Книга таинств Деливеренс Дейн

Пролог

Отгоняя нарастающую боль в желудке, Питер Петфорд помешивал длинной деревянной ложкой чечевичную похлебку в чугунном горшке над очагом. Подвинув низкий табурет ближе к огню, Питер облокотился о колено и вдохнул аромат вареных бобов и горящих яблоневых поленьев. Этот запах немного успокоил его, убедив, что вечер самый обычный, а желудок нетерпеливо заурчал, когда Питер вытащил из горшка ложку чечевицы на пробу. Человек простой, Питер был уверен, что тарелка доброй похлебки — лучшее лекарство.

Скоро придет Она… — подумал он, и его лицо помрачнело. Питер никогда не обращался к знахаркам, однако достопочтенная Оливер настояла. Сказала, что ее снадобья исцеляют почти все, а еще она изловчилась найти потерявшегося ребенка. Питер угрюмо засопел. Что ж, один раз можно попробовать. Но только один.

Из угла узкой темной комнаты послышалось слабое хныканье. Питер тревожно поднял голову. Поправив кочергой поленья, от которых тут же полетели искры, тяжело встал со стула.

— Марта? — прошептал он. — Ты проснулась?

Из темноты не доносилось больше ни звука. Питер тихо подошел к кровати, на которой вот уже почти неделю лежала его дочь. Отодвинув тяжелый шерстяной полог, осторожно, чтобы не потревожить ребенка, присел на край комковатой перины. Отблески очага плясали на шерстяных одеялах и освещали маленькое, изнуренное болезнью личико, обрамленное спутанными льняными прядями. Полуоткрытые глаза смотрели в никуда. Питер пригладил разметавшиеся по подушке волосы. Малышка тихо вздохнула.

— Похлебка почти готова, — сказал он. — Я сейчас принесу.

Накладывая еду в глиняную тарелку, Питер почувствовал прилив бессильной ярости. Как помочь девочке? Все, что он пробовал, только вредило ей. Позавчера ночью она позвала Сару и затем не произнесла больше ни слова.

Он вновь присел на кровать и стал кормить дочь с ложки. Ребенок зачмокал, по подбородку потекла тоненькая струйка похлебки. Питер вытер ее большим пальцем, испачканным сажей. При мысли о Саре у него сжималось сердце.

У очага, где стояла кровать с шерстяным пологом, привезенным отцом Питера из Восточной Англии. Было тепло. А Питер с начала болезни дочери спал на сосновом полу, постелив полусгнивший соломенный тюфяк.

Тень пробежала по его лицу. Он знал, что болезнь — знак Божьей немилости. Что бы ни случилось с малюткой, это Божий промысел. Потому грешно проклинать страдания дочери, как грешно проклинать Бога. Сара заставила бы его молиться о спасении души Марты и избавлении ее от страданий. Но Питеру привычнее было пахать землю, чем читать молитвы. Он не мог понять, какой же грех могла Марта совершить в свои пять лет, чтобы так расплачиваться, и ловил себя на том, что в молитвах просил не о спасении дочери, а о том, чтобы ей стало лучше. Гнев и стыд переполнили его, когда он осознал свою гордыню.

Сжимая и разжимая кулаки, он смотрел на спящую дочь. «Есть грехи, которые делают из нас дьяволов», — говорил священник на проповеди. Питер потер переносицу и прикрыл глаза, вспоминая, какие именно.

Ложь и убийство. Марту один раз застукали, когда она прятала грязного котенка в шкаф, а потом говорила, что не видела никаких котят. Но едва ли это была ложь, как понимал ее священник. Что еще? Богохульство. Противление божественному. Зависть. Пьянство. Гордыня.

Питер посмотрел на тонкую, почти прозрачную кожу на щеках ребенка. Сжав кулак, с силой вдавил его в ладонь другой руки. Как может Бог посылать такие страдания невинному человеку? Почему Он немилостив?

Быть может, Марта ни при чем? Быть может, девочка наказана за его, Питера, неверие?

Пока непрошеные страхи укоренялись в его душе, на улице послышался приближающийся топот копыт, который затих у порога дома. Раздались приглушенные голоса мужчины и молодой женщины, скрипнуло седло, кто-то с плеском соскочил в грязь. Это, наверное, Джонас Оливер и та женщина, подумал Питер. Он встал с кровати, как раз когда в дверь тихонько постучали.

На пороге, закутанная в шерстяной с капюшоном плащ, поблескивающий от вечернего тумана, стояла молодая женщина с приятным открытым лицом. В руках у нее был небольшой кожаный мешок, а на голове белый чепец, слегка помятый после долгой дороги. За женщиной из темноты появилась знакомая фигура соседа-йомена — Джонаса Оливера.

— Достопочтенный Петфорд? — спросила молодая женщина, быстро взглянув в лицо Питера.

С ободряющей улыбкой она стряхнула капли воды с плаща и стянула его через голову. Затем, повесив плащ на крючок у двери, двумя руками разгладила юбку и, быстро пройдя через пустую комнату, присела у постели девочки.

Питер посмотрел на женщину, а затем перевел взгляд на Джонаса, который все еще стоял у двери, весь мокрый, и громко сморкался в носовой платок.

— Ужасная ночь, — сказал Питер вместо приветствия.

В ответ Джонас шумно засопел. Запихнув платок обратно в рукав, он потопал ногами, отряхивая грязь с сапог, но так и не решился войти в дом.

— Подкрепишься на дорожку? — рассеянно потирая рукой затылок, предложил Питер. Он бы развеялся в компании.

Но Джонас не был настроен на болтовню. Сара всегда говорила, что он промолчит, даже если телега переедет ему ногу.

— Меня ждет достопочтенная Оливер, — отказался Джонас.

Он взглянул в глубь комнаты, туда, где на краешке кровати, нашептывая что-то девочке, примостилась женщина. У ее ног сидел маленький лохматый пес, такой грязный, что было непонятно, какого он цвета — то ли бурый, то ли рыжий. Вокруг на пыльном полу видны были отпечатки лап. А в чем она везла собаку? Кожаный мешок слишком мал. А-а, наверное, это дворняжка Марты, — решил Оливер.

— Тогда приходи к утру, — сказал Питер.

Джонас кивнул и, дотронувшись до полей своей фетровой шляпы, вышел из дома в ночную тьму.

Питер вновь устроился на низком стуле около затухающего очага. У его локтя на столе стояла миска с холодной похлебкой. Подперев кулаком подбородок, он смотрел, как странная молодая женщина ласково гладит белой рукой лоб его дочери, слушал мягкий, приглушенный голос, но ожидаемого облегчения не чувствовал. О женщине много говорили в деревне. Он ухватился за эту мысль, пытаясь найти в ней хоть какое-то утешение. Но глаза слипались от усталости и напряжения, голова тяжело опустилась на руки.

Образ его маленькой дочери, сжавшейся в комочек на постели, и обступающая ее темнота наполнили его душу страхом.

Глава первая

— Очень возможно, что у нас уже не осталось времени, — объявил Мэннинг Чилтон, глядя на изящные карманные часы, прикрепленные цепочкой к жилету. Он обвел взглядом остальных четверых, сидевших за большим столом. — Но мы еще не закончили с вами, мисс Гудвин.

Когда Чилтон был особенно доволен собой, в его голосе появлялись иронические нотки, и он начинал подтрунивать над окружающими. Эта манера выводила из себя студентов. Конни сразу уловила перемену в его голосе и поняла, что экзамен близится к завершению. Комочек тошноты подкатил к горлу, и она сглотнула. Члены комиссии улыбнулись Чилтону.

Тихие аккорды счастья, зазвучавшие у Конни в груди, заглушили тревогу и беспокойство, и некоторое время она наслаждалась этим ощущением. В общем, экзамен идет удачно. Но радоваться рано.

Нервно улыбнувшись, Конни спешно попыталась придать лицу то отчужденно-спокойное выражение, которое, по ее мнению, более подходило молодым девушкам в подобной ситуации. Результат был комически-плачевным: получилась гримаса, будто Конни откусила лимон.

Оставался еще один вопрос — еще одна вероятность провала. Конни заерзала на стуле.

За долгие месяцы подготовки к экзамену девушка сильно похудела — ей даже было больно сидеть, а пестрый свитер висел на плечах. Обычно румяные щеки впали, обтянув скулы, а бледно-голубые глаза, обрамленные мягкими короткими каштановыми ресницами, казались больше. От постоянной работы мысли темные брови нависли над глазами, щеки и лоб стали белее снега, веснушки почти исчезли. Лицо осунулось, подбородок и нос выдались вперед.

Конни сжала губы, отчего они еще больше побледнели. Девушка потянулась потеребить кончик длинной темно-каштановой косы, но вовремя опомнилась и положила руку на колени.

— Надо же, вы такая спокойная! — воскликнул за обедом ее студент, высокий тощий молодой человек, который писал у нее диплом. — Как вы можете есть! Меня, наверное, тошнило бы от волнения.

— Томас, тебя тошнит даже перед нашими консультациями, — мягко напомнила ему Конни.

Он прав, аппетит отсутствовал. Да, она иногда любила постращать Томаса, но оправдывалась тем, что напуганный студент больше старается и больше успевает в установленные сроки. Хотя, если честно, ей нравился трепет в его глазах, она чувствовала свою значимость.

— Кроме того, не так страшен черт. Просто надо суметь ответить на любой вопрос по четырем сотням книг, которые ты прочитал за время обучения. Если ошибешься, тебя вышвырнут.

Он смотрел на нее с едва скрываемым благоговением, а она улыбалась, ковыряя вилкой салат. Хочешь быть преподавателем — будь им во всем. Не подавай виду, что боишься.

Устный экзамен в аспирантуру — поворотный момент. Профессора смотрят на тебя уже не как на ученика, а почти как на коллегу. Конечно, дела могут пойти совсем плохо, и тогда ты станешь бессильной жертвой интеллектуальной резни, выполненной на высочайшем профессиональном уровне.

Конни были свойственны аккуратность и точность, она никогда ничего не оставляла на волю случая. Отставив недоеденный салат, Конни твердо сказала себе, что подготовилась как нельзя лучше и сделала все от нее зависящее. Перед ее мысленным взором выстроились полки переложенных закладками книг. Отложив в сторону вилку, она будто бродила между стеллажами накопленных ею знаний, проверяя себя: где книги по экономике? Здесь. А где история костюмов? Вот, слева, на верхней полке.

Ею овладело сомнение. Что, если она недостаточно готова? От внезапного приступа дурноты она побледнела. Каждый год кто-нибудь проваливался. Университет полнился слухами о тех, кто в слезах выбегал из экзаменационной аудитории, не успев даже начать научную карьеру.

Есть лишь два пути, третьего не дано. Блестящий ответ поднял бы Конни в глазах факультета и уже сегодня перенес бы ее на шаг ближе к профессорскому званию.

А вдруг воображаемые полки опустеют? И вместо книг там будут только телевизионные программы конца 70-х и песни «Перл джем»? Она откроет рот, но ничего не сможет сказать… Что тогда? Тогда она соберет чемодан и уедет домой.

Сейчас, спустя четыре часа после обеда с Томасом, Конни сидела за полированным столом из красного дерева в темной уютной аудитории на историческом факультете Гарвардского университета. Уже три часа она отвечала на вопросы четырех профессоров. Девушка устала, но от адреналина чувства обострились.

Ей вспомнилась бессонная ночь в колледже, когда она заканчивала последнюю главу диплома. Изнеможение и умственная активность странным образом слились воедино. Колючий шов на шерстяной юбке, резиновый привкус во рту от сладкого кофе — любые мелкие ощущения мешали и отвлекали от мысли. Но сознание отбрасывало их за ненадобностью. Невозможно было избавиться лишь от страха.

Конни посмотрела на Чилтона.

В аудитории стояли только старый длинный стол и несколько стульев, обращенных к доске, седой от въевшегося за много лет мела. Позади Конни висел потемневший от времени и забвения портрет пожилого мужчины с белыми бакенбардами. Грязное, закрытое ставнями окно почти не пропускало послеполуденное солнце. В единственном луче, пробивающемся в комнату, парили пылинки. Лица членов комиссии были освещены сбоку, от носа до подбородка. С улицы доносились юные голоса и смех студентов.

— Мисс Гудвин, — обратился к Конни профессор Чилтон. — У нас к вам один последний вопрос.

Он подался вперед, и солнце залило его седые волосы, превратив в сверкающую корону. Аккуратно сплетя пальцы, под стать идеально ровному узлу на галстуке, он произнес:

— Не могли бы вы в краткой и продуманной форме изложить комиссии историю ведьмовства в Северной Америке?

Специалист по истории колониальной Америки должен живо представлять себе давно ушедшую эпоху во всех подробностях социальной, религиозной и экономической жизни. Во время подготовки к экзамену Конни среди прочего заучивала, как солится свинина, как используется в качестве удобрения помет летучих мышей и как соотносятся при обмене черная патока и ром.

Ее соседка по комнате, Лиз Дауэрс, высокая стройная блондинка в очках, изучавшая средневековую латынь, однажды услышала, как Конни зубрит библейские вирши, часто встречающиеся в книгах восемнадцатого века по кружевоплетению. «Ну все, мы доучились до того, что перестали понимать друг друга», — сказала Лиз, качая головой.

Последний вопрос Чилтона был для Конни настоящим подарком. До этого попадались очень неожиданные. Не могли бы вы описать производство основных экспортных товаров британских колоний в сороковые годы девятнадцатого века с Карибских островов в Ирландию? Как вы понимаете историю — как последовательность деяний великих людей под влиянием неординарных обстоятельств или как цепочку действий народных масс под давлением экономических факторов? Какую роль, по вашему мнению, сыграла треска в развитии торговли и общества в Новой Англии?

Переводя взгляд по очереди с одного профессора на другого, Конни словно видела в их глазах отражение той области, в которой каждый из них сделал себе имя.

Профессор Мэннинг Чилтон, научный руководитель Конни, с легкой улыбкой смотрел на нее через стол. Луч низкого солнца, проникая в кабинет, подчеркивал морщины, прорезавшие лоб под гладко причесанными волосами, и глубокие носогубные складки. Чилтон всегда держался с небрежной уверенностью, типичной для исчезающей породы профессоров, которые провели всю жизнь под багряной сенью Гарварда. Интерес к истории колониального периода возник у него еще в детстве, проведенном в солидном бостонском особняке на берегу залива. От профессора пахло старой кожей и трубочным табаком — по-мужски, но совсем не по-стариковски.

За столом рядом с Чилтоном сидели трое заслуженных американских историков. Слева — всегда слегка потрепанный, с поджатыми губами, профессор Ларри Смит, младший научный сотрудник кафедры экономики, который задавал запутанные вопросы затем только, чтобы показать старшим коллегам свою эрудицию и значимость.

Конни смотрела на него исподлобья — уже дважды за время экзамена он, как нарочно, спрашивал именно то, что она меньше всего знала. Что делать, такая работа. А ведь он единственный из членов комиссии, кто еще мог помнить свой экзамен в аспирантуру. Конечно, наивно ожидать от него солидарности и сочувствия — как правило, такие преподаватели наиболее строги к экзаменуемым, как будто хотят отыграться за перенесенные унижения.

Смит натянуто улыбнулся девушке.

Справа от Чилтона, подперев подбородок рукой в перстнях, сидела пухленькая профессор Джанин Сильва — недавно титулованный специалист по гендерным исследованиям, — обожавшая феминистические темы. Сегодня ее прическа была неимоверно буйной и кудрявой, а откровенно красного оттенка волосы светились на солнце. Конни нравилось ее сознательное неприятие гарвардского этикета — длинные цветастые шали давно стали визитной карточкой Джанин. Она любила повторять, что в Гарварде враждебно относятся к профессорам женского пола. Ее интерес к карьере Конни иногда переходил в материнскую заботу, и Конни приходилось преодолевать нарастающее дочернее чувство к Джанин.

Именно ее Конни больше всего боялась разочаровать, хотя зависела прежде всего от Чилтона. Как будто почувствовав волнение Конни, Джанин незаметно подняла большой палец в знак одобрения.

Справа от Джанин сгорбился профессор Гарольд Бомонт, специалист по истории гражданской войны и ярый консерватор, известный своими гневными нападками на страницу публицистики в «Нью-Йорк таймс». Конни никогда у него не училась и надеялась, что он не будет лично заинтересован в результатах экзамена. Достаточно Джанин и Чилтона. Пока мысли такого рода вихрем проносились в ее голове, Конни чувствовала, что взгляд Бомонта вот-вот прожжет дыру в ее свитере.

Конни посмотрела на стол и заметила чьи-то инициалы, вырезанные на поверхности и почти уже незаметные после многих лет полировки. Она мысленно бродила между стеллажами знаний в поисках ответа. Он точно должен быть. Может, под буквой «В» — «Ведьмовство»? Нет. Или под буквой «Г» — «Гендерные исследования»? Она открывала все подряд ящички воображаемой картотеки, вытаскивала карточки, рылась в них и откладывала в сторону. Дурнота подкатывала к горлу. Нужной карточки не было. Теперь Конни станет притчей во языцех. Ей задали простейший вопрос, а она не смогла ответить.

При мысли о провале у Конни закружилась голова. Нужны факты, факты ее никогда не подводили. Надо сосредоточиться. Факты, факты, — повторяла она. Постойте, ведь еще есть буква «Ф»! Ну, конечно же — «Фольклор и религия колониальной эпохи»! Она мысленно открыла ящичек и достала карточку. Туман рассеялся. Конни выпрямилась на стуле и улыбнулась.

— Конечно, — ответила она, уже не волнуясь. — Принято считать, что история ведьмовства в Новой Англии началась с охоты на ведьм 1692 года в Салеме, когда были повешены девятнадцать горожан. Но историк-профессионал проследит развитие ведьминского искусства в колониальном обществе с начала семнадцатого века.

Конни смотрела на членов комиссии, кивающих ей, и старалась предугадать их реакцию на свой ответ.

— В большинстве своем случаи колдовства единичны. Ведьма того времени — одинокая женщина средних лет, живущая отдельно от общины по экономическим причинам или из-за отсутствия семьи и, таким образом, не имеющая прав в данном обществе. Интересно, что исследование видов maleficium, — она споткнулась на латинском слове, прибавив к нему еще один или два слога, и тут же мысленно обругала себя за претенциозность, — в которых обвиняли ведьм, показывает диапазон представления о мире людей того периода. Современный человек предположит, что способность подчинять себе природу, останавливать время или предсказывать будущее нужно использовать для деяний вселенского масштаба. В семнадцатом веке ведьм в основном обвиняли в причинении земного ущерба — болезнях коров, скисании молока, утере личного имущества. Такая узость сферы влияния объясняется господствующим тогда убеждением, что человек бессилен перед лицом всемогущего Бога. — Конни перевела дух. Ей очень хотелось потянуться, но она остановила себя. Еще рано. — Далее, — продолжила она, — пуритане считали, что на спасение души ничто прямо не указывает, хорошие поступки тут ни при чем. Таким образом, несчастья, как, например, серьезная болезнь или экономический спад, рассматривались как знак Божьей немилости. Большинству людей легче было увидеть причину своих бед в колдовстве и обвинить женщину, живущую отдельно от общества, чем подумать о духовной опасности, подстерегавшей их собственные души. Следовательно, ведьмовство играло значительную роль в колониях Новой Англии — предоставляя объяснение вещам, еще не истолкованным наукой, и являясь своеобразным козлом отпущения.

— А как же Салемские процессы? — вмешалась профессор Сильва.

— Процессы над салемскими ведьмами имеют несколько интерпретаций, — ответила Конни. — Некоторые историки считают, что поводом для них послужило напряжение отношений между конкурирующими религиозными группами, населяющими разные районы Салема, — урбанистическую портовую часть и сельскую. Другие специалисты указывают на многолетнюю зависть между семейными кланами, а также на непомерные денежные взыскания непопулярного священника, преподобного Сэмюэля Пэрриса. Есть даже мнение, что одержимые женщины страдали галлюцинациями после употребления в пищу заплесневелого хлеба, действие которого сходно с эффектом ЛСД. С моей точки зрения, это предсмертный вздох кальвинизма. К началу восемнадцатого века Салем перестал быть собственно религиозной общиной, превратившись в разноликий город, и начал больше зависеть от судостроения, рыболовства и торговли. Протестанты-фанатики, изначально заселившие этот район, постепенно вытеснялись новыми эмигрантами из Англии, более заинтересованными в предпринимательстве, чем в религии. Я считаю, что суды были симптомом этого динамического сдвига. Кроме того, они оказались последним всплеском колдовской истерии во всей Северной Америке. Таким образом, Салемские процессы венчают собой эпоху, уходящую корнями в средневековье.

— Весьма подробный анализ, — удивленно-насмешливым тоном произнес Чилтон. — Но не ускользнула ли от вас еще одна возможная интерпретация?

Конни хотела улыбнуться, но получилась нервная гримаса.

— Не могу сказать наверняка, профессор, — ответила она.

Его явно забавляло происходящее. Конни мысленно молила о том, чтобы поскорее избавиться от нападок Чилтона и перенестись в бар Эбнера, где ее ждут Лиз и Томас, и где она, наконец, сможет перестать говорить. От усталости Конни запиналась и путала слова. Увидев лукавую улыбку профессора, она подумала, что уже дошла до крайней степени утомления. А все началось с глупейшей ошибки в слове maleficium. Только бы пронесло…

Чилтон подался вперед.

— А вы никогда не рассматривали определенную возможность того, что обвиняемые в колдовстве были действительно в нем виновны? — спросил он, подняв брови и сложив пальцы домиком.

Конни взглянула на него. Внутри закипели раздражение и злость. Что за абсурд? Естественно, те, кто участвовал в Салемских процессах, верили, что ведьмы настоящие. Но никто из современных историков не допускал даже мысли об этом. Конни не понимала, зачем Чилтону понадобилось так ее дразнить. Еще раз хочет показать, какую низкую ступень она занимает в научном мире? Несмотря ни на что, нужно было отвечать — вопросы здесь задавал Чилтон. Ясно, что он уже слишком далек от своих студенческих лет, чтобы помнить, как страшно на квалификационном экзамене. Если бы помнил, никогда бы так не шутил. Или все-таки?..

Конни кашлянула, стараясь подавить вспышку гнева. Она еще не заняла того места в научном сообществе, чтобы вслух высказывать свое недовольство. Джанин сочувственно прищурила глаза и едва заметно кивнула Конни, чтобы та продолжала. «Впереди Рубикон, — как будто говорил ее взгляд, — к сожалению, никуда не денешься».

— Профессор Чилтон, — начала Конни, — ни один из вторичных литературных источников, которые я изучила, не указывает на реальность такого предположения. Единственное исключение составляют труды Коттона Мэзера. В 1705 году он написал статью, в которой оправдывал Салемские процессы и казни, будучи твердо уверенным в том, что судьи поступили правильно, избавив город от засилья ведьм. Примерно в это же время один из судей, Сэмюэль Сьюэл, принес публичные извинения за свое участие в процессах. Конечно, Коттон Мэзер, прославленный теолог, был одним из организаторов «охоты на ведьм», кстати, против воли своего отца, тоже теолога — Инкриса Мэзера, который публично проклял Салемские процессы как основанные на ненадежных свидетельствах. И все-таки Коттон Мэзер продолжал доказывать, что ведьмы в Салеме существовали и что убийство двадцати человек было совершенно оправданным. Он уже создал себе репутацию, и неправым его бы счесть не могли.

Уже завершая свою тираду, Конни увидела, как озорно улыбается ей Чилтон через стол. И поняла: экзамен окончен. Рубикон перейден. Конечно, она должна выйти в холл и подождать официального вердикта экзаменаторов. Но по крайней мере она нашлась что ответить, и теперь от нее уже ничего не зависело. Конни почувствовала беспомощность и изнеможение. Ее лицо и губы стали совсем белыми.

Четверо профессоров быстро обменялись взглядами, прежде чем обратиться к Конни.

— Прекрасно, — сказал профессор Чилтон. — Не затруднит ли вас выйти на некоторое время, мисс Гудвин, пока мы обсудим ваш ответ? Не уходите далеко, пожалуйста.

Выйдя из экзаменационной аудитории, Конни прошлась по темному коридору исторического факультета. Шаги гулко звучали на мраморном полу. Она опустилась на бледно-лиловый диван в центре холла, наслаждаясь долгожданной тишиной. Откинувшись на подушки, она стала играть кончиком своей косы, пристраивая его под носом.

Из закрытой экзаменационной аудитории доносились приглушенные голоса. Кто именно говорил, разобрать было сложно. Она ждала. Луч вечернего солнца согревал ее колени. У противоположной стены она уловила движение — мышка юркнула за горшок с увядшим цветком. Конни печально улыбнулась. Целые поколения маленьких существ жили в стенах исторического факультета, не думая ни о чем, кроме оставленных кем-нибудь крошек печенья и теплой норки. Она даже позавидовала такой незатейливой жизни.

Тишина повисла над холлом, и Конни слышала только свое дыхание.

Вдруг открылась дверь.

— Конни? Мы готовы.

Это была профессор Сильва. Конни выпрямилась. На миг ей представилось, что экзамен прошел ужасно, что она провалилась и ей придется оставить учебу. Но тут она увидела восторженно улыбающееся лицо Джанин под шапкой огненных волос. Та обняла ее за талию и прошептала:

— Вечером отмечаем у Эбнера!

Конни поняла, что все уже позади.

В аудитории она вновь заняла свое место. Солнечный луч спустился ниже и скользил по столу и рукам экзаменаторов. Конни придала лицу максимально спокойное и отстраненное выражение, напомнив себе, что никто не выносит чересчур эмоциональных женщин-ученых.

— После длительной дискуссии, — с серьезным лицом начал профессор Чилтон, — мы хотим поздравить вас с тем, что вы сдали квалификационный экзамен в аспирантуру и показали лучший уровень знаний, который мы все когда-либо видели. Ваши ответы были полными, точными и четко сформулированными. Мы считаем, что вы в высшей степени подготовлены к избранному вами пути — написанию диссертации.

Он сделал паузу, и, пока Конни осознавала сказанное, ее волнение постепенно рассеивалось. Она с облегчением выдохнула и впилась пальцами в сиденье стула, чтобы сдержать безумную радость, готовую политься через край.

— Правда? — вырвалось у нее.

— Конечно! — воскликнула профессор Сильва.

Смит кивнул:

— Отличная работа, Конни.

— Весьма достойная, — согласился профессор Бомонт, и Конни улыбнулась про себя — Томас не поверит, что он смог произнести хотя бы это.

Мысленно Конни уже перенеслась в предстоящий вечер, когда ее подопечный студент будет выспрашивать про каждого профессора в отдельности.

Пока комиссия хвалила ее выступление на экзамене, Конни захлестывала волна облегчения и усталости, наполняя все тело до кончиков пальцев. Голоса преподавателей как будто отдалились и притихли, голова затуманилась, захотелось спать. Конни с трудом поднялась со стула, она мечтала волшебным образом оказаться с друзьями, в тихом и спокойном месте.

— Семестр для меня закончился великолепно, — сказала она — у меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность.

Экзаменаторы стояли вокруг нее и, собираясь уходить, по очереди пожимали ей руку. Она машинально кивала в ответ, нащупывая свое пальто на стуле. Профессор Смит и профессор Бомонт вместе быстро вышли из комнаты.

Профессор Сильва закинула сумку за спину.

— Пойдем, детка, — сказала она, толкая Конни в плечо. — Тебе надо выпить.

Конни рассмеялась, подумав, что вряд ли осилит больше одного олд-фэшн, которыми так славится Эбнер.

— Я должна позвонить Томасу и Лиз — они требовали немедленного отчета, — сказала она. — Встретимся на месте?

— Конечно, им не терпится. — Профессор Сильва, Джанин — она настаивала на том, чтобы аспиранты звали ее по имени, — понимающе кивнула. — Мэннинг, поговорим на следующей неделе, — сказала она и, махнув рукой, исчезла за тяжелой дверью.

Конни стала наматывать на шею шарф.

— Конни, подождите минуту, — вдруг попросил Чилтон.

Девушка удивилась: это больше звучало как приказ. Она подошла к столу.

Чилтон опустился в кресло напротив нее, широко улыбаясь и ничего не говоря. Не понимая, в чем дело, Конни украдкой бросила взгляд на его локоть с кожаной нашивкой, освещенный лучом уходящего солнца.

— Я должен сказать, что выступление было потрясающим, даже для вас, — начал Чилтон с характерным для него выговором бостонской аристократии — слегка проглатывая звук «р».

Такое произношение вы вряд ли встретили бы где-то еще, оно не имело ничего общего с бостонским акцентом, часто пародируемым по телевизору. Чилтон вообще иногда казался ей человеком из прошлого, реликтом, скарабеем, застывшим в янтаре и не ощущавшим течения времени.

— Спасибо, профессор, — ответила Конни.

— Когда мы принимали вас сюда, я знал, что вы добьетесь невероятных успехов. Ваша дипломная работа в Маунт-Холиоке заслуживает высочайшей похвалы. А о вас как о преподавателе получены отличные отзывы.

И опять его элитная картавость! Не зевай, а слушай! — одернула она себя.

Чилтон помолчал, изучая ее.

— Могу ли поинтересоваться, задумывались ли вы о теме вашего будущего исследования?

Он застал Конни врасплох. Конечно, она предполагала обсудить с ним свои идеи сразу после экзамена, но все-таки рассчитывала, что впереди по крайней мере месяц на раздумья. Повышенное внимание Чилтона гарантировало ей новый статус на факультете. В ушах гудело, как в приемниках антенн, уловивших зашифрованный сигнал, код к которому разгадан только наполовину.

Научное сообщество представляет собой последний оплот средневекового института подмастерьев. Конни и Лиз не один раз приходили к такому выводу. Мастер берет ученика и делится с ним всеми премудростями своего ремесла. Ученик проходит путь от новичка до посвященного в самые глубокие тайны. Конечно, никаких особых секретов в науке не осталось. Неизменно лишь то, что ученик создает репутацию учителю. Конни понимала, что Чилтон сейчас смотрит на нее как на объект вложения интеллектуального капитала, и степень ее ответственности многократно возрастала. Чилтон имел на нее виды.

— Конечно, у меня есть соображения, но ничего конкретного. Вы хотели что-то предложить?

Он разглядывал ее некоторое время. Его осторожные, как будто прикрытые вуалью глаза, поблескивали почти по-змеиному. Затем внезапно блеск исчез, уступив место удивленно-отстраненному выражению, которое было ему так свойственно. Чилтон откинулся на спинку кресла, упершись худым коленом в край стола, и махнул рукой.

— Ничего особенного. Я настоятельно советую вам искать принципиально новый источник. Мы должны смотреть вперед, девочка моя, а не копаться в одних и тех же старых архивах. Настоящий, новый, неисследованный первоисточник, Конни, — сказал он, пронзительно глядя на нее. — Новый — вот ваше ключевое слово.

Если я сейчас же отсюда не уйду, то ляпну что-нибудь такое, о чем потом буду жалеть, подумала про себя Конни.

Было не совсем понятно, зачем Чилтону понадобился первоисточник. Возможно, позже он расскажет подробнее, что у него на уме.

— Спасибо, я поняла, профессор. Я серьезно над этим подумаю.

Конни уже засовывала руки в рукава пальто и, намотав шарф по самый нос, надела вязаную шапочку с помпоном, подоткнув под нее косу. Чилтон одобряюще кивнул.

— Праздновать идете? — не то спросил, не то констатировал Чилтон.

Конни натянуто улыбнулась ему.

— Да, в бар Эбнера, — подтвердила она, мысленно умоляя его не составлять ей компанию.

— Вы это заслужили. Хорошего вечера, — пожелал он. — В следующий раз продолжим наш разговор.

Чилтон не порывался следовать за ней. Он смотрел, как она готовится вернуться в мир, полный весенней свежести. Когда за ней закрылась дверь, последний луч солнца погас, и аудитория погрузилась в темноту.

Глава вторая

Уже три года учебы в Гарварде Конни жила в одной из трехкомнатных квартир бывшего частного корпуса для золотой гарвардской молодежи. Сейчас там обитали аспиранты, курсировавшие, не поднимая головы, между домом и библиотекой.

По прошествии десятилетий позолоченное великолепие Солтонстолл-Корта исчезло под слоями городской грязи, штукатурки и копоти от табачного дыма. Иногда Конни явственно ощущала, что здание презирает свою ускользающую роскошь. Дубовые стеллажи, на которых теперь теснились ее книги по истории и античная классика Лиз, поколения и поколения до этого несли на себе тяжесть учебников греческого языка и трактата Гиббона «Упадок и разрушение Римской Империи». Даже кирпичный камин выказывал неудовольствие, изрыгая дым и пепел в те редкие случаи, когда девушки пытались разжечь в нем огонь.

Конни рисовала в воображении юношей, которые жили здесь когда-то, носили костюмы из шерсти, манерно курили трубки и играли в бридж. Некоторые из них привозили с собой лакеев. Интересно, которая из комнат предназначалась для слуг — ее или подруги? С трудом передвигая ноги после вечеринки у Эбнера, она решила, что все-таки ее — окно там было меньше.

Вдалеке часы на башне пробили час. Конни устало взялась за латунную ручку двери в квартиру. На прикрепленной к двери белой доске малоразборчивым почерком было написано пожелание удачи от соседей-химиков и красовался портрет ее самой с огромной светящейся лампочкой над макушкой. Конни вздохнула и улыбнулась.

Она уже не помнила, когда последний раз была так безоговорочно довольна собой. Наверное, когда получила диплом в Маунт-Холиоке — то был счастливый день. Конни не знала, что ей дадут диплом с отличием, пока не прочитала свое имя в списке.

Еще когда через год ее приняли в Гарвард для подготовки в аспирантуру. И все. Первый раз с тех пор Конни, наконец, почувствовала себя уверенной. И оцененной по достоинству.

Она вставила ключ в замок и осторожно повернула его, стараясь не разбудить Лиз, которая приплелась домой часом раньше. Конни проскользнула в прихожую, и тут же две лапы радостно заскребли пол у ее ног.

— Привет, Арло, — прошептала она, нагибаясь обнять собаку. Пес лизнул ее в щеку теплым влажным языком. — Ах ты маленький паршивец, — проворчала Конни, почесав его за ухом.

Затем приподняла Арло за передние лапы и зашагала с ним в маленькую кухню, по дороге щелкнув выключателем.

Кухня, замерцав, осветилась флуоресцентной лампой, и Конни зажмурилась. Отпустив пса, облокотилась на стол у раковины и посмотрела на своего питомца. Она никак не могла решить, какой он породы. Иногда он был похож на бладхаунда с висячими ушами и темными влажными глазами, в другой раз больше походил на терьера, который может пролезть в барсучью нору. Цвета Арло был неопределенного — то ли бурого, то ли рыжего — в зависимости от освещения и времени года.

— Чем же ты сегодня занимался? — спросила она, сложив руки на груди.

Арло дважды вильнул хвостом.

— Правда? А потом?

Пес сел на пол.

— Ну и повеселился же ты.

Она вздохнула и повернулась наполнить чайник.

До появления в ее жизни Арло Конни не особенно интересовалась животными, считая, что звери в доме — это слишком хлопотно. Мысль о собственном питомце всегда ассоциировалась у нее с тревогой и беспокойством. Когда что-то не ладилось с учебой, ей снились кошмары: множество одинаковых, быстро плодящихся змей, мышей, птиц просили еды и ласки, которые она не в состоянии была дать. Конни воспринимала эти сны всерьез, хотя и понимала, что они напрямую связаны с ее переживаниями по поводу сроков сдачи работы или еще чего-нибудь не менее ответственного. Остальные девушки притаскивали в общежитие котенка за котенком, а Конни оставалась безучастной.

Как-то вечером, в начале своего первого семестра в университете Конни вышла из здания философского факультета после вечерних занятий и наткнулась на маленького щенка. Он сидел, забившись под куст рододендрона, но выскочил и побежал вслед за Конни, когда та пошла прочь через двор университета. Она прогоняла его, отталкивая ногой, но щенок увертывался и ковылял за ней. Остановившись у двери библиотеки, Конни снова попыталась отделаться от собаки, указав ей пальцем назад, на здание философского факультета. Щенок только вилял хвостом, высунув язык. Посередине двора Конни опять остановилась, приказывая ему искать своего хозяина. Вместо этого щенок добрался до общежития и по-хозяйски вошел за ней в дверь.

Первое время она расклеивала объявления «Найдена собака». Никто не отозвался. Тогда она написала новые: «Отдам щенка в хорошие руки», но Лиз ей не дала их развесить. «Как ты не понимаешь, он выбрал тебя!» — настаивала она, и Конни улыбалась ее сентиментальности. Лиз изучала средневековую латынь и была из тех девушек, кто тайно вздыхает о рыцарях, побеждающих драконов, о красивых нарядах и изысканных ухаживаниях.

Конни понимала Лиз, потому как и сама была сентиментальной, хотя иногда прятала эмоции под маской иронии и цинизма. И незаметно для себя Конни постепенно перестала искать, кому бы отдать щенка. Кстати, она так и не заметила, что с приходом Арло в ее жизнь ночные кошмары прекратились.

И теперь, подняв голову от плиты, Конни увидела на холодильнике записку, написанную аккуратным почерком Лиз: «В 6 вечера звонила Грейс. Просила перезвонить, как только сможешь. Даже очень поздно».

— Посмотри-ка, Арло, — сказала Конни, кивнув на бумажку, — звонила твоя настоящая хозяйка.

Пес склонил голову набок.

— Ах, ну как же я могла такое сказать? — напустилась она на себя, наклоняясь почесать ему морду. — Ну конечно, нет. Это звонила моя мама.

Конни посмотрела на часы — двадцать минут второго. В Нью-Мексико двадцать минут двенадцатого. Она радостно улыбнулась: мама помнила, что у нее сегодня экзамен. Конечно, пришлось несколько раз кратко напомнить об этом в письмах, в остальном очень сдержанных, и оставить пару сообщений на автоответчике. Но все сработало.

Конни налила кипятка в щербатую кружку, кинула туда пакетик мятного чая и пошла в кабинет. Там зажгла свет, дернув шнурок приобретенного на распродаже торшера, ситцевым чудовищем изогнувшегося над креслом.

Комната, одновременно и строгая, и уютная, очень подходила двум трудолюбивым аспиранткам. В одной из стен располагался камин, вокруг него — дубовые книжные стеллажи, заваленные беллетристикой и учебниками. Рядом с камином раскорячился продавленный футон — Лиз спала на нем, еще когда училась в колледже, — а перед ним стояла скамеечка для ног.

По бокам от стеллажей были придвинуты к стенам два письменных стола. Первый — образец порядка — принадлежал Конни, за вторым, прогнувшимся под ворохом бумаг, работала Лиз.

Почти всю противоположную стену занимали высокие окна, на подоконниках которых разместилась небольшая роща — цветы и пряные травы в горшках — садик Конни. Около цветов стояла лампа, а у окна кресло для чтения, под которым только что мелькнул хвост Арло.

Конни притянула колени к груди и зажала между ними горячую кружку. Никогда раньше она не обращала внимания на эту комнату, проводя в ней слишком много времени. Когда-нибудь, может быть очень скоро, придет время, и они с Лиз больше не будут жить вместе в этой конуре. От этой мысли Конни стало и радостно, и грустно. Но, конечно, до этого дня еще далеко. Конни отхлебнула чай, и его терпкий вкус вернул ее в настоящее.

Даже для ее мамы полдвенадцатого ночи слишком поздно. Но в записке значилось: позвонить, как только будет возможность. На самом деле, Конни была очень рада, что мама вспомнила про экзамен. Хотелось позвонить прямо сейчас, даже если придется ее разбудить. Конни уже не помнила, когда говорила с мамой последний раз. В конце декабря? Конни оставалась в университете готовиться к экзамену, и они поболтали на Рождество. С тех пор они еще должны были созваниваться. Конни помнила, что оставляла ей сообщения на автоответчике, но когда же они разговаривали? Неужели?..

Конни со стоном прижала руку ко лбу. Ну, конечно же! Грейс звонила поздравить ее с весенним равноденствием. О, это так похоже на Грейс Гудвин.

Раньше, когда Конни была сердитой юной девочкой, в моменты раздражения она называла маму «жертвой шестидесятых». Став старше, она начала смотреть на маму с отстраненным интересом антрополога. И теперь, когда ее просили описать Грейс, она использовала выражение «свободный дух».

О Грейс говорить было сложно. Конни вообще предпочитала этого не делать, потому что своим появлением на свет была обязана абсолютному неумению Грейс что-либо планировать. Конни явилась нежданным результатом романа Грейс на последнем курсе в Рэдклиффе, в 1966 году. Ее избранником стал тогда аспирант, преподаватель по восточным религиям. Конни не скрывала своего неодобрения, особенно теперь, когда она сама училась в аспирантуре.

Его звали Леонард Джэкобс, или просто Лео, как было принято среди его друзей. Конни перевела взгляд на полку, где стояла черно-белая фотография. С нее прямо в камеру смотрел нежного вида молодой человек в водолазке, с влажными глазами и высокими скулами, как у Конни. У него были длинные бакенбарды и взъерошенные волосы. Он не улыбался. Рядом с ним молодая девушка с прямыми, расчесанными на пробор волосами положила голову ему на плечо, мечтательно устремив взор куда-то в сторону. Это Грейс — ее мама.

Что говорил Лео по поводу скорого появления Конни, потомкам осталось неизвестно, хотя Грейс всегда намекала, что у них были далеко идущие романтические планы. Им не суждено было сбыться из-за внешней политики. Хотя Лео и оттягивал, как мог, окончание своего исследования, он получил степень в 1966 году и, потеряв академическую отсрочку от армии, за три месяца до рождения Конни был выслан в Юго-Восточную Азию, где и пропал без вести.

Конни никогда не обсуждала это ни с кем, даже с Лиз — так велика была ее печаль, хоть и приправленная неприязнью. Когда в компании друзей или коллег заходила речь о родителях, Конни быстро переводила разговор на другую тему. Даже сейчас Конни нахмурилась, хотя была одна в комнате, а пес мирно посапывал под креслом.

Тем временем Грейс не без труда закончила учебу и обосновалась в Конкорде, недалеко от пруда Уолден. Ничем не примечательный покосившийся загородный домик стоял рядом с лесом. У дома росли две сучковатые яблони, осенью наполнявшие воздух терпким ароматом сидра.

Грейс окружила себя огромным количеством знакомых, чтобы не так остро ощущать потерю Лео. Дом наводнили толпы богемных молодых людей — в основном музыкантов, но еще и студентов, поэтов и девушек, интересующихся керамикой.

Первое осознанное воспоминание Конни — утро на кухне, согретой теплом дровяной печи. Из мебели там не было ничего, кроме складного столика и горшков с тимьяном и розмарином. Конни только начала ходить и с трудом достает до этого столика. Она плачет. Грейс наклоняется к ней, Конни видит ее юное открытое лицо и длинные соломенного цвета волосы, падающие на плечи. Грейс говорит: «Конни, тебе нужно учиться центрировать себя».

Мамины способы успокоения были очень разнообразны, но непонятны. Чего только стоил вегетарианский пирог, который, однако, не оценили добропорядочные матроны Конкорда. Когда Конни подросла, интересы Грейс свелись к тому, что она называла «энергетическим лечением». Люди приходили к ней, жалуясь на всевозможные недуги душевного и телесного свойства, а Грейс водила руками по их энергетическим биополям. При мысли об этом Конни морщила нос.

Назло маминой изменчивости и свободолюбию Конни предпочитала порядок и предсказуемость. Сейчас, будучи уже взрослым человеком, Конни относилась к Грейс с большим пониманием. С расстояния, отделявшего ее безалаберное детство от удобного кресла, в котором она сейчас сидела, эксцентричность Грейс выглядела скорее милым и наивным чудачеством, а не безответственностью или распущенностью.

Когда Конни уехала учиться в Маунт-Холиок, Грейс продала все, что осталось от полуразвалившегося дома, и переехала в Санта-Фе. Она утверждала, что хочет пожить там, где «много исцеляющей энергии». Сначала Конни смеялась над этой фразой, но потом перестала. В конце концов, ее мама имеет право на счастье. Ведь ее, Конни, выбор жизненного пути мог быть непостижим для стороннего наблюдателя, а тем более для Грейс, критично относящейся к принятому в обществе порядку вещей. Скорее всего Грейс недоумевала, как у нее могла вырасти такая чуждая ей дочь. Несмотря на это, она всегда поддерживала выбор Конни, правда, в своем, несколько необычном стиле.

Наверное, она очень старалась не забыть, что у дочери сегодня важный день. Грейс никогда не препятствовала ее занятиям историей, не попрекала ученостью, не была против ее серьезности и любви к порядку. Иногда только она желала Конни «найти правду своей души», но Конни думала, что так на языке хиппи именуется свобода делать то, что считаешь нужным.

Конни поставила пустую кружку на пол и придвинула к себе телефон. Набрав номер, она прождала четыре гудка и готова была уже дать отбой, когда на том конце с грохотом схватили трубку, и запыхавшийся голос произнес:

— Алло?

— Мама! Привет! Лиз оставила мне записку, что ты звонила. Не очень поздно?

Глаза Конни засветились от нежности к этой странной женщине, с которой связала ее судьба. За последний год она изобретала все больше предлогов, чтобы позвонить маме. Она оставляла на автоответчике кучу сообщений, на которые можно было ответить только устно. Слава богу, про садик на окне можно было спрашивать всегда.

— Ах, Конни! — облегченно воскликнула Грейс. — Да, да, я звонила. Как хорошо! Как ты, моя дорогая?

— Замечательно! — Конни дала выход радости. — По-моему, замечательно. Немного устала, конечно. Но ведь сегодня такой важный день.

— Правда? — спросила Грейс, одновременно роясь в коробке с чем-то громко звякающим.

— Ну… Вообще-то да. У меня сегодня был экзамен. — Улыбка сползла с лица Конни. Звяканье продолжалось. — Я же оставляла тебе сообщения! Тот страшный экзамен в аспирантуру! — Грейс по-прежнему ничего не говорила. Конни слышала в трубке только ее сопение, пока она таскала коробку по кухне своего глиняного дома. — Экзамен, к которому я готовилась целый год! — почти прокричала Конни. От злости и обиды лицо запылало, брови сдвинулись. Не помня себя, она вскочила. — Он был сегодня, Грейс!

В ее голосе снова прозвучали упрямые и холодные ноты разочарования, как тогда, в детстве. Конни сжала зубы, чтобы не заплакать или не закричать, чтобы от Грейс не последовало пожелания центрировать себя.

— В самом деле? — равнодушно сказала Грейс, перекладывая трубку к другому уху. — Послушай, дорогая, у меня к тебе очень важная просьба.

Глава третья

— Все еще не могу поверить, что ей удалось меня уговорить, — яростно воскликнула Конни.

Она опустила водительское стекло и выкинула наружу огрызок яблока, лежавший на панели.

— Все еще не могу поверить, что ты так переживаешь, — спокойно сказала Лиз, вглядываясь в карту, развернутую гармошкой у нее на коленях. — Здесь направо.

— Как она могла меня уговорить? — прорычала Конни.

Она резко повернула руль, и правое переднее колесо ее старенького «вольво» негодующе задрожало.

Лиз сердито втянула в себя воздух.

— Ну знаешь, могла и не соглашаться. Ты все валишь на Грейс, но руки-то она тебе не выкручивала…

— Так всегда!!! — перебила ее Конни. — Вечно у нее какой-нибудь катаклизм, а я должна все бросить и разгребать последствия. После двадцати пяти лет самореализации уже можно было научиться все решать самой!

Конни снизила скорость, и машина, дребезжа, свернула в переулок. Справа от них уходил в море полуостров Нахант. Машина раскачивалась под тяжестью вещей и горшков с цветами. На заднем сиденье между розмарином и мятой ютился Арло. Слюна длинной ниткой свисала с его морды.

— Ну конечно же, Грейс виновата, что ты согласилась, — съязвила Лиз. — Знаешь, ты тоже приложила руку.

— Каким образом, позвольте спросить? — возмутилась Конни, тыльной стороной руки откидывая со лба прядь волос. — Я была абсолютно счастлива! Я занималась своими делами. Посмотри, по-моему, Арло сейчас стошнит.

— Тогда зачем ты дала себя уговорить? — повторила свой вопрос Лиз.

Конни вздохнула. Конечно, Лиз права. И была права уже последние полтора месяца, поэтому Конни все труднее давался праведный гнев.

— То, что ты права, еще не значит, что я должна радоваться, — проворчала Конни.

— На твоем месте я бы подошла к ситуации рационально, — сказала Лиз. — Ты уже согласилась. Все что можно сейчас сделать — это перестать нервничать. Осторожно, он не уступит!

Последние слова относились к грузовику, выскочившему из боковой улочки прямо перед ними. Конни нажала на тормоз, машину повело.

Некоторое время они ехали молча. Справа уходило за горизонт серебристо-серое море, на стальной глади которого вдалеке виднелось несколько парусов. Лиз приоткрыла окно и подставила лицо бризу. Соленый запах моря проник в машину, наполняя ее свежестью и прохладой. Они проехали мимо лодочной мастерской, ощетинившейся мачтами и ржавыми лесами для починки корпусов лодок. Рядом с мастерской, на деревянном подгнившем причале стояли опутанные морской травой плетеные ловушки для ловли омаров. С неба спустилась толстая чайка и, лениво хлопая крыльями, уселась на одну из ловушек. Сложив крылья, она замерла, глядя на сверкающее море.

— Смотри на все это по-другому, — осмелилась предложить Лиз, рассматривая карту.

— Да? И как же?

Лиз откинулась на подголовник и улыбнулась.

— Здесь так хорошо, — сказала она.

Полчаса прошло в добродушных пререканиях по поводу того, соответствует ли карта местности и местность карте. Необъяснимо, но факт: города Новой Англии не имеют ничего общего с идеей логичного планирования. Машина свернула в узкий переулок, затененный плакучими ивами. По обеим сторонам стояли маленькие, выбеленные солнцем и соленым воздухом домики с окнами на разных уровнях. Снизив скорость, Конни щурилась, пытаясь разглядеть номера домов на дверных табличках.

— Так какой дом мы ищем? — спросила она.

— Милк-стрит, номер три, — ответила Лиз, высовываясь из окна.

К одному из домов притулился сарай, на котором гирляндами сушились ржавые поплавки от ловушек для омаров. Другой дом почти скрылся за парусом шлюпки, подпертой деревянными сваями на заросшей сорняками дорожке. На корме заброшенной лодки Лиз удалось разобрать: Вандермент, Марблхед, Месса.

— Вандермент, — прошептала Лиз.

— Это очень старые дома, — заметила Конни, — возможно, построенные еще до Войны за независимость.

Лиз развернула карту и стала ее изучать.

— Да, здесь написано, что это «Старый город».

— Охотно верю, — сухо ответила Конни. — Вон семнадцатый. Значит, третий на этой же стороне.

Она снизила скорость и остановила машину. Переулок закончился. Посыпанная гравием дорожка лентой уходила в небольшую рощу.

— Он должен быть здесь, — сказала Конни, вглядываясь в густые заросли ежевики вокруг группы деревьев.

Арло на заднем сиденье завозился и радостно гавкнул.

— А ты что скажешь? — спросила Лиз, обернувшись к нему и почесав ему шею. Он лизнул ее в руку.

— Рад, что машина, наконец, остановилась. Хорошо, что его не стошнило. — Конни помолчала. — Не знаю, Лиз. По-моему, здесь вообще ничего нет. Ты уверена, что это Милк-стрит?

— Тебе надо в туалет, малыш? — ворковала Лиз с Арло, который возбужденно вилял всей задней частью. — Давай его выпустим. Подождем, пока сделает свои дела, а потом посмотрим, куда ехать дальше.

Воздух был влажный и свежий, с запахом земли и моря — совсем не такой, как в Кембридже. Конни вытянула руки над головой и выпрямилась — позвоночник хрустнул. Затем стала тереть одной рукой затылок, а другой открыла заднюю дверь для Арло.

— Выходи, паршивец.

Не успела она договорить, как щенок уже исчез и через секунду появился у зарослей ежевики и залаял, неистово виляя хвостом. Девушки направились к роще в конце переулка, надеясь, что Арло присоединится к ним, потеряв интерес к живности в кустах.

— Так чей это дом? — спросила Лиз, рассеянно теребя заусенец.

— Бабушки, — ответила Конни. — Маминой мамы.

— Но ты говорила, что никогда здесь не была, — удивилась Лиз.

Конни пожала плечами.

— Не была. Мама с бабушкой — ее звали София — не ладили, как можешь догадаться. Из-за того, что мама стала хиппи. А бабушка, видимо, была старых взглядов, строгая, сдержанная. Они общались очень редко. А потом бабушка умерла, когда я была еще совсем маленькой.

— София, — задумчиво повторила Лиз. — Греческое имя, означает «мудрость». Ты с ней виделась хоть раз?

— Мама говорила, что да. Она часто приезжала к нам в Конкорд, но каждый раз у мамы была истерика. Конечно, бабушка была против того, чтобы меня воспитывали в подобной обстановке. — Конни отчеканила последние слова.

— Мне кажется, ты бы с ней нашла общий язык. По крайней мере сошлись бы насчет Грейс. Ты хоть что-нибудь помнишь?

— Не очень, — ответила Конни. — Помню, когда она умерла, мама очень грустила. Помню, она меня обняла и говорила что-то про «вселенскую жизненную энергию», а я ее спросила: «Это рай?» и она сказала: «Да». Мне было годика три-четыре.

— Но если бабушка умерла больше двадцати лет назад, что же было с домом все это время?

Конни, не сдержавшись, закатила глаза.

— Естественно, он здесь просто стоял. И естественно, мама мне ничего не говорила. — Она покачала головой.

— Тогда зачем она тебе его сейчас поручила? — спросила Лиз. — И что самое важное, — добавила она насмешливо, — зачем было нам платить за общежитие, когда в часе езды стоял пустой, почти уже твой дом?

Конни рассмеялась.

— Надеюсь, станет ясно, когда мы его найдем. Мама сказала, что там сплошной кавардак. А поручила она мне его, потому что моя внимательная и ответственная мама все эти годы не платила налоги на собственность. — Лиз ахнула. — Да, — продолжила Конни, — а сумма росла. До недавнего времени власти не возражали. А в прошлом году поменялся закон, и маме прислали уведомление, что дом будет конфискован, если она не возместит всю сумму.

— Ничего себе, — воскликнула Лиз. — И сколько же?

— Я точно не знаю, — ответила Конни, теребя кончик косы. — Грейс так толком и не сказала. Я хочу разобрать и выбросить весь хлам, а дом продать, если, конечно, на него найдется покупатель. Вырученная сумма пойдет на уплату долга городу.

Лиз присвистнула.

— Но это же только на лето. А потом вернешься в Кембридж и выкинешь все из головы.

Девушки дошли до конца дорожки, где гравий сменился утоптанной землей. Конни посмотрела на кусты дудника, разросшиеся между деревьями. Нежные белые цветы качались на легком летнем ветерке, разносящем повсюду запах зелени и земли, а в дуплах деревьев жужжали невидимые глазу насекомые. Девушка смотрела на цветы, и глаза ее расширялись. Солнце играло на лепестках, а сознание Конни затуманилось. Ей почудилось, что по тропинке тяжело идет пожилой человек в испачканной рабочей одежде, сгорбившийся под тяжестью вязанки дров и хвороста. Лемюэль? — прозвучал у Конни в ушах чей-то голос. Иду, Софи!

Прежде чем растаять, видение повторилось. Образ был очень ярким, осязаемым. Она пришла в себя от звука голоса Лиз, которая что-то спрашивала. Конни потерла болезненно пульсирующий висок. Лиз смотрела на нее, но Конни не знала, что отвечать.

— Прости, отключилась на секунду.

— Я спросила, где Арло.

Боль начала утихать. Конни оглянулась, собаки нигде не было.

— Странно, — сказала она.

Он пошла назад в переулок. Выйдя из рощи, увидела, что Арло сидит, уставившись на заросли ежевики, как раз напротив машины.

— Ну что, паршивец, — сказала Конни, присаживаясь возле него на корточки, — кого выслеживаешь?

Пес взглянул на Конни и снова повернулся к зарослям.

— Там что, белка? — Конни посмотрела туда, куда был направлен взгляд собаки, и ахнула. Под переплетенными ветвями ежевики угадывались очертания тяжелой чугунной калитки.

Несколько минут спустя Конни уже оттащила в сторону кучу сорняков и сухую виноградную лозу, оплетавшую забор. Как только оголились прутья решетки, Арло протиснулся между ними и исчез в тени сада. К подруге подбежала потрясенная Лиз.

— Конни! — выдохнула она. — Кажется, мы нашли дом!

— Просто Арло обнаружил какую-то калитку, — проворчала Конни, оттаскивая очередную охапку веток.

— Да нет, посмотри, — сказала Лиз, тронув Конни за плечо и указывая куда-то вверх.

Конни вытерла руки о джинсы и отступила назад, на дорогу, поправляя рубашку, завязанную под грудью. Пришлось высоко задрать голову, чтобы проследить, куда указывала Лиз. Конни разглядела высокое старое дерево, увитое виноградом, а над дикой чащей переплетенных ветвей вырисовывалась деревянная крыша. Из крыши торчала массивная кирпичная труба. У Конни перехватило дыхание.

— Вот это да… — прошептала она.

— Я тебе говорила, что это Милк-стрит, — торжествовала Лиз, толкая Конни под локоть. Конни подняла брови.

— Да ты бы и не поняла, что там дом, — заметила она, поправляя волосы вымазанной в земле рукой и всматриваясь в чащу.

Теперь, когда уже было ясно, что искать, она разглядела чугунные прутья забора за густым кустарником, а сквозь зелень деревьев виднелись очертания окон.

— Ты говорила, сюда не приезжали с тех пор, как умерла София, — сказала Лиз.

— Да, но здесь как будто никого не было намного дольше, — ответила Конни.

Скрестив руки на груди, подруги молча смотрели на заброшенный дом, силуэт которого проступал за растительностью.

— Давай я помогу расчистить калитку, — нарушила тишину Лиз.

Плющ и виноград легко сдали позиции, и через полчаса у калитки выросла куча мягких веток и корней. Из сада то и дело слышались возня и лай.

— Ну хоть Арло повеселится, — сказала Конни и смахнула волосы со лба, оставив на коже грязный след.

— Думаю, мы уже почти закончили, — сказала Лиз.

Еще несколько минут девушки сражались с последними упрямыми стеблями винограда, а затем Конни присела на корточки и стала разглядывать чугунную калитку Прутья пришли в негодность от времени и ржавчины, Конни даже боялась, что они рассыплются от прикосновения. Она осторожно отодвинула засов, столько лет остававшийся без движения. Жалобно заскрипев, он поддался. Конни стала медленно открывать калитку, пока не образовался узкий проход в глубь зарослей.

— Ну что? — спросила она, обернувшись.

Лиз пожала плечами.

Конни поднялась на ноги и протиснулась в калитку. Сад оказался не такой запущенный, как можно было подумать при виде джунглей у забора. Конни очутилась на мощенной плитами дорожке, ведущей к ветхой входной двери, оплетенной всевозможными видами винограда и плюща. Откуда-то сверху спускалась цветущая глициния с зелено-фиолетовыми листьями, наполняя воздух тяжелым приторным ароматом. В саду росло несколько высоких стройных деревьев бузины, которые были видны с улицы, ольха и боярышник, которые служили опорами для вьющихся растений, протянувшихся от ограды до дома. Такой полог создавал тень и придавал уют и таинственность всему саду.

У Конни защемило сердце от тянущей, вкрадчивой боли сожаления, что ей не довелось увидеть это чудо раньше. Сад разбила София, ее бабушка. Но Конни ее никогда не увидит. Неотвратимость и безысходность навалились тяжелым грузом. Конни воскресила в памяти образ бабушки и представила, как та подходит к грядке с садовым совком в руках. На этом видение не закончилось, и, к удивлению Конни, в нем появился тот самый сгорбившийся человек, которого она уже видела в тот день, когда грезила наяву в лесу. Теперь она узнала его. Это был Лемюэль — совсем такой, как на старых фотографиях, — ее дедушка, умерший, когда Грейс еще училась в колледже.

Он вышел из-за угла дома с вязанкой дров.

Хорошо, — сказала ему воображаемая бабушка, — положи в гостиной.

Конни прижала пальцы к векам, перед глазами поплыли голубые и иссиня-черные пятна. Затем она отняла руки и открыла глаза. Видение растаяло, будто уйдя в землю. Ну конечно же, она плохо спала последние несколько дней перед переездом, а прошлую ночь не спала вовсе, лежа в обнимку с Арло и глядя в темноту. Наверное, переутомилась.

Вместо газона в саду буйствовали, вытесняя друг друга, всевозможные дикие цветы и травы. Многие из них были типичны для огорода и кулинарии: тимьян, розмарин, шалфей, петрушка, мята, турнепс, одуванчик, укроп, разросшийся многолетний лук. Конни перебегала взглядом от растения к растению и в дальней части сада обнаружила достаточно редкие, которые она встречала только в книгах по садоводству: аконит, белену, наперстянку, гроздовник. За левый угол дома цеплялась пышная зловещая белладонна, глубоко уйдя корнями в деревянную обшивку. Конни нахмурилась. Неужели бабушка не знала, что многие из этих растений ядовиты? Надо будет следить за Арло.

Помимо трав, вдоль ближней стены дома в изобилии росли овощи. Ворсистые, величиной с тарелку листья затеняли завязи кабачков, дынь и тыкв. Справа, у другого угла дома, где в пологе из плюща образовался просвет, в беспорядке теснились растения, с веток которых свешивались большие, с кулак, плоды. Конни с удивлением узнала в них помидоры. Но от тех, что обычно покупают в магазине, они отличались разнообразием цвета — и фиолетово-красные, и в зеленую полоску, и янтарно-желтые, — и формой — круглые, как шар. Стебли были похожи на стволы небольших деревьев, как будто они не отмирали в конце лета. Арло что-то раскапывал в тени их листьев.

Лиз подошла к Конни, неслышно ступая по покрытой мхом тропинке.

— Сумасшедший сад! Ты только посмотри на помидоры! — воскликнула она. — Они же просто гигантские!

Она осеклась, увидев, что Конни погружена в раздумье. Она тронула ее за плечо:

— Что с тобой?

Конни обернулась. Она еще не пришла в себя после своего яркого видения. Лиз вся светилась, и Конни не хотелось омрачать ее радость своими размышлениями.

— Ничего, все в порядке, — улыбнулась она, чтобы успокоить Лиз. — Просто немного устала. Смотри — цикорий! Можем сделать салат на обед!

Грейс говорила, что дом не новый, но не сказала, что настолько. Похоже, мастера строили его по образцам английских домов позднего средневековья. Окна были маленькие, с ромбовидными переплетами, скрепленными свинцовыми скобами. Открыв рот от изумления, она рассматривала фасад, еще никогда не удостаивавшийся даже беглого взгляда реставратора. Дом молча взирал на Конни, морщинистый и равнодушный.

Конни откинула занавес из глицинии и провела рукой по входной двери. Видимо, когда-то ее красили белой краской, но от времени и плесени поверхность позеленела. Конни попыталась представить, как ребенком жила здесь ее мама, но не смогла. Грейс, София, Лемюэль, ее дедушка, о котором Грейс ни разу не упоминала, — все поплыли перед глазами в своих маленьких мирах, лишь частично пересекаясь с домом. А Грейс — яркая и жизнелюбивая — просто не могла удержаться на этом месте. Может быть, потому и ушла.

Сад и дом жили своей, отшельнической жизнью и, казалось, не терпели присутствия людей. Конни порылась в кармане джинсов и достала ключ, который Грейс выслала по почте. Смахнув большим пальцем слой пыли и грязи с замочной скважины, вставила ключ. После небольшого сопротивления он, завизжав, повернулся. Конни нажала на дверь плечом, и та поддалась. Косяк неохотно выпустил ее из своих объятий, выдохнув облачко пыли. Конни закашлялась, отмахиваясь от нее. Сверху что-то со звоном упало на камни у ног девушки. Над притолокой, почти скрытой глицинией, Конни обнаружила подкову, проржавевшую до дыр. Один из квадратных гвоздей, крепивших ее к подгнившей деревяшке, расшатался и вывалился, и подкова теперь готова была упасть. Конни положила гвоздик в карман и ступила на порог замершего в ожидании дома.

В доме, как в запечатанном сундуке, вытащенном со дна моря, пахло гнилой древесиной и соленой водой. Сквозь густую листву, закрывающую окна, свет почти не проникал. Конни остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте, и из сумрака на нее стали как будто надвигаться вещи и предметы. Они напоминали декорации дома семнадцатого века, где мебель последующих поколений постепенно добавлялась к обстановке предыдущих на протяжении веков. За тем лишь исключением, что дом отнюдь не был декорацией.

— Боже… — выдохнула Конни. — Сколько же времени здесь все это простояло?

В тишине дома время как будто остановилось, не тронутое внешним миром.

Входная дверь вела в небольшую прихожую, в глубине которой виднелась деревянная винтовая лестница на второй этаж, такая узкая и крутая, что ее можно было принять за приставную. Изначально, в семнадцатом веке, на первом этаже дома проходила вся жизнь — тут ели, готовили, спали, шили, молились, — а на втором устраивали дополнительные спальные места и хранили съестные запасы. Ступеньки лестницы, из когда-то отполированной до блеска ипсвичской сосны, стерлись от ступавших по ним ног многих поколений. Около лестницы стоял покосившийся столик времен королевы Анны, заваленный желтой от времени, нераспечатанной почтой. Над столом висело зеркало в стиле эпохи Возрождения. Его поверхность стала мутной от пыли и паутины, а позолота рамы облупилась и потускнела. Под лестницей, в треснувшем горшке из китайского фарфора торчал скрюченный, давно засохший цветок. На полу прихожей темнело пятно. Наклонившись, Конни разглядела гриб, пробившийся сквозь доски. Краем глаза девушка уловила движение и вздрогнула — хвост садовой змеи исчез в темноте за цветочным горшком.

Слева от прихожей находилась комната, похожая на маленькую гостиную. Конни с трудом различила полки, уставленные книгами в кожаных переплетах. У маленького камина сгрудились несколько неподходящих друг к другу кресел, гобеленовая обивка которых отсырела, покрылась плесенью, а кое-где была прогрызена мышами. Воздух в комнате пропитался сыростью и удушающими испарениями. Чипендейловский письменный стол громоздился в углу, ухватившись за пол резными ногами-лапами. В оконных проемах в кашпо висели засохшие растения. Как и лестница, пол был из желтых сосновых досок, достигавших двух футов в ширину. Они крепились квадратными гвоздями и протянулись по всей длине дома.

Справа от прихожей дверь вела в аскетичную столовую, в которой стоял стол — тоже времен королевы Анны, — окруженный резными стульями середины восемнадцатого века. Конни приятно удивилась: судя по всему, сделаны они были в Салеме. Комнату явно не использовали по прямому назначению, даже когда была жива бабушка. В каждом углу лежали стопки газет, сундуки и потемневшие закупоренные кувшины. Камин, большего размера, чем в гостиной, и ощетинившийся железными крюками и разноразмерными горшками, был снабжен круглой, как улей, печью для выпечки хлеба. Конни решила, что столовая раньше была сердцем дома, залом, как называли тогда гостиную и рабочую комнату. Слева от камина встроенные стеллажи ломились от тарелок, кружек и бутылок, таких грязных, что цвет их было определить невозможно. На стенах кое-где висели картины в рамах, но их сюжет скрывала темнота. Справа к камину почти прислонялась узкая дверь, закрытая на железную щеколду.

Конни протянула руку к стене, нащупывая выключатель, но ничего не нашла. Дом, застывший в тишине и покое, наслаждался своим упадком и не намерен был терпеть вторжение незваных гостей. Конни на цыпочках прошла по столовой, оставляя темные следы на толстом слое пыли.

— А почему я должна так красться? — сказала она вслух, досадуя на свой страх.

На все оставшееся лето это был ее дом. Она наступила на пол каблуками и, нарочно широко шагая, направилась к закрытой на щеколду двери. Дверь почти сразу поддалась и со скрежетом открылась.

За дверью Конни ожидала увидеть кладовку, но вместо этого перед ее глазами предстала тесная кухня, бесцеремонно пристроенная к дому не раньше, чем лет сто назад. Справа от входа, у окна, затененного листвой, стояла большая фарфоровая раковина. Обстановку комнаты дополняли чугунная плита и низкий ледник. Пол был покрыт покоробившимся линолеумом, а тонкая деревянная дверь на противоположной от входа стене вела в сад за домом.

Но все эти древности не удивили Конни. Ее внимание привлекли высокие стеллажи вдоль стен, сплошь уставленные бутылочками и баночками с порошками, жидкостями и листьями. На некоторых виднелись испачканные клеем этикетки, прочитать которые было невозможно. В углу стояла старомодная метла, сделанная из пучков хвороста, привязанных бечевкой к черенку из ясеня. Метла была вся замотана паутиной.

Конни стояла и глазела на причудливые экспонаты на полках. Грейс всегда говорила, что бабушка не мастерица была готовить, и назначение пузырьков и баночек оставалось неясным. Возможно, в конце жизни она вдруг занялась консервированием, но неплотно закрыла пробки, и поэтому все высохло. Бабушка, как и сама Грейс, была в своем роде увлекающимся человеком. Конни вспомнила единственное Рождество, проведенное с бабушкой незадолго до ее смерти. София приехала к ним в дом в Конкорде и привезла в подарок трехцветные свитера ручной вязки. К сожалению, у бабушки были свои представления о длине рукавов, в результате чего левый не доходил и до локтя, а правый спускался до пальцев. Конни грустно усмехнулась.

На кухне было душно, старость чувствовалась во всем, а бутылочки и баночки были покрыты толстым слоем грязи. Конни замерла в восторге и смятении от найденного и увиденного. За спиной послышались шаги, она вздрогнула и обернулась. В водолазке, заменившей ей мешок, сияющая Лиз тащила помидоры и цикорий. У ее ног сидел довольный Арло с каким-то корешком в пасти, изо всех сил виляя хвостом по пыльному полу.

— Мы тут искали, чего бы поесть, — объяснила Лиз. — Это кухня?

Оттолкнув Конни, Лиз подошла к раковине и вывалила туда овощи. Затем отвернула кран, который застонал, задрожал и закашлялся, прежде чем извергнуть из себя тоненькую струйку коричневой воды.

— Хорошо ты хоть мыло взяла. Грейс была права, это не дом, а конура.

Лиз вымыла раковину и принялась тереть овощи, собранные в огороде.

— Ну что, начнем уборку с кухни? Ты ведь здесь будешь есть. А после обеда возьмемся за спальни, надо же нам где-то спать. Кстати, сколько отсюда до станции? Двадцать минут? Надо подумать, во сколько встать утром. Давай сегодня побольше сделаем, чтобы ты успела еще отдохнуть перед рабочей неделей.

Бодрая болтовня Лиз вывела Конни из задумчивости. Хоть в бабушкином доме и остановилось время, но это был обыкновенный дом, как тысячи других. Да, древний и обветшалый, но всего лишь дом.

Конни перебрала в уме все воплощения привычного ей мира, которые она привезла с собой: Лиз, растения, книги, собаку. Лето предстоит необычное, но не сильно отличающееся от предыдущих. Просто потребуется больше времени на уборку, и все. Подбодрив себя такими мыслями, Конни присела на корточки перед Арло.

— Ну что там у тебя, малыш? — спросила Конни, осторожно беря его за морду. — Нашел дикую морковку?

Пес послушно опустил корень ей в руку и стал ждать похвалы.

Когда Конни увидела, что у нее в руке, она испустила вопль. Отскочив в сторону, она выронила корень на пол и стала тщательно вытирать руку о джинсы.

— Что такое? — испугалась Лиз. — Там червяк?

— О господи… — с трудом произнесла Конни. Сердце бешено колотилось. Она заставила себя дышать глубоко и ровно. — Нет. Не трогай!

Она наклонилась над спокойно лежащим на пыльном полу корнеплодом.

— Почему? — заглядывая ей через плечо, спросила Лиз и сморщилась от уродливого вида овоща. — Фу, что это?

Конни оттолкнула Арло, который уже понял, что похвалы не дождется. Она сглотнула, ища глазами на кухне что-нибудь, чем можно было бы поднять с пола злосчастный корень.

— Я уверена, что наш друг принес нам мандрагору, — сказала она. Двумя пальцами через толстый слой бумажных салфеток она взяла растение за один лист и на вытянутой руке поднесла его к Лиз. — Я их видела только на картинке в книгах по садоводству. Смотри, корень похож на человечка. — Она показала на раздвоенный в форме ножек низ корня и на два бугорка там, где могли быть ручки.

— И что? — спросила Лиз.

— А то, что это одно из самых ядовитых растений, известных человеку, — ответила Конни. — Есть легенда, что тот, кто его выкопает, умрет на месте. Поэтому вместо человека мандрагору откапывала собака. — Она посмотрела на Арло. Конечно, подумала она про себя, легенда подтверждает лишь то, что собаки выкапывают все подряд, а не то, что мандрагора ядовита для людей. Пес вильнул хвостом. — А еще в старых книгах сказано, что мандрагора истошно кричит, когда ее выкапывают.

— С ума сойти, — прошептала Лиз, не отводя глаз от растения. — Но зачем твоей бабушке выращивать в саду такую гадость?

— Хоть убей, не знаю. Там еще много чего есть. Белладонну видела? — Конни потрясла головой, все еще держа в руке человекообразный корень. — Может, конечно, она сама выросла, как сорняк. Я не представляю, чтобы кто-нибудь в здравом уме специально такое посадил.

— Что будешь с ней делать? — обеспокоенно спросила Лиз.

Конни вздохнула, вдруг осознав, какое количество работы ей предстоит. Ей совсем не хотелось думать о ядовитых растениях в саду, о змеях в гостиной, о штрафах, наложенных на дом. Все, что ей сейчас было нужно, — это немного поесть, а потом притвориться, что лето и не начиналось.

— Пока положу ее здесь, чтобы собаки не нашли, — сказала она, втискивая корень на полку между двумя потемневшими банками.

Конни резко проснулась. Сердце билось в груди неровными толчками. Целую минуту она не могла сообразить, где находится, и не могла понять, спит она еще или нет. Из мрака проступили очертания комнаты: напротив стояло гобеленовое кресло, за ним в темноте прятался чипендейловский стол. Конни провела рукой по лицу, испещренному красными отметинами там, где она прислонялась к спинке стула. Подробности кошмара улетучились, оставив лишь общее гнетущее ощущение. Над ней склонялись темные бесформенные фигуры, сверху спускались длинные веревки, преследуя ее… Или это были змеи? Она пристально рассматривала маленькую гостиную. Казалось, за ее мягкими декорациями скрывается что-то зловещее. По мере того как прояснялось сознание, граница между сном и явью размывалась и ускользала. Наверное, она нечаянно задремала на стуле.

Перед тем как подняться на второй этаж и улечься на кровать с пологом, Лиз сумела открыть одно из окон гостиной, и теперь затхлый воздух комнаты перемешивался с теплым дыханием лета. Снаружи доносилось пение сверчков. После долгих лет в Гарварде тишина для Конни была плохим предзнаменованием. Она грохотала в ушах, занимая собой все пространство. Конни привыкла к шепоту своих переживаний, но в этой всепроникающей, беспокойной тишине шепот был подобен крику.

Окончательно проснувшись, Конни потянулась на стуле и взяла со стола масляную лампу. Бабушка почему-то не провела в дом электричество. Невероятно, что в конце двадцатого века в Америке нашелся дом без электрического света. Тщательно обыскав все комнаты, девушки не обнаружили ни выключателей, ни ламп, ни проводов. Телефона тоже не было! Одному Богу известно, как Грейс рассчитывала продать дом. Похоже, в это лето придется рано ложиться спать, подумала Конни и помрачнела. Хорошо, что хоть кто-то догадался провести сюда воду. Над кухней на втором этаже находился санузел, в который можно было попасть из слегка переделанной кладовки в одной из спален. Там стоял унитаз с деревянным сиденьем, а с потолка свешивалась цепь сливного бачка. Рядом помещались глубокая ванна без душа и маленькая раковина. Пока девушки чистили зубы, Лиз мечтательно, по своему обыкновению, заметила, что обстановка располагает к долгим романтическим ваннам при свечах. Конни вспыхнула, смутившись. Она всегда чувствовала себя неловко в присутствии мужчин и сама себя ругала за это. Ей далеко до лукаво-наивной кокетки Лиз. Конечно, ванна это здорово, было бы с кем ее разделить. Но желающих пока не предвиделось.

Она нахмурилась, чувствуя, что спать уже не хочется. Лиз свалилась час назад. Конни убеждала себя, что, наверное, волнуется насчет завтра, когда Лиз уедет обратно в Кембридж. С понедельника у нее начнутся занятия в гарвардской летней школе — курс склонения латинских существительных для школьников-отличников. Совсем скоро дом будет целиком на попечении Конни. У нее было ощущение, что она остается одна на узком мостике над темным озером. Лиз была права. Соглашаться не стоило.

Конни поднялась со стула и с медной лампой в руках направилась к книжным полкам, чтобы отвлечься. Может быть, найдется какой-нибудь старый целомудренный роман или руководство по игре в бридж. Она улыбнулась про себя. Даже при мысли о чтении таких книг клонило в сон.

Она осторожно пробегала пальцами по растрескавшимся корешкам книг. Коричневая пыль от ветхих кожаных переплетов пачкала руки. В тусклом, мерцающем свете невозможно было прочесть названия. Она наугад вытащила с полки книгу, с которой полетела на пол грязь и посыпались куски обложки. На первой странице значилось: «Хижина дяди Тома». Ну что ж, в каждом доме Новой Англии должен быть томик «Хижины». Это своего рода визитная карточка семьи, залог того, что вы на правильной стороне в Гражданской войне. Конни вздохнула и поставила книгу на полку. Какие же лицемеры жили в Новой Англии.

Лампа выхватывала из темноты лишь три корешка книг, лицо и руки Конни. Вся остальная комната тонула во мраке. Конни наклонилась к нижней полке, где хранились самые толстые и тяжелые книги — Библии или Псалтыри. Пуританская доктрина утверждает, что грамотность необходима для восприятия благодати Господней, потому каждая добропорядочная семья должна иметь экземпляр Откровения Божьего. Поставив лампу на пол, Конни вытащила с полки увесистую книгу и начала перелистывать страницы, с трудом удерживая фолиант другой рукой. Это была Библия, и очень старая, судя по орфографии и тонкой бумаге. Семнадцатый век, решила Конни, довольная своим образованием, и даже поразмышляла, сколько может стоить такая книга. Но Библия, даже старая, не редкость, их печатали много. К тому же этот экземпляр покрыт плесенью и пострадал от воды — страницы раскисли и испачкались.

Долистав до Исхода, девушка вдруг задумалась: что же все-таки она надеется найти в этом доме? Лиз говорила, что Конни поладила бы с Софией. Но Конни никогда толком не знала свою бабушку. Кем была эта странная упрямая женщина? Чья история скрыта в этом доме?

Мысли неторопливо и бессвязно блуждали в голове, и вдруг рука, державшая Библию, задрожала от горячего, обжигающего покалывания — как будто затекла или коснулась оголенного провода. Вскрикнув от боли и удивления, Конни выронила книгу.

Странное ощущение тут же прошло, и Конни, растирая руку, уже сомневалась, было ли оно. Она присела посмотреть, не развалилась ли ветхая книга от падения.

Освещенная тусклой лампой раскрытая Библия лежала в облаке пыли. Конни уже собиралась поднять ее с пола, когда заметила между страниц что-то маленькое и блестящее. Поднеся лампу поближе, она провела рукой по кромке листов, нащупала предмет и осторожно вытащила его из укромного места.

Это был ключ. Очень старый, длиной три дюйма, с богато украшенной головкой и полой ножкой. Он явно предназначался для двери или большого сундука. Конни смотрела на него в тусклом свете лампы, размышляя, зачем его спрятали в Библию — для закладки он слишком громоздкий. Озадаченно переворачивая ключ в руке, Конни увидела крохотный кусочек бумаги, торчащий из ножки. Она сосредоточенно сдвинула брови. Осторожно поддев ногтем, извлекла бумажку наружу. Оказалось, что это пергамент, свернутый в тугую трубочку. Положив ключ на колени, Конни поднесла миниатюрный свиток к лампе и стала по миллиметру разворачивать хрупкий листочек. Он был не больше ногтя и весь в темных пятнах.

Едва различимые в тусклом свете лампы, на пергаменте поблекшими чернилами были выведены два слова: Деливеренс Дейн.

Интерлюдия

Судья Сэмюэль Эплтон, эсквайр, попробовал поджать пальцы ног внутри ботинок и нахмурился. Вот уже несколько недель, как не дающая покоя тупая боль поселилась в большом пальце, который распух и горит. Ботинок невыносимо тесен, а от толстых шерстяных носков становится еще хуже. Он вздохнул. Может, после трудового дня жена сделает ему припарку. Судья заерзал на стуле, промокая влажный лоб платком. Предстоящий день зиял перед ним как пропасть, и он вознес молитву, чтобы поскорее наступил вечер.

На улице было жарко и пыльно. Желтые лучи солнца ручьями проливались через окна на деревянный пол молитвенного дома. Эплтон восседал в величественном гобеленовом кресле, облокотившись о широкий стол, который стоял у одной из стен большого зала. Зал тихо гудел разговорами, пока люди рассаживались по скамейкам и боковым стульям в ожидании судебного заседания. Женщины в белых чепцах склонились над вязанием и шитьем, загорелые мужчины переговаривались, кивая головами. Те, кого привели сюда предстать перед судом за проступки, понуро сидели отдельно от всех, некоторые из них нервно потирали руки. Эплтон ворчал про себя. Судебные процессы с легкостью заменяли театр. Его благочестивые собратья всегда интересовались грехами друг друга. Все они шлюхи и подлецы, — подумал он.

Эплтон глянул налево, на самодовольных присяжных, сидящих на стульях с высокими прямыми спинками и готовых вынести приговор своим ближним. Некоторых он знал. Вот лейтенант Дейвенпорт, старшина присяжных — добрый человек со страшным лицом: от лба до подбородка шел глубокий шрам, полученный в войнах с индейцами и придающий ему свирепый вид, но на самом деле скрывающий простую и искреннюю душу. Рядом с ним весельчак Уильям Торн, который держит таверну на Ипсвичской дороге, и достопочтенный Пэлфри, башмачник, который все время лезет участвовать в городских советах. Эплтон с отвращением фыркнул. Пэлфри сидел во всех жюри присяжных в этом году, и его даже хотели избрать городским оградоблюстителем. Ходили слухи, что он выдвигался в полноправные члены церковной общины. Еще трое Эплтону были неизвестны — наверное, местные ремесленники среднего пошиба, но достаточно состоятельные, чтобы решать судьбы других.

Эплтон махнул секретарю — нервному худосочному молодому человеку по имени Элиас Олдер. Тот вскочил на ноги, двигая всем телом сразу, подал судье толстый лист бумаги и отбежал к своему столику, озабоченно покусывая заостренный конец пера. К концу заседания у него вся нижняя губа будет в чернилах, подумал Эплтон. Держа на вытянутой руке листок, он сощурился, пытаясь разобрать отнюдь не каллиграфический почерк Элиаса. На сегодня назначено четыре слушания. Судья снова вздохнул и, кивнув, вернул листок секретарю. Пожар в большом пальце ноги не утихал.

Секретарь кашлянул, и на шее подпрыгнул кадык. Гудение в зале прекратилось.

— Деливеренс Дейн против Питера Петфорда по обвинению в клевете, — объявил он.

Собравшийся народ возбужденно забурлил и минут пять не мог успокоиться.

— Хватит! — рыкнул Эплтон, и гул стих, правда, не до конца. Судья обвел присутствующих властным испепеляющим взглядом. Когда воцарилась тишина, и все внимание было обращено на него, Эплтон продолжил: — Достопочтенная Дейн, огласите свое свидетельство.

Со скамьи свидетелей, разгладив юбку, встала молодая женщина. На ней было серое платье, а воротничок и чепец сияли невероятной для женщины ее положения белизной. Тяжелый узел каштановых волос выглядывал из-под чепца, а нежные щеки светились здоровьем. Эплтон знал, что об этой женщине поговаривали в деревне, но сам никогда ее не видел. Ее безмятежное лицо, как вуаль, скрывало исходящую от нее уверенность. Он подумал, что у некоторых женщин такую уверенность можно принять за гордыню.

Женщина подняла на него глаза, и на секунду он окунулся в их прохладу. Она продолжала смотреть на него, и Эплтон почувствовал, что шумный зал затуманился и затих, лоб стало приятно и тепло покалывать, а воспаленный палец как будто опустили в холодный журчащий ручей, и тупая жгучая боль отступила. Эплтон невольно с облегчением вздохнул. Мгновение — и он пришел в себя, а гул толпы возобновился. Судья подогнул пальцы в ботинке — боли как не бывало. Он пристально посмотрел на женщину. Она понимающе улыбалась.

Из мешочка, привязанного к поясу, она достала сложенный лист бумаги и, развернув его, начала читать мягким мелодичным голосом:

— Я свидетельствую о том, что в канун Нового года упомянутый Петфорд попросил меня прийти к его больному ребенку, который, как он полагал, страдал от порчи. Я поспешила к дому упомянутого Петфорда, где и обнаружила Марту, дочь Петфорда, около пяти лет от роду, страдающую от головной боли и почти умирающую от лихорадки. Я приготовила лекарственную настойку для упомянутой Марты, которая выпила ее, успокоилась и заснула. Пока она спала, упомянутый Петфорд стенал и жаловался, что его дочь околдовали, потому как еще неделю тому назад она была крепкой и здоровой. Я заснула на полу около постели ребенка. Спустя некоторое время я проснулась от громкого плача Марты, которая ощупывала себя и кричала: «Ой, колет!», а потом: «Ой, жжет!» и рвала на себе одежду. Я взяла ее на руки и держала ее, пока она металась в припадке, а потом вздохнула в последний раз и умерла. Упомянутый Петфорд, будучи глубоко опечаленным смертью своего единственного ребенка, вскричал: «Какая ведьма убила Марту?» и странно посмотрел на меня. Я сказала, что никто не убивал его дитя, на то была воля Божья, а потом поспешила обратно в Салем. Через несколько недель Сусанна Кори сказала Натаниэлю, моему мужу, что она слышала, как упомянутый Петфорд говорил достопочтенной Оливер, что я, без сомнения, вписала свое имя в книгу дьявола. Он рассказывал всем о моей жестокости, хотя я всего лишь изготовила лекарство для его дочери. Он опорочил меня, и с тех пор я чувствую неприязнь к себе в городе.

Публика внимательно следила за повествованием, ахая и охая в драматических местах. Чтение закончилось, зал загудел, обсуждая услышанное, и затих, только когда секретарь вскочил со своего места.

Достопочтенная Дейн передала свой листок секретарю, опустила глаза и вернулась на свое место. Шепот вокруг пес не стихал, но она как будто ничего не слышала.

— Если здесь присутствует достопочтенная Кори, пусть она огласит свое свидетельство, — потребовал Эплтон, восстановив порядок в зале. Как он ненавидел сплетни и свары!

Встала женщина лет пятидесяти, с открытым лицом, сидевшая рядом с достопочтенной Дейн. Голову она держала неподвижно, а руки опустила вдоль тела. Она совершенно не стеснялась своего заштопанного и залатанного по многих местах платья. Вытащив из кармана лист и поднеся его поближе к глазам, она начала читать неприятным монотонным голосом:

— Я свидетельствую о том, что, проходя однажды утром мимо дома упомянутого Петфорда, я услышала, как упомянутый Петфорд говорит достопочтенной Оливер, что Деливеренс Дейн из Салема — мошенница и ведьма, которая убила его дочь, чтобы исполнить обет, данный дьяволу. Я остановилась и сказала Петфорду, что она совсем не ведьма, а знахарка. Еще я сказала, что знала мать Деливеренс, каковая тоже была знахаркой. Оливер тогда возразила, что Деливеренс однажды купила у нее несколько бутылей, и когда она спросила достопочтенную Дейн, зачем ей бутыли, она ответила: чтобы гадать на моче. Затем достопочтенная Оливер и достопочтенный Петфорд стали рассказывать разные сказки о злом колдовстве, которым я не поверила. Я отважилась пойти к дому вышеупомянутой Дейн, чтобы рассказать, что был за разговор.

Подав бумагу секретарю, она кинула неприязненный взгляд на человека, который, как понял Эплтон, и был тот самый Петфорд — жуликоватого вида тип, сидевший на противоположной скамье, обхватив голову руками. Достопочтенная Кори села и, скрестив руки на груди, презрительно фыркнула.

— Очень хорошо, — сказал Эплтон. — Если здесь присутствует Натаниэль Дейн, пусть он огласит свое свидетельство.

Поднялся высокий молодой человек, сидевший по другую руку от достопочтенной Дейн. Одет он был просто и опрятно, от него, наверное, могло приятно пахнуть дымом от костра. Его загорелое и слегка обветренное лицо натолкнуло Эплтона на мысль, что Натаниэль, должно быть, птицелов.

Молодой человек развернул маленькую бумажку, глянул на свою жену и приготовился читать. Эплтон заметил темные круги у него под глазами, а загар не скрывал бледности и желтизны кожи. Публика ждала.

— Я свидетельствую о том, — начал он, старательно выговаривая каждое слово, — что моя жена никакая не ведьма и что упомянутый Питер Петфорд ожесточился сердцем от горя, потеряв свою дочь Марту, и теперь от беспомощности ищет, кого обвинить.

Он уже начал сворачивать листочек, но Элиас успел выхватить его, и Натаниэль опять сел рядом с женой. Эплтон заметил, как он украдкой погладил Деливеренс по колену кончиками пальцев, вложив в этот нежный жест все свои переживания. Еще бы! Нелегко, когда про жену говорят, что она ведьма. Если она не выиграет это дело о клевете, слухи будут множиться, а от репутации слуги дьявола не избавиться никогда. Если Петфорда не сочтут виновным, один Бог им поможет, нахмурился Эплтон. Подумать только: из-за слабовольного человека может разбиться счастье молодой семьи. Смутившись от нахлынувшего на него чувства сожаления, он обернулся к секретарю, ища поддержки. Тот одними губами назвал ему имя следующего свидетеля.

— Если здесь присутствует достопочтенная Мэри Оливер, пусть она огласит свое свидетельство, — сказал Эплтон.

По другую сторону от центрального прохода с места поднялась женщина неопределенного возраста. Ее изрытое крупными морщинами лицо ощетинилось усами, испачканными в табаке. При одном только взгляде на нее Эплтону вспомнились кислые маринованные сливы, и он сморщился. Женщина развернула свою бумагу и, поднеся ее к носу, стала читать:

— Я свидетельствую о том, что упомянутая Деливеренс Дейн — известная целительница, но и ведьма тоже, и это не клевета. Некто Джон Годфри рассказал мне, что в этом самом месяце у него заболел и истощал теленок, и Джон спросил упомянутую достопочтенную Дейн, отчего животное захворало. Она собрала мочу теленка в бутыль и вскипятила на огне, после чего сказала Джону, что теленок выздоровеет, хотя он и заколдован. И теленок поправился.

Тут зал дружно ахнул, и по рядам покатился возбужденный шепот.

— Тихо! — рявкнул Эплтон. — Продолжайте.

Достопочтенной Оливер явно понравилось произведенное ее речью впечатление, и она, оглядев публику с самодовольной ухмылкой, продолжила:

— В другой раз у меня болела нога, и я пошла к Дейн за лекарством. Она позвала меня в дом и растерла мне ногу мазью, каковую приготовила из трав, сверяясь по какой-то книге. Я спросила ее, что это за книга, но она ничего не ответила, поставила книгу на верхнюю полку и спросила меня, прошла ли нога. Нога действительно прошла.

Это вызвало еще одну бурю обсуждения, а достопочтенная Оливер надменно сжала губы. Она церемонно передала свой листок Элиасу и, постояв несколько дольше, чем было нужно, села на свое место. Эплтон смотрел на нее с неприязнью. Он уже представлял, с какой важностью она будет обсуждать свое выступление с соседками. «Я им все сказала! — похвалится она. — Когда у меня в следующий раз заболит нога, эта Дейн будет знать, как брать с меня такие деньжищи!» Стерва.

— Мистер Солтонстолл, — повысил голос Эплтон, нетерпеливо глядя на незатихающую публику, — допросите ответчика.

В дальнем углу зала пара ботинок, украшенных огромными полированными пряжками, с грохотом опустилась на пол со стула, на котором спокойно отдыхала. Обладатель ботинок, одетый в не менее роскошные бриджи и камзол с кружевным воротником до плеч, поднялся во все свои шесть футов роста и неторопливо направился к столу. Кто-нибудь должен поучить тебя уму-разуму, Ричард Солтонстолл, — подумал Эплтон. — Была бы возможность, я бы тебя сам потаскал за кудри. Отец Ричарда никогда так не возносился. Как только Бог посылает тебе попутный ветер, ты забываешь, кому обязан такой милостью.

— Благодарю вас, сэр, — сказал адвокат хорошо поставленным, уверенным голосом. — С удовольствием. — Он повернулся к залу и объявил: — Достопочтенный Питер Петфорд, ответчик, вы должны быть подвергнуты допросу.

Жуликоватого вида человек все время опроса свидетелей раскачивался, держась за голову. Теперь он поднял голову и неуверенно встал. Солтонстолл рукой указал ему на стул около судейского стола, и Петфорд опустился на него, беспокойно озираясь. В углу выжидающе застыл Элиас с пером в руке, готовый записывать каждое слово. Солтонстолл взглянул на Эплтона, тот кивнул.

— Достопочтенный Петфорд, йомен, — начал Солтонстолл, — вы обвиняетесь в клевете за распространение в городе лживых свидетельств о достопочтенной Дейн. Вы находитесь перед судом и должны говорить правду.

— Я праведный человек, — выговорил Петфорд дрожащим голосом.

Он опустил голову и отвел взгляд. Эплтону бросились в глаза темные впалые щеки и будто обтянутый кожей череп. Петфорд выглядел сломленным.

— Как случилось, что вы позвали к больной дочери достопочтенную Дейн? — спросил Солтонстолл, самоуверенно глядя на собравшуюся публику.

Он стоял, сцепив руки за спиной. Его голос долетал до каждого уголка.

— Я слышал, что она готовит лекарства для больных… — тихо сказал Петфорд.

— От кого вы слышали? — настаивал юрист.

— Да многие говорили… — неуверенно произнес Петфорд. — О ней известно в городе.

— А Марта, ваша дочь, очень плохо себя чувствовала?

— В понедельник она еще работала в саду, слегла во вторник к вечеру. А через неделю умерла…

— Как она умерла? — спросил Солтонстолл.

— Не знаю… — прошептал Петфорд. — Она плакала, металась и кричала, что ее что-то колет. Она рвала на себе одежду, как будто ее ошпарили. — Его голос на секунду дрогнул, и он закашлялся. — У нее был припадок, — договорил он.

— Достопочтенная Дейн пришла сразу, как вы ее позвали? — не отставал Солтонстолл.

— Да, — кивнул Петфорд, — и не удивилась, что я ее позвал.

— То есть она пришла к вам домой, чтобы лечить ребенка, — уточнил Солтонстолл.

— Да.

— Как именно вышеуказанная Дейн лечила ребенка?

Петфорд нахмурился, вспоминая.

— Кажется, она поддерживала ее голову, шептала ей, а потом достала что-то из кармана и дала ей выпить.

— Что за лекарство она дала ребенку? — спросил Солтонстолл.

— Не знаю… Какую-то микстуру…

Солтонстолл в задумчивости шагал по комнате, кивая.

— А какой был запах у микстуры? — спросил он, подняв бровь.

— Отвратительный, — ответил Петфорд.

— И ребенок выпил эту микстуру? — продолжил Солтонстолл, на этот раз глядя прямо на присяжных.

Они сидели хмурые, все как один. Пэлфри кивал головой.

— Да, она выпила, — ответил Петфорд, — и в тот же момент будто невидимые руки начали бить ее, терзая голову и плечи.

Люди ахнули, и почти все посмотрели в сторону Деливеренс Дейн.

— Видели ли вы, как ее били? — спросил Солтонстолл.

— Я не видел руки, но я видел, как дергается ее тело, я слышал, как она плачет.

— Что вы сделали?

Некоторое время Петфорд молчал, глядя на свои руки. Он сжал губы и поднял голову. Толпа смотрела и ждала. Даже вязальные спицы не щелкали.

— Я так испугался, что не мог двигаться, и умолял достопочтенную Дейн облегчить ее страдания. Она пристально посмотрела на меня, воздела руки над головой и пробормотала что-то непонятное, а глаза ее засветились, как горящие угли. Я окаменел, точно невидимые руки связали меня. Марта перестала плакать, откинулась на подушку и больше не двигалась. И тогда я понял, что колдовство убило мою Марту, а Деливеренс Дейн — злая ведьма.

Публика заволновалась, а молодая женщина вскочила на ноги и воскликнула:

— Как ты смеешь лгать суду! Это клевета! Твоя дочь была околдована, но не мной!

Зал взорвался криками. Стулья стучали по полу, женщины визжали и потрясали кулаками.

Эплтон поднялся с места и крикнул:

— Достопочтенная Дейн, вы должны молчать!

Он увидел, как муж Деливеренс схватил ее за руку и усадил на стул. Ее щеки пылали, светло-голубые глаза стали еще светлее.

Солтонстолл поднял руку и понимающе посмотрел на аудиторию. Крики постепенно стихли, и Солтонстолл важно кивнул.

— Если ребенок был околдован, то как об этом узнала достопочтенная Дейн?

— Не знаю… Это она ее заколдовала.

Солтонстолл размеренно прошел в середину зала и встал спиной к свидетелям, скрестив руки на груди.

— Слышали ли вы о других пострадавших? — Его голос наполнял всю комнату.

— Вот уже несколько месяцев после смерти Марты я слышу, как многие говорят о дурных делах Деливеренс. Некоторых пробирает ужас, когда она взглянет на них! — воскликнул Петфорд, повышая голос.

Солтонстолл встал прямо перед присяжными.

— Вы лжете, достопочтенный Петфорд? — спросил он, глядя в глаза лейтенанту Дейвенпорту, старшине.

— Я не лгу, — ответил Петфорд.

— Клянетесь ли вы в этом перед присяжными и перед собравшимися здесь людьми? — спросил Солтонстолл.

— Клянусь, — ответил Петфорд.

— Очень хорошо, — сказал Солтонстолл. — Вы свободны.

Петфорд на дрожащих ногах добрался до скамьи, где он сидел до этого, а публика снова зашумела. Достопочтенная Дейн сидела без движения, с прямой спиной, вцепившись руками в руки мужа, и как будто не замечала волны злости, клокотавшей у ее ног.

Эплтон повернулся, чтобы поговорить с присяжными, и застыл на месте. Ненависть к Деливеренс Дейн исказила лицо достопочтенного Пэлфри, и Эплтон понял, что вердикт уже вынесен.

Глава четвертая

— Велика вероятность того, что это имя, — заметил Мэннинг Чилтон, рассматривая маленький пергамент.

— Имя? — повторила Конни.

Был первый по-настоящему жаркий день лета, ноги приклеились к жесткому деревянному стулу, на котором она сидела в кабинете своего руководителя. Тоненькая струйка пота предательски потекла вниз по ребрам. Конни всегда беспокоилась, что неряшливый внешний вид выдаст встрепанное состояние ее души. Она восхищалась профессором Чилтоном, который, казалось, был неподвержен стихиям — она никогда не замечала, чтобы зимой его ботинки потрескались от соли, а летом ладони были потные. И сегодня Чилтон сидел перед ней за своим широким, обитым кожей столом в свежей накрахмаленной рубашке, которую украшал безупречный галстук-бабочка.

Профессор положил пергамент на стол и, откинувшись в кресле, посмотрел на Конни.

— Конечно. Пуритане имели слабость к именам, называющим основные христианские добродетели, как, например, Деливеренс — «спасение, освобождение».

— Да, но я полагала, что у них в ходу были библейские имена — Сара, Ребекка, Мария…

Сухой и горячий воздух кабинета как будто высосал из Конни всю сообразительность. Не так уж беден Гарвард, чтобы не поставить кондиционеры, — подумала она. Вентилятор, примостившийся на высоком книжном шкафу, старательно работал, перегоняя тяжелый воздух под потолком кабинета, не в состоянии охладить его.

— Да, действительно, — сказал Чилтон. — Но не менее часто встречались и добродетели: Честити — «целомудрие», Мерси — «милосердие», и многие другие.

— Но Деливеренс? — настаивала Конни. — Я никогда такого не встречала раньше.

— Возможно, оно не такое обычное, как Мерси, однако и не редкое, — сказал он, сложив пальцы куполом и облокотившись на ручки кресла. — Так где вы это нашли?

— В бабушкином доме, в Марблхеде, — ответила Конни, пододвигая к себе листок.

— Загадка, — сказал Чилтон. Его глаза заинтересованно светились, как будто он увидел что-то, недоступное глазу Конни. — Вы можете узнать в местном историческом обществе. Или посмотреть в церковных книгах, есть ли там записи о рождении или венчании. Естественно, из чистого любопытства.

Конни кивнула.

— Думаю, я так и сделаю, — сказала она, бережно держа в ладони кусочек пергамента.

Конни так и не сказала Чилтону про ключ, в большей степени потому, что она не могла объяснить, как и почему он оказался там, где она его нашла. Зачем кому-то понадобилось прятать ключ в Библию? Этот вопрос мучил ее уже две недели с тех пор, как она нашла ключ с вложенным в него пергаментом. Ключ она носила в кармане и время от времени трогала, как будто искала ответ на его холодной поверхности.

— Кстати, Конни, — сказал Чилтон, внимательно глядя на нее, — как там у нас с диссертацией? Я ждал, что вы мне уже что-то покажете.

— Знаю, профессор, — ответила Конни, внутренне сжимаясь.

Она сначала колебалась, стоит ли идти к нему со своей находкой, опасаясь, что на нее обрушится гроза. Вот и сейчас она видела, как над его головой уже собираются тучи, готовые пролиться дождем.

— Простите, я так долго разбиралась с этим домом… — пролепетала она, но оправдание прозвучало неубедительно.

— Написание диссертации — ваша основная деятельность, — начал он, вставая с кресла. Внезапно зазвонил телефон и прервал его на полуслове. Чилтон раздраженно глянул на телефон, потом на Конни, потом опять на телефон.

— Проклятие, — сказал он. — Извините, это недолго, — и взял трубку.

Конни с благодарностью восприняла эту краткую передышку и повернулась к полкам, висевшим вдоль стен кабинета, рассеянно скользя взглядом по корешкам книг. Конни и Лиз часто шутили, что аспирантов лучше не приглашать в гости — они будут весь вечер торчать около книжного шкафа.

На ближайших к столу полках стояли традиционные монографии по истории колониальной Америки — о первых поселенцах, о войнах с индейцами, о падении пуританской теократии. Многие из них имелись у нее самой. Верхние полки были заняты книгами, о которых Конни даже и не слышала: «Алхимический символизм в психоанализе Юнга»; «Алхимия и формирование коллективного бессознательного»; «История средневековой химии».

— Я осведомлен об этом, — тихо говорил в трубку Чилтон. — Но я вас уверяю, что работа будет готова. Да.

Конни не двигалась. Вдруг она услышала, как Чилтон позади нее кашлянул. Обернувшись, она увидела, как он выжидающе смотрит на нее, прикрыв рукой трубку.

— Ах да! — воскликнула Конни, поняв, в чем дело. — Простите.

Она встала и выскользнула из комнаты.

Конни бесцельно бродила в холле перед кабинетом Чилтона, без всякого интереса рассматривая потолок. Уже несколько минут она слышала из-за двери приглушённый голос, изредка переходящий на крик.

— Мой бог, сколько я могу повторять! В сентябре на конференции Ассоциации! — кричал он.

Конни нахмурилась. Чтобы Чилтон когда-нибудь повысил голос? Она прошла немного дальше по коридору и уставилась на картину, висевшую на противоположной стене. Это был скучный пейзаж в зеленых тонах, на переднем плане лежало поваленное ураганом дерево. На небе чернели грозовые облака, сквозь которые слева просвечивала желтая луна, а справа кроваво-красное солнце. Жуть. И кому хочется это видеть каждый день?

— Даю вам слово, — продолжал Чилтон за дверью. — Да. Прежде чем вы примете решение, я попросил бы подождать, пока я не представлю вам то, что у меня есть.

Он опять понизил голос, и как Конни ни старалась отвлечься на картину, она навострила уши, чтобы услышать, что еще скажет Чилтон. С трудом она разобрала: «Скорее материя, а не камень». И больше она уже ничего не слышала. Несколько минут прошло в тишине. Конни упорно смотрела на картину, уже который раз пробегая взглядом извилистую реку до ее поворота в неизведанное. Пейзаж был подробным до такой степени, что Конни узнавала цветы и травы, нелепо собранные вместе, будто бы дневные и ночные растения могли цвести в одно время.

— Я не хочу, чтобы вы отвлекались по пустякам, — резко сказал Чилтон, заставив Конни подпрыгнуть на месте.

Картина настолько поглотила ее внимание, что она не слышала, как открылась дверь кабинета. Входя следом за Чилтоном в комнату, Конни старалась отогнать тревожное ощущение, оставшееся от пейзажа. Она села на стул, несколько смущенная услышанным.

— Итак? — сказал Чилтон, придвигаясь к столу.

Конни попыталась отбросить от себя неприятные мысли, навеянные картиной, и сосредоточилась на его вопросе. Что-то про трату времени на пустяки. О чем это он?

— Извините, профессор Чилтон. Сегодня очень жарко… Что вы только что сказали? — выговорила Конни, тут же возненавидев свои слова.

Она остро чувствовала свое еще не твердое положение на факультете и потому все силы направляла на то, чтобы при встрече с Чилтоном быть готовой поддержать любой разговор. У нее горели уши, а Чилтон кисло улыбнулся.

— Я сказал, что мы не хотели бы, чтобы вы отвлекались от своей работы, — отчеканил он.

— Нет-нет, конечно, нет… — заикаясь, произнесла она.

— Наверное, хорошо и приятно провести лето, разбирая вещи, или что вы там делаете, — продолжал он. — Но мы не можем относиться к лету, как безмозглые молоденькие студенты, не правда ли? — Чилтон прибегал к королевскому «мы» только в крайней степени раздражения. Его неудовольствие уже начинало надоедать. — Девочка моя, вы должны сосредоточиться. Если мы занимаемся научной работой, для нас лето — период времени, когда мы свободны и можем полностью посвятить себя работе. Будет прискорбно, если вы не воспользуетесь открывшимися перспективами.

Конни помедлила с ответом, не совсем уверенная, что правильно поняла его тон. Девочка моя, подумала она. Джанин Сильва взбесилась бы, узнай она, что Чилтон обратился к Конни в такой унизительной форме. Он, наверное, полагает, что это звучит ободряюще и даже нежно. Он ведь так не церемонится с аспирантами мужского пола, поэтому можно считать, что он выказывает ей особое расположение.

Чилтон улыбался широкой снисходительной улыбкой. Конни невольно потерла ключ в кармане, ища поддержки.

— Я не намерена даром терять время этим летом, профессор, — холодно ответила она.

— Конечно, моя милая. Я всего лишь не хочу, чтобы посторонние дела отняли у вас все силы. Нам нужен необычный, потрясающий первоисточник. Пока вы разгадываете свою маленькую загадку, не теряйте из виду настоящую цель. На самом деле… — Он замолчал и потянулся своими длинными пальцами к трубке, которая лежала в медной пепельнице на столе. Когда он чиркнул спичкой, Конни поняла, что встреча близка к завершению. Задув огонек, Чилтон закончил свою мысль: — …вполне вероятно, что ваша случайная находка принесет вам удачу. Первоисточник ждет! Нужно только хорошо поискать.

Кивнув, Конни встала и надела на плечо сумку. Уже взявшись за ручку двери, она обернулась.

— Профессор, — отважилась произнести она, переминаясь с ноги на ногу, — вы будете в этом году выступать на конференции Ассоциации специалистов по истории колониальной Америки? Я все думала, ехать мне или нет.

Глядя на него, она пыталась понять, догадается ли он, что она намекает на его телефонный разговор. Несколько секунд он молчал, словно мысленно взвешивая все за и против. В конце концов, он пыхнул трубкой и, выпустив дым через нос, рассмеялся.

— Ага, значит, вы меня слышали. — Он опять попыхтел трубкой. — Уже некоторое время я работаю над одним проектом. Рассчитываю его закончить к конференции.

— Над каким проектом? — спросила Конни, пристально изучая его лицо. С тех пор как они не виделись, кожа его заметно пожелтела, а морщины вокруг глаз и рта стали глубже.

— Э-э-э… Ну, на это у нас еще будет время, — ответил Чилтон нарочито небрежным тоном. Он явно уходил от ответа. — Я знаю, что вам не терпится начать свое исследование.

— Да-да.

Конни не сводила с Чилтона глаз. Он улыбнулся ей, но в этой странной улыбке не было ни теплоты, ни радости. Как же ее описать? Конни долго не могла найти подходящего слова, потом поняла: улыбка была голодной.

На следующий день летний воздух стал плотным от влаги, которая тяжелым покрывалом опустилась на кожу Конни. Сбежав из бабушкиного дома, в котором из-за жары невозможно было находиться, Конни направилась на главную улицу в центре Марблхеда, если это можно было назвать центром. Она стояла в одинокой телефонной будке, одной ногой придерживая дверь, чтобы та не закрылась, и плечом прижав трубку к уху.

— Спасибо, я подожду, — сказала она сонному голосу на другом конце провода.

В трубке что-то щелкнуло и затихло, как будто ее положили на рычаг. На другой стороне улицы подростки в плавках и купальниках толпились в магазине с мороженым, перелистывая журнал «Пипл» месячной давности и толкаясь локтями. Конни стерла пот с верхней губы и поймала себя на том, что завидует этим беззаботно щебечущим детям. А может, в ней проснулась ностальгия. Она уже почти забыла, что когда-то и сама летом не знала, куда деваться от безделья и чем заполнить долгие скучные дни.

В трубке опять щелкнуло.

— Ничего нет? — переспросила Конни через потрескивания в трубке. — Вы уверены?

Телефон возмущенно заскрежетал.

— Может быть, посмотреть в другом написании? Например, Дэйн или Ден?

В телефоне снова зачирикали. Конни торопливо строчила в блокноте, положив его на полочку, где обычно лежал телефонный справочник.

— Хорошо. — Она разочарованно вздохнула. — Спасибо.

Конни повесила трубку и секунду раздумывала, не позвонить ли Грейс. Она не говорила с мамой с тех пор, как приехала сюда. Интересно, что та скажет о невероятно ярких видениях, преследовавших ее в последние несколько недель. Конни сжала губы и нахмурилась. Или Грейс забеспокоится, что Конни мало спит, и пустится в пространные объяснения о том, какие травяные чаи могут помочь. Или подумает, что у Конни «открывается второе зрение», и начнет говорить об очищении ауры. Тем не менее из всех, кого Конни знала, Грейс — единственная, кто сказал бы, что галлюцинации это хорошо. Поддавшись порыву, Конни набрала номер Грейс в Санта-Фе, подождала четыре или пять гудков и сразу повесила трубку, услышав автоответчик: «Да будет благословен этот день, дорогой гость!»

Конни сердито выдохнула и выскочила на улицу. Палящий полдень освежал прохладой после душной, как парник, телефонной будки. Значит, в историческом обществе больше делать нечего. Никаких записей или упоминаний о Деливеренс Дейн. Или Деливеренс Ден. Или вообще какой бы то ни было Деливеренс. Конни вытащила из кармана ключ, который ярко сверкнул на солнце.

Чилтон предлагал проверить церковные книги. Утром она уже заходила в марблхедский молитвенный дом, и какая-то очень разговорчивая матрона в шортах-бермудах поведала ей, что Первая Конгрегационалистская церковь у Моря объединилась с Первой церковью в Салеме около 1720 года, так что списки первых членов общины должны храниться в Салеме. Было так жарко и душно, что Конни обрадовалась предлогу прокатиться в соседний городок. Если и там ничего не найдется — а Конни предполагала, что именно так и будет, — она махнет на все рукой и пойдет на пляж. В багажнике ее «вольво» давно лежали полосатый зонтик и полотенце в компании с купальником и триллером, купленным в дешевом магазине при церкви. На секунду ей представился укоряющий взгляд Чилтона, и Конни рассердилась. Никто не может работать в такую жару, решила она твердо, и мысль о Чилтоне улетучилась. Хорошо бы приехала Лиз, чтобы вместе искупаться. Но Конни вспомнила, что сегодня среда — у Лиз занятия.

— Маленькую порцию шоколадного с орехами и цукатами, — сказала она девушке за прилавком с мороженым, вытаскивая из кармана смятый доллар. Девушка посмотрела на нее, сказала: «Ща, минутку», — и снова уткнулась в телевизор, стоявший рядом на прилавке. Там шел старый добрый сериал «Дни нашей жизни».

В какой-нибудь другой день Конни начала бы пререкаться, но не в такую жару. Она сжала пальцы в карманах шорт и, прислонившись к прилавку, стала ждать. Слава богу, что ей не приходится на работе надевать шляпу в бело-розовую полоску.

Она понимала, что со спокойной совестью полежать сегодня на пляже не сможет. Если не разбираться с бабушкиным домом, то надо хотя бы заняться диссертацией. Конни покачала на пальце шлепанец, размышляя над отсутствием упоминаний Деливеренс в городских документах. Может, Чилтон не прав? Может, это не имя, а что-то еще. Но что?

По телевизору пошла реклама, продавщица поднялась со стула и подплыла к прилавку.

— Какую вам? — спросила она.

— Маленькую, — ответила Конни. И добавила: — В вафельный рожок.

Жизнь коротка, — подумала она, — собирай ее в вафельный рожок.

— Угу, — сказала девушка, всем своим видом показывая, что делает Конни одолжение.

Конни смотрела, как она равнодушно набирает шарики мороженого из контейнеров, напрягая загорелые руки. Через год-два ее привлекательное личико станет жестче, а вокруг рта появятся морщины.

— Все? — спросила девушка, передавая Конни рожок.

— В общем, да, — ответила Конни, протягивая доллар. — Вы не скажете, как найти Первую церковь в Салеме?

Девушка уставилась на Конни, перекатывая во рту жвачку.

— Сёдня среда, — сказала она.

— Да, я знаю, — ответила Конни.

Продавщица посмотрела на нее еще немного, потом пожала плечами.

— До сто четырнадцатого, потом налево по Проктору, — сказала она, махнув рукой.

— Спасибо, — сказала Конни.

Девушка приподняла бровь, кивнув на банку из-под кофе, на которой было написано: «Чаевые». Конни бросила туда монетку в двадцать пять центов и вышла из магазина на раскаленную улицу.

Через час Конни стояла на пороге молитвенного дома и в темноте ничего не могла рассмотреть, кроме неясных силуэтов многочисленных рядов сидений, уходящих куда-то вдаль. Дверь за ней захлопнулась, перекрыв доступ дневному свету и погрузив Конни в прохладный мрак, пропитанный запахом дерева и мебельного лака. Она пробовала стучаться в дверь конторы на другой стороне улицы, но там было закрыто. Посмотрев в щель для почты, Конни увидела чистенькое тусклое помещение с пустыми столами и стульями.

Она стояла и ждала, пока глаза приспособятся к темноте. Постепенно стали вырисовываться высокие стрельчатые окна, и из сумрака проступили очертания зала. Вдоль стен что-то шуршало и скрипело, но в пустом помещении невозможно было понять, откуда идет звук.

— Ау? — негромко позвала она. Голос прозвучал глухо, как в пещере.

— Да, кто там? — отозвался голос, казалось, из ниоткуда.

Конни огляделась по сторонам, но никого не увидела.

— Извините за беспокойство, — начала она, — но я хотела бы поговорить со священником? — Она рассердилась на себя, что вместо утверждения получился вопрос.

— Он в паломнической поездке, — сказал все тот же приглушенный бестелесный голос, — вернется не раньше августа.

Неожиданный поворот. Конни помедлила. Какая замечательная возможность улизнуть на пляж! Но в кармане шорт на ногу давит ключ.

— Собственно, к самому священнику мне не нужно, — нерешительно сказала Конни. — Мне просто хотелось бы кое-что посмотреть в церковных архивах.

— Подождите, — откликнулся голос.

Теперь ей показалось, что он исходит откуда-то сверху. Послышался шорох, затем скрипучий свист, словно закидывали удочку, и прямо перед Конни приземлилась темная фигура. Девушка в изумлении попятилась. Фигура оказалась худощавым молодым человеком, одетым в заляпанный краской комбинезон, а на стройных бедрах висел пояс с инструментами. Молодой человек отстегнул страховочный трос, спускавшийся с высоких лесов, и шагнул к Конни, протягивая ей руку.

— Добрый день! — сказал он, улыбаясь ее удивлению.

Она беззвучно открывала и закрывала рот. От волнения рука, как всегда, потянулась потеребить кончик косы, лежавший на плече. Молодой человек улыбнулся шире.

— Здравствуйте! — наконец выговорила она и, отпустив косу, пожала незнакомцу руку. Его ладонь была сухая и твердая, и Конни только сейчас поняла, как она сама запарилась и растрепалась.

— Думаю, Боб не будет против, если я покажу вам архивы, — сказал он, возобновляя разговор. — На них редко кто хочет взглянуть.

У него под носом Конни разглядела кольцо пирсинга и улыбнулась, приятно удивившись. Наверное, играет в гранж-группе. Она представила, как он объясняет какой-нибудь очередной девушке, что ему надо заняться музыкой всерьез, и с трудом подавила смешок.

— Боб? — переспросила она, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

— Священник. Я думал, вы его знаете. — Молодой человек с любопытством посмотрел на нее.

— Нет-нет, я его не знаю. Я аспирант, набираю материал для диссертации.

— Правда? — заинтересовался молодой человек, ведя Конни по боковому проходу к винтовой лестнице. — А где вы учитесь? Я сам окончил магистратуру в Бостонском университете. По реставрации и сохранению архитектурных памятников.

Конни удивилась и тут же смутилась. Она-то приняла его за разнорабочего.

— В Гарварде, — застенчиво сказала она. — Изучаю историю колониальной Америки. Меня зовут Конни.

— Я многих знал оттуда, правда, несколько лет назад. Раз вы колониалист, вы в нужном месте.

Молодой человек улыбнулся. Если он и заметил ее неловкость, то виду не показал.

Он провел Конни к двери, которая скрывалась под лестницей, ведущей, как предположила Конни, на хоры. Вытащив из-за пояса большую связку ключей и выбрав самый маленький и изящный, вставил его в замочную скважину. Открыв дверь, жестом пригласил Конни войти. Она почувствовала на себе его взгляд, и пока протискивалась мимо, случайно задела рукавом его комбинезон.

Комната была без окон. Ее освещала одна люминесцентная лампа, которая зашипела и защелкала, когда ее включили. Вдоль стен от пола до потолка рядами громоздились справочные книги в кожаных переплетах, от потрепанных до самых новых. Справа от двери, под лестничную клетку были втиснуты деревянные шкафы с каталогом, а в центре комнаты стоял обычный столик, как для игры в карты, в окружении складных стульев.

— Тут записи о крещениях, там о венчаниях, о смерти. — Молодой человек указывал на разные ящики шкафов. — А здесь мое любимое: списки членов церковной общины — всех, кому было официально разрешено присоединиться к церкви. — Он помолчал и добавил: — И тех, кого исключили.

— Невероятно! — воскликнула Конни, оглядывая комнату. — Потрясающе! У вас столько материала, и совсем нетронутого! — Она положила руку на один из ящиков. — Даже каталог есть.

— Что-то туда не вошло, есть пробелы. — Молодой человек сложил на груди руки и улыбнулся. — Но я тут почти ни при чем — я занимаюсь реставрацией свода. К июлю−августу должен закончить. Потом примусь за колокольню. А потом найду себе еще работу на верхотуре.

Из кармана комбинезона он вытащил визитку и вручил ее Конни. На визитке значилось: Сэмюэль Хартли, верхолаз.

— Меня зовут Сэм, — объяснил он.

Конни рассмеялась, не сдержавшись.

— Верхолаз? Вы серьезно?

Молодой человек — Сэм — посмотрел на нее с притворно обиженным видом.

— Ну конечно! — ответил он. — Надо признаться, нас таких немного. После университета я работал в Обществе по охране древностей Новой Англии.

— У них замечательная программа по охране старины, — поспешила вставить Конни, припомнив название. — Не будь их, многое уже было бы на свалке.

— Да уж, действительно, — согласился Сэм. — Они молодцы. Но мне претит целый день сидеть за столом с бумажками. Я потому и стал реставратором, чтобы своими руками касаться древностей, которые остальным трогать нельзя. Вот так, — он указал на свой пояс с инструментами, — я тут и оказался. В Новой Англии полно старых колоколен, на которые можно забраться.

Конни улыбнулась.

— И затащить туда тросы со страховкой.

— Это да, — улыбнулся он в ответ. — Итак, что мы будем искать?

Конни очень хотелось показать ему ключ. Сэм совсем не похож на сухого и холодного научного работника — он заражает энтузиазмом. Конни попыталась представить Мэннинга Чилтона, который с горящими глазами рассказывал бы о своей алхимической истории. Но образ распался. Даже Томас, ее студент-дипломник, созданный для науки, направлял свою страсть в методическое русло и, казалось, был абсолютно лишен дара удивления.

Разговор с Сэмом напомнил Конни о том времени, когда история была для нее притягательной и захватывающей наукой. Сэм прислонился к дверному косяку, сложив на груди загорелые мускулистые руки и скрестив ноги. Конни поняла, что не сводит с него взгляда, и поспешно опустила глаза.

— Я перебирала старые бумаги в бабушкином доме в Марблхеде, — начала она, решив не упоминать про ключ, — и кое-что нашла. Я не уверена, но думаю, что это имя.

Она вынула из кармана маленький кусочек пергамента и протянула ему. Сэм расправил листок и кивнул:

— Может быть. Вы уже были в историческом обществе? Что выяснилось там?

— Ничего. Никаких упоминаний о Деливеренс. Потом я пошла в церковь, там сказали, что все их записи здесь.

— И почему вы думаете, что это относится к первому периоду колониальных поселений? — спросил он.

— Во-первых, материал бумаги и стиль написания, — начала объяснять Конни. — К тому же имя слишком старомодное, после Гражданской войны таких уже не давали. Но это всего лишь моя догадка. Может, это вообще не имя.

Сэм поскреб заросший щетиной подбородок.

— Вроде логично. Этот почерк похож на те, что я уже видел. — Поймав на себе ее удивленный взгляд, он объяснил: — Я бываю в Комитете по охране архитектурных памятников.

Конни помолчала, оглядывая ряды нетронутых архивов.

— На это уйдет немало времени, — вздохнула она.

— Я все равно хотел отдохнуть от покраски, — засмеялся Сэм.

Три часа спустя Сэм и Конни сидели спиной к спине на карточном столике и отдыхали. Руки были испачканы пылью — тщетно пересмотрев полкаталога в поисках нужного имени в различных написаниях, они стали вытаскивать с полок книги, по две-три сразу, начиная с самых старых. Старания успехом не увенчались: в период с 1629 по 1720 год в записях о крещении не нашлось никакой Деливеренс Дейн.

— А если Дейн — фамилия мужа? Тогда без толку искать в записях о крещении, — заметил Сэм.

— Возможно. Но надо же было где-то начать. Вот почему изучать историю женщин намного сложнее, чем мужчин. Сколько раз выходят замуж, столько раз меняют фамилию, — ответила Конни. И добавила: — И словно становятся другими людьми.

В следующий заход они обнаружили отдельные разрозненные записи о бракосочетании людей с фамилией Дейн, включая некую Марси Дейн, которая вышла замуж за человека по фамилии Лэмсон в 1713 году. Ни одну замужнюю Дейн не звали Деливеренс, да и не похоже, что они состояли в родстве. Уверенности не было — некоторые страницы архива за 1670-е годы отсутствовали.

После нескольких часов безрезультатных поисков молодые люди уже начали подозревать, что словосочетание на пергаменте вовсе не имя. Но все-таки решили просмотреть записи смертей.

— Ого, а вот и бедная Марси Лэмсон, — пробормотала Конни, перевернув страницу книги, датированной 1750–1770 годами. — Она умерла в 1763 году.

Конни вдруг охватил священный трепет, незнакомый ей раньше. Она подперла грязной рукой подбородок и сидела, как зачарованная.

— Что случилось? — спросил Сэм, просматривавший том за 1730–1750 годы, лежавший у него на коленях.

— Ничего… — Конни вздохнула. — Просто думаю.

— Странно, правда? — понизив голос, сказал вдруг Сэм, придвинувшись к ней.

— Что странно? — спросила она, оборачиваясь.

— У тебя целая жизнь, с переживаниями, мнениями, любовью, страхами. Потом эта часть тебя уходит вместе с тобой. Потом уходят люди, которые помнят это. И вскоре остается только имя в каком-нибудь архиве. Вот хотя бы эта Марси. У нее была любимая еда, были друзья и враги. А мы даже не знаем, как она умерла. — Сэм грустно улыбнулся. — Наверное, поэтому мне больше нравится заниматься реставрацией, чем историей. Могу хоть что-то спасти от исчезновения.

Пока Сэм говорил, Конни заметила, что у него привлекательное лицо, несмотря на неправильные черты. Прямой, заостренный нос облупился от загара, а от озорных улыбчивых глаз разбегались морщинки. Каштановые волосы, выцветшие на солнце, были собраны в хвост.

Конни улыбнулась.

— Да, я понимаю. Но история в чем-то похожа на реставрацию. — Она провела пальцами по имени Марси Лэмсон, неразборчиво написанному на странице. — Наверное, Марси удивилась бы, узнав, что какие-то люди в 1991 году будут читать ее имя и думать про нее. Она даже не могла бы себе представить 1991 год. Во всяком случае, — Конни задумалась, — она обрела своего рода бессмертие. О ней помнят, думают.

Как только ее пальцы коснулись бумаги, Конни ясно увидела перед собой улыбающееся, веснушчатое лицо пожилой женщины в широкополой соломенной шляпе. Голубые глаза мягко светились из-под нависших век, она чему-то смеялась.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Ошеломленная увиденным, Конни резко выдохнула, словно ей сдавили грудь. Грезой наяву это уже не назовешь, ощущения были совсем иные — словно реальный мир на секунду подменили ярким слайдом, застилающим все поле зрения.

— Да, это правда, — ничего не замечая, проговорил в это время Сэм, закрывая книгу и закладывая руки за голову.

Он откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.

— Что ж, — произнесла она слегка дрожащим голосом, потирая виски. Она должна сказать об этом Грейс. А может быть, врачу. — Похоже, мы зря потеряли время. Сэм, большое спасибо вам за помощь. Я не хотела отнимать у вас весь день.

— Смеетесь? — сказал он. — Потолок подождет. Я рад любому поводу порыться в архивах. Но у нас остались еще списки членов церкви.

Конни застонала.

— Да ну… Мы не знаем, кто она, родилась она не здесь, замуж здесь не выходила и умерла тоже не здесь. Как она окажется в списках общины?

Сэм с досадой выдохнул.

— А я думал, что Гарвард — хороший университет. — Он поднялся, вытащил три книги с нижней полки и бесцеремонно плюхнул на стол. — Вас что, не учили методам исследования в вашем хваленом заведении? Попахивает второсортностью. Давайте, Корнелл. Еще один час — и мы закончим.

Расхохотавшись, Конни потянулась к ближайшему тому. В Корнеллском университете училась Лиз и с тех пор не без снобизма говорила всем, что он входит в Лигу плюща. Дружелюбие Сэма вмиг развеяло головную боль и напомнило о радостях ее работы. Конни бросила оценивающий взгляд на этого странного молодого человека, который вселил в нее смятение, но помог продвинуться в изысканиях. Он улыбнулся в ответ.

Весь следующий час они работали молча, пролистывая списки горожан, предложенных в члены церковной общины. Некоторые имена повторялись десятилетиями, пока не было получено официального разрешения. Конни изумлялась сдержанности и замкнутости, заключенных в этих страницах, и почувствовала, как внутри нее поднимается волна неприязни к культуре, которой она посвятила свою деятельность. Ей всегда нравилась неизвестность, таящаяся в архивах, головоломка, требующая решения. Если удавалось правильно собрать воедино разрозненные, противоречивые факты, то возникала картина эпохи, которая уже давно прекратила свое существование, но всюду, куда ни посмотри, оставила свой след. Иногда сложившийся портрет поражал жестокостью: вопреки идеализму исторических романов, колонисты Новой Англии могли быть такими же непривлекательными, как и любые другие люди: грубыми, неотесанными, мелочными и лживыми.

Конни достала с полки последний том и, пролистав первые пустые страницы до титульной, с удивлением подняла брови. Книга называлась: «Отлученные». Казалось, ею еще пользуются — ближе к концу было несколько незаполненных страниц. Последняя запись об отлучении относилась к середине девятнадцатого века, после чего Первая церковь в Салеме, видимо, обратила свое внимание на менее богословские проблемы. Многие новоанглийские конгрегации начали борьбу за отделение и вели ее вплоть до Гражданской войны. Конни представила, сколь мелочны были эти междоусобные распри по сравнению с засильем человеческого рабства.

Она вернулась в начало книги. Самое первое отлучение датировалось 1627 годом, но страница пострадала от воды, и на ней больше ничего не было видно. Записи делались каждые несколько лет со времени первых поселений, но к ним никогда не прилагалось никаких объяснений. Несколько случаев, недалеко отстоящих друг от друга по годам, видимо, относились к антиномистскому кризису, когда пуританский мир был потрясен возникновением секты, провозглашавшей, что милость Господня снисходит благодаря добрым делам, а спасение — от непосредственного общения с Богом. После того как кризис пошел на спад, записи опять приняли хаотичный, разрозненный характер. Конни перелистнула последнюю страницу.

— Боже мой! — воскликнула она, не в силах сдержать волнение. — Я знаю, почему Деливеренс Дейн нет ни в одном списке!

— Почему? — спросил Сэм, поднимая голову.

Конни повернула к нему свою книгу и указала место на странице. Там, в самом низу длинного списка торопливо написанных имен, значилось Диливиренс Дейн — писарь явно был полуграмотный.

— Посмотрите на дату, — сказала Конни.

Сэм в замешательстве нахмурился. Удивленно глядя на Конни, он ждал объяснения.

1692 год.

— Сэм, — Конни схватила его за руку, — Деливеренс Дейн была ведьмой!

Глава пятая

— Объясните мне еще раз, — попросил Сэм, пододвигая к Конни большую кружку пива.

Она облокотилась на барную стойку и, обхватив голову руками, взволнованно барабанила пальцами по макушке. Сэм устроился на высоком стуле рядом с ней и сдул пену со своего пива. Другой конец стойки оккупировала небольшая компания мужчин средних лет в оранжевых штормовках и мокасинах. Они шутили и гоготали, со звоном чокаясь бокалами с «кейп-коддером».

Сэм и Конни сидели в тускло освещенной части бара, где на стенах висели вымпелы регат и черно-белые фотографии сорокалетней давности, с которых улыбались мужчины в роговых очках.

— Это один из десяти великих морских баров мира, — сказала Конни, вспомнив одно из лирических отступлений в письме Грейс, которое она прислала вместе с ключом от дома.

Грейс вспоминала, как подростком околачивалась в этом переделанном под бар хранилище для парусов, откуда констебль за уши выволакивал и препровождал домой местных мальчишек. Конечно, бурные времена миновали, хотя, глядя на моряков на том конце стойки, в это трудно было поверить.

В Марблхед Конни и Сэм приехали на ее машине. Конни предложила выпить пива за ее счет, чтобы хоть как-то отблагодарить Сэма за помощь. Он, не ломаясь, согласился. И никаких «мне надо позвонить» или «пойду переоденусь». Сидя за барной стойкой, Конни искоса поглядывала на него. Он слизнул пивную пену с верхней губы. Какая у него шелковистая кожа… А как подчеркнуты загаром лучики морщин у глаз…

— Да уж, — сказал Сэм, почесывая щетинистый подбородок и с опаской оглядываясь на моряков. — Но все-таки что там с годом? Я напрочь забыл семнадцатый век.

— М-м-м… — вздохнула Конни, потягивая пиво. — Как же сегодня жарко. — Она положила руки перед собой и почувствовала, как постепенно спадает напряжение. Наконец-то можно расслабиться. — Вообще-то я не люблю пиво, но сейчас пью с удовольствием.

— Конни, — укоризненно проговорил Сэм, слегка подтолкнув ее костяшками пальцев под локоть.

Она помолчала, держа кружку на весу. Сэм перехватил ее взгляд и теперь смотрел приветливо и заинтересованно.

— Хорошо, — улыбаясь, сказала Конни и повернулась к Сэму. — Все началось в январе 1692 года, когда в деревне Салем заболела Бетти — дочь священника Сэмюэля Пэрриса. Ей было всего девять лет. Отец не мог понять, что с ней. Священник этот был неоднозначной личностью. Некоторые его поддерживали, а другие считали, что он берет слишком большие деньги. Он и так много чего требовал, например, бесплатных дров как дань своей должности…

— Как дань своей должности! Да как он посмел! — не без сарказма перебил Сэм, в притворном ужасе прикладывая руку к груди.

— Не то слово! Кем он себя возомнил? — рассмеялась Конни. — Так вот, к тому времени как заболела Бетти, Пэррис уже нажил парочку заклятых врагов. Деревенские жители были люди жесткие во всех отношениях. — Она сделала паузу, чтобы отхлебнуть пива. — Впрочем, как и сейчас, — задумчиво добавила она, и Сэм улыбнулся уголком губ. — В общем, преподобный Пэррис позвал доктора, но тот не смог определить, в чем дело.

— Тогда врачи мало что могли сделать, правда? — уточнил Сэм.

— Это так, — согласилась Конни. — Одна из отличительных черт этого периода то, что до научно-технической революции еще было далеко. Люди не знали, что такое научный метод, не знали разницы между причинно-следственной связью и случайностью. Существование мира представлялось им длинной и непостижимой цепью случайных событий и Божьего промысла.

— Стоит подумать об антибиотиках, и тоска по давно ушедшим эпохам проходит, — вставил Сэм. — Продолжайте.

Конни улыбнулась.

— Доктор — по фамилии Григгс — просто пустил девочке кровь, от чего ей наверняка стало еще хуже. Как раз в это время врачебное ремесло стало считаться уважаемой профессией, потому что врачи получали официальное образование. Вполне возможно, Григгс хотел снять с себя ответственность, спасая репутацию. Кто знает? Как бы то ни было, он говорит преподобному, что Бетти не больна, ее заколдовали. И тогда священник начинает в своих проповедях утверждать, что в Салем пришло зло. Он считает, что его дочь наказана за грехи его города и что зло должно быть изгнано. Может быть, Пэррис сам лукавил. Некоторые историки полагают, что священник, почувствовав, что становится непопулярным, нагнетал обстановку, чтобы отвлечь от себя внимание. В любом случае вскоре все заговорили о колдовстве, а еще у нескольких девушек случились припадки, как у Бетти. Самая известная из них Абигайль Уильямс, племянница священника, жившая у него в доме в качестве служанки. Артур Миллер вывел ее в «Суровом испытании».

— И тогда началась Салемская паника, — закончил за нее Сэм. — Проклятие!

Он сцепил пальцы и хрустнул суставами.

— Именно, — сказала Конни. — А что было дальше — мы все знаем. Рабыню преподобного Пэрриса, Титубу, обвиняют в том, что она околдовала девочек. Историки спорят, была ли она негритянкой или местной индианкой. Самое интересное то, что она признается! Она говорит, что к ней приходил дьявол в длинном черном плаще и пообещал ей, что она сможет улететь к себе домой на Барбадос, если согласится ему служить. — Конни отпила из кружки и улыбнулась. — Несколько историков отмечают, как похож описанный Титубой дьявол на самого преподобного Пэрриса. Неудивительно. У нее не было другой возможности сказать все, что она о нем думает.

Сэм улыбнулся.

— И тогда, — продолжала Конни, — священник говорит Титубе, что она может заслужить прощение Господа, если укажет ему тех, кто кроме нее подвизался на службе у дьявола. Она называет нескольких женщин, местных попрошаек, которые, конечно, все отрицают. Но все заболевшие девушки подтверждают показания Титубы. Скоро ситуация выходит из-под контроля. В следующие месяцы сотни людей по всему округу Эссекс обвинены, а двадцать повешены. Одного человека, Джайлса Кори, даже раздавили насмерть камнями — таким способом суд призывал его к покаянию.

Конни передернуло.

— Да… — проговорил Сэм, — ужасная смерть.

— По легенде его последним словом было «Еще…» — задумчиво произнесла Конни. Она отхлебнула пива, глядя в никуда, потом продолжила: — Это страшно… Говорили, что когда он умер, ему палкой запихали в рот вывалившийся язык…

Она помолчала, отгоняя неприятный образ.

— Помимо всего прочего, существует множество объяснений, почему паника распространилась именно в это время. По всей Новой Англии на протяжении семнадцатого века возникали случаи колдовства, но этот имел наиболее грандиозные последствия. Никто до сих пор не понимает, почему события вышли из-под контроля. Может быть, девочки захотели взять власть над старшими, образованными людьми, что совершенно недопустимо в пуританском обществе. Может быть, повлияло что-то еще. Но самое важное то, что перед тем как казнить ведьм, их отлучали от Церкви. — Она сделана еще глоток. — Так что все, кто записан в этой хронике как отлученные, наверняка были замешаны в процессах. Возможно, через неделю их повесили.

— Но зачем их отлучать от Церкви? — спросил Сэм.

— Потому что ведьмовство — это ересь, — пожала плечами Конни.

— Правда? А я думал, это скорее альтернативная, отдельная религия.

В этот момент один из моряков на том конце громко рассказал сальный анекдот про блондинку, рыбу и бармена. Его приятели загоготали, а хозяйка бара — сама блондинка — закатила глаза и стала протирать следующую кружку.

— Вообще-то нет, — сказала Конни. — Во всей литературе, которую я прочитала, говорится, что, во-первых, ведьмовство в семнадцатом веке — это выдуманная угроза, а во-вторых, священники нарочно раздували ее, потому что это прямая профанация христианства — заимствование молитв и обрядов из дореформенного католицизма. Ведь это означало, что женщины приберут к рукам власть, которая, как считали пуританские богословы, принадлежит только Богу.

— Значит, вы считаете, что ведьмовство — всего лишь проекция общественных волнений?

— Ага. — Конни отпила еще глоток. — Несладко идти на казнь из-за волнения в обществе.

— Вы уже допили пиво? — спросил Сэм, пристально глядя на Конни.

— Почти. А что?

— Хочу кое-что вам показать. Пошли.

Они вышли на ночную улицу. От домов на посыпанную гравием дорогу падали темно-синие тени. Конни закуталась в кофту и пожалела, что не переоделась в джинсы. В Кембридже по ночам летом небо светилось от городских огней, а асфальт отдавал от себя накопленное за день тепло. В Марблхеде ночью было прохладно и темно. Дома прятались во мраке, с моря тянуло свежестью, а звезды висели в вышине точно льдинки.

Конни шла рядом с Сэмом, подстраиваясь под его шаг. Не видя его в темноте, она ощущала его присутствие. Пальцы невольно сжались — она сгорала от желания взять его за руку. Засунув руки поглубже в карманы своих шорт, она смотрела себе под ноги.

— Еще до того, как меня пригласили поработать со сводом, я кое-что реставрировал в Старом городе, — прошептал Сэм.

Конни понравилось, что он говорит шепотом — значит, его тоже очаровала тишина.

— Что именно?

— В основном перестраивал от и до, — сказал он. — Многие бостонцы покупают здесь старые дома рыбаков и полностью их реконструируют. Пару раз меня звали, чтобы избавиться от переделок последних лет — особенно в тех домах, которые были разделены на квартиры в пятидесятые−шестидесятые. Новые хозяева разбирают звукоизолирующие кафельные потолки, обдирают все до балок, ставят модные кухни. Но есть и те, кто хочет сохранить исторический облик дома.

— Это хорошо, правда? — отозвалась Конни.

— Мне хорошо — у меня есть работа, им хорошо — у них будет красивый дом. Нехорошо только рыбаку, чей дом богачи покупают для воскресного отдыха, — сердито сказал Сэм.

Конни улыбнулась ему.

— Прошу прощения, — извинился он, — это я так ворчу иногда.

— Ничего, — успокоила его Конни. — Я сама часто ворчу.

— Я все это говорю потому, что около одного такого дома я нашел кое-что интересное. Хочу вам показать.

— Мы что, пойдем к кому-то домой? — встревожилась Конни.

— Не волнуйтесь.

Сэм резко свернул в безымянную боковую улочку, такую узкую, что там с трудом проехала бы машина, не прихватив за собой по дороге пару входных дверей. Небольшие дома стояли очень близко друг к другу. Конни даже подумала, что здесь когда-то находились конюшни или амбары, принадлежавшие владельцам богатых домов в соседнем квартале. Некоторые домики были покрашены в жизнерадостные цвета — желтый и красный. На крошечных окнах стояли горшки с анютиными глазками или увядшими тюльпанами.

— Уже недалеко, — сказал Сэм, увлекая Конни за собой.

Они повернули за угол и вышли на улицу с большими домами, которым, видимо, и принадлежали когда-то конюшни. На крытых гонтом крышах высились по две дымовые трубы, а перед некоторыми домами были разбиты маленькие, но элегантные лужайки, усыпанные одуванчиками, и росли высокие дубы. Между домами шли деревянные изгороди, а кое-где осыпающиеся каменные стены, поросшие мхом. Конни прикинула возраст домов — от начала восемнадцатого до середины девятнадцатого века. Они явно принадлежали тогда капитанам или купцам.

Лунный свет серебристым сиянием ложился на листву и траву, отчего тени казались чернее. Из чьего-то камина донесся запах горящих яблоневых поленьев, напомнив Конни о жизни с Грейс в Конкорде. От этих воспоминаний сердце забилось быстрее, и Конни твердо решила дозвониться маме на следующий день. Она ей скажет, что посидела в баре; Грейс будет приятно. А еще расскажет о своих видениях. Может быть.

Сэм взял ее за руку и потянул к каменной стене, но Конни уперлась.

— Сэм! — прошептала она. — Что вы делаете? Мы не можем вот так взять и залезть в чужой двор!

— Тс-с! Они никак не могут быть дома. Но на всякий случай мы пойдем на цыпочках.

— Сэм! — прошипела она. Страх сменился восторгом.

— Пойдем!

Он покрепче схватил ее руку, и Конни почувствовала тепло мозолистой ладони. Они пошли вдоль стены в глубь небольшой рощи между двумя домами. Сэм ощупал стену и остановился рядом с гранитным столбом около двух футов высотой, выступающим из стены под углом. Стена и окружающие деревья создавали густую тень, но Конни все равно нервно посматривала на ближайший из домов, ожидая, что вот-вот из окна кто-нибудь высунется или на крыльце зажгут свет.

— Секунду, — пробормотал Сэм, роясь в кармане комбинезона. Конни услышала чирканье и шипение, вспыхнула спичка. — Вот, — сказал он, присаживаясь на корточки перед гранитным столбом, — теперь смотрите.

Конни опустилась рядом с ним. Перед ними, освещенный огоньком спички, стоял каменный столб. На нем Конни рассмотрела вырезанную схематичную фигуру человека высотой примерно в один фут, в шляпе, с прямыми руками и ногами. Рядом с его левой рукой она различила пятиконечную звезду, рядом с правой — полумесяц, около левой ноги — солнце, около правой — змею или ящерицу. Резьба была неточной и явно непрофессиональной, даже сейчас на старом камне виднелись промахи резчика. Над человечком Конни прочитала слово, высеченное большими буквами: TETRAGRAMMATON.

Конни не верила глазам.

— Что это? — прошептала она. — Я ничего не понимаю.

— Мой дорогой рациональный друг! Это межевой столб, — ответил Сэм, затушив спичку и кинув ее в траву. Затем зажег еще одну и продолжил: — Во времена первых поселений, прежде чем утруждаться постройкой забора, принято было поставить большой заметный камень в каждом углу участка. Если вы прогуляетесь по Старому городу, то увидите такие камни повсюду, иногда прямо у входа в дом, если участок совсем маленький.

— Да, — сказала Конни, — я такие видела. Но зачем тут резьба?

— Поэтому я вас сюда и привел. Этот камень я откопал из-под компостной кучи, когда проверял для новых хозяев прочность стены. Потом я нашел еще несколько, тоже с резьбой, но там она почти стерлась. Она неглубокая — делали ее неумело. Здесь самая четкая.

— Но что значит «Tetragrammaton»? Зачем кому-то понадобилось что-то вырезать, когда можно было просто написать «Этот выгон принадлежит такому-то и такому-то»?

Сэм пожал плечами, задувая вторую спичку.

— Я не знаю, что тут за символизм, но думаю, это что-то вроде заклинания. Чтобы отгонять зло.

— Ну да, зло, — усмехнулась Конни.

— Я просто предположил. Вполне вероятно, что в те времена кто-нибудь решил заняться магией. Если в колдовство верили, кто-то должен был его попробовать. Люди есть люди, даже пуритане. Эта резьба явно что-то для кого-то значила. В этом городе было чего бояться. — Он придвинулся к Конни. — Это не научный эксперимент, это реальная жизнь. С реальными страхами.

Конни провела пальцами по камню, зачарованная словами Сэма. То, что он говорил, казалось логичным. Но все книги, которые она читала, утверждали, что в период, предшествующий эпохе Возрождения, ведьмовство было лишь прикрытием, иррациональным орудием, используемым для вымещения страха перед неизвестностью на наиболее уязвимых членах общества. По ее телу пробежала дрожь. Магия не прикрытие, не какая-то психоаналитическая категория, оправдывающая мир, в котором не знали причины и следствия. Для некоторых колонистов магия была реальностью. От этой мысли у Конни перехватило дыхание. Вот осязаемое доказательство, более двухсот лет пролежавшее под компостной кучей.

Она собиралась ответить, когда с заднего крыльца дома крикнули: «Кто там?» Конни и Сэм посмотрели друг на друга, открыв от изумления рты.

— Я предупреждала! — прошептала она, толкнув его в грудь.

Сэм с невинным видом развел руки, как бы говоря: «Откуда я знал?» Затем схватил Конни за руку, и они, задыхаясь и хохоча, бросились бежать прочь.

Глава шестая

Конни стояла, сложив руки, перед внушительным, в стиле Ренессанса зданием салемского городского суда и размышляла, зачем ей все это надо. Жара не спадала, весь город закрылся ставнями от палящего летнего зноя. В магазинах ни души. Из одинокого школьного автобуса на улицу высыпались дети и побежали, взявшись за руки, по тротуару. Воздух дрожал, поднимаясь от нагретого асфальта. Конни вошла в здание через раскаленные двери, широко распахнутые и подпертые складным металлическим стулом, чтобы не упустить ни единого дуновения ветерка.

В мраморном вестибюле обволакивала приятная прохлада, а после слепящего солнца все казалось темным. Конни подождала немного, пока глаза привыкнут к полумраку. Пост охраны был пуст, и Конни засунула гарвардский пропуск обратно в карман шорт. Видимо, летом у жителей Новой Англии любовь к порядку сменяется полным равнодушием. Она прошла через вторые, дубовые, двери, тоже распахнутые настежь, и свернула в душный коридор, следуя указателю на стене: «Отдел завещаний».

Уже миновала неделя с того вечера, когда Конни и Сэм удирали из чужого сада. Все это время Конни наслаждалась приятным смущением, не покидавшим ее, даже когда Сэма не было рядом. Утром, болтая с Лиз по телефону-автомату, она во всем обвинила жару, от которой у нее всегда расплывалось сознание, как чернильное пятно от воды.

— Думаю, это не от жары, — сказала Лиз.

— Ой, да ты не представляешь, — стала жаловаться Конни. — У бабушки в доме так душно! А я даже не могу включить вентилятор. Вчера вечером набрала в ванну холодной воды и сидела там полчаса. А Арло совсем размяк.

— Это не важно. Тебе и раньше было жарко, — отмела все доводы Лиз. — Этот парень тебя выбил из колеи. В хорошем смысле.

Конни была ошарашена. Лиз, как всегда, сказала за нее то, в чем Конни не могла сама себе признаться.

Она и правда воспринимала Сэма по-другому. Конни и раньше встречалась с вполне приятными, общительными и равнодушными молодыми людьми, которые с удовольствием ухаживали за ней на вечеринках, угощали пивом, но и только. У нее никогда не получалось завести серьезные отношения с парнями из Гарварда. Она убеждала себя, что они поглощены учебой, и им не до общения. Но Лиз считала, что Конни наводит на них ужас.

Каждый раз, думая о Сэме, Конни смущенно улыбалась. С ним было одновременно и легко, и неспокойно — она даже удивлялась самой себе.

После того дня, проведенного вместе, Сэм вытянул из нее обещание дать ему знать, если она еще что-то выведает о своей таинственной ведьме. И она, избегая его взгляда, согласилась. Приехал поздний автобус, и Конни смотрела, как Сэм садится в него и идет к задней площадке, а в это время автобус тронулся, и на какое-то мгновение создалось впечатление, что Сэм стоит на месте. Он помахал ей рукой, и автобус увез его прочь. Конни почувствовала, что одиночество опять накрывает ее с головой, как покрывалом.

Если она сегодня что-нибудь выяснит о Деливеренс Дейн, у нее будет предлог зайти в молитвенный дом, где работал Сэм, и поделиться новостями. Мысль о находке, которую она сможет показать ему, ручейком возбуждения пробежала по телу. Суды над салемскими ведьмами Конни изучала среди прочего, пока готовилась к экзамену, но нигде в литературе ей не встречалось имя Деливеренс Дейн. Если Деливеренс и была среди осужденных, то, видимо, ее имя не попало в исторические хроники. Почему так случилось, Конни еще предстояло выяснить. Неизвестная салемская ведьма!

Она ускорила шаг, горя желанием начать работу.

В Отделе завещаний возвышалась стойка, снабженная вентилятором и маленьким металлическим колокольчиком. Конни позвонила в колокольчик и уже облокотилась на стойку, собираясь позвать служащего, когда сзади прошелестел голос:

— Я вас с-слушаю.

Конни вздрогнула и обернулась. Перед ней стояла небольшого роста, сухонькая женщина в очках, с тугим пучком на голове. Она была одета в длинную расклешенную юбку и кеды. Сложив руки и сжав губы в тонкую, жесткую линию, женщина смотрела на Конни.

— Добрый день, — взяв себя в руки, сказала Конни. — Мне нужно найти одно завещание.

— Вам назначено? — ворчливо спросила женщина, бросив неодобрительный взгляд на ее шорты и шлепанцы.

Конни оглядела пустую комнату архива, где не было ни сотрудников, ни таких же, как она, исследователей.

— Боюсь, что нет, — твердо сказала она. — Но это займет всего несколько минут. Я понимаю, что вы очень заняты.

Женщина сердито фыркнула.

— Обычно мы обслуживаем тех, кому назначено.

— В таком случае я вам очень признательна, что вы сделали для меня исключение, — сказала Конни, восхищаясь своей дипломатичностью. — Я ищу завещание, написанное и заверенное в начале девяностых годов семнадцатого века.

— В каталоге они по именам, а не по датам! — буркнула женщина.

— Ясно, — сказала Конни. Мышцы лица напряглись. — А нет ли там перекрестных ссылок на даты?

— В этом нет необходимости, — ответила женщина.

В этом нет необходимости. В Новой Англии во всем придерживаются традиций, даже в ущерб целесообразности. Объяснение простое: «Потому что так делалось всегда». И точка. Конни не единожды осаждала эту неприступную крепость, но каждый раз оставалась ни с чем. И теперь она с сочувствием относилась к подростковому бунтарству Грейс. В бабушкином доме, наверное, придерживались патриархального уклада жизни, не допускающего никаких изменений.

— В таком случае, — натянуто улыбаясь, попросила Конни, — не будете ли вы любезны показать мне, где находится каталог на букву Д?

— Карточный каталог там, — сказала женщина, указывая в направлении всей левой части архивного зала. Затем повернулась и исчезла за дверью с надписью «Только для персонала».

— Спасибо, — сказала Конни в пустоту.

Поставив сумку на длинный стол, она подошла к каталогу.

Конни знала, что, если Деливеренс умерла раньше своего мужа (если он у нее, конечно, был), вся ее собственность автоматически перешла к нему. Если она пережила мужа, то, по закону, по крайней мере треть его собственности перешла ей, а остальное детям. Сложнее, если она вообще не выходила замуж, что маловероятно в ранний колониальный период. Конни поняла, что не знает, какого возраста была Деливеренс во время Салемских процессов. Согласно статистике, большинству осужденных женщин от сорока до шестидесяти — возраст, когда женщина приобретала вес в обществе. Предполагаемые ведьмы заметно отличались от остальных женщин общины: у них было меньше детей, чем у других, а экономически они держались независимо. Если Деливеренс — среднестатистическая ведьма, то ей, предположительно, за пятьдесят, возможно, она вдова, и, скорее всего, бездетна.

Заверенные завещания были действующими юридическими документами, поэтому, несмотря на возраст, их хранили в одном каталоге с современными, без каких бы то ни было специальных условий. Конни бродила вдоль металлических шкафов картотеки и, в конце концов, наткнулась на пронумерованный ящик с надписью: «Завещания: Дам-Денфорт». Выдвинула его, и ее обволокло облаком пыли. В ящике стояли сотни папок, и в каждой целая человеческая жизнь, давно закончившаяся и забытая, дележи семейной фермы, сбывшиеся и не сбывшиеся надежды на брачные союзы. Конни всегда трогала эта драма жизни, которая скрывалась в кажущихся бездушными архивах. Но сейчас энтузиазм Сэма вновь пробудил в ней жажду исследования. Интересно, есть ли здесь Марси Лэмсон? — подумала она, перебирая пыльные папки, и в памяти снова всплыло лицо пожилой женщины.

Наконец, зажатая между «Дейнфилд, Харви, 12 декабря 1934 года» и «Дейнфилд, Джэнис, 23 февраля 1888 года», обнаружилась тонкая, грязная ветхая картонная папка, надписанная «Д. Дейн». В восторге от находки, Конни вытащила папку из укрытия, даже не успев толком возмутиться, что стоит она в картотеке не на своем месте. Сев за длинный стол, девушка принялась за чтение.

Завещания, составленные и заверенные в двадцатом веке, выглядели очень официально. На обложке ставились дата и подписи свидетелей и нотариуса, а дальше шел текст самого завещания и юридические разглагольствования. Даже при беглом осмотре было ясно, что оформление не изменилось — аналогичные документы, только написанные от руки, можно было найти и в папках девятнадцатого века.

Обложка на завещании Дейн отсутствовала, а без нее невозможно было выяснить, когда Деливеренс умерла. Конни предполагала, что ее казнили после отлучения от Церкви в 1692 году, но без даты в юридическом документе уверенности не было. В папке, составленной, видимо, в девятнадцатом веке, лежал всего один лист бумаги. Конни встала и, подойдя к двери, где пряталась сотрудница архива, просунула туда голову. Женщина сидела за столом с книжкой на коленях и уже подносила ко рту чашку кофе, когда голос Конни заставил ее вздрогнуть.

— Извините, — сказала Конни от двери, — в документе, который я изучаю, отсутствует обложка. Вы не знаете, не может ли она храниться где-нибудь еще? Или, может быть, есть отдельный том, где записаны все даты заверенных завещаний?

Маленькая женщина сердито посмотрела на нее.

— Нет, — отрывисто сказала она, — за три века всякое могло случиться.

Она взяла в руки чашку, тем самым показывая, что ей нечего больше сказать по этому поводу.

Конни вздохнула и закрыла дверь. Вернувшись к столу, стала изучать завещание и опись имущества — все, что осталось от жизни Деливеренс Дейн. Достав из сумки блокнот, она переписала документ слово в слово, зная, что ей наверняка не разрешат ксерокопировать такой хрупкий листок.

Конни несколько минут перечитывала список, собираясь с мыслями. Потом закрыла глаза и стала делать мысленный набросок комнаты, где проходила жизнь Деливеренс Дейн. Она представила себе помещение, типичное для конца семнадцатого века, с деревянными полами, большим очагом и пока пустое. Постепенно Конни добавляла туда детали из списка, как художник добавляет оттенки цветов в картину.

Деливеренс, вероятно, вдова — в документе нет упоминания о муже. Около воображаемого очага Конни нарисовала женщину неопределенного возраста, одну. Она из средних слоев общества, ей принадлежит маленький участок земли и некоторое движимое имущество, хотя и не очень ценное. Никакого столового серебра или, например, оловянной посуды у нее нет. Мебель оценена почти наравне с бельем, это значит, что мебель приличная, но недорогая. Про стулья ничего не сказано, но скорее всего они без обивки и подлокотников. Нет ни ковра, ни циновки.

И Конни поставила в комнату простой деревянный стол без скатерти, на него незатейливую посуду, над очагом забулькал чугунный котел, стулья придвинулись к столу, который, однако, накрыт только на одного или двоих. У противоположной стены, а может, в соседней комнате на кровати высятся горы перин и подушек — самых ценных вещей в доме. Шутки ради Конни подвесила под потолком пучки сухих трав и цветов. Воображаемая женщина скрестила руки на груди.

Мысленно Конни вышла на улицу и посадила вокруг дома небольшой сад с огородом: зелень и горох, корнеплоды, которые можно заготовить на зиму, одно-два фруктовых дерева. Рядом с домом навалены дрова, которые Деливеренс колет сама или выменивает у соседей. Конни дорисовала загон для свиньи — она должна быть черная с белыми пятнами и обязательно вислоухая — и небольшой хлев для коровы. Картину дополняли роющиеся в грязи куры. Конни отошла еще немного и теперь созерцала воссозданную ею жизнь Деливеренс Дейн.

Издалека Деливеренс казалась одинокой, но совсем не беспомощной. Она сама себя обеспечивала едой, продавала яйца и творог соседям, а иногда стирала им и шила. Но кое-что оставалось загадкой. Без официальных документов возраст Деливеренс определить было невозможно. В завещании указан единственный ребенок — дочь по имени Мерси. Деливеренс, вероятно, молодая вдова, подумала Конни, и до судебных процессов у нее не было времени завести второго ребенка или еще раз выйти замуж. Но в таком случае имущество скорее перешло бы ее отцу или другому родственнику мужского пола, чем ребенку. Раз Мерси наследовала своей матери, значит, она уже достигла совершеннолетия, но еще не была замужем. В таком случае на момент написания завещания дом Деливеренс непривычно пуст: ни маленьких детей, ни слуг, ни пожилых родственников. Конни нахмурилась. Странно представлять себе двух взрослых женщин — мать и дочь, — живущих одних.

Непонятно и с бутылками. Они стояли в списке отдельным пунктом, хотя могли бы войти в «многочисленную домашнюю утварь». Это наводило на мысль, что их было очень много, или же их стоило упомянуть по какой-то другой причине. Конни попыталась найти место разнокалиберным бутылкам в воображаемом жилище Деливеренс, но пристроить их было некуда. Мысленно Конни поставила одни на стол, остальные на буфет. Зачем Деливеренс столько бутылок? Конни подперла голову руками. Женщина из ее фантазии улыбнулась ей.

— Мисс-с? — прошелестел голос над ухом.

— Да?

Конни в раздражении обернулась. Сухопарая сотрудница архива стояла над ней, сложив руки, и тщетно старалась казаться внушительнее и больше, чем была на самом деле.

— Мы закрываемся через полчаса.

Она кивнула на большие, как в школе, часы над каталогом.

— Спасибо. Я долго не задержусь.

Конни подождала, пока женщина скроется за дверью, и снова уставилась в листок бумаги.

Что-то еще ее беспокоило в этом списке. Она закусила губу, обдумывая, что бы это могло быть. Сумма налогов оптимальна — имущество оценено правильно. Домашние животные самые обычные. Книги? Но в большинстве пуританских семей были книги — не романы, конечно, а напечатанные проповеди, брошюры для духовного подъема и, разумеется, Библия.

— Библия, книга записей, — вслух прочла Конни.

Книга записей?

Конни внимательно вгляделась в листок, лежащий перед ней, как будто, рассмотрев вблизи чернильные линии, она смогла бы разобрать смысл написанных слов. Книга записей? Записей чего? Приходов и расходов? Бухгалтерская книга? У Деливеренс было свое дело? Широко раскрытыми глазами Конни смотрела в одну точку, погруженная в размышления. Женщина-фантазия, все еще стоявшая посреди комнаты, нетерпеливо уперла руки в бока. Конни бормотала себе под нос два слова, чувствуя себя не в силах понять смысл, заложенный в них три века тому назад. Мелькнула мысль, но Конни не могла за нее ухватиться и облечь ее в слова. Наконец через мгновение идея, четкая и ясная, возникла в сознании. Конни вскинула голову как раз в тот момент, когда архивариус сердито вырубила свет.

Интерлюдия

Дерево сегодня сильно удобное, — подумала девочка, устраиваясь поуютнее между двумя толстыми узловатыми ветвями: на одной она сидела, а на другую оперлась спиной. Она поболтала ступнями в воздухе, наслаждаясь ощущением пустоты под ногами. На дереве было прохладнее, летний ветер играл локонами на лбу, забирался в рукава и под чепец. Она хихикнула было, но тут же смолкла.

Сверху земля казалась далекой, зеленый шалаш из листвы и веток надежно укрывал от посторонних глаз и давал восхитительную возможность подсматривать за соседями, которые ничего не подозревали. В саду на дальнем конце улицы она разглядела согнувшуюся над грядкой тетушку Джеймс в соломенной шляпе, а еще дальше, на повороте дороги — ее мужа, достопочтенного Джеймса, верхом на муле направляющегося к пристани. Тетушка Джеймс выпрямилась и схватилась руками за поясницу. Девочка улыбнулась.

В ближнем дворе слышались свист и глухие удары — отец рубил дрова. Вжих, хрясь, бум! А потом стук поленьев, которые он кидал за спину в кучу. Вжих, хрясь, бум! Девочка знала, что за листвой она незаметна, но все равно старалась сидеть тихо, чтобы ее не нашли. На неделе священник что-то говорил в проповеди про ленивых детей, и горожане стали строже к своим отпрыскам. Девочка прислонилась затылком к стволу и сморщила нос.

Живот заурчал, и она прижала к нему руки, пытаясь утихомирить. Посмотрела на ветки вокруг себя и, накручивая на палец прядь волос, задумалась о еде. Цветы на дереве опали неделю назад, яблоки только-только завязались. Она подтянула к себе и зажала в ладонях веточку с кистью маленьких яблок. Мамины подруги хвалили ее, говорили, что у нее «свой» подход к растениям, и сейчас она покраснела, вспомнив их слова. Девочка пристально смотрела на яблочки, которые еще не пошли в рост. Гордыня — грех, — пожурила она себя. Но в животе снова булькнуло, и она опять сосредоточила взгляд на веточке, чувствуя, как ее желание струится через руки и вливается в дерево. На ее глазах самая большая завязь задрожала и начала надуваться, как пузырь, растягивая кожицу, и из светло-зеленой превратилась в коричневато-красную. Набухая и потрескивая, яблоко стало расти и выросло с кулак девочки, потом с два кулака, а потом вдруг предательски сорвалось с ветки и шлепнулось на землю, брызнув во все стороны сочной мякотью.

Удары топора стихли.

— Ма’си! — вдруг услышала девочка голос отца.

Девочка выпятила нижнюю губу — застукали.

— Ма’си Дейн, слезай сейчас же, — сказал отец, подходя к дереву. Мерси, обиженно надулась, и тут сквозь листву она увидела внизу загорелое лицо отца. Мерси забеспокоилась: вдруг он сердится? Но он улыбался, и вокруг глаз лучиками собрались морщинки. Мерси тоже улыбнулась ему. Он поманил ее рукой, и Мерси, схватившись за ветку двумя руками, скользнула вниз, умудрившись не запутаться в ворохе юбок, и приземлилась недалеко от остатков упавшего яблока.

— Надо лущить горох, а ты весь день прохлаждаешься на дереве, — сказал он, скрестив руки и качая головой. Мерси молча опустила голову и спрятала руки под передник. — А если я начну бездельничать, и у нас не будет дров, чтобы готовить еду? Что тогда?

Она пожала плечами и стала возить босой ногой по песку.

— Ма’си! — повторил он.

— Прости, папа, я больше не буду, — прошептала она.

— Ну ладно, — сказал он, кладя тяжелую руку ей на плечо. — Ловлю на слове.

Отец кивнул на плетеную тростниковую корзину, которую Мерси бросила под деревом несколько часов назад, а сам выдернул топор из полена и стал снова рубить дрова. Сейчас же послышалось: вжих, хрясь, бум. Мерси шмыгнула за дерево, схватила корзину и поспешила в огород позади дома.

День выдался теплым, и в платье было нестерпимо тяжело и жарко. Она срывала один за другим стручки и бросала их в корзину, стоящую на земле, напевая себе под нос простенькую мелодию. Дойдя до конца грядки, она наткнулась на пестрый, грязноватого цвета хвост, лежавший в пыли. Принадлежал он маленькой собаке, которая дремала на спине в тени гороховых кустов.

— Привет, Пес!

Мерси опустилась на колени, чтобы приласкать собаку, и та в ответ широко зевнула и потянулась всеми лапами, как кошка. Хорошо бы поменяться с ним местами, — подумала Мерси, — я бы спала без платья в тени, а он лущил бы горох с мамой на жаркой кухне.

— Мерси-и-и! — прокричал из дома женский голос.

— Она в саду, Ливви, — ответил отец, на секунду отвлекшись от дров.

Мерси вскочила на ноги, вытерла нос рукавом и потащила свою объемистую корзину к задней двери дома.

Протиснувшись через прихожую, она взгромоздила корзину на длинный стол в центре комнаты. В очаге с утра горел огонь — готовили еду, — и здесь было намного жарче, чем на улице. Хотя три окна были открыты настежь, через их маленькие проемы проникало очень мало воздуха. Мерси заморгала от дыма, забралась на стул около доски на табуретах, заменявшей стол, и начала чистить горох.

— Вот ты где! — сердито произнес женский голос у двери, и в комнату вошла ее мама, вытирая руки о передник.

Ее всегда теплое, открытое лицо в последнее время осунулось, но Мерси не знала почему. Губы, обычно такие улыбчивые, теперь были крепко сжаты, готовые огрызнуться. Поэтому Мерси привыкла где-нибудь прятаться — на дереве, за шкафом или в полях Джеймса с Псом.

— Я чищу горох, мама! — быстро сказала маленькая девочка, открывая ногтем стручок и вынимая оттуда горошинки.

— Хорошо.

Мама вздохнула и подошла к очагу, где в нише, похожей на улей, выпекалась буханка хлеба. Некоторое время они работали в тишине, прерываемой лишь ударами топора Натаниэля Дейна, коловшего дрова. Потом лениво вошел Пес и устроился под столом мохнатой грудой.

Вскоре входная дверь распахнулась, и в комнату вплыла дородная женщина.

— Доброго дня тебе, Ливви Дейн! — прогудела она.

Поверх вязаного чепца на ней была еще широкополая соломенная шляпа. Женщина подплыла к столу и поставила на него, рядом с корзиной гороха, тряпичный узелок. Деливеренс отошла от очага и улыбнулась женщине.

— И тебе, Сара.

Мерси почувствовала, как мамин палец впился ей между лопаток.

— Добрый день, тетушка Бартлетт, — пропищала девочка. Хотя она знала, что Сара — добрая женщина, ей всегда было неловко в ее присутствии. Рядом с ее необъятным телом Мерси ощущала себя очень маленькой. Сара улыбнулась и ласково потрепала ее по руке.

— Может быть, сидра? — спросила Деливеренс, доставая глиняную кружку. Женщина в это время пыталась уместить свое тело на узкой скамье около рабочего стола. — Сегодня ужасно жарко.

Сара отмахнулась.

— Мне жара не помеха, — сказала она, вынимая шпильки из шляпы. — Но все равно спасибо.

— Кстати, как твой теленок? — спросила Деливеренс. — Принесла его мочу?

— А-а, — сказала Сара, засовывая руку в котомку, привязанную к поясу. — Принесла. Не берет вымя, упрямый паршивец. Мой благоверный боится, что он у нас сдохнет. Но он вроде сильный.

Она вытащила маленькую закупоренную бутылочку с желтой жидкостью и поставила ее на стол. Деливеренс взяла ее и стала смотреть на просвет, поймав солнечный луч, проникавший в одно из окон. Она поворачивала ее налево и направо, нахмурив брови. Бутылочка поблескивала на солнце.

— Посмотри-ка, Марси, — сказала Сара, пока Деливеренс стояла у окна. — Как ты думаешь, что я принесла твоей маме?

Девочка пожала плечами. Сара развязала кулек и приоткрыла его, чтобы Мерси могла заглянуть внутрь.

— Голубика! — воскликнула Мерси, захлопав в ладоши, и заерзала на стуле.

Во время прогулок с Псом она иногда находила кусты голубики, но вся ягода была уже склевана воронами. Сейчас Мерси пожалела о своей подозрительности и решила, что Сара Бартлетт — самая лучшая женщина в городе, хотя и не самая маленькая.

Деливеренс поставила пузырек с телячьей мочой на стол и улыбнулась дочери.

— Ах, Сара. Она обожает голубику. Спасибо тебе большое. А теперь с теленком. Надо попробовать другое снадобье.

С нижней полки шкафа она достала большую тяжелую книгу и раскрыла ее перед собой на столе. Опершись на одну руку, тонкую и нежную, она пролистывала фолиант, пробегая по страницам пальцем сверху донизу и читая про себя.

— Ее мой сын собрал, — говорила в это время Сара. — Привет от него тебе и Натаниэлю.

В комнате наступила тишина, пока Деливеренс рылась в книге. Мерси стучала пятками по ножкам стула и чистила стручки. Сара оглядывалась в поисках предмета для разговора.

— Скверно все с этим Петфордом, — наконец выпалила она. Мерси увидела, как напряглась мамина спина, а когда Деливеренс повернулась к столу, ее голубые глаза потемнели, как будто на них набежала туча. — Достопочтенный Бартлетт на дух не выносит этих присяжных, — продолжала Сара. — А эта Мэри Оливер! — Она фыркнула так, как будто от любой Мэри Оливер мира можно было ожидать всякого. — А уж Питер Петфорд точно не в себе.

Сара погрозила пальцем в знак того, что она говорит всерьез.

Деливеренс стояла, скрестив руки.

— Он потерял единственную дочь, — сказала она тихо. — Неисповедимы пути Господни.

Она опустила несколько металлических булавок в пузырек, снова заткнула его и бросила в огонь очага. Потом стала перебирать пучки высушенных трав, висящие под потолком, выбрала нужную и тоже кинула в огонь. Он с треском вспыхнул, испустив дым и наполнив комнату резким кислым запахом, похожим на запах гнилого бревна. В это время Деливеренс пробормотала себе под нос несколько слов. У Мерси горели глаза — она всегда испытывала восторг и волнение, когда видела маму за работой. Ей не терпелось узнать, какую траву выбрала мама, но надо было дождаться ухода достопочтенной Бартлетт.

— Марси, ты ведь знала бедную Марту Петфорд? — спросила Сара.

Деливеренс качнула головой, кинув на нее предостерегающий взгляд, и та осеклась.

— Ах, — затараторила она, — это лекарство так отвратительно пахнет, Ливви. Зато уж точно поможет, правда?

Она вяло засмеялась.

Деливеренс натянуто улыбнулась и завернула пучок травы в тряпицу, в которой Сара принесла голубику.

— Разотри это с сырым яйцом и водой и нагрей на огне, чтобы получился густой кисель. Намажь им вымя — теленок точно возьмет.

На лице у Сары отобразилось облегчение, когда она взяла у Деливеренс кулек и засунула его в котомку.

— Я знала, что ты что-нибудь придумаешь! Я так мужу и сказала, что Ливви Дейн лучше всех знахарок округа знает, как делать снадобья.

Она неловко рассмеялась, но тут же смолкла, увидев, что Деливеренс встревожена.

Сара взяла свою шляпу и направилась к двери.

— Ну все же это знают. — Она помолчала и осторожно положила руку на плечо Деливеренс. — Послушай, Ливви, не переживай так. Никто не поверит, что ты навредила бы ребенку. Все эти сплетни скоро улягутся.

Сара легонько сжала ей плечо своими большими добрыми пальцами, кивнула Мерси и удалилась.

Сразу после ее ухода в дверях появился Натаниэль Дейн в мокрой от пота льняной рубашке, с грязными руками, к которым прилипли щепочки. Он нес большую охапку дров и, обойдя стол, положил их около очага. Мерси заволновалась: он сейчас скажет маме, что дочка увиливала от работы. Мамино тревожное лицо и напряженные руки не сулили ничего хорошего непослушной девочке. Она нарочито усердно очистила еще несколько стручков.

— Это достопочтенная Бартлетт сейчас проходила по переулку? — спросил он жену. Он со стуком свалил на пол груду поленьев и теперь вытирал руки о штаны.

— Да, она, — сказала Деливеренс. — Ох, Натаниэль!

Голос у нее сорвался, и она, всхлипнув, зарыдала, спрятав лицо в передник. Натаниэль обхватил жену руками, и она уткнулась ему в шею. Плечи у нее дергались. Он гладил ее по голове вымазанной рукой.

— Тише-тише, — бормотал он.

Мерси смотрела на своих родителей и осознавала, что ни разу в жизни не видела, как мама плачет.

Глава седьмая

Сумка с глухим стуком соскользнула на пол. Конни стояла на пороге и разглядывала прихожую и все, что находилось на первом этаже бабушкиного дома. Была вторая половина дня, солнце едва пробивалось сквозь щели в занавесе из плюща, закрывавшем окна. Полдня Конни провела в архиве, и дом успел наполниться жарой, которая просочилась через слои древесины, штукатурки и изоляции, пропитав каждый уголок. Казалось, она стоит стеной, особенно у входа. Конни всегда медлила, прежде чем переступить порог, но сейчас в голове крутилась мысль, наполняя душу азартом, гнетущая жара покалывала кожу, нервы напряглись. Перво-наперво следовало начать с книг в гостиной. Проходя мимо лестницы, Конни с удовольствием пнула гриб, и тот с хлюпаньем разлетелся по полу.

По отдельным, хаотичным рассказам Грейс Лемюэль Гудвин — простой человек, не получивший даже среднего образования, не говоря уже о высшем, и отнюдь не расположенный к чтению. Его родители работали на местной обувной фабрике, и он всю жизнь провел в Марблхеде. По выходным развлекался тем, что ездил на Кэт-Айленд проверять расставленные у входа в бухту ловушки для омаров. На каминной полке в гостиной стояла выцветшая от времени фотография: под вычурной аркой у входа в Рэдклифф Лемюэль с гордым видом обнимает Грейс за плечи. Судя по белым перчаткам и аккуратной шляпке Грейс, это 1962 год — год, когда Грейс покинула дом. Конни провела пальцем по рамке, размышляя, почему Грейс так мало рассказывала об отце. Конни даже не знала подробностей его смерти, кроме того, что он погиб от несчастного случая. Он внезапно исчез из жизни Грейс и Софии, и Конни подумала, что, может быть, поэтому Грейс так постыдно бросила университет. Связующее звено между Грейс и Софией исчезло.

Итак, все или почти все книги на полках принадлежали бабушке. Конни еще всерьез не задумывалась, почему имя Деливеренс Дейн появилось в доме. Янки бережливы: ни одна хоть сколько-нибудь годная вещь не будет выброшена, поэтому в семьях иногда хранятся предметы, принадлежащие давно ушедшим поколениям. Конни лелеяла надежду, что если в старой семейной Библии нашло приют имя Деливеренс Дейн, где-то еще должны обнаружиться и другие артефакты из ее жизни. Вдруг бабушкина Библия — как раз та, что упомянута в завещании Деливеренс Дейн! Конни стояла и обшаривала взглядом корешки книг. Появился Арло и тронул лапой ногу. Она наклонилась почесать его бурое ухо.

— Ты еще не поймал змею? — спросила она его. — Омерзительно, когда по дому ползают змеи. Потрудись и ты, в конце концов.

Арло не ответил и прыгнул на одно из гобеленовых кресел. Конни сердито выдохнула и решила начать с самой большой книги.

Если книга Деливеренс шла в списке вместе с Библией, возможно, той самой, на которую она наткнулась, то стоило предположить, что они примерно одного размера. Ha нижней полке выстроились огромные тяжелые фолианты, и Конни вытаскивала их по одному. Первой была Библия, в которой хранился ключ. Оказалось, что она напечатана в Англии в 1619 году, некоторые ее страницы склеились от воды. Рядом нашлись еще две Библии, 1752 и 1866 годов издания. На форзаце второй Конни обнаружила набросок генеалогического древа предков Лемюэля — все из Марблхеда. Евангелие от Матфея было заложено расшитой, но изъеденной плесенью закладкой с изображением церковной колокольни.

Дальше следовали две Псалтыри, затем книга, похожая на вахтенный журнал. Полистав страницы, Конни выяснила, что принадлежал он капитану клипера, вывозившего удобрения и патоку из Салемского порта. Потом обнаружился сборник церковных гимнов Первой Конгрегационалистской церкви у Моря, напечатанный в 1940-е годы. Неужели бабушка его украла? Конни раздраженно выдохнула и стала засовывать сборник на полку, но что-то мешало ему встать на место. Конни осторожно просунула руку за книгу, боясь наткнуться на что-нибудь неприятное — дохлую мышь или жука. Но извлекла оттуда маленькую куклу, сплетенную из кукурузных листьев. Клочок простой ткани служил ей платьем, а на шее был повязан выцветший бант из ниток. На месте лица кто-то нарисовал оранжевым цветом большой улыбающийся рот.

— Странно, — пробормотала Конни, вертя в руках маленькую фигурку.

Вдруг что-то укололо ее, и, отдернув руку, она увидела на пальце капельку крови.

— Ого, — воскликнула она.

Присмотревшись, девушка вытянула из складок одеяния куклы тонкую иглу с вдетой ниткой. Пососав палец, пристроила куклу на каминной полке рядом с фотографией Грейс и Лемюэля. Нахмурившись, она смотрела на куклу, та улыбалась оранжевым ртом. Бабушке она принадлежать не могла — слишком уж старая. Но почему она оказалась на полке рядом с совсем не старинной книгой? Возможно, бабушка с ней играла в детстве. Потом кукла перешла к Грейс, которая спрятала ее и забыла. Надо будет спросить вечером по телефону. Конечно, если Грейс окажется дома.

Конни провела еще час, внимательно просматривая книги на бабушкиных полках. Тщательное исследование выявило набор, типичный для новоанглийской семьи среднего класса. Избранные тома из собрания «Книга месяца» в твердых переплетах без суперобложек, зачитанные до дыр. Несколько книг по истории, изданных в девятнадцатом веке, три или четыре тома математических ребусов, справочник стратегий в дупликатном бридже. Учебник для яхтсменов. Несколько книг по садоводству. И конечно же, все тот же «Упадок и разрушение Римской Империи». В общем, ничего, что подтверждало бы ее гипотезу. Ничего из семнадцатого века, кроме той, первой Библии.

Взгляд Конни, метавшийся по комнате, на секунду задержался на засохших цветах, которые висели в кашпо на окнах, и вдруг упал на чипендейловский стол из вишневого дерева. Глаза девушки загорелись. Конни поспешила к столу и стала шарить руками по твердой, гладкой поверхности. Она сама не понимала, что хочет найти. Может быть, ящик, открывающийся тем самым старинным ключом? Ключ не подошел ни к входной двери, ни к сундукам в столовой. В таких столах бывали фальшпанели, скрывающие отделения для важных бумаг. Под столешницей пальцы наткнулись на выступ, пульс участился. Потайной ящик? Она опустилась на корточки, чтобы заглянуть под крышку. Никакого ящика — просто отошла планка, которую грубо прибили гвоздем за неумением чинить колониальную мебель. Конни рассмеялась про себя. Глупо. Не прятали здесь книгу. В ящиках стола она нашла только квитанции от зеленщика и задубевшие ластики — ничтожные напоминания, которые оставила о себе бабушка.

Солнечные лучи, проникавшие сквозь окна, угасали и скрывались в наступающих сумерках. В вечернем свете Конни боковым зрением всегда замечала движение в углах дома, которое исчезало, стоило ей присмотреться. Мыши, — решила она, хотя ни одной не попалось в ловушки, расставленные вдоль зияющих щелей между стеной и полом. Скоро станет совсем темно. Казалось, дом нарочно торопит наступление темноты, чтобы не посвящать Конни в свои тайны.

Конни чиркнула спичкой, которую достала из коробки на каминной полке, и зажгла масляную лампу, выкручивая фитиль, чтобы выровнять пламя. В столовой стояло несколько запертых сундуков и встроенный шкаф с посудой, которую надо было помыть, но Конни все никак не могла собраться с силами. Она подошла к камину, с удивлением глядя на огромное количество железных прутов и крюков, торчавших из его недр. Когда дом только построили, у камина собиралась вся семья. На дне до сих пор лежала давно остывшая зола.

Поставив светильник на каминную полку, Конни облокотилась на нее и глубоко задумалась. Она провела пальцем по слою пыли на полке с посудой, оставляя темный след. Надо все это протереть, а посуду вымыть, сложить в коробки и продать. Конни представила себе, сколько еще нужно сделать, и сразу почувствовала усталость. Она подтянула к себе один из стульев, стоящих у стола, и села, подперев рукой подбородок. В доме было тихо, сумерки сгущались. На противоположной стене между засохшими растениями висел портрет. С него вполоборота взирала бледно-голубыми глазами затянутая в корсет чопорная брюнетка и декольтированном платье.

— И что это мы так задаемся? — спросила ее Конни.

Неудивительно, что портрет ничего не ответил. В этот момент взявшийся из ниоткуда Арло встал лапами ей на колени и начал тыкаться носом в локоть. Конни посмотрела на собаку и улыбнулась.

— Хорошая идея, Арло, — сказала она, поднимаясь со стула.

Пробравшись и в другие дома Старого города, жара выгнала всех на улицу, и небольшой квартал в центре кишел народом. Конни повернула за угол и подошла к телефонной будке. На другой стороне подростки заполонили магазин с мороженым, наслаждаясь прохладой кондиционеров. Чуть дальше по улице из открытой двери итальянского ресторана доносился шум — там за барной стойкой собрались родители подростков, громкими возгласами сопровождая трансляцию бейсбольного матча. Мимо Конни пронеслись мальчишки на скейтбордах, и Арло на всякий случай спрятался у нее в ногах.

— Тряпка, — сказала ему Конни. Открыла дверь будки и, повесив полотенце на плечо, набрала номер в Нью-Мексико.

Как ни странно, Грейс сняла трубку после первого гудка.

— Мама? — воскликнула Конни, не в силах скрыть удивление.

— Конни! Как хорошо, что я тебя застала! — бодрым голосом сказала Грейс Гудвин.

— Вообще-то я тебе позвонила, — не сумев сдержаться, сказала Конни.

— Ах, дорогая, не воспринимай так буквально! Как дела? Как тебе дом? Устроилась уже?

Бравурные интонации Грейс бесконечно раздражали Конни в подростковом возрасте. Но сейчас она совсем не рассердилась, а улыбнулась.

— Спасибо, хорошо. Но ты была права — дом в кошмарном состоянии. Удивляюсь, как он еще стоит. А сад совсем запущен.

— О да! Ну, твоя бабушка всегда говорила, что лучше во всем придерживаться старых методов. — Грейс усмехнулась. — Предполагаю, что даже в строительстве дома. Скажи лучше, как тебе там живется?

— Как-то… по-другому, — призналась Конни. — Не как в Кембридже, если не сказать больше.

— Конечно, — согласилась Грейс.

Интересно, — подумала Конни, — что же такое Грейс делала, что оказалась так близко к телефону. Она закрыла глаза и напрягла воображение, представляя себе гостиную с балками на потолке в мамином глинобитном доме. Грейс сидит в своем глубоком кресле, джинсы закатаны, а ноги опущены в широкий металлический таз с чем-то ароматическим. Конни неосознанно пошевелила ступнями и почувствовала, как они заныли.

— Что ты сегодня делала? — спросила она, натягивая телефонный шнур.

Мать вздохнула.

— Ой, знаешь, не так уж и много. Мы были в пустыне, четыре часа лазили по камням. Представляешь, я пошла в шлепанцах! — сказала Грейс, смеясь над собой. — Вот что значит плохо подготовиться.

Конни посмеялась про себя, довольная, что нарисовала точную картину.

— Мама, — отважилась она, — ты что-нибудь знаешь о некой Деливеренс Дейн?

— О ком? — без всякого интереса переспросила Грейс.

Конни почти видела, как она с закрытыми глазами отклоняется на спинку кресла. В Санта-Фе сейчас уже вечер. На улицу, где в телефонной будке стояла Конни, выскочил на велосипеде десятилетний мальчишка, и проезжающий грузовик, завизжав тормозами, резко остановился. Водитель, размахивая рукой, высунулся из кабины, выкрикивая ругательства, которых Конни не могла расслышать. Арло поскреб лапой дверь будки, но Конни погрозила ему пальцем, чтобы ждал.

— Я нашла это имя на клочке бумаги, который был в одной из бабушкиных библий, — сказала Конни. — Предполагаю, она замешана в салемских судебных процессах над ведьмами. Я облазила весь дом, хотела найти еще что-нибудь, но ничего нет. Подумала, что ты, может быть, в курсе.

Конни услышала мягкий мамин смех.

— Ах, моя дорогая, — сказала Грейс, — опять ты со своей историей. Ну, не сердись. — И как только она это сказала, Конни очень захотелось именно рассердиться. — Ты никогда не думала, что твоя одержимость людьми из прошлого оттого, что тебе слегка наскучило общение с людьми настоящего? Давай поговорим о настоящем. Расскажи мне лучше, как ты поживаешь.

Ярость вспыхнула в глазах Конни, и она чуть не повесила трубку.

— Мама, это моя работа. Я этим живу!

— Ничего подобного, — спокойно сказала Грейс. — По твоему цвету я вижу, что есть еще что-то.

Так Грейс выражалась о том, что аура Конни изменила цвет, и Конни с трудом сдержала раздражение. Она сжала пальцами переносицу, зажмурила глаза и сосчитала до десяти.

— Это молодой человек? — лукаво спросила Грейс.

— Между прочим, как только я сюда переехала, у меня бывают очень яркие видения, — раскрыла свою тайну Конни, пытаясь нащупать путь к примирению, — а после них у меня ужасно болит голова. Я хотела пойти к врачу.

— Тебе не нужен врач, — нисколько не удивившись сказала Грейс. — Что ты видела?

— В основном бабушку, — ответила Конни, — и Лемюэля, что странно — я ведь его не знала.

Грейс несколько секунд молчала, и Конни смутилась. Она испугалась, что упоминание о Лемюэле расстроит маму. Грейс снова вздохнула.

— Тебе бы понравился папа, — сказала она немного грустным голосом. — Он бы тебя не понял, так же, как не понимал меня, но души бы в тебе не чаял. Я рада, что ты о нем думала.

Конни сглотнула, и внезапно ей стало стыдно за раздражение. Грейс просто нестандартно выражала свои мысли. Конни уже давала себе обещание слушать, что говорит Грейс, а не как она это делает.

— Мама, это не все… — начала она.

— Основное в аурах, — перебила ее Грейс, — это то, что они имеют свойство задерживаться на предметах. Тонко чувствующим людям достаточно крошечной, иногда очень необычной вещицы. А я всегда знала, что ты очень восприимчивая девочка.

Конни обрадовалась маминой похвале, но говорить про ауру ей порядком надоело. Конни охотно признавала за собой живое воображение и не сомневалась, что одинока, и потому видела во всем то, чего там могло и не быть. Но больше она знать не хотела.

— Мама, мне надо идти, — сказала она, — здесь очень жарко, а в будке просто невыносимо.

— У тебя точно нет молодого человека? Если есть, ты мне обязательно скажи, дорогая.

— Мама, — раздраженно сказала Конни. — Мне надо идти. Я тебе скоро позвоню, обещаю. А ты поправляйся.

Грейс захохотала, и Конни улыбнулась. Она уже хотела повесить трубку, но, передумав, сказала:

— Я тебя люблю, мама.

— Я тоже тебя люблю, дорогая. Позвони в воскресенье, если хочешь, — ответила Грейс.

— Конечно, — сказала Конни и повесила трубку. Щеки у нее пылали.

Конни осторожно спускалась по деревянным сходням, Арло сопел сзади. Из общественного парка на западном берегу Марблхедской бухты сходни вели на понтонный плот, закрепленный на якоре недалеко от гранитной скалы. С того времени как она вышла из дома, влажный вечерний воздух стал еще тяжелее. Над прохладной водой бухты он превращался в туман такой плотный, что, казалось, из него можно было лепить, как из глины. Когда Конни ступила на плот, туман полностью закрыл сходни, и Конни оказалась в одиночестве. Она сбросила полотенце, и Арло улегся на него, со вздохом вытянув лапы. В рассеянном лунном свете его шерсть выглядела черно-серой, почти незаметной на фоне досок плота. Конни помедлила, вдыхая соленый морской воздух, и прислушалась.

Футах в шестидесяти от нее в тумане у причала швартовались лодки — оттуда доносился приглушенный стук весел. Был штиль. Спокойная вода тихонько шлепала по плоту. Конни с облегчением вздохнула, стягивая с себя пропитанную потом футболку и шорты и осталась в одном белье, невидимая в темноте. Туман приятно ласкал кожу, и она бесшумно скользнула в воду, чувствуя, как охлаждается тело в восхитительных объятиях моря. Погрузившись с головой, девушка плыла сквозь темную воду, окруженная тишиной, вспоминая, как в детстве ночью купалась нагишом в пруду Уолден. Она вынырнула в отдалении и увидела, что плот полностью заволокло туманом. Перевернувшись на спину, Конни некоторое время лежала на воде, светлым пятном на темной поверхности. Она была рада, что дозвонилась Грейс. Хотя беседа оказалась не безоблачной, она почувствовала себя намного уверенней. И даже не сказала Грейс, что ходила в бар! Конни улыбнулась, и немного соленой воды попало ей в углы рта. Ничего, в воскресенье будет возможность. Она подняла руку и дотянулась до низко висящего тумана.

Тишину взорвал собачий лай, приглушенный плотным туманом. Конни резко подняла голову.

— Арло? — позвала она. В ответ раздалось радостное поскуливание, и затем послышался всплеск. Конни поплыла обратно к плоту и по легким волнам поняла, что рядом в воде есть еще кто-то. — Арло? — опять позвала она, вытягивая перед собой руки, готовая поймать плывущего пса. Рука наткнулась на что-то, и голос произнес: «Эй!»

Конни вскрикнула от удивления. Кто-то спросил:

— Конни?

Она пригляделась. Расплывчатая фигура, маячившая в тумане, принадлежала молодому человеку, который держался одной рукой за плот. Над ним стоял ее пес, радостно виляя хвостом.

— Сэм? — не поверила Конни.

— Здравствуйте! — ответил он, отпуская плот и боком подплывая к ней.

Конни рассмеялась.

— Что вы здесь делаете?

— Плаваю, — солидно ответил он. — Спросите что-нибудь еще.

Она нетерпеливо плеснула в него водой.

— Я имею в виду, что вы делаете здесь? Вы ведь живете в соседнем городе!

— А вы когда-нибудь видели Салемскую бухту? Она вот-вот загорится, настолько ее залили мазутом. Я плаваю только здесь.

Он опустился под воду и вынырнул, откинув голову назад, чтобы волосы не попали в глаза. Его кожа светилась под луной, и вода стекала по лицу, сверкая на кольце в носу. Интересно, давно у него это кольцо? Конни терпеть не могла украшения на мужчинах, но на Сэме кольцо смотрелось как-то особенно. Первобытно.

— Вот так я и встретил Арло, — сказал Сэм, прерывая ее мысли. — А он вояка. Правда, не укусил меня. Но думаю, без боя не дал бы мне стащить ваше полотенце.

— Да уж, — сказала Конни, и губы сами расползлись в злорадную улыбку.

Она лениво отплыла от плота, и Сэм последовал за ней.

— Ну, — отважился спросить Сэм, — как продвигаются дела с вашей любимой ведьмой?

Конни закатила глаза и ударила по воде ногой, фонтан брызг полетел Сэму прямо в лицо.

— Но-но! — воскликнул он, отфыркиваясь. — За что?

— За разговоры о работе в жару, — ответила она. — И могу еще добавить.

— Справедливо, — смиренно признал Сэм. — Давайте не будем о работе.

Он помолчал, подплывая ближе и оглядываясь по сторонам. Конни смотрела на Сэма. Ее бледные плечи слегка виднелись над поверхностью, распущенные волосы вились вокруг нее в воде, темные брови сдвинулись в одну линию.

— Знаете, — вдруг тихо сказал Сэм, — вообще-то здесь опасно плавать ночью.

— Это почему? — спросила она, тоже понизив голос.

— Ну, — произнес он деланно серьезным тоном, — из-за осьминога.

— Из-за осьминога? — подняла бровь Конни.

— Да, это редкий североамериканский ядовитый осьминог. Он выходит на охоту только в туман. Если что-то заденет вас за ногу, — прошептал он, подплывая еще ближе, — может быть уже слишком поздно.

Конни почувствовала, как ее колена касаются чьи-то пальцы. Она сунула руку в воду и нащупала там ступню. Крепко ухватившись за лодыжку, вытащила всю ногу Сэма.

— Ура! Я поймала одного! — победоносно воскликнула она, а Сэм дернулся назад и, зайдясь смехом, скрылся под водой.

— Но постойте, он весь в татуировках, — заметила она, внимательно изучая конечность, а Сэм в это время барахтался, поднимая фонтаны брызг и пытаясь всплыть на поверхность.

Высвободив ногу, он, тяжело дыша и отплевываясь, ринулся за Конни, а та, смеясь, заскользила прочь.

Арло лежал на полотенце хозяйки и со своего места слышал, как вдалеке плещется вода. До него долетали взрывы хохота и отдельные выкрики: «Ты спишь на ходу, Корнелл!» или «Сначала поймай меня, Хартли!». Один раз он даже поднял голову, навострив уши, когда громкий смех перешел в еле слышное хихиканье. Пес опустил голову на лапы и стал ждать, почти слившись с туманом, освещенным луной.

Глава восьмая

В тесной дамской комнате на первом этаже Гарвардского преподавательского клуба Конни заплетала волосы в аккуратную, как ей представлялось, косу. Посмотрев в зеркало, чтобы оценить результат работы, она увидела торчащий на макушке клок волос.

— Черт! — выругалась девушка, распуская волосы.

Она намочила расческу под краном и, сильно надавливая зубцами, пригладила непослушную шевелюру. Прихорашиваться Конни никогда не умела. На торжественных мероприятиях ее трясло: она боялась, что из-за незнания модных тенденций выставит себя на посмешище.

Заплетая косу, девушка ворчала себе под нос. Зачем профессор Чилтон так настойчиво приглашал ее на обед? Они вполне могли бы встретиться у него в кабинете. Обычно профессор звал своих подопечных сюда, чтобы что-то отпраздновать. Или запугать их.

— Глупо, — сказала Конни, накрутив резинку на кончик косы и откинув ее за спину.

Она посмотрела на себя. Помимо искусственной фиолетовой орхидеи, стоящей на раковине и занимающей почти все поле зрения, зеркало отражало голубоглазую девушку в платье с унылым цветочным рисунком. Оставалась лишь надежда, что консерватизм фасона восполнит недостаток стиля и покроя. Респектабельные туфли с застежкой временно пришли на смену шлепанцам. Сумка на широкой лямке явно не к месту. Конни вздохнула. Надо было взять сумку у Лиз.

— Как нелепо, — сказала она вслух, сама не зная, по поводу своего вида или предстоящей встречи.

Возможно, и того, и другого. Посмотрев на часы, Конни решила, что уже неприлично столько времени прятаться в туалете, и открыла дверь.

Аспиранты никогда не осмеливались входить в читальный зал Гарвардского преподавательского клуба, и, протискиваясь в дверь, Конни недоумевала почему. Глубокие, заманчиво мягкие диваны и блестящие кожаные кресла стояли вокруг низких кофейных столиков, а ковры на полу выцвели от прямого солнца и сотен ног. С портретов на стенах благосклонно взирали давно умершие гарвардские клерикалы. Здесь приятно пахло полированной древесиной, кофе и трубочным табаком. И все равно аспиранты обходили зал стороной, словно его изысканная атмосфера была отравлена.

В тот день сладкий запах табака исходил от седовласого джентльмена, восседавшего на диване под старинными часами. На носу у него красовались очки в золотой оправе, сквозь которые он читал газету, держа ее на уровне глаз. Шурша страницами, он попыхивал трубкой, не вынимая ее изо рта. Конни направилась в противоположный конец зала, села и стала ждать.

Она признавалась себе, что ей не терпелось рассказать профессору Чилтону, что она успела выяснить. Как он удивится! В предвкушении Конни слегка заулыбалась, покачивая ногой.

— Мисс Гудвин? — вдруг прозвучал голос.

Конни вздрогнула — она не слышала, как подошел официант.

— Да, это я, — ответила она, нервно теребя край платья.

— Профессор Чилтон просит вас присоединиться к нему в столовой, — сказал официант с легкой ухмылкой, которую мог распознать только такой прожженный циник, как Конни. «Не пойдет же он сам за вами», — как будто говорила эта ухмылка.

Конни вздохнула.

— Тогда я, наверное, пойду в столовую, — сказала она, вставая.

— Конечно, мисс Гудвин, — сказал официант, слегка наклонив голову.

В столовой окна были закрыты шторами от яркого полуденного солнца, и Конни потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к полумраку, прежде чем она увидела Мэннинга Чилтона за столом в роскошной нише. Он читал увесистую книгу — «Алхимия как нравственное очищение», — которую при появлении Конни сунул в сумку под столом.

— Конни, девочка моя, — сказал он, приподнявшись и изобразив изящный полупоклон.

Опять он со своей «девочкой», — подумала Конни, пожимая руку своему руководителю, но сумела скрыть раздражение под широкой улыбкой. Официант пододвинул ей стул.

— Я очень рад, что вы смогли ко мне присоединиться. Попросить у Джеймса меню, или вы знаете, что хотите заказать? — спросил Чилтон.

Официант — Джеймс — застыл наготове около Конни, одна бровь у него была все так же иронично приподнята.

— Ах да, — пробормотала Конни.

В столовой с хрустящими выглаженными скатертями и серебряными ножами для масла она всегда чувствовала себя неуютно. Многие аспиранты питались тем, что оставалось от кафедральных заседаний. В прошлом семестре они с Лиз целую неделю жили на сырной нарезке, унесенной со дня открытых дверей на кафедре классических языков. Когда с бесплатной едой было туго, в столовой всегда можно было разжиться макаронами с кетчупом и запеканкой из тунца. Удивительно, как мы еще не свалились с рахитом, — подумала Конни и только сейчас осознала, что не ответила профессору. Джеймс деликатно кашлянул.

— Можно взглянуть на меню? — спросила она, обратившись куда-то в пустоту между Чилтоном и официантом.

Перед ней возникла большая кожаная папка, и перед глазами поплыли цветистые описания предлагаемых блюд. Ей показалось, что они написаны на иностранном языке. Конни присмотрелась. Язык действительно был иностранный — французский.

— Скорее всего курицу, — сказала она, надеясь, что это блюдо точно есть в меню, которое у нее тут же выхватил Джеймс и исчез в сумрачных недрах клуба.

— А теперь, — начал Чилтон, потирая руки в предвкушении, — расскажите мне о вашем великом открытии.

Конни бросила на него взгляд: не шутит ли? Нет, вроде серьезен.

— Я нашла настоящий, новый, неисследованный первоисточник, — начала объяснять она. — Впрочем, если точнее, я нашла доказательство тому, что этот первоисточник существует.

Чилтон подался вперед, опершись локтями о стол.

— Рассказывайте, — потребовал он.

Конни начала с того, как искала Деливеренс Дейн в архиве молитвенного дома в Салеме, старательно обходя все связанное с Сэмом. Услышав уже знакомое ему странное имя, Чилтон нахмурился, однако ничего не сказал. Конни говорила очень быстро, не давая ему никакой возможности вставить хоть слово. Рассказав про архив в отделе завещаний, Конни перечислила все имущество Деливеренс, оставшееся после ее смерти.

— Конни, я бы хотел услышать, куда ведет этот тернистый путь, — прервал ее Чилтон. — До сих пор вы мне поведали, как потратили массу времени, блуждая по архивам и почти ничего не обнаружив.

Конни была полна энтузиазма и так жаждала похвалы, что не приняла близко к сердцу его замечание.

— Меня смутил список, — храбро продолжала она. — Я не понимала, почему какую-то книгу записей поставили рядом с Библией, а не посчитали, что это просто еще одна книга, каких было немало в доме Деливеренс. Почему вдруг бухгалтерская книга ценится, если говорить о деньгах, наравне с большой, дорогой фамильной реликвией?

Она остановилась, чтобы отпить воды со льдом. В этот момент снова появился Джеймс и молча поставил перед Конни на стол фрикасе из цыпленка, а перед Чилтоном блюдо с жареным лососем.

— Что-нибудь еще, сэр? — спросил Джеймс.

Чилтон вопросительно глянул на Конни. Она пожала плечами.

— Спасибо, не сейчас, Джеймс, — сказал Чилтон. Конни сконфуженно улыбнулась официанту, на что тот пренебрежительно закатил глаза и вышел.

— В общем, Деливеренс оставила все своей дочери Мерси, — продолжила она. — И я подумала, что если это такая важная книга, она должна быть упомянута и в завещании Мерси.

Конни вовсю жестикулировала вилкой, и по лицу Чилтона пробежала тень неодобрения.

— В самом деле, — сказал он, отделяя кусочек рыбы.

— Но вот в чем загвоздка, — сказала Конни, — я нигде не могла найти Мерси. Я знаю, что хроники этого периода могут быть неполными, но странно, если бы она исчезла без следа. А потом я поняла, где допустила промах.

— В каком смысле? — спросил Чилтон, в упор глядя на нее.

— Скажите «Мерси», — попросила Конни.

— Простите? — не понял Чилтон.

— У вас, профессор Чилтон, старомодный бостонский акцент, — сказала Конни, размышляя, не переходит ли она границ дозволенного.

Интересно, осознают ли люди, что они говорят с акцентом? Надеюсь, что у Чилтона есть чувство юмора, — подумала Конни, хотя за все студенческие годы она не могла припомнить, когда бы он его проявил. А, была не была.

— Пожалуйста, сделайте мне одолжение.

— Ма’си, — сказал он с непроницаемым лицом.

— Вот, — сказала Конни, — «р» выпадает, а гласная меняется. Теперь произнесите имя, которое пишется как М-а-р-с-и.

— Ма’си, — опять сказал Чилтон.

— Точно! — воскликнула Конни, взмахнув вилкой. — В фонетическом написании, которое существовало до того, как словари и книгопечатание унифицировали язык, Мерси и Марси — одно и то же имя!

Конни отправила в рот большой кусок цыпленка и стала жевать с торжествующим видом. Чилтон улыбнулся ее энтузиазму. Конни была довольна, что сумела расположить его к себе.

— Когда я стала искать Марси Дейн, — добавила она, — я много чего нашла. И кстати, я уже натыкалась на упоминания о ней в архиве Первой Церкви, даже не подозревая, что потом она мне понадобится.

— Например? — заинтересовался Чилтон.

— Я не могла найти точную дату ее рождения, но знаю, что она всю свою жизнь принадлежала к Первой Церкви в Марблхеде и имела хорошую репутацию. Она вышла замуж в Салеме за человека по фамилии Лэмсон, его имени я пока не знаю. Она была замешана в каком-то судебном процессе в 1715 году, а умерла в 1763, оставив завещание.

Она прервалась, чтобы выпить воды, и увидела, что Чилтон уже поглощен ее рассказом.

— И? — не выдержал он.

— И в ее завещании, вместе с домом, который оставила ей Деливеренс, значилось: «книга — записи врачевания».

— Еще одна бухгалтерская книга? — спросил Чилтон.

— Сначала и я так думала. Но поискав еще, наткнулась на кое-какие артефакты.

Она рассказала про межевой столб со странной надписью и резьбой. И снова оставила Сэма за пределами своего повествования То ли решила поразить Чилтона своей исследовательской проницательностью, то ли хотела сохранить для себя то теплое чувство, которое испытывала, думая о Сэме. Даже сейчас, когда Конни в нелепом платье сидела напротив Чилтона, мысль о Сэме воодушевила и придавала уверенности. Приятная дрожь пробежала по спине, и Конни улыбнулась про себя.

— Конни, я вас не совсем понимаю, — сказал Чилтон. — Как связана бухгалтерская книга с межевым столбом?

— Не торопитесь, — сказала Конни, расправляясь с цыпленком. — Межевой столб — это косвенное доказательство того, что местные жители верили в магию и пытались применять ее в жизни. А теперь вернемся к тому, что мы знаем о Деливеренс Дейн. Она была отлучена от Церкви в 1692 году. В Салеме.

— Отлучение от Церкви не было редкостью в пуританских религиозных общинах, — заметил Чилтон.

— Но это первое, чему подвергали человека, осужденного за ведьмовство!

Конни в пылу ударила тарелку вилкой. Чилтон начал улыбаться. Конни настойчиво продолжала:

— Я подумала, что если пуританская культура могла породить такой предположительно магический объект, как межевой столб, возможно, эта культура должна была оставить и другие свидетельства веры в магию. А вдруг «книга записей» не просто записная книга?

Конни замолчала.

Чилтон молча ждал.

— Когда я нашла завещание Мерси, я уверилась окончательно. Какая книга могла представлять собой достаточную ценность, чтобы ее писали отдельным пунктом в завещании и передавали семье от матери к дочери? Книга, которая бы содержала «записи врачевания» и которая принадлежала женщине, предположительно осужденной за ведьмовство?

Удивление и удовольствие отобразились на лице Чилтона, а губы расплылись в широкой улыбке. Конни поняла, что никогда не видела, чтобы ее руководитель показывал в улыбке зубы.

— Колдовская книга таинств! — воскликнула Конни.

Чилтон смотрел на Конни через стол, и его глаза горели жестким, холодным светом.

Глава девятая

— Так где ставить будем? — спросил мастер, бухнув чемодан с инструментами на плиты дорожки.

Конни улыбнулась ему от входной двери.

— Ну, я даже не знаю. А где обычно?

— Один только? — спросил он, приподняв и снова надев бейсболку, и на мгновение Конни увидела блестящую лысину. — В холле.

— Хорошо, — сказала она, приглашая его войти. — Вам кофе или еще что-нибудь?

— Мне бы пивка, — сказал мастер.

Конни остановилась в нерешительности, потом пожала плечами. Почему бы и нет, в конце концов, сейчас жарко.

— Минутку, — сказала она.

— Я тут пока начну, — ответил он.

В кухне Конни подняла крышку старинного ледника и засунула руку в снеговую кашу. Лед летом расходовался с бешеной скоростью. Она помедлила, прежде чем закрыть ящик, наслаждаясь холодным дыханием тающего льда. Больше так не делай, а то лед не сохранится долго, — сказала она себе, выходя во двор с бутылкой пива.

Мастер стоял на коленях рядом с раскрытым чемоданом перед овощной грядкой у входа. Сдвинув незакрепленную плиту, он разматывал катушку провода.

— У вас тут был уже, провод-то, — сказал он Конни, когда та поставила пиво на землю.

Арло вылез из-под куста помидоров и теперь обнюхивал подошвы рабочих ботинок мастера. Собрав всю необходимую информацию, пес вернулся в тень и лег, положив голову на лапы.

— Правда? — удивилась Конни. — А что с ним стало?

— Вынули, — сказал мастер, ловко орудуя маленькими плоскогубцами.

— А-а, — сказала Конни.

Какое-то время она стояла, засунув руки в карманы, и наблюдала, как он работает.

— Это долго, — сказал мастер, не оборачиваясь.

— Да-да, конечно, — смущенно сказала Конни. — Простите.

Она зашла в дом, предусмотрительно оставив дверь открытой, и, сев за стол, стала ждать. Она вдруг поняла, что в последнее время вовсе перестала закрывать дверь. Дом был абсолютно не виден за растительностью, Конни даже удивилась, что телефонный мастер сумел его найти. Девушка улыбнулась своим мыслям. Вот удивится Грейс, когда Конни позвонит ей из дома!

Конни чувствовала себя увереннее после встречи с Чилтоном. Он намного восторженнее воспринял результаты ее поисков, чем она могла предположить.

— Конечно, есть руководства по обнаружению ведьм, — сказал тогда Чилтон. — Немецкий «Молот ведьм» пятнадцатого века, да и трактат Коттона Мэзера 1692 года «Чудеса невидимого мира».

— Конечно, — согласилась Конни. — Но до сих пор мое исследование показывало, что не сохранилось ни одной книги или брошюры колониального периода по практической магии. Обычно это объясняется тем, что никто ею не занимался, правильно? Если книга Деливеренс и есть то, что я думаю, это будет потрясающая находка. Ее содержание изменит взгляд истории на развитие медицины, науки…

Голос Конни оборвался.

— Не говоря уже о принципиально другой интерпретации Салемских процессов. Боюсь, слишком много «если», — сказал Чилтон. — Но слишком соблазнительно, чтобы отказываться от поисков.

На столе появилось два блюда с теплым хлебным пудингом. Чилтон задумчиво посмотрел на Конни.

— Скажите, девочка моя, — наконец спросил он, — вы действительно планировали поехать на конференцию Ассоциации специалистов по истории колониальной Америки?

— Думаю, да, — кивнула Конни. — Меня, конечно, нет в списках участников, но я хотела бы послушать доклады.

Она погрузила вилку в мягкий пудинг, подцепив на зубец золотистую изюминку.

— Правильно, — одобрил Чилтон. — Вы должны быть в курсе исследований в своей области. — Он помолчал, словно сомневаясь, продолжать или нет. — Знаете, я собираюсь сделать очень важный доклад в этом году, — сказал он, как будто между прочим.

— Правда? — удивилась Конни.

— В самом деле. Изложу новые положения моего исследования по истории алхимической мысли. Кстати, выводы будут весьма неожиданными. — Он помолчал и, когда Конни подняла на него глаза, поймал ее взгляд. — Скорее всего я вас там представлю, — закончил он решительно, откладывая в сторону вилку.

— Но зачем? — спросила она, совершенно сбитая с толку.

Чилтон усмехнулся.

— Подробнее обсудим позже. Давайте не опережать события, девочка моя. Ваша единственная цель на данном этапе — найти книгу и убедиться, что она соответствует вашим предположениям. Я надеюсь, что вы будете извещать меня о своих достижениях.

Чилтон говорил, сложив руки куполом — знак того, что он что-то обдумывает.

Из преподавательского клуба Конни вылетела как на крыльях. Как же иначе: ее похвалил научный руководитель, и ей предстоял следующий этап исследования. Она была настолько поглощена своими мыслями, что на дорожке около студенческой библиотеки столкнулась с Томасом.

— Ой! Конни! — взвыл он, потирая отдавленный палец ноги.

— Прости, Томас! — воскликнула она, хватая его под локоть, чтобы он не упал. — Я только что от Чилтона, слишком усиленно думала.

Они вместе пересекли гарвардский двор. Томас прихрамывал на одну ногу, чтобы показать, насколько серьезна его травма, а Конни обсуждала с ним его летнюю работу в библиотеке по сортировке книг.

— Ну почему вы мне не позвонили? — ныл он. — Как я без вас подготовлю документы в аспирантуру? Я уже начал составлять обоснование темы, но без вас я точно не справлюсь.

Конни вздохнула.

— Томас, может быть, тебе не идти в аспирантуру? Может, лучше получить диплом и устроиться на хорошую работу в банк или еще куда-нибудь?

Томас нахмурился.

— Так говорит моя мама. И вы сейчас говорите, как моя мама.

— Прости. Старею. В любом случае я не могла тебе позвонить, в доме нет телефона.

— Нет телефона? — повторил Томас, не веря своим ушам.

— И электричества тоже нет. Ну что ж, я теперь простой деревенский житель. И отбоя не будет от желающих купить дом с безопасными для окружающей среды, хотя и неудобными, неэлектрическими приспособлениями. Вот ты когда-нибудь видел холодильник, который не надо включать в розетку?

— А почему вам не поставить телефон? — вдруг предложил Томас. — Дисковые телефоны не требуют электричества.

Конни остановилась, посмотрела на своего студента и улыбнулась.

— Готово! — крикнул мастер в открытую входную дверь.

Конни все еще разбирала бумаги на столе и только при звуке его голоса подняла голову и заметила, что по углам гостиной сгущаются сумерки. Ее всегда удивляло, почему говорят, что тьма опускается. Ей казалось, что она, наоборот, поднимается из-под кустов и деревьев, выползает из-под мебели и, заполнив все закоулки на земле, вырастает до неба.

Она встала и потянулась, хрустнув пальцами.

— Здорово! — восхитилась Конни, проводя рукой по черному дисковому телефону, примостившемуся на маленьком столике в холле.

— Сейчас народ ставит радиотелефоны, в курсе?

Мастер опять приподнял и опустил кепку.

— Да, — сказала Конни, — но тут нет розеток.

Мастер пожал плечами, словно не удивившись тому, что в конце двадцатого века обитаемый дом в густонаселенной местности стоит без электричества.

— Счет по почте, — буркнул он и, повернувшись, зашагал по плитам дорожки, ведущей к калитке.

— Спасибо! — крикнула она вслед.

— Тут бы фонарь, — донеслось в ответ, и Конни осталась одна.

После четырех гудков на том конце провода с грохотом сняли трубку, и голос Грейс произнес:

— Алло?

— Мама? — сказала Конни.

Она стояла у входа в столовую, прислонившись к косяку. Кашпо, висевшие в оконных проемах, постепенно исчезали в вечернем мраке, а цветы в них, как высушенные пауки, застыли без движения. Нужно их выбросить. Почему она еще до них не добралась?

— Конни, дорогая! Как хорошо! Не думала, что услышу тебя так скоро, — сказала Грейс.

Почему-то Конни подумала, что Грейс печет пироги. Она представила, как ее мама с длинными седеющими волосами стоит посреди кухни, ухом прижав трубку к плечу. Руки у нее в муке, и мучной след остался на телефоне.

— Ладно. А что ты печешь? — рискнула Конни проверить свою догадку.

— Самосу. Не понимаю, в чем дело — тесто все время рассыпается.

— Надо добавить побольше топленого масла.

— Добавила, но оно стало таким жирным!

Грейс вздохнула, и Конни представила, как она откидывает со лба прядь волос. В Санта-Фе, наверное, еще светло, и Конни нарисовала в своем воображении мамину кухню. Вот раковина, а вот подоконник, весь уставленный толстыми ощетинившимися кактусами и тимьяном. Когда Грейс переехала на запад, ее комнатный сад приобрел колючий и немного сухой вид. «Он меняется по приказу земли», — обычно говорила Грейс, и никто не знал, что это значит. Грейс всегда слишком замысловато понимала связь между погодой и сознанием, как у людей, так и у растений. Она утверждала, что электромагнитные поля, вызванные изменениями погодных условий, могут напрямую влиять на человеческую ауру и даже менять характер или способности. Конни относилась к этой идее с терпением, если не с пониманием. Но Грейс всегда все усложняла.

— Сейчас бы самосу, — облизнулась Конни.

Грейс хихикнула.

— Расскажи мне, дорогая, — сказала она, — как продвигается с домом?

— Медленно, но верно, — ответила Конни, накручивая на палец гибкий телефонный провод. Палец покраснел, и она высвободила его. — Я… Я уже тут кое-что изменила.

— Очень хорошо, что ты поставила телефон.

Голос Грейс прозвучал на фоне стука деревянной ложки, взбивающей тесто.

— Мама! Как ты узнала? — рассмеялась Конни.

— Откуда ты еще можешь звонить в обеденное время? У мамы был когда-то телефон, но в шестидесятые она его сняла. Говорила, что уж очень надоел. Я безумно волновалась, что что-то случится, а она даже не сможет дать знать. Но она все равно все делала по-своему.

— Она, наверное, была очень необычная, — сказала Конни.

— О-о, ты даже не представляешь! — сказала Грейс, и в ее голосе вдруг прозвучали подростковые нотки. — Когда дом будет готов к продаже?

— А… — сказала Конни и осеклась.

Исследование отнимало столько времени, что домом она почти не успевала заняться. А если начистоту, не очень и хотелось. Взгляд скользнул мимо засохшего цветка в треснувшем фарфоровом горшке дальше, в полутемную гостиную, где стояли кресла. На прошлой неделе Конни оттерла их гобеленовую обивку мягким моющим средством для шерсти, и теперь они, чистые и удобные, засияли своим исконным, красно-коричневым цветом. После ужина Конни хотела развести небольшой огонь и почитать, пока не заснет. Она уже готова была защищать эту маленькую комнату от любого вторжения. — Еще нескоро.

— Конни, — сказала Грейс уже голосом сорокасемилетней женщины.

— Мама, там такой беспорядок. Времени потребуется гораздо больше, чем я думала, — настаивала Конни.

Грейс вздохнула.

— Ясно. Ну, расскажи. Если ты не занималась домом, как мы договаривались, что ты тогда делала? Головные боли прошли?

Конни услышала, как Грейс отложила в сторону ложку и стала раскатывать тесто на разделочной доске. В этот момент она, видимо, сильно прижала щекой трубку — пикнула нажатая клавиша.

— Нормально, — ответила Конни, осознавая, что хотя видения остались яркими, голова после них почти не болит. Она даже не заметила, как это произошло.

— Вот видишь, и врач не нужен, — сказала Грейс.

— Да, — сказала Конни, — между прочим, я пишу диссертацию.

Она постаралась придать своему голосу как можно больше значимости.

— В самом деле? — сказала Грейс без всякого интереса.

— Помнишь, я тебя спрашивала про имя? Я кое-что разузнала и думаю, что оно приведет меня к первоисточнику для моей диссертации.

— К какому первоисточнику? — спросила Грейс.

В ее голосе прозвучали подозрительные нотки, но Конни не придала этому значения.

— Мама, у Деливеренс Дейн была магическая книга! Невероятно, правда?

— Невероятно, — как эхо повторила Грейс безжизненным голосом.

— Это противоречит всему, что говорят историки о связи между женщиной и религией в колониальный период, — объяснила Конни, повышая голос.

— Ты права, — сказала Грейс. Было слышно, как под ее пальцами чмокало и шуршало тесто. — Надо добавить еще масла.

— Мама! — нахмурилась Конни.

— Я слушаю, слушаю, — поспешила заверить ее Грейс.

— И теперь я должна найти книгу. Завещания, кажется, хорошо сохранились, и я прослежу всех владелиц книги. Получается, что для каждого поколения эта книга имела большое значение, раз ее упоминали в завещании. Даже если ее записали вместе с другими книгами, я попробую найти все собрание. И тогда, возможно, мне повезет.

— Ах, моя дорогая, чтобы повезло, необязательно находить какую-то старую пыльную книгу.

— Грейс, — сказала Конни, сползая вниз по косяку двери. — Это для меня очень важная находка. Она совершит переворот в науке и сделает мне имя! Неужели тебе так трудно понять, что это для меня важно?

— Я знаю, что это важно для тебя, Конни, — сказала Грейс. — Я не осуждаю то, что ты делаешь. Я просто беспокоюсь, что вся та энергия, которую ты вкладываешь в так называемую работу, отвлекает тебя от самопознания.

Конни глубоко вдохнула, собрав ярость в комок, и медленно выдохнула через нос. Темнота уже расползлась по столовой, поглотив стол, стулья и висящие кашпо. Арло вылез из-под стола и сел на пол рядом с Конни, положив ей морду на колени.

— Я себя хорошо знаю, Грейс, — сказала она, стараясь унять раздражение.

— Я не хотела тебя расстроить, моя дорогая, — заворковала Грейс. — Подожди минутку, я только поставлю их в духовку.

Конни услышала стук телефонной трубки о кафельную столешницу в двух часовых поясах от себя. Скрип и скрежет возвестили о том, что Грейс открыла духовку и поставила внутрь противень с самосой. Конни представила, как мама быстро вытирает выпачканные в муке руки о передник — тот самый, который Конни по-настоящему ненавидела. На нем красовалась надпись «Ом поется сердцем». В трубке опять что-то стукнуло, и мамино дыхание, пролетев по телефонным проводам, коснулось ее щеки. Конни почувствовала, что раздражение проходит.

— Я лишь хочу сказать, — начала Грейс, — что тебе не повредит почаще заглядывать внутрь себя. Ты необычный, выдающийся человек, Конни. И не важно, найдешь ли ты книгу или нет. Только поэтому я считаю, что она тебе не нужна, вот и все.

У Конни задергалась верхняя губа, а по щекам потекли слезы. Сглотнув, она протянула руку и взяла Арло за ухо. Какое-то время она молчала.

— Ладно, — сказала Грейс, притворившись, что не заметила затянувшейся паузы. — Может, расскажешь мне про молодого человека?

Конни глубоко вздохнула, невольно улыбаясь сквозь слезы.

— Нет, — прошептала она.

— Хорошо, думаю, это может подождать, — вздохнула Грейс. — Но рано или поздно мы должны будем об этом поговорить.

Конни закатила глаза.

— Хорошо, мама, — сказала она и повесила трубку.

Глава десятая

— Эй, Корнелл! — позвал голос, и слова ровной строчкой поплыли перед глазами, как на экране, внедряясь в спящее сознание Конни.

Они затмили собой образ Грейс — а может быть, женщины с портрета в гостиной? Она стояла в больничной сорочке голыми ногами на снегу и, протягивая руки, кричала, но ни звука не вылетало из ее открытого рта. На небе вместе сияли солнце и луна, а женщина исчезла в клубке из змей, которых становилось все больше и больше, они выползали из-под снега и устремлялись к ней. Конни нахмурилась во сне, руки и ноги ее задергались.

— Эй! Корнелл!

Слова появились снова и рассыпались, как капли дождя, от ударов, сотрясавших входную дверь дома. Видение развалилось на отдельные тающие образы, и к Конни постепенно стало возвращаться ощущение реальности. Она поняла, что лежит на кровати, а на шею давят собачьи лапы. Девушка открыла один глаз.

Удары в дверь не прекратились. От них уже дрожал пол, трещала дверная щеколда. Конни села и протерла глаза. Арло, зевнув, перевалился на нагретое ею место и вытянул лапы.

— Что за черт, — пробормотала она, шлепая босыми ногами по старинной спальне со скошенным потолком. Спустилась вниз по узким ступенькам. Приглаживая волосы и зевая, открыла дверь.

— Держи, — сказал голос, и в руках у Конни оказался пластиковый стаканчик с кофе. На пороге стоял Сэм в удлиненных шортах, ботинках на толстой подошве и майке «Блэк-Флэг». Он держал коробку с пончиками. — С головой в науке?

Он улыбнулся и зашел в прихожую, задев Конни рукой за плечо, где под футболкой сейчас же стало приятно покалывать.

Конни заморгала.

— А вот и столовая! — сказал Сэм, легкой походкой зайдя в комнату и ставя на стол коробку с выпечкой. — Тарелку надо? Нет, не надо тебе тарелку.

— Сэм, сколько… — начала она.

— Полдвенадцатого, — сказал он, протягивая ей в бумажной салфетке кусок бостонского пирога с шоколадной глазурью.

— Ого! Правда? — сказала она, принимая угощение.

— Выпей кофе, станет лучше, — заверил он.

— Но как ты нашел… — опять начала она.

— Очень просто. Искал дом, полностью заросший плющом, — сказал он и, улыбнувшись, устроился на одном из стульев, взгромоздив ногу на стол. — Кстати, классный. Хорошо сохранился.

— Смеешься? — спросила она. — Да это же развалина! Когда я иду по лестнице, каждый раз боюсь, что подо мной все рухнет.

— Ничего подобного, — сказал он, мотнув головой.

— Смотри. — Конни ткнула пальцем в деревянную балку у входа в столовую, и откуда-то сверху посыпалась древесная пыль. — Разваливается на части.

Глядя на Сэма, она опустилась на стул у обеденного стола.

Сэм посмотрел наверх и пожал плечами.

— Это пыль от древоточцев. Немудрено — балка очень старая. Может быть, они там жили еще со времен постройки. Около 1700 года, верно? Тогда они уже двести лет как сдохли. Не волнуйся, внутри балка как стальная. — Он откусил кусок пончика, размазав по губам сахарную пудру. — Когда дом строили, — продолжал он, — на штифты, соединяющие сваи и балки, шло сырое дерево. Оно высыхало уже на месте и намертво скрепляло конструкцию. Этот дом только бульдозером можно разломать. — Сэм улыбнулся, вытирая рукой пудру с губ. — Старому дереву все нипочем, — сказал он, глядя на Конни.

Конни сглотнула, уши у нее горели. Она отвела взгляд и откусила кусок своего пончика.

— Знаешь, некоторые девушки сочли бы все это очень странным, — сказала она, слизывая шоколадные крошки с пальца.

— Ага, — сказал он. — Я с такими встречался.

Откуда-то появился Арло и обнюхал его ногу. Некоторое время все молчали. Отхлебывая кофе, Конни вдруг осознала, что сидит перед Сэмом в старой клетчатой пижаме, и смутилась. Почему-то она совсем не чувствовала неловкости, когда в одном нижнем белье плавала с Сэмом в море. Их ночное купание в затянутой туманом бухте уже казалось ей сном. Они тогда провели вместе несколько часов, плескаясь и играя в воде, а потом, уставшие, легли рядышком на плоту и молча смотрели на небо, где сквозь просветы в тумане сияли звезды. Конни очень хотелось взять Сэма за руку, но она боялась, что волшебство исчезнет. Сейчас, при свете дня, она поняла, что все было на самом деле, и у нее запылали щеки.

— Ладно, — сказал Сэм. Арло, виляя хвостом, радостно положил лапы ему на колени. Сэм почесал ему морду и повернулся к Конни: — Что мы сегодня будем делать?

— Мы? — переспросила Конни с набитым ртом.

— У меня выходной, — объяснил Сэм. — Я все думал про твою загадочную ведьму и решил, что у тебя много работы. И раз уж я оказался в гуще событий, то… — И он выжидающе посмотрел на Конни. Она не ответила, и он добавил: — Но, конечно, если ты не хочешь сегодня работать, я могу показать тебе город. — И, не глядя на Конни, достал из коробки еще один пончик.

Конни ощутила приятную дрожь во всем теле и улыбнулась.

— Подожди минуту, я должна одеться, — сказала она.

Около кафе к ним подбежала маленькая девочка в огромной остроконечной шляпе с красными звездами.

— Абракадабра! — крикнула она, для пущей важности взмахнув руками, и сразу же шмыгнула за куст плюща у столика, за которым сидела женщина с благостным выражением лица — явно ее мама. Только мама может так блаженно улыбаться шалостям своих детей, — подумала Конни.

Сэм между тем повалился на мостовую, раскинув в стороны руки и ноги.

— Ох! — воскликнул он. — Умираю!

Из-за куста показалась шляпа, под которой блестели два любопытных глаза.

— Вставай! — прошептала Конни. — Ты ее напугаешь!

— Ты должна сказать волшебное слово! — простонал Сэм, раскачиваясь взад и вперед от притворной боли.

— «Пожалуйста»? — попробовала угадать Конни.

— Нет! Другое! — Он хватался за воображаемые раны. — Быстрее!

— «Встань, рыцарь»? — предложила она.

Сэм поднял голову.

— Что-то у тебя с этим не клеится, — сказал он.

Конни вздохнула.

— Абракадабра? — наконец сказала она.

Сэм радостно вскочил на ноги.

— Слава богу! Я спасен!

Он издал ликующий вопль, и шляпа за кустом захихикала. Женщина за столиком улыбнулась им. Конни подняла глаза к небу.

— Пронесло, — сказал Сэм, когда они отошли в тень ближайшего дерева. — Я уж думал, мне конец.

— Скопирована с апостольника, — как бы между прочим сказала Конни. — Или с эннена.

— Что? — спросил он.

— Ведьминская шляпа у девочки. Высокая остроконечная тулья взята от головного убора пятнадцатого века — эннена. А широкие поля — это упрощенная форма английского апостольника. Их обычно носили женщины среднего класса в позднем средневековье. По сути ничего колдовского в ней нет.

Сэм расхохотался, схватившись за живот.

— Ох, — сказал он, вытирая глаза. — Ты еще не насдавалась устных экзаменов?

Дорога, по которой они шли, вела через бывший центр Салема, мимо пустых пристаней, мимо старой гостиницы и маленького музея, переполненного фарфором и моделями кораблей, к разукрашенной граффити железнодорожной станции — словом, последовательно через все стадии развития салемского общества. Туристы не спеша переходили от одного торгового лотка к другому, внимательно изучая ассортимент: «вареные» футболки с надписью «Город ведьм», магические кристаллы, лимонад со льдом, карликовые деревья.

— А как насчет всего остального? — спросил он.

— Чего остального? — спросила она, взяв с прилавка стеклянный шар с блестками внутри. Встряхнув его и поглядев на просвет, она поставила его обратно.

— Метлы, черные коты, — не отставал он. — Ну, ты знаешь. Ведьминский набор.

Конни фыркнула.

— Ну, кот — это хранитель. Кстати, не обязательно кот.

— Хранитель? — переспросил он, разглядывая лежащий на лотке кристалл с кожаным ремешком.

— Дьявол или дух, вселившийся в животное. Ведьма действовала по его приказу. В одной из стенограмм я прочитала, что одну женщину обвинили в том, что у нее на плече сидела невидимая птица. А одна маленькая девочка, осужденная за колдовство, сказала суду, что ее мама дала ей в качестве хранителя змею, которую выкормила из бородавки между пальцев. — Конни нахмурилась. — Я не понимаю, почему считается, что у ведьмы должна быть именно кошка. Наверное, кошачий фольклор где-то переплелся с ведьминским. А про метлу я знаю только потому, что Лиз показала мне гравюру в книге, по которой готовилась к экзаменам.

— Расскажи, — попросил он.

— Все эти байки о метлах — ерунда, — сказала она. — В общем, средневековая ведьма, улетая на шабаш, раздевалась догола. — Она расхохоталась, увидев, как Сэм покраснел. — Затем она натирала тело летучей мазью и садилась на метлу лицом к прутьям — там закреплялась свеча, чтобы видеть путь в темноте. После этого произносила заклинание, и ее уносило в трубу. Ну, не чушь?

— М-м, летучая мазь, — повторил он, приподняв бровь.

— Да ну тебя, — игриво отмахнулась она.

Мимо продефилировали несколько пожилых дам с фотоаппаратами, облаченные в шорты и ведьминские шляпы с перьями. Почти у каждой был пухлый пластиковый пакет с рекламой поездки, посвященной судебным процессам над ведьмами. Девочка-подросток с густо подведенными глазами и кривой ухмылкой стояла перед входом в музей восковых фигур, где красовалась реклама: «Темница. Сожжение ведьмы. Диорамы».

— Они всегда создают такую шумиху вокруг ведьм? — задумчиво спросила Конни.

— Сегодня день летнего солнцестояния, — сказал Сэм. — Ты еще не видела, что здесь творится на Хэллоуин.

— Да, но это говорит о том, как далеки мы от своей истории, — мрачно сказала Конни. Ее голубые глаза потемнели. — На протяжении поколений считалось постыдным даже обсуждать процессы над ведьмами. Только в конце девятнадцатого века они были достоверно описаны. А это что? Это же балаган!

Конни посмотрела вокруг на праздношатающихся людей, глазеющих на витрины магазинов маскарадной одежды и салонов гадалок и прорицателей. Она попыталась представить еще какие-нибудь темные периоды истории, превращенные в источник развлечений, и не смогла. Интересно, в Испании есть музей инквизиции с восковыми фигурами людей, вздернутых на дыбу?

— В насильственной смерти есть что-то притягательное, — сказал Сэм, чувствуя ее недовольство. — Особенно если речь идет о ком-то, кто жил задолго до нас. Возьми лондонский Тауэр. Экскурсоводы только и говорят, что об отрубленных головах. Целые поколения королей и королев, закованных в цепи, лишались там головы. А тебе еще покажут королевские регалии! Богатство и статус — вот что отделяет их от нас, не говоря уже об их месте в истории.

— Это ужасно, — сказала Конни. — Осужденные в Салеме — обычные люди.

— Не все так плохо, — сказал Сэм, уводя ее от музея. — Одно из последствий Салемских процессов — то, что в город отовсюду стали стекаться современные язычники.

Он кивнул на увитую растениями витрину магазина в одном из узких переулков. На вывеске витиеватыми буквами от руки было написано: «Сад Лилит: травы и магические сокровища».

Конни неодобрительно засопела.

— Еще хуже. Язычники зарабатывают на туристах, а те проявляют нездоровый интерес к людям, подвергшимся гонениям три столетия назад. А они были не язычниками, а христианами, которые не вписывались в общество!

— Что-то мы сегодня не в духе, да? — сказал Сэм. — Больше верь в людей, Корнелл! Пошли.

Он подхватил упиравшуюся Конни под локоть и потащил к магазину.

Дверь открылась под приятный звук гонга — во всех остальных сувенирных лавках звенел колокольчик. Непонятно откуда веяло тяжелым и терпким ароматом ладана. Из музыкального центра на стойке доносились негромкие звуки флейты. Колонки центра немного дребезжали — на них накапал свечной воск. На прилавке под стеклом поблескивали кристаллы и украшения на шнурках из черной кожи, стояли оловянные фигурки колдунов и фей, державших на вытянутых руках мраморные шарики. Одну из стен украшали подвески «музыки ветра», зазвеневшие одна за другой, когда Сэм задел их плечом.

— Приветствую вас! — пропела улыбающаяся женщина, облокотясь на прилавок около кассового аппарата. Рядом с ней лежал открытый ежедневник. — Радостного вам летнего солнцестояния!

Ее волосы были собраны в два пышных хвоста, а в ушах висели серьги в форме полумесяца. На груди сквозь кружева блузки проглядывала татуировка в виде пентаграммы в обрамлении роз и лилий. Конни хихикнула, и Сэм толкнул ее локтем.

— Здравствуйте! — сказал он улыбающейся женщине.

— Вы что-нибудь ищете? Могу ли я вам помочь? — спросила она. — У нас сегодня в программе много интересного. Через полчаса гадания на картах таро, а в пять будет фотосъемка ауры.

— Спасибо, мы просто смотрим, — сказала Конни, и одновременно с ней Сэм спросил:

— Скажите, пожалуйста, где у вас книги?

Женщина подняла подведенную бровь и улыбнулась еще шире.

— На стеллажах слева.

— Спасибо, — сказал Сэм и потянул Конни за собой.

— Светлейшие благословения! — кивнула женщина.

Они пробрались к книжным стеллажам в глубине магазина. Они ломились от книг Алистера Кроули, справочников по гаданию на картах таро, астрологии и еще чему-то, что называлось «астральным проецированием».

— А где же шары-гадатели? — сухо спросила Конни.

Сэм вздохнул.

— Неужели тебе неинтересно? — сказал он. — Смотри, сколько разных верований у людей! Собрано со всей земли: кельтские узелки, восточная философия, Эра Водолея. Прошлое и настоящее на равных ищут пути к божественному. Это так завораживает. Благодаря языческому флеру в Салеме интересно жить даже такому старому агностику, как я.

В глазах Сэма светился неподдельный интерес, и Конни стало стыдно за свою неучтивость.

— Верхолаз-агностик? Противоречивое сочетание, — сказала она, скрестив руки. И потом сдалась: — Ты прав, Сэм. Это действительно интересно. Прости. Пробелы в воспитании.

Она опустила голову, теребя в руках край вязаной шали, висевшей на стенде.

Сэм взял ее за плечи и заглянул в лицо. Конни подняла на него глаза, слегка улыбаясь.

— Не думай об этом, — сказал он, улыбнувшись.

В его зеленых глазах мелькал огонек. Она сглотнула.

— Как ты думаешь, что сказали бы об этом Деливеренс Дейн или Мерси Лэмсон? — пошутила она, чтобы прервать окутавшую их тишину.

Сэм рассмеялся.

— Бог их знает. Спорим, — сказал он, указывая на серию книг в бумажных обложках про похищение людей инопланетянами, — что это ей понравилось бы больше всего.

Расхохотавшись, Конни отвернулась от стеллажей и от удивления отступила на шаг назад. На противоположной стене от пола до потолка висели полки, уставленные маленькими пластиковыми пакетиками и баночками с толчеными травами, порошками и зельями. Каждый пакетик и баночка были аккуратно надписаны каллиграфическим почерком.

— Ничего себе, — сказала она, подходя поближе.

Коллекция включала в себя не только обычные приправы — орегано или тимьян, — но и неорганические вещества — измельченную желтую серу и жидкую ртуть. Многие названия трав она узнала, с удивлением отметив про себя, что некоторые из них растут как сорняки у бабушки в саду. Нахмурив лоб, она провела рукой по пакетикам. Что-то они ей напомнили. Ну конечно же! Бутылочки и баночки на бабушкиной кухне. И подписаны так же, только ярлычки стерлись от времени.

— Как странно, — прошептала Конни.

Взяв в руки пакетик с беленой, она стала читать этикетку. В правом нижнем углу было напечатано мелким шрифтом: «Собрано в июне 1989 года». Конни хмыкнула. Любой человек, мало-мальски знакомый с садоводством, знает, что травы теряют свои свойства чуть ли не сразу после сбора. А уж кулинарные книги просто кричат про разницу во вкусе сушеной и свежей травы.

— Какое жульничество, — пробормотала она, кладя пакет на полку, и поспешила к Сэму, который рассматривал кольца для носа, выставленные в стеклянной витрине около кассы.

— Как ты думаешь, мне оставить кольцо или расширить ассортимент? — спросил он, теребя кольцо под носом. — У них есть опаловые пуссеты, циркониевые кубики…

— Все травы просрочены, — мрачно сказала Конни. — Их нужно использовать свежими. В крайнем случае — в течение двух месяцев после сбора. Иначе от них никакой пользы. А здесь все травы двухлетней давности. Это черт знает что!

— Вам помочь? — вмешалась женщина с хвостиками.

Она клеила ценники на лиловые кофейные кружки с надписью «Город ведьм». Подведенные брови сердито сошлись на переносице. Не слышала ли она их разговор?

— Спасибо, мы уже все, — сказала Конни, воспользовавшись универсальной фразой, обозначающей окончание дела.

Так можно сказать после еды в кафе или ресторане; дать понять в магазине, что вам не нужна примерочная; отказаться от дальнейших инструкций или сообщить, что ваша машина не нуждается в заправке.

Глаза женщины потемнели, как будто в них собралась грозовая туча, и она отвернулась, в холодном молчании шлепнув еще несколько ценников.

— Пошли, — прошептала Конни Сэму, беря его за руку.

Ее накрыло чувство неловкости, но как только они вышли и за ними под звук гонга закрылась дверь, ей стало легче.

Небо над Салемом угасало, и через его серо-голубую ширь сквозили бледно-розовые отблески заката. Конни глубоко вдохнула, наслаждаясь соленым вечерним воздухом, и медленно выдохнула.

— Доедать будешь? — спросил Сэм, заглянув в ее коробочку с тайской едой и уже держа наготове палочки.

Конни рассмеялась.

— Да что же это делается с парнями? — поддразнила она. — Все молодые люди, кого я знаю, могут съесть столько, сколько весят сами. Видел бы ты моего дипломника. Выглядит фунтов на девяносто, а каждый раз, когда мы вместе обедаем, берет вторую и третью порцию.

Сэм рассмеялся с набитым ртом.

— Везет, наверное, — сказал он. — М-м, твоя лапша вкуснее.

Свесив босые ноги с причала, Конни смотрела на бухту, простиравшуюся вдаль. Несколько яхт стояли рядом на якоре — темные силуэты на фоне розовеющего неба. Слышалось умиротворяющее позвякивание снастей. Девушка попыталась представить, как выглядели пристани, когда Салем был оживленным морским портом и одним из центральных городов колоний. Даже ее натренированной фантазии оказалось нелегко нарисовать такую картину. Сначала Конни пришвартовала к пристани огромный трехмачтовый корабль, а на причал поставила морские сундуки, ящики с живыми курами, мешки с зерном и сухарями и просмоленные бочки с ромом. Вдоль набережной возникли ряды неуклюжих торговых складов и хранилищ для парусов, и на ветру закачались их вывески. Она постаралась услышать, как капитан отдает приказы матросам, забравшимся высоко на мачты, но услышала только крик чайки, сидящей на свае футах в двадцати от пристани. Может быть, Грейс права. Наверное, она действительно застряла в прошлом и не замечает настоящего.

— У нас мало времени, — сказал Сэм, подсаживаясь поближе.

— Мы никуда не спешим, — улыбнулась Конни.

— Как раз очень спешим, — сказал он и, поднявшись на ноги, подал ей руку.

Она последовала за ним по темной улочке, идущей позади старой биржи, и очень удивилась, когда они остановились около здания Первой Церкви, где она впервые с ним встретилась. Они подошли с противоположной стороны, и Конни ощутила головокружение, как и всякий раз, когда она приходила в знакомое место незнакомым путем. Он открыл дверь молитвенного дома и придержал ее для Конни.

— Я целый день отвлекал тебя от работы, — сказал Сэм, подводя Конни к винтовой лестнице, которую она заметила еще в день их знакомства. — Какие планы? Ты ведь уже нашла завещание Мерси Лэмсон?

— Да, — ответила Конни, осторожно взбираясь по узким ступеням. — Мерси оставила книгу «записи врачевания» своей дочери Пруденс.

— Пруденс, — повторил Сэм. — Вот это да.

— Ага, — согласилась Конни, — имена впечатляют.

— Так ты теперь пойдешь в отдел завещаний в поисках ненаглядной Пруденс? — Он промурлыкал один-два такта какой-то мелодии, и его голос эхом отразился от стенок лестничной клетки.

Ступени стали круче, запахло плесенью, а Сэм к тому же не включил свет.

— Возможно, — сказала она наконец. — Вернее, конечно. Мерси была вовлечена в какое-то судебное разбирательство в 1715 году, я хочу выяснить, по какому поводу. Думаю, этим я и займусь завтра. Пойду в архив, а затем в отдел завещаний.

Она уже начала задыхаться от подъема по лестнице. Вскоре Сэм остановился впереди нее и зазвенел ключами.

— Вот и дошли, — сказал он, вставляя ключ в замок.

Подтолкнув плечом, открыл тяжелую деревянную дверь и, обернувшись, подал Конни руку. Она секунду помедлила и потом вложила свою руку в его ладонь.

— Осторожно, не ударься о притолоку, — сказал он и помог ей выбраться наружу. У Конни захватило дух.

Они стояли перед шаткими латунными перилами, которые шли вокруг колокольни молитвенного дома. Внизу распростерся город, где в преддверии ночи загорались огни. С высоты были видны сгрудившиеся кирпичные домики, деревья, витрины магазинов, пристань, где они сидели, бухта и даже полуостров Марблхед, уже едва заметный на темном фоне. Небо из розового стало багряно-оранжевым и отражалось в покрытой рябью воде.

Конни затаила дыхание, ее глаза не могли насытиться видом города, простиравшегося под ногами. Она держалась за перила, и Сэм накрыл ее руку своей, сухой и теплой. Другой рукой он провел ей по щеке и скользнул под волосы. И когда она повернулась к нему с каким-то вопросом, их губы встретились в глубоком поцелуе, который длился, пока не растворилось золото заката, уступив место мерцающим звездам.

Интерлюдия

Уже два года в этом месте на накидке была потертость, и надо же было ей порваться именно сегодня. И даже нечем заштопать. Мерси Лэмсон нахмурилась, просунув палец в зияющую прореху, и жесткая шерсть царапнула ее по коже. Ей захотелось разорвать накидку, выместив на ней всю свою злость, но она вовремя остановилась. Новая накидка обойдется слишком дорого, сказала она себе, сдвинув брови. Она окинула взглядом людей, сидящих вокруг на скамьях — не заметили ли они ее минутного раздражения? Если и заметили, то не подали виду. Женщины вышивали что-то на маленьких кусочках ткани, мужчины переговаривались. Позади нее какой-то мужчина спал с открытым ртом, откинув голову на жесткую спинку скамьи. Мерси вздохнула, уселась поудобнее и пригладила края прорехи, стараясь придать ей мало-мальски аккуратный вид. Потом будет достаточно времени на штопку, подумала она.

Чтобы хоть чем-нибудь заняться, она принялась разглядывать зал, в котором провела уже несколько часов. Ее светлые глаза изучали каждый дюйм деревянных стенных панелей. Прошло много лет с тех пор, как она поселилась в Салеме, и Мерси была немало смущена, когда ей сказали, что дело будет слушаться в новом зале суда, а не в молитвенном доме или в приемной мирового судьи. Новое здание стояло на общественной земле, как и любое здание суда в Англии, или, по крайней мере, она так слышала. Два этажа, добротный кирпич, недалеко от пристаней. Но в судах Англии, наверное, не пахнет свежей древесиной, предположила Мерси. Никогда раньше она не думала так много об Англии. Пока не вышла замуж за Джедидайю.

Мерси сидела в окружении других истцов, которые беспокойно ерзали на своих местах. Зал для судебных заседаний сиял великолепием, о котором и помыслить было нельзя еще несколько лет назад. В передней части зала на возвышении стояла скамья, украшенная витиеватым орнаментом, справа и слева от которой за перилами располагались большие тяжелые скамьи для присяжных. На ступень ниже находились два резных стола — для адвокатов и секретаря, а между столами, как раз на виду у присяжных и зрителей в зале, место, отгороженное барьером. С утра четырех несчастных по очереди уже оставляли там в одиночестве под цепким взглядом публики, как под увеличительным стеклом. Мерси ощутила приступ тошноты, а лоб покрылся холодным потом. Скоро настанет и ее черед.

Над судейской скамьей висел большой портрет мужчины, явно королевских кровей, с длинными вьющимися волосами, тяжелыми перстнями на руках и в изящной мантии, подбитой мехом. Мерси рассматривала его с самого утра. Никогда еще она не видела столь точного изображения человека. Даже издалека, с самых дальних рядов, где она сидела, казалось, что его глаза, как живые, светятся добротой и теплом, а на щеках играет румянец. Как было бы приятно запустить руку в эти мягкие, кудрявые волосы, пахнущие лавандой! Смутившись таких мыслей, она заерзала на месте. Какой живой портрет, подумала она. Появись этот человек на улицах Марблхеда, она бы его точно узнала.

Джедидайя еще два месяца будет в море. Что бы он подумал, услышав хоть часть того, что она здесь скажет. Конечно, он знал о ее планах, но все-таки хорошо, что его сейчас нет.

Зал оживился, и Мерси выпрямилась на неудобном сиденье. Очередного истца с поникшей головой и закованными в кандалы руками уводили из зала суровые конвойные. Оживление около судьи и присяжных было знаком начала следующего дела. Мерси видела, как секретарь совещается с судьей, и тот, кивнув, посмотрел на Мерси. Внутри нее что-то поднялось и опустилось, а во рту внезапно пересохло.

— Мэ’си Дейн Лэмсон против города Салем округа Эссекс! — выкрикнул писарь, и два десятка голов повернулись в ее сторону.

Мерси очень удивилась. Она уже давно уехала из Салема и не знала никого из тех, кто сейчас на нее смотрел. Надо же, как долго люди все помнят, — подумала она. Судья — закутанный в черную мантию грузный человек со щеками нездорового желтого оттенка — сердито уставился на нее, когда она ступила на отгороженное барьером место. Мерси непроизвольно составила в уме список трав, какими подлечила бы его печень — он явно был не дурак выпить.

— Значит, у тебя нет адвоката? — рявкнул судья.

Мерси открыла рот, чтобы ответить, но язык прилип к нёбу, и она смогла только кашлянуть.

— Ну?! — прорычал судья.

Мерси собралась с духом, разгладила юбки и положила обе руки перед собой на барьер.

— Нет, сэр, у меня нет адвоката, — сказала она.

Судья громко фыркнул, кто-то из присяжных захихикал. Мерси не отрываясь смотрела в приветливые глаза молодого человека на портрете. В зале стало тихо. В высокие окна на правой стене заглянуло выбравшееся из тучи солнце и осветило столы для адвокатов. Оконные рамы только-только начали покрываться инеем.

— Продолжай, женщина! — проревел судья.

Его нетерпение обдало Мерси жаркой волной.

— Вы должны огласить свое свидетельство, — прошептал подскочивший секретарь.

Он ободряюще кивнул ей.

— Ах да, конечно, — неуверенно сказала Мерси.

Она достала толстую пачку листков, написанных дома в течение нескольких недель. Усилием воли заставила их не дрожать в руках. Кашлянула, и зал подался вперед, приготовившись слушать.

— Я, Мерси Дейн Лэмсон, ныне живущая в Марблхеде, сим ходатайствую перед городом Салемом округа Эссекс о восстановлении доброго имени моей матери, Деливеренс Дейн. Прошу в судебном порядке снять с нее все безосновательные обвинения, тем самым освободив нашу семью от позора и бесчестия, каковое затруднило ведение дел, посему теперь я располагаю немногими средствами поддержания себя и своей семьи, и мы терпим нужду, лишенные поддержки и дружбы наших соседей.

Как она ненавидела себя в эту минуту. Как расстроился бы Джедидайя — он же тоже зарабатывал. Щеки Мерси горели, а публика в это время обсуждала ее прошение.

— Мистер Солтонстолл, будьте любезны, выступите ответчиком за город, — сказал судья, кивая роскошно одетому пожилому человеку, сидевшему за адвокатским столом слева от Мерси.

Тот с ворчанием поднялся, поправляя съехавший серый парик. Он слегка сутулился, но благодаря сухощавости и блеску в глазах выглядел намного моложе. Мерси попыталась по его лицу понять, о чем он думает, и обнаружила лишь остатки былой фамильярности.

— Миссис Лэмсон, — начал он, опираясь обеими руками о стол, — вопросы репутации трудно поддаются оценке. Не могли бы вы предоставить суду больше сведений?

— Простите? — не поняла она.

— У вас ведь есть муж? — справился мистер Солтонстолл.

— Да, — растерянно ответила она.

— Он сегодня здесь, с вами? — спросил адвокат, пробегая глазами по толпе, будто высматривая его.

— Он в море, — ответила Мерси, нахмурившись.

— А, — сказал юрист. Он заложил руки за спину и прошелся взад и вперед перед Мерси. — Моряк. Конечно, трудная профессия. Но весьма не бедная.

Зал встретил язвительное замечание смешками. Мерси не выдержала:

— После того как мою мать заключили в тюрьму, меня долгое время избегали порядочные молодые люди, которые раньше ухаживали за мной с намерением жениться. Вскоре я стала считаться старой девой. И только на тридцать пятом году моей жизни Джедидайя Лэмсон осмелился завоевать мое расположение.

Женщины на задних рядах перешептывались. Мерси спиной чувствовала волну женских страхов, живым воплощением которых была она. Она начала было теребить прореху на накидке, потом вцепилась руками в барьер.

— В самом деле! — воскликнул юрист, снова и снова прохаживаясь по залу. — Несказанная удача. А как вы зарабатывали себе на жизнь до того, как соблазнили мистера Лэмсона?

— После суда над мамой от меня отвернулись все соседи и друзья, — тихо сказала Мерси. — Я сделалась ненавистной всем честным гражданам. Они перестали пользоваться услугами моего ремесла, отказывались приглашать в дом, не допускали к трапезе, даже не разговаривали со мной. Будучи отвергнутой, я воздерживалась от занятий своим ремеслом и переселилась в другой город, где и возобновила занятия целительством, но в гораздо меньшей степени.

Позади нее шепот не прекращался, и до Мерси долетали отдельные слова и фразы. «Исчезла» как будто расслышала она, «маленький ребенок» и «та, обезумевшая». И еще одно слово, которого она страшилась больше всего: «ведьма».

— Что это за целительство, о котором вы говорите? — спросил адвокат, сложив руки на груди и буравя Мерси взглядом.

Она беспокойно оглянулась, потом снова стала смотреть в мягкие глаза на портрете.

— Я знаю цветы и травы, составляю микстуры для больных, помогаю женщинам в родах, я чувствую, что их больше тревожит, даю советы и облегчаю страдания, насколько могу. За эту работу я получаю продукты, вещи или деньги.

— Что?! — вскричал адвокат, наклонившись к ней так близко, что она слегка отшатнулась от него. — Так вы ведунья?

Обвинение обожгло ей лицо. Глупо было объяснять что-либо этому человеку с его серебряными пуговицами и — она вдохнула его дыхание — привычкой нюхать табак.

— Я предпочитаю никак не называть свою профессию, — сказала Мерси, сдерживая приступ тошноты.

Под многочисленными слоями одежды и белья на коже у нее выступил липкий пот, а в легких перестало хватать воздуха.

— Не лучше ли недомогающему воспользоваться услугами медика? То есть человека, надлежащим образом обученного и знающего движение телесных жидкостей? — спросил адвокат, обратившись к присяжным.

Один из них сидел с самодовольной ухмылкой, опершись одной ногой о полированные перила. Конечно, доктор, — подумала Мерси. Учился где-нибудь в Кембридже. Как будто все нужные знания можно взять из книг!

— Некоторые действительно предпочтут его, — уступила Мерси.

— Предпочтут?! — взревел адвокат, и судья улыбнулся. — Ты шарлатанка, женщина!

Задние ряды взорвались криками, а Солтонстолл длинным пальцем указывал на Мерси, и ленты на его рукаве подрагивали. Терпение Мерси лопнуло.

— Шарлатанка я или нет, вас это не должно здесь касаться! — воскликнула она. Голос уже набирал силу. — Я прошу суд восстановить доброе имя Деливеренс Дейн, ради ее памяти, ради меня и ради моей малолетней дочери, как уже восстановили доброе имя всех остальных несчастных, приговоренных к смерти в 1692 году Гласным Окончательным судом, который использовал в качестве доказательств непроверенные свидетельства и непристойную ложь, что уже признано самим судьей Сьюэлом!

Мерси стукнула кулаком по перилам. Вся ее энергия, сосредоточившаяся внутри тела, устремилась в руку, глаза посветлели, и от удара барьер треснул, чуть не развалившись надвое. Толпа ахнула.

Ричард Солтонстолл невозмутимо подошел к Мерси. Костяшки ее пальцев побелели от гнева, ноздри подрагивали.

— Верно то, что суд города, в желании поскорее освободить нашу общину от дьявольского воздействия, поспешил придать значение показаниям обезумевших маленьких девочек, — печально сказал он. — И так же верно, что доброе имя тех несчастных, чьи души сейчас во власти всемогущего и милостивого Господа, восстановлено этим судом на благо и процветание их живущего потомства. — Он медленно подошел к скамье присяжных. Двенадцать пар глаз не отрываясь смотрели на дрожащую Мерси. — И так же верно, что обстоятельства, в которых вы оказались после казни вашей матушки, могут быть рассмотрены как невыносимые и неизбежные. И все же… — Солтонстолл умолк и повернулся к залу. Толпа, затаив дыхание, ждала. — И все же, миссис Лэмсон, — повторил он, и Мерси взглянула на портрет молодого человека с теплыми розовыми щеками и пышными кудрями — всего лишь плоское изображение, написанное бесчувственной краской. — И все же, — сказал Солтонстолл в третий раз, уже повернувшись к ней и глядя ей прямо в глаза. — Те несчастные были невиновны.

Глава одиннадцатая

Читальный зал отдела особых коллекций бостонской библиотеки был пуст. Конни взглянула на часы уже в пятый раз за последние сорок минут, размышляя, не является ли эта задержка недвусмысленным намеком. Библиотекарь даже не пытался скрыть раздражение, когда она попросила книгу.

— Ну хорошо, — прошептал он. — Но мы сегодня закрываемся рано. Подождите здесь.

Он указал на стул, стоявший прямо под солнечными лучами, падающими из окна. Это было самое дальнее от вентилятора место, и Конни почувствовала, что ее как будто накрыли теплым одеялом. Капелька пота скатилась с брови на нос, и она сердито смахнула ее. Еще пятнадцать минут, — сказала она себе. — Я могу подождать еще пятнадцать минут. Она принялась заштриховывать карандашом листья одуванчика, который набросала на полях в блокноте. Вскоре Конни уже не замечала реальности. Перед ней, словно на прозрачном экране, возникло видение: в лунном свете Сэм откидывает со лба мокрые волосы. Она позволила себе полностью погрузиться в фантазию. Ее губы затрепетали.

— Это вы ждете дневник Бартлетт? — спросил молодой библиотекарь с суровым лицом.

Конни вздрогнула, осознав, что сидит на стуле с блокнотом, солнце светит в спину, а рядом стоит человек с тележкой, нагруженной архивными коробками.

— Да, — выпрямляясь на стуле, сказала она и потянулась к тележке.

— Минуточку, — сказал молодой человек, отстраняя ее руку. — Надеюсь, вы знакомы с правилами. Ручкой ничего не подчеркивать. Не ксерокопировать. Открывать одну коробку за раз. Чтобы не сломать корешки, используйте пеноблоки в качестве распорки для листов. Прикасаться к рукописям только в перчатках. — Он положил на стол пару новых белых хлопковых перчаток. — И будьте так любезны, не сидите на солнце, — закончил он, бросив на нее мрачный взгляд.

— Я с удовольствием пересяду, — сказала Конни.

От усталости она даже не стала спорить.

Удобно устроившись в благословенной тени на другом конце длинного стола, Конни руками в перчатках взяла первую коробку. Едва дотрагиваясь, открыла ее и развязала тонкую веревочку, которой была перехвачена книга. Положив первый том дневника на два пеноблока, осторожно открыла его и стала читать титульный лист. Надпись уже выцвела от времени:

У Конни захватило дух, и от предвкушения закружилась голова. Пруденс упоминалась в обрывочной стенографии судебного заседания 1715 года и была записана единственной наследницей в завещании Мерси Лэмсон. Хотя жители Новой Англии и слыли образованными людьми, очень немногие колонисты-мужчины оставили после себя что-нибудь столь монументальное, как дневник, не говоря уже о женщинах. Конни была ошарашена, когда, позвонив в Бостонскую библиотеку, узнала, что Пруденс Лэмсон Бартлетт вела дневник, который теперь хранился в отделе особых коллекций. До сих пор Конни знала, что книга записей перешла к Пруденс после смерти Мерси или даже до нее. Ей еще не удалось отыскать завещание самой Пруденс. Документы такой давности часто были повреждены или в обрывках, но исчезновение завещания совершенно уничтожило Конни. В один из пасмурных дней на прошлой неделе она даже звонила Лиз и почти рыдала в трубку, что ей, видимо, не суждено найти книгу Деливеренс Дейн.

И теперь она сидела за столом, готовясь насладиться очень редким первоисточником. Дневник Пруденс растянулся на несколько томов, с 1741-го — через год после замужества, когда ей было около двадцати шести, — до 1798-го — незадолго до ее смерти, спустя более чем сто лет после Салемских процессов.

Конни открыла книгу. Ее светлые глаза блестели от волнения. Она начала читать, держа наготове карандаш с блокнотом.

Конни со стоном опустила голову на руки. Конечно, глупо было бы ожидать от женщины восемнадцатого века длинных философских рассуждений о природе слабого пола, но все-таки! Предстояло долго и изнурительно пробираться сквозь заросли житейских мелочей, описанных Пруденс. Весь энтузиазм Конни как будто ушел в пол. Она перевернула несколько толстых страниц.

Конни наклонилась поближе, пытаясь сосредоточиться.

Конни листала дальше, пропуская однотипные записи. Она тщательно анализировала казавшиеся смешными повторы, заглядывая глубже в поисках мелочей, о которых Пруденс могла не написать прямо. Конечно, для женщины, ведущей свое хозяйство, заметки о погоде в дневнике не пустая трата времени. Наверное, поэтому она тщательно изучала календари. Конни уже почти сердилась, что дочь сдержанных пуритан не догадалась запечатлеть на письме размышления о своем внутреннем мире. Но такое раздражение было бы неуместным. В какой-то степени каждодневные заботы, описанные в дневнике, и были ее внутренним миром. Конни читала дальше, прокладывая себе путь через записи о погоде, о работе в саду, о приходах и уходах загадочного Джозайи, о вызовах к страдающим соседским женщинам. Внезапно Конни рассмеялась, найдя очевидный ответ.

— Ну конечно! — сказала она вслух. — Пруденс — повитуха!

Библиотекарь сердито посмотрел на нее из-за стола.

— Да ладно, здесь же никого больше нет! — раздраженно воскликнула она.

— Тс-с! — шикнул он, приложив палец к губам.

Конни хихикнула про себя — бунт состоялся, хоть и маленький! — и продолжала строчить в блокноте. Наверное, она поддалась желанию бросить вызов библиотекарю в противовес молчаливой сдержанности, отягощавшей существование Пруденс. Чем больше Конни читала, тем больше ей хотелось залезть на стол или пройтись колесом по проходу. У нее было ощущение, что ради Пруденс она просто обязана выплеснуть эмоции.

Конни вдумывалась в слова, пытаясь разглядеть биение жизни, скрывающееся за сухими датами. После четырех часов упорной работы она дошла от 1745 года до 1763-го — почти два десятилетия записей о погоде, работе по дому и плате за родовспоможение. Конни потянулась, откинувшись на спинку стула и подняв руки над головой. Кровь отлила от кончиков пальцев, и она стала сжимать и разжимать пальцы. Затем, отодвинув от себя книгу, протерла глаза и принялась читать свои заметки.

До сих пор в дневнике не было ни слова о печально известной бабушке Пруденс. Зато жизнь Пруденс проступала все яснее. Она была повитухой и, видимо, умелой и знающей: ни одной умершей матери и всего лишь несколько мертворожденных младенцев. Пруденс вышла замуж за человека по имени Джозайя Бартлетт, который работал грузчиком в порту Марблхеда. Конни была уверена, что Бартлетты — давнишние друзья семьи Пруденс, хотя сама не понимала, почему так решила. К Пруденс хорошо относились соседи, однако друзей у нее не было. Она жила в Марблхеде, но церковь посещала редко. Выходила из дома только к больным, жившим по всему округу Эссекс: в Данверсе, Манчестере, Беверли, в Ньюбери на севере и Линне на юге.

Некоторые записи настолько выделялись на фоне остальных, что Конни скопировала их слово в слово и теперь внимательно перечитывала.

Конни не знала, что это могло значить, но Пруденс так мало писала о ком-либо, кроме своих пациентов и членов семьи, что упоминание Питера Петфорда — кто бы он ни был — сразу бросалось в глаза. Рядом с его именем Конни поставила жирную звездочку — потом надо будет поискать в других местах.

Конни улыбнулась. Больше пяти минут она смотрела на эту запись, прежде чем поняла, что в этот день Пруденс родила дочку и дала ей такое же неуклюжее имя, как у нее самой.

Конни не была уверена, но почему-то решила, что речь идет о смерти отца Пруденс. Она откинулась на спинку стула и задумалась. Какая сдержанность! Как сухо Пруденс написала о потере отца! Конни и представить не могла, чтобы она так холодно повела себя, узнав, что Лео пропал без вести за океаном. А Грейс хотя и редко говорила о Лемюэле Гудвине — своем отце, — но всегда с нежностью и грустью. Как же отреагировала Мерси на смерть Джедидайи Лэмсона? В дневнике об этом ни слова. Что делала бабушка, потеряв Лемюэля? Ни один историк никогда не писал о чувствах женщин, потерявших мужей.

Она нахмурилась. Все мужчины семьи Деливеренс Дейн не просто умерли раньше своих жен — они погибли от несчастных случаев при ужасных обстоятельствах. Если она когда-нибудь найдет информацию о Натаниэле Дейне, наверняка он тоже впишется в общую картину. Да, нелегко было жить в те времена.

Больше не встретилось ни одного упоминания о муже Мерси Лэмсон, но Пруденс незачем было бы тогда писать о нем в дневнике. Подозрения усугубились, когда Конни прочитала запись от следующего месяца.

Пруденс до этого ни разу не писала о своей матери, но с этого дня Мерси то и дело появлялась в заметках. О ней Пруденс повествовала таким же языком, как и о других членах семьи: Мерси ходила в церковь, брала с собой малышку Пэтти, работала в саду и иногда вместе с Пруденс навещала какую-нибудь будущую мамашу. Казалось, они хорошо уживались вместе, хотя Мерси, по-видимому, никак не участвовала в хозяйственных расходах. Скорее всего Пруденс приняла ее к себе из жалости, а не из-за удобства.

Почему же Пруденс не навещала свою мать в предыдущие четыре года? Они не ладили? Конечно, мать и дочь, каждая с сильным характером, смотрят на мир слишком по-разному. Конни насупилась. Уж очень это напоминало ее отношения с Грейс. Или отношения Грейс с Софией. Эта идея нашла подтверждение в записи несколькими годами позже.

Конни снова перечитала строки. Сжатый и емкий стиль дневника давал мало простора для толкования. Тем не менее запись показалась ей очень важной. Почти основополагающей. Конни положила лоб на ладони, барабаня кончиками пальцев по макушке, и сверлила взглядом лист блокнота.

Затем, в записях от 1763 года, она нашла то, что ей уже было известно из церковного архива и хранилища завещаний. Через плечо она украдкой посмотрела на молодого библиотекаря — тот разбирал книги на полках. Под столом Конни пальчик за пальчиком потихоньку стянула с левой руки перчатку и, высвободившись из теплого хлопкового плена, незаметно провела пальцами по бумаге. Руки Пруденс прикасались к этой же странице, выводили на ней строки. Чернила еще хранили в себе мельчайшие частички ее кожи — лизнула ли она кончик пера или стерла слово. Конни пыталась мысленно проникнуть в мир, в котором жили Пруденс и Мерси, высветить в сознании давно ушедшую сущность Пруденс. Ее пальцы остановились на тексте в конце страницы — несколько абзацев были прижаты друг к другу, а слова теснились, как муравьи, накинувшиеся на жука.

Конни подняла голову и посмотрела на сводчатый потолок читального зала. Она вспомнила завещание Деливеренс. Оно, будто телескоп, помогло преодолеть время и увидеть, как жила давно ушедшая женщина. И вот теперь Конни держит в руках расписанный по дням календарь жизни еще одной женщины, но ей казалось, что знает она ее гораздо меньше. Холодная практичность Пруденс, ее упрямое нежелание изливать чувства — хоть и оправданные временем — оставили в душе Конни зияющую пропасть непонимания. Захотелось запустить журналом в стену, смять листы, разорвать их на мелкие части — в общем, сделать что угодно, лишь бы выбить из Пруденс ее сдержанность. Но Пруденс была далеко — за двухсотлетней стеной времени.

Откуда-то упала капля и смазала набросок одуванчика в блокноте. Конни вытерла глаза и оттолкнула от себя старинный манускрипт.

Глава двенадцатая

— В самом деле, я немного удивлена, что он тебе позвонил, — сказала Грейс.

Голос звучал мягко, но Конни показалось, что она несколько смущенно подбирает слова.

— Ему просто было любопытно узнать, что я вычитала в дневнике Пруденс, — заверила ее Конни. — Он знал, что вчера я ходила в библиотеку. И знал, как важно было найти в дневнике упоминание о книге таинств, иначе я бы даже не подозревала, где еще искать.

— Как он воспринял то, что ты ему рассказала? — осторожно спросила Грейс.

Когда она вязала, она всегда все говорила очень осторожно. Интересно, подумала Конни, что выйдет из-под быстро мелькающего вязального крючка Грейс, пока они будут разговаривать? Она представила, как мама сидит у себя в гостиной, зажав трубку плечом, а на коленях и у ног на полу мотки пряжи всех цветов радуги.

Конни сняла паутину с зеркала в прихожей и вздохнула.

— Если честно, он расстроился.

На самом деле, правильнее было бы сказать рассердился. Мэннинг Чилтон позвонил ей в то утро, когда она сидела за чашкой кофе, пролистывая номер местной «Газетт энд мейл», пестревшей заголовками: «Фейерверк состоится в 21.00», «Регата моделей яхт: зарегистрировано рекордное число участников», «Заседание Ротари-клуба отложено». Когда Конни сказала Чилтону, что не обнаружила прямого упоминания книги в дневнике Пруденс и что сама Пруденс оказалась весьма мрачной женщиной, зарабатывающей на жизнь в качестве повитухи, тот стал выспрашивать, каким будет ее следующий шаг. Конни, сбитая с толку тем, что руководитель звонит ей домой в выходной день, была не готова к этому вопросу.

— Что значит расстроился? — спросила Грейс.

Конни помедлила.

— Думаю, он переволновался. Это очень необычное исследование, он хочет, чтобы мне все удалось.

Конни облекла в мягкую форму то, что он на самом деле сказал: «Скажите мне ради всего святого, зачем вы впустую потратили столько своего и моего времени?» И: «Честно говоря, я ожидал от вас большего». Конни содрогнулась, вспомнив разговор.

— Что значит расстроился, Конни? — не отставала Грейс.

Конни опять вздохнула, внутренне проклиная свое вечное желание, чтобы Грейс больше интересовалась ее работой.

— Ну, он… накричал на меня, — призналась она и тут же добавила: — Но ничего страшного.

— Ах, Конни! — воскликнула Грейс, в раздражении бросив на пол вязальный крючок.

— Мама, правда, ничего страшного.

«Лучше бы вы приложили усилия, чтобы найти ее, — сказал тогда Чилтон. — В противном случае я поставлю под сомнение вашу преданность истории как науке и не смогу гарантировать получение вами стипендии в наступающем году».

У Конни все сжалось внутри при одном воспоминании. Она успокаивала себя, что он, видимо, таким способом — хотя и не самым гуманным — подхлестывал ее научный пыл. Грейс сердито выдохнула, и ее горячее дыхание пролетело по проводам и коснулось уха Конни.

— Он действительно хочет, чтобы я нашла книгу. Но сейчас я даже не подозреваю, что с ней сделала Пруденс Бартлетт, и поэтому он расстроился. Я просто была не готова.

Конни прошла в столовую с телефоном. Провод чуть-чуть не дотянулся до полки с посудой. На прошлой неделе Конни провела немало времени, отмывая слои грязи и пыли с каждого блюдечка, и теперь они поблескивали в темном углу комнаты. Конни взяла в руки кружку — британская, девятнадцатый век, с тонкой трещиной — и поставила ее на место.

— В чем-то он прав, — продолжила она. — Я не представляю, что делать дальше. Пруденс не оставила завещания и не упомянула о книге в дневнике. Если я не выясню, куда подевалась книга, мне придется отказываться от проекта.

— Гм… — проговорила Грейс с едва уловимым неодобрением в голосе. — А почему он так заинтересован?

— Все руководители заинтересованы в успехе своих студентов, — сказала Конни, осознавая, что фраза звучит неубедительно и формально.

— Должно быть, многое изменилось со времен моей учебы в колледже, — вздохнула Грейс. И когда Конни исправила «колледж» на «университет», добавила: — Конечно, дорогая, в университете. Это действительно так важно?

Конни резко втянула в себя воздух.

— Знаю-знаю, — поспешила заверить ее Грейс, прежде чем возмущение Конни успело оформиться в словах. Конни подавила вздох и решила сменить тему.

— Как готовишься к четвертому числу? — спросила она, теребя одно из засохших растений, все еще висящих в столовой.

Мама звонко рассмеялась.

— Никаких хот-догов и фейерверков, если ты об этом. Устроим распродажу домашней выпечки и ярмарку с аттракционами, чтобы собрать денег. Излишек пойдет на наш комитет по озону. Ну а я буду определять цвет ауры.

Конни ничего не сказала, но про себя задала вопрос: «Грейс, а какого цвета моя аура сейчас?»

— Знаешь, попробуй взглянуть на книгу с другой стороны, — сказала Грейс, заполняя образовавшуюся паузу.

— Как? — спросила Конни.

— Может быть, эта женщина — Пруденс — не воспринимала ее как таковую. Она могла по-другому ее называть. В конце концов, она жила через сто лет после своей бабушки. Иногда люди все видят иначе, чем их матери. — В голосе Грейс звучала улыбка. Конни невольно улыбнулась сама. — А как ты будешь праздновать? — спросила Грейс.

— На выходные приедет Лиз. Мы поужинаем и пойдем смотреть фейерверки с… с одним знакомым парнем. Будем сидеть на пляже и прятаться от звонков моего руководителя.

— Наконец-то появился молодой человек, — заметила Грейс. — А можно уже узнать его имя?

Она ждала ответа, а Конни просто улыбалась в трубку.

— Ладно. Звучит заманчиво, — бодро проговорила Грейс. — Но я должна бежать. — Она помедлила. — Кстати, Конни, — сказала она, тщательно подбирая слова, — я даже не знаю, что тебе сказать по поводу Чилтона.

— А что тут скажешь? Все руководители давят на своих студентов. В прошлом семестре я тоже кричала на Томаса. Это то же самое, — сказала Конни, пожимая плечами.

— Да? Ну ладно. Ступай осторожно, дорогая, вот и все.

Конни накрутила на палец телефонный шнур.

— Конечно, мама. Не волнуйся.

Когда она вешала трубку, ей показалось, что Грейс сказала: голубого.

Конни, переплетя ноги, сидела за бабушкиным чипендейловским столом и перелистывала выписки из дневника Пруденс. Она дочитала его до конца и не нашла ни одного упоминания о Деливеренс Дейн и ни единого намека на то, что могло произойти с книгой. Ее разочарование усиливалось. День за днем Пруденс работала в саду, готовила еду и принимала роды. Читать это было невообразимо скучно. И наверняка еще скучнее было жить такой жизнью. Конечно, нельзя сказать, что это уменьшило раздражение Конни. Пруденс в ее глазах так и осталась уравновешенной, практичной и даже суровой женщиной, соответствующей своему имени, которое означает «благоразумие».

Пока Конни работала, Арло лежал у входа, уткнувшись носом в щель под дверью. Его шерсть почти сливалась с досками пола из ипсвичской сосны. Вскоре он начал радостно подтявкивать, хвост задрожал, а уши поднялись. Конни перевернула еще одну страницу блокнота, незаметно для себя покусывая изнутри щеку.

— Привет тебе, о великий ученый! — послышался женский голос, и Конни вздрогнула, выведенная из задумчивости.

Обернувшись, она увидела Арло, неистово виляющего всей задней частью тела, на руках у Лиз Дауэрс.

— Лиз! — удивленно воскликнула Конни, вставая из-за стола. — Я даже не услышала машину! Привет!

— Сегодня выходной, — сразу принялась ворчать Лиз, обнимая Конни свободной рукой. — Ты не должна работать.

— Скажи это Чилтону, — вздохнула Конни. — Он позвонил мне утром и выговаривал, как он разочарован и как я бесполезно трачу его время.

— Профессор Чилтон, — торжественно сказала Лиз, — урод.

Конни открыла было рот, но Лиз подняла руку, предупреждая любые возражения:

— Извини, но это правда. Он тебя заездил. Я это наблюдаю уже не первый год. А сейчас пошли разгружать машину, там продукты.

Конни улыбнулась подруге.

— Надеюсь, немного. Помни, что тут нет холодильника.

— Вот поэтому, — сказала Лиз, — я привезла еще и лед.

— Ну, — начала Лиз, аккуратно выкладывая на обеденном столе вилки рядом с салфетками, — давай рассказывай. Как ты тут?

— Даже не знаю, с чего начать, — ответила Конни с кухни. — С истории об исчезнувшей книге, диссертации и взбешенном профессоре? Или тебе поведать о молодом человеке, чтобы потом можно было его с пристрастием допросить, когда он появится?

— М-м, наверное, и то, и другое. Но вообще-то я хотела знать, как обстоит с продажей дома.

Конни вошла в комнату, держа обеими руками в варежках дуршлаг, от которого валил пар. Она вывалила горячие спагетти в миску на столе.

— А, это…

— Ты ведь еще ничего не сделала, так? — спросила Лиз, скрещивая руки на груди.

— Неправда, — запротестовала Конни. — Я поставила телефон.

Лиз наклонилась и поправила фитиль в масляной лампе на столе. Оранжевое пламя взметнулось, резко высветив ее мелкие черты, и затем выровнялось. Небо еще не потемнело, оставаясь серо-голубым в наступающих сумерках, а внутри дома все погрузилось во тьму.

— Ты предупреди, если мне надо будет искать новую соседку, — серьезно сказала Лиз.

— Лиз! — воскликнула Конни. — Зачем? Сейчас только июль.

— Знаю. Я просто говорю, — тихо сказала Лиз, не глядя на Конни.

— Не глупи. Если я не найду завещания Пруденс Бартлетт и не узнаю, что стало с книгой, то заброшу это интереснейшее исследование. Все свое время посвящу уборке, чистке и продаже дома. А еще уйду из аспирантуры и примкну к Иностранному легиону…

— А как же молодой человек? — спросила Лиз, пропуская сарказм Конни мимо ушей.

Конни зажала нижнюю губу между зубами, а затем улыбнулась:

— Сказал, что фейерверки будут пускать с дамбы. Он попозже зайдет и отведет нас в одно знакомое ему место.

— «Знакомое ему место», — повторила Лиз, помахав руками вокруг головы, а Конни, хохоча, кинула в подругу варежку.

Девушки устроились на одном конце длинного обеденного стола — на маленьком островке, освещенном лампой, — накручивая спагетти на вилки. Лиз делилась смешными историями об учениках своей летней школы латыни («У одного лежал на парте огромный мобильный телефон! Даже у старших студентов их нет! Разве они не для банкиров?») и рассказами о неспешной летней жизни в Кембридже.

Конни слушала Лиз и наслаждалась тем, что не только ее голос наполнял теперь суровые комнаты. Изредка покидая бабушкин скит и выходя в город, Конни перебрасывалась двумя-тремя словами с продавцами, библиотекарями, официантами в кафе, но потом снова уединялась в уже привычном безмолвии. Иногда она с удивлением обнаруживала у себя на коленях Арло, чей взгляд недвусмысленно намекал ей, что она ничего не говорила вот уже несколько часов.

Послышался легкий стук в дверь, и Лиз остановилась, так и не успев дорассказать о каком-то невероятно трудном дне прошлой недели. Она подняла голову, глаза ее заблестели. Она прошептала:

— Ты что, не собираешься открывать?

Конни улыбнулась и кинула салфетку на стол.

— Иду, — крикнула она.

На пороге, словно вынырнув из темноты и зарослей плюща, стоял Сэм. В одной руке он держал упаковку пива, а в другой мощный фонарь.

— Добрый вечер, мадам, — церемонно сказал он, отвесив сдержанный полупоклон и светя себе фонарем в лицо. — Ваш шерп прибыл.

Конни заметила, что на Сэме футболка с надписью «Анархия в Британии», наверное в честь Дня независимости, и невольно хихикнула.

— Сэм Хартли, — объявила она, — я хотела бы представить вам Лиз Дауэрс. Лиз, это Сэм Хартли.

— Очень приятно, — ответствовал Сэм, делая вид, что снимает шляпу.

К Конни подошла Лиз с перекинутым через руку пледом.

— Мистер Хартли, я полагаю? — вопросила она и сделала изящный реверанс, отводя в сторону руку с пледом, словно тяжелый парчовый шлейф.

— Не пора ли нам идти? — спросила Конни. — Фейерверк в девять, верно?

Она заметила, что Лиз окинула Сэма быстрым взглядом, пока тот возился с фонарем, и одними губами сказала Конни: «милый», а потом сразу приняла ангельски-невинный вид, когда Сэм поднял голову.

Три тени ушли в ночь. Из окна столовой сквозь заросли за ними следили блестящие глаза Арло.

Последние искрящиеся завитки рассыпались над самыми потаенными уголками Марблхедской бухты, а со стоящих на якоре яхт доносились гудки, сливающиеся с эхом разрывов над головой и с дружными вздохами публики, сидящей на пледах в парке и на крышах. Красные искры зашипели и превратились в дым, который проплыл над дамбой и растаял. Конни слышала, как люди в парке хлопают и одобрительно свистят, и впервые почувствовала, как в ней просыпаются теплые чувства к обществу, которое до сих пор она привыкла обходить стороной. Она наслаждалась темнотой, скрывающей ее от всех, она была лишь одной из многих, ослепленных огнями в вышине. Облегченно вздохнув, девушка посмотрела на друзей, которые лежали на спине, приподнявшись на локтях и задрав головы к небу.

— Потрясающе, — прошептала Лиз, и Конни услышала, как она дергает пальцем колечко пустой пивной банки.

Дымка от фейерверков постепенно разошлась, и ночное небо снова широко раскинулось над головой. Многочисленные семейства сворачивали пледы и созывали детей, устало собираясь в обратный путь. Конни, Лиз и Сэм сидели молча, слушая тишину.

Конни, зевнув, легла на спину и потянулась, чувствуя, как руки и босые ноги утопают в покрытой росой траве. Вдруг по небу скатилась звезда — крошечный клубок огня, прорезавший атмосферу. Конни улыбнулась, эгоистично решив никому не говорить. Ей даже показалось, что там, где скрылась падающая звезда, горизонт вспыхнул голубым светом и тут же погас.

— Поздно уже, — наконец решилась она. — Пора бы нам назад.

— Народ, что делаете завтра? — спросил Сэм из темноты.

Парк опустел, слышно было лишь волны, бьющиеся о каменный пирс парка.

— Мы ведь на пляж, да, Конни? — спросила Лиз сонным голосом.

— На пляж, — подтвердила Конни, садясь на пледе. — Пошли, Лиз, — сказала она, толкая подругу в ногу. — Сэму пора.

Лиз протестующе застонала, но встала. Свернув плед, компания отправилась по извилистой дорожке назад, на Милк-стрит.

Фонарь Сэма выхватывал из темноты четкий конус света, в котором каждый камушек и упавший на дорогу лист был виден как днем.

— Во всяком случае, Грейс думает, что у меня слишком узкий взгляд, — говорила в это время Конни. — Я думаю, надо еще раз пересмотреть заметки. Она предположила, что Пруденс могла называть книгу по-другому…

— Конни, — авторитетно заявила Лиз, — это, конечно, похвально и все такое. Но завтра у тебя выходной. Мы пойдем на пляж, будем греться на солнышке, плескаться в воде, а вечер проведем в самом дешевом баре, какой только сможем найти. Сэм, ты согласен со мной?

Он засмеялся, и луч фонаря перескочил им на ноги, а потом обратно на дорогу.

— Слушайте, слушайте! — сказал он сквозь смех.

— Я знала, что он мне понравится, — сказала Лиз.

В свете фонаря показались заросли, окружавшие бабушкин дом, а потом и калитка. Конни протянула руку в освещенный круг и отодвинула засов. Они протиснулись в сад и пошли по мощеной дорожке, заросшей травой.

— Ты действительно заслужила выходной, — начал было Сэм, и тут свет фонаря упал на входную дверь.

Все трое замерли. Лиз вскрикнула.

— Боже… — прошептала Конни, в ужасе уставившись на дверь.

Конни, дрожа, натянула свитер до подбородка. Рядом на крыльце, тесно прижавшись к ней, сидела Лиз. Девушки не отрываясь смотрели туда, где Сэм тихо разговаривал с двумя высокими плотными людьми. Их силуэты резко очерчивались в отблеске красно-синей мигалки на патрульной машине, припаркованной на улице. Он пронизывал заросли дикого винограда и выплескивался на бесстрастный, молчаливый фасад дома.

— Они разберутся, я уверена, — тихо сказала Лиз.

Но Конни поняла, что Лиз просто пытается ободрить и себя, и ее.

— Да, конечно, — сказала Конни, обнимая подругу за плечо.

Ее сердце забилось быстрее. Она увидела, как Сэм указал рукой в ее сторону, и две большие фигуры двинулись к ней.

— Вы Конни Гудвин? — спросил один из полисменов.

Второй осторожно отступил в глубь сада и посветил фонарем в окна фасада. У офицера, который возвышался над Конни, была почти наголо острижена голова, а распухший синюшный нос выдавал в нем любителя выпить. Отблески мигалки придавали его лицу что-то демоническое, чего он совсем не заслуживал.

— Да, — ответила она.

— Ваш дом? — спросил он.

— Да. То есть вообще-то нет. Это моей бабушки — Софии Гудвин. Она умерла.

Конни скрестила руки на груди, стараясь не смотреть на входную дверь.

— Трудновато искать ваш дом. Даже нам с офицером Личменом, а мы давно живем в Марблхеде, — сказал он, открывая небольшой блокнот на чистой странице.

— Следов взлома нет, Лен! — крикнул второй полицейский — офицер Личмен, как поняла Конни — из-под окна столовой. Он светил фонарем в окно.

— Хорошо, — сказал первый, что-то записывая. Он повернулся к Конни. — Кто-нибудь знает, что вы здесь живете?

— Думаю, нет, — сказала Конни, нахмурившись. — Моя мама, которая попросила пожить здесь летом. Разумеется, мои друзья. Еще мой руководитель.

— Руководитель? — переспросил полисмен.

— Я в аспирантуре. Мой руководитель — это профессор, у которого я пишу работу, — объяснила она.

— Понял, — ответил он, продолжая записывать.

В эту секунду послышался неистовый собачий лай и крик офицера Личмена «Господи Иисусе!», а затем глухой удар упавшего на землю фонаря.

— У вас собака? — спросил первый полицейский — Лен? — у Конни.

— Да, Арло. Он в доме. Извините, пожалуйста! — крикнула она офицеру Личмену, который, тихо чертыхаясь, шарил в сорняках, пытаясь найти фонарь.

— Странно, что он их не отпугнул, — заметил полисмен, строча в блокноте.

— Да, — взволнованно сказала Конни.

К этому моменту Сэм уже был рядом и поддерживал Конни за талию.

— Офицер… Кардульо, — начала Лиз, разглядев имя на бляхе мундира, — у вас уже есть соображения, кто мог это сделать? Почему кому-то понадобилось пугать Конни? Она даже никого здесь не знает!

Ее голос зазвенел от возмущения, и Конни тихонько взяла подругу за локоть. Все снова посмотрели на входную дверь.

На деревянной двери был выжжен круг примерно двух футов в диаметре. Внутри него помещался круг поменьше, разделенный линиями по обеим осям, как мишень. В верхней половине неровным, словно древним, почерком было выведено слово Alpha, а над ним — две буквы x. В левой верхней четверти круга по внешнему краю было написано слово Meus с буквами x в начале и в конце. В правой верхней четверти располагалось слово Adjutor, так же оформленное буквами x. Зеркально в нижней половине круга виднелись слова Omega — ближе к центру, Agla — в нижней левой четверти и Dominus — в нижней правой. Все слова, словно в кавычки, были заключены в буквы x.

— Трудно сказать, — ответил офицер Кардульо, кладя руку на тяжелый пояс. — Приезжают порой придурки из Салема — готы всякие, еще кто-нибудь. Иной раз рисуют краской на стенах. Пентаграммы там, еще какие-нибудь штучки. Но не такие сложные.

— Могли подумать, что дом заброшен — без света, в зарослях, — задумчиво добавил офицер Личмен, присоединяясь к ним. — Мало ли, дети шалили. Ваша собака их испугала, а иначе проникли бы внутрь. В доме что-нибудь пропало?

— Ничего, — ответила Конни, неосознанно поднося ко рту руку и обгрызая ноготь. — Там нет ничего ценного.

Она почувствовала, что теряет самообладание, а внешняя скорлупка спокойствия идет трещинами.

— А что это за слова хоть знаете? — спросил Кардульо, глядя на Конни.

— Нет, — прошептала она.

Загадочный символ оставался на месте, распространяя в ночном воздухе резкий запах обгоревшего дерева и дыма, как будто дверь разукрасили за несколько секунд до их прихода. На крыльце кое-где виднелся осыпавшийся пепел.

У Конни в уголке глаза показалась горячая слеза и поползла вниз по щеке.

— Alpha и omega — первая и последняя буквы греческого алфавита, — сказал Сэм. Конни почувствовала, как он сжал ее сильнее.

— Dominus adjutor meus — это латынь, — нерешительно добавила Лиз. Она взяла из рук Сэма фонарь и подошла ближе к двери. — Конечно, в слове adjutor должно быть не j, а i, если уж говорить о старинном написании. Примерно это можно перевести, как «Господь мой заступник» или «Бог мой помощник». «Заступник» используется чаще. — Хмурясь, она смотрела на надписи. — Я не знаю, что такое Agla. Аглаида — это имя одной из граций, но скорее всего они имели в виду совсем другое.

— Ого, ничего себе! — сказал офицер Личмен, толкая локтем офицера Кардульо. — Я прислуживал в алтаре, но такого бы не сказал!

— А кто это «они»? — спросил Сэм.

Полицейские быстро переглянулись.

— Послушайте, — сказал Кардульо после неловкой паузы, засовывая блокнот в задний карман брюк. — Мы записали ваши показания. На следующей неделе могу к вам заехать — буду в патруле. Но больше похоже на хулиганство. Явно дети шалят.

— На хулиганство? — недоверчиво повторил Сэм. — Вы серьезно? Вам не кажется, что обычные хулиганы просто набрызгали бы краску из баллончика? Или нарисовали бы маркером?

В его голосе слышалась ярость, и Конни постаралась перехватить его взгляд и едва заметно покачала головой. Спорить с полицейскими без толку — все равно не воспримут всерьез.

— Простите, ребята, не знаю, что вам сказать. Дом стоит далеко, света нет. Вы смотрели фейерверк, было шумно, а здесь никого. Смахивает на детские шалости и невезение, — сказал Кардульо, а Личмен кивнул в знак согласия. — Вот моя карточка. Если что, звоните, хорошо?

— Что ж, спасибо, — пробурчала Конни, беря карточку, и полисмены удалились.

— Надо бы тут фонарь повесить! — крикнул один из них, и Конни слабо улыбнулась.

Красно-синяя мигалка погасла, и некоторое время виднелись лишь красные габариты.

Конни стояла, словно пригвожденная к месту, а холодный ночной ветер обдувал ей ноги и поднимал в воздух легкий пепел с крыльца.

Интерлюдия

Из таверны донесся оглушительный грохот, а за ним смех и одобрительные возгласы. Перекрывая все, взревел голос Джозефа Хэббарда, отдававшего указания. Крики и улюлюканье приблизились к двери, которая, распахнувшись, выплюнула молодого человека с испачканным лицом и красными глазами. На нем был потертый плащ размера на три больше, чем нужно.

— Я у-уже х-хотел з-за-платить, — промямлил он, стоя на четвереньках.

Пруденс Бартлетт стиснула зубы, а глаза сверкнули ледяным блеском. Она наклонилась и, подхватив парня под руку, помогла ему встать на ноги. Крепкими, жилистыми руками она держала его за плечи, пока он не перестал раскачиваться. Совсем еще юный, как ее Пэтти. В волосах застрял песок, а пряди, выбившиеся из тонкого хвоста, торчали во все стороны. Над губой и на подбородке виднелся пушок. Пруденс вздохнула.

— Я у-уже… — опять начал парень и выдохнул.

В лицо Пруденс ударил едкий запах барбадосского рома. Она задержала дыхание.

— Да ты погряз в пороке, — сказала она.

Нос парня вспыхнул, а глаза и щеки съежились от накативших рыданий.

Она взяла его лицо в ладони. Глаза Пруденс стали почти белыми от напряжения. Через ладони она направляла жесткие указания и чувствовала, как принимает их тело мальчика и как они вливаются в его кровоток. Под ее пальцами его лицо покраснело, и он всхлипнул. Она прошептала несколько слов и потом выпустила его.

— Ступай домой, — сказала она. — И нечего больше пить крепкие напитки.

Мальчик медленно поднял руку и ощупал лицо, где уже исчезали красные следы от ее пальцев. Заморгав ясными глазами, он сглотнул и, с опаской глядя на Пруденс, без единого слова повернулся и побежал к пристаням. Пруденс невесело усмехнулась.

В конце переулка послышался голос: «Поберегись!» и из окна на улицу выплеснули помои.

— Ах, чтоб тебя, грязная курица! — крикнул проходящий мимо лодочник, которому чуть не забрызгало штаны.

Вонь поползла по улице, и Пруденс сморщила нос.

Открыв дверь таверны, она оглядела комнату в поисках человека, с которым должна была встретиться. Плотный дым заполнял все уголки, поднимаясь от курительных трубок и от большого каменного очага у дальней стены и окутывая людей, сидящих на низких скамьях вдоль грубых деревянных столов. Приятно пахло горящими поленьями и элем, рыбной похлебкой и мокрыми, пропитанными морской солью шерстяными накидками. Пруденс спустила с плеча тяжелый сверток и неосознанно положила руку на корсаж, стягивающий талию. От насыщенного аромата похлебки ее рот наполнился слюной, и она прикинула, не получится ли уговорить этого Роберта Хупера угостить ее.

— Прю! — прогудел хозяин таверны, кивнув в знак приветствия.

— Джо, — кивнула она в ответ.

Она пробралась к нему через шумную комнату, по дороге отпихивая тянущиеся к ней руки подпивших посетителей.

— Был у тебя сегодня некто Роберт Хупер? — спросила она, подойдя к столику, за которым сидел хозяин.

На столе стояла большая бутыль, а сбоку к Джо прижималась хохочущая девица. Ее корсаж почти распустился, а румянец на щеках был явно ярче, чем предполагалось природой.

Джозеф Хэббард поскреб одной рукой свои бакенбарды, а другую положил на колено. Его обширный живот нависал над ремнем штанов, а плащ был распахнут. Под косматыми седыми бровями блестели темные глаза.

— Это Роберт Хупер с холма? Дом у него красивый, большой. Только отстроил.

— Тот самый, — ответила она, оглядывая комнату в поисках человека, подходящего под такое описание.

«Козел и якорь» не так часто посещали люди, живущие на холме. Джо хрипло рассмеялся.

— У него к тебе, видать, дело? — спросил он, отхлебнув из кружки.

— Да, — сказала Пруденс. — Я тогда подожду.

Она отыскала свободную скамью у стены и положила сверток на стол. Устраиваясь на своем месте, убрала под чепец выбившиеся пряди волос и разгладила складки на рукавах. Роберт Хупер, наверное, щеголь.

— Уж к жене-то тебя не позовет, я полагаю! — загудел Джо, подзывая прислугу. Женщина, сидевшая рядом с ним, неприятно и визгливо рассмеялась, прикрыв лицо веером. Не такая уж молоденькая, подумала Пруденс.

— Ты бы ее тут же поставила на ноги, его девчонку! — Джо давился от смеха.

Пруденс в негодовании нахмурилась.

— Как поживают миссис Хэббард и маленькая Мэри? — спросила она язвительно.

Служанка принесла и поставила перед ней бутыль эля и ждала, глядя на Джо Хэббарда.

— А, хорошо. Ей почти два. Уже измучила нас.

Он посмотрел на служанку, и та удалилась, не требуя денег. Джо усмехнулся.

— Твое здоровье, Прю! — сказал он, поднимая стакан.

— И твое, — ответила она, поднимая свой.

Уже дюжина младенцев от тебя родилась, говорил ее взгляд, да не всех рожала миссис Хэббард.

Пруденс вытащила из кармана небольшую глиняную трубку и скомканный листок бумаги, который носила с собой уже несколько дней. Расправила его и стала пристально рассматривать, набивая трубку табаком, а затем раскурив ее от лампы, стоящей на столе. «ТРЕБУЮТСЯ СТАРЫЕ КНИГИ», — было напечатано в объявлении. «ЗА УНИКАЛЬНЫЕ И РЕДКИЕ ПЛАТИМ. ОБРАЩАТЬСЯ К МИСТЕРУ ХУПЕРУ ПО СЛЕДУЮЩЕМУ АДРЕСУ». Она затянулась, желтоватые щеки впали, дым от крепкого табака заполнил легкие и постепенно успокоил трепещущие нервы. Она еще может передумать. В конце концов, его пока нет. Может быть, книга ему вообще не нужна.

Пруденс украдкой взглянула на сверток и положила на него руку. Водя пальцем по грубой ткани, она обдумывала сумму, которую он указал в ответе на ее письмо. Больше, чем она сможет заработать за два года повитухой. Но Пруденс продавала книгу не только из-за денег. Были и другие причины избавиться от нее.

Вдруг в таверну словно вплеснули тишину, которая волнами разлилась по комнате. Пруденс подняла голову. У двери стоял молодой человек, одетый в богатый малиновый камзол с блестящими пуговицами и высокими элегантными обшлагами. Он приглаживал волосы, упавшие на лоб, когда он снял новую фетровую треугольную шляпу. Постучав ногами, чтобы отряхнуть грязь с мягких сапог из телячьей кожи, он стал осматривать таверну, явно кого-то ища. Пруденс поймала его взгляд и подняла подбородок. Он улыбнулся и направился к ней, держа под мышкой шляпу и оставляя за собой шлейф тишины.

— Миссис Бартлетт, я полагаю? — спросил он с полупоклоном.

— Можно Прю, — сказала она, и молодой человек церемонно сел.

Вся таверна наблюдала, как он усаживается рядом с повитухой в углу у очага, немного пообсуждала это нелепое сочетание и вернулась к своим занятиям — веселью и выпивке.

— Это и есть та книга? — спросил он, указывая на сверток, лежащий перед Пруденс. Потянулся было к нему, но его остановили слова Пруденс, прозвучавшие, как назидание:

— «Козел и якорь» славится своей похлебкой.

Она попыхивала трубкой, выдыхая дым в сторону, и спокойно смотрела на молодого человека.

— Ах да, — сказал Роберт Хупер, оборачиваясь к служанке, которая уже подошла к их столу. — Конечно. Две тарелки похлебки, будьте так любезны. И хорошего пуншу.

Девушка засопела в ответ, а Хупер повернулся и стал смотреть на сверток. Пруденс подвинула книгу поближе к Хуперу и, пока тот разматывал тряпку, изучала его. Одежда новая, но носил он ее с застенчивостью человека, явно к ней не привычного. Он без конца поправлял кружевные манжеты и двигал туда-сюда шляпу на скамье, не зная, как лучше за ней присматривать. У него было открытое, честное лицо человека, который не пьет, не шляется по девкам и далек от сладкой жизни. Смуглый оттенок кожи говорил о том, что Роберт Хупер много времени проводит на воздухе и на воде.

Когда принесли похлебку, он схватил в кулак оловянную ложку и наклонился к миске. Пруденс слегка улыбнулась и поправила трубку во рту. Хупер оттолкнул миску и взял книгу.

— Замечательно! — сказал он, осторожно, по одной, переворачивая страницы. — И написана не одной рукой? — Он взглянул на Пруденс.

— Конечно, нет, — ответила она.

— Это на латыни? — Он перевернул еще одну страницу и вглядывался в текст.

— Большей частью на латыни. Есть и на английском — ближе к концу. А что-то даже зашифровано. Больше ничего не могу сказать.

— Из вашего письма я понял, что книга из Англии.

— Так мне говорили, — ответила она. — Вроде семейного альманаха.

— Любопытно, — сказал молодой человек, гладя кожаный переплет с нежностью, которая удивила Пруденс. У него корявые, грубые, мозолистые пальцы. Видимо, его благоговение перед старыми книгами оттого, что у него никогда не было своих. — А вы не знаете, сколько ей лет? Какая запись самая старая?

Пруденс подняла бровь и, ничего не говоря, тихонько ела похлебку. Минуту они сидели молча. Хупер щурился, разглядывая страницу, всю покрытую какими-то символами и крестами, а Пруденс гадала, когда же будет время поговорить о деньгах.

— Я не умею читать по-латыни, — признался Хупер, не глядя на Пруденс. Она внимательно посмотрела на него, сложив руки под подбородком, и тихо вздохнула. У всех есть раны, требующие излечения, — подумала она. — И все находят меня. Она смотрела на цветущего молодого человека, сидящего перед ней, и ощущала внутри него разрушение. Пруденс даже почувствовала себя уставшей. — Но я имею в виду, что мой сын научится, — добавил он, подняв голову.

Она некоторое время молча изучала его лицо.

— Зачем вам нужны старые книги, мистер Хупер? — спросила она наконец, теребя в руке оловянную ложку.

Он смущенно рассмеялся.

— Мои деловые интересы за последнее время выросли, — начал он, — большей частью благодаря процветающим связям с некоторыми купеческими домами в Салеме. — Он сделал большой глоток пунша и уже поднял руку, чтобы вытереть рот рукавом, но вовремя остановился. Из-за обшлага он извлек тонкий платок и, промокнув им губы, спрятал обратно.

— Я получил… то есть несколько джентльменов пригласили меня присоединиться к их Вечернему клубу по понедельникам. А в этом клубе люди сплошь начитанные и с хорошим вкусом, и они решили открыть частную публичную библиотеку, которую мы бы могли собрать по своим литературным и научным интересам. — Он помолчал, двигая кружку с пуншем по столу. — И нас попросили пожертвовать что-либо из своих коллекций. Вот.

Он взглянул на Пруденс.

— А у вас ничего нет, — закончила она за него.

— Я приобрел несколько хороших экземпляров, хотя не таких замечательных и редких, как ваш, и надеюсь найти еще.

Он полез в карман и вытащил оттуда небольшой, затянутый шнурком кожаный мешочек. Положил его на стол перед Пруденс. Мешочек был толстый и тяжелый.

— Я не представляю, как вы сможете с ним расстаться, — сказал Хупер, внимательно глядя на нее.

У Пруденс заныло в животе при виде толстого, тяжелого кошелька, лежащего на столе рядом с ее альманахом, вернее, альманахом ее матери, потому что мама, хоть и слабая здоровьем, все еще жила в ее доме. Перед ней предстало мамино постаревшее, но красивое лицо в окружении всех сплетен и слухов, сопровождавших ее всю жизнь. У Мерси оказалось больше сил, она шла по жизни с гордо поднятой головой. Пруденс знала, как много вложила в этот альманах ее мама, но у Пруденс он вызывал лишь негодование. Ее мать прожила всю жизнь отверженной. Всю накопившуюся горечь и обиду на соседей, которые избегали ее маму и до сих пор перешептывались, когда Пруденс водила Пэтти в церковь, она излила на эту книгу в потертом кожаном переплете.

Она подумала и про Джозайю. Он жаловался на стреляющие боли в спине, которые с каждым днем становились невыносимее от тяжелой работы — он разгружал корабли на пристани. Пруденс представила, как вдруг с треском рвутся ветхие веревки и тяжелые деревянные бочки катятся по сходням на ее мужа… Она не мыслила своей жизни без него. Пруденс закрыла глаза. Ее отец погиб в одно мгновение, смытый в море волной, и отец ее матери тоже — как и все мужчины ее семьи. Если она избавится от книги, быть может, удастся уберечь Джозайю от мстительной руки провидения. Господь дарует, и Господь забирает. Пруденс мечтала вышвырнуть книгу из своего дома, чтобы она не пятнала ее семью.

По правде говоря, Пруденс боялась подумать, что скажет Мерси, узнав о таком предательстве. Но Мерси в старости стала хуже соображать. Днем она копалась в саду, ворчала в кухне на Пэтти или дремала под деревом с собакой. Уже несколько лет она не спрашивала про свой альманах, и уже давным-давно никто не обращался к ней за советом. Мерси Лэмсон тихо доживала свои дни, похожие один на другой. И однажды им настанет конец.

Пруденс подумала о Пэтти — с Рождества она подросла на три дюйма. Резвая, участливая девочка, ловко управляющаяся с садом и курами, которые каждый день одаривали ее свежими яйцами, ровными и круглыми, как маленькие дыни. И какое ей дело до старых сплетен и предрассудков? Деньги из маленького толстого кошелька можно отложить на приданое. А можно отремонтировать дом на Милк-стрит. У Пэтти веснушки от солнца и добрые голубые глаза — совсем не такие холодные и усталые, как у Пруденс. Что ж, когда Пэтти будет столько же лет, сколько сейчас Пруденс, уже настанет девятнадцатый век. Иногда она пыталась вообразить мир, в котором будет жить ее дочь — еще неуклюжий подросток, роняющий чашки. И она видела, как от неподвижного кухонного стола в их доме убегает далеко вперед бездонное время. Его величие ошеломляло и пугало.

Пруденс отложила в сторону выкуренную трубку и взяла со стола кошелек.

— Он мне больше не нужен, — просто сказала она.

Положила кошелек в карман, молча кивнула удивленному Роберту Хуперу и, пробравшись через зал таверны «Козел и якорь», вышла в дверь навстречу своему будущему.

Глава тринадцатая

Конни сделала большой глоток коктейля и, опуская стакан на стойку, с раздражением заметила, что рука дрожит. У Эбнера недавно появилась подборка хитов «Лед Зеппелин» в акустической обработке, которые гремели вот уже целый час, пока Конни сидела в баре. Джанин по обыкновению опаздывала. Конни подумала, что, если через пять минут Джанин не придет, велики шансы, что она встанет и зашвырнет стулом в музыкальный автомат. Она представила, как поднимает тяжелый стул и обрушивает его на стеклянный короб автомата. Стекло со звоном разбивается и падает, а музыка — о, счастье! — наконец смолкает. Конни довольно улыбнулась своей фантазии.

— Конни, здравствуй! — задыхаясь, выпалила Джанин Сильва, усаживаясь на стул рядом с Конни и сбрасывая сумку к ногам. — Извини, что опоздала. Что пьешь? Олд-фэшн? — Она показала Эбнеру два пальца, тот понимающе кивнул и отвернулся. Джанин, опершись на локоть, водрузила на кончик носа очки в ярко-фиолетовой оправе.

— Итак, — сказала она, и Конни, все еще сидя к ней боком, сделала еще один большой глоток коктейля.

Потом, засунув руку в карман шорт, вытащила оттуда ключ, который она нашла в бабушкином доме, и со стуком положила его на стойку. После этого повернулась к своему профессору.

— В тот самый день, когда я переехала в бабушкин дом, я наткнулась на ключ, который ни к чему не подходит, — сказала она. У Джанин вытянулось лицо. — А с ключом я нашла записку с именем — Деливеренс Дейн. — Она поднесла ко рту руку и стала грызть ноготь. Эбнер как раз ставил перед ними два тяжелых запотевших бокала. Джанин молча подвинула в его сторону купюру в несколько долларов.

— Оказывается, — продолжила Конни, отставив пустую кружку и протягивая руку к бокалу, — Деливеренс Дейн — неизвестная салемская ведьма. В отличие от остальных жертв она была целительницей, знахаркой. И она оставила книгу записей о своей работе.

— Конни! Это же чудесно! — воскликнула Джанин, широко распахивая глаза. — Какая неожиданная удача! Люди всю жизнь не могут найти такой уникальный первоисточник! И какое обширное поле исследований истории женщин…

Она осеклась, увидев, что Конни хмурится.

— Я знаю! — прерывающимся голосом вскричала Конни. — А теперь Чилтон грозится снять меня с бюджета, если я не смогу ее найти! А потом еще эти хулиганы… — Всхлипнув, она глубоко вздохнула, с трудом сдерживая слезы, готовые брызнуть из глаз. — Не представляю, что делать.

Джанин сочувственно сжала губы и погладила Конни по руке.

— Ну-ну, не надо. Давай по порядку. Во-первых, мы с тобой друзья. Я тебе кое-что скажу и надеюсь, что это останется между нами.

Конни кивнула, вытирая глаза. Ее младший научный руководитель наклонилась ближе и понизила голос.

— Мэннинг Чилтон… — начала она, затем, помедлив, отхлебнула коктейль, собираясь с мыслями. — Конечно, Мэннинг — видный ученый и, конечно, его репутация на факультете безупречна.

Конни сдвинула брови. Если бы репутация Чилтона была под сомнением, зашаталась бы вся научная карьера Конни. Джанин кашлянула, оглядела слабо освещенный зал и придвинулась ближе к Конни.

— Просто его последние исследования… Ну, они как-то повернули в идиосинкразическую сторону.

— Что вы имеете в виду? — в замешательстве спросила Конни.

Она знала, что он готовит какой-то важный доклад для осенней конференции Ассоциации специалистов по истории колониальной Америки, но о его содержании даже не догадывалась.

— Долгое время Чилтон изучал использование алхимических символов в психоанализе Юнга, — стала объяснять Джанин. Ее голос почти тонул в музыке и доносившихся из дальнего угла разговорах студентов летней школы. — Его интересовала алхимия как способ понимания мира, использующий в качестве метода подобие. Он полагал, что язык алхимии способен предоставить психоаналитическую интерпретацию древним ритуалам и магическому мышлению. Но последний доклад, который он сделал на конференции Ассоциации специалистов по истории колониальной Америки, был немного более… — она подыскивала слово, — буквальным, — закончила она. — Он был более буквальным.

— Буквальным? В каком смысле? — спросила Конни, подаваясь вперед.

Теплое, пахнущее мятой дыхание Джанин коснулось ее лица.

— Ты когда-нибудь слышала об алхимическом концепте, называемом философским камнем?

— Конечно, — ответила Конни. Она все еще ничего не понимала. — Одна из целей алхимиков Средневековья, верно? Какое-то мифическое вещество, способное превратить любой металл в золото и послужить универсальным лекарством от любой болезни. Правильно? Но никто никогда не знал, что оно собой представляет, какого цвета, из каких элементов состоит. Все его описания и способы получения изложены в форме загадок. Оно известно лишь Богу.

— Верно, — сказала Джанин. — Одна из загадок гласит, что философский камень вовсе не камень, это драгоценная вещь, но не имеет цены, неизвестен никому, но известен всем. В обычном понимании алхимия — предшественница современной химии. В каком-то смысле это так и есть, так как ученые-алхимики впервые в истории стали проводить опыты с веществами и выяснять, могут ли они переходить из одного состояния в другое. Однако многие исследователи, и среди них Чилтон, подчеркивают религиозную составляющую средневековой алхимии.

— Религиозную? — переспросила Конни.

— Да, — ответила Джанин. — Алхимики мыслили аналогиями. Согласно их теориям мир вокруг нас наполнен значением, а строй вселенной есть отражение человека. Аналогичный образ мышления заложен в астрологии: движение звезд и планет отражает наши действия и влияет на нас, и если мы прочитаем его верно, то узнаем правду о нашей ежедневной жизни. И они начали разделять мир на категории, имеющие сходные свойства. С одной стороны, есть солнце, которое олицетворяет тепло, мужественность, прогресс, сушь, день. С другой стороны, есть луна, управляющая холодом, женственностью, регрессией, влагой и ночью. Есть четыре качества: тепло, холод, влажность и сухость. Все на Земле, как они думали, можно описать, используя эти категории. Золото, например, может быть представлено сочетанием солнца, земли, огня, тепла и сухости, что охватывает его цвет, текстуру, полезность, что угодно. Я просто рассуждаю, но ты ведь поняла, что я имею в виду?

— Думаю, что да, — осторожно сказала Конни, не уверенная, что поняла. — Сложно мыслить в таких терминах. Золото — всего лишь элемент, верно?

— Да, но в Средние века этого еще не знали, — сказали Джанин. — Мир был сплошной загадкой до того, как мы узнали об атомах и ДНК. Люди пытались понять, каковы его составляющие, не только чтобы узнать мир лучше, но и чтобы им управлять. Алхимия говорит, что элементами и их качествами могут управлять одаренные люди, которые заставляют вещества изменить форму вопреки природе. Они сравнивали плавильную печь с человеческим телом, которое тоже преобразует вещества — пища и вода становятся костями и мышцами. Сперматозоид трансформируется внутри тела, как семя в земле, создавая что-то из ничего. Изготовление философского камня, или Великое Дело, требовало самых чистых элементов и самую высокую степень таланта. Это было похоже на поиск путей совершенствования как вещества, так и души.

— Но это псевдонаука, — запротестовала Конни. — Ее всерьез не воспринимали… — она помедлила, обдумывая, — двести лет! По крайней мере.

— Ну, Чилтон говорил не об этом, — сказала Джанин. — Я была на конференции и должна тебе сказать, что он шокировал всех. Он исследовал личные дневники уважаемых химиков семнадцатого−восемнадцатого веков — в том числе Исаака Ньютона, — которые глубоко изучали то, что называлось «вегетацией металлов». Подразумевалось, что трансформация металлов под действием температуры и давления уподобляется росту растений и животных. Мэннинг предположил, что ключевым веществом в загадке мог быть углерод — основа жизни, — который под воздействием температуры и давления можно превратить и в уголь, и в алмаз. Он утверждал, что есть еще одно видоизменение углерода, еще неизвестное современной науке, но достижимое алхимическими методами.

— Методами? — переспросила Конни.

Джанин тихо вздохнула.

— Конни, он доказывал, что философский камень действительно существует. И особенно подчеркивал, что алхимию следует воспринимать не символически — как образ мышления, а буквально.

У Конни расширились глаза. Вот ее научный руководитель стоит на кафедре, а диапроектор отбрасывает темно-красное изображение камня на его лицо и глаза. Он стучит кулаком по кафедре, а губы двигаются. Но в зале слышен только смех. Она моргнула, видение исчезло. Рука потянулась к болезненно пульсирующему виску.

Джанин рассмеялась.

— Да-да, у меня тоже от этого болит голова. Участники конференции повеселились на славу. В лучшем случае его обвиняли в антиисторизме, а в худшем — предлагали уйти в длительный отпуск. — Джанин выпустила воздух сквозь зубы и еще больше понизила голос. — Даже ректор университета с ним потом беседовал. Интересовался, не слишком ли хлопотно быть главой факультета. Разумеется, это между нами.

— Поразительно… — сказала Конни.

Невероятно. Что тогда сказал Чилтон? Я попросил бы подождать, пока я не представлю вам то, что у меня есть. А потеря факультета для него хуже смерти.

— Ну, — продолжила Джанин, — ты знаешь Мэннинга и можешь представить, как он воспринял их реакцию. Для него это удар. — Она покачала головой. — Так что если он с тобой слишком строг, теперь ты знаешь из-за чего. Думаю, ему надо немного прийти в себя и восстановить репутацию. Если он сможет представить реального протеже, который проводит серьезное, инновационное исследование…

Она замолчала и потянулась потрогать ключ.

— Какой красивый. Старинный? — спросила она, поворачивая ключ в мягком свете бара.

Конни промолчала. Она подносила тяжелый бокал к губам, и коктейль вдруг плеснулся через край. Чтобы Джанин не заметила, Конни подхватила дрожащий бокал другой рукой.

Скрипнув тормозами, машина остановилась. На ветровое стекло шлепнулась капля дождя. Конни прижала руку к груди, где бешено и неровно билось сердце, как бегун, который то бросается вперед, то, запыхавшись, прислоняется к дереву передохнуть. Она рассказала Джанин Сильве о странном символе, выжженном на ее двери. Джанин ужаснулась и забросала ее вопросами. Что значит «выжженном»? Кому понадобилось портить бабушкину дверь? Что сказали в полиции? Ну, теперь, когда она подала жалобу, наверное, уже ничего больше не сделаешь. Наверное, страшно одной в доме?

Конни нахмурилась, глядя на магазин через улицу. Еще несколько капель упали на капот и крышу, стуча по металлу и скатываясь, как змеи, по стеклу. При мысли о дымящемся круге, врезанном, как шрам, в деревянную дверь, возникал единственный вопрос: откуда он взялся? Еще несколько часов после того, как ушли полицейские, Сэм нервно подходил к окну гостиной, где они сидели, и светил фонарем во двор. Ответа ждать не приходилось. Полиция права, это просто подростки из Салема чудят, — предположила Лиз. Но такое объяснение никого не устроило.

Не имея возможности понять, как круг появился, они стали думать, что он может означать. «Господь, мой заступник», — перевела Лиз. А греческие буквы альфа и омега указывали на божественное как начало и конец всего. Но еще было странное слово Agla и огромное количество букв x. Что означали они? Наконец, уставшие от напряжения и страха, Конни и Лиз отправились спать наверх. Сэм настоял на том, чтобы остаться. Девушки не возражали. И он сидел, изредка подремывая, всю ночь в кресле у камина с фонарем в руке, пока на небе не показалась заря. Конни вздрогнула от этого воспоминания. В этот момент по небу прокатился гром — словно рев зверя, рыщущего по соседним улицам.

Тихо ударил гонг, когда Конни открыла дверь магазина «Сад Лилит: травы и магические сокровища». Та же женщина с большими серьгами в ушах сидела за стеклянным прилавком у кассы и разбирала квитанции. Ее волосы на сей раз были собраны в большой пучок на макушке.

— Светлейшие… благословения, — сказала она, узнавая Конни, и проворно перевернула обложкой вниз книгу, которую читала.

— Что значит Agla? — не здороваясь, потребовала Конни.

Как ей противна эта женщина с ее глупыми серьгами! И ее магазин, процветающий на костях горстки ни в чем не повинных людей. Конни буравила женщину глазами и вдруг поняла, что она добрый и чувствительный человек с развитой интуицией, но почти вся ее так называемая интуиция заключается в кротком взгляде на мир. Она совсем не плохая, эта женщина с большими серьгами. Просто ее мир слишком маленький и розовый.

— Что? — смутившись, напряженно переспросила женщина.

— Agla, — громко повторила Конни, приближаясь к кассе. — Я хочу, чтобы вы мне сказали, что значит это слово. Особенно если оно внутри какого-то бредового круга и около него буквы x.

Ее голос напрягся, женщине стало еще больше не по себе — от нее исходили почти видимые волны тревоги.

— Я… я не знаю! — воскликнула она, испуганно перебегая взглядом по дальним углам магазина.

— Кто-то, — продолжала Конни, — выжег его на двери бабушкиного дома. Пытался запугать меня. — Она оперлась ладонями о прилавок, у женщины затрепетали веки. Конни хотелось переложить на кого-нибудь ответственность за тот неослабевающий страх, который владел ею с тех пор, как на двери появился злосчастный круг. Она мстительно ждала, что женщина начнет с ней препираться, и тогда у Конни будет предлог повысить голос и выплеснуть хотя бы часть ужаса, который она прятала ото всех. — Выжег его. И я бы желала по крайней мере знать, что означают написанные там слова.

Сглотнув слюну, женщина посмотрела на Конни с беспокойством и жалостью.

— Этот круг, — начала она. — Насколько он… совершенен?

— Что вы имеете в виду? — переспросила Конни.

— Есть ли там случайно прожженные места и линии? Отличаются ли следы по глубине?

— Нет, — ответила Конни, складывая руки на груди.

Женщина открыла рот, намереваясь что-то сказать, передумала и поманила Конни за собой.

— Я так и думала. Пойдемте со мной, — сказала она. — Я не знаю, что это значит, но знаю, где можно посмотреть.

Конни поплелась за ней в заднюю комнату магазина, где одна стена была заставлена книгами, а другая — просроченными травами. Женщина вытащила с одной из полок толстую книгу.

— Дело в том, — сказала она, шурша страницами, — что я знаю многих из местной викканской общины. Некоторые из них — посвященные третьего уровня, чего очень трудно достичь. — Она взглянула на Конни, ожидая одобрения, однако не получила его. — Многие весьма искусны в заклинаниях — они практикуются на шабашах. Но… — Она пробежала пальцем по странице, а потом повернула книгу к Конни, чтобы та смогла прочитать нужную строку. — Никто из тех, кого я знаю, — она помолчала, — никто никогда не мог изобразить круг, подобный тому, который вы описываете. Одна группа однажды попыталась сотворить что-то вроде круглого клейма, но маленького. И то выжженный круг получился неполным. И конечно, не действовал.

Книга, которую женщина достала с полки, оказалась энциклопедией язычества и оккультизма. Конни наклонилась и взглянула на ту строку, куда указывал палец женщины.

— Зеркало искусства и природы, — вслух сказала Конни, и женщина, наклонившись над ней, спросила:

— Что это?

— Название книги, — ответила Конни, сдвинув брови. — Немецкой. 1615 года.

Она подняла голову и встретилась взглядом с женщиной. На лице той отразилось беспокойство, казавшееся искренним. Сунув тяжелый фолиант ей в руки, Конни замерла в задумчивости.

— Как вы думаете, мог ли кто-то из хулиганства нарисовать такую штуку на чьей-нибудь двери? — наконец спросила она, пристально глядя на женщину.

Женщина с большими серьгами вздохнула и сжала губы.

— Не хочу вас пугать, — сказала она, — но нет. Такое творение требует тщательной работы. Никто бы не нарисовал его просто так.

Она сочувственно смотрела на Конни широко открытыми глазами, словно умоляя, чтобы та ей поверила. Разум Конни противился. Творение! Что это значит, в конце концов? Получается, круг появился неспроста. Какое дурацкое предположение. Мир и без того полон необъяснимых вещей.

— Послушайте, — сказала женщина, закрывая книгу и прижимая ее к груди, — я знаю, что вы не верите в религию Богини. Я вижу по вашему лицу. — Конни нахмурилась, но отрицать не стала. — И все же, если вы желаете, я могу сотворить для вас мощное охранительное заклинание.

— Что? — не веря своим ушам, переспросила Конни.

— Ну, вы понимаете. Заклинание. Чтобы ваша бабушка чувствовала себя в безопасности. — Ее брови поднялись над глазами, как два маленьких полумесяца, и Конни подумала: вот и свелось все к деньгам.

— Моей бабушки уже двадцать лет нет в живых, — ответила Конни.

— Как хотите, — сказала женщина, ставя книгу на полку. — Но помните: только потому, что вы во что-то не верите, еще не значит, что оно не существует.

Пробормотав «спасибо», Конни большими шагами подошла к двери и распахнула ее. И в этот момент небо словно раскололось пополам, и капли дождя забарабанили по земле.

Несколько часов спустя, когда дождь уже кончился, Конни сидела, слушая тишину бабушкиного дома, прерываемую цоканьем коготков Арло по широким сосновым половицам и шуршанием об окна листвы, тронутой легким летним ветром. В доме по-прежнему было душно и жарко. Конни ловила себя на том, что прислушивается ко всем еле слышным шорохам и иногда, работая за столом, оглядывается через плечо, словно ожидая кого-то увидеть. Полиция сказала, что бояться нечего, повторяла она про себя, а глухие удары сердца отдавались в ушах. Никого нет. Если бы и были, Арло бы всех распугал. И несмотря на казавшуюся безупречной логику, через несколько минут она снова вскидывала голову и прислушивалась.

Арло показался из-под ее стула, широко и сладко зевая. Продолжая просматривать свои записи, Конни опустила руку почесать собаку между лопаток.

— Не понимаю, почему ты так спокоен, — заметила она. — Ты даже не пикнул в ту ночь, когда мы вернулись с фейерверков и обнаружили выжженный круг. Ты сидел тихо, пока полицейский не посветил в окно фонариком.

Пес перекатился на бок и подставил ей подбородок, сонно улыбаясь усатой мордой. Конни мысленно собрала в кулак все нити своих размышлений, пытаясь сплести их в единое связное целое. Книга Деливеренс исчезла из дневника Пруденс, но Конни думала, что, возможно, ее называли или описывали по-другому. Чилтон в ярости по поводу ее забуксовавшего исследования, но Джанин считала, что это из-за проблем с его собственной работой. Женщина из викканского магазина со всеми своими амулетами и искренностью не знала ничего конкретного про круг на двери. Друзья волновались, что Конни живет в доме одна, а ее обычно беспокойная собака спокойно спит, очень довольная собой.

Конни поставила босую ногу на сиденье стула, опершись коленом о стол. Листочки из блокнота были разбросаны по столу, и из всей массы написанных ее почерком слов бросались в глаза дом, сад, альманах, я осталась дома.

— Она хотела продать мне заклинание, — сказала Конни псу. — Представляешь?

Арло глубоко и ровно дышал, подергивая во сне передней лапой. Она вновь склонилась над своими листочками, в то же время пытаясь нашарить на столе что-нибудь, что можно повертеть в руках. Пальцы наткнулись на маленький твердый металлический предмет, лежавший под бумажками на дальнем конце стола. Она взяла его и стала катать туда-сюда, сжимая и тиская, а глазами пробегала выписки из дневника Пруденс. А там день за днем, день за днем — про сад, погоду, болезни, про чужих новорожденных и плату за принятые роды. Умирает отец Пруденс. Приезжает Мерси. Джозайя, муж Пруденс, приезжает и уезжает из города. Ее дочь растет и принимает больше участия в домашнем хозяйстве. Мерси умирает. Пэтти уезжает. Джозайя погибает — несчастный случай в порту. А затем, внезапно, в 1798 году дневник обрывается. Пальцы Конни водили металлическую штучку от одной даты к другой. Сощурившись, она пролистала блокнот назад.

— «3 декабря 1760 года, — вслух прочитала она. — Очень холодно. Пэтти болеет. Мама ищет свой альманах. Очень расстроилась, когда я сказала, что отдала его в Общ. библ. Делает свою припарку. Пэтти становится лучше». Гм, — сказала она в пустоту дома, — «Общ. библ.» — это, видимо, Общественная библиотека. Как думаешь, Арло?

Из-под стула ответа не последовало. Конни наклонилась и обнаружила, что собаки там нет.

— Неблагодарный, — буркнула Конни.

Она записала в блокноте большими печатными буквами: ОБЩЕСТВЕННАЯ БИБЛИОТЕКА В МАРБЛХЕДЕ ИЛИ В САЛЕМЕ? И нарисовала вокруг маленькие звездочки. Откинулась на спинку стула, размышляя.

— Альманах, — произнесла Конни, как будто проверяя, правдоподобно ли звучит.

Прозвучало правдоподобно. Улыбка поползла по ее губам, взбираясь все выше и выше по лицу, и наконец ярко осветила глаза. Она посмотрела на руку и только сейчас поняла, что это за металлическая вещица, которую она все время вертела в руках — маленький гнутый ржавый гвоздь с квадратной шляпкой. Он явно прослужил очень долго. Это был тот самый гвоздь, который упал ей под ноги, когда они с Лиз в первый раз почти взламывали входную дверь дома. Зажав гвоздь в кулаке, Конни осмелилась выйти наружу.

Под покрывалом из плюща и винограда сгущались вечерние сумерки. Конни стояла на цыпочках, вжимаясь пальцами босых ног в мох на мощеном крыльце. Под мхом она ощущала холодный твердый камень. Отодвинула нависающие над дверью плети глицинии — ее цветы поблекли и завяли на жаре — и увидела подкову, болтающуюся на одном гвозде. Конни внимательно осмотрела выжженный на двери круг.

Dominus adjutor meus. Alpha. Omega. AGLA.

Конни стиснула гвоздь в руке и сжала зубы.

— Почему бы и нет, — сказала она вслух.

Приложив подкову к ржавому отпечатку на крашеной стене, она большим пальцем легко загнала гвоздь в податливую древесину. Отступив немного и скрестив руки на груди, Конни посмотрела на дом. Дом взирал на нее с одобрением.

— Светлейшие благословения, — насмешливо приветствовала она появившегося на крыльце Арло.

Глава четырнадцатая

Как ни старалась, Конни не чувствовала, что бабушкин особняк — ее дом. Она ловила себя на том, что чаще всего сидит — даже прячется — на кухне. А все из-за старинного ледника с соблазнительной открывающейся крышкой — единственного источника прохладного воздуха в удушливую летнюю жару.

Работала Конни за бабушкиным столом в гостиной, спала в спальне на втором этаже, где ее ждала большая кровать с пологом, а в остальные комнаты старалась заходить как можно реже. В кухне она проводила больше всего времени — мыла посуду, резала овощи. Там Конни была хозяйкой — в маленьком помещении ей казалось, что не так уж сложно привести в порядок и продать бабушкин дом, а устаревшие приспособления и утварь напоминали, что на дворе все-таки двадцатый век.

Этим утром она замерла над приоткрытым ледником, поддерживая крышку рукой и окунув лицо в туман, поднимающийся из ледяных недр. Прохладный воздух заползал по влажной шее в волосы и за уши.

На душе у Конни становилось легче в маленькой кухне с дешевой тонкой дверью в сад и стеклянными банками, громоздящимися на полках. Она взяла за правило каждое утро открывать несколько банок и выбрасывать их черное засохшее содержимое на компостную кучу в дальнем конце сада. Опустошенные склянки мыла и ставила сушиться у заднего крыльца. Конни любила разглядывать их стройные ряды и не могла не признать, что медленно, но верно растущая компостная куча и постепенно пустеющие кухонные полки будто измеряли прожитое ею время. Самый нижний шкафчик освободился, и Конни, собрав пыль, с чувством облегчения сполоснула тряпку в раковине — хоть что-то уже сделано.

Конни с сожалением закрыла ледник и подошла к полкам, выбирая банки для утренней чистки. На уровне глаз стояли три штуки среднего размера со съежившимися от времени ярлыками. Конни сняла их с полки одну за другой и когда потянулась за последней, ее пальцы наткнулись на какой-то предмет — ничем не примечательную металлическую коробочку, маленькую и серую. Оставив ее на полке, Конни отнесла банки на компостную кучу и тут же вернулась, вытирая мокрые руки о шорты.

Взяв коробочку, она не без труда открыла крышку. Внутри оказалась целая стопка карточек, на первой было написано «Пирог из лайма» сжатым, вроде бы бабушкиным почерком. Она улыбнулась и, опрокинув коробку, зашуршала карточками, перебирая записанные бабушкиной рукой рецепты пятидесятых: заливные помидоры, буженина, запеканка из бобов и сосисок… Она уже злорадно предвкушала, как пошлет их по почте вегетарианке Грейс — пусть вспомнит о детстве в Новой Англии. Взглянув на часы, Конни засунула карточки в задний карман шорт, схватила сумку и, хлопнув дверью, поспешила в Салемское литературное общество.

Конни потратила полдня, обзванивая окрестные исторические общества. Оказалось, в Салеме раньше действительно существовало что-то вроде общественной библиотеки. Созданная в конце восемнадцатого века силами клуба состоятельных горожан, она несколько лет существовала на средства от щедрых членских взносов и пополнялась благодаря богатым салемским торговцам, привозившим книги из дальних стран. Но в 1810 году в результате слияния Общественной библиотеки, частной научно-технической библиотеки и Философской библиотеки образовалось Салемское литературное общество. Конни была приятно удивлена, узнав, что на протяжении всего девятнадцатого века оно процветало. Однако очень скоро город утратил свое значение как порт — его славу затмили, а потом и вовсе превзошли Бостон, Балтимор и обе Каролины, — но все это время Салемское литературное общество жило тихой жизнью в счастливом неведении о нарастающей непричастности к американской литературе.

Оставив машину напротив «нового» — построенного в 1907 году — здания Общества, Конни в очередной раз с нежностью вспомнила неизменную тягу янки к бережливости.

В уютном, залитом солнцем читальном зале посетителей не было, если не считать пожилого джентльмена, который потягивал лимонад на балконе, опершись рукой на трость. За стойкой молоденькая библиотекарша завязывала узелок на изнанке вышивки.

— Простите, — прошептала Конни.

Библиотекарша подняла голову и улыбнулась. Отложив пяльцы, она встала и протянула Конни руку.

— Вы, должно быть, мисс Гудвин! — довольно громко сказала она. Рядом с ней стояла чашка чая — терпкий аромат лимона прорывался через привычный книжно-древесный запах библиотеки. — Мы с вами говорили утром по телефону. Меня зовут Лора Пламмер.

— Здравствуйте.

Конни улыбнулась обходительной девушке. Конечно, в частных библиотеках легче быть вежливой — больше общаешься с детьми и пожилыми посетителями, чем с задерганными аспирантами.

— Вы интересуетесь нашими старинными собраниями? — спросила девушка, жестом приглашая последовать за ней в проход между стеллажами.

— Да, — кивнула Конни, — я хочу найти один альманах… то есть я почти уверена, что это альманах. У меня есть причины предполагать, что его передали в дар Общественной библиотеке.

— У нас действительно есть несколько альманахов, — ответила девушка, на ходу щелкая выключателями верхнего света.

Около узких книжных стеллажей Конни охватило то же ощущение удовольствия и безопасности, какое она испытывала на бабушкиной кухне. Она задрожала от предвкушения того, что какой-нибудь из безымянных коричневых корешков может принадлежать книге Деливеренс. Очень может быть, что уже меньше чем через час она будет держать фолиант в руках.

— Вот мы и на месте, — сказала мисс Пламмер.

Она была не старше Конни, но Конни с трудом представила себе такую аккуратную женщину в блузке с круглым отложным воротничком и юбке в складку просто как Лору. Мисс Пламмер указала рукой на несколько полок у дальней стены позади стеллажей.

— Общественная библиотека просуществовала всего лет пятнадцать−двадцать, а потом возникло Литературное общество. Ее собрание, внушительное в те времена, по нынешним меркам покажется более чем скромным. Печатные издания проповедей, немного романов, несколько альманахов, лоций и тому подобное. Если вам понадобится моя помощь, я за стойкой в зале.

Улыбнувшись, она удалилась. Конни скинула с плеча сумку и поставила ее на пол. Переплетя пальцы, она хрустнула ими, вытянув вперед руки.

Несколько часов подряд Конни рылась в картотеке. Все бесполезно. Имена Пруденс Бартлетт, Мерси Лэмсон и Деливеренс Дейн не встретились ни среди дарителей, ни среди авторов. Еще несколько минут она безуспешно потратила на чтение карточек имеющихся альманахов, которые оказались из одной популярной издательской серии. Они содержали указания о садово-огородных работах и погодных условиях и потому предназначались фермерам. Нашелся один экземпляр «Альманаха бедного Ричарда» Бенджамина Франклина. Ни одной старинной или написанной от руки книги не было. В конце концов, раздосадованная, Конни принялась читать корешки и иногда фронтисписы изданий в секции альманахов. И снова безрезультатно.

Конни уныло выбралась из архива, чувствуя, как сумка, напичканная ручками и блокнотами, больнее врезается в плечо. Продев большой палец под ремень сумки, Конни подошла к столу мисс Пламмер.

— Извините, что отвлекаю вас, — сказала Конни, и библиотекарь, подняла голову. От ее улыбки сумка как будто стала легче, а плечи распрямились.

— Да? — ответила она. — Нашли?

— К сожалению, нет, — вздохнула Конни. — У вас случайно нет сведений, куда уходят книги, прошедшие диаксацию[2]? Я точно знаю, что альманах подарили Общественной библиотеке. Я не могу представить, чтобы его украли или…

— Мы действительно регулярно проводим диаксацию, — подтвердила библиотекарь. — Обычно мы избавляемся от плохих романов или книг, которые пробыли у нас уже несколько лет. На стеллажах немного места, как видите. Давайте проверим.

Она встала и повернулась к большому шкафу с документами.

— Мы его найдем, — заверила она Конни, выдвигая ящик.

Надеюсь, — сказала про себя Конни, соображая, что же она скажет Чилтону, если ничего не выйдет.

— Вот, — сказала библиотекарь, перебирая выцветшие бумаги. — Первая обширная диаксация была проведена в 1877 году. Здесь написано, что ни разу не востребованные читателями книги были проданы с аукциона «Сэкет» — это Бостонский эквивалент «Кристи» или «Сотбис», чтобы собрать денег на поддержание собрания библиотеки и строительство нового здания. — Она закрыла папку и посмотрела на Конни. — Боюсь, что здесь нет названий проданных книг, но я уверена, что в «Сэкет» записи все еще хранятся. Думаю, вы знаете, как в бостонских учреждениях за этим следят.

Конни вспомнила свой поход в Отдел завещаний округа Эссекс и, усмехнувшись, вздохнула.

— Спасибо за помощь, — сказала она библиотекарю, которая в этот момент задвигала ящик.

Конни повернулась, чтобы уйти, а девушка, уже усевшись за стол и взяв вышивание, бодро повторила:

— Вы его найдете!

И почему-то Конни ей поверила.

Она шла к Салемскому парку, сумка раскачивалась на плече. Конни мысленно вернулась к разговору с Джанин. Еще будучи студенткой, Конни прочитала книгу Мэннинга Чилтона о зарождении профессиональной медицины в средневековой Америке и захотела писать у него диссертацию. Профессор Чилтон рассматривал науку как мыслящий историк. Наука, по его мнению, это отнюдь не набор фактов, правдивых по своей сути независимо от периода времени. Это взгляд на мир через призму исторического контекста. При всем размахе работы он не пренебрегал отдельными индивидуумами — героями своих повествований. Врачи с окровавленными ланцетами, раздраженные повитухи, продавцы опиума, предлагавшие заказы почтой, — все оживали под опытным пером Чилтона. Люди в его книгах казались Конни такими же реальными, как и студенты, проходящие мимо нее по коридорам университета, или попрошайки-нищие, шатающиеся по улицам. Чилтон, несомненно, обладал даром вглядываться из настоящего в прошлое, как вглядывались в морские глубины рыбаки, опускавшие в воду ведро со стеклянным дном.

Алхимия, стремящаяся к познанию при помощи выверенных методов, очень подходила Чилтону. Алхимики использовали инструменты науки для познания реальности. Это был духовный поиск, как говорила Джанин, но в буквальном понимании. Цель алхимии — создать нечто ценное и прекрасное из ничего. Немые объекты природы, как думали ученые-алхимики, скрывают в себе бездонные глубины, проникнуть в которые можно при помощи тщательных исследований, имея огромное терпение и достаточный опыт. Адепту, нашедшему формулу, откроется философский камень, а вместе с ним богатство, долгая жизнь и «свет во тьме».

Богатство. Конни нахмурилась. По словам Джанин, Чилтон утверждал, что основное вещество для создания философского камня — углерод, который необходимо трансформировать доселе неизвестным способом. Это потенциальная драгоценность, пока не имеющая ценности. Неизвестный никому, но известный всем — строительный материал жизни.

Поглощенная мыслями, Конни остановилась. Возможно, Чилтон не просто так рисковал профессиональной репутацией, как думала Джанин. Он старел, конец карьеры неумолимо близился. Он возглавлял исторический факультет Гарварда. Авторитет его непоколебим. Вполне вероятно, что он гнался не за славой.

Конни посмотрела на дорогу, пересеченную тенями деревьев. Дорога вела к церкви, где в это время Сэм покрывал свод тонким слоем позолоты. Конни, погрузившись в научные изыскания, потеряла счет дням. Они с Сэмом каждую ночь по пять минут разговаривали по телефону, но не виделись с тех пор, когда на двери появился круг. Конни представила, как он стоит на рабочей платформе, обвязанный страховочными канатами, и для устойчивости упирается ногой в металлический каркас лесов. Брызги жидкого золота, летящие из-под жесткой кисти, застыли на тыльной стороне рук и на лбу. Внезапно Конни поняла, как она соскучилась за эти несколько дней. Ей очень захотелось свернуть и пройти в обход, через церковь.

Минуту она постояла на углу улицы, переминаясь с ноги на ногу. Наконец она пришла к согласию с самой собой, решив дать Сэму спокойно поработать, а вечером ему позвонить. Успокоившись, Конни продолжила свой путь, снова полностью погрузившись в мысли о Чилтоне.

Когда Джанин сказала, что на научной конференции — шутка ли! — Чилтон заявил, что работу алхимиков нужно понимать буквально, он, разумеется, не собирался превращать свинец в золото и сидеть, как Румпельштильцхен у вращающегося колеса прялки в окружении волшебных слитков. Конни улыбнулась, представив картинку. Нет. У него на уме было совсем другое. Но что? Вещество или идея? Что именно Чилтон называл «философским камнем»?

Салемский парк простирался перед ней, кое-где совсем оголенный, с потрескавшейся от жары землей. Она высмотрела дерево с островком тени под густой кроной и, нагнувшись, сорвала одуванчик. Проведя мягкими пушинками по верхней губе и закрыв глаза, она загадала: «Хорошо бы в «Сэкет» мне точно сказали, где книга Деливеренс». И дунула. Открыв глаза, увидела, что пушинки слегка помялись, но крепко держались на месте, словно цветок, вцепившись в них, не дал им улететь. Конни отбросила его в сторону и, дойдя до дерева, кинула сумку на землю, и уселась рядом. Какой-то твердый комок в заднем кармане шорт помешал ей устроиться поудобнее. Конни засунула руку в карман и извлекла досаждающий предмет. Это оказалась стопка карточек, которые она утром нашла в бабушкиной кухне.

Конни улыбнулась, предвкушая изумление Грейс, когда та в Санта-Фе откроет конверт, полный напоминания о Софии. Она переложила верхнюю карточку в конец стопки и стала читать следующий рецепт. Он назывался «Фрикасе из кур. Тщательно ощипать свежую курицу и сварить с морковью и корнем сельдерея. Посолить, поперчить. Добавить сливки и немного левкоя. Дать настояться 6 часов. Подавать с белым рисом». Читая карточку, Конни представляла себе бабушку в кухне дома на Милк-стрит. Стального цвета волосы убраны в пучок, кулак левой руки упирается в бок, а правой рукой бабушка опускает длинную деревянную ложку в булькающий горшок. Конни ощутила запах куриного бульона и мысленно увидела, как бабушка оборачивается к ней и, улыбнувшись, говорит: «Еще часок-другой».

Переложив карточку в низ стопки, Конни принялась за следующий рецепт. «Вареные раки», гласил он. «Осторожно вымыть живых раков, затем бросить их в подсоленную кипящую воду и накрыть крышкой. Добавить майоран для остроты. Варить, пока они не станут ярко-красными. Это может занять немало времени, в зависимости от их размера. Подавать с кусочком лимона и растопленным сливочным маслом. Вам понадобятся щипцы для колки орехов».

Конни сбросила с ног шлепанцы и перевернулась на живот. Держа карточку, она представила пожилого человека с бородой и усталыми глазами, в выцветшей капитанской фуражке. Он поднимает руку, чтобы постучать в тонкую дверь, ведущую на кухню. Бабушка, отставив метлу в угол, где она стоит до сих пор, открывает дверь и придерживает ее бедром, принимая из рук человека еще один грубый деревянный ящик с раками. «Мне всегда их так жалко», — говорит она, а пожилой человек отвечает: «У меня на этой неделе с лихвой наловилось, Софи».

— Бабуля, — прошептала Конни, размышляя, какая еще картинка из жизни ее бабушки, которую она едва помнила, привидится ей за чтением скудных строк.

«Особенно хорошо для помидор», — было написано наследующей карточке. Конни мысленно услышала, как бабушка говорит «помидор» вместо «помидоров». Текст под заголовком было трудно разобрать, и Конни наклонилась ближе, щурясь в тени и пытаясь распознать торопливые буквы. Держа карточку обеими руками, она проговаривала про себя каждую букву, собирая слова по слогам.

— Pater in… caelo, — начала она, удивляясь, что у бабушки есть рецепт на латыни. — Te oro et obsec… obsecro in ben… benignitate tua. — Прищурив глаза, она сильнее стиснула карточку, потому что ладони стало горячо покалывать, как от ожога крапивой. — Ut sinas hanc herbam, vel lignum. — Жар и жжение усилились, прибавилась боль. Конни быстро заморгала — ей показалось, что карточка засветилась голубым сиянием — и закончила: — Vel plantam crescere et vigere catena temporis non vinctam.

Голубое свечение превратилось в пульсирующий шар между ее ладонями. Из него в семечко одуванчика, лежащее на земле, ударили, потрескивая, маленькие молнии. Конни вытаращила глаза. Семечко шевельнулось и прорвалось, выпустив нежный тонкий стебель, который стал тянуться выше и выше, а на его кончике распустился желтый цветок. Конни еще не успела поверить в то, что видит, а желтый цветок уже превратился в пушистый белый шарик…

Конни смотрела, как зачарованная, а потом уронила руки. И боль прошла так же внезапно, как появилась. Ветер подхватил легкие белые зонтики и развеял их, как облачко.

— Боже… — прошептала Конни, словно пригвожденная к месту.

Стебелек одуванчика согнулся, засох и ушел в землю, откуда зародился.