Манька. — Ну а как дворец вампиров стоит на горе? Увидим мы его из-под горы-то? Ну а если его там нет, с горы можно посмотреть, есть такой дворец, или нет его. Может, чего и углядим, а нет, так хоть посмотреть, куда нас занесло… На дороге повсюду оборотни — как люди ходят, нам не пройти. Я это, я сон видела…

— Маня, какой сон?! — изумился Дьявол, будто не смотрел сегодня, какие овечки у нее пасутся. — Что общего у мякины с чистым зерном?

— Шкурки, — ответила она, не задумываясь, и рассмеялась. — Эти, стебли…

Дьявол отступил от нее на шаг и смерил разочарованным взглядом.

— Не поленюсь объяснить, откуда берутся сны: твой ум спит, тело и сознание отдыхает, но земля не имеет сна. Ваше прошлое приходит и рождает образы. Человек всегда проявляет интерес к людям, которых знает его душа. Иногда сны сбываются, потому что человеку наобещали черте что, и он слышит и не слышит и делает. Человек спит на том, на чем днем стоит. На душе. Могу сказать точно без всяких рассмотрений, о лимонах для тебя твоя душа не молится, сны твои скудны, и прочат беды, — посочувствовал он.

— Дьявол, как раз наоборот! — Манька будто не заметила его иронии. — Я людей не мучаю, это не сон был… Но ведь разумно, что вампиры не полезут в горы, а все дороги вокруг обложены так, что мышь не проскочит. Ну не воевать же нам, в конце концов, со всеми людьми… Нам за горы надо, так? Прямо-то оно ближе!

Борзеевич тоскливо посмотрел на вершину горы, потом печально на избы, повертел пальцем у виска.

— Это если сверху смотреть — от точки А до точки Б… А если по-пластунски, лучше иногда в обход!

— Я как лучше хотела, как безопаснее, — объяснила Манька в сердцах. — Думаешь, если мы на вампиров найдем, они обрадуются? Торопишься умереть? Лично я еще не готова, тяну время. Борзеевич, мне не все нужны, только два вампира…

Она недовольно пожала плечами. Друзья не то, что не поддержали, не обрадовались. В основном, Борзеевич. Дьявол же отнесся, скорее, пытливо. Он примеривался к горам, рассматривая окрестности через кругляшки пальцев. На этот раз Манька не удержалась и подразнила его, приложив к глазам свои кругляшки. Но Дьявол как будто не заметил, или сделал вид.

— Ну, в горы так в горы, — согласился он. — А снам все же не верь. Сны — пустое. Отпускает от себя земля и боль, и врага, и друга, и радость, и летят они как ветер. Сама подумай, сны — образы той и другой земли, которые она поднимает, примеривая через свои ужасы. Вампиры живут богато, он — подножие ног твоих, а в снах помои да навоз, видишь разве государство? Значит, сон заранее человеку можно приготовить. А ты послания на себя приняла — и стали сны твои вещими. Но пройдешь мимо — тоже беда. Не объяснила, значит земля будет изгаживать тебя по сценарию. Руководствуясь сном, приближаешь себя ко многим бедам.

— Но планы-то врага там присутствуют?

— Бывает… — пожал плечами Дьявол.

Борзеевич тут же засобирался, разбудив стуком в дверь избу-баньку, сообщив ей последние новости. Напоследок не грех было косточки стариковские прогреть. А в горнице Котофей Баюнович выгорел, и печь чадить перестала. И Маньке пора было собираться.

Расставалась с избами Манька тяжело. Она привыкла к их постоянной заботе о себе. Так уютно и тепло ей нигде и никогда не было. Защемило любовью сердце. Мелькнула мысль, что и Помазанница выросла под их присмотром. Котофей Баюнович бил избу по самому больному месту. А где была Манька? Столько лет без любви и ласки сказались на ее характере: огрубела, веру потеряла, надежды не осталось — и вдруг как-то все это незаметно вернулось в ее жизнь.

Прав был Баюн, не подумала она о чувствах изб, собирая вещи в дорогу. Ведь до последнего родитель верит в свое дитяти, а избы никому столько времени не уделяли, как вампирскому отродью. Училась она от изб и колдовству, и ведомству — ничего не утаили избы. Бегала, наверное, вокруг да около, по крышам лазила, каждый закуток знает уж получше Маньки. И хоть поверила изба Маньке, и кота кочергой огрела, но болит, наверное, где-то там у нее. Пройдет ли эта боль? Манька судила по себе и мало что смыслила в переживаниях изб. Пройдет, поймет, но первый, кто принесет недобрую весть, виноватым же и останется, как осадок, как точка отсчета, как начало беды. Вампиры в свое время дурному вестнику голову рубили. Наверное, уж Помазанница-то умела найти к ним подход и понимала избы, как Дьявол, как водяной, как Борзеевич. И Котофей Баюнович. И Баба Яга… Тогда как она лишь догадывалась. Многое чудилось Маньке в скрипе половиц, но не могла найти в этом скрипе разумной речи.

Увидит ли она когда-нибудь их снова? Как они без нее? Да никак! Нужна она им!

Вон они и пироги себе пекут, и печку топят, и если мусорить в избе не кому, так и убирать ни за кем не надо…

Манька поднялась на чердак… — и обомлела! Откуда добро взялось?

Расслабилась она, когда кругом столько врагов. Стали караваи вдвое против прежнего, а к башмакам, что уже сносила, и к запаске будто кто новые кованые подошвы пришил. Ах, как тяжелы оказались железные башмаки, и посохи железные, и, глядя на железный каравай, снова заломило зубы. Манька стояла над скарбом без кровиночки в лице. Зря она привыкала к сытости изб… Вроде немного времени прошло, а жизнь в лесу, в снегу, в язвах и обморожениях показалась ей страшным далеким сном. Забытый ужас открыл свою пасть. Пока жила в избе, после оборотней, ни одной крошки от каравая железного не надломила, железо напрочь вылетело из головы…

Может, изба чего-то перепутала, постаравшись угодить Маньке?

Или кота послушала?

Специально подстроили, чтобы не дать ей приблизиться к вампирам, удержать хотят, кровиночку защищая?

Все они, и Дьявол, и Кикимора, и Баба Яга… и избы вот… ласково топят, через хлеб-соль…

Как объяснить новые обутки? А посох, который был ниже пояса, а стал вдвое толще и выше головы — врагу такой ноши не пожелаешь!

В голове помутилось, обида застила глаза, Манька едва сдержалась, чтобы не упасть и не подать виду. А ну как не права?! С силой улыбнулась через свою каменность. За пироги избы поблагодарила почти без слов, низко кланяясь, чтобы не заметил кто, что едва сдерживает слезы. Но когда поднос с завернутыми в рушник пирогами в дорогу опустился перед нею, не выдержала, слезы брызнули из глаз и покатились по щекам крупными горошинами. Манька раскрыла котомку, указывая на два железных каравая и запаски обуви, вынула из угла связанные между собой посохи.

Рот от удивления раскрыл даже Дьявол. Он склонился над котомкой, не поверив своим глазам.

— Это, Маня, кто же тебя так? — ничуть не расстроился он.

— Вот и мне хотелось бы понять, — Манька сжала кулаки, всхлипнув. — У меня теперь железа больше, чем вначале было. На четверть больше! Я… Я… Я все сносила, а теперь они вон какие…

— Но ведь ты же не думаешь, что избам, — Дьявол выделил последнее слово интонацией, — или мне с Борзеевичем пришло такое в голову? Как бы мы это сделали?

В горнице воцарилось скорбное молчание.

— Не знаю… Не думаю… — всхлипнула Манька, размазывая слезы. — Просто зря мы, наверное, остались так надолго, сразу надо было дальше идти… А теперь что?! И вампиры о нас знают, и оборотни силу вернули… Прости! — она погладила бревно избы, наклонившись и потеревшись об него головой. Но слезы снова хлынули из глаз, и Манька сползла по стене на колени. — Я понимаю… Я… Я не хочу никому… Но я… Там три пары было, а теперь две, и все равно больше! За что?! Разбойники меня… И кузнец этот… И тут…

Манька закрыла лицо руками, сотрясаясь всем телом, заглушая желание высказать свою боль. И сразу же услышала, как горестно застонали половицы, будто оправдываясь. Всхлипнул Борзеевич, приложив носовой платок к уголкам глаз. Расставание получалось мрачноватым.

— Хватит сырость разводить! — осадил всех Дьявол. — По больному мы что ли уходим? Веру надо иметь, а ты, Маня, уже схоронила всех! Посмотрим, разберемся, кто не виноват, ему переживать не надо, а кто виноват, десять раз пожалеет, что связал себя железом!

— Он не себя связал, он меня связал! — Манька продолжала рыдать, но уже тихо, утопив свое горе в слезах.

— Маня, подумай, все кто не виноват, думают: это ж какая сволочь между нами ходит! А кто виноват, думает: а вдруг на меня подумают, вдруг улику найдут, а вдруг… И глухо бьется у него сердце, отмеряя начало позора, — Дьявол одной рукой взвесил котомку, второй посохи. — Ну, не так много, я бы положил больше, за то что про болезнь забыла. Знаешь ведь, дорога назад всегда открыта. Не займет недели. Правда, домишко твой накрылся, но разве недостаточно сучьев на деревьях, чтобы набросить на них веревку или попробовать вырыть землянку и укрепить ее стены? Да вот, зачем далеко ходить… — он кивнул на моток веревки, которую приготовили с собой.

Манька вспомнила о родной деревне и на полбеды как-то сразу полегчало. Посомневалась еще немного, прикидывая, на сколько затянется ее путешествие, складывая в уме живую воду, неугасимое поленье дерево, не особое рвение встретить Благодетелей, вычтя загубленную скатерть-самобранку — и еще полбеды осталось в прошлом.

Она утерла слезы рушником, обулась в железо.

Из прочего добра взяли пару ветвей неугасимого поленьего дерева, живую воду, крест крестов, с которым не расставалась, пару осиновых кольев, лук, часть Дьявольских стрел и странный Дьявольский кинжал с рунами. Изба настояла на рушнике, которым Манька вытирала слезы. Пироги съели тут же, а в рушник завернули железные караваи, как делала изба, когда пекла хлеб. В рушнике хлеб долго не черствел, сохраняя тепло и оставаясь свежим. Борзеевич позаботился о прочем скарбе, выбирая его из добра оборотней. Но много взять не получилось, шли налегке. Маньке, загруженной железом, достались котелки, топорик, обычный нож, теплые вещи и предметы личной гигиены. На этот раз она была умнее, искромсав норковую шубу Бабы Яги. Из шубы получился замечательный полушубок с капюшоном, завязанный снизу на резинку, почти как козлиный полушубок Борзеевича. Подола хватило на теплые гетры. Борзеевич отобрал сухофрукты, сушеные молотые грибы и крупу, немного масла, веревки, крюки, запасные лапотки, вытащил из запасника теплые штаны, найденные в палатке оборотней, обрезал их по длине, примерил, подвязавшись веревкой, и остался удовлетворенным.

Против спальных мешков и палатки воспротивился Дьявол.

— А если оборотни? Вы пока из мешка выбираетесь, выбираться будет некому. А палатка… это кто ж потащит ее на себе? Не спорю, в горах голодно, но не холоднее, чем в студеную зимнюю пору. Вы и так вырядились с непозволительной роскошью. Кто воюет трофейным оружием? Я бы у врага и понюшку не понюхал, а вы… — он безнадежно махнул рукой. — И уж сразу порешим, крупа и грибы — это нам с Борзеевичем, а ты, Маня, на свой каравай рот разевай. В противном случае мы Царицу всея государства и через сто лет не достанем! Говорил я тебе: не берись, если до конца не можешь, а взялась, не бросай на половине?! Говорил?!

— Ну, говорил… — Манька давно успокоилась, но злость на себя осталась.

— Могла бы на полезное силы тратить, на еду, на теплые вещи… Железа нам твоего не надо — тащи сама. И корим тебя, и плюем в тебя, обесславила ты нас, Маня. Мы с Борзеевичем не меньше твоего пострадали! Опозорилась одна, а смеются над всеми.

Манька и Борзеевич с военного совета разошлись недовольные. Где свое-то взять?! Разве что забить какую скотину, вон она ходит — глупая, безобидная, мирно пощипывая травку. Конец января, начало февраля — еще вся зима впереди. Косые ливневые дожди практически не прекращались, значит, за пределами благодатной земли снежные метели и ураганы. Озеро то и дело накрывало лавиной. Правда, потом он быстро таял…

— Что есть, то есть. Нам партизанам нос воротить не пристало… — проворчал Борзеевич, собирая рюкзак.

Рюкзак пришлось поменять дважды: в первый поместилось почти все, что он задумал взять с собой, но, подняв его, пал и пролежал минут пятнадцать, безуспешно порываясь встать. Во втором рюкзаке места оказалось много меньше, половину вещей пришлось отложить в сторону.

Дьявол, сделав ревизию, в принципе остался довольным. Но веревку заменил на сплетенную из неугасимого поленьего дерева и добавил колышки, выструганные из того же дерева. Они получились прочными и не такими тяжелыми, как железные крючья, а веревка растягивалась и удлинялась в два приема. Обнаружив в Манькином рюкзаке крупу, демонстративно избавил ее от лишней тяжести. Манька из-за крупы ни за что не стала бы переживать — она предназначалась не для нее, Борзеевич подложил, и обрадовалась, когда рюкзак был собран. Старик Борзеевич, испробовав тяжесть и собранных рюкзаков и железа, не раздумывая взял на себя топорик и котелок.

Выходили на закате, когда почти стемнело. Ночью враги их исхода не ждали, и надо было успеть проскочить, пока изба отвлекала внимание вражеских разведчиков, углубляясь в другую сторону. Лесные подали знак рукой и углубились в лес, показывая тайную тропу в обход озера. Манька взвалила котомку на плечи и вышла в вечерние сумерки первой. За нею проскользнули Борзеевич и Дьявол. Птицы указывали, где прячутся немногочисленные вражеские лазутчики, попискивая и покаркивая над их головами.

Все трое ступали неслышно, осторожно прощупывая землю перед собой. Полегче стало, когда к утру вышли за озеро на снег, подтаявший и покрытый прочной коркой наста. День выжидали, укрывшись в небольшой нише, больше смахивающей на брошенную медвежью берлогу. Дьявол постарался: все утро шел дождь, с обеда заморозило. Следов на выметенном ветром льду не оставалась, и можно было скользить, как на коньках. Чуть стемнело, вышли снова. Пересекли горный хребет, воспользовавшись двумя расщелинами и потайной пещерой, закрытой от постороннего взгляда с одной стороны водопадом, с другой стороны густыми сплетенными между собой корнями, которая вывела их прямехонько в лощину, с которой просматривалось подножие высокой горы. Гора была высотой километров пять — им повезло, что именно эта гора располагалась в начале реки. Горы слева и справа были намного выше и круче. Манька взирала на них с благоговейным ужасом.

Дьявол чувствовал себя замечательно, а Манька и Борзеевич от быстрого бега запыхались и пропотели. К утру следующего дня достигли места, откуда гора начинала подъем. Здесь передохнули, укрывшись между скал. Оборотни могли все еще их заметить.

Первая лагерная остановка выявила многочисленные упущения при сборах.

Пока пробирались через водопад в пещеру и пересекали пару горных озер, Манькин полушубок промок насквозь, а когда высох у огня, Манька заметила, что мех местами начал облазить, на глазах расползаясь по швам. Шуба у Бабы Яги оказалась старая и некачественная. И не удивительно, в избе она прятала всякие вещи, которые хоронила от чужого взгляда, и ненужное ей барахло. Чуть лучше оказались штаны Борзеевича, но, намокнув, они сохли так долго, что на следующее утро Борзеевичу пришлось одеваться в сырое, а к вечеру, когда они преодолели первый подъем, разрезанный горными ручьями, и оказались на ровном плато, он начал покашливать.

В пользу Борзеевича Манька пожертвовала пуховый свитер, связанным скорее от безделья. Всю следующую ночь его отпаивали живой водой и кипятком с малиной и медом. Больного пришлось усиленно накормить. Запасы таяли, на такие издержки никто не рассчитывал. Когда Дьявол попробовал обратить на сей факт внимание, она лишь махнула рукой. Манька не понимала, как Борзеевич согласился пойти с нею. Мог не ходить, ведь не просила — это была ее дорога, жил бы себе в избе. Она пошарила в рюкзаке, вынимая запасные штаны и подкладывая их под голову Борзеевича, поближе к костру, набросав толстым слоем хвойных веток — ей привычно, а Борзеевичу еще привыкать и привыкать!

Придвинулась сама.

Мысли были невеселые, гора казалась огромной, она уже жалела, что выбрала горы, а не дорогу в обход, чувствуя себя виноватой.

На четвертый день попали в снежную бурю. Маньке пришлось окончательно поверить, что лето осталось позади. Обмороженные пальцы ног и щеки внезапно напомнили ей, что зима бывает безжалостной к любому беспечному путнику, который не позаботился обеспечить своему телу теплый очаг и добрые зимние запасы. Борзеевич взвыл, с тоской пытаясь рассмотреть сквозь порывы обжигающего холодом ветра и мелкой снежной крупы зеленый островок, с которого все еще доносился пряный запах буйно цветущих трав и тепло.

Один Дьявол светился от счастья, с какой-то задумчивостью всматриваясь в даль, будто видел там за горой что-то такое, о чем знал только он.

— Заметаю следы, заметаю, и снежинками где-то там таю, или в пропасть лечу, обрываясь, здесь стихия моя, и все это я… — напевал он и заботливо спрашивал у шатающихся Маньки и Борзеевича, у которых зуб на зуб не попадал, то поправляя им капюшон, то вытаскивая из сугроба: — Укачало?!

Оба несчастных путника ежились, устремляя тоскливый взгляд в ту же сторону. Вздыхали. В глазах их промелькивал ужас. Молча кивали и шли вперед, все реже и реже оглядываясь назад. Здесь уже лежал снег в полном смысле этого слова. С каждым часом подъемы становились опаснее. Думать о благодатной земле времени не оставалось, каждую минуту кто-нибудь из них мог сорваться со скал, или вызвать на себя обвал. Не хватало сил вытянуть друг друга из очередной образовавшейся снежной расщелины. Редкие моменты, когда оказывались на пологом месте, были как награда.

И еще этот Голлем, прикрутил себя… Перед дорогой она попросила Дьявола и Борзеевича еще раз посмотреть на глиняного человека. Но Дьявол лишь посмеялся: «Это горбик вампира, который вопит: Я бог! Я Бог! Чего на него смотреть?!» Манька начала подумывать, что могилу себе заказала именно его головой. И если уж нацелился, то не успокоится, пока не убьет. И ладно бы ее, а то ведь и Борзеевича…

— Манька, перестань думать о Голлеме, он ничем не лучше и не хуже камня… — наконец, не выдержал Дьявол, заметив ее расширенные от ужаса глаза, когда Борзеевич потерял равновесие и кубарем покатился вниз. — Представь, что вампиры приказывают тебе убить себя, а Голлем приказывает закрыть голос и ни в коем случае не причинять себе вред. Голлем закроет голос. Будешь болеть, но не умрешь. Обычное одностороннее кодирование. Тетка Валентина, больше-то некому, не дура была. Не от любви прокричала, от обиды, из зависти, от горя… Рассмотрела ее, вот и развернулся. Не такая уж она Благодетельница. Мои дружки видят не имидж, а землю. И прокричал нам: я сильно вас ненавижу… Хотела весточку послать, ну так и посылала бы на бумаге… Если думаешь не о том, быстрее убьешь и убьешься! — рассердился он. — Почему веревка оказалась не закрепленной? Это не прогулка даже еще, нулевой уровень сложности, а вы уже облажались! И ты, и Борзеевич! — вынес он свой вердикт.

— Я не успела… — попыталась оправдаться Манька, но сообразила, что лучше молчать.

Успела бы, если бы думала о веревке.