Кому в раю жить хорошо...

Глава 14. В Аду плохо—и дома не лучше…

Манька зажмурилась от свежего солнца, вдохнув терпкий ароматный воздух полной грудью. После серы и лавы воздух был как сладкая вода, которую она пила огромными глотками. Избы паслись у молодой опушки. Она едва узнала поляну, которую оставила две недели назад. Теперь здесь все было в цвету, и белые и розовые лепестки укрывали землю пушистым покрывалом. Лепестки летели с ветром, кружились в воздухе, и уносились прочь, как стаи насекомых, облепившие каждый цветок и выискивающие нектар, покрывали спины животных, неспешно пасшихся на лугу небольшими стадами. Невысокие плодовые деревья готовились к первому плодоношению. Благоухали огромные кусты роз, едва удерживая тяжелые стебли, высились гладиолусы, пионы, георгины и золотые шары, веселыми стайками устроились маргаритки и анютины глазки, флоксы и петунья, рядом росли ромашка и колокольчики, вдоль оврага, по дну затянутого смородиной, пылали невиданные ею доселе цветы, больше похожие на бабочек. Река покрылась огромными зелеными листьями, и огромные лилии и яркие лотосы выставили из воды свои нарядные голубовато-розоватые головки, соревнуясь за место с желтыми и белыми кувшинками.

— Откуда здесь столько цветов… — вскрикнула Манька, с удивлением взирая на цветочный ковер, расстилающийся до самой реки. — А-а-а… а это что? — прямо перед ней высилась горка бардового цвета, и она не сразу разглядела, что это тоже растение, мясистое, все изогнутое, покрытое пушком, сросшееся в нескольких местах. И листья у него были под стать, устилая землю наглухо, отвоевывая свою территорию.

— Ха! А у нас новые жители! — хитро подмигнул Борзеевич. — А этим жителям нет ничего, что укрылось бы в земле! Они всегда имеют в запасе горсточку семян с времен таких далеких, что и я не видел те растеньица!

И вдруг, Манька вздрогнула — одно дерево зашевелилось и повернулось, шагнув в их сторону. У дерева были глаза и руки, плотно прижатые к телу, но когда он их развел в сторону, сходство с деревом стало полным.

Дерево поклонилось. Голос у дерева был глуховатый, будто он говорил из-под земли. Но приятный. Он кивнул Борзеевичу и слегка поклонился Дьяволу.

— Разумно ли приводить сюда человека? — недовольно проскрипело дерево, покосившись в ее сторону.

— Это Манин участок земли, — ответил Борзеевич, будто просил у него прощения.

Дерево с любопытством уставилось на Маньку, рассуждая вслух, как вредно иметь рядом человека, но полезно, потому как жизнь изб непременно связана с непутевыми и бесстыжими вредителями. В общем, речь дерева показалась Маньке не совсем адекватной, но что взять с дерева?

— А-а-а… вы кто? — неуверенно (уместно ли?) поинтересовалась Манька, сунув руки в карманы.

— У нас нет имен, вернее, есть, но мы их никогда не озвучиваем. Как у водяных. Мы — лесные!

— Здорово! — Манька таращилась на дерево, не скрывая своего любопытства.

Еще несколько деревьев проснулись ото сна, превратившись в корявых девиц, украсивших себя венками из листьев и цветов. Они поклонились ей издалека. Зато избы, заметив, что Манька стоит посреди луга, бросились к ней со всех ног и сразу же присели, распахнув двери.

Манька нерешительно оглянулась на Дьявола и Борзеевича.

— Иди-иди, — подтолкнул ее Дьявол. — Избы всегда будут Храмом, нерукотворные они, но предназначены для проживания. Соскучились поди.

— Будет у нас сегодня пир на весь мир! Уж мы постараемся! — поддержал его Борзеевич. — Только водяной где-то запропастился, нам бы рыбки не помешало. Ох, какая у него рыба завелась!

— А где он, кстати? — поинтересовалась Манька, обнимая по очереди обе избы, удивившись, что он все еще не показался из воды.

— Да позавчера еще ушел в озеро к своим. Есть у нас и плохие новости, — хмуро проворчал Борзеевич. — Несколько оборотней перешли реку и бьют из-за угла. Сколько животных полегло, не сосчитать. В основном, с той стороны реки. И здесь иногда появлялись, пока тебя не было. А проходят они мимо озера, там, где дорога заканчивается и начинается горная гряда. У них там что-то вроде лагеря. Постоянное наблюдение за нами ведут.

Манька посмотрела вдаль.

Огромная гора, покрытая льдом и снегами, закрыла горизонт. Ее вершина была далеко, но подножие начиналось гораздо ближе. Несколько предгорных вершин казались по сравнению с ней холмиками. Предгорное озеро уже оттаяло, часть темной водной глади раскинулась как зеркало, отражая и горы, и небо с облаками. Лес после пожара еще не достиг той высоты, когда его можно было бы назвать лесом, и низина лежала, как на ладони. Обширные луга вдоль реки с того места, куда показал Борзеевич, хорошо просматривались.

— А что они нам оттуда сделают? — хмыкнула Манька.

— Ну, мало ли, — обеспокоился Борзеевич. — Ты, Маня, просто не представляешь, как велика мощь вампиров! Технический прогресс не стоит на месте. Но и мы на месте не стоим. Если бы закрыть плотиной… — Борзеевич достал карту и сунул ее под нос Маньке, — вот здесь и здесь, тогда им к горам не подступится!

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — Дьявол заглянул в карту и удовлетворительно хмыкнул. — Молодцы!

— Молодцы-то молодцы, да озерники не соглашаются. Там у них мелководье и рыбные заводи, где рыба икру мечет по весне. Решили, как Маня скажет.

— Нелегко принимать такие решения, но надо, — пытливо взглянул на нее Дьявол, принимая важный вид. — Маня, ты за кого: за рыбу, или за безопасность?

— Я? — Манька задумалась, и Борзеевича с Дьяволом почти не слушала. Вопрос застал ее врасплох. — Я за то и за другое. Нам с озерными ссориться никак нельзя. Останутся без рыбы, припомнят нам! Они все-таки наша передовая позиция. Но если посмотреть на карту… — Манька повертела карту в руках, примеривая ее на местности, внимательно изучая и то и другое, — если закрыть реку здесь и здесь, и пустить ее по другому руслу… Сюда! Вода затопит дорогу, и тогда переход закроется, и мест для размножения рыбы у озерных будет в три раза больше. Тут мелкое место.

— Гениально, — хитро ухмыльнулся Дьявол.

Манька взглянула на Дьявола, подозревая, что надоумил ее он. Раньше ей бы такое в голову не пришло. Как-то уж слишком быстро она сообразила, сориентировавшись на местности… Пить мыслительную материю оказалось приятно. Земля, может, не слышала ее, но признала, что сознание ее здесь…

— Вот-вот, говорил я ему, давай Маню дождемся! — недовольно проворчал Борзеевич в сторону озера.

— А ты русалку за ним пошли, — посочувствовала ему Манька.

— Так они всей семьей отправились. Там у них что-то вроде смотрин! Весна скоро. Но обещали к вечеру вернуться.

— Так бы сразу и сказал, что русалок у тебя увели! — Манька прыснула в кулак. — Поголоси, легче будет! — подтрунила она над стариком.

— Не будет, — Борзеевич тяжело вздохнул. — Это у меня от Дьявола: один, один, всегда один… У меня от них голова светлее становится, когда рученьки их белые старика обнимают, но размножаются они только своими, водяными.

Дьявол с сочувствием посмотрел на Борзеевича, оскалив острые, как у вампиров зубы.

— Я рассчитывал на заморскую кухню, ну ладно, обойдемся окрошкой, — смиренно проговорил Дьявол, поглядывая на Борзеевича свысока.

— Нет-нет, — спохватился Борзеевич, — я сейчас. Ты, Маня, отдохни до вечера, мы позовем, когда будет готово.

— Да, пожалуй, отдохни, а я Борзеевичу помогу, — посоветовал Дьявол, закатав рукава, и повязывая на себя фартук.

Манька погладила каждую избу и вернулась во временное пристанище.

Но ей не спалось. Мысли в голову лезли всякие. Она вернулась, но после пережитого часть ее осталась там, в Аду. Потрясение было слишком сильным. Наивно полагать, что сразу же, после того как она столько узнала о себе, все будет как прежде. Она и не ждала, что все останется по-старому, и как бы Дьявол не пытался отвлечь ее от черных мыслей, картины Ада вставали перед глазами одна за другой всеми своими ужасами. Именно к этой жизни ее вели, готовили, подталкивали. И все чудовища, которые в этом участвовали, были уверены, что им самим Ад не грозит. Она словно разделилась сама в себе, и одна ее часть была раздавлена, уничтожена, а вторая чужая, противоестественно спокойная, вызывающе озабоченная собой.

Уснула она незаметно, и почти сразу же ее разбудили, сообщив, что баня натоплена.

Манька вскочила сразу же, едва заслышав про баню. Ничего так не поднимало ее от хандры, как изба-банька. Против правил, банька отошла подальше от снующих туда-сюда поваров, накрывающих на стол, спустившись к самой реке. В бане было жарко, веник замочен, и в баночках стояли заморские соли и масла, неведомо как сюда попавшие, губка в крупных дырках, не пойми из чего, и редкий гребень, похожий на рыбий скелет — наверное, русалочий подарок, доставленный с синего-синего моря.

«Везде подарки!» — растерялась Манька, выйдя в предбанник и заметив на полке еще и пару крупных жемчужных ожерелий и две разные диадемы, выставленные будто напоказ.

— Это не подарок, это мы иногда моемся, как все, — услышала она голос, бархатистый и звонкий, как будто зазвенели серебряные колокольчики.

В дверь заглянула сначала одна русалка, вошла, затем вторая. Видимо, шли не в первый заход.

— Это… а у вас ноги! — сообщила Манька, никогда не видев прежде, чтобы русалки выходили на берег. Они и не разговаривали с ней особо, не скрывая неприязни.

— По земле мы ногами ходим, — успокоила ее одна из русалок. — Но от воды нам никак нельзя, сохнем и испаряемся.

Они были похожи между собой, как две капли воды, и Манька вдруг заметила, что уже где-то видела их смазливые личики. В Аду. Благодетельница сильно походила на них. Русалки ничуть не смутились, подзывая ее к себе.

— Есть у нас сестрица, рожденная на земле, — таинственно поведала русалка, грустно взглянув на Маньку.

— Не совсем сестра, — поправилась другая. — Видишь ли, мы рождаемся из яйца, а оно зачинается нашим отцом от морских сирен, а та, другая, вышла из чрева Бабы Яги, но зачатая от семени нашего батюшки.

Манька отшатнулась. Кровь отхлынула от лица. Ну не могло же такого быть, чтобы вся Благодетельница была не человек!

Обе русалки с вениками подмышкой не замедлили уйти в парную и через несколько минут выскочили, раскрасневшись, как вареные раки, сразу же кинувшись в реку.

Манька тоже попарилась и вышла на берег, не решаясь ступить в воду.

«Утопят!» — в который раз подумала она, пожалев, что относилась к ним по-человечески. Но трусить оказалось еще хуже, чем бояться Благодетелевых сестер. Дно реки оказалось пологим. Она кое-как заставила себя переступить опасную черту. Русалки на дно не потащили, но поплыли рядом, собирая по дороге лилии. Теперь их было так много, и все они плескались рядом с хохотом и гиканьем.

— Недоброе дело задумала ты, Маня! Ой, недоброе! — прошелестел голосок у самого уха.

— Замыслила, срам-то какой! — другая погладила ее по спине.

Тепла от русалки никакого, холодная, как вода в реке. Манька вздрогнула, но к берегу не поплыла. Получат они у нее, если живой выберется! Никаких пирогов им больше!

— А-а-а, пожадничала! А сестрица наша не моргнув глазом отдала бы! — еще одна русалка высунула голову из воды прямо перед нею, водрузив на голову сплетенный из лилий венок слегка утопив.

Манька высунулась из воды, отплевываясь. «Издеваются!» — разозлилась она. Поправила венок и нырнула глубоко под воду, раскрыв глаза. И сразу две русалки подхватили ее и потащили по кругу.

И вдруг Манька сообразила, что она не захлебывается, она как-то дышала под водой. Стало светлее, зеленоватая пелена ушла, и стало видно, как на берегу.

Чего здесь только не было: мимо проплывали косяки разномастных рыб, длинные яркие водоросли поднимались со дна, образуя густые заросли, то тут, то там ползли по дну раки, раскрытые перламутровые ракушки устилали дно, и всюду, куда не глянь, высились терема, терема, богато и нарядно украшенные, будто целый город предстал перед глазами. А вокруг сундуки, сундуки, наполненные сокровищами, с высыпанными и наметенными горками, с ровными дорожками, покрытыми золотыми монетами. И не было никакого другого берега…

— Это что еще за новость! Человеку нельзя! — приструнила русалочье племя самая старшая из сестер, которая выскочила из дворца, размахивая руками.

Обе русалки выпустили Маньку из рук, и ей сразу понадобился воздух.

На поверхность она вылетела пулей.

«Господи, что это было-то? — Манька удивленно уставилась на воду, пытаясь разглядеть дно. Вода была мутноватой, но дно просматривалось. Обычное, песчаное, без всяких теремов. Русалки сгинули. Она всегда удивлялась: и не скучно им там под водой, как они умещались, как спали на голой земле…

— Надо было русалкой родиться! — ворчливо заключила она, выбираясь на берег.

Длинный стол стоял уставленный яствами и питьем. Манька на какое-то время забыла обо всем на свете. Руководил застольем Борзеевич. Он слегка захмелел, борода и волосы у него опять торчали в разные стороны, и хмельное медовое пиво текло по усам. Русалки недовольно посматривали на лесных, обступивших Борзеевича со всех сторон, с удовольствием слушающих его сказочные новеллы и истории о жизни людей. Когда Манька подошла к столу, за столом подвинулись, уступая ей место, но внимания никто не уделил, все слушали Борзеевича, затаив дыхание. Даже Дьявол, изредка скептически вставляющий словечко, внимал старому другу.

— И вот тогда царь снимает с себя ботинок, и стучит им по трибуне… По столу, значит. «Я вам покажу кузькину мать!» — грозно и гордо кричит он за море-океан. «Ты нас не достанешь! — отвечает ему тот, который за морем-океаном. — Накось, выкуси!» И сует царю под нос кукиш.

— Это ж какой длины надо иметь руки! — Дьявол выставил вперед руки, повертев их перед собой.

— Ну… руки не руки, а кукиш был! Истинный крест, был, — недовольный Борзеевич с досадой взглянул на Дьявола и на слушателей, радуясь, что Дьявол на этот раз не победил. — И понял царь, надругались над ним. А был у этого царя один друг, тоже царь. И жил он за морем-океаном по соседству с тем царством государством, откуда ему загнули матерную пятерню. И просит царь другана своего: а кабы были мы с тобой как два брата, я старшенький, ты младшенький, вот и припугнули бы соседа твоего. Друган, понятное дело, только за. Житья ему уж давно нет, все-то норовит сосед своего царя помазать на царство. На том и порешили. И наступило утро, и враз прозрел царь того царства-государства, когда вдруг понял, что нашла на него земноводная тать.

— Акулы?

— Киты?

— Левиафан?

— А-а-а, корабли, я знаю, видела, когда у маменьки гостила!

— И затряслись поджилки у царя того государства и у народа его. Три дня отсиживался он под землею! С тех пор так и повелось: мутит тамошний царек, мутит, пока ему ботинок не покажешь. А как показал, три дня живи. После, если татью не нашел, он найдет. Откуда только смелость берется!

— Дедушка Гремуар Борзеевич, вы нам сказку расскажите. Про люблю-нелюдя! — попросили все сразу, как-то хитро посматривая на Маньку.

— Отчего не рассказать, — Борзеевич пощипывал бороду, расчесывая ее пятерней. — Жил-был глиняный человек. И не было у него ни семьи, ни друзей… А ел он… глину замешивал и ел. И любил он иногда оборачиваться в самочку человеческого вида. Каждый раз в разную. До чего хороша была, иной готов был за море-океан за нею плыть. И так она тамошнему молодцу приглянулась, что не вспомнил он, что каждый раз, когда красна девица уводила молодца, больше его уже никто не видывал. Не до того ему было. Подошел он к красной девице, взял ее за рученьки белые…

Дальше последовал разговор с ахами и вздохами. Борзеевич изображал парня натурально. Парня было жалко, парень был хороший. Когда парня замуровали в глиняной пещере, русалки прослезились. Лесные порадовались — нечего шастать от жены красавицы по красным девицам. И расстроились, когда жена отправилась добывать красна молодца, обозвав ее полной дурой. Попадая к глиняному человеку всяк становился нелюдью, и когда добра жена нашла благоверного, ее съели. Потом, вдоволь натешившись, глиняный человек съел и красного молодца.

Манька так и не поняла мораль сего рассказа. Глиняным человеком мог оказаться кто угодно, никаких опознавательных знаков на нем не было. Ей снова стало не по себе. Она вдруг, ни с того ни с сего подумала, что рядом нет ни одного человека. Что это? Неужели она спит и видит сон? Такой долгий и необычный. С чего взяла, что у нее есть земля?

Рассказ закончился. За столом молчали. И все смотрели на нее, но уже не хитро, а с осуждением. Манька смутилась, переводя взгляд с одного на другого.

— Что? Что вы так смотрите? — расстроилась она, начиная подозревать неладное, разозлившись на Борзеевича, который пытливо сверлил ее взглядом вместе со всеми.

— А ты, Маня, на что глинозем на себя посадила? — сердито спросил лесной, который был у лесных за старшего.

— А раньше его не было? — уныло поинтересовалась она, будто у предателей.

— Раньше не так, умылась видно… — сообщил лесной, против правил отсаживаясь.

Возле Маньки как-то сразу стало пусто.

— Ой, а мы его еще в бане заметили! — с некоторой застенчивостью сообщила русалка, ткнув в нее пальцем.

Манька пулей выскочила из-за стола и бросилась бежать в сторону палатки-навеса, куда они поселились с Борзеевичем на время перевоплощения изб в Храмы. Так стыдно ей еще не бывало. Никто с ней не то, что поговорить и подружится, за столом сидеть не захотел. Одни враги у нее. А Борзеевич, тоже хорош! Манька заплакала, уткнувшись в подушку и сотрясаясь всем телом. Среди людей места не было, а тут чем лучше-то?

Кто-то сел рядом.

— Праздник перестал быть праздником, — услышала она голос Дьявола. — Пусть так. Но хоронить себя рановато. Это же духи, духи природы, от них ничто не утаится. Им волшебство ведомо, и тайные силы, и все законы. Они не пили твою кровь, они прямо сказали. Что увидели.

— Манька! — под навес влетел Борзеевич, вес взмыленный и запыхавшийся. — Голлем это! Голлем на тебе! Глиняный ужас!

— Да хоть… Да хоть кто! Черти уже были, Дьявол тоже, рядом сидит… Ты вон… Просто им я тоже не нравлюсь!

— Не в этом дело. Голлем хоть кому порчу наведет. Ты от него избавляйся, пока он тебя не съел.

Но Манька уже разобралась: не Голлем их напугал — она их напугала.

— Я слышал про такое, — тихо сказал Борзеевич, сделав страшно таинственное лицо. — Раньше их делали, давно. Чтобы селения защищать. А потом… Потом они выходили из-под контроля. И никого в живых не оставляли. А внутри у глиняного человека свиток…

— Не пугай Маньку, — рассердился Дьявол. — Никакие селения он не защищает. А заговор на свою родню может его родить. Для защиты. Но когда человек, его сотворивший, из жизни уходит, или разлюбили его, он выворачивается на эту сторону и бьет любого, кто к человеку подходит. И самого человека. Мать могла защиту тебе поставить. Или тетка твоя, пока в памяти была. Или с той стороны Голлем пожаловал. Голлем из глины, он над землей сознанием летит. И заболевает человек раздвоением личности. Но ты же не заболела! Значит, пора взять горшок в свои руки и разбить его.

— Не знаю, — с сомнением Манька прислушалась к себе. — Одна сторона у меня плюется, вторая мягкая какая-то…

— Это не Голлем, это две земли по-разному устроенные. Всегда так человек видел свою землю, когда вставал посередине: с одной стороны море, с другой огонь. И ты их видишь. Обе. Голлем — это то, что от твоей земли грозит твоему соседу, не пропуская к тебе не одну мысль.

— Это есть. Я раньше не знала, что мысли могут по земле сами собой гулять, а теперь постоянно слышу. Наверное, это не всегда радио?

— Это не мысли. Но и не Голлем. Это голоса людей, которые пришли в землю, когда она была открыта. Мысль — это то, что ты получаешь от меня в виде дождя, и решения, которые отходят от тебя самой, даже если родились они под давлением голосов из прошлого. Но они тоже не голосят, а открывают одно и закрывают другое. Иногда память поднимается к тебе, тогда это воспоминания. Но если голоса пришли, значит, Голлем ищет уже не их, а тебя самою. Разобраться надо. Мало ли чего Борзеевич порасскажет…

— Мать? Что она умела-то? Тетка… — Манька задумалась. Слезы у Маньки лились и лились по щекам, как из дырявого ведра. Но ей было все равно, она их даже не утирала. — Тетка могла бы. Злая она была. На всех.

— Ну не скажи! Это кажется, что человек малосильный, а на самом деле он мог бы вперед смотреть, если бы знал как. Тем более, если ведает, что с человеком произошло. Пока ты мать и тетку любила, они на ту сторону смотрели, защищали тебя, от смерти берегли, уши тебе закрывали, чтобы радио не слушала. Разобралась, могли развернуться.

— В смысле?!

— В смысле, Голлем не давал тебе слушать вампира. Помощи никакой, но руки на себя не наложила, и то хорошо. Учиться заставлял. Не много оставалось в памяти, но хоть что-то. Вампиры высокими материями не загружаются, им это ни к чему, но все о них знают. Откуда? Или вот больно тебе, а голова не хнычет. А как защиты не стало, полилась из тебя соленая водица…

— Избави тебя Бог, Маня, от такого помощника! — перекрестился Борзеевич, уставившись на Маньку, как на инопланетянина. Голлема он не видел, но Дьяволу верил и страшно перепугался. — Он нас всех тут съест… сдаст… по стенке размажет! Ненасытный он. Луч света в темном царстве ему врагом покажется! Врача бы тебе! Эх… — Борзеевич махнул безнадежно рукой.

— Врач не поможет, — Дьявол тоже был обеспокоен. — Это сильное колдунство. Не болит, не чешется, не разговаривает… От такой беды даже я могу не помочь. Ладно, утро вечера мудренее. Ты только, Маня, сильно ни на кого не коси, и сильно никого не люби, так оно спокойнее. И если пнут тебя, белый флаг выбрасывай. А то Голлем замучит тебя до смерти. Если Голлем показался, он, сударыня, за вами пришел.

Манька заплакала еще горше. Да что же это такое-то?! Совсем житья не стало. И земля от нее отвернулась, и люди, и духи, и не враги, а вражью силу насылает она на всех, кто к ней приближается. Кроме нее будто людей на земле не осталось, чтобы мучить. Одним врагам вольное житье. Манька задумалась о Голлеме, пытаясь пошарить всеми своими зрениями, и сердечная рана сразу напомнила о себе.

— Вот не хочу умирать, а надо! — проговорила Манька зло, проклянув все на свете. Она вцепилась зубами в простыню и разодрала ее в клочья, выбрасывая клочки на все стороны. — Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! — процедила она сквозь зубы в слепой ярости. — Ни любви, ни счастья… ничего нет! Что за хрень такая?! Лучше бы придушили меня! Господи, ну почему я в болоте не утонула?! Не разбирая дороги… пойду куда глаза глядят… Ну, рабом меня сделай, в рабство угони! Живут люди, не жалуются…

— Так, — прикрикнул сердито Дьявол, — кому как не мне знать, что случится вскоре? Ходила уже! Идем же… Чего простыни-то рвать? Магазин далеко! Сказала бы оборотням спасибо, сколько добра оставили… И прав у меня таких нет делать человека рабом. Муху не обидел бы я! Не я делаю, человек сам уходит, когда идет за мудростью к вампиру. Вампир наговорил и ушел, а Бог летит, откуда? Сам собой он там живет? Из земли — земля ему жизнь дает. Вроде и запись, а вроде и нет. Жить начинает Бог в твоей земле. Да, я могу поднять любой ужас, собрать его, как кирпичные стены, накладывая один на другой. И зарежет человек человека, и не почувствует ничего, кроме радости Бога в уме его.

Я злой, Маня, но руки мои не в крови. Мне для этого немного надо: поговорить с человеком по душам — мои словеса божок так же фильтрует, как и твои мысленные обращения в землю, они для него такой же хлеб, как для человека. Вот понял бы вампир, кому он обязан исполнению своих желаний, завыл бы от ужаса. Гробики-то на себя ложит!

Хочешь вампиром стать? Пожалуйста, но только сначала душу достань! Проклясть, тоже пожалуйста — но мы все тут тебе не помощники. Мы и рады бы, но нам нет места в твоей земле — мы могучая сила природы. Могу ветром на тебя подуть, веткой вдарить, камень на голову, шарахнуть молнию с неба, а кристально чист, потому что нет меня. И Борзеевича нет. И изб.

— Прекрасно!… Устроились!… — опешила Манька, растерявшись. — Я на голой земле сейчас лежу? Поди, посреди темного леса?

— Нет, но мы сила пресная. Пространство на пространстве…

— Это… Меня тоже нет? — ужаснулся Борзеевич, схватившись за голову.

— Ты есть. Но не более, чем знание человеческое. Крашенное, убогое человеческое знание, собранное в одной временной точке в под или над пространством. Ты знаешь немного больше, чем человек, потому что кто-то когда-то знал, догадался, и кому-то передал. Когда знание уходит с земли, ты тоже уже не помнишь, но помнишь, если что-то от тех знаний остается на земле, под землей, в воде и на небе. И немного меньше, потому что не всякое знание — знание. К чему тебе гороскопы помнить? Планеты и звезды движутся сами собой, они не меняют орбиты, чтобы навредить человеку или поднять до небес. Но я могу установить подлое знамение: или зажарю на огне, или прогоню через игольное ушко. Приходите ко мне, будем разбираться… — Дьявол повернулся к Маньке. — Твоя земля не способна снимать информацию о нас, когда она открыта. Мы Рай, а она в Аду. Но мы можем заботиться о твоей земле, оберегать, или заблокировать от внешнего воздействия. Она сад в саду, если я рядом. Так что, Маня, мы тебе не помощники. А где я тебе в лесу найду людей или зверей, которым захочется проклясть вампира ради тебя убогой?!

— У меня сошли! — подытожила Манька.

— Что сошли? — не понял Дьявол.

— Планеты. Так не бывает. Чтобы все свалилось. Все бедствия. Все планеты с орбит сошли, — объяснила Манька.

— Все бедствия — это когда рук нет, ног нет, глаз нет. Путем могу завалить, если хочешь, — пообещал Дьявол. — Исправляю ошибку, думаешь? Голлема твоего? Он забор ставит, и день к ночи прикладывает. Обожди, вот уберем его, крутиться будешь, как уж на сковородке. Думаешь, знаешь, что такое быть проклятым? Ты половины о себе не знаешь!

— Так может, не убирать его? — засомневалась Манька.

— Маня, он нас всех тут забодает! — вскрикнул испуганно Борзеевич. — Я знаю, Голлем был… вернее, знания о нем где-то сохранились… Это ужас, такой ужас, который никого в живых не оставит! Он… не могу объяснить… ему все равно кого убивать. Ну-ка, пойду-ка я в избе переночую…

Борзеевич торопливо засобирался, взвалил на себя свои вещички и ушел, бросив осуждающий взгляд. Манька промолчала. Но спустя несколько минут, продолжая всхлипывать, засобиралась тоже.

— Пусть только попробуют меня выгнать! Я не меньше других заслуживаю в избе спать! — с обидой проговорила она, поднимая огромную кучу из матраса, одеяла и подушки, свернутых вместе.

— Не думаю, что изба тебя выставлять начнет, — мягко успокоил ее Дьявол. — Она давно ждет, когда ты вернешься. Голлема она тоже не видит, как Борзеевич. И знать про него не знает… Как Борзеевич. Голлем на жизнь избы покушаться стал бы, если бы поднять ее смог. Сжечь, например. Но изба не загорится, разве что внутри ее будет пожар. Болезнь наслал бы, но как нашлешь?! Это иррационально для глиняного человека умерщвлять избу, которая давно об этом мечтает. Он не исполняет желания, он их разрушает. А кроме «карать» — он ничего не умеет. Ты прокричала «ненавижу» — и кара вышла наружу, а пока он так-то в землю голосил, да на человека, который оборачивал слова против тебя и против души твоей?

— Что же мне ненавидеть всех? Получается, кому я не скажу это, того Голлем и заберет?

— Поэтому и опасен, — рассмеялся Дьявол. — Нужен он тебе? Нет, не нужен.

Дьявол помог Маньке дотащить до избы ее ношу, и сам расстелил постель, согнав Борзеевича с кровати на лавку. Борзеевич всегда устраивался просто, подложив под себя полушубок, накрываясь сверху, чем придется. Дьявол позаботился и о нем: подставил табуретки, чтобы ложе Борзеевича было не таким узким, положил матрас, застелил сверху простыней, взбил подушку — Борзеевич перестал ворчать, опробовав устроенную постель, пошмыгал носом, хотел что-то сказать ободряющее Маньке, но взлохматил пятерней волосы, почесал макушку с тяжелым «э-эх!», уронил голову и сладко засопел.

В избе попахивало сыростью. Она давно не топилась, готовили еду на уличной печи. Храмам печь пироги было не положено. Выпитая в Манькино отсутствие вода все же была с избытком, бревна слегка заплесневели в тех местах, где вода просачивалась сквозь древесину. И мрачновато. Будто в доме лежал покойник. С Манькиным приходом изба будто проснулась. Что-то зашуршало, заскрипело, забрякала на кухне посуда.

Но Манька не замечала. Она никогда не чувствовала себя такой обиженной на весь белый свет.

— От меня все отвернулись, все! — прошептала она, глядя перед собой в пространство в потолок. — Почему ты не можешь сделать мою жизнь другой? Почему при жизни не можешь сказать плохому человеку: ты плохой, или хорошему — ты хороший? Я не верю, что тебе надо кого-то отправлять в Бездну, чтобы получить землю. И снимется с меня проклятие, само собой.

— Это самая что ни наесть гнилая моя натура, — ответил Дьявол, озабоченно простукивая стены изб. — Не ручьем же мне слезы лить по самому себе. Видишь ли, я бережливый хозяин. И мне жаль разбрасываться своим добром. Когда ты выбрасываешь старые вещи, ты же не выбрасываешь их, прежде не рассмотрев. Это шанс, Маня, для каждого «я», которое умерло, но еще живо.

Везде красная глина любит меня. Корит разве меня вепрь, вынашивает планы, как отобрать у меня землю и то, что я имею? Или волк, или маленький щенок. Даже когда им не дают жить, они не ищут способ отомстить. Это я, я сам. И красная глина, которая у меня, тоже я. А человек — он часть меня, но не я. Он продукт высокоразвитый и убран красиво. И селится в самых лучших местах. Я даю ему любые знания. И стараюсь показать, как оно бывает опасно, чтобы он не убил себя. Человек берет все, что ему хочется взять. У каждого человека есть порог боли, когда я не даю ему чувствовать боль. Птицы и звери не могут об этом мечтать. Они не теряют сознание, когда человек убивает их. Они уходят как люди, думаешь? У животного тоже красная глина, как у человека. Просто боль у них не закладывается в землю, они пьют ее сразу. Люди удивляются: «Почему мы не можем забить зверя до потери сознания?!» А зверь все чувствует, но земля не отвечает человеку. Их матричная память у меня, я читаю ее, не сходя с этого места.

Пусть самый глупый выбор, но если он приносит человеку самодостаточное удовлетворение и чувство свободного господина над самыми простыми ситуациями, я не стал бы мешать, даже если бы моя смерть стала следующим мигом. Да, я испытываю человека, но лишь потому, что хочу понять, кому мог бы доверить самого себя. Человек не я, он мой образ и подобие, с которым я веду беседу, советуюсь, слушаю, получаю отзыв. Конечно, чтобы понять и поднять мои пути, надо много знать и обо мне, о том, что я делаю, но человек мог бы, если бы захотел. Чего ему не хватает?

— А польза от разговоров с тобой какая? — обиженно проговорила Манька. — Не трать время. У людей своя жизнь, у тебя своя, им бы в своей разобраться. Мне вот нисколько не интересно, когда у тебя галактики разлетятся в разные стороны. Пока я тебя слушаю, все остальные дела стоят. Борзеевич, я смотрю, огородные грядки пропалывал без меня, а я Адово место щупала. Щупала, щупала и Голлема на свою голову нащупала… Риторический вопрос: зачем человеку Бог, если он сам Бог? Такой же подлый, жадный, бессовестный. Бессмертия ему не достает, вот и беситься. И богатства… побольше, побольше, чтобы как у тебя. И силы… чтобы звезданутся однажды, и взорвать вселенную. И сразу стать Богом, таким как ты…

Дьявол что-то подправлял в избе, то исчезая в потолке, то проваливаясь сквозь пол, а Манька следила за ним взглядом, закутавшись в одеяло, сложив руки перед собой. Несколько раз скрипнула печь, повернувшись вокруг оси, затем изба поскрипела дверными и оконными петлями.

— Нет, пожалуй, не свою, прямо здесь и взорваться, чтобы все видели, все знали, все говорили: о, какой особенный Бог! — продолжила Манька ворчать, заметив, что Дьявол снова в горнице. — А тот, кому это не надо, сразу становится изгоем. Те, кто в этом не смыслит ни хрена, пристраиваются к кому-нибудь, так оно надежнее. Им тоже надо поговорить, посоветоваться, получить отзыв… Тьфу, противно! Пока мы тут с тобой чирикали, Благодетели раз шесть успели отдохнуть за морями синими, за горами высокими, там, где солнышко красное круглый год — любо дорого посмотреть…

— Вот те на те! — Дьявол остановился, как вкопанный, поворачиваясь в ее сторону, забыв отпустить масленку, из которой на пол проливалось масло. — Ты на себя давно в зеркало смотрела? Ты это, я смотрю, засиделась уже тут, человеком начинаешь становиться. Пора нам, наверное, куда глаза глядят!

— Уйди! — попросила Манька. — Я справлюсь. Но мне нужно время. Пусть уйдет боль, тогда я смогу. Мои предчувствия меня никогда не обманывали, горе идет на меня отовсюду. Я нелепое недоразумение, случайное стечение обстоятельств и встречи яйцеклетки со сперматозоидом, — она тяжело вздохнула. — Если бы кто-то другой осеменил мою мать, все было бы по-другому. Даже если бы и отец, но живчик не этот, другой… Горе у меня, горе! Я Голлема вижу, кругом, а найти не могу. Был бы человек один, каждый отвечал бы за себя, и выбирал бы — а ты у него самый главный выбор зачем-то украл. Тебя никто так не заставлял, наверное, как ты нас, любить чудовище. Когда первому человеку понравилась его жена, он был глуп — он других женщин не видел. Ты и людьми-то нас не считаешь. Ты нас называешь человек, когда мы вместе, а мы не можем быть вместе. Кто не бросит в меня камень, если я признаюсь себе, что хочу быть с ближним? Кто не осудит, будто я качаю права, не имея прав? О, скажут, был бы бомж, алкаш, наркоман, она бы не стала доставать его! И правильно скажут… А я не достаю, я увидеть хочу бесстыдство их.

— Был бы бомж, ты бы болела, но не так. И приказать смогла бы, чтобы не пил, — Дьявол присел на краешек постели, вытирая руки о тряпку. — Это не так сложно, убрать из себя случайного прохожего, которому предложили с дороги отдохнуть. Это не вампир, который каждый день помнит, что надо рубить твою голову, чтобы жизнь казалась медом…

— Ты сам говоришь, это враг, — рассудила Манька, взяв на заметку, что и избу-баньку надо хорошенько промазать маслом. Самой, а то как-то нехорошо получилось, они живут, а Дьявол за ними прибирает, а она вместо спасибо ему выговаривает, но отступать она не собиралась — накипело. — Мы звери, но в твоем понимании. А людям до твоего мнения дела нет, они любят себя такими, какие есть. Ты ведь тоже не опираешься на их мнение. Больше, они не хотят быть такими, какими ты желаешь их видеть. Им нужен другой Бог, и они его придумывают. А я разве другая? Я не знаю, я вижу, им хорошо без меня. И без тебя. Просто мне не поднять этот камень, который меня придавил.

Дьявол загадочно улыбнулся. Ехидно улыбнулся, положив масленку на табурет у изголовья.

— Вампирам, Маня, хорошо без тебя. Но ночь не строит иллюзий. Она темна, и звери охотятся за вами. Мои сенсоры обращены во все стороны, и повсюду я вижу только твою глупость и твою смерть! Горе не пришло бы, если бы ты хоть как-то встречала его.

— Что мне делать? Я слабая, как никто другой. Будто я уже умерла! Всем что-то надо. И мне. Ты свободен, а мне нужна крыша и стены. Я так не могу, когда ветер, когда снег, когда звезды под ногами и над головой.

— И во мне! — подсказал Дьявол.

— И в тебе! Ты часть этого мира, — согласилась Манька.

— Не часть, я этот мир! — поправил Дьявол.

— Ну, а я ищу укрыться. Я не могу стать тем, что есть ты. Вампиры ничем не отличаются от меня, от другого человека. Им не докажешь, что они вампиры. Или оборотни. У них тот же генетический код, те же гениталии.

— У каждого вампира на лбу стоит печать, — усмехнулся Дьявол. — Как у Каина, который убил брата.

— Тем хуже для меня. Каждому, кто убьет вампира, отомстится в семьдесят семь раз. У меня тоже на лбу стоит печать, и каждый, кто убьет меня, семьдесят семь раз будет благословен. Может быть, поэтому меня убивает любой, кто встретит.

— Не рви мне душу! — опечалился Дьявол, и тут же пожал плечами. — Это же закономерно. Любой, кто придет к тебе, как друг, натолкнется на цинизм в твоем имидже, и примет на себя проклятие от земли вампира. А кто придет с любовью к вампиру, примет благословение от его души. Ну так, не благословляй поднимающих вампира! Не будь как Авель, который исключил меня из своей жизни. Кровь поднялась от земли, а сознания я не нашел. Закон один для всех. Разобрались, называется! Ты единственная, кто знает меня так, как не знает никто! Вот скажи, каков бы был твой выбор, если бы я и люди встали по правую и левую стороны?

— Ты конечно. Я не знаю ни одного человека, кто умел бы быть таким. Не потому что ты Бог. Даже если бы ты был Дьявол, которого придумали себе люди, и которому вдруг приспичило покрасоваться передо мной. Я бы соблазнилась и отрастила себе рога и хвост. Или залезла бы в котел, чтобы черти, повизгивая, подкладывали под котел поленья. Просто ты такой — демонстративно-интеллектуально-всесторонне развитый. С тобой не соскучишься. Хоть в костре, хоть у костра.

Манька покраснела.

— Ну, не совсем то, что мне бы хотелось услышать, — признался Дьявол. — А каким был бы твой выбор, два года назад?

— Люди, конечно. Ради места среди людей я решилась на это отчаянное и безуспешное предприятие, — подумав немного, ответила Манька.

— Вот! А ты говоришь, благословения нет в твоей печати! Она благословляет людей на смерть, когда они проклинают тебя, как твои враги, а тебя, возможно, на бессмертие.

— А у вампира наоборот? — она вопросительно взглянула на него.

— Ну, посуди сама: пришел человек к вампиру, отдал, потом понял, вампир, поживившись, оставил его ни с чем. И разумно полагать, что он не раз вспомнит, как больно засматриваться на лобное место вампира. Живота не жалея, он закроет себя в следующий раз. Через силу, но переступит. А вампира печать благословляет на смерть. Он несется по жизни, собирая сокровища, которым нет цены: стада, жен, поет и пляшет, не рыскает в поисках пищи, как оборотень, она сама его находит. И никогда не задумается, отчего ему так везло всю жизнь, сколько раз ему приходилось убивать, что такое боль, и кто такие — люди.

— С места, где прозвучало «бессмертие», поподробнее, пожалуйста, — нахально попросила Манька, поправив подушки за спиной. Она отжала носовой платок, мокрый от слез, завернув его в конец простыни.

— Ну, Маня, в огне ты почти не горишь. В воду пробовали, тонешь, но, если поддержку дать… Еще остались медь и железо. Я смотрю на тебя, и не понимаю, в чем проблема? Ты была менее пессимистична, когда спала в шалаше из еловых веток. Разве мы остались в дураках? Так что же ты кричишь всему миру о своем поражении? Вот она — твоя благодарность! — осуждающе омрачился Дьявол.

— Да не знаю я, кому размозжить мозги сначала: Благодетельнице, вампиру, или не искать их уже? — с отчаянием в голосе оправдалась Манька. — Разве в Аду я буду более несчастной, чем я есть?

— О! О! — Дьявол изумленно округлил глаза. — Плохо ты измерила Ад! Может, только ходила вдоль? Надо было поперек попробовать. Ладно, исправлю, когда попадешь туда снова.

— Да разве я об этом?! — рассердилась Манька. — Понимаешь, у меня ведь не только надежды нет, души у меня нет! Это наказание, или что? Что мне Ад приготовил: буду я как тот паренек, влюбленный в вампира? Естественно, что я боюсь! Только не змеи, которым голова его забита, Фу-у-у! — она брезгливо передернулась. — А у меня-то их сколько?! Я ведь видела, ты мне их обратно засунул! Я готова претерпеть, чтобы их убрать, но не выдержу еще одной светлой мысли о вампирах!

— Ну и загадала ты задачку! — Дьявол сделался печальным. И не сдержал хохоток. — Ранним утром умрешь в своей постели. Как не было тебя, так и не будет. Но голос твоей нелюбви был услышан здесь и сейчас. Клянусь, что нет такой силы, которая застала бы врасплох твою землю новым обманом. Твоя кровь. Не умирай пока, — жалобно попросил он, забирая у Маньки платочек из рук, громко высморкнувшись в него. — Может, что-то еще успеешь ей сообщить, завещая самою себя!? — он стал серьезным. — Много умных мыслей в моем мире и люди там все те же, только нет у них ни ненависти, ни горестей, ни боли. Чисты, как прозрачный кристалл. И все они выросли в моей колыбели. И простили долги, расстраиваясь лишь в одном случае — если земли нет под ними. А твоя земля узнала бы тебя, даже если бы мне пришлось создать миллион клонированных Манек. Так и так происходит в мире, но ты не стала бы считаться с человеком, который пил бы святую кровь другой сущности, а следовательно, не слаще и вампирам будет твое исчезновение! Благополучию твоему не буду городить огород, но если что, помогу перегореть в некоторых местах менее болезненно.

Раз Дьявол обещал, может, стороной обойдут ее вопли замороженных вампирами мыслей о любви к ним самим. Манька тяжело вздохнула. Любви как бы не было, но побаливала печень, пошаливала селезенка — и это непреодолимое желание жалеть самою себя… А в остальном, расстроилась не делом. Но как-то гаденько ощущала свое нутро. Даже приметно. Или обесточить решил ее Дьявол, не дать думать в правильном направлении? Что-то она сама себе уже не нравилась. Часть ее над словами Дьявола задумалась, не подавая признаков неудовольствия.

Манька взглянула в сторону сладко спящего Борзеевича. Он похрапывал, пуская пузыри, как маленький ребенок. И чему-то улыбался во сне. Опять, наверное, грезил беспересадочными полетами на луну и в прочие недостающиеся места.

Почему эти двое не дотягивали до объемных мучений в ее голове? Не было ни у Дьявола, ни у Борзеевича связи с вампирами, может, потому жилось им легче и думалось проще? Манька снова и снова вспоминала, как сдавливали ее шею удавкой, обрекая ее на воловье послушание, как перетаскивали из одного угла в другой, объясняясь пинками за ту самую связь, как просили помощи у всех, кто совал в лицо вампиру-душе нарисованные деньги, как страстно клялся он в любви своей избраннице над бесчувственным и полубесчувственным ее телом, в то время, как ей открывали рот, разжимая зубы, чтобы сунуть в него свои вонючие члены, как шептал в ухо, желая ей только одного, смерти…

Ну вот, знает, а как жить после этого?

Или, как страус, прятать голову в песок, расписавшись в своем бессилии? Но ведь вампирам только это и надо, они рассчитывали на это, надеясь, что ночь укроет их, и обгаженная земля выберет не ее. Но не золото держали они в руке, и убийца прошел по ней. Страха у земли не было ни перед чем. Она принадлежала Дьяволу, который каждый день учил ее ненавидеть врага. В истории земли были вампиры и похуже. Она знала обо всем, что было с ней от сотворения мира. И выделенная в территориальную единицу, она оставалась частью вселенской, которая лежала от края до края.

Но за что? Этот вопрос не выходил из головы. Может, дело в ней, в Маньке? Может, если бы судьба соединила их, двух вампиров, как ее с ним, все было бы иначе, и она была бы свободна, и он обрел бы, наконец, свою счастливую звезду?

Дьявол мог ошибаться, когда речь шла о любви. Что он знал о ней, никогда не имевший никакой связи ни с кем, кроме самого себя? Люди и звери искали себе пару по закону выживания вида. Есть деньги, быть такому хорошим отцом и кормильцем, нет, ну и не надо! Манька не хотела верить, что только боль могла связать случайных людей. Иначе судьба ее становилась до паскудного предсказуемой. Убить душу-вампира? Но разве земля приняла бы убийцу? Даже вампиры не рисковали убить человека, взывая к земле. Они обесчещивали такой любовью, что и словами не высказать. И ничуть не жалели себя. Но только в бессознательном состоянии. В сознании или же в полубессознательности, наоборот, не стеснялись высказать все, о чем думали и на что надеялись, поднимая себя до Небес. Получалось, половинчатый кошмар убить нельзя, вампиршу убивать бесполезно, любить — Дьявол не простит…

В общем, страдания были тщетными и на пустом месте. Не было ответов на ее вопросы. Ни у нее самой, ни у Дьявола, а Борзеич, тот и не пытался сделать хоть какие-то заявления на сей счет.

Манька зажмурилась, стараясь заснуть.

Постельный режим, призналась она сама себе, хороший способ отдалиться от превосходящих ее по интеллекту индивидуальностей, каковыми были и Дьявол, и Борзеевич — как оказалось, первенец из народа, которому предстояло вести незамысловатую жизнь среди людей, сохраняя остатки их разума. Он привносил в человеческую жизнь среди нечисти немногочисленные озарения и повод происки нечисти иногда видеть. Если только человек уже сам дошел, что жизнь не так проста, как кажется.

Странно, но как только Борзеевич исчезал из вида, человек мгновенно произносил клятвы, что в глаза не видывал такое разумное существо. Горошины Борзеевича, часто бросаемые им на прощание, начисто отшибали память. Редкие исключения не валились с памяти, отведав такую горошину. Даже она, проведя с ним столько времени, с трудом вспоминала о нем, когда Борзеевич привычно кидал горошину через плечо. Он как-то сразу таял в уме, словно надпись на промасленной бумаге, расплывался и объемно расползался во все стороны, вытекая из информационного банка, который чуть-чуть поправился за то время, пока Манька слушала Дьявольские философские измышления о себе самом и о всяком другом. И только когда Борзеевич появлялся снова, напоминая о себе и о некоторых пережитых совместными усилиями событиях, она приходила в себя, всякий раз не переставая удивляться своей дырявости. Борзеич привык к таким провалам в памяти людей и не обижался, лишь иногда качал головой, когда восстановления ее памяти ждал дольше обычного. Разве что Дьявол никогда не забывал о Борзеевиче, хотя тот забывал о нем частенько. Видно, на Борзеевича у Дьявола были свои горошины, и так он подшучивал над стариком.

— Но почему мне так хреново-то? Суп ела, в бане мылась, воду пила. Живую воду! А все одно — тошно… — пожаловалась Манька. — Чем вампир отличается от человека, если живет и желает того же, что и любой другой человек? — она отвернулась к стене и сделала вид, что засыпает.

— Фу ты, глухому два раза обедню не служим! — сказал Дьявол в сердцах. — Мне дела нет до терминатора, который стоит мало, да продается задорого. Привнесет м-м-м-м… в головушку твою новую струю переживаний, вот ты и присмотрись! А то филькина грамота мои слова — в одно ухо влетели, в другое вылетели. Не пристают! Спи! — приказал он. И прислонив губы к Манькиному уху, прошептал горячо, обжигая заговором на сон: — Вампир веселись, в Манин ум вселись!