Книга Короткого Солнца

Почтительно посвящается Мэдди и Бекке[43]

ИМЕНА СОБСТВЕННЫЕ В ТЕКСТЕ

Многие из людей и мест, упоминаемых в этой книге, впервые появились в «Книге длинного солнца», к которой мы и отсылаем читателя. В следующем списке более значимые имена написаны ЗАГЛАВНЫМИ буквами, менее значимые — строчными.

Полковник Абанья — глава разведки генералиссимуса Сиюф.

Капитан Адатта — старшая по званию женщина среди подчиненных ИНКАНТО в битве при БЛАНКО.

Аффито — кучер ИНКЛИТО.

Аттено — продавец канцелярских принадлежностей, у которого ИНКАНТО остановился в БЛАНКО.

Бадур — стражник, который покидает свой пост, чтобы отвести ИНКАНТО, ШКУРУ, ДЖАЛИ, МОРУ и других к своему офицеру.

Бала — жена СУХОЖИЛИЯ.

Полковник Белло — офицер орды БЛАНКО.

БЛАНКО — город на СИНЕЙ, основанный колонистами из Грандеситты.

Брикко — маленький ребенок, о котором заботилась ФАВА.

Бруна — послушная мулица, принадлежащая ИНКЛИТО.

Бэбби — хуз, подаренный РОГУ Мукор.

ВАЙРОН — город на ВИТКЕ ДЛИННОГО СОЛНЦА, в котором родились ШЕЛК, РОГ и Крапива.

Сержант Валико — трупер из орды БЛАНКО.

Вечерня — конкубина, которая спряталась на лодке ИНКАНТО.

Полковник Виво — офицер орды БЛАНКО.

ВИТОК — корабль поколений, с которого прибыли колонисты.

ВИТОК ДЛИННОГО СОЛНЦА — внутренность ВИТКА.

Виток красного солнца — далекая планета, на которой родился Ригоглио.

ВНЕШНИЙ — бог богов.

Водяная улица — проспект в БЛАНКО, граничащий с рекой.

Воланта — хозяйка ИНКАНТО в БЛАНКО, жена Аттено.

Волто — непопулярный трупер в орде БЛАНКО.

Гагарка — вор, который привел отряд колонистов из ВАЙРОНА на ЗЕЛЕНУЮ.

Гальярдо — астроном из СОЛДО.

Гаон — большой и процветающий город к юго-востоку от БЛАНКО.

Гиацинт — красавица из ВАЙРОНА, жена ШЕЛКА.

Гиеракс — бог смерти на ВИТКЕ ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Горак — сержант-наемник.

Грандеситта — небесный город ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Дентро — молодой человек, в которого давным-давно влюбилась стрега.

Десина — кухарка на ферме ИНКЛИТО.

ДЖАЛИ — первая инхума, спасенная ИНКАНТО и Вечерней.

Джойозо — один из неудачливых мужей Салики.

ЗЕЛЕНАЯ — худшая из обитаемых планет системы КОРОТКОГО СОЛНЦА.

Зитта — жена ИНКЛИТО и мать МОРЫ, давно умерла.

ИНКАНТО — имя, под которым бывший РАДЖАН Гаона известен в БЛАНКО. (Также имя старшего брата ИНКЛИТО, который умер в младенчестве.)

ИНКЛИТО — главный гражданин БЛАНКО.

Исчезнувшие люди — аборигены СИНЕЙ; Соседи.

Кабачок — магнат НОВОГО ВАЙРОНА.

Канторо — купец из БЛАНКО.

Лейтенант Карабин — офицер наемников.

Карн — двухлетний мальчик, сын СУХОЖИЛИЯ.

Карья — деревня СУХОЖИЛИЯ на ЗЕЛЕНОЙ.

Каско — очень давно был ревнивым поклонником Салики.

Квадрифонс — аспект ВНЕШНЕГО на ВИТКЕ ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Патера Квезаль — инхуму, ставший Пролокьютором ВАЙРОНА, давно умер.

Комус — младший бог, шут Паса.

Копыто — брат ШКУРЫ, один из сыновей-близнецов РОГА.

КОРОТКОЕ СОЛНЦЕ — звезда, чей восход начинает каждый новый день на СИНЕЙ и ЗЕЛЕНОЙ; ВИТОК находится на орбите вокруг нее.

Крайт — инхуму, который спас РОГА из ямы.

Крапива — жена РОГА, мать СУХОЖИЛИЯ, Копыта и ШКУРЫ.

Капрал Кремень — солдат армии ВАЙРОНА.

Кугино — дровосек, который сделал посох для ИНКАНТО.

Куойо — имя, под которым ШКУРА известен в БЛАНКО.

Капитан Купус — предводитель наемников.

Легаро — посол, посланный Новеллой Читта.

Ложнодождевик — одна из колонисток с ВАЙРОНА, теперь мертва.

Малики — титул правителя деревни СУХОЖИЛИЯ; здесь употреблялся как собственное имя.

Мано — популярный молодой трупер в орде БЛАНКО.

Мамелта — спящая, разбуженная Мукор и спасенная ШЕЛКОМ.

Мать — морская богиня СИНЕЙ, сходная с Сциллой.

Мастер Меченос — пожилой мастер фехтования ВАЙРОНА.

МОРА — девушка-подросток, дочь ИНКЛИТО.

Генерал Морелло — командующий ордой СОЛДО.

Майтера Мрамор — бывшая сивилла, которая сопровождала колонистов на СИНЮЮ и возобновила свое призвание там; хэм.

Мукор — женщина, обладающая паранормальными способностями, внучка Мрамор.

Майтера Мята — героиня революции ВАЙРОНА, также известная как генерал Мята.

Надар — сумасшедший из деревни СУХОЖИЛИЯ.

Нади — река, протекающая мимо Гаона.

Новелла Читта — небольшой городок недалеко от СОЛДО.

НОВЫЙ ВАЙРОН — город на СИНЕЙ, основанный колонистами из ВАЙРОНА.

Оливин — юная хэм из ВАЙРОНА, неполноценная дочь Мрамор и Кремня.

Олмо — маленький городок неподалеку от СОЛДО.

Онорифика — помощница кухарки в доме ИНКЛИТО.

ОРЕВ — ночная клушица, любимец ИНКАНТО.

Паджароку — город-призрак на западном континенте СИНЕЙ.

Пас — отец богов ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Перито — наемный работник на ферме ИНКЛИТО.

Полисо — иностранный город недалеко от БЛАНКО.

Советник Потто — глава разведки ВАЙРОНА.

Патера Прилипала — глава Вайронезской веры на СИНЕЙ.

Паук — ловец шпионов из ВАЙРОНА.

РАДЖАН — титул правителя Гаона, здесь используется как собственное имя.

Дуко Ригоглио — правитель СОЛДО.

Римандо — один из гонцов, выбранных ИНКЛИТО.

Рядовой Римо — трупер из орды БЛАНКО.

РОГ — производитель бумаги из НОВОГО ВАЙРОНА, назначенный привезти ШЕЛКА на СИНЮЮ.

Салика — пожилая мать ИНКЛИТО.

САРГАСС — однорукая женщина, которую РОГ оставил в Паджароку.

Сборсо — наемный работник на ферме ИНКЛИТО.

Синель — жена Гагарки, которая вместе с ним отправилась на ЗЕЛЕНУЮ.

СИНЯЯ — лучшая из двух обитаемых планет системы КОРОТКОГО СОЛНЦА.

Генералиссимус Сиюф — командующая ордой Тривигаунта.

Скиамацца — пожилая служанка в родном доме Салики.

СОЛДО — самый большой из городов, созданных колонистами из Грандеситты.

Соленно — один из неудачливых мужей Салики.

Соседи — имя, под которым аборигены СИНЕЙ известны на западном континенте; Исчезнувшие люди.

СУХОЖИЛИЕ — старший из сыновей РОГА, последовавший за ним в Паджароку.

Капитан Сфидо — офицер СОЛДО.

Сцилла — богиня ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА, покровительница ВАЙРОНА и частая гостья снов ИНКАНТО (также морское чудовище Витка красного солнца).

Полковник Терцо — офицер СОЛДО.

Торда — горничная ИНКЛИТО.

Тривигаунт — город, который вторгся в ВАЙРОН во время революции.

Турко — очень давно был любимым поклонником Салики.

Лейтенант Уайт — офицер-наемник.

Уголо — магнат из БЛАНКО.

Лейтенант Уоррен — офицер-наемник.

Урбанита — соседка Воланты.

Ушуджа — пассажир посадочного аппарата, который доставил РОГА на ЗЕЛЕНУЮ.

ФАВА — гостья в доме ИНКЛИТО, подруга МОРЫ по играм.

Фелксиопа — богиня ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Хресмологические Писания — священная книга, почитаемая в ВАЙРОНЕ.

Хряк — друг ИНКАНТО на ВИТКЕ ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Лейтенант Цептер — офицер-наемник.

Чаку — наемник из Гаона.

Четверть Солнечная улица — квартал ВАЙРОНА, обслуживаемый мантейоном ШЕЛКА.

Шаук — трехлетний мальчик, сын СУХОЖИЛИЯ.

Патера ШЕЛК — кальде ВАЙРОНА в то время, когда колонисты уехали на СИНЮЮ, также его называют кальде ШЕЛК.

ШКУРА — один из сыновей-близнецов РОГА.

Патера Щука — пожилой авгур ВАЙРОНА, давно умер.

Эко — один из гонцов, выбранных ИНКЛИТО.

ЯЩЕРИЦА — остров к северу от НОВОГО ВАЙРОНА, на котором находится фабрика РОГА.

Двадцать седьмой день мобилизации

Моему дорогому другу и советнику Инканто.

Олмо пал. В этом не может быть никаких сомнений. Наши разведчики видели вымпел Дуко в базовом лагере. Я сам видел мертвого трупера в пурпурно-бордовом не более двух часов назад. Драгуны из Телохранителей уже здесь, остальные следуют за ними. Мы держимся как мужчины, но ты должен быть готов к удару.

Я знаю, что выколачивал из тебя припасы, как дьявол. Больше не надо. Возьми мулов и погонщиков Римандо. И самого Римандо. Они — единственная помощь, которую я могу тебе оказать.

Совет: ты знаешь, что я пытался спасти северные фермы. Мы делили мясо и соль, Инканто. Слушай меня. С ними покончено. Бери, что можешь, и оставь их на произвол судьбы. Эти седобородые, эти женщины и мальчики, для которых ты нашел оружие, они могут сражаться или устраивать представление на стенах. Если ты пойдешь с ними на север, кавалерия Дуко разорвет их на куски за полчаса. Что бы ни случилось, не выпускай их за ворота. Подними пушки на стены и покажи их, объяви перемирие и прими условия, которые предлагает Ригоглио[44].

Напиши немедленно, если у тебя есть новости о Море.

Если меня убьют, сделай все возможное для моей мамы. Кроме того, для Торды и Онорифики. Не проливай слезы о твоем невоспитанном друге.

Инклито[45].

Особенно для Торды и моей мамы. Я.

Глава первая НОВОЕ НАЧАЛО

У меня снова есть бумага, а в бутылочке еще много чернил. Кроме того, я уверен, что владелец лавки даст мне еще больше чернил, если я попрошу. Странно, как много может значить десть писчей бумаги для человека, сделавшего такое ее количество.

Этот город окружен стеной. Я никогда раньше не видел целый город со стеной. Стена не слишком велика; я видел и другие, гораздо выше, но эта идет по всему периметру, за исключением тех мест, где река втекает и вытекает.

Я не думаю, что это та же река, что была у нас на юге. Эта течет быстро, но бесшумно. Или, может быть, шум города мешает мне слышать реку. Ее вода темная. Она кажется злой.

Наша ленивая южная река всегда улыбалась, а иногда громко хохотала, показывая белую кружевную нижнюю юбку в том месте, где она переступала через камни. В ней водились крокодилы, или, по крайней мере, животные, которых мы называли крокодилами — гладкие и блестящие изумрудные ящерицы с восемью лапами и челюстями, похожими на капканы. Они казались такими же ленивыми, как и сама Нади, когда грелись на берегу в лучах солнца, но их раздвоенные голубые языки мелькали, как языки пламени. Я не думаю, что они действительно такие же, как крокодилы в Витке, хотя, может быть, каждое животное такого рода имеет право на это имя, как местные птицы на «птица».

Я должен написать, кстати, что Орев все еще со мной, сидит на моем плече или загнутой верхушке моего посоха, что нравится ему еще больше.

Я постирал свою одежду в этой реке, прежде чем мы добрались до города. Я видел несколько рыб, но никаких крокодилов.

Этот посох вырезал для меня дровосек. Я до сих пор помню его имя — Кугино[46]. Не думаю, что когда-либо встречал человека с лучшими намерениями или находил более дружелюбного незнакомца. Он был первым человеком, которого я увидел за последние дни, так что я был очень рад его видеть. Я помог ему нагрузить осла и попросил одолжить топор на время, достаточное для того, чтобы вырезать себе посох. (Я уже попробовал использовать азот, хотя и не сказал ему об этом; тот разбил дерево на щепки.)

Он и слышать об этом не захотел. Он, Кугино, был высшим авторитетом, когда дело касалось посохов и всякого рода палок. Все в деревне приходили к нему — и только к нему, — когда им нужен был посох. Он сам вырежет мне посох. Он лично выберет дерево и правильно обрежет его.

— Все для тебя! Дерево, по высоте такое, где ты его держишь. Все! Встань прямо передо мной.

Он измерил меня взглядом, руками и, наконец, топором, так что теперь я знаю, что во мне два топора Кугино и еще головка.

— Высокий! Высокий! — (Хотя я не высокий, или, по крайней мере, не очень высокий.) Он стоял, склонив голову влево, кончик большого и мозолистого указательного пальца прижимался к уголку рта. Я уверен, что мой друг на юге никогда не выглядел и на десятую часть так впечатляюще, когда планировал битву.

— Я понял! — Он хлопнул в ладоши, и раздался звук удара одной доски о другую.

Мы привязали его осла (все еще нагруженного, бедное животное) и углубились на некоторое расстояние в лес, подойдя к огромному дереву, обвитому виноградной лозой толще моего запястья. Пара мощных ударов топором по лозе разделили ее натрое, а третий — по толстому побегу в верхней части отрубленного куска.

— Большая лоза, — сказал мне Кугино с такой гордостью, словно сам ее посадил. — Сильная, как я. — Он продемонстрировал мускулы на своей руке, что было действительно впечатляюще. — Не жесткая.

Он отломал отрубленную часть от дерева (то, должно быть, благодарило его всем своим деревянным сердцем) и, напрягая мышцы, попытался сломать ее через колено.

— Он гнется, видишь? Он не ломается.

Я рискнул предположить, что он выглядит ужасно большим.

— Я еще не закончил. — Его сильные пальцы сорвали пробковую кору, и меньше чем через полминуты у меня был посох, загнутый конец которого доходил мне до подбородка, почти прямой и гладкий, как стекло.

Он все еще у меня. Сам посох принадлежит мне, но его угловатой верхушкой завладел Орев, который теперь распекает меня.

— Рыб голов? Рыб голов?

Указывая на реку, я говорю ему, чтобы он ловил рыбу сам, так как я знаю, что он может. Я бы не возражал против еды, но поесть я могу и после тенеспуска, предполагая, что найду чего съесть. Солнечный свет падает под таким углом, что приятно писать, то есть солнце находится на полпути вниз по небу. Здесь, у реки, воздух прохладен и движется не так быстро, чтобы его можно было назвать бризом. Другими словами, недостаточно, чтобы пошевелить парус, но достаточно, чтобы высушить мои чернила. Что может быть лучше?

Я должен сказать, прежде чем забуду: то, что мой очень хороший друг Кугино называл виноградной лозой, на Зеленой мы называли лианой. Зеленая — виток, сделанный для деревьев, и деревья Зеленой решили все проблемы, кроме этой.

Фактически, его можно было бы назвать витком, сделанным деревьями, которые покрывают каждую его часть, за исключением голых утесов, вершин гор и полюсов (или как там следует называть области льда). И деревья работают над этим.

В Витке у нас были Восточный полюс и Западный полюс, пилоны, между которыми было протянуто Длинное солнце. Таким образом, мы говорим здесь (как и на Зеленой) о вымышленном Западном полюсе, к которому движется Короткое солнце, и о столь же вымышленном Восточном полюсе, где оно предположительно возникает. С посадочного аппарата видно, что все это неправда. Таких мест нет. Вместо того, чтобы быть цилиндрическими, как нам нравится думать о них, цветные витки являются сферическими; и каждый из них, можно сказать, имеет одинаково воображаемый «полюс» вверху и внизу. Иначе говоря, если бы какой-нибудь ученый построил модели, иллюстрирующие их, он счел бы необходимым провести через них маленькие оси, вокруг которых они бы поворачивались, и, если бы этим осям было позволено выступать как сверху, так и снизу, они имели бы вид пилонов для людей, живущих на этих витках.

Человек по имени Инклито сидел рядом со мной, когда я писал эту последнюю фразу. Мы разговорились, как это делают два человека, которым нечем заняться, кроме как греться на солнышке, как крокодилам в солнечный осенний полдень, и языки у нас во рту мелькали достаточно быстро, хотя не так впечатляюще.

Он начал наш разговор, естественно, спросив, что я пишу, и я признался, что глупость; так оно и есть, конечно.

— Мудрость, — поправил он меня. — Вы — мудрый человек. Любой это увидит. Такой мудрый человек не стал бы писать глупости.

— Разве мудрый человек стал бы вообще писать? — спросил я его. По правде говоря, я просто хотел задать ему безобидный вопрос, чтобы он продолжал говорить, и натолкнулся на этот.

Не моргнув глазом, он вернул его мне:

— А вы, мастер?

Я не ожидал, что ко мне обратятся таким образом, но, похоже, здесь так принято. Дома это обычно означало учителя, такого как мастер Меченос, владельца собаки или лидера группы музыкантов.

— Мудрый человек может писать, — сказал я, — но он не будет писать так, как я. То есть он не станет записывать события своей жизни. Он подумает, что их может прочесть какой-нибудь невинный человек, который будет смеяться до истерики. Мудрый человек никогда не причиняет вреда другому, если у него нет намерения это сделать.

— Хорошо сказано. — Инклито выпрямился. — Я сам старый трупер.

Я почтительно сказал ему, что это очень почетное занятие, но никогда не было моим.

— У вас есть рана.

Я посмотрел вниз, боясь, что рана в боку снова кровоточит и пачкает мою сутану.

— И там тоже? Я имел в виду ваш глаз. — (Я должен найти тряпку и завязать глаз, как делал Хряк.) Увидев выражение моего лица, он продолжил: — Мне очень жаль. Нехорошо, когда тебе напоминают.

Его собственное широкое квадратное лицо тоже обезображено, но каким-то кожным заболеванием. Это не то лицо, которое привлекает женщин; но мужество, честность, сила и ум проявляются в нем очень ясно. Сейчас я сижу здесь и жду, когда он пригласит меня на ужин; я знаю о нем очень мало, но, из того, что видел и слышал, думаю, что он, вероятно, человек, который долго нес тяжелую ответственность и работал больше, чем заставлял работать других.

Мы проговорили час или больше, каждый из нас пытался узнать побольше о другом. Сомневаюсь, что есть какой-либо смысл записывать все это здесь. Я старался говорить о себе как можно меньше, потому что не хотел, чтобы он знал, как плохо я справился со своей задачей. Инклито был, по крайней мере, так же сдержан, потому что, как мне показалось, терпеть не мог хвастаться.

— Пока вы здесь, — сказал он мне с улыбкой, — вы должны вспоминать меня, когда будете проходить мимо воды. Наша канализация? Она моя.

— Вы ее спроектировали?

— Я сделал несколько набросков. Мы построили ее, но она не работала. — Он хихикнул. — Поэтому мы разорвали мои эскизы и переделали ее.

Похоже, он был и военным офицером.

— Вы пришли сюда пешком?

— Да, — ответил я.

— Где вы сегодня будете ужинать?

— Сомневаюсь, что я… Орев, успокойся! Я, конечно же, не планировал есть в каком-нибудь определенном месте.

— Вы думаете, будто я хочу, чтобы вы ели в моих канавах. — Он снова хихикнул. — В моем доме. Хорошо? В семь. Вы сможете прийти в семь?

Я сказал, что с радостью приду в семь, если он скажет мне, где это.

— Это долгий путь. Я вас сам отвезу. Где вы остановились?

«Остановились» — слово с довольно растяжимым значением, и я сказал ему, что «остановился» в лавке, где мне дали эту бумагу, и назвал имя маленькой улицы.

— Я знаю это место. Аттено, он вас приютил?

— Надеюсь, по крайней мере, что он меня не прогонит.

Инклито рассмеялся; у него хороший, громкий, раскатистый смех.

— Если прогонит, я покажу вам свою канализацию. Ту, которая не сработала и в ней всегда сухо. Было бы хорошее место для сна. Я заеду за вами в шесть, хорошо? Туда, где вы остановились.

И вот я здесь. Еще нет шести, но мне больше нечего делать, и лавочник, который очень любезен, позволяет мне сидеть у его окна и писать. Я полагаю, что являюсь своего рода живой рекламой. Я снова подмел его полы, как сделал это в уплату за свою десть бумаги, смахнул пыль и переставил несколько мелких предметов на его полках, которые стояли в некотором беспорядке — задачи моего детства. Я хотел бы связать ему перья в пучки, как делал для моего отца, но он уже связал их сам.

Жаль, что я не мог брать за нашу бумагу столько же, сколько он за свою. Мы с Крапивой были бы богачами.

То, что Инклито сказал о своих канализационных трубах, очень неприятно напомнило мне большую канализацию на Зеленой, под Городом инхуми. Если я собираюсь продолжить хронику своих злоключений (а именно этим я, кажется, и занимаюсь), то должен включить в нее и это, самое ужасное.

Сухожилие и остальные спали. Я сидел и размышлял о кратком визите Крайта, когда пришел Сосед. Он открыл дверь и не закрыл ее за собой, а я так погрузился в себя, раздумывая, стоит ли мне будить остальных и убеждать их бежать, пока они могут, что мне было трудно отвечать ему разумно.

— Ты наш друг? — Он улыбнулся и указал на кольцо Саргасс. Его голос был волнующим, но я не могу описать, почему: что бы он ни говорил, он словно говорил мне, что все плохое, что когда-либо случалось со мной, было шуткой.

— Да, — ответил я. — Я имею в виду, что хотел бы им быть.

Он снова улыбнулся. Хотя поля шляпы затеняли его лицо, я увидел, как блеснули его зубы.

— Тогда ты откроешь для нас канализацию? Мы просим твоей помощи.

Всеми фибрами души я хотел сказать, что открою, что я с радостью буду трудиться в его канализации всю оставшуюся жизнь, если это то, чего он хочет. Вместо этого я сказал:

— Я не могу, мы здесь пленники. — Поскольку я мог видеть открытую дверь за ним (и в какой-то степени сквозь него), это было чрезвычайно глупое замечание.

Он мельком посмотрел вокруг.

— Да, твои похитители могут рассердиться на тебя.

— Я надеюсь... Это действительно не имеет значения, но мне не нравится оставлять здесь своих друзей. Мы можем взять их с собой?

Он покачал головой.

— Я так и думал. Мой сын?

— Нет.

К этому времени мы уже вышли за дверь, которую он с шумом захлопнул за нами.

— Это их разбудит, — пробормотал я. Про себя я боялся, что это привлечет сюда инхуми.

— Мы хотим разбудить всех вас, — сказал он.

— Ты имеешь в виду, что мы в опасности? Для этого уже слишком поздно. Мы это знаем. — Я объяснил ему, как мы захватили посадочный аппарат и как инхуми опять схватили нас, когда мы приземлились.

— Ради вашей безопасности, — сказал он, когда я закончил. Теперь, когда я знаю тайну Крайта, я понял и его замечание, но тогда я не имел ни малейшего понятия о том, что он имел в виду.

Мы вышли через узкую дверь в пустой двор, а оттуда на улицу. В ночном небе виднелись два светящихся тела, слишком большие для звезд; они, казалось, порождали тени (по большей части расплывчатые и рассеянные, но иногда глубокие), не давая света. Я имею в виду, конечно, что они производили такое впечатление.

— Ты боишься замкнутых мест или подземелий? Многие из вас такие.

— Понятия не имею. Давно уже не был ни в одном из них. — Уже заговорив, я вспомнил яму, из которой Крайт спас меня, и добавил: — Кроме одного, и я боялся его, потому что не мог выбраться оттуда.

Он задумчиво посмотрел на меня. Слова, написанные в том виде, в каком я их только что записал, звучат глупо; я не мог разглядеть его лица достаточно четко, чтобы узнать его выражение. Скажу только, что он повернулся ко мне лицом и, казалось, изучал меня несколько секунд.

— Ты сможешь выбраться из этой канализации, — сказал он мне, — если только не утонешь.

— Это хорошо.

— Если ты испугаешься, ничто не помешает тебе уйти до того, как канализация снова откроется. Ты сделаешь это?

— Полагаю, что смогу. И постараюсь не испугаться. Разве ты не пойдешь со мной?

— Нет, — сказал он.

После этого мы долго шли молча, миновав несколько улиц, по крайней мере четыре или пять. Это было в Городе инхуми, и, хотя это было поздно ночью, именно ночью они наиболее активны, как на Зеленой, так и здесь. Тогда мне показалось странным, что мы не видели их, а они — нас; но теперь я знаю, что те, кто был активен, искали крови и не ожидали найти ее в своем городе.

— Я мог бы пойти с тобой, — сказал мне Сосед. — Я мог бы открыть канализацию сам, без твоей помощи. Будет только справедливо, если я скажу тебе это.

— В таком случае я вдвойне благодарен тебе за то, что освободил меня.

— Если я помогу тебе, она снова засорится.

Он ждал, когда я заговорю, и я кивнул.

— Мне так кажется, хотя я могу и ошибаться. Она почти наверняка снова засорится, даже если ты сделаешь, как мы просим. К сожалению, это наиболее вероятный исход.

— Но, возможно, не в ближайшие годы, — предположил я.

— Это верно и не имеет значения. Важно то, что она может никогда не засориться, если ее откроешь ты.

Кажется, я улыбнулся и, боюсь, улыбнулся горько:

— Ты думаешь, у меня есть чудодейственные способности?

— Если ты не знаешь, — мрачно сказал он мне, — то и я не знаю.

Мы свернули к зданию, которое было еще менее целым, чем большинство зданий в этом разрушенном городе — без крыши, пол усеян разбитыми камнями.

— Можно ли отсюда попасть в канализацию? — спросил я.

— Нет. Мы могли бы войти в канализацию из подземной комнаты, в которой ты был заключен, и точка, в которой ты войдешь, находится далеко отсюда. Ты не будешь возражать, если я дотронусь до твоего лица? Я считаю это целесообразным. — Я согласился, и он помазал обе мои щеки сладко пахнущим маслом, аромат которого, как мне показалось, исходил из более далекого витка, чем те три, о которых я знал. Это наводило на странные мысли, мысли настолько сильные в то время, что казались сновидениями наяву. Что, возможно, и было его целью.

Я разговаривал с продавцом канцелярских принадлежностей. Его зовут Аттено, как и сказал Инклито. Я спросил, можно ли мне сегодня переночевать в его лавке, и пообещал, что ничего не возьму без его разрешения. Он говорит, что приготовит для меня маленькую постель, под этим, я полагаю, он подразумевает, что одолжит мне одеяла. Что за перемена! И все же я не жалею, что оставил наши одеяла девушке из Хана, хотя с тех пор сплю в сутане. Я разорвал ее в двух местах, идя через лес, но одна добрая женщина починила ее.

Аттено говорит, что Инклито — очень важный человек. Он ужасно впечатлился, когда я сказал ему, что за мной приедет Инклито. Он спросил, могу ли я «делать вещи». Я не очень понял, что он имел в виду, и сказал ему, что могу сделать несколько, на что он посмотрел на меня знающим взглядом и ушел.

— Хорош муж! — говорит Орев.

Я на себе чувствую то, что мы должны чувствовать по отношению к Соседям. Мы готовы поверить, что они — практически младшие боги, что они знают все и обладают всевозможными таинственными силами; но себе они должны казаться совершенно обычными. Тот, о ком я написал (он так и не назвал мне своего имени), сказал мне однажды:

— Ты думаешь, что я знаю все о тебе и твоем сыне.

Я отрицал это:

— Я подумал, что Соседи, с которыми я говорил на Синей, могли бы рассказать тебе обо мне, вот и все.

— Ты показался мне наиболее подходящим, — сказал он, но не сказал, что именно я, скорее всего, буду делать или кем стану.

Когда бронзовая плита открылась и я увидел мечи, я не решился прикоснуться к ним.

— Ты выберешь, — спросил он меня, — или я должен выбрать за тебя?

Я сказал, что лучше выбрать ему, так как я не знаю, с кем или с чем буду сражаться.

— Надеюсь, тебе вообще не придется сражаться. Не думаю, что придется. Ты все равно хочешь, чтобы я сделал выбор за тебя?

— Я уверен, что ты знаешь о них больше, чем я.

Он кивнул и выбрал один из них. Это было бы легко нарисовать, но я не верю, что это будет легко описать. Но я попробую.

Лезвие было черным, наверное, от старости. Не думаю, что рисунки на нем были надписью, но не могу догадаться, чем они были. Меч расширялся к острию, а потом резко заострялся. Он сужался к рукояти вогнутым изгибом, что придавало ему сходство с серпом, несмотря на прямую спинку.

Но я описал его так, как видел, когда вытащил. Я должен был сначала написать, что он был в черных ножнах из какого-то твердого теплого материала, который я не знал, и к ним была прикреплена портупея из множества тонких ремней.

— Тебе он нравится?

Я успел вытащить его из ножен, прежде чем он заговорил, и теперь смотрел на клинок.

— Он похож на часть моей руки, — сказал я.



 

Солнце уже взошло, и мне следует поискать другое место для ночлега. Прошлой ночью я спал очень мало, потому что Инклито привез меня сюда очень поздно и за хорошим ужином я съел слишком много. По-моему, это была моя первая еда после супа в деревне Кугино; поэтому я говорил себе, что должен быть осторожен, и обнаружил, что не был достаточно осторожен, когда было уже слишком поздно что-либо предпринимать. Шелк однажды сказал нам, что опыт — прекрасный учитель, но его уроки приходят слишком поздно. Вся моя жизнь доказывает, что это правда.

Я должен сказать, что Инклито подъехал в коляске и я сел в нее вместе с ним, как только написал «руки», все еще размахивая листом, чтобы высушить чернила.

— У вас есть птица, — сказал Инклито. Он казался довольным.

Я сказал что-то о том, что не могу убежать от него, к чему Орев присовокупил:

— Птиц здесь!

— Когда я увидел вас у реки, у вас была птица, но она улетела. Я думал, что ошибся. Это была не ваша птица.

— Я принадлежу ему, если уж на то пошло, — сказал я Инклито, и это была чистая правда.

— Здешние люди, — смущенно рассмеялся он, — считают вас колдуном. Это из-за вашей птицы. Они верят в такое.

Я сказал, что они были очень добры ко мне и что, хотя я провел среди них всего два дня, я уже очень люблю их.

— Здешние люди наслаждаются своей жизнью, — не очень внятно объяснил я Инклито, — а те, кто наслаждается, всегда хорошие люди, даже когда они плохие.

— Вы им тоже нравитесь, но ваша одежда их пугает. Черный цвет.

— Это? — Я собирался сказать, что это была сутана авгура, но не было смысла говорить об этом.

— Они думают, что это значит, что вы причиняете людям боль, если хотите. Ваша птица тоже черная. И красная, как кровь.

— Хорош птиц!

Инклито улыбнулся:

— Именно на это они и надеются. Хорошая птица. У ведьм и колдунов есть домашние животные. В основном кошки, хотя и не всегда. Фамильяры. Понимаете?

Он вопросительно посмотрел на меня, и я покачал головой.

— Это значит, что животное принадлежит семье ведьмы. Иногда это действительно ее отец или мать. Что-то вроде того. Вы думаете, что это смешно. Я тоже. У меня тоже есть любимец. Конь. Не один из таких. Он мне не отец, а просто конь.

Я повторил, что Орев не мой.

— У вас седые волосы, и они думают, что иногда вы вредите людям, но плохим людям. — Он рассмеялся. — Даже если они хорошие.

Я сказал ему, что слишком слаб и болен, чтобы причинить кому-либо вред, и что у меня нет никакого оружия в любом случае; это была ложь, конечно, но правда была и заключается в том, что я не намерен использовать азот Гиацинт.

К этому времени мы, кажется, уже добрались до ворот города. Они были закрыты и заперты на засов, как, по его словам, всегда бывает после тенеспуска, но стражники отсалютовали ему и открыли их, как только он натянул поводья.

Когда мы, лязгая, пронеслись через них, он сказал, очень непосредственно:

— Я пригласил вас на ужин потому, что вы мне нравитесь.

— Хорош муж? — пробормотал Орев.

Я кивнул, не сомневаясь в этом.

— Вы здесь. Вы хотите есть? Я хочу накормить вас. Но не только.

— Этого я и боялся, — сказал я.

— У вас нет оснований. Я хочу, чтобы наши люди видели вас со мной. Тогда они подумают, что вы на нашей стороне, и не причинят вам вреда. Что в этом плохого?

— Ничего, — ответил я ему. — На самом деле, это очень любезно с вашей стороны. Теперь я понимаю, почему вы взяли открытую коляску и правите ею, чтобы все видели нас обоих, сидящих в ней.

Он снова засмеялся, таким громким и раскатистым смехом, что я почти ожидал, что он эхом разнесется по темным полям вокруг нас.

— Я всегда правлю сам. Для этой работы у меня есть кучер, но я правлю сам. Я это люблю. Я люблю открытый воздух. Я люблю солнце и ветер.

— И я тоже, в такую хорошую погоду. Могу я спросить, кто на той стороне?

— Солдо и еще пара городов. — Инклито отмахнулся от них, словно не стоящих даже его презрения. — Мы сражаемся как братья. Вы знаете, как это бывает?

— У меня есть некоторый опыт в этом.

— Те, кто пришел сверху, в большинстве случаев построили только один город. — Он указал кнутом. — Пришли оттуда, где солнце идет прямо через небо.

— Из Витка длинного солнца.

— Совершенно верно. Тот город, откуда вы родом, построил еще какие-нибудь города?

— Только не на Синей.

— Совершенно верно, — повторил он. — С нами все по-другому, нас прилетело много. Разные посадочные аппараты. Предводители, они тоже разные. Но все мы из Грандеситты[47]. Это действительно большое место.

— Полагаю, так и должно быть.

— В любом случае, слишком много для одного города. Значит, четыре. Наш — Бланко. Вы говорите, что вам он нравится. Что мне больше всего нравится, так это то, что им управляет народ. Не дуко. Мы собираемся вместе, обсуждаем вопросы и решаем. Но есть люди, которых никто не слушает. Знаешь, как это бывает?

— И те, кого слушают с уважением.

— Вы — мудрый человек. Я это уже знаю. В Солдо у них есть дуко[48], Дуко Ригоглио. Он хочет указывать нам, что делать. Нам это не нравится. У него много труперов, и он пытается набрать больше. Дайте им землю, а? Серебро. Лошадей. Все, что они хотят. У него много чего есть. Беда в том, что не настолько много, чтобы он мог нанять еще больше. Вы знаете Шелка? — Последнее было сказано с интонацией, которую я не совсем понял.

— Когда-то я его знал.

— Понимаю. — На мгновение забыв о лошадях, он повернул голову и посмотрел на меня. — Я не собираюсь спрашивать, как вас зовут.

Подумав о Хряке, я попросил его предложить хорошее имя.

— Вы хотите, чтобы я это сделал?

— А почему бы и нет? — сказал я. — Вы, должно быть, знаете очень много.

— Инканто[49]. Вам нравится? Подходит таким людям, как вы.

Я молча кивнул.

— Тогда меня зовут Инканто. Ты слышал это, Орев? Обрати внимание.

— Ум птиц!

— Надеюсь, что так.

— Вы хотите сражаться со мной? — спросил Инклито.

— Нет, — ответил я ему. — Конечно, нет.

— Я тоже не хочу с вами сражаться. Давай перейдем на «ты». — Он опустил хлыст на стойку, взял поводья в левую руку и протянул мне правую, которую я принял.

— Тогда я скажу тебе, — сказал он. — У меня был брат с таким именем. Он мертв. Он был еще маленьким ребенком, когда умер. Моя мать, она помнит и, возможно, полюбит тебя за это. Я не помню. Тогда я еще не родился. Только его надгробный камень.

— В Грандеситте.

— Совершенно верно. Мы пришли. Мертвые, они остаются. Хотя, может быть, не всегда. Мы тут читали про Шелка, есть такая книга.

Я кивнул.

— Мы думаем, что он, вероятно, мертв. Тогда... Бах! — Он щелкнул хлыстом по лошадиным спинам. — Этот Шелк, он в каком-то городке на юге. Горный городок, который называют Гаон. Он нанимает людей, чтобы они сражались за него. Труперов. Так что для Дуко Ригоглио никого нет.

Инклито опять засмеялся, на этот раз негромко:

— Я говорю своей семье, что Шелк здесь, что он пришел помочь нам. Я не знаю, откуда он знает о нас, Инканто.

— Сомневаюсь, что он знает.

— Ты ранен. Не твой глаз, более свежая рана, под одеждой. Собака укусила, а?

Я сказал ему, что это не так.

— Может быть, игломет.

Я покачал головой.

— Или, может быть, пуля. — Когда я промолчал, он добавил: — Тебе повезло. Человек, пораженный пулей, обычно умирает. Шелк похож на тебя. Так написано в его книге. Он не трупер, но тоже воюет. Он стреляет из игломета, иногда. Или дерется тростью. — Он постучал по моему посоху рукоятью хлыста.

— Я не Шелк, что бы ты там ни думал. Я не хочу лгать тебе.

— Я не заставляю тебя, Инканто. Ты мой брат, но мы не сражаемся. — Он пустился в пространный рассказ о своей военной карьере.

Когда мы проехали около полу-лиги, он сказал:

— Мне нужен твой совет, Инканто. Твоя помощь. Может быть, ты не знаешь, почему я это делаю.

— У меня есть несколько догадок.

— Они тебе не нужны. Я тебе сам расскажу. Я даю советы всем в Бланко. Как тренироваться. Как сражаться. У нас есть собрания, я же говорил. Это называется корпо, когда мы все собираемся вместе. Они хотят знать. Я лезу в свою голову и говорю им. — Он махнул рукой, делая вид, что вынимает что-то из уха. — Сейчас у меня больше ничего нет. В голове пусто. Поэтому я спрашиваю тебя.

— Мудр муж, — пробормотал Орев и взмыл в воздух, паря над пастбищем и лесом.

— Тогда вот мой первый совет, — сказал я. — Не поддавайся искушению просить совет у тех, кто менее знаком с ситуацией, чем ты сам.

— Хороший совет. — Инклито цокнул на своих лошадей и сделал вид, что задумался. — А не могу ли я спросить твоего совета насчет войны на юге? Ты ничего об этом не знаешь?

— Гораздо меньше, чем ты, я уверен. — Почти неделя прошла с тех пор, как я слышал какие-либо новости.

— Если бы я рассказал тебе, что меня беспокоит... — он замолчал, когда коляску тряхнуло на особенно плохом участке дороги. — Если бы я рассказал тебе, может быть, я мог бы думать лучше. Все дело в этом Шелке. Не в книге, а в настоящем человеке.

Я согласился.

— Он нанимал труперов, чтобы помочь сражаться. Я сказал это? Он имел...

— Наемников.

— Я знал, что есть такое слово. Ты что-то о них знаешь, я это вижу. Он должен победить, этот настоящий мужчина, которого называют Шелк. Его город должен победить. Эти наемники, которых он нанимает, должны будут искать кого-то нового, кто их наймет. Позволит ли он им оставить себе карабины, которые он им дает? Он делает это в книге, Инканто. Ты думаешь, он сделает это снова?

— Я бы предположил, что у большинства из них уже есть карабины. А что касается тех, кто не имеет и может получить их, я просто не имею ни малейшего представления. — Это будет решение Хари Мау.

— В любом случае с ними опасно иметь дело, с этими наемниками, — подумал вслух Инклито, — независимо от того, есть у них карабины или нет. Ты скажешь, что мы сами нанимаем их, но они опасны для того, кто их нанимает, а мы не можем себе это позволить. Мы не богаты.

— А этот Дуко Ригоглио?

— Довольно богатый. — Инклито щелкнул хлыстом. — Он берет деньги от своих людей.

Я вспомнил план советника Лори, хотя тогда ничего не сказал о нем.

— Если вы сами не можете нанять наемников, сомневаюсь, что вам удастся помешать Дуко нанять их.

Инклито хмуро кивнул.

— Однако вы можете отложить сражение до тех пор, пока он больше не будет в состоянии платить им. — С бо́льшим оптимизмом, чем я чувствовал, я продолжил: — Как только они окажутся у него на службе, время будет на вашей стороне. Ты сказал, что он заручился поддержкой других городов против вашего?

— Новеллы Читта[50] и Олмо. Они дальше, чем Солдо, и у них тоже есть дуко или что-то в этом роде. Это одна из причин.

Я кивнул, показывая, что понял.

— Что они выиграют, если победит Дуко Ригоглио?

— Может быть, он оставит их в покое. Я думаю, они его боятся. — Инклито указал хлыстом. — Видишь вон тот холм?

Ночь была ясная, и Зеленая ярко светила сверху; в открытом, холмистом ландшафте, освещенном зеленым светом, всегда есть что-то призрачное, и мне кажется, что я никогда не ощущал этого так остро, как прошлой ночью.

— Оттуда виден мой дом. Мы остановимся там на некоторое время, и ты сможешь посмотреть на него.

— И это единственная цель? Посмотреть на твой дом?

— Наверное, я должен тебе сказать. — Он снова щелкнул кнутом, заставляя лошадей бежать быстрее, потом бросил кнут себе на колени и хлопнул себя по лбу. — Я просто дурак.

— У меня есть множество причин сомневаться в этом, — сказал я.

— Дурацкая мысль — рассказать тебе то, что ты уже знаешь. Боюсь, у меня в доме есть шпион. Да, есть.

— Твой кучер?

Инклито покачал головой.

— Он дурак, так что я так не думаю. — Он пожал плечами и снова щелкнул кнутом по вспотевшим лошадям. — Может быть, он настолько глуп, что взял карты Дуко, а?

— Может, и так. Поскольку я собираюсь поужинать с тобой и твоей семьей — еще раз спасибо за приглашение, — может быть, тебе стоит рассказать мне, кто находится в твоем доме и кого ты подозреваешь.

— Хорошо. — Мы достигли вершины холма, и Инклито остановил лошадей. — Через минуту я позволю им идти. Когда они так вспотели, им лучше немного пройтись, а не просто стоять без дела.

Я кивнул.

— У меня нет жены. Будет лучше, если я скажу тебе это первым, чтобы ты понял. Когда мы покидали Грандеситту, она пошла со мной. В посадочном аппарате, на котором ты прилетел, были погибшие женщины?

— Да. Довольно много женщин, да и мужчин. И больше детей, чем всех мужчин и женщин вместе взятых. Пожалуйста, прими мои самые искренние соболезнования, пусть и запоздалые, по поводу смерти твоей жены.

Инклито немного помолчал, потом спросил:

— Где твоя птица?

— Понятия не имею. Разведка местности, я полагаю. Орев вернется, когда и если это его устроит.

— Может быть, это и к лучшему, что он ушел. Тогда моя мать не подумает, что ты стрего[51]. Это значит колдун, так она их называет. — Инклито улыбнулся, сверкнув зубами на темном лице, но я почувствовал, что его слова следует воспринимать всерьез.

— Твоя мать живет с тобой?

Он кивнул:

— Я собирался сказать, кто живет в доме и кому я могу доверять. Так что сразу же, моя мать и моя дочь. Может быть, и шпион, а? Но если и так, это не одна из них. Ты видишь мой дом?

— Если я смотрю на правильный. — Это был не один дом, а нагромождение низких, побеленных зданий, наполовину скрытых колоннадой изящных деревьев.

— Мы приезжаем, и я получаю хорошую землю. — Широкие плечи Инклито поднялись и опустились. — Они жалеют меня, потому что моя Зитта умерла. Потом я помогаю всем, когда могу. Я помогаю городу во время войны, и через некоторое время корпо дает мне еще один кусок земли. Я не могу использовать его, это слишком далеко, поэтому я заключаю сделку с соседом. Два за один. Он получает вдвое больше, чем дает мне. — Инклито ухмыльнулся. — Не слишком удачная сделка, а? У меня всегда легко на сердце, когда я такое делаю.

Чувствуя, что я все понял, я спросил:

— Была ли это хорошая земля, которую ты получил от него?

— Конечно. Совсем как у меня. Вон там. — Он показал пальцем. — Та, что я даю, не очень хорошая. К тому же далеко от Бланко, так что мне она не нравится.

Я ничего не ответил, прислушиваясь к тишине ночи и ожидая продолжения.

— В Грандеситте у нас была мудрая поговорка. Ты должен знать их много.

— Несколько, возможно.

— Может быть, это одна из них. Мы говорим: «Если работа — это хорошо, то почему богатые ее не делают?» Но теперь я богатый человек и работаю. Насколько я могу, да? — Инклито тряхнул поводьями, и лошади неторопливо двинулись вперед. — Ты все еще хочешь знать, кто живет в моем доме? Кому я могу доверять?

— Да, если ты мне скажешь.

— Семья — я, моя мать и моя дочь. Я уже сказал.

— Ты же не сказал, что это все.

— Так и есть. Все, кто имеет отношение ко мне. У нас сейчас гостит подруга Моры. Ее отец в отъезде.

— Мора — твоя дочь?

— Совершенно верно. Фава[52] — ее подруга. Она будет сидеть с нами за столом. Кажется, хорошая девушка.

— И все же ты подозреваешь ее?

Инклито поднял обе руки, все еще сжимая поводья.

— Должен же я кого-то подозревать. Но, может быть, никого и нет. Ты хочешь остальных? Все имена?

— Сейчас просто скажи мне, кто они. Я узнаю их имена позже, когда они мне понадобятся.

— Хорошо. У меня есть трое мужчин, которые помогают мне. Один из них — кучер, о котором мы говорили. Он самый старший. Аффито[53]. Он всего лишь кучер и правит моей коляской, когда я этого хочу. Она, в основном, для моей мамы. Если мама — или Мора — захочет выйти, он почистит коляску и заберет женщину. Он не очень умный человек, но умеет обращаться с лошадьми. Как сейчас. Видишь этих лошадей, какие они мокрые?

Я кивнул.

— Я езжу слишком резко, слишком быстро. Аффито едет немного медленнее, чтобы в конце у лошадей осталось больше сил. Двое других — его племянники, дети брата Аффито. Они родились здесь, а не как мы с тобой.

Я опять кивнул.

— Если у меня есть трое мужчин, то у моей матери есть три женщины, которые помогают ей, только на самом деле у нее их пять, потому что Мора и Фава тоже иногда помогают ей.

Я спросил, чем занимаются три служанки.

— Одна — кухарка, и еще есть две девушки, которые помогают по дому. Одна из них помогает на кухне, в основном. Онорифика[54]. Другая моет полы и застилает кровати, да?

— Кажется, я понимаю. Где спят эти трое мужчин?

— Где они спят?

— Да. Это ведь не большой секрет, не так ли? Они спят в доме?

Инклито покачал головой, как мне показалось, скорее удивленно, чем отрицательно.

— Сзади, в большом сарае. У них там есть место, маленький домик, только для них. Я покажу тебе, если захочешь посмотреть.

— Возможно, после ужина. Увидим. А как насчет трех женщин? Где они спят?

— Только не там. Это то, о чем ты думаешь?

— Я вообще ни о чем не думаю, — сказал я ему. — Я просто хочу знать.

— Кухарка на кухне. Это и ее спальня, так что мне надо постучать в дверь, если я захочу чего-нибудь поздно вечером. Иногда одна из девушек спит там с ней. Или иногда кто-то спит с моей мамой. Если мама боится, что будет плохо себя чувствовать или ей что-то может понадобиться, девушка будет спать в маминой спальне на маленькой кровати, которую мы там поставили. Или моя дочь, или даже Фава.

— Предположим, твоя дочь будет спать с твоей матерью, — сказал я, — а кухарке не нужна компания на кухне. Где же тогда будут спать остальные трое?

Отложив в сторону хлыст, Инклито одной большой рукой вытер пот со своей большой, плавно очерченной головы; он почти совсем лысый, как мне следовало бы сказать гораздо раньше.

— Ты хочешь остаться с нами на ночь? Там две пустые комнаты. Торда может приготовить для тебя кровать.

— Я ни на что не намекаю, просто пытаюсь выяснить, насколько легко каждая из этих трех женщин может подслушать твой разговор, прочитать твои письма и так далее, — объяснил я. — Кучер может подслушать, как ты разговариваешь с каким-нибудь другом, когда, например, везет вас. Но...

— Почти никогда.

— Вот именно. Хотя, возможно, он слышал, как твоя мать рассказывала подруге что-то из того, что ты ей рассказал, так что мы не можем полностью исключить его. Остальные двое пока что кажутся еще менее вероятными. Ты веришь, что я могу быть патерой Шелком. Могу я сказать тебе кое-что, что однажды сказал настоящий Шелк?

Инклито кивнул.

— Это очень важно, да? Я бы хотел это услышать.

— Это есть в книге, которую ты упомянул. Так как ты читал ее, ты, вероятно, прочитал в ней и это. Советник Потто сказал, что любит тайны, а патера Шелк сказал, что нет, что он старается положить им конец, когда только может. Я всю жизнь старался быть похожим на него. Кроме того, ты говоришь, что тебе нужен мой совет относительно войны, которая, как ты опасаешься, вот-вот начнется.

Инклито молча кивнул.

— Я дам тебе его прямо сейчас. Выясни, кто шпион, если он есть. Сделай это так быстро, как только возможно. Затем перевербуй этого шпиона, если это возможно сделать. Используй этого шпиона, чтобы послать Дуко ложную информацию.

— Хорошо, мы попробуем, Инканто. Ты и я. У тебя есть еще вопросы? Спрашивай!

— Ты сказал, что за ужином нас будет пятеро, если я правильно понял: ты, твоя мать, твоя дочь, подруга твоей дочери Фава и я. Кто будет прислуживать? Приносить нам еду?

— Девушки.

— Онорифика и Торда?

— Угу. Иногда Десина[55] приносит жаркое, если оно особенное. Иногда моя мама приходит помочь ей, если чувствует себя хорошо.

Десина — это кухарка. Но к тому времени мы уже почти подъехали к его двери, и мне действительно надо поспать.

Глава вторая РАССКАЗЫ ПЕРЕД УЖИНОМ

Насколько я могу судить, сейчас середина дня, и в моей бочке появился нежданный гость. Я постарался устроить ее как можно удобнее; она не жаловалась и даже оставила мне маленький медальон, по ее словам, сделанный из чистого золота. Я все еще чувствую запах ее духов.

Но я не должен бежать впереди подобных событий.

Я очень живо помню Дворец кальде в Старом Вайроне, и поэтому дом Инклито показался мне менее впечатляющим, чем многим другим людям. Говоря откровенно (как я должен делать в каждом случае), он был менее впечатляющим, чем мой собственный дворец в Гаоне, дворец и образ жизни, которые я изо всех сил стараюсь забыть. Сердце дома — руины здания Исчезнувших людей — из камня. Остальное — из кирпича, которым Инклито чрезвычайно гордится. Снаружи и камень, и кирпич покрыты штукатуркой и побелены; внутри видны древние серые камни и новые красные кирпичи. Надо отдать должное дому: все комнаты, которые я видел, большие и имеют множество больших окон; наружные стены по большей части изогнуты; внутренние стены, как правило, прямые. У меня сложилось впечатление, что многие из них в свое время были внешними стенами — новые большие комнаты были добавлены по прихоти владельца или по мере появления средств.

Несмотря на такие же белые волосы, как у меня, его мать выглядела моложе, чем я ожидал, хотя она явно нездорова. Ни одна из тяжелых, грубых черт лица ее сына не могла быть получена от нее. Все еще гладкое лицо, и я бы назвал его миндалевидным, если бы не впалые щеки; нос и рот маленькие и тонкие, скулы тоже тонкие, высокие и хорошо очерченные. Большие темные глаза, господствующие на нем, почти кажутся живыми органами на лице трупа.

Ее внучка, Мора, явно дочь своего отца — слишком крупная, с толстой талией и слишком тяжелыми руками и ногами; ее вряд ли можно назвать привлекательной. Честно говоря, она ведет себя хорошо и кажется спокойной и умной. Около пятнадцати.

Ее подруга Фава примерно вдвое меньше ее, выглядит блондинкой рядом с Морой, довольно симпатичная. Фава — по крайней мере, так кажется — на несколько лет моложе Моры. Сначала я посчитал ее нервной и скромной.

Мать Инклито любезно приветствовала меня, извинилась за то, что не встала, предупредила, что до ужина нам придется ждать еще около часа, и предложила мне бокал вина, который я с благодарностью принял, а ее сын подал.

— Наше собственное, из моих собственных лоз. А что вы думаете?

Я попробовал его и сказал, что оно превосходно; по правде говоря, оно вовсе не было плохим.

Фава, подруга дочери, рискнула спросить:

— Вы дервиш? Так сказал нам отец Моры.

— Значит, это правда, — заверил я ее. — Но прежде всего я здесь чужой и не знаком со многими местными терминами.

Дочь, Мора, предложила:

— Странствующий святой мужчина.

— Странствующий, конечно. И мужчина. Вряд ли святой.

— Но вы можете рассказать нам захватывающие истории о далеких местах, — предложила мать Инклито.

— Я мог бы рассказать вашей внучке и ее юной подруге о Витке — единственном отдаленном месте из тех, где я когда-либо был, о котором действительно стоит знать, мадам; но вы и ваш сын уже сделали это, и гораздо лучше, чем я когда-либо мог.

— Где вы были до того, как пришли сюда? — спросила Мора, на что отец бросил на нее суровый взгляд.

— В маленькой деревушке в дне пути к югу от вашего города, где дровосек и его жена взяли меня к себе.

— Это не суд, — пророкотал Инклито.

Его мать улыбнулась:

— Больше никаких вопросов, обещаем. Однако, если позволите, я сделаю вам замечание. Это не должно быть оскорбительным.

Я заверил ее, что меня очень трудно обидеть до ужина.

— Ну, если бы мой Инклито, мой знаменитый сын, не рассказал бы мне о вас, я бы подумала, только увидев вас, что вы — колдун. Стрего, как говорили тогда, когда я была девочкой. Это сделало бы меня очень счастливой, потому что в подходящий момент я попросила бы у вас амулет для здоровья. Если бы вы были стрего, вы были бы хорошим стрего, я уверена, с таким-то лицом.

— Тогда я хотел бы быть им, мадам. Я был бы счастлив вернуть вам здоровье, если бы мог.

— Вы могли бы помолиться за нее, — предложила Мора.

— Я так и сделаю. Обещаю.

Фава улыбнулась; улыбка была, как мне показалось, одновременно обаятельная и злобная — или, по крайней мере, озорная. — Я желаю сыграть в одну игру, и не я одна этого хочу. Но вы старше меня, Инканто. Вы будете играть в эту игру, если я вас очень мило попрошу?

Я улыбнулся в ответ; я ничего не мог с собой поделать, хотя, как и Инклито, подозревал ее:

— Если это связано с бегом или борьбой, прошу меня извинить. В противном случае я буду играть в любую игру, какую вы пожелаете, до тех пор, пока вы этого желаете.

— О, я не могу бегать!

— На самом деле это глупая игра, — сказала мать Инклито. — Но мы играем, потому что играли дома. Фаве это нравится, потому что она всегда выигрывает.

— Нет! Вы сами выиграли вчера вечером.

— Все вы проголосовали за меня по доброте душевной, — сказала пожилая женщина.

— Все рассказывают истории, — объяснила мне Фава. — И в конце все голосуют, только нельзя голосовать за себя. Тот, кто предложил играть, рассказывает последним.

— Тогда я приглашаю вас всех поиграть со мной, — сказал я. — Мне нужно будет услышать ваши истории, чтобы понять, какую историю должен рассказать я.

Фава начала было спорить, но мать Инклито дрожащим пальцем заставила ее замолчать:

— Теперь ты будешь первой. Я думаю, ты так часто выигрываешь потому, что рассказываешь последней.

Обращаясь ко мне, она добавила:

— Нельзя прерывать. Это главное правило, которое у нас есть. Если вы будете мешать, вам придется заплатить ей штраф.

Приключение Фавы:

Вымытый ребенок

Это случилось два года назад, когда наша маленькая группа отправилась в Солдо навестить родственников. У них была большая ферма. Она не такая большая, как эта, и не такая богатая, но она больше и богаче, чем большинство ферм в той части витка. Больше и богаче, чем большинство здешних ферм, если на то пошло.

Самое дальнее поле этой фермы было последней вспаханной землей на восток. Оно находилось у подножия горы, а за ним был склон, слишком крутой для пахоты. Там пасли овец и коз, и молодые люди иногда ходили туда поохотиться. Они не брали меня с собой, и в один прекрасный день я решила, что пойду одна. У меня не было ни карабина, ни лука, ни чего-нибудь в этом роде, потому что я не хотела убивать животное, каким бы прекрасным оно ни было. Как известно большинству из вас, я боюсь крови. Мне невыносимо смотреть, как режут свинью или даже как убивают уток.

Там все вставали рано, как и тут, но в тот день я поднялась раньше всех. Я встала, оделась и пересекла поле до тенеподъема, как говорят старики. Я помню, как боялась, что не будет дневного света, когда я окажусь под деревьями, но мне не нужно было волноваться. Еще до того, как я добралась до них, начало светать, и к тому времени, когда я очутилась в лесу, там уже был настоящий дневной свет и появились тени. К тому же, это был прекрасный лес. Овцы и козы зачистили большую часть подроста, но не тронули большие деревья, так что мне казалось, что я иду по огромному зданию, похожему на капеллы богов в старом витке. Конечно, я никогда их не видела, но Салика много рассказывала мне о них с тех пор, как я попала сюда, и этот лес был похож на здания, которые она описывала. Мора будет гадать, не боялась ли я заблудиться, потому что она всегда боится этого в незнакомом месте. Но я не боялась. Я все время поднималась и знала, что нужно сделать, чтобы вернуться на ферму, где остановилась, — просто спуститься по склону вниз. Видите ли, я была очень уверена в себе и поэтому проделала довольно долгий путь.

Таким образом я поднималась до полудня, пока не наткнулась на небольшой ручей. Вода в нем была холодна, как лед, как я узнала, выпив из него — он вытекал из-под снежной шапки, лежавшей на вершине горы. Русло, которое он проложил себе в скале, выглядело интересным, и я решила пройти вдоль него некоторое время, прежде чем вернуться.

Я не успела далеко уйти, как услышала детский плач. Первой моей мыслью было, что ребенок, естественно, потерялся, и я поспешила вверх по течению, карабкаясь по камням, чтобы спасти его. Но через пару минут я решила, что он, вероятно, очень напуган, и, если я наброшусь на него, то напугаю его еще больше и он убежит. Поэтому я сбавила скорость, хотя все еще шла довольно быстро. К счастью, поток производил достаточно шума, чтобы заглушить звуки, которые я издавала, когда случайно пинала камень или шла по гравию.

Довольно скоро я наткнулась на очень грязную женщину, которая держала очень грязного и голого маленького мальчика так, что вода доходила ему до колен; она терла его очень грязной тряпкой. Я бросилась к ней и спросила, что, во имя витка, она делает. Бедный ребенок уже покраснел, как свекла, и дрожал так, что мое сердце болело за него, замерзшего и испуганного.

Женщина посмотрела на меня совершенно спокойно и сказала, что он ее сын, а не мой, и что если она решила помыть его там, то это ее дело.

Ну, я не так сильна, как Мора, и сомневаюсь, что я так же сильна, как та женщина, но тогда я ни о чем таком не думала. Я потрясла кулаком у нее под носом и сказала, что, когда с ребенком плохо обращаются, каждый, кто находится поблизости, должен это остановить. Я сказала, что никогда и не подумаю вмешиваться в дела матери, которая шлепает своего ребенка за плохое поведение или купает его обычным способом, но эта вода подобна льду и погубит его; так что если мне придется остановить ее, кидая в нее камнями или избивая палкой, то именно это я и сделаю. Наконец я взяла камень, но она подняла ребенка и обняла его.

— Ты говоришь, что эта вода убьет его, — сказала она мне, — и это куда более точно, чем ты могла предположить. Я привела его сюда, чтобы утопить, и сделаю это, как только ты уйдешь.

Мало-помалу я вытянула из нее всю историю. Ее муж умер, оставив ее с шестью детьми. Последние несколько лет она жила с человеком, который, как она надеялась, в конце концов женится на ней. Он и был отцом ребенка, которого она мыла. Теперь он бросил ее, и она не в состоянии прокормить столько ртов. Она решила избавиться хотя бы от одного из них и выбрала этого маленького мальчика, своего седьмого ребенка и младшего сына, потому что он не способен сопротивляться. Однако, когда они добрались до воды, ее охватила какая-то извращенная гордость, и она решила сделать его как можно более ухоженным, чтобы его тело не опозорило семью, когда его найдут.

Когда она закончила, я спросила, не передумала ли она, пока говорила. Она сказала, что нет, что мальчик уже достаточно чист, и она твердо решила утопить его, как только я скроюсь из виду, добавив, что с каждым днем он все больше похож на своего отца. Когда я это услышала, то поняла, что остается только одно. Я уговорила ее отдать мне ребенка и пообещала, что, если она этим же вечером придет в дом, где я остановилась, я позабочусь о том, чтобы она получила еду для себя и других своих детей.

Мне было неловко возвращаться в дом, где я гостила и, по правде говоря, была бедной родственницей, притащив с собой оборванного мальчика лет трех. Но они были хорошими добрыми людьми: накормили его и устроили ему маленькую кровать в комнате, которую они мне предоставили. Я обсудила это с хозяйкой дома до того, как вечером приехала его мать, и мы договорились, что лучше всего будет, если я привезу его домой и постараюсь найти здесь хорошую семью, которая примет его. Вы не должны думать — из-за каких-то проблем между нашим городом и их, — что в Солдо живут плохие люди. Так мы и решили, и, когда пришла мать мальчика, хозяйка подарила ей двух прекрасных жирных гусей.

Все сходились на том, что он был очень славным мальчиком, хотя и не отличался особой сообразительностью и сильно заболел от ужасного мытья, которое ему пришлось пережить, или оттого, что он так сильно испугался, когда подумал, что мать собирается его утопить. Он не знал своего имени, а если и знал, то не называл его; мы звали его Брикко[56], потому что он был таким черным, когда я его туда привела.

Но его мать была еще та штучка. В первую же ночь, как я уже сказала, она подошла к задней двери и взяла двух гусей. На следующую ночь она вернулась, желая чего-то другого, и получила это, и на следующую ночь то же самое, и на следующую ночь, и на следующую. В предпоследний вечер ей дали, кажется, две репы, а в последний — совсем ничего.

Тогда она обратилась в суд и сказала, что я украла ее ребенка, и судья послал за ним пару труперов. Этот судья не был Дуко, вы понимаете, просто кто-то, кого он назначил для рассмотрения мелких дел.

Все закончилось, как я и предполагала, тем, что мальчик, его мать и я оказались в суде, и родственники, с которыми я путешествовала, тоже были там, чтобы поддержать меня, как и родственники, у которых мы остановились. Я рассказала судье о случившемся, как и вам сегодня вечером, а мать сказала, что все это ложь: они с сыном ушли собирать ягоды, и я украла ее сына, как только она отвела от него взгляд.

Во всяком случае, так она говорила вначале. Несколько резких вопросов судьи показали, как обстоят дела на самом деле, и женщина, у которой мы остановились, засвидетельствовала, что она ни разу не попросила вернуть Брикко и приходила только для того, чтобы взять еду и отнести ее домой другим своим детям.

Тогда судья поступил очень разумно. Он сам посадил Брикко на маленькую платформу рядом с собой, поговорил с ним немного и спросил, хочет ли он вернуться домой с матерью или остаться со мной. Брикко сказал, что хочет остаться со мной, и на этом все закончилось.

После этого мы сразу же отправились домой. Из-за суда нам пришлось задержаться почти на месяц дольше, чем мы собирались, и все сходили с ума от желания уехать. В первую ночь мы, как говорится, спали в пути, но на вторую ночь остановились в гостинице, подыскав хорошую, которая обошлась бы нам не слишком дорого. Ну, никогда не знаешь наверняка. Когда я проснулась на следующее утро, не было никакого Брикко.

Я хотела вернуться, чтобы найти его, правда хотела, но другие не желали и слышать об этом, а я не хотела возвращаться одна. Вы же знаете, как опасны дороги для таких, как я, путешествующих в одиночку. Было очевидно, что произошло, или, во всяком случае, мы так думали. Он затосковал по дому и сбежал. Мы немного порассуждали о том, вернется ли он туда в полном порядке, и двое мужчин скакали назад в течение часа или двух, разыскивая его. Но они его не нашли, и мы решили, что он, вероятно, в конце концов вернется домой или остановится, если найдет место получше.

— Прямо здесь, — сказала Фава, — я хочу спросить всех вас, что вы думаете о моей истории на данный момент. Я знаю правило — никто не может прервать, — поэтому мы назовем это концом. Но есть еще кое-что, что я добавлю, когда мы поговорим об этом.

— Это показывает, как плохо приходится бедным людям в Солдо, — сказал Инклито. — За шестнадцать лет эта семья потеряла всю землю, которая у нее была. Они почти голодают. Мы стараемся не допустить этого здесь. — Он оглянулся на нас, вызывая на спор, но никто этого не сделал.

— Это было два года назад? — спросила его мать. — Ты и сама была еще ребенком, Фава.

Фава кивнула и посмотрела на Мору, приглашая ее прокомментировать; я не мог не сравнить их тогда, Мора уже была крупнее, чем большинство мужчин, почти нелепая в своем синем платье и румянах, и Фава вдвое меньше ее, и, если не совсем красивая, то привлекательная, по крайней мере, с пронзительными глазами и цветущими щеками.

— Я думаю, что ты правильно действовала во время всей этой истории, Фава, — сказала Мора тяжелым, медленным голосом. — Другие так не считают, я знаю, но я считаю.

Улыбаясь, Фава пригласила меня тоже высказаться:

— Вы, наверное, самый старый человек здесь, Инканто, и мой нынешний хозяин говорит, что вы очень мудры. Мы можем узнать ваше мнение?

— Если бы я был мудр, — сказал я ей, — то не высказал бы никакого мнения, пока не выслушал бы всю историю. Поскольку это не так, я признаю, что она меня заинтересовала. В частности, судебный процесс. Он напомнил мне один похожий случай, о котором я когда-то слышал, когда одна женщина утверждала, что служанка — ее дочь, хотя сама девушка это отрицала. А теперь давайте послушаем остальное.

— Как хотите. Все это было два года назад, когда я была, как говорит Салика, намного моложе. В прошлом году у меня появилась возможность вернуться в Солдо. Я ухватилась за нее, как вы можете себе представить, и, как только добралась туда, отправилась на поиски Брикко.

Мне потребовалось два дня, чтобы найти лачугу, в которой жила семья, и, как вы можете себе представить, я совершенно не стремилась встретиться с его матерью. Вместо этого я поговорила с соседскими детьми и описала им Брикко, сказав, что он был самым младшим ребенком в доме. Кто-нибудь из вас догадается, что они мне сказали?

Я покачал головой, как и Инклито.

— Они сказали, что его забрали Исчезнувшие люди. Что высокородная женщина из Исчезнувших людей полюбила его и похитила. Что время от времени они все еще могут видеть его — худого и бледного, словно он очень несчастен. Но скоро он исчезнет, как исчезают призраки.

Мать Инклито вздохнула:

— Теперь честно, Фава. Это правдивая история? Ты не выдумала ее?

— Я не говорю, что он действительно явился этим детям, — возразила Фава. — Я повторила то, что сказали они. Это все.

Инклито крякнул:

— Кильки любят рассказывать всякие невероятные истории. Твоя очередь, Мора. Давайте послушаем, что ты можешь предложить.

История Моры:

Дочь великана

Это будет самая короткая история, рассказанная сегодня вечером, и самая простая. Она также будет лучшая, хотя я не надеюсь выиграть или даже не желаю этого. Фава победит, как она обычно делает и как должна. Иначе я бы не рассказала эту.

Когда-то, когда виток был молодым, а это было совсем недавно, существовал некий уютный и тихий городок, который отличался от окружающих его только тем, что принадлежал лучшему из великанов. Этот великан жил в большом белом замке за пределами города, которым владел, и редко беспокоил горожан. Правда в том, что, хотя он был очень большим, очень сильным и довольно некрасивым, он был таким добрым, великодушным, мудрым, хорошим и храбрым, что горожане не могли бы и мечтать о лучшем хозяине. Они и вполовину не могли управлять собой так же хорошо, как он управлял ими.

Можно было бы подумать, что они будут довольны таким соглашением, и, надо отдать им должное, большинство из них были. Но многие другие — нет.

— Какое он имеет право быть больше нас? — спрашивали они друг друга.

— Какое он имеет право выставлять нас дураками из-за своей мудрости?

— Какое он имеет право быть богаче? — говорили они.

И еще:

— Он такой веселый, что меня тошнит. Какое он имеет право улыбаться и свистеть, когда дела идут хуже некуда?

— Если бы я был так же богат, как он, я бы тоже был веселым и храбрым, — говорили они друг другу, когда он не мог их слышать, и никогда не думали, что великан был мудрым, веселым и храбрым, но у него не было ничего, кроме дочери.

Эта дочь была такой же большой и сильной, как и он, а это означало, что она была слишком большой, чтобы быть красивой. К сожалению, она была слишком молода, чтобы быть мудрой. Она ходила в городскую академию с городскими девочками, но стояла среди них, как корова в курятнике. Городские девчонки смеялись над ней, пока однажды она не побила половину своего класса. После этого в академии было две партии, как это часто бывает в корпо. В одной из них была дочь великана. В другой были все остальные члены академии, даже учителя.

Так продолжалось целый год, пока не появилась новая девушка, которая была красивее самой красивой девушки во всей академии и умнее самой умной. Все в академии хотели быть ее лучшими подругами. Как же они удивились, когда она выбрала дочь великана! И как разозлились!

После этого в академии все еще было две партии, и вторая была намного, намного больше первой. Но в первой была девушка, которая выигрывала все игры и соревнования, связанные с бегом или прыжками, а также девушка, которая блистала ярче всех в арифметике, музыке и во всех других предметах. Тогда многие другие девушки попытались присоединиться к ней. Некоторых наполовину приняли, но через несколько дней им стало ясно, что на самом деле они вовсе не стали ее членами.

Некоторые из вас могут подумать, что это несчастливый конец, но, если вы так сделаете, вы никогда не были в таком месте, как эта академия, где хмурились все, кто смотрел на дочь великана.

— Это была очень хорошая история, — сказала Фава Море. — Я буду голосовать за нее, и я думаю, что ты сможешь выиграть.

Мора покачала головой.

— Великан ничего не скажет, — сказал Инклито дочери. — У него есть свои проблемы, и, возможно, он не уделял достаточно внимания проблемам других. Тем не менее, я хотел бы услышать, что скажет наш гость. Инканто?

Подумав о своем собственном отчете о карьере патеры Шелка в Вайроне, я сказал:

— Я считаю, что лучшие истории — это те, которые правдивы, и те, которые рассказчик чувствует наиболее глубоко. Таким образом, твоя — одна из лучших, которые я слышал, Мора.

Глубокомысленно кивнув, Инклито повернулся к матери:

— Ты хочешь быть следующей? Или я?

— Ты, — сказала она ему.

Свидетельство Инклито:

Часовой и его брат

Это было десять лет назад, когда мы сражались с Хелено[57]. Я командовал отрядом из ста человек, и в моей сотне было два брата. Их звали Волто[58] и Мано[59], и они ненавидели друг друга. Когда я узнал, насколько, я постарался не давать им встречаться, но в сотне можно было только отделить их друг от друга.

Волто — высокий и тощий, с уродливым кислым лицом. Не такой уродливый, как я, но это лицо дал мне Пас. Уродливый, потому что у него уродливые мысли. Легче самому сделать работу, чем заставить Волто сделать ее, но он был хорошим бойцом.

Младший, Мано, он как день вместо ночи. Всегда счастливый, работящий и очень храбрый. Все его любят. Храбрый молодой человек. Все равно это не имеет никакого значения. Он ненавидит Волто так же сильно, как Волто ненавидит его. Однажды он сказал мне, что, когда он был маленьким мальчиком, Волто бил его каждый раз, когда мать и отец были заняты чем-то другим, и три-четыре раза Волто его почти убил.

Мы победили Хелено и некоторое время оставались в их городе, пытаясь вернуть все, что они украли. Комендантский час, никто из жителей не может выйти на улицу после наступления темноты, и я ставлю труперов повсюду, почти на каждом перекрестке, по одному человеку. Как и моя дочь, я слишком много думаю о своих собственных проблемах. Мано стоит на перекрестке, кто-то заболел, так что мой сержант приказывает Волто занять его место. Он должен сменить Мано в конце дежурства.

Раздается выстрел, и все бегут посмотреть, в чем дело, но Волто мертв, он был слишком плох, чтобы говорить, когда я добираюсь до него. Все думают, что Мано ждал, пока он займет его место, а потом выстрелил в него. Все, кроме меня. Они не слишком винят Мано, но все равно это убийство.

Они приводят нового офицера, майора, который не знает их, судью. Сейчас я бы сказал, что это справедливо, но тогда я думал иначе. Я иду к Мано, туда, где мы его заперли, и говорю:

— Зачем ты это сделал? Они собираются повесить тебя. Что я могу им сказать?

Требуется много времени, чтобы вытянуть из него историю.

— Он хотел убить меня, — говорит Мано, — и сказал, что сделает это, чтобы вся наша семья потом притворилась, что меня никогда не было в живых. «Нет камня для твоей могилы», — вот что он сказал. Я никогда этого не забуду. Я думал, что это просто еще одна ложь, еще один блеф. Ложь была тем, чего следовало ожидать, если ты собираешься поговорить с Волто, точно так же, как ты должен знать, что лошадь никогда не забывает то, что причиняет ей боль, если собираешься тренировать лошадей. С Волто было так: он скорее солжет, чем скажет правду. Даже если не было необходимости, он бы все равно лгал. Это позволяло ему чувствовать, что он умнее тебя.

— Он собирался застрелить тебя? — спросил я. — Тебе пришлось стрелять первым?

Он не ответил, только покачал головой.

— Я расскажу этому майору, который будет судьей, — говорю я. — Все тебя любят, все знают, что ты хороший трупер. Они уже ему рассказали. Он тоже слышал о тебе и твоем брате. Он говорит, что не слышал, но наверняка что-то слышал. Этот город, который мы взяли, слишком мал для этого. Все что-то слышат.

— Нет, — говорит Мано.

— Конечно, — говорю я ему. — Ты устал, тебе просто хочется вернуться в свой лагерь и лечь спать. Приходит новый человек, и это он. Ты видишь его лицо, его глаза. Он поднимает свой карабин, чтобы выстрелить в тебя, и ты стреляешь в него.

— Нет, — говорит Мано. — Это было бы ложью. Боги узнают, капитан, и судья тоже узнает.

Я ухожу, и ко мне подходит мой сержант. Он осмотрел их ружья, из ружья Волто стреляли — в магазине пусто, чувствуется запах порохового дыма. Из карабина Мано не стреляли. Он говорит: «Мне сказать майору?» — и я отвечаю, что он должен это сделать, иначе это всплывет позже, и что тогда?

Затем я возвращаюсь к Мано, как и раньше, и говорю:

— Зачем ты поменял оружие? Это выглядит очень плохо.

— Я этого не делал, — говорит он, и вот что он рассказывает мне. Его брат подходит достаточно близко, чтобы разглядеть его, и направляет свой карабин на собственную грудь.

— У него такие длинные руки, — говорит Мано. — Я не думал, что он сможет это сделать, я не думал, что он сможет дотянуться до спускового крючка. Я начал смеяться. Я никогда себе этого не прощу. Я рассмеялся над ним, и это придало ему смелости нажать на спусковой крючок.

Мы еще не похоронили Волто, и он был мертв достаточно долго, чтобы окоченение прошло. Я взял его карабин, приставил к груди и протянул мертвую руку. Это был короткоствольный карабин, и Волто был высоким мужчиной с длинными руками. Держа свою руку прямо — вот так. Он мог бы это сделать.

Мано рассказал об этом судье на суде, и я высказался за него. Но дюжина труперов выступила против нас, сказав, что братья были врагами. Много раз каждый из них угрожал убить другого. Они любили его, и им было неприятно говорить об этом, но это была правда, и они дали клятву. Майор решил, что это простое дело, и велел мне повесить Мано.

На следующий день мы узнали, что война еще не закончилась. На тенеподъеме по нам ударил Полисо. Я отложил повешение не потому, что надеялся спасти Мано, а потому, что не мог выделить для этого людей. Два дня они держали нас в окружении. Это было худшее время для меня с тех пор, как умерла моя Зитта. Мы думали, что нас всех убьют, но решили сражаться до конца. Но лучше, если ты будешь сражаться до конца кого-то другого. Нам нужно было отправить сообщение в Бланко и попросить о помощи, но они душили нас, сомкнувшись плечом к плечу вокруг нашей позиции. Никто не понимал, как это можно сделать.

Я иду к майору.

— Того человека, который застрелил своего брата, я все еще держу взаперти, — говорю я ему. Никогда не стоит спорить с такими людьми, когда они уже приняли решение. — Позвольте мне отпустить его и отправить обратно с письмом. Если они убьют его, то сделают за нас грязную работу. Если он выкарабкается, то заслужит помилование.

Майор выдвигает всевозможные возражения, как я и ожидал.

— Хорошо, — говорю я, — если вы не хотите его посылать, позвольте мне отпустить его и вернуть ему карабин. Мне нужен каждый мужчина, а он хороший трупер.

Все произошло так, как я и ожидал. Мы послали его, и он прорвался, но получил пулю в живот. Когда я вернулся домой, он уже умирал. Я пошел к нему, и, если бы пришел на день позже, было бы уже слишком поздно. Я сказал ему, что он герой, что он спас нас всех, и его семья будет хвастаться им, пока Молпа не женится.

— Пока Молпа не женится и через год после этого. — Такими были мои точные слова. Я до сих пор их помню. И я говорю ему: — Двадцать лет, и я буду хвастаться детям моей Моры, что я был твоим офицером.

Помилование пришло, когда я сидел у его кровати — большой белый конверт от корпо с белой шелковой лентой и большой, толстой красной печатью; Мано был слишком слаб, чтобы ее сломать. Я открываю его и читаю ему, а он улыбается. Его лицо уже было желтым, как масло в маслобойке, но эта улыбка, она как нож в моем сердце.

— Кто угодно мог прорваться, сэр, — шепчет он мне. — Ничего такого.

Это не было «ничего». Это было так смело, как я никогда не видел, и я говорю ему об этом.

— Но застрелить брата, — шепчет он, — а потом получить прощение за это... Многим ли такое удавалось?

— Это ужасная история, сын мой, — сказала ему мать. — Инканто подумает, что мы здесь звери.

— Некоторые — да. — Инклито отхлебнул вина. — Звери есть в каждом городе.

— Значит, есть. Значит, есть. — Пожилая женщина кивнула, лицо ее помрачнело, и она пригладила волосы рукой такой белой и тонкой, что мне показалось, будто я почти могу видеть сквозь нее. — Я рада, что ты упомянул об этом, сын мой. Я ломала голову над историей, которую вы с Морой еще не слышали, и эта напомнила мне одну.

Она заговорила со мной:

— Это будет история о прежних временах в Грандеситте. Эти молодые люди думают, что мы лжем, когда говорим о тех днях, но вы, Инканто, поймете лучше. Я была на год старше, чем Мора и Фава сейчас, я думаю. Может быть, на два, но не больше. В это вы тоже не поверите, как и они. Но тогда я была довольно хороша собой.

— Вы и сейчас хорошо выглядите, — честно сказал я. — В возрасте вашей внучки вы, должно быть, были восхитительны.

Глава третья ВОСПОМИНАНИЕ МАТЕРИ: ИЗ МОГИЛЫ

Мой сын рассказал историю из времен войны, которую мы все помним. Моя же история произошла очень давно, во время войны под Долгим солнцем. Я сама была еще почти ребенком, когда это случилось.

Я была еще почти ребенком, но в те дни за мной уже ухаживали два прекрасных молодых человека, которых звали Турко[60] и Каско[61]. Я любила Турко и до сих пор не могу забыть, как мы сидели под апельсиновыми деревьями и говорили о любви и семье, которую мы создадим вместе. Когда я вспоминаю об этом сейчас, мне кажется, что мы, должно быть, часто так сидели и разговаривали. Но этого не может быть, потому что деревья, которые я помню, всегда цвели. Тогда годы были намного длиннее!

Пришла война. Каско был достаточно богат, чтобы ездить на хорошей лошади, поэтому он стал кавалеристом. Он приехал повидаться со мной в последний раз перед тем, как отправиться сражаться. Было около полудня, и я лежала в своей комнате. Я даже сейчас слышу его стук и слышу, как наша старая служанка, ворча себе под нос, идет открывать. Я поняла, кто это, не глядя, встала и вышла, чтобы поговорить с ним.

— Я вернусь к тебе, — сказал он мне, — и говорю тебе сейчас, что, если твой подлый, лживый Турко будет с тобой, я положу его тело к твоим ногам. Я тебя предупредил.

Каско был сильным, храбрым человеком, но его ранили почти сразу. Мне показалось, что он только что ускакал воевать, когда я получила его первое письмо из больницы. Теперь я не помню, что в точности говорилось в первом письме, но все его письма были очень похожи. Он боготворит меня, он обожает меня, и, если я посмотрю на любого другого мужчину, он отрежет мне нос. И еще хуже. Я надеюсь, девочки, что ни одна из вас никогда не получит таких писем. Они не очень приятны, поверьте мне.

Как и следовало ожидать, он снова и снова умолял меня навестить его в больнице, и в день моей свадьбы я это сделала. Он был без сознания и не увидел меня. Вы не представляете, какое это было облегчение. Я разыскала сиделку, которая ухаживала за ним, и спросила, выздоровеет ли он, но она ответила, что нет. Какую радость я испытала!

И все же он выздоровел. Черный венок все еще висел на нашей двери, когда он тяжело шел по дороге в своих больших сапогах, и конец его сабли волочился по пыли. Кавалерийский мундир висел на нем, как одежда на пугале, но он был вежлив, когда увидел венок и мою черную одежду.

— Твой отец? — спросил он меня.

— Мой муж, — сказала я ему, и он ошеломленно уставился на меня.

— Ты думаешь, что ты единственный трупер, который был ранен, Каско? — спросила я его. — Падре соединил нас не далее, чем в двадцати кроватях от той, на которой ты лежал, и после церемонии мне позволили перевезти его сюда и самой ухаживать за ним.

Как он сверкнул глазами! Мне показалось, что он вот-вот вцепится мне в горло.

— Видишь ли, им нужна была койка, и они знали, что мой муж умрет, несмотря на все, что они или я могли сделать. Поэтому они позволили нам перевезти его сюда, и, когда пришел конец, мы похоронили его на нашем семейном кладбище, рядом с садом, в котором мы с ним обычно сидели, и не проходило дня, чтобы я не стояла на коленях и не плакала на его могиле.

— Покажи мне.

Я покачала головой:

— Если ты хочешь увидеть ее и помолиться за него, то можешь. Но я не пойду туда с тобой.

Каско кивнул и пошел через дом в сад, а я вернулась в свою комнату и заперла дверь. Только позже я узнала, что он сделал.

Он был в бешенстве, когда уходил от меня, но спокоен и вежлив, когда вернулся. Я смотрела на него из окна; он казался таким слабым и больным, что мое сердце потянулось к нему. В конце концов, он любил меня, и то, что я не хотела принять единственную любовь, которую он мог дать, не было ни моей виной, ни его. Кроме того, он храбро встал на защиту Грандеситты и получил ужасную рану.

Я снова спустилась вниз, пригласила его сесть и предложила принести ему бокал вина и немного фруктов, чтобы он мог освежиться перед возвращением в город.

Он поблагодарил меня, сел и сказал, что ему нехорошо, что я и сама уже видела.

— Стакан вина, пожалуйста. (Я никогда не забуду, как он был бледен под своей бородой; мне показалось, что за его лицом ухмыляется череп.) Стакан любого вина, которое у тебя есть, — сказал он, — и, когда я выпью его, я больше не буду тебя беспокоить.

Я ему не поверила. Я была уверена, что как только он почувствует себя лучше, он будет ухаживать за мной, как и прежде, и приготовилась отказать ему. Но я все равно поспешила прочь, наполнила маленький стакан, которым пользовалась до тех пор, пока не стала достаточно взрослой, чтобы обедать с мамой и папой, и принесла его обратно.

Как долго меня не было? Я часто задавалась этим вопросом. Может быть, полминуты. Или минуту. Или две. Не дольше, я уверена. И все же это было достаточно долго. Он упал со стула и лежал мертвый на полу. Я уронила его вино и закричала, но, казалось, прошло очень много времени, прежде чем кто-то появился. К тому времени я уже преодолела худший из своих страхов и стояла на коленях, собирая осколки разбитого стекла и вытирая пролитое вино. И, пока я это делала, я заметила, что его сабля исчезла. Он все еще носил портупею и пустые ножны.

А теперь я расскажу вам, что открыла мне на следующий день наша старая служанка, Скиамацца[62]. Видите ли, она боялась, что Каско опозорит могилу моего мужа, и следовала за ним на расстоянии.

Он подошел к могиле и минуту-другую стоял, глядя на нее. Камень тогда еще не был воздвигнут, и, по словам Скиамаццы, Каско не был уверен, что это действительно могила моего мужа, несмотря на гору цветов, которую я на ней оставила. Он огляделся вокруг, всматриваясь во все стороны, и она испугалась, что он увидит ее, хотя она и спряталась за деревом на некотором расстоянии. Она подумала, что он ищет еще одну свежую могилу. Я думаю, что он старался остаться незамеченным.

Он выхватил саблю и опустился на колени, и по тому, как он сжал рукоять, она поняла, что он собирается сделать, но не осмелилась закричать. Стоя на коленях на самой могиле, на груди моего бедного Турко, он обхватил рукоять обеими руками и поднял саблю над головой.

Скиамацца назвала это чудом, и, возможно, так оно и было. А может, и нет. Вы должны сами судить об этом.

Чудо или нет, но рядом с Каско стоял высокий человек с птицей на плече. Скиамацца не видела, как он пришел. И не видела, как он потом ушел. Каско поднял саблю. Как нож! Скиамацца в ужасе закрыла глаза. Когда она снова открыла их, высокий мужчина был уже там. Он был колдуном, стрего, это кажется несомненным. Он заговорил с Каско так громко, что старая Скиамацца услышала его.

— Только трусы нападают на мертвых, — сказал он. — Мертвые не могут защитить себя.

Каско опустил саблю и ответил слишком тихо, чтобы она услышала.

— Как пожелаешь, — сказал стрего. — Только помни, что мертвые могут отомстить за себя.

Фамильяр стрего тоже заговорил. Я слышала много говорящих птиц, но все они несут чепуху. Скиамацца поклялась, что этот говорил с Каско так, как один человек говорит с другим:

— Берегись! Берегись! — Он взмахнул крыльями, и они со стрего исчезли вместе.

Каско, как и прежде, поднял саблю, на мгновение задержал ее, пока молился или проклинал, а потом погрузил по самую рукоять в свежую землю могилы моего мужа. После этого он встал и начал топтать и пинать цветы бедного Турко, сказала она, и, казалось, почти плясал на его могиле в своей ярости. Это так напугало ее, что она убежала.

Позвольте мне остановиться здесь на пару секунд. Я вижу вопросы в ваших глазах, Инканто. Я постараюсь ответить на них. Вокруг нашего сада и кладбища была каменная стена примерно такой же высоты, как эта дверь, с двумя воротами в ней. Ворота, расположенные дальше от дома, запирались, когда ими не пользовались. Впрочем, мальчишки иногда забирались на стену, чтобы украсть фрукты, так что, возможно, стрего тоже забрался на нее. Возможно также, что он был в нашем доме и последовал за Каско, как это сделала Скиамацца. Мой отец, моя мать или мой брат, возможно, тайно советовались с ним. Кто может сказать? Со своей стороны, я думаю, что он, вероятно, прилетел в наш сад, как и птицы, в птичьем обличье или в своем собственном. В Витке, где мы ничего не знали об инхуми, было известно, что стрего может летать, когда пожелает. Вы, молодые люди, можете смеяться надо мной, но вы слышали от меня много таких историй, и в каждой из них есть зерно истины. Больше, чем зерно, во многих.

Сначала мы думали, что похороны организует семья Каско, но его отец и оба брата были убиты в той же битве, в которой он был ранен, и не осталось никого, кроме бабушки, старой женщины, такой, как я сейчас, слишком глупой и боязливой для любого дела более серьезного, чем выпечка пирога. Она дала моему отцу денег, я полагаю, и он сделал все приготовления к похоронам. Мундир Каско больше не подходил ему, как я уже сказала, и поэтому его похоронили в хорошей бархатной тунике, из которой вырос мой брат. И через несколько месяцев я забыла, что стало с его одеждой и длинной саблей, которую мой брат вытащил из могилы моего мужа.

Моего первого мужа. Именно это я и хотела сказать. Я была замужем пять раз, Фава, хотя ты и не думаешь, что кто-то захочет посмотреть на меня сейчас. Мне все еще ужасно трудно говорить об этих вещах, которые все равно будут только утомлять тебя и Мору. Сегодня вечером я постараюсь миновать их как можно быстрее.

Следующим летом я снова вышла замуж. Он был замечательным человеком, красивым и добрым. Наступила осень, и он отправился на охоту с двумя друзьями. Это был первый раз, когда мы расстались. Они сказали, что он упал с лошади, а когда его подняли, был мертв.

В течение нескольких месяцев я не могла поверить в это. Обычно я просыпалась, когда слуга стучал в дверь, и вставала с кровати совершенно уверенная, что он вернется ко мне через день или два. Пока я умывалась и одевалась, его смерть надвигалась на меня, как кулак. Это было ужасно.

Ужасно!

Прошло три года, прежде чем я снова вышла замуж — за хорошего человека, спокойного, трудолюбивого и прилежного. Он сказал, что ради меня готов пренебречь проклятием. К тому времени многие говорили, что на мне лежит проклятие. Мне еще не было двадцати, а я похоронила двух мужей. Самые худшие намекали на то, что я их убила.

Семнадцать месяцев мы жили вместе очень счастливо. Потом мой отец заболел. У него были рабочие, которые копали канавы на его собственном поле, низинном и болотистом, которое, по его мнению, могло бы пригодиться для выпаса скота, если бы его можно было осушить. Поскольку он не мог встать с постели, а мой брат жил в городе, он попросил моего мужа взглянуть на него и сообщить ему, как идет работа. Его звали Соленно[63]. Я имею в виду моего мужа. Моего третьего мужа. Джойозо[64] был моим вторым мужем.

Насколько я помню, Соленно был чуть выше Джойозо. Или, может быть, только время сделало его таким. Его тело все еще покрывала грязь, когда его принесли в дом. С тех пор я ненавижу вид грязи, как скажет вам мой сын. Старая Скиамацца помогала моей матери мыть его. Я не могла этого сделать. Бальзамировщики снова обмыли его, по крайней мере, так они меня уверили, но его тело пахло грязью, пока гроб не закрыли, хотя его натерли бальзамом и одели в чистую, новую одежду.

Однажды вечером я разговаривала с мамой. Сейчас я не могу сказать, сколько времени прошло после смерти Соленно. Неделя, две или месяц. Что-то вроде этого. Я была в отчаянии. Я не знала, что делать. Я снова и снова повторяла ей, как сильно любила Турко, и говорила, что для меня это было все равно, как если бы Турко умер трижды.

Она кивнула, обняла меня и выслушала, а когда я выговорилась и выплакалась, так что слез больше не осталось, она сказала:

— Ты пыталась найти его снова. Я всегда так думала и теперь это знаю. Соленно был чем-то похож на него, все это видели. И Джойозо всегда заставлял меня думать о Турко. Их голоса и жесты были совершенно одинаковыми.

Наверное, я вздохнула и вытерла глаза. Я не могла больше плакать, как уже сказала вам.

— Послушай меня, доченька. Турко мертв. Ты должна найти того, кого сможешь полюбить для себя, а не потому, что он напоминает тебе Турко.

И я это сделала. Я нашла отца Инклито. Хотите знать, как он выглядел? Посмотрите на моего сына. Большой, сильный и грубый, но хороший. Такой хороший человек, и он любил меня, как олень равнину. Он положил свое сердце к моим ногам, и мы поженились. Прошел месяц. Потом два. Потом три. Год! Я родила сына и потеряла его, но на следующий год родила Инклито. Мы были вместе, когда его отлучили от груди, и наблюдали, как он учится ходить.

Однажды муж показал мне пару грязных старых сапог, облепленных грязью:

— А это чьи? — спросил он меня.

Я посмотрела на них. Они казались знакомыми, но это было все, что я смогла ему сказать.

— Это кавалерийские сапоги. Твой брат служил в кавалерии? Или отец?

Они принадлежали Каско, конечно. Не думаю, что я упоминала о Каско в разговоре с мужем до этого дня, но я рассказала ему всю историю, точно так же, как рассказала ее вам сегодня вечером.

— А, — сказал он, поставил сапоги на пол и встал рядом с ними. — Слишком маленькие для меня. Я никогда бы не смог надеть их, и это хорошо, потому что в них уже кое-что есть.

Он поднял правый сапог и показал мне острый белый осколок, проткнувший кожу в области лодыжки, выглядевший почти как обломок кости.

— Клык гадюки смерти[65], — объяснил он, — во всяком случае, я так думаю. Если бы человек, которому принадлежали эти сапоги, сохранил свою саблю, ему не пришлось бы убивать эту тварь ногами, и он мог бы быть жив сегодня.

Вы уже поняли, что было до этого, я уверена. Джойозо нашел эти сапоги и надел их, когда поехал на охоту. Высохший яд из клыка медленно проникал в его ногу, пока не остановил сердце. Бедняга Соленно тоже нашел их в дальнем углу стенного шкафа, который теперь принадлежал ему, и надел, когда пошел посмотреть на грязное поле моего отца.

Все это просто и разумно, скажете вы. Я старше любого из вас, и мне кажется, что есть еще что сказать. Турко отомстил за себя, как и предупреждал стрего. Вы когда-нибудь видели другого человека, который напоминал бы вам себя?

Никто? А как насчет тебя, Фава? Инканто?

Вы качаете головами. Видите ли, мы никогда не встречаем таких. Мне много раз говорили, что такая-то женщина выглядит в точности как я. И я навещала ее, говорила с ней и уходила, чувствуя, что никто не может быть похож на меня меньше. Так было и с Турко. Моей матери и мне Джойозо и Соленно казались очень похожими на Турко. Но самому Турко они напомнили бы Каско. Как и Каско, они были соперниками за мою руку. И носили сапоги одного размера.

— Прекрасная история, — сказал я ей, — одна из лучших, которые я когда-либо слышал.

— Мне пришлось пережить ее, — ответила она, — и гораздо лучше слушать такие истории, чем жить в них, уверяю вас, хотя все закончилось так счастливо. Будем надеяться, что ни одной из этих девушек не придется испытать подобное.

Вошла веселая круглолицая молодая женщина в грязном фартуке и сообщила нам, что ужин готов. Инклито вскочил со стула:

— Замечательно! Я умираю с голоду, Онни. Ты приготовила для меня что-то особенное?

— Мы думаем, тебе понравится, — сказала она, подмигнув, и мы, все пятеро, последовали за ней в большую столовую, где в камине горел огонь и все четыре четверти годовалого бычка вращались на вертеле. Инклито сразу же пожаловался на жару и открыл два окна, и, по правде говоря, я бы не огорчился, если бы он открыл еще два, хотя Фава поменялась местами с Морой, чтобы сесть поближе к огню.

Мать Инклито поплотнее натянула шаль на плечи:

— Теперь ваша очередь, Инканто. Мы постараемся передавать еду тихо, чтобы вы могли говорить.

Инклито протянул мне бутылку вина. Я поблагодарил его и снова наполнил свой стакан.

— Я очень рад, что история матери нашего хозяина предшествовала моей, — начал я, — потому что до сих пор я пытался придумать такую, которая могла бы победить. Выслушав ее, я понимаю, что у меня нет никаких шансов, и я могу рассказать любую глупую историю, какую захочу. Именно это я и собираюсь сделать, но сначала у меня есть вопрос ко всем вам. Сейчас я не рассказываю свою историю, так что вы можете ответить мне вслух и сказать все, что захотите. Знаете ли вы кого-нибудь, кто вернулся живым из Зеленой?

— Никто не может туда попасть, — сказала Мора. — Нужно иметь свой посадочный аппарат, который вы могли бы заставить повиноваться вам.

— Разве не оттуда приходят инхуми? — добавила мать Инклито. — Так все говорят, и люди, которые отправились туда из Витка, все мертвы.

Я посмотрел на Фаву, которая покачала головой.

— Как кто-то может знать, где был кто-то другой? — пророкотал Инклито.

— Насколько вам известно, — ответил я.

— Я думаю, может быть... нет. — Он покачал головой. — Насколько мне известно, нет.

— Эта история о человеке на Зеленой, — сказал я им. — Я не прошу вас принять ее за правду. Если вам понравится слушать ее сегодня вечером, для меня этого будет более чем достаточно.



 

Здесь я должен был бы изложить свою собственную историю, но я уже устал писать. Я оставлю это на следующий раз — вместе с возвращением Орева, что на самом деле было довольно забавно. Но прежде чем я закрою этот старый пенал, который отец наверняка оставил для меня, я хотел бы записать очень странный сон, который видел прошлой ночью в лавке. Я хотел бы знать, что он означает, и если я не напишу о нем в ближайшее время, то, скорее всего, забуду его.

Я снова сидел посреди ямы, как это делал в течение многих часов. Рядом со мной лежал экземпляр Хресмологических Писаний, студенческий экземпляр, толстый и маленький, на очень тонкой бумаге. Подумав, что я мог бы подготовить свой разум к сцилладню, я поднял его и открыл. Напротив страницы с текстом красовалось изображение Сциллы в красном, и, пока я изучал смежную страницу, богиня изо всех сил пыталась вырваться из него. Я подумал: «О, да. То, что мне кажется картиной, для нее является мембраной, смазанной жиром кожей, туго натянутой на Священное Окно». В моем сне эта странная мысль показалась мне совершенно верной и совершенно обыкновенной, чем-то таким, что я знал всю свою жизнь, но упускал из виду.

В конце каждого стиха, который я читал, я смотрел, как она рвется со страницы, напрягая все десять рук. Очень слабо я слышал ее крик: «Помоги! Помоги!» А потом: «Берегись! Берегись!» — как птица в истории матери Инклито. Я проснулся — или думал, что проснулся, — но напечатанная Сцилла все еще была со мной, крича: «Помоги мне! Помоги мне!»

Я сел и удивленно оглядел маленькую канцелярскую лавку, как будто никогда раньше не видел ни бумаги, ни гроссбухов, и точно таким же голосом Орев воскликнул (как он часто это делает):

— Атас!

Глава четвертая МОЯ СОБСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ: ЧЕЛОВЕК С ЧЕРНЫМ МЕЧОМ

Я ничего не знаю о Грандеситте и не знаю, какие еще города вы с матерью видели, Инклито, до того, как покинули Виток. Но я сомневаюсь, что вы когда-либо видели город, подобный Городу инхуми на Зеленой. Прежде чем я опишу его, позвольте мне сказать, что там очень жарко и много дождей. Вы должны иметь в виду и то, и другое, пока слушаете мою историю.

Здания этого города были построены не самими инхуми, потому что инхуми не любят орудий труда и не умеют ими пользоваться. Их построили Исчезнувшие люди, те самые мастера-строители, которые начали ваш любезный дом. В их время это был прекрасный город, я уверен, город широких улиц, гостеприимных дворов и благородных башен. Одна женщина как-то сказала, что мой старый город в Витке показался ей уродливым, потому что большинство его зданий имели только один или два этажа, хотя некоторые были с пятью и даже шестью, и мы гордились башнями нашего Хузгадо. Мне так и не довелось увидеть ее собственный город, в котором, как говорили, было так много прекрасных зданий и высоких башен — они вздымались над пальмами, словно столбы белого дыма, обращенные в камень каким-то богом.

Я уверен, что эта женщина полюбила бы Город инхуми, когда он был молод, но в то время, о котором я говорю, он уже не был красив. Подумайте о прекрасной женщине, гордой и мудрой. Представьте себе сияние ее взгляда и грацию ее движений. Позвольте себе услышать музыку ее голоса.

Вы все ее видите и слышите? А теперь представьте себе, что она умерла полгода назад и мы должны открыть ее гроб. Таким был Город инхуми. Его широкие улицы были завалены щебнем и искореженным металлом, его здания стали серыми от лишайника там, где не были зелеными от мха. Огромные лианы, толще руки сильного человека, тянулись от одной башни к другой, некоторые так высоко, что казались не более чем паутиной.

Башни Города инхуми имели не двенадцать, пятнадцать или восемнадцать этажей, как башни города, в котором я родился, — их этажи было невозможно сосчитать. Кажется, что эти башни касаются неба, даже если ты находишься так далеко от них, что они почти не видны. Деревья растут из их отвесных стен и с каждого выступа, как на скалах; ищущие корни этих деревьев вырывают огромные блоки каменной кладки, которые падают на улицы, оставляя шрамы на нижних частях родительских зданий. И каждое насекомое, которое размножается там в стоячих водоемах, жужжит и жалит.

Человек получил меч от мужчины из Исчезнувших людей, меч, который не был ни длинным, ни тяжелым, но очень острым, его лезвие из черной стали (если это была сталь) было лучше, чем все, что мы знаем. Он должен был бы носить его с гордостью, потому что это был самый прекрасный меч из тех, которые он когда-либо видел, даже лучше, чем меч чести, который носила женщина, пренебрежительно отозвавшаяся о его городе. Однако человек был слишком напуган, чтобы гордо носить его; и хотя оружие было благородным, оно не защищало от насекомых. Вложив меч в ножны, он ухитрился сделать так, чтобы портупея была ему впору, хотя она никогда не предназначалась для такого тела, как у него. С черным мечом на боку он прошел очень долгий путь через Город инхуми в компании мужчины из Исчезнувших людей, который дал ему меч, ножны и портупею.

В компании, сказал я. И все же человеку, носившему черный меч, часто казалось, что он один, а иногда — что рядом с ним не один человек из Исчезнувших людей, а несколько. Есть вещи, которые невозможно сосчитать, потому что их слишком много — морские волны и листья в джунглях Зеленой, например. Но есть и другие, которые нельзя сосчитать, потому что их нельзя сосчитать, как рябь в пруду, когда идет дождь. Исчезнувшие люди временами таковы: один человек кажется многими, и многие сливаются в два или три. Или в одного. В такие минуты человеку с черным мечом казалось, что они стоят между зеркалами, которые носят с собой.

Или, вернее, что они стояли так когда-то, но давным-давно отошли в сторону, а удвоенные и повторно удвоенные отражения, которые они оставили позади, обрели собственную жизнь.

Жесткая пила-трава и искривленные кусты росли из каждой трещины на мостовых улиц, которые пересекали путники, и они становились все гуще и гуще, все выше и выше, пока не стало казаться, что Города инхуми никогда не было, или что он всего лишь иллюзия; его далекие башни прочерчивали пасмурное небо зелеными и серыми полосами, но вблизи взгляд встречал только жесткие листья пилы-травы и искривленные ветви кустов.

После долгой ходьбы они подошли к крутой лестнице, и человек с черным мечом, полагавший, что идет по самому низу, был поражен, увидев под Городом инхуми другой город, город слизи и сырых пещер, усеянных оранжевыми и пурпурными грибами, по которому текла широкая река; ее ленивые черные воды были гладкими, как масло.

— Сейчас самое время быть настороже, — сказал ему человек из Исчезнувших людей.

— Я уверял тебя, что тебе нечего бояться инхуми, — сказал другой, — и ты был в безопасности. Здесь есть кое-что похуже, чем инхуми.

— Ты был в безопасности, — сказал ему еще один, — но ты больше не в безопасности.

Стоя рядом с последним, он увидел, как тот, кто дал ему меч, спускается по лестнице перед ним, и пошел следом. Рядом с рекой шла дорожка, узкая в одних местах и еще более узкая в других. А кое-где тропа и вовсе осыпалась, оставив лишь мелкие камешки, которые катились под ногами человека с черным мечом, грозя унести его в воду.

— Как мы обманывали себя! — сказал мужчина из Исчезнувших людей, который был его проводником. — Мы думали, что строим здесь на века. Еще тысяча лет, и все, что ты видишь, исчезнет.

— Сколько нас здесь? — спросил человек с черным мечом. Говоря это, он оглядывался по сторонам и никого не видел.

— Вас двое, — сказал мужчина из Исчезнувших людей, и в этот момент человек с черным мечом увидел труп, лежащий лицом вниз в воде. Тогда он остановился, выхватил меч, присел на корточки на осыпающейся дорожке и попытался притянуть к себе труп крючковатым концом меча; но ему удалось лишь вскрыть ему спину, оставив зияющую рану без крови и боли.

Наконец, наклонившись над водой дальше, чем он осмеливался, он смог схватить руку трупа и пододвинуть тело к себе, но червь толщиной с его большой палец вынырнул из сделанного им разреза и, подняв слепую белую голову, атаковал его, как змея. Человек дернулся назад, едва не упав, затем разрубил червя и ухитрился оттолкнуть плавающий труп, хотя острие его меча погрузилось в него на глубину четырех пальцев.

— Что ты хотел от своего брата? — спросил его мужчина из Исчезнувших людей.

И он сказал, что надеялся похоронить труп и помолиться за дух покойника.

— Этого я и боялся. Я не пойду с тобой в канализацию, которую ты должен очистить для нас. Ты должен идти один, если не считать таких людей, как он. Идем.

Они пошли дальше и увидели еще больше трупов, плававших в спокойной воде; пока они шли, город смыкался над рекой, пока полоса дневного света, освещавшая темную воду, стала не шире ладони человека.

— Ночью это место должно быть ужасным, — сказал он.

— Теперь это всегда ужасное место, — сказал ему мужчина из Исчезнувших людей, — и ты идешь туда, где всегда ночь.

Как будто голос мужчины из Исчезнувших людей каким-то образом снял с них покровы, человек с черным мечом увидел глаза, зеленые и желтые, которые изучали его, не мигая, из теней и из воды.

В том месте, где полоска дневного света совсем исчезла, стоял алтарь из бронзы и камня. Изваяние за ним было настолько старым и побитым, что человек с черным мечом не мог сказать, имело ли оно первоначально форму мужчины, женщины, зверя, звезды или чего-то другого.

— Это была наша богиня чистоты, — сказал ему мужчина из Исчезнувших людей.

— Поможет ли мне, если я помолюсь ей?

Мужчина из Исчезнувших людей покачал головой.

— Я все равно помолюсь ей, — решил человек с черным мечом. Он опустился на колени и рассказал Исчезнувшей богине чистоты о своей задаче, своих сыновьях, своей жене и своем доме по ту сторону бездны; и большая часть того, что он сказал, было очень глупо.

Когда он снова поднялся, мужчина из Исчезнувших людей уже исчез, но на холодном алтаре Исчезнувшей богини мерцал свет. Человек с черным мечом протянул руку, чтобы дотронуться до света; он не почувствовал его, но давление пальцев двигало свет, словно это был камешек или палка. Он обхватил его рукой, и все погрузилось во тьму; но, когда он разжал ладонь, свет засиял по-прежнему. Когда он повернулся к воде, зеленые и желтые глаза, сверкавшие на ней, утонули, а когда он повернулся к земле, зеленые и желтые глаза, которые так жадно следили за ним, погасли.

Сколько он прошел после этого, я не могу сказать. Он уже устал и часто останавливался отдохнуть, путь был труден, и каждый раз, когда он делал сто шагов, ему казалось, что он прошел очень много.

Наконец он наткнулся на голого старика, который грыз человеческую ногу. Услышав его приближение, старик поднял голову, и человек с черным мечом увидел, что он слеп, а его глаза были белыми и пустыми, как вареные яйца.

— Назад! — закричал слепой старик, схватил ржавый нож и взмахнул им.

— Я должен пройти мимо тебя, — сказал ему человек с черным мечом, — но я не причиню тебе вреда.

При звуке его голоса слепой перестал рубить воздух ножом.

— Ты, ты живой, — сказал он. И попытался пощупать человека с черным мечом, хотя тот был вне досягаемости.

— Да, — ответил человек с черным мечом. — Ты боишься, что я — инхуми? Я не инхуми.

— То же самое случилось и со мной, — сказал ему слепой. — Потерял каждую каплю крови. Они решили, что я мертв, и бросили меня сюда.

— Это было давно? — спросил человек с черным мечом, и слепой ответил: — Да, мне кажется.

Он больше не знал ни своего имени, ни названия города, который послал его и его спутников на Зеленую, только то, что он поверил кому-то, кто сказал ему, что они должны идти, и что они попали в руки инхуми, как только их посадочный аппарат сел. Человек с черным мечом приказал ему встать, а когда слепой встал, попытался заставить его выпрямиться, потому что хотел посмотреть, насколько он высок, но слепой уже не мог стоять прямо.

— Я не могу не задаться вопросом, действительно ли ты Гагарка, — сказал ему человек с черным мечом. — Гагарка, человек, которого я знал, убил другого человека по имени Гелада. Я никогда не видел Геладу, но он был очень похож на тебя, за исключением того, что не был слеп.

— Я не слепой, — запротестовал слепой.

— Это дело рук богов. Имя Гагарка тебе что-нибудь говорит?

— Нет. — Слепой, казалось, на какое-то время задумался.

— Синель. Ты знаешь это имя?

— Синель? — Слепой вертел его во рту, бормоча: — Синель. Синель. — Наконец он сказал: — Нет.

Человек с черным мечом объяснил свою задачу.

— Я могу показать тебе, — нетерпеливо сказал слепой и зашаркал вперед. — Это плохо. Очень плохо. — Он хихикнул про себя, и человек с черным мечом вспомнил безумный смех некоторых животных, которых он встречал в подобных местах.

— Плохо, — повторил слепой. — Ты не сможешь добраться до хороших. — Внезапно он остановился. — Ты же хочешь добраться до хороших, верно? До прекрасных свежих?

Человек с черным мечом поднял повыше свет, который ему дали, и осветил лицо слепого, надеясь прочесть выражение его лица; но оно было так изъедено раком и злом и так отвратительно, что он сразу же сжал кулак вокруг света.

Тела мужчин, женщин и детей заполняли водный путь до самого верха, который был гораздо выше, чем мог бы дотянуться высокий человек. Некоторые из них распухли от разложения, другие сгнили почти до скелетов.

— Они высасывают их, и я их беру, — пробормотал слепой, — но в них нет жизни.

Человек с черным мечом замахнулся им и ударил по ноге мертвой женщины; черное лезвие разрубило ее начисто по колено, нога со ступней упала к его ногам, и он пинком сбросил ее в воду. Слепому он сказал:

— Они бросили тебя в эту канализацию, думая, что ты мертв. Я понимаю это, но почему ты остался здесь?

Слепой не ответил, но протолкнулся мимо него, чтобы потрогать трупы, засорившие реку; его ржавый нож летал в воздухе, как щупальце какого-то слепого, бескостного водяного существа.

— Бери, что хочешь, и уходи, — сказал ему человек с черным мечом. — У меня много работы.

— Я хочу быть здесь, когда это случится, — сказал слепой. — Я хочу посмотреть на это.

Человек с черным мечом заставил его отступить и стал рубить трупы, обнаружив, что его меч разрубает таз взрослого человека, как топор расщепляет хворост; он рубил и рубил, пока с его руки не потекла вонючая трупная жидкость. Наконец, когда ему показалось, что он разрубил на куски по меньшей мере сотню трупов, вода, которая только просачивалась и капала, начала сочиться и брызгать. Это была еще не чистая вода, но она показалась ему чистой; он отложил в сторону меч и свет, который ему был дан, и вымыл в ней руки и смочил лицо.

— Это прошлое, — сказал слепой. — Ты ведь понимаешь это, верно? Прошлое держит воду.

— Теперь здесь будет протекать больше воды, — сказал ему человек, снова берясь за свой черный меч. — Во всяком случае, слегка больше.

— Вода всегда течет.

— Это новая вода — и более лучшая, я думаю. — Человек с черным мечом поднял свой свет, который, казалось, ничего не весил.

Острие его меча высвободило безликий, избитый труп, который упал на дорожку, на которой они стояли; человек толкнул его ногой в реку.

— Мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду. Может быть, я понимаю это даже лучше, чем ты. В прошлом этот виток, который мы называем Зеленая, принадлежал инхуми. Эти люди пришли сюда и снабдили их человеческой кровью. Это нужно изменить. — Он рубил снова и снова, вскрывая грудные клетки своих человеческих мертвецов, раскалывая им черепа и отрубая конечности. — Будущее должно быть освобождено.

Закончив говорить, он почувствовал пальцы слепого на своей спине и понял, что они предвещают. Он резко обернулся, когда ржавое лезвие устремилось к нему. Он попытался отразить его своим черным мечом, но волна ударила его сзади, потому что переплетшиеся мертвецы наконец уступили натиску воды.

Кипящий поток унес его очень далеко, и он чуть не утонул. Когда он добрался до берега реки, то увидел там деревья, такие огромные, что не поддавались описанию, деревья, чьи гигантские ветви и бесчисленные шепчущие листья скрывали от его взора башни Города инхуми и заставляли их казаться маленькими, а самые верхние листья находились среди звезд.

— Это не та история, которую можно рассказывать за столом, Инканто, — сообщила мне мать Инклито. — Я едва смогу съесть кусочек мяса. — С ненужной жестокостью она отрезала кусок от своей порции телятины, а затем разрезала его на два еще меньших куска.

Я очень искренне извинился.

— Это была просто история? — требовательно сказала Мора. — Вы просто ее выдумали?

Я был голоден и до этого момента не мог даже попробовать еду, которую Инклито навалил мне на тарелку. Я пожал плечами и начал есть.

— Никто не говорил, что все сегодняшние истории должны быть правдой, — сказала его мать внучке. — Просто твоя подруга, Фава, начала с реального случая.

Сама Фава очаровательно улыбнулась:

— Все истории лживы, и ни одна не лживее той, которая выдается за правду. Ложь добавляет второй слой лжи.

Мора повернулась и посмотрела на нее:

— Даже твоя?

— Даже моя, хотя я изо всех сил старалась, чтобы она была правдивой. Вопрос, который кто-то должен задать, заключается в том, почему Инканто решил рассказать эту конкретную историю сегодня вечером. — Фава поднесла ко рту кусочек вареной картошки и снова положила его. — Я спрошу, если никто больше не спросит. Но было бы лучше, если бы это сделал твой отец.

Инклито крякнул, прожевал и сглотнул:

— А как насчет твоей, Фава? Зачем ты рассказала нам о том бедном мальке, которого нашла в горном ручье?

— Потому что это было лучшее, что я могла придумать в тот момент, — сказала ему Фава. — Я была первой и должна была думать быстро. У вашего стрего было достаточно времени, чтобы подумать, он слишком умен, чтобы рассказать эту историю только для того, чтобы победить в игре.

— Очень невежливо с твоей стороны называть Инканто стрего, Фава, когда он отрицает это, — строго сказала мать Инклито. — Он — наш гость.

— Если папа не спросит, я сама спрошу, — сказала Мора. — Зачем вы рассказали нам эту историю, Инканто?

Я потягивал вино, обдумывая свой ответ:

— Все сегодняшние истории были о долге, по крайней мере, так мне показалось. Ты была несчастна в своей палестре, и Фава посчитала своим долгом помочь тебе. По ее собственному рассказу, она считала своим долгом спасти ребенка от матери и искать его, когда он исчез.

Инклито кивнул:

— Мано выполнил свой долг, и он был человеком, который хотел убить собственного брата. Но я хочу кое-что спросить у Фавы об этой ее истории. Мальчик, Фава. Как ты назвала его? Брикко. В конце ты сказала, что он никогда не вернется к своей семье?

Фава кивнула.

— Но другие мальки, с которыми он раньше играл, они видели его время от времени. И сказали, что Исчезнувшие люди украли его?

Фава снова кивнула.

— Ну, а когда они увидели его, вернули ли его Исчезнувшие люди?

Она рассмеялась — добрый, веселый смех, который заставил меня полностью увериться в том, что она более взрослая, чем кажется:

— Мне следовало спросить их об этом. Я не знаю. Возможно, он время от времени убегал от них и пытался вернуться к своей семье и прежней жизни.

— Но он не смог, — заметил я. К тому времени я уже был уверен, что прав насчет нее.

Инклито продолжил тему:

— Один из них был мужчиной из рассказа Инканто. Этот Брикко сам похож на одного из них, как будто он почти стал одним из них.

Фава кивнула:

— Вот почему другие дети связывали его с ними, я уверена.

— Но ведь их нет, правда, пап? — спросила Мора. — Ты всегда так говоришь.

— Есть истории. — Он положил себе еще телятины. — Сегодня вечером мы услышали одну.

— Есть старые дома, — сказала Мора. — Не такие, как наш, а их старые дома, которые никому не нужны. — Ее медленная речь, возможно, придала ее словам больше веса, чем она намеревалась. — Люди видят их, а ночью они видят путешественников, располагающихся в них на ночлег, и воображают, что есть город, наполненный ими, который мы не можем найти.

— Инканто верит в них, — заявил ее отец. — Что вы знаете о них, Инканто?

Его мать потянулась через него, чтобы подтолкнуть мою руку:

— Съешьте что-нибудь. Ведь вы почти не притронулись к еде.

Чтобы удовлетворить ее, я проглотил еще кусочек.

— Я постился до этого ужина. Того, что я уже съел, мне более чем достаточно.

— Вы ничего не сказали о моей истории. — Снова обвинительный тон. — Вы сказали, что все эти истории были о долге. Моя была о привидениях и колдовстве.

— В таком случае я ошибся. Я прошу прощения, смиренно и покаянно.

— Вы верите в колдовство, Инканто? — спросила Мора. — В стрегу и стрего, как моя бабушка? В призраков?

— Я верю в призраков. — Я очень живо вспомнил призрак Гиацинт и его воздействие на Хряка, но предпочел не упоминать об этом воспоминании. — Самый лучший человек, которого я когда-либо знал, сказал мне однажды, давным-давно, что видел призрак пожилого человека, с которым он жил и которому помогал. Он не стал бы лгать мне — или кому бы то ни было, — и был внимательным наблюдателем.

— Призрак Турко исполнил свой долг, или мне так показалось, — сказал я матери Инклито. — Турко считал своим долгом, как ваш муж, защитить вас от Каско и от двух мужчин, которые, как он опасался, были похожи на Каско или могли стать похожими на него. Вы не замечали сходства ни в одном из них?

Она покачала головой, и я сказал:

— Мертвые должны смотреть на живых по-другому.

Инклито кивнул:

— Я тоже так думаю. Мужчины и женщины тоже смотрят по-разному. Девушка без ума от какого-то мужчины. Ее мать тоже любит его, но никогда об этом не скажет. Ее отец знает, что он бездельник и вор. Я вижу это все время.

— Вы еще не ответили на папин вопрос об Исчезнувших людях и ничего не сказали о ведьмах. Если вы верите в призраков, вы должны верить и в ведьм.

— Я верю, что есть люди, которых другие называют ведьмами, — сказал я. — Некоторые из них могут счесть, что им выгодно помогать людям верить в колдовство.

— Значит, вы верите в ведьм, но не в колдовство, — сказала Мора, и Фава хихикнула.

— Если хотите, можете сказать и так. Я думаю, это справедливо. Могу я задать вам вопрос о вашей истории, Мора? Вы сказали, что дочь великана плохо училась, по-моему, или, по крайней мере, намекали на это. Неужели она плохо училась по всем предметам? Или только по некоторым?

— История окончена, — объявила Мора.

— Я знаю одну девушку, которая получает ответ раньше учителя, — вставила Фава.

— По арифметике? Я так и думал. Есть люди, которые не знают всех хороших качеств, которыми они обладают. Мора — одна из них, я полагаю.

Видя, что мать Инклито собирается снова заговорить, я добавил:

— Человек, который предупредил Каско, был стрего, колдун, если хотите. Как он попал в сад, я не знаю, но, судя по тому, что сказала хозяйка, это было нетрудно. Что же касается предупреждения человека, собирающегося осквернить могилу, то не требуется большой мудрости, чтобы понять, что ничего хорошего из этого не выйдет. Если бы гадюка не укусила Каско, он был бы подвергнут остракизму, когда то, что он сделал, стало бы широко известно.

Все за столом дружно кивнули.

— Сегодня вечером меня несколько раз называли мудрым, — сказал я. — Я знаю, что это не так, но я достаточно мудр, чтобы знать, что сильные эмоции любого рода часто заставляют людей действовать очень глупо. Включая меня. Когда эмоция хорошая — любовь, например, — они часто бывают восхитительно глупы. Гнев, ненависть и жадность приводят к поступкам, о которых мы слышали в рассказе нашей хозяйки.

Инклито снова кивнул и сглотнул:

— Ты имеешь в виду жадность к иностранным картам?

— К картам и еде, — сказал я ему. — Я решил, что сегодня вечером буду есть очень мало, и взгляни на это. — Пока мы разговаривали, я практически очистил тарелку. — И ко многому другому.

Он ткнул столовым ножом в мою сторону:

— Ты веришь в Исчезнувших людей.

— Потому что я включил одного из них в свой рассказ? Это была всего лишь история, как я и говорил вам с самого начала.

— Потому что Мора все время пытается заставить тебя сказать, что ты не веришь, а ты этого не делаешь.

Я признался, что он прав.

— По ту сторону моря есть еще один континент. Вы знаете об этом? Я понимаю, что мы здесь далеко от моря.

— Должен быть, — сказал Инклито, — или задняя сторона этого. — Он начертил круг в подливке на своей тарелке.

— Тамошние люди называют Исчезнувших людей Соседями. Они сознают, что живут рядом с ними, и дали им имя, которое это отражает.

Я перевел дух, сознавая, что съел слишком много, и сознавая также, что впереди еще много еды, хотя и решил не прикасаться к ней:

— Что касается меня, то я ходил с ними и сидел у их огня. Таким образом, я знаю, что они существуют. Они ушли в другое место — нашли новый дом, вращающийся вокруг другого короткого солнца. Но у них есть наше разрешение возвращаться в наш виток, когда они захотят.

Брови Фавы поползли вверх:

— Кто дал им разрешение? — В тот момент я слишком хорошо осознавал, что эти густые светлые брови на самом деле были не более чем пятнами краски, нарисованными на ее лбу.

— Я.

— А вы там бывали? — захотела узнать Мора. — На континенте по ту сторону моря?

Изучая ее широкое, грубое лицо, такое серьезное и сосредоточенное, я понял, что она вовсе не так некрасива, как мне показалось вначале. Ее лицо проигрывает по сравнению с лицом Фавы, и она более чем слегка полновата даже для своего немаленького роста; но за большим крючковатым носом и широким ртом скрывается намек на красоту ее бабушки.

— Какая разница, скажу ли я, что был или что не был? — спросил я ее. — Если я солгал вам о том, что сидел с Соседями у их огня, то могу солгать и о своих путешествиях, не так ли? Рыбаки лгут о своей рыбе, а путешественники — о чужих городах, которые они посетили, или, по крайней мере, у нас, путешественников, определенно есть такая репутация.

— Как вас звали до того, как вы пришли сюда и стали Инканто? — воскликнула Фава.

— Раджан, — сказал я ей. — У меня были и другие имена, но я думаю, что вы ищете именно это.

Она наклонилась ко мне, так стараясь произвести на меня впечатление своей искренностью, что даже позволила своим сине-зеленым глазам блеснуть в свете свечей:

— Я не ищу вас, Инканто. Серьезно.

— Вы и есть стрего! — воскликнула мать Инклито.

— Вовсе нет, мадам. Но я намерен вылечить вас, если смогу. Если кто-нибудь снабдит меня бумагой, когда эта превосходная трапеза закончится, я напишу вам несколько инструкций. Они не будут трудными, и, если вы будете следовать им в точности так, как я их изложу, я думаю, что вы скоро заметите улучшение своего состояния.

То, что произошло дальше, было настолько нелепо, что я колеблюсь, рассказывая об этом. Через открытое окно влетел Орев, обогнул стол и уселся мне на плечо, прокаркав:

— Птиц взад. Плох вещь!

Глава пятая В ДЖУНГЛЯХ ЗЕЛЕНОЙ

Аттено, торговец канцелярскими принадлежностями, снова разрешил мне переночевать в его лавке и снабдил меня тюфяком, который он купил сегодня для меня, подушкой, простынями и тремя одеялами; но вчера я так много спал (в бочке в переулке, когда лавка была открыта), что сегодня не могу заснуть. Пока не могу, надо писать.

Итак, я сижу на своем обычном месте у окна лавки, сжигаю масло Аттено в его лампе и пишу на бумаге, которую позаимствовал у него; все, что он дал мне раньше, я израсходовал, заканчивая описывать позавчерашний ужин у Инклито. Насколько я помню, я никогда не писал так много за один присест. Даже когда мы с женой сочиняли нашу книгу о Шелке, я никогда не писал так долго или так много без какого-либо перерыва или помехи.

С тех пор как Орев ворвался к нам, мало что произошло, хотя я получил два письма. Мой друг владелец лавки (я должен найти какой-нибудь способ отплатить ему за бумагу, которую я у него взял) был в восторге.

— Достойные люди пишут письма, — заявил он, стараясь скрыть свое удовольствие. — Это признак достоинства и хорошего образования. — Никто в Бланко не может коснуться бумаги пером, не положив в его карман маленькие серебряные квадратики, которые здесь называют «картбитами», и он очень хорошо это сознает. Поскольку этот бессвязный рассказ о своем путешествии обратно в Виток я начал с письма из Паджароку, воспроизведя то, что из него запомнил, я перепишу здесь и эти письма.

Двое молодых людей с огромными собаками на поводках только что прошли мимо магазина; увидев меня за этими круглыми стеклами, они отдали честь. У них были карабины, перекинутые через спину так же, как это делали наши труперы в Гаоне. Я ответил на их приветствия — и тотчас же, не пробормотав ни единого заклинания и не предложив Фелксиопе жизнь какой-нибудь несчастной обезьяны, я снова стал пятнадцатилетним, но отнюдь не самым молодым добровольцем генерала Мята. Один раз трупер — всегда трупер. Несомненно, Паук испытывал то же самое чувство или даже более сильное. Нам следовало бы кое-что добавить в нашу книгу, но теперь уже слишком поздно.

Надвигается война — не только для Бланко, но и для меня. Надо отдать себе должное, я никогда не допускал, что, оставив Вечерню и ее прелестную лодочку на Нади, я избавлюсь от преследователей навсегда. Неделю назад? Дней десять, наверное, хотя кажется, что гораздо дольше. Очень хорошо, я сражался и раньше, и вместо карабина и меча с черным лезвием у меня есть азот Гиацинт. Пусть они остерегаются.



 

Я нарисовал три витка, как часто делал в Гаоне. Не потому, что я отсутствовал, спал или занимался любовью с какой-нибудь женщиной. Нет, просто потому, что я перестал писать в течение часа или около того, чтобы поиграть с Оревом и побороться со своей совестью. Но полночь пришла и ушла — я слышал, как бьют часы.

Что мне открыл мой дьявол-сын? Я поклялся, что никому не расскажу, и не расскажу. Но что такое «рассказ»? Если бы я снял с двери большой засов, вышел на улицу, остановил прохожего и объяснил ему все так, как мне хотелось бы, это был бы, несомненно, «рассказ». Но что, если я запишу его здесь? Кто когда-нибудь его прочитает?

Письмо Фавы было плохо сложено и запечатано расплывчатым оттиском цветка. Если бы это был Новый Вайрон, то, несомненно, это был бы цветок, имя которого она носила. Здесь — не могу сказать. Цветок с широкими лепестками и коротким стеблем, плохо отпечатавшийся на розовом воске. Она явно сама запечатала письмо, не доверяя бедной Море.

Говорят, она тоже учится в палестре Моры и очень умна. Без сомнения, так оно и есть, но она не может преуспеть в каллиграфии, если только не придумала какой-то трюк, лежащий за пределами моего воображения. По-моему, они обе носят маски для семьи Моры: Фава, по определению, блестяще учится по всем предметам, а Мора, по определению, медлительна или еще хуже. Но все не может быть так просто. Мора написала бы мелким почерком, очень аккуратно, если я хоть немного разбираюсь в женских характерах.

Она подошла к бочке, в которой я спал, в простом платье, которое она и должна была надеть в свою палестру; и все же на ней были маленькие детские украшения и она надушилась. Что она думала, когда так одевалась, чтобы навестить меня? Я могу только гадать.

Сначала платье. Это был день палестры, и она не была уверена, что сможет заставить себя пропустить занятия. Или она надеялась быстро найти меня и опоздать в палестру. В этом случае ее бы просто отметили как опоздавшую, возможно.

Возможно. Это было любимое слово патеры Шелка, и поэтому я стараюсь его избегать. Какое право имею я (спрашиваю я себя) на слова Шелка? И все же я старался подражать ему во многих других отношениях, прежде всего в его образе мышления. Могу ли я думать как Шелк, не используя его слов? Если бы я на самом деле думал как Шелк, я бы подумал об этом гораздо раньше. Нечего говорить: «Я буду поступать логично». Надо просто поступать логично, при условии, что я действую из добрых побуждений.

Добрые побуждения не могут служить оправданием плохих поступков, как я сказал Море. Я был суров — надеюсь, не слишком. Я знаю, что она переживает, бедное дитя.

И она еще ребенок.

— Я не стану просить тебя раздеться, — сказал я, — потому что не имеет значения, знаю я или нет. Ты поймешь, что я прав, и этого будет достаточно.

Она торжественно кивнула, сидя, скрестив ноги, на голой земле перед моей бочкой, ее чистое голубое платье закрывало колени. Несколько человек видели, как мы там разговаривали. Что они должны были подумать?

— Время зрелости у разных людей разное. Для некоторых это может быть уже в одиннадцать, а для некоторых — после восемнадцати. В общем, чем крупнее индивидуум, тем медленнее оно наступает.

Я сделал паузу, чтобы дать ей это понять.

— Говоря о размерах индивидуума, я имею в виду не только рост, но и фигуру. У тебя очень крупная фигура. Судя по тому, что я видел, ты это осознаешь. (Я уклонился от слова «возможно».) Ты, наверно, это осознаешь даже слишком остро. Ты — такая же мясистая, как и я. Я пытаюсь бороться с этим, хотя и по другим причинам. Я не говорю тебе, что ты тоже должна бороться с этим. Если ты удовлетворена...

Она покачала головой.

— Значит, ты можешь это исправить. Если ты добьешься успеха, то станешь женщиной намного быстрее. Поговори со своей бабушкой о том, что означает стать женщиной. Там будет поток крови, и, если ты не готова, тебя это может глубоко встревожить.

Она кивнула:

— Как ты думаешь, я когда-нибудь смогу?.. — Она опустила взгляд на землю между нами.

— Хорош дев! — заверил меня Орев.

— Ты еще слишком молода, чтобы думать о замужестве, — сказал я ей. — Но да, сможешь.

Она подняла голову, и ее застенчивая улыбка была золотой.

— Мора, ты завидуешь красивым женщинам. Это естественно, но...

— Таким, как Фава.

— Фава не красавица и даже не хорошенькая девушка, за которую себя выдает. Мы с тобой знаем, что такое Фава.

Я ждал, что она запротестует, но не дождался.

— Вполне естественно, что ты им завидуешь, — сказал я. — Это глупо, но вреда не приносит. Однако ты должна быть осторожной, чтобы твоя зависть не превратилась в ненависть.

Она кивнула с серьезным лицом:

— Я постараюсь.

— Всегда помни, что они могут завидовать тебе.

— Ты имеешь в виду мою семью? Моего отца? — В ее голосе прозвучала горечь.

— Ты считаешь, что была бы счастливее, если бы твой отец не был богат, если бы ты не была его единственным ребенком и если бы он не любил тебя так, как любит. Поверь мне, Мора, ты ошибаешься.

— Он хочет, чтобы ты жил у нас.

— Я знаю. Он зазывал меня к себе прошлым вечером.

— Почему же ты этого не сделал?

— Потому что я не был уверен, что мне будут рады.

— Бабушка считает тебя замечательным! Наверное, ты этого не заметил, но, судя по ее взглядам и словам, она старалась внушить папе, чтобы он заставил тебя остаться.

— Я видел это, Мора. И слышал. Меня обеспокоил не прием твоей бабушки.

Она была сбита с толку.

— Папа собирается написать тебе письмо. Он так и сказал.

— Я бы предпочел письмо от тебя.

Снова торжественный кивок:

— Когда я вернусь домой.

— Фава постарается отговорить тебя, я уверен.

— Я ей ничего не скажу. — Она замолчала, а потом выпалила: — Они сожгут ее, если узнают.

Я постарался, чтобы мой голос прозвучал бесстрастно:

— В таком случае глупо с ее стороны оставаться здесь.

— Вы собираетесь рассказать папе? Он сам ее сожжет. Он их ненавидит.

— Как и большинство людей. Я могу сказать ему, а могу и не сказать. Конечно, не буду, если не сочту это необходимым.

— Разве ты их не ненавидишь? — Под тяжелыми темными бровями ее глаза казались озадаченными.

— Нет, — ответил я. — Мора, я был на Зеленой и вернулся. Я знаю, тебе трудно в это поверить, но это правда. Я был там.

— Хорош Шелк! — добавил Орев, стараясь быть полезным.

Она не обратила на него внимания:

— Говорят, инхуми убивают всех, кто туда попадает.

— Я знаю, что так говорят. Они ошибаются. Разве ты не спрашивала ее об этом?

Голос Моры упал до шепота:

— Мы никогда не говорим об этом.

— Ты не говоришь с ней о ее настоящей природе?

Мора покачала головой, не желая встречаться со мной взглядом.

— Откуда ты это знаешь?

— Я догадалась.

— Ты когда-нибудь видела ее, когда она была... не Фавой?

— Нет, — шепотом сказала Мора, а потом, гораздо громче: — Я не хочу видеть.

— Я тебя не виню. Мора, был один инхуму, который был мне сыном. Ты можешь в это поверить?

— Нет, — повторила она.

— Но это правда. Долгое время ты даже не подозревала, что такое Фава, и еще дольше ты, должно быть, не была уверена. Для меня все было не так. Я был в реальной и неминуемой опасности смерти, и он помог мне и позволил увидеть его таким, каким он был. Я был так сильно напуган, что это не показалось мне странным.

— У меня тоже были неприятности.

— Я знаю, что так оно и было, и это одна из причин, почему я не хочу, чтобы Фаву сожгли. Одна из многих.

— Мне трудно представить, что ты чего-то боишься. А ты правда боялся?

Я мысленно вернулся в яму; казалось, это было очень давно:

— Кажется, к тому времени я уже смирился со смертью. Я потерял надежду или почти потерял ее, но все же был очень напуган.

— Ты сказал, что я должна заставить ее уйти.

Я молча кивнул.

— Но тот тебе помог.

Я снова кивнул:

— И тогда, и потом. Видишь ли, он остался со мной. С нами. Другие видели в нем мальчика примерно твоего возраста, Мора. Я видел инхуму. Это было частью нашего соглашения — он не обманывает меня, как обманывал других. Когда мой настоящий сын и я поднялись на борт посадочного аппарата, который должен был доставить нас на Зеленую, он тоже поднялся на борт. Тогда я ненавидел его так же, как ненавидел, когда мы были на моем баркасе. Храбрые люди насмехаются над тем, чего боятся, Мора, и он насмехался надо мной.

— Она меня не боится.

— Она должна. Ты сказала, что, если расскажешь отцу, он прикажет сжечь ее заживо.

— Он бы сам ее сжег, только она знает, что я этого не сделаю. Как вы узнали?

— Из истории, которую она рассказала, главным образом. В ней было какое-то подводное течение, поток нерассказанных событий. Твой отец почувствовал это так же, как и я, хотя, может быть, не осознал этого. Он был озадачен, потому что маленький мальчик в этой истории не вернулся к своей семье, помнишь?

Мора кивнула.

— Мы должны были поверить, что он боялся, что мать, которая в отчаянии решила убить его, попытается убить его снова. Это звучало фальшиво, и твой отец отверг это сразу, как и я. Мальчик, слишком юный, чтобы знать собственное имя, мог лишь смутно догадываться о намерениях своей матери и через день-другой забыл бы все происшедшее. Тогда Фава предположила, что он сбежал от Исчезнувших людей, которые периодически его ловили. Это было нелепо и сделало настоящий ответ очевидным, как часто бывает при нелепых объяснениях.

Мора снова кивнула.

— И каков же был правильный ответ? Я не скажу тебе, Мора. Ты должна сказать мне его.

По большим округлым щекам потекли слезы.

— Я не думаю, что это вообще произошло.

— Дев плач, — пробормотал Орев.

— Я думаю, Фава все выдумала!

В течение некоторого времени после этого мы сидели в тишине.

— У тебя хороший ум, Мора, и когда у кого-то есть хороший ум, может быть больно не использовать его[66].

Тогда она разрыдалась, сначала в ладони, а потом в чистый маленький носовой платок, который достала из кармана платья. Когда ее плечи больше не вздымались, я сказал:

— Крайт, инхуму, которого я любил как сына, сказал мне однажды, что мы — их скот. Это неправда, но на Зеленой они пытались и пытаются сделать это правдой. У них это не слишком хорошо получается. Мы доим скот и разделываем его, когда это нам удобно. Но мы не доим его до смерти из-за своей жадности. Вчера вечером кто-то спросил, почему я рассказал эту историю.

— Фава. — Мора вытерла лицо носовым платком, а когда это оказалось бесполезным — рукавом. — Вы рассказали ее, чтобы она знала, что вы знаете.

— Нет, потому что тогда я не был уверен. Я рассказал ее — по крайней мере частично, — чтобы выяснить, не подозревал ли кто-нибудь еще Фаву, как я.

Мора покачала головой.

— Ты права. Никто. По выражению твоего лица я понял, что ты знаешь, и что Фава знает, что ты знаешь, и что ни твой отец, ни твоя бабушка, которую твоя подруга Фава медленно убивает, не подозревают, кто она такая, в отличие от нас.

Раньше Мора шептала. На этот раз ее голос прозвучал тише шепота, так тихо, что я не был уверен, правильно ли расслышал ее. Кажется, что она сказала: «Теперь я буду совсем одна».

— Есть кое-что похуже одиночества, Мора, — сказал я как можно более нежно. — Сейчас ты переживаешь один из таких моментов.

Когда я написал это, мне пришло в голову, что именно поэтому Внешний прислал левиафана, когда я был один на баркасе и молился о компании. Он хотел, чтобы я понял, что одиночество — не самое страшное зло, и чтобы я мог бы научить этому Мору.

Как, должно быть, одиноко быть богом!

Когда Крайт лежал, умирая, в джунглях, я протянул ему руку, сказав, что он может взять мою кровь, если это укрепит его или сделает его смерть легче.

— Я никогда не питался от тебя.

— Я знаю. — Тогда мои глаза были полны слез, как у бедной Моры сегодня днем. Я чувствовал себя полным дураком.

— Это сделает тебя слабым, — сказал он мне, — но не сделает меня сильнее.

Потом я вспомнил, что Квезаль был полон крови, когда его застрелили труперы Сиюф, но все равно умер через два дня.

— Ты знаешь, почему мы пьем кровь, Рог?

— Вы должны есть. — По крайней мере, сейчас я думаю, что это сказал, и добавил что-то о коротком пищеварительном тракте. Я мог бы также сказать, что каждое живое существо должно что-то есть, даже если это не более чем воздух и солнечный свет. По-моему, сказал.

— В ту ночь, когда мы встретились, я пил кровь твоего хуза.

— Я помню.

— Это превратило меня в зверя, пока я снова не поел. Мы кормимся, чтобы разделить ваши жизни, чтобы чувствовать так, как чувствуете вы.

— Тогда поешь меня, — сказал я и протянул ему руку, как и прежде.

Кончики его пальцев заскользили по моей коже, оставляя тонкие красные линии, которые плакали кровавыми слезами.

— Есть и другая причина. Поклянись. Поклянись, что, если я тебе расскажу, ты никогда не расскажешь никому другому.

Я пообещал, что не расскажу. Теперь я уже не помню, что именно я сказал.

— Ты должен поклясться…

Я наклонился ниже, чтобы услышать его, и приложил ухо к его губам.

— Потому что я должен сказать тебе, отец, и тогда смогу спокойно умереть. Клянись.

И я поклялся. Той самой клятвой, которой Шелк научил меня на борту воздушного корабля. Я ее не нарушу.

Крайт рассказал мне, и мы говорили, пока я не понял тайну и то, что случилось почти двадцать лет назад; потом Крайт, видя, что я все понял, сжал мою руку и попросил моего благословения перед смертью; я благословил его. Я очень хорошо помню его лицо — мне казалось, что умирал Сухожилие, вынужденный каким-то безумным богом носить маску змеи. Я видел змеиную морду, но чувствовал за ней человеческое лицо.

В момент смерти мне почудилось, что могучие деревья склонились над Крайтом так же, как и я, что он в каком-то смысле их сын, а в каком-то смысле и мой. Я ощущал их вьющиеся лианы как присутствие женщин, злых женщин в зеленых платьях с серыми и пурпурными бабочками на коричневых плечах и орхидеями, пылающими в волосах. Удивленно посмотрев вверх, я увидел только ползучие лозы и цветы и услышал только скорбные голоса ярко раскрашенных птиц, скользящих от дерева к дереву; но в тот момент, когда я снова посмотрел на Крайта, женщины в зеленых одеждах и поддерживавшие их жестокие гиганты вернулись — их скорбь слилась с моей печалью.

Если ты когда-нибудь прочтешь это, Сухожилие, ты мне не поверишь. У тебя нет ничего, кроме презрения к впечатлениям, противоречащим тому, что ты считаешь простой правдой. Но моя правда принадлежит тебе не больше, чем правда твоей матери. Однажды я увидел мышь, бегущую по полу комнаты во дворце, который я занимал как Раджан из Гаона. Для мыши эта комната с подушками, толстыми коврами и инкрустированным слоновой костью столом казалась дикой природой, джунглями. Возможно, пока Крайт лежал при смерти, Внешний позволил мне в какой-то степени разделить его мысли и увидеть джунгли Зеленой так, как их видел сам Крайт.

Видеть их так, как позволяла ему наша кровь.

Это озарение никогда больше не было таким сильным, как в момент его смерти, но оно никогда не покидало меня полностью, пока я оставался на Зеленой. Я знаю, ты боялся этих джунглей, как и я, иногда. И все же, какое это было прекрасное место, с его мантиями из мха и журчащей водой! Стволы огромных деревьев стояли как колонны, но какой архитектор мог бы подарить нам колонны, которые стояли бы, как эти деревья, — миллионы миллионов деревьев, неповторимых и деспотических, древних и величественных?



 

Написав последнее слово, я задул лампу, выпустил Орева, закрыл окно и проспал несколько часов. Сейчас уже утро. Раннее утро, по-моему, потому что хозяин лавки еще не спустился. Ясный, прохладный свет рассвета заливает улицу снаружи. Я бы сейчас взял свой посох и прогулялся по улицам Бланко, если бы мог, но мне пришлось бы оставить лавку незапертой, что было бы плохой платой за доброту владельца; поэтому вместо посоха я взял свое перо.

Подождите, пока я перечитаю то, что написал вчера вечером.

Я вижу, что много осталось незаконченным — в первую очередь письма; время было поздним, а я — усталым. Вот они. Инклито пишет крупным почерком, его перо с широким кончиком налетает и рубит, оставляя за собой густой след черных как смоль чернил.

Инканто, мой дорогой брат.

Ты не поверил мне, когда я сказал, что хочу, чтобы ты остался с нами. Мама говорит, что я должен убедить тебя. Этого достаточно, чтобы тебя убедить?

Останься с нами. Я говорю это, и она тоже. Она собственноручно приготовила для тебя комнату. Она сведет меня с ума.

Так что собирай вещи и приезжай…

Любой в городе привезет тебя или одолжит лошадь.

Если тебя не будет здесь до полудня, я сам приеду за тобой.

Инклито

Фава, пишет дрожащими каракулями, некоторые слова слишком искажены, чтобы я мог их разобрать.

Для Инканто, в лавку канцелярских товаров на Водяной улице.

Раджан, то, что я сказала вчера вечером, правда и сегодня утром. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо, поэтому я не хочу ссориться с тобой. Подожди сегодня днем у академии и скажи мне, что мы друзья. Я буду так счастлива!!! Если хочешь, можешь даже поехать с нами в дом Моры, там полно комнат. Инклито с Саликой будут в восторге, и ты сможешь успокоиться. Она выполняет все твои указания, но в этом нет необходимости. Ты понимаешь меня, Раджан?

Твой верный друг навсегда, Фава

Я много рассказал о моем разговоре с Морой, но кусочками; мне пришлось так сделать, потому что некоторые части разговора были настолько личными (для нее, я имею в виду), что было бы неправильно записывать их. Тем не менее, мой рассказ более сбивчивый, чем должен быть, и есть кое-что, что я должен записать.

— Бабушка все твердит и твердит о том, что брак — это кошмар и как это было ужасно для нее, — сказала Мора. — Она была замужем пять раз и пережила всех своих мужей. Папин отец был даже не последним. Если послушать ее, замужем быть ужасно, а вдовой — еще хуже. Но я знаю, почему она так говорит: она считает, что я никогда не выйду замуж, и не хочет, чтобы я была несчастна. Но я все равно несчастна.

— Супружеские пары должны перетерпеть много несчастий, Мора, — сказал я ей. — Как и одинокие люди. Но у тех и других бывают счастливые моменты, и много. Если это так, то какой смысл критиковать брак или одиночество? Или хвалить одно из них?

Говоря это, я подумал о майтере Мята, но ничего не сказал о ней.

— Я хочу выйти замуж.

— Неужели, Мора? На самом деле?

— Да, как только смогу. Я хочу найти кого-то, кто будет любить меня всегда.

— Хорош дев, — заметил Орев.

— Твои отец и бабушка любят тебя, но ты винишь их в том, что ты несчастна.

Она молчала некоторое время после того, как я это сказал; я видел, что она задумалась, и позволил воцариться молчанию.

— Если бы я была больше похожа на других девушек, городских девушек, они бы любили меня больше.

— Или меньше. Если бы ты жила здесь, в городе, как они, твои размеры и сила, медленная речь и быстрый ум, а также сильное, чувственное лицо, которым ты будешь обладать, когда станешь женщиной, оскорбляли бы их на каждом шагу. Я нравлюсь твоему отцу, и потому все горожане относятся ко мне с уважением. Уважали бы меня так же, если бы я родился в трех улицах отсюда?

Она покачала головой.

— Ты чувствуешь, что жизнь обошлась с тобой нечестно. Это не вопрос. Все, что ты сказала сегодня утром, это подтверждает. Твоя мать умерла, когда ты была еще младенцем, и это тяжело, очень тяжело. Поэтому я глубоко и искренне тебе сочувствую. Но во всех других отношениях твой жребий намного выше среднего.

— Я так не думаю!

— Естественно, ты так не думаешь. Почти никто не думает. Что было бы честно, Мора?

— Чтобы все были равны.

— Все и равны. Слушай внимательно, пожалуйста. Если ты не хочешь слушать сейчас, то можешь идти. Вчера вечером кто-то сказал мне, что ты можешь обогнать всех остальных девушек, что, когда ты участвуешь в соревнованиях в своей палестре, ты всегда выигрываешь. Кажется, это была Фава...

— Плох вещь! — (Это от Орева.)

— Которая должна очень плохо бегать.

— Она вообще не бегает, — сказала Мора. — С ее ногами что-то не так, так что она освобождена.

— Забеги проводятся честно? Ты их выигрываешь?

Мора кивнула.

— Что делает их честными?

— Все начинают одинаково.

— Но некоторые девушки бегают быстрее других, так что они обязательно победят. Разве ты не видишь, как это нечестно по отношению к проигравшим? Мора, в жизни есть только одно правило, и оно одинаково применимо ко всем — ко мне, к тебе, ко всем девушкам в твоей палестре и даже к Фаве. Оно заключается в том, что каждый из нас имеет право использовать все, что ему дано. Твоему отцу дали рост, силу и хороший ум. Он использовал их так, как имел на то право, и, если кому-то от этого хуже, он не имеет права жаловаться; твой отец играл по правилам.

— Папа помогает бедным.

— Хорош муж!

Я кивнул:

— Меня это не удивляет. Некоторые из них негодуют, но он все равно помогает им.

Ее глаза открылись чуть шире:

— Откуда вы это знаете?

— Когда некоторым людям больно, они бьют по любой цели в пределах досягаемости, вот и все. Если ты еще не знаешь об этом, то скоро узнаешь. Мы все так поступаем.

— Разве я тоже так поступаю?

— Это тебе решать. Я был судьей, Мора, но здесь я не судья. Прежде чем я начну говорить с тобой серьезно — а я должен сказать тебе кое-что серьезное, — я хочу, чтобы ты подумала вот о чем: предположим, что вместо того, чтобы быть такой, какая ты есть, ты была бы маленькой и красивой девушкой, какой кажется Фава. Тебе не кажется, что твой отец мог бы усомниться в том, что ты действительно его дочь? И что твоя жизнь была бы намного менее счастливой, если бы он засомневался?

Она снова замолчала, большие пухлые руки неподвижно лежали на коленях, голова была опущена. Наконец она сказала:

— Я никогда об этом не думала.

— Я знаю, что ты подумаешь об этом сейчас.

Сказать то, что я хотел сказать дальше, значило рискнуть жизнью девушки, сидевшей передо мной, и я знал это; я подождал, пока не почувствовал, что могу подавить дрожь в своем голосе:

— Мора, я знал женщину по имени Ложнодождевик. Она была совсем невысокой. Ты уже намного выше, чем была она. А еще она была толстая, намного толще тебя, и совсем некрасивая. Люди шутили о ней, и она смеялась над этим громче всех, и шутила о себе — и о других тоже, по правде говоря. Все мы считали ее очень смешной, и большинство из нас любили ее и чувствовали себя немного выше ее.

— Мне было бы ее жаль, — сказала Мора.

— Может быть, и так. Пришла война, и Ложнодождевик добыла игломет. Я не знаю как, и это не имеет значения. Добыла. И когда нам, жившим в четверти Солнечная улица, пришлось сражаться, Ложнодождевик сражалась как трупер. Труперу нежелательно быть старше сорока, низкорослым или толстым. Это крайне нежелательно, а она обладала всеми этими недостатками, но все равно сражалась как трупер.

После этих слов что-то в глазах Моры подсказало мне, что я действительно рискую, как я и боялся.

— С нами было много женщин, которые знали ее всю свою жизнь, и некоторые из них были пристыжены и последовали ее примеру, хотя ни одна из остальных не проявила ее решительности и мужества. Мне было почти столько же лет, сколько и тебе, когда все это случилось, и со мной была девушка по имени Крапива, моя ровесница. Крапива сражалась раньше — мы оба сражались, — и она сказала тогда то, что мы оба чувствовали: генерал Мята легко могла бы поставить Ложнодождевик командовать пятьюдесятью или сотней труперов.

— Женщины здесь не сражаются, — сказала мне Мора, — или не очень часто.

Я улыбнулся:

— Ты хочешь сказать, что они сражаются только со своими мужьями? Я знаю, что они должны, потому что женщины поступают так везде. Ложнодождевик не только сражалась, хотя я упомянул о сражении в первую очередь, потому что она делала это в первую очередь. Труперы, с которыми мы сражались, были храбры и хорошо обучены. У них были карабины, а у некоторых — доспехи. Незадолго до этого некоторых из нас убили и многих ранили. Именно Ложнодождевик проникала на поле боя за нашими ранеными, под огнем, перевязывала их раны, а потом несла или тащила их в безопасное место. Я знаю это очень хорошо, Мора, потому что был одним из тех раненых, которых она спасла.

— Я бы хотела с ней встретиться.

— Надеюсь, мы оба встретимся с ней, в свое время. Теперь она мертва. Но спустя много лет после того, как то сражение закончилось, когда мы были здесь, на Синей, и я помогал ей и ее мужу построить их новый дом, она рассказала мне свой секрет. Простой секрет, но если ты сделаешь его своим, он может хорошо послужить тебе. Она сказала, что думает о том, что предстоит сделать. Что будет самым трудным, что будет следующим самым трудным, что последует за этим и так далее. Потом она решает, какой уровень ей по силам, насколько трудна задача, с которой она может справиться. Мора, ты понимаешь, что я говорю? Она мысленно выстраивала задачи по уровню трудности.

— Думаю, да.

— Она, например, могла решить, что труднее всего тащить бревна к тому месту, где будет стоять ее новый дом. Что валить деревья — следующее по трудности, и так далее. И что оба эти дела будут для нее слишком тяжелыми. Придавать форму бревнам и сверлить отверстия для колышков тоже было слишком трудно, но она могла отрезать маленькие ветки, очищать их ножом и делать из них колышки. Это было не слишком трудно для нее.

Мора кивнула:

— Иногда я тоже так делаю.

— Потом она поднялась на следующий уровень и просверлила отверстия.

Следующий кивок последовал не так быстро, но все же последовал.

— Бланко очень скоро вступит в войну, Мора. Твой отец так думает, а у него есть здравый смысл и хорошее понимание ситуации. Я не собираюсь говорить тебе, что тебя будут любить так, как ты этого хочешь, если ты поступишь так, как поступала Ложнодождевик, или даже так, как поступала Крапива. Может быть, и нет — и я искренне верю, что тебя будут любить, что бы ты ни сделала. Но если ты сделаешь то, что сделала Ложнодождевик, ты заслужишь эту любовь, а это не одно и то же. Гораздо легче получить все хорошее, что может предложить наша жизнь, чем заслужить его. Однако мы редко получаем от жизни много удовольствия, если не заслужили его.

— Не знаю, смогу ли, — пробормотала Мора. А потом: — Я попробую.

— Ты будешь рисковать своей жизнью. Я уверен, ты это понимаешь. И, что гораздо хуже с моей точки зрения, я подвергаю риску твою жизнь, просто разговаривая с тобой, как сейчас. Тебя могут убить. Но Мора…

— Да?

— Тебя могут убить, что бы ты ни сделала. Не все, кто рискует, умирают, и многие, кто очень старается избежать любого риска, все равно погибают. Ты дочь одного из лидеров Бланко...

— Он — дуко. Они не называют его так, но он — дуко.

— Тебе будет нелегко, если Бланко проиграет. А теперь иди в свою палестру. Я уверен, что ты уже очень опаздываешь. Мое благословение идет с тобой, чего бы оно ни стоило.

— Идти счас, — поддержал меня Орев. — Пока, дев.

— Насчет Фавы... неужели ей действительно нужно уехать?

Я кивнул:

— Ради твоей бабушки, ради нее самой и ради тебя.

Мора неохотно поднялась:

— Она — моя единственная подруга.

— Да, я знаю. И пока она с тобой, она — единственная подруга, которая у тебя может быть. Возможно, ты никогда не думала об этом в таком ключе, но Фава думала, можешь быть уверена. Другая подруга может узнать правду, как и ты. Фава проследит, чтобы никто не подобрался к тебе так близко, как она. Разве она уже не делает этого? Ты должна знать, и история, которую ты рассказала прошлым вечером, показала, что она так и делает.

Когда я смотрел, как уходит Мора, мне пришло в голову, что я смотрю вслед женщине, которая не знает, что она женщина, или еще не смирилась с этим знанием, женщине, чья женственность исчисляется не годами, а неделями или месяцами — или, возможно, днями.



 

Когда мы были на Зеленой и я обыскивал реку, в поисках меча и света, которые мне дали, то почти целый день топал по ее берегам, взад и вперед. Я находил и видел множество вещей, но ни одна из них меня не поразила. Я искал свой свет, я искал свой меч, и так как эти другие предметы не были ни тем, ни другим, я обращал на них мало внимания. Они отомстили мне сейчас — я проснулся мокрым от пота. Я вытерся полотенцем, которое дала мне мать Инклито, зажег свечу и открыл дверь. Я бы хотел поговорить с кем-либо, но Орев улетел на разведку, а все остальные, кажется, спят. Если кто-то из них не спит, возможно, они зайдут поговорить. В этом доме нет никого, даже поварихи, с кем мне бы не хотелось поговорить. По-моему, лучше всего подойдет мрачная горничная. Ее зовут Торда, но на нее, вероятно, нечего надеяться.

А пока я собираюсь написать о том, что я видел и что мне снилось, то есть повторить одно и то же дважды. Написав об этом, я упорядочу факты и подчиню их своему рассудку. По крайней мере, я на это надеюсь.

Прежде всего в глаза бросались трупы. Они проплывали мимо по медленной воде все время, пока я искал, в основном поодиночке, но иногда по двое и по трое. Я уже писал о первом, который я видел в воде, когда Сосед был еще со мной. Нет смысла записывать те же самые факты об остальных. Я расчистил засор достаточно, чтобы уровень реки заметно поднялся, и проделанный мной проход позволил напору в канализации уносить мертвых мужчин (и женщин, и детей) так, как всякий малый ток воды смывает песчинки. Некоторые из них плыли лицом вверх. Большинство — лицом вниз, и я был этому рад.

Ничего не произошло, за исключением того, что я сидел здесь, размышлял и пытался вспомнить то, что слышал давным-давно, когда патера Щука читал Хресмологические Писания. Что-то о людях, которых Пас поселил на нашем Витке длинного солнца, которые размножались до тех пор, пока не стали многочисленными, как песчинки. У патеры Прилипала есть копия Писаний. Он, вероятно, знает эту цитату наизусть; не было бы даже необходимости просить его посмотреть ее. Но как это печально — пытаться жить по книге, написанной для другого времени и для другого витка! Боги, которым он молится и приносит жертвы, находятся далеко.

И все же он один из немногих хороших людей в Новом Вайроне. Один из немногих оставшихся хороших людей, надо сказать. Кто же хуже — мы, потерявшие веру в его книгу, или тот, кто хранит ее, верный без похвалы и без награды? Мы, вне всяких сомнений. Лучше быть добрым без причины, чем быть злым по сотне хороших причин.

Мог ли Великий Пас действительно иметь в виду все, что произошло, когда он вдохновил одного из писателей-хресмологов написать эти несколько слов о песчинках? Мог ли он предвидеть перекрытую канализацию на Зеленой, трупы, вырвавшиеся на свободу, и волну, которая чуть не утопила меня? В моем сне плавающие трупы жестикулировали и говорили со мной, говоря все то, что они говорили при жизни, убеждая меня купить гвозди или ботинки, дешевую одежду и пироги с мясом, благословляя меня именами различных богов и желая мне доброго утра и хорошего дня; мне стало ясно, что мертвые не могут знать, что они мертвы, а если они это знают, они не могут быть мертвыми. Таким образом, все эти мертвые мужчины и женщины вели себя в смерти так же, как и при жизни. Казалось несомненным, что я тоже мертв — и только потому, что я тоже был мертв и не знал этого, я мог слышать мертвецов и видеть, как они двигаются и говорят.

Позволь мне на пару строк отвлечься от моего сна. Я много размышлял о действиях Соседа, который освободил меня, дал мне меч (и, без сомнения, свет) и поставил мне задачу. Зачем ему понадобилось открывать канализацию под Городом инхуми? И почему он хотел, чтобы это сделал я, а не кто-то другой? Почему он не сделал этого сам?

И, самое главное, почему он не позволил мне взять с собой Сухожилие?

Последнее, я уверен, самое легкое. Я пришел к своему заключению задолго до наступления темноты и никогда его не менял. Он хотел, чтобы я вернулся в Город инхуми и освободил всех, кто был со мной. Если бы Сухожилие тоже был свободен, мы, скорее всего, не вернулись бы за остальными, а если бы и вернулись, то разделили бы их благодарность между собой. А так я мог освободить их и стать их предводителем.

У меня не было ни малейшего желания быть им, и еще меньше я хотел рисковать своей жизнью во второй раз в Городе инхуми. Я решил, очень твердо и, как мне казалось, бесповоротно, что не вернусь — не позволю так манипулировать собой. Сухожилие ненавидел меня уже много лет; что ж, пусть он освободится или умрет. Что же касается остальных, которые были нашими спутниками на посадочном модуле Он-держать-огонь, то мне не было дела ни до кого из них, кроме Крайта, который был в безопасности. Я решил, что с наступлением ночи брошу поиски и буду спускаться вниз по реке, пока усталость не одолеет меня, с тем, чтобы оказаться как можно дальше от Города.

Небо, которое на Зеленой почти всегда темное, стало еще темнее, сонная тишина реки и джунглей осквернялась снова и снова. Я слышал всплески и фырканье, когда животные, только что пробудившиеся от дневного сна, приходили напиться, а из-за реки (которая была отнюдь не широкой) раздавался треск костей, словно какой-то зверь кормился выброшенным на берег трупом. Мысленным взором я увидел слепца, скорчившегося на берегу и зажавшего челюстями руку.

И я отправился вниз по реке, как и собирался сделать.

Однако в моем сегодняшнем сне этот момент так и не наступил. Я нашел драгоценные камни — или, по крайней мере, гладкие камни, которые казались драгоценными, — в углублении в песке, там, где канал резко поворачивает. Положив несколько штук в карман, я проигнорировал остальные, надеясь найти свой свет. В моем сне они действительно были драгоценными камнями, величиной с куриные яйца, и сверкали сотнями граней. Напротив, там, где усилившееся течение смыло землю с берега, я заметил среди корней квадратные камни и черепки керамики. В моем сне они стали странными машинами и сверкающим оружием, объектами немыслимой силы и тайны. Мертвые дети, которых понуждала Сцилла, дразнили меня и умоляли: «Картбит, сэр? Только один картбит».

Или, по крайней мере, теперь я верю, что эти странные машины и оружие существовали только в моем сегодняшнем сне, такие же вымышленные, как Сцилла и говорящие мертвецы. Возможно, однако, что они действительно там были, что я видел их и проигнорировал, отказываясь признать их тем, чем они были; но моя память сохранила их и теперь напоминает, мучая меня за пренебрежение. Что бы мы нашли, если бы стали рыть в поисках сокровищ вблизи зданий, таких, как этот беспорядочно построенный дом Инклито?

Сегодня вечером, когда мы рассказывали истории за обеденным столом, я обнаружил, к своему крайнему изумлению и ее ужасу, что могу войти в историю Фавы, увидеть все, что она описала и даже больше, и изменить ход рассказа. (Я должен не забыть описать все это здесь.) Если в рассказах есть больше, чем я когда-либо считал, то не может ли быть больше и в снах? Я не скажу, что здесь в развалинах есть сокровища, потому что они мне приснились. Во всех этих предположениях кроется безумие. Но разве они не могут быть там, как мой меч был спрятан в стене? (Или как серебряная чаша, которая, должно быть, была спрятана где-то в разрушенном доме Соседей около Гаона.) И разве я не могу найти их благодаря своему сну?

На какое-то время у меня появилась компания, о которой я мечтал. Горничная, полностью одетая, со взъерошенными волосами и неописуемым выражением лица женщины, удовлетворенной любовью, появилась в дверях, чтобы спросить, не хочу ли я чего-нибудь поесть. Не отвечая на ее вопрос, я спросил, почему она не спит в такой поздний час.

Она сказала, что ей нужно встать очень рано, чтобы помочь кухарке испечь хлеб; тогда мы сможем позавтракать свежеиспеченным хлебом, на чем мать моего хозяина настаивает всякий раз, когда в доме гости.

Я заметил, что в таком случае она не может много спать, и спросил, где она спит. Вопрос попал в цель. Она покраснела, ее щеки (даже более полные, чем у Моры) вспыхнули так ярко, что я не мог не заметить этого даже при свете свечи, и сказала, что она спит на кухне:

— Сейчас я иду прямо туда.

Я воздержался от вопроса, откуда.

— Так что я могу запросто принести вам что-нибудь, мастер Инканто, если вам что-нибудь надо, сэр.

Я сказал ей, что нет, и она убежала. Другая горничная стройнее и привлекательнее.



 

Я снова попытался заснуть, но это совершенно бесполезно. Кошмарная река ждет в моем сознании, готовая наброситься на меня, как только мои глаза закроются — ее мертвые люди выкрикивают мертвые приветствия, ее мертвые дети взывают ко мне о помощи. Я не имею в виду, что она мне снова приснилась — я не спал. Но она наполняла мои мысли самым неприятным образом.

Когда я снова сел, не прошло и полминуты, как вошла горничная с подносом. На этот раз мне удалось поговорить с ней немного дольше, хотя она казалась еще более испуганной, чем прежде. Ее зовут Онорифика, она четвертый ребенок из семи, и ее отец владеет маленькой, бедной фермой неподалеку. Он купил у Инклито трех телок (Онорифика говорит, что очень хороших) и платит за них трехлетним трудом своей дочери.

— Все не так плохо, как вы думаете, сэр. Я получаю много еды, одежду и иногда подарки. — Она показала мне серебряное кольцо и браслет, который считает золотым. На самом деле это латунь, насколько я могу судить, и, вероятно, он был сделан в Гаоне, где можно увидеть тысячу таких же в любой рыночный день.

— А вздремну я после завтрака, сэр. Мы с кухаркой обе это сделаем.

Я спросил ее об остальных. Десина, кухарка, является постоянной прислугой — ей платят продуктами питания, которые она обменивает на любые другие вещи, которые ей могут понадобиться. Кучеру и другим рабочим платят точно так же, и все они раз в месяц ездят на повозке в Бланко, чтобы выторговать все, что им нужно.

Торда, другая горничная, дальняя родственница Инклито.

— Кузина? — предложил я.

— Ей понравится, что вы так думаете, сэр. Сын брата мадам был женат на ее матери. Я думаю, что так оно и есть. Только его убили на войне, а она вышла замуж за кого-то другого, и после этого она, — Онорифика имела в виду Торду, — родилась. Какая-то история вроде этой, сэр. Во всяком случае, она пришла сюда в лохмотьях, так говорит кухарка, ожидая, что с ней будут обращаться как с Морой. Только они всегда ссорились. Вот как это было, когда я пришла, и мне нужно идти.

На подносе, который она мне принесла, стояли чашка с блюдцем, маленький чайник с очень хорошим чаем, сахар — белее, чем я привык в Гаоне, — пол-лимона и вишневые пирожки для четверых или пятерых. Я выпью чай, но пирожки намерен оставить Ореву. Свежий хлеб на завтрак предполагает основательную еду.

Я гляжу на то, что написал час назад, и вижу свои размышления о мотивах Соседа, который нанял меня, чтобы очистить его канализацию. Давай попробуем другой вопрос, значительно более глубокий и трудный.

Почему (спросил я) он не сделал этого сам? Я собираюсь предложить две теории; одна из них или обе могут быть неправильными. Во-первых, Соседям трудно перемещать некоторые виды объектов. Так мне кажется после того, как я имел с ними дело. Я не думаю, что они здесь в том же смысле, как мы, даже когда они стоят рядом с нами. Это только предположение, но я верю, что они могут передвигать природные объекты, такие как палки и камни, и вещи, которые они сами сделали, когда Синяя и Зеленая были их домами, лучше, чем другие. Вот примеры: серебряная чаша, которую мне подарили (и я очень сожалею, что оставил ее); дверь, которую Сосед открыл для меня, когда на Зеленой я был в заточении; меч и свет, которые он дал мне. Мы, люди, родом из Витка длинного солнца, а не из Синей или Зеленой, и поэтому переплетенные трупы многих сотен из нас представляли бы для Соседа большие трудности, если я не ошибаюсь.

Во-вторых, он хотел, чтобы я увидел (а также понюхал и потрогал) эти тела. Он мог бы освободить меня многими способами, а также сделать меня предводителем моих товарищей по несчастью. Но я не могу придумать другого способа, хотя бы наполовину столь же эффективного. Ужас перед инхуми, который я испытывал, отплывая от Ящерицы, притупился, когда я жил с Крайтом на баркасе. Если Сосед хотел вновь пробудить его и усилить, насколько это было возможно, он выбрал наиболее эффективный способ.

Однако я считаю, что его истинной целью было дать мне реалистичное понимание того, с чем мы столкнулись.

Прежде чем двигаться дальше, я должен вернуться к тому времени, когда Мора оставила меня. Я ничего об этом не писал.

Когда я получил эти письма, мне пришло в голову, что если я поеду сюда с Морой и Фавой, то будет полезно узнать, когда кончается их палестра. Я спросил дорогу, подошел к ней и нашел кучера, который уже ждал их. Я написал Инклито записку, в которой поблагодарил за приглашение и сказал, что не могу приехать сегодня, но надеюсь приехать завтра, и попросил передать кучеру, чтобы он разрешил мне ехать с Морой и ее подругой.

Владелец канцелярской лавки пригласил меня разделить с ним ужин; это была простая еда из хлеба и супа, и я удивил и порадовал его и его жену, съев немного того и другого и развлекая их рассказами о моем путешествии в Вайрон с Хряком и Гончей. Перед ужином (как я должен был сказать в самом начале) они просили меня призвать богов. Я благословил нашу трапезу от имени Внешнего, сделав знак сложения так же торжественно, как делал в детстве, и несколько минут после этого говорил о нем. Мне кажется, что здесь, на Синей, ощущается настоящий голод по богам; но без их непосредственного присутствия он не находит себе выхода.

Вернулась Онорифика, вспотевшая от выпекания хлеба, но с более аккуратной прической. Когда она в прошлый раз принесла мой поднос, то выглядела испуганной, ее глаза метались по комнате; тогда я подумал, что она боится Орева, и заверил ее, что он улетел. На этот раз она казалась более решительной; я усадил ее и предложил ей один из ее собственных пирожков.

— Если бы повариха была на моем месте, она бы умерла, сэр. — Она осторожно села, взяла пирожок обеими руками и принялась грызть его, как жирная белка.

Я промолчал.

— Она боится вас, сэр. Клянется, что не выйдет из кухни, пока вы здесь.

Конечно, я сказал, что у нее нет на это причин, хотя и спросил себя, насколько это было правдой; казалось едва ли возможным, что повариха была тем шпионом, который, как считал Инклито, скрывается в доме.

— В городе вас тоже боятся, сэр. Ужасно боятся — вот что я слышала.

Я спросил, была ли она там, и, когда она ответила, что нет, поинтересовался, как она узнала.

— Кучер говорит, сэр. — Она сделала паузу, обеспокоенная (как мне кажется) тем, что может втянуть своего информатора в неприятности. — Он должен возвращаться сразу после того, как высаживает Мору и Фаву утром, сэр. Он так и делает.

— Но днем у него есть время, чтобы... — слово «посплетничать» явно не годилось, — поговорить там с людьми, предполагая, что он приезжает немного раньше.

— Совершенно верно, сэр.

— Онорифика, пока я ехал сюда, Мора и Фава сказали мне, что учителя весь день расспрашивали их обо мне.

Она прожевала и проглотила:

— Думаю, что да, сэр.

— Они также сказали, что назвали меня добропорядочным человеком, и сказали всем, что я совершенно безвреден. Последнее совершенно верно, и мне хотелось бы думать, что и первое тоже, хотя я знаю себя.

— И это все, что они сказали, сэр?

Я отрицательно покачал головой:

— Они говорили довольно много, особенно Фава. Но это все, о чем они рассказали своим учителям.

— Мора не стала бы лгать вам, сэр.

— Я очень рад это слышать. — Я бы еще больше обрадовался, если бы в это поверил.

— Но эта Фава! Не доверяйте ей, сэр.

Я пообещал, что не буду.

— Она, похоже, прикидывается невинной овечкой. Но хозяин ей не доверяет, вот что я вам скажу. Я слышала, как он иногда болтает, а когда она входит в комнату, тут же замолкает. И после этого он говорит не больше, чем пал... — Тут Онорифика заметила посох, который Кугино вырезал для меня. Заметно изменившимся тоном, она спросила: — Ваша палка говорит, сэр?

Я улыбнулся и сказал, что в последнее время этого не было.

— Но на ней есть маленькое личико, верно, сэр?

— Неужели? Покажи мне его.

— Я бы предпочла не касаться его, сэр, если это... вы хотите, чтобы я принесла его, сэр? — Ее глаза умоляли меня отказаться, поэтому я встал и взял его сам.

Она указала, остановив дрожащий палец в добром кубите от дерева:

— Прямо здесь, сэр.

Там было небольшое отверстие, оставшееся после выпавшего сучка. Над ним виднелся крошечный выступ, который можно было бы назвать носом, а над ним — два маленьких темных пятна, которые при большом воображении можно было принять за глаза. Я потер это «лицо» большим пальцем, вытряхнув изнутри несколько сухих кусочков коры:

— Ты это серьезно, Онорифика?

— Пожалуйста, не трогайте его, сэр. — Румянец сошел с ее щек. — Не заставляйте его говорить.

Подавив улыбку, я пообещал не делать этого.

— О чем я должна спросить вас, сэр, так это... это... — ее губы беззвучно дрогнули.

— Действительно ли я стрего, как называет их ваша госпожа? Маг?

По выражению ее лица я понял, что промахнулся, но она кивнула.

— Нет, Онорифика, я не маг. Их нет.

Я подождал, когда она заговорит, но не дождался.

— Магов не существует. Нет и такой вещи, как магия, в том смысле, в каком ты ее имеешь в виду. Вещи, которые мы не понимаем, призраки, например, и внезапные штормы, заставляют нас думать, что они могут быть. Но призраки — это всего лишь духи умерших, и, хотя я не знаю, что вызывает внезапные бури, я знаю, что они вызваны не магией. Это правда, что некоторые люди могут предсказывать будущее, но они делают это, опираясь на предчувствия, — не зная, откуда те взялись, — или потому, что их информировали боги.

Я снова улыбнулся, пытаясь успокоить ее:

— Давным-давно я был другом человека, который стал кем-то вроде бога, аспектом Паса. Он дал мне много информации и советов, и все это было ценным. Но каким бы мудрым он ни был, он не учил меня магии. Он не смог бы этого сделать, даже если бы считал магию желанной.

— Как сегодня вечером, сэр.

Я подумал, что она имеет в виду историю Фавы.

— Странные вещи случаются, Онорифика. Тем не менее, это не значит, что их надо объяснять при помощи магии. — В оконное стекло постучали, я встал и открыл окно, чтобы впустить Орева.

— Хорош дев? — Он с сомнением посмотрел на хорошую девушку, которая, казалось, вот-вот упадет в обморок.

— Очень хорошая девушка, — заверил я его.

— Я сказала ему, что мы не должны быть вместе, когда ты в доме, — выпалила хорошая девочка, осыпав меня крошками.

— Плох вещь, — предупредил меня Орев.

Я начал было спрашивать, кого она имеет в виду под «ему», думая, что здесь может быть инхуму, но потом понял истинное положение дел.

— За другом, о котором я говорил, — очень тихо сказал я, — однажды следили, когда он исповедовал молодую женщину. Он сказал мне, что из-за того, что молодая женщина говорила очень тихо, шпион почти ничего не узнал. — После чего я заговорил громче. — Мы должны сделать то же самое.

— Да, мастер Инканто. — Судя по выражению ее лица, Онорифика не имела ни малейшего понятия, о чем я говорю.

— Сегодня ночью, возвращаясь на кухню, ты случайно прошла мимо моей комнаты и очень любезно спросила, не нужно ли мне чего-нибудь. А я, сам того не желая, напугал тебя, спросив, где ты спишь. Разве не так?

Она, казалось, почти боялась пошевелить головой, но все же сумела кивнуть.

— Я не имею права вмешиваться в дела моего хозяина, кроме тех, в которых он просил моей помощи, и вообще не имею права вмешиваться в твои.

Хриплым шепотом она спросила:

— Вы собираетесь что-нибудь сделать со мной?

— Наказать тебя? Я не могу, и не стал бы, если бы мог. Во всяком случае, он дал тебе кольцо.

— Только мы… знаете ли, сэр, мы не женаты.

— И не можете быть, потому что здесь нет настоящих авгуров. Нас с женой соединил патера Прилипала, настоящий авгур, так что мы действительно женаты. Когда нет авгура, подарить кольцо — это самое большее, что кто-то мог сделать. Однако у тебя может быть ребенок. Ты об этом думала?

Страх исчез, и она засияла:

— Я хочу одного, сэр. Он позаботится о нас. Я его знаю.

Я встал. Я не мог произвести впечатление в одолженной у Инклито ночной рубашке, но она, похоже, была впечатлена. Чтобы произвести на нее еще большее впечатление, я взял свой посох. Орев спрыгнул с моего плеча на скошенную рукоять.

— Я не авгур и не имею права отпускать грехи, — сказал я Онорифике, — но я могу благословить тебя, и я это сделаю. Благодаря великодушию Великого Паса, каждый может благословить. — Я начертил в воздухе знак сложения и попросил Паса и Внешнего благосклонно посмотреть на нее и на всех детей, которых она может родить.

Когда я закончил, она поднялась, улыбаясь:

— Благодарю вас, сэр. Могу ли я... хотите ли вы что-нибудь еще?

— Только пару очень незначительных вещей, — сказал я ей. — Ты собиралась рассказать мне, что узнал кучер в городе. Что это было?

— Все вас боятся, сэр. — Она облизала пальцы. — Они не подходят к лавке, в которой вы живете, когда вы там; но когда вы уходите, они все приходят послушать о вас, только он не говорит им ничего, пока они не купят. Повариха поступит со мной точно так же, сэр.

— Что ты собираешься ей сказать?

— Ничего, сэр.

— Совсем ничего?

— Ну, может быть, что-нибудь. — Она снова улыбнулась, и я впервые почувствовал, что понимаю, почему она привлекла Инклито. — Но не очень много.

— Это было бы мудро, я уверен. Но прежде чем ты вернешься на кухню, прошу, найди другую горничную — разбуди ее, если нужно, — и скажи ей, что мне нужно с ней поговорить?

— Да, мастер Инканто. Немедленно.

— А когда выйдешь, попроси Фаву зайти. Она ждет в коридоре, или ждала.

Как только я произнес последнее слово, вошла Фава. За ней, менее смело, шаркала Мора. Обе были в ночных рубашках.

Глава шестая ИГРА В УГАДАЙКУ

Бывают случаи, когда просветление приходит внезапно, как это было на площадке для игры в мяч; я никогда не думаю об этих внезапных озарениях, не вспомнив свою вторую ночь на Зеленой. Большую часть этого жаркого дня я провел в поисках даров, полученных от Соседа, и бросил это дело, посчитав его безнадежным. Я был готов признать самые худшие вещи, которые когда-либо высказывал или думал обо мне Сухожилие, оставив его и людей, которые были с нами в посадочном аппарате, на произвол судьбы. Я двинулся вниз по реке, по той самой реке смерти, которая играла роль канализации, протекая под Городом инхуми, решив как можно дальше уйти от его ужасов.

Полночи я осторожно пробирался сквозь темноту вдоль ее берегов, слегка обрадовавшись, когда увидел летящую сапфировую точку, Синюю, пересекавшую небо, но бесконечно опечалившись, когда увидел слабую, неустойчивую искорку, Виток. Я должен был быть там, наверху, разыскивая Вайрон и его кальде, но вместо этого…

Я собирался написать что-нибудь о странствии по берегу реки. Правда (которую я только что вспомнил) заключается в том, что долгое время после того, как я увидел Виток среди толпящихся звезд, я никуда не шел. Вместо этого я сидел, обливаясь потом, на бревне, давя насекомых и наблюдая за отражениями этих звезд на гладком маслянистом потоке, сменившем пенящуюся волну, унесшую меня так далеко от Города. Временами мне казалось, что под водой прячутся тысячи инхуми, и что светящиеся точки, которые я видел, были их сверкающими глазами, смягченными рябью; но каждые несколько минут между ними проплывала темная фигура, похожая на плавающее бревно, и я снова понимал, что это мы, а не они, населяли воду.

И это было не все, что я видел. Огромные безволосые звери — на двух, четырех или шести ногах — приходили к реке, чтобы напиться или поохотиться на наши плавающие трупы, как медведи охотятся на рыбу; я вспомнил о странно названном медведе, с которым Он-загонять-овца обменялся кровью, и задался вопросом, ищут ли такие медведи падаль возле рек Тенеспуска.

Особенно живо я помню огромную змею, быстро плывущую вверх по реке, змею, чья голова была размером с человеческий гроб и такой же формы. Она подняла голову и огляделась, не переставая плыть, и ее голова была выше, чем моя, даже если бы я стоял на бревне в полный рост. Но я сидел, как и написал минуту назад, оставаясь совершенно неподвижным, и она проплыла мимо. Долгое время после того, как голова исчезла из виду, я наблюдал за движением ее огромного тела и прислушивался к мягкому шлепанью волн, создаваемых его длинными, медленными изгибами.

Другого не оставалось — только встать и снова идти. Когда я вспоминаю ту ночь, мне кажется, что я не успел сделать и ста шагов, как увидел свет, сияющий в грязи у кромки воды. Невероятно! Я подошел к нему, извлек из грязи и присел на корточки, чтобы промыть. Я простился с ним навсегда, но теперь держал в руке, как и прежде. Много странного случилось со мной на Витке длинного солнца, на Зеленой и здесь, на этом улыбающемся витке, Синей, но ничто никогда не казалось мне более чудесным, чем то, что произошло в тот момент. Однажды я соскользнул с носа воздушного корабля Тривигаунта и уже начал падать на землю, находившуюся в полу-лиге ниже, когда Шелк схватил меня и спас. Это единственное, с чем я могу сравнить обретение света.

Пока я мыл его на мелководье, я обнаружил, что он плавает, и, на самом деле, плавает так же легко и высоко, как пробка, чего я, конечно, должен был ожидать — он казался совершенно невесомым. Такой плавучий, он, естественно, был отнесен потоком гораздо дальше, чем я; во время внезапного озарения, о котором я говорил, я понял, каким дураком я был, когда искал его в течение нескольких часов вблизи того места, где вода выбросила меня самого. Более того, мой меч, который никак не мог всплыть, должен был находиться гораздо ближе к тому месту, где я его уронил, чем к тому, где я выкарабкался из реки и лежал, тяжело дыша, на берегу, изрыгая грязную воду, — вполне вероятно, что он все еще находится под нависавшими мостовыми Города.

Я встал на колени в воде и опустил свет под поверхность, рассудив, что, если его не потушил потоп, с ним ничего не произойдет и на глубине двух пальцев. К своему удовольствию, я обнаружил, что, когда я погрузил его в воду, он осветил дно.

Но сегодня вечером я начал писать с мыслью о путях, которыми мы приходим к знанию, и мне грозит опасность потерять из виду свою первоначальную цель, как я часто и делаю. Если бы Орев не напоминал мне, я вполне мог бы забывать есть и спать.

Внезапное просветление может быть чудесным, таким же чудесным, каким был для меня вид света Соседа, сияющий сквозь густую листву берега. Но каким бы чудесным оно ни было, это не единственный путь, которым приходит понимание. Через день после этого (я до сих пор помню, как был голоден), когда что-то шевельнулось в усеянной костями грязи на дне реки, я отдернул руку, уверенный, что это ядовитый червяк, похожий на того, который поднялся из разреза, сделанного мной в первом увиденном нами трупе. Ил, который он поднял, замутил воду, ослепив меня на минуту или две, пока течение не унесло его прочь; затем я увидел головку эфеса и увидел также, что меч пытается дотянуться до моей руки; протянув руку вниз, я задержал дыхание, но не мог держать глаза открытыми в этой мерзкой воде, и слепо нащупал рукоять, которая слепо нащупывала меня. Наконец я обхватил ее рукой и почувствовал, как она схватила меня изнутри.

Вот еще как иногда приходит понимание. Я кое-что рассказал Море о своем мече в первую же ночь, проведенную здесь, на ферме Инклито, но постараюсь изложить все в правильном порядке.

Мы втроем выехали из Бланко — Мора, Фава и я; и кучер тоже, хотя я не думаю, что он прислушивался к нашему разговору или что он был частью нашей компании в гораздо большей степени, чем его лошади.

— Я рада, что ты с нами, — объявила Фава. — Мы с Морой ездим два раза в день, играем в игры и ведем себя глупо, просто чтобы скоротать время. Кроме того, было очень мило с твоей стороны поговорить с Морой так, как ты это сделал. Она мне все рассказала.

Выражение лица Моры ясно говорило, что она не все рассказала Фаве.

— Я тоже хочу поговорить с тобой, — сказал я Фаве, — когда мы сможем поговорить наедине.

Легким движением раскрытого зонтика она указала на открытую коляску, в которой мы ехали. Я отрицательно покачал головой.

— Мора не в счет. Она знает все, что ты скажешь.

— В таком случае, — сказал я, — тебе вовсе не обязательно говорить со мной. Вместо этого ты можешь поговорить с Морой.

— Не хочешь ли поиграть с нами? Я упомянула игры, потому что надеялась, что ты спросишь.

— Плох вещь, — каркнул Орев. — Атас.

— Инканто? — Мора прочистила горло. — Я не хочу играть. Вы с Фавой можете, если хотите. Я бы хотела поговорить с твоей птицей. Ты можешь заставить его перелететь сюда? — Она и Фава сидели бок о бок на сиденье напротив меня.

— Нет, нет! — Орев нервно захлопал крыльями.

— Дай ему время привыкнуть к тебе, — посоветовала Фава. — Он может клюнуть.

— Ему не нравится твоя соседка, — сказал я Море.

Фава проигнорировала мои слова:

— Я хочу сыграть в угадайку и выскажу первую догадку. Я думаю, что Мора не будет играть, хотя она могла бы, если бы захотела. Теперь у меня есть очко, и я могу задать тебе вопрос, Инканто. Я знаю ответ и не думаю, что ты знаешь, но если ты его угадаешь, получишь очко. Тот, кто наберет больше очков, выигрывает.

Я кивнул.

— Атас! — повторил Орев.

— Почему, как ты думаешь, сегодня мы с Морой были более популярны, чем с тех пор, как я поступила в академию?

Несколько секунд я делал вид, что обдумываю свой ответ, закатывал глаза и поглаживал бороду:

— Потому что сегодня ты принесла свои самые красивые зонтики.

Фава недовольно посмотрела на меня:

— Ты намекаешь, что хочешь больше тени? Мора может одолжить тебе свой, она им не пользуется.

— Птиц тень, — объявил Орев, прыгнул мне на голову и расправил крылья.

— Еще одна попытка, — потребовала Фава. — Я не скажу тебе, пока ты не будешь угадывать всерьез.

— Очень хорошо. Наверное, потому, что Мора разговаривала со мной сегодня утром.

— Они этого не знали, — сказала Мора. — Я им ничего не говорила.

Фава жеманно улыбнулась:

— Это наталкивает меня на чудесный вопрос, но ты можешь задать следующий, Инканто, после того, как я дам ответ. Потому что все знали, что ты ужинал в доме Моры.

— Как они узнали об этом?

— Это и есть твой вопрос? — спросила Фава.

Я кивнул.

— Хм... твоя птица все рассказала?

— Я в это не верю.

Несколько секунд Фава прятала лицо за раскрытым розовым зонтиком:

— Ты думаешь, что сказала я. Ну так вот, нет! Я почти ни с кем из них не разговариваю. Спроси Мору. — Зонтик пошел вверх, его бахрома снова оказалась над ее лицом, и Фава одарила меня лукавой улыбкой.

Я сделал вид, что не понял:

— Она слышала вопрос и может ответить, если захочет.

— Тогда у меня есть одно соображение, — сказала Мора. — Мой отец всем об этом рассказал. Он рассказал, что ты остановился у нас еще до того, как я написала тебе и попросила тебя об этом.

— Возможно и так, но это не мой ответ. Вы знаете лавочника, у которого я остановился? Его зовут Аттено. Я сказал ему, куда иду прежде, чем твой отец пришел за мной.

— У Моры есть половина очка, — решила Фава. — А теперь мой замечательный вопрос. Мора сказала, что не рассказала остальным. Кому она рассказала, кроме меня?

— Понятия не имею.

— Учителям. Разве это не храбро с ее стороны? И глупо?

— Она храбрая девушка, хотя я сомневаюсь, что она глупая. Я получу за это очко?

— Нет. Это не было вопросом в игре. Это просто то, что я делаю, когда говорю.

— Риторический прием.

— Спасибо тебе. Ты так мудр, что, по-моему, легко победишь.

— Я достаточно мудр, чтобы знать, что не могу, — сказал я ей. — Теперь моя очередь? Почему ты остаешься с Морой?

— Потому что мне это нравится, и она сказала, что я могу. Разве это недостаточно веская причина?

Указывая на кучера, который не мог ее видеть, Мора сказала:

— Ее мать умерла, как и моя, а отец — торговец. Он часто уезжает.

— У меня есть два очка, — заявила Фава. — У Моры есть пол-очка, а у тебя их нет. Моя очередь. Сегодня Мора и я не должны были выходить на улицу и играть. Почему?

— Ты никогда этого не делаешь, Фава.

— Это верно, но она делает. Отвечай на вопрос. Я попыталась упростить тебе задачу.

— Полагаю, ваш учитель захотел поговорить с Морой.

— Недостаточно хорошо. Все учителя, и они говорили со мной больше, чем с ней. Они хотели знать о тебе все, и, поскольку я рассказывала им больше всего, они больше всего спрашивали меня.

— Что их больше всего интересовало?

— Ты не можешь спрашивать, если не знаешь ответа. Знаешь?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда это нечестный вопрос.

Я посмотрел на поля, покрытые жесткой стерней, на клены и платаны, колышущиеся на ветру, словно столбы пламени, и подумал о людях в зеленой униформе, которые приветствовали меня:

— Позвольте мне поставить его иначе. Они спрашивали вас, что я собираюсь сделать, чтобы помочь Бланко против Дуко Ригоглио?

Глаза Моры расширились:

— Да, спрашивали.

— Еще одно очко для тебя, Мора. У тебя есть полтора очка.

Фава кивнула поверх высокого кружевного воротничка, скрывавшего ее шею:

— Инканто, ты действительно проницательный человек. Я встречала стрего и раньше, или людей, которые говорили, что они стрего, и все это были трюки и ложь. Ты — настоящий. Чья очередь?

— Моры, — сказал я.

— Похоже, я играю, в конце концов. — Мора вздохнула. — Ладно, только для тебя, Инканто. Что означает твое имя?

— Очень много всего, включая сосуд для питья и чернильницу.

— Неправильно. Папа все еще пытается опять занять книгу, которую читал в прошлом году, так что я не знаю, как тебя звали до приезда к нам. Но здесь тебя зовут Инканто. Имя папы означает «знаменитый». Ты знал об этом?

— Твоя бабушка упоминала об этом.

— Твое означает «чародей»[67]. — Мора сдвинулась на глубоком кожаном сиденье и обратилась к Фаве: — Каждый из вас уже задал два или три вопроса. Разве я не должна получить еще один?

— Если Инканто не возражает.

— Не думаю, что он так поступит. Инканто, я могу ошибаться на этот счет, но я думаю, что папа, вероятно, предложил тебе назваться так до того, как вы двое добрались до нашего дома. Если я права, почему он предложил тебе называть себя Инканто?

— Потому что так звали его брата, который умер в младенчестве.

— Опять ошибка. У меня три с половиной. Многие здесь считают тебя стрего, и он хотел усилить эту мысль. Он хочет, чтобы они думали, будто нас поддерживает могущественный колдун; тогда они будут сражаться с Солдо и не сдадутся без боя. Они боятся. Я думаю, что даже папа, немного.

— У него и у них есть все основания бояться, — сказал я. — Я видел войну.

— Мы сказали учителям, — добавила Фава, — что ты — самый могущественный стрего во всем витке, но очень хороший, и очень хороший друг Инклито. Не так ли, Мора? А потом я сказала, что Инклито подал тайный сигнал, который привел тебя сюда в час нужды. Мора это не подтвердила, но они подумали, что только потому, что я не должна была ничего говорить о тайном сигнале. Если бы я знала ответ, я бы спросила тебя прямо сейчас, как именно ты планируешь уничтожить Солдо без единого выстрела.

Орев на моей голове подпрыгнул:

— Хорош муж!

Фава ухмыльнулась:

— Лучше бы так и было.

— У меня нет ни малейшего намерения уничтожить Солдо, — сказал я ей. — Я уверен, что там живет много невинных людей. Многие — может быть, большинство из них — к тому же бедняки, обескровленные Дуко и инхуми. Разве мы не можем согласиться, что у них достаточно горя и без войны, сеющей смерть и разрушения?

— Лучше бы ты задал игровой вопрос, а то его задаст Мора.

— Плох вещь! — Орев с неприязнью посмотрел на Фаву.

Я сказал ей, что не возражаю против того, чтобы Мора задавала игровые вопросы, и добавил:

— Знаешь, я только что понял, почему инхуми так часто нападают на самых бедных людей.

— Потому что они тупые! — рявкнула Мора.

— Нет, и на самом деле они не могут себе этого позволить. Я вырос среди очень бедных людей, Мора. Моя собственная семья была бедной, хотя и не в сравнении со многими другими. Денег было достаточно, чтобы отправить меня, моих братьев и сестер в палестру — но и только.

— Мы называем ее академией, — нежно сказала Фава.

Я кивнул:

— Мора, ее отец и бабушка тоже, мне кажется. Ты хотела, чтобы я задал еще один вопрос для игры? Тогда скажи мне, почему бабушка Моры назвала своего первенца Инканто?

— Нечестно! Ты должен знать ответ.

— Я знаю. А ты?

Орев слетел на мой посох, чтобы попрыгать вверх-вниз:

— Шелк побед!

— Это твое настоящее имя? — спросила Мора.

— Нет. — Я попытался объяснить. — Имя «Шелк» никогда не было моим настоящим именем. Но когда я только обзавелся Оревом, я часто расспрашивал его о человеке по имени Шелк, и он это подхватил.

Я ждал, пока одна из них заговорит, но не дождался.

— Мой вопрос был адресован не только Фаве, — сказал я. — Ты можешь ответить, если сможешь, Мора.

Ее речь всегда была медленной, но на этот раз казалась еще медленней, чем когда-либо:

— Сначала я хочу подумать об инхуми и бедных людях. Мы не бедные.

— Это не неизменное правило, но я много путешествовал, и в каждом месте, где я бывал, больше всего нападают на бедняков.

Это все, что было сказано важного. Вскоре после этого нас впустила угрюмая горничная.

А теперь я должен написать о кое-чем другом.

Глава седьмая ВТОРЫЕ ИСТОРИИ

За ужином мы снова играли в истории. На этот раз первой рассказывала бабушка Моры.

Вторая история Салики:

Застряла в дымоходе

Это правдивая история, и она на самом деле произошла в Грандеситте, когда я была маленькой девочкой. Тогда среди нас жила ужасная стрега. Она была старой и уродливой, но знала так много магии, что все ее боялись. Когда я уже достаточно подросла, чтобы ходить, она влюбилась. Несчастного молодого человека звали Дентро[68], и он был тихим, красивым парнем, который испугался бы до смерти, если бы кто-то ему сказал, что с ним хочет поговорить стрега. Но стрега могла менять свою внешность всякий раз, когда хотела, и всякий раз, когда Дентро оказывался рядом с ней, что случалось все чаще и чаще с течением недель, она становилась красивой молодой женщиной с восхитительной улыбкой и роскошной фигурой. Бесполезно было говорить Дентро, что очаровательная молодая женщина, которую он видел, была злой ведьмой. Люди в нашем районе, которые любили его и жалели, были в полном отчаянии.

После долгих колебаний и споров между собой они решили запереть его, думая, что если он не увидит ее, то перестанет любить, и надеясь, что она уйдет на его поиски. Несколько человек его возраста пришли к нему в дом, притворившись, что пришли с дружеским визитом, одолели его, связали и отнесли в приготовленную для него комнату. Она была достаточно удобной, но травы и заклинания были развешаны на каждой стене, чтобы стрега не нашла его, пока он был в этой комнате.

Она и не нашла, но очень быстро поняла, что они сделали. Вскоре удача отвернулась от всей округи. Если мужчина падал, он ломал себе обе руки. Ни одна женщина не могла сделать рагу и не сжечь его. Если один ребенок бросал камень в другого, то выбивал ему глаз. Дома загорались без всякой причины, и огонь, залитый четырьмя цистернами, вспыхивал опять словно по волшебству. Дела пошли так плохо, что им пришлось выпустить Дентро и позволить стреге выйти за него замуж. Как вы можете себе представить, после этого она стала нравиться им еще меньше.

Так вот, однажды вечером мимо ее дома проезжал мужчина, живший в соседнем от нас доме. Он торопился, но не мог не заметить Дентро, черного, как любой трубочист, который стоял на крыше и совал метлу в дымоход. Видите ли, она сама заставила его чистить дымоход вместо того, чтобы нанять настоящего трубочиста.

Такая скупость рассердила нашего соседа, и он, как всегда делают рассерженные люди, пришпорил коня и помчался по дороге, пока не добрался до кладбища. И тут стрега выскочила из-за надгробия на дорогу, встала у него на пути и остановила его лошадь так резко, что он чуть не упал.

— К чему такая спешка, бездельник? — закричала она.

Это еще больше разозлило нашего соседа.

— Я иду за врачом, — сказал он ей. — Твой Дентро упал в трубу и не может выбраться. Если хочешь знать мое мнение, он мертв.

Она побледнела, как заварная глазурь, и захромала прочь с его пути, а когда он встретил своих друзей в таверне, они весело посмеялись над шуткой, которую он сыграл с ней.

Наверху, в Витке, как скажет вам Инканто, дикие бури были делом рук дьяволов, которые смешивали и подавали их нам точно так же, как это делает здесь Зеленая. Стреги могут заставить дьяволов выполнять их приказы, и эта стрега дождалась, пока нашего соседа не вызвали из города по делам, а затем приказала дьяволам устроить бурю, которая сравняла с землей половину домов в Грандеситте. На самом деле буря принесла столько вреда, что он услышал об этом в чужом городе, где был, и поспешил домой, чтобы посмотреть, стоит ли еще его собственный дом.

Он уже почти добрался до него, когда увидел, что по дороге тащится стрега. Она встала у него на пути и остановила, как и прежде:

— Торопись домой, бездельник, твоя жена застряла в дымоходе.

Он рассмеялся, потому что его жена была большой, тяжелой женщиной, чрезвычайно любящей свою тарелку и совершенно не склонной вставать со стула по какой-либо причине, и он подумал, что во всей Грандеситте нет дымохода, достаточно большого, чтобы она могла застрять в нем. Но, вернувшись домой, обнаружил, что его дом наполовину разрушен, а жены нет. Это было примерно в то время года, когда ночи обычно бывают холодными, поэтому, когда наступила ночь, он подобрал несколько обломков мебели и развел небольшой огонь в камине того, что осталось от их спальни. Но в дымоходе не было тяги, и, мне кажется, вы догадались, что вышло из него на следующий день, когда он и мой отец взобрались на крышу и сбросили вниз сломанный брус, чтобы расчистить его.

И сколько вреда причинили ей эти дьяволы, затаскивая ее туда.

— Сильные бури могут творить удивительные вещи, — сказал Инклито. — Я видел обломки, вбитые в деревья, как гвозди.

Фава кивнула:

— Я тоже это видела, и даже хуже. Почему бы вам не устроить бурю, чтобы сравнять с землей Солдо, Инканто?

— Если бы я мог, я бы подумал об этом. К сожалению, я не могу причинить Дуко большего вреда, чем ты, хотя ты можешь много. Посмотрим.

— Хорош вещь? — осведомился Орев.

— Нет. Но может ей стать.

Мора обратилась к бабушке:

— Ты снова и снова повторяешь нам, что Инканто — стрего. Ты хочешь сказать, что он злой? Это невозможно!

Старая дама покраснела, и легкий румянец, появившийся на ее щеках, обрадовал мое сердце:

— Нет, вовсе нет. Не все стрего злые. Ты не должна делать такие выводы из каждой старой истории, которую слышишь. — Потом она обратилась ко мне: — Я не хотела вас обидеть, Инканто, правда, я никогда не стала бы так обращаться с гостем, и я чувствую себя намного лучше с тех пор, как стала спать с огнем в своем маленьком камине и запирать дверь и оба окна, как вы мне сказали.

Я взял блюдо с клецками, которое случайно оказалось рядом с моим местом, и передал его Фаве, сказав:

— Попробуй. Они нежные и вкусные, и ты, должно быть, голодна. — Она бросила на меня убийственный взгляд.

— Сегодня я рассказывала первой, как и обещала, — сказала Салика. — Кто будет следующим? Как насчет тебя, дорогая Мора?

Вторая история Моры:

Подруга ложная и настоящая

Когда-то, очень давно, жили две маленькие девочки, чьи дома стояли всего в нескольких шагах друг от друга, но далеко от всех других домов. Мне кажется, это было вскоре после посадки первых спускаемых аппаратов, когда здесь было мало людей и много беспокойства. Одна девочка была очень хорошей и очень доброй, а другая — лгуньей, обманщицей и воровкой. Тем не менее, эти две играли вместе каждый день. Они должны были это делать, потому что им больше не с кем было играть.

Людей стало больше, но к тому времени девочки уже привыкли друг к другу. Они по-прежнему играли вместе, уже не такие маленькие, как раньше, и казались ближе, чем когда-либо. Никто не мог этого понять, потому что одна была очень хорошей, а другая — очень, очень плохой.

Но они все равно играли.

Маленькое поселение, которое было далеко от них, выросло в город и занялось политикой, как, кажется, всегда делают города. Отец хорошей девочки был вовлечен в это, и, когда другая сторона победила, город забрал его землю и сказал ему, что он и его семья должны уехать. Хорошая девочка проявила такую храбрость и силу духа, что даже люди, ненавидевшие ее отца, восхищались ею и говорили о ее «благородной душе».

Но плохая девочка горько плакала и ее нельзя было утешить. Она помогла семье подруги собрать вещи, работая усерднее всех, и осыпала всех присутствующих подарками. Некоторые из красивых вещей, которые она им отдала, на самом деле были их, потому что плохая девочка взяла их у них с самого начала. Но многие другие были ее самыми дорогими вещами. Когда они уезжали, она шла рядом с их фургоном и плакала, а когда наступила ночь и они собрались разбить лагерь у дороги, она в последний раз обняла свою маленькую подругу и пошла домой.

Она уже устала, поэтому шла медленно. Прошла ночь, снова взошло солнце, а она все еще не добралась до своего дома. Старуха, знавшая обе семьи, как раз собиралась подоить свою корову. Она увидела плохую девочку, увидела, как та ужасно устала, и заставила ее войти в дом, сесть и разделить с ней завтрак.

— Я знаю тебя всю твою жизнь, Мора, — сказала старуха после того, как они немного поговорили, — и ты самый подлый и эгоистичный ребенок, какого я когда-либо видела. Что на тебя нашло?

— Я очень, очень эгоистична, именно так, как ты говоришь, — ответила плохая девочка, — но она была моей единственной подругой.

— Я уже слышала эту историю, — твердо сказала Фава Море.

— Плох вещь!

— Но все было наоборот. У тебя все части перепутаны.

Мора покачала головой:

— Я сказала правду. Даже такие лжецы, как я, иногда говорят правду. — У нее родинка или бородавка посередине левой щеки; если я не буду бдителен, то буду смотреть на нее, а не на выражение лица Моры, и это может оказаться серьезной ошибкой.

Мать моего хозяина сказала:

— Мне нравится, как Мора рассказывала об этом. Так часто люди в историях либо совсем плохие, либо совсем хорошие. Мора говорит, что даже плохие люди иногда могут быть хорошими, и я согласна. — Было ясно, что она понятия не имеет, о чем говорила ее внучка.

— Как насчет следующего рассказа, Фава? — спросил Инклито. — Видя ее нежелание, он пожал плечами. — Тогда, если ты не хочешь, буду рассказывать я.

Она нетерпеливо кивнула.

Вторая история Инклито:

Наниматель наемника

Есть много историй, которые я мог бы рассказать, но мама и Мора слышали их. Фава тоже слышала много моих историй. Даже ты, Инканто. Когда я возил тебя, то рассказывал истории, которые должен был приберечь. Так что сегодня вечером я расскажу историю, которую только что услышал от кого-то другого. Даже мама ее не слышала.

В эти дни все говорят о войне. Мне бы не хотелось пугать Мору и Фаву, но они и так это знают. Даже если здесь никто ничего не говорит, они слышат о ней в городе.

На войне нет такого понятия, как слишком много мужчин. Слишком много, чтобы накормить, возможно, но никогда не слишком много, чтобы сражаться. Если у тебя их достаточно, может быть, тебе вообще не придется сражаться. Дуко нанимает наемников, чтобы они сражались за него и чтобы напугать нас, так что мы считаем, что нам тоже нужно их заполучить. У нас никогда нет достаточно карт, но немного найдем.

Так что сегодня я был в городе, чтобы приглядеться к ним и с некоторыми поговорить. И один из них рассказал мне эту историю.

В последний раз он сражался за один большой город на юге. Когда сюда приходит посадочный аппарат, он обычно садится только в одном месте. Все это знают. И люди, они забирают все старые припасы, которые в нем есть. Потом они говорят: «Я здесь, для чего мне теперь нужен этот посадочный аппарат?» Так что довольно скоро все карты из него исчезают, и много проводов. Иногда я захожу в чужие дома и сажусь, а это кушетка из посадочного аппарата. У них есть сталь и титан, все такие материалы, и люди, принесшие их, думают, что они им нужны.

Этот город на юге совсем другой. Бог говорит им, что они должны оставить свой посадочный модуль, как он есть, просто взять припасы и ничего больше. Это то, о чем они все говорят, сказал наемник. Может быть, кто-то всего лишь говорит, что это сказал бог. Кто знает о таких вещах? В любом случае, они забирают припасы и оставляют остальное. Все это было много лет назад.

Поэтому через некоторое время аппарат возвращается. Замечательно. Он возвращается в Виток длинного солнца, забирает больше людей из их города и возвращается обратно. И продолжает это делать.

Дела идут плохо, как в рассказе Моры. Люди дерутся и воруют. Нет никакой справедливости. Хочешь выиграть дело — плати большую взятку. Самая большая взятка выигрывает. Поэтому довольно скоро они говорят: «Это нехорошо. Давайте кто-нибудь из нас вернется с посадочным аппаратом в следующий раз. Мы найдем там кого-нибудь по-настоящему честного и мудрого и заставим его вернуться сюда и все уладить». — Этот наемник никогда не слышал, чтобы кто-то делал это раньше, и я тоже. Но он говорит, что именно это они и сделали.

Поэтому они пошли и взяли мудреца, который им был нужен, настоящего высокого человека. Борода у него белая, как свежевыпавший снег, глаз только один — цвета глубокой воды. Он все еще там, когда приходит наемник, и он нанимает наемника, когда тот попадает в этот большой город на юге. Перед этим другой человек, работавший на этого мудреца, говорит с ними и сажает их в лодку, которая доставляет их туда.

Это действительно хороший человек, говорит наемник. Как только он говорит с ним, он знает, что может доверять ему. Он живет в доме, который ему подарил город, большом, с этажами друг над другом, может быть, тремя или четырьмя. Я помню такие дома в Грандеситте, и мама тоже, она жила в таком доме давным-давно. Но этот наемник родился здесь. Он никогда раньше не видел дома, где было бы больше двух этажей. Он моложе меня, моложе всех здесь, кроме Моры и Фавы.

Этот большой дом полон ковров, всевозможной мебели и картин, всего того, что есть в доме Дуко Ригоглио. Но когда он говорит с ними, этот мудрый человек, наемник знает, что все это для него ничего не значит. У него есть шелковые одежды и драгоценности, и золотая ткань вокруг головы, но они ничего не значат для него. Ходить по ковру или траве для него одно и то же. После того, как он немного поговорил со всеми ними, он спрашивает каждого из них, зачем ему нужны карты, которые им пообещали. Этот наемник говорит, что он познакомился с другими на лодке, и там было несколько действительно хороших лжецов, но когда они пытаются лгать мудрецу, они только говорят: «Я-я-я…»

Что-то в этом роде.

Одни хотят получить деньги на хорошие дела, другие — на плохие. Он разговаривает со всеми, независимо от того, зачем им нужны его деньги.

Наемник, с которым я разговаривал, хочет купить небольшой клочок хорошей земли. Там, где он родился, все хорошие земли уже кому-то принадлежат. Поэтому он хочет разжиться картами и купить достаточно земли, чтобы построить себе маленький домик и жениться. У него там есть девушка, которая, как он надеется, будет его ждать.

Когда этот мудрец заканчивает говорить с ними, он нанимает их всех, и этот наемник уходит, чтобы сражаться за него. Довольно скоро они побеждают, и наемник отправляется во вражеский город, чтобы удержать его. Мудрец отправляет своих людей обратно на их фермы и использует для этого своих наемников. А потом он исчезает, и никто не знает, что с ним случилось. У них есть этот молодой генерал, он любит его, как своего отца, и он ищет везде. Он думает, что кто-то убил его и спрятал тело.

Затем кто-то во вражеском городе, где находится наемник, видит жену мудреца. Он говорит об этом офицеру, который заботится о порядке в городе, и тот посылает наемников — в том числе его, — чтобы привести ее. Они задают много вопросов, и он может услышать некоторые из них.

Она говорит, что они с мудрецом уходят, чтобы никогда не вернуться. Они берут лодку и плывут вниз по реке, которая у них там есть. Не по нашей реке. За ним гонятся инхуми, которые хотят его убить, и его жена очень напугана. Он говорит ей, чтобы она не волновалась, они хотят только его, а не ее. Они останавливаются на острове, готовят и едят, и там повсюду инхуми. Потом они снова садятся в лодку и засыпают. У мудреца есть любимая птица...

Тут Орев прервал рассказ Инклито, воскликнув:

— Хорош птиц!

Она разговаривает, и мудрец говорит, что птица разбудит их, если инхуми подойдут слишком близко. Она очень напугана, но он держит ее в объятиях, и через некоторое время она засыпает.

Когда она просыпается, все еще ночь. Мудрец ушел, и инхуми тоже. Лодка все еще привязана к дереву или чему-то еще на маленьком острове, но она видит его на берегу. Он снял головную повязку, которую обычно носил, и она видит его белые волосы, сверкающие в темноте. Он уходит, и очень скоро она больше не может его видеть, поэтому на следующий день она берет их лодку и плывет на ней вверх по реке к вражескому городу и продает ее.

Наемник, с которым я разговаривал, — один из тех, кто увез ее из вражеского города в большой город, где был этот мудрец, чтобы молодой генерал мог поговорить с ней. Но когда он доставил ее туда, молодой генерал заплатил ему и отпустил, потому что теперь они сокращают расходы. Вот тогда он и приходит сюда. Так что это конец его истории, или, во всяком случае, это конец на данный момент.

Мора недоуменно посмотрела на отца:

— Почему мудрец захотел уйти, когда они выиграли войну?

Большие плечи Инклито поднялись и опустились:

— Может быть, кто-нибудь вроде Инканто и расскажет тебе. Я всего лишь фермер. Если вы хотите узнать о свиньях и коровах, спросите меня.

— Инканто?

Я покачал головой, и Инклито вздохнул:

— Хорошо, я спросил наемника о том же самом. Он тоже не знал. Потом я спросил о большом городе, который их нанял, и он сказал, что там все хорошо. Неужели, спросил я, они больше не дерутся друг с другом? И не крадут? И он сказал, что нет, это хороший город с честными людьми, только большой. Такой же большой, как город на Витке длинного солнца — вот что он сказал. Но откуда ему знать? Такой же большой, как Грандеситта? Я в это не верю!

Инклито повернулся ко мне:

— Вся моя семья рассказала, мама и Мора, а теперь и я. Остались только ты и Фава.

Я сказал, что предпочел бы, чтобы Фава рассказывала раньше меня, и мать Инклито подвинула мне блюдо со свежей свининой:

— Вы сегодня ничего не ели, как и Фава. Как насчет хлеба? Десина испекла его сегодня утром, и это наше собственное масло.

Я взял мясо и кусок хлеба, чтобы удовлетворить ее.

— Я уезжаю завтра утром, — сказала Фава матери Инклито. — Мора знает, а теперь знает и Инканто. Сегодня вечером я бы хотела рассказать длинную историю, так как больше не буду этого делать, и хочу сделать ее особенно хорошей. Так или иначе, в прошлый раз Инканто был последним.

Она повернулась ко мне:

— Могу я на этот раз рассказывать последней, Инканто? И не расскажете ли вы нам еще что-нибудь о Зеленой? Я тоже собираюсь рассказать о ней.

Глава восьмая МОЯ ВТОРАЯ ИСТОРИЯ: ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВЕРНУЛСЯ

В то время, о котором я говорю, на Зеленой оказалась банда из сотни плохих людей. У некоторых были карабины и почти у всех были ножи. С помощью этого оружия они отбивались от инхуми, а также сражались между собой, слишком часто.

Их предводителями были некий человек и его сын, и, хотя они считали себя лучше остальных, они были гораздо хуже, потому что ненавидели друг друга. Остальные не ненавидели друг друга, хотя и сражались друг с другом, а иногда и убивали друг друга. Просто они были горды и безрассудны, и каждый из них хотел, чтобы его считали очень храбрым.

Если бы они были поумнее, то попытались бы вернуть посадочный аппарат, на котором прибыли на Зеленую, но они были глупы, и, поскольку они боялись инхуми и не знали, где в Городе инхуми он находится, они даже не пытались. Они были уверены, что на Зеленой есть и другие мужчины, и женщины тоже; им очень хотелось найти женщин.

Их предводитель, человек, о котором я говорил, пытался убедить их захватить посадочный аппарат, но, когда они отказались, он по глупости согласился вести их на поиски колонистов из Витка длинного солнца. Он повел их на север через жару и ужасные джунгли, чувствуя, что посадочные аппараты выбрали более умеренный климат для колонистов, которых они везли.

Они проделали долгий путь, или, по крайней мере, думали, что долгий, и нашли небольшое поселение; но поселенцы прогнали их, а потом убежали, когда бандиты вернулись и напали. Как бы далеко они ни забирались, им никогда не удавалось убежать от джунглей, лихорадки и насекомых.

Наконец их предводитель собрал вокруг себя своих людей и откровенно сказал им, что их единственная надежда — вернуть корабль, на котором они прибыли.

«Если вы не пойдете со мной, — сказал он им, — я вернусь один и возьму его тайком, если смогу, или умру, пытаясь это сделать. Если мы продолжим так, как начали, я все равно умру. Я пообещал жителям моего города, что сделаю все возможное, чтобы вернуться в Виток. Если мне суждено умереть здесь, я предпочитаю умереть с честью». Они говорили еще долго после того, как он заговорил с ними, восемь или десять в его поддержку и дюжина или два десятка против него. Их пререкания продолжались часами…

Здесь я остановился и прислушался, потому что услышал, как Гиацинт поет волнам.

— В чем дело? — спросила меня мать хозяина дома.

— Женщина поет в море по ту сторону витка, — сказал я ей. — Сомневаюсь, что вы ее слышите, но я слышу.

Пока они спорили таким образом, я пересчитывал их снова и снова, и результат всегда был один и тот же, который я хорошо знал с тех пор, как умер Ушуджа[69]: шестьдесят девять. Наконец даже они устали и уснули, согласившись утром решить вопрос голосованием.

Лежа в темноте и обливаясь потом, я предвидел, что принесет утро. Это не было ни заблуждением, ни просветлением от какого-либо бога; я хорошо знал их к тому времени, какими глупыми они были и как быстро приходили в ярость. Они будут голосовать, и стороны будут почти равны, хотя они не могут быть в точности равны. Победители потребуют, чтобы проигравшая сторона сделала все, что они пожелают. Проигравшие бросят им вызов, и стороны будут сражаться.

Я поднялся так тихо, как только мог. У нас всегда был костер и двое часовых; но часовые, хотя и бодрствовали, были так же утомлены, как и остальные, и позволили огню догореть до тлеющих углей. Я крался незаметно, не пользуясь светом, который дал мне Сосед, пока не убедился, что меня не видно из лагеря.

Следующие два дня я шел обратно в Город инхуми. Вам может показаться, что я хвастаюсь, но я все же скажу, что жил, поедая тварей, которые нападали на меня. Их мясо было отвратительным, потому что они были хищниками и пожирателями падали; но я питался им и еще наполовину съеденными фруктами и орехами, которые роняли огромные зеленые пауки.

На третий день ко мне присоединился Сухожилие. Утром четвертого пришли еще трое, и еще шестеро после наступления ночи — шестеро, которые нашли нас благодаря моему свету, сиявшему сквозь самые густые джунгли. Потом все больше и больше, пока нас не стало сорок шесть.

Мы, сорок шесть человек, вернулись в Город. Я горжусь этим не меньше, чем патера Прилипала гордится тем, что привел майтеру Мята для переговоров с Аюнтамьенто. Мы потеряли больше половины нашей банды с тех пор, как отправились в путь, но мы многому научились, теряя их, и я привел их обратно, не потеряв ни одного.

— Бедн Шелк, — пробормотал Орев у меня на плече. И снова: — Бедн Шелк.

— Меня зовут не Шелк, — объяснил я людям, сидевшим за пределами чистого белого сияния моего света. — Меня никогда не звали Шелк. Когда-то Орев принадлежал человеку по имени Шелк, и теперь он использует это имя для меня.

Белый свет погас в моей руке, когда я заговорил. Крупный мужчина с добрым, некрасивым лицом, от которого мне хотелось улыбаться, сказал:

— На самом деле это был ты, Инканто? Ты был на Зеленой? Клянусь детьми Ехидны, так оно и было!

Я покачал головой и сказал ему, что это был кто-то другой, человек, чье имя я забыл, человек, который носил кольцо с белым камнем. Меня самого зовут Рог, что бы ни говорил Орев.

Они пробрались в Город инхуми ночью, двигаясь сначала через канализацию, затем через подвалы и нижние этажи разрушенных башен, путь к которым был разведан для них сыном предводителя. В конце концов, однако, они были вынуждены выйти на заброшенные, заваленные мусором улицы, где инхуми принимают облик мужчин и женщин, разыгрывая жуткую пародию на жизнь людей.

Прошел час, другой; им пришлось сражаться, и они сражались, хитрые, как зловолки, и свирепые, как рыси Мукор. Все дальше и дальше, пока они не нашли то место, где приземлился их посадочный аппарат. Его там не было, и, когда они увидели, что его нет, у них сердце разорвалось в груди.

Двое были потеряны в наступлении. Их предводитель также пытался сосчитать тех, кто погиб при отступлении, но они гибли слишком быстро. Наконец они снова добрались до канализации, и сражение прекратилось. Тогда он пересчитал их и насчитал двадцать семь, вместе с сыном и самим собой; но когда они шли по узкой скользкой дорожке над водой, он попытался назвать их имена и обнаружил, что может назвать только двадцать шесть. Он помнил и другие имена, имена мертвых людей и некоторых из тех, кто не вернулся к нему в джунгли. Он знал, что двадцать седьмой человек не может быть ни тем, ни другим.

Он боялся, что люди — рабы инхуми — будут поджидать их там, где канализация выходила из города; так оно и оказалось. Начался жаркий бой, в котором он был ранен. Его сын унес его обратно в темноту под Городом; когда сын вернулся на поле боя, предводитель почувствовал себя немного сильнее, сел и стал наблюдать за битвой, как тот, кто спокойно сидит в темном театре, наблюдая за представлением; он видел, как его люди пригибались и стреляли, извивались и подползали достаточно близко, чтобы использовать ножи. Среди них сражался молодой человек, которого он никогда раньше не видел, молодой человек с иглометом, который сражался так же храбро, как и самые храбрые.

Наступила ночь, и они ушли. Раненый, он уже не был их предводителем, но они несли его с собой, а он любил их и плакал. Молодой человек с иглометом тоже был ранен, как и многие другие; но когда их раны начали заживать, его раны (которые он никому не позволял лечить) с каждым днем становились все хуже. Он сказал, что был на другом посадочном аппарате и прятался в городе Инхуми, пока они не пришли.

Рабы инхуми преследовали их, вооруженные мужчины и женщины — в цепях и с пустыми глазами; и когда молодой человек больше не мог идти, люди, которые сражались рядом с ним, оставили его под изогнутыми серыми корнями, где он лежал, как в Великом мантейоне. Человек, который был предводителем, лежал рядом с ним.

— Это слишком тяжело для вас, Инканто, — ласково сказала мать моего хозяина. — Вы можете не продолжать, если не хотите.

— Будет еще хуже, если я не закончу рассказ, — сказал я ей, — но я постараюсь сделать все остальное как можно короче. Я и так уже слишком много болтаю.

Юноша лежал на земле, на голой черной почве Зеленой, ибо мало что может вырасти между чудовищными деревьями. Человек, который был предводителем, лежал рядом с ним, и ему казалось, что деревья и лианы склоняются к ним, чтобы подслушать их разговор, и плачут. Я не стану говорить вам, как высоки эти деревья и какова толщина их стволов; вы не поверите ни единому моему слову. Но я скажу вот что. Деревья, которые вы видели здесь, — кустарник по сравнению с ними, и корни многих больших деревьев на Зеленой могли бы вздыбить почву этой большой фермы от одного конца до другого и от одной стороны до другой, создавая холмы и долины на этой плоской земле. Есть животные, больше нас, которые зарываются в кору этих деревьев.

«Ты меня не узнал, — сказал умирающий. — Я знал, что ты не узнаешь».

Человек, который был предводителем покачал головой.

«Я обещал, что не буду обманывать тебя, пока мы будем на твоей лодке, — сказал ему молодой человек, — но мы больше не на твоей лодке. Я твой сын, Крайт». — Крайт был инхуму. Инхуми кажутся нам мужчинами и женщинами, когда хотят — но, без сомнения, все вы это знаете.

Мора и Фава как-то странно посмотрели на меня.

— Я никогда не видел такого, которого не смог бы распознать за минуту или две, — сказал Инклито.

Наша хозяйка сказала, что ведьмы могут повелевать дьяволами, которые поднимают бури. Я не знаю, является ли истинным любое из этих утверждений. Возможно, так оно и есть, хотя я склонен в этом сомневаться. Но я давно понял, что дьяволы, о которых говорят бедные, невежественные люди в Витке длинного солнца, эти злобные существа, которые, как говорят, прокрались в Виток без разрешения Паса, были всего лишь инхуми под другим именем. В то время, о котором я говорю, Крайт раскрыл тайну, которая позволяла мне иногда командовать ими, тайну, которую они не осмеливаются нам открыть, думая, что мы можем использовать ее, чтобы погубить их.

Я не верю, что мы можем. Я говорю вам это открыто и честно, всем тем, кто слышит меня сейчас, и всем тем, кто прочтет отчет о нашем ужине, отчет, который я намерен написать. Это действительно великая тайна. Если хотите, это великое и страшное оружие. Именно так видят это сами инхуми, и я не буду называть их неправыми. Но это оружие слишком тяжелое для наших рук. Соседи, которых вы называете Исчезнувшими людьми, знали ее; но они не могли использовать это против инхуми, которые пили в свое время их кровь, как сегодня пьют нашу. Если уж они не смогли использовать ее, то мало надежды, что мы, люди, сможем это сделать. Или мне так кажется.

Здесь я должен опустить очень много, если не хочу задержать вас на всю ночь. После того, как человек, который был предводителем, несколько раз едва не погиб, он присоединился к людям, которых вел. Вместе они прошли долгий путь и видели много странных вещей, о которых я не буду говорить сегодня вечером, пока не нашли заброшенное поселение, в центре которого стоял разрушенный посадочный аппарат.

(Шелк посчитал посадочный аппарат, который показала ему Мамелта, подземной башней; аппарат, найденный нами, действительно был башней, его нос был высок, как вершины самых высоких деревьев, и его гладкие линии излучали силу, которой он больше не обладал. Я вижу ее сейчас, эту слегка наклоненную башню, тускло поблескивающую в красноватом свете душного дня. Подобно гниющему трупу, она показывала ребра там, где были сняты боковые пластины. Как мы кричали от восторга, думая, что это спасет нас!)

В этих жалких хижинах были не только кости, но и карты, которые были нашими деньгами на Витке длинного солнца, и которые слишком часто были нашими деньгами здесь, карты, которые позволяли посадочному аппарату думать и говорить. Мы вновь вставили их в посадочный аппарат, и под руководством его монитора попытались восстановить сам посадочный аппарат, совершая набеги на несколько поселений, которые мы смогли найти, и иногда перенося тяжелые части с других посадочных аппаратов на десятки лиг. Затем сын предводителя нашел женщину в одном из этих поселений и навсегда отвернулся от своего отца, помогая поселенцам сражаться с ним и его людьми.

И один за другим они умирали, эти люди. Некоторые стали жертвами диких зверей, а некоторые — гниющих ран и лихорадки. Некоторые были убиты поселенцами, некоторых убили или захватили в плен инхуми. Им всегда казалось, что еще нескольких частей будет достаточно, еще трех, еще двух, еще одной — только одной! — и их посадочный аппарат сможет снова взлететь и вернуть их в Виток длинного солнца.

Пока, наконец, не осталось только двое с человеком, который снова стал их предводителем, и этот предводитель лежал при смерти.

Они покинули его, забрав и ужасный черный меч, и свет, который ему дали Соседи. Возможно, они все еще надеялись найти нужное им волноводное сочленение. Возможно, они просто надеялись, что их примет какое-нибудь поселение. Я знаю только, что он лежал, умирая, в посадочном аппарате и заглушил монитор, чтобы умереть спокойно.

Страшная тоска по жизни, которую он должен был потерять, охватила его, когда монитор замолчал. Он снял кольцо, которое не так давно подарила ему Саргасс, и, сжимая его руками, которые не так давно были толстыми и сильными, стал молить всех богов, которых только мог вспомнить, чтобы они послали Соседа исцелить его.

Никто не пришел, его ноги были холодными и мертвыми. Он чувствовал смертельную жажду и в это мгновение ему показалось, что его обманули, что все его сыновья должны быть у его смертного ложа, и Крапива, которая была его женой, и сама Саргасс. И он поднял... Он поднял...

Фава протянула мне свой носовой платок, маленький квадратик ткани, едва ли больше перочистки, отделанный грубым кружевом, и Инклито сунул мне в руку грязную салфетку.

Он поднял кольцо Саргасс, приставил его к глазу и посмотрел сквозь серебряный круг на надвигающуюся бездонную тьму. Тогда он увидел виток как нечто маленькое и яркое, удаляющееся в ночь за звездами; и по непонятным причинам почувствовал, что яркий круг кольца может удерживать ночь на расстоянии.

Через кольцо его увидела Соседка и пришла к нему, лежащему в агонии. Он рассказал ей, что было у него на сердце, и, когда он закончил, она сказала:

«Я не могу сделать тебя снова здоровым, и, если бы я могла, ты бы все равно остался здесь. Однако я могу сделать для тебя кое-что другое, если захочешь. Я могу послать твой дух в кого-то другого, в того, чей собственный дух умирает. Если хочешь, я найду кого-нибудь в том витке, в котором ты родился. Тогда там будет один здоровый человек, а не два умирающих, один здесь, а другой там».

Это было все, что я сказал Инклито, Море и остальным в ту ночь; но я согласился и оказался на коленях у открытого гроба женщины средних лет. Мои руки, ладони, лицо и шея были в крови, возле моей руки лежал старый, сточенный нож, покрытый кровью. В бедном маленьком домике, где я стоял на коленях, больше никого не было, и почти все в нем было порвано или сломано.

Я встал и, оставив мертвую женщину в гробу, открыл дверь и вышел в виток. Было уже немного за полдень, насколько я мог судить по сужающейся линии Длинного солнца.

Глава девятая ВТОРАЯ ИСТОРИЯ ФАВЫ: ДЕВОЧКА НА ЗЕЛЕНОЙ

История Инканто произошла на Зеленой. Несчастливая история, мы все можем согласиться. Лично меня очень опечалила смерть Крайта, сына предводителя. Инканто никогда не рассказывал нам, как они познакомились и почему он усыновил инхуму. Это будет очень хорошая история, я уверена, и мне жаль, что меня не будет здесь, когда он ее расскажет.

Я собираюсь использовать эти же декорации. Поскольку никто из нас никогда там не был, это позволит моему воображению играть так, как оно хочет, и Зеленая будет подходящим местом для такой причудливой истории, как моя.

На Зеленой, в теплом темном месте, счастливо жила маленькая девочка. Она ничего не видела, потому что вокруг было очень темно, но она все равно ничего не знала о том, что такое «зрение», поэтому и не скучала по нему. Она почти ничего не слышала, хотя время от времени слышала какие-то звуки и даже удивлялась им. В этом теплом темном месте была еда, которую она пила всякий раз, когда была голодна.

Ее еда кончалась, а теплое темное место становилось все более и более тесным, пока ее руки, спина и голова не оказались прижаты к его стенкам. Девочке становилось все более и более неудобно. Но и это еще не все. Чем сильнее она прижималась к теплому темному месту, тем яснее понимала, что, хотя это и был весь ее виток, за ним находится другой виток — странный, холодный и пугающий. Ее уши слышали несколько звуков, как я уже сказала. Ее разум услышал больше — звуки похоти и голода, которые очень испугали ее.

Она допила остатки еды, и голод перестал быть для нее только звуком снаружи, он стал внутренней потребностью. Женщина из рассказа Салики, которую буря затащила в дымоход, много лет ела столько, сколько хотела, и больше не хотела двигаться. В случае с этой маленькой девочкой все было наоборот. Умирая от голода, она вскоре начала тосковать по другому месту, где снова была бы еда.

Это, видите ли, путь витка. Сытые остаются там, где они есть, если могут. Голодные — странствуют.

Я вовсе не хочу сказать, что меня плохо кормили за твоим столом, Салика, хотя завтра я уезжаю, чтобы вместе со своим отцом странствовать по чужим городам. Ты всегда была более чем щедра со мной и делилась не только едой, но и своей любовью, а твой сын заменял мне отца, пока я была с тобой. Тем не менее, я жажду увидеть других людей моей собственной крови. Надеюсь, вы поймете, что я чувствую, и даже посочувствуете.

— Конечно! — воскликнула мать моего хозяина.

И Орев, с моего плеча:

— Плох вещь! Вещь летать.

Пришло время, когда маленькая девочка больше не могла выносить голод. Напрягшись, она изо всех сил надавила на это место телом, головой, руками и ногами. И когда это ничего не дало, она отчаянно вцепилась коготками в стены теплого темного места, которое было ее домом с тех пор, как она себя помнила.

Стены рухнули почти сразу, и она очутилась среди гниющих тростников и листьев. Понимаете, она не знала, что это такое. У нее не было имени ни для чего, кроме собственной персоны. Для нее они казались еще одной стеной, продолжением тепла и темноты, которые так долго окутывали ее. Она тоже вцепилась в них когтями и в конце концов, усталая и ослабевшая от голода, вырвалась на залитый солнцем берег реки.

Как я уже говорила, она не знала, кто она и откуда пришла. Она знала только, что голодна. Увидев зеленую воду, она почувствовала, что та была жидкой, как и ее пища, и тянула себя из грязи когтями, пока не погрузилась в воду.

Вскоре она обнаружила, что с ней в воде были сотни других младенцев. В какие игры они играли! Время от времени кто-нибудь из них пытался укусить ее, или она пыталась укусить их, но никто не пострадал. И с каждым днем они становились сильнее, но их оставалось меньше, потому что рыба, которой они питались, питалась ими.

Она была совершенно счастлива там, пока однажды...

Тут Фава прервала свой рассказ, спросив меня:

— Могу я воспользоваться твоим предводителем, Инканто? Твоим человеком на Зеленой? Я не причиню ему большого вреда, обещаю.

Я кивнул, надеясь, что никто, кроме Орева, не заметил моего волнения.

Но однажды, когда она прыгнула, спасаясь от особенно крупной и агрессивной рыбы, она увидела предводителя Инканто, идущего в полном одиночестве вдоль берега реки. Как только она увидела его, то поняла, что все, что она и ее товарищи по играм делали в реке, было неправильно, и выбралась на берег. Какое-то время она бежала за ним на четвереньках, как собака. Но это тоже казалось неправильным.

Плавание, еда и снова плавание в спокойной, залитой солнцем воде сделали ее намного сильнее. Она встала, как и он, и заковыляла за ним, оставляя в грязи свои детские следы.

Хотя она шла так быстро, как только могла, она не могла угнаться за ним, и тут из густых листьев вырвался зеленый хвататель и попытался схватить ее когтями, похожими на когти большой совы, но в десять раз больше. Хвататели — ужасные животные без перьев и шерсти, и они меняют цвет так, что их очень трудно увидеть. Представьте себе плохого ребенка размером со взрослого мужчину, с длинным хвостом и руками, похожими на совиные лапы. Этот хвататель заставил ее долго прятаться в воде, пока предводитель шел дальше.



 

Пока Фава говорила, я представлял себе события ее рассказа; и к тому времени, когда ее маленькая девочка выпрыгнула из зеленой воды и увидела меня, они были до боли яркими.

Мы называли этих «хватателей» цветокотами из-за их когтей и формы их морд; и в это мгновение я мог представить себе цветокота гораздо отчетливее, чем Мору, Инклито, его мать, изогнутую стену вековых тёсаных камней и огонь в большом каменном камине: огромный цветокот-самец — зеленый, как трава, и горбящийся мускулами, — с плеском крадется по мелководью, высоко поднимая ноги, его змеиный хвост развевается позади него, как оторванная лиана. Он вглядывается в воду, поворачивается, снова вглядывается — и, наконец, прыгает, широко расставив свои ужасные когти; потом он выныривает и в когтях только крошащаяся грязь. Моя рука искала на боку меч, которого у меня больше не было, и нашла его.

Маленькая девочка, о которой я вам рассказывала, безнадежно бы отстала (продолжала Фава с загадочным выражением лица), если бы предводитель не повернул назад. Очевидно, он заметил хватателя или, более вероятно, услышал, как тот ворчит и плещется в поисках ее. Я сомневаюсь, что предводитель мог знать, что тот охотится за маленькой девочкой, но он, казалось, был полон решимости спасти это невинное существо, кем бы оно ни было. Едва завидев хватателя, он выхватил меч и бесстрашно двинулся на него. При виде его решительного лица и убийственного черного меча хвататель струсил.

Мать моего хозяина больше не могла сдерживаться:

— Этот предводитель, Фава? Был ли он...

— Бабушка! — воскликнула Мора. — Ты не должна прерывать рассказ. Ты же знаешь, что не должна. Именно ты всегда возражаешь, когда мы с Фавой так делаем.

— В подобных случаях можно, — твердо заявила мать хозяина дома. — Фава, я должна спросить тебя о предводителе Инканто, потому что Инканто никогда не описывал его. Он был высокий? Такой же высокий, как Инканто?

Фава покачала головой:

— Это смешно. Нет, но почти такой же высокий, хотя и не выглядел таким, и...

Крепкий. Вы можете считать его мускулистым, если хотите, и он, конечно, выглядел достаточно сильным, чтобы сражаться, карабкаться и все остальное, но в нем не было ничего героического, кроме глаз.

Маленькая девочка, о приключениях которой я вам рассказываю, ничего не знала ни о героях, ни о мечах, ни о чем подобном, но она была любопытна, как обезьянка, и, поняв, что происходит, высунула свою маленькую головку из воды. Как только хвататель был убит, она преодолела свою естественную застенчивость настолько, что заговорила с предводителем, спасшим ее, робко поблагодарила его и после некоторого колебания набралась храбрости и сказала, что, по ее мнению, его форма — лучшая из всех.

Цветокот лежал мертвый, наполовину в грязной воде, наполовину на берегу, алая кровь, которая ничем не отличалась от человеческой или свиной, хлестала из зияющей раны под его челюстями. Дюжины молодых инхуми поднялись, чтобы выпить ее; зайдя в воду, я поймал одного за загривок и понес к берегу — его хвост тщетно хлестал меня, руки и ноги царапали воздух.

— Ты можешь говорить? — тряхнул я его.

Он покачал головой из стороны в сторону, потом кивнул. Лицо ящерицы уже немного смягчилось, тая.

— Видишь это дерево? — Я театрально указал на него. — Я могу схватить тебя за хвост и ударить об него, так что тебе лучше делать все, что я скажу. Как тебя зовут?

— Ми.

— Ты меняешь свою внешность, и это хорошо, но ты делаешь себя слишком похожим на ребенка. Я хочу, чтобы ты стал старше, так что отращивай ноги. Ты мужчина или женщина, Ми?

— Девочка.

— Это тоже хорошо, — сказал я ей. — Думаю, я оставлю тебя у себя. Мне нужна небольшая помощь. Если ты пойдешь со мной и сделаешь свою работу, я не причиню тебе вреда и прослежу, чтобы никто другой этого не сделал.



 

Предводитель отрезал для нее большой кусок кожи хватателя (продолжала Фава) и скреб его, пока он не стал тонким и гладким, и таким гибким, как только можно было его сделать. Она обернула кусок вокруг себя, и они сорвали цветы и красивые листья, чтобы она могла носить их в волосах.

Предводитель Инканто просто хотел, чтобы она расстроила планы, которые его сын и молодая женщина строили в одном из человеческих поселений. Но без малейшего намерения он превратил ту маленькую девочку, о которой я говорила, в сегодняшнюю маленькую девочку, по-своему очень хорошую, очень любящую красивые платья и мило играющую с другими маленькими девочками.

Теперь я устала, и все вы закончили есть. Завтра мне предстоит долгий путь, так что я закончу ее историю здесь, и закончу ее счастливо.



 

Возможно, мне не следовало рисовать эти три витка, поскольку я только закупорил свою маленькую бутылочку с чернилами, вытер перо, потянулся и поговорил с Оревом. И вот я снова здесь, тот же самый человек, на том же самом месте, с теми же чернилами, бумагой и пером — хотя, как видишь, слегка заострил перо.

Я вижу, что прервал себя на том месте, где Фава и Мора пришли сюда в своих ночных рубашках прошлой ночью, и переключился на рассказанные истории. Я надеюсь вернуться к этому, но сначала я должен сказать, что Фава уехала, я написал для Инклито письма и два молодых человека, которые должны отнести их, ужинали с нами сегодня вечером.

Один из них, несомненно, тот самый наемник, с которым говорил Инклито; войдя в комнату, я увидел, как он взглянул на Инклито и кивнул. Его зовут Эко[70], это красивый и крепкий молодой человек, чье смуглое лицо, сверкающие зубы и глаза напоминают мне Хари Мау.

Я пытался поместить его в группу, с которой разговаривал во дворце. Кажется, слева от меня, в глубине комнаты. Он довольно высок, и я вполне уверен, что помню, как он смотрел поверх голов тех, кто стоял перед ним. Тогда не было никаких улыбок. Я видел очень молодого человека, которого собирался отправить в бой, и думал, хватит ли у него мужества держаться достойно. Судя по тому, что сказал Инклито, хватило, я уверен.

На самом деле я был бы уверен, даже если бы Инклито ничего не сказал о нем.

Когда Мора и Фава пришли вчера вечером, я послал Онорифику за другой служанкой, Тордой, угрюмой, красивой молодой женщиной, которая принесла нам дорожные одеяла в ту ночь, когда Инклито отвез меня обратно в Бланко.

— Я давно хотел поговорить с вами, — сказал я ей. — Вы в опасности — в смертельной опасности, на самом деле. Я собираюсь спасти вас, если я могу. Но я не собирался говорить с вами в присутствии Моры...

Я украдкой взглянул на нее; ее тяжелое, грубое лицо сказало мне очень мало, но губы показались сжатыми сильнее, чем обычно.

— И все же, возможно, это лучший выход. И если Фава тоже слушает, то это не может принести вреда и может принести какую-то пользу.

— Вы думаете, что вытащили меня из постели. — Торда обвиняюще посмотрела на меня. — Вы думаете, что...

— Я знаю, что это не так. Онорифика привела вас слишком быстро. Вы уже встали и оделись, или одевались.

— Я должна нагреть воду для ванны мадам. Она моется каждое утро. Она будет в ярости.

— Тогда это сделает Онорифика.

— Она должна накрыть на стол к завтраку.

Фава хихикнула.

Я отмахнулся от стола:

— Это может сделать Десина. Не такая уж большая работа — накрыть стол на пять человек.

— Вы думаете, что я испугаюсь и запутаюсь, но...

Я покачал головой:

— Я надеюсь напугать вас. Я знаю, что сейчас вы не боитесь. (Это была ложь; я знал, что она боится.) Но я надеюсь напугать вас для вашего же блага. Женщины боятся смерти, Торда, как и мужчины. Если я сумею показать вам — а я думаю, что сумею, — что рука Гиеракса тянется к вам даже сейчас, пока мы говорим, вы будете благоразумно напуганы и скажете мне правду. Если вы это сделаете, все может пойти не так уж плохо для вас. Растерянность — последнее, на что я надеюсь. Сейчас вы должны мыслить ясно, яснее, чем бедная Онорифика когда-либо думала в своей жизни. Вы должны увидеть опасность, если хотите избежать ее.

— Бедн дев! — Орев склонил голову набок.

Мора решительно кивнула:

— Я бы тоже так сказала. Если бы не... вам не следовало бы так издеваться над ней. Я собираюсь рассказать отцу.

Рука Фавы скрыла улыбку:

— Мы пришли сюда, чтобы поговорить с тобой о чем-то совершенно другом, Инканто, и мы были здесь первыми.

— Я знаю, о чем вы хотите поговорить, — мой голос прозвучал не более уверенно, чем я чувствовал, — о том же самом. Ты говоришь, что это совершенно другое, но не знаешь, о чем я говорю с Тордой. Или знаешь?

Фава покачала головой.

— Торда — шпионка, — сказал я и внимательно посмотрел на Фаву. — Инклито не так давно понял, что в его доме — шпионка. Он попросил меня опознать ее. Я говорю ее, потому что нам обоим было ясно, что это должен быть один из четырех человек: Десина, Онорифика, Торда и ты, Фава. Это Торда, и она может сэкономить нам время, признавшись в этом.

— Я шпионка? Нет!

— Плох дев! — выплюнул Орев.

— Я полагаю, что все здесь знают вашу историю, — сказал я ей, — так что не будет никакого вреда в том, чтобы еще раз изложить ее. Вы приехали сюда как бедная родственница — родственница только из вежливости. Предполагалось, что ваша мать была троюродной сестрой Инклито или что-то в этом роде. Нечто столь же туманное и не поддающееся доказательству. Откуда вы приехали?

Торда покачала головой и уставилась в пол.

— Не из Бланко, потому что иначе о вас бы не говорили таким образом. Если бы вы и ваша семья жили в городе, то Инклито и его мать — особенно его мать — знали бы о вас все. Вы приехали сюда из Солдо, и совершенно очевидно, кто вас послал.

— Нет!

— Возможно, вы и впрямь та самая родственница, за которую себя выдаете. Какая разница? Ваше родство настолько незначительно, что его все равно что не существует. Инклито взял вас и обращался с вами, как со своей дочерью. Мы все четверо знаем, почему.

Я ждал, что она заговорит, но она промолчала.

— Вы действительно хороши собой, — сказал я ей, — особенно в профиль. Я бы сказал, что ваше лицо немного узковато, но это совсем не плохо, и у вас замечательная фигура. Когда вы улыбаетесь, вы, должно быть, очень красивы, и я уверен, что сначала вы много улыбались Инклито. Не так ли?

Теперь она смотрела на меня сверкающими глазами:

— Не ваше дело!

— А потом между вами что-то пошло не так. Он нашел вас с другим мужчиной? Или вы высмеяли его внешность? Он не красавец и, кажется, очень чувствителен к этому.

Лицо Торды стало еще суровее.

— Не ваше дело. Я говорила вам.

— Инканто работает на моего отца или думает, что работает, — сказала Мора покорным голосом.

— Я бы предположил, что вы просто хотели слишком многого. Драгоценности и одежда? Инклито совершил ошибку, когда обращался с вами так же хорошо, как отнесся в самом начале. Возможно, вы даже пытались заставить его жениться на вас, но он не хочет жениться снова. Он надеется оставить все, что у него есть, своей дочери и ее мужу.

Торда посмотрела на Мору, и ее взгляд говорил красноречивее всяких слов.

— Он отверг вас, и вам пришлось стать простой служанкой, за которую вы себя выдавали. Любая нормальная женщина тогда бы ушла...

— Мне некуда было идти!

Мора вздохнула:

— Никто тебя не выгонит, если ты будешь говорить тише.

Я кивнул:

— Почему вы остались? Очевидно, потому, что Дуко Ригоглио был бы недоволен. Он хотел бы видеть вас здесь, пока вы можете узнавать...

— Я из Новеллы Читта. На самом деле, — сказала Торда почти обычным голосом, но по ее щеке скатилась слеза.

Я пожал плечами:

— Если это правда, то, возможно, я смогу устроить так, чтобы ваше тело было отправлено туда. Я сделаю все, что смогу. Конечно, Бланко не захочет, чтобы вы находились там, где покоятся его собственные граждане.

— Рыб голов? — поинтересовался Орев.

— Скоро завтрак, хотя я сомневаюсь, что для тебя найдется рыба. Мора, не могла бы ты сходить на кухню и проследить, чтобы Онорифика приготовила воду для ванны твоей бабушки? Или, может быть, даже приготовить ее? Это было бы...

Она покачала головой.

— Как хочешь.

Я снова повернулся к Торде:

— Повторяю, было ясно, что шпионка — одна из вас четверых. Инклито подозревал Фаву и старался не говорить ничего такого, что могло бы показаться важным шпиону, в ее присутствии. Это была разумная предосторожность, и он принял ее, но ничего не изменилось. Дуко, казалось, знал каждый план, который он вынашивал. Это наводило на мысль, что Фава не была шпионкой, но он — и я, когда он рассказал мне об этом, — по понятным причинам по-прежнему подозревал ее. Она не состояла с ним в родстве, собственная семья у нее не наблюдается, и дом был в ее полном распоряжении. Я поговорил с ней и с Морой, намекая, что ее визит, каким бы радушным ни был прием, пришел к своему естественному завершению. Мора хотела, чтобы ее гостья осталась, но сама Фава с готовностью согласилась немедленно уехать, как вы, без сомнения, слышали. Для меня это решило все — Фава не шпионка.

Мора, как убивают шпионов в Бланко? У тебя есть какие-нибудь идеи? Дома их расстреливают, но я слышал, что в некоторых местах их разрывают на части четырьмя лошадьми.

— Вешают, мне кажется.

— Инхуми мы сжигаем, — сказала Фава. — Все зависит только от того, что человек сделал.

Я кивнул:

— Как я уже сказал, тебя я исключил. Остались Десина, Онорифика и Торда. Торда явно была отвергнутой любовницей, так что ответ был достаточно ясен. Я все же нашел время, чтобы навести справки о двух других. Десина работает на Инклито и его мать с тех пор, как Мора была маленькой; кроме того, она редко покидает свою кухню. Я исключил ее, как сделал бы любой здравомыслящий человек. Семья Онорифики живет неподалеку, и она недостаточно умна, если только не является превосходной лицемеркой.

Я вернулся к Торде:

— Если вы не признаетесь, вас все равно будут судить перед корпо и казнят. Я бы так не поступил, если бы у меня был выбор, но это не мой дом, а Бланко — не мой город. Что вы можете сказать?

— Я не шпионка! — Потом она прошептала: — Я люблю его.

— Бедн дев!

— Да, Орев. Но была бы богатой, если бы смогла заставить его поверить в это. Торда, я могу сказать только одно — вы выбрали странный способ показать это. Если вы признаетесь — сейчас! — я сделаю все возможное, чтобы не было ни суда, ни казни.

Она яростно замотала головой.

— Я не решаюсь говорить за него, но думаю, что и Инклито тоже сделает все возможное. Он наверняка предпочел бы сохранить ваши прошлые отношения в секрете. Вы признаетесь?

— Я не шпионка!

Я глубоко вдохнул и выдохнул:

— Тогда больше ничего сделать нельзя. Мора, не скажешь ли своему отцу, что мы должны увидеться с ним, как только он встанет и оденется?

— Нет. — Мора обратилась к Фаве: — Иди и скажи Онорифике о воде для бабушки.

Я покачал головой, и Фава сказала:

— Действительно, Мора, я...

— Я серьезно. Иди сейчас.

Фава встала, кивнула и вышла, закрыв за собой дверь. Глядя ей вслед, я не мог не восхититься совершенством иллюзии. На мой взгляд (но не на взгляд Орева!) это была девочка лет тринадцати-четырнадцати, довольно маленькая, со светло-каштановыми волосами, которые, как я знал, должны были быть париком.

— Плох вещь! Рыб голов? — Орев потянул за мой собственный локон.

— Нет, завтрак еще не готов. Я уверен, что Онорифика придет и расскажет нам.

— Я... — начала Мора.

Я оборвал ее:

— Я знаю. Сначала позволь мне отослать Торду.

Мора покачала головой:

— Я и есть шпионка. Это была я.

— Как пожелаешь, — сказал я ей и обратился к Торде: — Мора шпионила за своим отцом для Дуко Ригоглио. Я обвинил вас в надежде заставить ее признаться. Вы понимаете?

— Это... — пробормотала потрясенная Торда. — Это его убьет.

— Возможно, если он узнает. Несколько минут назад вы сказали, что любите его. Вы собираетесь сказать ему?

Она покачала головой.

— Тогда, может быть, любишь. Ты расскажешь своему отцу, Мора?

— Нет, — ответила Мора. — Я не могу.

— В таком случае, и я. Если мы трое сможем сохранить тайну, то нет никаких причин, чтобы ее не сохранить.

Мора начала было говорить, но я поднял руку, чтобы заставить ее замолчать:

— Прежде чем ты скажешь что-нибудь о Фаве, имей в виду — не исключено, что мы видели ее в последний раз. Ты это понимаешь? Вот почему я не хотел, чтобы ты ее отослала.

— Надеюсь, она ушла. Это бы сделало все проще. — Мора осела на стуле.

— Труднее, я полагаю, и, конечно, менее удовлетворительно. Она завербовала тебя, не так ли?

После долгой паузы Мора кивнула.

— Значит, Фава действительно шпионка Дуко? — спросила Торда.

— Она была — или остается — одной из двух, — сказал я. — Она уговорила Мору сотрудничать с ней и, мне кажется, сама доставляла их отчеты в Солдо.

Пока я говорил, Фава открыла дверь:

— Да, я попросила Мору рассказать мне кое-что, вот и все. Я никогда не говорила ей о шпионаже или об отчетах для Дуко. Неважно, что она тебе сказала. Это все, что было.

— Я так и думал. Но через некоторое время она, должно быть, поняла, что делала. Если она не поняла до того, как Инклито сказал ей, что, по его мнению, в доме есть шпион, то после этого она, конечно, должна была понять все. Тем не менее, она не хотела, чтобы ты ушла.

Мора кивнула.

— И она, должно быть, очень боялась, что ты найдешь способ рассказать об этом ее отцу после того, как уйдешь, — письмо, которое можно найти в твоей комнате, или что-нибудь в этом роде. Большинство из вас не может писать, но ты можешь, я знаю. Так как ты ходила в палестру вместе с Морой, это неудивительно.

— Она бы этого не сделала, — сказала Мора.

— Она ответит, что не стала бы, если бы ты спросила ее сейчас, я совершенно уверен. — Я наблюдал, как Фава снова села на мою кровать. — Фава, что тебе дал Дуко? Серебро и золото? Карты, с помощью которых можно отремонтировать посадочный аппарат? Не еду; ты, кажется, без труда добываешь ее для себя.

Она покачала головой.

— Тогда что же это было?

— Не скажу!

— Скажешь. — Я постарался показаться безжалостным. — Я даю тебе возможность уйти живой, но могу все рассказать Инклито, если понадобится.

Угрюмое молчание.

— Через некоторое время мне придется поговорить с Тордой наедине, потому что хочу, чтобы она рассказала мне о своем личном деле. Но твое дело — не личное. Ты должна рассказать нам всем троим прямо сейчас, особенно Море.

— И Торде тоже?

— Да. Уже поздновато скрывать от Торды.

Я повернулся и посмотрел в окно. Вставало Короткое солнце, освещая широкие поля Инклито и его жирный скот. (Сегодня я видел, как он нагнулся и поднял комок черной земли, которую только что вспахали под озимую пшеницу.) Указав на них, я сказал Море:

— Без сомнения, он говорил тебе — все это когда-нибудь будет твоим. Твоим и твоего мужа.

— Хорош мест! — заверил нас Орев, и Мора молча кивнула.

— Как Дуко платил тебе, Фава, за информацию, которую ты ему приносила? Что он тебе дал?

— Ничего! — Она заколебалась. — Он предлагал драгоценности, в основном. Драгоценности и карты. Я раздавала их или выбрасывала.

— Могу себе представить! Золото — тяжелая штука. Если тебе не нужны были драгоценности Дуко или его карты, то чего же ты хотела? Чего-то же ты хотела.

Она покачала головой:

— Ничего.

— Я знаю, видишь ли, или, по крайней мере, мне так кажется, и я скажу Море, если не скажешь ты. Из моих уст это прозвучит намного хуже.

— Ты и так знаешь все!

— Увы, я знаю не так много, как нужно. Я намерен снова обратиться к богам, если смогу убедить отца Моры дать мне ягненка...

— Нет резать!

— Только не тебя, глупая ты птица. Если Инклито позволит мне принести в жертву ягненка или что-нибудь в этом роде, я бы хотел посоветоваться с Внешним. С ним, в особенности, и, возможно, с Матерью, морской богиней Исчезнувших людей, хотя, насколько мне известно, война, назревающая здесь, не имеет никакого отношения к морю.

— И потом ты притворишься, что боги говорили с тобой, — заявила Фава.

— Конечно, нет. Боги ничего не скажут людям, которые так поступают.

— Мы ждали этого, — вяло объяснила Мора. — Какую-либо магию или чары. Мы боялись, но хотели увидеть их.

Я кивнул и признался, что в ее возрасте почувствовал бы то же самое.

— Мы все еще хотим поговорить с ним о том, зачем пришли к нему, Мора? — спросила Фава. — Сейчас это прозвучит глупо.

— Мне все равно, — сказала ей Мора. — Говори, если хочешь.

— Тогда не буду.

— Думаю, сначала нам нужно закончить разговор о твоем шпионаже, — сказал я. — Мора почувствует себя лучше, когда все это закончится, и я тоже. Пока тебя не было в комнате, я сказал, что если мы втроем — Мора, Торда и я — сможем хранить тайну, то нет причин, чтобы кто-то еще знал. Можешь ли ты придумать хотя бы одну?

— Нет, если ты не можешь.

— Не могу. Ты — умная молодая женщина. Можешь подытожить все, что сказала Дуко? И покороче, у нас не так много времени.

— Да, мне кажется. Сначала здесь возникла проблема с боеприпасами. У Бланко есть много карабинов, оставшихся после последней войны, но не так много боеприпасов для них. Инклито смог купить немного в Асписе[71], и он заставил людей оттуда приехать сюда и показать нашим людям, как это делается, так что теперь в Бланко есть лавка, производящая боеприпасы, и город покупает их так же быстро, как их делают.

И было много разговоров о фортификации. Кое-кто хотел сделать городскую стену толще и выше, построить больше башен, но откуда берутся деньги в городской казне? Естественно, Инклито был против всего этого, как и все остальные фермеры. Он хотел использовать эти деньги, — столько, сколько их было, — чтобы нанять солдат, которые будут защищать всех; так и решили после того, как фермеры сказали, что собираются начать вывозить свою продукцию в другое место.

— Отец ходил ко многим соседям, — вставила Мора, — чтобы заставить их это сделать, и заставил некоторых из них ходить, как он.

— Понимаю.

— И я рассказала Дуко о тебе, — продолжала Фава, — в первую же ночь после того, как ты пришел сюда. Инклито считает, что ты — тот самый человек по имени Шелк, о котором он читал...

— Хорош Шелк, — заверил нас Орев.

— ...в какой-то книге. Только я не думаю, что люди в книгах на самом деле существуют.

— Как и я, — сказал я ей.

— И это был последний раз, две ночи назад. Я сказала, что ты должен быть очень могущественным колдуном, который мог бы заколдовать его и Солдо, чтобы Бланко победил, и я подумала, что в этом даже может быть доля правды. Это из-за истории, которую ты рассказал нам в первый вечер. Вчера вечером ты рассказал еще одну, а потом проник в мою и начал там все менять. Сегодня утром я рассказала об этом Море, и она сказала, что мы должны просто пойти и по-дружески спросить, как ты это сделал. Я сказала, что ты ее друг, а не мой, но если она хочет, я пойду с ней.

— Он собирается отпустить тебя, — сказала ей Мора. — Он мог бы заставить папу убить тебя дважды. У тебя не может быть лучшего друга, чем он.

— Нет, может. И даже есть.

— Прежде чем мы поговорим об историях...

С моего плеча Орев повторил:

— Речь, речь.

— Прежде чем мы это обсудим, у меня есть несколько вопросов о твоих отчетах, Фава. Сколько раз ты ездила в Солдо, чтобы поговорить с Дуко Ригоглио?

Фава что-то пробормотала себе под нос, считая на пальцах:

— Девять.

— Она сказала, что была там позавчера ночью, Инканто, — взорвалась Торда. — Этого не может быть. Она была здесь, когда вы с хозяином вернулись в город, а на следующее утро пришла позавтракать.

Я кивнул:

— Но давай пока сделаем вид, что мы думаем, что это правда.

— Никто не может ездить так быстро!

— Вещь летать! — продемонстрировал Орев, кружа по комнате. — Плох вещь!

— Вернись, ты, глупая птица. Я хотел сказать, Фава, что ты, несомненно, добыла какую-нибудь ценную информацию для Инклито во время всех этих поездок. Как ты передала ее ему?

— Я не могла, или не очень могла. Он бы все понял.

— Мы оба знаем, что ты могла, что тебе не обязательно всегда быть Фавой. Какой ты появлялась перед Дуко?

— Такой же, как сейчас.

Не испытывая ни малейшего желания, я представил себе ее такой, какой она, должно быть, выглядела в ту ночь — парик на голове, руки расширились, удлинились и стали крыльями, натягивающими свободную хлопковую ткань рукавов.

Торда наклонилась вперед, чтобы рассмотреть ее.

— При ярком солнечном свете вы могли бы разглядеть ее чешуйки, — сказал я, — вот почему она носит зонтик. Но я не верю, что вы сможете увидеть их в этой комнате, если только ваши глаза не намного лучше, чем у большинства.

— Я никогда раньше не видела инхуми вблизи.

— Вы ее и сейчас не видите. Фава, не хочешь показать Торде — и Море — свою естественную форму?

— Если ты меня заставишь, то, наверное, мне придется это сделать.

— Не заставлю. Я спросил, не хочешь ли ты.

Она покачала головой.

— Как видите, они могут сделать себя очень похожими на нас, — сказал я Торде. — Они даже думают, как мы. Однако в них есть пятно зла. Возможно, я должен сказать, что в них есть черта, которая кажется злом для таких людей, как мы, оттенок черной злобности с корнями в их природе рептилии.

— Мы чувствуем... — начала Фава.

Я поднял руку:

— Подумай, прежде чем говорить.

Она кивнула:

— Я хотела сказать, что мы чувствуем, когда поступаем правильно, точно так же, как ты и Мора чувствуете, когда поступаете правильно, даже если ошибаетесь.

— Это злокачественное пятно удержало тебя от того, чтобы сообщить информацию Инклито, который приютил тебя и был добр к тебе, а также вынудило тебя предложить свои услуги Дуко. Я надеюсь немного выровнять ситуацию, если смогу.

— Я помогу тебе, — заявила Фава.

— В этом все дело? — спросила ее Мора. — Ты сказала, что выбросила драгоценности. Просто ты нас не любишь?

— Тебя я люблю, — сказала ей Фава.

— Если это действительно так, — сказал я, — ты захочешь оставить ее ради ее самой. Я полагаю, ты сделала здесь много хорошего. Однако ты начала причинять вред, и дальше будет только хуже. Помни, пожалуйста, что через неделю или месяц меня не будет, но Мора и Торда все еще будут здесь, и они обе знают.

Мора, ты должна понять, что, как бы сильно Фава ни любила тебя — я не имею права сомневаться в этом, — она ненавидела других людей, с которыми общалась, не только твоего отца и бабушку, но и Торду, Онорифику, и вообще всех людей, с которыми встречалась в Бланко.

Мора неохотно кивнула.

— Она завидовала их человеческой природе и успокаивала свои чувства тем, что делала, доказывая себе, что у нее есть сила уничтожить их — но у нас очень мало времени. Очевидный вопрос, Фава. Почему Дуко не напал, когда ты сказала ему о нехватке боеприпасов?

— Он должен был это сделать!

— Согласен, но почему он этого не сделал?

— Он сказал, что хочет лучше обучить своих людей и собрать урожай.

Я кивнул, спрашивая себя, как и сейчас, насколько я могу ей доверять:

— И нанять еще больше наемников, я уверен.

— Да, и снарядить всех получше для зимних боев.

Я снова кивнул:

— Здесь идет снег? Наверное, так и должно быть.

— На Высоких холмах снег идет гораздо сильнее, — вставила Мора, — и именно там мой отец хочет встретиться с ними.

— Несомненно. Фава, когда ты рассказала Дуко о влиянии Инклито и о том, как он убедил город сражаться за его стенами, для него было бы естественно приказать тебе убить его — или я так думаю. Бланко, конечно, стал бы намного слабее без Инклито. Он это сделал?

— Да, — ответила Фава. — Но я не стала этого делать.

Не могу сказать, какая сила была в этих словах; но когда она произнесла их, я снова ощутил неподвижный парной воздух между огромными деревьями, пропитанный влагой и густым запахом растительного разложения. Орев, конечно, тоже это почувствовал.

— Плох мест! Плох мест! — снова и снова восклицал он почти безумным от страха голосом.

— Он бы захотел, чтобы я убила и тебя, Инканто. — У нее вылезли клыки, потому что ее вид, как и наш, готов есть, когда ему заблагорассудится. — Если бы я вернулась туда сегодня вечером, он бы приказал мне это. И я бы опять этого не сделала.

Мора и Торда уставились на нее, отвисшая челюсть и открытый рот Моры сделали ее менее привлекательной, чем когда-либо.

— Я хочу, чтобы ты вернулась к нему, — сказал я и почувствовал, что мы с ней сидим вместе на влажной плодородной земле. Мотылек с крыльями размером с обеденную тарелку порхал над темной, застоявшейся лужей между нами, показывая широко раскрытые глаза на своих крыльях; потом он взмыл вверх и исчез в сводчатом потолке, образованном самыми нижними ветвями.

— Ты сказала, что хочешь помочь мне все уладить, — сказал я Фаве. — Вот как ты можешь это сделать. Скажи Дуко Ригоглио, что Инклито собирается жениться на женщине из Новеллы Читта, и что Новелла Читта и Олмо согласились поддержать его контратаку на Солдо сразу после начала войны. Сделаешь?

Фава кивнула, ее клыки исчезли.

— Если ты это сделаешь, уйдешь отсюда сегодня и не вернешься, ты получишь мою дружбу — чего бы мне это ни стоило. Я не стану раскрывать твою сущность Инклито или говорить ему, что ты чуть не обескровила его мать.

Торда схватила меня за руку и указала на длинноногое существо с идиотским лицом, упавшее с дерева, под которым мы сидели; его морщинистая безволосая шкура была коричневато-розовой, как человеческая кожа, и хотя оно казалось ошеломленным, его прямой хвост ощупывал землю, как слепой червь.

— Не волнуйся, — сказал я ей. — Они едят листья, сами не годятся в пищу и совершенно беспомощны и безвредны. Он никогда бы не покинул свое дерево, если бы не искал себе пару. — При звуке моего голоса он поднял голову и уставился на меня, его глаза были такими же тусклыми, как всегда, а рот двигался.

Фава наклонилась вперед, чтобы полюбоваться собственным лицом, изучая свое отражение в воде, как она могла бы это сделать в куске полированного гагата.

— Там, в Грандеситте, где я жила девочкой... Ты не возражаешь, если я стану старше, Мора? Было так тяжело оставаться молодой, пока я ужинала с твоей бабушкой. Мне все время приходилось останавливаться по дороге во дворец Дуко Ригоглио или на обратном пути, чтобы найти другого ребенка. Инканто сказал, что у меня нет проблем с поиском пищи, и я слышала, как он однажды сказал, будто мы охотимся на бедных, что прозвучало как обвинение. На самом деле мы просто ищем дома, которые не очень прочны и плохо защищены.

Мора ахнула:

— Ты это сделала? Это?.. Это то место, откуда ты пришла?

Фава кивнула.

— Но я этого не делала. — На секунду ее рот открылся так широко, как только может рот человека; мне показалось, что она подумала, будто втянула клыки. — Это дело рук Инканто, я уверена. Как тебе это удается, Инканто?

Я покачал головой.

— В Грандеситте было модно верить ведьмам, гадалкам и всякой чепухе. Если ты не консультировалась со стрегой хотя бы раз в месяц, когда у тебя наступали месячные, ты притворялась, что это так, и сама делала амулет, чтобы показать его подругам. Я иногда так делала, и они тоже, я уверена. Амулеты против боли, а также для любви и удачи. Когда я вспоминаю их сейчас, мне кажется, что они никогда никому не помогали, хотя, возможно, и вредили некоторым из нас.

Ее лицо стало гладким, но слегка морщинистым, как у женщины, которая была красива тридцать лет назад.

— Надеюсь, ты не такой, Инканто, — добавила она. — Разве мы все здесь не друзья? Если да, то все, что вредит кому-то из нас, вредит всем нам. Надеюсь, ты согласишься.

Я ничего не сказал, потому что смотрел на Мукор, которая сформировалась на мерцающей темной поверхности.

— Вот ты где, Шелк. Вот ты где, Рог. Я везде тебя искала. Бэбби вернулся без тебя, и бабушка беспокоится.

— Скажи ей, что я нашел для нее глаз, — сказал я. — Я принесу его, как только смогу.

В дверь постучали, снаружи послышался хриплый приглушенный голос.

Мукор повернула свою ухмылку черепа к Торде:

— Ты уверена, что хочешь выйти за него замуж? Шелк тебе поможет.

Дверь открылась, и тут же я увидел жирное, немолодое лицо поварихи, одуревшее от неожиданности.

— З-з-завтрак…

Колоссальные деревья начали исчезать, вернулась маленькая, но уютная спальня, которую предоставил мне хозяин.

— Завтрак на столе. Э-э...

Орев, казалось, съежился.

— Хорош мест! — каркнул он. И добавил: — Рыб голов?

Глава десятая НЕОБУЗДАННЫЕ ТАЛАНТЫ

Мора, Орев и я пошли завтракать. Торда, без сомнения, отправилась выполнять свои утренние обязанности, каковы бы они ни были; в последний раз я видел ее незадолго до того, как принес жертву. Фава, должно быть, отправилась в Солдо, если, конечно, не решила собрать побольше своих сородичей, чтобы поохотиться за мной. Куда бы она ни пошла, сегодня она с нами не завтракала.

Здесь я должен перепрыгнуть к ужину. Двое молодых людей, которые должны были отвезти письма, написанные мною для Инклито, ели вместе с нами, и все мы были слишком увлечены разговором с ними, чтобы кто-нибудь мог предложить им игру в истории. Один из них вырос в Бланко; его зовут Римандо[72] — это означает «задержка», говорит он мне, и это имя ему дали, потому что мать носила его почти десять месяцев.

— Если бы я знал это, — сказал Инклито, — я бы никогда не принял тебя. Ты будешь полдня накидывать потник.

Другой — наемник, чью историю рассказал Инклито; его зовут Эко, и я видел, как он кивнул Инклито, когда я вошел в столовую.

— Они поедут, чтобы передать мои письма в Новеллу Читта и Олмо, — объяснил Инклито матери и дочери. — Это будет опасно. Они это знают, и любой бог подтвердит, что я знаю. Но они собираются сделать все возможное, чтобы добраться туда, не так ли, парни?

Оба молодых человека кивнули.

— Труперы Дуко уже в пути, чтобы сразиться с нами? — спросила меня мать хозяина дома. — Вы это видели, когда приносили жертву?

— Как я вам и говорил, мадам.

— Мы должны в это поверить, — сказал ее сын. — Но если бы боги сказали Инканто, что Дуко не сдвинется с места еще месяц, мы все равно должны были бы поверить, что его войска отправились в путь. Мы не можем позволить себе думать иначе. Вы должны держаться подальше от главных дорог. Вы должны держаться подальше от маленьких боковых дорог, насколько это возможно. Под вашими копытами должна быть трава всякий раз, когда это возможно.

Подумав о Зеленой, я добавил:

— И листья над вашими головами.

— Верно. Держитесь подальше от любых глаз. Двигайтесь быстро, но не так быстро, чтобы измотать ваших лошадей. — Инклито на мгновение замолчал. — Я не думаю, что у вас будет возможность менять лошадей, но делайте это, если сможете. Ведите их под уздцы вверх по склону, если он будет крутым. Давайте им отдыхать.

Впервые заговорив, Мора сказала:

— Сейчас они должны были бы скакать.

Ее отец покачал головой:

— Они приехали сюда верхом. На сегодня этого достаточно. Пусть теперь они хорошо поедят и хорошенько выспятся. У нас есть хорошие большие стойла и чистая солома для лошадей, вода, овес и кукуруза. Завтра они уйдут, как только взойдет солнце.

Повернувшись к Римандо, он пояснил:

— Меня разбудит Десина, моя кухарка. Она ложится спать сразу после ужина и встает рано. Я разбужу тебя, и тебя тоже, Эко. Я провожу вас.

Они кивнули, и я бросил на Инклито взгляд, который постарался сделать многозначительным.

— Мы не хотим, чтобы вас убили. Мы не хотим вашей смерти, понимаете? Если они попытаются остановить вас и вы сможете уйти, прекрасно. Но если не сможете... — Он поднял обе руки.

— У них есть иглометы? — спросила Мора.

Римандо покачал головой.

— Мы не можем выделить ни одного, — сказал ее отец. — Ни иглометов, ни карабинов, ни сабель. В любом случае они слишком тяжелые. Мы хотим, чтобы они скакали, а не сражались.

Пока он говорил, вошла сама Десина и переложила огромное жаркое с вертела на большое оловянное блюдо; она церемонно поставила его перед Инклито; тот встал и взялся за вилку, которой можно было бы бросать сено, и разделочный нож с лезвием длиной с мое предплечье:

— Священное мясо. Никто не ругается и не говорит против богов во время еды, это невежливо.

Эко, сидевший между Инклито и его матерью, спросил меня, не была ли жертва волом.

Я покачал головой:

— Молодой бычок, теленок с черной мордой. Разве в вашем городе приносят в жертву волов?

— Думаю, да.

— Может быть и так, обычаи разные. В моем собственном городе — и тем более в Старом Вайроне — ни одно животное, которое было искалечено каким-либо образом, не могло быть принесено в жертву, так же как ни один частный человек, приносящий жертву дома, не должен предлагать хлеб, от которого отрезан кусок, или вино после того, как он отпил из бутылки.

— Ты ведь не падре, Инканто? — спросила Салика. — Я знаю, я спрашивала тебя раньше.

Я улыбнулся ей:

— Да, боюсь, что не падре. И не авгур, как мы их называем. Наши уставы допускают жертвоприношение, совершаемое сивиллой, когда нет авгура, и жертвоприношение мирянина — или мирянки, если уж на то пошло, — когда нет авгура или сивиллы. Такие жертвоприношения почти всегда носят частный характер и совершаются перед небольшой святыней в собственном доме жертвующего.

— Понимаю.

— Мне кажется, что это, состоявшееся на ферме вашего сына и в его присутствии, со священным огнем на алтаре из дерна, который я соорудил сам, вполне можно считать частным.

— Присутствовали только члены семьи, — объяснила Салика Римандо и Эко. — Мой сын, внучка и я.

— И Торда, — добавила Мора.

— Да. Торда помогала Инканто с ножом и кровью.

Пока мы разговаривали, Инклито отрезал толстый кусок мяса:

— Ты главный гость, Инканто, и ты пожертвовал теленка ради нас. Протяни свою тарелку.

Я не стал:

— Меньше этого или половину. Меньше, в качестве одолжения.

— Римандо? Держи. — Инклито отрезал кусок поменьше и дал мне.

— В Гаоне, где я был до того, как пришел сюда, — сказал Эко Море, — все еще приносят в жертву Ехидне телок, но сами не едят мяса.

— Боги получили голову, все четыре ноги и еще кое-что, — заметил Инклито, кладя на тарелку Эко толстый кусок говядины. — Говорят, это все, что им нужно, и мы можем получить остальное.

— Жители Гаона воздерживаются от говядины и телятины не потому, что считают их нечистыми, — объяснил я, — а потому, что считают их слишком священными.

Римандо, резавший мясо, остановился:

— Но боги сказали вам, что орда Солдо собирается напасть на нас? Это очень важно. И вообще, что это были за боги?

— Внешний и морская богиня Исчезнувших людей, — сказал я ему. — Я даже не знаю, как ее зовут, и, наверное, сейчас никто не знает.

Мора озорно улыбнулась:

— Ты можешь спросить своих соседей.

Я улыбнулся в ответ:

— Ты имеешь в виду самих Исчезнувших людей? Я постараюсь запомнить.

— Фава в них не верила, — сказала Мора Эко. — Фава — моя подруга, которая жила у нас до сегодняшнего утра.

— Мне дали ее старую комнату, — сказал Римандо. — Похоже, она оставила после себя много своих вещей.

— Я думаю, она вернется за ними, в конце концов.

— Или она пошлет за ними, Мора, — добавил я. — Я думаю, что это более вероятно.

Мора кивнула.

— Почему вы выбрали именно этих двоих? — спросил меня Римандо. — Разве нет особого бога войны?

— Есть богиня, — рассеянно ответил я, — и еще несколько второстепенных богов.

— Пожалуйста, не заставляйте его говорить, — сказала Салика. — Иначе он ничего не съест.

— Неужели боги ничего не сказали о нас? — спросил Эко у Инклито.

Наступило тягостное молчание, которое, наконец, нарушил Римандо:

— Кажется, я понимаю. Один из нас не доберется до места назначения. Или же никто из нас?

— Рыб голов? — Орев влетел в открытое окно, чтобы занять свой пост у меня на плече. Я протянул ему кусок мяса, и Мора спросила:

— Если я попытаюсь накормить его, он возьмет угощение?

— Наверное. Ты ему нравишься.

Она отрезала значительно больший кусок от ломтика на своей тарелке и бросила его через стол Ореву, который поймал его клювом и полетел к камину, чтобы разорвать на удобоваримые кусочки.

— Я хотел бы знать, — сверкнул на нас глазами Римандо, — что именно эти боги, два бога, о которых я никогда не слышал, сказали о нас. Я в них не верю. Даже меньше, чем твоя подруга верила в Исчезнувших людей, если это вообще возможно. (Последнее было адресовано Море.) Но я хочу знать. Это мое право, как и Эко.

— Почему вы не верите в богов? — робко поинтересовалась Салика. Римандо фыркнул, и она бросила на меня умоляющий взгляд.

— Видите, — сказал я ей, — как только вы заставляете меня замолчать, оказывается, что вам нужно мое мнение.

Эко пытался восстановить согласие:

— Лично я предпочел бы этого не знать. Это было частное жертвоприношение. Пусть оно и останется частным.

— Полностью согласен, — сказал я ему. — Интересный вопрос заключается не в том, что я прочел во внутренностях этого молодого быка. Авгур с достаточным воображением может прочесть все, что угодно, во внутренностях любого животного, которого вы выберете, и предсказания, сделанные во время жертвоприношения, не сбываются по меньшей мере так же часто, как и сбываются — чаще, по моему опыту.

— Один из нас должен умереть? — спросил Римандо. — Кто?

— Нет, — ответила Мора. — Ничего подобного не было.

— Также не интересен вопрос, почему Римандо не верит в богов, — продолжал я. — Вопрос в том, почему кто-то должен верить. Почему Фава не верила в Исчезнувших людей, Мора? Ответ может оказаться поучительным.

— Потому что они исчезли. Она знала, что когда-то они были здесь. Она видела выкопанные из земли предметы, о которых говорят, что они принадлежали Исчезнувшим людям. А в прошлом году один из работников папы нашел маленькую статуэтку, когда чистил наш колодец.

— Мне бы хотелось взглянуть на нее.

Инклито оторвал взгляд от тарелки:

— Я покажу тебе сразу после ужина.

— Только она сказала, что они исчезли, и поэтому их и называют Исчезнувшими людьми. Если бы они все еще были здесь, мы бы знали о них и видели бы их каждый день.

Я кивнул:

— Все, что редко увидишь, считается принадлежащим далекому прошлому, даже если в последний раз это видели вчера.

— Я хочу знать... — начал Римандо.

— Конечно хочешь. Это моя вина; возможно, я неправильно истолковал послание богов, и, скорее всего, так оно и было. Я думал, что там сказано: только один из вас отправится утром.

Инклито нарушил последовавшее молчание; он поднял маленький колокольчик, стоявший рядом с тарелкой матери, и позвонил в него. Тут же появилась улыбающаяся Торда, и он сказал ей:

— Я бы хотел хрена. Не попросишь ли у Десины немного для меня, пожалуйста? Я знаю, что это не твоя работа.

— Я сама натру вам немного, сэр. Я точно знаю, где он находится.

Римандо откашлялся:

— Там не было сказано, кто из нас не пойдет?

— Не знаю, — сказал я ему. — Вполне возможно, что было, но, если так, я оказался слишком туп, чтобы прочесть слово богов.

— Возможно, боги знают, что ты не можешь, — сказала Мора, — и поэтому не потрудились написать об этом?

Я пожал плечами.

— Вы все хотите спросить, почему я не верю в богов, — заявил Римандо, — но боитесь спросить меня или слишком вежливы.

— Вовсе нет, — ответил я ему. — К этому времени вы уже достаточно насмотрелись на нашего хозяина, чтобы понять, что он хоть и очень храбр, но никогда не бывает вежливым.

Инклито выронил нож и вилку и громко расхохотался.

— У него много превосходных качеств. Например, он умен и проницателен — редкое сочетание. Мора, ты любишь своего отца, я знаю. Что тебе в нем нравится?

— Хорош муж! — громко каркнул Орев со своего места у камина.

— Так и есть, — кивнула Мора. — Но я его люблю не за это. Трудно объяснить.

— Хочешь попробовать?

— Да. Дело в том, что он любит все, что делает. Он сделал мне домик для моей куклы, когда я была маленькой, и ему нравилось это делать, точно так же, как ему нравилось строить этот дом или новый сарай. Я играла с его кукольным домиком, а вы ведь знаете, какими бывают дети. Через некоторое время он уже не выглядел таким красивым, так что он починил его для меня и перекрасил, и ему это нравилось, даже когда он проработал весь день.

Торда вернулась из кухни с блюдцем хрена и ложкой. Инклито взял его у нее и вывалил половину себе на тарелку, а остальное протянул нам.

Взял только Эко:

— Ваша дочь упомянула маленькую статуэтку, которую вы собирались показать Инканто. Я бы и сам хотел посмотреть на нее. Это возможно?

— Конечно, — ответил ему Инклито. — Есть и другие предметы.

— В Гаоне есть чаша, принадлежавшая их раджану, ну, тому, который исчез.

Инклито кивнул.

— Говорят, ее подарили ему Исчезнувшие люди, — продолжал Эко, — и чаша безусловно выглядит как те их предметы, которые я видел. Они говорят, что она исцеляет больных, и хранят ее в храме своей богини.

Мора вошла, когда я писал «исцеляет».

— На этот раз не в ночной рубашке, — сказала она и постучала кнутом по сапогам для верховой езды.

— И без Фавы, — заметил я. — Мне это нравится гораздо больше.

— Но с теми же вопросами, с которыми она и я пришли вчера, и еще несколькими. — Она на мгновение замолчала. — Я только что была в конюшне с Римандо. Он хотел посмотреть на свою лошадь, убедиться, что ей удобно и достаточно воды. Только когда он вытащил меня оттуда, у него, как и у меня, была тысяча вопросов.

Она, казалось, ожидала, что я улыбнусь; я так и сделал.

— Я не смогла ответить на большинство из них, но, когда я вернулась в свою комнату и начала раздеваться перед сном...

— Тебе самой стало интересно, — предположил я.

— Мне уже было. Вот почему мы с Фавой пришли вчера вечером. Но мне нужно с кем-то поговорить. Раньше это была Фава, но теперь ее нет.

— А как насчет твоего отца и бабушки?

— Это не то же самое, что разговаривать с Фавой. Или с тобой.

Несколько секунд она сидела молча, пока я заканчивал фразу, начатую, когда она постучала, и вытирал перо.

— Тот человек, о котором говорил Эко, человек с юга, он еще ищет своего отца. У тебя есть сын?

Я кивнул.

— Поэтому ты подумал, что он может искать тебя. Так показалось Римандо, и мне тоже так показалось.

Я спросил, считает ли она Римандо привлекательным.

— Это не имеет никакого отношения к делу.

Орев прокаркал предупреждение:

— Атас!

— Конечно, имеет. Ты ходила с ним в конюшню.

— Я просто хотела посмотреть на их лошадей, вот и все. Ты видел этих лошадей, когда они прискакали?

Я покачал головой.

— У них замечательные лошади, у обоих. Рыжая у Эко и гнедая у Римандо. Отец уговорил двух богатейших людей в Бланко пожертвовать по лошади на каждого. Хотела бы я знать, как он это делает.

— И я тоже.

— Угу. Ты ведь ничего не знаешь, не так ли, Инканто?

— По крайней мере, я знаю, как мало я знаю.

— Ты действительно думаешь, что это твой сын ищет своего отца на юге?

— Нет. — Потребовалась большая решимость, чтобы сказать правду. — Я не думал, что это возможно. Но надеялся, что это так.

— Я думаю, что отец, которого он ищет, моложе тебя. И, судя по описанию, он не очень похож тебя.

Я молча кивнул.

— Ты не знаешь, кто это может быть?

— Понятия не имею — ни малейшего. Ты хочешь знать, подходит ли описание Эко моему сыну. Нет, не подходит. Моего сына зовут Сухожилие.

— Именно это ты и сказал.

— Так оно и есть. Может быть, он называет себя как-то иначе — я не знаю. Но молодой человек, о котором говорил Эко, не похож на моего сына. Ты говоришь, что пришла со многими из тех же вопросов, которые были у вас с Фавой прошлой ночью; этот не мог быть одним из них. Что за вопросы?

Она отмахнулась от всех вопросов:

— Ты написал эти письма.

— Те, что Римандо и Эко собираются отнести в Олмо и Новеллу Читта? Да, это так. Я написал их с разрешения твоего отца, и он прочитал их, прежде чем подписать. Ты хочешь знать, что написано в них?

Мора покачала головой:

— Письмо Римандо в его седельной сумке. Я могла бы прямо сейчас пойти в конюшню и прочитать его, если бы захотела. Я могла бы, но мне придется сломать печать. Тебя это беспокоит? Что я могу это прочесть?

— Ни в малейшей степени.

— Хорошо. — Она наклонилась вперед, ее грубое, девичье лицо было напряжено. — Всего на минуту, сегодня утром, как раз перед приходом Десины, мы были в другом месте. Фава и я были, и я спросила Торду об этом, и она сказала, что она тоже была. Это была Зеленая?

Я снова кивнул.

— Ты сделал это, чтобы настроить меня против Фавы.

— Я вообще этого не делал. По крайней мере, сознательно.

— Но ты же там был? Это то, что ты называешь джунглями? То, что мы видели, обоняли и чувствовали?

— Да. Но я этого не говорил.

— Вчера за ужином ты проник в историю Фавы и изменил ее. Неужели все это действительно произошло?

— Полагаю, так оно и было. Но я не делал этого сознательно.

— Хорош Шелк!

С полминуты Мора изучала меня, положив локти на колени и подперев подбородок руками.

— Я имела в виду то, о чем говорила Фава, — наконец сказала она. — Неужели это действительно произошло? Ты пытался использовать инхуму, чтобы обмануть своего сына?

— Нет.

— Это было просто выдумано?

Я кивнул:

— Я уже говорил тебе, что не знаю, как я это делал, если вообще делал. Это правда, но я много думал об этом, как ты можешь себе представить. Хочешь услышать мою теорию? Если я расскажу кому-то еще, мне самому станет понятнее.

— Давай.

— Предположим, что Дуко построит дорогу, чтобы облегчить проход своей орды к границе. Разве солдаты из Бланко не могут воспользоваться той же дорогой, чтобы осадить Солдо?

— Не думаю, что понимаю.

— И я, но я пытаюсь. Ты когда-нибудь видела мертвого инхуму? Который выдавал себя за человека?

— Ты сказал, что я вообще не видела ни одного. Действительно, я до сих пор не видела ни одного вблизи.

— А я видел, и чаще, чем мне хотелось бы.

Это были магические слова, хотя я и не знал об их силе, когда произносил их. Когда я был маленьким мальчиком, я слышал истории, которые слышат все дети, и воображал, что если бы только я мог наткнуться на правильные слоги, то там, где стояли дома наших соседей, возник бы сад, таинственный и прекрасный, в котором на деревьях росли бы изумруды, которые, созрев, превращались бы в алмазы, а фонтаны текли бы молоком или вином. В конце концов я понял, что бессмертные боги были единственными духами, исполнявшими желания людей, а молитвы — магическими словами, которые я искал. Это взволновало меня, как волнует и сейчас; но когда я рассказал друзьям о своем открытии, они только усмехнулись и отвернулись.

Теперь — очень далеко от тех друзей, мужчин и женщин, которых я никогда больше не увижу — я наткнулся на слова, которые были поистине волшебными. Не успел я произнести их, как снова оказался в джунглях Зеленой, сидя на корточках рядом с молодым человеком, который присоединился к нам и сражался рядом с нами; сейчас он корчился и истекал кровью под изогнутыми корнями.

— Скажи мне еще раз, почему ты ненавидишь инхуми, — попросил он, как будто мы вдвоем непринужденно сидели в моей спальне в доме Инклито и имели все время витка.

— Я никогда не говорил тебе ничего подобного, — сказал я, — и вообще не разговаривал с тобой до этого момента.

— Ты узнаешь меня, когда я уйду.

— Они пьют нашу кровь. Разве этого не достаточно?

— Нет. — Его лицо было маской боли.

— Инканто? — обеспокоенно спросила Мора.

— В чем дело?

— С тобой все в порядке?

Я кивнул:

— Видишь ли, его мать — мать Крайта — была особенной. Мы были так бедны... Ты была богата всю свою короткую жизнь. Ты не представляешь, как мы были бедны.

— Я могу попытаться.

— Мы разделили все, когда приземлились, мы, пришедшие из Старого Вайрона, и новые люди, спящие, те, кто спал триста лет в пещерах Витка. Ты знаешь о них, Мора? Их воспоминания были подделаны, как у Мамелты, так что они были сбиты с толку — им все казалось странным.

Без сомнения, она решила, что я один из них, — я не могу винить ее за это, — но вежливо кивнула.

— Инструменты, семена и замороженные эмбрионы, хотя их было немного. И никаких человеческих эмбрионов, вообще. Их забрали, всех до единого. Особые таланты, видите ли — необузданные и непредсказуемые способности, которые должны были помочь нам; но их забрали те, кто сломал печати. Забрали и продали, много лет назад.

— Нет резать, — посоветовал мне Орев. — Хорош Шелк!

— Шелк был одним из них. И нашим предводителем. Это и был его талант — быть предводителем. Люди доверяли ему и следовали за ним, а он старался — я очень старался, Мора, — не вводить их в заблуждение, вести их правильным путем и не предавать. Но Шелк остался в Витке вместе с Гиацинт, и это почти уничтожило нас.

— Понятно, — сказала Мора, хотя было ясно, что нет.

— Наши женщины должны были вынашивать животных, как внучка майтеры Мрамор: лошадей, овец, коров и ослов. Крапива не могла, потому что была беременна Сухожилием, и мы отдали наш эмбрион женщине, которую она знала всю свою жизнь и которая обещала вернуть нам животное, когда оно родится. Но она этого не сделала, не смогла.

Она сказала, что оно родилось мертвым. Многие из них рождались такими, но это — нет. Она прятала его от нас, пока не решила, что мы не узнаем, и это было всего лишь маленькое длинношеее животное, похожее на верблюжонка без горба. Оно не могло пахать, и она и человек, который жил с ней, убили его, пытаясь заставить его пахать, и мы были так бедны — Крапива и я были так бедны, — потому что Шелк не пришел.

Мы продали часть земли, которую нам дали, и купили осла, но осел умер. В конце концов, мы продали остальную часть нашей земли и съели то немногое, что получили за нее, купили молока для Сухожилия, когда у Крапивы кончилось ее, и жили в палатке на Ящерице, в маленькой палатке, которую я сделал для нас из шкур горных козлов, на которых охотился. Вот тогда-то и появилась она, мать Крайта, и Сухожилие едва не погиб.

Моего сына звали Крайт, я тебе говорил?

Бедная Мора покачала головой:

— Ты сказал, что твоего сына зовут Сухожилие.

— Да. Да, так оно и есть. Но когда он умер — когда Крайт умер там, в джунглях, — иллюзия умерла последней. Я думаю, это всегда так. Иллюзия человечности. Это дело рук духа, если можно так выразиться, и поэтому она причастна к бессмертию. Дух — это жизнь, Мора.

Она снова нерешительно кивнула; я не мог сказать, все ли она поняла или ничего.

— Они сами себя переделывают. Это от животного. Так они жили и размножались, пока не пришли Соседи и не нашли их, и сами не были ими найдены. Это от животного, как я уже сказал.

Химическая женщина вроде майтеры Мрамор несет в себе половину планов, необходимых для строительства нового хэма, а химический мужчина вроде Кремня — другую половину. Именно так они начали строить Оливин. Ты, наверное, никогда не видела хэма.

Я показал ей глаз, который принес для майтеры Мрамор.

— С животной частью все просто. У нас дома были ящерицы, которые могли менять свою кожу так, чтобы она выглядела как человеческая, и есть жуки, которые формируют себя, чтобы выглядеть как другие жуки, или как палки, или головы смертоносных змей. Когда инхуму умирает, кажется, что умирает человек — там, в джунглях Зеленой, Крайт до самого конца казался молодым человеком. И в течение некоторого времени после. И только когда уже было слишком поздно, я увидел его таким, каким видел на баркасе.

Над бюро висело зеркало; я подошел к нему и остановился перед ним, дрожа всем телом:

— Ты видишь это лицо, Мора? Конечно, видишь. Это единственное лицо, которое ты можешь видеть. Однако это не мое лицо. Подойди и посмотри.

— Не буду!

— Бедн дев! — Орев подлетел к ней и утешил бы, если бы мог.

— Предположим, что Фава умирает, Мора, и ты ждешь у ее смертного одра, как я ждал рядом с Крайтом. Видишь ли, я остался, потому что он сражался за нас. Я тоже был ранен, но попытался заставить кого-нибудь из остальных нести его. Они не захотели, Мора. Я приказал им, но они только качали головами и отворачивались, даже Сухожилие; и в конце концов они не захотели нести и меня. Они оставили меня точно так же, как оставили его, и я заставил себя встать и вернуться к нему.

Ты бы услышала последние слова Фавы, так же как я услышал его. Может быть, она открыла бы тебе тайну, великую тайну — они очень боятся, что мы ее узнаем. Ты услышала бы хрип Гиеракса в ее горле, предсмертный хрип, который он хранит и с которым не позволяет играть своим младшим сестрам. Через секунду-другую она перестанет дышать. Ты понимаешь меня, Мора? Я ясно выражаюсь?

Она кивнула.

— Замерла! — и ты видишь девочку, которую знала как Фаву, лежащую в постели. Ее лицо сморщилось, полные щеки стали бледными и не такими полными. И все же это Фава, девочка примерно твоего возраста.

— Она стала намного старше перед самым отъездом, — нерешительно сказала Мора. — Такой, как бабушка.

— Потому что она питалась главным образом твоей бабушкой, пока та спала. Глупые люди думают, что они увидят следы клыков, и на простынях будет кровь. Правда в том, что отметины маленькие и белые, и не кровоточат. Видите ли, клыки инхуми круглые, и раны, нанесенные такими круглыми предметами, закрываются сами собой, если только они не очень большие. Кроме того, я полагаю, что Фава была достаточно мудра, чтобы укусить твою бабушку в том месте, где она не могла видеть свои раны — на спине, возможно, или на задних поверхностях ног.

Ты видишь, что Фава лежит мертвая, точно такая же, какой ты ее всегда знала. Потом ты смаргиваешь слезы или на мгновение отводишь глаза в сторону, а когда снова смотришь на нее, то видишь нечто совсем не похожее на человека — видишь зверя, одетого как девочка, с чешуйчатым лицом, накрашенным и напудренным, и с париком вместо волос. В окрестностях Нового Вайрона фермеры вроде твоего отца выставляют пугала, чтобы пугать птиц. Здесь тоже так делают?

Она снова кивнула.

— Ты когда-нибудь видела его издалека, когда ездила верхом? Разве ты не подумала, что это настоящий человек?

— Мне кажется, я понимаю, но я все еще не понимаю, как ты закинул нас на Зеленую до завтрака.

— Потому что и там была иллюзия, очень сильная — когда я смотрел на Фаву, я видел девочку, хотя и знал, что это не так. Она распространила свою реальность на мое сознание, точно так же, как Дуко хочет распространить систему правления своего города на Бланко. Но что-то в моем сознании ухватилось за связь, которую Фава установила между нами тремя и собой, крича о своей собственной реальности, которая была и остается моей. По всей дороге раздавались звуки горнов и труб, Мора, а также гром и грохот людей, марширующих с карабинами. Все это было именно так, как и планировала Дука Фава, но люди были не ее.

— Кажется, я понимаю, — медленно произнесла Мора.

— Надеюсь, что так. Не думаю, что смогу объяснить это лучше, чем сейчас.

— Могу я спросить о жертвоприношении? Что ты увидел в быке?

— Конечно, можно. Но я сомневаюсь, что сейчас сказать могу тебе больше, чем тогда.

— Ты сказал, что один не пойдет. Означает ли это, что только одно письмо будет доставлено, или...

— Да, мне кажется.

— Или ты просто хочешь сказать, что Римандо или Эко останутся здесь?

— Это хороший вопрос. — Несколько секунд я пребывал в растерянности, пытаясь вспомнить, какие именно подсказки я получил из внутренностей быка.

— Ты видел, будут ли доставлены письма?

Я покачал головой:

— Я ничего не видел о письмах. На самом деле очень редко жертвующий видит что-либо, касающееся чьего-то предмета, а не живого существа. Я увидел знаки, которые использовал, чтобы представить имена гонцов — колючую ветвь, которую использовал, чтобы представлять Римандо, в куполе, который использовал, чтобы представлять Эко. Оттуда отходила только одна линия, направленная на букву «О», которую я принял за знак Олмо.

— У Эко есть письмо для Олмо. У Римандо — для Новеллы Читта. Неужели он сегодня ночью испугается? Слишком испугается, чтобы поехать?

— Не могу этого знать. Если ты спрашиваешь, видел ли я что-нибудь подобное в жертве, то нет, не видел. Что насчет тебя? Ты говорила с ним наедине, и ты почти женщина, как я уже говорил. Что ты думаешь?

— Думаю, что нет. Он сказал, что на самом деле это будет не очень опасно, просто долгая, утомительная поездка. Он хочет, чтобы я предложила папе оставить ему лошадь в награду.

— Понимаю. Ты собираешься это сделать?

— Думаю, что нет, — повторила она. — Ты говоришь, что я разговаривала с Римандо, наедине. Ты же сам точно так же разговаривал с Тордой.

— Я не имел в виду, что в твоем разговоре с ним было что-то не так; только то, что ты поняла его характер — и, вероятно, понимаешь — лучше, чем я.

— Ты сказал Торде, что она должна была сделать, когда приносила в жертву нашего быка. Что еще ты ей сказал?

— Хорош дев, — объявил Орев. — Птиц слышать.

Мора улыбнулась.

— Я думаю, он имеет в виду, что мне следует рассказать все, что я сказал Торде, — сказал я. — Наверное, он прав. Надеюсь, ты понимаешь, что я не могу рассказать тебе ничего из того, что она мне сказала.

— Хорошо.

Я вздохнул и откинулся на спинку кресла, сожалея о том, что мои дружеские отношения с Морой будут разрушены:

— Пожалуй, я действовал против твоих интересов.

— Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы папа женился на ней?

— Если он захочет, то да.

— Значит, я не получу ферму. Я никогда не буду хозяйкой этого дома или богатой. Я знаю, ты считаешь, что сейчас я богатая, но это не приносит мне никакой пользы.

— Ты считаешь, что не приносит.

— Я знаю, что не приносит. Я не только самая большая девочка в моем классе. Есть и еще кое-что.

— Я это понимаю.

— Знаешь, чего я боюсь? Очень, очень боюсь? Я могла бы сказать, чего я боялась всю свою жизнь, но это было бы неправдой. Чего я так боялась весь последний год?

— Не Фаву, очевидно, и не войну. Что придет еще больше инхуми? Нет. — Я покачал головой. — Что же это?

— Что я встречусь с каким-нибудь мужчиной и буду думать, что он любит меня, а после того, как мы поженимся, я узнаю, что ему просто нравится это место, нравится мысль, что когда-нибудь папа умрет и он станет богатым.

Ее руки (большие руки для девушки ее возраста) напряглись, сжимая ноги выше колена.

— Я видела, как это началось сегодня вечером. Первый раз за все время. Но я знаю... знаю...

Две крупные слезы скатились с ее глубоко посаженных глаз и покатились по широким щекам; я встал с кресла и присел рядом с ней, обняв ее за плечи.

— Я знаю, что это будет продолжаться и продолжаться... — Внезапно она повернулась ко мне, как недавно оперившийся ястреб. — Я убью его! Ты можешь заставить меня пообещать все, что захочешь, но я все равно убью его. Что ты сказал Торде?

— То же самое, что сказал бы любой на моем месте. — Я встал и вернулся в это крепкое, обитое кожей кресло, в котором сижу и пишу. — Что считаю, что она любит твоего отца, а он любит ее, но угрюмость и плохое настроение никогда не покорят его, так же как требование жениться на ней не заставило его жениться. Что, если бы она была веселой и улыбчивой и ничего не просила, он, конечно, дал бы ей очень много и даже мог бы дать ей то, что она хочет.

— А если я стану такой, это сработает?

Я пожал плечами:

— Возможно, если ты найдешь подходящего человека и будешь иметь возможность подолгу находиться рядом с ним. Сработает ли это для Торды — не знаю. И если мужчина не подходящий, то это вообще не сработает ни для одной женщины.

— Мне пора идти, — задумчиво сказала Мора. — Мне нужно немного поспать, но с уходом Фавы будет трудно заснуть.

— Конечно пора, если ты собираешься встать пораньше и проводить гонца, — согласился я.

— Только один?

Я кивнул:

— Думаю, да.

— Ну, а я так не думаю. Но я должна идти в кровать, в любом случае. Когда ты и твоя жена — и твой маленький сын, верно? Были на... Как ты это назвал?

— Наверное, я сказал «Ящерица». Остров Ящерица, у побережья.

— Вы жили охотой на горных козлов?

— Да. И рыбалкой.

— Ну так вот: лучше я буду жить в маленькой палатке из шкур с человеком, который меня любит, чем здесь одна или с человеком, который меня не любит. Почему ты так улыбаешься?

— Четыре долгих дня я ломал себе голову и, наконец-то, понял, кого ты и твой отец напоминаете мне. Я знал — по крайней мере, чувствовал, — что встречал вас обоих раньше. Но я не скажу тебе, потому что эти имена ничего для тебя не значат.

— Они были хорошими людьми?

— Очень хорошими людьми. — Мой голос стал мягче, без моего желания. Я и сам слушал его с удивлением. — Люди всегда просят меня предсказать грядущие события, Мора. Обычно я говорю, что не могу, потому что это так редко получается. Я пытаюсь, как ты видела; но предсказание — очень сомнительное дело, как и мое относительно Эко и Римандо.

Она кивнула и встала.

— Однако, очень редко, я действительно знаю будущее. Когда это случается — очень редко, как я уже сказал, — мне обычно бывает ужасно трудно заставить людей поверить мне. Поверишь ли ты мне, если я поклянусь, что сейчас скажу чистую правду? Правду о будущем?

— Если смогу.

— Именно так. Если сможешь. Ты росла со многими предубеждениями, Мора, и все они ошибочны. Минуту назад ты сказала — пожалуйста, не плачь, он того не стоит, — что впервые увидела, каково это, когда тебя преследуют охотники за приданым.

— Он хотел знать, ско-о-олько мне-е ле-е-ет. — В ее голосе не было ни намека на эмоции, пока он не задрожал и не сломался. — И я сказала «пятнадцать», чтобы посмотреть, будет ли он… будет ли...

Она прикусила нижнюю губу, пытаясь успокоиться:

— Потому что я хотела посмотреть, поверит ли он в это, и он поверил. Тебе должно быть шестнадцать, чтобы выйти замуж в Бланко. Там, откуда ты родом, тоже так?

— Скорее всего, нет, — ответил я. — Не знаю, но сомневаюсь, что у нас вообще есть какие-то ограничения.

— В Бланко сейчас шестнадцать, поэтому я сказала пятнадцать и стала ждать, что будет дальше. Он посмотрел на меня и отвел взгляд, и я увидела, что происходит в его уме. Он расспрашивал меня о моей матери, о том, сколько у меня братьев и сестер, и все, что я ему говорила, делало его еще хуже.

— Понимаю. Я тоже сегодня вечером впервые кое-что увидел. Очень вероятно, что это был первый раз, когда кто-то вообще это видел. — Я на мгновение замолчал, чтобы собраться с мыслями.

— Когда мальчик становится мужчиной, Мора, должно наступить мгновение, то самое мгновение, когда он исчезает навсегда. Но перед этим мгновением приходят другие мгновения, которых может быть много или мало, когда можно заметить мужчину, которым он должен стать, мужчину, ожидающего позади мальчика.

— Я не мужчина, даже если так говорят в академии. И не мальчик.

— Я знаю, вот почему для меня это стало такой неожиданностью. Видишь ли, я знал, что это относится к мальчикам, но никогда не предполагал, что это в равной степени относится и к девочкам. Даже когда это произошло передо мной, я был так занят, узнавая ее — я узнал женщину, которой ты станешь, как только увидел ее, — что в то мгновение не задумался о последствиях. Ты только что говорила о том, что найдешь мужчину, который будет любить тебя.

— Может, и не смогу. — Ястреб вернулся. — Но клянусь всеми богами витка, я попытаюсь!

— Ты найдешь их много, и без особого труда, — сказал я ей. — Но будь осторожна — очень осторожна, умоляю тебя — и найди того, кого ты сама сможешь полюбить.

— Муж идти, — пробормотал Орев.

— Твой отец, — сказал я Море. — Почему бы тебе не открыть ему дверь?

— Как ты?..

— Я знаю его шаги.

Пока я говорил, он постучал.

— И его стук тоже. Пожалуйста, Инклито. Она не заперта.

Он вошел и удивился, увидев свою дочь.

— Море будет одиноко без Фавы, — объяснил я. — Она хотела поговорить со мной об этом и о некоторых других вещах. Она — как и ты, я уверен — понимает, что она уже не будет ребенком. И она не понимает, как жить дальше, как и все такие молодые женщины. Я пытался помочь ей, хотя помощи от меня немного.

— Ее было бы много, — сказала Мора, — если бы я могла тебе поверить. — И затем, импульсивно: — Прощай, Инканто! Прощай, папа! — Она послала нам воздушный поцелуй и вылетела из комнаты прежде, чем я успел подумать о том, какой жест могу сделать в ответ.

Инклито закрыл дверь:

— У нее ведь нет проблем с каким-нибудь парнем, а?

Я покачал головой.

— За ее матерью ходила дюжина, как на веревочке. Никто так и не понял, почему она выбрала меня. — Инклито сел на мою кровать. — Она не была красивой женщиной, но…

— Если бы я был более вежлив, то сказал бы, что ты ошибаешься, — сказал я ему, — по крайней мере отчасти.

— Ты не настолько вежливый?

Я покачал головой.

— Я тоже. Мама пыталась заставить меня, когда я был маленьким, но это экономит много времени. Ладно, не дюжина. Я могу назвать шестерых, и еще себя. Нет, восьмерых.

— Я не это имел в виду. Насколько я знаю, дюжина может быть любым числом — например двадцать. Но ты солгал, когда сказал, что она не была красивой женщиной.

— Ты понял это по моему лицу, да? Я думал, что хорошо владею собой. Ты прав, она действительно была прекрасна, и я был единственным, кто это знал.

— Ты хорошо владеешь собой. Другое лицо сказало мне, что ты лжешь.

— Наверно, ты видел ее, мою Зитту? До того, как покинул старый виток?

— Сегодня вечером. О чем ты хотел поговорить со мной? — Я подошел к окну, которое уже было открыто, и распахнул его еще шире.

— Шпион. Это была Фава?

Я кивнул.

— Ее следовало бы повесить.

— Тогда повесь меня. Безопасный побег ей устроил я.

Он покачал головой; его голова была больше, чем у большинства людей, и сидела на шее, которая была гораздо толще, чем у большинства:

— Она была всего лишь мальком. Я бы заболел от этого зрелища. Я не скажу, что ты поступил правильно, но я рад, что ты это сделал.

— И я.

— Дуко уже марширует? Ты так сказал.

— Нет, я сказал, что так думаю, а если нет, то он отправится в путь через день. Я не могу предсказать более точно.

— Мы должны встретиться с ним в холмах. — Инклито встал, рассеянно вытирая о рубашку ладони, которые были вдвое больше, чем у дочери. — Если он выйдет на равнины, где сможет использовать кавалерию, все кончится. Ты никогда не был трупером? Однажды ты мне так сказал. Но ты сражался и получил пулю. — Он указал на мою рану, хотя она была скрыта сутаной и туникой. — В том боку. Навылет. Тебя она не беспокоит?

Я пожал плечами. Откровенно говоря — Крапива, ты никогда не должна это читать, — я слушал песню Саргасс, которая плыла по волнам в сотне лиг от того места, где я стоял.

— Тот человек в городе на юге? Которого называли раджаном? Похоже, он довольно хорошо вел войну. В другом городе было больше людей. Так говорит Эко. Он все равно победил их, используя мозги и магию.

— В основном благодаря удаче.

— О. Ты тоже это слышал? Как скажешь, но мне бы хотелось, чтобы такая удача была на нашей стороне. Говорят, у него шестьсот на лошадях, у Дуко.

Должно быть, в моих глазах отразился скептицизм, который я испытывал.

— У него был шпион здесь? У меня есть шпионы там. Шестьсот, шпионы говорят мне. И Новелла Читта. И Олмо. Знаешь, что у меня есть? Сколько лошадей? Я пытаюсь получить две сотни. Ты знаешь моих работников здесь? Что ж, я сажаю их, всех троих, на упряжных лошадей. С ними, если смогу найти еще таких, две сотни.

— При этом я посылаю двух твоих всадников, чтобы нести мои письма.

— То, что ты делаешь, правильно. У нас их не так уж и мало, чтобы совсем не использовать. Предположим, они оба прорвутся. Насколько велик шанс, что города перейдут на нашу сторону?

— Я уверен, что твоя оценка будет гораздо точнее моей.

— Один из десяти, что какой-нибудь перейдет. Один из двадцати, для обоих[73]. Каждый город может выставить сто пятьдесят на лошадях. Или сотню. Так что это восемьсот, чтобы обойти нас сзади, как только они пройдут через холмы.

Я сказал, что моя главная цель при отправке писем никогда не состояла в том, чтобы завоевать расположение Новеллы Читта и Олмо — хотя это было бы очень кстати, если бы это случилось, — и что среди холмов нельзя обойти с фланга.

— Нет, можно, но это сложнее, и им, вероятно, придется сразиться с нами. Если они приблизятся, то смогут идти прямо на Бланко. Ты видел его, реку и стены. Как долго они смогут удерживать город против восьмисот человек? Мальчишки, старики и женщины.

Я задумался:

— Возможно, месяц, с хорошим предводителем.

— Тьфу! День. Может быть, целый день. Не два. А когда наши люди узнают, что город пал... — Он сделал выразительный жест. — Они — сапожники и лавочники, фермеры вроде меня. Разве боги не сказали, что мы выиграем войну?

— И не сказали, что проиграем.

— Мы встретим их в холмах и раздавим. Мы должны это сделать. В холмах... — Он махнул рукой в сторону моего кресла. — Садись. Ты меня очень расстраиваешь. Садись.

Я так и сделал, и он снова сел.

— В холмах не так важно, сколько людей, важно, насколько они хороши. Если ты спросишь меня, я должен сказать, что люди Дуко лучше. Но мы будем лучше. Мы должны быть, и будем. Завтра мы выступаем. Я послал сообщение сегодня днем. Это займет все утро, чтобы собрать всех вместе, но мы не будем ждать всех. Мы уйдем до того, как с травы сойдет мороз.

— Хочешь, я пойду с тобой?

Инклито приподнял густую бровь:

— Это не твоя война.

— И я знаю, что не смогу чем-нибудь тебе помочь. Я могу быть скорее помехой, чем помощником. Но я лучше пойду с тобой и увижу сражение, чем попытаюсь вернуться на побережье один, зимой, когда бушует война.

— Может быть, ты останешься здесь и позаботишься о маме и Море?

— Могу, если ты этого хочешь. Или я могу вернуться с новостями о тебе, если буду мешать. — Сейчас мне жаль, что я это сказал, но все так и было.

Я так долго сидел здесь и писал, потому что уверен, что не смогу уснуть, пока поет Саргасс. Я послал Орева умолять ее помолчать, хотя на самом деле не верю, что он может улететь так далеко.

Нет, если он не будет лететь всю ночь, бедная птичка, и весь завтрашний день.

Я закрыл окно и ставни — без сомнения, пройдут дни, прежде чем вернется Орев, если он вообще вернется. Было очень трудно заставить себя сделать это, хотя здесь очень холодно. Это совсем не помогает, хотя почти заглушает стук копыт. Я собираюсь помолиться, лечь спать и (если не смогу уснуть) вспоминать о том, как я впервые лежал с Саргасс в неуклюжем маленьком баркасе, который построил своими руками и так любил, и о том, как лежал с Гиацинт в «Горностае» в ночь нашей свадьбы.

Как сладки были бы такие сны!

Пусть Инклито проводит оставшихся всадников — обоих, если сможет; этими словами я довел этот отчет до настоящего момента и буду спать так долго, как мне позволят.

Глава одиннадцатая В ПОХОДЕ

Весь наш лагерь сейчас спит, но я боюсь своих снов; прошлой ночью мне снились ужасные сны — я снова заблудился в джунглях Зеленой и в этом отвратительном городе.

Кроме того, я не устал и не хочу спать. И почему я должен устать? Труперы шли пешком, или, по крайней мере, большинство из них, пока не были готовы упасть — я ехал верхом. Теперь я вернусь во вчерашнее утро.

Инклито разбудил меня, колотя в дверь. Прежде чем я открыл ее, все еще сидя в постели и зевая, я услышал, как он кричит: «Она исчезла! Она исчезла!» — Я сразу понял, что произошло; и я знал, или, по крайней мере, подозревал, что задумала Мора перед тем, как покинула мою спальню прошлым вечером, и убедился, услышав, как она ускакала прочь. Я и пальцем не пошевелил, чтобы остановить ее, да и как я мог это сделать?

Я посоветовал Инклито успокоиться и вышел с ним на улицу. Было еще почти темно, шел легкий снег. В конюшне толклись его работники, все трое, и мешали друг другу, пытаясь подготовить его лошадь. Римандо топал ногами и ругался, а Эко седлал высокого рыжего мерина, который, казалось, мог бежать со скоростью ветра.

— Я приведу ее, — пообещал он, вскакивая в седло. — Я найду ее, где бы она ни была, и приведу обратно.

Я попытался сказать ему, что если он не сможет, то пусть едет в Олмо, доставит письмо и снова поищет Мору по дороге домой; но не успел я и половины сказать, как он галопом выскочил со двора фермы на дорогу.

Вскоре для Инклито оседлали его коня, хорошего (как мне показалось), хотя и вполовину не такого хорошего, как у Эко. Он взял меня за плечи:

— Вот что ты должен сделать, Инканто. Поезжай в город и проследи, чтобы орда вышла. Без меня они могут идти с тем же успехом, что и со мной, и я присоединюсь к вам в холмах, как только найду Мору и приведу ее обратно.

Потом он тоже ускакал, и Римандо потребовал, чтобы кучер Инклито отдал ему лучшую из оставшихся лошадей, но кучер наотрез отказался это сделать. Я понял, что кучер в конце концов обратится ко мне, и, все еще полусонный, оперся на посох, ожидая его.

Это произошло скорее раньше, чем позже, хотя кучер сначала попытался заручиться поддержкой Перито[74] и Сборсо[75]:

— Я не могу, не так ли, сэр? Это ведь не мои лошади, не так ли, сэр? Я не могу позволить кому-то просто взять ее и уехать, только потому что...

— Я собираюсь найти дочь твоего хозяина и вернуть ее, — сказал ему Римандо, по крайней мере, в десятый раз. — Клянусь Пасом, если бы у меня был меч, я бы убил вас всех!

Я покачал головой и обратился к кучеру:

— Твой хозяин оставил меня за главного, Аффито. Ты же слышал. Ты это оспариваешь?

— Нет, сэр. — Он явно испытал облегчение оттого, что кто-то другой согласился взять на себя ответственность. — Я сделаю все, что вы скажете, мастер Инканто. Сделаю.

— Хорошо. — Я повернулся к двум другим, спросил их имена и получил от них одинаковые заверения.

— Итак, сколько у вас здесь лошадей, хороших, плохих или посредственных?

— Четыре, сэр.

— И осел. Я знаю, что это осел, потому что слышал его рев несколько раз с тех пор, как я здесь.

— Да, сэр. И мулы.

Я кивнул и обратился к Римандо:

— Ты считаешь себя трупером, членом орды Бланко? В отсутствие Инклито я командую этой ордой. Я должен собрать ее сегодня утром и двинуться навстречу Дуко к холмам, отделяющим ваш город от Cолдо. Инклито не хочет, чтобы солдаты Дуко жгли фермерские дома и грабили сельскую местность, по причинам слишком очевидным, чтобы требовать объяснений. Вы умный, энергичный молодой человек из хорошей семьи и можете оказать мне большую помощь. Если вы будете повиноваться мне, как подобает верному труперу, я тут же назначу вас своим заместителем.

Несколько секунд он не отводил свой взгляд.

— Я хочу найти девушку, которая забрала мою лошадь.

— Я знаю, что вы этого хотите. Если вы настаиваете на этом, то отправляйтесь за ней пешком, потому что я не могу позволить вам взять с собой ни одно из наших животных — я не стану вас останавливать. Однако я доложу о вашем неподчинении, когда мы вчетвером доберемся до Бланко, и снова доложу об этом Инклито, когда он присоединится к нам.

Он больше не мог смотреть мне в глаза, но все еще колебался.

— Я не стану угрожать вам наказанием, — сказал я. — Я сомневаюсь, что вас вообще накажут или что вы должны быть наказаны; но, когда вы достигнете моего возраста и ваши сограждане будут говорить о тех, кто смело выступил вперед, когда смертельная опасность угрожала Бланко, вашего имени не будет среди них. Будут вопросы, возможно, и шепотки. Разве вы не предпочли бы иметь прославленное имя?

— Так точно. Да, сэр. Я так и сделаю, сэр. — Я услышал его тяжелое дыхание, когда он вытянулся по стойке смирно и отдал честь.

Я ответил на его приветствие, коснувшись правой брови рукояткой посоха.

— Некоторые здесь называют меня стрего, — сказал я ему. — Я не маг, но бывают моменты, когда я обладаю определенным знанием, в котором другим отказано. Это — один из таких случаев.

— Да, сэр.

— Если бы я позволил вам пойти за Морой, вы не смогли бы вернуть ее в безопасное место или даже найти ее. Я говорю это не для того, чтобы оскорбить ваши способности — я знаю, что вы способный молодой человек; на самом деле я знаю это лучше, чем вы сами. Я говорю это потому, что это правда.

— Да, сэр, — повторил Римандо.

— И ее отцу это не удастся. И Эко тоже. Я могу только надеяться, что они при этом не потеряют свои жизни.

— Мы едем в город, сэр? — спросил Сборсо.

— Да, но не раньше, чем мы поедим, и наши животные тоже. У них есть кукуруза, или что-то такое, чем вы их кормите?

Кучер сказал, что да.

— Хорошо. Заходите в дом, все вы. Я знаю, что вы обычно не едите за столом Инклито, но это не обычный день. Мне нужно поговорить с женщинами, и лучше всего сделать это при всех.

Оказавшись в доме, я вызвал из кухни Десину и Онорифику и послал Торду за матерью хозяина. Когда еда была подана и все расселись за столом, я встал.

— Мора уехала в Новеллу Читта, — сказал я ее бабушке. — Она взяла лошадь Римандо и ускакала ночью. Ваш сын поскакал за ней, и другой гонец тоже. Я не знаю, погибнет ли кто-нибудь из них или все. Я буду молиться за них, и я советую вам сделать то же самое.

И тебе тоже, Торда. Десина и Онорифика тоже должны молиться.

Повариха беспомощно взглянула на меня. Три другие женщины испуганно кивнули.

— Как подтвердит любой из этих мужчин, Инклито поставил меня во главе этого дома, а также орды Бланко в его отсутствие. Однако я не могу оставаться здесь, как бы мне этого ни хотелось. Точнее, мы, пятеро мужчин, не можем.

Обращаясь к кучеру, я добавил:

— Римандо — мой заместитель. Я хочу, чтобы ты дал ему лучшую лошадь.

Он кивнул с набитым ртом.

— Инклито сказал мне, что собирается взять вас троих в свою кавалерию. Он дал вам карабины и другое снаряжение?

Перито и Сборсо сказали, что да.

— Тогда вы пойдете со мной и Римандо, — сказал я им, — и будете служить там, пока ваш хозяин не присоединится к нам.

— Инканто, ферма... — начала мать моего хозяина дрожащим голосом.

— Вам придется позаботиться обо всем в меру своих возможностей, — сказал я ей. — Вам потребуется чья-то помощь, и для этого я предлагаю Торду, хотя вы и не обязаны принимать мое предложение.

Обе кивнули, мать моего хозяина — с благодарностью, Торда — со страхом.

— Я сомневаюсь, что вы сможете посеять озимую пшеницу, но попытайтесь. Если вы сможете посеять только часть, сделайте. Кто-нибудь из вас умеет пахать?

Все четыре женщины покачали головами.

— Я тоже не умею, — сказал я им, — но на некоторых других фермах могут быть старики или мальчики, которые умеют. Вы можете нанять одного, чтобы закончить вспашку. Посев семян должен быть достаточно простым.

— Вы позволите оставить им мулов, сэр? — спросил кучер.

Я кивнул.

— Тогда они могут воспользоваться сеялкой, сэр.

— Для этого нужен только один мул, — сказал Сборсо Торде. — Бруна[76] лучше всех, и не будет брыкаться, если ты не будешь обращаться с ней плохо. Просто засыпь внутрь сеялки семена и потяни за ручку, как только окажешься в борозде. Это просто.

У меня была встреча с некоторыми старыми знакомыми, и Орев вернулся. Это последнее может оказаться более важным, чем казалось в то время; предводители в Бланко были обеспокоены его отсутствием. Я думаю, что мне было бы легче с ними, если бы он был со мной. Но я расскажу это позже, если вообще об этом напишу.

Здесь я должен сказать, что это все еще та же ночь, в которую я написал о вчерашнем утреннем разговоре с Тордой и другими женщинами (хотя вчерашнее утро кажется очень далеким). Я отсутствовал всего несколько часов.

Один из патрулей, которые я послал, когда мы разбили лагерь, вернулся. Предводитель патруля сказал, что нашел врага. Я усадил его перед маленьким костром и велел рассказать мне все, в том числе самые мелкие детали.

— Мне почти нечего рассказывать, сэр. Вы же видели дорогу сюда.

Я кивнул.

— Дальше на север дорога еще хуже. — Он дернул головой. — Не годится для фургонов, сэр. Только вьючные животные.

— Как далеко враг?

Он сидел молча, глядя, как я тереблю бороду.

— Я понимаю, что у вас не было возможности измерить расстояние, — сказал я. — Но как долго вас не было? Четыре или пять часов? Вы должны знать, как быстро вы шли.

— Дело не в этом, сэр. Я бы сказал, что мы прошли около двух лиг и вернулись тем же путем. Но эти два холма... — Жест. — Сейчас их не видно, сэр. Будет немного лучше, когда появится Зеленая.

Я кивнул:

— Расскажите мне о них, чтобы я знал, что искать.

— Наверху есть что-то вроде седла, сэр, но вы не можете пролезть через него, или я думаю, что не сможете. Там полно больших камней и колючего кустарника.

— Я видел это.

— Значит, дорога идет в обход. — Еще жесты. — Вон туда, а потом вон туда.

— То есть вокруг склона восточного холма.

— Совершенно верно, сэр. Затем она возвращается сюда, сэр, снова поворачивая на запад.

— Кажется, я понимаю.

— Когда мы впервые увидели врага, было еще не так темно, сэр, и я время от времени мог разглядеть седло, с обеих сторон. Мне кажется, что с их стороны оно выглядит очень плохо, но и с нашей тоже довольно скверно.

Я снова кивнул:

— Но вы не могли отделаться от мысли, что если бы мы только могли пройти туда, то смогли бы застать их врасплох.

Он улыбнулся, сверкнув зубами на темном грязном лице; он мне понравился.

— Именно так, сэр. Мы не можем этого сделать, но вы спросили, как далеко; вот туда будет только малая лига, может быть, меньше. Предположим, мы пошлем двадцать человек на эти холмы, сэр. Там почти все камни, только несколько колючих кустов. Они могли бы стрелять оттуда, пока остальные пойдут по дороге в обход.

Я подозвал Римандо и объяснил, о чем мы говорили.

— Это может помочь, сэр. — Римандо выглядел задумчивым. — Но сначала я хотел бы его осмотреть.

— Как и я. Как и я, лейтенант?..

— Сержант, сэр. Сержант Валико[77].

— Как и я, лейтенант Валико. Сколько врагов вы видели?

— Не всю их орду, сэр.

— Конечно, нет. Это будет их авангард или фланговая охрана, и я хотел бы знать, что именно. Сколько их было? Сотня? Тысяча?

— Я насчитал двадцать два костра, сэр. Казалось, что их было семь или восемь вокруг каждого.

— Плюс их часовые, — сказал Римандо. — Они выставят часовых, если только они не самые большие дураки на Синей.

Валико кивнул:

— Один выстрелил в нас, сэр. Я попытался подойти поближе, и он выстрелил, вот почему мы вернулись.

Римандо широко улыбнулся:

— Быстро.

— Нет, сэр. Я попытался устроить им небольшую засаду, сэр, думая, что некоторые из них могут преследовать нас. Только никто не пришел.

Чтобы добраться до расселины между холмами, потребовалось довольно трудное восхождение, и задолго до этого я решил, что, даже если скалы и колючие кусты, о которых сообщал Валико, каким-то образом удастся расчистить, лошади и вьючные мулы не смогут туда добраться, если не построить дорогу.

— Вам следовало взять с собой осла, сэр, — сказал мне Римандо.

— Вы правы, я должен был это сделать. Я уже начинаю желать, чтобы мне не разрешили взять ту лошадь в Бланко. Или чтобы я ее не брал.

Он протянул мне руку, чтобы помочь с особенно трудным подъемом, и я с благодарностью принял ее.

— Я тоже мог бы сесть на одного из мулов Инклито, и это, вероятно, было бы лучшим решением. Как же ее звали? Бруна? Наверное, это значит, что она коричневая. Во всяком случае, она мне подходила.

Где-то недалеко от нас Валико крикнул:

— Дальше идти невозможно.

— Надо поставить здесь часового, — сказал я Римандо. — Нет, двоих. Двоих, по крайней мере, достаточно далеко друг от друга, чтобы они не разговаривали. Сделайте это, когда мы вернемся.

— Потому что лейтенант Валико говорит, что кто-то может перелезть через вершину?

— Вот именно. — Ноги ослабели, но с помощью посоха я сумел забраться на последний камень и даже встать на него, не упав. Сквозь колючие кусты пробивался свет Зеленой, сначала тусклый и расплывчатый, но с каждым мгновением становившийся все более ярким и угрожающим. Вершины холмов, которые когда-то были одним холмом, а теперь разделялись высохшим руслом, усыпанным валунами и поросшим колючим кустарником, странно напомнили мне мушку игломета. Я старался (как стараюсь и сейчас) удержать в памяти этот образ и забыть джунгли, ужасающие скалы и болота, кишащие ядовитыми рептилиями, — бесконечные лиги тростника, вековечные деревья и гниющую воду, в которой размножаются инхуми.

Римандо пошел вперед и негромко сказал:

— Что, если я посмотрю, как далеко я могу зайти, сэр?

Полагаю, мне удалось кивнуть. Возможно, я ответил ему.

Что-то, легкое движение моей головы, отбросило колючие кусты в сторону. Они густо росли группками слева и справа, но в центре расселины, где в сезон дождей текла вода, сверкающий диск Зеленой сиял, как нефритовая бусинка. Я увидел, как Римандо сделал несколько шагов к нему, осторожно отодвигая колючие ветки, которые легко мог бы обойти, затем он остановился и раздраженно повернул назад.

Я подошел к нему, несколько раз слегка поворачивая то влево, то вправо, и он вытаращил на меня глаза.

— А теперь возвращайтесь, — сказал я ему. — Не забудьте выставить часовых и не забывайте, что мы находимся от врага самое большее в двух лигах. Разбудите несколько человек, чтобы защитить остальных. Если я не вернусь к тенеподъему, вы будете командовать, пока жители Бланко не решат иначе.

Я повернулся и поднялся по пологому склону, затем остановился и помахал ему и Валико, зная, что они не могут не заметить меня на фоне Зеленой. И тут я услышал, как Орев кричит: «Шелк? Шелк?» — над моей головой, как и тогда, когда Шелк покинул нас у входа в туннели. Я помахал ему рукой, но он не мог долететь до меня сквозь колючки, пока я не поднял свой посох, схватив его за кончик так, что рукоятка оказалась высоко над моей головой. Он уселся на нее, я притянул его к себе и спросил, нашел ли он Саргасс.

— Нет найти. Нет петь.

— Красивая однорукая женщина с золотыми волосами?

— Нет найти, — с несчастным видом прокаркал он. — Больш мокр. — И добавил: — Птиц мокр. Нет плыть.

По-видимому, она снова ушла в море, и я больше никогда не услышу ее. Наверное, я должен быть счастлив, но мое сердце болит, когда я пишу эти слова.

Враг разбил лагерь где-то на северном склоне. Я остановился там, где колючие кусты росли редко, и смог не спеша изучить тех немногих, кто не спал. Вскоре я увидел одно знакомое лицо, потом еще. Минуту или больше я безуспешно пытался вспомнить их имена. Один увидел меня, и я благословил его, сделав знак сложения.

Он подошел так близко, как только позволяли колючие кусты, держа карабин наготове:

— Раджан? Это вы, сэр?

— Да, — ответил я. — Ты больше не работаешь на Хари Мау?

Он осторожно кивнул.

— Он тебе заплатил? Ты получил все свои деньги? Если нет, я вернусь с тобой, как только смогу, и мы получим их.

— Я получил все, — сказал он.

К этому времени к нам подошел еще один человек; он казался менее подозрительным, хотя у него тоже был карабин. Было ясно, что, пока я их боюсь, они не могут мне доверять, и я пошел вперед, пока не выбрался из зарослей терновника.

Второй человек спросил:

— Вы помните меня, Раджан? Меня зовут Чаку[78].

Это было гаонское имя, и он носил ткань, обернутую вокруг головы, как и все мужчины там; поэтому я сказал, что, конечно, помню, и спросил, что он, гаонец, делает здесь.

— Многие из нас гаонцы, Раджан. После того как бои прекратились, у нас почти не осталось работы, и мы решили пойти вместе с этими ребятами и попытаться заработать картбит или два.

Первый мужчина сказал:

— Меня зовут Горак[79]. Вы говорили с нами перед тем, как мы пошли сражаться. — Пока он говорил, вокруг него стали собираться другие.

— Я очень хорошо помню твое лицо, — сказал я ему, — и мне кажется, что я мог бы вспомнить твое имя, если бы у меня было немного больше времени.

— Однажды вы остановились и заговорили со мной, Раджан, когда осматривали окопы, — сказал третий трупер. — Шел такой дождь, словно боги вылили на нас годовой запас помоев, помните?

Я сказал ему, что никогда этого не забуду, и спросил, знает ли он или кто-нибудь из них Эко.

— Его здесь нет, Раджан, — сказал солдат, который до сих пор молчал.

— Но ты его знаешь?

Он кивнул:

— Он был в моем бункере на юге, сэр. Хороший человек.

— Теперь он на моей стороне, — сказал я, — сражается за Бланко. Как и довольно многие из вас. — Именно тогда, по счастливой случайности, я узнал долговязого трупера со шрамом на подбородке, еще одного гаонца. Я тихо позвал: — Тоди[80], как ты? Рад снова тебя видеть, — и его улыбка согрела меня.

— Еды у нас не так много, — сказал Горак, — но мы можем предложить вам чаю.

— И хлеб с корицей, — добавил Чаку. — Я сейчас принесу.

Я поднял посох и свободную руку, призывая к тишине:

— Подождите, братья. Вы можете застрелить меня через минуту или две. Вы все из орды Дуко?

Некоторые кивнули.

— Тогда вы должны это сделать, и нет смысла тратить свою хорошую еду на кого-то, кто вот-вот умрет. У вас есть один из ваших собственных офицеров? Или здесь главный — человек Дуко?

— Человек из Солдо. — Горак указал на палатку, стоявшую чуть ниже по склону.

— Все будет очень плохо, — сказал я им. — И очень трудно.

— Мы не будем стрелять в вас, — заверил меня трупер, знавший Эко.

— Выслушай меня, — сказал я ему, — прежде чем давать такие опрометчивые обещания. Кстати, вы — авангард?

Он и остальные кивнули.

Я вздохнул:

— Видите ли, я командую ордой Бланко, и мы...

— Два дня назад мы захватили их генерала, — прервал меня Чаку.

Я кивнул, как будто знал это, и другой трупер сказал:

— Их генерала и его дочь.

— Вот почему теперь командую я. Я давал ему советы, и теперь, когда он не может выполнять свои обязанности, вся ответственность легла на меня.

— Хорош Шелк! — заверил их Орев.

— Я собирался раздавить вас завтра утром. Тогда я, конечно, не знал, кто вы такие. А теперь... Святая Сцилла, что мне делать?

— Нет бой! — ответил Орев.

Спустя пару секунд Тоди подошел, встал по правую руку от меня и сказал:

— Тот, кто хочет ударить Раджана, должен ударить первым меня! — и хор голосов объявил, что они не собираются причинять вреда ни одному из нас.

— И я ни в малейшей степени не желаю зла вам, — сказал я им. — На самом деле, я пойду дальше. Я не буду драться с вами, что бы ни случилось.

Какое-то время они шептались между собой, казалось, покачиваясь, как поле с зерном, колеблемое ночным ветром. Чаку оставил их и встал слева от меня, держа карабин наготове и глядя на своих товарищей.

— Нет бой, — потребовал Орев. — Идти Шелк.

— Он прав, — громко сказал я. — Послушайте меня, братья. Я хочу нанять вас всех. Если вы вернете все, что вам заплатил Дуко, и перейдете на нашу сторону, мы будем платить столько же, сколько вам платили в Гаоне.

— Дуко дает нам серебряную карту каждый месяц, — громко сказал кто-то.

— Сколько вы уже получили? — спросил я его.

— Ничего! — ответило несколько голосов.

— Но вы получаете хороший паек?

— Нет!

— Намерения Дуко совершенно ясны, — сказал я им. — Он собирается захватить Бланко до того, как расплатится с вами. Тогда он прибегнет к некоторым формальностям и даст вам десятую или меньшую часть того, что вам причитается. Десятую, если вам повезет.

Многие кивнули.

— Я не могу предложить вам столько или половину этой суммы, но Бланко действительно заплатит всю обещанную сумму.

— Не возражаете, если я поговорю с ними, Раджан? — почтительно спросил Горак.

— Конечно.

Он повысил голос:

— Мужики! Вы все меня знаете. Я занимаюсь этим дольше, чем большинство. Это моя пятая война.

Те, кто начал говорить между собой, замолчали.

— Эти труперы, — он указал на Чаку и Тоди, — они встанут на его сторону, потому что он был их раджаном. Для меня это ничего не значит, и для вас тоже. Он нанял меня некоторое время назад, я получил свое жалованье, и с этим покончено. Если бы он был просто главным человеком в каком-нибудь чужом городе, я бы с таким же успехом сражался против него, как и за него. Но в той войне он произносил заклинания. Настоящие заклинания, которые сработали. Я никогда не видел ничего такого, и я сомневаюсь, что кто-то здесь видел. Но я разговаривал с пленными, и им было что сказать. Вы хотите сразиться с ним сейчас? Ну, а я нет!

Он повернулся ко мне, когда за его спиной раздались спорящие голоса его товарищей.

— Многие спят, Раджан. Больше, чем здесь, и есть офицер из Солдо. Вы можете подождать до утра?

Меня укололо мучительное воспоминание о Зеленой, и я сказал, что могу и сделаю это.

— Тогда мы все это обсудим, все мы. Если вы увидите, что мы приближаемся с нашими карабинами, висящими поперек спины и дулом вниз, не стреляйте, потому что мы переходим к вам. И если мы решим остаться с Солдо и сражаться с вами, мы первым делом скажем об этом.

Так все и закончилось. Полдюжины из них пошли бы со мной, если бы я позволил, но я приказал им остаться, чтобы повлиять на своих товарищей. А теперь я должен поспать хотя бы несколько часов.

Глава двенадцатая ОБМЕН ПЛЕННЫМИ

Сколько всего произошло за эти два дня! Теперь я свободен, и Инклито снова командует, что для меня большое облегчение. Кроме того, у нас есть более трехсот новых наемников, которым я обещал заплатить. Завтра я возвращаюсь в Бланко, чтобы попытаться собрать деньги. Через секунду я напишу обо всем; но сначала я должен сказать, что теперь мы — грозная сила. Пока я разговаривал с наемниками — я бы назвал их моими наемниками, — к нам присоединились сто пять труперов, которых мы оставили в Бланко, и еще одна группа, где-то человек двести, прибыла сегодня утром. Я уже собирался уезжать, и, если был произведен точный подсчет, я его не слышал.

Что произошло после того, как я написал последнюю фразу? Сразу после восхода солнца наемники прислали Горака, Чаку и еще двоих поговорить со мной. По их словам, их собственные офицеры собрались, чтобы решить, что делать, и они разоружили своего командира из Солдо и поместили его под стражу. Меня пригласили выступить на их собрании — пригласили так настоятельно, что на мгновение мне показалось, что они могут буквально унести меня с собой.

Я сказал им, что, хотя в настоящее время я возглавляю орду Бланко, было бы лучше, если бы мне на переговорах помогали еще двое из ее предводителей, чтобы меня не обвинили в превышении полномочий. (Я должен объяснить, что сначала вызвал тех двоих, которых имел в виду, чему они очень обрадовались.)

Мы не обсуждали это, когда я был в их лагере, поэтому они вернулись, чтобы снова поговорить со своими офицерами.

Они вернулись около полудня, на этот раз с наемным офицером, неким капитаном Купусом[81]. Он невысок ростом, полноват и выглядит совсем не как военный, но, судя по тому, что я о нем знаю, он — умный человек. Его люди, которые явно уважают его, говорят, что он храбр, как хуз.

Он принес встречное предложение, указав, что наш генерал Инклито был их пленником и главным гражданином Бланко. Они разрешат ему и его дочери тоже присутствовать на собрании.

— Конечно, — сказал он, — вы согласитесь, что это справедливо.

Естественно, я ответил, что не имею права голоса в этом вопросе, и спросил избранных мною предводителей (их зовут Белло[82] и Виво[83]) об их мнении. Они ответили, как я и надеялся, что на Инклито могли оказать давление — мы не знаем, чем ему угрожали. Они были бы счастливы, если бы он присутствовал, и Мора тоже. Но они и сами должны присутствовать. Где-то около часа мы обменивались доводами, после чего так и решили при условии, что мы, все трое, придем безоружными и согласимся на обыск.

Чтобы ускорить дело, я одолжил капитану Купусу, Гораку и остальным лошадей, что, казалось, произвело на них впечатление. Пока их седлали, я сумел спрятать азот — по понятным причинам я не буду указывать место.

Встреча проходила под открытым небом, среди мягко падающего снега, круг камней служил Купусу и другим четырем офицерам наемников, Белло, Виво и мне в качестве сидений. Ни Инклито, ни Моры не было, поэтому мы сразу же попросили, чтобы их привели.

И тут я очень сильно удивился (первый раз в тот день), потому что девушка, которую вывели с Инклито, была не Мора, а Фава. Я постарался сохранить самообладание и, надеюсь, справился со своим лицом лучше, чем Белло и Виво. Мы настояли на том, чтобы для Инклито и Фавы — которую называли Морой — принесли сидения, и это было сделано. Остальные наемники столпились вокруг, и переговоры начались.

Мы начали с того, что ознакомили Инклито (и, конечно, всех слушателей вокруг нас, хотя и делали вид, что разговариваем с ним наедине) с нынешней ситуацией. В соответствии с его приказом, сказал я ему, я пришел в Бланко в то утро, когда он ушел из дома. Я ожидал, сказал я, что орда Бланко уже собралась и готовится к походу.

Вместо этого я обнаружил меньше сотни человек, больше половины из которых были наемниками. Мой заместитель и я провели добрых два часа, совещаясь с разными людьми, но наши усилия прибавили только сорок два. Тогда мы собрали первых людей города, в том числе тех, кто не хотел присутствовать. Я подробно описал опасность поражения, серьезную опасность того, что небольшие группы труперов, далеко отстоящие друг от друга, могут быть уничтожены одна за другой противником, малочисленным по сравнению с их общим числом, но превосходящим численностью каждую группу.

Я предупредил их, что мы немедленно выступим с теми войсками, которые у нас есть, бросим вызов силам Дуко — какими бы большими они ни были — и будем сопротивляться их вторжению изо всех сил. Если мы будем побеждены (а я честно признался, что именно этого и ожидал), я посоветовал бы им сдаться на милость Дуко Ригоглио, который, возможно, позволил бы некоторым из них сохранить свои дома, лавки и фермы.

После чего мы построились — двадцать кавалеристов и девяносто шесть пехотинцев — и двинулись в путь.

Инклито нахмурился и покачал головой:

— Вы ужасно рисковали.

Я сказал ему, что это очень любезно с его стороны, но он так же хорошо, как и я, знает, что это работа труперов — идти на страшный риск, выполняя свой долг. (Я почувствовал, что мои слушатели хорошо это восприняли.)

Фава спросила, не могли ли мы идти чуть медленнее, чтобы к нам присоединились те, кто сзади.

Я покачал головой:

— Мы шли так быстро, как только могли, а наши всадники ехали впереди, чтобы вести разведку и собирать всех новобранцев, которых они могли уговорить присоединиться к нам на фермах, мимо которых мы проезжали. Быстрым маршем мы почти достигли последних пахотных земель, прежде чем разбили лагерь.

Белло добавил, что мы шли до полуночи, чтобы сделать это, и поднялись на следующее утро вместе с Коротким солнцем.

— Мои люди и я покинули Бланко около трех часов дня, — сказал Виво. — Благодаря этому мы смогли догнать Инканто, когда он остановился здесь. Остальные хотели подождать и выйти утром, и, по-моему, они так и сделали.

— На второй вечер мы остановились там, где сейчас стоим лагерем, — объяснил я Инклито. — Пастухи предупредили нас, что враг близко, и мы послали вперед патрули, чтобы выяснить, где он находится.

Купус откашлялся, глядя то на своих товарищей, то на нас:

— Прошлой ночью вы сказали некоторым из этих людей, что собираетесь раздавить нас. Меня там не было, но это то, что я слышал. Сколько у вас тогда было людей?

— Примерно двести пятьдесят, — сказал я; это было правдой, хотя я и не знал точно, когда говорил об этом.

— Вы думали, что сможете это сделать с таким числом труперов?

— Или с половиной этого числа, — заявил я.

— Каким образом?

Я покачал головой:

— Я поклялся не сражаться против вас, капитан, но вы не поклялись не сражаться против меня.

Один из слушателей запротестовал — Чаку, я полагаю. Услышав его, я добавил:

— Кроме нескольких моих друзей среди вас. Конечно, капитан Купус не давал такого обещания.

— Вы думаете, что люди, о которых он говорил, — все его войско? — громко спросила Фава. — Это очень глупо с вашей стороны. Разве я не говорила вам, что мы с отцом остались у вас только потому, что Инканто не хотел, чтобы мы уезжали? Он мог бы легко освободить нас прошлой ночью, если бы захотел. — Инклито бросил на нее строгий взгляд, словно хотел заставить ее замолчать.

— Вчера вечером их было меньше трехсот. — Купус вернул нас к теме разговора. — Сколько их сейчас? Я видел кое-кого, кто, кажется, только что догнал вас.

— Около семисот пехотинцев, — ответил Белло. Сомневаюсь, что это было правдой.

Я поднял свой посох вместе с Оревом, хлопающим крыльями:

— Это не имеет значения. Во-первых, вы в полной безопасности — по крайней мере, от нас, хотя я не могу говорить за Дуко, — пока я командую. Я поклялся, что мы не будем нападать на вас, и мы не будем.

Во-вторых, вы будете в такой же опасности, исходящей со стороны ста шестнадцати труперов, с которыми я покинул Бланко, как и со стороны семисот, которых мы имеем сейчас, — или со стороны шестнадцати сотен, или пяти тысяч. Если мы будем сражаться с вами, вы будете уничтожены. Это то, чего мы, все пятеро, надеемся избежать.

Купус поднял бровь:

— Но будем ли мы в безопасности на вашей службе?

— Конечно, нет. Мы собираемся сразиться с Дуко и разграбить его город — хотя добычу придется делить с Олмо и Новеллой Читта; по крайней мере, я так думаю. Некоторые из нас — возможно, многие — будут убиты. Некоторые из вас тоже будут убиты. Если бы я был хотя бы наполовину тем пророком, каким меня считают люди, я мог бы сказать вам, сколько. Я не могу.

Один из офицеров (его зовут Карабин) спросил:

— Не можете ли вы предсказать, возьмем ли мы ваше серебро?

— Я предпочитаю не делать этого.

— Можете? — повторил Купус.

— Если вы спрашиваете о своем личном решении, капитан, я не могу вам ответить. Если вы имеете в виду всю вашу роту... — я развел руками. — Я же здесь.

Еще один лейтенант сказал, имея в виду офицера Дуко:

— Я думаю, что мы должны привести и Сфидо[84].

Я сказал ему, что согласен.

Привели пленного офицера Солдо, и, когда я увидел, что они не потрудились развязать ему руки и что никто не принес ему камня для сидения, я понял, что мое решение было правильным.

— Это капитан Сфидо, командир, которого Дуко поставил над нами, — сказал Купус. — Формально я его заместитель.

Кое-кто из слушателей хихикнул.

— Капитан, эти трое из Бланко. А тот, который в черной сутане, — чародей Инклито.

В его глазах читался вопрос, и я кивнул.

— Когда я впервые встретил его, он был Раджаном из Гаона. Здесь его называют Инканто, но в Гаоне говорят, что его настоящее имя Шелк.

Когда я покачал головой, Орев громко каркнул: «Хорош Шелк!» — Я приказал ему замолчать.

— Эти двое — полковник Виво и полковник Белло. Они, наверное, лавочники с иглометами или фермеры, вроде здешнего генерала Инклито. Я не знаю.

— Вы пытаетесь убедить этих труперов не подчиняться их долгу, — сказал мне Сфидо; услышав его голос, я понял, что он — опасный противник.

— Вовсе нет, — заявил я. — Я просто пытаюсь убедить их, что они должны вернуть все, что получили от вашего Дуко, и поступить на службу к Бланко. Капитан Купус сообщит вам об изменениях, и мы позволим вам вернуться к вашему Дуко, чтобы рассказать ему об этом. Мы даже дадим вам лошадь для этой цели.

— Они еще не получили денег от Дуко Ригоглио, — сказал Сфидо. — Однако многие из них были с ним почти месяц. Если они сделают то, что вы предлагаете, они потеряют большую часть зарплаты, денег, которые они заработали и которых заслуживают.

— Вы готовы заплатить им сейчас? — спросил Белло.

— Нет. — Сфидо показал свои связанные запястья. — А вы?

Белло не ответил. Я спросил Сфидо:

— Вы хотите сказать, что деньги у вас здесь, спрятаны в палатке?

Он покачал головой:

— Их пришлют из Солдо десятого числа этого месяца.

Среди слушателей поднялось волнение.

— Мы должны перехватить их, Инканто, если сможем, — сказал Инклито. — Это не должно быть слишком сложно для тебя.

Я кивнул.

Сфидо улыбнулся — у него была добрая, теплая улыбка:

— Потом вы скажете, что заплатите им за время, проведенное на службе у нашего Дуко. Если здесь есть кто-то достаточно глупый, чтобы поверить в это, вы, вероятно, убедите его.

— Нет, — сказал я, — не скажу.

Офицер, чье имя я еще не знал, дородный мужчина со светлыми усами, объявил:

— Я думаю, что это зашло слишком далеко. Если мы останемся с Солдо, то получим обещанное Дуко жалованье. Если мы подпишем контракт с Бланко, то начнем все сначала за меньшие деньги. Мы все видели орду Дуко. Большинство из нас не видели орду Бланко. Я и сам не видел, но, судя по тому, что я только что услышал, Дуко победит.

— Вы не были в Гаоне, — сказал лейтенант Карабин.

— Я бы сказал то же самое, если бы был там.

Препирательство продолжалось в течение какого-то времени. Мне потребовались бы все листы, которые у меня есть, чтобы записать их слова, да я и не помню их достаточно хорошо; часто два или даже три человека говорили одновременно.

Наконец я встал на свое каменное сиденье и смог успокоить их.

— Вы вот-вот подеретесь между собой, — сказал я им.

Два офицера-наемника громко это отрицали.

— Послушайте меня! Если вы решите остаться на службе у Дуко Ригоглио, гаонцы среди вас и несколько других, кто был в Гаоне, будут драться с остальными. Если вы перейдете на сторону Бланко, почти половина из вас будет сражаться, чтобы остаться с Дуко. Среди вас нет ни одного человека, который не знал бы в глубине души, что я только что сказал правду.

Я ждал, что кто-нибудь возразит. Никто этого не сделал, и Орев каркнул:

— Шелк речь!

— Я уже говорил, что с сотней труперов мог бы раздавить вас. Теперь вы видите, как легко я мог бы это сделать. Зачем мне труперы, если я так легко мог бы заставить вас сражаться между собой?

Им стало стыдно, и они промолчали.

— Но я не хочу видеть, как вас уничтожают. Слишком многие из вас сражались рядом со мной, когда мы победили Хан. Позвольте мне еще раз привести доводы в свою пользу; я обещаю сделать это быстро и потом вести себя как можно тише.

Во-первых, Бланко вам заплатит. Во что бы ни верил капитан Сфидо, я знаю, что Солдо не заплатит — у них просто недостаточно денег.

Во-вторых, победит Бланко. Несколько минут назад я говорил о том, чтобы разделить добычу, взятую в Солдо, с Олмо и Новеллой Читта. Вы слышали, чтобы кто-нибудь спросил об этом? Или возразил? Союзники Дуко теперь наши союзники.

— Я всем рассказала, что они перешли на нашу сторону, — сказала Фава.

— Одним словом, — продолжал я, — Бланко, безусловно, победит, и, я полагаю, любой из вас, кто посмотрит на это прямо, увидит, что аргументы очень убедительны.

Дородный офицер фыркнул:

— Для меня недостаточно убедительны.

— Слушать Шелк! — настойчиво сказал Орев, и я велел ему замолчать.

— Я уверен, что многие из этих людей встанут на вашу сторону, лейтенант. Я хотел бы поговорить с теми, кто встанет на мою.

Он встал и вытащил игломет.

Как и капитан Купус.

— Не думаю, что мы это допустим, — сказал Купус.

— У вас нет причины не делать этого, — сказал я ему. — Все, что я хочу им сказать, это то, что они не должны сражаться со своими товарищами, которые так же и мои. Самое лучшее, если бы вы сражались за Бланко и справедливость. Но для вас было бы лучше сражаться против Бланко, чем между собой.

Я снова обратился к Купусу:

— Капитан, я хотел бы сделать вам предложение, которое удержит вас от убийства друг друга. Полковник Белло, полковник Виво и я пришли сюда с вами, без оружия и под флагом перемирия. Я уверен, что вы не станете отрицать этого; вы знаете, что это правда.

Он кивнул.

— Очень хорошо. Я хочу обменять себя на генерала Инклито и его дочь. Если...

Дородный офицер со светлыми усами перебил меня:

— Когда вы перечисляли причины, по которым ваш город мог бы победить, вы ничего не сказали о вашей магии.

— Это не мой город, — сказал я ему, — и у меня нет магии, угрожающей вам.

Это вызвало гул разговоров.

— Моя бабушка — старая, очень старая женщина, — громко закричала Фава, чтобы ее услышали. — Ей было почти пятьдесят, когда она приехала сюда, на Синюю, и она много знает о стрего. Она говорит, что Инканто — самый великий стрего, которого она когда-либо видела.

— И не говорите потом, что вас не предупреждали! — еще громче прокричала она.

Купус подошел достаточно близко, чтобы говорить почти нормально:

— Вы хотите обменять себя на Инклито?

Я кивнул:

— И на его дочь. Я хочу быть с вами, чтобы вы не убили друг друга.

— Только не дочь. — Убрав игломет в кобуру, он взял у одного из наблюдателей карабин и выстрелил в воздух, призывая к тишине. — Она приехала одна, чтобы попытаться вытащить отца, и мы ее задержали.

На этом наша встреча и закончилась. Прежде чем уйти, Инклито попытался поговорить со мной наедине, но ему помешали Купус и охранники. Он сказал Купусу:

— Примите совет от того, кто знает, капитан. Все кончено. Вы и ваши люди скоро станете частью орды Бланко. Вы можете так не думать, но вы не знаете Инканто так, как я. — Он поцеловал Фаву перед тем, как уехать с Белло и Виво.

До наступления темноты наши руки были свободны, а потом Сфидо приказал связать нас. Стражники забрали мой посох и прогнали Орева.

Глава тринадцатая ПОБЕГ НА ЗЕЛЕНУЮ

В очередной раз я позволил этому отчету отстать от событий. Я вернулся в Бланко и снова остановился у моих друзей — торговца канцелярскими принадлежностями Аттено и его жены; он позволил мне наполнить эту маленькую чернильницу и дал мне много бумаги — больше, конечно, чем мне когда-либо понадобится. Моя задача — собрать достаточно денег, чтобы заплатить нашим наемникам, и я нахожу ее далеко не легкой; но прежде чем я перейду к этому, я должен объяснить, как мы заполучили их, хотя я вряд ли могу ожидать, что всякий, прочитавший об этом, мне поверит.

У них не было палатки для Фавы и меня; единственная палатка во всем лагере принадлежала Сфидо. Снег, который я поначалу переносил легко, после захода солнца превратился в своего рода пытку, промочив и охладив всех. Мы с Фавой скорчились под терновником, и хотя она, возможно, и получила от меня немного тепла, я не получил от нее ничего. Несколько часов я лежал, дрожа, в то время как четверо труперов с карабинами охраняли нас, мои замерзшие пальцы сжимали друг друга под одеждой, но в конце концов я заснул.

Или проснулся.

Вместо камней я лежал на ровном каменном полу, который казался благословенно прохладным, хотя горячий воздух, которым я дышал, мог исходить из бани. Человек, голова которого была обмотана тканью на гаонский манер, нагнулся надо мной, потряс меня за плечо и тихо сказал:

— Раджан, Раджан.

Я сел, каким-то образом чувствуя, что потная девушка, лежавшая рядом со мной, была человеком, хотя свет был настолько тусклым, что я с трудом видел лицо человека, который тряс меня за плечо.

— Да, Чаку, я проснулся. Чего ты хочешь от меня?

— Раджан, где мы?

Я понятия не имел, но приложил палец к губам, боясь, что он разбудит Фаву.

Один из труперов, который должен был охранять нас, подошел и встал рядом с Чаку. Его звали Шрайнер[85], и он спросил меня голосом, дрожащим от страха:

— Вы сделали это с нами?

— Сделал с вами что? — Когда у меня нет ответа, я предпочитаю ответить вопросом на вопрос.

Чаку повернулся к нему:

— Я что, сплю?

Когда Шрайнер не ответил ему, я спросил:

— Чаку, спрашиваешь ли ты во сне других, спишь ли ты?

— Никогда!

— Тогда я сомневаюсь, что ты сейчас спишь, — сказал я ему.

Дородный раб-человек распахнул дверь, и в комнату вошел невысокий, но красивый мужчина в богатой мантии; за ним следовало трое обнаженных мускулистых рабов-людей. Их запястья охватывали железные обручи, соединенные тяжелыми цепями, которыми они размахивали, как оружием. Хозяин в мантии указал на Чаку; чувствуя, что сейчас произойдет, я поспешил встать перед ним с распростертыми руками.

Рабы заколебались; затем самый крупный из них, седеющий мужчина с торчащими ушами и выступающей челюстью, указал на Шрайнера.

Его хозяин кивнул.

Шрайнер поднял свой карабин, но раб выбил его из рук Шрайнера, раньше чем тот успел выстрелить; второй удар цепи большого раба последовал как молния, бросив Шрайнера на каменный пол.

Тотчас же хозяин в мантии бросился на него и, казалось, поцеловал в шею. Его раб прошептал:

— Ты, твою мать, лучше делай копыта, патера.

Он не успел договорить, как Чаку выстрелил. Голова хозяина в мантии практически взорвалась, обрызгав мое лицо кровью и мозгами, которые с силой разлетелись во все стороны. Из других частей огромной комнаты тоже начали стрелять, пули с визгом рикошетили от стен, потолка и пола. Рабы закричали и подняли руки, затем схватили тело своего господина и выбежали, захлопнув за собой железную дверь.

Фава с криком села.

К тому времени я уже узнал это место. Охваченный изумлением и благоговением, я пробормотал:

— Я сплю и вижу сны, а они — в моем сне. — К счастью, Чаку меня не услышал.

Комната, в которой мы находились, была так тускло освещена, что я едва мог разглядеть ее стены; но, насколько я мог судить, только Фава изменилась. И даже Фава изменилась почти неуловимо, потому что всегда казалась розовощеким ребенком, едва достигшим половой зрелости, с длинными светло-каштановыми волосами и обаятельной улыбкой.

Размышляя об этом, о том, что только что произошло, и еще кое о чем, я снова сел на прохладные каменные плиты, рисуя указательным пальцем правой руки круги на щеке.

Пока я сидел, погруженный в свои мысли, Шрайнер, наш охранник, пришел в себя; его голову перевязали полосами материи, оторванными от его туники, а затем, поскольку ему, казалось, не нравилось мое общество, ему помогли встать и увели. Я видел все это, но это не произвело на меня особого впечатления. Я чувствовал, что этот сон должен скоро закончиться, как и наш прежний сон о Зеленой, прерванный поварихой. Различные неприятности, с которыми я пытался как-то справиться, лежа рядом с Фавой под заснеженным терновником, снова сдавили меня, и я, без особой надежды, боролся с ними, гадая, не замерзаю ли я на самом деле до смерти, вытирая рукавом сутаны пот с лица.

Я хотел помешать наемникам убивать друг друга и не видел другого способа сделать это, кроме как привлечь их всех на сторону Бланко, а покамест намеревался сглаживать ссоры, свидетелем которых мне доведется стать.

Очень хорошо, их нужно было привлечь на сторону Бланко — но об этом не могло быть и речи, пока не пройдет достаточно времени, чтобы ясно показать ложность обещаний Дуко, — и к тому времени война, скорее всего, будет проиграна. Я горько упрекнул себя за то, что сделал вид, будто согласен, когда Инклито заговорил о перехвате мулов с серебром, которых обещал прислать Дуко, — кивнув головой, я показал, что принимаю мысль о том, что Дуко Ригоглио располагает такой суммой и заплатит ее. На самом деле я кивнул, чтобы казалось, будто мы с Инклито согласны по всем вопросам. И все же это была ошибка, о которой я продолжаю сожалеть.

(Пока я писал, мне пришло в голову, что есть шанс, пусть и незначительный, что Инклито был прав, а я ошибся. До десятого осталось всего три дня. Хорошо бы послать всадников перехватить серебро, если оно существует; но у меня здесь нет лошадей, о которых можно было бы говорить, и я уверен, что Инклито сделает это сам, если он не будет вести ожесточенный бой.)

Как убедить Дуко Ригоглио отказаться от войны? Для этого я послал к нему Фаву, а также написал письма в Олмо и Новеллу Читта, надеясь, что гонцы будут захвачены труперами Солдо — и все для того, чтобы Ригоглио отменил вторжение, опасаясь, что его союзники не так надежны, как он предполагал. Оба моих трюка явно провалились, и, сидя на каменном полу душной комнаты, в которой я не мог находиться, я не мог придумать ни одного нового плана, который мог бы привести к успеху.

Что еще хуже, Мора стала одним из гонцов, чьими жизнями я рисковал в надежде добиться мира. К этому времени она, по-видимому, была схвачена, изнасилована и рыдала в подземелье, гораздо худшем, чем это подземелье в моем сне.

За всем этим скрывалась еще более серьезная проблема: как я могу вернуться в Новый Вайрон, к тебе, Крапива, как мне бы хотелось, не бросив здесь своих друзей? Все эти проблемы до сих пор мучают меня, но эта больше всех.

Фава подошла и села рядом со мной, а я, оглядев ее и улыбнувшись, вдруг понял, что половина комнаты в нашем распоряжении.

— Я подумала, что тебе не помешает общество. — Она ответила улыбкой на улыбку. — Кто-нибудь, с кем можно поговорить, даже если это я.

— Ты думаешь, что я твой враг. — Я покачал головой. — Я никогда им не был, Фава. Пока мы были там, где были, я не мог быть твоим другом, но я никогда не был твоим врагом.

— Так однажды сказала Мора.

— И она была права. Если мы собираемся быть друзьями, скажи мне сейчас вот что. Ты так молода, как выглядишь?

Через мгновение она покачала головой.

— Я так и думал. Ты старше и очень хитроумна...

Она рассмеялась, и это был звонкий девичий смех.

— Слишком часто ты это показываешь. Ты действительно пыталась освободить Инклито?

Она кивнула:

— Он был добр ко мне. Он позволил мне жить с его дочерью в его доме и относился ко мне почти так же хорошо, как и к ней. Я причинила боль ему и его матери и, если бы могла, хотела бы загладить свою вину.

Я снова улыбнулся, стараясь, чтобы моя улыбка не стала горькой:

— Мало кто из нас настолько благороден.

— Я ведь ни на минуту тебя не обманула, правда?

— Напротив, — сказал я. — Я очень надеялся, что ты говорила правду.

— Ну, так и было. Но я хотела поквитаться с Дуко Ригоглио. Держу пари, ты думал, что я не доставлю это письмо.

— Я надеялся, что ты это сделаешь, и считал, что ты в силах.

— Я так и сделала. Он арестовал меня и собирался отрубить мне голову.

Я извинился и сказал ей, что не думал, что он может отреагировать так бурно.

— Ты считаешь, что я умна, потому что ты сам умный. Ты считаешь, что все, кто против тебя, тоже должны быть умными. Если бы Дуко был умен, он хотел бы сохранить меня в качестве шпиона. Я рассчитывала на это, но все говорят, что он более чем наполовину сумасшедший, и он пришел в ярость, когда я принесла плохие новости.

Я сказал, что хотел бы поговорить с ним.

— Нет, лучше этого не делать, — уверенно сказала Фава.

— Значит, он собирался убить тебя. Я так понимаю, ты сбежала?

Она снова рассмеялась:

— А ты думаешь, что я не могла? Они поместили меня в маленькую комнату с железными прутьями на окне, и как только они перестали смотреть, я пролезла между ними. Мы можем очень сильно менять свое тело. И ты это знаешь. Я знаю, что ты знаешь, потому что ты вложил это в мою историю в тот раз.

Я кивнул:

— Я знаю, что вы можете удлинять ноги и расправлять руки, превращая их в крылья.

— Мы можем делать и многое другое. Помнишь, как Флоссер[86] связал мне руки? Я могла бы вытащить их прямо тогда! Не думай, что я не испытывала искушения, просто чтобы увидеть его лицо. Мы даже можем проскользнуть под дверью, если там есть большая щель. Хочешь увидеть, как я удлиняю шею и открываю капюшон? Мы делаем это здесь, чтобы заставить животных думать, будто мы больше, чем мы есть.

Я сказал ей, что очень хотел бы это увидеть, если она уверена, что никто другой этого не увидит.

— Они боятся даже взглянуть на тебя, а мои волосы скроют это. Я только ненамного удлиню шею.

Она повернулась ко мне лицом, подняла голову и улыбнулась. Ничего не произошло, и я сказал ей:

— Нам не нужно беспокоиться о том, что они это увидят.

— Я не могу!

— И еще ты не можешь летать, — сказал я. Я гадал, но был совершенно уверен, что моя догадка верна. — Зато ты можешь бегать и прыгать, и, если бы здесь были лошади, ты бы даже научилась ездить верхом, как Мора.

Она вытаращила глаза:

— Что произошло?

— Я заснул, вот и все. Мы с тобой сидим и разговариваем в моем сне, и ты такая, какой я тебя представляю.

Она обвила руками мою шею и поцеловала меня.

— Крайт однажды сказал мне, что его жизнь была кошмаром, в котором он был пойман в ловушку в теле пьющей кровь рептилии, — сказал я, когда освободился.

— Вот именно! В точности!

— Я так не думаю, но я тебе не судья. То, что ты должна понять — то, что мы оба должны понять, — что это действительно кошмар, независимо от того, мой он или наш. Твой разум присоединился к моему собственному, чтобы породить его. Я часто думал о тебе как о девушке, хотя и знал, кто ты на самом деле. И ты, должно быть, тоже часто думаешь о себе как о девушке. Таким образом, в нашем общем кошмаре ты на самом деле...

Она вскочила на ноги и помчалась прочь, ее длинные волосы развевались за спиной, как знамя. Я наблюдал за ней, вспоминая, как Мамелта бежала по залу спящих, одержимая девушкой, запертой в маленькой и вонючей спальне, девушкой, слишком голодной и больной, чтобы бегать, даже если бы она была свободна.

Секундой позже Фава исчезла в дальнем тусклом углу комнаты. Еще одна секунда, и она вернулась. Я сказал, что она больше не может летать, но она, казалось, летела, когда мчалась обратно ко мне.

— Мужчины... — задыхаясь, она упала на пол. — Идут. Они видели, как я тебя поцеловала. Один из Солдо... — она указала пальцем.

Я посмотрел:

— Капитан Сфидо, капитан Купус и еще один офицер.

— Цептер[87]. — Она выдохнула. — Мы ему не нравимся.

Цептер был дородным офицером со светлыми усами. Я пробормотал, что при сложившихся обстоятельствах вряд ли могу его винить, но не уверен, что Фава меня услышала.

— Можно нам поговорить с вами, Раджан? — спросил Сфидо.

— Вы, конечно, можете говорить со мной, но я бы предпочел, чтобы вы обращались ко мне не так.

— Как же нам вас называть? — Он неуверенно шел вперед, но все равно был далеко впереди двух других.

— В Бланко меня называют Инканто.

Все трое остановились, глядя друг на друга.

— Зовите его Дервиш, — лукаво предложила Фава. — Это хорошее имя, и я не думаю, что он будет возражать.

— Мы... — начал было Купус, замолчал и начал сначала. — Люди... — он откашлялся.

— Садись, — сказала ему Фава. — Ему не нравится, что ты вот так стоишь над ним. (Они были еще в полудюжине шагов от меня.) И мне. И папе; я уверена, что он не забыл, когда ты заставлял нас сидеть на холодной земле и кричал на нас сверху.

— Я не хотел вас оскорбить, — спокойно ответил Сфидо. — Я разрешил вам сидеть в знак уважения.

— Ты заставлял нас сидеть, потому что боялся, что он снова тебя пнет! Он бы так и поступил!

Я встал:

— Я уверен, что эти храбрые труперы пришли не для того, чтобы ссориться с нами.

Все трое кивнули, Сфидо особенно энергично.

— Эти храбрые труперы вообще не пришли бы, если бы я не показала им, что ты не кусаешься.

— Мы хотим заключить сделку, — сказал Купус. — Вам придется верить нам...

Фава фыркнула.

— И вы можете. Вы пришли во время перемирия, и никто не пытался причинить вам вред. Вы обменяли себя на пленника, которого мы держали законно. Вы сами предложили этот обмен.

— Я тоже пришла добровольно, — сказала ему Фава, — и Инканто хотел обменять себя на меня и папу.

Я жестом попросил ее замолчать:

— В то время я не знал, что ты можешь сбежать, когда захочешь, поэтому не имеет никакого значения, осталась бы ты со мной или ушла с Инклито. Давай не будем об этом спорить. Капитан Купус, какую сделку вы хотите предложить?

— Люди говорят, что вы перенесли нас сюда с помощью магии, — вмешался Цептер. — Это правда?

— Нет, — ответил я ему.

Фава топнула ногой:

— Инканто!..

— Я не переносил. Ты бы хотела, чтобы я солгал?

— Ты... — ее лицо пылало от ярости.

Я повернулся к Купусу:

— Теперь, когда мы уладили этот вопрос, какова ваша сделка?

— Вы можете перенести нас туда, где мы были?

— На тот голый заснеженный склон холма? Я удивлен, что вы не предпочитаете это место.

Несмотря на всю свою злость, Фава хихикнула.

— Он был инхуму, не так ли? Тот, чей слуга сбил с ног Шрайнера.

Я кивнул.

— Вы знаете, где мы находимся?

— Мне так кажется, — сказал я. — А вы, капитан? Скажите мне, что это за виток?

Купус покачал головой:

— Вы хотите сказать, что мы действительно на Зеленой? Магия или нет, я в это не верю.

Через мгновение Цептер спросил:

— У них действительно есть слуги-люди? Я не знал.

— У них есть слуги-люди и на нашем витке, — сказал я ему. — Вы наемник, капитан?

— Лейтенант. — Цептер выпрямился. — Да. Я наслаждаюсь этой честью.

— Вы служите Дуко Ригоглио за серебряную карту каждый...

— Три, — прервал меня Купус. — Две карты в месяц для сержанта и три для лейтенанта.

— И четыре для тебя, — сказала ему Фава, и он кивнул.

— Сколько потребуется, — спросил я у Цептера, — чтобы убедить вас служить инхуми?

— Никогда!

— Вы настаиваете, что я стрего, колдун, так что позволь мне превратить эти серебряные карты в золотые. Три золотые карты каждый месяц, лейтенант Цептер. Разве этого не достаточно?

— Достаточно, — сказал Сфидо. — Более чем достаточно. Не отрицайте этого, Цептер. Я видел ваше лицо. — Он повернулся ко мне. — Вы действительно считаете, что у инхуми могут быть слуги-люди на... там, откуда мы пришли?

Я пожал плечами:

— Я встречал их однажды в местечке под названием Паджароку, и теперь должно быть очевидно, что они могли бы иметь их здесь, если бы захотели и у них было бы золото — или, еще лучше, настоящие карты. Или даже серебро, мне кажется.

— Хочешь наняться ко мне, Дервиш? — спросила Фава. — Сколько? Когда мы вернемся, я посмотрю, смогу ли я собрать такую сумму.

— Ты не инхума, грязная маленькая килька, — сердито сказал Цептер, — и...

— Мора! Меня зовут Мора, и это имя лучше твоего! — Фава подняла платье выше колен и начала танцевать, сначала комично, но вскоре грациозно. — Посмотри на эти ноги. Это ноги инхумы, не так ли? Вот. — Остановившись, она собрала волосы за спиной, как будто собиралась завязать их, и вложила получившийся хвост ему в руку. — Это парик. Тяни изо всех сил, и он тут же сорвется.

Улыбнувшись, я положил руку ей на плечо.

— Зубов нет, видишь? — Она улыбнулась ему, показав два ряда белых и очень ровных зубов. — Это потому, что мы не жуем. Просто клыки, чтобы высосать твою кровь. Хочешь посмотреть на них? — Поднесенные ко рту, ее указательные пальцы взяли на себя эту роль.

— Мы пришли поговорить с вами о серьезном деле, — сказал мне Купус.

Я кивнул:

— О каком?

— Мы уже... — Он замолчал и перевел дыхание. — Мы бы хотели вернуться на бесплодный склон холма, которым вы нас попрекаете. — Он посмотрел на Сфидо и Цептера, и оба кивнули. — Если вы можете это сделать...

Я покачал головой, и Фава торжествующе крикнула:

— Ты не можешь.

— Да, не могу, — ответил я. — По крайней мере, не сейчас.

Сфидо подошел ко мне ближе:

— Может быть, позже вы сможете это сделать?

— Вероятно.

— Каким образом? — спросил Цептер.

— Вы пытаетесь заключить со мной сделку, — сказал я им, — так что едва ли можете винить меня, если я выдвину свои условия.

Купус кивнул:

— Вперед. Давайте послушаем.

— Если вы вернете мой посох — мою собственность, отнятую у меня без всякой на то причины, — и если вы все трое признаете, что мы на самом деле находимся на Зеленой, витке, который для большинства из нас никогда не был чем-то большим, чем цветной диск света в небе, я расскажу вам, как мы можем вернуться на Синюю.

Сфидо кивнул:

— Он может быть у кого-то из труперов. Я спрошу. Что касается меня, если вы утверждаете, что мы действительно на Зеленой, я это приму. Вы утверждаете, Раджан? — Увидев мое лицо, он сглотнул и поспешил прочь.

— Здесь жарко, — медленно произнес Купус. — Очень жарко.

— Нам, инхумам, это нравится, — объявила Фава.

Он не обратил на нее внимания:

— Но ведь мы находимся в комнате в здании. Я достаточно стар, чтобы помнить Виток длинного солнца, Инканто. И вы тоже, как все видят. Я не знаю, как это было в вашем городе, но у нас были здания, которые согревались большой печью в подвале.

Я кивнул:

— Мне кажется, дворец Пролокьютора в Вайроне отапливали подобным образом, хотя дворец кальде — нет. Полы дворца Пролокьютора всегда были теплыми, даже в прохладную погоду.

Кряхтя, Купус наклонился, чтобы коснуться пола, на котором я сидел ранее, и я заверил его, что пол холодный по сравнению с воздухом комнаты.

— Вы хотите сказать, что снаружи так тепло?

— Нет.

— Тогда почему вы настаиваете, что мы на Зеленой? — спросил Цептер.

— Нет, не настаиваю, — ответил я, — но я помню эту комнату, и она была на Зеленой. Намного более вероятно, что мы находимся там, чем то, что эту комнату перенесли на Синюю. Не так ли?

Купус начал:

— Копия...

Я снова сел.

— Снаружи будет не так жарко, как здесь, — сказала Фава, — потому что там намного жарче, вот что он имеет в виду. Это подвал. Разве ты не видишь этого?

— Похоже на то, — неохотно признал Купус.

— Так и есть. Мы под землей, и поэтому здесь прохладнее. Снаружи должно быть очень хорошо.

Цептер наклонился, чтобы заговорить со мной:

— Я сожалею о вашем посохе, Дервиш. Приказ капитана Сфидо, и он представляет нашего нанимателя. Остальные просто выполняли приказы.

— Я понимаю.

Тяжело и довольно неуклюже Купус сел рядом со мной:

— Вам он нужен, чтобы вернуть нас обратно?

Я покачал головой:

— Для этого он не нужен — более полезным может оказаться карабин.

— Без Сфидо... — начал было Цептер, но Купус заставил его замолчать.

— Я вообще-то не хочу его, — сказал я им. — Или, по крайней мере, мне так кажется, и особенно на таких условиях. Я еще не совсем определился. Я надеялся, что вы вернете мой посох, потому что я скучаю по Ореву. Ему нравится сидеть на нем.

Цептер поднял брови:

— Ваша птица?

— Да. — Я закрыл глаза. — Вы прогнали его, некоторые из вас. Я думаю, что посох может сделать это проще. — Я попытался представить себе посох и Орева, с глухим стуком приземляющегося на его Т-образную рукоятку, как он часто делал в последние дни.

— Вот опять идет этот офицер из Солдо, — сказала Фава, — но у него нет посоха.

— Иногда, — прошептал я, — когда я почти просыпаюсь…

Временами у Сфидо была маслянистая, почти женская манера говорить, что напоминало мне одного из авгуров в нашей схоле; вот так он и сказал:

— Мне ужасно жаль, но ваш посох, кажется, не пошел с нами, Раджан. Я разговаривал с рядовым Гевааром[88], который забрал его у вас. Он сказал мне, куда положил его, и, похоже, его не забрали, когда нас перенесли сюда.

Я думал о солнце на черных крыльях Орева, о том, как он выглядел, когда в тревоге вылетел из святилища Сциллы, об изогнутых колоннах самого святилища, стоявшего на утесах над озером Лимна, и не ответил.

— Куда он его положил, — спросила кого-то Фава, и патера Угорь ответил: — Какая разница?

Более грубый голос с оттенком жестокости в нем:

— Он спит?

— Нет, — ответила девушка.

— Да, — сказал я, но не был уверен, что они меня услышали — Орев порхал над синей водой, одно из его черных крыльев отливало синевой. На мгновение (если только на мгновение) он показался мне более реальным — черно-алая птица, летящая под тонкой золотой полосой Длинного солнца, — чем отвратительная комната-тюрьма на Зеленой, в которой я сидел, или чем заснеженный терновник, под которым я ютился вместе с Фавой. Возможно, я услышал скрип петель; теперь, когда весь этот ужас закончился и мы вернулись на Синюю, я не могу быть уверен.

Безусловно, я услышал удивленный возглас Фавы и недоверчивое восклицание Купуса:

— Черт побери!

Потом:

— Птиц взад!

Я открыл глаза. Орев был размером с четырехлетнего ребенка, с крыльями, которые казались оперенными руками; но он, как всегда, склонил голову набок, рассматривая меня одним глазом, черным как смоль:

— Хорош птиц?

— Хорошая птица, Орев. Я очень рад тебя видеть.

— Хорош Шелк!

— Он часто называет меня Шелком, — объяснил я Купусу. — Я считаю, что это имя его бывшего хозяина, человека, которого я намеревался привезти в мой город Новый Вайрон, но не привез. Сейчас Шелк стал аспектом Паса.

— Он выглядит совсем по-другому... — начала Фава.

— И ты тоже, — сказал я ей.

— Еще один инхуми? — спросил Цептер.

— Я уверен, что это не так. Орев, иди сюда. Боюсь, ты слишком велик, чтобы сидеть сейчас на моем посохе. Тебе придется идти самому или лететь. Ты все еще можешь летать?

— Птиц летать!

— Сомневаюсь, но скоро увидим.

— Рыб голов?

Кивнув, я встал:

— Конечно, нам понадобится еда, если мы собираемся остаться здесь на неопределенный срок, и я очень сомневаюсь, что инхуми нас накормят.

Фава потерла руки:

— Я бы хотела поесть прямо сейчас. Немного салата с густым белым соусом, который Десина делает из яиц и оливкового масла, и, возможно, кусочек ростбифа и немножко хлеба с маслом. — Ее улыбка выражала все, чем она была — девушка и хитрый ум позади девушки, и оцепеневшая инхума (одетая, как куклы из раскрашенного дерева), которая мерзла рядом со мной под безлистными ветвями, покрытыми снегом, сквозь который тут и там торчали игловидные черные острия.

— Дев вещь? — Орев был явно озадачен.

— Я бы не отказался, — сказал я Фаве. — Но если ты ждешь, что я сотворю его для тебя из воздуха, то будешь разочарована.

— О, нет. Мне просто интересно, что ты думаешь о ростбифе. Не очень большой и достаточно прожаренный, пожалуйста.

Цептер кивнул — кивок человека, который серьезно относится к еде:

— В последнем я с вами полностью согласен, Мора.

— Надеюсь, вы будете согласны с ней и в других делах, — сказал я ему. — Она поддерживает Бланко и Инклито...

— Папу? Конечно!

— Для начала. Вы выступаете против обоих, лейтенант Цептер — или, по крайней мере, вы выступали против них до сих пор. Сфидо, я не думаю, что с вашей стороны разумно позволять своей руке вот так блуждать по игломету.

Дородный лейтенант повернулся к нему с низким рычанием, которое могло бы исходить из горла большой и подозрительной собаки.

— Ваша преданность Дуко Ригоглио делает вам честь, — сказал я Сфидо, — но вы не сможете насильно добиться верности этих солдат.

— Когда мы вчера встречались, капитан, там было четверо ваших офицеров, — сказал я Купусу. — Лейтенант Цептер здесь с нами, что оставляет троих за бортом. — Я жестом указал на другую сторону комнаты. — Они там?

Он кивнул.

— Тогда позовите их. Нет, позовите всех.

Купус поднял левую руку, двигая ладонью по кругу:

— Все ко мне!

— Мы снова созовем общее собрание, — сказал я Сфидо. — А вам не приходило в голову, что эта девушка, я и все наемники из роты капитана Купуса могли бы каким-то образом вернуться на Синюю, оставив вас здесь?

Он молча посмотрел на меня и наконец покачал головой.

— Так и будет. Вы еще ничего не видели на Зеленой, капитан. Ничего за пределами этой комнаты. Когда вы будете спать в ее болотах и джунглях и увидите Город инхуми, эта мысль будет приходить вам в голову при каждом вздохе.

— Я не предам Солдо, — заявил Сфидо.

— Я не прошу вас об этом, — сказал я ему.

Орев подпрыгнул, его неуклюжие крылья замолотили по воздуху:

— Муж идти!

Я помахал им рукой:

— Лейтенант Карабин? Я не знаю имен ваших братьев-офицеров. Возможно, вы могли бы их представить.

— Я должен был бы сделать это сам, — сказал Купус. — Давайте, Карабин.

— Да, сэр. — Как и у Цептера, у него были щетинистые усы, но он был высокий и довольно стройный, а его волосы были черными. — Мы с вами еще не встречались официально, Раджан. — Он протянул мне руку, и я пожал ее.

— Это лейтенант Уоррен, а это лейтенант Уайт. Они из одного города. У нас не часто бывает два офицера из одного города.

Я пожал обоим руки:

— Могу я без обиды спросить, как наемник становится офицером?

— Нас выбирают наши люди, Раджан, — сказал Уайт. — Мы сформировали мой взвод, а потом выбрали сержантов и лейтенанта.

— Тебя? — спросила Фава, и он кивнул.

— Мы выбрали меня капитаном, как только определились с лейтенантами, — сказал Купус. — После этого Первый взвод должен был избрать одного из сержантов лейтенантом, а также выбрать нового сержанта.

К тому времени, как он закончил говорить, все мужчины собрались вокруг нас, что и было моей главной целью, когда я задал этот вопрос. Большинство из них смотрели на Орева, и я подождал еще немного, чтобы они удовлетворили свое любопытство, улыбаясь и кивая каждому, кто носил гаонский головной убор.

— Атас! — пробормотал Орев, и я кивнул. То, что я собирался сделать, или, по крайней мере, собирался попытаться сделать, было столь же рискованно, как позволить моим ногам свисать с носа воздушного корабля Тривигаунта; но мне нужно было понять степень моей власти над тем, что я тогда считал кошмаром, который разделял с Фавой, и это очертило бы ее, как ничто другое.

— Труперы, — начал я, — вы должны знать, почему я делаю то, что собираюсь делать, и чего я от вас жду. Я собираюсь все это объяснить, и это не займет много времени. Начнем с того, что мы находимся на Зеленой, зеленом витке, который вы видели в небе с тех пор, как были детьми. Зеленая — источник бурь и место размножения инхуми.

Послышался шум возбужденного разговора.

— Некоторые из вас могут сомневаться, что мы действительно здесь. Я не буду спорить — вы скоро убедитесь в этом сами. Минуту назад я собирался объяснить вашим офицерам, как, по-моему, мы могли бы вернуться на наш собственный виток. Я сказал, что сделаю это, если они вернут мне мой посох. Я сделаю вам то же самое предложение: верните мой посох, и я объясню, как мы можем — я сказал, лишь только можем — вернуться домой.

Я стоял молча, сосредоточившись, и позволил им говорить. Через несколько минут ко мне подошел Горак:

— У нас его нет, Раджан.

— Вы все еще считаете себя солдатами орды Дуко Солдо, сержант?

— Если вы спрашиваете меня лично, Раджан...

— Я спрашиваю обо всей роте, — твердо сказал я ему. — Ну?

— Да, — сказал Купус, стоявший рядом со мной.

Его тон был по крайней мере таким же твердым, как и мой. Посмотрев на мгновение в это жесткое, несколько мясистое лицо, я пожал плечами и повысил голос:

— В таком случае я больше ничего вам не скажу и оставлю здесь. — Закрыв глаза, я вытянул перед собой руки и изо всех сил подумал о мече, который вручил мне Сосед. Я не хочу сказать, что описал его себе словами — лезвие было черным и острым, и все остальное. Вместо этого я вспомнил его тяжесть в моей руке и острую кромку, которая убила так много инхуми и отрубила голову плюющегося ужаса.

Я услышал шипение сотен вдохов, рядом тихо ахнула Фава. «Ко мне, — подумал я, — ко мне!» Я протянул правую руку так же, как только что протянул ее лейтенантам. И что-то твердое, холодное и до боли знакомое схватило ладонь изнутри.

Глава четырнадцатая ДУКО РИГОГЛИО

Я открыл глаза. Лезвие казалось несколько темнее; его изгиб был чуть менее заметен.

Сфидо изумленно смотрел на меня, широко разинув рот.

— У вас есть игломет, — сказал я ему, — и труперы с карабинами. Вы же, конечно, не станете завидовать мне из-за простого меча.

Протиснувшись мимо него, я принялся выстукивать острием пятнистые серые плиты, прислушиваясь к издаваемому звуку.

— Вот, — сказал я на третьей, — подними ее для меня, пожалуйста, Фава. Помоги ей, Орев.

Вместе они попытались поднять, борясь с весом, пока сержант Горак не вышел вперед, чтобы добавить свою гораздо большую силу к их. И тут же вонь гниющей плоти, казалось, заполнила всю комнату. Из отверстия вниз вела крутая лестница, узкая и предательски скользкая из-за слизи. Я сказал Фаве:

— Тебе лучше идти впереди меня. Там, внизу, может быть, и опасно, но для тебя будет еще хуже, если ты останешься здесь одна.

Она кивнула, поколебалась и, наконец, сделала первый шаг, содрогаясь всем телом.

— И ты тоже, Орев. Позаботься о ней.

— Птиц идти? — с сомнением каркнул он. (Его голос был точно таким же, как и всегда, хотя он стал казаться каким-то неуклюжим, покрытым перьями карликом, и я видел его извилистые руки, боровшиеся с каменной плитой, а также похожие на руки крылья.) — Птиц спасать?

— Да, — твердо ответил я ему. — Птица спасать. Защищай ее, как только сможешь. Вперед, Орев.

Голова Фавы скрылась под полом. Орев рванулся вперед, передернувшись, как человек, а затем нырнул за ней, расправив свои короткие крылья чуть ли не до того, так они прошли через прямоугольное отверстие.

— До свидания, — сказал я труперам-наемникам, с изумлением глядевшим туда. — Это трудная и опасная дорога, но в конце концов она может привести нас домой. Я верю, что здесь вы будете в безопасности, пока не умрете.

— Раджан! — По меньшей мере двадцать рук протянулись, чтобы остановить меня.

Купус оттолкнул своих людей в сторону, целясь из игломета мне в голову:

— Вы — наш пленник.

— Нет. — Я шагнул вниз. — Нельзя быть пленником пленников, капитан. Мы — вы и я — пленники инхуми, которые правят этим витком. Но я намерен сбежать от них, если смогу.

— Инканто! — донесся до меня голос Фавы, далекий и глухой. — Тут внизу какой-то человек!

Думая, что она наткнулась на того слепца, которого я помнил, я кивнул и спустился в проем.

— Раджан?.. — ворчливо произнес чей-то голос позади меня.

Узнав в нем Сфидо, я обернулся:

— Да?.. В чем дело, капитан?

— Можно мне... Можно нам пойти с вами? — Он сидел на корточках у края отверстия.

— Нет, — ответил я ему. — Но они могут пойти с вами туда, куда идете вы. Вы — их предводитель. Вы — представитель Дуко Ригоглио и их командир.

Орев проплыл мимо, его пухлое тело и короткие крылья напоминали миниатюрный дирижабль:

— Муж идти!

Я сошел с узкой лестницы, которая исчезла, как только моя нога покинула ее.

— Раджан!

Снова Сфидо; я остановился и посмотрел на него:

— Мне казалось, я просил вас не называть меня так. Я могу терпеть это от людей, которых знал в Гаоне, но когда этот титул используете вы, это ставит нас обоих в ложное положение.

— Это отверстие. — Я видел, как он подавился титулом, который хотел мне дать. — Оно становится все меньше.

Я помахал ему рукой, сказал, что желаю им всего хорошего, и ушел.

— Это я, сэр, — раздался новый голос. — Лейтенант Валико.

Тьма сомкнулась вокруг меня с последним отчаянным криком Сфидо. Очень боясь упасть, я остановился и раскрыл ладонь. Свет, который дал мне Сосед, мерцал во впадине моей ладони; я сосредоточился на нем, и он стал сильнее. Я поднял его и огляделся.

В профиль канализация представляла собой сплющенный овал, ее толстые обсидиановые стены потрескались и почти обрушились. Струйка воды бежала по ее дну на значительном расстоянии от узкой дорожки, на которой я стоял; там лежал гниющий труп человека, наполовину погруженный в темную воду, наполовину вынырнувший из нее, терпеливый путник, ожидающий достаточно сильного течения, которое унесет его дальше.

— Инканто! — Это была Фава, что подтвердил Орев, пролетевший мимо меня с криком:

— Дев речь!

Подняв свет повыше, я увидел ее на некотором расстоянии от себя вниз по течению.

— Он говорит, что мы все спим!

— Это правда, сэр, — отозвался сам Валико. — Я... я имею в виду, что все выглядит именно так.

Я кивнул сам себе:

— Вы можете видеть отверстие с того места, где находитесь, лейтенант?

— Нет, сэр.

В таком случае сейчас ночь, подумал я. Ночь, иначе нам придется далеко идти.

Когда я подошел ближе, Фава сказала:

— Он искал нас, Инканто. Его послал Инклито. Я имею в виду, что это сделал папа.

Валико кивнул:

— Вы действительно брат генерала, сэр?

— А почему вы спрашиваете?

— Так сказали многие люди, когда он вернулся, а вы остались вместо него, сэр. Говорят, что вы его старший брат, и вы остались со своим отцом, когда он и его мать покинули Грандеситту, и сейчас вы приехали в Бланко, чтобы помочь ему.

Я улыбнулся, хотя сомневаюсь, что Валико это заметил:

— А что говорит сам генерал Инклито?

— Ничего, сэр. Полковник Белло прямо спросил его, но он не стал говорить об этом.

— Без сомнения, это мудро. Давайте тоже будем мудрыми, лейтенант.

— Сэр?..

— Он не может понять, как ты перенес его сюда, — сказала Фава. — И я тоже не могу, Инканто. Как ты это сделал?

— Его перенесли мы, — сказал я ей. — Или, во всяком случае, я думаю, что мы оба были необходимы для того, чтобы это произошло. Я хочу поговорить с тобой об этом и об Исчезнувших людях, когда мы останемся одни. А пока ты должна вспомнить то, что произошло в доме Инклито незадолго до твоего отъезда.

— Это я тоже не понимаю, как и то, как ты влез в мою историю.

Где-то наверху Орев крикнул:

— Вещь идти! Плох вещь!

— Мне кажется, это будет инхуму, — сказал я Валико. — Я вижу, у вас есть карабин. Будьте готовы использовать его. — Я услышал звяканье антабок и слабый щелчок, когда он снял карабин с предохранителя. — Я был неправ, — сказал я ему. — Это не инхуму.

— Это хорошо, — сказала Фава; хотя дорожка была узкой, она шла рядом со мной и прижималась ко мне, как часто делают дети, когда ищут защиты.

— Вам лучше позволить мне идти первым, сэр, — рискнул возразить Валико.

— Чтобы вы могли стрелять.

— Да, сэр.

Я покачал головой:

— Фава сказала, что вы не понимаете, как оказались здесь. Я тоже не уверен, что понимаю. Вы мне расскажете? Что же произошло, с вашей точки зрения?

Он прочистил горло:

— Нас послал генерал Инклито, сэр. Он рассказал моим людям и мне, что произошло, когда вы и те два полковника отправились заключать сделку с врагом, сэр, и как они подумали, что подруга его дочери — это его дочь, и все такое.

— Сзади! — Орев уже вернулся.

Далеко внизу в канализации я заметил нечто бледное, оно двигалось. Почти в тот же миг позади меня загремел карабин Валико; я резко обернулся, едва не сбив с ног Фаву, и успел увидеть падающего с дорожки длиннозубого зверя, чье обнаженное тело было столь же морщинистым и отталкивающим, как и шея белоголового.

Прежде чем эхо стихло, Валико повернулся ко мне, его карабин все еще дымился:

— Я постараюсь получше следить за происходящим сзади, сэр.

— А я — за тем, что впереди. — Белая тварь, которую я видел, исчезла, если вообще существовала.

— Птиц найти, — гордо объявил Орев; я попросил его полететь вперед и рассказать мне, что он там найдет.

— Генерал Инклито велел нам подойти как можно ближе, сэр, — продолжал Валико, — посмотреть, как они с вами обращаются, и попытаться вытащить вас оттуда, если получится. Мы прождали до полуночи, прежде чем тронуться в путь, я и еще шестеро.

— Вы подошли так близко, как только осмелились. Тогда вы сами пошли вперед в одиночку. Разве не так все было?

— Да, сэр. Они выставили часовых, сэр, как вы и ожидали.

— Но вы проскользнули мимо них и оказались среди спящих?

— Да, сэр. — Валико сделал паузу. — Часовой, к которому я подошел ближе всех, тоже спал, сэр. Это было первое, что меня удивило.

— А что было второе?

— Все спали, сэр. Совсем как часовой.

Орев вернулся с докладом:

— Нет видеть.

— Когда холодно, сэр, почти всегда есть те, кто не сможет заснуть. И если их не заставлять спать, некоторые даже не будут пытаться. Но эти наемники, о которых нам рассказывал генерал, все спали, и их костры почти совсем погасли, сэр. Какие-то просто превратились в пепел и дым.

— Понимаю. Как вы нашли нас, лейтенант? Они не позволили нам развести костер, да и света не хватило бы, чтобы разглядеть наши лица.

— Я этого не делал, сэр. Я как раз переходил от костра к костру, — Валико сделал паузу, чтобы сглотнуть, — и что-то пахнуло просто... просто ужасно, сэр. И костры вроде бы погасли, но мне вдруг стало жарко.

Я кивнул:

— Фава, ты знаешь об инхуми больше, чем большинство из нас. Надеюсь, ты не против, что я так говорю.

— Не против.

— Хорошо. Многие люди опасаются, что инхуми могут начать размножаться на Синей, как и на Зеленой. Некоторое время назад я предположил, что они не могут этого сделать. Для того, чтобы вылупиться из яйца, нужен жар Короткого солнца, который недостаточно интенсивен на Синей. Был ли я прав?

— Думаю, что да.

Я остановился, сознавая, что всего в нескольких шагах отсюда кто-то поджидает нас, независимо от того, видит это Орев или нет.

— Достаточно хорошо? — спросила Фава, еще теснее прижавшись ко мне. — Достаточно хороший ответ? Я могла бы просто сказать, что ты прав, если бы это было лучше.

— Фава?.. — Мой мозг лихорадочно работал.

— Что?

— Ты видела, как я создавал этот меч?

— Да, но я все еще не понимаю, как ты это сделал.

— Как и я, но, возможно, сейчас я понимаю больше, чем минуту или две назад. Это настоящее место, эта канализация. Я действительно был здесь. А ты?

— Была ли я? Ты имеешь в виду раньше? — Свет в моей руке показал смятение на ее лице. — Нет... нет, я не смогла бы это забыть.

— Хорошо. Помнишь джунгли? Мы попали туда из дома Инклито. Ничего не напоминает? Может быть, я и сам там был, то есть в том самом месте, но точно сказать не могу.

— Да, я была, однажды. Я помню лужу.

— Все лучше и лучше. Это — настоящие места. Например, меня держали пленником в той комнате наверху, и я помню это очень живо. Ты согласна, что они настоящие?

Она кивнула:

— Думаю, да.

— Я тоже. По твоим словам, Дуко хотел, чтобы ты убила Инклито, но ты отказалась, помнишь? Твой отказ заставил меня подумать о моем приемном сыне, который погиб в тех джунглях.

Я оглянулся, чтобы узнать, достаточно ли близко Валико, чтобы слышать меня, и понизил голос:

— Тогда ты показала свои клыки, и мы переместились; но это было место, которое ты помнила, а не точное место, где он умер, — настоящее место, хотя нас самих там не было, и не более реальное, чем мой меч. Ты бывала во дворце Дуко?

Она снова кивнула:

— К чему ты клонишь?

— Мора как-то сказала мне, что ты не веришь в Соседей, в Исчезнувших людей. Когда она сказала это, я подумал, что это просто глупо с твоей стороны; я сам видел Исчезнувших людей и говорил с ними, и даже был спасен ими. Позже, когда у меня было время подумать об этом, я понял, что это было далеко не так глупо, как казалось, что Исчезнувшие люди, которых я видел и с которыми разговаривал здесь и на Синей, физически находились там не больше, чем мы с тобой в тех джунглях на Зеленой.

— Ты думаешь, Инканто, что они могут помочь нам сейчас?

— Очень сомневаюсь. Прежде всего, у меня больше нет кольца, которое дала мне Саргасс. К счастью, я вовсе не уверен, что они нам нужны.

Я снова оглянулся назад:

— Ты... Не имеет значения. Когда-то инхуми охотились на Исчезнувших людей. Ты должна это знать. Это была одна из причин, по которой они оставили эти витки, и, возможно, главная. Когда инхуми охотятся на нас, они похожи на нас. Сейчас я не буду уточнять, но ты должна знать, что я имею в виду. Как ты думаешь, какими были инхуми, когда они охотились на Исчезнувших людей?

— Я сама спрашивала себя об этом. Должно быть, это было чудесно. Чудесно... Для них, я имею в виду.

— Согласен. Давай предположим, что остался какой-то маленький след этого, и он, каким-то образом, передается из поколения в поколение. Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Думаю, что да.

— Хорошо.

Я остановился, ожидая, что Валико догонит нас, затем позвал Орева, который приземлился, покачиваясь, у моих ног.

— Когда мы лежали под кустами терновника, Фава, мне отчаянно хотелось согреться, и я, должно быть, подумал о той комнате наверху, одном из самых теплых мест, где я когда-либо бывал. Ты меня понимаешь? Я хочу, чтобы ты сейчас подумала о дворце Дуко в Солдо — о его спальне, если ты там когда-нибудь была. Он, наверное, сейчас в постели.

— Не была. — Поглядев на меня снизу вверх, Фава закрыла глаза, ее широкий гладкий лоб сосредоточенно наморщился.

Мое первое впечатление — ничего не произошло, второе — канализация стала больше или, возможно, всегда была больше, чем я думал.

— Окно! — Валико указал дрожащим пальцем (я никогда этого не забуду) на другую сторону канализации. — Смотрите! Я вижу звезды!

— И я, — сказал я ему. — Идите туда, лейтенант, и откройте его. Не думаю, что вы промочите ноги. — Мой голос не мог выразить всю радость, которую я испытывал в то мгновение, — ни один голос не смог бы.

Валико осторожно попытался сойти со скользкой дорожки, но там не было никакой дорожки. Слизь превратилась в воск, а грязные каменные плиты под ней — в узорчатый пол из самоцветного дерева и поющего дуба.

— Хорош мест? — В голосе Орева прозвучало сомнение.

— Возможно, и нет. Но ты можешь открыть глаза, Фава. Мы уже здесь.

Она так и сделала, огляделась вокруг и схватила меня за руку:

— Там охрана.

— Несомненно.

Валико поднял раму одного большого окна в длинном ряду больших окон. Снаружи донеслись возбужденные голоса, скрежет антабок, а затем безошибочный щелчок затвора, посылающего в дуло новый патрон.

— Там какая-то заваруха, — сказал я Фаве, — в которую мы почти наверняка не должны вмешиваться.

Увидев изящное кресло на возвышении в другом конце комнаты, я спросил ее, не здесь ли Дуко вершит суд, и она кивнула.

— А где он спит?

Она покачала головой:

— Понятия не имею.

— На этом же этаже, я уверен.

Пока мы разговаривали, Орев пролетел в дальний конец комнаты и сделал круг за троном:

— Птиц найти! Здесь дверь!

Он был прав, и дверь была не заперта. Мы обнаружили приемный зал, библиотеку с очень высоким потолком и очень небольшим количеством книг, а затем дверь, охраняемую часовым, который заступил нам дорогу.

Я шагнул вперед и протянул ему свой меч (который он никак не мог взять, так как держал свой карабин) рукояткой вперед.

— Мы из Бланко, — объяснил я. — Мы пришли по просьбе Дуко просить мира.

— Его величие спит!

— Я Фава, — сказала Фава. — Ты должен помнить меня, Марцо[89]. Дуко Ригоглио строго-настрого приказал мне явиться к нему, как только я окажусь здесь, днем или ночью.

Было еще много споров, которые наверняка разбудили бы Дуко, если бы он действительно спал. В конце концов часовой вошел, чтобы посоветоваться с ним, я последовал за ним, а Орев проплыл над нашими головами и приземлился в ногах кровати Дуко.

— Что такое? — Дуко оказался чисто выбритым мужчиной средних лет; почему-то я ожидал увидеть густые усы.

Фава присела в реверансе.

— У этого человека есть карабин! Забери его!

Я велел Валико отдать часовому карабин, что он и сделал, и добавил свой меч, предложив ему положить их в какое-нибудь безопасное место, откуда он сможет достать их и вернуть нам, когда мы уйдем. Новый меч, который я создал для себя, как только он повернулся спиной, имел прямой клинок, как у меча Хряка, а также золотую чеканку, которая очень хорошо смотрелась на фоне черной стали.

— Кто вы такие?

Фава выглядела очень скромной:

— Это Инканто, Ваше величие. Волшебник Инклито? Я уже рассказывала вам о нем и подумала, что вы захотите поговорить с ним.

— Да, захочу. — Дуко уже оправился от своего удивления. Его полное круглое лицо ничего не выражало, а глаза неприятно напомнили мне священную змею, которую я сначала принял за часть статуи Ехидны в Гаоне.

— А это лейтенант Валико из орды Бланко, — сказал я.

Валико поклонился.

Дуко Ригоглио не обратил на него внимания:

— Вы отдали моему стражу свой меч. А теперь у вас есть еще один. Я никому не позволяю носить оружие в моем присутствии.

— Тогда вам следовало бы забрать карабин у своего охранника, — сказал я ему.

— Это ни к чему нас не приведет, Ваше величие, — сказала Фава. — Это все равно что запереть меня за то, что я сказала вам правду, разве вы не видите? Вы снова возьмете меч Инканто, а он сделает еще один или что-нибудь похуже.

— Шелк речь! — добавил Орев.

— Он имеет в виду меня, — объяснил я Дуко. — «Инканто» для него немного длинновато, поэтому он зовет меня Шелк.

— Хорош птиц!

— Ваш компаньон-ребенок, который, как я должен вас предупредить, является сбежавшим преступником, описал мне вашего питомца, — сказал Дуко Ригоглио. — Однако она говорила о ком-то гораздо меньшем. Более обычной птице.

Я признался, что нынешний вид Орева озадачивает и меня.

— Он очень толстый и выглядит так, словно вот-вот лопнет.

— Нет резать! — Орев отступил к подоконнику.

— Он источник вашей оккультной силы, Инканто? — Дуко внимательно осмотрел его. — Похоже, у него самого ее очень мало. Не думаю, что смогу убедить вас вскрыть его мечом. Или смогу?

Используя перья на кончиках своих крыльев, как мальчик использовал бы пальцы, Орев отодвинул оконную задвижку и толкнул качающуюся створку, впустив порыв ледяного ветра.

— Конечно, нет. — Я объяснил, что Орев предназначался в жертву богам, но патера Шелк сохранил ему жизнь — если это действительно тот самый Орев.

Глаза Дуко сверкнули:

— Вы повторно не смогли почтить богов, хотя это их право.

— Несомненно.

— Вы проснулись на Витке. В Нессе[90] среди нас ходили боги, лорды и леди Урд, даже Сияющий Пас.

— Сцилла! — сердито каркнул Орев. — Нет бог! (Или, возможно, это было «Нем бог!» — я должен спросить его самого.) Мокр бог!

Я сказал, что, если он имеет в виду, что боги и богини, которых мы знали в Витке, были фигурками из глины, то я вполне с ним согласен; и Фава захотела знать, не был ли «Несс» Витком короткого солнца.

— Несс — наш город, — он вперил в нее свой остекленевший, немигающий взгляд. — Город больше того витка, на котором стоит.

— Он сошел с ума, — деловито сказала мне Фава.

— Нет, никогда! — Он вскочил с кровати с проворством, удивительным для такого массивного мужчины средних лет. — Дитя мое! Дитя мое! Слушай меня.

Испуганный Орев вылетел в окно.

— Слушай меня. — Дуко Ригоглио присел перед Фавой в своей вышитой ночной рубашке, его большое лицо было напряжено. — Виток, дитя мое... виток, любой виток, он только плоскость. Разве ты не видишь этого? Так много земли и так много воды? — Его руки образовали вокруг них равнину. — Здесь, на Синей, я собираюсь заявить свои права на все это. Со временем, а? В свое время. Но на самом деле это не так уж и много, не так ли? Не такая уж большая территория. Ты должна была…

Нет, вы, сэр. Волшебник. Инканто? Это ваше настоящее имя?

Я сказал, что он может называть меня Инканто или Рог, как ему угодно.

— Но вы были в вакууме, в пустоте между звездами, в зеркальной сфере? Вы смотрели вниз, вниз на этот синий виток, и видели все это, не так ли? Моря, континенты и острова — как мы смотрели на Урд с Логанстоуна[91]. Мы видели землю и океан, видели зеленую луну в ночном небе. И он был не так уж велик.

Он снова повернулся к Фаве и взял ее за плечо:

— А еще мы любовались Нессом, бессмертным городом. Но мы не видели Несса. Никто, кроме Паса, чье истинное имя было известно всем нам в те славные дни, не мог видеть всего Несса.

— Мы пришли сюда в надежде заключить мир, — прошептала она.

— Вот именно, — прошептал в ответ Дуко. — Именно так. А теперь послушай, что я тебе объясняю. Там было много зданий, бесчисленные дома в один, два, три и даже четыре этажа, и бесчисленные башни в двадцать, тридцать и триста этажей. Или в три тысячи. Ты понимаешь это? Никто не сумел сосчитать башни в одной только Цитадели. Так говорят, хотя я никогда не пробовал, и не встречал никого, кто бы это сделал, а сама Цитадель... я жил рядом с ней. Я тебе говорил?

Фава покачала головой.

— Я жил возле реки, к югу от Некрополя, и это было очень плохо, потому что его бесконечные мертвецы загрязняли воду после каждого дождя, какой-то липкой чернотой, как смола, которая могла плавать или тонуть. Мы обычно говорили, что женщины плавают, а мужчины тонут, но это была шутка. Всего лишь шутка. Я вообще сомневаюсь, что все это было правдой.

Валико тронул меня за руку и указал на открытое окно, из которого доносился шум спорящих голосов. Я кивнул и приложил палец к губам.

— Но ведь можно было обойти всю Цитадель за три-четыре дня, — продолжал Дуко. — Это была всего лишь небольшая территория, настолько маленькая, что люди из отдаленных частей города, которых было много тысяч, на самом деле сомневались, что она вообще существует. Тогда под всеми нашими зданиями были подвалы и под-подвалы, подземелья, пещеры и туннели без конца. Стена вокруг города, которая была выше самых высоких башен, была испещрена проходами, камерами, оружейными комнатами, казармами, убежищами, галереями, арсеналами, кельями, часовнями, уборными и сотнями других помещений. Нужно было только суммировать площади всех этих мест и сырых шахт под Гьёллом[92]. Но никто не мог этого сделать.

— Мы надеялись, Ваше величие, — сказал я, — достичь некоего взаимоприемлемого соглашения, по которому наше корпо, признавая вашу верховную власть, мог бы сохранить некоторый местный контроль над строго местными делами.

Это, вкупе с вашей гарантией соблюдения прав собственности, может стать основой прочного мира, выгодного обеим сторонам.

Дуко засмеялся, встал и подошел ко мне, чтобы положить на мою руку свою, чистую и ухоженную, как у любой женщины:

— Вы знаете, что такое мир, друг мой?

— Я уверен, что это не то, что вы собираетесь процитировать.

Я увидел, как за спиной Дуко промелькнул мимо окон Орев — и услышал его слова:

— Здесь Шелк! Шелк здесь!

— Мир, как вы его себе представляете, — это всего лишь кусочек сыра в сэндвиче, период обмана между двумя периодами сражений. Ваш мир будет длиться только до тех пор, пока Бланко не почувствует себя достаточно сильным, чтобы сбросить нас, вероятно, когда мы будем заняты совсем в другом месте. Нет, друг мой, Пас бы не согласился на такой мир, и я тоже не соглашусь. Согласится ли ваш Бланко сдать все свое оружие, каждую большую пушку, каждый карабин, каждый игломет, каждый меч и каждый нож?

Я ответил, что не знаю, но уверен, что корпо, по крайней мере, рассмотрит такое требование.

— Тогда я выдвигаю его. Я выдвигаю его потому, что после того, как вы его выполните, я смогу делать все, что пожелаю.

Вскоре в коридоре послышался шум, сквозь который я услышал голос часового, а затем четыре или пять выстрелов.

— Нам пора уходить, — торопливо сказал я Фаве. — Подумай о склоне холма, о снеге. Сосредоточься!

Она закрыла глаза, и я бы тоже закрыл их, но дверь распахнулась, впустив Орева и дюжину труперов с дикими глазами, в которых я не сразу узнал наемников Купуса. Один из них навел на Дуко карабин и выстрелил. Пуля ударилась в покрытую слизью стену на противоположной стороне ползучего потока зловонной грязи, в который упала примерно треть наемников, отрикошетила и с воплем пошла рикошетить в зловонном воздухе, снова и снова, отдаваясь многократным эхом в канализации.



 

Когда Инклито послал меня сюда, я ожидал, что столкнусь с огромным количеством трудностей, но хуже всего то, что самих наемников здесь нет. Поэтому я не могу спросить их — ни всех, ни по отдельности, — что они готовы принять взамен обещанного серебра. Формируя собственный вспомогательный корпус, я собрал много денег. Целое состояние, хотя может показаться, что я хвастаюсь.

Но что за неразбериха! Большая часть его находится в серебре — различной степени чистоты, — сплавленном с другими металлами, в основном никелем. Часть его — золото, более или менее сплавленное с медью и свинцом. По твердости оно колеблется от маслянистого маленького слитка, принесенного Канторо (да улыбнется ему Внешний, ныне и вовеки), до трех широких дисков, твердых, как кремень.

И это еще не все. Есть и настоящие карты, которыми мы пользовались в Витке. Сколько серебра стоит карта? Сколько золота? Я уже расспросил полдюжины купцов, банкиров и ростовщиков и получил целую дюжину ответов. Это вряд ли вызывает удивление, и не все карты, находящиеся в обращении здесь, находятся в исправном состоянии. (Подумать только, что мы раньше рубили их на сотню картбитов, ни разу не подумав о том, что их никогда нельзя будет собрать заново!)

«И какого качества серебро ты хочешь получить в обмен на них, Инканто? Дай-ка мне посмотреть».

Ну, я бы дал, если бы мог.

Однако я забежал далеко вперед. Позволь мне здесь быстро сказать, какова наша ситуация. Потом я напишу подробнее обо всем, что случилось с Фавой, Оревом и мной на Зеленой, и о том, как наемники Купуса обнаружили люк для трупов и последовали за нами в Солдо. Я до сих пор не понимаю, почему они не исчезли в каком-то своем сне, когда мы с Фавой ушли, или почему все мы вернулись в канализацию, которую надеялись навсегда оставить позади; но я нахожу здесь так много других тайн, что эта едва ли беспокоит меня. (Почему Дуко не сопровождал нас? Был ли он застрелен? И каков же был результат этого выстрела призрачной пулей, выпущенной нереальным солдатом из столь же химерического карабина?)

Это только спросить легко, были ли мы на самом деле на Зеленой — уж мне ли не знать, так как я спрашиваю себя об этом с тех пор, как вернулся. Но что же подразумевается под выражением «на самом деле»? Наших физических тел там не было: Валико видел их спящими на снегу. Значит, было что-то другое или казалось, что было. Наши умы? Наши души? И то, и другое, а также что-то третье и четвертое? В какой именно момент умерла Фава (я не могу, не буду писать «бедная Фава»)?

Когда я приехал, то не имел ни малейшего представления о том, как мне добыть требуемую нам крупную сумму. Инклито предложил мне собрать самых влиятельных людей города и снабдил меня списком. Я так и сделал, но тема наших бесед быстро сменилась на то, как нам лучше всего обмануть наемников и не дать им деньги, которые я и Инклито пообещали им. Все мои усилия предотвратить это были тщетны.

Наконец я встал и ударил посохом по столу.

— Вы воры, — сказал я им. — Я думал, что вы достойны уважения. Какой я дурак! Вы разбогатели, ограбив своих сограждан...

Они запротестовали так громко, что прошла целая минута, прежде чем я смог продолжить. Несомненно, это было к лучшему; я почувствовал, как моя горячая ярость стала ледяной, пока они кричали и колотили по столу.

— Вы думаете, что сбежали от богов и наказаний, которые боги назначают таким, как вы. Вы ошибаетесь. Внешний сидит среди вас невидимкой, и он уже вынес свой приговор. Он уже назначил вам кару, достойную вас. Я больше не буду собирать вас вместе, и, возможно, никто никогда не призовет вас во второй раз. Я думаю, что это очень вероятно. Если вы захотите снова поговорить со мной, приходите ко мне поодиночке. Возможно, я найду для вас время, если вы это сделаете. А может быть, и нет.

Тогда я вышел из дома Уголо[93], не думая ни о чем, и увидел на улице пятерых мальчишек, играющих в труперов, и двух стариков, которые смеялись и давали им советы. Я подозвал всех семерых к себе и представился, хотя вскоре обнаружил, что все они прекрасно знают, кто я такой. Я ничего не сказал им о деньгах; было ясно, что ни у кого из них их не было. Но я подробно рассказал им, насколько отчаянными могут быть сражения на холмах, и как можно красноречивее высказался о необходимости защищать Бланко, если враг прорвется. Затем я показал им ключи от арсенала и приказал идти со мной.

Поначалу люди смеялись над нами — беспорядочной компанией мальчишек и стариков, а когда я завербовал женщин, они стали смеяться еще громче. Однако наступил момент, когда мне пришлось приказать своим войскам не стрелять в смеющуюся толпу, если только те не прибегнут к насилию. Это утихомирило их, и я смог арестовать зачинщиков. Мы вбили штыри в стены сухой канализации, о которой мне рассказывал Инклито, — это, конечно, гораздо более приятное место, чем та канализация, которую я открыл для Соседей, — и приковали их цепями к штырям. Уголо сейчас там с несколькими другими.

На Витке длинного солнца био-труперы назывались вспомогательными войсками, потому что боевые силы там изначально состояли только из солдат. Солдаты были армией, которой руководил город, в некотором смысле рукой города. Вооруженные отряды, призванные помогать армии, усиливать ее, назывались вспомогательными, а их совместная сила (которая в Вайроне включала мою охрану) — ордой. Вместе армия и орда составляли войско.

Даже там орды значили все больше и больше, в то время как армии уменьшались по мере того, как их солдаты гибли. Здесь орда — например, орда Инклито — это вся сила. Конечно, тогда я могу считать моих стариков, женщин и мальчиков вспомогательным отрядом.

Что я и делаю.

Как я вскоре обнаружил, нам подходили только самые большие мальчики; маленькие не в состоянии справиться с карабином, даже заряженным легкими патронами. Как и только самые большие, сильные женщины; бедные молодые женщины, которым пришлось много работать, безусловно, лучше всего подходили для борьбы с Дуко Ригоглио.

Глава пятнадцатая ПЕРЕД СРАЖЕНИЕМ

Предстоит ли мне одинокий вечер? Я надеюсь, что это так. Город празднует, как и должно быть; сегодня не время для речей, особенно для моих речей. Может быть, мне удастся что-нибудь написать.

Если бы я заговорил с жителями Бланко, то, боюсь, говорил бы в основном о Чаку и Тэрасе[94], которые погибли в канализации, сражаясь с белым червем, но все же были живы и шли, безмолвные и оцепенелые, среди нас, когда мы проснулись. Кто может постичь разум Внешнего или обнаружить все его пути? Наши богатства — его мусор, а наши боги — его игрушки.

Горожане устраивают фейерверки, и я с сожалением должен сказать, что несколько моих труперов, похоже, стреляют из своих карабинов в воздух. Небо над Бланко сегодня не место для Орева, и он это знает.

И все это потому, что в тенеспуск прибыл курьер из Олмо, усталый человек на выдохшейся лошади. Я не мог не задаться вопросом, отдыхает ли кто-то из них сейчас. Возможно, отдыхают — они казались достаточно усталыми, чтобы спать, невзирая ни на что. Новость, и это действительно замечательная новость, состоит в том, что Дуко напал на Олмо, и что Олмо, попав в отчаянное положение, обратился к нам. Нам предлагают союз: Олмо будет сражаться против Солдо и Дуко Ригоглио — действительно, Олмо должен, так как Дуко Ригоглио осадил Олмо. Олмо просит только, чтобы ему позволили сохранить свою независимость, и просит помощи у Бланко.

Эко был схвачен или убит, и Дуко Ригоглио поверил письму, которое он нес; в этом не может быть никаких сомнений. Как бы я хотел, чтобы Фава была еще жива, чтобы я мог послать ее в Солдо и попытаться добиться его освобождения! Если Внешний захочет, Эко останется в безопасности (хотя и в плену) на протяжении всей нашей маленькой и глупой войны. Мы освободим его, когда все закончится. Мора тоже убита или захвачена в плен? Это кажется вполне вероятным.

Я намеревался написать о Чаку и Тэрасе, и о нашей радости, когда мы проснулись в снегу и увидели, что они тоже проснулись, они, которых мы похоронили на Зеленой и над которыми молились; и о том, как мы обнаружили, что они не могут ни говорить, ни понимать того, что им говорят. Все это было бы правдой, но я не могу забыть бедную Фаву. Все сходство с человеком исчезло; она была инхумой в девичьем цветастом платье, мертвой раскрашенной инхумой в парике — и ничем больше. Я прикрыл ее так быстро, как только мог, и потребовал, чтобы наемники, которые не дали нам развести костер, одолжили мне кирку и лопату. Дюжина сильных мужчин с радостью помогли бы мне, но я отослал их прочь и сам похоронил ее на гребне холма, под плоским камнем, на котором нацарапал ее имя и знак сложения, не зная, как еще его отметить.

Фава, которая была здорова и очень счастлива на Зеленой, мертва здесь, на Синей; а Чаку и Тэрас, которые были мертвы на Зеленой, живы здесь, если их не убили в одном из сражений Инклито.

— Муж идти, — бормочет Орев. Я открыл дверь и выглянул наружу, но там никого не было. Я спросил его, хороший ли это человек, но он только щелкнул клювом и захлопал крыльями. Обычно это признаки нервозности, но он делал и то и другое до того, как объявил о нашем госте, и со всеми этими фейерверками и стрельбой у него было более чем достаточно поводов для беспокойства.

Я должен сказать здесь — или, по крайней мере, я определенно должен сказать где-то — что Фава, Валико и я остановились, когда услышали наемников позади нас в канализации. Орев не остановился, благослови его Молпа, и улетел на разведку.

Несколько человек пали ниц, и это было очень неловко. Я сказал им, что не буду говорить с ними, пока они не свяжут Сфидо и не отдадут мне его игломет, что они немедленно и сделали.

— Мы подняли камень, — объяснил мне Купус. — Под ним был отвесный обрыв. Один за другим мы прыгнули и оказались на темной улице в Солдо.

Я кивнул.

Фава (я имею в виду человеческую девушку, которую я называю Фава) рассмеялась:

— Инканто — это стрего, разве я вам не говорила? Самый лучший стрего, которого мы когда-либо видели.

— Я никогда не верил во весь этот хлам, — сказал Купус. — Это вы, женщины, в основном в это верите. Но вы, женщины, правы, а Купус ошибается.

Он вытащил свой меч и поднял его, держа за клинок острием вниз:

— Я и те, кто последует за мной, будем следовать за вами, Раджан, работать и сражаться за вас, куда бы вы ни повели нас, и будем верны вам до последнего предсмертного вздоха. Мы не требуем от вас никакой платы, кроме той, которую вы захотите нам дать.

Я спросил, насколько они связывают себя, и он и десятки других людей ответили, что навсегда. Думаю, что и другие тоже, но те, кто стоял дальше по узкой дорожке, вряд ли слышали, о чем мы говорили.

— Вы все еще будете служить мне, когда мы вернемся на Синюю? — спросил я Купуса и лейтенанта Цептера, который заглядывал ему через плечо.

— Везде, — объявили они, и Цептер произнес фразу, которую я раньше не слышал: — В трех витках или за ними. — Вы, кто прочтет это в последующие годы, можете назвать меня дураком, но я чувствую в этом руку Внешнего.



 

Прошла полночь — настал новый день.

Пришел мой гость. Это был Сфидо. Мы проговорили около часа, а может быть, и больше, и сумели слишком громким разговором разбудить жену моего хозяина, которой надоело праздновать и которая благоразумно отправилась спать. Она нашла для него постель и согрела миску бобового супа. Он сказал, что слишком устал, чтобы есть, но выглядел полуголодным и сумел довольно быстро прикончить всю миску, макая в нее мягкий белый хлеб, который так ценится здесь; он ел, как потерявшаяся собака.

Позволь мне вернуться к самому началу.

В дверь постучали. Сначала я не отвечал, опасаясь, что мне скоро придется иметь дело с дюжиной пьяных гуляк; он постучал снова, колотя по доскам как человек в панике.

— Раджан! Дервиш!

Здесь меня никто так не называет, так что я открыл. Сначала я не узнал его, небритого, голодного и выглядевшего полубезумным; за десять дней, прошедших с тех пор, как я видел его в последний раз, щеголеватый офицер исчез. Я резко сказал ему, что лавка Аттено закрыта, и спросил, что ему нужно.

— Я должен поговорить с вами, Раджан. Я называю вас так потому, что теперь это не поставит нас в ложное положение.

Тогда я его узнал, но мне потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить его имя:

— Сфидо? Капитан Сфидо?

— Да. — Он выпрямился, щелкнув каблуками, расправил плечи и отсалютовал мне. Наверное, я попросил его войти и сесть; конечно, я достал старый деревянный стул, который мой хозяин держит для таких случаев у кассы.

— Бедн муж. — Орев посмотрел на него одним глазом-бусинкой и щелкнул алым клювом, как бы говоря: «Смотрите, вот затруднительное положение, в которое попадают нечестивцы!»

Сфидо попытался улыбнуться; я редко видел, чтобы взрослый человек выглядел таким жалким:

— Я вижу, вы уже получили обратно своего маленького питомца.

Я сказал ему, что Орев не был связан никакими узами и вернулся ко мне по собственной воле.

— Никакими, кроме вашей магии.

— У меня нет никакой магии, но если бы и была, я бы не стал использовать ее для этого.

— Ничего подобного. — Это был не вопрос.

— Нет. Никакой.

— Вы в мгновение ока перенесли нас на Зеленую, потом в Солдо, потом снова на Зеленую и вернули обратно, как только это было вам нужно. — Он вздохнул. — Звучит так, словно я с вами спорю. Наверное, так оно и есть, но я искал вас не для того, чтобы спорить. Раджан, вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Гальярдо[95]? Он гражданин моего родного Солдо.

— Нет, не слышал.

— Он богат и может жить на свою ренту, и поэтому изучает звезды, которые его интересуют, и у него есть несколько странных инструментов, построенных для этой цели. Вы дали мне лошадь и отправили домой, помните? Я должен был сообщить нашему Дуко, что Купус и его солдаты перешли на вашу сторону.

— Конечно.

— Я сразу же попытался увидеться с Дуко Ригоглио, но он был слишком занят, поэтому я пошел к Гальярдо и спросил, далеко ли до Зеленой. Гальярдо ответил, что этот виток никогда не бывает ближе тридцати пяти тысяч лиг. Я не могу понять, как кто-то может измерить такое большое расстояние, и Гальярдо допускает, что может ошибаться на тысячу лиг или около того, но это то, что он сказал.

Я поблагодарил его и добавил:

— Я время от времени думал об этом и рад получить информацию.

— Речь, речь, — сухо заметил Орев.

— Удивительно, что кто-то может сделать такое измерение, — сказал я, — но я нахожу еще более удивительным, что инхуми могут перейти из их витка в наш, бросая свои обнаженные тела через бездну на тысячи лиг.

— Сейчас Зеленая далеко не в самой близкой точке от нас, — сказал Сфидо. — До нее больше восьмидесяти тысяч лиг.

Я покачал головой:

— Они не осмеливаются даже пытаться пересекать такие расстояния. Они появляются только тогда, когда два витка находятся ближе всего, и даже тогда многие погибают — по крайней мере, так мне говорили.

— Плох вещь, — благочестиво заявил Орев.

— Не хуже, чем мы, — ответил я ему. Когда Сфидо промолчал, я добавил: — Это правда, что на Витке длинного солнца есть инхуми; но они, по-видимому, совершили путешествие на борту возвращающихся посадочных аппаратов.

— Вы в мгновение ока перенесли пару сотен человек через восемьдесят тысяч лиг, причем четыре раза. — Сфидо вздохнул. — Именно это я и сказал Дуко Ригоглио. Я сказал, что он сам видел вас и должен знать, что, пока вы на стороне Бланко, сражаться с ним — самоубийство.

— Он согласился на мир?

Сфидо покачал головой.

— Значит, он послал вас сюда, чтобы убить меня, — рискнул я. — Когда вы попытаетесь?

— Нет резать! — воскликнул Орев.

Сфидо подхватил слово, после секундной паузы повторив:

— Нет.

— Тогда он пошлет кого-нибудь другого, я полагаю. Он пытался заставить Фаву отравить Инклито.

— Я предложил ему подкупить вас. Я сказал ему, что сомневаюсь, что вас вообще можно убить, и ассасин просто потеряет свою собственную жизнь и аванс, который ему даст Дуко. Но я сказал, что вы можете помочь нам за золото и власть, и что он должен предложить вам много и того и другого. Женщины, лошади, труперы — все, что, по мнению эмиссара Дуко, вы захотите. Трон в Бланко или Олмо.

— Вы ошиблись, — сказал я, — ведь однажды я уже умер. Но вы предложили Дуко Ригоглио отдать мне трон?

Сфидо кивнул.

— Вы слишком стары, чтобы родиться здесь. Сколько вам было лет, когда вы покинули Грандеситту?

— Пятнадцать.

— Именно в этом возрасте я покинул Вайрон. Вы должны помнить, как садились в посадочный аппарат и пересекали бездну, точно так же, как и я. Кто-нибудь из вас был богат?

Он рассмеялся усталым смехом человека, который увидел ироническую развязку своих усилий:

— Тогда мы думали, что некоторые из нас были, Раджан. А были и другие, которых мы считали богатыми. Богатыми соседями. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Думаю, что да. Мой отец владел маленькой лавкой, очень похожей на эту, в бедном районе.

— Вот именно. Некоторые из нас были так же богаты.

— Как давно это было, капитан Сфидо? Двадцать лет назад?

— Не совсем.

— А теперь мы, которые так горько жаловались на богатых, когда были бедны, переняли у них все привычки и обычаи, которые ненавидели. Троны! Один для Дуко Ригоглио, а другой для меня. Я даже не могу сказать вам, сколько жалоб я слышал на богатых, когда рос, капитан.

— Не называйте меня так больше, Раджан. — Он горько усмехнулся. — Это ставит нас в ложное положение.

Я улыбнулся ему в ответ, одновременно посмеиваясь над самим собой.

— Конечно, я поставил себя в предосудительное положение, заставляя усталого человека говорить только потому, что мне этого хотелось. Очевидно, вы пришли ко мне за помощью, и я помогу вам, если смогу. Чем я могу вам помочь?

Он снова расправил плечи и откинул голову назад:

— Сфидо не нуждается ни в чьей помощи. Я здесь, чтобы помочь вам.

Я сказал, что это очень любезно с его стороны, и стал ждать.

— Генерал Инклито потерпит поражение. Вы можете отрицать это, но это правда.

— Я верю, что вы действительно в это верите. Мы можем закончить на этом?

— Нет. Я был в холмах и наблюдал за боем. У меня нет никаких сверхъестественных способностей, но я умею воевать. Не зря же меня выбрали командовать нашим авангардом.

Я честно признался, что никогда и не предполагал этого.

С минуту он сидел молча, пораженный новой мыслью:

— Вы, со всей своей магией, Раджан. Вы должны быть на фронте вместе с войсками. Почему вы здесь?

— Чтобы собрать деньги, которые я обещал наемникам. Теперь у меня их достаточно или почти достаточно, чтобы заплатить за месяц.

— Они предложили служить вам бесплатно. Я был там, и именно тогда вы приказали им забрать мой игломет…

— И?..

— Он снова был у меня, когда мы вернулись в этот виток. Вы заставили их забрать его у меня во второй раз. И эти труперы, огромный червь разорвал их на куски. Ужасно! Но они снова были живы, а дочь генерала умерла.

— Вы сказали, что пришли помочь мне, — напомнил я ему.

— Да. Можете ли вы предвидеть будущее? Так мне сказал один человек из вашего города.

— Не всегда.

— Но иногда... Часто, я думаю. Вы согласны с тем, что орда Бланко будет разбита?

Я сказал (терпеливо, надеюсь), что так сказал он, и что я полагаюсь на его бо́льшие познания в военном деле.

— Дев идти, — предупредил нас Орев.

— Это жена моего хозяина, — сказал я. — Надеюсь, мы ее не побеспокоили.

— Кто же победит в этой войне? Вы должны знать! Расскажите мне, быстро и правдиво. — Сфидо судорожно сглотнул. — Я не умолял. Никогда! Даже когда наш Дуко осудил меня. Но скажите мне, Раджан, если захотите, и я буду у вас в долгу, пока Гиеракс не заберет меня.

— Бланко.

Я уже слышал шаги Воланты[96] на лестнице, ведущей в магазин. Она вошла прежде, чем я успел сказать что-то еще:

— Инканто? Этот человек не дает вам покоя?

Я покачал головой:

— Боюсь, я не даю ему покоя. Я отвлекаю его от отдыха, который ему нужен.

— Рыб голов? — предположил Орев.

— И еда тоже, ты прав. Я сомневаюсь, что он сможет купить что-нибудь так поздно, но многие люди все еще празднуют. Кто-нибудь может дать голодному человеку что-нибудь поесть, если к нему правильно подойти.

Воланта отправилась на кухню еще до того, как я закончил:

— Там еще остался суп, я его разогрею. Хлеб и суп — вот лучший ужин.

— Я слишком устал, чтобы есть, — пробормотал Сфидо и облизал губы.

Впервые я смог разглядеть тонкие усики, которые почти растворились в его растущей бороде. Я объявил, что ему нужно будет что-нибудь съесть, несколько кусочков хлеба и немного супа, чтобы Воланта не была разочарована.

— Бланко победит? Вы совершенно уверены?

Я пожал плечами.

— Наши лучшие войска находятся у Олмо. Вы знаете об этом? Олмо замышлял восстать против нас, а на войне сначала побеждают более слабого врага, чтобы он не всадил тебе нож в спину, пока ты сражаешься с более сильным. Кроме того, разграбление Олмо утихомирит Новеллу Читта.

Я объяснил, что гонец, которому удалось прорваться через линию солдат, сообщил мне сегодня днем, что Олмо осажден, и именно поэтому город праздновал.

— Мы не будем морить их голодом. — Сфидо говорил как человек, уверенный в своей правоте. — К штурму почти все готово, если он уже не начался. Ваша орда не сможет удержать перевалы. Их уже дважды отгоняли назад, и генерал Морелло[97] просто развлекается, ожидая появления Дуко и наших профессионалов. Ваш Инклито воевал всего лишь с новобранцами, и он не может их удержать.

— Да уж, звучит скверно, — согласился я.

— Почему вы платите наемникам Купуса?

— Потому что я сказал, что мы заплатим. — Я еще не вытер перо и не убрал эту неопрятную коллекцию разрозненных листов. Я сделал и то и другое, пока собирался с мыслями. — Вы говорите, что я перенес их и вас — а также Орева, Фаву и Валико, я полагаю, — на Зеленую. Фава — та девушка, которую вы называли Мора.

Он удивленно поднял брови:

— Она действительно не была дочерью генерала Инклито?

Я начал было объяснять, но потом покачал головой. Если бы Мора была схвачена, как я предполагал, то Сфидо, вероятно, узнал бы об этом, когда вернулся в Солдо, тем более что его, по-видимому, заставили ждать некоторое время.

— Хорош дев, — сказал нам Орев. Я предполагаю, что он имел в виду Мору, но мне очень хотелось бы думать, что он имел в виду Фаву.

— Если бы у меня были сверхъестественные способности, которые вы мне приписываете, — сказал я Сфидо, — я бы воспользовался ими не так, как вы предлагаете. На Зеленой все были в отчаянии и, вполне понятно, поверили, что я — чудотворец, который может их спасти.

Кроме того, они очень хорошо сражались, когда мы очищали древний город от инхуми — по крайней мере, мне так показалось. Вы разбираетесь в стратегии и, я уверен, должны знать гораздо больше меня о каждом аспекте войны. Что вы о них думаете?

— Я ими очень гордился.

— Как и я. Они заслужили лучшую награду, чем я могу им дать.

Воланта позвала нас из кухни, и Сфидо встал:

— Я бы повел их, если бы мог. Благодаря вам мне пришлось наблюдать за ними со связанными за спиной руками. Но я сказал себе, что бы со мной ни случилось, на несколько дней Сфингс дала мне одних из лучших труперов, которые когда-либо нажимали на спусковой крючок.

— Для Инканто я бы отнесла свой суп в лавку, — сурово сообщила Воланта Сфидо, — но не для кого-то другого.

Мы прошли на кухню и уселись там за маленький столик.

— Он здесь не останется, — пробормотал я. — Это было бы слишком тяжелым бременем для вас и вашего мужа. Особенно для вас. Возможно, он вообще не захочет остаться в Бланко.

Когда Воланта поставила перед ним суп, Сфидо пробормотал:

— Вы — наниматель наемников, Раджан.

— Бланко. — (За дымящейся миской последовали буханка свежего хлеба, большой изогнутый нож и щербатая синяя тарелка, почти заполненная огромным куском масла.) — Технически, я действую от имени города.

Он кивнул, потягивая дымящийся суп, затем снова опустил ложку в миску:

— Вы говорите, что собираете деньги, чтобы расплатиться с ними, и, так как генерал Инклито послал для этого вас, это очень сложная операция. Добывать деньги всегда трудно.

— Я полагал, что нет. Но, признаюсь, было несколько неудач.

— Я знаю только одно ремесло — трупер, и я сам теперь наемник. — Сфидо указал ножом для масла на свою грудь. — Вы возьмете меня на работу?

— Вы серьезно, капитан?

— Совершенно серьезно, Раджан. Я храбрый, преданный и опытный.

Я улыбнулся:

— Я непременно подумаю об этом. Ваш Дуко собирался вас казнить?

Он снова кивнул, жуя хлеб и глотая его:

— Он этого не сказал, но просто заключил меня в тюрьму. Но этим бы все кончилось. Вы боитесь, что я шпион.

— Я должен учитывать такую возможность.

— Хорош муж, — непринужденно заметил Орев. — Рыб яйц? — Сфидо протянул ему то, что осталось от ломтика, и Орев устремился к нему, чтобы выхватить остатки из его пальцев.

— А что говорит ваше искусство, Раджан? Разве оно не раскрыло бы это, если бы я был?

— У меня его нет, — сказал я ему, — и я уже устал это повторять. Я сомневаюсь, что вы шпион, но я не могу быть абсолютно уверен, что это не так.

— Тогда держите меня при себе, под присмотром. Я видел здесь людей в возрасте моего отца с карабинами. Даже женщин. Разве вам не нужен хороший офицер?

Я признался, что нужен.

— Как наемный полковник, — он зачерпнул ложкой суп, который казался слишком горячим, чтобы его проглотить, и проглотил его, — я буду иметь право на пятикратное жалованье одного из ваших рядовых. Я собираюсь попросить у вас гораздо больше, но отдать мне это вы сможете после окончания войны.

Я ждал, наблюдая, как он ест.

— Мой дом и мои земли. Наш Дуко конфискует их. Наверное, он уже это сделал. Я буду тренировать ваши войска и сражаться за вас до тех пор, пока эта война будет продолжаться, взамен на ваше обещание вернуть их мне, когда Солдо сдастся.

Теперь была моя очередь удивленно поднять брови:

— Больше ничего, полковник Сфидо?

— И ту добычу, какая может выпасть на мою долю, и это все. — Он ухмыльнулся, блеснув белыми зубами в темной бороде. — Я потерял все свое имущество, Раджан. Все, ради чего я здесь работал и сражался. Когда оно у меня было, мне казалось, что его не так уж много, но теперь, когда оно исчезло, я понял, что это было несметное богатство. У меня был дом в городе и три фермы. Могу ли я рассчитывать, что вы поступите со мной так же благородно, как и с другими вашими наемниками?

Я кивнул, и мы пожали друг другу руки.

— Мне нужно поспать. Если я не могу остаться здесь...

— Урбанита[98] возьмет вас к себе, — вызвалась Воланта, указывая рукой. — Тут по соседству. Я пойду и поговорю с ней об этом, если вы хотите.

— Пожалуйста, — сказал я.

— Я скажу ей, что об этом попросил Инканто, — добавила Воланта, торопливо выходя из комнаты.

— Боюсь, она вытащит бедную женщину из постели, — заметил я Сфидо.

Он ухмыльнулся и зачерпнул ложкой еще супа:

— Каждый должен приносить жертвы на войне, Раджан. Кстати, вы можете призвать войска из вашего города?

— Из Гаона, вы имеете в виду? Это не мой дом, хотя я некоторое время руководил его жителями. Наверное, я мог бы, но не стану этого делать.

— Потому что вы считаете, что они нам не нужны.

Я покачал головой:

— Нужны, и очень. Потому что мы им не нужны. Я мог бы попросить их прийти сюда и рискнуть своей жизнью, и я думаю, что по крайней мере некоторые могли бы прийти добровольно, но один из десяти или один из двадцати был бы убит, а еще больше ранено. Убиты и ранены за что? За мою благодарность, когда война закончится?

— Когда эта женщина вернется, я позволю ей взять меня с собой в соседний дом и лягу спать. — Сфидо намазал маслом еще один кусок хлеба. — Когда я проснусь, я хочу осмотреть оборону этого вашего города, если вы мне позволите.

Я обещал разрешить, но сказал, что и этот город не мой — он принадлежит Инклито, если вообще кому-то принадлежит.

— После этого я скажу вам, что мы должны сделать. Вы, вероятно, думаете, что город уже хорошо укреплен; может быть, это и так. Тем не менее, всегда есть что-то еще, что можно сделать.

Я сам должен сейчас же лечь спать. Уже очень поздно. Спокойной ночи, Крапива. Спокойной ночи всем вам.

Глава шестнадцатая МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С ЮГА

Когда мы наконец добрались до джунглей и наемники увидели мертвых людей, разбросанных по всей канализации и раздавленных в окровавленных челюстях огромных и смертоносных речных зверей, я собрал их вместе.

— Однажды я уже пытался уничтожить Город инхуми, — сказал я им. — У меня было меньше сотни людей, по большей части хвастунов и трусов, необученных, плохо дисциплинированных и еще хуже вооруженных. Тогда я мечтал о том, чтобы повести против него таких солдат, как вы, и собираюсь сделать это сейчас.

К моему удивлению, они одобрительно закричали.

— Я не собираюсь учить вас, как надо сражаться. Вы и ваши офицеры знаете об этом гораздо больше, чем я. Но лейтенант Валико и я будем сражаться рядом с вами и помогать, как только сможем.

Фава, если ты хочешь оставить нас и предупредить Город, то сейчас самое время.

— Я не инхума! Посмотри на меня!

— Как хочешь, — сказал я ей и повернулся к труперам Купуса. — У инхуми есть рабы-люди, как вы уже видели. Не убивайте их, если они не будут сопротивляться вам.

Некоторые кивнули.

— Когда последний инхуму умрет, — пообещал я им, — мы вернемся домой.

Фава, Валико и я пошли вместе с Купусом и другими офицерами-наемниками, когда те рекогносцировали город.

— Нам придется сражаться за каждое здание, — сказал мне Купус. — Это будет отвратительное дело. Вы что, торопитесь?

Я покачал головой.

— Тогда я предлагаю подождать до утра. Нам понадобится весь дневной свет, который здесь бывает, и это будет работа на весь день.

— Или даже больше, — мрачно добавил Цептер.

Я возразил, что у меня нет никакой еды, чтобы им дать, и мне сказали, что у них есть запас еды на крайний случай, которой они могут поделиться со мной, Фавой и Валико.

Даже ночь в яме была меньшим кошмаром, чем эта. Вы можете сказать, если хотите, что я вообще не провел ее на Зеленой, что, на самом деле, я обнимал ледяной труп Фавы под сводчатыми ветками заснеженного терновника; но я вспоминаю каждую минуту этого времени и обнаруживаю, что все еще не могу писать об этом без содрогания. После того как остальные улеглись спать, я обошел наш импровизированный лагерь, предупреждая всех о насекомых. (Они не похожи на насекомых Витка длинного солнца или на слегка отличающихся здешних насекомых, которые так часто слепы; но я не знаю, как еще их назвать). Я едва успел начать, как меня ужалило одно из ало-желтых существ, которых мы называли огненными змеями, — летучий червяк, похожий на маленькую гадюку с хвостом скорпиона.

После этого я обращался к одной маленькой группе за другой, и мне казалось, что всегда есть кто-то еще, ожидающий меня, а также спящие, которых я еще не предупредил и не мог предупредить, не разбудив. И я переходил от спящего к спящему, изучая их лица, как много лет назад в туннеле, всегда ища Его Высокопреосвященство и всегда надеясь — хотя и понимал, насколько это абсурдно, — что найду Шелка, что Шелк бросил Гиацинт и все-таки пошел с нами, что Шелк присоединился к нам, когда я был невнимателен, разговаривая с Ложнодождевик и Сорокопутом, и отстал от самых медлительных из нас, чтобы поговорить с Его Высокопреосвященством, которого я искал, но не нашел в ту кошмарную ночь под деревьями, верхушки которых терялись в облаках, деревьями, которые превосходили все наши башни, так что наконец я начал тихо звать: «Шелк? Шелк?», когда шел среди спящих, пока Орев не схватил мою руку пальцами, которые на самом деле были перьями, повторяя: «Шелк здесь. Хорош Шелк», и я последовал собственному совету, отыскал вызывающий онемение плод, разрезал его надвое черным, покрытым золотой чеканкой лезвием меча, который я придумал для себя, и, рыдая, прижал половинку к укусу на руке.

Но все это не имеет никакого значения, кроме того, что является частью истории, которую я решил рассказать, моей собственной длинной истории перепутанных дорог, на которых я не смог найти героя, которого Кабачок и остальные послали меня найти.

Имеет значение только то, как наемники атаковали и очищали здания Города инхуми на следующий день, работая парами или четверками, так что одна пара занимала инхуми своим огнем, а другая продвигалась к месту, откуда она могла вести более эффективный огонь. Мы учили этому наших солдат, Сфидо и я, в течение последних двух дней — наряду со многим другим, включая строевую подготовку и искусство стрельбы, хотя у нас было слишком мало патронов, чтобы тратить их на это.

Я должен также сказать, что не проходило и дня, чтобы мы не получали от Инклито просьбы о продовольствии, боеприпасах, одеялах и одежде, просьбы, доставленной каким-нибудь усталым офицером или сержантом, который пригонял слишком мало мулов для перевозки восемнадцати, двадцати или тридцати тюков с тем, за чем его послали, но который знал так же, как и мы, что это не имеет значения, поскольку у нас не было и половины того, что Инклито просил отправить.

— Вы можете потратить на вьючных животных и еду часть тех денег, которые собрали, чтобы заплатить труперам Купуса, — сказал мне Сфидо, когда мы встретились сегодня.

Я сказал ему, что уже купил — почти все на настоящие карты, о которых так беспокоился раньше, — и спросил, почему он это сказал.

— Потому что мертвым платить не надо. Этот парень, — он имел в виду Римандо, который принес последнее письмо Инклито, — не признает, что я прав, но я прав. Как и вы, Инканто. Возможно, когда-то с Купусом было двести наемников и еще сотня или больше нанятых отдельно, но сейчас в живых осталось не так уж много. Когда Олмо падет...

— Олмо уже пал, — сообщил нам Римандо.

— Тогда это не займет много времени.

Я протянул ему письмо от Инклито:

— То же самое говорит и генерал. Вы хотите прочесть его?

— Позже.

Я бросил письмо на стол Воланты:

— Это капитан Римандо. Он был моим заместителем, когда началась эта несчастная война, и генерал послал его к нам, чтобы помочь нам подготовить город к осаде.

Римандо утвердительно кивнул.

— Мы с ним обсуждали тактику, и я вызвал вас, как нашего лучшего тактика, чтобы получить ваш совет. Вы были в холмах в течение нескольких дней после того, как сбежали из тюрьмы в Солдо?

Сфидо кивнул и, заметив любопытный взгляд Римандо, сказал:

— Ничего особенно дерзкого, капитан. Когда-то я был богатым человеком и подкупил своего тюремщика.

— Покажите ему карту, сэр, — предложил Римандо.

Я так и сделал, перевернув письмо Инклито, чтобы показать грубую карту, которую мы с Римандо набросали на обороте:

— Пока вы смотрите на это, полковник, я хочу еще раз спросить вас об Эко. Вы совершенно уверены, что не видели его, пока вас держали взаперти?

— Я пробыл там недолго и не видел многих других заключенных, как уже говорил вам в ту первую ночь. Возможно, он там и был. — Сфидо задумчиво погладил свои маленькие усики. — Я никак не могу этого знать.

— Высокий и сильный, — сказал Римандо. — Довольно темный. Он часто улыбался, по крайней мере, когда мы ехали на ферму генерала. Чисто выбритый, примерно моего возраста.

Я объяснил ему, что Римандо был другим гонцом и должен был скакать с Эко, но дочь Инклито, Мора, взяла его лошадь, и спросил Сфидо и о ней.

Он покачал головой:

— Насколько мне известно, там вообще не было ни девушек, ни женщин. Или, во всяком случае, тюремщик сказал, что их не было…

Заметив, как изменилось выражение его лица, я сказал:

— Вы о чем-то вспомнили. О чем?

— Тюремщик сказал, что как раз перед тем, как я приехал, там была одна женщина, но она и ее любовник сбежали. Из-за этого он потребовал больше серебра за мой собственный побег.

Римандо посмотрел на меня:

— Я ничего не понимаю.

— Дуко пришел в ярость, — объяснил Сфидо. — Еще один побег вызвал бы много неприятностей, или, по крайней мере, он так думал.

— Они, что, тоже подкупили своего тюремщика? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Но не думаю.

— Он описал этого человека? — спросил Римандо.

— Нет, он мне почти ничего не рассказывал ни о нем, ни о ней, кроме того, что эта женщина каким-то образом выбралась из своей камеры и выпустила своего любовника. Она была большой, сильной женщиной, сказал он, такой же большой и сильной, как мужчина. — Сфидо повернул карту так, чтобы мне было легче читать ее.

— А теперь об этой карте. — Он указал на ряд тонких прямоугольников, которые Римандо нарисовал по моему указанию. — Это и есть наши войска?

— Старики и женщины, — сказал я ему. — Мальчики в резерве, вон там.

— А эта двойная линия — дорога на юг? Ваш город находится где-то здесь, внизу?

Римандо кивнул.

— Вы хотите знать мое мнение по этому поводу?

— Нет, — ответил я ему. — Пока нет. Мы хотим, чтобы вы рассказали нам, как Дуко Ригоглио и генерал Морелло будут атаковать нашу позицию.

— Тьфу! — Сфидо выглядел недовольным. — Это детская забава. Левый фланг, вот здесь, упирается в реку. А у правого вообще нет никакой поддержки. Это пространство — что такое? Поля? Фермы?

— Да.

— Морелло бросит на центр свою пехоту. — Он взглянул на Римандо. — Вы знаете этот термин, капитан? Это означает пешие труперы.

Римандо покраснел, снова напомнив мне, как он молод:

— Конечно.

— Инканто не знал, пока я ему не сказал. Они будут стрелять в нас, а мы будем стрелять в них. Они будут наступать и отступать, если мы им позволим. Тем временем кавалерия сделает широкий круг здесь, — он провел по нему указательным пальцем, — и нападет сзади и с фланга, а затем погонит нас обратно в этот ваш город. Если мы возьмем самых лучших лошадей, то сможем спастись от них втроем. — Сфидо снова пожал плечами. — Некоторые из мальчиков тоже смогут. Мальчики бегают очень хорошо.

Он швырнул нашу карту на стол:

— Вы спросили меня, как орда Солдо собирается атаковать эти позиции, Инканто, и я вам ответил. Теперь вы должны спросить меня, что я думаю о них, прежде чем я взорвусь.

Я кивнул и улыбнулся:

— Вы знаете, как высоко я ценю ваше мнение, полковник.

— Это по-детски. Я не критикую вас, Инканто, потому что вы не трупер. Но, — Сфидо указал пальцем на Римандо, — если вы — капитан, то неудивительно, что...

— Я же ему сказал! — вскричал Римандо. — Я же сказал, что это безумие. Это именно то, что генерал сказал нам не делать.

Я изложил свой план и поблагодарил Римандо за вьючных мулов и погонщиков мулов, которых он нам привез, так как они были нам очень нужны, чтобы отвезти наши ткани, веревки и фейерверки, и объяснил, что завтра нам придется прочесать близлежащие фермы в поисках волов, которые будут тащить пушки, а также женщин и детей, которые будут погонять волов.

У меня больше нет времени писать.



 

Это был очень длинный день, но я должен что-то написать. Сегодня вечером я послал Орева на поиски врага, и он только что вернулся:

— Муж идти! Плох муж!

Что я, конечно же, знал. Я пытался выяснить, не думает ли он, что они будут здесь до утра. Он говорит:

— Идти тих. Солнц прийти. Муж прийти.

В джунглях Зеленой, инхуми и их люди-рабы не раз заставали нас врасплох. На этот раз я предпринял шаги, чтобы предотвратить сюрпризы и разместил небольшие группы на севере у первых холмов. У нас нет всадников, достойных этого названия, но у нашей самой северной дозорной — не помню, как ее называла Адатта[99], — есть лодка с веслами и маленьким парусом, пришвартованная там, где река выходит из холмов. Я не знаю, успеет ли она приплыть к нам раньше, чем первые труперы из Солдо доберутся до нас; но Адатта говорит, что она убьется, пытаясь это сделать, а Адатта, как мне кажется, хорошо разбирается в других женщинах.

Наши рвы вырыты, по большей части. Женщины сшили тысячи мешков для земли, и большая часть наших стен была наполовину построена сегодня вечером, по крайней мере мне так показалось. Если Внешний даст нам, как я искренне молился, хотя бы несколько часов светлого времени суток до того, как появится вражеский авангард, мы будем если не готовы, то, по крайней мере, почти готовы. Стены едва достигают в высоту плеч, но они достаточно толстые, чтобы остановить пулю. Я попытался вспомнить ту самую, по которой так давно карабкался на Золотой улице, и рассказать нашим людям, как она выглядела; но боюсь, что та стена была лучше, чем любая из наших.

Я все еще далек от уверенности насчет свиней, но Аттено полон энтузиазма. У него десять или двенадцать пар, по большей части дикие старые хряки.



 

Раненые труперы Инклито возвращаются, сотни там, где мы привыкли видеть дюжину или две. Те немногие, кто не может ходить, сидят в корзинах, подвешенных с обоих боков мулов. Это очень плохо сказывается на наших труперах, особенно на женщинах. Они переводят взгляд с одного лица на другое в поисках своих братьев и мужей, часто плача, хотя не видят ни тех, ни других.

Одна группа ходячих раненых сопровождала восьмерых пленных. Их руки были связаны за спиной так крепко, что кожа выглядела как плоть мертвеца. Я приказал освободить их и нашел для них немного вареного ячменя и вина, хотя мы уже почти готовы съесть свиней Аттено. Они рассказали мне, как разграбили Олмо, а потом сожгли его. По их словам, они сожгли Олмо по приказу их Дуко. Они уверены в победе, которая освободит их через день или два; я не верю, что это будет та победа, которую они ожидают, но хотел бы быть уверен в ней так же, как они.

Прибыла последняя из больших пушек. Мы только что спрятали ее в стоге сена и жарим волов, которые ее притащили. Все говорят, как они хороши, и уговаривают меня поесть; но я знаю, что только голод придает этим жареным волам их вкус, а я слишком напряжен для этого. Сколько времени прошло с тех пор, как я спал больше часа подряд? Три дня? Со мной все в порядке, пока я продолжаю двигаться, но, сидя вот так — и пытаясь писать, — я могу только зевать.



 

Чудесная новость! Пошел снег!

Я лег — всего на минуту или две, сказал я себе — и проспал до позднего утра. Никто меня не разбудил. Когда я поднялся, землю покрывал снег глубиной в два пальца. Теперь, должно быть, на четыре или пять.

Пока я спал, Сфидо и Римандо творили чудеса. Стены уже закончены, и наши труперы строят себе хижины из оставшихся мешков с землей и всего, что им попадется под руку.

Но снег — самое лучшее, хотя он и ослабил наши тросы. Я назначил несколько надежных людей, чтобы их подтянуть. Фейерверки сложены на застекленной террасе этого фермерского дома, чтобы сохранить их сухими; главная опасность сейчас заключается в том, что мы не сможем вовремя их вытащить и доставить на место.

Пожилая женщина, которая живет здесь, принесла мне яблоко и кружку сладкого сидра. Яблоки и сидр — это почти все, что у нее осталось, говорит она; наши труперы забрали ее кур, уток и гусей. Ее муж мертв, а сыновья в холмах вместе с Инклито. Она сказала, что ей жаль меня, но мне еще больше жаль ее. Я уже сказал Уските[100], что сегодня вечером хочу получить самый лучший ужин, какой только она сумеет найти, и намерен разделить его со своей хозяйкой.

Сейчас мы видим невредимых труперов. Так много людей выбросили свои карабины, что я послал отряд прочесать дорогу и спасти то, что они могут. Сегодня днем я собрал группу из примерно двадцати этих побитых людей и почти час беседовал с ними, а затем попросил их добровольно остаться с нами и защищать свой город. Ни одна рука не поднялась. Я уверен, что Инклито заставил бы половину из них поклясться, что они будут сражаться насмерть, но я плохой оратор.

Интересно пройти по изрытой колеями, заснеженной дороге несколько чейнов и приблизиться к нашей обороне, как это сделает враг. Наши стены не кажутся очень грозными, и рвы перед ними (которые заполнены снегом) можно легко не заметить. Я говорил нашим труперам, что враг будет здесь завтра днем, и говорил так, как будто знал об этом.

— Через день, — сказал я им, — все будет кончено. — В конце концов, вопрос всегда в том, чтобы продержаться еще один день.

Старуха отказалась разделить со мной ужин, клянясь, что только что поела. В этом худом морщинистом лице есть что-то знакомое. Какое-то время я твердил себе, что видел ее у Кугино, но потом заметил его среди новых людей, которых Колбакко[101] привез с юга, и, хотя я описал ее очень подробно, Кугино не смог опознать ее. У него был только топор, чтобы сражаться, но я достал ему карабин. Он был рад видеть мой посох и удивлен, что он все еще у меня.



 

Регулярное формирование невредимых людей прошло через нашу линию вскоре после рассвета, все еще подчиняясь дисциплине и совершая организованное отступление. У меня не было возможности сосчитать их, но я бы предположил, что их было от пятидесяти до ста. Они могли бы стать ценным дополнением к нашим силам, но старшему офицеру было приказано идти в Бланко, и он отверг мои полномочия. (Достаточно ограниченные, надо признать.) Он сказал, что Инклито находится в арьергарде. Я спросил, сколько их, и он ответил, что триста; но он лгал — я знал это, и он знал, что я знаю.

Инклито здесь! Он с боем отступил вместе со своими всадниками. Я видел его кучера и Перито, одного из тех, кто работал на него. Я спросил о людях Купуса; они должны присоединиться к нам в течение часа.



 

Все кончено. Кончено!

Наверное, сейчас полночь, но я не могу заснуть. Женщина в лодке появилась сразу после того, как я написал о Перито. Я знал, что они появятся совсем скоро, и предположил, что это будет меньше, чем через час.

Этот час прошел, и я послал Орева, который вернулся так быстро, что я понял, что враг уже почти в поле зрения.

Прежде чем продолжить, я должен сказать тем, кто это прочитает, — кем бы они ни были, — что мы расставили вдоль дороги небольшие отряды — по большей части из трех мальчиков, которыми командовал мужчина. Им было приказано открыть огонь, как только появятся первые труперы Солдо, и отступить к нашим позициям. Большинство из них, по-видимому, оставались на своих постах дольше, чем мы предполагали; до того, как я послал Орева на разведку, в течение некоторого времени велась беспорядочная стрельба.

Мне следовало бы рассказать вам еще кое о чем — хотя, возможно, это вообще ничего не значит. Пришел отряд с фейерверками, и там был молодой человек, который остро напомнил мне Копыто и Шкуру. Я подозвал к себе их капрала и спросил, кто он такой.

— Не знаю, мастер Инканто, сэр. Я увидел, как он бродит вокруг, и спросил, из какого он отряда. Он не мог мне сказать, поэтому я заставил его работать.

— Я уверен, что вы поступили правильно. Как же его зовут?

Капрал, слишком молодой даже для того, чтобы быть трупером в орде Инклито, рассеянно почесал прыщ на подбородке:

— Не знаю, сэр. Он сказал мне, но это... я не помню.

— Пожалуйста, выясните это для меня и приведите его ко мне, когда у вас будет свободное время. Я бы хотел поговорить с ним.

Капрал сказал, что так и сделает, отдал честь и пошел, но вернулся, сделав пару шагов:

— Куойо[102], сэр. Я знал, что это придет ко мне.

Но Куойо и его капрал не пришли ко мне, как я просил, и вполне возможно, что один из них или оба мертвы, хотя я смею надеяться, что это не так. Возможно, завтра. Без сомнения, они устали, как и я.

Завтра — полагаю, завтра вечером — я напишу все о битве, посвятив ей целый вечер. К тому времени я отдохну и получу сообщения от других людей. Я должен быть в состоянии предложить связный отчет.

Они снова атаковали, но мы отбросили их назад.

Саргасс поет. Я слышу ее через окна, ставни и потрескивающий огонь. Я чувствую, что должен пойти к ней, но не могу.

Глава семнадцатая БИТВА ЗА БЛАНКО

Прошлой ночью я так устал, что даже поверил, что сегодня вечером вернусь в свою уютную спальню в старом фермерском доме и буду писать за деревянным столом при свете лампы, пока Сфидо храпит на своем тюфяке. На самом деле я (как и следовало ожидать) снова нахожусь в этих бесплодных, покрытых снегом холмах, выслеживая отставших от орды Дуко, побежденной и разбитой орды, которая разбилась, как волна, о маленькую твердую скалу Новеллы Читта после битвы и, кажется, разбилась вдребезги. Но об этом подробнее в свое время.

Мы все еще не нашли Мору и Эко, но я возлагаю большие надежды на завтрашний день. Не исключено, конечно, что они уже находятся с Инклито. Я молюсь, чтобы это было именно так.

А теперь я хотел бы начать свой рассказ об этом сражении, в котором произошло столько интересного, волнующего и героического, что хватило бы на каждое перо в обоих крыльях Орева; но сначала я должен рассказать (и честно, хотя здесь трудно быть правдивым) о том, что произошло как раз перед тем, как я лег спать прошлой ночью.

Я пообещал составить связный отчет о битве, встал, заткнул пробкой чернильницу и вытер перо. В этот момент постучала старуха, как делала каждый вечер, когда я оставался в этом доме, чтобы спросить, не нужно ли нам чего-нибудь, и объявила, что она собирается спать.

Я сказал ей, что у нас все хорошо, гораздо лучше, чем у тех, кто так доблестно сражался, но обделен уютом ее крова. Она поблагодарила меня и принялась расхаживать по комнате, поправляя мелкие предметы, как это делают женщины, шмыгая носом и кашляя так же часто, как и я, но двигаясь (хотя тогда меня это не поразило) настолько грациозно, что я смутно вспомнил тебя, Крапива, а потом, еще более смутно, Вечерню, Пижму, Саргасс, Гиацинт и других — или, может быть, просто всех женщин, или, по крайней мере, всех молодых женщин, — которых я знал в разное время в разных местах, и я начал думать (снимая ботинки и сутану), что жаль, очень жаль, что у нас нет дочери, хотя — так часто — нам приходилось делать все возможное, чтобы накормить своих детей, мальчиков, которые были хорошими мальчиками, по крайней мере до тех пор, пока Сухожилие не подрос.

Все возможное, и даже невозможное.

А потом я подумал о Сухожилии и Крайте, и о том времени — я с неохотой упоминаю об этом, зная, что это причинит тебе боль, — когда строился дом и инхуму проник в нашу маленькую палатку и выпил крови нашего ребенка. Я должен сказать, что на самом деле это была инхума, хотя в то время мы с тобой предполагали, что это был самец.

— Я не даю вам раздеться, — сказала старуха, когда я вымыл и вытер ноги.

Я скользнул под одеяло и закрыл глаза, сразу же увидев вспышки карабинов Солдо.

— Я каждую ночь ложусь спать в бриджах и тунике, — сказал я ей, зевая, — и накидываю на себя сутану, чтобы согреться. — Я отдал все свое постельное белье, кроме одного старого одеяла, тем, кто был вынужден спать на открытом воздухе или в неотапливаемых сараях и нуждался в нем гораздо больше, чем я.

Она что-то пробормотала в ответ, пожелала мне спокойной ночи и задула лампу, а я, не задумываясь, сказал:

— Спасибо, Джали. — Конечно, это было странно, но даже сейчас я не совсем уверен, что был неправ.

В течение двух часов, которые казались целыми годами, новый авангард орды Солдо рыскал вперед и назад по широкому U вдоль наших стен и рвов, стреляя время от времени и разведывая обстановку; затем подошел офицер Солдо с флагом перемирия, и Инклито послал меня поговорить с ним.

Он улыбнулся и протянул мне руку, сказав:

— Я — полковник Терцо[103].

Я принял ее, и мы пожали друг другу руки. Я представился и объяснил, что формально не являюсь членом орды Бланко, а просто друг ее командира, пытающийся оказать ему посильную помощь.

— Вы не воин, а? Вы не сражаетесь, Инканто?

— Да, не сражаюсь, и у меня нет карабина, хотя, признаюсь, я руководил теми, кто сражался с вами. — Все это было правдой, хотя я очень остро ощущал присутствие азота у себя на поясе.

Он покачал головой, и вид у него был действительно очень мрачный:

— Если вас схватят, вам придется нелегко.

Я сказал, что постараюсь этого избежать.

— Бывают времена, Инканто, — я говорю как человек, который повидал много войн, — когда этого невозможно избежать.

Я сказал ему, что понимаю это, и объяснил, что еще в Витке меня однажды схватили труперы Тривигаунта.

— А, так вы их видели? Вы сражались с ними?

Я кивнул.

— В Грандеситте мы считали их легендой. Женщины-труперы? Даже Пас не решился бы на такое! Так мы говорили.

— Они очень хорошо сражались, — сказал я ему. — Теперь я понимаю, что они сражались лучше, чем я, хотя тогда я этого не знал. Мы — Крапива, я и многие другие — раньше сражались с нашей собственной Гражданской гвардией, и они были действительно очень хорошими бойцами, так что, когда мы пошли сражаться с Тривигаунтом, мы только начинали осознавать, что эти новые противники не совсем похожи на старых.

— Когда-нибудь мы с вами поговорим об этом весь день за бутылкой вина, — торжественно сказал он мне. — У меня есть поместье на Бахероццоло[104], и я выращиваю там хороший виноград. Южные склоны холмов, а? Но в настоящее время мой неприятный долг — требовать вашей капитуляции, опираясь на авторитет Дуко.

Я указал на то, что, поскольку я не в Солдо и не являюсь гражданином Солдо, его Дуко не имеет надо мной никакой власти.

— Не только вашей. — Терцо печально покачал головой. — Не только вашей, Инканто, но и капитуляции тех жалких дедушек, которых я вижу, и тех несчастных женщин. И мальчиков. У вас есть мальчики? Во время марша мы выбили с позиции несколько человек.

Я признался, что наш резерв состоит в основном из этих ребят.

— Тогда у вас нет никаких резервов. — Он развел руками, ужасаясь нашей слабости, но не в силах помочь нам. — Ваши женщины с воплями разбегутся, как только начнется серьезное сражение. Я никогда не видел, чтобы женщин рубили саблей, и не желаю этого видеть. Будет отвратительное кровопролитие. Инканто…

Он попытался обнять меня за плечи, но я стряхнул его руку.

— Вы мне нравитесь, Инканто, и я постараюсь сделать для вас все, что смогу. У вас есть лошадь?

Я признался, что нет.

— Я вижу несколько деревенских мужланов верхом за вашей линией. Шесть, семь? Сколько?

— Нам не хватает кавалерии, — допустил я.

— Все равно, одолжите у кого-нибудь из них лошадь. Сдавайтесь и уезжайте, как только мы начнем разоружать бедных женщин, которых этот негодяй генерал Инклито выгнал из их кухонь. Я позабочусь о том, чтобы вы сбежали.

Я поблагодарил его за добрые пожелания, но повторил, что мы не собираемся сдаваться.

— Инканто, вы не знакомы с законами войны.

— Да, но у меня есть два друга, один из которых очень опытный офицер, и они дают мне советы.

— У вас их три. Я — третий, и вы нуждаетесь во всех нас больше, чем думаете. Вот один из этих законов — нельзя удержать непригодные для обороны позиции. Вы меня понимаете? Предположим, и я видел это только сегодня, что какой-нибудь седобородый дурак и трое детей попытаются удержать маленький глинобитный сарай против целой армии. Это непригодная для обороны позиция, поскольку четыре величайших героя, которых когда-либо видело человечество, не смогли бы удержаться на таком месте против сотни обычных труперов. Вы понимаете меня, Инканто?

— Очень хорошо понимаю, — сказал я.

— Но ведь они же упрямы, а? Даже дураки могут быть героями, так же как величайшие герои могут быть дураками. Мы предложили им сдаться, они отказались, и мы штурмовали их маленький коровник. Вскоре мне вручили двух маленьких мальчиков, лет двенадцати-тринадцати, то есть примерно одного возраста с моим младшим сыном, истекающих кровью и плачущих. Вы бы перевязали им раны, а? Размахивали руками в воздухе и читали бы заклинания исцеления?

— Может быть, молился бы за них, — сказал я ему.

— Именно. Но я трупер, и у меня не было выбора. Они попытались удержать непригодную для защиты позицию. Вы понимаете, к чему я клоню, а? Мне пришлось застрелить их обоих, что я и сделал.

Я был слишком потрясен, чтобы что-то сказать.

— Мне бы очень не хотелось стрелять в вас, Инканто. Возможно, я бы и попытался, но не думаю, что у меня хватит на это духа. Я бы позвал какого-нибудь подчиненного и заставил его сделать это, а сам отвернулся бы. Я умоляю вас не причинять мне столько боли.

Я покачал головой:

— Вы говорите не совсем серьезно, полковник.

— Совершенно серьезно!

— И я. Вы должны знать нашего полковника Сфидо.

Его лицо застыло.

— Он — один из тех двух друзей, о которых я упоминал. Раньше он командовал авангардом, авангардом из двухсот наемников.

Эти наемники перешли к нам — вы, конечно, знаете об этом, поскольку сражались с ними в горах. Как и Сфидо. Если вы хотите поговорить с ним, я могу попросить его приехать сюда.

— Нет. — Он не хотел встречаться со мной взглядом.

— Дуко Ригоглио собирался расстрелять его за то, что он сообщил правду, потому что это была та правда, которую Дуко не любит слышать.

— Сон, — пробормотал Терцо. — Дурной сон.

— Он пришел к нам, и мы накормили его, нашли ему пристанище и дали работу. Когда Солдо падет, мы вернем ему его имущество, чтобы он мог жить в своем собственном доме с женой и детьми, как жил раньше. Я искренне надеюсь, что ничего подобного с вами никогда не случится. Это маловероятно, так как ваш Дуко скоро будет свергнут. И если это случится, не бойтесь прийти к нам. Вы получите справедливый суд, я обещаю.

Он выпрямился:

— Вы не сдадитесь? Могу ли я доложить, что вы будете сражаться насмерть?

— Почему бы и нет, — сказал я. — Я думаю, мы убежим, если сражение пойдет плохо. Но мы не собираемся бежать сейчас, когда оно еще не началось.

Я думал, что он прикажет атаковать, как только вернется на свою линию, но он этого не сделал. Некоторое время мы напряженно ждали, и я раздал солдатам, стоявшим вдоль наших стен, последний небольшой запас еды.

— Лучше бы это сработало, Инканто, — сказал Инклито, изучая их, когда они ели, прислонясь к мешкам с землей или сидя на корточках в снегу.

— А если этого не случится, то Пас прогонит нас из этого витка?

Он удивленно оглянулся на меня:

— Я даже не думаю, что он здесь. Мы оставили его там, наверху, с Длинным солнцем.

— В каком-то смысле там его тоже не было. В другом — он сейчас здесь, с нами, потому что я здесь.

Какое-то время Инклито молчал, но я совершенно не знаю, как долго это продолжалось; я был погружен в свои мысли.

— Потому что ты молишься ему, — наконец сказал он, — вот что ты имеешь в виду. Он слышит, как ты молишься.

Я кивнул:

— По крайней мере, я на это надеюсь.

— И я тоже. Ты думаешь, они скоро нападут?

Я сказал ему, что не знаю этого, что несколько минут назад я был уверен, что они нападут немедленно; но теперь я почти так же уверен, что они будут ждать основной части своей орды:

— Полковник Терцо очень презрительно отозвался о нас, и мне казалось, он верил своим словам и бросится на нас, когда мы откажемся сдаться. Похоже, он этого не сделает.

Настала очередь Инклито кивнуть:

— А ты бы бросился?

— Нет. Но если бы я управлял Солдо, то не стал бы пытаться завоевать Бланко.

— Полковник Терцо не управляет Солдо, но это все равно хороший ответ. Инканто…

— Да?..

— Обычно, когда я спрашиваю, о чем ты думаешь...

— Муж идти! — поднял тревогу Орев, круживший где-то наверху. — Плох муж! Идти быстр!

Я поднял свой посох для него, и он опустился на его рукоятку.

— Верхом на лошади?

— Идти конь! Птиц видеть!

— Именно этого он и ждал. — Инклито кивнул сам себе. — Их кавалерию и еще кого-то, кто отдаст приказ. Ты напугал его, Инканто, так же как и меня. Что ты на самом деле имел в виду, когда сказал, что Пас заставит нас уйти?

— Только то, что он этого не сделает, или, по крайней мере, я в это не верю. Я спрашивал себя, что произойдет, если мы потерпим поражение.

Он сухо усмехнулся:

— Во-первых, если моя Мора еще жива, она останется сиротой. Они вежливо спросят, не завязать ли мне глаза тряпкой, и я отвечу, что не надо, но не думаю, что к тому времени это будет иметь большое значение.

Я невольно подумал о Хряке и обо всем, что случилось с Вайроном после моего отъезда.

— Солдо будет господствовать над Бланко в течение одного-двух поколений, — сказал я Инклито, — затем Бланко сбросит его власть, и еще больше людей будет убито. После этого произойдет что-то еще, и еще больше людей умрет, инхуми будут приходить по ночам, пить нашу кровь и упиваться нашей ненавистью, страхом и похотью. После чего еще больше людей умрет по другим причинам, и никто не станет даже чуточку мудрее.

Я глубоко вздохнул:

— Инклито, наши наемники сражаются за нас уже почти полмесяца. Те, кто еще жив, находятся в резерве?

Он кивнул:

— Сто тридцать семь. Во всяком случае, это число я помню. Может быть, на несколько меньше.

— Я хочу им заплатить. Половину месячного жалованья до начала сражения. Могу ли я это сделать?

— А деньги у тебя есть?

— В четыре раза больше. Можно?

— Конечно. Ты думаешь, это заставит их сражаться лучше? Они уже очень хорошо сражались.

— Это поможет мне лучше сражаться, — сказал я, — потому что я не буду так сильно ненавидеть себя за то, что сражаюсь.

— Хорош муж, — заверил Инклито Орев.

— Я стараюсь. Я хочу пообещать тем, кто пытается заработать достаточно, чтобы купить землю, что мы постараемся обеспечить их фермами после войны. Богачи в Солдо владеют большим количеством земли — по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

— Конечно. — Инклито погладил челюсть. — Тогда они останутся прямо там, в Солдо. Я понимаю. А если жители Солдо... — ладно, иди и скажи им, Инканто. Я сделаю так, чтобы это произошло, если мы победим.

Я знал, что победим, хотя и не сказал об этом тогда. Я нашел Сфидо, и мы вдвоем вытащили сундук, который спрятали, когда пришли сюда. Я дал каждому наемнику тридцать серебряных монет, половину из шестидесяти, которые мы платили каждые четыре недели в Гаоне, и рассказал о фермах, обещанных им Инклито.

Капитан Купус отвел меня в сторону:

— Вы даете каждому по ферме? Достаточно земли для мужчины, чтобы прокормить семью?

— Совершенно верно, — сказал я ему. — Похоже, что главные сторонники Дуко владеют большим количеством хороших земель вокруг Солдо. Землю, конечно, заберут у них, и Инклито решил отдать ее — по крайней мере часть — вашим наемникам, которые так доблестно сражались за Бланко и так много страдали.

Аттено прервал нас, чтобы доложить, что все его свиньи наконец связаны и расставлены по местам. Когда он ушел, Купус спросил:

— Четыре для меня? Четыре фермы?

Я покачал головой:

— Это премия, а не обещанная плата. Однако я постараюсь сделать так, чтобы вы получили право первого выбора.

Он не тот человек, который часто улыбается, но тогда он улыбнулся:

— Я так не думал, но не думал и о первом выборе. В конце концов, они не могут быть абсолютно равны, не так ли?

Я признался, что не представляю, как это может быть.

— Но сначала мы должны победить их. Что там говорил этот маленький человек о свиньях?

— Хряки парами. Зрелый хряк — опасное животное, почти такое же опасное, как хуз.

Он кивнул.

— С длинным тросом, натянутым между ними... — и тут я увидел первых кавалеристов, крошечные фигурки в винно-красных куртках, сыплющиеся через сухие коричневые холмы. Солнечный свет мерцал на том, что я сначала принял за серебряные эмблемы на фуражках, но позже стали видны пернатые шлемы из полированной стали, лезвия офицерских мечей и черные, хорошо смазанные стволы их карабинов.

Купус фыркнул.

— Они не так опасны, как кажутся, если человек просто встанет и выстрелит. — Когда я не ответил, он добавил: — А как насчет этих ваших женщин? Как вы думаете, они это сделают?

Я почесал бороду, вспоминая подзорную трубу, которая была у меня на лодке, — две линзы, соединенные скользящими трубками из меди и дерева. Я неохотно принял ее в обмен на бумагу и никогда не ценил ее так, как следовало бы, но в тот момент я отдал бы за нее большую часть нашего сундука.

— Ну что ж, — полушутливо пробормотал Купус, — они еще не убежали, так что благодарите богиню войны.

Я кивнул, пытаясь отогнать мысль о том, что мог бы взять маленькую лодку нашей дозорной и поплыть по реке к морю:

— Я и забыл о Сфингс, нашей богине войны под Длинным солнцем — спасибо, что напомнили мне об этом. Чтобы ответить на ваш вопрос, генерал написал мне письмо несколько дней назад, в котором он сказал, что женщины Бланко и пожилые мужчины могут сражаться за его стенами, но не будут, если я выведу их из города. К тому времени я уже достаточно повидал, чтобы понять, что эти люди будут очень упорно сражаться, чтобы удержать свою позицию, хотя они будут медленно и даже нерешительно атаковать позицию врага.

И мне пришло в голову, что Инклито, вероятно, был прав насчет женщин, но что стены Бланко были не единственными стенами на витке и стены можно построить почти везде.

— Нет бой, — нервно пробормотал Орев.

— Тебе и не нужно, — сказал я ему. — Никто не обвинит тебя в трусости, если ты улетишь в безопасное место.

— Значит, вы приехали сюда и построили вот это.

— Да. Первой моей мыслью — жаль, что не вы советовали мне тогда, капитан, — было построить что-то вроде крепости, квадрат временных стен с рвами перед ними, но Римандо заметил, что наши враги просто обойдут его и пойдут дальше к городу, и я сразу понял, что он прав.

Я прикрыл глаза рукой:

— По-моему, лошади немного скользят по снегу.

— Они всегда скользят. И заскользят еще больше, если эти парни нападут на наш фланг.

— Нападут. Римандо сказал, что они обойдут наш форт и разорят фермы по пути в Бланко, но на самом деле он использовал слово «фланг». Это напомнило мне, что в такой открытой сельскохозяйственной стране, как эта, мы должны быть готовы к фланговым движениям. Однажды генерал Мята сказала — я записал ее слова в одной книге, — что в пустыне всегда можно обойти врага с фланга. Генерал Мята была женщиной, и, мне кажется, она была самым храбрым человеком, которого я когда-либо знал.

— Я бы хотел видеть ее здесь.

— Как и я, но это была мысль вслух, и я не должен был ее высказывать. Но вот что я должен сказать — фермы и хлебные поля почти так же хороши для кавалерии, как и пустыня. У Тривигаунта было много кавалерии. Мне кажется, я уже упоминал о них раньше.

Купус кивнул и указал на небо.

— Да, до́ма. Их генералиссимус тоже была кавалеристом, и прошло много времени, прежде чем я понял, что они специализировались на кавалерии и кавалерийской тактике потому, что большая часть их территории была пустыней или полупустыней, и что они так часто побеждали в том числе и потому, что их женщины-труперы были легче мужчин.

Римандо доложил, что наши артиллеристы заняли позиции и готовы вступить в бой, и попросил разрешения открыть огонь по кавалерии, скопившейся на склонах к северу.

Я покачал головой:

— Мы бы только рассеяли их. Не стреляйте, не дайте выстрелить ни одному орудию, пока я не отдам приказ.

— Нет стрелять! — поддержал меня Орев.

Купус прочистил горло:

— Мне неприятно это говорить, мастер Инканто, но их кавалерия — самая большая опасность, и мы сейчас с ней столкнемся.

— Мы сталкиваемся с кое-чем гораздо худшим, чем несколько сотен человек на лошадях, капитан. Наши собственные страхи могут быть самыми худшими. Вы спрашивали меня о женщинах. Мужчины тоже могут паниковать.

— Я стараюсь никогда не забывать об этом.

— Женщины будут стоять и сражаться до тех пор, пока они находятся за своими стенами, а некоторые будут стоять и сражаться без них, за что мы должны быть им чрезвычайно благодарны. А некоторые... Сфингс — бог войны, как вы сами заметили, капитан. Мы говорим «богиня» из вежливости, но у нас есть главный бог войны. Интересно, почему она выбрала именно это, войну, своей областью?

Купус показал пальцем:

— Они идут сюда!

Он скорее мог бы сказать: «Они идут туда», — потому что сначала показалось, что всадники удаляются от нас, рысью двигаясь на восток длинными тонкими колоннами малинового и коричневого цветов.

Он коснулся своей фуражки:

— Если вы извините меня, мастер.

Я кивнул, и он побежал обратно к войскам, которые составляли наш резерв, размахивая руками и выкрикивая приказы. Еще через мгновение мальчики, составлявшие наш первоначальный резерв, заняли позиции, чтобы противостоять кавалерии, ведомые и укрепленные его собственными наемниками и солдатами, отступившими под командованием Инклито.

— Муж бой, — с несчастным видом пробормотал Орев.

— Мальчики тоже, — сказал я ему, — и женщины. Лошади и даже свиньи — во всяком случае, мы на это надеемся. Ты тоже сражался, Орев, и очень сильно помог.

— Птиц бой?

Я торжественно кивнул:

— А теперь я бы хотел, чтобы ты помог мне еще немного. Лейтенант Аттено — человек, в чьем доме мы остановились в городе, — отвечает за фейерверки. — Свободной рукой я указал на раскидистую живую изгородь справа от нас, за которой прятались Аттено, его фейерверки и мальчики, вызвавшиеся их поджечь. — Я хочу, чтобы ты напомнил ему, что он не должен зажигать первый фитиль...

— Нет бум.

— Правильно, никакого грохота, пока кавалерия не доберется до длинного рва.

— Конь идти, — задумчиво каркнул Орев. — Идти дыр.

— Ты все понял. А теперь, пожалуйста, убедись, что Аттено тоже понял.

Я слегка приподнял рукоятку своей палки, и он взмыл с верхушки вверх, почти сразу же исчезнув на фоне темного неба. Прошел час или два после полудня, но уже совсем темно, как бывает почти всегда, когда идет снег. Фейерверки будут хорошо видны, подумал я, если только снег не намочил их — в этом случае они вообще не взорвутся.

В первый раз мне пришло в голову, что молодой человек, так похожий на моих сыновей, был с одним из фейерверков и подвергался серьезной опасности как от самого фейерверка, так и со стороны любых труперов-кавалеристов, которые смогли бы развернуть коней и атаковать своих мучителей. Никакой ров не защищал живую изгородь, и у меня не было времени выкопать его, даже если бы я пренебрег риском, что враг его заметит. Я сердито сказал себе, что дюжина других мальчиков, которые ни в малейшей степени не напоминали мне моих сыновей, подвергались такому же риску, и я был не вправе оберегать того, кто напоминал, оставляя остальных там, где их могли убить.

Подошел Инклито:

— Ну что ж, мы сделали все, что могли.

— Все?

Он пожал плечами и вытер нос рукавом куртки.

— Я все время думаю...

— Что ты должен был спокойно сидеть в городе, как я тебе велел, а Гиеракс — помогать фермерам. Инканто, если мы проиграем, то найдется сотня людей, которые окажутся намного умнее тебя и скажут, что предвидели поражение. Не становись сто первым, если не можешь ничего с этим поделать. Помнишь братьев, о которых я тебе рассказывал? Один убил другого.

— Да, — ответил я. Как часто я боялся, что Сухожилие убьет одного из его братьев или мать! Или что он убьет меня, или попытается убить, так что мне, защищаясь, придется его убить или искалечить. Но ничего из этого не произошло.

— Каждый критиковал меня задним числом за это, и ни один из них не сказал мне ни единого слова предостережения или совета, прежде чем все это случилось. — Инклито сплюнул. — Мора — хорошая наездница. Очень хорошая. Ты это знаешь?

Я сказал, что об этом упоминала Фава.

— Как ты думаешь, кто ее учил? Учил Мору?

— Ты?

Инклито кивнул:

— Но даже если бы я этого не сделал, она бы все равно взяла лошадь и уехала с твоим письмом, верно?

— Да, — сказал я, — но если бы я никогда не писал этих писем, у нее не было бы лошади, которую она могла бы взять.

— Ты лжешь. Как ты думаешь, сколько раз с тех пор я хотел пнуть себя за то, что научил ее ездить верхом?

— Тысячу, наверное.

— Восемь или десять. Но поверь мне, восемь или десять — это уже достаточно плохо. Я никогда раньше не командовал нашими войсками на войне, ты это знаешь?

Я покачал головой.

— Я всегда был под чьим-то началом, стараясь выполнять его приказы. Сейчас все по-другому, и я всегда думал, что командовать лучше, но оказалось, что хуже. Ты это знаешь?

— Знаю, и очень хорошо.

— Я обучил наших солдат и снабдил их самым лучшим снаряжением. Я составил план — удерживать холмы, маневрируя перед ними, и блокировать орду Солдо, независимо от того, каким путем она попытается пройти.

А потом началась война. Словно ты находишься в поле и видишь большую грозу далеко от себя. Ты когда-нибудь видел?

— Моим полем было море, — сказал я ему. — Но да, видел.

— То же самое, наверное. Ты видишь ее, и она настолько больше тебя, что ты даже не можешь гадать, насколько, и, если ты будешь пахать неправильно, она смоет верхний слой почвы и вымоет саженцы, и, возможно, это произойдет, даже если ты будешь пахать правильно, и она быстро приближается, сверкая молниями, и ты знаешь, что будет сильный ветер, и хочешь бежать, но кильки и женщины уже напуганы. Вот так я и увидел надвигающуюся на нас войну.

— Я и сам испугался, — признался я. — Я все время говорил себе, что должен оставить тебя и Мору, и, если бы все было немного по-другому, я бы так и сделал.

— Так вот почему ты остался? Ради Моры и меня?

Я кивнул.

— Однажды я спрошу тебя об этом. — Он показал пальцем. — Они снова движутся. Началось.

— Они не скачут галопом, — запротестовал я.

— Рысь. Они не будут скакать галопом, пока не окажутся совсем близко. А ты думал, что они это сделают?

Я кивнул:

— Было бы лучше, если бы они заранее утомили лошадей.

— Вот почему они этого не делают, — он подтолкнул меня локтем, чтобы я понял, что он шутит. — Ты никогда не видел атаку?

— Видел, но те были гораздо ближе.

— Еще приблизятся.

Я направился к неровной шеренге мальчиков и наемников Купуса с карабинами, но Инклито поймал меня за локоть:

— Женщины и кильки уже напуганы, помнишь? И мужчины тоже, я имею в виду тебя и меня. Теперь иди.

Он был прав, конечно. Я медленно подошел к нашему правому флангу и даже позволил себе слегка прихрамывать. С вершины прислоненной к изгороди лестницы я изучил поле зеленой, покрытой снежными пятнами озимой пшеницы и приближающуюся к нему малиновую, коричневую и серебряную кавалерию — резвых лошадей и опытных всадников, скрываемых летящим по ветру снегом. С нашей точки зрения, было бы, несомненно, лучше, если бы колышущаяся пшеница была выше. Я видел, как свиньи Аттено движутся по полю, и замечал даже длинные волны, возникавшие, когда движущаяся свинья дергала трос толщиной в палец, соединявший ее с партнером. По большей части это были взрослые хряки, причем крупные. Я боялся, что они, связанные вместе, будут драться друг с другом, но, очевидно, отсутствие свиноматок и длина веревок предотвратили или, по крайней мере, отсрочили драки.

Что-то — возможно, какое-то движение среди женщин и пожилых мужчин вдоль стен — заставило меня обернуться и посмотреть на север. Пехота Солдо наступала с холмов, лишь урывками видимая сквозь снег. Глядя на эти темные струйки марширующих людей, я почувствовал, что понимаю, как Инклито был вытеснен из целого ряда хороших оборонительных позиций. В начале сражения на каждую сотню труперов Бланко приходилась, должно быть, тысяча труперов Солдо, и на вершине лестницы я был склонен думать, что теперь на каждые десять наших приходится тысяча вражеских.

— Мастер? — Это была Адатта, со снегом в волосах и на ресницах ее замечательных глаз. — Меня прислал полковник Сфидо. Он пошлет кого-нибудь из наших людей, чтобы укрепить этот фланг, если они вам нужны.

Я указал на холмы.

— Да, сэр, я знаю. И он тоже, я уверена.

— Я изучал их сейчас, Адатта, и спрашивал себя, где вы, люди Бланко, нашли в себе мужество бросить вызов им и их Дуко.

Она колебалась так долго, что я решил, что она никогда не ответит, и снова обратил свое внимание на кишащую пехоту.

— Мы сами устанавливаем свои законы, сэр, — наконец сказала она. — В корпо. Многие из нас достаточно взрослые, чтобы помнить, что происходило в Грандеситте, когда мы этого не делали.

Я снова повернулся к ней лицом:

— И вы, Адатта? Вы не выглядите достаточно взрослой.

— Но я помню, сэр.

— Я вам не верю. Двадцать лет назад вы едва ли были достаточно взрослой, чтобы ходить.

— Благодарю вас, сэр. Сэр?..

— Что?

— Генерал Инклито ходит взад и вперед вдоль стен, сэр, разговаривает со всеми. Если бы вы сделали то же самое, это могло бы помочь.

— Он или полковник Сфидо попросили вас спросить меня?

— Нет, сэр. Я просто подумала об этом.

Жестом я указал на длинную тонкую шеренгу мужчин и мальчиков в рваных куртках:

— У нас здесь нет стены, капитан.

— Да, сэр. Только эта изгородь и длинный ров.

— Вот именно, только изгородь и ров. Полковник Сфидо предлагает прислать им подкрепление, вычитаемое из ваших собственных довольно незначительных сил. Полагаю, среди них были бы как женщины, так и мужчины. А вы бы пошли, капитан, если бы вам приказали? Встали бы здесь, на краю длинного рва, со своим карабином, ожидая, когда атакующая кавалерия подойдет достаточно близко, чтобы стрелять?

(Когда я сказал это — я никогда не забуду этого, Крапива, — мое сердце упало; передовая линия кавалерии Солдо уже миновала первый трос, а это означало, что они увидели его в пшенице и перерезали, причем я этого не заметил; значит, они вполне могли перерезать и другие таким же образом.)

— Конечно, сэр.

Я сглотнул, понимая, что бесполезно пытаться забыть малиновых всадников, которые так быстро одолеют нас:

— Предположим, что я прикажу вам — только вам — сделать это сейчас. Встанете ли вы, капитан Адатта?

— Конечно, — повторила она. — Там мой сын, сэр.

— Я понимаю. Вам не нужен я, чтобы ходить вдоль стен позади генерала Инклито, капитан. Сделайте это самостоятельно. Лучшего примера мужества не найти.

Где-то далеко прозвучали серебряные звуки горна.

Адатта сняла с плеча карабин:

— Они идут, мастер. Вам лучше спуститься вниз.

Кавалерия рванулась вперед, и почти сразу же два десятка лошадей упали. Римандо отчаянно махнул мне рукой, но я покачал головой, сопереживая тому, что он, должно быть, чувствовал. Я услышал, как Адатта тихо сказала:

— Стреляйте! Почему они не стреляют?

Первый трос был перерезан или оборвался. Еще больше багрово-пурпурных всадников рванулись вперед. Некоторые рубили озимую пшеницу своими мечами, и я видел, как лошадь без наездника великолепно перепрыгнула через упавшего коня и всадника. Еще двое упали почти одновременно; возмущенный визг свиней Аттено доносился до нас через пшеничное поле так же отчетливо, как звуки горна.

Мальчики выстрелили, раздался неровный треск, за которым последовал скрежет сотен затворов, передернутых назад, чтобы выбросить сотни пустых гильз, и снова вперед, чтобы гнать сотни новых патронов в сотни патронников.

Адатта потянула меня за штанину бриджей, чтобы привлечь мое внимание:

— А теперь можно, сэр?

Я кивнул, давая понять, что она должна вернуться к стенам, но прежде чем я успел ее остановить, она уже бежала вдоль шеренги мальчишек, подбадривая их криками и похлопывая по плечам.

Минуту или больше казалось, что кавалерия никогда не доберется до нашего длинного рва. Тросы задержали ее, как я и предполагал, и, на самом деле, сломали ноги десяткам лошадей. Разъяренные хряки Аттено снова и снова атаковали кавалерию Солдо, приводя ее в такую ярость, что многие из всадников останавливали своих лошадей, чтобы стрелять по свиньям, даже когда их товарищи-труперы падали от нашего огня.

И потом один доблестный трупер отделился от остальных и на полном скаку атаковал нашу линию. Его лошадь перепрыгнула через последнюю из наших веревок только для того, чтобы очертя голову нырнуть в заполненный снегом длинный ров.

В то же мгновение живая изгородь, казалось, взорвалась. Из нее вылетели звезды, и дьяволы, сделанные из красного и синего, оранжевого и желтого огня, заметались среди лошадей, скуля, свистя, визжа и завывая, качаясь и поворачивая, прежде чем взорваться в облаках цветного дыма и летящих искр.

— Делать бум, — с важным видом объявил Орев, устраиваясь на моем посохе. — Конь идти. Идти дыр. — Или, по крайней мере, я думаю, что он так сказал — его было трудно расслышать из-за шума фейерверков.

Да и не очень-то меня волновало, что он сейчас сказал. Благодарный за его новое тепло, я засунул азот Гиацинт обратно за пояс и, увидев бегущего ко мне Римандо, спрыгнул с лестницы и спокойно (надеюсь) направился к нему, размеренно помахивая своим посохом и твердо ставя его на каждом шагу, так что Орев заерзал и захлопал на рукоятке, а потом перепрыгнул ко мне на плечо.

— Можем мы открыть огонь, сэр? — крикнул Римандо.

Я подождал, пока он подбежит поближе, и негромко сказал:

— Лейтенанты могут бегать, капитан. Капитаны ходят.

— Да, сэр. — Он остановился, выпрямился и отдал честь. — Можем ли мы открыть огонь, сэр?

— Вы нацелились на участок позади линии пехоты, идущей на нас, как я вам приказал?

— Да, сэр.

— В таком случае вы можете открыть огонь, как только вражеская кавалерия будет отброшена в этот же район, капитан.

— Они уже там, сэр. — Он показал пальцем.

— Тогда вы можете открыть огонь.

Он резко развернулся и с криком бросился обратно к стогу сена с пушкой, но мне показалось, что прошло очень много времени, прежде чем она заговорила и ее первый выстрел поджег сено, из-за чего половине расчета пришлось бороться с огнем, чтобы он не перекинулся на боеприпасы, оставив только двух человек, чтобы заряжать и стрелять.

Пушка в сарае выстрелила вскоре после этого — у меня сложилось впечатление, что ее расчет услышал первый выстрел и в последний раз проверил высоту и направление, прежде чем потянуть за шнур. Почти сразу же за ними выстрелила пушка в лесу у реки, самая большая и отдаленная из всех; раздался страшный грохот, и мне показалось, что я чувствую, как содрогнулась земля.

После этого я мало обращал внимания на то, какая пушка стреляла в какое время и какая из них оказывала наибольшее влияние на войска нашего противника. На дереве перед фермой сидел офицер Инклито, который сигнализировал о таких вещах желто-черным флагом на палке; и хотя мне сказали, что означает два взмаха вверху, четыре взмаха внизу и все остальное, я уже забыл большую часть кода. Какие бы сигналы ни посылались, наши снаряды разрывались среди врагов, ударяясь о каменистую землю и выбрасывая гейзеры охристой пыли и летящих камней, которые только казались мне маленькими, когда я спешил вперед к нашим стенам из заполненных землей мешков, вдоль которых стояли женщины и пожилые мужчины; я знал, они были огромными и очень опасными для тысяч перепуганных труперов Солдо и сотен лошадей, уже и так обезумевших от страха.

— Еще бум, — пробормотал Орев, и молодая женщина с мускулистыми руками и широкой улыбкой сказала:

— Выглядит довольно неплохо, не так ли, мастер Инканто?

Я кивнул и серьезно сказал ей так, словно говорил с Инклито:

— Мы должны уничтожить эту кавалерию до того, как она сможет сделать вторую попытку.

— Думаю, теперь они знают наши фокусы.

— Да, и фейерверков осталось не так уж много. — Пока я говорил, я искал способ перелезть через ее стену, как перелезал через стену Маттака на Золотой улице, но по ту сторону этой стены не было ни одного услужливого, кровожадного сержанта, который помог бы мне, — только глубокий ров, полный снега.

— Мы победили! — воскликнула другая женщина.

Я покачал головой и хмуро поглядел на нее:

— Пока нет, но мы победим.

Я видел их призрачные трупы у подножия стены, мертвых женщин с открытыми вытаращенными глазами и мертвых мужчин, их седые бороды (их белые бороды) были окрашены их собственной кровью. Гагарка снял нижнюю рубашку, чтобы вывесить ее из окна Хузгадо; но та нижняя рубашка была такой же красной, как и бороды стариков, а у меня ее не было, ни красной, ни белой, хотя шерстяная нижняя рубашка очень помогла бы на таком ветру.

— Они все равно нападут на нас, не так ли? — спросила другая женщина; ее волосы были перевязаны белой тряпкой, и она стояла рядом с деревянным ящиком с патронами для карабина. Я попросил ее дать мне свою тряпку, обвязал ею мой посох и пошел к концу стены, где по настоянию Сфидо мы оставили узкое пространство между стенами и рвами.

Кто-то — кажется, первая женщина, с которой я заговорил, — крикнула: «Они тебя пристрелят!» — и Орев беспокойно пробормотал:

— Нет бум!

Каждый следующий шаг был тяжелее предыдущего. Я добрался до точки, которую отметил глазом как среднюю точку, и понял, что это не так, и шаг за шагом продвигался вперед после этого, размахивая своим флагом, чтобы сигнализировать одно и только одно, снова и снова. Неужели майтера Мрамор чувствовала себя так же, когда я, находясь в относительной безопасности, наблюдал, как она ровными шагами приближается к вилле Крови?

— У меня в кармане лежит ее новый глаз, — сказал я Ореву. — Глаз майтеры Мрамор. Надеюсь, ты помнишь майтеру Мрамор?

— Сталь дев.

— Та самая. Если меня убьют, ты должен будешь передать ей ее новый глаз.

Я достал его из кармана, чтобы показать ему, и он сказал:

— Муж идти. Нет стрелять.

Ко мне приближался полковник Терцо. Вместо флага перемирия он держал в руке игломет:

— Вы убиваете наших людей, — сказал он, — и убиваете наших лошадей.

— Мы с радостью остановимся (боюсь, что это прозвучало извиняющимся тоном), как только вы дадите нам для этого какую-нибудь причину.

— Я бы пристрелил вас на месте!

— В меня стреляли и раньше, — сказал я ему, и это подействовало на него сильнее, чем я ожидал; рука, державшая игломет, заметно задрожала, и, хотя он был еще слишком далеко, чтобы я мог быть уверен, мне показалось, что он побледнел.

Я двинулся вперед, пока мы не оказались лицом к лицу, как двое мужчин, разговаривающих на улице. Звук разрывающихся снарядов здесь был громче, а выстрелы больших орудий походили на отдаленный гром. Я склонил голову набок, прислушиваясь к морской песне Саргасс на этом поле стерни, дыма и смерти.

— Дуко не посылал меня сюда, — сердито сказал Терцо. — Как и генерал Морелло. Я пришел из дружбы к вам.

Я кивнул в знак благодарности.

— Вы вывели свою артиллерию за пределы города, нарушив законы войны. Если вас схватят, то расстреляют, и я подумал, что должен вам это сказать.

— Я и не знал, что существуют такие законы, — сказал я. — Где они пишутся и какими судами исполняются?

— Все знают!

— Вы хотите сказать, что придумали какой-то предлог, чтобы расстрелять тех пленников, которых хотите убить. Без сомнения, вы всегда так делали.

— Мы собираемся напасть на вас в течение часа, Инканто. Вы будете... — Он замолчал, пристально глядя на меня. — Вы слышите что-то, чего не слышу я?

— Петь песнь, — предложил Орев, и я запел, следуя интонации и произношению самой Саргасс в меру своих весьма ограниченных способностей. В ее песне слышался плеск волн, жуткие крики морских птиц и одинокий свист ветра.

— Это на языке Соседей, которых вы называете Исчезнувшими людьми, — сказал я, когда уже не мог петь от слез.

— Я могу... — начал Терцо. А потом начал снова: — Я почти слышу ее сам. — Он замолчал.

Я положил руку ему на плечо:

— Слушайте, и вы услышите ее. Те, кто действительно слушает, слышат.

Я знаю, что он услышал музыку и уставился на меня выпученными глазами.

— Саргасс поет в том месте, которое лежит за этим местом. Слушайте, и вы не можете не услышать ее. — Вместе с ней я пропел еще несколько слов на языке тех, кого Мора когда-то назвала Люди Того Города. — «В нашем маленьком домике с сияющими окнами я ждал, пока прилив не вынесет твои останки. Лежи здесь, рядом со мной, в темноте. Я пробужу к жизни труп, которым, как я сказал, ты стала». Это не совсем правильно, но я постарался перевести песню как можно точнее на Всеобщий язык.

Последние слова я произнес ему в спину — он уже бежал к своим собственным линиям.



 

До нас добрался представитель Новеллы Читта! Новости настолько хороши, что я не решаюсь их записать. Его зовут Легаро[105], и он высокий и очень достойный человек с седеющими волосами, асессор (по его словам) своего города, который управляется такими же асессорами.

— Значит, вы мастер Инканто, — отважился он, когда нас представили друг другу, и, казалось, почти боялся принять мою руку. — Донна Мора и ее супруг много рассказывали нам о вас.

— Она у вас? — спросил я. — Я знаю, что она еще жива, но хорошо ли она себя чувствует?

— Дев жив? — Орев присоединил свой голос к моему. — Нет стрелять?

— Она жива и здорова в нашей четырехугольной башне в Новелле Читта, — заявил Легаро. — Но мне следовало бы рассказать все это Дуко, ее отцу. Он здесь?

— Он ушел с одним из наших патрулей, — объяснил я, — но вернется через час. — И я велел Ореву найти Инклито и сказать ему, что здесь есть кое-кто с новостями о его дочери.

— Вы его брат, дядя донны Моры?

— Если она удостоила меня такой чести, было бы невежливо с моей стороны отказываться от нее. Высокая, крепкая девушка, довольно смуглая, с родинкой здесь? — Я дотронулся до своей щеки.

Он кивнул:

— Очень статная и сильная молодая леди. Она произвела на всех особое впечатление. — Он наклонился ко мне, и его голос стал доверительным: — Дуко Инклито женится на женщине из Новеллы Читта?

— Разумеется, он намерен это сделать. Но церемония состоится только после окончания войны.

Еще один кивок:

— Естественно. Я понимаю.

— Ее зовут Торда, но, кроме того, что она добрая и красивая, а также дальняя родственница Инклито — троюродная сестра по браку или что-то в этом роде, — я действительно ничего о ней не знаю. Инклито уже много лет вдовец. Без сомнения, донна Мора рассказала вам.

— О, да. И я должен сказать вам, что, хотя я пришел один, если не считать моего слуги, наша орда недалеко от меня. У нас под ружьем четыреста пятьдесят человек. Насколько я понимаю, для вас это небольшая сила. Но они хорошо обучены и хорошо вооружены, уверяю вас.

Я поблагодарил его и сказал, что мы будем рады любому подкреплению, которое Новелла Читта сможет нам предоставить.

— Мы ожидали, что Бланко будет осажден, и надеялись, что сможем чего-нибудь добиться, напав на осаждающих с тыла. — Он потер руки и улыбнулся. — Вы можете себе представить, что мы чувствуем теперь, когда вы победили. Вы расскажете мне о вашей победе? Видите ли, я разговаривал с труперами с обеих сторон. Мне приходилось убеждать каждую сторону, что я не из Солдо и не из Бланко, и в ходе наших бесед я собрал немало информации. Вы и ваш брат были командующими?

Я попытался объяснить, что нашим командиром был Инклито, а я просто развернул свежие войска, которые привел из Бланко, и попытался ему помочь.

— И пушки. Вы привезли сюда свои пушки?

— Мне говорили, что это противоречит обычаям войны, но...

— Это слишком опасно. Я имею в виду, что это обычно считается таковым. Конечно, никто не может спорить с победой. А теперь расскажите мне все, что случилось, пожалуйста. Каждую деталь. Я узнавал об этом по крупицам, и мне не терпится получить настолько рациональный обзор, насколько это возможно. Вы разгромили Драгун и уничтожили Телохранителей?

И поэтому я описал ему все дело целиком, найдя большим подспорьем частичный отчет, который написал здесь. Я закончу его, когда буду писать в следующий раз, и, возможно, найду где-нибудь место, чтобы добавить несколько слов о моих приключениях на Зеленой, которые, как предполагается, я должен описать.

Глава восемнадцатая КОНЕЦ И ПОСЛЕ НЕГО

Следующая атака Солдо последовала через четверть часа после того, как мы с полковником Терцо расстались; волна труперов бежала, бросаясь плашмя в жнивье, чтобы стрелять, и они вскакивали, чтобы снова броситься вперед, пока не падали насовсем. За первой волной последовала вторая, а за второй — третья.

После этого их больше не было.

Всего несколько недель назад я наблюдал массовую атаку людей Хана. Поле битвы почернело от них, и трупер, стрелявший в одного из них, видел, как на его месте тут же появился другой, потом еще один и еще один, один за другим, как дождевые капли сменяют друг друга. Поскольку я уже видел это, труперы Солдо казались мне менее опасными, чем были на самом деле. Я никогда не отрицал их мужества и дисциплины; но сначала я боялся, что они были не более чем отвлекающим маневром; и когда наконец я понял, что другого нападения не будет, я почувствовал огромное облегчение. Наши ветераны уже не могли бегать и прыгать, как молодые люди, которыми они когда-то были, но они могли стоять за стенами и стрелять весь день, если понадобится. Некоторые из наших женщин все еще закрывали глаза, нажимая на спусковой крючок — я сам это видел, — но в тот момент это уже не имело значения; и хотя я видел слезы там и сям, я видел их сквозь свои собственные.

Вторая волна добралась до глубоких рвов перед нашими стенами, несколько человек прыгнули в них и попытались вскарабкаться на другую сторону — более безнадежного предприятия нельзя было себе представить. Я ударил одного из них посохом по голове и таким образом спас его от того, чтобы ему вышибли мозги, что произошло бы в следующую секунду.

Третья и последняя волна остановилась не ближе половины чейна, я полагаю. Какое-то мгновение труперы, составлявшие ее, колебались, стреляя и падая; затем они повернулись и побежали. Инклито повел за ними наш резерв — всю кавалерию, которая у нас была, по большей части мальчишек и труперов, бывших с ним в холмах.

Я наблюдал за ними, взобравшись на одну из наших стен, как раньше с верхушки лестницы, и опять жалел о неуклюжей деревянно-медной подзорной трубе, которую оставил на Ящерице. Орда, просочившаяся через холмы, снова таяла в них, преследуемая не столько нашим резервом, сколько идущими за ними вслед разрывами снарядов наших больших пушек — далекими точками мрачного черного дыма и недолговечными фонтанами того, что на таком расстоянии казалось желтоватой водой, похожей на мочу.

После этого осталось только заняться наведением порядка. Несколько невредимых труперов сдались; их пришлось согнать вместе и обыскать в поисках оружия. Наши собственные раненые должны были быть перевязаны и обеспечены всем возможным лечением и покоем. Двое пожилых мужчин, которые согласились еще раз сразиться за свой город, были врачами. Тот, кто осматривал и перевязывал мою собственную рану накануне битвы, был ранен сам, его правая рука была так сильно разбита пулей Солдо, что ее пришлось отнять чуть ниже плеча. Когда это было сделано, он помогал остальным, делая все, что мог, левой рукой и руководя женщиной, которую он нашел и у которой были способности к этой работе.

Если наше собственное положение было плохим, то положение раненых Солдо было гораздо хуже, потому что мы не могли уделить им внимания — надо было заботиться о собственных раненых. Наши люди были ранены, главным образом, в головы, руки и плечи; и это было большой удачей, поскольку многие из наших раненых женщин возражали — очень трогательно и из глубины души — против того, чтобы их платья и кофты были разрезаны, как часто приходилось делать.

Своих покойников мы уложили как можно аккуратнее, и, так как у нас не было свободных одеял, накрыли их соломой, сеном и кустарником. К этому времени короткий темный день уже кончился, снег перестал падать. Было холодно, и раненые (особенно раненые Солдо) умирали с каждым вздохом, а почти все мы слишком устали, чтобы двигаться. Кое-кто развел небольшие костры и съел пайки, взятые у мертвых Солдо. Большинство, и я в том числе, хотели только лечь — где угодно — и уснуть.

Я уже собирался войти в фермерский дом, когда из города прибыла первая группа. Она состояла в основном из людей, которые были с Инклито в холмах. Иными словами, людей, которые бежали, в девяти случаях из десяти выбрасывая свое оружие и укрываясь за стенами Бланко. Многие, я не сомневаюсь, прошли через нашу позицию или обогнули ее всего за день или два до этого. Среди них было несколько офицеров, и я посадил их под арест, связал им руки и заставил сидеть на снегу под охраной вместе с пленными из Солдо. Остальным я велел взять карабины (у нас их было предостаточно) и присоединиться к нам.

Как только мы отделались от одной группы, появилась другая, а к тому времени, когда отделались и от нее, — третья. Наконец мы со Сфидо отправились на ферму, слишком усталые, чтобы говорить, и, к нашему великому удовольствию, обнаружили, что старуха развела огонь в нашей комнате. Он тотчас же заснул; но я так устал, что не мог спать, поэтому некоторое время сидел и писал о том, что заметил мальчика, похожего на Копыто и Шкуру, потом встал, подошел к двери спальни старухи и, когда не услышал ее дыхания внутри, постучал. Но ответа не получил.

Я возвращался в нашу комнату, переступая — так тихо, как только мог, — через тела многих спящих, бросивших свои одеяла и самих себя на пол, когда услышал отдаленные выстрелы, крики и опять выстрелы. Я поднял тревогу и побежал сам, когда решил, что слишком устал, чтобы идти пешком, и в той отчаянной схватке в темном лесу у реки сделал все, что мог, с помощью своего голоса и азота.

Как мы узнали позже от наших пленных, менее сотни человек из отряда Телохранителей Дуко нашли место, где смогли перейти реку вброд, по шею в ледяной воде, держа над головой карабины и патронташи. Я не могу отделаться от мысли, что если бы предводители орды Солдо применили против нас такую предприимчивость и воображение, пока их орда была еще цела, то все могло бы обернуться для нас очень плохо. Во время сражения я постоянно опасался, что справа от нас будет предпринята вторая фланговая атака — либо свежей кавалерией (я не был уверен, что у Солдо ее нет), либо пехотой. Двести человек там действительно затруднили бы нам задачу, а в каждой из трех волн, атаковавших нас в лоб, их должно было быть гораздо больше.

Мгновение назад я лег, чтобы посмотреть на звезды. Как они холодны, как прекрасны и как далеки! Зеленая, которая сейчас садится, кажется такой же холодной и почти такой же далекой; но я никогда не забуду ее обжигающую жару. Здесь наши раненые могут умереть от шока и холода; но там на раны сразу же накидываются странные болезни. Я слишком живо помню гниющие раны и мертвецов, чьи гниющие раны все еще жили, киша синими и желтыми слизняками и полосатыми существами, похожими на крошечных кальмаров.

Мы собирали дождевую воду из чашевидных листьев и находили в ней жизнь — нитевидных зеленых червей.

Виток высоко в небе, как еще один холодный виток удушливой жары, в котором я блуждал ночами, длившимися по несколько дней.

Ночами, в которых не светили ни эти манящие звезды, ни небоземли.

Крапива никогда не прочтет это, я знаю — да и вообще, если бы она сидела по правую руку от меня, я бы скрыл этот отчет от нее, — но разве я не мог бы связаться с Крапивой, если бы захотел, и передать ей какое-нибудь сообщение через Орева? Эта мысль не покидает меня с тех пор, как он искал для меня Саргасс. Если бы я заговорил с ней, то не сказал бы, что я все еще жив, что могло бы только наполнить ее ложной надеждой; скорее, я бы сказал, что сегодня ночью рядом с ней — или со мной — находится Внешний, бог, создавший нашу расу на каком-то немыслимом витке Короткого солнца, вращающемся вокруг одной из мириада звезд, на которые я смотрел.

Соседи, должно быть, поклонялись ему здесь под каким-то другим именем. Когда я принес жертву ради Инклито и мне было сказано, что Мора все еще жива (что теперь подтверждает Легаро), я так же жаждал информации и божественных милостей, как и сам Инклито. Завтра — а если не завтра, то очень скоро — я надеюсь узнать об их алтаре в этих холмах. Если нет, я построю его и принесу ему жертву. Или просто помолюсь ему, не принося никаких жертв, что, как я знаю, предпочтет Орев.



 

У меня есть неожиданно хорошие новости, но прежде чем я напишу о них, я должен сказать (как и планировал вчера вечером), что на следующее утро после битвы мне пришлось принять несколько трудных решений. Хорошо ли я решил или плохо, я до сих пор не могу сказать. Ты можешь сама судить, Крапива — или любой, кто это читает.

Сфидо убеждал меня последовать за Инклито со всем нашим отрядом. Он утверждал, и я думаю, справедливо, что война никогда не будет по-настоящему выиграна, пока не исчезнет способность врага вести войну. Он сказал, что, даже если Инклито преуспеет в том, чтобы настигнуть наших врагов и заставить их сражаться, он не сможет победить и уничтожить их, и, очень вероятно, ему понадобятся все мужчины и женщины, способные нажать на спусковой крючок.

Римандо убеждал меня отослать всех женщин обратно в Бланко с его большими пушками, так как совершенно очевидно, что мы не сможем взять их с собой в холмы, как бы они ни пригодились нам там, если мы встретимся с труперами Солдо. Наши пушки в Бланко будут бесполезны, сказал он, если у городских стен не будет труперов, а женщины никогда не нападут на врага с твердостью и решимостью, какие бы приказы я ни отдал. Однако они вполне могут защитить город, если их кто-то возглавит; а если город будет потерян, то вместе с ним будет потеряно все. В этом последнем, по крайней мере, он несомненно прав.

Я поблагодарил их обоих за советы и принял решение сам, как, кажется, всегда должен делать.

Сначала я распорядился оставшимися деньгами, которые мы собрали в Бланко. Так как я едва осмеливался выпустить из виду сундук, в котором мы со Сфидо хранили их — очень тяжелый сундук! — я решил, что лучше всего избавиться от него до того, как мы свернем лагерь. Я созвал наших людей, объяснил, что уже отдал наемникам половину месячного жалованья, и распределил между всеми, кто сражался накануне, остальное, дав офицерам двойную долю. Каждый рядовой трупер получил почти столько же серебра, сколько и наемники.

Затем я произнес вторую речь, решив сделать ее лучше первой. Я объяснил, что пушки придется тащить обратно в Бланко, а так как мы уже съели наших волов, то их придется тащить людям, если только не найдется других волов или мулов. С другой стороны, Инклито наверняка понадобится вся возможная помощь, чтобы закрепить победу, которую мы одержали вчера. Те, кто захочет вернуться в Бланко, вольны это сделать. Они должны остаться с майором Адаттой, которую я тут же повысил, и капитаном Римандо, помочь вытащить пушки, вернуть в город наших пленных и раненых и защитить Бланко, если враг разгромит Инклито в холмах.

— Что касается полковника Сфидо и меня, то мы возвращаемся в горы, чтобы предотвратить любое подобное поражение. Те, кто хочет пойти с нами, могут это сделать.

К нам присоединились все мужчины, вышедшие из города после битвы, а также около трети женщин и мальчиков, которых оставил здесь Инклито, и две трети ветеранов. Я могу только сказать, что все три группы удивили меня. На второй день мы догнали Инклито, а остальное я уже записал. Или, по крайней мере, записал те события, которые имеют наибольшее значение.

Вот моя хорошая новость: мы захватили Дуко, генерала Морелло и полковника Терцо. Все трое были одеты в форму обычных Телохранителей Дуко, но поведение остальных пленных по отношению к ним — один плюнул в лицо Дуко — привлекло внимание Сфидо. Он и я везем их обратно в Бланко в сопровождении четырех всадников. Сегодня мы стоим лагерем под открытым небом, но завтра я надеюсь вернуться на место сражения — я хотел бы провести эксперимент.



 

Я разговаривал с Дуко. Какой же он необыкновенный человек, и какой же я болван, что не догадался об этом давным-давно!

Он был из спящих, как и Мамелта. Я спросил, знал ли он ее, но он объяснил мне то, что я понял бы и без подсказок, если бы был в здравом уме.

— Может быть, я и знал вашего друга под этим именем или под каким-то другим, — сказал он, — но не могу сказать наверняка. Прошло много времени — много лет, — прежде чем я понял, что помню далеко не все, и что не все, что я помню, действительно имело место.

— Мы взяли с собой очень много таких, как вы, когда покидали Виток, — сказал я ему. — Так много, что нам пришлось взять два посадочных аппарата, и мы едва могли вместить всех в эти два. Те из нас, кто вырос в Вайроне, хотели остаться вместе, поэтому все мы сели в один посадочный аппарат. Оставшиеся места мы заполнили такими же спящими, как вы, а остальные поднялись на борт другого посадочного аппарата. Наши спящие — я даже не знаю, как это сказать…

— Они стали похожи на вас, стали одеваться и разговаривать так же, как вы. Верить во все то, во что верите вы в вашем Новом Вайроне.

Это было совсем не то, что я хотел сказать, но я жадно ухватился за эту тему.

— Я видел это сам, и даже сделал это сам, — заявил Дуко. — Наши воспоминания даже менее надежны, чем ваши. Сначала мы пытаемся жить в соответствии с ними, но рано или поздно очень болезненно узнаем, что они только вводят нас в заблуждение. — Он замолчал и посмотрел на своих товарищей по заключению, генерала Морелло и полковника Терцо, которые казались спящими и, вероятно, спали.

— Я бы не хотел, чтобы они это слышали, — сказал он. — Для этого нет никаких веских причин. Все это больше ничего не значит. И все же я сохранил свою гордость, хотя и хотел бы избавиться от нее раз и навсегда.

— Бедн муж! — посочувствовал ему Орев.

Дуко указал на него пальцем:

— Вот главная причина, по которой все считают вас могущественным магом, мастер Инканто. Это и ваша способность появляться во сне, как вы появились в моем, и подчинять его себе. У этих людей не было таких говорящих птиц в Витке, да и здесь их не может быть много.

Я объяснил, что Орев пришел оттуда, точно так же, как и я сам.

— Хорошо, но они не были известны в Грандеситте. Прежде чем ваша птица развлекла нас, я собирался сказать, что ложные воспоминания, которые дал мне Пас, были последним поражением, припасенным для меня. Но хватит винить Паса в собственных неудачах.

После этого он некоторое время сидел молча, потирая свой большой подбородок. С его благородной головой и широкими плечами, а также ярко выраженным костяным подбровьем под густыми черными бровями, он кажется последним человеком на витке, который попытается переложить вину за свои собственные неудачи на внешнюю причину:

— Я доверял Морелло. Он был здесь все время, пока я успокаивал Олмо. Он сказал, что знает ваших людей и понимает их возможности. У них есть умные предводители, сказал он мне, и если мы попытаемся перехитрить их, то будем делать то, что они хотят. Фехтуй с ними, и ты будешь фехтовать весь день. Но если мы пойдем прямо на них — молот, клещи и наковальня, — они сломаются, сказал он. — Дуко горько рассмеялся. — Вы не сломались, и мне следовало бы догадаться.

Я указал на то, что генерал Морелло пытался обойти нас с фланга.

— Но открыто. Он позволил вам увидеть, как мы это делаем, думая, что запугает вас. Один Пас знает, что он подумал, когда ваши труперы встретили наших лошадей, стоя длинной тонкой линией, которая стреляла, не отступая ни на шаг. Наверно, что вы наложили на них заклятие. — Он снова рассмеялся. — Терцо вас боится. Он мучается каждый раз, когда вы говорите с ним. Вы, должно быть, заметили это.

— Бедн муж! — опять посочувствовал Орев.

— Вот. Вы это слышали? — На мгновение мне показалось, что Дуко Ригоглио вот-вот улыбнется. — Ваша птица способна понимать, мастер Инканто. Кто-то всегда выигрывает, а кто-то всегда проигрывает. Поэтому он повторяет «бедн муж», и ему не нужно утруждать свою голову нашим разговором. Скажи еще раз «бедн муж», птица.

— Нет. Нет.

— Еще оно универсально полезное слово. О чем мы говорили?

Я сказал, что с удовольствием поговорю с ним на любую тему, которую он пожелает обсудить, и что привилегии побеседовать с ним для меня более чем достаточно.

— Тогда давайте подумаем, не стоит ли добавить еще несколько поленьев в наш костер. Я бы сделал это, если бы вы меня заставили. Мне пришлось бы. Но с моими связанными руками и ногами… ну, вы понимаете мои трудности, я уверен.

— Бедн муж!

Подбросив дров, я снова поднес бутылку вина к его губам, и он сделал большой глоток, ухитрившись вытереть рот о плечо своего плаща:

— Спасибо. Вы — приличный человек. Вам больше не нужно обращаться ко мне «Ваше величие». А ваш брат — нет.

— Инклито гордится своей невежливостью, — объяснил я, — и я думаю, что он вполне мог бы назвать вас Ригоглио, когда вы сидели на троне; это было бы вполне в его характере. Если бы он сейчас назвал вас «Ваше величие», то это было бы оскорблением.

— Хватает ли у него приличия не оскорблять человека, который скоро умрет? Это более редкое качество, чем вы думаете. Он мог просто пристрелить меня. Я это прекрасно понимаю.

— Нет резать, — предупредил Орев.

— Я полагаю, вас будет судить корпо. Я сомневаюсь, что они приговорят вас к смерти.

— Им придется это сделать. — Дуко мрачно покачал головой. — Хотя я не думаю, что смог бы вернуться к власти после всего. И Пас знает... — Он замолчал на середине своей мысли. — Пас здесь, не так ли? Наш главный бог?

— Нет, это не так, Ваше величие. Или, по крайней мере, я в это не верю.

— Бедн муж!

— Задел за живое, а? Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Я слышал, что вы говорили обо мне как о Дуко Ригоглио. Должно быть, вам уже пришло в голову, что Ригоглио не может быть моим настоящим именем.

Нет, не пришло, я так и сказал.

— Меня звали Роджер. Во всяком случае, так было написано на моем цилиндре. Роджер. Я бы хотел, чтобы это имя было на моем надгробном камне, если мне его позволят.

Я повторил, что у Бланко нет никакой веской причины лишать его жизни.

— И все-таки я хочу его получить, если вы сумеете это сделать. Они вырежут на камне «Дуко Ригоглио», и это нормально. Но мне бы хотелось, чтобы где-нибудь было написано «Роджер», если это возможно. — Дуко снова некоторое время сидел молча, явно погруженный в свои мысли.

Потом он встряхнулся:

— Одна знакомая назвала меня Ригоглио, и другие люди подхватили это имя. Вы знаете, как я сделал себя Дуко?

— Я предполагаю, что каким-то образом ваш народ выбрал вас, Ваше величие.

— В Витке они привыкли к тому, что у них есть Дуко, Дуко Грандеситты. Они были рады вырваться из-под его власти здесь, по крайней мере так говорили. Но дело в том, что они не знали, как управлять делами самостоятельно, и даже не пытались это сделать. Мне не нравилось, когда меня называли Ригоглио, поэтому я стал называть себя Дуко. Какой-то мужчина возразил, и я сбил его с ног. Через день или около того вокруг меня уже крутилось с полдюжины молодых парней, которым не терпелось сбить кого-нибудь с ног ради меня.

— Я понимаю.

— После этого я улаживал ссоры. Если вы были моим другом, вы побеждали. Если нет, то я кивал более слабой стороне и отрубал вам голову, если мог найти предлог. Через пару месяцев после этого все в городе стали моими верными сторонниками.

Я кивнул, делая мысленную пометку.

— Я вспомнил Паса, или как там его звали. Он делал почти то же самое, только в более крупном масштабе. Он переходил на сторону своих друзей, и, когда шла война с одной страной, более сильной, чем другая, он обычно был за слабого, и вы проигрывали ему войну только один раз.

Дуко потер глаза:

— Что вы подсыпали в мое вино, мастер Инканто?

— Ничего, Ваше величие, — сказал я, — и я сам пил его.

— Это не в огне...

— Атас! — Орев в тревоге расправил крылья.

— Это над ним.

Я посмотрел туда, куда он указывал, и увидел темную фигуру Мукор, сгустившуюся там, словно сидя на дыму.

— Бэбби вернулся, — буднично сказала она мне. — Я спрашиваю себя, нужен ли он тебе.

— Да, почему нет. Да, конечно, если могу его получить.

— Это хорошо, он скучает по тебе. Я его пришлю.

Дым заклубился, когда она исчезла; и точно так же, как это было в старые времена под Длинным солнцем, я подумал — слишком поздно — о дюжине вещей, которые мне следовало бы спросить у нее.

— Дев уйти? — поинтересовался Орев. Он щелкнул клювом и зашуршал перьями. — Дух дев?

Я сказал ему, что это так, и сделал ошибку, добавив, что хотел бы, чтобы она вернулась.

— Птиц уйти! — Он взмахнул крыльями и исчез в ночи.

— Это ночная клушица, — объяснил я Дуко. — Не беспокойтесь о нем, он видит в темноте гораздо лучше, чем мы с вами в полдень.

— Я беспокоюсь не о нем, — пробормотал Дуко.

Глава девятнадцатая СКАЖИ ОТЕЦ

Вчера я писал поздно вечером (слишком поздно, надо признаться) и все еще не записал все, что намеревался. И вот теперь я сижу здесь и снова пишу, пока все остальные спят; и хотя мне еще не удалось провести свой маленький эксперимент, мне нужно записать так много, что я боюсь, хватит ли у меня терпения.

Или бумаги, если уж на то пошло.

Орев вернулся сегодня утром, и я, вспомнив, как хвастался перед Дуко остротой его зрения, велел ему найти каменный стол.

Вскоре он вернулся, весьма воодушевленный своим успехом.

— Больш стол! Камен стол. Бел стол. Птиц найти! Холм! Смотр птиц! — И еще гораздо больше. Я пообещал, что прослежу за ним, и он улетел прямо на север.

Я сказал Дуко Сфидо, что собираюсь вернуться назад, проехав час или около того, и велел ему продолжать путь в Бланко.

— Это хороший конь, — сказал я, — и я смогу догнать вас сегодня вечером.

Конечно, волноваться было не о чем, но волновался ли он по-настоящему или нет, он казался очень взволнованным:

— Если это совершенно необходимо, я хотел бы послать с вами пару труперов.

Орев вернулся, летая кругами над головой и крича:

— Видеть бог! Смотреть птиц! Видеть бог!

— Дело не в необходимости, Ваше величие. Я собираюсь это сделать. Это мое личное дело, дело моей личной веры, и я не собираюсь забирать двух труперов, которых дал нам Инклито для охраны пленных. Или одного, или любое другое число. — С этими словами я повернулся и поскакал прочь, прежде чем Сфидо успел меня остановить.

Я сказал — час езды, потому что сам так считал. Орев знал, что меня интересовали только столы неподалеку от нас. Надо отдать ему должное, алтарь, который он нашел для меня, был бы меньше чем в часе езды, если бы мы ехали по ровной местности. Но, как оказалось, мой конь был вынужден пробираться через небольшие каменистые овраги и вверх и вниз по голым, продуваемым ветром холмам, из-за чего моя поездка заняла почти три часа вместо одного. Поскольку азот Гиацинт был практически недосягаем под моей теплой шинелью, сутаной и туникой, мой разум с опаской размышлял о диких зверях и отставших от орды Солдо труперах, хотя я не видел ни малейшего признака ни тех, ни других.

Холод и ветер были более близкими врагами. Я поплотнее закутался в свою трофейную шинель и закрыл лицо от ветра, как и тогда, когда ехал вместе со Сфидо, но, казалось, мне было холоднее, чем когда-либо прежде, — может быть, потому, что я ехал навстречу ветру, а может быть, потому, что в это утро зима сделала еще один шаг вперед. Те, кто живет в основном в домах или в теплом климате, как я, не знают холода. Во время моей сегодняшней долгой и одинокой езды холод и я наконец пожали друг другу руки — мои, конечно — и обменялись неприятными фразами, которые оставили меня с кашлем, не дающим мне спать сегодня вечером. Пока я ехал верхом, у меня замерзли ноги. Спешившись и ведя за собой коня, я немного согрелся, но зато и двигался медленнее.

Как я и ожидал, алтарь, найденный Оревом, находился на вершине холма, и подъем был очень трудным: вверх по склону холма вплоть до плоской вершины, и самый пологий склон был почти вертикальным. Наконец, обливаясь потом, несмотря на холод, я смог перебраться через край и встать прямо на гладком камне, более ровном, чем пол твоей кухни.

Я ожидал, что алтарь будет простым плоским камнем, мало чем отличающимся от того, под который я положил Фаву, — грубой плитой из обожженного огнем сланца, покоящейся на трех или четырех валунах. Вместо этого я обнаружил широкий прямоугольник из какого-то белого минерала, настолько мелкозернистого, что он мог бы сойти за стекло, поддерживаемый двенадцатью изящными колоннами из металла, который я буду называть бронзой, пока мы не поговорим с глазу на глаз. Когда-то вокруг него танцевали Соседи; я понял это сразу, как только увидел его и вырубленный в скале пол, который они так тщательно выровняли и сгладили. Они танцевали, и за ними наблюдали боги, стоя ногами на звездах; боги улыбались и в искренней дружбе соглашались принять кусочек со стола, достойного их.

Сухожилие нашел в лесу алтарь Исчезнувших людей и пытался склонить меня посетить его, не подвергая себя унижению в случае моего отказа. Теперь я задаюсь вопросом, какие чудеса я пропустил из-за угрюмого отказа от подразумеваемого приглашения. Был ли это такой же алтарь, как тот, к которому привел меня сегодня Орев? Если нет, то в чем они отличались и почему? Сам Сухожилие, молился ли он там? Если да, то испытывал ли он то же, что и я сегодня, или что-нибудь в этом роде? Бывала ли ты в том месте, Крапива? Мне не терпится поговорить с тобой обо всем этом.

Сухожилие все еще на Зеленой, предполагая, что он (в отличие от своего отца) все еще жив. На Зеленой, и потому недосягаем, как, без сомнения, сказал бы нам друг Сфидо, Гальярдо. Но я и другие посетим джунгли Зеленой завтра вечером, если мой эксперимент увенчается успехом. Если мне удастся найти Сухожилие, я спрошу его об алтаре, который он нашел, чтобы мы могли найти его сами, предполагая, что нам со Шкурой удастся вернуться на Ящерицу; если он так же примечателен, как алтарь, к которому привел меня Орев, то его стоит посетить еще не один раз.

С детства мне казалось, что молиться у алтарей бессмертных богов без жертвоприношения — своего рода оскорбление, при условии, что жертвоприношение возможно. Если бы у меня все еще был длинный, прямой, однолезвийный нож, который я носил, когда был Раджаном Гаона, я бы всерьез задумался о том, чтобы принести в жертву Орева. Я не думаю, что смог бы заставить себя сделать это, но не могу не задаться вопросом, каков был бы результат. Мой конь, конечно, был бы жертвой, достойной Великого мантейона; но мне не выжить без него, и у меня не было ножа (если не считать азота, как я уже сказал) и не было никакого способа затащить его на вершину холма.

Так что завтра он, бедняга, будет в сарае. Сарай и сено — кукуруза или овес, если удастся их найти, хотя на это у меня мало надежды.

Когда я отказался от обоих жертвоприношений, моей следующей мыслью было молиться, как я молился бы в святилище. Я попробовал сделать это, стоя на коленях на ровной скале, с обмотанной шарфом головой, и бормоча те немногие молитвы, которые еще не забыл. Когда в прошлом мне не удавалось помолиться, я обычно чувствовал себя таким же смешным, как маленький мальчик из сказки, который молился, чтобы Гиеракс улетел с большим соседским мальчиком и бросил его на голову какого-нибудь грешника.

Но не сегодня — сегодня мои молитвы были не достойны даже добродушной насмешки Комуса. Учась в схоле, я однажды спросил, почему те духи, которых столкнули с Ослепительного Пути, не могут спасти себя молитвой; и мне сказали, что они не могут молиться — мы, живые, можем молиться за них, но они сами могут только произносить слова молитвы, слова, которые покидают их уста, не производя никакого внутреннего изменения. Так было и со мной, когда я преклонил колени перед этим холодным алтарем и почувствовал его голод. Я был похож на бесплодную женщину, которая жаждет забеременеть, но не может, хотя и лежит с шестью десятками мужчин.

Наконец я встал и поднял лицо к темному зимнему небу.

— У меня нет ножа для жертвоприношения, — сказал я, говоря вслух, как один человек говорит с другим. — Даже если бы мне вернули мой старый нож, я не отдал бы тебе Орева, который привел меня сюда, к тебе. Ты бы достаточно быстро вернул назад нас обоих. Но ты не осудил меня — или, по крайней мере, я смею надеяться, что не осудил, — когда я пожертвовал ради Оливин.

Я открыл кожаную сумку — ее дала мне Воланта, когда мы покидали Бланко, — нашел кусок лепешки Солдо, которую положил туда перед отъездом, и, пораженный идеей разделить простую еду, которую мы разделили с нашими пленниками в полдень, спустился вниз и достал из седельной сумки остатки вина. Второй подъем должен был стать хуже первого, но не стал. Я устал, у меня болела лодыжка, а пальцы, которые с самого начала были холодными, стали еще холоднее. Но вся пустота, которую я ощущал, когда пытался молиться, полностью исчезла, и я почти поверил, что ее никогда и не было. Я был счастлив и даже больше, и, если бы появился старый учитель и потребовал объяснить причину моей радости, я бы только посмеялся над ним из-за того, что он нуждается в причинах и объяснениях в таком простом деле. Я жив, и Внешний — который очень хорошо знает, что я за существо — заботится обо мне, несмотря ни на что.

— Вот то, что у меня есть, — сказал я ему и поднял свой хлеб и бутылку, показывая их низким серым облакам. — Я умоляю тебя разделить их со мной, и я молюсь, чтобы ты не возражал против того, чтобы я и мои животные разделили их с тобой. — Я разломил хлеб пополам, положил половину на его алтарь и вылил на него вино, предупредив Орева, чтобы он не прикасался к нему. После этого я смочил вином кусок хлеба, дал его Ореву, сам съел кусочек, сделал большой глоток из бутылки, закупорил ее и убрал то, что осталось от хлеба.

Он подошел и встал позади меня на вершине холма.

Я готовился описать это все время, пока писал, и теперь, когда этот момент настал, я так же бессловесен, как мой конь.

Я знал, что он там и, если я повернусь, увижу их.

Я также знал, что мне это не позволено, что это будет акт неповиновения, за который меня простят, но я буду страдать от последствий.

Я только что встал, чтобы подумать и прогуляться по нашему лагерю. Орев отправился на поиски чего-нибудь съестного. «Птиц охот», — сказал он. Я вспомнил Крайта, улетавшего с нашей лодки после того, как мы с Саргасс ложились спать.

Оба Дуко спят. Так же как и рядовой Куойо, генерал Морелло, кучер и остальные труперы. Только полковник Терцо проснулся, поглядел на меня испуганными глазами, а потом притворился спящим.

Но все это не имеет значения.

Вот то, что, мне кажется, я должен тебе сказать, хотя это ни в коем случае не точно. Во время присутствия Внешнего я почувствовал еще один виток. Не такой далекий, как Зеленая или Виток длинного солнца, в котором мы с тобой выросли, но виток, который так же присутствует для нас, как и этот, место вокруг нас, которое мы не можем видеть. Многие сказали бы, что он не реальный, но все обстоит почти наоборот. Предметы этого витка нереальны по меркам того.

Подумай о какой-нибудь картине. Помнишь ли ты замечательные картины во Дворце кальде, и как мы проходили через все эти пустые комнаты, снимая пыльные чехлы и глядя широко раскрытыми глазами на богатую мебель и картины? Конечно, ты должна помнить.

Мы все еще там, Крапива, как Шелк и Гиацинт все еще стоят на коленях у бассейна в Горностае.

Там была картина встревоженного мужчины, который писал за маленьким столиком, пока его жена вязала крючком, помнишь? Был ли этот человек на картине на самом деле?

Он присутствовал на картине, в этом нет никаких сомнений. Если бы его там не было, мы бы увидели молодую несчастную женщину, которая в одиночестве вяжет крючком.

Так и с нами. Холм, на котором я нашел алтарь, действительно был там — в витке, который мы склонны считать единственным; но, пока Внешний оставался со мной, я знал, что он не более реален, чем стол, за которым писал тот человек.

Нет, я это знаю сейчас. Да, совершенно уверен я был тогда.

Подумай о человеке, который видит картину и думает, что она реальна. На стене нарисована открытая дверь, а за ней еще одна комната, в которой плачет оборванный ребенок. Он подходит к ребенку, чтобы успокоить его, останавливается и протягивает руку, пока его пальцы не касаются раскрашенной штукатурки. Так было и со мной, пока Внешний был со мной; потом мои пальцы коснулись штукатурки, и иллюзия потеряла власть надо мной.

Я не могу объяснить лучше. Я пытался придумать что-то еще, как-то объяснить тебе, что значит идти с богом и знать, что бог любит тебя, как это знал Гагарка, и как я знал там, на холме. Возможно, что-то придет ко мне позже. Если это произойдет, я об этом напишу.

Прежде чем продолжить, я должен сказать тебе, что, хотя мой конь находился там, где я его привязал, и был невредим, я увидел на снегу вокруг него следы какого-то огромного зверя. Я не настолько охотник, чтобы опознать зверя по следам, но он был очень большим и имел большие мягкие лапы с семью пальцами. Злотигр? В Гаоне мы охотились на них, но, похоже, в этой части витка они более склонны охотиться на людей. Кто бы это ни был, он несколько раз обошел вокруг моего коня, заставляя его дрожать и потеть, но не причинил ему вреда.

Я вынул оставшийся хлеб, которого было не очень много, смочил его вином, отдал коню, сел верхом и уехал. Я никогда не оставлял друга с таким весельем в сердце.

Наш сын здесь, как я, кажется, уже сказал. Он называл себя Куойо — но позволь мне начать с самого начала.

Я нашел Сфидо и остальных всего лишь в лиге от того места, где я их оставил. Я велел им продолжать наше путешествие, как ты помнишь, и они так и сделали, но продвинулись не очень далеко. Они были очень рады видеть меня, во всяком случае Сфидо. Он окликнул Куойо, который присоединился к нам и отдал честь.

— Инклито дал этому молодому человеку лошадь и послал его к нам, — сказал Сфидо. — Он говорит, что вы хотели его видеть.

Я признал, что это так, и пригласил его пойти со мной.

— Простите, что отрываю вас от огня, — сказал я ему, когда мы отошли от костра, — но я хочу задать вам несколько вопросов. Невинных вопросов, но неразумно позволять другим людям подслушивать разговоры, которые их не касаются. Вы ведь были одним из молодых труперов за изгородью, не так ли? Вы поджигали фейерверки?

— Да, сэр.

— И стреляли в атакующую нас кавалерию после того, как фейерверки закончились?

— Нет, сэр. У меня не было его, — он указал на карабин, — до окончания сражения.

— Я понимаю. Вы приехали сюда из Бланко?

— Да, сэр.

— Вы родились в Бланко?

— Нет, сэр.

— В Грандеситте?

— Нет, сэр.

— Значит, в Олмо? Или в Новелле Читта? Может быть, вы родились в Солдо? Дуко Сфидо родился не там, а в Грандеситте, я полагаю. Однако большую часть своей жизни он прожил в Солдо, хотя и сражался против него.

— Я не знал, что он — Дуко Сфидо, сэр. Я называю его полковником Сфидо. Так его называет генерал Инклито.

— Я уверен, что он не возражает; он бы поправил вас, если бы возражал. Где вы родились, рядовой Куойо?

— Очень далеко отсюда, сэр. — Его голос был так тих, что я едва его услышал.

Я повернулся и снова посмотрел на огонь. Сфидо и остальные сгрудились вокруг него так тесно, что его почти не было видно. Наши лошади ждали, терпеливые и несчастные, головами к ветру.

— Здесь очень некомфортно, — сказал я. — Не помогают ни одеяла, ни огонь. Зима не время для войны.

Орев взмахнул крыльями, наклонился с ручки моего посоха и дал Куойо совет:

— Мал речь. Речь счас.

— Да, говорите, Куойо. Без сомнения, вы можете долго уклоняться от моих вопросов. — Я закашлялся. — Но не всю же ночь. Поможет ли вам, если вы узнаете, что я вам не враг? Сухожилие считал, что я — его...

Куойо пристально посмотрел на меня.

— Но в конце концов мы стали друзьями, даже когда сражались. Как вас звали до того, как вы приехали в Бланко? Какое имя вам дали при рождении?

— Шкура, сэр.

— Спасибо, Шкура. Кажется, это достаточно хорошее имя. Почему вы его изменили?

— Никто мне ничего не рассказывал, сэр. Я имею в виду до того, как я попал в город. Там есть одно местечко, вроде маленькой деревушки, и когда я сказал, что меня зовут Шкура, они послали меня поговорить с сапожником. Я имею в виду, что они сказали мне поговорить с определенным человеком, и что он, вероятно, мог бы мне сказать. И вот я пошел искать его, а он оказался сапожником. Он посмеялся надо мной, но все равно помог. Он велел сказать, что меня зовут Куойо, и показал мне, как есть так же, как они, и после этого люди стали гораздо дружелюбнее.

— Хорош! Хорош! — Орев подпрыгнул на рукоятке моего посоха.

— Они сказали вам то, что вы хотели узнать?

Он кивнул и склонил голову набок, прислушиваясь:

— Вы слышали это, сэр?

— Я ничего не слышал, кроме ветра. А что вы слышали?

— Большое животное, сэр. Не лошадь.

— По-моему, это злотигр, хотя это был бы слишком большой экземпляр. Сегодня днем я видел его следы — или, по крайней мере, следы похожего животного. Вы сказали, что люди начали говорить вам то, что вы хотели знать, после того, как вы изменили свое имя. Что именно вы хотели узнать?

— Не совсем так, сэр. — С этими словами Шкура снял с плеча свой карабин и снял его с предохранителя. — Но они пытались помочь мне и стали добрее ко мне.

— Я нахожу их очень дружелюбными.

— А разве ваше имя не Инканто, сэр? Оно звучит как одно из их имен.

Я проигнорировал вопрос:

— О чем же вы их спрашивали?

— Я пытаюсь найти своего отца, сэр. Или город под названием Паджароку, потому что он туда поехал.

— И не вернулся. Я понимаю.

— Да, сэр.

— И вы не знаете, где Паджароку, Шкура?

— Да, сэр. А вы знаете?

Я кивнул.

— А вы мне скажете, сэр? Я... я буду вам очень признателен, сэр.

— Вполне возможно. Посмотрим. Вы говорили честно и откровенно, Шкура, и я вам очень благодарен. Прежде чем я спрошу вас о чем-то еще, я хочу заверить вас, что в результате вашей честности ничего плохого с вами не случится и что я желаю вам только хорошего. Вы согласны с этим?

— Да, сэр. Вы сказали «Сухожилие», сэр. Он думал, что вы — его враг.

Я снова кивнул:

— Так звали молодого человека, который был со мной в Паджароку. Однако он не мог быть вашим отцом. Когда вы родились, Сухожилию было не больше девяти-десяти лет.

— Он мой брат, сэр. Я имею в виду, что у меня есть брат по имени Сухожилие. Возможно, это не один и тот же человек. Он довольно высокий, и у него такие же черные волосы, как у меня, сэр. Большие руки?

— Многие тысячи мужчин подходят под это описание, рядовой Шкура. — Меня охватил приступ кашля. — Опишите вашего отца.

— Его зовут Рог, сэр. Он примерно такого же роста, как я, может быть, чуть выше, и довольно коренастый. Почти лысый.

Я развязал шарф и позволил своим волосам свободно развеваться на ветру:

— Так?

— Нет, сэр. У вас гораздо больше волос, чем у него, и ваши совсем белые. У него они темно-серые, и их было не так много.

— Такой же высокий, как я?

— Нет, сэр. Больше похож на меня, как я уже сказал. Сэр, вам не кажется, что мы должны вернуться к костру?

— Если хотите, Шкура. Но я намерен задать вам очень много других вопросов. — Я начал подниматься на холм слева от нас. — А вам не трудно будет говорить там, где нас могут подслушать другие? Я собираюсь расспросить вас о том месте, откуда вы приехали, о вашей матери и ваших братьях и так далее. Будете ли вы открытым и честным со мной тогда, когда Дуко Сфидо и остальные будут слушать?

— Да, сэр. Я постараюсь, сэр. Только…

— Только что?

— Только они поймут, что я иностранец, сэр.

Он держался позади, и я жестом пригласил его следовать за мной:

— Так и будет. Но если я буду звать вас Куойо, а вы будете продолжать есть так же, как они, и говорить так же, как они, — вы не упомянули об этом, но это самое главное, — это будет иметь очень мало значения. Кроме того, я собираюсь усыновить вас. Вы искали здесь своего отца, но не нашли его. Вам не трудно будет называть меня отцом?

Он заколебался, но, когда мы прошли еще немного, сказал:

— Не трудно, сэр.

— Хорош мал! — Орев одобрительно подскочил.

— Он понимает все, что мы говорим, сэр?

— Зови меня Отцом, Куойо.

— Хорошо. Отец, лагерь в той стороне. Почему мы идем вверх?

Я поскользнулся на заснеженном камне, меня спас посох.

— Потому что так короче. По крайней мере, это одна из причин. Я хочу спросить тебя о твоей матери и твоем доме, Куойо; но я могу сделать это, когда мы будем сидеть у огня и греться. Я также хочу спросить о твоем отце, и лучше сделать это сейчас, потому что мы собираемся рассказать другим, что ты мой сын. Каким человеком он был?

— Хорошим, сэр.

Я покачал головой.

— Отец, я имею в виду. Он всегда очень много работал, чтобы у нас было достаточно еды, и защищал мою мать, братьев и меня. Там, где мы живем, все очень плохо. Люди воруют и убивают. Только никто никогда не пробовал делать ничего подобного, когда он был рядом, да и сам он этого не делал.

— Ты любил его, Куойо?

— Да, Отец.

— Хорош мал! — Орев спрыгнул с рукоятки моего посоха на плечо Шкуры.

— Из чувства долга? Чтобы сделать твою мать счастливой?

— Нет, сэр. Отец, я имею в виду. Он был моим отцом, и я просто любил его. Иногда он брал меня с собой в нашу лодку, чтобы я мог порыбачить, даже когда он очень уставал.

— Я понимаю.

— Он всегда был довольно строг с нами, но это потому, что инхуму укусил Сухожилие, когда тот был совсем маленьким — Сухожилие чуть не умер. После этого отец очень переживал, что нас с Копытом тоже укусят, как и мама. Потом были люди из Нового Вайрона, которые иногда приходили к Ящерице. Вот где мы живем. На Ящерице, на острове Ящерица.

— Я хочу, чтобы ты закинул на плечо карабин, который держишь в руках, рядовой Куойо. Сначала поставь его предохранитель. Можешь закинуть его за левое плечо, если не хочешь потревожить мою птицу.

— Хорошо. — За щелчком предохранителя последовал скрежет антабок.

— Постарайся не шуметь так сильно. Теперь слушай меня — и слушай очень внимательно.

— Да, Отец.

— Я пытался заставить тебя идти рядом со мной, жестом показывая, чтобы ты догнал меня.

— Да, Отец. Просто я немного устал после целого дня езды верхом.

— Я тоже устал. Ты слышишь меня, когда я говорю так тихо?

— Да, Отец.

— Хорошо. У тебя хороший слух. Я больше не хочу, чтобы ты шел рядом со мной. Ты меня понимаешь? Держись подальше от меня. Орев, может быть, тебе лучше уйти, но, если ты настаиваешь на том, чтобы остаться здесь, ты должен будешь говорить очень тихо.

— Нет речь.

Шкура тихо хихикнул.

— Вот так, Орев, но только еще тише. — Тогда у меня появилась идея, и я сказал: — Я буду держать свой посох сзади себя, вот так. Держись за конец и следуй за мной.

Он так и сделал:

— Отец?

— Что?

— Там, наверху, где холм раздваивается, сплошные шипы. Я не думаю, что мы сможем пройти туда.

— Самое худшее, что мы можем сделать, — повернуться спиной к вершине. Повернуться спиной к нему. Сегодня днем он не причинил вреда моей лошади. Возможно, заклинание бога еще не рассеялось, и он не причинит нам вреда сегодня вечером.

— Сэр? Отец?

— Держись за мой посох, — сказал я, когда мы вошли в густые заросли терновника, и тут я увидел его. Я ожидал, что он присядет, хотя и не знаю почему. Вместо этого он стоял, твердо упершись всеми восемью лапами, такой большой, что его огромные зеленые глаза были на одном уровне с моими. Свет звезд отражался в них, и, казалось, они светились в темноте, сияли, как зловещие драгоценные камни, такие же зловещие, как сама Зеленая.

— Сэр?.. — Шкура так сильно потянул посох, что чуть не вырвал его у меня из рук.

— Тихо. Зима — суровое время для животных. Он очень голоден.

Шкура отпустил мой посох. Я услышал слабое позвякивание антабок и сказал так резко, как только осмелился:

— Прекрати!

Злотигр приближался к нам, медленно скользя между колючками. Мне следовало бы испугаться, но я был просто слаб и болен. Я жалел его, и теперь, когда у меня есть время оглянуться назад, я думаю, что он, вероятно, жалел меня.

— Мукор, ты здесь? — прошептал я. — Это ты, Мукор?

Ответа не последовало, кроме безжалостного зимнего ветра, и я услышал, как Орев зашевелился у меня на плече, распушив перья.

— Да, — прошептал я злотигру, — заставь их прийти к нам.

Он обнюхал руку, сжимавшую мой посох, как мог бы это сделать огромный пес. На мгновение его могучее тело потерлось о меня, и я почувствовал, как его мускулы плавно перекатываются под густой и мягкой зимней шерстью. Через секунду он уже прыгнул вниз по склону мимо Шкуры и исчез.

— Иди сюда, — сказал я Шкуре. — Я хочу, чтобы ты сел рядом со мной на этот плоский камень. Мы вернемся к костру только через час или около того.

— Я не могу, Отец. (Я слышал, как стучат его зубы.) Я даже пошевелиться не могу, сэр.

— Терновник?

— Да. О-отец. Этот зверь?

— А что с ним такое? — Я подошел к нему и взял его за рукав.

— Это был?..

— Да, мне кажется. Пойдем со мной, Куойо.

Он так и сделал и сел на могилу Фавы, когда я указал ему на камень. Я сел рядом с ним; мы инстинктивно прижались друг к другу, чтобы согреться, отец и сын.

— Птиц речь?

У меня весь день текло из носа, и сейчас еще хуже, чем когда-либо. Я сморкался в тряпку, которую мне накануне дал один из труперов, и ничего не ответил.

— Да, мне кажется, только не громко, — сказал Шкура.

— Мы будем стрелять дичь, Орев, — объяснил я, когда смог. — Он собирается подогнать ее к нам, если найдет, и мы будем стрелять ее, для него. То есть Куойо будет стрелять. Я пообещал, что он будет, так что он должен.

Шкура кивнул; я скорее почувствовал это движение, чем увидел.

— А ты хорошо стреляешь? — спросил я его.

— Очень хорошо, Отец. У моего отца, я имею в виду моего настоящего отца, был игломет, который он привез из Витка длинного солнца, только он взял его с собой, когда уходил.

— В Паджароку.

— Да, сэр, долгая история.

Я кивнул:

— У нас есть время. Ты мне расскажешь, Куойо? Мне бы очень хотелось услышать об этом.

Он тихонько откашлялся:

— Если вы тоже расскажете мне пару вещей, сэр. Я много чего рассказал вам, а вы мне — ничего.

— То, что я уже рассказал, сказало бы тебе много, если бы ты был повнимательнее. Всего лишь пару?

— Может быть, даже больше, Отец. Пожалуйста! Например, зачем вы хотели меня видеть?

— Разве не естественно для отца хотеть увидеть своего собственного сына, Куойо?

— На самом деле, я имею в виду.

— Неужели ты думаешь, что я задал свой вопрос в шутку? Я совершенно серьезен.

— На самом деле вы мне не отец!

— Если ты скажешь это там, где тебя могут услышать другие, мы окажемся в затруднительном положении.

— Хорошо.

— Где Копыто, Куойо?

— Ищет нашего настоящего отца. Он должен был идти на север, а я должен был идти на юг. Я так и делал, или почти. Как вы заставили злотигра сделать то, что вы ему сказали?

— Я не заставлял. Поскольку он пощадил мою лошадь, я согласился выполнить его просьбу. Вы с Копытом бросили свою мать одну?

— Она нас заставила, — жалобно сказал он. — Она заставила нас обоих пойти и искать отца.

— А ты не хотел этого делать.

— Мы оба хотели идти, но не хотели оставлять ее одну. Копыто хотел уйти и попытался заставить меня пообещать остаться, но я сказал: пусть он остается, а я пойду. Она заставила уйти нас обоих.

— И оставили ее там одну.

Шкура с несчастным видом кивнул.

— Как давно ушел твой отец?

— Около трех... вы слышали, сэр?

— Нет. А что ты слышал?

— Он ревет, где-то далеко. Он ревет, потом останавливается, а потом снова ревет.

Орев кивнул в знак согласия:

— Птиц слух!

— Он пытается напугать дичь. Зеленого оленя, по-видимому. Видишь ли, он недостаточно быстр, чтобы догнать их. Ему приходится лежать в засаде и бросаться на них, а в такую погоду они не очень-то передвигаются. Еды для них почти нигде нет, и они стараются укрыться от ветра.

— Иногда они умирают. Мой брат, мой второй брат, я имею в виду...

— Сухожилие.

— Да, сэр. Сухожилие. Однажды он сказал мне, что иногда находит их зимой, когда они умирают от голода или замерзают. Он снимает с них шкуру и забирает ее, но мяса на них не бывает.

— Скоро они станут худыми, — согласился я, — и очень малочисленными.

— Я оставил ей свой карабин, — сказал Шкура. — Но не этот — этот я получил здесь. Я должен был взять его, а Копыто взял свой. Только я оставил свой там, где она его найдет. После того, как отец и Сухожилие уехали, из Нового Вайрона пришли люди, забрали вещи и заставили нас делать все, что они говорили. Поэтому мама выменяла карабины для Копыта и меня, чтобы мы могли сражаться.

— Нет резать!

— Я и не собирался никого резать.

— Он имеет в виду, что ты не должен стрелять в него. Я знаю, что ты бы все равно этого не сделал. Он собирается добыть еду для злотигра, Орев, и, возможно, для нас тоже. Рыб голов.

Продолжай, пожалуйста, Куойо.

— Хорош стрелять?

— Конечно, — заявил Шкура. — Она добыла их, чтобы мы могли сражаться, если они придут снова, но нам не пришлось. Копыто выстрелил в них пару раз, когда они еще были на своей лодке, и они ушли. Только я боюсь, что они вернутся теперь, когда мы ушли. Но мама умеет стрелять.

Я кивнул, вспоминая битву на улицах Вайрона и отчаянное сражение с Тривигаунтом в туннелях под городом.

— Мы решили отправиться на большой остров и поохотиться, как это делал Сухожилие, и поплыли. Однако у нас было не так уж много вещей, которые мы могли обменять на патроны. — Шкура тихо рассмеялся. — Так что после того, как мы пару раз промахнулись, мы научились подходить очень близко и класть пулю прямо туда, куда нам нужно. — Он вздохнул, и я понял, что он думает о прошлых охотах. — Вы знаете, почему их называют зелеными оленями, сэр?

— Скажи «отец». Ты должен научиться делать это, так же как и я должен научиться называть тебя Куойо.

— Хорошо, Отец.

Теперь я тоже услышал рев злотигра.

— Как ты думаешь, Отец, он нам что-нибудь оставит? Там, у костра, почти нечего есть. А я почти ничего не принес. — Говоря это, он поднял свой карабин к плечу.

— Только если ты сможешь добыть достаточно как для него, так и для нас.

Орев тихо и бессловесно каркнул, когда в поле зрения появилась первая дичь.

— Не сейчас, сынок, подожди, когда они приблизятся, — сказал я Шкуре. Он кивнул, едва шевельнув головой, и прицелился.

Глава двадцатая НАЗАД НА ПОЛЕ БОЯ

Я пишу это в постели, в маленькой спальне, которую делил со Сфидо; в ней есть камин, одна кирпичная стена и одно окно. Я только что говорил с Джали. Орев прыгает по маленькому столику, который они поставили рядом с моей кроватью, и пристально разглядывает завтрак на моем подносе. Я предложил ему взять все, что он хочет, и он, кажется, пытается решить. Я уверен, что ему больше всего понравилась бы рыбья голова. Шкура отправился на подледную рыбалку, чем, похоже, сейчас занимаются все, кроме наших пленных и кучера Инклито, который их охраняет.

А также Джали, Орева и меня. Мне нужно отдыхать.

Я был болен. Возможно, я смогу с этого начать. Странный вид болезни — никакой боли, просто чувствую себя очень усталым. Мы принесли четверонога обратно в лагерь, Шкура шел впереди, чтобы никто не выстрелил. Четвероног был очень желанным гостем, его сразу же освежевали и съели. Я съел немного мяса. Гораздо меньше, чем остальные, но они не заболели.

Неважно. Я совершенно уверен, что был болен еще до того, как мы добрались до костра.

Джали снова вошла, чтобы пожурить меня за то, что я не ем:

— Ты не можешь жить так, как мы, ты же знаешь!

Я спросил, не питалась ли она из моих вен. Она отрицала это, но допустила, что другой мог бы это сделать, и поискала следы от клыков, но ничего не нашла.

По крайней мере, так она сказала.

— Мы вообще не являемся причиной болезни. Кроме того, у тебя жар. Мы его не вызываем.

Я согласился, вспомнив Ворсянку. Как холодна была ее кожа!

Мне следовало бы записать и наш предыдущий разговор. Я вижу, что не записал. Кратко:

Она спросила, почему я не предал ее. Я попытался объяснить.

— Но ты же ненавидишь нас!

— Как группу, — сказал я, — потому что вы чуть не убили моего сына и из-за ужасных условий на Зеленой, где находится мой сын.

Она указала, что я мог бы рассказать об этом своим труперам, которые застрелили бы ее и сожгли тело.

Я признался, что это так.

— Ты бы предпочел видеть меня такой, какой я была в Гаоне? — Она начала меняться по мере того, как говорила — становилась выше, ее лицо удлинялось, и так далее. Я сказал, что это может быть опасно для нее.

— Ты хочешь сказать, что кто-то может попытаться изнасиловать меня? Уже пытались, раньше.

Я был... э... очень удивлен. Это худое, злое, голодное, тонкогубое лицо не привлекло бы меня даже тогда, когда я был в возрасте Шкуры.

У меня болит голова.



 

— Шелк хорош! — восклицает Орев, что, по-видимому, означает, что я должен снова писать. По правде говоря, мне далеко не хорошо, я слишком слаб, чтобы стоять, но все же чувствую себя лучше. У меня снова появился аппетит — я совсем не хотел есть, пока был так болен, и еще некоторое время, прежде чем понял, что болен. Я съел немного мяса четверонога, это я помню. Шкура бы очень обиделся, если бы я этого не сделал. Сейчас я чувствую себя лучше, чем тогда, когда проводил свой эксперимент, и тогда мне казалось, что я чувствую себя гораздо лучше. Без сомнения, так оно и было.

Прежде всего я должен объяснить, что мне не терпелось узнать, смогу ли я воспользоваться еще одной инхумой, чтобы посетить Сухожилие на Зеленой. Присутствие Джали, такой же дружелюбной, как и все эти существа, казалось слишком хорошей возможностью, которую нельзя было упустить. Естественно, я не мог никому рассказать о своих намерениях; я просто попросил Сфидо привести наших пленных и солдат, включая Куойо, в мою комнату, сказав, что хочу поговорить со всеми сразу и что все еще слишком слаб, чтобы встать с постели. Это была чистая правда, если судить об этом по обычным меркам, но какая ирония!

Он привел их всех, заполнив комнату почти до отказа. Тогда я попросил его привести старуху. Он был удивлен, но пошел за ней. Однако едва он вышел из комнаты, как мы услышали топот лошадиных копыт. Орев тут же подлетел к окну:

— Дев идти. Малч. Хорош дев!

Через мгновение раздался стук в парадную дверь, за которым последовали торопливые шаги Джали.

— У нас гости, — сухо заметил Дуко, а Шкура добавил: — Мужчина и довольно крупная дама.

— Ты не можешь этого знать, — сказал Дуко.

— У нее довольно низкий голос. Я никогда не видел маленькой дамы с таким глубоким голосом.

У меня было предчувствие, но я удержал его при себе.

Морелло, стиснутый со всех сторон, все-таки сумел поклониться:

— Я хочу спросить вас кое о чем, мастер Инканто. Я уже спрашивал этого парня, который был с вами, но он ничего мне не сказал.

Я предупредил его, что, возможно, тоже ничего не смогу ему сказать, и за это получил аплодисменты от Орева:

— Мудр муж!

— В ночь перед тем, как мы пришли сюда, парень...

— Куойо, — сказал я. — У него есть имя, генерал, и нет никаких причин не использовать его.

— Рядовой Куойо вернулся к тому месту, где мы спали. Все спали, кроме часового и меня. Он предупредил часового, чтобы тот не стрелял, что бы он ни увидел, и попытался уговорить его вынуть патроны из своего карабина, чего тот делать не стал.

— Это против правил, сэр, — запротестовал Римо.

Я кивнул:

— Понимаю.

— Он окликнул вас, и вы сказали ему, кто вы такой, а потом он и рядовой Куойо помогли вам тащить четверонога. Кто же это был, если рядовой Куойо решил, что часовой может выстрелить в него?

— Мы не хотели, чтобы он выстрелил в кого-нибудь, — сказал я, — особенно в меня.

По крайней мере, на какое-то время меня спасла Джали, которая заглянула в этот момент:

— К вам пришли лорд и леди. Она говорит, что она...

— Дочь Инклито. — Я повысил голос: — Входи, Мора. Это Эко с тобой?

— Птиц рад! — каркнул Орев.

Они присоединились к нам, Мора в мехах, сапогах и брюках; Эко, сверкающий драгоценными камнями и носящий под шинелью большую саблю с золотым эфесом. Ей полагалось почтение, его широким плечам и длинному клинку — пространство, и вдвоем они сделали комнату невыносимо тесной.

Она энергично помахала рукой в знак приветствия:

— Прошу прощения, Инканто. Мы что-то прервали.

— Нет, вовсе нет, — ответил я ей. — Мы еще не начали. Я был болен…

— Мне сказала женщина снаружи.

— Джали. — Из того, что сказала Мора и как она это сказала, я понял, что она считает Джали человеком.

— Джали сказала, что заботилась о тебе, но я собираюсь позаботиться о тебе сама. Мы с бабушкой ухаживали за папой, когда он болел. Кроме того, она выглядит как шлюха. — К этому времени она уже пробралась к моей кровати и прижала запястье к моему лбу. — У тебя жар. Как ты себя чувствуешь?

— Замечательно.

— Ты бы так сказал, даже если бы умирал.

При этих словах она резко обернулась, и я увидел, что у нее есть меч с более коротким и легким клинком, чем у Эко, а также игломет.

— Люди! — Она подняла обе руки, а также свой голос. — Убирайтесь отсюда! Все! Я знаю, что вы желаете ему добра, но вы делаете ему только хуже. Всем выйти наружу! Наружу!

Когда мы остались одни, если не считать Орева, я сказал:

— Никогда бы не подумал, что ты способна на такое.

Она усмехнулась:

— Я тоже, но попробовать стоило. В любом случае, мой муж прогнал бы их, если бы я не смогла.

— Я не... я очень рад за тебя. За вас обоих, Мора. Он славный молодой человек и очень храбрый. Я бы попросил тебя передать ему мои поздравления, но я сделаю это сам, через минуту или две.

— Когда ты продолжишь свою встречу, или что это было?

Я кивнул.

— Значит, ты позволишь присутствовать? Можно мне тоже участвовать? Только сначала я хотела бы поговорить с тобой.

— И я тоже хотел бы поговорить с тобой. На самом деле я очень хочу, хотя это будет больно.

— Ты хочешь меня отругать. Я знаю, что ты, должно быть, волновался, а папа волновался до полусмерти, и я извиняюсь. Действительно и по-настоящему извиняюсь. Только я не думала об этом раньше. Я думала только о...

Я поднял руку:

— Я знаю, о чем ты думала, и ругаю себя, снова и снова. Мы ужасно волновались, именно так, как ты говоришь, — и так гордимся тобой, что чуть не лопнули, оба, и чуть не сошли с ума, пытаясь скрыть это друг от друга. Нет, я не собираюсь ругать тебя, Мора. Это задача твоего мужа, если вообще чья-то.

— Ты сказал, что это будет больно. Папа?..

— Совершенно здоров, насколько мне известно, и стоит во главе своих войск.

— Тогда позволь мне быть первой. Хорошо? — Она нашла шаткий стул, на который садились мы со Сфидо, чтобы снять обувь, и села. — Ты наверняка захочешь узнать побольше о том, куда я ходила и что делала, так что я расскажу тебе об этом раньше других. Ты знаешь, что я взяла лошадь коротышки-посыльного? Я забыла его имя.

— Да. Римандо.

— Точно. Я взяла ее, потому что знала, что папино письмо лежит в седельной сумке и не хотела ничего менять. Для новой лошади всегда надо что-то подогнать, и иногда это занимает какое-то время. Я хотела умереть как герой.

Она улыбнулась:

— Я все думала о том, как меня ранят, как я прискачу к Новелле Читта, истекая кровью, узнаю, кто здесь главный, отдам папино письмо и упаду замертво. Только упала лошадь. Лошадь Римандо. Они застрелили ее, и она умерла подо мной.

И несколько секунд я ехала на мертвой лошади.

— Они не попали в тебя?

— Нет. У меня был папин игломет. Тебе сказали?

Я отрицательно покачал головой.

— Я говорю. Я знала, что он спит с ним под подушкой. Я вошла и взяла игломет, не разбудив папу. Только я им никогда не пользовалась. Я думала, что застрелю многих из них, и они будут стрелять в меня, и я проеду через их ряды и уйду, но мою лошадь уже убили, и меня бы тоже убили. Вместо этого я подняла руки и закричала: «Не стреляйте!» Я совсем не храбрая.

— Зато благоразумная.

— Очень на это надеюсь. Так что они схватили меня, а примерно через час и Эко. По-моему, они следили за дорогой.

— Их Дуко и генерал Морелло оба здесь. Ты можешь спросить у них.

— Люди со связанными руками? Я их видела. Вот это здорово!

— Мы тоже так думаем. Они взяли в плен тебя и Эко, отправили в Солдо и посадили в тюрьму. Правильно?

Она кивнула:

— Они забрали папин игломет и отправили наши письма своему Дуко, вот что они сказали. И они заперли Эко в камере с другими мужчинами. У меня была своя камера, потому что я была там единственной женщиной. Ты не возражаешь, если я буду называть себя женщиной?

— С какой стати? Ты и есть женщина.

Она снова кивнула, очень серьезно:

— У меня уже сиськи начинают расти. Хочешь посмотреть?

Я покачал головой.

— В основном я просто сидела в камере по ночам. Днем они заставляли меня работать. Я мыла полы, выливала помои и еще много чего делала — все то, что делала, пока мы не наняли Онорифику. Я могла бы довольно легко убежать от них, но я хотела вытащить и Эко, и прошло некоторое время, прежде чем я смогла достать ключи.

— Это было очень смело, — сказал я, и она покраснела, как та девочка, которой была раньше.

— Могу ли я спросить, где вы поженились?

— В Новелле Читта. Они... ну, ты понимаешь. Они сделали это со мной, когда поймали меня, а потом они поймали Эко, а потом они сделали это снова той ночью, вчетвером.

— Мне очень жаль, Мора. Мне глубоко, ужасно жаль.

Она пожала плечами:

— Знаешь, как надо, если упал с лошади? Резко вскакиваешь, если в состоянии, и прыгаешь в седло. Потому что если ты этого не сделаешь, если дашь себе время подумать, то уже не сможешь. Так что я продолжала думать, что мне нужно вернуться в седло, мне нужно вернуться в седло. Это было уже после первого раза. Инканто, это даже не то, что я хотела тебе рассказать.

— Бедн дев! — посочувствовал ей Орев.

— Весьма вероятно, это более важно, чем то, что ты первоначально хотела мне доверить.

— Да, но я не нуждаюсь в советах по этому поводу. Его тоже поймали, и он был такой храбрый. Когда они снова сделали это со мной, он обзывал их и пытался освободиться, а они били его своими карабинами. Меня они тоже били, но только руками.

— Они будут найдены и наказаны. Я понимаю, что тебе это не поможет, но может спасти кого-то другого.

Мора кивнула, хотя я не думаю, что она меня слушала:

— Он был так мил, когда мы ехали в Солдо; потом, когда его там заперли, я сказала себе: не может быть, чтобы бабушка из-за этого снова и снова выходила замуж, и мне пора вернуться в седло. Я могу себе представить, каково это было бы, если бы это была любовь. Они ненавидели меня. То, что они делали, не было любовью.

— Да, не было.

— Так вот, я воровала для него еду в тюрьме, а он все время говорил мне, чтобы я не беспокоилась о нем, а бежала, если смогу. Но я открыла его камеру, и мы украли лошадей — только мы никак не могли вернуть папины письма или его игломет. Во второй раз мы ехали намного медленнее и намного более осторожно, и мы прорвались, и я сказала в Новелле Читта, что я — дочь нашего Дуко, а Эко подтвердил. И я сказала им, что мы победим. Они знали, что должны либо быстро сдать нас Дуко, либо перейти на нашу сторону, и они выбрали второе. Они подарили нам карты и драгоценности, мечи, иглометы и новых лошадей, так что на вторую ночь мы как бы ускользнули, нашли это место и попросили одного из святых падре обвенчать нас. Я рада, что ты улыбаешься.

— Как я могу не улыбаться?

— Мне кажется, папа рассердится, потому что Эко — иностранец. Только я этого не знаю. Про папу никогда не скажешь наверняка.

Я заметил, что Торда тоже иностранка.

— Не из Грандеситты, я имею в виду. Только Грандеситта сейчас очень далеко, где-то высоко в небе, и никто никогда ее больше не увидит. Мы боялись, что падре задаст нам много вопросов, и он их задал. Только не те, которых мы боялись, вроде, например, сколько тебе лет и где твой отец? Падре боялся, что мы не любим друг друга и не сможем остаться вместе. Мы должны были повторять ему снова и снова, что любим и сможем. И мы это сделаем.

— Хорош дев!

— Так что он обвенчал нас с двумя другими падре в качестве свидетелей, и все поцеловали невесту. — Она улыбнулась. — Та ночь была совсем не похожа на другие, но когда я заснула, мне приснилась Фава.

Я кивнул:

— Это было неприятно?

— Нет. Очень мило. Я снова была маленькой, и мы играли с куклами и другими игрушками, как раньше, только она не была…

— Инхумой.

— Вот именно. Когда я впервые встретила ее, Инканто, я думала, что она такая же маленькая девочка, как и я, и в моем сне она была именно такой. Я тогда подумала, как же я могла так ошибиться в ней? На следующую ночь было то же самое, и на следующую тоже. Я не имею в виду, что мы делали одно и то же или говорили одно и то же, просто мы с Фавой играли каждую ночь. Я вижу и другие сны, но в одном всегда играю с Фавой. Это мило, мне нравятся сны, только я думаю, что в этом есть что-то неправильное.

— Я верю, что в этом есть что-то правильное, Мора.

— А ты не думаешь, что это несколько опасно?

— Сомневаюсь, — сказал я. — А еще я тебе завидую. Мне бы очень хотелось снова стать маленьким мальчиком в своих снах. Я бы многое отдал за это, если бы мне было что отдать. — Что было чистой правдой.

Она задумчиво кивнула.

— Ты хочешь, чтобы я прекратил эти сны, Мора? Я могу это сделать, если пожелаешь, но, предупреждаю, я не смогу вернуть их, если ты захочешь, чтобы они вернулись. Если я попытаюсь остановить их и добьюсь успеха, они исчезнут навсегда. Ты меня понимаешь?

Она снова кивнула с серьезным выражением лица.

— Подумай хорошенько, но ты должна принять решение быстро. Я долго здесь не задержусь. — Увидев выражение ее лица, я добавил: — О, я не собираюсь умирать, или, по крайней мере, боги не сказали мне об этом, и я разговариваю с богиней в своих собственных снах почти каждый раз, когда сплю. Я только хочу сказать, что, поскольку война уже закончилась или почти закончилась, я возвращаюсь домой. Я должен также предупредить тебя, что эти сны могут когда-нибудь прекратиться сами по себе.

Она выпрямилась, расправив плечи:

— Если ты не думаешь, что они опасны, я хочу сохранять их так долго, как смогу.

— Хорош дев!

— Это мудро, я считаю. У тебя было очень короткое детство, и, я знаю, ты стремилась оставить его позади. Я рад видеть, что Внешний, который намного мудрее нас обоих, нашел способ продлить его. — Я замолчал, теребя бороду.

— В чем дело? — спросила Мора.

— Ты же любила Фаву, верно? Даже когда узнала, кто она такая.

Мора кивнула:

— Она была моей единственной подругой. Но даже если бы у меня были дюжины других, я бы любила ее больше всех.

— Ты никогда больше не увидишь ее, только во сне.

— Она мертва? Ты ведь не убил ее, правда, Инканто?

— Да, не убил. Я пытался спасти ей жизнь и потерпел неудачу.

— Это... — Мора запустила пальцы в свои короткие темные волосы. — Это просто безумие. Прошлой ночью я играла с ней в куклы.

Я кивнул.

— Неужели это была я? Было ли это правдой?

— Думаю, что да. Это внутренний человек, который переживает смерть, Мора. Фава была инхума, как мы оба знаем. Мы оба знаем также, что ее внутренний человек, ее дух — не был. Когда ты сама умрешь — а мы все умрем, — ты будешь этим внутренним человеком, и другого не будет. Если выразиться немного точнее, этот внутренний человек будет единственной существующей тобой.

— Так что мне лучше позаботиться, чтобы я могла жить с этим внутренним человеком?

— Именно. Я думаю, что до сих пор у тебя все шло очень хорошо, но ты только начала. Могу я открыть тебе один секрет, Мора?

— Если ты считаешь, что я должна это знать.

— Я думаю, что это должны знать все. Я знаю еще одну тайну такого рода, но не могу ее раскрыть, потому что дал слово умирающему человеку, что не буду этого делать. Эту я узнал сам, так что я могу делать с ней все, что захочу.

— Продолжай.

— Внешний устроил наш виток таким образом, что в нем гораздо больше равновесия, чем кажется на первый взгляд, причем прибыль влечет за собой убыток, а убыток — прибыль. Твой отец богат по меркам Бланко, а быть богатым — очень хорошо; но, как богатый человек, он имеет определенные обязанности — и подвержен определенным искушениям, — чего нет у его более бедных соседей. Готова поспорить?

— Он хороший человек, что бы там они ни говорили.

— Так оно и есть. Я забыл упомянуть зависть его соседей, которая является одним из главных недостатков его богатства, хотя есть и другие. Я не имею в виду, что в бедности он стал бы лучше, хотя многие люди стали бы. Я просто хочу сказать, что он и его соседи намного ближе по уровню жизни, чем можно было бы предположить.

— Хорошо, это я понимаю.

— Аналогично обстоит дело с внутренним человеком. Мы скорбим, мы плачем, мы рвем на себе одежду и волосы, когда умирает ребенок; но внутренний человек ребенка в большинстве случаев был намного лучше наших. Во всем, если ребенок был совсем маленьким. Чем дольше ты живешь, тем труднее сохранить своего внутреннего человека тем, с кем ты можешь жить. Мои собственные трудности были так велики, что я не решился бы сказать, что мне это удалось.

— Хорош Шелк! — заверил меня Орев, и я улыбнулся.

— И ты — хорошая птица, — сказал я.

— Это твое настоящее имя? Шелк? Ты тот человек, о котором говорится в книге?

— Я так не думаю.

Мора пристально посмотрела на меня, потом отвела взгляд.

— Перед тем как приехали вы с мужем, я созвал всех членов нашей группы. Из-за этого здесь было слишком тесно. Ты сама это видела.

— Конечно.

— В этом маленьком домике нет комнаты, где не было бы так же тесно или еще хуже; и я не думаю, что для меня было бы разумно выходить наружу в прижайшие день или два. Здесь есть одна старая женщина и одна молодая. К обоим можно обращаться как к Джали. Не сделаешь ли ты мне одолжение, Мора?

— Ты сделал мне их очень много, и я не хотела бы уродовать своего внутреннего человека. Какое именно?

— Мне просто интересно. Ты все еще считаешь своего внешнего человека уродливым?

Она покачала головой:

— Эко говорит, что я красивая. Я знаю, что это неправда и никогда не будет правдой, но я похудела, пока была в отъезде. Ты заметил это?

Я кивнул.

— Мне нужно похудеть еще немного. Я собираюсь попробовать. Я знаю, что никогда не буду выглядеть как Торда, даже близко, но есть кое-что, что я могу сделать с тем, как я выгляжу и одеваюсь, — она коснулась своей свободной шелковой блузки, — и я собираюсь это сделать.

— Через год или два Торде придется с сожалением признаться — по крайней мере самой себе, — что она никогда не сможет выглядеть, вести себя или говорить так, как ты.

— Спасибо. А что это за услуга?

— Я все еще хочу провести свою встречу, но мне придется ограничить число присутствующих. Приведи, пожалуйста, одну из женщин по имени Джали, но не обеих сразу.

— Хорошо.

— Всех троих наших пленных, и нам придется включить охраняющего их солдата. Кроме того, Дуко Сфидо, рядового Куойо и твоего мужа. Ты сама тоже можешь принять участие. Ты сказала, что этого хотела.

— Я и сейчас хочу. Спасибо.

Когда она ушла, Орев спросил:

— Птиц идти? Хорош Шелк!

— Ты прекрасно знаешь, что я собираюсь сделать, по крайней мере, попытаюсь. Ты это одобряешь?

— Хорош Шелк! — повторил он.

Шкура появился первым. Я объяснил ему, что так как здесь только один стул, то он должен быть зарезервирован для дочери генерала Инклито, и сказал, что он может сесть на мою кровать или на пол, если пожелает.

Он покачал головой:

— А старая дама придет? Девушка искала ее.

— Возможно.

— Ей не следует стоять в собственном доме. Я принесу ей еще один стул.

Подошли Дуко Ригоглио, генерал Морелло и полковник Терцо в сопровождении кучера Инклито. Я сказал последнему, что рад его видеть, так как он, так же как дочь и зять Инклито, могут представлять генерала.

— Он хотел, чтобы я вернулся и позаботился о ферме, скоте и пшенице.

— Должно быть, он беспокоится и о своей матери, Аффито.

— Он думал, что вы о них позаботитесь, сэр. Ну, вы знаете, обо всех этих женщинах.

Куойо вернулся с другим стулом и молодой Джали:

— Моя тетя нездорова, мастер Инканто. Могу ли я ее заменить?

Я дал понять, что она может.

— Этот человек, которого вы называете Инканто, был моим другом, — сказала она Дуко Ригоглио. — Если бы не его дружба, я была бы сегодня мертва — или почти мертва — и похоронена. Я пытаюсь отплатить ему добром за добро.

Дуко улыбнулся и сказал, что хотел бы когда-нибудь сказать то же самое; пока он говорил, вошли Мора, Эко и полковник Сфидо.

— Шелк речь! — громко каркнул Орев, и все замолчали.

Я поблагодарил их всех за то, что они пришли.

— Я бы хотел поговорить со всеми, — объяснил я, — но у нас нет места для всех, так что тем из вас, кто здесь находится, придется рассказать все остальным. Я надеюсь, что некоторые из вас также расскажут об этом жителям Бланко, особенно капитану Аттено и его жене. Я не хочу возлагать на кого-то слишком много обязанностей, но я думаю, что Дуко Сфидо вполне может захотеть поговорить с труперами, которых он и я там обучали, Адаттой и всеми остальными.

Сфидо кивнул.

— Эко — наемник. Без сомнения, некоторые из вас узнали это, пока я разговаривал с донной Морой. Он может передать мое прощание капитану Купусу и его труперам, особенно Тоди и Гораку.

— Я так и сделаю, — сказал Эко.

— И передайте капитану Римандо, пожалуйста. Если захотите. Мне очень жаль, что его нет среди нас.

Я замолчал, переводя взгляд с одного лица на другое:

— Донна Мора, конечно, все расскажет отцу. Поистине, провидение привело сюда ее и ее мужа именно сейчас.

— Надеюсь, ты не собрался умирать, — сказала Джали.

— Ты действительно надеешься, что это не так?

— Сам знаешь! Я могла бы...

Мой кивок заставил ее замолчать.

— Конечно, — сказал я.

— Речь, Шелк! — скомандовал Орев.

— Он имеет в виду, что я и так уже потратил слишком много времени на предисловия, и он прав. Мне нужно сказать вам кое-что, и я должен к этому приступить.

Во-первых, я был болен, как вы знаете. Мне уже лучше, и я чувствую, что скоро поправлюсь настолько, что смогу путешествовать, если боги позволят. Я решил, что нет никакого смысла возвращаться с вами в Бланко — или даже на ферму твоего отца, донна Мора.

Поднялся гул разговоров.

Я попытался прочистить горло, чтобы заставить их замолчать, но в конце концов закашлялся:

— У вас будет достаточно времени, чтобы обсудить все, что я вам скажу, и я обещаю, что буду вести себя тихо и позволю вам это сделать. Пожалуйста, дайте мне закончить.

Поскольку я не поеду ни в Бланко, ни к отцу донны Моры, нет смысла Дуко Сфидо и его пленным дожидаться здесь моего выздоровления. И, конечно, нет никакого смысла ждать донне Море и ее мужу. Так что, если кто-то решит уехать сегодня днем, я желаю им всего хорошего. Мне кажется совершенно ясным, что всем вам не следует откладывать отъезд дальше завтрашнего утра.

Это был мой первый пункт, и я его высказал. Второй касается моей личности, о которой ходят какие-то глупые слухи. Я родился в Витке, чаще называемом Витком длинного солнца. Моя мать не была матерью Инклито, и мой отец не был его отцом. Я думал, что наши лица положат конец подобным разговорам еще до того, как они начались, но это не так, и поэтому я хочу покончить с ними сейчас. Я не стану утверждать, что мы с Инклито относимся друг к другу как братья — но мы высоко ценим друг друга.

Хотя я родился в Витке длинного солнца, мой дом находится в прибрежном городке на западе, который называется Новый Вайрон. У вас здесь полагают, что святые люди не должны сочетаться браком, и, может быть, вы правы; но я не святой человек, и у меня там есть жена, которую я люблю с детства. Мы были разлучены по причинам, которые не имеют для вас большого значения. Достаточно сказать, что мы были разлучены на долгие годы, хотя я все время стремлюсь воссоединиться с ней. Когда я достаточно поправлюсь, чтобы снова отправиться в путь — надеюсь, через несколько дней, — мы с Куойо отправимся в Новый Вайрон.

Шкура начал было протестовать, но мой голос заглушил его:

— Он недавно приехал оттуда и должен быть в состоянии проводить меня. После этого он может продолжить дело, которое привело его в Бланко, если захочет и если его мать согласится. Видите ли, Куойо — мой сын, самый младший из трех сыновей.

— Мне очень жаль, что моя жена и я не были благословлены дочерьми, — сказал я Море. — Я завидую моему брату Инклито с тех пор, как познакомился с...

— Она поет! — воскликнул Терцо.

— Я знаю, — сказал я ему. — Я пытался говорить, несмотря на это. Я предлагаю вам постараться молчать, по крайней мере пока.

— Кто поет? — спросила Джали.

— Кое-кто, кого слышим только мы с полковником Терцо. На самом деле это его не касается, и уж точно не касается всех остальных. — Я на мгновение замолчал, прислушиваясь к песне Саргасс, грохоту волн и крикам морских птиц.

— Я сказал вам однажды, что вы не обладаете никакой магической силой, — сказал Дуко Ригоглио.

— Неужели? Но это, конечно, правда.

— Теперь я стал умнее. Вы наложили какое-то заклятие на Терцо, и я видел ведьму, сидящую в дыму.

— Я знаю, что видели.

— Терцо говорит, что вы велели злотигру нести ваше мясо, и что злотигр положил его и ушел, когда вы ему сказали. Человек, который был тогда на страже, говорит то же самое.

Кучер Инклито кивнул.

— Рядовой Куойо нам ничего не скажет. Теперь я понимаю это, в отличие от прошлого раза, когда разговаривал с ним. Похоже, это мой последний шанс поговорить с кем-то из вас, поэтому я хотел бы кое-что спросить. Не о том, есть ли у вас эти силы — я знаю ответ. Но как вы их получили и что собираетесь с ними делать?

Я промолчал, и Мора заявила:

— Ему благоволят боги. Если бы ты был лучше, они бы тоже благоволили тебе.

— Говорят, он в хороших отношениях с Исчезнувшими людьми, — добавила Джали, — и...

Ее голос затерялся в бормотании других, в том числе Дуко Ригоглио Я закрыл глаза (я очень устал, что, возможно, помогло) и, пытаясь зафиксировать ее голос в своей памяти, попробовал вспомнить джунгли Зеленой и Сухожилие. Сон нахлынул на меня, заставив закружиться в бесконечной ночи.

Глава двадцать первая КРАСНОЕ СОЛНЦЕ

Я попытался заснуть после того, как написал эти слова о сне, говоря себе, что это подходящее место для сна и что утром я мог бы продвинуть этот отчет немного вперед. Все ушли, в доме так тихо! Его безмолвие должно было бы помочь уснуть, но нет; я полон тревоги и благодарен за малейший звук со стороны Орева и за тихое сопение Джали и Куойо.

Я очень хочу описать виток Красного солнца так, чтобы ты могла его видеть, Крапива, и собираюсь сделать это так реалистично, чтобы его мог себе представить любой читатель этого отчета. Заставил ли я тебя увидеть джунгли Зеленой? Болота и их ужасных обитателей? Огромные деревья и лианы, цепляющиеся за них, как невесты? Или Город инхуми, рощу разрушающихся башен, похожую на благородное лицо, гниющее в могиле?

Нет, несмотря на все мои усилия, я сделал лишь разрозненные намеки.

Что толку пытаться в таком случае?

Мы стояли на пустой улице, Крапива. Пустой, говорю я, хотя с разрушающихся домов вдоль нее падали отколовшиеся камни, скатывались на улицу и оставались лежать там, где переставали катиться, сопровождаемые охраной из разросшихся сорняков.

— Смотрите, — показала Мора.

Я поднял глаза и увидел сияющий багровый диск — солнце, настолько большое, что, когда я протянул ладонь, она не смогла закрыть его целиком. Вокруг него мерцали звезды, и я почувствовал, что Внешний пытается передать мне какое-то послание через него и через них, что этот огромный уголек-солнце, который я видел, выпал из руин, как и камни, и что звезды, которые я видел здесь днем, выросли вокруг него, как сорняки. Но я не могу описать тебе этот огромный город руин. Если бы я был художником, я мог бы нарисовать его здесь, набросать на тонкой серой бумаге хорошими черными чернилами моего друга, продавца канцелярских принадлежностей. Представь себе, что я это сделал, и скажи мне, что бы ты увидела там? Что могла бы увидеть? Несколько сотен полуразрушенных домов, несколько сотен точек на сером небе, которое на самом деле является сказочным пурпуром, и черное солнце (ибо оно должно быть черным на таком рисунке), смотрящее на все и не видящее ничего.

Чтобы понять, ты должна мысленно увидеть это небо и удержать увиденное над собой. А не мои слова. Не мои слова. Не пятна чернил на этой бумаге. Небо, скорее пурпурное или сине-черное, а не голубое, небо, чьи небоземли всегда так же видны, как и дома, хотя они гораздо более далекие и холодные. Там, на пустынной, разрушенной улице, было тепло, но темное небо заставляло ее казаться холодной, и я был уверен, что она скоро станет холодной, и, на самом деле, станет холодной еще до того, как зайдет багровое солнце.

— Как мы сюда попали? — требовательно спросил Шкура.

И Мора:

— Где мы, Инканто?

Я покачал головой и промолчал.

— Не делай этого! — рявкнул кучер Инклито, и я повернулся, чтобы посмотреть, к кому он обращается. К Джали, и та снимала свою одежду.

— Смотрите! — воскликнула она. — Смотрите на меня! — Последняя поношенная одежда упала к ее ногам. Она сделала пируэт, демонстрируя полусферические груди, тонкую талию и узкие бедра.

— Неужели здесь какое-то безумие? — пробормотала Мора.

— Да. — Это был Дуко Ригоглио. С этими словами он упал передо мной на колени. — Освободите мои руки. Это все, о чем я прошу, освободите мои руки, пожалуйста, так как вы любите Предвечного.

Для меня это был новый термин. Я мог только смотреть ему в глаза и пытаться угадать, что он имел в виду.

— Я очень гордый человек. И вы это прекрасно знаете. А теперь я вас умоляю. Разве я просил вас сохранить мне жизнь?

— Ваше величие... — начал было Морелло.

— Я умоляю вас, Инканто. Для меня это больше, чем жизнь. Кем бы вы ни были, чем бы вы ни были, сжальтесь надо мной!

Я сделал знак Шкуре:

— Разрежь его путы.

— Нет! — воскликнул Сфидо.

— Вы боитесь, что он может сбежать и остаться здесь? — спросил я его. Не дожидаясь ответа, я сказал Шкуре: — Освободи его, и остальных тоже. Ради их же блага я надеюсь, что они это сделают.

Шкура оторвал взгляд от Джали, вытащил нож поменьше, чем у Сухожилия, и перерезал веревки, которыми были связаны руки Ригоглио за спиной; Ригоглио потер запястья, бормоча слова благодарности.

— Вы же знаете эту улицу, — сказал я ему. — Вы сразу же узнали ее. Вы гордый человек, как вы и говорите — слишком гордый, чтобы испытывать благодарность за что-либо. Поделитесь со мной своими знаниями, и я признаю, что вы погасили все долги.

— Я не уверен, — сказал он и огляделся вокруг широко раскрытыми глазами. Через мгновение из его рта потекла тонкая струйка крови, и я подумал, что, возможно, он был инхуму и обманул меня, но он просто прикусил губу.

— Здесь так тихо, — сказала Мора. Ее рука лежала на рукояти меча.

Эко держал в руке игломет и по очереди изучал каждое пустое, пристально глядящее окно.

— Мне кажется, ты прав, кто-то наблюдает за нами, — сказал я ему, и он молча кивнул.

Джали провела длинными пальцами по своему стройному телу:

— Это твоя работа, Раджан, так и должно быть. Тебе это нравится? Мне — да!

Я покачал головой:

— Ты должна хвалить — или винить — Дуко Ригоглио. На Зеленой есть город вроде этого, но мы не на Зеленой; там эти дома были бы башнями лордов Соседей. Где же мы, Ваше величие?

— Мы вернулись домой... В Несс.

— Ты не мог здесь жить, — сказала Мора. — Никто из ныне живущих не мог. Ты только посмотри на них.

Он начал было говорить, но остановился.

— Болш мест! — Орев приземлился на груду щебня, выглядя так же, как и на Зеленой — карликовый человек в перьях. До этого момента я даже не подозревал, что он пошел с нами, и тем более летал на разведку.

— Вы просили нас освободить ваши руки, — сказал я Ригоглио. — Они свободны. Что вы собираетесь с ними делать?

Он указал на дом, перед которым мы стояли:

— Я бы хотел обыскать его. Можно?

— Ради оружия? — поинтересовался Сфидо. — Сомневаюсь, что вы найдете даже палку.

— Ради чего-нибудь... — Ригоглио повернулся ко мне. — Меня заставили подняться на борт Витка и усыпили. Я говорил вам.

— Бедн муж! — Орев изучал его одним блестящим черным глазом.

— Если бы я мог найти что-нибудь еще, что-нибудь, что я бы узнал…

Я спросил, не узнает ли он этот дом.

Он указал на крышу.

— Там, наверху, были арки и статуи под арками... Я... я уверен в этом. Они... — Он подошел к дому, наклонился и стал копаться в обломках, валявшихся около стены.

— Однажды я попал в ловушку — упал в яму в разрушенном городе Исчезнувших людей, — сказал я Море. — Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом?

Она покачала головой.

— Я думал о том городе и о Городе инхуми на Зеленой. Те руины были оставлены древней расой Соседей; я полагаю, что эти остались от нас — мы такие же древние, как они, или почти такие же. Как ты думаешь, сколько времени они пустуют?

Она пожала плечами.

— Наверное, лет сто, — сказал Эко.

— Мне кажется, гораздо дольше.

Я подошел посмотреть на Ригоглио, и через мгновение Джали прижалась ко мне, как лиана, ее тело было теплым и влажным от пота (как никогда не бывает у инхуми) и благоухало каким-то тяжелым, приторным запахом. Длинные красновато-коричневые волосы — не из парика, а ее собственые — обвивали нас обоих, как виноградные лозы в беседке Шелка.

Когда я попытался освободиться от нее, она мне улыбнулась:

— У меня здесь есть зубы. Настоящие зубы, Раджан. Прощай, моя знаменитая улыбка с плотно сжатыми губами! Посмотри, что я могу сделать сейчас. — Она снова улыбнулась, еще шире, чем когда-либо.

Я предложил ей улыбнуться кому-нибудь другому.

— Твоему сыну? Он флиртовал со мной до того, как мы вошли в твою спальню. Он еще не очень хорошо это умеет, но...

Ригоглио выпрямился, подняв вверх сломанную каменную руку размером примерно в половину моей.

— Статуи, — сказал он. — Там, наверху, под арками. Я говорил вам.

— Да, говорили. Статуи кого?

— Я не... эпонимов.

— А кто они такие?

Он покачал головой:

— Можно мне обыскать дом?

Я кивнул и поспешил за ним. Увидев, что я бегу, Сфидо закричал: «Остановить его!» Но я не боялся, что Ригоглио сбежит, и даже был бы рад, если бы это удалось устроить без моей вины. Но как только он покинул меня, я понял, что он идет навстречу опасности.

И я не ошибся. Нырнув под притолоку, я услышал, как он упал, и его приглушенный крик. Там, где когда-то была застекленная терраса, он боролся со скелетообразным, почти голым противником. Я увидел тусклый блеск стали и попытался схватить грязное запястье, когда поднялся нож.

Кончики моих пальцев лишь слегка коснулись его.

За вздохом Ригоглио, когда нож вошел в цель, тут же последовал выстрел из карабина, близкий и оглушительно громкий. Скелетообразный нападавший напрягся, закричал и поднял пустые руки перед грязным бородатым лицом.

— Не стреляй в него, — сказал я Шкуре, и тут же меня поддержал Орев, круживший над нашими головами:

— Нет стрелять! Нет стрелять! Нет стрелять!

Взглянув наверх, я на мгновение подумал, что вижу над Оревом расписной потолок; но это было небо, ясное, усыпанное звездами небо, такое темное, что казалось почти черным; крыша и верхний этаж дома обвалились, остались только стены.

— Я промахнулся по нему? — В голосе Шкуры прозвучало отвращение к самому себе.

— Не над'. Не над'. — Напавший на Ригоглио человек нерешительно поднялся на ноги.

— Муж бег, — предупредил нас Орев.

— Ты прав, — сказал я ему. — Он побежит, Шкура выстрелит и убьет его, и мы потеряем его. — С этими словами я схватил его за руку.

Мы связали ему руки за спиной тем, что осталось от веревок, которыми были связаны Ригоглио, Морелло и Терцо, и соорудили путы для его лодыжек, которые позволяли ему делать небольшие шаги. Он, казалось, почти полностью утратил дар речи — не будет преувеличением сказать, что Орев мог говорить лучше, — и был так явно безумен, что я обрадовался, что Шкура не убил его. Я видел туннельных богов, которых Тур и его товарищи-заключенные называли церберами, и убил нескольких из них, прежде чем нас с Мамелтой схватили; наш новый пленник так живо напоминал их, что, когда я не смотрел прямо на него или был занят своими мыслями, мне казалось, что нас сопровождает один из них — голодный, злобный и доведенный до отчаяния.

Ригоглио был тяжело ранен, как мы обнаружили, когда сорвали с него рубашку. Мы перевязали его, как могли, оторванными от нее полосками, и я пообещал, что мы позволим Морелло и Терцо нести его, как только найдем материал, из которого можно будет сделать носилки.

Ему удалось улыбнуться, когда он с трудом поднялся на ноги:

— Я могу идти, мастер Инканто. Во всяком случае, какое-то время.

— Оставьте его здесь с парнем, который будет охранять его, — предложил Морелло, — а остальные пусть ищут помощи.

Мора вложила меч в ножны:

— А что, если мы ничего не найдем?

— Здесь их еще больше, — сказал я ей. — Еще больше тех, кто наблюдает за нами и слушает, как мы говорим. Я чувствую их взгляды, как и твой муж.

Сфидо подтолкнул Эко локтем и прошептал:

— Хорошо провели медовый месяц?

— И хорошо, и плохо, — сказала Мора, подслушав его, — но должна признаться, что хуже, чем сейчас, мне никогда не было.

— И в этом виноваты Джали, Дуко и я, — сказал я ей. — Я как раз собирался сказать, что если мы оставим здесь Ригоглио и Куойо, то на них нападут — вероятно, как только мы окажемся далеко отсюда, и уж точно после наступления темноты. Нет, Его величие должен быть с нами — идти пешком, если сможет, или на носилках, если не сможет.

Говоря это, я сам начал идти, и они последовали за мной, Морелло и Терцо рядом со своим Дуко, чтобы помочь ему.

— Орев!

Он приземлился у моих ног — ни птица, ни карлик.

— Ты видел здесь людей? Не таких людей, как этот человек, которого мы связали, а нормальных людей, таких, как мы?

Он кивнул:

— Стая муж! Стая дев! Искать бог?

— Нет, не здесь. Веди нас к ним, пожалуйста. Дуко требуется врач.

— Болш мокр! Птиц идти! — Он улетел.

Одна разрушенная улица вела к другой, а та — к третьей. Эко и Мора поспешили вперед вслед за Оревом; я отстал, с ужасом глядя на эту пустыню, производившую впечатление заброшенности и упадка, и вскоре занял нужное мне место рядом со Шкурой и позади Дуко, Терцо и Морелло.

Там ко мне присоединилась Джали, все еще голая, если не считать ее длинных волос:

— Ты ведь это сделал, не так ли?

Я покачал головой.

— Я не сержусь, я очень благодарна. У тебя замечательный, замечательный отец, Куойо. Я никогда не смогу отплатить ему за все, что он для меня сделал.

Шкура кивнул с настороженным выражением лица.

— Но ты сказал, что это были я, ты и Дуко Ригоглио, Инканто. Не думаю, что он имеет к этому какое-то отношение, и я знаю, что никуда никого не переносила. Я никогда не лгала тебе. Надеюсь, ты это знаешь.

Я сказал ей, что, хотя я не полный дурак, но ничего подобного не знаю.

— Ну ладно, может быть, раз или два, когда это было необходимо. Соврешь ли ты мне, если я задам прямой вопрос?

— Только в том случае, если это будет необходимо.

— Достаточно честно. Не мог бы ты вернуть нас обратно? Прямо сейчас?

Шкура повернулся и испуганно посмотрел на меня.

— Не знаю, — ответил я. — Возможно. Наверно.

— И я?.. — Джали взглянула на Шкуру.

— Сейчас ты красивее, — сказал он.

— Ты снова станешь тем, кем была, если только я не очень сильно ошибаюсь, — сказал я ей. — Я не могу быть уверен, но я так считаю. Шкура, ты должен помнить, что в доме, где мы остановились, жили старуха и молодая женщина.

Он кивнул.

— Старуха, предположительно, была матерью фермера и владела фермой. Ты принес ей стул, сказав, что она не должна стоять в своем собственном доме.

— Конечно.

— Возможно, я уже говорил тебе, что их обеих звали Джали. Я знаю, что сказал это Море.

Шкура кивнул:

— Все говорят, что молодую женщину назвали в честь ее бабушки.

— Это одна и та же женщина — женщина, которая идет с нами, — и инхума.

— Моя тайна! — прошипела Джали. — Ты же поклялся!

— Я поклялся, что никому не скажу, пока меня не вынудят. Теперь я вынужден это сделать. Шкура — мой сын, и ты соблазнишь его, если сможешь. Не отрицай этого, пожалуйста. Мне лучше знать.

Не дав ей времени для ответа, я сказал Шкуре:

— Честность вынуждает меня сказать, что сейчас Джали не является инхумой. Она здесь человек, точно такой же, как и мы, и, я полагаю, по той же причине. Но если мы вернемся в наш настоящий виток — я верю, что так и будет, — она снова станет такой, какой была до того, как пришла сюда. Скоро ты возьмешь себе жену, как это сделал я, когда был моложе...

Я почувствовал странное замешательство и, не имея зеркала, посмотрел вниз на свои толстые пальцы, поворачивая их туда-сюда.

— Ты выглядишь по-другому. — С бо́льшей проницательностью, чем я ему когда-либо приписывал, Шкура угадал мои мысли. — Может быть, мы все.

Я покачал головой:

— Ты не изменился.

— Ты действительно стал гораздо больше похож на моего настоящего отца. Ты выше, чем он был, и старше, но ты больше похож на него, чем раньше.

— Ты лгал, когда называл его своим сыном! Я должна была догадаться!

— Он — мой духовный сын, — сказал я Джали, — и я не лгал, хотя он сам верит, что я лгал. Я хотел сказать, Шкура, что ты скоро женишься. Я был на год моложе тебя, когда мы с твоей матерью поженились. Иди чистым к своему супружескому ложу. Так будет лучше.

— Да, Отец. — Он медленно кивнул.

Я повернулся к Джали:

— Я могу вернуть нас обратно или, по крайней мере, думаю, что смогу. Если я это сделаю, ты станешь тем, кем была. Ты хочешь, чтобы я сделал это прямо сейчас?

— Нет!

— Тогда следи за своим язычком и надень одежду, когда сможешь ее найти.

Орев проплыл над нашими головами, словно миниатюрный воздушный корабль:

— Болш мокр!

— Он совершенно прав. — Джали указала рукой, и я увидел впереди мерцание воды.

Это была могучая река, самая большая из всех, что я когда-либо видел, такая большая, что дальний берег был почти невидим. Широкая разрушенная дорога из темного камня бежала рядом с водой, которая местами перехлестывала через каменные края, делая большие темные блоки брусчатки скользкими и грязными; это напомнило мне канализацию на Зеленой. Ведомые Оревом, мы пошли по этой древней дороге, двигаясь вверх по течению, насколько я мог судить, время от времени огибая широкие провалы в потрескавшейся, изрытой колеями мостовой.

— Если бы мы вернулись, то могли бы отвезти Дуко к врачу в Бланко, не так ли? — взволнованно спросил Шкура.

— Нет! — Джали схватила его за руку. — Пожалуйста, Куойо. Подумай обо мне.

— Он старается этого не делать, — сказал я ей, — но считает свои усилия тщетными. Мы и в самом деле могли бы отвезти Дуко Ригоглио к врачу в Бланко, Шкура, — однодневная поездка для хорошо сидящего на лошади человека. Как ты думаешь, если мы вернемся на Синюю, он все еще будет ранен? Он сможет показать врачу ножевую рану?

Он удивленно взглянул на меня, потом отвел глаза.

— Мы здесь духи. Смотри. — Я протянул руку и появился мой меч с черным клинком; он плавал перед нами, пока я не дотянулся и не схватил его — и почувствовал, как он схватил меня в ответ. — Мой посох остался на Синей, — сказал я Джали, — так что, возможно, лучше иметь что-то другое.

Шкура повесил на плечо карабин, с которым охранял наших пленников, и тронул меня за руку:

— Если ты можешь это сделать, Отец, разве ты не можешь исцелить Дуко?

— Сомневаюсь, но я попытаюсь.

Ригоглио, должно быть, услышал нас; я видел, как он оглянулся на нас — к тому времени он уже шел, обняв своих друзей за плечи, — и в его глазах плескалась боль.

— Ты бы хотел, чтобы он вернулся на Синюю, — спросил я у Шкуры, — имея внутри себя раненый и истекающий кровью дух, невидимый для нас и которому мы не сможем помочь? Вот что случилось с некоторыми наемниками, которые сражались за меня в Городе инхуми.

— Я ничего не понимаю, Отец.

— Очень может быть, что никто не понимает. — Я заговорил еще тише. — Я хотел отвезти нас на Зеленую, где живет Сухожилие. Я хотел снова увидеть его, как и сейчас, и хотел, чтобы все — особенно ты и Дуко Сфидо, а также Мора и Эко, появившиеся по воле провидения, — увидели, что такое настоящее зло, чтобы вы могли понять, почему мы на Синей должны объединиться в братство, прежде чем наш собственный виток станет тем, чем уже является Зеленая.

Я замолчал, заставив себя подумать о том, что сам только что сказал.

Глава двадцать вторая БАРБАКАН И МЕДВЕЖЬЯ БАШНЯ

Пока я сидел здесь и размышлял, как начать следующую часть моего отчета, Шкура и Джали вошли вместе. Я попросил их подвести итог тому, что мы видели и сделали.

— Я узнала, почему женщины плачут, — сказала Джали, а Шкура добавил: — Мы отвезли Дуко умирать домой.

Я не мог бы сделать лучше, и, честно говоря, большинство моих идей были хуже. «Мы побывали на холме с разрушенными посадочными аппаратами» — пожалуй, самая лучшая из них, но она меня не удовлетворила.

Отнюдь нет.

Чтобы узнать их мнение, мне пришлось объяснить, что я делаю, и показать свою рукопись — на сегодняшний день больше шестисот листов, причем обе стороны каждого листа исписаны почерком настолько мелким, насколько перья Орева и я можем это сделать.

— Птиц помочь! — гордо сообщил он Шкуре. — Помочь Шелк! — И я объяснил, что он дарит мне любые крупные перья, которые случайно выпадают у него из крыльев и хвоста.

— У меня был для него насест в моей спальне в Гаоне, и, так как он оставил меня почти на год, я завел привычку пользоваться его перьями, которые подобрал с пола. Видишь ли, я скучал по нему и не хотел, чтобы женщины, которые приходили подметать, вытирать пыль и так далее, выбросили их. Я держал их в своем пенале, потому что никто не был бы настолько глуп, чтобы выбросить перья из пенала, даже если бы он лежал открытым.

— Конечно, — ответил Шкура.

— После этого мне показалось разумным заострить их своим маленьким ножичком, что я и сделал, ломая голову над одним из юридических вопросов, которые мне предстояло решить. А потом... — я замолчал, слишком поздно.

— Неужели ты смутился из-за меня? — спросила Джали. — Это правда, что я не умею читать и писать, но я этого не слишком стыжусь. Если захочешь унизить меня, попроси приготовить еду.

— Нет, просто то, что я собирался сказать дальше, прозвучит очень высокомерно. Мать Шкуры и я написали отчет о жизни патеры Шелка — вплоть до того момента, как мы расстались с ним. И мне казалось, что, составляя отчет о своих поисках Шелка — а именно этим я здесь и занимаюсь, или, во всяком случае, мне нравится говорить себе, что я занимаюсь, — я продолжаю тот отчет. Поэтому я начал с письма из Паджароку и рассказал о встрече с некоторыми важными людьми из нашего города, о необходимости новых сортов кукурузы и так далее. Кстати, я принес немного семян из Витка и собрал еще больше в Гаоне.

Так что, Шкура, нам на самом деле нужен не способ вернуться в Виток, а более эффективные способы обмена товарами и информацией между собой. Если бы все города здесь, на Синей, поделили между собой растения и животных, которых они привезли на своих спускаемых аппаратах, многое из расхищенного за триста лет можно было бы восстановить.

— Неужели люди наверху, в Витке длинного солнца, все это время спускались в те туннели, о которых говорила мама? — спросил Шкура. — А ты откуда знаешь?

— Я не знаю. Я знаю только то, что прошло около трехсот лет с тех пор, как Виток покинул виток Короткого солнца. На самом деле чуть больше трехсот пятидесяти — триста пятьдесят пять или что-то в этом роде. Я довольно небрежно предположил, что грабеж аппаратов начался сразу же после начала путешествия, что на самом деле маловероятно.

Шкура почесал ухо:

— Если это было триста лет назад или около того…

— Да?..

— Я подумал о старом доме Дуко. Где я стрелял в человека, который нанес ему удар ножом?

— Омофага[106], — подсказала Джали. — Так его назвал тот первый человек, которого мы встретили у реки.

Он казался вполне заурядным человеком, хотя мы посчитали его фантастически одетым. Он увидел, что руки нашего пленника связаны, а ноги в путах, и спросил, не ведем ли мы его к пельтастам[107]. Поскольку я понятия не имел, кто это может быть, я спросил, что они с ним сделают.

— Перережут ему глотку и бросят в реку. — Незнакомец рассмеялся, видя, что наш пленник понял его.

Я предположил, что его арестуют и будут судить за то, что он ударил ножом нашего товарища.

— Он омофаг, сьер. Что толку от всех этих процедур? С таким же успехом вы можете убить его сами и избавить от него весь город. Кстати, откуда вы родом?

Терцо, Морелло и Сфидо назвали Солдо, Мора и я — Бланко, а Шкура — Новый Вайрон.

— Никогда о них не слышал. Они ведь на юге, верно?

С находчивостью и остроумием, удивившим и обрадовавшим меня, Шкура сказал:

— Мы так не думаем.

Незнакомец пристально смотрел на Джали:

— Если такие женщины, как эта, там не носят одежду, я бы хотел пойти туда, где бы это ни было.

Она улыбнулась ему и облизнула губы.

— Эти пельтасты... — громко произнес я, чтобы привлечь его внимание. — Они вершат здесь правосудие и следят за соблюдением законов?

— Это солдаты, сьер. Видите ли, автарх увольняет их со службы, когда они уже достаточно повоевали и устали от этого. Они возвращаются, чтобы набрать новых людей и обучить их, а тем временем они заставляют нас уважать себя, собирая налоги и пошлины, разгоняя мятежников и все остальное.

— Я понимаю. Где мы можем найти их, а также врача?

— Здесь? — Он покачал головой. — Вы не можете, сьер. В этой части города уже очень давно почти никого нет.

— И как давно? — спросил я. Мы снова двинулись в путь, и он вместе с нами, краем глаза наблюдая за Джали.

— Не могу точно сказать, сьер. — Он указал вверх по реке. — Видите, вон там торчит белый дом? Выглядит так, словно он в воде или около нее?

Я покачал головой.

— Я вижу его, Отец, — сказал Шкура. — Он, должно быть, лигах в трех, по крайней мере.

— Четырех, — объявил Эко. — Четырех, если напрямик.

— Моего деда, — объявил незнакомец. — Он жил там до самой смерти, и это было... — он сделал паузу, прикидывая. — Шестьдесят с лишним лет назад. Он был одним из последних, и, когда он ушел, бабушка переехала к нам. Люди говорят, что город теряет улицу каждое поколение. Я не говорю, что это правильно, но близко. Пять или шесть улиц за сто лет, в зависимости от обстоятельств. За какое же время обезлюдили улицы в округе? Я не могу сказать точно, но должно быть очень долгое.

— В лиге семь тысяч шагов, — пробормотал мне Сфидо. — Судя по тому, что я здесь видел, улицы разделяют семьдесят или восемьдесят двойных шагов. Скажем, сто, на всякий случай. Если Эко прав в своей оценке, четыре лиги, то упадок начался примерно две с половиной тысячи лет назад. Если прав ваш сын, то три четверти из них, то есть тысяча девятьсот, если только я не ошибся.

Мора посмотрела на Дуко Ригоглио, потом на меня и подняла брови.

Я кивнул:

— Как бы ни были стары эти дома, я не могу поверить, что они такие старые. Без сомнения, скорость, с которой их покидали, в свое время была намного выше; но если мы примем оценку Куойо и погрешность составит пятьдесят процентов, то им все равно примерно тысяча лет.

Джали взяла незнакомца за руку и пошла рядом с ним:

— Я подумала о городе, который мы оба знаем, Раджан.

Я кивнул.

— Он не совсем заброшен. Рабы немного ремонтируют старые здания, когда мы... когда их заставляют.

Орев приземлился на некотором расстоянии:

— Долг путь! Идти быстр.

— Он говорит, что мы должны поторопиться, — перевел я для остальных. — Если нам придется пройти хотя бы две лиги, прежде чем мы сможем найти врача, он совершенно прав.



 

Хотя я считал себя достаточно здоровым, чтобы путешествовать, я обнаружил, что очень устал после короткого дня езды. Мы остановились на ночлег, когда было еще довольно светло. Шкура воспользовался этим и строит для нас — точнее, для меня, поскольку ясно, что его заботит мое самочувствие, — небольшое укрытие из палок и сосновых веток. Я уверен, что мы все еще находимся на территории Бланко.

Пока мы ели, я прочитал ему то, что написал перед тем, как мы покинули заброшенный фермерский дом, ибо я надеюсь вдохновить его в конце концов прочитать весь отчет, и для этого ему не будет вредно узнать, что он сам время от времени появляется в нем. Он очень заинтересовался Городом инхуми и задал много вопросов, на некоторые из них мне было очень трудно ответить.

— А сколько ему лет? — Это было уже во второй раз.

— Как я уже сказал, у меня нет ни малейшего представления, хотя он наверняка очень древний. Есть деревья, которые мы здесь назвали бы большими, растущие из боков многих башен.

— Настоящему большому дереву должно быть сто лет. Примерно. Если его срубить, можно сосчитать кольца.

Я согласился.

— Скажем, прошло сто лет, прежде чем одно из них пустило корни...

— Много сотен. Эти башни были построены Соседями, которые строили гораздо лучше, чем мы, люди.

— Ты имеешь в виду Исчезнувших людей?

Я кивнул, наблюдая за ним, пока сам зачерпывал ложкой приготовленное мной рагу. У нас достаточно серебряных карт для наших нужд, и мы смогли купить баранину, репу, муку, масло, яблоки и соль на ферме, мимо которой проезжали.

— Откуда ты так много о них знаешь?

Я еще раз кивнул, указав на эту рукопись:

— Все здесь. Потребуется утомительный вечер, чтобы рассказать тебе все, Шкура, и в конце концов ты обнаружишь, что я на самом деле почти ничего не знаю, хотя я не раз говорил с Исчезнувшими людьми.

— Они построили этот город на Зеленой? А потом ушли и отдали его инхуми? Почему?

— Потому что предпочли отказаться от него — отказаться от обоих этих витков, — чтобы не жить с инхуми, как живем сейчас мы.

— Почему? — повторил он.

Я покачал головой.

— А ты разве не знаешь? — Он поставил свою миску и внимательно посмотрел на меня через наш маленький костер.

— Нет. Я думаю, что мог бы высказать догадку, но догадки мало что значат.

— И все-таки я хотел бы ее услышать.

Я снова покачал головой.

— Хорошо. — Он поднял свою миску. — Это довольно вкусно. А что это за острая штучка?

— Имбирь.

— Здесь ты его не найдешь.

— Я нашел его в своей сумке, так как привез из Бланко, когда мы с Дуко Сфидо уходили из него с нашими труперами. Мне порядком надоела лагерная еда, когда я был в холмах с генералом Инклито, поэтому я купил в Бланко некоторые специи и взял их с собой — имбирь, красный перец, базилик, душица и некоторые другие.

— Ты очень мало ешь. Пока я был с тобой, ты почти ничего не ел.

— Я ем слишком много. Я постоянно стараюсь — возможно, мне следовало бы сказать, что я стараюсь постоянно стараться — держать себя в узде.

— Мой отец мог бы сказать подобное о специях, а вот об этом — нет. Ты любишь рыбу?

Я улыбнулся:

— Чересчур.

— А чем бы ты ее приправил?

— Лимонным соком и черным перцем, я полагаю; но здесь, кажется, ни у кого нет черного перца. У нас в Гаоне были лимоны, но не думаю, что видел хоть один в Бланко.

— Дома. Предположим, мы находимся на Ящерице.

— Морской водой и уксусом. — Я пожал плечами. — В какой-то степени это зависит от сорта рыбы. Жир или масло для той рыбы, которую мы называли белой форелью, хотя на самом деле это была не форель, конечно. Она имеет тенденцию оставаться сухой независимо от того, как ее готовить. — Я услышал, как его ложка заскребла по дну миски, и добавил: — Если хочешь, в кастрюле есть еще немного.

— Я бы предпочел, чтобы доел ты.

Я покачал головой.

После этого мы некоторое время сидели молча, и я начал просматривать то, что уже написал.

— Знаешь, иногда мне кажется, что ты действительно мой отец.

— Так оно и есть.

— Иногда ты говоришь как он, а иногда нет, но он всегда писал. Он целыми днями работал на нашей фабрике, вечером ужинал, а потом писал, пока остальные разговаривали или играли в игры. Иногда он вставал, когда было еще темно, и писал до восхода солнца, а потом выходил и работал.

— Я писал историю патеры Шелка, — объяснил я. — Его жизнь, насколько я ее знаю. Когда я вспоминал что-то свежее во время работы или когда просыпался, мне хотелось записать это, пока впечатление было еще живым. Не забывай, что твоя мать тоже писала — даже больше, чем я.

— В основном она делала чистые копии того, что написал ты.

— Она знала многое, чего не знал я, — например то, что было сказано на последней встрече патеры Шелка с советником Лори, — и не раз предлагала идеи и подходы, о которых я не думал.

— Я когда-нибудь называл тебе имя моего отца? Или мамы?

Я снова поднял плечи и позволил им упасть:

— Не помню. Да и какая разница?

— Я помню, как говорил тебе, что у меня есть брат по имени Сухожилие и брат-близнец, и поскольку я рассказал о нем, то, наверно, сказал, что его зовут Копыто.

— Может быть, и так. Это вполне вероятно.

— Только я, кажется, не упоминал ни имени Матери, ни Отца.

— Твою мать зовут Крапива. Меня — Рог.

Шкура наложил себе в миску остатки рагу:

— Ты действительно мой отец, не так ли? С тобой что-то случилось, и теперь ты выглядишь по-другому.

Счастье, которое я испытал в тот момент, действительно неописуемо; мне удалось сказать что-то вроде «Вот именно, сынок», но я не могу точно сказать, что это было. Я мог бы сказать: «Сын мой». Возможно, сказал.

— В том другом месте ты был гораздо больше похож на него.

Я кивнул:

— В караульном помещении барбакана было зеркало — я думаю, стражники пользовались им, когда брились. Разве ты не понял, когда увидел меня там, на витке Красного солнца, что твои поиски увенчались успехом?

— Джали выглядела там настоящей женщиной.

— Она и была настоящей женщиной, — сказал я ему. — Там.

— Плохой женщиной.

— Потому что пыталась соблазнить тебя? Ты должен понять, что она занималась подобными вещами большую часть своей жизни, завлекая мужчин и обещая гораздо больше, чем она когда-либо могла им дать. Например, она никогда не позволяла мужчинам видеть себя обнаженной, как это делали мы, и даже близко не подпускала их, когда стояла в ярком свете. Но когда мы оказались на витке Красного солнца, все, что она так долго изображала, стало правдой; неудивительно, что у нее закружилась голова. Попробуй поставить себя на ее место.

— Логично.

— Соблазнить тебя было бы дурным поступком, и это плохо отразилось бы на твоем моральном и эмоциональном равновесии, но она этого не понимала. Она знала только, что на самом деле может дать любовь, которую изображала для десятков мужчин. Надеюсь, я достаточно ясно выразился.

— Значит, она не такая уж плохая?

Я покачал головой:

— Она — злое создание, как ты и говорил.

— Ты говорил так, будто она была твоей подругой, но она уходила ночью, вылетая...

— Летать хорош! — Мне показалось, Орев почувствовал, что слишком долго не принимал участия в разговоре.

— ...из окна своей комнаты, чтобы пить человеческую кровь. Она так и сказала. Она мне так и сказала.

— Неужели? Я не знал. Я, конечно, знал, что она это делает, но не знал, что она тебе призналась.

Шкура выглядел смущенным:

— Это было уже после того, как мы вернулись.

— Я понимаю. Она чувствовала себя обязанной объяснить тебе, что ее природа восстановилась.

Он не мог встретиться со мной взглядом:

— Да.

— Серьезное разочарование.

Он ничего не ответил и, покончив с едой, встал и начал строить это маленькое укрытие.



 

Мы остановились перед болотом. Шкура говорит, что он знал о нем, но надеялся, что лед будет достаточно толстым и мы сможем его пересечь. Это не так, и нам придется идти в обход. Довольно длинный путь, говорит он. Там бродит огромный мужеубийца — на двух ногах, как человек, — зеленый и бесшумный, с клыками длиннее и толще руки сильного мужчины; но он ищет только меня, и только тогда, когда я не ищу его.

Сегодня вечером мы говорили о Соседях. Я рассказал Шкуре о развалинах на острове и о том, как я упал там в яму, и сказал:

— Ни одна стена не была выше моей талии.

— Ты сказал, что на Зеленой есть башни, которые поднимаются выше, чем посадочный аппарат.

Я кивнул:

— Да, есть.

— Когда мы говорили о деревьях, растущих из стен, ты сказал, что Исчезнувшие люди строили лучше, чем мы.

— По крайней мере, лучше, чем мы сейчас.

— Значит, то место на острове опустело очень давно.

Я попытался прочитать его взгляд, как он попытался прочитать мой — попытался узнать, как много он знает, и догадаться, о чем он догадывается.

— А что с ними случилось?

Я уставился на болото. Это длилось не более нескольких секунд, но передо мной, казалось, встал весь Виток красного солнца: голодный, злобный омофаг; кладбищенские ворота, сквозь которые просачивались клочья тумана, словно заблудшие духи; глупый, суровый стражник перед ними, представлявший нашу единственную надежду на лечение Ригоглио и правосудие.

Конечно, мы не говорили все сразу, хотя это должно было показаться именно так. Сам Ригоглио был почти слишком слаб, чтобы говорить, кучер почти не разговаривал с тех пор, как мы приехали, и, мне кажется, Эко и Терцо держались спокойно. Шкура и Джали тоже, возможно, но Мора, Сфидо и я болтали как обезьяны.

Стражник, казалось, не слышал ничего из того, что мы говорили, но направил на меня свое длинное оружие, которое не было ни пикой, ни копьем, хотя напоминало оба:

— Вы, что, палач?

— Что?

— Я спрашиваю, вы, что, палач? Вы состоите в их гильдии? — Он дернул головой, указывая на что-то более далекое, чем кладбище, камни которого покрывали широкий склон холма позади него.

Я сказал «Нет» не столько для того, чтобы отрицать это, сколько потому, что не понял его.

— Башня Матачинов?

Я покачал головой и сказал, что никогда не слышал о таком месте.

— У вас есть этот меч, — он указал на него, — и эта одежда.

— Да, но я здесь чужой.

— Дуко ударили ножом, — сказал Морелло и выразительным жестом указал на рану. — Мы перевязали его, но он потерял слишком много крови.

Охранник кивнул; если он и понял, то по его лицу этого не было видно.

— Ему нужен врач, — заявила Мора.

— Или тюремщики, у которых хватит ума позволить ему умереть, — добавил Сфидо.

Морелло возмутился, и Шкура встал между ними.

— Если наш Дуко умрет, он тоже умрет! — выпалил полковник Терцо и бросил на омофага взгляд, полный ядовитой ненависти.

Глаза Моры вспыхнули:

— Ты здесь не начальник!

— Тогда свяжи мне руки и сама неси Ригоглио. Я говорю, что, если Ригоглио умрет, он умрет!

Эко зарычал. Его рука легла на рукоятку меча.

— Я скорее отпущу его, — сердито сказала Мора Терцо, — чем позволю тебе убить его. Я скорее верну ему его нож и позволю ему убить тебя.

Охранник крикнул, требуя тишины, Орев каркнул: «Нет речь!» — и Джали захихикала.

— Никто никого не убивает. — Охранник направил свое странное оружие на омофага. — Пока я не отдам приказ.

— Хорошо сказано, — сказал я ему.

— А вы... где ваш меч?

Я показал ему пустые руки:

— У меня его нет.

Ригоглио поднял свою большую голову, как будто она была слишком тяжелой для него:

— Наш друг — колдун, стрего. Как видите.

— Давайте на этом закончим! — Охранник поманил Джали к себе. — Ты с ними?

— Хочешь, чтобы я была?

Он уставился на нее, словно не в силах придумать ответ, и выругался монотонным шепотом.

— Нет смерть! — Орев разговаривал с Ригоглио, и я наклонился, чтобы послушать его, понимая, что Орев услышал что-то, чего не слышал я.

— Не надо меня жалеть, Инканто. — Я едва мог разобрать слова. — Мне уже всё равно.

Сфидо спросил меня:

— Разве вы не можете вдохнуть в него новую жизнь?

Я снова покачал головой:

— Я уже пытался. Я думал, вы хотите его смерти.

— Да. Но я хочу, чтобы он встал перед стеной и ему вышибли мозги.

Охранник снял свой военный плащ и отдал его Джали:

— Надень его. Надень его сейчас же.

— Красный — хороший, волнующий цвет, не так ли? — Она накинула его на плечи и широко расправила, поставив одну ногу на цыпочки и согнув колено. — Ты можешь сделать для меня зеркало, Раджан?

— Может быть, могу, — сказал я ей. — Но не буду.

— Тебе и не нужно. Я вижу свое отражение в его глазах. Можешь посмотреть, — сказала она охраннику. — Вперед. Можешь даже потрогать меня, если ты милый.

На мгновение я испугался, что Шкура может выстрелить в него. Вместо этого его голос вывел меня из задумчивости:

— Отец?

— Да. Что это?

С болота поднимался туман, похожий на тот, который поднялся с реки, когда в тот вечер в Витке стало холодно. Я вспомнил, как Крапива видела призраков, поднимающихся из озера Лимна в то последнее лето, когда они с родителями отдыхали там.

— О чем ты думал, Отец?

— Туманы и дымка. Они почти так же нематериальны, как тени, Шкура. И все же они могут соединить наши переживания железными узами.

Проследив за моим взглядом, он тоже посмотрел на болото. Там пролетела одинокая птица, и на мгновение мне показалось, что это Орев, но она полетела дальше, намереваясь, как и я, вернуться в свое гнездо.

— Был белый морской туман, — сказал я Шкуре, — гораздо более густой, чем этот, когда мы с Крайтом отправились на баркасе искать Саргасс.

— А это еще кто?

— Певица, которую мы с полковником Терцо иногда слышим.

Он снова замолчал, и я тоже, вспоминая ласки двух губ и одной руки.

Наконец:

— Отец, могу я задать тебе важный вопрос?

— Конечно.

— Тебе он покажется довольно глупым. Возможно, так и будет. Но для меня это все равно важно.

— Я понимаю, сынок.

— Когда... иногда ты ведешь себя так, будто мои вопросы не очень важны.

Я кивнул:

— Иногда ты спрашиваешь меня просто из любопытства или когда я погружен в другие мысли. У меня есть претензии к тебе, Шкура, так же как и у тебя ко мне. Возможно, нам следует быть более терпимыми друг к другу.

— Я постараюсь. Вот мой вопрос, Отец. Когда ты был в моем возрасте, ты понимал, в каком витке живешь? Что ты живешь в Витке длинного солнца?

— Когда я был в твоем возрасте, Шкура, я уже не жил там. Твоя мать и я были женаты, родился твой брат Сухожилие, и мы были здесь, на Синей. — Воспоминания о борьбе и отчаянии вытеснили золотые дни. — Мы еще не жили на Ящерице, но были здесь.

Шкура начал было говорить, но я поднял руку:

— Что касается твоего вопроса... В твоем возрасте я не понимал ни Витка длинного солнца, ни этого, в котором жил тогда. И все еще не понимаю. Я, наверное, понимаю больше, чем ты. Возможно. Но я не понимаю всего. Ты думаешь, что я пытаюсь скрыть от тебя свои знания.

— Я знаю, что это так, Отец. — Его тон был твердым и немного сердитым.

— Я уже многое тебе рассказал. Многое из того, на что ты обращал мало внимания, и многое из того, что ты отвергал, потому что это не соответствовало твоим предрассудкам.

Нехотя:

— Иногда.

— Как скажешь. Когда я был моложе, чем ты сейчас, Шкура, и жил в Витке, мой отец пытался научить меня всему, что касалось его лавки и ее дел. Он продавал бумагу, перья, чернила, карандаши, бухгалтерские книги и тому подобное. Я знаю, что уже говорил тебе об этом.

— Да, Отец.

— Я затыкал уши. С тех пор я часто жалел, что не слушал его с величайшим вниманием. Видишь ли, он хотел, чтобы я управлял его магазином, когда он состарится. Я твердо решил не заниматься этим. Временами, когда я чувствовал, что полностью завладел твоим вниманием, я пытался рассказать тебе то, что я знаю, так, чтобы ты мог вспомнить это через много лет.

— Сейчас я слушаю тебя, Отец. На самом деле.

Я тоже прислушался, как и минуту или две назад, когда замолчал. В основном я пытался услышать любой звук, который мог бы возвестить о возвращении Орева, но слышал только фырканье и топот одной из наших лошадей, а также медленное биение крыльев, более широких и мягких, чем у Орева.

— Ты не собираешься сказать мне что-нибудь?

— Возможно. Шкура, есть один вопрос, очень важный вопрос, о котором я не могу говорить. В прошлом я пытался сменить тему, когда ты слишком близко подходил к нему, и, наверное, сделаю это снова.

— Ты понимаешь, что такое Исчезнувшие люди. Я знаю, что ты понимаешь.

— Нет.

Он не обратил на это внимания:

— Мне кажется, что они — ключ к разгадке. Если бы я только мог понять их, я бы понял все, даже то место, куда мы ходили, когда ты думал, что мы едем на Зеленую. Только это не была Зеленая, верно?

Я покачал головой.

— И что же это было?

— Дуко Ригоглио сказал, что это был Виток короткого солнца, тот самый виток, из которого его давным-давно силой вытащили, чтобы посадить на борт Витка. Посадить на борт Витка длинного солнца, я должен был сказать.

— Но это было слишком давно, Отец. Ты сам так сказал. Тысячи лет.

Я кивнул:

— Так я сказал, так оно и есть. Вот почему я не буду называть его Витком короткого солнца.

Его следующий вопрос удивил меня:

— Как ты думаешь, они похоронили его на том большом кладбище?

— Ригоглио? Нет.

— Они сказали, что похоронят.

— Тогда они это сделали.

Стражник запер ворота, сказав, что делает нам одолжение:

— Я мог бы проводить вас коротким путем, там есть пролом в стене, и я знаю, как его найти.

Я заметил, что, в конце концов, длинная дорога часто бывает самой короткой.

— Только нам пришлось бы пройти через Старое Подворье и подняться на барбакан сзади. Это не совсем обычное дело. — Он замолчал. — Некоторые из тех, что вошли в Старое Подворье, так и не сумели выйти, если вы понимаете, что я имею в виду. А теперь пошевеливайтесь, все вы.

Я шел рядом с ним, Шкура прямо перед нами:

— Вы ведете нас к врачу?

— К лохагу[108].

— Ваш офицер?

Он кивнул:

— А как ее зовут? Ту, что с моим плащом?

— Джали.

— Джали! Возвращайся сюда!

Она улыбнулась:

— Ты боишься, что я собираюсь убежать?

— Ты далеко не уйдешь, но и потом от тебя не будет никакой пользы.

Шкура бросил на него взгляд, который, как я надеялся, стражник не заметил.

— То, что ты надела — мое, и, значит, ты моя. Поняла меня? Ты не с остальными, ты отдельно.

— И твоя. — Она заняла позицию слева от него (я сам был справа) и взяла его под руку.

Это была долгая и утомительная ходьба, и мы все уже устали. Дуко Ригоглио потерял сознание. Его друзья несли его до тех пор, пока уже больше не могли нести; тогда стражник остановил повозку и приказал кучеру отвезти всех нас к барбакану — низкому, хмурому, толстостенному форту, построенному на арках над сухим рвом.

— Мы похороним его там. — Стражник ткнул большим пальцем в сторону кладбища. — Не здесь, наверху. Поближе к реке.

Я покачал головой:

— Он должен жить.

Но лохаг был того же мнения, что и стражник, и сказал мне, что я — мастер Гильдии палачей.

— Нет, — настойчиво сказал я. — Мы — бедные путешественники, гости. Мы добрались до вашего города только сегодня, следуя вдоль реки на север. Я никогда никого не пытал и никогда не буду пытать.

— Еще у него был меч, — сказал стражник лохагу, — только он что-то сделал с ним, когда я не смотрел. Остальные говорят, что он колдун.

Лохаг задумчиво кивнул, обмакнул перо в чернила и что-то нацарапал на клочке пергамента.

— Ему нужна кровь, — сказала лохагу Джали. — Пойми, мне все равно, будет он жить или умрет. Для меня это ничего не значит. Но ему нужна кровь. У него почти не осталось крови, это видно любому.

Лохаг поднял глаза от своего клочка пергамента:

— Ты с ними, шлюха?

— Была, но теперь я с ним. — Она указала на стражника.

— Тогда уведи ее отсюда.

Стражник повиновался.

Лохаг сделал мне знак рукой:

— Вы главный?

— Да.

— Тогда я возлагаю на вас ответственность за остальных. Вы знаете, где находится Медвежья башня?

Я совершенно искренне ответил, что никогда раньше не бывал в этом городе и понятия не имею, где что находится.

— Я пошлю с вами мальчика. — Он протянул мне пергамент. — Я написал им, чтобы они вылечили его или попытались это сделать, а остальных уложили сегодня вечером спать. Этого они заберут. — Он указал на омофага. — Он — их плата. Он умрет в яме, а это лучше, чем он заслуживает.

Я начал было протестовать.

— Он ударил ножом вашего друга, не так ли? Вы видели это?

Я кивнул.

— Тогда все в порядке. Пусть он идет драться с мастиффом.

Тогда омофаг плюнул в лохага, и стражник методично ударил его дважды — справа и сзади.

— А теперь послушайте меня, — сказал лохаг. — Ваш друг, скорее всего, умрет. Я видел больше ран, чем когда-либо хотел, и думаю, что он умрет сегодня ночью. Смотрители Медвежьей башни выбрасывают своих мертвых животных вместе с мусором. Я сказал им, чтобы они поступили с ним по-другому. Это все в том приказе, который я только что дал вам. Они похоронят его как члена своей гильдии.

Глава двадцать третья ПОЧЕМУ ИНХУМИ ПОХОЖИ НА НАС?

— Отец?

Я поднял глаза на Шкуру, почти ожидая увидеть каменные стены и тлеющие светильники караулки. Вместо этого за его спиной простирались безлюдные пространства болота, зловеще освещенные светом звезд и ярким сиянием Зеленой.

— Почему Исчезнувшие люди умерли здесь раньше, чем там?

— На Зеленой, ты имеешь в виду?

— Угу. Ты смотрел на нее только что.

— Да, смотрел. Из-за бесчинств инхуми.

Запыхавшийся голос из тени за нашим костром произнес: «Вижу, я как раз вовремя», и обе лошади испуганно заржали.

Я сделал знак Шкуре:

— Займись нашими лошадьми, сынок. Они убегут, если не будут хорошо привязаны.

Джали шагнула в круг света, отбрасывая назад красновато-коричневые длинные волосы, которые не были ее собственными:

— Не имеет значения, Шкура. Я буду держаться от них подальше.

— Иди. — Я снова сделал ему знак, и она хихикнула.

— Ты была достаточно близко, чтобы напугать их дважды. Зачем ты пришла?

— Ты же знаешь.

Я покачал головой.

— Чтобы завершить образование твоего сына.

— Мне следовало бы убить тебя, а не приглашать сесть. — Я снова прислушался — на этот раз к Шкуре, который говорил с лошадьми, чтобы успокоить их.

— У тебя есть игломет?

— Если бы и был, я бы тебе не сказал.

— Полагаю, что нет. Ты же не собираешься меня убивать. На самом деле.

Я пожал плечами:

— Возможно. Возможно, нет.

— Тебе не все равно, что думают твои боги, и ты знаешь, что во мне есть человеческий дух.

— Украденный.

— Я была одной из вас, когда мы приехали в то место, в тот старый, прогнивший город.

Шкура присоединился к нам:

— Там, где умер Дуко?

Джали кивнула:

— Они лечили его травами и всякой всячиной, когда ему требовалась кровь. Я им сказала.

— Ты — признанный эксперт, — сказал я, — но они не могли этого знать.

— Что ты здесь делаешь? — спросил ее Шкура. — Ты пойдешь с нами?

Она улыбнулась, плотно сжав тяжелые алые губы:

— Я могу.

— Всю дорогу до Нового Вайрона?

— Дальше, я надеюсь.

— Я не буду делать то, что ты хочешь, — решительно сказал я ей, и Шкура перевел озадаченный взгляд с меня на нее и обратно.

— Я бы хотела показать тебе Зеленую, — объяснила ему Джали. — Это виток, на котором я родилась и выросла, точно так же, как твой отец родился и вырос на том маленьком белом пятнышке, которое он иногда пытается тебе показать.

— Витке длинного солнца? Я его уже видел. Могу я задать тебе один вопрос, Джали, пока ты здесь? — Он дождался ее кивка. — Я хотел бы спросить и тебя, и отца, обоих.

— Да. — Ее интонация ответила на вопрос, который Шкура еще не задал, и она одарила его улыбкой с поджатыми губами, скрывавшей ее беззубые десны.

— Почему трупер, следивший за воротами кладбища, избил тебя? Я не знаю его имени.

— Бадур. — На мгновение ее глаза остановились на чем-то далеком. — Мы поссорились, Шкура. Мужчины и женщины часто так делают. Спроси об этом своего отца.

— Я сомневаюсь, что ты спросишь, Шкура. Но если бы ты спросил, я бы сказал тебе, что ссоры мужчин с женщинами и женщин с мужчинами ничем существенным не отличаются от ссор мужчин с другими мужчинами и женщин с другими женщинами. Всякий раз, когда мужчина и женщина начинают спорить или драться, глупцы быстро объясняют это различиями между полами. Половые различия гораздо меньше, чем им хотелось бы верить, и те различия, которые являются реальными, имеют тенденцию не столько способствовать раздору, сколько предотвращать его.

Он медленно кивнул.

— Различия между инхумой, такой как Джали, и человеческой женщиной — Морой, например, — гораздо глубже, чем между мужчиной и настоящей женщиной. Ты когда-нибудь видел клыки инхумы? Или инхуму?

— Нет, Отец. — Он помолчал. — Я бы с удовольствием.

— Ну, мои ты не увидишь! — сказала ему Джали.

— У нас, людей, тоже есть клыки, в некотором смысле. Мы обычно называем их глазными зубами, потому что они берут начало под слезными протоками. — Я растянул губы и прикоснулся к маленьким, слегка заостренным зубам, которые носят это имя. — Однако нас не беспокоит, когда их видят другие. Клыки у инхумы полые, как у гадюки; но вместо того, чтобы впрыскивать яд, как это делает гадюка, инхума впрыскивает слюну, которая удерживает кровь от свертывания, а затем пьет кровь. Я уверен, что тебя когда-нибудь кусала пиявка. Их было очень много вокруг озера Лимна, когда я был молод; здесь их тоже много, и они гораздо больше.

Шкура снова кивнул и указал на болото.

— Меня укусили прямо здесь. Тогда у меня еще не было лошади, и я нанял человека, чтобы он перевез меня на своей лодке. — Он сглотнул и глубоко вздохнул. — Говорили, что Шелк здесь. На этой стороне. Это было то, что я слышал, и я знал, что ты пошел искать его, Отец. Вот я и подумал, что ты можешь быть с ним.

Я покачал головой.

— Во всяком случае, именно поэтому я и перебрался на эту сторону. Я дал ему кое-что из того, что привез из дома, и он перевез нас через болото. Это заняло два дня.

— И по дороге тебя укусила пиявка.

— Да, большая синяя пиявка. На ощупь она была мягкой и скользкой, но очень сильной.

Я улыбнулся, или, по крайней мере, попытался улыбнуться:

— Это удивительно хорошее описание инхуми. Когда ты узнаешь их так же хорошо, как я, ты поймешь справедливость моего замечания.

— Это и есть твоя благодарность за мое гостеприимство? — прошипела Джали.

— Да, по существу. Попытка не дать кому-то стать еще хуже, чем она уже есть.

— Я снял ее, — продолжил Шкура, — и место на ноге сильно кровоточило. Инхуми такие же, разве ты не об этом говоришь? Они похожи на пиявок?

— Гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд.

— Только они могут летать, не так ли? Так все говорят.

Я кивнул.

— Пиявки не могут, и люди тоже, разве что в посадочном аппарате или еще в чем-нибудь. Но нам бы очень хотелось. — Он посмотрел на Джали. — Ты можешь мне показать?

Она покачала головой.

— Я понимаю насчет зубов, но летать, должно быть, чудесно. Я не хочу посмеяться над тобой или что-то в этом роде.

— Нет!

Он снова повернулся ко мне:

— Я видел это, но только издали. Они похожи на летучих мышей?

— Отчасти.

— Только их крылья двигаются не очень быстро, наверное потому, что они намного больше. Держу пари, на Зеленой ты видел их полет вблизи.

— И здесь. Я знаю, что упоминал при тебе Крайта. Однажды он взлетел, когда я был так близко, что я мог бы до него дотронуться, потому что он был очень напуган.

— Тобой! — сплюнула Джали.

— Нет. Я дал ему слишком много поводов бояться меня, но в тот момент он боялся не меня.

— Ты можешь мне сказать, из-за чего этот солдат побил тебя? — опять спросил Шкура.

— Я... — Она замолчала, бросив на меня быстрый взгляд. Ее лицо, которое она сама себе вылепила и нарисовала, в свете костра выглядело не столько красивым, сколько сердитым.

— Можно мне ему сказать? — спросил я. — Чтобы помочь завершить его образование, как ты говоришь. Ему было бы полезно об этом узнать.

— Ты и сам этого не знаешь!

— Конечно, знаю. Я видел твоего трупера. Ты сказала, что его зовут Бадур, не так ли? В Медвежьей башне, как и тебя с твоими синяками. Видишь ли, я стараюсь быть вежливым. Я не давал себе клятвы хранить эту тайну.

— Тогда скажи мне, Отец. Похоже, мне следует об этом знать. Ты сам так сказал.

— Я сделаю это, если Джали не захочет... или если она попытается обмануть тебя.

Она сплюнула в огонь:

— Какой же я была дурой, что пришла сюда!

— Тогда иди. Никто не держит тебя здесь против твоей воли.

— Я умею летать. Но я не твоя собачка и не буду делать свой маленький трюк только потому, что ты мне прикажешь; но я могу.

— Конечно, можешь. Я никогда этого не отрицал. Как и Шкура, я завидую этой твоей способности.

— Может быть, я сумею найти дорогу через болото. Это было бы очень полезно для вас.

Я пожал плечами:

— Сейчас этим занимается Орев. Ищет способ перебраться через болото.

— Иногда мне хочется спросить тебя и о нем, — сказал Шкура.

— Почему он выглядел так на Витке красного солнца? Потому что по духу он больше похож на человека, чем кажется, и к тому же крупнее.

Шкура покачал головой:

— Почему он сейчас с нами? Почему он был с тобой, когда мы впервые встретились? Я имею в виду, когда они сказали, что ты хочешь меня видеть, дали мне лошадь и послали к тебе. Я читал кое-что из той книги, которую вы с мамой написали. Я знаю, вы не думали, что мы читали, никто из нас. Но мы читали.

— Я польщен.

— Он был птицей Шелка. Вот что вы там написали. Любимой птицей Шелка.

Джали рассмеялась. У нее хороший смех, но тогда он показался мне неприятным:

— Разве ты не заметил, что птичка зовет его Шелк?

— Я — его хозяин, — объяснил я Шкуре. — Я кормлю его, играю с ним и разговариваю с ним; поэтому он зовет меня Шелк — так он привык называть своего хозяина. Разве ты не заметил, что он знает очень мало имен? Он называет тебя «мал», а Джали — «плох вещь».

Шкура кивнул:

— Он знает не слишком много слов, но очень хорошо обращается с теми, которые знает.

Джали встала:

— Бесполезно! Совершенно бесполезно! Я пролетела тридцать лиг, чтобы предложить дружбу и любовь. Что за дура!

Когда она исчезла в темноте, Шкура сказал:

— Интересно, куда она теперь пойдет? Обратно на ферму?

Я покачал головой.

— Думаю, законные владельцы уже вернули ее себе. — Я вздохнул и потянул себя за бороду, моя голова была переполнена мыслями. — Ты жаловался, что я недостаточно тебя учу. Если я сейчас постараюсь немного рассказать тебе об инхуми и, возможно, об Исчезнувших людях — ты, кажется, очень стремишься узнать о них, — ты будешь слушать и сохранишь это в памяти?

Он торжественно поднял руку:

— Клянусь всеми существующими богами, что я запомню каждое слово.

— Будь осторожен в своих клятвах, — сказал я ему. — Мысль о несдержанных клятвах будет преследовать тебя, когда ты станешь старше.

Сначала насчет инхуми. Они обожают заброшенные здания. Ты же знаешь, что произошло в том доме, где мы спали. Угроза войны вынудила семью оставить дом, и Джали почти сразу же переехала туда, возможно, в тот же день. Мы с Дуко Сфидо прибыли туда вместе с нашими войсками и застали ее там. Мы полагали, что она имеет право там находиться. Однажды ночью я бессознательно узнал ее, услышав ее голос, но не увидев ее лица, которое тогда было лицом беззубой старухи и очень отличалось от голодного, чувственного лица, которое я видел у нее в Гаоне.

— Они могут запросто это делать? Изменять свой внешний вид?

— Правильно. Они лепят свои черты пальцами, как скульптор лепит из куска глины, и дополняют свое мастерство косметикой. Я начал говорить, что всякий раз, когда ты наталкиваешься на, казалось бы, заброшенный дом — или что-то в этом роде — и обнаруживаешь, что на самом деле дом не заброшен, что в нем действительно кто-то живет, ты должен с подозрением отнестись к этому человеку.

— Так и будет.

— Прекрасно.

Несколько секунд он задумчиво смотрел в огонь:

— Разве Джали не может вернуться с новым лицом, притворяясь кем-то, кого мы не знаем?

— Конечно, хотя я льщу себя надеждой, что вскоре раскрою ее обман.

— А я могу? Я имею в виду, разве нет способа узнать, что она инхума?

— Нет, если только ты не видел, как она кормится или летает. — Я обдумал вопрос. — Относись с подозрением к мужчине с пудрой на лице или с чем-либо подобным, а также к женщине, которая носит больше пудры, румян и духов, чем обычно. — Вспомнив о Фаве, я добавил: — А также к ребенку, который вообще пользуется ими. Будь также осторожен с теми, кто, по-видимому, не ест или ест очень мало.

— И еще к кому-то, кого боятся животные, — предположил Шкура. — Джали напугала наших лошадей, и Орев ее не любит.

— Отлично. Прежде всего будь осторожен с теми, чьи пальцы кажутся неуклюжими, кто никогда не учился писать — или говорит, что не учился, — и испытывает трудности с простым ремонтом, завязыванием узлов или изготовлением обычных предметов из дерева. Видишь ли, руки для них неестественны, и потому их разум никогда не развивается таким образом, как у нас. Представь себе ребенка, у которого не было рук, пока он не стал достаточно взрослым, чтобы сделать себе грубые подобия.

— Ты сказал, что они похожи на пиявок. — Шкура выглядел задумчивым.

— Несомненно, сказал. Между ними, конечно, есть заметное сходство.

— Когда мы с Копытом были совсем маленькими, мы часто играли в озерцах над твоей фабрикой.

— Помню.

— Однажды мы нашли очень красивое озерцо, в котором было много красивых маленьких рыбок и пятнистых лягушек. Зеленых с синими пятнами, кажется. — Он замолчал и выглядел смущенным.

— Да. Ну и что с ними?

— Ну, пока мы смотрели на них, мы увидели одну пиявку, красную. Довольно большую. Она плыла прямо на одну из лягушек, и мы с Копытом закричали, чтобы привлечь ее внимание. Ты же знаешь, как это делают дети?

— Конечно.

— Только лягушка не обратила на нас никакого внимания, и как раз в тот момент, когда она открыла рот, я понял, что она приняла пиявку за рыбу и собирается ее съесть.

Я сказал, чтобы подбодрить его:

— Их невозможно съесть, даже Орев не может. Я полагаю, что в их слизи есть какое-то химическое вещество.

— Да. Лягушка взяла ее в рот и выплюнула, а пиявка поплыла туда, где лягушка не могла достать ее, и закрепилась на затылке. Когда мы вернулись, там была мертвая лягушка, а пиявка исчезла. Я подумал о том, что пиявки не настолько похожи на рыбу, чтобы обмануть нас. Но эта одурачила лягушку, которая решила, что это была маленькая рыбка, и она, вероятно, одурачила и рыбу. Джали дурачила меня точно так же, пока ты не сказал мне. Я думал, что в доме было две женщины, старая и молодая, но это была она одна.

Я кивнул.

— Ты сказал, что они сами делают свои руки. А не могли бы они вместо этого сделать лапы? Как у собаки или кого-нибудь еще?

— Я полагаю, что могли бы. Я никогда этого не видел.

— И тогда они смогут обмануть настоящую собаку?

— Сомневаюсь.

— Ты сказал, что собирался рассказать мне много чего об Исчезнувших людях, — сказал он мне вызывающим голосом.

— Я не могу сказать, что расскажу тебе много, потому что и сам многого не знаю. Но кое-что я расскажу, и постараюсь сделать так, чтобы это имело отношение к предметам, о которых мы говорили сегодня вечером.

Орев приземлился на ручку моего посоха, который лежал поперек моих ног:

— Птиц взад! Плох вещь!

— Не имеет значения. Ты нашел способ провести наших лошадей через болото? Или вокруг него?

— Птиц найти. — Он взъерошил свои перья и расправил крылья, чтобы казаться больше. — Идти птиц!

— Только не сейчас. Нам надо поспать. Но мы будем очень благодарны, если ты проведешь нас утром.

— Теперь, я полагаю, ты захочешь лечь спать, — сказал Шкура, — и я никогда не услышу того, что ты собирался мне сказать.

Я покачал головой, прислушиваясь к беспокойным движениям лошадей, о которых только что говорил Ореву.

— Тогда скажи мне сейчас. — Чтобы придать вес своим словам, он подбросил дров в костер.

— Я уже говорил тебе, что бесчинства инхуми изгнали Исчезнувших людей с Синей.

Он кивнул.

— А ты их видел? Я имею в виду Исчезнувших людей; я знаю, что ты видел инхуми только издалека, за исключением Джали.

— Нет, никогда. Люди говорят, что ты видел. Они говорят, что ты с ними разговариваешь и все такое. Я не понимаю, как ты мог бы это сделать, если они действительно ушли.

Я вздохнул:

— Мне уже надоело слышать, что говорят люди. Что это были за люди, и как они узнали?

— Полковник Сфидо. Я не знаю, как он узнал. Во всяком случае, он пытался кое-что выяснить у меня. Он хотел знать, как ты это сделал, но я не смог ему сказать.

— Полагаю, до него дошли слухи от наемников и от наших труперов.

— Донна Мора тоже так сказала. Когда мы все были в Медвежьей башне? «Твой отец разговаривает с Исчезнувшими людьми, называет их Соседями и в мгновение ока переносит нас на другие витки. Но ты ведь ничего об этом не знаешь, верно?» Она вроде как дразнила меня. Я сказал, что действительно не знаю, и она рассмеялась. Она мне понравилась, и она не может быть намного старше меня.

— Она моложе тебя. По крайней мере, на два года.

Шкура пристально посмотрел на меня и покачал головой.

— Если ты не веришь мне о Море, с которой ты виделся, разговаривал и делился едой, то почему же ты должен верить мне об Исчезнувших людях, которых никогда не видел?

Орев поддержал его, каркнув:

— Хорош мал.

— Да, это так. Но он скептичен и легковерен поочередно, как это обычно бывает с молодыми людьми, и очень часто скептически относится к правде и доверчиво относится к полуправде и откровенным измышлениям. Мора, как я уже сказал, значительно моложе тебя, и если бы ты мог видеть ее месяц назад, то не сомневался бы в этом. Могу ли я обременить тебя еще больше? Ты можешь быть скептиком, если хочешь, тем не менее это правда.

— Хорошо. Чем?

— Подростки — это просто те люди, которые еще не сделали выбор между детством и взрослостью. До тех пор, пока кто-то пытается удержать преимущества детства — свободу от ответственности, главным образом, — стремясь претендовать на лучшие стороны взрослой жизни, такие как независимость, он остается подростком.

Шкура уставился на пламя и ничего не сказал.

— В конце концов, большинство людей выбирают быть взрослыми или вынуждены это делать. Очень немногие уходят в детство и никогда его не покидают. Значительно большее число остаются подростками на всю жизнь.

— Я... — Он замолчал и сглотнул. — Ты хочешь сказать, что донна Мора стала взрослой, просто сказав так?

— Конечно, нет. Она не могла, потому что никто не может. Она вышла замуж, но не для того, чтобы искать нового отца, как это делают многие молодые женщины, а чтобы стать полноправным партнером Эко. Она стала новым руководителем народа Бланко единственно возможным способом: предложив свое руководство, когда оно было необходимо.

— И ты научил ее всему этому?

— Нет. Раз или два я давал ей советы. Как и Фава, я уверен. Как и ее отец. Но то, что она сделала, она сделала сама, потому что она единственный человек, который мог это сделать.

— Ты считаешь, что я еще не стал. Взрослым.

— Я считаю, что ты очень стараешься стать взрослым и скоро станешь. — Я постарался смягчить свой голос, который был почти таким же резким, как у Орева. — Несомненно, было время, когда Мора тоже очень старалась стать взрослой, хотя никто из нас этого не видел. Возможно, когда она ехала на север или томилась в плену у Солдо.

— Я должен подумать об этом, Отец. Я сделаю это сегодня ночью.

— Хорошо.

— А как это произошло с тобой? Если не хочешь, можешь мне ничего не говорить.

— Конечно. В некотором смысле взросление было навязано мне, когда я пришел в нашу четверть из схолы; но на самом деле перемена произошла в туннелях, когда мы сражались с Тривигаунтом и пытались добраться до посадочного аппарата. Мой отец остался в Вайроне — я уверен, что уже говорил тебе об этом.

— Кое-что. Продолжай.

— Но там была твоя бабушка и мои младшие братья и сестры. Как и твоя мать.

Я тоже всматривался в пламя, вспоминая. Я не видел, как горела наша четверть, поскольку в то ужасное время был на борту воздушного корабля Тривигаунта; но мне почудилось, что все же я ее видел: старые здания из коркамня, которые пылали от жара и разрушались, труперов и солдат, сражавшихся в руинах.

— Продолжай, — повторил Шкура.

— Когда мы добрались до Синей, моя мать снова захотела обращаться со мной как с ребенком, а мои младшие братья и сестры хотели, чтобы я стал одним из них, как и раньше, в Витке. Поэтому мы с Крапивой ушли от них и уговорили патеру Прилипала поженить нас. Ты должен знать, что у тебя есть тети, дяди и кузены, которых ты почти не видел.

— Конечно. И вы с мамой переехали на Ящерицу, чтобы убежать от них.

— Да, мы туда переехали. Но не поэтому. Я хотел построить фабрику, а это означало, что мне необходим хороший водопад в том месте, куда можно было бы сплавлять бревна. Кроме того, я хотел иметь невостребованную землю, так как мы не могли позволить себе купить ее. Если бы я знал, как это будет трудно... — я пожал плечами.

— А почему ты спросил, видел ли я Исчезнувших людей? Ты собираешься показать их мне?

Я не думал об этом и должен был обдумать вопрос:

— Да, если смогу. Но, если бы ты видел, мне было бы интересно узнать, насколько они похожи на людей. Когда я встречался с ними, их лица всегда оставались в тени. Но, может быть, для других это не так.

— Разве они не такие же люди, как мы, только с четырьмя руками и четырьмя ногами?

— Я очень сомневаюсь, что они выглядели точно так же, как мы, Шкура. Вне всякого сомнения, Внешний создал их из пыли этого витка, точно так же как он создал нас из пыли Витка короткого солнца — так говорится в Хресмологических Писаниях, и это доказывается тем фактом, что человеческое тело возвращается в прах после смерти, — но вряд ли есть смысл создавать нас в одном месте и снова создавать в другом. Кроме того, пыль одного витка едва ли может быть идентична пыли другого.

После этого я замолчал, вспоминая нашу ночь в Медвежьей башне, где Мора упомянула Соседей и где умер Ригоглио. Без сомнения, я просто смотрел на наш костер, как и прежде, но мне казалось, что я снова вижу Старое Подворье, темное, холодное и зловещее, далеко внизу, вижу из маленького окошка маленькой комнаты, которую Предводители Медведей отвели для Шкуры и меня. Напротив стояла башня палачей, о которой меня предупреждали даже Предводители Медведей — огромный и гладкий посадочный аппарат, хотя и почерневший от времени и лишенный нескольких пластин. С одной стороны — Башня Ведьм (так она называлась), еще более обветшалая. С другой — Красная башня, охристая от ржавчины. На Синей, как и на Зеленой, мы бы назвали все три посадочными аппаратами. На Витке красного солнца о них думали как о зданиях, и они накопили дополнительную каменную кладку и карликовые опухоли из кирпича и камня, столь же освященные временем, как и сами посадочные аппараты.

Я умер в комнате, не очень отличавшейся от той, что я занимал там, в точно таком же посадочном аппарате, и воспоминание о смерти вернулось ко мне с такой остротой, которую я редко испытывал. Тогда я взглянул на звезды, которые были ярче, чем днем, и их было больше; но я не мог найти там ни Зеленой, ни Синей, ни Витка, ни даже созвездий, которые мы с Крапивой видели, когда Сухожилие был еще маленьким — мы стелили одеяло на берегу, долго сидели там после захода солнца — ее рука в моей — и смотрели на звезды.

Шкура заговорил, и я поднял глаза, хотя и не понял его слов.

— Интересно, о чем ты думаешь, Отец.

— О смерти Дуко Ригоглио в посадочном аппарате.

Шкура кивнул:

— У тебя был такой грустный вид.

— Хорош Шелк! — заявил Орев.

— А ты не собираешься рассказать мне сегодня вечером что-нибудь еще об Исчезнувших людях?

— Нет, пока ты не обдумаешь то, что я уже сказал о них.

— Мне кажется, я обдумал.

Я был утомлен, на той стадии усталости, когда человек говорит себе, что он ляжет через секунду, но не может спать:

— Как хочешь.

— Есть кое-какие вопросы, которые я хочу задать. Много, на самом деле. Ты сказал, что Исчезнувшие люди, вероятно, не очень похожи на нас.

— Полагаю, сказал.

— Но инхуми выглядят почти так же, как мы. Они заставляют нас так думать, я имею в виду, точно так же, как та красная пиявка, о которой я рассказывал, выглядела рыбой для лягушек.

Я ничего не ответил.

— Ну, они могут придать своим лицам правильную форму. Ты сам так сказал. Также они красят их, как это делают женщины. Только они и говорят так же, как мы, и мне иногда кажется, что они даже думают, как мы. Я имею в виду Джали. Она разозлилась на нас в точности как настоящая женщина.

— Продолжай.

Его глаза открылись чуть шире:

— Ты хочешь, чтобы я задал тебе вопросы?

— Нет. Я имею в виду, что я хочу, чтобы ты сам рассуждал, Шкура. Это принесет пользу и тебе, и витку.

— Я уже зашел так далеко, как только могу. Мне кажется, что Исчезнувшие люди были намного сильнее и умнее нас. Все так говорят. Так что, если бы они отличались от нас, тогда как инхуми настолько похожи на нас, они должны были бы легко сказать, кто есть кто. Так как же инхуми могли причинить им столько вреда? Ты знаешь, Отец?

— Почему инхуми похожи на нас? — спросил я.

— Ты имеешь в виду, почему я так думаю? Ну, Джали похожа, и ты сказал, что другие тоже. Быть внимательнее к людям в старых зданиях и все такое. Если бы у них были хвосты или что-то еще, нам было бы проще выследить их.

— Не почему ты так думаешь — ты так думаешь потому, что это правда. Почему это правда?

Он выглядел озадаченным.

— В Гаоне — прости меня, если я уже упоминал об этом раньше — люди, которые охотятся на барахтунов, плетут их каркасы из прутьев, которые покрывают шкурой настоящих барахтунов.

— Нет, не говорил. Во всяком случае, я не помню.

— Тогда я говорю об этом сейчас.

— Ты хочешь сказать, что они похожи на нас и поэтому могут охотиться на нас?

Я покачал головой:

— Я имею в виду, что они становятся похожими на нас, и поэтому могут охотиться на нас. Пиявка, которую ты видел в пруду над нашей фабрикой, показалась лягушкам маленькой рыбкой.

— Да. Мне кажется.

— Предположим, она не умеет плавать.

Он помолчал, а потом:

— Они действительно делают себя такими же, как мы. Вот что ты хочешь сказать. Только они не смогли бы этого сделать, если бы у них не было для копирования нас. Ты улыбаешься.

— Так и есть. Я едва ли надеялся завести тебя так далеко, не нарушив клятвы, а этого я не сделаю. Шкура, я командовал более чем двадцатью инхуми в Гаоне. Мы воевали с Ханом, и я находил их чрезвычайно полезными — как шпионами, так и ассасинами; заклинания, которые я, как все предполагают, наложил там, были их действиями за линией фронта нашего врага. Но когда я уехал из города на лодке, они попытались убить меня.

— Почему?

— Потому что боялись, что я не сдержу клятву, данную твоему брату. Он сказал мне по секрету кое-что, и это, по их мнению, может сильно навредить им, если станет широко известно. Я, вероятно, нарушил бы свою клятву, если бы решился; но я сомневаюсь, что это...

— Плох вещь!

— Да. Конечно, Орев.

— Если они пытаются убить тебя, мне кажется, ты должен рассказать об этом всем.

— Ты хочешь сказать, ради безопасности.

Шкура кивнул.

— Я не стану обеспечивать свою безопасность ценой собственной чести. Бывали времена, когда я жаждал смерти, и даже сейчас я не испытываю большого страха перед ней. Но никогда не было такого времени, когда бы я жаждал бесчестья.

Он снова медленно кивнул:

— Я хочу сказать, что речь идет не об Исчезнувших людях. Только у меня такое чувство, что когда-нибудь ты их свяжешь.

— Я их свяжу, как ты выразился, прямо сейчас. Ты сказал, что Исчезнувшие люди были мудрее и сильнее нас, и это, конечно, правда. Ты также сказал, что инхуми становятся похожими на нас не только внешне, но и в речи, мыслях и действиях для того, чтобы охотиться на нас. И это тоже верно. Конечно, они не могут стать точно такими же, как мы, во всех отношениях. Их ноги никогда не бывают такими сильными, как наши, и эту слабость они иногда маскируют под старость, как это делал патера Квезаль. Крапива и я часто упоминали патеру Квезаля при тебе, я полагаю.

— Конечно.

— Он так походил на престарелого авгура, что стал главой Капитула Вайрона. В течение тридцати или сорока лет он обманывал всех и, если бы его не застрелили, мог бы обманывать нас до сих пор. Его поддельное человеческое существо, хотя и не совершенное, было чрезвычайно убедительное. Согласен?

— Да, похоже на то.

— Поскольку мы знаем, что инхуми охотились на Соседей — Исчезнувших людей, как мы их здесь называем, — с большим успехом, кажется вполне разумным, что они могли бы подделывать их так же, как они подделывают нас, и даже лучше. Согласен?

Шкура покачал головой:

— Не понимаю, почему лучше.

— Подумай о двух витках, какими они были тысячи и тысячи лет назад. Исчезнувшие люди были здесь, на Синей, а инхуми — на Зеленой, где они охотились на огромных зверей в джунглях. Они уничтожили Исчезнувших людей, Шкура, или почти уничтожили — вот почему те исчезли. Почему же они не уничтожили зверей на Зеленой задолго до этого?

— Им бы стало нечего есть.

— Верно. Неужели у них хватило ума подумать об этом? Без людей, которым можно было бы подражать?

— Я понимаю. Они тоже были просто животными. Большими летающими пиявками. Ты опять улыбаешься. Ты знаешь, мне это нравится.

— Как и мне. В конце концов Исчезнувшие люди нашли способ перебраться через пропасть на Зеленую. Возможно, они построили свои собственные спускаемые аппараты — я думаю, что они должны были это сделать. Они отправились туда, и инхуми стали могущественными и мудрыми, такими могущественными и такими знающими, что стали охотиться за Исчезнувшими людьми до тех пор, пока почти полностью не истребили их. Видишь ли, сильные стороны Исчезнувших людей стали сильными сторонами их врагов. В своем отчаянии они пытались стать еще сильнее, узнавать все больше и больше, и преуспели, и этот успех обрек их на смерть.

Тогда я подумал о тех звероподобных людях, которых мне показали в Медвежьей башне, людях, которые отказались от своей человечности, преследуемые чувством вины или отчаяния. Наш омофаг сидел вместе с ними в клетке, и когда он увидел их и понял, что это такое, то попытался заговорить.

— Отец?

— Да, сынок?

— А не могут ли они, инхуми эти, уничтожить и нас?

— Конечно, могут.

— Тогда мы должны убить Джали.

Я тряхнул головой, чтобы очистить ее от клеток и вони Медвежьей башни:

— Им бы это не помешало.

— Нам бы это помогло!

— Нет. Во всяком случае, это принесло бы еще больше вреда. Никогда не забывай, Шкура, что инхуми быстро становятся теми, кем мы являемся. Джали была союзником в Гаоне и другом на ферме. Она сражалась за меня и убивала моих врагов, а также узнавала их секреты, чтобы встретиться со мной в саду или прошептать их у окна моей спальни. Предположим, что я подожду, пока она повернется ко мне спиной, вытащу длинный острый клинок, которого у меня нет, и вонжу его ей в спину.

— Я бы хотел, чтобы ты это сделал!

— Ты бы тоже этого не сделал, если бы видел и слышал ее. Ее ужасный крик пронесется над этим безмолвным, пустынным болотом. Попытайся представить себе отвратительное, уродливое существо, корчащееся и истекающее кровью у твоих ног, которое всего лишь мгновение назад казалось прекрасной женщиной. Сможешь?

Он ничего не ответил.

— Тогда ты бы ударил ее по голове прикладом своего карабина, пытаясь положить конец ее агонии. Ее парик упал бы с головы, и ее глаза — ее глаза, Шкура — повернулись бы к тебе, когда она умоляла бы сохранить ей жизнь, говоря: «Пожалуйста, о, пожалуйста, Шкура. Помилуй меня ради своей матери. Милосердия! Мы были друзьями, и я бы легла с тобой в Медвежьей башне, если бы ты пришел ко мне. Ты же знаешь, что это правда! Пощади мою жизнь, Шкура!»

— Нет речь! — скомандовал Орев.

Но я все равно заговорил:

— Ты бы ударил еще сильнее, разбив беззубый рот кровопийцы прикладом своего карабина; но ты никогда не смог бы забыть эти глаза, которые снова будут смотреть на тебя — и на меня тоже — в предрассветные часы многих ночей. Когда тебе стало бы столько же лет, сколько мне, ты бы все еще видел ее глаза.

Он неохотно кивнул.

— И через сто лет каждый инхуми в этом витке стал бы немного более жестким, немного более жестоким и гордым из-за того, что мы бы сделали здесь сегодня вечером. Помни — они становятся такими, какие мы есть.

— Понял.

— Когда война в Гаоне почти закончилась, я освободил моих инхуми от службы — и Джали среди них. Как ты думаешь, почему я это сделал?

Он неловко пожал плечами:

— Они тебе были больше не нужны.

— Я мог бы найти им великое множество применений. Поверь, я думал о многих. Я мог бы завоевать города ниже по реке и основать империю. Я мог бы использовать их, чтобы укрепить свою власть над Ханом и усилить свой контроль над Гаоном. Крапива не так давно послала тебя и твоего близнеца искать меня?

Шкура кивнул.

— Я мог бы послать своего инхуми, чтобы он привел вас всех троих в Гаон, где мы бы стали правящей семьей, какой явно становится семья Инклито в Бланко, и, когда бы я умер, ты с твоим братом сражались бы насмерть за мой трон.

Я отверг эти возможности и отказался от трона, который мне дали люди Гаона, отчасти потому, что знаю, что случилось с Соседями, или думаю, что знаю. Я знаю, почему их башни все еще тянутся к влажным небесам Зеленой, а их города здесь рассыпались и превратились в безымянные холмы.

Я ждал, что он заговорит; он только смотрел на меня, открыв рот, но не произнося ни слова.

— На Зеленой Исчезнувшие люди сделали то же, что и я в Гаоне, Шкура. Они заставили инхуми служить им и, с течением времени, все больше и больше зависели от своих слуг, слуг, которым они позволяли приходить сюда, чтобы питаться, а может быть, привозили сюда, чтобы те питались. Видишь ли, я сам позволил своим собственным инхуми питаться кровью людей Хана. Это война, сказал я себе, и человек Хана наверняка сделал бы то же самое с нами; но я ступил на эту тропу и твердо решил ее покинуть.

— А что произошло, когда все Исчезнувшие люди, бывшие здесь, умерли? — спросил Шкура сдавленным голосом.

— Я не уверен, что это вообще произошло, — сказал я ему. — Очень немногие смогли выжить; очень немногие могут жить здесь до сих пор. Но настало время — сомневаюсь, что с тех пор минуло больше нескольких веков, — когда для инхуми стало бессмысленно приходить сюда.

— А что случилось потом?

— Думаю, ты знаешь, — сказал я ему и пожелал спокойной ночи.

Глава двадцать четвертая ДЕРЕВНЯ СУХОЖИЛИЯ

Так много всего произошло с тех пор, как я писал в последний раз; я чувствую, что должен начать другую книгу — или закончить эту. Возможно, сегодня вечером я сделаю и то и другое; это было бы уместно.

Я долго сидел у нашего маленького костра, писал и смотрел, как звезды поднимаются над поросшими кустарником холмами, по которым мы со Шкурой ехали весь день. Я знал, что Джали никогда по-настоящему не уходила. Орев свидетельствовал об этом и до сих пор свидетельствует, хотя я снова и снова просил его говорить потише, чтобы не разбудить Шкуру. Наши лошади тоже свидетельствовали об этом — инхуми всегда пугают лошадей, я полагаю; возможно, те чувствуют запах крови.

Мне не требовалось никакое доказательство, но вскоре оно у меня появилось. Холодный зимний ветер, казалось, принес с собой парной, зловонный ветер с Зеленой; так холодный старик, нищий и седой от старости, мог бы нести в своих объятиях гниющий труп прекрасной молодой женщины. Мои глаза были прикованы к бумаге, щурясь и напрягаясь, чтобы разглядеть каждую букву, которую я там начертил, потому что писать при свете костра — дело нелегкое. И мне показалось, что слева от меня, на самом краю поля зрения или за его пределами, крадется огромный мужеубийца с Зеленой, каждый медленный и осторожный шаг которого пожирает двадцать кубитов и сокрушает слишком тонкий лед. Когда я посмотрел за костер, его свет высветил очертания широких листьев, с которых капала вода; и однажды мотылек с крыльями шире, чем листы, на которых я писал, переливчатыми крыльями, на которых какой-то бог оттиснул странный символ из креста и круга, полетел к огню — только для того, чтобы исчезнуть, когда я моргнул.

Джали ждала меня, едва закрылись мои глаза, более прекрасная в своем вышитом платье, чем тогда, когда она ходила обнаженной на Витке красного солнца.

— Этот влажный жар тебе идет, — сказал я ей. — Ты создана для Зеленой.

Она сделала вид, что надулась:

— Я думала, что это станет для тебя большим сюрпризом, если вообще произойдет. Но ты все время этого ждал.

— Мой сын должен был присоединиться к тебе здесь некоторое время назад. Он заснул задолго до того, как я закончил писать.

Она кивнула, ее лицо ничего не выражало.

— Ты его соблазнила? Думаю, у него было более чем достаточно времени, чтобы одеться и уйти.

— Не твое дело!

— Ты этого не сделала, иначе стала бы хвастаться.

— Я же сказала, что это не твое дело. Тебе не приходило в голову, что он, возможно, не захотел тебя видеть? Я сказала ему, что ты придешь.

— Конечно. Особенно если ты укусила его в шею в момент оргазма, как укусила шею трупера, который привел нас в форт надо рвом.

— Я не кусала!

— Ты не укусила Шкуру потому, что не смогла соблазнить. Вот что ты, должно быть, имеешь в виду, так как...

— Мал идти! — Орев проплыл над нами, снова в три раза больше обычного и до нелепости похожий на пернатого карлика с чересчур длинными руками.

— Если мы продолжим этот спор, — сказал я Джали, — Шкура и я прогоним тебя, как мы прогнали тебя от нашего костра у замерзшего болота. Это Зеленая, и здесь ты человек. Помнишь Ригоглио? Слюну, бегущую у него изо рта? Пустые глаза?

Она помнила. Я увидел, как она вздрогнула.

— Я не буду притворяться, что ценю твою жизнь больше, чем ты сама, но я ценю ее. Давай будем друзьями...

Я хотел сказать: «Давай снова будем друзьями, как тогда, в Гаоне, и на ферме у поля битвы», но она уже плакала в моих объятиях, и мне казалось, что нет смысла продолжать.

Шкура нашел нас такими и был достаточно хорошо воспитан, чтобы подождать, пока мы не разделимся, прежде чем заговорить:

— Я нашел людей, Отец. Мы с ней больше не хотели разговаривать, поэтому я сказал, что пойду осмотрюсь, и попросил ее подождать тебя здесь.

— Я тебе не служанка, малыш. — Джали вытерла нос рукавом. — Я больше не желаю общаться с тобой. Твой отец в два раза больше человек, чем ты.

— Это я знаю. Ты хочешь увидеть их, Отец?

— Да. Я думаю, твой брат будет среди них.

— Ты не очень-то похож... похож на себя, прежнего, — выпалил он. — Даже не так сильно, как в том другом месте, у большой реки.

Я ничего не ответил.

— Мы с Оревом покажем тебе, если хочешь.

Пройдя пол-лиги, мы выбрались из джунглей на расчищенную землю, где выступающая из воды тропинка позволила нам идти, не замочив ног, между широкими затопленными рисовыми полями. Короткое солнце светило позади нас, как раскаленный добела железный диск, посылая перед нами наши тени — нечеловечески высоких темных послов. Мой посох не последовал за мной, поэтому, пока мы шли, я создал себе такой же, наблюдая с удивлением и интересом, как его тень, сначала бледная, становилась густой и черной по мере того, как посох приобретал вес, твердость и реальность.

Как я уже говорил, Бланко — единственный окруженный стеной город, который я видел. Карья[109] была обнесенной стеной деревней; я уже видел такие деревни на Зеленой раньше, но их стены были не более чем грубыми частоколами из заостренных кольев, почти изгородями. Частокол Карьи был окружен широким, заполненным водой рвом; над ним возвышалась земляная стена, облицованная кирпичом, и каждый высокий кол был толще человеческого тела.

— Впечатляет, — сказал я Шкуре.

— Я бы предпочел каменные стены, как в Бланко.

— Они тоже, я уверен — и скоро они их получат.

Джали, цеплявшаяся за мою свободную руку, вопросительно посмотрела на меня:

— Что толку от всего этого, если инхуми умеют летать?

Полдюжины стариков сидели или бездельничали у ворот; думая, что они могли подслушать ее, я как можно быстрее сменил тему разговора:

— Я никогда не видел тебя такой красивой и обязан тебе это сказать. Солнце здесь очень сильно светит, и я бы сказал, что ни одно женское лицо не выдержит этого, не обнаружив при этом каких-нибудь мелких изъянов, но у твоего их нет.

Она улыбнулась, и ее красивые ровные зубы блеснули в ярком свете.

Самый старший из присутствующих — такой же седобородый, как и я, — сидевший на своем грубом табурете так, словно это был трон Гаона, сплюнул:

— Она не инхума, мирали[110], и этот парень тоже не инхуму. Как насчет тебя?

— Я такой же человек, как и ты.

— Отдерни эти большие рукава и покажи свои запястья.

Я так и сделал, отдав свой посох Шкуре и поворачивая руки то в одну, то в другую сторону, отнюдь не уверенный, что именно он хочет увидеть.

Один из них, седой и хромой, указал на Джали:

— Это твоя жена?

— Конечно, нет, — ответил я ему, и она прошептала мне на ухо: — Тебе стоит только попросить, Инканто, дорогой.

— Жена парня?

— Он мой сын. Его зовут Шкура, и он еще не женат. Меня самого зовут Рог. Эта женщина — мой друг, не больше и не меньше. Ее зовут Джали.

Белобородый важно отхаркнулся и смачно сплюнул — очевидно, сигнал для остальных помолчать:

— Дурное имя для любой женщины.

— Тогда я его поменяю, — сказала она ему. — А какое имя понравится тебе?

Он не обратил на нее внимания:

— Что вам здесь нужно?

— Мы пришли повидать еще одного моего сына, старшего брата Шкуры, Сухожилие. — При моих словах все слегка зашевелились. — Он живет здесь, я полагаю, и, если кто-нибудь просто укажет нам дорогу к его дому, мы больше не будем вас беспокоить.

— Ты — отец Сухожилия?

Я кивнул.

Белобородый мужчина обвел взглядом круг зевак и выбрал одного из них. Он сделал повелительный жест, и человек, которого он назначил, поспешил прочь.

Я двинулся было за ним, но толстый человек с жирной черной бородой преградил мне путь, сказав:

— Сухожилие — наш раис-мужчина[111]. Ты это знаешь?

Я отрицательно покачал головой:

— Нет, но очень рад это слышать. Придет ли он, когда этот человек попросит его об этом?

— Он и не собирается этого делать. Он идет к малики-женщине[112], которая сейчас у колодца. Это женское место. Она поговорит с твоей женщиной.

Джали рассмеялась, словно была на вечеринке:

— Тебе лучше быть со мной поласковее, Инканто, а то я расскажу ей про тебя всякую очаровательную ложь, начиная с того момента, как ты съел всех этих мышей.

— Лучше бы ты сказала правду о нем... — начал было чернобородый мужчина.

Шкура притянул меня к себе и прошептал:

— Он не узнает тебя, или я думаю, что не узнает.

— Тогда мне придется доказать, что я тот, за кого себя выдаю, как я это сделал, когда мы встретились с тобой.

Джали коснулась моей руки:

— Я думаю, что это, должно быть, та самая женщина, о которой они говорили. Ты действительно хочешь, чтобы я с ней поговорила?

— Вначале, по крайней мере.

Она была выше большинства женщин, чопорно выпрямленная, с острым лицом и ястребиным носом. Седобородый старик отвесил ей сидячий поклон, на который она ответила ледяной улыбкой и наклоном головы.

— Мы видели, как они подходили, Малики, — сказал он. — Прямо над ними летел кто-то большой. Не похожий на инхуму, но достаточно большой для маленького. Ему не понравилось, как выглядит Карья, и он направился обратно в джунгли прежде, чем они подошли к нашим воротам.

Джали присела в реверансе:

— Это была любимая птица Инканто, Малики. Он позволяет ей свободно летать и приходить и уходить, как она хочет. Она совершенно безобидная, уверяю вас.

Малики оглядела нас; что-то в ее серо-железных волосах, прямых и зачесанных назад так туго, что они напоминали шлем, пробудило искру памяти, которая замерцала и умерла.

Она повернулась к Джали:

— А кто такой Инканто — молодой или старый?

— Старый, Малики.

— Он — отец Сухожилия, — пробормотал хромой. — Так он говорит.

Она жестом велела ему замолчать:

— Как зовут этого молодого человека?

— Куойо, Малики.

— Шкура, на самом деле, — сказал ей Шкура, — а моего отца зовут Рог.

Малики даже не взглянула на него:

— Ты лжешь мне, девочка? Как тебя зовут?

— Нет, Малики. Куойо — так он назвался, когда мы встретились. Я бы не стала вам лгать, Малики.

— Ты можешь солгать кому угодно. — Подойдя ближе, Малики погладила ее по волосам. — Ты действительно очень красива и прирожденная смутьянка. Я видела тысячу таких, как ты, хотя большинство из них и вполовину не были так хороши собой. Где ты спала прошлой ночью?

Вопрос застал Джали врасплох:

— Прошлой ночью? А почему…

— Скажи мне правду. Я узнаю, если ты солжешь.

— Плох вещь! — крикнул Орев с крыши одного из блокгаузов, обрамляющих ворота. — Плох вещь! Вещь летать.

Джали ухватилась за эту возможность:

— Это птица Инканто, Малики. Та самая, о которой я вам рассказывала. Это говорящая птица, но то, что он говорит, не имеет большого смысла.

Она взглянула на Орева:

— Я никогда не видела ничего подобного. Где ты его взяла?

— Я этого не делала, Малики. Я ему даже не нравлюсь. Он принадлежит Инканто.

— Он что, отец Сухожилия?

— Инканто? Я так думаю. Он так говорит, и он... э... он более правдив, чем я.

— Как и почти все. — Малики подняла бровь. — Ты его любишь?

— О, да!

— А как насчет его сына, Куойо?

— Он мерзкий, неблагодарный, мстительный мальчишка! — Джали, казалось, готова была шипеть, как кошка.

— Но, я бы сказала, хорошо разбирается в женщинах. Почему ты здесь?

— Вы... — глаза Джали вспыхнули. — Я не обязана вам говорить!

— Ты ошибаешься. Мы привязываем длинную веревку к ногам девушки и бросаем ее в колодец. Когда мы ее вытаскиваем, то обычно находим более сговорчивой. Или мертвой. Если ни то, ни другое, — Малики улыбнулась, как крокодил, — мы бросаем ее снова.

Она повернулась ко мне:

— Так вы Инканто? Почему вы разговаривали с этими людьми?

— Они не разрешали нам идти дальше, и мы надеялись, что они покажут нам, где живет мой сын, или пошлют кого-нибудь, чтобы привести его сюда.

— Сухожилие — ваш сын? — Бровь снова приподнялась.

— Да.

— Ваше настоящее имя?..

— Рог, как вам сказал мой сын Шкура.

— Вы родились на Витке длинного солнца. Не отрицайте этого. В каком городе?

— Я не отрицаю. В Вайроне.

Малики кивнула, как казалось, в основном самой себе.

— Сухожилия здесь нет, хотя мы ожидаем его скорого возвращения. Его семейные дела — его личное дело, улаживать их — не моя работа. Пойдемте со мной, все вы.

Мы покорно, как три овцы, последовали за ней по узкой пыльной улочке, вдоль которой стояли крытые соломой бревенчатые дома, мало отличавшиеся от большинства домов в Новом Вайроне, пока не вышли на небольшую площадь, где женщины сидели, разговаривая парами, или стояли, разговаривая группами.

— Вот в этот колодец мы и сбросим вашу рыжую. — Малики указала на навес. — В это время года вода стоит высоко, так что падать не так долго. Вероятно, нам придется бросить ее туда несколько раз.

Джали покачала головой:

— Инканто вам этого не позволит.

— Инканто, который говорит, что его зовут Рог, не имеет к этому никакого отношения. Из простой порядочности я должна предупредить тебя, что эта вода небезопасна. Она достаточно хороша для стирки одежды и полива садов, но мы должны ее кипятить прежде, чем сможем пить, поэтому постарайся не глотать слишком много.

Когда мы снова тронулись в путь, я спросил, куда она нас ведет.

— В дом Сухожилия. Разве вы не туда хотели пойти?

— Да. Конечно.

— Хорошо. Туда мы и направляемся. Вы можете подождать его там. Он должен вернуться еще до темноты, но, если нет, его жена, вероятно, приютит вас, если вы будете хорошо себя вести. А вы ее знаете?

— Слегка. Сомневаюсь, что она меня помнит.

— Она хорошая фехтовальщица. Когда вы увидите ее, скажете, что она слишком толстая для этого, но все равно она — хорошая фехтовальщица. Вы были хорошим фехтовальщиком, по крайней мере, так мы слышали. Я полагаю, что ваши ноги уже не те?

— Я пользовался мечом, — признался я, — хотя и не очень искусно. Сухожилие преувеличивает мои подвиги, я уверен.

— Он никогда не говорит о вас.

Она остановилась перед бревенчатым домом, который был больше соседних, вытащила кинжал, висевший у нее на поясе, и постучала им в дверь.

Дверь открыла улыбающаяся женщина, более широкая, чем я ее помнил, с двумя маленькими мальчиками по бокам.

— Нам нужно войти и поговорить с тобой, Бала[113], — сказала Малики. — У тебя найдется минутка? — Я почувствовал легкую вонь, которую приписал мальчикам.

— Да, да! Входите! У нас есть фрукты. Не хотите ли немного вина?

Малики покачала головой.

— А вы, сэр?

Я поблагодарил ее и сказал, что с удовольствием выпью бокал. Шкура и Джали кивнули.

— Птиц пить? — каркнул Орев и прыгнул за нами.

— Немного воды для моей птицы, пожалуйста. Если у вас есть та, что пригодна для питья.

Она с любопытством посмотрела на Орева, тяжело опустилась на колени и склонила голову набок, словно сама была птицей:

— Ты такой большой! Обещаешь, что не будешь клевать Шаука[114] и Карна[115]?

— Клюв фрукт!

Бала подняла на меня глаза, ее розовое лицо еще больше порозовело:

— А виноград ему понравится?

— Любить винград!

— Хорошо, виноград в чашке. Это ваша птица, сэр? Вы дадите ему немного? Садитесь, пожалуйста. Все садитесь, пожалуйста.

Она поспешила прочь, а Орев полетел к спинке большого стула из гладкого вощеного дерева, чтобы спастись от ищущих пальцев Шаука и Карна.

Малики села на меньшую скамью, оставив для нас две побольше:

— Два мальчика. Естественно, они хотят дочь, но она никогда не жалуется.

Я изучал их, вспоминая Копыто и Шкуру, когда те были намного моложе:

— Они не близнецы.

— Да. Шауку сейчас три года, а Карну, должно быть, уже два, если я правильно помню роды Балы. — Малики наставила указательный палец на Джали. — А как тебя зовут? Я все еще не выучила твое имя, а мне придется представить тебя Бале.

— Вам здесь не нравится мое имя. — Она посмотрела на меня. — Можно я назову ей другое?

— Конечно, Акация.

— Акация, Малики.

— Я понимаю. А до того, как ты его поменяла?

— Джали.

— Вы называете своих женщин в честь цветов на Всеобщем языке, — обратилась ко мне Малики. — Мы здесь используем высокую речь для имен и некоторых других вещей. Например, Малики — это не мое имя. А вы, наверное, так подумали.

Я кивнул.

— Я малики-женщина, деревенский судья. Ваш сын Сухожилие — если он действительно ваш сын — раис-мужчина; я бы назвала его нашим генералом, если бы у нас была настоящая орда. Он ведет в бой нашу дружину.

— Он всегда был отличным бойцом. Мне очень жаль, что его здесь нет.

— И мне. Я бы передала все это дело ему, если бы он был здесь, но он сейчас на охоте.

Бала, внесшая поднос с бокалами и графином вина, услышала последние слова и слегка вздрогнула.

— Сухожилие всегда очень любил охоту, — сказал я, — и очень хорошо в ней разбирался. На Ящерице он постоянно снабжал нас мясом.

Бала поставила поднос и откинула прядь светлых волос с потного лица:

— Вы знали его там? Он иногда говорит об этом, в основном о своей матери.

— Инканто — его отец, — сказала Джали, и Бала вытаращила глаза.

— Точнее, я призрак его отца, — сказал я ей. — В каком-то смысле мы все трое призраки — призраки или сновидения. Все четверо, включая Орева.

Малики щелкнула пальцами:

— Вот именно! Орев. Я сходила с ума, пытаясь вспомнить. Вы еще не вспомнили меня, кальде? Я знаю, вы пытались.

Я покачал головой:

— Я не имею права на этот титул.

— Неужели? Я все равно буду звать вас так, потому что другого имени не помню. — Уголки ее губ приподнялись на толщину волоска. — Кто я такая?

Я покачал головой.

— Я постарела, я знаю. И вы. Прошло уже почти двадцать пять лет.

— Долг врем! — Насколько я мог судить, Орев разговаривал с Балой.

Малики тоже:

— Кажется, отец Сухожилия умер здесь?

— Мы думаем, что умер.

Шкура прочистил горло:

— Я могу говорить? Я брат Сухожилия. На самом деле.

— Если птица кальде может, то и ты можешь, — сказала Малики.

— Значит, я твой деверь. — Он встал и протянул Бале руку. — Значит, ты моя невестка, а это мои племянники. — Он рассмеялся. — Я никогда раньше не был дядей.

Она приняла его руку и тепло улыбнулась.

— На самом деле мы не здесь, а на Синей. Только мы с отцом хотели посмотреть, как там Сухожилие, вот и пришли. И Джали пошла с нами, потому что ей здесь больше нравится. И Орев.

— Клянусь богиней, я полагаю, что Рог, Инканто, Шелк, или как там его зовут на самом деле — это отец твоего мужа, — сказала Малики Бале. — Его отец — образ Главного компьютера или еще какая-нибудь чепуха. Я подумала о его другом титуле. Патера? Я правильно помню? — Она вопросительно посмотрела на меня.

— И на него я тоже не имею права. Но да, вы помните правильно.

— Это означает «отец» на их собственном высоком языке, который они практически забыли. Патера, как папа.

Бала села. Ее младший сын тут же попытался забраться к ней на колени, и она подняла его сама. Через мгновение она сказала:

— Я бы хотела, чтобы Сухожилие был здесь.

— Я тоже, — сказала ей Малики, — но сомневаюсь, что это сильно поможет.

— И я извиняюсь за запах. Сухожилие не хочет, чтобы я спускалась туда и убиралась, но я спущусь, если он не сделает этого сразу же, как вернется. Я спущусь сейчас, если ты будешь рядом.

Малики покачала головой:

— Если бы у меня было время, я бы так и сделала, но мужчины должны делать мужскую работу.

— Я сделаю это, — сказал ей Шкура. — Я думаю, что ты можешь быть рядом со мной, если захочешь. Что за работа?

— Пленные. — Лицо Малики, всегда суровое, было жестоким. — Мы захватили их в последнем большом бою, и они сидят в подвале, прикованные цепями. Шесть, Бала?

Бала покачала головой:

— Пять. Один умер.

— Женщина?

— Один из мужчин. Раненый. — Она положила руку на свою толстую талию. — В конце концов Сухожилие поднял его наверх. Он был слишком слаб, чтобы что-то предпринять, но я все равно старалась держать мальчиков подальше от него.

— Он умер, потому что пытался сжечь наш дом, — объявил Шаук и энергично кивнул в подтверждение своих слов.

— Бедн муж, — пробормотал Орев.

— Я так понимаю, что здешние деревни воюют друг с другом? — спросил я. — Как на Синей. Город сражается с городом.

— А где же ваш посадочный аппарат? — с наигранной небрежностью спросила Малики.

— У нас его нет. Я собирался спросить вас — я спрашиваю вас обеих, — нет ли поблизости посадочного аппарата?

Бала кивнула:

— Только тот, который пытался починить отец Сухожилия. Он не будет летать.

— Я знаю.

— Полагаю, вам нужен кто-то, чтобы убрать за пленными? — сказал Шкура. — Так вот что это за запах? Я могу начать прямо сейчас.

Орев зааплодировал ему, хлопая крыльями:

— Хорош мал!

— Тебе лучше оставить этот карабин здесь, — сказала ему Малики. — Отдай его мне.

Он перевел взгляд с меня на нее:

— Я оставлю его у отца.

— Это моя деревня!

Я взял карабин, который протянул мне Шкура, и передал ей:

— Так оно и есть. Я уверен, что вы вернете его обратно Шкуре, когда он выполнит свою мужскую работу.

Она кивнула и положила карабин поперек бедер, настороженно глядя на Шаука и Карна.

— Я тебе покажу, — сказала Бала. — Дай мне взять мой меч. — Она и Шкура поспешили прочь.

— Вы прилетели на посадочном аппарате, — сказала Малики мне и Джали. — Скорее всего, сегодня. Я поняла это, как только увидела волосы девушки. Я хочу знать, где он находится.

— Если бы это было так, я бы вам сказал. Мы прибыли сегодня, вы совершенно правы, но не в посадочном аппарате. Мы не реальны — не присутствуем на самом деле так, как вы, — именно так, как вам сказал мой сын.

Она покачала головой:

— Я могла бы подумать, что этот мальчик не врет.

— Я слышал, как он пытался лгать, и он очень плохой лжец, как и я. Джали гораздо лучше, как вы сразу догадались.

— Плох вещь! Бог речь!

Ледяная улыбка пересекла лицо Малики:

— Ваша птичка ей не доверяет.

— Да, — ответил я. — Я доверяю, а он — нет.

Джали улыбнулась мне, прислонившись спиной к грубой бревенчатой стене, достаточно красивая, чтобы разорвать тысячи сердец.

— Вы мне нравились, кальде, — сказала Малики. — Всем нам. Генерал Саба часто говорила, что вы — самый хитрый тип, которого она когда-либо встречала, будь то мужчина или женщина, и это было благословение богини, что вы были таким добрым, потому что иначе вы стали бы ужасным врагом. Ну вот, я дала вам прекрасную подсказку. Это должно помочь.

Я покачал головой:

— Сказав мне, что вы из Тривигаунта? Я понял это почти сразу же, как только мы встретились, и подтверждение не имеет никакой ценности. Что же касается моей предполагаемой сообразительности, то ее просто не существует, как вы сами могли убедиться. Вы знаете обо мне не больше, чем я знаю о вас. Единственная разница в том, что я осознаю свое невежество. Вы считаете меня кальде Шелком, и это мне так льстит, что я с трудом это отрицаю. Тем не менее, вы ошибаетесь.

— Если мы заснем здесь, — спросила Джали, — проснемся ли мы утром? Проснемся здесь, я имею в виду?

— Не знаю. Сомневаюсь.

— Тогда я не буду спать. Тебе и Шкуре придется не давать мне уснуть. И я не дам уснуть вам. — В ее глазах была не только насмешка, но и чувственность.

Малики фыркнула.

— Я бы хотел побольше узнать о здешней ситуации, — сказал я. — Пленники Сухожилия явно напали на эту деревню. Откуда они пришли?

Она указала пальцем:

— Старый город. Там их полным-полно.

— Сомневаюсь. Он даже не был полон инхуми, когда наемники расчистили его для меня, хотя их было больше, чем нам хотелось. Теперь их должно быть гораздо меньше. Или пленные Сухожилия — рабы инхуми?

— Да. Мы называем их инхуманами.

— Те люди у ворот боялись, что мы инхуманы. Верно? Они хотели посмотреть на мои запястья, наверное, искали следы кандалов.

— Правильно. Я поняла, что это не так, как только увидела волосы девушки. Ни у одной женщины здесь нет таких ухоженных волос. А вы заметили волосы Балы?

— Мне показалось, что они чистые и аккуратно расчесанные. Так же как и ваши.

— Спасибо. Но если бы я их распустила, то даже вы увидели бы разницу.

Джали поклонилась, и ее длинные рыжеватые волосы упали ей на лицо.

— Я удивлен, — сказал я, — что инхуми позволяют своим рабам иметь оружие.

— Я тоже, — сказала нам Джали, выпрямляясь.

— Они принимают меры предосторожности, я уверена, — сказала Малики.

— Несомненно. Джали, ты уже бывала здесь раньше. Могу я так сказать?

— Ты только что это сделал.

— Да, сказал. Могу ли я предположить, что их — я имею в виду вооруженных рабов — не было, когда ты была здесь?

Она кивнула:

— Тогда здесь было не так уж много людей, мне кажется.

— И как давно это было?

— Не знаю.

— Годы?

— Я была совсем маленькой девочкой, — сказала она Малики, — когда меня посадили в посадочный аппарат.

— Счастливой девочкой, — ответила Малики.

— Ой, я даже не знаю. Я бы осталась здесь, если бы могла.

— Но ты всего лишь сновидение. Я знаю. Надеюсь, ты обойдешься без моего сочувствия.

— То, что говорят Раджан и Куойо, — вранье. — Джали наклонилась вперед, такая искренняя, какой я ее еще никогда не видел. — Мы — настоящие. Они говорят, будто на самом деле мы на Синей, но в том-то и дело, что вам врут. Мы здесь.

— В последнюю часть я верю, девочка.

Я подумал о деревне, о том, как Малики судит в ней, и о роли моего сына во всем этом. Потом я спросил:

— Большинство из вас из Тривигаунта? Должно быть, так оно и есть, раз вы используете его высокую речь для имен и титулов. Шаук и Карн, должно быть, тривигаунтские имена — и это уж точно не те имена, с которыми я был знаком в Вайроне. Бала, вероятно, также является тривигаунтским именем.

Малики кивнула:

— Примерно две трети из нас, а остальные — отовсюду. Например, ваш сын из Вайрона.

— Он никогда не видел города; он родился на Синей. И все же я понимаю, что вы имеете в виду; он — представитель культуры Вайрона.

— Правильно. Когда я впервые попала в Вайрон, я знала, что он будет казаться очень чужим, но я была удивлена тем, насколько чужим он оказался. О многих сторонах жизни, привычных для нас дома, в Вайроне никто не слышал. Поэтому теперь Сухожилие кажется знакомым. Я имею в виду, помимо того, что он мой друг. Однажды я провела несколько месяцев в Вайроне и познакомилась с некоторыми из вас. Другие иностранцы здесь, в Карье, из городов, о которых я никогда не слышала дома.

Джали вздохнула:

— Должно быть, это большой виток, Виток длинного солнца. Ты не думаешь, что он слишком далеко для нас, Раджан?

— Сомневаюсь, что он настолько же далеко, как то место, где мы побывали с Дуко. — Я снова повернулся к Малики. — Я хочу расспросить вас о вашем посадочном аппарате и о людях, которые прибыли с вами из Тривигаунта, но сначала я хотел бы упомянуть, что патера Квезаль был родом из этого витка. Теперь я это знаю. Вы помните патеру Квезаля? Он был нашим Пролокьютором.

— О, да.

— Много лет я спрашивал себя, как он достиг Витка длинного солнца. Нам сказали, что до того, как мы добрались до Главного компьютера, не взлетел ни один посадочный аппарат. Вы были с нами на дирижабле, когда мы летели в Главный компьютер?

Малики, улыбаясь, покачала головой.

— Это исключает одну из моих догадок. Я подумал, что вы, возможно, тот самый лейтенант, который командовал нами, пока мы были пленниками.

Все еще улыбаясь, она сказала:

— Я старше, чем вы думаете, кальде.

— Достаточно старая и мудрая, чтобы рассказать мне, как патера Квезаль добрался с Зеленой до Витка длинного солнца?

Она поджала губы:

— До того, как сюда кто-нибудь добрался? Вы сказали, что он был инхуму.

Я кивнул.

— Это очень многое объясняет. Тогда мне это и в голову не приходило. На самом деле я никогда о них не слышала.

— Я тоже, но думаю, что инхуми были одним из источников наших легенд о бесах. Если это так, то он пришел в Виток длинного солнца не один.

— Они могут летать в пустоте между Зеленой и Синей. Вы знаете об этом, кальде?

Я снова кивнул.

— Тогда они точно так же могли бы долететь до Витка длинного солнца.

— Это слишком далеко, — сказала Джали.

Малики издала легкий презрительный звук:

— Ты жила здесь ребенком, значит ты эксперт.

— Нет, не эксперт. Но я знаю несколько простых вещей, и это одна из них. Однажды в Гаоне ты спросил меня об этом, Раджан, и я ответила, что не знаю.

— Я помню, — сказал я.

— И я не знаю, но знаю другое. Он не летел туда так, как инхуми летают в Синюю и обратно. Это невозможно сделать, потому что ни один инхуму не может так долго обходиться без воздуха. Ты уверен, что до того времени, о котором ты говорил, ни один посадочный аппарат не покидал Виток?

Я покачал головой:

— Наоборот. Эта информация, безусловно, была неверной, хотя я думаю, что она была дана нам тогда с добрыми намерениями.

— Тогда это и есть ответ, зачем нас спрашивать? Посадочные аппараты спускаются полными и возвращаются пустыми, если люди им позволяют.

Улыбка Малики стала горькой:

— Видите ли, кальде, это была моя ошибка.

— Зовите меня Рог, пожалуйста.

Она не обратила на это внимания:

— Мы это знали. Мужчины, поднявшиеся на борт, понятия не имели, но наша богиня сказала об этом рани. Поэтому я поехала с ними, и мы с генералиссимусом решили, что через год-другой я смогу доложить ей обо всем. Я полетела, как ее шпион, если вы хотите так представить дело. Но я сделала все возможное для этой колонии, и причина, по которой я пришла изначально, больше не является тайной.

— Кажется, я начинаю понимать. Вы сказали, что Сухожилие ваш генерал, раис-мужчина. Тривигаунт никогда бы не принял генерала мужского пола. Кстати, а Бала родилась там?

— С этими желтыми волосами? Конечно нет. Ее отец был там, но ее мать была одной из тех женщин, которых наши мужчины подобрали здесь.

— Я понимаю.

— То, что я сейчас скажу, может показаться вам тщеславным, а я терпеть не могу тщеславие. — Ни в голосе, ни в лице Малики не было и намека на юмор. — Но здесь село очень много спускаемых аппаратов, и колонисты большинства из них не пошли по нашим стопам. Их мужчины сражаются с инхуми и их инхуманами и умирают, а их женщины разбегаются. Большинство умирает в джунглях. Но некоторые попали в другие колонии, и так было с матерью Балы. В те дни мы принимали всех женщин, которых могли заполучить.

— Ваш посадочный аппарат не смог вернуться?

— Он мог, и вернулся, но без меня. Мне следовало приставить к нему охрану, но я не думала, что это необходимо. Во всяком случае, у нас просто не было для этого людей.

— У меня есть идея, — внезапно сказала Джали. — Вы оба подумаете, что это глупо...

Ее прервала Бала, которая сказала мне:

— Ваш сын сделал все, Рог. Он действительно брат Сухожилия. Я сразу поняла это, как только он начал работать и заговорил с ними. Он замечательный, совсем как мой муж.

Шкура, войдя следом за ней, покраснел и уставился на свои сапоги.

Я поблагодарил ее, и Джали сказала:

— Он взял это от тебя, и вот что ты должен сделать. Поговорить с ними. Ты хочешь узнать, как кто-то добрался отсюда до Витка длинного солнца, и они могут знать. Это и была моя идея, Раджан.

— Хорошая, я считаю. Можно мне пойти в ваш подвал и поговорить с ними, Бала?

— Я должна пойти с вами, — сказала мне Малики. — В отсутствие Сухожилия я должна это сделать. Бала тоже должна пойти.

— И я, — сказала Джали. — Это была моя идея.

Шкура кашлянул, посмотрел на Балу и пробормотал:

— Там, внизу, не очень хорошо, Отец. Я имею в виду, что мы сделали все, что могли, опорожнили их горшки и вымыли их, но…

— Я все понимаю. В Бланко у меня было несколько человек, прикованных цепями к стене в сухой канализации. Надеюсь, к этому времени они уже освободились.

— Есть один человек, с которым, по-моему, тебе следует поговорить.

— Предводитель? — спросил я, а Бала: — Тот большой?

Шкура покачал головой:

— Женщина.

Малики улыбнулась:

— Ага!

— И будет лучше, если мы поднимем ее сюда. Вместо того, чтобы всем спускаться туда. Она очень слаба, ничего не может сделать, а нас пятеро. Я не думаю, что она вообще может ходить.

— Я уверен, что ты прав. Она будет говорить более свободно, когда другие ее не услышат. Это было бы... не скажу, что охотно принято. Допустимо, Бала? — Я отпил своего вина, которое оставляло желать много лучшего.

— Если Малики не против.

— Она… — начал Шкура.

— Она что? Пленница? Что ты собираешься сказать?

— А мы не можем поговорить где-нибудь в другом месте, Отец? Только ты и я? — Он многозначительно посмотрел на Джали и Малики.

— Ты ее узнал? Кто она такая?

Он покачал головой, и Орев каркнул:

— Бедн мал!

— Значит, она узнала тебя или сказала что-то еще, чего ты не хочешь разглашать, хотя Бала наверняка уже слышала это.

Он неохотно кивнул.

— Расскажи нам, Бала, — резко сказала Малики. — Это чепуха, и она может быть опасной. Расскажи!

— На самом деле ничего такого не было, — сказала Бала извиняющимся тоном. — Это было, когда он снимал повязку с ее ноги. Она сказала, что он напоминает ей кого-то, кого она когда-то знала.

— И это все? — рявкнула Малики.

Бала кивнула.

— Рога, Отец, — с несчастным видом пробормотал Шкура. — Она сказала, что того человека зовут Рог, и я немного похож на него.

— И это все?

— Нет речь! — дал свой совет Орев.

— Да. Мне кажется, что Бала не расслышала последние слова, не обратила на них особого внимания.

Малики наставила на меня указательный палец:

— Вас зовут Рог. Так вы говорите.

— Так оно и есть.

— Ваш сын не очень-то похож на вас.

— Здесь он больше похож на меня, чем там, в лагере, — сказал Шкура.

— Нет речь!

Малики бросила на Орева тяжелый взгляд, прежде чем снова повернулась к Шкуре:

— Его внешность меняется от места к месту? Ты это утверждаешь, молодой человек?

Кровь прилила к щекам Шкуры, и он указал на Джали:

— И она тоже. Спросите ее!

Малики встала:

— Вы, люди, с ума сошли! Сумасшедшие, абсолютно сумасшедшие, как и Надар[116].

— В таком случае нет смысла нас слушать, — сказал я ей. — Давайте лучше послушаем эту женщину-пленницу. По-видимому, она в здравом уме.

— Чего не скажешь, видевши, как она сражалась, — с глубоким удовлетворением произнесла Малики. — Один из мужчин сдался и заставил ее тоже сдаться, когда они были отрезаны, а полусотня Сухожилия окружила их со всех сторон.

Я начал было говорить, что мы обязаны выслушать такую храбрую женщину, но Малики перебила меня:

— Вы утверждаете, что все время меняетесь, как сновидения. Вы все еще утверждаете, что вы, все трое — просто сновидения?

— А где карабин моего сына? — спросил я ее. — Вы взяли его — очень разумно, как мне показалось, — когда он пошел в подвал с пленными.

Она растерянно огляделась по сторонам.

— Вы держали его на коленях, положив обе руки на него, и явно боялись, что мои внуки захотят поиграть с ним. А где он сейчас?

— Руж нет! — объявил Орев.

Я повернулся к Шкуре и Бале:

— Приведите ее сюда, пожалуйста. Я хочу видеть ее, и это может быть очень важно.

Глава двадцать пятая БОГ СИНЕЙ

Джали отсутствовала два дня. Она вернулась сегодня вечером и сидела у нашего костра, выглядя настолько человеком, что мне снова и снова приходилось напоминать себе, что это не так.

— А ты не собираешься спросить, чего я хочу? — поинтересовалась она.

— Нет. Я знаю, чего ты хочешь, и не могу тебе этого дать.

— Можешь, временно.

— Ты же не хочешь, чтобы это было временно. Ты хочешь это навсегда — а этого я не могу обеспечить.

— Я тоже не могу дать тебе то, что ты хочешь, кальде.

— Я же просил тебя не называть меня так, — напомнил я ей.

— Хорошо, — сказала она.

— Что касается того, чего я хочу, то я хочу вернуться домой. Это все, чего я хочу, и я это делаю. Я хочу собрать вместе Кабачка и других предводителей, которые послали меня, признаться, что потерпел неудачу, рассказать им, как я потерпел неудачу, и дать им это прочитать. Верно, конечно, что ты не можешь помочь мне в этом; но так же верно и то, что я — мы, я должен сказать — не нуждаемся в твоей помощи. Я только прошу тебя не мешать нам. У нас есть серебро, несколько карт и наши лошади. Мы...

Она перебила меня:

— Лошади, на которых я не могу ездить.

— Ты не можешь, но тебе и не нужно.

— Я бы хотела прокатиться с тобой, как на Зеленой, когда мы ездили смотреть посадочный аппарат. Я была плохой наездницей, я знаю.

— Я и сам плохой наездник, хотя в последнее время мне часто приходилось ездить верхом. И, безусловно, ты ездила лучше, чем я ожидал.

— Твой сын, тот большой, сказал, что мы не можем быть призраками. — Она хихикнула. — Потому что его лошади не боялись нас. Он думал, что пошутил, помнишь? И я сказала: «О, лошади не должны меня бояться». Он действительно полюбил меня. Он любил меня больше, чем жирную Балу.

Я ничего не ответил.

— Значит, если бы я могла поехать с тобой здесь так же, как и там, ты мог бы сказать, что я твоя сноха, жена брата Шкуры.

— Я мог бы. Но не стану.

Джали, казалось, не слышала меня:

— У меня достаточно денег, чтобы купить лошадь. Деньги даются нам легко. Мне, во всяком случае. Настоящие карты. Мы любим карты, потому что они легкие.

— То, что их берут, мешает посадочным аппаратам вернуться в Виток длинного солнца. А это значит, что у вас будет меньше добычи.

Она одарила меня улыбкой со сжатыми губами:

— О, вас здесь очень много. Для меня этого более чем достаточно.

Я возился со своим пеналом, затачивая маленькое перо, которым пользуюсь сейчас:

— Ты не заботишься о своей расе.

— Вы — моя раса. Ты это знаешь, тогда почему не хочешь признать? Внутри я — одна из вас. Как и все, кто сражался за тебя в Гаоне.

— А как насчет инхуми, которые уничтожили Исчезнувших людей, Джали? Они тоже были людьми?

— Они умерли еще до моего рождения.

Некоторое время мы сидели молча, прислушиваясь к шуму ветра в деревьях и медленному дыханию Шкуры. Время от времени он невнятно бормотал одно-два слова; возможно, Джали могла различить их или догадаться о содержании его снов по их тону, но я не мог.

— А где Орев? — наконец сказала она.

— Неподалеку, я полагаю. Он улетел после того, как предупредил меня о твоем появлении.

— Я ему не нравлюсь.

Я ничего не ответил, а если и ответил, то лишь пробормотал что-то невнятное.

— А тебе?

Я никогда об этом не думал. Через некоторое время я сказал:

— Да, нравишься. Я бы хотел, чтобы ты ушла. Но да, нравишься.

— Я пью кровь. Человеческую кровь, по большей части.

— Я это знаю. Как и Крайт.

— Но мы же вас не убиваем. Не очень часто, по крайней мере.

Я кивнул.

— Когда ты был на реке с той маленькой девчонкой из Хана, мы все говорили, что убьем тебя, что нам придется это сделать. Мы так решили. Но на самом деле никто из нас не хотел этого делать. Мы продолжали держаться в стороне, каждый из нас надеялся, что это сделает кто-то другой.

— Ты была одной из них? Да, теперь я вспомнил. Вас было так много — почти все вы должны были быть там.

— Но ты думал, что меня там не было, потому что я тебе нравлюсь. Ты ведь надеялся, что меня там не было, правда.

— А еще потому, что ты не попыталась убить меня, когда мы снова встретились.

Она выглядела задумчивой:

— Я все время думала, что тебя убьют в бою. Тогда мне и не придется этого делать. Раджан?..

— Да?..

— Та женщина. Большая женщина, которую они держали на цепи. Я забыла ее имя.

— Синель.

— Да, Синель. Они... мы собирались убить ее детей, мы, инхуми. Они годами пытались завести детей, сказала она, она и какой-то мужчина в подвале.

— Гагарка.

— Но они не смогли, поэтому взяли детей, чьи родители были убиты. Пятерых, сказала она. Кажется, что это ужасно много.

— На Зеленой должно быть очень много детей, нуждающихся в родителях.

— Как ты думаешь, мы действительно сделаем это? Мы, инхуми? Убьем этих детей? Они должны были захватить деревню твоего сына, и они пытались, но не смогли.

— Деревню Абаньи. Это настоящее имя Малики, как я понял, когда у меня было время вернуться мыслями к старым дням в Вайроне. Полковник Абанья. Карья — ее деревня, не Сухожилия. Она может никогда не стать деревней Сухожилия.

— Я бы поспорила с тобой об этом, Раджан.

— Давай не будем спорить.

Какое-то время она сидела молча, и на этот раз молчание нарушил я, сказав:

— Ты ведь не можешь плакать, Джали?

— Нет. Только не здесь.

Она ждала, что я заговорю, но я молчал.

— Ты хочешь, чтобы я пошла, Раджан? Я имею в виду, пошла с тобой. С тобой и Шкурой, что бы ты ни говорил. Но если ты хочешь, чтобы я сейчас ушла, я так и сделаю.

— Да, — ответил я. — Пожалуйста, уходи.

Она встала, кивнув самой себе, и откинула назад длинные рыжеватые волосы своего парика:

— Ты ведь знаешь, куда я хотела бы пойти, не так ли? Где бы мне хотелось быть?

Я кивнул.

— Я не могу пойти туда без тебя. Где бы ты хотел быть, Раджан? Где бы ты хотел быть, если бы мог оказаться где угодно? — Ее руки уже становились более широкими и более плоскими, ладони тоже расплющились, когда они потянулись к лодыжкам.

— Я не уверен.

— В Новом Вайроне с матерью Шкуры? Ты же туда направляешься.

— Где угодно? — спросил я ее. — В достижимом или несбыточном?

— Да. Где угодно.

— Тогда я хотел бы вернуться на наш маленький баркас вместе с Саргасс. — Я не знал этого, пока слова не слетели с моих губ.

— С той девчонкой из Хана?

Я покачал головой, и Джали одарила меня своей улыбкой с поджатыми губами, подняла огромные крылья и улетела.

С ветки над головой Орев воскликнул:

— Плох вещь! Плох вещь!



 

Сегодня утром Шкура спросил, не возвращалась ли Джали накануне вечером.

— Плох вещь, — заверил его Орев.

— Но возвращалась ли она, Отец? Она была здесь с тобой, пока я спал?

Озадаченный и заинтересованный, я спросил, что заставило его так думать.

— Потому что мне приснилось, что я снова на Зеленой. Я знаю, что на самом деле меня там не было. Это был всего лишь сон, но я подумал, что она, возможно, была здесь, разговаривала с тобой, и это как бы выплеснулось на меня; чем бы это ни было, то, что вы делали вместе, оно привело нас к тем другим виткам. Отец?..

— Что?

— Сухожилие, Бала и все остальные люди на Зеленой? Неужели инхуми собираются убить их так же, как они убили Исчезнувших людей, которые были там?

— Нет, — ответил я.

— Ты уверен?

— Насколько я могу быть уверен, не зная ответа, Шкура. Я не могу знать наверняка — я уверен, что ты должен это понимать. Ты спросил мое мнение, и я считаю, что они этого не сделают.

Его следующий вопрос поразил меня, я и сейчас ему поражаюсь:

— Из-за того, что мы сделали?

— Конечно, нет, — ответил я. — Неужели ты думаешь, что мы сможем спасти целый виток, сынок? Только ты и я?

— Дело не только в нас. Там есть Сухожилие, Бала, их дети, Малики и многие другие.

— А! Но это совсем другой вопрос. В таком случае — да. Зеленая будет спасена благодаря тому, что мы сделали и будем делать. Как и Синяя. Исчезнувшие люди уже знают об этом, и мне тоже следовало бы догадаться, когда они попросили моего разрешения возвращаться на Синюю. Если инхуми в будущем поработят здесь человечество, Исчезнувшие люди не захотели бы возвращаться; а если уничтожат его, то такого разрешения не потребовалось бы.

Шкура кивнул, как мне показалось, в основном самому себе.

— Ты всегда скучал, когда мы с мамой говорили о том витке, который мы оставили, чтобы прийти сюда, — Витке длинного солнца. Поэтому я постараюсь объяснить это как можно короче. Когда мы были на посадочном аппарате, я подумал, как и все мы, что Пас совершил ужасную ошибку, что Зеленая — своего рода смертельная ловушка, наполненная инхуми.

— Так оно и есть.

— Нет, это не так. Там есть инхуми, конечно, и в большом количестве. Но не в подавляющем. Они охотятся на колонистов — или пытаются это делать — точно так же, как охотятся на нас здесь.

— Конечно.

— И при этом их убивают — не каждый раз, но довольно часто. Сухожилие и колонисты могут убить их, как ты видишь, и часто это делают. Они ничего от этого не теряют. Инхуми тоже могут убить их. Однажды я очистил большую канализацию на Зеленой, Шкура. Она была забита человеческими телами, я бы сказал, несколькими тысячами тел.

— Наверное, это было ужасно.

— Так оно и было. Но, Шкура, каждое из этих тел принадлежало рабу или потенциальному рабу, инхуману, который истек кровью и умер, вместо того, чтобы работать и сражаться за своих хозяев. Победы Сухожилия делают его сильнее, но победы инхуми делают их слабее.

Сегодня вечером Шкура высказал тот же аргумент Джали, изложив его в своих собственных терминах и гораздо менее сжато, чем я здесь.

Она покачала головой:

— Мы победим. Мы уже выигрываем на обоих витках.

— Почему?

— Потому что вы сражаетесь между собой гораздо больше, чем с нами. Помнишь вопрос, который я задала твоему отцу, когда мы подошли к воротам Карьи?

Шкура покачал головой.

— Я спросила, что толку в канаве и стене из палок, когда мы, инхуми, умеем летать. Он не ответил мне, потому что знал ответ. Не хочешь ли попытаться?

— Нет, не хочу.

— Вы продаете нам своих соплеменников за оружие и сокровища, — сказала она ему почти извиняющимся тоном, — и чем больше вас становится, тем вы более жестокие и неистовые. Ваша жестокость и неистовость укрепляют нас.

Он озадаченно уставился на нее.

— Спроси этого человека, которого ты называешь своим отцом. Он тебе расскажет.

— Он этого не сделал и не сделает, — сказал я.

Она не обратила на это внимания:

— Ты участвовал в войне, которую Солдо вел с Бланко. Как ты думаешь, кто победил?

— Бланко, — сказал Шкура.

— Ты ошибаешься. Мы.

Когда он лег спать и Джали улетела, вернулся Орев, сообщив:

— Хорош вещь. Вещь идти.

— Ты имеешь в виду Соседей? — Хотя они дали мне чашу в Гаоне и я часто ощущал их присутствие у Инклито, я не разговаривал ни с одним из них с тех пор, как они вернули меня в Виток длинного солнца.

Орев подпрыгнул в знак согласия, его блестящие черные глаза пылали, как угли, отражая свет костра:

— Идти быстр!

— Идти уже, — сказал Сосед. Я не мог видеть его лица, но его голос улыбался.

Еще один присоединился к нему, и оба сели со мной у нашего костра, по моему приглашению.

— Я знаю, — сказал я, — что вы не будете есть нашу еду и пить наше вино, но мне бы хотелось что-нибудь вам предложить.

— Мудрость, — сказал первый, а второй добавил: — Беседу.

— Боюсь, только ветер и глупость. Неужели инхуми действительно прогонят нас обратно, как прогнали вас?

Первый покачал головой:

— Вы не сможете пойти туда, где находимся мы.

— Вы имеете в виду ваш корабль? — спросил второй.

Я забыл это слово и повторил его вопрос.

— Ваш звездолет, пустотелый астероид, который вы называете Витком длинного солнца.

— Это невозможно, — сказал я. — Посадочных аппаратов в рабочем состоянии очень мало, а нас с каждым днем становится все больше.

— Тогда они не смогут прогнать вас, как прогнали нас, — сказал первый.

На это Орев подпрыгнул:

— Нет уйти!

— Мы должны оставаться и сражаться. — Я почувствовал, как у меня упало сердце. — Вы это хотите мне сказать?

— Нам нечего вам сказать. Мы сражались с нашими инхуми тысячу лет назад, точно так же, как вы сражаетесь со своими. Вы знаете результат. Почему вы должны нас слушать?

— Хорош вещь! — настойчиво сказал Орев. — Вещь речь.

— Потому что вы мудры и доказали, что вы — друзья, — ответил я. — Если бы я мог задать только один вопрос...

— Мы не ответим.

— Я хотел бы спросить вас, какому богу вы поклонялись на алтаре, который Орев нашел для меня в холмах между Бланко и Солдо.

— Неведомому богу, — сказал второй Сосед, но в его голосе послышалась улыбка.

— Видите ли, я думал обо всех богах, которые были у нас в Витке длинного солнца. Ехидна, Тартар, Квадрифонс и все остальные. Я почти не думал ни о ком из них в течение года или даже больше.

Первый сосед сказал:

— Мы очень мало знаем о них. Гораздо меньше, чем вы.

— Мы говорили о Пасе — Шкура, Джали и я. Шкура и я считали, что Пас был прав, послав Виток к этому короткому солнцу. Джали, кажется, совершенно уверена, что он просчитался.

— Ты не согласен? — спросил второй.

— Да, не согласен. Но я вполне могу ошибаться. Много лет назад я пришел к выводу, что Пас способен ошибаться, потому что казалось очевидным, что в Витке должны были быть солдаты-женщины, как были солдаты-мужчины, такие как Кремень.

— Хорош муж! — твердо заявил Орев.

— Да, он по-своему хороший человек. Наверное, все солдаты такие.

— Если ты не хочешь рассказать нам о богах, которые были у вас на корабле, — сказал второй Сосед, — не считай себя обязанным это делать.

— Их было много, — сказал я, — и они часто ссорились, и это все, что вам нужно знать. Ехидна пыталась убить Паса, и он убил ее за это, а город Сфингс, Тривигаунт, пытался подчинить себе город Сциллы, Вайрон, — который был и моим городом.

Он кивнул.

— Я взвесил возможность того, что Пас ошибся, как утверждала Джали, и мне пришло в голову, что он, несомненно, ошибся, позволив другим богам войти в Виток. Это была ошибка, и в конце концов она едва не стала для него роковой.

— Тогда этот Пас, возможно, ошибся, — сказал первый Сосед, — послав сюда ваш корабль.

— Да. Но ошибся он или нет, безусловно ошиблись мы. Мы ошиблись, приняв Ехидну, Сциллу и всех остальных как богов, и снова ошиблись, удалив Внешнего из наших молитвенных четок. — Я замолчал и прочистил горло. — Осмелюсь сказать, что мы удалили его, потому что считали, что он не принадлежит к семье Паса. Мы знали имена семерых детей Паса, и он не был ни одним из них. Я сомневаюсь, что нам когда-нибудь приходило в голову, что он может быть отцом Паса, или даже что у Паса есть отец.

— Пас — ваш бог, — сказал мне первый Сосед, — а не наш.

— Вот именно. Но кто же ваши? Вот в чем вопрос.

— Мы не ответим, ради тебя.

— Я не понимаю, как мне навредит то, что я узнаю, кем были ваши боги, если только вы не хотите сказать, что для меня было бы лучше разобраться в этом самому.

Они поднялись, чтобы уйти.

— Мой сын Сухожилие нашел в лесу алтарь, алтарь неизвестного бога. Позже я подумал, что, должно быть, мать Саргасс была вашей морской богиней.

Они стали удаляться:

— Прощай, друг!

— Вы знаете о Саргасс и ее матери? Я рассказывал о них кое-кому из вас.

Они исчезли в тенях еще до того, как я произнес последнее слово, но я услышал, как один из них сказал:

— Когда-то была.

— Мокр бог? Мокр бог? — жалобно крикнул им вслед Орев. Неужели он имел в виду Мать? Или Сциллу, которая преследует меня во сне? Я расспрашивал его, но он отказывается отвечать или противоречит самому себе. Возможно, он имел в виду и ту, и другую.



 

Прошла почти неделя с тех пор, как я писал в последний раз, неделя постоянного дождя и снега. Шкура и я нашли пещеру в скале и провели там много свободных часов, разговаривая и играя в шашки камнями. Я ничего не писал, так как у меня остался только этот единственный лист.

Сегодня утром ледяная буря прекратилась, и солнце вернулось. Мы рискнули выйти, решив купить еще зерна для наших лошадей, которые были худыми и голодными. Было ясно и светло, но очень холодно. Каждая ветка была покрыта твердым, блестящим льдом, как и сейчас.

Около полудня мы нагнали женщину, закутанную в меха, которая ехала в дамском седле на капризном белом муле. Ее лицо было скрыто глубоко под капюшоном из белого меха, но мне — как и Шкуре, я полагаю — она показалась царственной. Она напросилась ехать с нами, сказав, что дорога впереди кишит бандитами. Естественно, мы согласились.

Ближе к закату мы подъехали к этой гостинице, и хозяин выбежал на дорогу, чтобы поговорить с нами.

— На десять лиг вокруг больше нет жилья, — сказал он, — и ужин готов. На вашем месте я бы остановился, миледи. Вы подумаете, что я хочу получить ваши деньги, и я хочу, но это хороший совет. У нас здесь полно еды, а также есть комнаты для вас и ваших слуг.

Она рассмеялась ему в лицо:

— Это не мои слуги, и все, что у меня есть, принадлежит и им, если они захотят.

Я узнал ее по смеху и, когда представлял жене трактирщика, назвал своей дочерью, Джали.