Колдовская ночь

Наталья Русинова «Берегинечка»

– Не ехали бы вы никуда, Иван Кузьмич, – причитала Тимофеевна, подливая в чашку ещё молока. – Время-то такое нонче… нехорошее. А до Николаевки тридцать вёрст добираться, половина из которых лесом!

Иван глянул в распахнутое окном. Прямо за покосившимся плетнём купались в луже воробьи, заполняя погожее утро чириканьем. Рядом на верёвке трепетали выполосканные рубахи – уж к полудню просохнут хорошо. А прошедшей ночью дождик оставил россыпи капель, походивших на бриллианты из императорского музея, и добавил к пасторальной зарисовке ароматы влажной земли, свежей люцерны и грибов.

– Разве погода плохая ожидается?

– Да какая там погода, – отмахнулась старуха. – Али не знаете, что Иван Купала сегодня? Поберечься бы вам, миленькой, не ездить через лес да речки. Пару денёчков бы выждали и отправились!

Иван вздохнул.

– Тимофеевна, сколько раз уже говорил, чтобы бросила ты эти свои штучки, – строго начал он. – Нет никаких леших, никаких русалок, и умруны по ночам не ходят. И ведьм да колдунов не существует, а которые таковыми себя кличут – тех давно уже надо определить по соответствующим местам, кого в тюремные застенки, кого в дом для умалишённых. Роженице тоже прикажешь подождать? Или пусть бабка-повитуха немытыми руками детей принимает да по животу банным веником хлещет? А потом все помрут – мать от родильной горячки, дети – от поноса, хлебной соски или другой подобной дряни.

– Страсти вы какие говорите, Иван Кузьмич! – Тимофеевна с оханьем перекрестилась. – Господь милостив и такого не допустит. Надо молиться только ему со всем тщанием…

– Вот и помолись, – кивнул Иван, промокая губы салфеткой. – Как работу сегодня закончишь – возьми из шкатулки в верхнем ящике пару монет, сходи в храм, свечку поставь за здравие будущей матери Катерины Опаненковой девятнадцати лет от роду. А про леших да всякую подобную ерунду нечего и говорить. Ты же столько лет на белом свете живёшь, хоть раз лешего и его собратьев видала?

– Не видала, – согласилась баба, с тоской наблюдая, как он натягивает на плечи сюртук. – Но старики говорят… И матушка моя сказывала, что по лесам и нечисть всякая озорует, и разбойники народ обижают.

– На то они и разбойники, – усмехнулся Иван. – А это ты хорошо напомнила, голубушка. Вот от негодяев защититься точно надо, с ними шанс столкнуться выше, нежели с нечистой силой…

Он взял сумку с инструментами, обработанными карболкой и завёрнутыми в тряпицы, положил в неё смену нательного белья и запасную рубаху, несколько банок с мазями и настойками, а сверху бутылку водки – спирт был дорогой, а прокаливать щипцы да скальпели на свечном огне намаешься. Да и вред для заточки какой! А водка универсальна – и лезвия ею протереть хорошо, и остатки потом обменять можно на что угодно, от места в телеге до ночлега в избе. Земским докторам зачастую выбирать не приходилось – в некоторых деревушках на отшибе изба старосты была ничуть не чище, чем у распоследнего бедняка. Клопы, во всяком случае, водились в ней те же самые.

Именно земским доктором и являлся Иван Кузьмич двадцати шести лет от роду, сын помещика Пантелеева, большого выдумщика. Земли его давали хороший урожай, и скотина плодилась исправно – как раз потому, что управлял ими неглупый и честный приказчик, редкость по нынешним временам. Отец же не вылезал из домашней обсерватории, для которой заказал инструментарий из самого Санкт-Петербурга.

«Наступит время, Ванюшка, когда каждый человек будет охотнее смотреть на звёзды и в книги, нежели на грязь под ногами и в бутылку, – повторял он часто. – А мы должны стараться это время приближать и народишко, который нам доверяет, беречь и просвещать всячески».

Отец выступал за всеобщее просвещение самым активным образом, иногда в принудительном порядке – к примеру, строго-настрого запрещал бабам из поместья да окрестных деревень давать грудным детям «жовки» из хлебного мякиша и держать их в грязных пелёнках. Потому, наверное, и практически не мёрли ребятишки на их землях. Иван таким же вырос – слегка блаженным, до нарядов с выездами в богатые дома не охочим. Он и не видел никогда особой роскоши, даром что сын помещика. Зато книг прочёл великое множество и знал, что нечисти на свете не бывает, что лихорадки да лихоманки приходят от инфекций и нечистот, никак не от наложенной ведьмой порчи. А уж после учёбы на медика знания эти только укрепились.

Потому и отправился на службу в соседнюю губернию, где работы – выше крыши. Какой толк сидеть и в без того благополучных краях? Вовек практики не наработаешь. Так рассуждал он сам, так думали его товарищи по ремеслу, с которыми он оканчивал учёбу.

Правда, к чёрту на кулички ради того, чтобы присутствовать на сложных родах, никто из них всё равно не поехал бы. Можно подумать, без этого забот у земских врачей да фельдшеров мало. Ну, помрёт баба – отпоют да закопают. Невелика беда, мужик через год уже женится на другой. Некогда в деревне горевать – то косьба, то сбор урожая, то иные заботы.

Но Ивану было очень жалко тощую конопатую Катерину, так походившую на Агашку, дочку его няньки. Несчастная умерла в родах, и он, тогда сопливый малец, на всю жизнь запомнил, как выла от горя старая Красиха. И ощущение собственного бессилия тоже отложилось в голове накрепко.

Потому и отправился выручать из беды растерянную и напуганную бабёнку. Хотя бы поприсутствовать на родах. Муж у неё хороший, служил истопником при здешнем госпитале и пользу от докторов видел собственными глазами. Вдобавок жену трепетно любит, что для деревни вовсе удивительное дело. Потому и бухнулся Ивану в ноги пару недель назад.

– Выручайте, батюшка, двойню ждём, а Катенька моя худа шибко, мать бает – может не родить сама… Как бы счастье-то наше бедой не обернулось! Ишшо боюсь, что бабка-повитуха опоит её чем хмельным да начнёт живот мять и давить. Дети, если выживут, калеками останутся…

Вот и поехал так далеко. Но, памятуя о разбойниках, взял с собой револьвер системы Кольта, доставшийся в наследство от дядьки-офицера, участвовавшего в Крымской войне. Хорошая вещица – можно пригрозить лихим людям, на которых его сочувствие не распространялось. А понадобится – и на месте положить. Шести зарядов как раз хватит, если в грудину бить.

До речки Рачихи ехалось легко. Кобылка Ласка шла ровно, словно иноходец на столичных скачках. День радовал погодой, солнце, медленно ползшее по небосклону, разукрасило его сусальным золотом, будто купол храма, у которого вместо стен сосны да ели такой высоты, что макушек с земли не разглядеть. Эх, до чего ж хорошо! Иван дышал полной грудью, чувствуя, как проясняется в голове от круговерти забот да хлопот, и даже досада на самого себя – так и не напомнил Тимофеихе, чтобы велела мужикам починить плетень у избы, где он принимал посетителей! – не портила настроения.

Когда брели через реку, лошадь посередине вдруг взвизгнула и заплясала на месте, едва не уронив поклажу. С трудом выведя её на противоположный берег, по которому дорога шла дальше, Иван с неприятным удивлением обнаружил на передней ноге Ласки свежую рану. То ли зацепилась за что-то в реке, то ли рыбина какая тяпнула. Невольно поёжился – хорошо, что самому не досталось.

Как мог успокоил напуганное животное, наложил на больное место повязку, да без толку – Ласка то и дело жалобно кряхтела, припадая на правую ногу. Ехать на ней сейчас значило угробить кобылу окончательно. А так худо-бедно ковыляет сама, и спасибо, что саквояж со склянками да инструментом везёт.

И, как назло, ни одной деревни впереди до самой Николаевки, негде попросить свежую лошадь. Оставалось надеяться, что несчастная баба без него рожать не начнёт, и поспешать на своих двоих. Если поторопится за сегодня, то к утру будет на месте даже с учётом ночёвки где-нибудь в полях по пути. Возвращаться-то назад точно не с руки – день лишний потратит, а то и полтора.

– Надеюсь, волки нас с тобой не сожрут, Ласонька, – потрепал он кобылку по ушам. Та меленько тряслась под его ладонью. – Понимаю, что больно, моя хорошая, но надо идти.

Однако нога всё кровоточила, пропитывая повязки, потому Иван решил встать на привал чуть раньше, чем планировал. Здесь, за Рачихой, сосновый лес всё чаще перемежался с берёзами да ольшаником, а неподалёку – Иван точно знал – росла крупная земляника. Сейчас самый сезон, если другие путники не обобрали.

Он свернул с дороги и повёл кобылу по узенькой тропе, протискиваясь между кустами можжевельника. Про них народ малограмотный говорил, мол, ворота в лесное царство, где водятся диковинные создания, и заходить к ним надо с поклоном и угощением.

Иван шутливо поклонился и положил на пенёк остатки хлебной краюхи, которую пощипывал по пути. Звери да птицы съедят, тоже хорошо.

Худенькую спину в белой рубашонке и свисавшую с острого плечика чёрную косу он увидел, едва зашёл на поляну. Девчонка с ойканьем подскочила, оглянулась испуганно. Ладони и рот её были перепачканы в землянике.

– Ну что ты, милая, не бойся, не обижу, – ласково заговорил Иван. – Я земский доктор Иван Кузьмич Пантелеев, еду в Николаевку к роженице Катерине Опаненковой. А ты кто и откуда?

Нельзя её шугать – мало ли вдруг умалишённая? Или просто всего боится? Детвора по здешним деревням была не в пример той, что обитала на землях отца, – тихая, молчаливая, зачастую с серьёзным недобором веса и болячками, которые среди его круга встречались лишь у стариков. И юные девицы им не уступали – сыновей сельский люд кормил лучше, ибо проку с них больше: и хозяйство вести, и о престарелых родителях заботиться смогут. А с девки толк какой? Отрезанный ломоть, в семью мужа ушла – и поминай как звали. Ещё и приданым обеспечить надо. В общем, одни расходы.

Потому Иван не удивился, увидев и простую небеленую рубаху, многажды стиранную, и дешёвые бисерные бусики на тонкой шее, и полинялую юбку, из-под которой торчали босые ступни, все в еловых иголках да ошмётках сухого мха. Коса только загляденье – чернявая, блестящая, солнце на волосах так и играет. И лента в ней новёхонькая, зелёная. Как и глаза самой девицы, что смотрели сейчас на неожиданного гостя с испугом. Не красавица, скорее наоборот: подбородок острый, ключицы в вырезе рубахи выпирают явно от недоедания. Нос поцарапанный, щёки худые, бледные. Верил бы Иван в русалок – невольно решил, что одна из этих дев-мертвячек сейчас перед ним. Но в бабкины сказки он перестал верить лет в десять и сейчас не собирался начинать.

Он сделал ещё шаг, и лицо девчонки вдруг озарилось улыбкой.

– В Николаевку? А я там была, и Катеньку знаю. Неужто рожать скоро?

– Да как бы не уже, – развёл руками Иван. – А моя кобылёшка захромала. Какая-то пакость в реке её цапнула, когда брод переходили. Вот, завернули отдохнуть, а то нога кровит. Немножечко отдохнём и пойдём дальше. Надеюсь, к завтрашнему дню успеем.

– Успеете непременно, – девчонка кивнула. – Я проведу. Меня Марьяшкой звать. А живу я… там, рядышком.

– А что ж ты, Марьяша, делаешь так далеко от дома и одна? – удивился Иван. – На заработки ходила, что ли? Так сейчас самая страда, а ты в лесу землянику ищешь. Или к жениху бегала?

– Ну вот, всё вы про меня уже знаете, барин, – засмеялась Марьяшка, и угловатое её личико словно бы осветилось изнутри. Нет, красивее она не стала, но всё же было в ней некое хрупкое обаяние. Как у кленового листика, что скоро упадёт на землю, но пока ещё качается на осеннем ветру и глаз прохожих радует. – В любом случае теперь домой иду, а мне в ту же сторону, что и вам.

– Как же ты одна не боишься? А вдруг разбойники орудуют по окрестностям? Чего ж жених тебя не проводил?

– Боюся, – согласилась девица. – Потому и рада, что вас встретила. С вами не так страшно. А жених?.. А всё, не будет у меня жениха.

И надулась, да с такой обидой, что Иван едва не усмехнулся. Похоже, Марьяшка прониклась симпатией к тому, кто не ей ответил взаимностью, но мозги пудрил. А она, дурёха, возьми, да и явись к нему в гости без предупреждения, а там другая невеста имеется… Вот и ковыляет теперь домой, а где её дом – один леший ведает. За Николаевкой ещё пять деревушек, но все не близко, полдня ноги побить придётся. Ну да ничего, до Николаевки проводит, а там он пару медяков отслюнявит какому-нибудь мужику с лошадью и телегой, пусть довезут бедолагу до дома.

А Марьяшка, осознав, что новый знакомец её не тронет, продолжила угощаться земляникой и болтать.

– А лошадку вашу утопцы цапнули, они в это время дюже до крови охочи. Сегодня русалки по лесам окрестным плясать начнут, хороводы водить, вот где страх и ужасть! Из болот кикиморы полезут, из могил – умруны… Одна ночь в году такая, когда им место обитания можно покидать. Так что по темноте держаться надо ближе к огню, а ещё полыни нарвать и раскидать вокруг места, где на ночлег остановимся, покойники всяческие её боятся.

Иван едва не сплюнул с досады и подумал, что суеверие в тёмных и малограмотных селянских головах невозможно искоренить решительно ничем.

Путь неблизкий, а Марьяшка, кажется, любопытна. Может, хоть одну получится наставить на путь истинный.

Девчонка оказалась благодарной слушательницей. Недоверчиво ахала, тыкая пальцем в солнце: «Взаправду оно больше нашей земли-матушки? И с неба не свалится? Точно-точно? А старые люди говорили, мол, каждое светило на своей дырке в небе держится, как гвоздик золотой. И у всех до единого людей на белом свете есть своя звёздочка в небесах, и, когда какая-нибудь из них падает, человек на земле умирает».

Ивану почему-то несказанно льстил её интерес. И он, воодушевлённый, всё говорил и говорил. О том, что люди на самом деле мрут от скудной пищи и тяжёлой работы, но, если бы каждый из них приучился мыть руки хоть раз в день – на свете было бы в разы меньше болячек. О том, что доктора научились изгонять из поселений даже такие страшные напасти, как чуму и оспу, тем, что изобрели прививки.

– Надо же, – качала головой Марьяшка, не забывая угощаться земляникой, набранной в лист лопуха. – А у нас в деревне от чёрного мора бабы догола раздевались и опахивали деревню на плугах и непременно ночью, чтобы не видел никто…

– И как, помогало? – хмыкнул Иван. Девчонка скривилась и дёрнула плечом, а большего ответа не требовалось. – Суеверия это всё, Марьяна. Бабкины сказки. Желание защититься от ужасов, которыми наполнена тяжёлая деревенская жизнь, путём придумывания всяких напастей вроде лешего и русалок, которые уворовывают детвору, лихоманок и лихорадок в роли чудовищных старух с когтями и зубищами…

– Есть лешие, – вдруг заупрямилась девчонка. – И русалки есть.

– Сама видела?

– Может, и видела, – Марьяшка вдруг опустила взгляд и поёжилась. – Нашли вы, батюшка-доктор, о чём в лесу поминать. А ну как услышат да выползут? День-то какой нынче? Иван Купала!

– Дался вам тот Купала, – пробурчал Иван.

Солнце потихоньку клонилось к закату, приятно грея спину, оттого три тени на дороге – две человеческие и одна лошадиная – вытянулись и стали походить на диковинных синеватых зверей. Ветер неслышно перебирал колоски мятлика, растущего по обочинам, катал в пыли скрученный пучок соломы. Марьяна, завидев его, сплюнула через левое плечо и зашептала под нос молитву.

– Вдруг оборотень? – объяснила она, поймав удивлённый взгляд спутника. – Каждый на деревне знает, они и в копну сена могут оборотиться, и в свинью, и в волка…

– Марьяна, – Иван тяжко вздохнул. – Сколько тебе лет?

– Шестнадцать… стукнет потом, – та почему-то запнулась.

– Почти невеста уже! А веришь во всякие глупости! Ну хочешь, я этот пук соломы догоню и ногой на него наступлю? Чтобы ты точно убедилась – это обычное сено.

– Не надо, – вдруг испугалась девчонка. – Нельзя нынче оглядываться! Лучше пойдёмте скорее, кобылка-то ваша уже и не хромает почти. Хорошо бы на ночлег выйти куда-то ближе к полям. Вдруг людей живых встретим, пастухов или косарей каких-нибудь. Лес сегодня – и впрямь нехорошее место, уж поверьте.

– С учётом раненой лошади, на запах крови которой могут сбежаться все окрестные волки, а также разбойников лес для нас и вправду опасен, – согласился Иван. – Вот где напасти, ни одна русалка с ними не сравнится.

– Правду говорите, батюшка-доктор, – Марьяшка вдруг погрустнела. – Против злых людей ничего в мире не поможет…

– Ну уж, – неопределённо хмыкнул Иван.

Рассказывать о револьвере в сумке он своей нечаянной спутнице, конечно, не собирался. Доверяй, но проверяй, как учил его приказчик в родительском поместье. Именно его принципы и помогли если не приумножить, то хотя бы сберечь состояние отца, иначе остались бы после смерти матери оба без рубля в кармане, зато с книгами и телескопами. Вот и сейчас – как знать, вдруг девка ловит на живца, то есть на себя? Кто её испугается, тощую да бедно одетую? А где-то неподалёку может промышлять банда, к которой она ведёт незадачливых спутников, втираясь в доверие…

Марьяшка как раз примолкла и заторопилась, босые ступни так и мелькали из-под юбки, колыхавшейся от быстрой ходьбы. В какой-то момент она взмахнула рукой, перекидывая косу с плеча на спину, и Иван вдруг замер.

– Это у тебя что ещё такое?

На тоненьком, как у птенчика, запястье обнаружились следы от верёвки, которой по деревням привязывали скотину, – жёсткая, грубая, из пеньки. Причём самого низкого качества – Марьяшке явно натёрло кожу до кровавых волдырей, которые потом вдобавок никто не лечил.

Девчонка отскочила от протянутой мужской руки, как ужаленная, дёрнула рукава рубахи вниз.

– Ничего, – пролепетала она, а затем вдруг выпалила. – Только не трогайте меня, ладно?

В горле у Ивана пересохло. Он сглотнул несколько раз, стараясь унять противное тошнотворное трепетание где-то в районе желудка. Кто ему эта девчонка? Он видит её первый и наверняка последний раз в жизни. Но всё же пальцы сами собой сжались в кулаки.

– Марьяна, послушай меня. Я скорее пальцы себе откушу, чем обижу тебя… Как уже обидели. Я врач, моё дело лечить, а не калечить. Но тому, кто с тобой подобное сотворил, я бы башку скрутил, не жалеючи. Он подлец и негодяй, и ему самое место в тюремных застенках.

Волна тягучего злого жара поднималась в груди, не давая нормально дышать.

– Кто это, жених твой? – продолжал он допытываться, не двигаясь с места, чтобы не напугать несчастную ещё больше. – Я его в тюрьму отправлю, скажи только, где живёт и как звать. Или помещик, которому указ о даровании крепостным людям прав и свобод не писан? И в его голове они до сих пор холопы? Может, ты сбежала от него и скитаешься по лесу, потому как идти тебе некуда? Так я сам сын помещика, у отца моего семь деревень и несколько гектаров леса. Хочешь, я тебя на службу возьму? Жалованье хорошее положу за работу и клянусь, что никогда даже в мыслях такого не…

Договорить не смог – горло снова свело судорогой. Он не был совсем наивным простачком, знал, что народ по сути своей темен и зачастую зол. Многим сорваться на том, кто слабее и напрямую от тебя зависит, не стоило ничего. Но всё же… Какая сволочь вообще посмела так мучить малую девку, что едва достаёт макушкой ему до груди? В этой её рубашонке явно с чужого плеча, в бусиках, что впору носить ребёнку. При взгляде на неё охватывало в первую очередь лишь одно чувство – невообразимая жалость.

Взгляд Марьяны сменился с испуганного на печальный.

– Не надо, батюшка доктор. Того, кто меня обидел, в живых уж нет. Просто заживает… плохо.

– Я тебе помогу! – подхватился Иван. – Мази лучшие дам, затянется вмиг, вот увидишь!

– Добро, – Марьяшка тихонечко улыбнулась. – А теперь давайте пойдём поскорее. Я не хочу ночевать в лесу.

Они всё-таки остановились на коротенький привал сразу после заката – у речки Веснянки, рядом с которой в сумраке между деревьев вились тучи комаров. Марьяшка начала с тревогой оглядываться по сторонам, и Иван невольно нахмурился – а ну как и впрямь сообщников ждёт? Заманила дурня в ловушку…

Но он тут же отбросил гнусные мысли в сторону. Была у него практика в госпитале для городской бедноты как раз в год, когда заканчивал учёбу. И девок, якшавшихся с негодяями всех мастей, он тогда навидался по самое горло. Они обычно появлялись в двух видах – или хмельными, улыбчивыми да развязными, или мотающими кровавые сопли на кулак, когда очередной полюбовник в пьяной драке разбивал им нос. Не-е-ет, держались они совсем иначе, не как Марьяшка. Та дёргалась от каждого шороха из кустов или плеска воды.

– Боюся, – шмыгнула она носом в ответ на его взгляд. – Вдруг русалки вылезут?

– Да что тебе эти русалки! Если не хочешь к реке идти, скажи прямо, я сам схожу. Умыться надо да попить, воды во фляге на донышке. И только не говори, что не хочешь, употела за день наверняка, да и ноги гудят.

– Не знаю, – Марьяна пожала плечами и тут же спохватилась. – А вам и нельзя! Вас, ежели увидят, защекочут до смерти. Меня ещё пожалеют, и кобылку вашу тоже.

– Вот и сиди с кобылкой в обнимку, – решил Иван. – Хочешь – верхом на неё заберись, если боишься. К тому же ты явно ей нравишься. Она обычно чужаков не любит, а к тебе ласкается…

– Так и я зверей люблю, – Марьяшка тихонечко улыбнулась. – А лошадушка ваша хроменькая, поэтому я на неё взгромождаться не буду, и так кровь едва остановилась.

Последние солнечные лучи ещё тянулись ввысь из-за гор на западе – будто золочёные пальцы щекотали небеса. А вот река уже укрылась синеватыми тенями, и лишь заросли рогоза тихонечко клонились к земле под тяжестью початков. Берега оказались подтопленными, и Иван, сделав неудачный шаг, провалился в илистую грязь по щиколотку. Ногу вытянул, но подметка сапога едва не осталась в неприятно пахнущей жиже.

– Тьфу ты, пропасть, – скрипнул он зубами. – И воды не набрать, тина сплошняком.

Он побрёл потихоньку вдоль берега, выискивая взглядом ключ или родник со стороны леса. Нашёл очень быстро, как по заказу, – крохотный родничок с такой чистой водицей, что казалось, будто она отливает серебром в полумраке под ивовыми кронами. Иван невольно залюбовался происходящим. Лес в этой части выглядел совсем сказочным, деревья стояли окутанные мохнатым мхом, очень походившим на чью-то шерсть. Словно и впрямь лешие в шубах!

Он наполнил флягу и не удержался, сделал несколько глотков. Вода на вкус оказалась сладкой, почти сиропной. И зубы от неё не ломило, видать, источник брал своё начало где-то совсем невысоко и успел прогреться.

«Хорошо здесь», – подумал Иван, с удовольствием дыша полной грудью. Воздух тоже казался сладким и густым, хоть ложкой ешь. Голова внезапно закружилась, захотелось присесть и опереться спиной на шершавый ствол, прислонить тяжёлую от переживаний голову к твёрдой опоре и хоть немного посидеть с закрытыми глазами. Что он и сделал.

Мерещилось ему, что и сам он часть этого леса. Что ноги его – это корни, утопающие в жирной питательной земле, а руки – ветви деревьев, чем выше тянешься, аж до болезненно-приятного хруста в костях, тем лучше тело себя чувствует. Славно вокруг и уютно, лучше, чем дома в кровати, пусть родной и знакомой, но всё же тесной, если сравнивать со здешней местностью. Тут всё пространство в его распоряжении, ложись – не хочу.

Виделось сквозь тонкую кожицу век, что лес вокруг будто вспыхивал золочёными огоньками, что лениво покачивались в зарослях трав, – неужто светляки? И сами деревья уже не деревья, а живые создания, баюкающие ладонями птичьи гнёзда на поросших листьях, смотрящие на него глазами-дуплами со странно печальным выражением.

«Отчего вы грустны?» – хотел было спросить Иван, но язык во рту двигался плохо, лениво, и он лишь промычал что-то невразумительное. И совсем не удивился, когда ответом ему стал переливчатый нежный смех.

– Ты утомился, – ласково сказал хрустальный девичий голосок. – Ты хочешь отдохнуть и остудить ноги. Сколько ты ходил пешком сегодня?

– Сколько ходил, всю жизнь? – подхватил нежный шёпот с другой стороны. – Ты устал, мой хороший. Пойдём, с нами будет легко…

Иван будто ждал этого зова всю жизнь – вскочил на ноги и радостно засмеялся. Тело враз стало лёгким, и неповоротливый язык во рту только мешался. Глаза не стал открывать – они словно склеились изнутри медовой патокой. Но зачем, если и так всё видно? Он позволил прекрасным и неведомым лесным созданиям взять себя под локти, огладить по щекам прохладными пальцами. Поцеловал кого-то из них в ладошку, и ответом ему стал довольный вздох. Нежные, пахнущие туманной прохладой и водицей с нотками ила – он бы всё на свете отдал, чтобы вдыхать и вдыхать этот нежный аромат.

Кажется, кто-то из них поцеловал его в ответ, коснулся разгорячённого лица, затем губ. Веки его невольно дрогнули.

– Нет-нет, не открывай глаза, – зашептало-зашелестело вокруг. Искристый смех словно просыпался жемчугами ему на колени, в карманы, за шиворот. Вскружил голову, которая всё никак не желала остыть. – Иди, иди с нами…

– Только скажи, – вдруг требовательно вопросил второй голосок. – Полынь или петрушка?

«Какая полынь, к чёрту полынь, – с досадой подумал Иван. – Что ж в голове такая тяжесть?»

– Роза, – язык ворочался во рту с трудом. – Я розы люблю. И ромашки…

– А! Хорошо, хорошо!.. – запело вокруг с утроенной силой. – Пойдём, славный, пойдём…

И он пошёл, сам давясь странным смехом, что так и рвался из груди. Вдруг стало радостно, невыносимо радостно, хотелось бежать вприпрыжку – туда, туда, к воде! Окунуться в прохладную толщу, смыть напускное и бестолковое, стянуть одежду – зачем она детям реки и леса? Живут они, как птицы небесные, не подчиняются никаким на свете законам, кроме Божьего…

«Да святится имя Твоё, да придет царствие Твоё…» – пришли вдруг на ум слова молитвы, которую ежевечерне твердила за трапезой старая Тимофеиха. И сладкий туман в голове нервно заколыхался, холод ударил по ступням и выше. Он вдруг почувствовал, что бредёт по колено в воде, влекомый неведомой силой. Дёрнулся – бесполезно. Чьи-то пальцы вцепились ему в ладони мёртвой хваткой, прикрыли глаза. Кто-то упорно подталкивал его вперёд.

Лошадиное ржание донеслось до его слуха как сквозь вату. А затем голову будто раскололо пополам от чужеродного женского визга.

– А ну-у-у!

В бочину толкнулось что-то тяжёлое, выбивая дух и отбрасывая в сторону, хватка на плечах разом ослабла. Иван с оханьем открыл глаза и обнаружил, что сидит на берегу между зарослей камыша, в той самой грязи, в которой едва не оставил сапог.

Через пару ударов сердца мир рухнул на него запахами, звуками и красками, придавил к земле неизбывным ужасом и паникой. Он заорал во всё горло, суча ногами и пытаясь отползти в сторону, – страшные лохматые девки в истлевших мокрых рубахах тянули к нему костлявые руки, все в трупных пятнах. Глаза их сияли, мёртвенным блеском отражая взошедшую луну. Река едва ли не ходила ходуном, вода плескалась в берегах, в её толще сновали рыбьи тела, каждое толщиной едва ли не с бревно. Щуки, сомы, караси? Боже милостивый, да какой же они величины?!

Девки трясли патлами и шипели, но не двигались с места. Иван дёрнулся ещё раз – и с криком ощутил у себя под спиной чьи-то острые коленки.

Марьяшка стояла над ним, закусив губу и выставив вперёд ручонки с зажатыми в пальцах стеблями полыни.

– Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, – тянула она тоненько, но уверено. – И да бегут от лица Его ненавидящие Его…

– И как исчезает дым, так и пусть они исчезнут, и как тает воск от огня, так и погибнут бесы перед любящими Бога, – зачастил он следом прерывисто и задыхаясь – ужас всё ещё не отпускал его.

Марьяшка ловко перекинула пучки полыни в одну руку, а второй схватила его за сюртук и потянула к себе. Иван рывком поднялся из грязи и выбрался на сухую землю.

Зубастые девки разочарованно скривились – почти как люди. Но Иван больше не обольщался их схожестью с человеком, вместо этого он поднял дрожащую руку с пальцами, сложенными в щепоть, продолжая твердить молитву Честному Кресту. И мертвячки с визгом скрылись в толще воды. Только патлы их закачались на волнах, подобно тине и водорослям.

Марьяшка вдруг сникла, нижняя губа её задрожала. Стебли полыни посыпались из рук на землю.

– Что же вы, батюшка-доктор, ну я же говорила, что нельзя, что утопленницы лютуют…

Так и стояла, неловко кривя рот. Иван на трясущихся ногах подошёл к ней, без обиняков сгрёб в охапку и прижал к груди. И она не отпрянула, а сама обняла его в ответ – маленькая, хрупкая. И не побоялась лезть к чудищам в воду следом за ним…

В голове царила звенящая пустота. Мир, привычный, абсолютно понятный и местами, чего греха таить, наскучивший до зубовного скрежета, вдруг развалился на части, и собрать из них что-то новое больше не представлялось возможным. Лишь мысли, что он доктор, а Марьяшка слаба и, вероятно, сама ранена (уж очень она вздрагивала, касаясь его спины ладошками), заставили его взять девчонку за плечи и увести назад, к месту, где они устроили привал.

Похоже, отсутствовали оба недолго – солнце окончательно закатилось за горизонт, но небо на западе лишь начало рядиться в серый да алый. Саквояж с инструментами и Ласка, мирно щиплющая траву, обнаружились на месте, где их и оставили. Иван усадил Марьяшку на бревно, развернул её ладошки к свету и охнул.

– Ничего себе, какие волдыри! Ты где так обожглась?

– Там, – мотнула она головой неопределённо. – Полынь кинулась рвать, чтобы вас спасти, а под ней – крапива…

– Непереносимость у тебя, – догадался он. – Сейчас намажу, погоди немного, станет легче.

Ладошки Марьяшки наощупь были совсем холодными. Он удручённо покачал головой – как бы не застудилась девка после пережитого. У самого зуб на зуб не попадал, несмотря на тёплую ночь – ледяная вода до сих пор хлюпала в сапогах, а мокрые штаны неприятно облепили ноги и пах.

Но он потерпит, он мужик. Девчонке, спасшей ему жизнь, помощь требовалась гораздо сильнее.

– Сейчас-сейчас, погоди, – успокаивающе бормотал он, втирая мазь в обожжённые ладошки и запястья, с которых никуда не делись следы от верёвки. Тщательно замотал их тряпицами – так, чтобы повязка не свалилась и при этом не сковывала движений. – У меня средство хорошее, сам готовил. К утру станет легче.

– Хороший вы, Иван Кузьмич. Добрый, – вдруг шепнула тихонько Марьяшка. – Я таких добрых и не видела. Меня так, как вы, никто никогда не жалел…

И вдруг уткнулась носом ему в плечо и разревелась во весь голос.

– Ну чего ты, ну чего?.. – аж растерялся он. Плачущих женщин он утешать не умел, как и детей. И непонятно, кто сама Марьяшка – по возрасту уже почти баба, а по поведению дитя дитём! Поэтому принялся просто осторожно поглаживать её по встрёпанной макушке. – Ну полно тебе. Спаслись же, всё получилось! А русалки сгинули, чтоб им в ад провалиться…

– Не надо! – вдруг вскинулась Марьяшка. – Не проклинайте их, они же… Не виноваты, что такие! Думаете, если они мертвячки и нечисть, так сочувствия недостойны?

– Это как? – опешил Иван. – Они ж того… Сами утопились. Ну, так в бабкиных сказках говорится…

– А вы думаете, бабы да девки по доброй воле топятся? – Марьяшка вдруг взглянула на него сквозь слёзы со странным прищуром, в котором одновременно сквозили и горечь, и насмешка. – Или, по-вашему, они такими дурами были, что прямо мечтали с жизнью распрощаться?

Иван ссутулил плечи.

– Не знаю, Марьяна, – честно сказал он. – Я уж вообще ничего теперь не знаю.

– Ни одна живая душа не хочет умереть без причины, Иван Кузьмич, – девка опустила взгляд и продолжала бормотать сквозь слёзы. – Если кто-то и прощается с жизнью, значит, жизнь ту невозможно было вынести. И они, конечно, страшный грех совершили, да только одному Богу их судить, не людям. А от русалок можно откупиться, оставить одежонку на берегу или гребешок… Они хоть и мёртвые, а всё равно ж девицы. А топят других от обиды да зависти. Думаете, легко влачить такое существование? Только по ночам из речки высовываться, потому что дневное светило жжёт? А на дне только раки да утопленники, да рыбы глупые? А душа их в это время, знаете, где?

Не дождавшись ответа, всхлипнула.

– Вот и я не знаю, Иван Кузьмич. Но в одном уверена – несчастные они, потому и злые.

Иван почесал затылок. На практике в госпитале наставники рекомендовали не спорить с умалишёнными, а ничем иным, как помешательством или душевным расстройством, он Марьяшкин монолог ещё час назад сам себе бы не объяснил.

Но теперь… Лишь проворчал в ответ.

– А ты, Марьяна, слишком уж добрая. Как ты дожила только до своих лет?

– Вот так и дожила, – выставила она перед собой забинтованные руки.

Иван в очередной раз не нашёлся, что сказать.

Поэтому просто тихонечко вздохнул и начал собирать вещи. Оставаться рядом с речкой и лесом в Купальскую ночь (а в народных поверьях он теперь на всякий случай решил не сомневаться) было слишком рискованно, надо дойти хоть до Пашниного луга. А там уж можно и заночевать. Вдруг и впрямь повезёт встретить загонщиков или пастухов? В компании с мужиками и от мертвячек обороняться легче.

Вышли они из лесу, когда по ощущениям минула полночь. Дорога резко вильнула вправо и расстелилась рушником через огромную равнину, поросшую мятликом да одуванчиками. Как назло, ни огонька впереди. Иван знал, что до Николаевки оставалось вёрст пять, но сил идти у него уже не было. Да и Марьяна в тусклом ночном мраке, что наползал на луг со всех сторон, выглядела очень уж усталой и бледной.

Потому он несказанно обрадовался, увидев неподалёку от дороги кострище с охапкой дров. Рядом валялись сено и брёвна, истёртые до блеска, – похоже, частенько на них сидели и лежали.

«Наверняка от гуртовщиков осталось, – подумал Иван с радостью. – Вот спасибо им большое! Разожгу костёр, посидим до утра. А явятся – я им монет предложу за дрова. Может, и насчёт лошади выйдет уговориться».

Марьяшка молчала, погружённая в одной ей известные думы. Иван усадил её на одно из брёвнышек, накинул на плечи сюртук, чтобы та не мёрзла. Принёс сена под ноги. Сам разжёг костёр, насадил на прутик кусок хлеба, поджарил со всех сторон. Девчонка приняла угощение с опаской, отщипнула кусочек, сунула в рот.

– Вкусно, – удивилась она. – Только пепел на зубах хрустит.

– А ты водой запей, – Иван протянул ей фляжку. – Скажи, тут ведь никаких нечистей не водится?

И сам едва не рассмеялся от собственных же слов. Пары часов со встречи с русалками не прошло, а он уже готов поверить во всех кровососов да мертвяков скопом.

– Не должно, – Марьяшка отставила фляжку в сторону, вытерла рот и наконец-то улыбнулась. – В лесу имного всяких, а тут лишь полуденница или полевик, но и то в жаркую пору. А сейчас… Сверкуны разве что не спят, но они и не кусаются.

– Сверчки-то? – рассмеялся Иван. – Определённо нет. А вот комарьё нас заест ночью, если за костром не уследим. Дай-ка немного…

Пучок сена, брошенный в огонь, задорно полыхнул и через минуту угас, но сами дрова гореть стали веселее. Иван сел на землю прямо у Марьяшкиных ног, притулил у бедра саквояж с инструментами. И она тут же сползла с бревна – видать, стыдно стало сидеть выше барина. Доверчиво прижалась с другой стороны к его боку, как котёнок, и он сам не заметил, как обнял её в ответ. Безо всякого дурного умысла – Марьяна виделась ему кем-то вроде Наташки, младшей сестрицы Игната, друга детства. Оба – дети плотника, служившего при отцовом поместье, но если Игнат был тем ещё хитрованом, постоянно вовлекавшим наивного барчука в проказы, то маленькая Наташка всё время витала в облаках. И таскалась за Иваном хвостиком, и смотрела светлыми глазёнками – всё ждала, когда он расскажет что-то новое про планеты, увиденные в отцовом телескопе.

Только Наташка в детстве нет-нет, да раздражала его своей приставучестью. С Марьяной же было легко. Она пахла подгорелым хлебом и немного речной тиной, потихонечку сопела, грея ему бок. Вокруг шелестел колосками пушистый ковёр из мятлика, уходящий вдаль и во все стороны, рядом Ласка пощипывала траву, и небо над их головами переливалось жемчугами да бисером, каких нет ни у одного властителя на земле.

И чудилось Ивану, что это и впрямь не холодные светила, висящие в бескрайней пустоте в тысячах вёрст от земли, а чьи-то сказочные сокровища.

Что два мира, людской и потусторонний, – это две реки, чьи русла то и дело сходятся, а раз в год и вовсе переплетаются меж собой. И он подумал, шалея от собственной смелости, – вот бы ещё кого увидеть вроде русалок! Только не такого страшного. Есть же Аука из сказок старой няньки, и дед Боли-бошка, и моховики, похожие на крохотных человечков, и многие другие… Сказки-то не на пустом месте берутся! Жаль, что он отмахивался от них, когда подрос – зачем сыну помещика, что будет учиться в Санкт-Петербурге, забивать голову деревенскими глупостями?

«Надо будет у Тимофеихи спросить, она наверняка знает многое, – размышлял он, клюя носом. – И Марьяшку забрать на службу к себе. Это самое малое, чем я могу с ней расплатиться за спасение. Грамоте обучу, помогать мне станет, а там уж разберёмся…»

Марьяшка как почувствовала, о чём он думает, – подняла сонное личико к небу.

– А вон та звёздочка как зовётся?

– Синенькая? То не звезда, то планета, – поправил Иван. – Венера, названная в честь богини любви.

– Я такую не знаю, – девица наморщила лоб. – Иноземная, небось…

– Она самая. Из Древнего Рима…

– А далеко это? – Марьяна зевнула и потёрла глаза. – Дальше Николаевки?

– Намного дальше, – Иван тихонько рассмеялся. – Умаялась? Спи давай, я покараулю.

Марьяна лишь кивнула, устраиваясь поудобнее.

– Вот бы посмотреть, как она взаправду выглядит, Венера ваша. В трубу ту, позорную…

– Подзорную, Марьяша. Тут даже не она, а телескоп нужен. Подумаем, как тебе её показать.

Он и сам себе уже казался благодетелем, выводящим неграмотную девицу к свету знаний. Чем Бог не шутит, вдруг научится читать, и появится у него собеседница для тем, в которых даже прислуга в отцовом имении не желает особо разбираться? Считает, что нечего в небеса пялиться, там Боженька живёт, смущать его ни к чему. А Марьяшка, как податливая глина в умелых руках, можно лепить из неё мудрое, доброе, вечное…

Иван долго так сидел, размышляя о будущем и сам собой заранее гордясь. Одну руку положил на саквояж, второй по-прежнему обнимал задремавшую девчонку. А вскорости и его самого неожиданно сморил сон, неглубокий и зыбкий, где-то на грани между явью и мороком.

А вырвал из него хруст ветки под чужой ногой.

Он поднял отяжелевшие от усталости веки и увидел людей, выходящих из темноты. Бородатых, всклоченных, в несвежей одежде. Впереди брёл мужик в картузе, нахлобученном поверх повязки на голове. Тоже несвежей – даже в темноте виднелись бурые заскорузлые пятна. А вот армяк на нём был добротный, новёхонький и явно рассчитанный на меньший рост. Рукава потрескивали, когда мужик крутанул плечами в стороны, словно бы разминая.

Марьяшка шевельнулась, подняла голову – и перестала даже дышать.

– Сиди тихо, – шикнул на неё Иван, поспешно вскакивая на ноги. Огляделся – незадача какая, семеро! Глазищи злые, одеты абы как, вперемежку дорогое и рваньё. Позади шёл нехорошо ухмылявшийся парень и вовсе в бабьей кофте.

– Милости прошу к нашему шалашу, – просипел вожак, ощерившись, – передних зубов у него не хватало. – Ишь какие, приглашения не дождались, дровами попользовались, а платить кто будет?

– Заплачу, – торопливо кивнул Иван, открывая наощупь саквояж. Молодой, в бабьей кофте тут же пошагал к нему, протягивая ручищи, и он задвинул сумку за спину. – Не трожь! Я доктор Иван Кузьмич, веду хворую из Николаевки. Зараза у неё, для людей опасная.

Мужики встревоженно забубнили меж собой, но вожак жестом приказал им заткнуться.

– Чего ж ты, дохтур, не боишься заразы той?

– Ремесло у меня такое, заразы не бояться, – ответил Иван, с облегчением нащупывая рукоять револьвера. Взвёл курок, надеясь, что щелчка никто не услышит. – За дрова заплачу. Пустите нас, ехать нужно.

– А ну погоди-ка! – из темноты вышел мужичонка с длинным носом и пегими, уныло обвисшими вдоль щёк усами. – Я его знаю! Эта собака сутулая меня в кандалы отправила за бабу, которую я уму-разуму разок поучил!

Мужики затихли, смотря на Ивана злыми волчьими глазами. Он сразу понял, что стычки не избежать. Но теперь окончательно в этом уверился.

– Марьяна, живо на лошадь, – прошипел он сквозь зубы.

– Да как же, батюшка… – едва слышно выдохнула девка.

Жаль, нельзя было рыкнуть во всю глотку. Ну не дура ли?

– Сказано – живо! Я сам с ними разберусь…

И сделал шаг навстречу банде.

– Ефим Коряжка, забулдыга, тиран, живодёр и истязатель, – Иван попытался придать голосу стали. – Весной изуверски избил жену Агафью, скинувшую после истязательств дитя, а ей угрожал ножом, если пойдёт жаловаться уряднику, за что и был взят в кандалы. Сбежал по пути на каторгу, подлец?

– Сбежал, – с нескрываемой радостью выдохнул мужичонка. – И тебя порешу, сволочугу, и Агашку поганую, и урядника, и всех…

– Ишь какой, – лениво процедил вожак и харкнул сквозь зубы прямо в костёр. – Так получается, бабу ты Ефимке тоже должен. Вот девку мы твою и заберём, ей всё равно помирать скоро, раз хворая. А зараза нас не пугает, у Пашки хрянцузская срамная болезнь, и ничо, жрёт да бздит как здоровый.

Из-за спины раздался жалобный вскрик. Иван развернулся стремительно, сумка со звоном упала вниз, склянки да банки разлетелись по земле. Рука с револьвером словно сама собой взвилась в воздух, палец нажал на курок.

Грохот прокатился по полю, всколыхнул траву, спугнул ночевавшую неподалёку стайку скворцов. Мужик, которого он даже не разглядел в темноте, вцепился одной рукой в поводья вставшей на дыбы Ласки, но лошадь, на которой сидела бледная от ужаса Марьяшка, с визгом взмахнула копытами – и тот с хеканьем отлетел в сторону.

– Бей сукина сына! – взревел вожак. – Всех не перестреляет!

Иван успел взвести курок и пальнуть ещё раз, уже в упор – и Коряжка с воем покатился по земле, держась за живот. Но остальные налетели скопом, выбили револьвер из руки, повалили на землю.

От первого удара голова вспыхнула острой и горячей болью, в ушах зазвенело, от второго – выбило воздух из лёгких. Чей-то сапог вдавил ему пальцы правой руки в землю. Затем его подняли, растянули в стороны, и тумаки с пинками обрушились градом. Иван всё силился вздохнуть и не мог, что-то клокотало в горле, выходило наружу судорожным солёным кашлем.

Внезапно дрогнула земля. Точно во сне Иван слышал истошные крики мужиков, затем почуял, как стискивавшие его ручищи разжались, рухнул на бок и сам захлебнулся хриплым воплем – невыносимая боль раскатилась волной по всему телу.

Затем его с силой дёрнуло вверх. Он рухнул животом на что-то тёплое и одновременно жёсткое, впившееся в бок. Осознал – лука седла. Затем его подхватило и понесло вперёд. Седло било в бочину, Иван кашлял, выплёвывая солёные сгустки, и всё никак не мог открыть глаза. Гул в голове ширился, бился изнутри в черепную коробку.

Тело покачивалось, руки, повисшие бесполезными плетьми, то и дело цепляли стремена и девичью босую пятку. Очень-очень холодную.

– Мар-рьяш-шка, – просипел Иван, отплёвываясь от крови и пыли, летящей в рот. – Н-н-еее уйдём… С-с-сама бы… ушла…

Девка вцепилась ему в плечи с такой силищей, какой не он не чувствовал в жизни. Не то что у хрупкой бабы – даже у здоровенного мужика.

– Ничего, Иван Кузьмич, вы ж меня тоже спасли, – донёсся сквозь гул в ушах её голос, странно ровный и при этом очень грустный. – Бог нас в беде не оставит. А вы спите, мой хороший. Во сне люди выздоравливают…

И Иван вдруг разом потерял последние крохи сил. Провалился в белую пустоту без запахов, звуков и без каких-либо ощущений.

Разбудила его надоедливая мошка. Сначала жужжала над самым ухом, заставляя вздрагивать, а затем села прямо на нос. Иван с брезгливым шипением провёл по лицу ладонью и замер. Разомкнул слипшиеся веки, взглянул на пальцы – совершенно целые и ровные. Пересчитал их для пущей уверенности, затем протёр глаза, ощупал лицо и рот – ни ссадин, ни выбитых зубов. Попытался встать и охнул – спина отозвалась нытьём промеж лопаток, но это была другая боль, та, что приходит от долгого лежания.

– Слава те, Господи, очнулись, Иван Кузьмич! – раздался голос отца Марка, служившего в Николаевской церквушке.

Он приподнял голову, огляделся по сторонам и понял, что находится в незнакомой избе. Пахло здесь на удивление хорошо – не поганым ведром и нестиранными онучами, как часто бывало у деревенских пациентов, а сеном да меловым раствором, что использовался для побелки печей. И свежими щами.

Отец Марк сидел на соседней лавке, поглаживая бороду. Плотный, даже тучный, одет по-мирскому: холщовая рубаха и штаны, да сверху суконный жилет. Перед ним на столе – склянки с мазями, револьвер, инструменты в тряпице. Иван растерянно моргнул. Неужто Марьяшка и имущество у напавших бандитов забрала? Да не может такого быть!

Что же произошло на самом деле?

– Здравия вам, Иван Кузьмич, – послышался женский голос. Из-за печи показалась полнотелая баба с ухватом в руках. Взгляд её был ласковым и дружелюбным. – Щец-то с капусточкой будете? У нас молоденькая совсем, вот только поспела, вкусная – пальчики оближете! Оголодали небось в пути…

– А где… – он приподнялся на лавке, ощупывая рёбра. Целые. Да как так?!

– Я мать Катеньки Опаненковой, Лукерья Прокоповна, – пояснила баба, вытаскивая из печи горшок, из которого валил ароматный пар. – А дочка на улице. Тяжко ей в избе, жалуется всё время на духоту. Вас, поди, и ждала, вот-вот уж разрешиться должна.

– Ты погоди, – остановил Лукерью Иван и повернулся к батюшке. – Что со мной было? Где Марьяна?

Руки у бабы дрогнули, ухват грохнулся на пол. Хорошо, что щи успела поставить на стол. Через миг в сенях раздались тяжёлые шаги.

– Матушка, что случилось? – выглянула из дверей Катерина. Лицо одутловатое, на лбу выступила испарина. Живот топорщил широченный сарафан, нижняя рубаха была мокрой от пота. – Ох, батюшка доктор очнумшись!

– Марьяна где? – повторил Иван вопрос. – Подруга твоя. Говорила, знает тебя. Мы вместе шли, на нас каторжник беглый напал и с ним банда…

Щёки Катерины вдруг тронул румянец.

– Знает, говорите? – она заулыбалась, но почему-то пряча глаза. – Значит, всё и вправду хорошо пройдёт. Это она вас оздоровила и привезла аккурат к моим родам, чтобы вы, значится, помогли деткам на свет появиться…

– Да кто она-то?!

– Она, – повторила Катерина, а затем пояснила. – Берегинечка наша.

Отец Марк недовольно крякнул, но промолчал. А Катерина поманила растерянного Ивана за собой, и тот вышел во двор.

Солнце купалось в белых перьевых облаках в самой вышине – похоже, проспал всю ночь и часть утра. Лёгкий ветерок приятно обдувал разгорячённое в избяной духоте лицо. Перед ним расстилалась Николаевка – десятка три домишек на одной-единственной улице, за ними репища, ближе к речке – бани. Вокруг хорошо, благостно, яблони за каждым забором. У распахнутой калитки паслась коза с одним рогом, на завалинке умывалась полосатая кошка.

– Вон там она обитает, – кивнул Катерина на рощицу, что простиралась на невысоком холме по ту сторону реки.

Иван прищурился, стараясь разглядеть среди высоких берёз и лип хоть какое-то подобие жилища. Не нашёл и рассердился.

– Смеёшься надо мной, что ли?

Отец Марк, вышедший следом за ними, задумчиво огладил бороду.

– Иван Кузьмич, тут такое дело… Непростое. Даже не знаю, с какой стороны подступиться.

– Да уже с какой-нибудь, – Иван с большим трудом подавил в себе раздражение. – Меня эта девица спасла дважды за сутки от смерти, причём в первый раз от речных утопцев. Получается, нечисть на самом деле существует?

– Всяко бывает, – неопределённо пожал плечами священник. – Особенно в такой день, как вчера… Да вы присели бы, Иван Кузьмич. Чую, беседа у нас с вами долгой получится. Человеку вашего склада ума и характера бывает трудно поверить в подобное, но вы уж постарайтесь.

– Я русалок вчера своими глазами видел, – напомнил Иван. – Потому поверю, кажется, во что угодно. Не томите, отче Марк, прошу вас.

Священник грузно осел на завалинку, погладил кошку. Та приподняла умильную мордочку, боднулась лбом в ладонь и громко замурчала.

– Всякая тварь Божья жить и радоваться спешит, ибо знает, что дни её скоротечны, – задумчиво сказал он. – Вот и Марьяна жить спешила. В ту пору богомольцы через здешнюю местность любили хаживать – ни низин, подтопляемых в любую непогоду, ни болот. Правда, люд разбойный в лесу озоровал, ну так и дорог хватало на всех, гуртом собирались и брели.

За плетнём прошагал мужичонка в потёртом зипуне и тёплой шапке, сдвинутой на самую макушку. Зыркнул было на Ивана, раскрыв рот, но тут же смутился и поспешил восвояси.

– Пантелей вашу кобылку к себе во двор взял на время, у него колодец рядом, пей – не хочу, – объяснил отец Марк. – Тоже дивится происходящему, хотя уж давно бы привыкнуть мог… Так вот, Марьяна. Шла она на богомолье со всеми, вроде как жениха хорошего попросить хотела. Девки в её возрасте, знамо дело, о мирском больше думают, нежели о загробном, и даже я не стал бы их за это осуждать.

Священник чуть улыбнулся, но потом резко погрустнел.

– Как вышло, что осталась она в тот скорбный час одна, куда запропали остальные паломники – одному Богу известно. Ну и налетел на Марьяну лихой человек, снасильничать пытался. Она девка-то малая росточком, да ершистости в ней, видать, на троих хватало. Ну и дала ему отпор. Тот осерчал, скрутить её пытался, руки выворачивал – без толку, билась она, как зверёк, маленький, но зубастый.

Иван сглотнул. Враз вспомнились следы от пеньки на тоненьких, будто птичьи косточки, запястьях.

– В общем, нашли её в той роще под утро. Лежала… как живая. Не снасилил её негодяй. Но за непослушание шею ей того, набок…

Отец Марк не договорил, губы его дрогнули. Он с трудом – Иван отчётливо слышал – подавил всхлип. Сам же сидел, словно пристукнутый пыльным мешком по темечку.

– Похоронили её, как водится, оплакали и дальше пошли. А через месячишко возвращались той же дорогой, а на месте её кончины липка выросла, да необычная такая – на три ствола будто разветвляется. И кругом берёзок прорва, совсем махоньких. Остановились неподалёку с ночёвкой – а утром старуха, которая уж на ладан дышала от тягот пути, вдруг стала лучше себя чувствовать и дальше своим ходом побрела, без чужой помощи. Только плакала дюже – мне, говорит, девочка наша несчастная снилась. Говорила: «Не тужи, бабушка Глафира, Бог милостив, я его за твоё здоровье попрошу…» Вот с тех пор народ в ту рощу дорожку и протоптал к Марьяне за помощью. Место это, изначально скорбное, нынче благостью наполнено. Девки да бабы стекаются со всей округи, молят за здоровье детишек, за своё – ну и женихов просят добрых.

– И она помогает, берегинечка наша, – Катерина, про которую Иван уже успел забыть, промокнула фартуком выступившую влагу на глазах. – Всегда помогает. Вот и вы, Иван Кузьмич, сами сказали, что она про меня спрашивала…

– Сказал, – Иван не узнал своего голоса, сухого и надтреснутого. Горло изнутри будто царапала здоровенная острая каменюка. – Когда это произошло?

– Давно уж, почитай, с того времени первую избу в Николаевке заложили. Сначала для богомольцев, а потом и простой народ начал тут селиться. Место-то хорошее, намоленное, – священник потёр лоб. – Лет двести точно минуло, а то и больше…

Иван уронил лицо в ладони.

Человек хрупок и слаб. Бесконечно слаб перед негодяями самого низшего пошиба. Сволочь, имя которой наверняка не помнили даже близкие и родные, походя обрубила жизнь девчонки, что едва начала невеститься. Руки ей выкручивала, надругаться пыталась.

А его… А его не было рядом, чтобы защитить. И не могло быть рядом. Марьяна – маленькая, хрупкая, угловатая – старше него на двести лет. И шестнадцать ей никогда не стукнет…

Иван прикусил костяшки пальцев мало не до крови, чтобы не завыть в голос. Грудину будто раздирало изнутри от боли – и ощущения собственного бессилия. Как тогда, в детстве.

А отец Марк, словно поняв, о чём он думает, продолжил.

– Марьяна слаба была, но дух её оказался крепче калёного железа. Я, каюсь чистосердечно, как сюда на службу заступил, сначала понять не мог, чего народ в ту рощу тянется. Даже сердился – устроили тут языческий культ! Пока однажды прямо на богослужении её не увидал, на Пасху. Как сейчас помню – литургия идёт, я к народу с благословлением вышел, гляжу – матерь Божия, стоит в уголочке, крестится! Вся прозрачная, в глазищах слёзы, а сама улыбается. И, главное, никто её в толпе даже не замечает. Я уж думал, помстилось мне, а потом на Рождество она снова пришла.

– И сейчас приходит? – у Ивана что-то дрогнуло внутри.

– И сейчас, – кивнул отец Марк. – На Светлую Радуницу, на Пасху, на Рождество… И раз в год ходит по земле человеком – на Иванов день. Но видит её далеко не всякий. К примеру, дочку мою, Агриппину, она три года назад из леса вывела, та за грибами пошла и заплутала… Дочь её не видала-то вживую ни разу, потому и не опознала – девка и девка, ну чужая, так мало деревень в округе, что ли? Всех девок да баб оттуда и не упомнишь. Но первый раз за все годы она ввязалась в драку с лиходеями, чтобы кого-то защитить. Грудью за вас встала и привезла ночью к воротам церкви, вот тогда и я её увидел живьём. Она мне поклонилась низёхонько, мол, помогайте, батюшка – и в воздухе истаяла. Так-то она до рассвета ходить человеком право имеет, но нынешней ночью все силы, видать, на вас истратила, вот и вернулась к себе до срока.

Иван обхватил себя за плечи – его трясло. Мысли плясали в голове, как шальные, он не мог ухватиться ни за одну из них.

– Она ведь как живая была, просто холодненькая, будто замёрзшая, – прошептал он. – И меня ещё предупреждала, что купальской ночью лешие озоруют, да русалки, да иные подобные им создания. А я её высмеял, дурень… А ей руки полынью обожгло, когда меня спасала, я думал, непереносимость, а она сама как те утопленницы…

– Ну, это вы, Иван Кузьмич, маху дали, – священник поморщился. – Не живая, это верно. Но и не мёртвая. Никто до сих пор не ведает, что такое Марьяна и ей подобные. Наука их отрицает, а церковь принимает не всегда.

– Берегинечка она, – Катерина упрямо поджала губы – похоже, спор насчёт языческого определения шёл у них не в первый раз. – И неча больше гадать. Старики бают, нашу Николаевку уже лет двести как раз ни одно лихо из-за неё и не трогает, ни град, ни лютые морозы, ни засуха, ни мор с неурожаями.

– Может, и так, – священник примирительно усмехнулся. – Я за годы службы в Николаевке тоже перестал удивляться чему-либо. Уповаю лишь на то, что Господь милосерден и всё в этом мире случается по воле его. Если стала малая девка обережницей здешнему люду да в церковь заходит, будучи мёртвой уж более двухсот лет, кто я такой, чтобы этому препятствия чинить.

Иван посидел ещё немного, собираясь с духом, а затем поднялся с завалинки.

От провожатых он отказался. Взял лишь пирога с земляникой у словоохотливой бабы на выходе из деревни, оставив взамен пару мелких монет. До рощи пошёл босиком, сняв у речки сапоги и перейдя водную гладь вброд. Подспудно надеялся, что ледяная вода хоть немного остудит бурю в душе.

Липу он узнал сразу – и впрямь будто на три ствола поделена. И средний, самый крупный, очень уж напоминал по форме худенькое девичье тело.

– А я-то тебя на службу думал принять, жалованье назначить, чтобы и на приданое хватило, и на всякие другие бабские радости, – прошептал он, осторожно, даже стыдливо касаясь рукой ствола, покрытого серой неровной корой. – Облагодетельствовать решил, дурень. Скотина самодовольная.

Иван поднял голову и увидел многочисленные ленты на ветвях, повязанные просителями. Рядом с одной из них, ярко-зелёной, покачивались пёстрые бисерные бусики.