Колония лжи

1

Шэй…

Шэй…

Шэй…

Мое имя произносят снова и снова; оно держит меня, словно растягивающийся галстук, не позволяя уйти, словно лассо, наброшенное на взбрыкивающую лошадь, которая хочет только свободы.

Шэй…

Я пытаюсь освободиться от своего имени, но оно ухватило крепко — или же это я вцепилась в него? Почему я не отпускаю?

Потом я вижу маму. Это всего лишь сон — или нет?

Они могут помочь тебе, если ты позволишь им сделать это.

Но я хочу остаться с тобой.

Не сейчас, милая, говорит она и целует меня. Не сейчас.

Шэй…

Шэй…

Шэй…

Уже несколько голосов произносят мое имя хором, внутри и вокруг меня, удерживая меня в этом мире. Они хотят войти, но вдруг с ними вернется жар, жгучая боль? Мне страшно.

Страшно? Тебе? Быть такого не может! Это Спайк. Алекс, должно быть, спас его, и я рада.

Не только Алекс — я и сам не хочу остаться здесь без тебя, и я не позволю тебе уйти. Но я не справлюсь один. Позволь нам помочь.

Если я не позволю им помочь мне, огонь победит. Стану ли я тогда такой, как Келли — навсегда? И тут мне становится еще страшнее.

Поэтому, одного за другим, я впускаю их в мое сознание. Спайка, Елену, Беатрис. Даже Алекса. Они держат меня изнутри, закрывают меня от боли — каждый из них принимает часть ее на себя, и постепенно — кровеносный сосуд здесь, слой ткани там — я исцеляюсь. Кожа, подкожные ткани и легкие сращиваются и восстанавливаются до тех пор, пока я не начинаю дышать сама.

И тогда я засыпаю.

2

Темнота, в которой не было снов, сменяется расколотыми образами и светом. Движение и боль снова ускользают во мрак. Постепенно возвращается свет.

Сначала сны. Ночные кошмары, в которых я бегу и бегу, там огонь и ненависть, и я не могу убежать.

Мама тоже снится мне, и иногда она здесь, со мной, поглаживает меня по волосам и поет. Но иногда она на костре, и тогда огонь преследует и искушает и меня тоже — красивые пляшущие язычки пламени, дающие обещание забрать меня к ней.

Потом приходит Келли, темная, холодная, успокаивающая.

Раньше я не могла представить, через что она прошла, когда ее лечили огнем, — теперь начинаю понимать. Стану ли я такой же, как она, если они меня не спасут? Прости, что оставила тебя, Келли.

И я кричу, зову Кая, но он не отвечает. Теперь он не приходит ко мне даже в снах.

Но здесь тепло — какой-то новый друг сворачивается рядом, прижимается ко мне и не уходит.

Да и Спайк, конечно же, здесь. И Беатрис с Еленой. Даже оставаясь без сознания, я ощущаю их присутствие, их заботу.

Теперь у меня есть новая семья, и они знают меня лучше, чем кто-либо другой, знают меня снаружи и изнутри.

3

Под ресницы пробиваются полоски света — фрагменты комнаты, окна.

Рядом со мной есть кто-то или что-то; я это чувствую. Слегка поворачиваю голову и открываю глаза шире. Пушистая лапа легонько бьет меня по носу, и самый красивый кот, которого я когда-либо видела — серебристо-серая шерсть, цепкие зеленые глаза, — урчит и лениво мурлычет.

Так вот что за теплый друг лежал рядом, пока я спала. Словно в ответ на мою мысль мурлыканье прерывается коротким «мяу».

— Ну, привет, красавица! — Я смотрю дальше, за кота, и там, на стуле, с книгой в руках, сидит Спайк.

Она проснулась, громко объявляет он, и вскоре раздаются шаги, дверь открывается — Беатрис вбегает и бросается ко мне. Потревоженный кот вяло ворчит в знак протеста и уходит от меня на другую стороны кровати.

— Ты это, полегче, — говорит Спайк девочке, но все в порядке, руки слушаются меня, и я слегка приобнимаю ее.

— Где мы? — спрашиваю я. Формировать слова в этом горле и произносить их этим ртом — так необычно. Я сглатываю.

В дверях появляются Алекс с Еленой.

— В моем загородном доме, — говорит Алекс. — В Нортумберленде.

Чуть повозившись, я сажусь. Голова плывет. Я смотрю на руки: они идеальны. Я касаюсь ими головы в том месте, куда ударил огненный шар. Меня колотит, и взгляд мечется по сторонам. Я засовываю колени под одеяло и обхватываю их руками.

— Ты помнишь, Шэй? — мягко спрашивает Елена.

— Толпу и огонь. — Меня передергивает. — Помню, как он охватил меня. А потом все вы разделили со мной боль и исцелили меня, так ведь?

— Ты была не в состоянии сделать это сама, — говорит Алекс. — Я вообще думал, что ты уже не выкарабкаешься. Но Беатрис откуда-то знала, что нам следует делать, и показала, как именно. А Спайк пробился к тебе и убедил позволить нам попытаться.

Я снова с удивлением смотрю на свои руки, сглатываю и дышу, и все теперь такое, каким и должно быть, но новые клетки заменили отмершие, и большая часть меня ощущает себя как не вполне удобный костюм, который сядет лучше, если его немного поносить.

— Я побывала в огне. Я вдыхала огонь в легкие — и вы излечили меня? Не могу поверить.

Или это все еще сон?

Спайк подходит к кровати с другой стороны и берет меня за руку — жест, по ощущениям, кажется мне вполне естественным. Эта рука уже испытывала такое раньше — он сидел здесь, на этом самом месте, держал мою руку в ее новой коже, пока я спала.

— Тебе это не снится. Круто, да? — говорит Спайк.

— Как мы убежали?

Алекс проходит в комнату, берет стул у окна, придвигает его поближе ко мне и садится.

— Я и так уже планировал вытащить всех вас оттуда и привести сюда, но охотники на ведьм обнаружили нас раньше. Этот отряд охотников на выживших — «Стражи», как они себя называют, — они каким-то образом узнали, где вы содержитесь, и напали на центр.

Я обвожу взглядом всех в этой комнате — их так немного!

— Только мы и остались?

— Да. Мы единственные, кто выбрался.

Боль хватает меня за горло. Эми… мы оставили ее умирать в постели, как и всех остальных, тех, кто не отозвался на зов Алекса. Неужели они теперь такие, как Келли, — и не живые, и не мертвые? Если и так, то не похоже, чтобы они последовали сюда за нами. На глаза накатываются слезы; я все еще не могу понять, почему это случилось.

— Но почему они напали на нас? Не понимаю. Запертые там, мы не представляли для них никакой опасности, так зачем было нас искать? Они ведь сильно рисковали, разве нет?

Алекс пожимает плечами.

— Скорее всего они искали вас из-за страха и предубеждений, а не только из-за угрозы эпидемии. Их пугало, что мы не такие, пугало, что мы можем делать и видеть то, чего не могут они. И слухов о том, что мы можем, становилось все больше и больше, что не могло их не тревожить, в том числе и самых абсурдных и невероятных слухов — они искренне верят, что мы демоны и ведьмы. И вообще уже не люди.

— Но как они нас нашли? Тот объект был секретным, даже нам не говорили, где он находится.

— Не знаю, — отвечает он. — Полагаю, кто-то из работавших там мог проболтаться, случайно или намеренно.

— А здесь они нас найдут?

— Нет. Никто не знает о том, что мы здесь, — говорит Алекс. — Они полагают, что мы погибли вместе с другими во время нападения, и мы удостоверились, что за нами никто сюда не последовал. Даже если они узнают, что мы выбрались, и как-то выяснят, куда направились, едва ли они придут сюда — с учетом последних событий дом находится теперь в глубине карантинной зоны.

— Почему? Как это произошло? Что случилось?

Алекс бросает взгляд на Елену; они о чем-то переговариваются между собой, но я хочу знать, и хочу знать сейчас же.

— Скажите мне, что я пропустила, — настойчиво повторяю я.

— Мне сказали, что после всего пережитого тобой я не должен сообщать тебе плохие новости, но если я не объясню сейчас, ты начнешь беспокоиться. Границы зон были прорваны: сначала — в Глазго, а теперь эпидемия разразилась еще и в Лондоне.

Я резко втягиваю в себя воздух и качаю головой — не хочу, не могу принимать его слова, но чувствую, что он говорит правду. Несмотря на опустошения от эпидемии, которые я уже видела в Шотландии, пока от нее был свободен Лондон, надежда на то, что с эпидемией удастся справиться, еще оставалась, и вот теперь эта надежда начала ускользать. Если эпидемией окажется охвачена вся страна, останутся лишь те, кто обладает иммунитетом, и выжившие — такие, как и мы.

И Алекс.

— Вы же ведь тоже выживший, то есть один из нас, так? — говорю я.

— Извини, что не сказал вам об этом, но я не мог рисковать. Если бы об этом прознали, я оказался бы запертым вместе со всеми вами, и тогда надеяться нам было бы не на что.

— То есть об этом там вообще никто не знал?

— Никто. Ни в правительстве, ни в руководстве центра никто не имел об этом ни малейшего представления.

— Но как вам удавалось хранить это в тайне прямо у них под носом?

— Лучший способ спрятать что-то — держать это на самом видном месте.

Он усмехается, и остальные, похоже, согласны с ним, но я все еще не могу понять, как ему это удалось: всех остальных они идентифицировали без труда, разве нет?

— Вот и хорошо, — говорит с улыбкой Елена. — Иначе никого из нас здесь бы сейчас не было.

— К счастью, я был один, когда болел, — говорит Алекс, — поэтому никто и не знал, что я — выживший. В первые дни эпидемии в Эдинбурге царил настоящий хаос, и сканирование тогда еще не проводили. А когда начали, у меня уже был знак иммунитета.

Он поднимает руку, демонстрируя вытатуированную на обратной стороне ладони «I». Я такую уже видела.

— Но почему вы собирались помочь нам выбраться оттуда до нападения? Мы — переносчики. Нас следовало бы держать взаперти.

— Этот дом находится внутри карантинной зоны, и здесь уже никого не осталось: мы и сами тут в безопасности, и для других не представляем угрозы. Но правительство ошибается, полагая, что выживших можно изучать как образцы. Они думают, что мы представляем проблему; что если они смогут понять, как деконтаминировать нас, то эпидемия закончится. Но мы им нужны. Мы не проблема, мы эволюция. С нашими способностями и интеллектуальной мощью, мы представляем собой лучшую надежду человечества на то, что со стоящими перед ним проблемами — в том числе и с эпидемией — удастся справиться. Вместе мы можем это сделать; можем показать им.

Алекс говорит страстно, убедительно; заметно, что он во все это верит. И все равно у меня возникает тревожное ощущение, что он недоговаривает, умалчивает о чем-то, касающемся того, как он стал выжившим. Но что это может быть, я не знаю.

Остальные верят ему, я вижу это в их аурах, верят, что прóклятые могут стать спасителями. Что они могут всё изменить.

Может ли так быть на самом деле? Мне хочется в это верить.

Я скрываю свои мысли. Кто такой Алекс на самом деле? Его глаза встречаются с моими, и мне становится не по себе — чувство такое, что он знает, о чем я думаю, несмотря на все мои ментальные барьеры. Есть в нем что-то, и дело не только в том, какой он высокий, не только в том, как он держится. Он умеет притягивать к себе людей — когда говорит, его хочется слушать. Но он также умеет хранить секреты, и он тот, с кем рассталась моя мать. Она не просто порвала с ним, она сбежала от него, не сообщив, что беременна мною, его дочерью. Она не верила ему, как не верил ему и Кай — а это два человека, чьи мнения для меня значат больше любых других.

И все же Алекс рискнул жизнью и вернулся за Спайком, когда я не захотела уходить без него; ему как-то удалось вытащить оттуда нас обоих, когда меня ранило. Я обвожу комнату взглядом, смотрю еще и на Беатрис с Еленой: он спас всех нас.

А мы не знали о нем самого главного, мы так и не разглядели его, не поняли, что он один из нас. Может, Кай и мама тоже ошибались насчет него?

Я лежу в постели, уставившись в потолок. Я убедила всех, что нуждаюсь в отдыхе, хотя физически, похоже, я сейчас более или менее в норме. Мне просто нужно было… даже не знаю… все обдумать и побыть в одиночестве.

Ну, если, конечно, не считать Чемберлена, который все еще урчит, закрыв глаза и растянувшись наполовину на мне, наполовину — на кровати. Он был котом домработницы Алекса, как мне сказали, и решил, что я его новая хозяйка, когда мы явились сюда несколькими днями ранее. Судя по всему, его тип хозяина — тот, кто валяется целый день в постели. Я запускаю руку в его мягкую шерсть, а мысли скачут и скачут.

Так много всего случилось — и до, и после того, как меня ранило, — так много всего я пропустила, скрываясь в стране грез, пока болела и выздоравливала.

Преследователи, огонь… моя транспортировка, когда я была не в состоянии сама решить, стоит ли перебираться сюда. И самое главное: можно ли доверять Алексу?

Но как ни прокручиваю я все это в голове, прямо сейчас ответа на этот вопрос дать не могу. Я не могу не принимать в расчет действия Алекса, основываясь на мнении мамы и Кая, которые знали его до меня. Теперь он выживший, как и мы; он изменился, как и все мы, но как именно изменился, я все еще не могу понять. И он спас нас. Если бы не он, мы все бы были мертвы. Я не стану верить ему слепо и не доверять ему тоже не стану. Мое мнение о нем будет основываться на его словах и поступках, на том, как они отражаются на его ауре и какого я о них мнения. Это лучшее, что я могу сделать. Но я не скажу ему или кому-либо еще, что он мой отец, по крайней мере, пока не скажу. Мама не хотела, чтобы он это знал; этого для меня вполне достаточно. Пока что я буду уважать ее желание.

4

— Нет, серьезно, ты не мог бы сделать что-нибудь с моими волосами?

Я смотрю в зеркало и пытаюсь подровнять то, что осталось, с помощью ножниц.

— Неблагодарная, — говорит Спайк. — И — нет, не мог бы. Твои волосы отмерли, к жизни их не вернуть. Ты, конечно, можешь попробовать их отрастить, но, думаю, образ подгоревшей пикси тебе очень даже к лицу.

Я делаю выпад в сторону Спайка, но он без труда отстраняется. Возможно, я еще не совсем я.

— В следующий раз достану, — говорю я, грозя ему пальцем.

— Попробуй.

— Ты действительно веришь, что мы можем придумать, как остановить эпидемию и все такое прочее?

— Надеюсь, что сможем. Алекс пытается установить связь с каким-то удаленным компьютером, где у него хранилась вся информация, которая есть у правительства о масштабах эпидемии, и все то, что они узнали от нас на секретном объекте, с которого мы сбежали. Елена уже начала просматривать имеющиеся в нашем распоряжении статистические данные и прочую информацию о распространении заболевания, а также материалы, которые сама смогла найти в интернете.

— У меня никак в голове не укладывается, что Алекс все это время был выжившим. И дело не только в том, что об этом не знали мы, но и в том, что об этом не знало и правительство!

— Да, чудно как-то, а?

— Ужин готов! — кричит Елена, и мы направляемся к лестнице, Чемберлену почти удается схватить меня, обмотавшись вокруг ноги. Теперь, когда я по-настоящему пришла в себя, мне даже немного стыдно. Они все были в моей голове, пока пытались меня исцелить. Я чувствую себя так, словно танцевала голой и распевала песни по телевизору, а весь мир смотрел на меня и потешался.

Вот такое шоу я бы не хотел пропустить, мысленно говорит Спайк и на этот раз не успевает отскочить достаточно быстро. Я бью его по руке.

Интересно, что еще я не спрятала сегодня или, если на то пошло, тогда, когда вы копались у меня в мозгу.

— Ай! — говорит он, потирая руку и мысленно добавляет: Не волнуйся, я находился там постоянно. Все были так заняты спасением твоей жизни, что не удосужились даже покопаться в твоих воспоминаниях.

Извини, покаянно говорю я.

Да ладно, я бы на твоем месте тоже переживал. Особенно, если бы сделал то, что сделала ты в седьмом году.

Спайк скатывается по лестнице, еще не успев закончить, а я начинаю паниковать: что такого случилось в седьмом году? Он смеется, а вслед за ним и я.

Вот же кретин. С ним я улыбаюсь, он смешит меня даже тогда, когда кажется, что я уже никогда не смогу рассмеяться.

Спайк напоминает, что смеяться это то же, что и дышать.

Он ждет внизу, глядя, как я спускаюсь, и протягивает мне руку.

— Ударь или пожми — выбор за тобой!

5

Люди, которых я знаю так хорошо и в то же время совсем не знаю… Сидим за столом, попиваем вино и едим пасту, которую Елена приготовила вместе с Беатрис.

— Салат делала я, — робко говорит Беатрис. — Вкусный?

— Очень вкусный, — заверяю ее я, радуясь в душе тому, что она говорит больше, чем прежде.

Алекс восседает во главе стола; Елена суетится. Награждает его теплыми взглядами и тянется за всем, чего он пожелает, порой даже опережая его желания. Теперь я вижу то, чего не замечала раньше, хотя и не понимаю, как могла упустить это, когда все было в ее ауре: она влюбилась в Алекса.

Похоже, они примерно одного возраста — лет шестидесяти или около того. Нравится ли она ему? Он часто произносит ее имя, растягивая гласные: Елена. Впечатление такое, что звучание ему по вкусу. Говорит, что его первую любовь звали Лена, и имя Елены напоминает о ней.

По какой-то причине, когда я представляю их вместе, как пару, у меня что-то не сходится. Может быть, потому что при этом я невольно думаю о фотографии, на которой он танцует с мамой. Думаю о том, как он держит ее, как смотрит в мамины глаза. Где-то неподалеку, рядом. Тревога грозит снова охватить меня, но тут, словно понимая это, Спайк отпускает неловкую шуточку про гриб. Такой Спайк парень — с ним весело.

И вот так мы втроем — клоун Спайк, серьезная Беатрис и я — даже не хочу думать, какую роль исполняю сама — составляем вторую половинку этой неблагополучной семейки.

Заканчиваем трапезничать, и мой единственный стакан вина растекается с кровотоком, согревая меня изнутри и подталкивая высказать вслух кое-что из того, о чем только думалось.

— Мы тут не под наблюдением, следить за языком, как бы не сболтнуть лишнего — а на базе ВВС такое случалось, — не надо, и, честное слово, мне действительно хочется узнать обо всех побольше.

— Это как? — спрашивает Беатрис. — Типа кто был моим лучшим другом, какие предметы мне нравились в школе, какой у меня любимый цвет?

— Да, все это. — Я улыбаюсь ей. — Но также и то, что мы, выжившие, можем делать? Я знаю, что мы можем, например, разговаривать телепатически, хотя и не думаю, что все, кто находился на объекте — а нас было там двадцать три человека, — умели делать это хорошо.

— Ты про разговоры в голове? — спрашивает Беатрис, и я киваю.

— Некоторые несли такой вздор. Мне приходилось чуть ли не кричать, чтобы меня услышали, когда мы показывали всем, как делать так, чтобы наркотики быстрее выводились.

— Полагаю, мы умеем еще много такого, чего раньше не делали, — говорит Алекс. — И если поделимся тем, что каждый обнаружил у себя, то получим что-нибудь друг от друга. А это поможет всем нам.

— Что я действительно хочу знать, так это как мы вообще все делаем, — вздыхаю я. — Они же проводили сканирование мозга и всякие тесты на том объекте, так? Удалось ли что-нибудь выяснить?

— Я могу показать вам данные, — отвечает Алекс. — Иногда получались весьма странные, не поддающиеся объяснению паттерны, но ничего особенного они там не выяснили. Я вообще не уверен, что, используя прежние методы, они вообще могли что-то открыть. Им бы следовало вовлечь в процесс вас, но они не захотели.

— Так что же мы все можем? — спрашивает Спайк.

— Есть внутренняя сторона, — отвечаю я. — Вроде самолечения и ускорения метаболизма наркотиков с целью минимизации их воздействия. И есть внешняя сторона: мысленный контакт, возможность выбора — что проецировать в чужое сознание, а что оставлять при себе.

Когда помнишь, говорит Спайк мне одной. Я проецирую образ кремового торта, растекшегося по его лицу. Он усмехается.

— И внушение мысли другим, не из числа выживших, — говорит Алекс.

— Нам нужно какое-то короткое слово для обозначения невыживших, — говорит Елена.

— Типа чего? — спрашиваю я.

— Давайте назовем их маглами[6], — предлагает Беатрис, и Спайк смеется.

— Почему бы и нет? — говорит Алекс. — В общем, внушение чего-то маглам, закладывание в их головы определенных мыслей, чтобы они делали то, чего от них хотим мы.

— Хорошо бы еще уметь определять, лжет магл или же говорит правду, и что он чувствует, — добавляю я.

— Я чуть-чуть это умею, но не уверена, что всегда получается, — признается Елена.

— Нужно смотреть на цвета, — замечает Беатрис.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Елена.

— Цвета вокруг людей.

— Она имеет в виду их ауры: в них есть что-то от цвета, что-то от звука, — говорю я. — Все люди разные, а это что-то вроде их собственного, уникального голоса. Это их Vox.

— Точно! — говорит Алекс, но Спайк и Елена все еще смотрят на меня; они не понимают, о чем я говорю. Зато Беатрис понимает, и Алекс тоже. Более того, когда я сказала, что у каждого есть свой собственный голос, зрачки у него расширились.

Я объясняю, как видеть ауру. Спайк схватывает на лету; Елена понимает только тогда, когда я устраиваю ей мысленную демонстрацию.

— Ауру можно использовать и для исцеления. Елена, у тебя ведь болит голова?

— Да, слишком долго сидела за компьютером в неподходящих очках. Откуда ты знаешь?

— Это в твоей ауре; вот тут есть какая-то тень. — Я провожу рукой за ее головой и шеей. — Если позволишь, я смогу помочь.

— Давай, — заметно нервничая, говорит она.

— Эй, расслабься; это не идет ни в какое сравнение с тем, что вы все сделали со мной после пожара. — Я держу руки позади нее, посылая пульсовые волны легкой энергии в ее ауру, в тень, пока она не уходит.

Елена улыбается.

— Блестяще. Мы могли бы тебя нанять.

— У меня вопрос, — говорит Спайк. — А ты могла бы сделать это, если бы она сказала «нет», воспротивилась?

— Не знаю.

— Ударь меня еще раз по руке, — говорит Спайк. Я закатываю глаза и подчиняюсь.

— Зачем же так сильно! А теперь попытайся сделать так, чтобы мне стало легче, но без моего сотрудничества.

На его руке действительно уже синяк, там — тоже тень. Извини, не хотела сделать тебе больно; просто не рассчитала собственную силу.

Разумеется.

Я пытаюсь различными способами повлиять на ауру Спайка; сначала — нежно, как я делала это с Еленой. Затем — прикладывая все больше и больше усилий, но в конечном счете сдаюсь, так как опасаюсь, что, надавив слишком сильно, могу причинить боль, если сломлю сопротивление.

Качаю головой.

— Нет, не получается. Позволишь теперь мне попробовать без блокировки с твоей стороны?

— Валяй.

На сей раз сопротивления нет: легкая подстройка успокаивает его ауру, боль в руке уходит.

— Прекрасная работа, — хвалит Спайк.

— Конечно, это не все, что вы можете делать с аурами, — замечает Алекс. — Вы можете использовать их против других.

Он смотрит на меня.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Елена.

— Для самозащиты, — негромко отвечаю я.

— Или нападения, — добавляет Алекс.

— Как? — интересуется Спайк, но я не хочу рассказывать, что сделала.

— Может быть, им нужно узнать, — говорит Алекс, когда я не отвечаю. — Чтобы спасти себя или друг друга.

Я понимаю, что он прав, но все же…

— Покажи им, — настаивает Алекс.

Я соединяю их с моей памятью: пятеро мужчин бегут на нас с огнеметами, Алекс у меня за спиной отчаянно рвет провода, пытаясь открыть дверь. Я врываюсь в ауры первых двух-трех, с силой бью в цвета вокруг сердец, и они тут же падают на землю. Сердца останавливаются. Нападавшие мертвы. Я смотрю вниз, на пол — не хочу встречаться с их взглядами, видеть их ауры, боюсь почувствовать их отношение к увиденному.

— Ты сделала то, что должна была сделать, — говорит Спайк.

— Да, — соглашается с ним Беатрис.

Я поднимаю на нее глаза. Она шокирована, они все шокированы, но никто не произносит слово «убийца», звучавшее у меня в голове всю ту ночь.

— Покажи еще раз, — просит Елена, и в ее голосе слышится сталь. — Если кто-нибудь придет сюда с огнеметом, я хочу быть уверена, что сделаю все правильно.

И какое-то время я учу их убивать.

6

Вскоре после этого удаляюсь, как обычно, к книгам. Библиотека Алекса — это пещера Аладдина. Она огромная, со стеллажами вдоль каждой стены. Потолки такие высокие, что для верхних полок тут есть лестница, и я просматриваю все — читаю названия, трогаю переплеты, вдыхаю запах страниц, — старые и новые, по всем предметам, какие только могу вообразить.

Что я хочу почитать?

Все, что мы способны делать — по крайней мере, в моем представлении, — похоже, связано с волнами: волнами энергии, цвета и звука, волнами того, из чего складываются ауры или голоса, как назвал это Первый, возглавлявший на Шетлендах подземный исследовательский институт. Это слово, Vox, которое я, к собственному удивлению, использовала сегодня сама не знаю почему, обычно приходит в голову, когда я думаю об ауре.

Человеческие ауры — самые яркие, особенно ауры выживших, но ими обладают все живые существа и даже неодушевленные предметы, вроде звезд.

Исключение только Келли: из тех, с кем я когда-либо пересекалась, она единственная, у кого вообще нет никакой ауры.

Ученые и врачи, похоже, стараются понять, возможно ли, что заболевание может быть вызвано физическим агентом, а не агентом биологическим, вроде бактерии или вируса. Может быть, явление связано не столько с биологией, сколько с физикой?

Внутри меня скребется чувство, что, хотя нужные ответы и могут иметь самые серьезные последствия, в действительности они незначительны и бесконечно малы. Мы были заражены частицами антиматерии гораздо меньшими, нежели атомы. И когда я проникала внутрь себя, чтобы вылечиться, то сосредотачивалась сначала на молекулах, затем на атомах, а потом на частицах. Самые маленькие, самые крошечные из них, ставшие волнами, я могу использовать для самоврачевания. Не так ли все происходит, когда я воздействую на чужую ауру с целью устранить дефект, причинить ущерб или поговорить с кем-то напрямую мысленно?

Я набираю целую охапку книжек по физике, опускаюсь в кресло и открываю первую. Мне нужна квантовая физика, и этот текст начинается с теории «большого взрыва», произошедшего в незапамятные времена, высвободившего равные количества материи и антиматерии и создавшего расширяющуюся вселенную. Мне бы следовало взять другую книгу, но я уже не могу оторваться от чтения. Всю эту ерунду мы — пусть, конечно, и поверхностно — изучали в школе на уроках физики, но читать это сейчас на более высоком уровне и понимать так, как я не могла понимать раньше, занятие захватывающее. Что-то вроде научной фантастики: антиматерия плюс материя дают в сумме большой взрыв, и обе перестают существовать. Тогда как же мы ходим и говорим, если внутри каждого из нас антиматерия, словно тикающая бомба?

А на вселенском уровне как что-то вообще существует? Порожденные большим взрывом материя и антиматерия должны были взорвать одна другую так, что ничего бы не осталось, и почему этого не произошло, никто толком не знает. По какой-то причине материя победила. Чему мы — и наша основанная на материи вселенная — и являемся подтверждением.

Вселенная продолжает расширяться, хотя и не должна бы. Вся материя во вселенной не создает достаточной силы тяжести, чтобы эта самая вселенная вела себя так, как ведет. Не зная ответа, физики придумали объяснение: должно быть, материи существенно больше, но, кроме обычной, есть такая материя, которую невозможно ни увидеть, ни почувствовать, ни измерить, но которая должна где-то быть, если физические законы поняты правильно. А поскольку ученые обладают чувством юмора, они называют эту изобретенную ими невидимую материю темной материей.

Но что, если физические законы поняты неверно?

У этих физиков, должно быть, чертовски большое самомнение.

В библиотеку забредают Спайк и Беатрис, но я едва их замечаю. Спайк вскоре уже на другой стороне комнаты с собственной стопкой книг, Беатрис же устраивается рядом со мной.

Она зевает, и я смотрю на нее, на секунду отрываясь от книги.

Улыбаюсь, когда вижу, что она взяла «Гарри Поттера». Неужели нашла это здесь, в библиотеке Алекса?

— Уже поздно. Может, тебе пора немного поспать? — говорю я.

— Наверное.

Она захлопывает книгу, но не отводит от меня немигающего взгляда. Тихая, спокойная, сосредоточенная — когда она такая, то уже совсем не похожа на ребенка.

— Оливия, — говорит она наконец.

— Что?

— Моя лучшая подруга — ее звали Оливия. Она умерла, как и все остальные. В школе мне больше всего нравилось чтение. И пурпурный.

Лучшая подруга — любимый предмет — любимый цвет: то, о чем Беатрис упоминала раньше, когда я сказала, что хотела бы больше знать о каждом.

— А мою — Иона. Естественные науки. И зеленовато-голубой, как тропическое море.

— А эта твоя Иона, с ней все хорошо?

— Не знаю, — говорю я с некоторой озабоченностью. — Вроде бы да, по крайней мере, так было в последний раз, когда я с ней связывалась, но с тех пор, если честно, прошла вечность. Поверить не могу, что я о ней так долго не вспоминала.

— Надо узнать.

— Да, так и сделаю. Спасибо, что напомнила, Беатрис.

— Спокойной ночи.

Она идет к выходу, и дверь за ней закрывается.

Смотрю через комнату на Спайка, и наши взгляды встречаются.

— Я волнуюсь за нее.

— А я волнуюсь за всех нас.

Откладываю книгу, откидываюсь на спинку кресла и тяжело вздыхаю.

— У нее не совсем нормальное детство.

Он переходит на эту сторону комнаты, садится рядом со мной — там, где только что сидела Беатрис.

— Она и сама не совсем нормальная — как и все мы. Да и наш мир уже не такой нормальный, каким был в нашем детстве.

— Кстати, меня кое-что немного тревожит, — говорю я.

— Только лишь кое-что? И что же?

— Вся эта возня в головах, которой мы занимались недавно вместе. Прямо-таки чародеи и ведьмы. — Спайк ухмыляется. — Ты же знаешь, что вылечить тебя я могла бы только с твоего согласия?

— Да. Именно так и мы тебя исцелили: тебе пришлось впустить каждого из нас, чтобы мы помогли тебе.

— Я уверена, что точно так же смогла бы причинить боль другому выжившему — с его позволения.

— И?

— Ну… Я чувствовала, что могу прочесть каждого здесь — что человек чувствует и так далее, насколько он правдив. Но, может быть, это не так. Может быть, это лишь то, что нам позволено увидеть.

Спайк смотрит на меня пристально, его лицо в кои-то веки серьезное; один удар сердца, второй…

— У всех есть маска, Шэй, — говорит он наконец. — Иначе это выглядело бы так, словно мы все ходим голые друг перед другом, а кому такое понравится?

Он встает, направляется к двери и, уже подойдя к ней, оборачивается.

— Но вот тебе вся правда: Луис. Ныне покойный. В школе я все предметы ненавидел в равной мере. Синий.

Дверь закрывается за ним, а я все еще смотрю на пустое место, где он только стоял.

Если Спайк носит маску, то что же скрывается за ней?

7

Елена отправляется наконец спать, и я получаю компьютер в свое полное распоряжение.

Захожу на «Встряску».

Черновик только один, да и тот более чем недельной давности: «Встряска» скомпрометирована. Ничего другого нет.

Господи, да что же это значит? Что там с Ионой? В порядке ли она? Просто в голове не укладывается. Я была так занята собой, что вспомнила о ней только тогда, когда Беатрис упомянула о лучших друзьях.

Ладно, если ей удалось разместить этот пост, то все должно быть хорошо. Проблема только в том, что сайт не может больше считаться безопасным и пользоваться им рискованно.

Если скомпрометирован был только ее логин, то Иона могла его сменить. Но только войти я бы не смогла; у нее бы не было возможности предупредить меня о том, что «Встряска» стала для кого-то целью. Не смог бы, если на то пошло, и Кай, которому все данные для связи я оставила в записке.

Перехожу на публичную страницу «Встряски». Последнее сообщение — душераздирающая история о содержащихся в закрытом лагере возле Глазго детях-беспризорниках с иммунитетом — было размещено несколько недель назад. И с тех пор ни слова больше.

Одно об Ионе я знаю точно: если она может вести где-то блог, то будет его вести в любых обстоятельствах. Все, что мне нужно, это найти ее.

Думай, думай, думай. Прятать новый блог так, чтобы я его не нашла, Иона бы не стала. Так? Связать ее с ним, должно быть, нелегко, чтобы тот, кто скомпрометировал предыдущий, не смог просто найти новый. Так? И вместе с тем знающий человек должен отыскать нужное без особого труда. Так?

Я ищу, используя различные варианты — фамилии, любимые книги, кличку ее кота, — но ничего не получается. Вспоминаю, что в одном из последних разговоров Иона упомянула о смерти Локи и сказала, что любила его. Думаю, никому больше она в этом не призналась, потому что я услышала о нем впервые.

Могла ли она использовать его имя для нового блога?

Ищу и вскоре натыкаюсь на журналистский блог с адресом JusticeForLochy.co.uk. Там же помещен пост о том, что причина эпидемии — антиматерия. Должно быть, ее.

Кликаю «о себе», чтобы проверить, так ли все, как я думаю. Вся информация какая-то надуманная, ненастоящая и определенно никак не связана с Ионой, но ближе к концу, в пункте «Любимая песня», спрятана такая деталь: «Моя Шарона».

Как там называл меня Локи, когда я переписывалась с Ионой? Кудрявой? Да, точно.

Кликаю «контакт».

Привет. Это Кудрявая. Ты в порядке?

Жду. Уже поздно, и она, может быть, спит. Кликаю «обновить». Снова и снова. Ладно, попробую завтра, думаю я, уже потеряв надежду, и тут вдруг новая запись. Какая-то чушь о возвращении к началу, к основам, к первоначальному паролю.

Едва успеваю прочитать, как запись исчезает.

Думай, Шэй. Какой пароль к своему блогу давала мне Иона в самом начале?

ВiеberIsHot99. Что ж, у каждого есть право на свое мнение, но, думаю, она это уже переросла.

Ввожу пароль — срабатывает.

Шэй: Иона?

Иона: Шэй? Как же я рада тебя слышать!

Шэй: А я тебя!

Иона: Ты где?

Что делать? Ее последний сайт скомпрометирован; стоит ли откровенничать на этом?

Нет.

Шэй: Извини, лучше не говорить. Но я в порядке. Что случилось со «Встряской»?

Иона: Не знаю. Я договорилась с Каем, что он переночует в Пейсли, возле Глазго, у одного друга, но не успел Кай появиться, как за домом установили наблюдение. Этот мой друг понял, что происходит, и связался со мной. Я разместила предупреждение на «Встряске» и перестала ей пользоваться. Должно быть, так они и вычислили, где должен находиться Кай. Других возможностей у них не было.

Шэй: Что с Каем?

Иона: По словам моего друга, Кай не появился, а значит, получил сообщение. С тех пор я о нем больше не слышала, извини. Хотя был один странный звонок. Какая-то женщина спросила меня, а когда я ответила, повесила трубку. Я подумала, что это, должно быть, Кай проверял, в порядке ли я, но, конечно, на все сто не уверена.

По крайней мере, я знаю, что он выбрался с Шетлендов и его не задержали в Глазго — в тот раз.

Иона: Можешь сказать, что у тебя? Что происходит?

Снова пауза. А почему бы и не ответить? Большого секрета тут нет. Эти придурки наверняка расписывают свои подвиги по всему интернету.

Шэй: Я была на считавшейся безопасной базе ВВС вместе с группой других выживших. На базу напала какая-то группа, называющая себя «Стражами». Спастись удалось немногим.

Иона: Боже мой. Какой ужас. Просто кошмар. Но теперь тебе ничего не грозит?

Алекс заверяет нас, что опасаться нечего, но какой-то голосок у меня в голове твердит, что нет, опасность по-прежнему существует — то ли со стороны «Стражей», то ли от кого-то неизвестного. Тяну с ответом. Вроде бы проблем пока нет, так зачем зря беспокоить Иону?

Шэй: Надеюсь, ничего. Пока об этом лучше не распространяться. Мы тут стараемся во всем разобраться. Типа, что с нами случилось и почему мы стали другими.

Иона: А в чем ты другая? В интернете об этом много разного пишут. Большей части этой чепухи верить нельзя.

Шэй: Я все такая же, какой и была. Независимо ни от чего.

Иона: Конечно, конечно, но…

Шэй: Послушай, мне пора уходить.

Мы прощаемся, я выхожу и спрашиваю себя, почему так и не сказала ей толком ни о чем.

Почему не смогла.

Беспокойство не дает уснуть, и я смотрю и смотрю в окно спальни. Ночь темная, ветреная, накрапывает дождь. Огней в округе не видно, свет только в нашем доме, значит, электричества нет, а здесь генератор? И сколько времени мы сможем так вот, на своих запасах, продержаться, никем не замеченные? Разве пролетающие над карантинной зоной не задаются вопросами, когда видят огоньки? На какой срок хватит запасенных продуктов? Было в атаке на правительственный центр что-то такое, что до сих пор не дает мне покоя, и я стараюсь сосредоточиться и найти ответ.

Алекс предположил, что кто-то проболтался то ли умышленно, то ли нечаянно, и эта утечка информации стала причиной нападения «Стражей». Неужели все действительно так просто?

Мысли разлетаются, как сухие листья, не хотят возвращаться туда, но я заставляю себя сосредоточиться на той ночи…

На том, как Алекс разбудил меня, как взял потом Беатрис. На нашем паническом бегстве, прерванном, когда я вспомнила о Спайке. Елена взяла Беатрис, а мы с Алексом отправились за Спайком.

Потом западня у двери. Их было пятеро, тех, которые хотели убить нас. Алекс возился с замком, пытался открыть дверь. Я отбивалась, и двое нападавших умерли. Ужас того момента сжимает меня с такой силой, что я не могу даже увидеть их.

Они чувствовали себя в безопасности в костюмах биозащиты. Они ошибались и…

Стоп, минутку…

Костюмы. Костюмы биологической защиты. Тяжелые, надежные, похожие на те, которыми пользуются военные. И оружие тоже — явно не то, не случайное, каким, скорее всего, были бы вооружены обыватели.

Что это значит?

Может, они еще раньше напали на армейский склад и взяли оружие и снаряжение оттуда, но поверить в столь высокую степень организованности и дисциплины гражданских лиц, их способности провернуть такую операцию мне трудно. Может быть, все было куплено на черном рынке? Учитывая поднятую эпидемией волну истерии, в стране наверняка нашлись предприимчивые личности, торгующие такого рода вещами.

Или же… всем необходимым их кто-то обеспечил. Кто-то из военных. Кто-то, кто хотел уничтожить нас, кто предоставил «Стражам» оружие и снаряжение, показал точное местонахождение центра.

Но зачем им делать это? Мы находились в закрытом правительственном учреждении, под их контролем, и они надеялись решить с нашей помощью проблему эпидемии.

Так зачем же им действовать вопреки собственным интересам?

Явный кандидат один: лейтенант Киркланд-Смит и его Полк особого назначения, ПОН. Он охотился за мной еще в Киллине; там солдаты стреляли в меня при первой возможности — теперь я в этом не сомневаюсь. Похоже, они действовали независимо от начальства, сами по себе, без координации с другими частями. Может быть, такое положение сохранилось до сих пор, и тот полк продолжает начатое тогда — охоту на нас.

Чего я по-прежнему не понимаю, так это зачем им понадобилось уничтожать нас. Какая-то же причина должна быть, и, судя по тому, где нас держали, эта причина никак не обусловлена желанием истребить носителей болезни. Должно быть что-то еще. Может быть, что-то имеющее отношение к ПОНу?

Что они пытаются скрыть?

Алекс считает, что здесь мы в безопасности, что никто не знает, что мы живы, не говоря уже о том, где мы. И в любом случае, даже если кто-то и знает, где мы, внутрь карантинной зоны они не войдут.

Вот только я в этом не уверена.

Если они придут снова, мы должны быть готовы. Мне нужно пойти дальше того, чем я владею сейчас, и лучше понимать, как пользоваться тем, что есть в моем распоряжении.

Вздрагивая от прохлады, сдвигаю плотнее шторы, как будто этого достаточно, чтобы отгородиться от мира. Иду через комнату к кровати и краем глаза ловлю в зеркале свой профиль. Останавливаюсь, поворачиваюсь и смотрю на волосы — да, подпаленные, коротенькие. Ужас. Никогда особенно ими не гордилась, а вот теперь, когда они почти все сгорели, расстроилась.

Ну вот, озабочена внешним — как выгляжу, тепло ли мне и сыто, — а вопросы по-настоящему серьезные, не дающие покоя остаются без ответа, найти который можно лишь в себе.

Я сажусь на край кровати и направляю сознание вовнутрь. Начинаю с крови. Мчащийся по сосудам бурливый поток помогает сосредоточиться. Кровяные клетки, молекулы, атомы.

Частицы.

Я верчусь вместе с ними в чудесной беспорядочной круговерти, но их так много, что в видимой беспорядочности понемногу проступает предсказуемость. Общая предопределенность. Взятое в целом, все действует согласованно, но что, если на беспорядочные движения можно как-то повлиять? Тогда появляется возможность манипулирования. Я тянусь к коже головы, к волосяным фолликулам, подбадриваю их, как будто говорю с растениями, и даже пою им: растите, растите, растите… Ощущаю их как изнутри, так и снаружи — волосы удлиняются, крепнут, начинают завиваться и…

Подождите-ка. Вместо того чтобы просто отращивать волосы, нельзя ли изменить их? Например, сделать прямыми?

Я снова сосредотачиваюсь на волосяных фолликулах, на клетках, на генетическом коде каждой клетки — закрученных нитях ДНК.

Как найти нужный мне ген?

Возвращаюсь к волосам, к протеину, который определяет их форму. Протеин в организме производится посредством транскрипции ДНК в РНК и затем трансляции РНК в протеин. Я иду обратным путем, от протеина к РНК и от РНК к ДНК и узнаю таким образом точную длину ДНК. Внося одно за другим небольшие изменения в базовую последовательность, выясняю, как они влияют на протеин волос, и в результате нахожу то, что нужно. Дальше работаю с каждой клеткой: регулировка — изменение — рост. Чувствую, что устаю, — оказалось, операция отнимает больше времени и сил, чем предполагалось.

Наконец решаю, что этого достаточно; открываю глаза и ощупываю голову. Длинные прямые волосы. ВАУ, снова ВАУ и еще раз ВАУ.

Я встаю с кровати и смотрю в зеркало. Волосы у меня темные, на несколько дюймов ниже плеч, с изящно вьющимися кончиками — такими они были бы, если бы я не убрала вьющиеся пряди.

Итак, я могу не только ускорять рост волос, но и изменять их с кудрявых на прямые. Интересно, а смогу ли я при желании поменять цвет?

И не только волос, но и, например, глаз? Или изменить рост? Или еще что-то такое…

8

Сплю допоздна, едва ли не до полудня. Несколько раз просыпаюсь, но усталость разлилась по телу свинцом, и сил не хватает даже на то, чтобы пошевелиться.

Так продолжается до тех пор, пока проведать меня не приходит Беатрис.

Ты как, в порядке? — спрашивает она.

Да. Только очень устала.

Елена говорит, что ты пропустила завтрак. А Спайк, между прочим, грозит накормить всех оладьями.

Мммм… Вкуснятина! Обязательно спущусь.

Спустившись наконец в кухню, я обнаруживаю, что там вовсю готовят второй завтрак — оладьи. Спайк оборачивается, делает большие глаза и присвистывает.

— Я говорил, что надо попробовать ускорить рост волос, но мне и в голову не приходило, что у тебя получится.

— А раньше они у тебя не кудрявыми были? — спрашивает Беатрис.

— Может быть, когда отрастают, растут по-другому? — говорю я, не зная, признаться ли в том, что я сделала, сама не зная почему.

Мы уже завтракаем, когда пришедшая за чашечкой чая Елена сообщает, что Алекс хотел бы встретиться со всеми. Ее внимание тоже привлекают мои волосы.

— Как тебе удалось? А с моими такое сделать можешь? Перекрасить седые в рыжие?

— А ты была рыжей?

— Увы, да. Или нет, подожди минутку. Можешь превратить меня в блондинку?

Я качаю головой.

— Мне приходилось слышать о людях, которые теряли волосы после химиотерапии, а потом они отрастали уже другими. Может быть, и здесь произошло что-то вроде этого. У меня они вроде как сгорели, а потом я как бы помогла им, чтобы росли быстрее. Примерно так же мы поступали с наркотиками, когда избавлялись от них, ускоряя метаболизм. — На самом деле я сделала не только это и теперь сама себе не верю: я лгу. Зачем?

Елена, похоже, принимает мое объяснение, вопросов не задает и вскоре уходит с чашкой чая.

Теперь я знаю, что могу скрывать все, что хочу, что у меня есть моя собственная маска.

— Если ты сделала это намеренно, изменила вьющиеся от природы волосы на прямые, разве это не генетическая манипуляция? — спрашивает Спайк, которого мое объяснение не удовлетворило. — Или тут что-то более глубокое, на физическом уровне.

— Я действительно не знаю.

— Если задействована генетика, то… Это же здорово! А что еще мы могли бы сотворить? Можешь сделать так, чтобы я выглядел, как олимпийский чемпион? — Спайк разводит и сгибает руки в локте. — Хотя у меня и сейчас бицепсы на зависть многим.

— Конечно. Что ж, поживем — увидим, станут ли они снова волнистыми или и дальше будут расти прямыми. Но придется подождать, это не сразу делается.

— А я никуда не спешу и не собираюсь. — Спайк подходит ближе и смотрит на мою макушку.

— Наблюдать, как отрастают волосы, занятие утомительное. По-моему, нас хотел видеть Алекс?

Соединения, над установкой которых работал Алекс, готовы. Теперь он собирает нас в своем офисе внизу, где у стены уже стоит компьютер с гигантским экраном.

— Для начала я покажу вам изображения подземного исследовательского института, созданного ВВС на Шетлендах, — говорит он. На экране появляются фотографии, которые сделаны дронами, посланными в район, до сих пор слишком опасный, после взрывов и пожаров, для людей. Уничтоженное оборудование, разгромленные лаборатории, тут и там скелеты. Меня передергивает от одних лишь снимков. Все это я уже видела глазами Келли.

Не слишком ли тяжело для Беатрис? — спрашиваю я. Елена возражает, а Беатрис, как зачарованная, смотрит на экран. Может, для нее это что-то не вполне реальное? Может, она воспринимает это иначе, чем мы. В любом случае, независимо от того, как влияют на нее сцены на экране, я вовсе не уверена, что ей следует видеть это. Алекс и Елена обсуждают что-то молча, и больше она ничего не говорит.

— Трудно даже представить, что все это находилось под землей и никто об этом не знал, — замечает Спайк. — Как им удалось построить такой огромный комплекс совершенно незаметно?

— На Шетлендах всегда существовали секретные подземные объекты, — поясняет Алекс. — Их построили во время Второй мировой войны, взяв для примера пещеры Гибралтара, чтобы использовать как укрытие и оперативный центр в случае занятия островов противником. Поскольку Норвегия вскоре после начала войны была оккупирована, Шетленды приобрели стратегическое значение. Расположенные между Шотландией и Норвегией, они и сейчас играют роль ступеньки между двумя странами. Потом, уже во время «холодной» войны, к прежним объектам добавили значительное количество бункеров и убежищ, где можно было бы пережить ядерную войну. По крайней мере, на это надеялись те, кто их создавали.

— Значит ли это, что при строительстве ускорителя расширяли сеть уже имевшихся подземных помещений? — спрашиваю я.

— Именно так, — кивает Алекс. — А что было раньше, вы сейчас увидите. — Он склоняется над клавиатурой, и на экране появляются другие, старые, зернистые, сделанные десятки лет назад фотографии подземелий. — Потом построили вот это.

Я вижу изображение червя, похожее на то, что показывала Келли.

— Ускоритель частиц, — продолжает Алекс. — Считается, здесь была создана антиматерия, которая и стала инфекционным агентом, о чем я вам уже рассказывал.

— Но зачем это кому-то понадобилось? — спрашивает Елена.

— Мне доводилось читать, что в ЦЕРНе, в Швейцарии, проводили эксперименты, в ходе которых опухолевые клетки обстреливались антиматерией, — говорю я и вдруг вспоминаю, где именно читала эту заметку: в доме Первого на Шетлендах. — Может быть, они пошли дальше и пытались лечить рак. Или опробовали оружие, и оно взорвалось.

— Это всего лишь догадки и предположения, — качает головой Алекс.

— Не важно почему, но как они могли сделать такое со всеми? — спрашивает Елена.

Ответить на этот вопрос некому: может быть, они не знали и даже не представляли, с чем имеют дело и что может случиться.

А может быть, знали и представляли.

И даже если никто из них понятия не имел о возможных последствиях исследований и экспериментов, разве это может служить оправданием? Они должны были все предвидеть. Нельзя вручить оружие ребенку и потом жаловаться, что ты, мол, не знал, как он с ним поступит.

— Минутку, — говорит Спайк. — Откуда у властей эти фотографии? Разве ко времени начала расследования все здесь уже не было разрушено?

— Зависит от того, кто вел расследование, — отвечаю я. — Во все происходившее на Шетлендах армия была вовлечена с самого начала, не так ли, доктор?

Остальные смотрят на меня с изумлением и любопытством.

— Да, так. Но не вся армия, а только определенная ее часть. Остальные не знали, с чем столкнулись — по крайней мере, официально. Есть такой особый полк..

— Особого назначения.

— Верно, Полк особого назначения. ПОН. Этот полк существует совершенно независимо от остальных вооруженных сил, которые лишь недавно начали раскрывать роль ПОНа на Шетлендах. Я сам узнал о нем относительно недавно, когда работал на базе ВВС. — Теперь и Алекс тоже смотрит на меня. — А ты откуда о них знаешь?

— Они пытались убить меня. — Я рассказываю о событиях в Киллине, о лейтенанте, пытавшемся использовать Кая как наживку, чтобы заманить меня. Рассказываю и вижу, что для Алекса это все — новости.

— Военное командование, армейское или какое-то другое, дать санкцию на такие действия не могло, — говорит Алекс. — Они лишь пытались выследить выживших и отправить их на базу ВВС для наблюдения и изучения. О том, что выжившие могут быть переносчиками инфекции, тогда никто и не думал. Для меня очевидно, что ПОН действовал в одиночку даже после того, как факт эпидемии был установлен и подтвержден. Интересно.

— Подождите-ка. Я не вполне понимаю, что такое ПОН. О каком особом назначении может идти речь? И вообще, с какой целью создавалась такая часть? — спрашивает Елена.

— Насколько я понимаю, целью было предложение альтернативных способов борьбы с террористической угрозой, — говорит Алекс. — В том числе развитие видов оружия, решение о применении которого не могло пройти по обычным каналам.

— Говоря об оружии, вы имеете в виду в том числе и эпидемическое заболевание? — спрашивает Спайк.

— Следствие по этому вопросу еще идет, но, похоже, дело обстоит именно так. За экспериментами на Шетлендах действительно стоял ПОН.

— И они занимались этим без ведома правительства? — с сомнением спрашиваю я.

— Правительство знало об их существовании, но весь смысл создания ПОНа как раз и заключался в том, что он действовал независимо и бесконтрольно.

Я фыркаю.

— В новостях об этом не говорили.

— Скорее всего, нет.

— И все-таки не понимаю. Если теперь известно, чем они занимались, разве офицеры ПОНа не должны быть арестованы? Дальше. Почему они пытались убить меня и где они сейчас? Что они задумали и к чему готовятся?

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Алекс.

— Эти люди, они по-прежнему на свободе? Они охотятся на меня? На нас? Некоторые из тех, кто атаковал недавно базу ВВС, носили костюмы биологической защиты армейского образца и были вооружены серьезным оружием. Откуда оно у них? И, что гораздо важнее, как они нашли нас?

Секунду-другую Алекс молчит, мысленно возвращаясь в тот день, потом кивает:

— Похоже, костюмы биозащиты у них действительно армейского образца. И ты права, раздобыть такие без санкции правительства затруднительно. Я посмотрю, можно ли что-то узнать.

— Думаешь, это ПОН обеспечил «Стражей» всем необходимым и поставил перед ними задачу: напасть на нас? — поворачивается ко мне Спайк.

— Я не знаю, что думать. Может быть. Если «Стражи» действительно поддерживаются ПОНом, то ведь они могут теперь найти нас здесь? Если им известно, что Алекс с нами, то проверка его дома представляется совершенно логическим шагом.

— Даже если это так, я не представляю, как «Стражи» могли проникнуть вглубь карантинных зон, — говорит Алекс. — Преследовать нас здесь полная бессмыслица. Но, возможно, с ПОНом дело обстоит иначе, и они пытаются уничтожить выживших, чтобы покончить с ими же созданной угрозой? Я постараюсь навести справки и узнать о них побольше.

Догадаться, о чем он думает, невозможно: на его лице отстраненно-задумчивое выражение.

Что на самом деле ему известно? Многое ли он знает?

Я закрываю свои мысли. На Шетленды мы с Каем отправились из-за Келли, дочери Алекса. Его второй дочери. Она была одной из подопытных в подземной лаборатории, и именно там ее инфицировали. Как и все мы, Келли выжила. Ее сожгли, и она стала такой, какая есть: невидимой и немой для всех, кроме меня.

Я обвожу взглядом Елену, Беатрис, Спайка. Все собранны, все внимательно смотрят на Алекса, хотят понять и во всем разобраться.

Не допускаю ли я ошибку, умалчивая о Келли, не рассказывая им о ней? И особенно держа ее историю в тайне от Алекса?

Между тем он начинает объяснять то, что ему известно о причинах эпидемии, и рассказывает об ускорителе частиц на Шетлендах. Его взгляд переходит с одного из нас на другого, останавливается на мне, и я вижу в его глазах проблеск узнавания, как будто он знает что-то такое, чего не знаю я.

Когда он спросит, должна ли я сказать?

Может быть. Но пока пусть о Келли не знает никто, кроме тех, кто уже знает.

Потом Алекс предлагает нам еще раз просмотреть всю собранную им информацию об эпидемии и ее распространении, сосредоточившись на том, что более всего интересно каждому, постараться по-новому, креативно, взглянуть на оставшиеся вопросы и тайны и подвести итоги. А потом мы снова соберемся вместе, поделимся открытиями и обсудим итоги.

Что я сама больше всего хотела бы знать?

Как влияет на людей антиматерия? Почему люди заболевают? Что с ними происходит? Может быть, если я буду знать ответы на эти вопросы, то смогу понять, что в нас происходит по-разному? Я читаю и читаю все, что попадается под руку, и все, что есть по этой теме у Алекса, — в интернете и библиотеке.

В конце концов я прихожу к двум выводам.

В том, что люди умирают, есть свой смысл.

В том, что мы выжили, смысла нет. Никакого.

Снова и снова меня влечет самое-самое большое и самое-самое маленькое. Уверена, ответ где-то там, за пределами обычного восприятия.

В конце концов, мы ненормальные.

9

Когда мы снова собираемся вместе, я едва ли не разрываюсь от желания высказаться.

— Можно мне первой?

Алекс кивает.

— Я думала о том, что происходит с людьми, когда они заболевают. Материя и антиматерия сосуществовать не могут, так что когда человек инфицируется антиматерией, она распространяется по всему организму. При встрече частицы антиматерии с частицей материи они взрываются и взаимоуничтожаются. Так продолжается до тех пор, пока от антиматерии не остается ничего. Но человек к тому времени умирает.

Таким образом, непонятными остаются два пункта. Если по смерти человека антиматерия уничтожается, то с чего вообще возникает эпидемия? Логично предположить, что она должна прекратиться, когда антиматерия расходуется полностью и заканчивается. И второй пункт: как выжившие, вроде нас, проходят это состояние? Почему мы не умираем?

Рассмотрим сначала вопрос о выживании.

Например, мы ввели дозу антиматерии… Спайку.

Он заболевает в тяжелой форме, испытывает сильнейшую боль. Однако вместо того, чтобы умереть, как большинство людей, он начинает выздоравливать. И не просто выздоравливать. У него резко и кардинально улучшается функция мозга и появляются способности, которых не было раньше. В результате инфекция не убивает его, но меняет.

Но как?

Потом я подумала о еще одной загадке, связанной с антиматерией. Согласно теории «большого взрыва», количество образовавшейся материи равнялось количеству образовавшейся антиматерии. При таком положении материя и антиматерия должны были бы уничтожить друг друга до полного исчезновения. Этого не случилось, и мы каким-то образом оказались во вселенной, основанной на материи. Почему? Есть ли какая-то причина, почему и тогда, и сейчас материя предпочтительнее антиматерии.

— Ты уподобляешь инфицированное антиматерией человеческое тело эволюционным процессам вселенского масштаба? — говорит Алекс. — Интересно.

Я пожимаю плечами.

— В случае с эпидемией мы говорим о физической сущности — антиматерии. Почему бы не вернуться к большому взрыву, тому моменту, когда материя и антиматерия перемешались?

Но давайте рассмотрим первый вопрос: откуда вообще взялась эпидемия? Она должна быть самоограничивающейся. После взрыва материи и антиматерии последней не осталось, так?

Но вы сканируете выжившего на антиматерию и — бинго! Есть. Вот только найти и локализовать ее невозможно. Она вроде бы и есть, но невидима.

Не поэтому ли мы заразны? Но если антиматерия присутствует внутри нас, то почему она не взрывается при столкновении с материей? Почему больные не-выжившие распространяют болезнь так, словно где-то есть неисчерпаемые запасы антиматерии, которая не взрывается до полного исчезновения? Эпидемия должна быть самоограничивающейся. Почему этого не происходит? Почему она не останавливается?

Я сажусь.

— А ответ ты нам не скажешь? — лукаво подмигивает Спайк.

— У меня его нет.

— Итак, если коротко, есть антиматерия, которая должна убивать, но не убивает, и которая присутствует, но при этом невидима, — подытоживает Спайк.

— Да, — отвечаю я. — И смысла во всем этом примерно столько же, сколько и в существовании вселенной, которая должна была взорваться еще до того, как началась.

— Ну не занятно ли? — Алекс похож на ребенка в кондитерской, который никак не может выбрать лучшее лакомство. — Вот потому-то умники-врачи и ученые решили, что выжившие должны быть заразными: разве внутри них не находится то, от чего люди заболевают? Кроме того, были и отдельные, не связанные между собой свидетельства: маршруты передвижения некоторых выживших, совпадавшие с распространением болезни. Но что, если они ошибаются и связь здесь не столь очевидна?

— Некоторых выживших? И скольких же они проследили? — спрашивает Елена.

— Мне известно только об одном. — Алекс бросает взгляд в мою сторону; всю информацию обо мне он получил, должно быть, из файлов ВВС. Но их могло быть и больше. — Он пожимает плечами.

— Что? Вы шутите, — говорит Елена. — Нас заключили под стражу на основании таких вот доказательств? Сканирование показывает антиматерию, по следу одного выжившего идет болезнь — и это все?

— Ну, связь не настолько жесткая.

— Мы можем сделать с этим что-то, — говорит Елена. — Прямо сейчас. Нас здесь пятеро выживших. Пусть каждый скажет мне, где он был, когда заболел, и где находился потом, от пункта заражения до… э… базы ВВС — по дням, по часам, с указанием времени смены местонахождения. А потом сравним эту информацию с временной картой распространения заболевания в тех же самых районах.

— В файлах центра вполне достаточно информации о других, — говорит Алекс. — Можете проверить их и воспользоваться приведенными там данными.

— Хорошо. Нас там было двадцать три… — Елена смотрит на Алекса, — двадцать четыре выживших.

Подаем информацию Елене на стол. Некоторые затягивают, пытаясь вспомнить что-то, но у меня с этим проблем нет: все места и даты четко отпечатались в памяти, начиная с того момента, когда я осознала, что являюсь носителем, потому что куда бы я потом ни пошла, смерть следовала за мной повсюду с отставанием на несколько часов.

Уже поздно, но Елена хочет начать прямо сейчас. Алекс остается, чтобы помочь ей с файлами, а остальные отправляются спать.

Не могу отключиться. Не могу не думать.

Материя и антиматерия. Неизбежная аннигиляция. Почему она не случилась?

Голова идет кругом, но я никак не могу остановиться на чем-то одном, эта загадка не дает мне покоя.

Ответ должен быть внутри нас. Внутри меня. Должен быть. Чем бы оно ни было, сканирование его не показывает. По крайней мере, не показывает того, что можно было бы интерпретировать — оно слишком мало.

Я обращаюсь внутрь себя, концентрирую внимание, но при этом стараюсь ни на что не отвлекаться и, самое главное, не трогать волосы. На этот раз я быстро перехожу от крови к мозгу.

Еще глубже… еще. Там что-то есть. Что-то крохотное.

Что-то, что я, как мне кажется, уже почувствовала однажды — когда лечила ухо, — что-то темное. Что-то, что невозможно ни увидеть, ни потрогать, ни ощутить.

Барьер или буфер, защитная оболочка, пройти сквозь которую я не могу.

И то, что скрыто под этой оболочкой, оно одновременно и часть меня, и постороннее, чужое.

10

Всех будит Елена. Быстрее, быстрее, это не ждет, торопит она, и мы бредем вниз, невыспавшиеся, заспанные.

Елена чуть не прыгает от волнения.

— Извините, извините, знаю, еще рано, даже рассвет не наступил, но я просто взорвусь, если не поделюсь этим с кем-нибудь прямо сейчас. Не могу ждать, не могу держать в себе.

— И что там? — спрашивает Спайк.

— Смотрите, смотрите. — Она выводит на большой настенный экран графики и таблицы, и мы все подтягиваемся и сбиваемся в кучку вокруг нее. — Вот здесь на карте мы. Я отметила для всех исходное местонахождение и начальную дату. Каждый обозначен особым цветом. Распространение эпидемии показано черным. А теперь смотрите.

Каждого из нас Елена отслеживает отдельно, начиная с себя. В день начала заболевания она находится в центре эпидемии, но затем, когда уходит, болезнь не следует за ней.

Следующий — Спайк. Он, оказывается, из Линкольна. Странно, как много и как вместе с тем мало мы знаем друг о друге. За ним черный след тоже не тянется.

— Не понимаю! — Я всплескиваю руками. Голова болит, новая кожа чешется и ощущается как что-то постороннее, и мне уже не хочется ничего больше слушать.

Словно почувствовав что-то, Спайк кладет руку мне на плечо. С Беатрис картина такая же, как и у остальных; у Алекса тоже — черный цвет эпидемии не расползается за ними.

Все говорят одновременно, перебивая друг друга. Что это значит?

Как могло случиться, что они так сильно ошиблись?

— Мы не переносчики, — говорит Алекс. — Вот что это все значит. — Открытие Елены, похоже, ничуть его не удивляет. Он все знал или, по крайней мере, ожидал — и для меня это шок.

Изучаю его ауру. Чувствую, Алекс говорит правду, как он ее понимает. Оглядываю остальных — они тоже ему верят. Аура Спайка пронизана сочувствием. Он понимает. Знает, чем я пожертвовала.

Но вера гарантией правды не является.

Я качаю головой. Нет, не может быть, не может быть…

Они ошибаются. Усилием воли беру под контроль дыхание, успокаиваю пульс.

— А что с Шэй? — спрашивает Алекс. — Ты ввела ее информацию?

— Да, — нерешительно говорит Елена и выводит на экран следующий массив данных. Киллин — Авимор — Инвернесс — Элгин… На всем этом маршруте черный след эпидемии в точности повторяет мои перемещения.

— Как такое возможно? — растерянно говорю я. — Получается, я — единственный переносчик?

— Ерунда какая-то, — замечает Спайк. — Посмотри, там есть места, к которым ты близко не подходила, но куда эпидемия распространилась довольно быстро. Например, Ньюкасл. Позже — Глазго. Лондон.

— Куда ты отправилась из Элгина? — спрашивает Елена.

— На Шетленды. Я отправилась на Шетлендские острова. И там сдалась солдатам на базе ВВС, поскольку вычислила то, что ты сейчас показала. Так и сказала им, что я переносчица.

— Они тебе поверили, и с этого все началось: правительство и группы добровольцев, вроде «Стражей», открыли охоту на выживших, — говорит Алекс.

Теперь уже все смотрят на меня, и я вижу в их аурах постепенное осознание случившегося. За всех тех, кто умер, — вина за их смерть на мне? Не только за тех, кого свела в могилу эпидемия; не только за тех, кто заразился от меня, но и за тех, кого преследовали и убили, — все они на моей совести. ПОН охотился за выжившими и раньше, и в Киллине они пытались убить меня, но после того, как я сдалась на базе ВВС, правительство официально санкционировало карательные меры.

Обхватываю себя руками — не хочу ни думать, ни понимать. Как получилось, что я — единственный носитель заболевания?

— Потом поступило подтверждение с Шетлендов, с базы ВВС, — говорит Алекс.

— Что?

— После того, как ты уехала с базы, там была отмечена вспышка заболевания. Умерли все, не считая нескольких человек с иммунитетом.

— Нет, это невозможно. Они приняли меры еще до того, как я приблизилась к кому-либо. На базе ВВС я либо находилась в изоляторе, либо носила защитный костюм. Они не могли заразиться от меня. Должно быть, инфекцию занес кто-то другой.

— Других прибывших, за исключением тебя, на острове не было в течение нескольких предшествовавших заражению дней.

— Чем Шэй отличается от других? Что сделало ее носителем? Нам нужно это выяснить, — говорит Елена.

Остальные испытывают облегчение — они не разносят болезнь.

Жалость.

Замешательство.

— Вообще-то я тоже не понимаю, — говорит Спайк. — Мы все заразились, переболели и остались живы. Никаких различий в сканограммах не отмечено, ведь так?

— Так, — подтверждает Елена. — Я просмотрела все и ничего особенного не обнаружила.

— Тогда почему один из нас переносчик, а остальные нет? — недоумевает Спайк.

Я хмурюсь и еще раз просматриваю приготовленный Еленой доклад.

Картина вырисовывается ясная: болезнь шла за нами до самих Шетлендов.

Затем случилась вспышка на базе ВВС.

Если они там заразились не от меня, то какие еще есть варианты?

Алекс сказал, что кроме меня в указанный период на остров никто больше не прибывал. Остаемся мы вдвоем: Кай и я. У Кая иммунитет, а значит, он переносчиком быть не может — это доказано и подтверждено официально.

Больше с нами никого не было. Разве что… Келли.

Я закрываю глаза, отгораживаюсь от мира и снова прослеживаю весь путь эпидемии, с самого начала. Абердинский грипп начался на Шетлендах, потом распространился в Абердин, повторив маршрут Келли. Потом она отправилась поездом в Ньюкасл через Эдинбург, — и болезнь снова следовала за ней. Я встретила Кая в Эдинбурге — можно предположить, что она была с ним — и вскоре после этого заболела. Они вместе отправились в Киллин искать меня. Позднее в Киллине ввели карантин, и население вымерло почти целиком. На всем протяжении нашего следующего путешествия Келли была с нами. Когда на Шетлендах я отправилась на базу ВВС, оставив ее с братом, она бросилась искать меня.

Все сходится. Но это же безумие.

Если Келли — а не я — была единственным носителем, то… нет.

Получается, я зря ушла от Кая.

Я задыхаюсь. Ловлю ртом воздух и не могу — или не хочу — дышать.

Все замирает, останавливается.

В мои руки проскальзывают маленькие ладошки. Я открываю глаза.

— Ты в порядке? — беспокойно спрашивает Беатрис. — Твои цвета выглядят не очень хорошо.

Со стороны Елены и Спайка на меня накатывают теплые волны заботы, участия и волнения.

Я снова дышу, но дышу слишком часто: вдох — выдох, вдох — выдох. Голова идет кругом. Не может быть, не может быть..

— Ты не виновата, Шэй. Ни в чем не виновата. Ты же не знала. Откуда тебе было знать? — успокаивает меня Спайк. Думает, я расстроилась из-за того, что оказалась переносчиком, хотя на самом деле все наоборот.

Расхаживаю по комнате. Туда-сюда.

В голове все кувыркается, и ответы как будто нашлись, но я не могу выстроить их в правильной последовательности.

В одном я уверена совершенно точно: молчать о Келли больше нельзя.

Келли дочь Алекса. Ему и нужно сказать в первую очередь.

11

Алекс еще не спит, и я нахожу его внизу. Он поднимает голову и улыбается, будто совсем не удивлен и даже ждал, что я спущусь.

— Вы знаете, где сейчас Кай? Знаете, где он был? Я уже спрашивала вас раньше, но вы что-то от меня скрыли. Расскажите, что знаете.

— В центре я тебе ответить не мог — там все записывалось. Я пытался найти Кая по просьбе моей бывшей жены, его матери. Есть свидетельства того, что он выехал из Глазго под чужим именем. Позже его, возможно, видели в Лондоне. С тех пор — ничего больше. Где он сейчас, мне неизвестно.

— Глазго — Лондон. Два предположительно безопасных места, куда эпидемия распространилась сравнительно недавно. — Если допустить, что Келли с Каем — а я знаю, что она никогда с ним не расстанется, — то и в этих городах они побывали вместе.

— Верно, но ведь у него иммунитет, разве нет? — Алекс смотрит на меня, и я вижу в его ауре любопытство и усиливающийся интерес.

Опускаюсь со вздохом на стул.

— Ты что-то знаешь, — говорит он.

— Может быть. Думаю, я вычислила, каким образом на самом деле распространяется эпидемия.

Он садится напротив.

— Но мне рассказывать не хочешь?

— Дело, в общем-то, не в этом, а в том… Возможно, вам не захочется это знать, даже если вы думаете сейчас иначе.

— Я уже заинтригован. К твоему сведению: я всегда предпочитаю знание незнанию, независимо от того, какими могут быть последствия.

Он произносит это с таким жаром, словно никогда в жизни не говорил ничего более искреннего и правдивого, и я чувствую, что эти слова идут от самого сердца и, как никакие другие, выражают суть его личности.

— Тогда ладно. Соберитесь с силами. Это может стать для вас шокирующим известием.

Он молчит и, слегка подавшись вперед, ждет, что я скажу дальше. Пронзительные голубые глаза словно вытягивают из меня слова, вызывают желание самой все рассказать. Его глаза темнее моих, так, может быть, и он сам более темная версия меня? Пожалуй, я бы не всегда предпочла знание незнанию, если бы первое означало боль — боль не столько для меня самой, сколько для других, — но мне, как и ему, присуще это непреклонное желание знать все, это неугасающее любопытство. Досталось ли это мне от него? Свойственна ли эта черта также и Келли?

Я смещаю центр внимания с человека на его ауру.

Наследуется ли она, как цвет глаз? Его аура похожа на мою — если я протяну к нему руку, обе вспыхнут цветами радуги.

Но у Келли никакой ауры больше нет. Значит ли это, что то, о чем я думаю, невозможно?

— Шэй? — напоминает о себе Алекс.

— Речь пойдет о вашей дочери, о Келли.

Он даже вздрагивает от неожиданности.

— Продолжай.

— Мне тяжело говорить вам об этом. Келли была одной из подопытных в исследовательском комплексе на Шетлендах. Ей ввели антиматерию, и она заболела, но выжила.

На лице Алекса выражение глубокого шока.

— Так ты говоришь, что Келли выжившая? — недоверчиво спрашивает он. — И ты знаешь, где она?

— Она с Каем. По крайней мере, была с ним. Думаю, с ним и осталась.

Он морщит лоб.

— В сообщениях о Кае не упоминалось о каких-либо сопровождающих или…

— Не было. И не будет.

— Ты чего-то не говоришь?

— Ее «вылечили» пламенем — так они это называли, хотя больше подошло бы слово «убили». Я хочу сказать… — Перевожу дух. — Мне так жаль. Келли… ее сожгли. Превратили в пепел.

— Не понимаю. Откуда ты все это знаешь? И как в таком случае она может быть с Каем?

— Какая-то часть ее не была уничтожена и пережила сожжение. Сначала я приняла ее за призрак, но, наверное, это не совсем правильное название. Думаю, Келли и является носителем.

Алекс молчит, и я объясняю. Как Келли — некая темная сущность, видеть и слышать которую могла только я — перебралась с Шетлендов в Абердин, потом в Эдинбург и Ньюкасл, как нашла мать и Кая. И по мере изложения истории вслух передо мной все яснее вырисовывается картина первоначального распространения эпидемии.

— Кай и Келли нашли меня, когда я болела. Услышав ее рассказ, мы втроем отправились на Шетленды, и эпидемия последовала за нами. Я думала, что причина во мне, но засомневалась, когда вы сказали, что вспышка заболевания случилась и на базе ВВС. А потом Глазго и Лондон — именно там и побывали Кай и Келли. Вот и еще одно подтверждение.

Алекс забрасывает меня вопросами: как я общалась с Келли, как она выглядит, как отнесся к появлению сестры Кай и что заставило его поверить в ее присутствие. Что помнит Келли и чего не помнит. Я отвечаю и вижу, что ученый в Алексе взял верх: он собирает факты, анализирует их, просеивает, пытается отыскать правду.

Вопросы, которые он задает, направления, на которые указывает, открывают в моем мозгу каналы мысли, исследовать которые я не просто хочу, но и испытываю в этом острую потребность. Там что-то есть, но оно пока недоступно. И при этом Алекс открыт далеко не полностью. Что он скрывает? Свои чувства в отношении всего случившегося с Келли?

Он просит меня дать ему возможность побыть одному, собраться с мыслями. И еще просит не рассказывать никому о Келли, пока он не осмыслит новую информацию.

Конечно, я соглашаюсь. Да и как иначе, ведь Келли его дочь.

12

Надо бы спать, но не могу.

Как можно спать, когда я знаю теперь, что носитель болезни Келли.

Внутри разрастается никогда не стихавшая, никогда не проходившая боль. Хочу бежать к Каю, сказать, что мне жаль, что я виновата, что поняла все неправильно.

Словно почувствовав, чего мне сейчас недостает, Чемберлен садится и трется головой о мою руку, требуя внимания и ласки. Моргаю, сдерживая подступившие слезы. Как там Келли? Я должна найти их и рассказать ей как-то о моем открытии. Мне нужно отвезти ее куда-то, в безопасное место, где она будет счастлива и где от нее никто не заразится. Это единственный способ остановить эпидемию.

Столько еще вопросов без ответов, и они не дают мне покоя.

Что такое Келли? Она не может быть просто темным облаком антиматерии, потому что в этом случае все, с чем она вступала бы в контакт, взрывалось, и в конце концов от самой Келли ничего бы не осталось.

Как и я, она была выжившей и состояла из материи со спрятанной внутри антиматерией.

Ее сожгли. Я стараюсь не вспоминать, как сама едва не погибла в огне, не вспоминать боль от ожогов. Гоню это воспоминания прочь.

В том пламени, которое уничтожило Келли, выжить не могло ничто. Ее пепел сгребли и унесли — она сама рассказала нам об этом. Если ничто физическое не могло уцелеть в огне, что же тогда Келли?

Может быть… некая форма энергии? Большинство людей не видят ее, потому что она — темная энергия, видеть которую дано только выжившим.

Но тогда как эта темная энергия вызывает у людей заболевание, столь схожее с тем, которое развивается при контакте с антиматерией? Наблюдая за Келли в течение некоторого времени, я не заметила в ней никаких изменений, а значит, то, что вызывало болезнь у людей, никаким образом не меняло ее саму. Стоп, минутку. Что-то здесь напоминает катализатор, о котором нам рассказывали на уроках химии: катализаторы ускоряют реакции, но сами остаются неизменными.

Может быть, в людях есть нечто такое, что, при наличии нужного катализатора, способно производить антиматерию. И тогда антиматерия, в свою очередь, вызывает заболевание.

А ведь проще так, чем с помощью ускорителя частиц, верно?

В любом случае из всех безумных идей эта явно предпочтительнее других. Зачем эволюции потребовалось создавать нечто встроенное в систему и способное уничтожить едва ли не все человечество? Такое впечатление, что люди запрограммированы на самоуничтожение.

Все, кроме выживших, которые заболевают, но не умирают. Почему?

Я постоянно, как уже говорила раньше, мысленно возвращаюсь к тому времени, когда материя взяла верх над антиматерией: к большому взрыву. Какая-то связь должна быть; я в этом уверена.

Может быть, после большого взрыва что-то защитило материю от антиматерии, как защищает теперь антиматерию внутри выживших. Что-то темное, похожее на барьер, который я ощущала в себе…

Темная материя.

Может быть, именно темная материя не позволила большому взрыву уничтожить вселенную; схожим образом темная материя не позволяет выжившим умереть. И если Келли состоит из темной энергии, то, может быть, это и есть то, что остается после уничтожения материи, антиматерии и темной материи.

Еще один пункт в списке того, чего я не понимаю: когда база ВВС подверглась нападению, многие выжившие погибли, сгорев в огне «Стражей». Если бы тогда возникли новые Келли, мы бы знали об этом. Я, наверное, их бы не заметила, потому что сама была при смерти, но другие непременно увидели бы и услышали. Почему то, что случилось с Келли, не случилось с ними? Было ли в Келли что-то особенное, благодаря чему она стала уникальным явлением?

Морщу лоб и качаю больной головой. Так нестерпимо хочется рассказать всем о своих выводах относительно случившегося. Может быть, они помогут сложить оставшиеся детали мозаики. А если спуститься, найти Алекса и разбудить других? Но Алекс только что узнал о смерти дочери. Он и раньше скрывал свои чувства; его нужно оставить в покое, дать возможность самому разобраться с тем, что с ней случилось.

Это может подождать до утра. Я закрываю глаза, обнимаю Чемберлена и наконец засыпаю под успокаивающее урчание.

13

Спускаюсь утром на завтрак — Алекса нет. Елена сообщает, что он ушел куда-то рано и сказал, что вернется поздно вечером сегодня или даже завтра. Нам надлежит оставаться на месте и ждать. Никаких вопросов она ему не задавала и потому теряется, когда я спрашиваю: ждать чего? Куда мы потом отправимся? И куда в конце концов ушел Алекс?

Никто, похоже, не беспокоится, что его здесь нет, что он ушел, ничего не объяснив, не рассказав никому о своей дочери. Может быть, Алекс просто не желает или не готов признать, что это Келли, куда бы ни пошла, несет с собой смерть.

После полудня мы отправляемся заниматься исследованиями, читать и думать, — каждый в своем уголке. Я тоже, только вот сосредоточиться никак не могу. Чувствую, что-то здесь не так, и где-то глубоко засело смутное ощущение надвигающейся беды, причем оно связано как-то с молчанием Алекса, его сокрытием чего-то критически важного, его молчанием.

Что ему нужно обдумать и принять потерю — по-своему и в подходящее время, — это я понять могу, но когда мы разговаривали с ним накануне вечером, мне показалось, что с ним что-то происходит. Что? Не знаю. Скрывал ли Алекс что-то?

Но скрыть способ распространения эпидемии он не может, поскольку информация об этом слишком важна, и я молчать больше не могу.

Оглядываясь мысленно, нахожу Спайка и окликаю его: Привет, можем поговорить?

Конечно, мне все равно нужно передохнуть. Я в беседке.

Я выхожу в сад. Под ногами вертится Чемберлен.

Бывать в беседке мне еще не доводилось; она старая: толкни хорошенько — и завалится, но шагнув внутрь, я понимаю, почему Спайку здесь нравится. В углу он оборудовал себе уютное гнездышко с видом на запущенную лужайку и дом. Хорошее убежище.

Спайк убирает в сторону стопку книг, освобождая для меня стул, и я сажусь рядом с ним. Чемберлен сразу же прыгает мне на колени, поворачивается и устраивается так, чтобы наблюдать за дверью.

— А не отправиться ли вам, сэр Кот, куда-нибудь в постельку да вздремнуть немножко? — говорит Спайк и почесывает его за ухом, но Чемберлен не слышит — все его внимание сосредоточено на двери.

— Какой-то нервный сегодня, — сообщаю я, и тут до меня доходит, что кот весь день, с самого утра, не отстает от меня ни на шаг, как верный телохранитель. — Может, из-за меня.

— Что-то не так?

— Не знаю. Возможно. Мне нужно спросить тебя кое о чем, что может показаться немножко неуместным.

— Валяй.

— Помнишь, ты сказал однажды, что у тебя есть маска? Как думаешь, мы многое можем скрывать друг от друга?

Спайк смотрит на меня задумчиво.

— Ты имеешь в виду Алекса?

Вот так сюрприз! Никак не думала, что у Спайка могут возникнуть какие-то сомнения насчет Алекса. И причиной этих сомнений не может быть ни Кай, ни моя мама.

— Да. А как ты догадался? Знаешь что-то?

— Есть кое-какие вопросы. Я, например, не понимаю, как ему удавалось так долго хранить в секрете, что он выживший. Алекс объяснил, что не мог сказать нам, но почему? Очень даже мог, однако по каким-то неизвестным причинам не хотел.

— Предположим, тогда Алекс, должно быть, маскировал свою ауру, чтобы мы не поняли, что он выживший, но теперь ситуация изменилась, — говорю я. — И кто знает, не показывает ли он свою ауру не такой, какова она в действительности?

— Так что именно тебя беспокоит?

— Показать легче, чем сказать, — отвечаю я. Мы связываемся мысленно, и я показываю ему Келли.

Рассказываю о ней: как Келли привела нас на Шетленды. Потом рассказываю о вчерашнем разговоре с Алексом и упоминаю о его просьбе держать эту информацию в секрете. Оправдываюсь: сегодня утром он пропал, ничего никому не сказав и не объяснив, а я больше не считаю возможным держать такое при себе.

Пока я говорю, Спайк смотрит на меня спокойно и слушает внимательно. Моему рассказу о Келли он верит — иначе и быть не может, поскольку мы открыты друг другу. Он знает: все это — правда.

Я заканчиваю, и Спайк собирается что-то сказать, но не успевает и, повернувшись, смотрит на дверь беседки. Чемберлен впивается когтями мне в колено, и я моргаю от боли.

На пороге стоит Беатрис, и она не улыбается.

— Они здесь.