Колония

Торгпред часто посылал меня на переговоры с неизвестными фирмачами:

- Узнай, чего они хотят...

Я узнавал. Чаще всего такие встречи кончались ничем, иногда я говорил Галкину и Айвазяну:

- Это по твоей части.

Почти всегда в конце переговоров следовали приглашения в ресторан или в дом, или предлагалось приятное путешествие. Я вежливо отказывался. Знал и таких, кто никогда этого не делал.

Однажды пришла Чалма, бизнес, говорит, хочу.

- В какой области?

- Не имеет значения. Деньги есть, готов вложиться.

- Ткацкое дело устроит?

- Да.

- Мы готовы поставлять ткацкие станки, проблема в их техническом обслуживании на местах. Беретесь организовать сервис за процент от контракта?

- Да.

Дело получалось нешуточное, миллионов на пять валюты. Петя Гладков сигналит в Москву: шлите человека. Человек приехал. Слетали они с Гладковым в другой город вместе с Чалмой. Действительно, может.

- Контракт подписываем?

- Да, - отвечает Чалма.

- Когда?

- Завтра. В двенадцать. И на ланч.

Чалма не пришел. Исчез. Растворился. Человек из Москвы растерян, зол, недоумевает:

- Я же ему все карты раскрыл, полный расчет показал. Что я теперь генеральному скажу? Что фирма не пришла на подписание? Месяца через три Чалма появился опять, бизнес, говорит, хочу, деньги есть, готов вложиться.

- Мы же предлагали вам бизнес?

- Э-э-э, он мне все подсчитал до последнего кроша. За дурака меня принял? Раз все говорит, значит, точно обмануть хочет. Только где? Не знаю, поэтому рисковать не буду.

В другой раз к Гуляеву на переговоры пришел бизнесмен. Не в чалмы, не в сандалиях на босу ногу, не из тех, кто любит скрестить свои конечности и оглаживать голые пятки, почесываясь в самых неприличных местах. Бизнесмен был не из таких. Уровень фирмы сразу виден по тому, как отпечатана визитка, есть ли телекс, факс, отделения в других городах и странах. У Бизнесмена с этим было все в порядке. Разговор пошел об электронных компонентах, в которых нуждалась наша промышленность.

- Можете сделать?

- Покажите образец.

Через три недели приносит почти точную копию. Отправили ее в Москву на испытания. Ответ московских специалистов: сделано вручную, судя по всему - на местном базаре, из некондиционной проволоки и какой-то глины.

Бизнесмен настаивает:

- Давайте контракт подписывать.

- Ваш образец никуда не годится.

- Причем здесь образец?! Мы переговоры вели? Вели. Образец вы попросили? Попросили. Я вам его дал? Дал. В чем же дело?

- Ваш образец никуда не годится.

- Причем здесь образец?

Пришедший на очередные переговоры представился как господин Гупта. Прекрасный английский, четкость, конкретность, обязательность. Строитель. А в Союзе как раз решили построить несколько гостиничных комплексов, чтобы качать валюту.

Господин Гупта в срок принес свои предложения. Проверили - представитель крупной строительной компании, имеющий международные связи. Вот с ним с разрешения торгпреда я ходил в рестораны.

Переговоры шли достаточно успешно, Москва заинтересовалась предложением, когда господин Гупта попросил со мной конфиденциальной встречи. Отвез в клуб английского типа. Сели в уголке, выпили по стаканчику.

- Прошу вас, никто не должен знать о содержании нашей беседы.

- Обещаю.

- Я уволился из компании.

- Вас уволили?

- Нет, сам ушел. Я у них работал недолго. До того был в министерстве строительства, возглавлял возведение крупных международных объектов. Когда наш министр ушел в отставку, я решил принять предложение компании. Как вы знаете, во главе стоят три брата. Кроме меня директором работал сын одного высокопоставленного чиновника. Обнаружилось, что сын открыл кредит за рубежом на подставное лицо и положил себе в карман сто тысяч. В прошлую субботу братья вызвали на работу сына и меня. Других служащих в офисе не было. Только адвокат и трое типа телохранителей. Стали допрашивать сына. Он сознался. Они велели ему написать расписку на триста тысяч. Сын написал. Сказали, звони отцу, пусть заверит расписку. Сын отказался. Его начали бить. Даже не телохранители, один из братьев усердствовал. Чуть не убили. Сын позвонил отцу, тот прислал доверенное лицо, расписку у адвоката заверили. Только тогда сына отпустили. Его в госпиталь увезли.

- А вы тут причем?

- Они меня специально пригласили, чтобы неповадно было. Но я честный человек. Ушел от них. И вот честно предупреждаю. Лучше откажите им под благовидным предлогом. Они поняли, что я могу к вам пойти, угрожать мне стали, но у меня связи в правительстве остались - охрану около моего дома выставили.

- Неужели так опасно?

- А что вы хотите? Здесь очень дешевая рабочая сила. А им удалось в Африке контракт заключить на крупное строительство. Получают за это в долларах, а рабочим платят крошами. Безработные у них под окнами тысячами сидят, ждут, чтобы их наняли. Им достаточно мигнуть, они разрушат мой дом, и никто не узнает, в чем дело. Я хотел свое дело организовать, бизнесом заняться, но теперь боюсь.

Бизнес есть бизнес. Взлеты и падения. Расчет, риск и ответственность.

Мистер Джордж, наш Жора из "Интерпаба" несколько раз в своей жизни начинал с нуля. Рядовой лавочник, он бежал с десятками тысяч других, в одну ночь потеряв все, когда Пакистан откололся от Индии.

Пришел в представительство АПН и сказал, что готов взяться за любую работу. Стал вроде курьера ходить по редакциям местных газет. Через год мои коллеги подарили ему велосипед, а Джордж заказал себе первый костюм у портного. Гордый Жора приехал на прием в совпосольство, припарковал свой велосипед среди лимузинов, и когда, здороваясь, низко поклонился послу, пиджак на нем треснул. У дешевого портного и нитки гнилые.

Через десять лет мистер Джордж имел машину, офис и компаньона. Через пятнадцать лет вложил все деньги в производство фильма в Индии и прогорел. Вернулся к своему бизнесу - имеет несколько домов, штат человек в тридцать, несколько машин, в том числе "Мерседес". Удостоен международных наград в области рекламы и информации. Отмечен великим вождем Ким Ир Сеном. Стал таким толстым, что на нем трещат пиджаки, сшитые у первоклассных портных. Чтобы скинуть вес, купил себе велосипед-тренажер. Начал с велосипеда и кончил велосипедом. Между ними - жизнь.

Цена жизни, как акция на бирже, может упасть до нуля в любой момент. Ежедневно разворачиваешь газету - еще двое погибли от рук террористов, рухнула стена, некачественно строили - придавило пятерых, произошла утечка газа - отравились двадцать три человека... Все газеты, все журналы обошла страшная фотография: комнатные вентиляторы, словно птицы, раскинули под потолком лопасти, как крылья, и несут страшную добычу. Повесились. Трое. Три девушки, так и не узнавшие наслаждения любви и радости материнства. Одной - двадцать два, второй - восемнадцать, третьей шестнадцать. Три сестры. Семья мелкого железнодорожного служащего. Вырастил, выучил. Но замуж выдать не мог. Где взять для каждой по сто тысяч на приданое плюс расходы на недельную свадебную церемонию.

Реальность чужестранности вторгается в сознание в Азии, конечно, по-иному, чем в Европе или США. "Восток - дело тонкое", - говорил русский солдат, шагающий под белым солнцем пустыни в родные края. Но я по гроб не забуду, какая, в отличие от московской дождливой слякотной осени, стояла солнечная теплая весна в Буэнос-Айресе.

- Пойдем, передохнем, - по-волжски окая, предложила мне Вера Петровна, художница из Палеха. Глаза распахнутые, как васильки, коса венцом уложена на голове.

Мы вышли через задние ворота павильона советской выставки. Вера Петровна скинула туфли, прошла босиком по траве газона и грузновато села, расставив толстоватые в икрах и бедрах ноги. Щурилась на солнышко, улыбалась и рассказывала, какие гостинцы она привезет домашним.

Из здания напротив, недалеко, метрах в ста-двести, выскочил молодой парень, торопясь, пересек пустую автомобильную стоянку и перемахнул через невысокую сетку на столбах - ограду железной дороги. Он уже бежал по шпалам, когда из здания появились солдаты. В зеленой пятнистой форме, высоких шнурованных ботинках, с автоматами наперевес. Один из них тоже перелез через ограждение, встал на одно колено, прицелился. Короткий треск. Парень, вскинув руки, упал. Уже не торопясь, еще двое солдат присоединились к стрелявшему и все вместе пошли вдоль рельс. Наклонились, подхватили убитого и поволокли к дверям пакгауза.

Весеннее небо... Пестрая очередь в павильон вдали...

Русская крестьянка, сидящая на земле...

- Чего-чего, а уж хунты у нас не будет. И так в гражданскую вдоволь наубивались, - тихо сказала она. - Не приведи, господь, жить на чужбине.

А все равно рано или поздно невольно примеряешься - остался бы ты здесь навсегда? Дома-то тоже несладко поди.

Советский бизнесмен. Словосочетание абсурдное, а что у Системы не из разряда зияющих высот? Я знал одного, он относился к числу одаренных, добросовестных и неглупых. И достиг поста генерального директора одного важного внешнеторгового объединения, которое давало главное - свободно-конвертируемую валюту, СКВ. План по СКВ считался, как высота на войне. Возьмешь - получишь орден, нет - пойдешь в штрафные батальоны. Сам по себе план - это одно, но есть главное - рапорт о плане. Вовремя, то есть к концу года, и об успехах. Как раз для такого рапорта не хватало полтора миллиона СКВ. И сумма не очень великая, да если бы необязательно к дате выполнения социалистических обязательств, к двадцать пятому декабря... Тут подвернулась фирма, готовая взять товар на эту сумму. Она, правда, еще не расплатилась по старым контрактам, но президент божился, что не обманет. И чек подписал. Для полного ажура в рапорте чек приняли. Ордена и премии за взятие высоты получили. А президента посадили в тюрьму, жулик оказался, часть полученного товара, предназначенного для нужд своего отечества, налево перепродавал.

В это время генеральному директору за его рапорты, своевременные и ласкающие слух высокого начальства, предлагают отбыть торгпредом в страну, где платят пять тысяч "березовых" чеков в месяц и климат хороший. Только кто же у него объединение примет, если товар отгружен, но не оплачен? Генеральный туда-сюда, родители, говорит, приболели, сейчас не могу, но отказался. К тому времени президента фирмы из тюрьмы выпустили, но платить он был не в состоянии.

Генеральному предложили еще одну страну, но с климатом похуже. Отказываться было нельзя - третий раз не предложат.

Тогда-то и была задумана и осуществлена многоступенчатая операция: через представительство западногерманской фирмы в Болгарии и их сингапурских партнеров путем новых поставок, скидок и конвертации инвалютных рублей в клиринг, а потом в СКВ задолженность была погашена.

Генеральный уехал торгпредствовать, а через два года его призвали к ответу - ревизия обратила внимание на сложность расчетов. Когда разобрались, то и прокуратура и ОБХСС сказали, что криминала нет, никто себе ничего в карман не положил, все было ради Его Величества Социалистического Обязательства. Но тут началась, как снежный ком, кампания по разгрому внешторга - торгпреда выгнали из партии и уволили.

Лакированная картинка зарубежья из нашего социалистического лагеря привлекательна - ради нее бежала замуж за местного знакомая всей нашей советской колонии одна гражданка. Впрочем, даже гражданство она сменила. А он пожил с ней и развелся. Она приходила к воротам торгпредства и ждала, когда кто-нибудь выйдет - работу просила или хотя бы поговорить на родном языке.

А чужестранцем можно ощущать себя и в Союзе. Мы приехали как-то в командировку в Таллинн - писать об Эстонии. Жили в "Интуристе", пили ликер "Вана Таллинн", бродили по средневековым улочкам, гуляли по Певческому полю, по развалинам храма в Пирите и однажды по шоссе углубились в лес. Он был чист и торжественен, как воскресная месса. Деревья обступили нас и словно поднимались вместе с нами по пологому склону. Но человек тем и отличается от зверя, что живет не в единстве с природой, а диктуя свои законы. Свои социалистические обязательства по отношению к ней. Так и мы натаскали сучьев и шишек, и лениво пополз вверх дымок костерка. Он быстро разгорелся, и мы растерянно увидели, что языки пламени побежали по сухому мху и хвойной подстилке, серое пятно пепелища в короне приплясывающих огоньков неудержимо расползалось, и я представил себе, как огонь перейдет на молчаливо смотрящие на нас сосны, и понял, что это - чужой лес и что мы потом скажем людям, говорящим на эстонском языке, в свое оправдание. Сообразили, забросали костер песком, но ощущение преступившего чужой закон осталось.

Разобраться бы дома, где твой дом.

И жить надо там, где твой дом.

И умереть.

И лечь в родную землю.

Восток.

Жара.

Горшок надет

на кол в заборе.

Как срубленная голова...

Это все, что я написал в стихах о загранице - не пишутся они там.

Глава сорок первая

Мы уже привычно пережили жару и сезон дождей, событий особых не было, лишь проводы, проводы... В прощальных застольях почему-то всегда участвовала Маруся, жена одного из специалистов промышленности. Она выбирала момент, когда компания уже достаточно разговелась, выходила на середину с таинственным видом и, как большой, неожиданный и приятный сюрприз для окружающих, жеманно объявляла, что сейчас исполнит напутственную песню, написанную на мотив "Домбайского вальса". В первый раз прошло на "ура", на третий - вызвало кривую усмешку, на пятый - опоздавшие осведомлялись, был ли уже исполнен хит сезона, и радовались, что очередной бенефис Маруси прошел без них, на седьмой - попросили Марусю исполнить на "бис". Так под "Домбайский вальс" неудержимо сужался круг наших друзей и знакомых.

Уехали Айвазяны, с которыми мы за последний год сошлись - бывают такие спокойные, ненавязчивые, легкие отношения, когда-то вместе едем прогуляться в парк, то поужинаем, то побродим по магазинам. Возвращались Айвазяны не по своей воле - врачи определили у Татевик, жены Володи, какие-то нелады по женской части и предложили сделать операцию. Володя, не доверяя местным эскулапам, не столько хирургам, сколько техническому персоналу, тщательно обследовал больницу и удостоверился, что в подвале стоит дизель-генератор, а в бачке есть топливо. Это оказалось отнюдь не лишним, потому что именно в тот момент, когда Тата лежала на операционном столе, во всем районе вырубили свет и Володя тут же прибежал в подвал. За ним пришел абориген и запустил двигатель.

Казалось, что Володя предусмотрел все возможное, даже кровь Тате переливали советскую - собранную добровольцами колонии. Но то ли кровь подменили, то ли попалась заразная, но через сорок пять дней Тата заболела гепатитом - также как и я. Вылечить ее до конца не смогли - по непонятным причинам держалась температура, пока врачи не вынесли вердикт: дома и стены помогают.

Проводили Гусаровых, Сохадзе, Гуляевых, Гриценко. Собрались домой и Святослав с Леной.

Время нематериально и неуловимо для нашего восприятия, но оказывается есть моменты, когда можно остро ощутить, почувствовать различие между прошлым и будущим. Прощальные встречи происходили на границе двух времен. Когда ежедневно едешь в торгпредство и знаешь, что завтра будет то же самое, то есть ощущение, что сегодня как бы простирается в завтра. Если же завтра не будет того, что было сегодня, то связь обрывается и сегодня уходит в прошлое. Когда завтра не будет сегодня - это и есть прошлое.

И еще.

Время застывает на длительность разлуки. Мы - здесь, а все наши там, и в памяти родных и друзей мы остались такими же, какими были тогда - год или два назад. И для нас время жизни тех, кого мы не видим, остановилось в нашем сознании в момент расставания.

Сын сообщил мне, что женился. И уже никогда в памяти моей не будет воспоминания о его свадьбе. Этого события не будет в моем прошлом - останутся только короткие строки письма.

Зато чужая свадьба - Ричи и Ситы - запомнилась. Прием со стороны жениха в его доме для родственников и друзей невесты, ответный прием в доме невесты, прием в ресторане только для друзей жениха - прощальный "мальчишник" и, наконец, долгое шествие по улицам города от дома до специального шатра, сооруженного в саду пятизвездного отеля. Жених в белом костюме, в золотом уборе на белом коне с мальчиком - символом будущего сына - на руках в окружении несущих свет. Раньше тащили факелы, позже керосиновые лампы типа примусов, а сейчас - трубки дневного света. За женихом - громыхающий оркестр. Музыканты одеты в опереточные зелено-желтые костюмы, высокие белые сапоги, на головах накручены красные тюрбаны. Дуют, что есть мочи, в трубы, бьют в барабаны, а друзья и родственники пускаются в пляс. Шествие длится несколько часов, жених, наконец, меняет седло коня на кресло, рядом сажают невесту в золотом убранстве, каждый из гостей подходит, надевает им гирлянды цветов и дарит подарки. К вечеру в шатре зажигают свечи и обводят жениха и невесту вокруг небольшого алтаря.

Ричи несколько раз покидал свой трон, подходил к нам, жаловался, что утомился от этих бесконечных церемоний, мы ему тоже повесили на шею гирлянду и подарили расписную хохлому. А как все происходило у сына? Ездили к мавзолею Ленина, могиле Неизвестного Солдата? Не знаю...

В конце августа я уехал в командировку. Опять в Лонгбей. На неделю с выставкой. Позвонил оттуда и услышал слабый голос Алены:

- Валера, мне плохо...

В больницу она ехать наотрез отказалась. Я дозвонился до Барсукова, он привез врача, и Алена оказалась на больничной койке с диагнозом тропическая лихорадка. На следующий день я почувствовал, как что-то кольнуло в пояснице и прошло. Через два часа боль вернулась, помучила немного и отпустила. Через час приступ повторился. А потом интервалы между приступами становились все короче, а боль все сильнее - хоть криком кричи.

Оказалось, что пошел камень из почки. Так и я попал под капельницу. Когда камень вышел, я еле упросил докторов отпустить меня и, прилетев домой, застал бледную Алену, которая, ничего не говоря, расплакалась и протянула мне письмо от сына.

Отец регулярно писал нам, не реже раза в месяц и обязательно нумеровал письмо. Всегда находил слова поддержки, ободрения и, если и жаловался, то только на непогоду. Правда, последние два месяца известий от него не было, что мы относили на счет летнего периода.

Оказывается, еще в апреле у мамы случился тяжелый инфаркт. Она уже поправлялась и ходила. Отец сидел у нее в палате, когда сердце не выдержало и у него. Он побледнел и стал сползать со стула. Мать сумела кое-как затащить его на кровать и докричалась до медсестер. Прибежавший врач, молодой парень, мгновенно понял, что у отца - клиническая смерть и массажем и уколами сумел запустить сердце.

Получилось так, что маму вскоре выписали, а отец остался в больнице. Вскоре и он поправился и готовился к выписке. Однажды даже медсестры поймали его на лестнице черного хода, где он делал зарядку, несмотря на запреты - считал, что активность - самое лучшее лекарство. Но то ли клиническая смерть, то ли инфаркт что-то нарушили в организме отца - при обследовании перед выпиской у него обнаружили резко прогрессирующий рак поджелудочной железы. Врачи решили матери об этом не сообщать - сказали только моему сыну который регулярно помогал бабушке с дедом. А сын рассудил, что мой приезд делу не поможет, а только напугает родителей.

Отец умер как раз в те дни, когда мы с Аленой тоже были в больницах. Такое вот совпадение. И свадьба сына, и болезнь матери, и смерть отца не стали моим зримым прошлым.

Позже, уже после нашего возвращения, сын передал мне несколько пожелтевших страничек. На первой было размашисто написано рукой отца "Мои записи". И подчеркнуто. Отцу было семьдесят восемь, когда он пытался рассказать о своей жизни. Скупые странички, факты, даты, за которыми несколько поколений рядовой семьи из русской провинции - городов Сердобска и Моршанска.

Прадед - портной. Вот и все, что я знаю о нем теперь.

Дед - морской унтер-офицер, железнодорожный слесарь высокой квалификации. Детей никогда не бил. Бездельничающим его не видели. Не дотянул до ста полтора месяца. Помню, как в один год отмечали деду девяносто, отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда с ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед был мясной. За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске на Застранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На зиму мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.

Младший сын - летчик тяжелого бомбардировщика - погиб в начале войны. Бабушка не перенесла смерти любимца.

Старший прошел через всю войну, вернулся невредимым, но погиб в автокатастрофе. Как партийный работник он был направлен в Латвию. "Лесные братья" захватили его сына заложником, но сын чудом остался жив.

Тетки вышли замуж и прожили свою жизнь одна в Москве, другая - в Моршанске.

Отец окончил девятилетку с двухгодичным педагогическим уклоном и два года работал учителем, а потом директором школы в Чулымском районе Новосибирской области, затем ректором культармейского университета в Москве. Но первая пятилетка нуждалась в инженерах, и отец закончил Институт стали. Его направили на Ижорский завод, который входил в наркомат судостроительной промышленности, где он стал специалистом по корабельной и танковой броне. После войны - Москва, минсудпром, начальник отдела, зам начальника главка. За атомный ледокол "Ленин", подводные лодки и другие дела получил три ордена и четыре медали. Кандидат технических наук. Персональный пенсионер республиканского значения.

Вот и все.

Нет, было еще четыре листочка.

Схема - генеалогическое дерево нашей семьи, начиная с деда.

Распорядок дня в последние годы жизни: подъем, зарядка, завтрак, походы по магазинам, телевизор.

Два последних листа - попытка исповеди и график.

"Моя работа всегда была напряженной и трудной, но интересной. До шестидесяти семи лет, когда я вышел на пенсию. И хотя я продолжаю работать в скромной должности старшего научного сотрудника в научно-исследовательском институте, но морально и психологически с трудом переношу резкую смену темпа моей жизни. Раньше было ощущение необходимости высокого и физического и духовного тонуса, чувство ответственности за свое дело и, что самое главное, я видел уважение к себе и крупных начальников, и подчиненных, и хороших, и даже плохих людей.

Пожалуй, есть и моя немалая доля вины, что растерял старые знакомства, а новых товарищей не завел. Получилась самоизоляция, одиночество. Его особенно резко я ощутил, когда заболел, и никто по прежней работе не навестил меня. Пока не поздно, надо восстановить утраченное. Сложно, но надо. Нужно чувствовать ежедневно, что ты полезен окружающим. Иначе смерть."

График был необычный. Математические построения изображали взлеты и падения любви, уважения и взаимопонимания в течение жизни. В тридцать лет для отца превыше всего была красная линия любви, к восьмидесяти сошедшая до нуля. На закате жизни важнее всего была голубая линия взаимопонимания и черная - уважения.

Все три чувства с годами шли по нисходящей, отец все больше ощущал себя одиноким, хотя никогда мне об этом не говорил.

Прочитав записи, я осознал, что одиночество отца это одиночество всех старых людей перед смертью, и оно страшнее моего одиночества в больнице, оно страшнее одиночества в другом городе, далеко от дома, оно страшнее одиночества в больнице другого города. Страшнее такого одиночества только одиночество старого человека в чужой стране.

Я гордился своим отцом, когда мне было десять, я снисходительно внимал ему в двадцать лет, я зауважал и оценил его в тридцать, а позже с каждым днем росла к нему нежность. Особенно в те моменты, когда мать по-женски "пилила" его за какую-нибудь ерунду, а он вспыхивал, как юноша, и гневался: "Сколько раз я просил тебя не позорить меня в присутствии других!" Я гладил его по руке, и он постепенно успокаивался.

Я не видел отца мертвым, не видел его похорон, он остался в памяти моей жизнерадостным и бодрым. Ушел в небытие и нет его. И никогда не будет. И все это сказки о загробной жизни, об инкарнациях, о чем так убежденно толковал Ричи. Впрочем, и он был настолько потрясен смертью своего друга, молодого человека, который умер на его руках, что заколебался в вере своей.

Смерть моего отца осталась в памяти моего сына. Спасибо ему, он проводил деда в последний путь. Он мне все рассказал, когда, наконец, мы с Аленой приехали в Москву.

В отпуск.

В последний.

Страна готовилась к первым выборам депутатов. К первому съезду. К делу всенародному. Об этом и написался рассказ с таким же названием - "Дело всенародное".

Глава сорок вторая

Грязная весенняя Москва, хмурое небо с редкими проблесками слепого солнца, бугристый асфальт мостовых в морщинах трещин под слоем бурой жижи, потоки замызганных машин, черные надолбы наросшего за зиму нетающего льда, рябые от мелкого мусора озябшие газоны, разбросанные окурки на троллейбусных и автобусных остановках и толпа - торопящаяся, неулыбчивая, глядящая настороженно из-подлобья, готовая огрызнуться и мгновенно затеять свару - вся эта картина свернулась в трубку, уехала в прошлое для Евгения Горина вместе с фирменным поездом "Кавказ".

Москва обрекла Горина на долгое прощание - состав не подали вовремя, к полуночи, и Горину пришлось до половины третьего утра торчать у стенки в подземном переходе Курского вокзала, набитом отъезжающими, где-то между группой солдат под командой молодого лейтенанта и двумя мужчинами спортивного типа, стоявшими, как часовые, по бокам картонного ящика с японским телевизором "Панасоник". Горин сильно продрог, что ему было совсем ни к чему, надсадно кашлял и еле дождался того момента, когда можно было наконец-то расслабиться, согреваясь, на верхней полке купе под размеренный перестук колес.

Ехали долго, поезд полз все медленнее и опоздание составляло три, а позже пять часов против расписания. Поначалу этоустраивало Горина - по графику поезд прибывал около семи утра, но, по мере роста разрыва во времени, вызывало беспокойство - пропадал целый день лечения. Деваться, с другой стороны, все равно некуда, успокаивал себя Горин и практически не вылезал из постели, наверстывая отнятые бессонницей и лихорадочным темпом жизни часы отдыха.

К выводу, что деваться некуда не только в прямом, но и переносном смысле, особенно с другой стороны, Горин приходил еще и читая один из толстых журналов, выписанных вскладчину сотрудниками его отдела на радостях, сразу после того, как открыли ограниченную было подписку, что праздновалось как чуть ли не решающая победа на пути демократизации всего строя. Периодику читал он последние три года взахлеб, поначалу с оглядкой, как до того самиздат, восторгаясь смелостью сказанного или горько переживая и ужасаясь обнажившимся язвам социализма, а потом насытился, устал от беспредельного, ненаказуемого, неисправимого безобразия и стал выделять из бурного потока информации исторические очерки, мемуары, запрещенную ранее литературу и статьи по экономике. Каждая острая публикация возрождала надежду, что выход на свет так долго скрываемой истины заставит наконец-то опомниться стоящих у кормила власти, а может быть даже не столько их, сколько конкретных "хозяев" республик, краев, областей, районов, городов, поселков, деревень. Однако ничего радикального не происходило - система, содрогнувшись, как вулкан, извергала лаву, которая, застыв, становилась частью горы. Выходили верные законы, издавались правильные указы, принимались новые постановления... а жизнь в обществе, созданного великими умами прошлого по модели "все для блага человека, все во имя человека", продолжала идти, ежедневно реализуя совершенно иной принцип - "каждый обязан страдать сегодня во имя общего блага завтра". В одном телевизионном диспуте мелькнуло выражение "административная революция" и это было по сути верно - сам себе подотчетный, самому себе ничем не обязанный строй тужился сам себя революционно перестроить. Все равно здравый смысл никак не мог победить - если делать то, что целесообразно и экономически, и экологически, и по-гуманному, то сразу же ненужным и вредным становился административно-командный аппарат - конкуренции он не выдержит, а власть не отдаст, причем частью, винтиками этого аппарата, этой Системы были практически все живущие на шестой части суши.

Так размышлял Горин, но пессимизм его не был беспросветным - оставалась надежда на идеал правового государства с властью советов народных депутатов, демократическими выборами, свободной печатью, плюрализмом мнений и широкими возможностями индивидуальной трудовой деятельности, арендного подряда, разнообразных кооперативов, межотраслевых объединений, регионального хозрасчета, оптовой торговли... Зато в международных делах была отрадная конкретность. Ушли советские войска из Афганистана, газеты обошла фотография последнего убитого на чужой войне парня, замотанного в плащ-палатку, застывшего на броне машины смерти. Пошли под огонь резака первые ракеты, хоть и пришлось создавать специальные заводы по уничтожению созданного оружия - но здесь и тройных трат не было жалко. Трагический сдвиг коры в Армении, погасив межнациональные раздоры, отозвался волной помощи и сострадания мирового общества...

В вагоне-ресторане не работала печь, горячего не подавали, все меню составляла нарезанная крупными кусками красная колбаса, от которой, как писали газеты, наотрез отказывались кошки, и кусок холодной курицы. Пока Горин равнодушно жевал хлеб с колбасой, пришедший пассажир с мальчиком лет двенадцати затеял скандал с сидящими без дела официантками и поваром, требуя от них фруктовую воду в плотно закупоренных бутылках, а не в тех, в которых металлический ребристый колпачок легко снимался простым нажатием пальца. Официантки и повар в три голоса кричали, что не они закупоривают бутылки, что пусть пассажир предъявляет претензии заводу безалкогольных напитков или катится на все четыре стороны, хотя катиться в поезде можно было только с поездом, пассажир же призывал в свидетели Горина, с ловкостью фокусника снимая пробки одну за другой, но Горин молча смотрел на мальчика, тот на отца, на повара в белой куртке и на официанток с белыми наколками на головах, а за окном вагона, раскачиваясь, летела куда-то Россия. Горин и сам думал, причем тут ресторанная прислуга, пока не сообразил, правда, когда пассажир с мальчиком уже ушел, что можно остатки недопитой кем-то воды сливать в бутылки, пришлепывая их пробкой, и продавать их как нераспечатанные. Горин взял с собой две бутылки и в купе убедился, что одна из них наполнена выдохшимися отходами.

За день пути Горин успел прочесть рассказы, стихи и пьесу в журнале. Рассказы ему ничем таким не запомнились, стихи были неплохие, но тоже никак не отозвались в душе Горина, а вот пьесу он прочитал внимательно, потому что ждал от знаменитого автора многого. Горин знал его не только как всемирно известного прозаика, но и поэта, однако пьеса показалась Горину недостаточно сильной. И не потому, что автор с язвительной насмешкой показывал, как изобретатель смертоносного ультраоружия из самых благородных побуждений хочет даровать, да даже не даровать, а всемилостивейше соизволит повелеть жить в счастье, а не то...

Просто Горин сам жил в такой же сюрреалистической реальности - всю жизнь ему проповедовали, что он обязан быть счастлив по изначально заложенным и построенным стандартам и параметрам реализованной мечты человечества, и это было обыденнее, скучнее и намного страшнее изображенного в пьесе. Что же касается ультрасовременного оружия, то его скопилось на Земле столько, что можно неоднократно уничтожить маленькую голубую планету, а чернобыльский взрыв дохнул зевом расколдованного невидимого убийцы, проник в гены, в клетки, в хромосомы людей, животных, птиц и растений, и какие монстры придут на смену живущим, было пока еще неизвестно.

Однажды вроде бы ровное течение семейной жизни Горина затянуло в такой омут, после которого муть и мразь не осели до сих пор. Как же облегченно вздохнул Горин, как радовалась его жена Светлана, когда их единственный сын женился. Они не заметили, как из милого пухлого бутуза Эдик вырос в аккуратного, вежливого красавчика, "Я не так воспитан", часто говорил Эдик. Без тени улыбки, очень серьезно. И это впечатляло надо же, такой молодой, а уже с принципами. Горин пытался и не мог припомнить, каким таким утонченным правилам этикета он или Светлана обучали Дюка - так они звали сына в семейном кругу.

Прозвище сразу пристало к Дюку, Дюк в переводе означало ?герцог?, и так соответствовало его манере держаться, что школьные сверстники и институтские однокашники знали Эдуарда Горина только как Дюка.

К числу достоинств Дюка Горин относил умение классно водить машину и резвую сообразительность. Недостатков, к сожалению, набиралось гораздо больше - Дюк был порядочный трус, отчаянно, до истерики боялся врачей и высоты, неискренний, скрытный, он обладал поистине иезуитским терпением в достижении своей главной и неизменной цели: загребать жар чужими руками.

Женился он на однокласснице, дочке работника аппарата ЦК КПСС.

Заводная непоседа, чертенок в штанах, но властная, в отца, избалованная и с непредсказуемым характером Юлька и смиренный, как инок, Дюк вроде бы удачно дополняли друг друга. Быстро влюбляясь и быстро остывая, Юлька каждый раз возвращалась к надежному, как ей казалось, и верному рыцарю Дюку. Ей импонировало, что по красавчику Дюку сохнут подруги, ее мать не уставала восторгаться Эдиком, который всегда являлся в дом с цветами, который так аккуратно водил их голубые с мышиного цвета сиденьями "Жигули", который так сочувственно выслушивал регулярные исповеди будущей тещи об остеохандрозе. Свадьбу сыграли богатую, ресторан "Прага" продемонстрировал содержимое своих подвалов, бесшумная черная "Чайка" отвезла молодых к мавзолею Ленина и могиле Неизвестного солдата, о чем свидетельствовали цветные фото, занявшие почетное место в квартире Гориных. Медовый месяц молодые провели в Крыму, купаясь в море и ласках, окруженные заботой и вниманием персонала спецпансионата. Жизнь Гориных в бытовом смысле как-то незаметно, но качественно получшала - на столе появилась буженинка, карбонат, красная и белая рыбка, а главное, Горин получил возможность заказывать по списку книжной экспедиции издания, за которые он втридорога платил на черном рынке, и просмотрел со Светланой все сколько-нибудь интересное в столичном театральном репертуаре. Даже как-то в разговоре со сватом обмолвился о том, что пишет да трудно вот с публикациями. Сват изучающе рассмотрел Горина и после долгой паузы веско сказал: "Мы не имеем права давать какие бы то ни было указания другим организациям, из наших стен выходят только партийные документы, к тому же культура находится в ведении другого отдела, и мой звонок могут просто неправильно расценить. Это понимать надо."

Дюку, в отличие от отца, светило большее - он уже работал на маленькой, всего в сто шестьдесят рублей должности, но зато в министерстве внешней торговли, и стрелка его судьбы клонилась к долгому заграничному пребыванию в Англии или Финляндии. Однако претворению радужных планов в жизнь помешало рождение внука. Такое крупное событие на семейном небосклоне и связанные с ним хлопоты как-то заслонили смену трех глав государства, двух - по истечению естественного срока жизни, одного - по неизлечимости болезни, затем вышел майский указ по борьбе с пьянством и началась перестройка.

Честно говоря, Горин совершенно не верил, что в недрах аппарата может появиться человек, личность которого не деформирована, не деморализована системой. При самом счастливом стечении обстоятельств все равно такой человек обязан был пройти через весь тернистый путь в жестокой борьбе за власть от начинающего функционера правящей партии до ее главнокомандующего. Достигнув вершины, он должен был иметь ясную программу перестройки, верных единомышленников и избежать искушения смертным грехом гордыни. Конечно, можно сказать, что его приход былвызван исторической необходимостью - его ждал мужик, который семьдесят лет надеялся, что ему вернут землю, его ждал рабочий, чтобы стать хозяином завода, его ждали те, кто шел в тюрьмы, лагеря, сумасшедшие дома и эмиграцию, оставаясь верными своему таланту, принадлежащему русской и мировой культуре, его ждали те, кто все-таки пытался изменить хоть что-то в вывернутой наизнанку экономике, его ждало Отечество, в том числе и Горин, малая его частица.

Каждый день приносил что-то новое. Не успевали привыкнуть к одному, следовало другое, новая реорганизация шла на смену только что проведенной, ничего не меняя по сути, только гласность, беспощадное око правды, сдирала маски, обнажая коррупцию на всех этажах власти, начиная с верхнего, сплоченную мафию партийно-государственной теневой экономики, всесилие и безответственность монополий и экологические преступления ведомств.

Вместе со своим хозяином ушел на пенсию сват, и сразу исчезли из обихода Гориных списки книжной экспедиции и театральные билеты. Упразднили минвнешторг, но Дюк уцелел, его организацию полностью, всем составом передали в распоряжение одного из госкомитетов.

Дюк явился в квартиру Гориных около двух часов ночи на тех самых голубых с мышиными сиденьями "Жигулях", которые Дюку с Юлькой презентовал тесть еще в качестве свадебного подарка.

Горин был потрясен - впервые он услышал от сына искренние, горлом рвущиеся слова:

- Мне плохо, отец, помоги, - они сидели почему-то на кухне, Светлана, слава богу, была в командировке, - ты понимаешь, папа, мне плохо, как же я устал от всего этого. Вот никогда недумал, что дойду до такого. Я не могу больше терпеть ее вечных капризов, ее постоянного дурного настроения, от того, что не мажется губная помада, что не дует фен, что опять нечего надеть и кончились французские духи. Она все время кричит на сына, на твоего внука, он весь съеживается и плачет, я не могу на него смотреть, он так заикой останется, я ненавижу эту толстую ханжу-тещу, которая всем в глаза говорит одно, а за спиной - другое, да и тесть хорош, поливает советскую власть на чем свет стоит, мне надоело быть у них извозчиком, шофером, официантом, прислугой... Ты понимаешь, отец, я не выдержал, я ушел, просто встал и тихо закрыл за собой дверь. А потом было поздно... Что мне теперь делать, папа?! Ты же мужчина, скажи что-нибудь, у тебя же были аналогичные ситуации в жизни, когда тебе надо было вернуть женщину. Помоги...

Горин растерялся, горе, настоящее горе плакало слезами его сына, и сильный, мудрый отец должен был протянуть руку помощи, на которую сын мог опереться, как на землю. В этот момент и пронзила Горина мысль, показавшаяся ему и верной, и странной - острый пик страдания открыл в Дюке человека, оказалось, что Дюк любит своего сына, не терпит лжи и ханжества, неужели, чтобы стать Человеком человек должен страдать, и только через страдание - путь к вершинам нравственности? Кто же это все так устроил? И если это истина, то мир без страданий невозможен и страдание сына - его крест, который он должен, он обязан нести... Или здесь что-то не так и можно все-таки найти слова, которые объяснят сыну, передадут отцовский горький опыт, чтобы сын не творил уже единожды сделанных ошибок.

Телефонный звонок избавил Горина от этой ответственнойнеобходимости.

- Это кто, Евгений Сергеевич? - раздался в трубке раскаленный голос Юлии. - Эдуард у вас? Нет, не передавайте ему трубку, я вам все выскажу, а там поступайте, как знаете. Вот что, папаша, хватит с меня. Ушел ваш Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась. Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш, Дюк-Звездюк, если не сказать покрепче, тряпка, мешок с дерьмом, а с пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то ему подай, рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня не носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит. А как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим голосом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой оставит. А вы знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на неделю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может, достань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И потом кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на бензин не хватает, сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов партийные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и рога ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по плечу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и ключи в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как поняла, что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете, что он мне ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша, ну и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в парус, понятно?

Частые гудки, как позывные тревоги, оборвана связь, расторгнут союз, разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну? Что жена изменяла ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?

Утро, как всегда, оказалось мудренее воспаленной ночи, утром поблекли эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на все сто, не полез в потемки души даже собственного сына. Горин молча выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина и оказалось той помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у Горина и по сей день осталось гадливое ощущение человека, оказавшегося свидетелем дурной истории. Правда, ссора прорвала зреющий нарыв, Дюк взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к врачам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не то в Польшу.

В вагоне поезда, вспоминая этот случай, Горин думал, что вот перестройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные отношения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук - панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается сострадающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына вот где жила истина.

Размышляя о перестройке, Горин подумал, что были и в те времена просветы, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга. Сразу скинут десяток лет, неужели десять как минуло?

Спасибо Вадиму - его идея, пройдет еще двадцать, а в памяти будет цвести не тускнеющий праздник жизни - три дня джазового фестиваля в Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов, сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов, уж, казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик и джаз американский, джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули его из гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского совместного инструментального многоголосия на любую вольно избранную музыкальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев глушилок прорывался низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь позывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы Луи Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена, рассыпалось серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал человеческим голосом саксофон Чарли Паркера.

Джаз для Горина был и остался музыкой его юности, так рок отпечатается в памяти нынешних молодых, Горин и сына прозвал Дюк в честь Элингтона. Многих джазменов Горину посчастливилось видеть в концертах - тех же Гудмена и Элингтона, до сих поржжет сожаление, что прервал гастроли и отказался выступать в Москве Оскар Питерсон из-за того, что Госконцерт не нашел ему лучшей гостиницы, чем второразрядный "Урал".

Три дня в Ярославле - по шесть-семь часов музыки ежедневно, мозаика совершенно несхожих, в отличие от совэстрады, талантов - и одержимый виолончелист, с головой погруженный в тягучие волны воловьих жил своего инструмента, и хромой ударник, полчаса развешивающий и расставляющий на пустой сцене барабаны, барабанчики, бубны, горшки, тарелки, тарелочки, связки бубенцов, а потом в тишине зала, касаясь этих предметов, заставивший их отозваться каждого своей партитурой в симфонии ударных "Разговоры", и дуэт пианиста с ксилофонистом, который трижды начинал в отчаянном ритме выстукивать свою импровизацию и трижды сбивался, пока, наконец, не бросил палочки и ушел за кулисы, но зал зааплодировал и смолкал до тех пор, пока ксилофонист не вернулся и не сыграл-таки пьесу до конца, заслужив овацию, и трио, квартеты, квинтеты, биг-бенды - большие оркестры - раскачивали зал, а вместе с ними, казалось, и дворец культуры с колоннами, и древний русский город с обкомом во главе. Зал не просто слушал, это невозможно на джазовом фестивале - зал переживал вместе с солистом, радовался и кричал, погружался в сумасшедшую тьму подкорки и парил в высотах гармонии. Ведущий, знавший всех музыкантов и добрую половину зала, не объявлял номер "Соло для песочных часов с боем" или "Бисер в ежовых рукавицах", а беседовал, высказывал свое мнение, что тут особенного по нынешним понятиям, а тогда звучало как декларация прав человека.

В фойе дворца культуры висело несколько графических работ, слабое подобие выставки, один эстамп запомнился Горину - черно-белый, без теней, скрючился на трехногом стуле голый человек в обнимку с саксофоном, рядом на краю стола - бутылка портвейна "Лучший" за один рубль двадцать семь копеек и огрызок яблока. Черно-белые будни джаза и фейерверк фестиваля...

В Пятигорск прибыли в три часа пополудни. Обогнув здание вокзала, Горин удачно вышел на остановку и сел в подошедший автобус. Раскачиваясь на дорожных колдобинах, кренясь на поворотах и натужно подвывая при преодолении постоянного подъема, машина забралась, наконец, на ровную площадку. День был погожий, весеннее солнце неярко ослепило Горина, он, улыбнувшись, зажмурился, обернулся и увидел Гору.

Пронзило острое ощущение встречи с вечностью - вечности не было ни в сидящих на скамейках, ни в стоящих разбросанной группкой на остановке автобуса, ни в идущих на процедуры или возвращающихся с процедур, ни в белых корпусах санатория, четырьмя ступенями забирающихся вверх по склону, ни в параллельно провисших тросах фуникулера, ни в ретрансляционной мачте, уткнувшейся в небо - вечность была в Горе. Море - также зеркало вечности, но в волнах бесконечного движения, Гора же, не торопясь, вздымалась из недр, вздох ее величия исчисляется миллионами оборотов Земли вокруг Солнца. Гора хранила молчание вечности и сто сорок восемь лет назад, когда Лермонтов ехал навстречу своей смерти. В неотвратимости происшедшего увиделась Горину предначертанность гибели поэта и ощутилась невидимая связь с днем сегодняшним.

Длинный коридор на третьем этаже с одинаковыми безликими дверями, за одной из них небольшая прихожая с вешалкой, на которой висел чей-то плащ, в комнате две кровати вдоль стены, разделенные тумбочкой, и стеклянный проем, за которым, как в раме картины, маленький балкончик и склон Горы. На небрежно застеленной кровати соседа почему-то оказалось две подушки, Горин, не долго сомневаясь, выбрал из них набитую поплотнее, кинул на свою кровать еще и чемодан, куртку и поспешил на прием к врачу.

- Что беспокоит? - подняла на Горина светлые глаза полная женщина в белом халате после того, как ознакомилась с его санаторной картой.

Спросила участливо, и Горина потянуло поделиться с ней, да не знал с чего начать - печень, простата, геморрой, парадентоз, конъюнктивит полста за плечами, лет десять осталось, да, не больше десяти...

- Разденьтесь, я вас послушаю.

Касания холодного металлического кружка стетоскопа.

- Чем-нибудь серьезным болели?

- Язва двенадцатиперстной, аппендицит.

- Похудели, наверное, в последнее время? - оценила она на взгляд Горинскую наготу. - Из родственников никто от рака не умирал?

Горин представил генеалогическое дерево рода Гориных и ветви, которые обрубил рак, - отец, тетка, дед по материнской линии, двоюродный брат, нет, не десять лет осталось, меньше, наверняка меньше. Это неотвратимо. Как в день дуэли. Различимый не в такой уж туманной дымке будущего финал жизни не пугал Горина, только все отчетливей стучал маятник времени успеть, успеть, успеть...

Получив талон на питание - пятая диета и назначения - грязи, массаж, кислородный коктейль, ингаляции, Горин разобрал чемодан, погулял по территории, тут подоспело время ужина, и отдыхающие ручейками стали стекаться к стеклянному кубу двухэтажной столовой. Горин попал во вторую смену, два потока идущих навстречу друг другу вверх и вниз по лестнице с переменным успехом вели борьбу за единственные перила. Заторы с кратким выяснением отношений происходили, когда сходились, как в лобовой атаке, ветераны войны. Почти каждый второй носил ордена, медали, набор орденских планок, нагрудные знаки лауреатов, ударников, передовиков - побеждал обладатель более представительного иконостаса.

Огромный зал - ряды столов на шесть посадочных мест каждый, в проходах официантки толкали каталки с пирамидами тарелок. Горинская ячейка оказалась где-то в углу зала, соседи по столу быстро поели и ушли и Горин посидел одиноко, дожидаясь пока на него не обратят внимание.

- Новенький что ли? - заметила наконец-то Горина официантка.

Говорила она приветливо, но размеренно, с паузами, будто расставляла тарелки по местам.

- На вас у меня ничего не заказано. Придется довольствоваться чем бог послал. Только дежурные блюда. Есть рыба с перловкой. Или лапшевник с творогом. Выбирайте, все одинаково вкусное. Каши вам принести? Маслица нет? Значит, съели. Сахар на другом столе посмотрите, может остался. Не завезли продуктов, что тут поделаешь...

Горин не стал упоминать про причитающиеся ему завтрак и обед, а в дальнейшем не единожды убеждался, что новенькому, как в больнице или тюрьме, достается кровать без подушки, неудобное место за столом, последняя очередь на процедуры. Что поделаешь, не завезли, и перила в санатории для приехавших лечиться одни, вторых не предусмотрено.

- Донецкий Евгений Григорьевич, - крепко пожал Горину руку сосед по комнате. Или точнее ее называть палатой, подумал Горин.

Низкий прокуренный голос, седой вихор, одна бровь воинственно приподнята, черные, в блеклых ободках старости, но с тлеющим огоньком глаза.

- Евгений Сергеевич Горин.

- Тезки, значится. Угощайтесь, - протянул портсигар Донецкий.

- Бросил три года назад.

- Уважаю. Это какую же силу воли необходимо иметь, чтобы сорок лет курить и бросить, чтобы тридцать лет пить и бросить. Сила да воля - что бы с нами-то со всеми было бы, будь у каждого и воля и сила, спрашивается? Умозрительно рассуждая, хуже не было бы, а наоборот. С другой стороны, слаб человек, слаб, ох, слабак. Так и норовит побаловать себя напоследок. Вы разрешите?

Горин, сам куривший взасос, а теперь не переносящий табачного дыма, вдруг смутился и промолчал в ответ, то ли на в силах отказать едва знакомому человеку, то ли от того, что Донецкий, заранее уверенный в его согласии, уже щелкнул зажигалкой.

- Подарок Сергея Федоровича Бондарчука, - пояснил про зажигалку Донецкий. - На картине "Война и мир" совместно работали. Группа каскадеров под управлением Донецкого. Зву-чит! "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."

Пока Донецкий с чувством декламировал Лермонтовское "Бородино", Горин опять смутно ощутил, как безмолвную зарницу на горизонте, как дальний подземный толчок, кровную связь Горы и Дуэли.

Донецкий был непрерывен. Он непрерывно курил, говорил, начинал смеяться и заходился в кашле, уходил в туалет, чтобы отхаркаться, но дверь за собой не закрывал, а что-то гулко кричал под шум ревущей в бачке унитаза воды. Две страницы в день, с подступающей безнадежностью подумал Горин, куда уж тут.

- Тезка, надо бы вспрыснуть твой приезд, ничего, что я на ты? Понимаю, понимаю, печенка-селезенка, процедуры-доктора, мы приехали сюда лечиться, режим нарушать никому не дозволено, а мы в воскресенье, когда у всех выходной, даже у главврача, по маленькой, не торопясь, под закусочку, все заранее заготовим, шашлычок-балычок, кинза-брынза, лаваш-ералаш, а сейчас некогда, некогда, пошли, тезка, как в старые якобы недобрые времена говорили, эстрадную программу "Время" смотреть.

Они прошли в конец коридора и осторожно, привыкая к темноте, нашли себе места на диване в холле. Международная часть программы состояла из репортажей с Кубы и из Англии. Смотрящих было человек десять-двенадцать, черно-белый отсвет экрана выхватывал из темноты их неподвижные, похожие на маски, лица и время от времени кто-то добавлял свой комментарий к блоку новостей. "Постарел Федя", - про Фиделя Кастро, "Вот умница"", уважительно про Маргарет Тетчер. Тон реплик резко изменился, когда дикторы перешли к внутренним известиям. "И чего мотается по стране. людей отрывает от дела, лучше бы Госагропром растряс", - с раздражением про члена Политбюро, посетившего в белом халате очередной образцово-показательный колхоз. "Красиво жить не запретишь", - с равнодушным недоверием про откуда-то взявшиеся полные прилавки магазинов в каком-то областном городе. Как всегда, очень внимательно прослушали сводку погоды, после чего несколько человек вышли, но большинство остались смотреть теледебаты двух кандидатов в народные депутаты.

Одним из кандидатов был генеральный директор производственного объединения, другой - партийный деятель высокого ранга. Они излагали свои программы, отвечали на вопросы ведущего, на звонки телезрителей. Их диспут слушали молча, даже Донецкий притих. По сути речей и ответов Горину становилось все более ясным то, что он раньше знал и думал об этих кандидатах - хозяйственник зажат тисками госплана, госзаказа, госнаба, госприемки, - госудавом антиэкономики и только попытается, будучи избранным, решить задачки своего объединения, , а партийный функционер, несмотря на критику в адрес Системы, постарается закрутить гайки потуже, чем это бывало прежде, используя кольца того же госудава.

Зажгли свет, и перед Гориным предстала писаная во всю поверхность стены картина. На фоне розово-закатного неба высилась вдали Гора в пелеринах облаков, а по зеленой степи распластался в напряженном беге-полете всадник в откинутой бурке. Глаза у Лермонтова закрыты, лик бледен, сам всем прямым телом склонился вперед, словно неудержимо падал на землю, куда с застывшим ужасом вперился безумный глаз коня.

Картину обрамляла нарисованная же золотая рама, как на настенных ковриках с рынка "Лебеди в пруду" или "Русалка", и контраст от столкновения бешеной скачки и падающего Лермонтова, от летящего навстречу своей смерти гения и санаторного помещения с громоздким телевизором и казенной мебелью опять взволновал Горина - тема его будущего рассказа обретала четкие очертания.

...Лермонтов был спокоен и весел в день дуэли, с удовольствием позавтракал и еще писал у окна, выходящего в сад, не замечая, как утренняя свежесть июльского дня постепенно сменилась жарким полуднем, а затем липкой духотой. Умолкли птицы, пропали звуки, гнетущая тяжесть давила на веки, густой воздух был недвижен и призрачен, грозовая туча, синея от удушья, обволакивала Гору.

К шести часам отыскали поляну среди кустарника, и Лермонтов, радостный, свежий - весь день он ощущал необычайный подъем, хотя далеко не в зените своего могучего таланта, не что, что покойный Пушкин, но сколько еще впереди и даже сказал кому-то, не сказал, само собой вырвалось: "Я счастлив!" Лермонтов опять принес свои извинения за неуместную шутку, но Мартынов, распаленный одуряющей жарой, настоял на своем - крупнокалиберные пистолеты, дистанция пятнадцать шагов вместо положенных двадцати пяти, три выстрела паче окажется недостаточным.

Лермонтов стоял, правое плечо вперед, пистолет прижат к груди, улыбался и ждал.

Мартынов целил так долго, что секундант не выдержал:

- Стреляйтесь же, а не то я вас разведу!

Грянул выстрел, сверкнула молния и эхо грома сотрясло Гору. Внезапный ливень, словно разверзлась хлябь небесная, обрушился с ревом и плачем на землю. Смертная бледность белила лицо убитого поэта, и струи воды, багровея, никак не могли смыть кровь, хлеставшую из развороченной раны в груди. Не переставая, шел дождь - летом явление редкое в этих местах - и еще ночь, и еще день тело Лермонтова лежало под кустом на поляне - никак не могли сговориться и нанять телегу, чтобы перевезти его в Пятигорск... Воскресенье совпало с днем выборов. Без пафоса Маяковского - читайте! завидуйте! - Горин впервые в своей жизни реально ощутил себя гражданином - его голос, его избирательный бюллетень мог стать микропружинкой, которая заставит дрогнуть стрелку весов в пользу того или иного кандидата в народные депутаты.

Именно поэтому, не считая себя вправе бездумно принять участие в голосовании за тех, кого не знал, Горин не пошел на местный избирательный участок, открытый прямо в санатории, хотя такая полная возможность и была.

Это было совсем новое ощущение, ощущение свободы, оно принципиально отличалось от того, что возникало на фестивале джаза в Ярославле, оно было даже в принятом без всякой опаски решении не голосовать, и Горину увиделась внутренняя связь Свободы с темой Горы и Дуэли.

Вечером Донецкий, памятуя о договоренности, организовал-таки небольшое застолье, пригласив третьим своего знакомца Петра.

Петр уважительно и не без интереса спросил, где же это Донецкий исхитрился достать водку, по сведениям Петра из достоверных источников на весь Пятигорск спиртным торговал только один магазин с двух дня, и то продавали сколько завезут, на что Донецкий подмигнул и ответил, что, во-первых, в связи с выборами вчера, то есть в субботу, завезли побольше этого дефицитного товара, во-вторых, в городе есть ликеро-водочный завод, а раз есть завод, значит всегда есть возможность возле него приобрести по повышенным ценам столь желанное и необходимое для товарищеских встреч или иных торжеств зелье.

Семена этой идеи упали на благодатную почву, разговор принял активный характер, выявив личную заинтересованность всех троих мужчин, которые единодушно осудили политику партии и правительства в этом вопросе, придя к выводу, что надо было бы четыре года назад категорически исключить под страхом суровых административных наказаний пьянку на работе и в рабочее время, но оставить свободу - опять это хмельное слово - СВОБОДА! - распоряжаться своим здоровьем и досугом как кому заблагорассудиться.

В доказательство своей и всеобщей правоты Донецкий нарисовал картину повального самогоноварения и поделился с товарищами надежными рецептами самоизготовления различных водок, сославшись на первоисточник - поваренную книгу мадам Молоховец дореволюционного издания. Все рекомендации мадам начинались с совета перегнать перебродившее через "кубик", и присутствующие со знанием дела обсудили новейшие достижения советского перегонного аппаратостроения, обладателями образцов которых, как оказалось являлись и Донецкий, и Петр, и несколько знакомых Горина.

Горин припомнил, что до пятнадцати лет не брал в рот ни капли спиртного и совсем не представлял себе его воздействия на организм. В районном доме пионеров Горин занимался в музыкальном кружке, дуя на трубе, и был по случаю приглашен взамен заболевшего трубача на халтуру "лабать жмурика", то есть проводить в последний путь усопшего. Выполнивший свой печальный долг оркестр в полном составе был посажен на поминках за стол. Глядя на других, Горин выпил стакан водки, не ощутив ни робости, ни отвращения. Голова оставалась ясной, но тело стало чужим и совершенно непослушным. Горина неудержимо заносило то в одну, то в другую сторону от генеральной линии его продвижения, и он с большим трудом добрался до дома. Несколько раз безрезультатно пытался дотянуться до звонка, отбрасываемый неведомой силой на исходные позиции, пока не понял, что гораздо надежнее стоять на четвереньках. Обнаружив это, Горин убежденно подумал, что именно таким простым и естественным образом ему удасться скрыть от матери свое состояние. Постучал в дверь и, когда мать отворила ему, поздоровался с ней и прошел на четвереньках в комнату.

Мать сразу поняла в чем дело и молча смотрела, как сын, твердо перебирая руками и ногами, сходил в туалет, вернулся, рассказал об успехах в школе, гордо отдал заработанную в оркестре пятерку и лег спать.

Все трое, в том числе и Горин, дружно посмеялись над Гориным-молодым.

Донецкий не мог остаться в долгу и рассказал, как однажды, будучи со съемочной группой в областном украинском городе, оказался свидетелем следующего проишествия. Впрочем, начиналось все без свидетелей. В гости к ночному сторожу аттракционов, что настроили в парке культуры и отдыха, приехал кум из села. Как водится в таких случаях, привез с собой четверть доброй горилки, жменю сала, мешок синеньких и связку чеснока. Выпили кумы, закусили салом с чесноком и почуяли прилив сил.

- А шо, кум, кажи, жалко тебе трохи развлечь своего дорого кума в этом заведении? - хитро спросил кум у ночного стража, имея ввиду охраняемые родственником аттракционы.

- Жалко? - удивился сторож. - Хиба ты жалеешь колхозного поля, так чем же я тебя хужее?

И повел кума поначалу в комнату смеха, где кумовья подивились на свои растянутые то в длину, то вширь фигуры, а потом на качели-карусели. Это такое сооружение, пояснил Донецкий, в виде мачты с большим кругом наверху, к которому на длинных железных цепях подвешены деревянные сиденья. Сторож усадил на одно из них и закрепил кума, а сам в целях равновесия сел в такое же сиденье с другой стороны круга. Однако дотянуться с такой позиции до кнопки включения сторожу никак не удавалось, поэтому ему пришлось отыскать прут подлиннее, опять пристегнуться и долго тыкать прутом в кнопку, пока не раздался щелчок и карусель с металлическим скрежетом тронулась в свой бесконечный путь по кругу. Поначалу тихо, потом все быстрее, колесо разогналось, и кумовья, поднятые вверх центростремительной силой, закрутились в ночном небе. Ого-го, кум, о це диво, кричал кум куму, ого-го, вторил эхом кум куму, и неслись они в черной ночи, как ведьмы на шабаш.

Накрутившись досыта и даже отрезвев, кум попросил сторожа остановить верчение, на что тот резонно ответил, что сделать этого никак не может. Через некоторое время кум почуял себя дурно и выпустил на волю съеденное сало с чесноком и стал молить об остановке, как о пощаде или милости божьей. Сторож, пошарив в карманах, обнаружил гайки, свинченные им неизвестно зачем с других аттракционов, а может с той же карусели, принялся кидать их вниз, норовя попасть в кнопку отключения, но нужного эффекта бомбометание, а точнее гайкометание, не дало, и кумовья продолжили свое путешествие.

Постепенно рассвело, запели птицы, а качели-карусели все крутились пока не сгорел мотор. Заблеванные, помертвевшие кумовья были обнаружены бабами-уборщицами, которые никак не могли взять в толк в чем тут дело и долго и непрофессионально подсчитывали, сколько же надо выпить двоим мужикам, чтобы дойти до такого состояния, когда не то что встать, глаз открыть нет никаких сил.

Здесь и Донецкий, и Горин, и Петр немного поспорили о том, сколько может выпить человек и, разойдясь в количестве, пришли к единому мнению, что все зависит от настроения, закуски и участия в этом процессе супруги.

Петр был из городка рангом намного ниже , чем Горин или Донецкий, а что такое провинциальное захолустье? Место скопища человеков, которые настолько близко знают друг друга, что ничего не скроешь, и уж если случится что, то и воспринимается как событие почти семейное. И все обыватели города, конечно, знали, что местный специалист по электричеству Колька Ниткин всенепременно желал иметь только сына, что супруга его Валентина обещалась произвести требуемое и, действительно, обещание свое исполнила, за что счастливый Колька подарил новоявленной мамаше норковую шапку голубого оттенка - такую же, что имели лишь жена председателя горисполкома и завгорторгом.

Дите получилось слабое в отличие от мордастой Валентины, но Колька души в нем не чаял и, позабыв своих бывших сотоварищей по загульным делам, денно и нощно выхаживал наследника. Через определенное время тело сыночка покрылось сыпью, и доктор установил диагноз - врожденный сифилис. Колька учинил супруге допрос третьей степени с мерами физического воздействия и добился чистосердечного признания от Валентины - на самом деле родила она девочку, но, зная крутой Колькин нрав и тяжелую руку, перепугалась и за деньги уговорила медсестру переменить клеенчатые бирки на руках двух младенцев. Мальчика ей уступила соседка по родильному, женщина беспутная, без определенных занятий, которой было совершенно безразлично, какого пола у нее дите. Колька, потрясенный таким известием, наварил Валентине еще один "фонарь", но потом остыл и рассудил, что пусть будет дочка, но своя и здоровая, чем подкидыш-сифилитик. Супруги Ниткины отыскали соседку по родильному дому, находившуюся в нетрезвом состоянии около колхозного рынка, но та угрюмо отказалась от совершенного обмена. Пришлось прибегнуть к содействию органов милиции, которая выяснила, что девочку Ниткиных беспутная женщина умертвила и бросила в колодец.

- Как же вы там вообще живете? - не выдержал наступившего молчания Горин. Как будто Петр существовал где-то на иной, далекой и дикой планете.

- Да так и живем, - просто ответил Петр. - Колбаса, масло, сахар, все по талонам, теперь и мыло по карточкам.

- Шизнь, тезка, - скаламбурил Донецкий. - Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем...

Донецкий еще говорил что-то, а Горин смотрел на него, на Петра и думал, что все мы - тезки, все мы - люди, которые изъясняются на русском языке, народ одной удивительно богатой и щедрой на таланты страны, а вот как жили веками, так и живем в скудости и духовной нищете. Сколько, казалось, происходит перемен, а разве повернешь ее, Гору?.. Прощай немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, покорный им народ, - всплыли строки Лермонтова, опять Поэт, опять Гора...

Пешеходная экскурсия по Пятигорску началась с площадки, откуда открывалась панорама Горы. Снизу мелкий лесок постепенно переходил в кустарник, ближе к вершине только трава покрывала склоны и где-то там в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году от рождества Христова к слету ударниц труда был высечен портрет Ленина. Гора несла его, как значок на груди, ее вечная безликая сущность была визуально присвоена и получила свою метку, что Гора принадлежит первому в мире государству рабочих и крестьян.

Скульптор, реставрировавший портрет после неудачной попытки немцев во время войны расстрелять портрет из орудия, высек заодно на скале четверостишие собственного сочинения. Вознесенный на Гору опус вряд ли можно было назвать поэтической вершиной, но стихи были посвящены уже не тому, с кого делался каменно-тесный портрет, а товарищу Сталину и вполне годились для нимба, откованного под прессом репрессий, отполированного массой славословий и водруженного на чело вождя всех народов и времен. Соединив на себе портрет Ленина со стихами, посвященными Сталину, Гора стала наглядным символом Системы.

Изначально не могло быть поэзии в высеченных, казалось бы, навечно строчках, истинная поэзия звучала в струнах Эоловой арфы - специальный инструмент был установлен нашими предками на Холодном отроге Горы, и в бытность свою налетавший ветер будоражил ее вечный покой странными звуками. Их любил слушать Поэт. Наши современники лишены этого вдохновляющего действия, ибо время беспощадно порвало струны, а советское время ликвидировало и самую арфу.

Узкая тропа сбежала вниз и привела к гроту, в котором так любил уединяться Лермонтов, где Печорин встретился с Верой, это было свидание любви, отсюда виден весь Пятигорск с каскадом широкой лестницы, заполненной кринолинами, сюртуками и мундирами общества, съехавшегося на воды. Оказывается по тем временам надобно было иметь изрядное здоровье, чтобы выдержать ежедневное действие прописанных эскулапами сорока-пятидесяти стаканов насыщенной газами, ионами и минералами воды. До чего же беспредельна вера человека в чудодейственность непонятного, подумал Горин, и как жадно хватается он за целебное средство, чтобы поскорее избавиться от болезни. Получив же облегчение, опять безрассудно тратит время своей единственной жизни.

Павильон над источниками венчал лестницу, здесь княжна Мери помогла поднять оброненную кружку оправлявшемуся от раны Грушницкому. Тропа вдоль Горячего отрога привела к бронзовому орлу, терзавшему змею болезней, а от него совсем вниз к еще одному гроту. Под его сводами пировали друзья, звучали смех, тосты, стихи и песни, отсюда была видна скала с портретом Ленина на Холодном отроге, павильон над источниками и орел на Горячем отроге. Оглянувшись на пройденный путь, Горин как бы обернулся в прошлое, дымка которого, как на полотнах импрессионистов, окружала какую-то иную, возвышенную и наполненную поэзией и высокими страстями жизнь.

Напротив грота высился ажурный стеклянный павильон "Лермонтовская галерея" с готическими башенками в голубых, красных и желтых витражах, полностью видный сквозь ветви не успевших еще обрядиться в весеннюю листву деревьев парка. Из глубины его показались двое мальчишек лет по двенадцать-пятнадцать в ярких спортивных шапочках и куртках, один - в красных кроссовках, другой - в оранжевых резиновых сапожках. В руках у них были рогатки, и они, подбирая на ходу камни, искали цель, чтобы поразить ее. Издалека не было видно полета снаряда, но то металлическим звоном отзывался фонарь, то глухим стоном дерево, то сухим щелчком скамейка. Они добрались до стеклянного павильона, обошли его, деловито рассматривая, и скрылись за углом. Звон разбитого витража отозвался эхом в пустом павильоне, задрожали стекла и экскурсанты завертели головами, не понимая, где источник тревожного звука.

- Вот звери, - покачала головой экскурсовод, видевшая рейд молодых варваров. - И что же из них вырастет? Рэкетиры? Слава богу, хоть в Афганистан их больше не пошлют опыта набираться... На этом наша пешеходная экскурсия по Пятигорску заканчивается. Вопросы есть?

Вопросы-то есть, да где ответы, подумал Горин.

Жизнь Горина в санатории обрела свою временную стабильность, сообразную расписанию процедур: с утра к источнику номер семь, завтрак, кислородный коктейль в лечебном корпусе, на автобусе в грязелечебницу, возвращение как раз к обеду, "тихий час", вновь к источнику номер семь перед ужином и вечер, растрачиваемый Гориным на телевизор или видеосалон. Горинскоу санаторному бытие было осложнено, правда, тем, что Донецкого приковал к постели приступ острого радикулита. Боли были настолько сильны, что Донецкий со стоном и чрезвычайно медленно разворачивался вокруг своей оси, подняться же по нужде самостоятельно совсем не мог. Врач предложила Донецкому сделать блокаду, но тот наотрез отказался от уколов, боясь заразиться спидом, как это произошло с группой детей и женщин в башкирской Элисте. Лечился он растирками адамова корня, который Горин приобретал на местном рынке.

Распорядок процедур с виду был пунктуальным - каждый лечащийся, в том числе и Горин, имел на руках пухлую санаторную книжку с табуляграммами, рассчитанными на компьютере, с точным указанием времени приема, иначе как управиться с многотысячным потоком страждущих, но жизнь постоянно вносила свои коррективы. Особенно в грязелечебнице. Высокие потолки первого зала в лохмотьях облупившейся масляной краски неясно отражали гул разговоров, шарканье ног и отдельные выкрики длинной очереди ожидающих своего сеанса. Было нечто одинаковое в столпившихся - каждый держал в руках пластиковый пакет с орлом, клюющим змею болезней, но было и различие. Обладатели санаторных книжек с орденом Победы, увитым гвардейской лентой, составляли особую касту ветеранов ВОВ - неблагозвучная аббревиатура Великой Отечественной. Они проходили, не задерживаясь, вперед и были напористы и бесстрашны, как возможно когда-то в рукопашном бою с врагом. Как и любые другие привилегированные, ветераны ВОВ вызывали только глухое раздражение у толпящихся в ожидании и справедливо, по мнению Горина, считавших, что перед бледным от боли лицом недуга все равны. К столику регистраторши, в обход барьера, подходили и другие личности, они, склоняясь, что-то шептали ей, и в большинстве случаев получали пропуск на беспрепятственный проход. При этом совсем не верилось, что в стране провозглашенного семьдесят один год назад социального равенства столько заслуженных лиц.

Когда испытание терпения очереди достигало ощутимого пре дела, регистраторша скрывалась в глубине длинной галереи с отсеками ванн, являлась с горстью жетонов и толпа растекалась, как река в дельте, на рукава, по другим очередям, человек по пять-шесть. Ванн, как таковых, не было - вдоль стен квадратного отсека стояли столы с пластмассовыми лежаками, а в середине торчала, подрагивая от внутреннего напора, труба, из поворотного патрубка которой санитарка-грязевщица подавала на подстилку черную горячую пасту. Погруженный в эту субстанцию, замотанный, как кокон мумии, Горин в распаренной дремоте постепенно переступал грань потустороннего мира, без боязни сливаясь с недрами земли, не холодной, словно смерть, а горячей, жидкой, значит, живой. Грязь забирала, отводила шлаки организма, воды источника номер семь промывали засорившиеся протоки и за телом, вспомнившем о бессмертии, ощутимо очищалась, успокаивалась и душа. Умиротворенная тишина царила в комнате отдыха, откинувшись в кресле, Горин безучастно-благостно наблюдал сквозь открытую дверь очередные треволнения очереди у стола регистраторши.

- Кайф, - подтвердил Донецкий наблюдения Горина о грязелечебнице. - И насчет ветеранов ВОВ верно. Вот встану на ноги обязательно закажу себе комплект орденских планок рядов на пять-шесть, четырех маловато, шесть многовато, пять будет в самый раз, здесь делают из пластмассы, сам видел объявление а комбинате бытового обслуживания. А на какие места тебе грязь накладывают?

- От колен до поясницы.

- Дурень, сунь грязевщице рубль, она тебя всего грязью перемажет.

- Так прописали.

- Много они знают, где у тебя какая болячка притаилась?

Все до поры, до времени, как созреет, схватишься, а поезд уже ушел, весь состав и дымка не осталось.

Горин припомнил, что однажды в какой-то компании женщина, художница по профессии, долго крутила его левую руку и, пронзительно посмотрев в глаза Горину, нагадала ему смерть в пятьдесят два. Но об этом Донецкому Горин ничего не сказал - не хотелось о неизбежном, что рано или позже случится, только-только ощутив обновление.

Незаметная, а какая же славная радость чувствовать себя здоровым Горин с почти праздным любопытством и удовольствием совершил путешествие в Кисловодск и его окрестности. Поначалу величаво развернулся за окнами автобуса Бештау - пять так и не проснувшихся вулканов. Миновали издали похожую на спираль вавилонской башни гору Шелудивую, которая на самом деле была уже наполовину истрачена на строительство города химиков Лермонтов.

Сделали остановку у Кольца-горы, где небо сквозь круглое отверстие, как через большой голубой монокль, рассматривало небольшой людской муравейник у подножия. Здесь торговали сиреневыми вязаными шапочками и сувенирными безделушками, а в центре сидящий на корточках ловко манипулировал на брошенной в пыль фанерке тремя наперстками, предлагая угадать, под каким из них скрыт металлический шарик. Игравший с ним молодой парень начал с пяти рублей, постепенно повышая, проиграл сотню, азартно удвоил ставку, вернул деньги, а потом даже выиграл. Еще двое, один наголо стриженый, второй - в кепке, надвинутой на глаза, улыбаясь щербатым ртом и золотой фиксой, подначивали парня, всем видом показывая, какое удовольствие и легкий выигрыш ожидают доверившихся этой компании поучаствовать в невинном тюремном развлечении. Проехали через Кисловодск, город-храм целебного воздуха, где священниками служат врачи, а прихожанами являются сердечно-сосудистые больные. И наконец, посетили узкое ущелье, в котором ветер и вода выточили из скал причудливый замок, овеянный легендами о любви и коварстве.

Вечером Горин не отказал себе еще в одном удовольствии - сходил в один из видеосалонов, которых расплодилось достаточное множество. Явление видео было пока что внове для советского обывателя, которому из-за никем ненаказуемого пиратства явно повезло с готовым зарубежным репертуаром на любой цвет и вкус.

Кровь, пульсирующая из оторванной головы, лопнувшие от ожога глаза, яма с трупами и червями, куда свалилась белокурая девочка - Донецкому нравились такие фильмы, где герои неудержимо шли в глухой лес, спускались в мрачные подвалы, наклонялись над черными дырами, откуда кидалась на них слизистая нечисть, зубастая пакость и прочая мерзость. Светлана, жена Горина, говорила - хочу про богатых и про любовь, Горин же предпочитал триллеры - истории с крепкими сюжетами, мастерски сделанными погонями, захватывающими дух ситуациями.

Горину повезло - в увиденной ленте только поначалу ничего неожиданного не происходило. Муж, преуспевающий бизнесмен, и его симпатичная жена приехали по делам в большой город и пока муж в ресторанчике аппетитно жевал бифштекс со свежими овощами, ел ананас с мороженым и обсуждал выгодные аспекты своих контрактов, жена ходила по магазинам и со вкусом выбирала, как говорится, товары народного потребления из широкого ассортимента, настолько широкого, что казался неизмеримо шире скудного отечественного. Занятие это из-за многовариантности оказалось далеко не простым, и она опоздала. Ресторанчик уже закрылся, муж маялся в одиночестве на перекрестке, завидев его издалека, жена заторопилась, расплатилась и отпустила такси. Они оказались вечером вдвоем на незнакомой улице. Так в Кабуле с темнотой наступает иная власть - душманов. Всю ночь за мужем и женой гонялись озверевшие бандиты-садисты, спятившие маньяки и одуревшие наркоманы. Авторы фильма умело и точно напоминали зрителям, что есть оборотная темная сторона даже у солнечного мира полного благополучия. У Горина фильм вызвал свои ассоциации.

...Трагедия всегда идет рядом с обыденностью, прячется за ее серыми глазами, рядится в ее ношеные одежды, приходит на чашку чая, курит, смеется, и никто не знает, когда пробьет ее час. Лермонтов сидел на диване в гостиной и что-то, иронически усмехаясь, говорил хозяйке дома. Плеск разговоров вдруг стих, как оборванный, и в мертвой тишине прозвучал остаток фразы.

Мартынов понял, что это о нем, и начался отсчет последних часов жизни поэта. Хоронили Лермонтова на следующий день после дуэли.

Народу пришло множество, но потрясенная тишина сопровождала процессию. В полном молчании гроб предали Горе, в молчании же разошлись...

От церкви кладбищенская дорожка уходила вверх, могилы, кресты, ограды, цветники поднимались друг над другом, лепились в мозаику погоста, и черные на серебре стреловидные указатели, такие же как надписи на железных дощечках, которые втыкают в свежие захоронения, привели Горина к обелиску на месте первоначального погребения Лермонтова. Кто нес гроб? Однополчане? Шел ли за гробом убийца? Этого Горин не знал, но подумал, что зря не дали сразу успокоится мятежному духу - почти через год гроб выкопали и увезли в родовое имение Лермонтовых Тарханы. Именно здесь, на уступе были бы Поэту и жилище Демона - далекий Кавказский хребет, и город, и Гора.

Садилось солнце и тянуло за собой серый тюль сумерек. Казалось, что над кладбищем сгустилась тишина и, словно придавленная к земле, затаилась в ожидании темного часа. Холодок пополз по спине Горина, когда он услышал какие-то шорохи позади себя. С Горы, упруго перепрыгивая через могилы, спускались трое парней. В руках у них были длинные прутья, они со свистом хлестали ими по крестам и оградкам, сбивали верхушки сухих былинок, а затем разом, словно по команде, стали нападать друг на друга, по-каратистки выбрасывая вперед ноги. Это была игра, но велась она сосредоточенно, с примеркой на условия, приближенные к боевым, и в любой момент могли перестать игрой. Не мертвых бойся, подумал Горин о своем испуге, когда трое скрылись за поворотом, страшись живых.

Вечером сообщили о пожаре на атомной подводной лодке "Комсомолец" катастрофа в чем-то схожая с гибелью "Титаника" - супер-корабля, оснащенного негодными спасательными средствами. Еще одна беда в ряду столкновений пароходов и железнодорожных поездов, аварий и взрывов на предприятиях, угона самолетов, облысевших, нервно-парализованных детей - метастазы Системы. После мартовского пленума ЦК КПСС по селу язык не поворачивался назвать хозяйством беспощадную эксплуатацию обезвоженной, отравленной ядохимикатами земли с разбитыми вконец дорогами, с мастодонтами-тракторами, с гигантскими потерями неубранного, рассыпанного, сгноенного. Отменили Госагропром - мертворожденный дебил перестройки, повивальной бабкой которого была Система - по сути же экономической реформы ничего не изменилось.

Горин ходил мрачный от своих размышлений, даже начал стрелять у Донецкого папиросы, к тому времени оправившегося от радикулита и постоянно одетого, несмотря на теплую погоду, в пиджак, украшенный новенькими пластмассовыми орденскими планками.

Горин чувствовал себя лишним человеком в этой жизни, звеном в веренице лишних русских людей. Талантливых, одаренных, готовых служить верой и правдой, но не нужных своему Отечеству, России. Лишний Онегин, друг повешенных и сосланных, лишний Печорин в безысходных душевных муках, лишний Обломов, безнадежно отстающий от нового века, лишние призраки вырубленного вишневого сада. Советское время сделало лишними и даже превратила во врагов государственных миллионы соотечественников. Так и для Горина связь с лишними людьми прошлого оказалась кровной, окрашенной личной горечью. При этом советский человек Евгений Горин в отличие от светского Евгения Онегина не мог скрыться в своем имении, уехать заграницу - его ждала либо гибель в бесплодной борьбе с Системой, либо опустошающий душу компромисс. Горин был частью Горы, ее камнем, и Система, как Юпитер, пожирающий своих детей, поглотила Горина, его жизнь, его время, а перестройка сделала бессмысленным пережитое.

Горину вспомнилось, как в Москве открылась парикмахерская "Чародейка" и Горин раз в месяц или полтора приходил в ее светлые зеркальные залы к своему парикмахеру Яше, который встречал его с радушной улыбкой, усаживал в кресло, мыл голову душистым шампунем, тщательно стриг, укладывал феном волосок к волоску, и Горин выходил каждый раз из парикмахерской с ощущением обновления, свежести и уверенности в себе. Так продолжалось до тех пор, пока Яша, щелкая ножницами, не рассказал Горину невеселую историю своей жизни. До крутого поворота Яша двигался по наезженной колее школьник, студент, инженер, жена, двое детей и все те же сто восемьдесят - двести, на которые все труднее сводить концы с концами. Яша постепенно старился в одном из конструкторских бюро Метростроя, но тут производственная необходимость сформулировала следующие условия задачи: есть бетон, есть отходы металлообработки, требуется создать машину, изготовляющую бетон, армированный металлической стружкой. И увлекся Яша идеей, ночами не спал, но задачу решил, авторское свидетельство получил и двадцать два рубля награды за четыре года работы. Тут Яша задумался и ушел в парикмахеры, спасибо люди помогли, в светлые зеркальные залы ввели, чтобы мыть и стричь чужие грязные волосы и где радио целый день болтает о новых достижениях победившего, развернутого и развитого социализма, спасибо люди помогли, спасибо люди надоумили, тяжело было инженерное дело бросать, тяжело было заново жизнь начинать - люди помогли. Так Яша тоже стал лишним и хотя твердил, что счастлив и доволен, а на самом деле он умер. Люди, не занятые тем, чему предназначены, неживые, прошлые.

А настоящее уходило в глубь пучины времени стремительно, как горящая атомная подводная лодка, и каждый день приносил неожиданные новости и известия, заслонявшие своей значимостью вчерашнее. Ночью на главную площадь Тбилиси плотным строем вышли танки и смерть настигла не ведающих, что они пришли на свидание с нею...

Дорога длинными асфальтовыми уступами привела к храму.

Казалось ничем не примечательна кладбищенская церковь Лазаря Четверодного, но войдя в нее, Горин попал в пространство, окруженное святыми ликами, где невозможно совершить что-то безнравственное, как в Тбилиси. Среди пришедших и творящих молитву Горин неожиданно для себя почувствовал необходимость поделиться сокровенным. Горин не был лишним здесь, человек в храме среди других таких же, и свободно мог, сознательно приняв веру даже без атрибутов посвящения, обратиться к тому, кого именуют Создателем: помоги не пасть духом, огради от болезни меня и любезных сердцу моему, благослови явление трудов моих взору человеческому, раз горит во мне искра Твоя. Еще Горин захотел мира и блага на всей земле, но сразу ощутил неисполнимость такого желания. Тут даже Бог бессилен.

Двадцать четыре раза взошло и зашло солнце, каждый раз возвращаясь на круги своя, и наступил последний день пребывания Горина в санатории. Последний день, весенний день. Деревья покрылись зеленым пухом первой листвы и уже заслоняли ранее просматриваемое здание павильончика с водами источника номер семь.

Горин выпил маленькими глотками стакан тепловатой горьковато-солоноватой воды, глубоко дыша свежим утренним воздухом, упруго преодолел подъем и лестницу с ординарными перилами, с аппетитом позавтракал, попрощался с застольниками и получил у медсестры Галины Александровны выписку.

- Уезжаете, - добродушно улыбнулась Галина Александровна.

- Домой. А дома, конечно, жена ждет, скучает, детки спрашивают, где это наш папка пропал, а папка, отдохнувший, здоровый, вернулся, вот и радость в доме, не то что мне, вдове, здесь до смерти куковать одной.

- Ну, вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Вы же круглый год на курорте живете, Галина Александровна. А мои детки уже три года как сделали меня дедкой. Вот везу внуку кожаные тапочки, мехом отделанные, пусть бегает. Ваши-то как?

- Дочку недавно замуж выдала, слава богу, за русского, а то за ней внук соседа, местные они, все бегал, а внука-то на дороге поймали с автоматом, грабили они иногородних, кто на своих машинах приезжают из Москвы или других городов.

- Посадили внучека?

- Куда там! У них деньги мешками стоят, дед взял один мешок, в милицию снес, отпустили внука на все четыре. А вот с сыном моим беда.

- Что такое?

- Он у меня под Саратовым служит, звонит каждый вечер. А тут молчок три дня подряд. Их часть и раньше посылали на усмирение. Слышали, что в Грузии творится, наверное, опять ему приказ вышел.

Глаза Галины Александровны наполнились слезами. Словно пробился источник из Горы. И наверное , эти слезы такие же теплые и горько-солоноватые, подумал Горин.

- Какие ваши годы, Галина Александровна, еще глядишь, изберете себе кавалера покрепче из приезжающих с каким-нибудь легким остеохандрозом, тем более что история болезни кандидата, а значит картина его здоровья у вас всегда под рукой. И выборы можно провести, как сейчас говорят, на широкой альтернативной основе.

- У них, у кандидатов этих, вместе со старостью не остеохандроз, а остеостервоз развивается, - опять заулыбалась Галина Александровна. - А что верно, живы будем - не помрем, счастливо вам, не болейте.

В лечебном корпусе небольшая очередь неспешно продвигалась к окошку раздачи. Из блестящей металлической трубочки вязко вытекала белая пена, заполняла глубокое блюдце, и медсестра выдавала его с маленькой ложкой в обмен на запись в санаторной книжке. И Горин получил свою порцию кислородного коктейля, дозу растворенного жизнерода. Было что-то ритуальное в этой молчаливой очереди за кислородом, и Горину подумалось, что при существующих темпах экологической эрозии скоро будут очереди за глотком чистого воздуха.

Зато в грязелечебнице на удивление было совсем не людно, и уже через полчаса-сорок минут Горин сидел на скамейке и жмурился под лучами теплого солнышка в ожидании автобуса. Казалось бы, осталось провести последние часы в окружении весенних гор, наслаждаясь обновленным ощущением жизни, но, с другой стороны, сил теперь вполне доставало, чтобы прямо взглянуть в лицо и прошлому, и настоящему, и будущему. Санаторий позволил Горину вырваться из колеса ежедневной текучки, ветер перемен помог содрать разноликую маску лжи, с которой Горин прожил свои полвека. При Системе Горин родился, учился в ее классах, носил пионерский галстук, комсомольцем проходил ее университеты, работал на нее, в том числе по субботникам и воскресникам. И наравне с миллионами других на общих собраниях, пионерских сборах, заседаниях комсомольских и партийных комитетов, под общий хор лозунгов и призывов, газет, журналов, книг, радио и телевидения, театра и кино постоянно испытывался на идейную чистоту. Жизнь не укладывалась в прокрустово ложе социальной утопии, но Горин когда-то веровал, что учение истинно, ибо научно в отличие от иных, однако с годами сам пришел к выводу, что Системой полностью извращен основной закон любого процветающего общества - соответствия роста производительных сил и производственных отношений, понял, что реальной экономике смертельно противопоказан однопартийный аппарат, намертво сросшийся с машиной подавления - государством. Но вряд ли кто, в том числе и Горин, мог представить себе истинные масштабы ряженого в суррогат вечных идеалов идола, на жертвенный алтарь которого ненасытными потоками льется кровь репрессированных, слезы обездоленных, соки земли, имя которой Отечество.

Какой же выбор стоял после четырех лет перестройки перед простым советским человеком Евгением Сергеевичем Гориным?

НИИ, в котором работал Горин, поначалу грозились закрыть, потом перевели на одну из моделей хозрасчета, повысили ставки, пошли премии за аккордные работы на договорных началах, Горин впервые почувствовал, что кошелек не пуст за три дня до получки, но в черной дыре дефицита исчезало то одно, то другое, к тому же началась окопная война между директором и его заместителем, которые не поделили мандат народного депутата, и опять поползли слухи об очередном сокращении штатов. Одновременно пышным лихорадочным цветом распустились кооперативы на пустых прилавках дефицита и золотых россыпях бесхозяйственности, вызывая ненависть функционеров Системы и рядовых ее рабов. Кооперативы казались Горину явлением временным, непостоянным, с веревочкой на шее, кончик которой в руках властей. Система, как те жулики с тремя наперстками на фанерной дощечке у Кольца-горы, продолжала свои манипуляции, и неизвестно было, под каким наперстком таится ее проигрыш.

Вот и получалось, что для Горина тропинка в будущее терялась в тумане неопределенности, за которым, похоже, таился обрыв. Кем мог стать Горин в свои пятьдесят? Остаться госслужащим? Податься в кооператоры или арендаторы? Работать на договорной основе? Как начинать жизнь сначала? Положение жены, сына и невестки ничем существенным от Горинского не отличалось. В сущности и Дюк, и Юлька тоже лишние люди, новая генерация среднего слоя Системы, они с молоком матери и на примере отцов усвоили суть Системы и пока не собирались жить по-иному. Цепочка лишних людей продолжилась на одно звено.

Но Горин понимал и другое - изменилась не только окружающая среда, изменился, причем где-то в самой основе, и сам Горин. Если четыре года назад его мировоззрение ежедневно деформировалось, словно стенами казармы, сумасшедшего дома или камеры, то теперь Горин не представлял себе иного образа жизни - без свободы своего слова, своего личного мнения.

Мысленно Горин положил на одну чашу весов гласность, свободу духа и совести, уход из Афганистана и разрезанные ракеты, а на другую - всю тяжесть семидесятилетней Системы, пирамиду Горы, и добавил туда вагон-ресторан с выдохшимися бутылками, мальчика-сифилитика и убитую девочку, звон разбитых рогаткой витражей "Лермонтовской галереи" и каратистов на кладбище, гибель атомной подводной лодки и танки в Тбилиси. Бесплотная субстанция, греза веры, мечта человечества - СВОБОДА - не дала перетянуть себя, но и не имела реальных оснований для победы.

Многое, если не главное, должен был решить первый съезд народных депутатов. Он должен был стать съездом создателей правового общества, в котором действует свободный разум и добрая инициатива на благо и процветание человека.

Горин, как и миллионы других, ждал съезда и надеялся на крах Системы, а Гора готовила свои козыри: карточки на продукты, резню в Фергане и взрыв газопровода под Уфой, скрутивший огненным жгутом два пассажирских поезда.

Донецкий рассказал Горину легенду о горце, который спрятался за спиной Мартынова и убил Лермонтова. Ничем не подтвержденный фактически, миф передавался из уст в уста вот уже полтора века и живуч был по той же причине - правду скрыть и вину свалить на злого врага. Правда, а другое имя ей - истина, проста и жестока, без вуали иллюзий и лжи, и настоящее мужество нужно, чтобы смотреть ей прямо в лицо, но без ее знания, без правды нет праведного поступка.

И Горин открыл глаза.

По диагонали, через перекресток стояло высвеченное солнцем трехэтажное здание. Советское учреждение с крупными буквами на фасаде СКГВХ и лозунгом на крыше из стеклянных неоновых трубочек, которые ярко сияют в ночи: "Мелиорация - дело всенародное!" Приспело время обеденного перерыва, из здания группками повалили люди. Вот он поворачивающий реки минводхоз, вот они винтики Системы, никто из них не отвечает за, как слезами, солями пропитанную, заболоченную, утопленную землю, подумал Горин и поймал себя на неожиданной мысли, а ведь вот она, правда, неоном в ночи горящая: МЕЛИОРАЦИЯ - ДЕЛО ВСЕНАРОДНОЕ! То есть и его, Горина, дело.

Вот какой получился итог.

Вернусь в Москву, решил Горин, обязательно отыщу неформальную группу по борьбе с мели-ораторами, пусть нас будет больше, хотя бы на одного, издам книгу за свой счет, сейчас это возможно, куда войдет и такое стихотворение:

Каждый идет сам к своему итогу...

По соломинке

всю жизнь

работал-таскал,

как муравей в кучу,

и вот

что за стог этот итог?

И для какой скотины?

Для себя - не противно.

Будь ты сложен иль прост

все равно снесут на погост.

Раз появился на свете божьем,

важно что?

Как прожил?

Какой он итог?

Сноп желаний и моей мечты:

цветы,

на некошеном лугу роса,

ох, краса,

и в реке ключевой

острые спины рыб,

и в лесу грибном

песни трельные птиц,

и бегут по лугу,

как по планете,

ко мне мои дети.

Вот это - итог!

А какой он на самом деле?

Чем мы итогу нашему порадели?

Головой с края болезни свисал

кто мой бог?

Только он - мой итог.

И как ни рядись в стихов тогу

все равно я сам

приду к своему итогу.

Я смотрю на итог,

как строитель на мост,

через Стикс, по которому я смогу

вернуться к живым обратно

такая прогулка

кому неприятна?

Я хочу сделать то,

что не властно святым или Богу:

языком зазвенеть

в колокол вечности

где найти мне дорогу,

чтобы спасти человечество?

Думаете, это моя личная истина

быть человеко-спасителем?

Каждый,

перед тем как шагать,

должен знать,

куда он поставит ногу,

каждый сам себя

к своему приводит итогу.

А человечество не живет дважды,

потому что оно состоит из каждых.

Глава сорок третья

Из апрельской весенней Москвы мы вернулись в жару. Четвертая и последняя наша жара в этой стране. Последние полгода. Обычно, когда я просматривал местные газеты, то обязательно читал свой гороскоп. В то воскресенье звезды предсказали, что на будущей неделе мне предстоят долгие и пустые переговоры, в течение которых я должен вести себя очень осторожно. В любой книжной лавке есть полка разнообразных астрологических изданий с предсказаниями на год, на месяц, на неделю по европейскому, китайскому или какому-нибудь другому гороскопу. Далеко не все сбывается, но психологически они готовят к поворотам судьбы, от которых и так никуда не денешься.

Как Ирочка Карасева.

В каждой советской зарубежной организации есть своя Ирочка, и судьбы их схожи, как близнецы. Какой мужчина без кинжала, какой начальник без секретарши? Без машинистки? Жила-была девочка, исправно заплетала косички, ходила в школу и прыгала через веревочку и играла в классики, а после школы в институт не попала, окончила курсы стенографии - и готов человечек, чтобы заполнить ячейку в бюрократической иерархии. Статус секретарши - особый: невелика должность и зарплата, зато все время рядом с начальством, на виду. А тут, как говорят физики, была бы пара - момент найдется. Энергичные да симпатичные на стуле машинистки не задерживаются, зато надолго, а чаще и на всю жизнь остаются те, у кого нет притягательной силы женского обаяния, или нежеланная плоть досталась от родителей, или характер с претензиями. А годки летят.

Как у Ирочки Карасевой.

Заграницу таких, как Ирочка, обычно направляют на два года, не больше, учитывая физиологию - сколько же может взрослая человеческая особь быть без партнера, как в экспедиции? Положение Ирочки в течение двух лет было двусмысленное, одиночество ее опасное - может мужа у законной жены увести, в то же время жаль девочку - все вечера коротает одна перед зеркалом или телевизором.

Ирочка свою цель пребывания за рубежом выполнила - накопила пачку сертификатов, а перед отъездом решила сделать себе подарок. Королевский. Пришла на ярмарку и купила телефонный аппарат, трубка и корпус которого были высечены из... оникса. Недорого по сравнению с мировым рынком оникса. Телефон из полудрагоценного камня хорошо смотрится в апартаментах раджи, которому престиж свой показной роскошью надо поддерживать, в однокомнатной же квартире советской машинистки такой предмет должен был по замыслу хозяйки производить неотразимое впечатление на кандидата в мужья.

Став счастливой обладательницей ониксовой глыбы Ирочка не нашла ничего лучшего как явиться в советский павильон и попросить умельцев из Союза проверить, сможет ли аппарат выполнять свои прямые обязанности? Те, подивившись нелепости внедрения современных средств связи в каменный век, установили, что телефон как телефон не функционирует, но при этом поделились с коллективом советской экспозиции мыслью, что местные торгпредские с жиру бесятся и не знают, куда валюту девать, коли покупают такие глупости стоимостью в хорошую волчью шубу.

Ирочке аппарат заменили, она вернулась в Союз и, действительно, через некоторое время ее сменщица со вздохом зависти сообщила, что Ирочка вышла замуж. Но Ирочкино счастье длилось недолго - муж ее, тоже работник системы минвнешторга, вернулся к прежней жене, а Ирочка осталась со своим телефоном из оникса.

Как-то я рассказал Ирочке, желая поддержать ее вечно минорное настроение, что видел оптимиста на Воробьевых горах в Москве. Он катался на одной-единственной лыже, на которой красовался лозунг - кредо хозяина: "Кайф плюс скорость!" Ирочка подняла на меня свои подведенные глазки и лукаво улыбнулась:

- Уж лучше "кайф плюс кайф!"

Так она и спивалась потихоньку, оставшись одна.

Предсказание моего гороскопа сбылось - меня включили в комиссию по разбору неприятного дела. Того самого Кулькова Якова Сергеевича, который фиктивно женился, чтобы уехать заграницу. Жена его Лидия не выдержала "сладкой" жизни и уехала в Союз. Уж не знаю, как Кульков расплатился с ней, но оставшись один, ударился во все тяжкие.

Как-то Кулькова пригласили на вечер дружбы наших народов. По традиции состоялся концерт. Одна из исполнительниц местных танцев настолько очаровала Кулькова, что он познакомился с ней, общаясь через шофера. Танцовщица сказала, что она из другого города и завтра уезжает. Советский сааб широким жестом пригласил ее к себе домой, где она показывала свое искусство всю ночь. Утром он повез ее на вокзал, но, находясь под алкогольными парами, столкнулся с другой машиной и был доставлен в отделение полиции.

Танцовщица, не желая посещать полицию, вышла из машины и бродила по городу до вечера. Наконец, нашла посольство, над которым гордо реял красный флаг, и стала требовать адрес господина Кулькова - пусть он ей вернет багаж. После первого штурма советский бастион не сдался ей, через час она повторила свой приступ, вызвали знатока местного языка и тот разобрался в чем дело. Ее отвезли к Кулькову, который продолжал жить по формуле "кайф плюс кайф", на вопросы отвечал невразумительно, чемодан ей отдал и объявил, что она - сестра шофера.

На партийном собрании Кульков юлил, но не тушевался и, хотя всем все было ясно, но инкриминировать Кулькову аморальную связь с иностранкой начальство не захотело, не желая выносить сор из избы. Кулькова выслали из страны за учиненную аварию в пьяном виде.

Старый анекдот. Муж и жена прожили счастливо долгие годы и, отмечая золотую свадьбу, муж спросил свою благоверную:

- Дорогая, а помнишь, еще когда я за тобой ухаживал, то как-то зашел к тебе, а ты была чем-то сильно смущена?

- О, господи, совсем забыла, - всполошилась жена, открыла шкаф и оттуда вывалился скелет.

У каждого свой скелет в шкафу. Страшнее - советский скелет в иностранном шкафу. Советский специалист Пинаев как-то поделился радостью дочка вышла замуж. А через полгода дочка приехала к родителям по приглашению. Полненькая такая. Устроили ей туристский вояж по стране за счет фирмы. Вернувшись, она занемогла и попала в больницу. Местные врачи установили, что мадам беременна, на шестом месяце, что она нуждалась в сохранении беременности, но, польстившись на заграничную поездку, скрыла с родителями свое положение и неделю таскала по отелям мертвого в своем чреве. Сделали операцию, дочка осталась бесплодной, а когда уезжала, родители еще дали ей в ручной багаж тяжеленную вязальную машину, чтобы не платить за перевес. Кроме того, Пинаев пришел к руководителю группы и потребовал оплаты всех больничных расходов - пусть будет так, будто в больнице лежала его жена, а не дочка.

Есть любители маленьких девочек и молоденьких мальчиков, толстых тетенек и старых бабушек. По Фрейду, да и по жизни, у каждого свой сексуальный комплекс. На Диком Западе это поняли давным-давно и вместо того чтобы давить и усугублять темные стороны души гнетом запретов, дали возможность освободиться от них, если пожелаешь. Ощутив свободу, вырвавшись из объятий Системы "совок" дает волю и своим тайным страстям и порокам. Как-то я стоял в видеотеке и выбирал фильмы. Сзади подошли двое, и я услышал русскую речь. Оба в сафари-униформе советской колонии. Один светловолос и багров, то ли от жары, то ли от выпитого. Самоуверенно-лениво спросил своего спутника:

- Чего смотреть, подскажи?

- Да тут сотни кассет.

- "Чужой" видел?

- Нет.

- Возьми... Что-то хочется что-нибудь из фильмов ужасов, чтобы позабористей. Нервы пощекотать. Бабу выгоню, достану бутылку из холодильника и врублю... А как раскочегарюсь, то тут моя кикимора пусть лучше под руку не попадается...

Работал у нас в торгпредстве по транспортным делам Борис Черняховский. Более недоброжелательного, более злого человека я не встречал. Конечно, внешне он, как и все торгпредские, был душа нараспашку, но время от времени в нем проступала, как ржавчина сквозь побелку, ненависть. К людям, к еде и воде, к воздуху и солнцу. Его тоже не жаловали, чурались. Как-то попал он в мелкую аварию и попросил меня отрядить Ганеша ему в помощь. И нежданно приехал с бутылкой в знак благодарности. За стаканчиком виски мы разговорились:

- Думаешь, я не знаю, как ко мне относятся? - спросил он меня напрямую. - Знаю. И ничего с собой поделать не могу. Чтобы было понятно, расскажу с самого начала. После окончания института попал я по распределению в Мурманск. Порт, ежедневный конвейер работы, общага и спирт - это болото засасывает, как зыбучие пески: перестанешь двигаться - погрязнешь с головой. Пробился благодаря комсомольской работе в академию внешней торговли. Проверяли по всем параметрам. Черняховский? Еврей? Борис или Борух? Кто родители? Поступил, учился, как каторжный, получил красный диплом. Таких сразу отправляют за рубеж на постоянку. Не тут-то было. Кто такой? Откуда? Из Мурманска? Вот пускай туда и возвращается. В порт. В общагу. Со знанием двух языков. Белая кость, голубая кровь. Да еще не разведенная спиртом. Когда заканчивал академию, открытым текстом посоветовали - женись. И предложили вариант. Дочка одного начальника перезрела. Я отказался. Знали бы вы, чего мне все это стоило...

Он вырвался из болота советской провинции, из зыбучих песков Системы. Ценою ненависти, пропитавшей все поры его души. И даже супервезучего человека достанет Судьба и Система. Алексей подрабатывал у нас в одной из редакций переводчиком. Языком он владел настолько хорошо, словно родился не в деревенской глуши, а в семье профессора Сорбоны. Ему предложили поехать работать в аппарате торгового советника в одну из африканских стран. В цивилизованную Африку с хорошим климатом и твердой валютой. Фортуна благоволила нашему Алексею, как любимому баловню. Ему удавалось все. Поехал на ипподром, поставил на неизвестную лошадь и выиграл кучу денег. Получил выигрыш и по случаю в мебельном магазине купил гарнитур, о котором мечтала его жена. На остаток еще и крепко погуляли. Да так, что на следующее утро пошел сдавать анализы, а они оказались плохими. Кефиром и воздержанием исправил показатели, но все-таки не успел вовремя получить справку и пришлось сдать билет на самолет, который взлетел без него и разбился. Следующим рейсом улетел-таки, и началась чудесная жизнь заграницей. Начальник протокола, рядом плещется море разливанное, пей не хочу. Кайф плюс кайф продолжался год.

И в один момент все рухнуло. Сын попал под машину. Французские врачи спасли его, но он остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Алексей запил еще пуще, по черному в черной Африке, где в жару под спиртными парами теряется ощущение реальности, а нервы натягиваются, как струнки. А тут очередной прием, на котором какой-то большой дурак из Центра требовал еще и еще, хотя и так был пьян в лоскуты. И измываться стал над начальником протокола. Алексей не выдержал и влепил дураку оплеуху на глазах у всех. Уехал он, как и все совершившие аварию со смертельным исходом заграницей, в двадцать четыре часа. Только трупом был он сам. Я видел его как-то в Москве. Набрякшие, опущенные, как у бульдога, щеки, налитые кровью глаза, трясущиеся руки, которые никак не могут совладать с щепочкой спички и непослушным коробком.

Лето... Жара... Искупаться бы в прохладной речке, излучиной струящейся мимо высокого берега с сосновым бором... Прошлым летом сын в одном из редких писем писал, что поехал на юг, где увлекся нырянием и аквалангами. Настолько, что решил серьезно тренироваться, чтобы побить мировой рекорд по погружению на глубину. Опуститься ниже всех, чтобы достичь высшей позиции.

Конечно, его суперидея была обречена на суперпоражение. Из заграничного далека тем более виднее. У него были бы шансы, будь ныряние в глубину олимпийским видим, где золотая медаль должна сиять только на майке с надписью СССР. У него были бы шансы здесь - надо найти мешок с деньгами, который и сам увлекается нырянием или готов стать спонсором ради рекламы. И попасть в книгу рекордов Гиннеса.

Самая читаемая и многотиражная книга в мире - "Рекорды Гиннеса". Она стоит на видных местах в любой книжной лавке. Прохожий может взять ее, полистать и узнать, что самая крупная страна в мире - СССР, занимающая пятнадцать процентов суши. И самая большая армия у Советов. И самые жестокие репрессии против своего народа за всю историю человечества были проведены на шестой части земного шара, где правила партия, декларирующая "все для человека, все для блага человека". Самые первые спутники Земли были созданы бывшими узниками Гулага. Самая крупная авария на атомном реакторе - Чернобыль. Самая крупная утечка радиоактивных веществ - Кыштым.

Моей Родины нет среди рекордсменов по числу самых богатых людей, она не упоминается ни одной строчкой в разделе "Деловой мир", не из чего у нас испечь самый длинный пирог в мире или приготовить самое большое мороженое.

Последняя жара, последняя жара...

И как бы ни жарило солнце, мы уже знали, что терпеть осталось недолго, что жара эта - последняя для нас в этой стране, под этим небом. Вечерами, после заката, в раскаленность недвижного воздуха проникала свежесть и также незаметно, но ощутимо появлялось ощущение облегчения от расставания. Не грусть разлуки, а понимание, что четыре года, прожитые в тропиках, - это нелегко.

Как-то мы возвращались с выставки из одной из африканских стран. Еще в аэропорту я обратил внимание на светловолосого розовощекого парня в синем костюме, которому заботливо и деловито помогали заполнить декларацию и пройти таможню двое сопровождающих. Они терпеливо ждали, пока он не скрылся за перегородкой, их было видно сквозь стекла на балкончике для провожающих. Лететь было долго - с четырьмя или пятью посадками. Самолет был битком набит экипажами рыболовецких траулеров, которые возвращались домой. Рассказывали, что рыбачки на радостях и под газом любили побегать толпой из конца в конец самолета, раскачивая его, как палубу крутая морская волна. В Симферополе они сошли и в почти пустом самолете мы снова увидели этого парня, сидящего у окна и отрешенно смотрящего в одну точку.

- Чего загрустил? - дружелюбно окликнул парня Жора, наш завхоз. Присоединяйся. Скоро в Москве будем.

И Жора плеснул в пластмассовый стаканчик вискаря.