2

Не доверяй человеку, который без приглашения усаживается во главе стола в чужом доме.

Это не мои слова. Это слова моего деда Корнелиуса, которому за такую дерзость пришлось отправиться подальше от того самого стола, и нескоро его вновь позовут в наш дом. Беда не в том, что он сказал, беда в том, к кому относились эти слова. Судья Креван – один из самых могущественных людей страны. И вот он вновь, презрев прошлогоднее замечание моего деда, сидит у нас во главе стола на ежегодном Дне Земли.

Отец вернулся из кухни с бутылкой красного вина, а его законное место занято. Я видела, он был этим задет, но ведь это – судья Креван, так что папа остановился, поигрывая штопором и соображая, как поступить, а затем обошел вокруг стола и сел на другом конце, рядом с мамой, – там, где следовало бы сидеть судье. Я видела, что и мама нервничает: она выглядела еще более идеальной, чем обычно. Ни один волосок не выбьется из идеальной прически, светлые волосы тщательно свиты в узел, который она каким-то образом уложила сама – и как дотянулась до затылка? Пока такое соорудишь, плечи вывихнешь. Фарфоровая кожа без единого изъяна просвечивает насквозь. Безупречный макияж, васильковое кружевное платье в точности под цвет глаз, мышцы рук в отличной форме.

Такой красавицей моя мама представала каждый день перед множеством людей: она – известная модель. Родив нас троих, она сохранила совершенную фигуру, хотя, я подозреваю, ей, как и большинству людей, понадобилась для этого помощь хирурга. О том, что у мамы выдался дурной день или тяжелая неделя, мы догадываемся, когда она является домой с чуть более пухлыми щеками, с капризным изгибом губ, лоб разглаживается, исчезают усталые подглазья. Слегка откорректировать свою внешность – лучшее для нее утешение. И к другим людям она столь же придирчива, оценивает их по тому, как они выглядят, выносит приговор раз и навсегда. Все, что недотягивает до идеала, ее настораживает: кривые зубы, двойной подбородок, слишком крупный нос вызывают безотчетное недоверие к собеседнику. В этом моя мама далеко не одинока, почти все так судят о людях. Она говорит: никто не станет продавать немытую машину, обязательно начистит до блеска. И так же человек должен ухаживать за собой. А если кому-то лень поддерживать свой внешний облик, это выдает его внутреннюю сущность. Я тоже перфекционистка, однако мой перфекционизм не распространяется на внешность, только на поведение и речь, что доводит до колик мою сестру Джунипер. Вот уж кто самый неточный человек из всех, кого я знаю! Впрочем, в ее неточности есть свой закон, надо отдать ей должное.

Я почти самодовольно слежу за нервозным поведением моих близких, ведь меня-то это не затрагивает. Мне скорее смешно. Судья Креван для меня – Боско, отец моего бойфренда Арта. Каждый день я бываю у них дома, мы вместе ездили отдыхать, я присутствовала на семейных мероприятиях, знаю Боско гораздо ближе, чем знают его мои родители да и все остальные. Я видела его спозаранку, с всклокоченными волосами и пастой на губах. Видела посреди ночи, когда в трусах и носках (он так и спит в носках) он сонно брел в туалет или на кухню за стаканом воды. Видела его пьяным, в полной отключке на диване: рот разинут, рука глубоко засунута в ширинку. Я сыпала попкорн ему за пазуху, окунала его пальцы в теплую воду, когда он вот так спал, – пусть описается. Я видела, как он пьяно танцует и пытается дурным голосом петь под караоке. Слышала, как он рыгает после такой вечеринки. Слышала его храп. Знаю, как воняют его газы, и слышала его рыдания. Нет причин бояться того, кого ты знаешь как человека, во всех его человеческих слабостях.

Но мои близкие и все граждане нашей страны видят в нем грозную фигуру, внушающую страх и почтение. Я бы сравнила его с судьей из шоу талантов, с одним из этих мультяшно преувеличенных персонажей, которые ловят кайф от всеобщего негодования. Я люблю передразнивать его, к большому удовольствию Арта. Арт катается от смеха, когда я торжественно расхаживаю перед ним с самодельным капюшоном на голове, изображая Боско в роли судьи, корчу грозные рожи и тычу направо и налево пальцем. Боско всегда тычет пальцем в камеру. Я убеждена: эта внушающая ужас личина судьи – неотъемлемая часть его работы, но это всего лишь маска, на самом деле он не такой. Стоит глянуть, как он с разгону влетает в бассейн, забрызгивая всех.

Боско – для всех, кроме нас с Артом, судья Креван – верховный судья Трибунала. Трибунал был создан правительством как временное решение для публичных расследований общественно значимого ущерба, но превратился в постоянный комитет, рассматривающий обвинения, за которые полагается Клеймо. Обвиняемые – обычные граждане, не преступники, но они допустили морально-этические ошибки, провинились перед обществом.

Я никогда не бывала в суде, но заседания ведутся открыто, их можно смотреть по телевизору. Процесс честный и справедливый, заслушиваются не только свидетели самого события, но и родственники и друзья подсудимого дают показания о его характере и репутации. В День Именования судьи решают, порочен подсудимый или нет. Если сочтут его порочным, его имя будет объявлено публично и он будет заклеймен буквой «П» на одном из пяти мест, в зависимости от вины.

За неверное решение – Клеймо на виске.

За ложь – на языке.

За попытку обокрасть общество – на правой ладони.

За измену Трибуналу – Клеймо на груди, там, где сердце.

За то, что не шел в ногу с обществом, – на подошве правой ноги.

Заклейменные носят нарукавные повязки с красной буквой «П» и не смеют снимать, чтобы все могли сразу же их опознать и чтобы их пример служил предостережением. Их не сажают в тюрьму, ведь они не нарушили закон, однако их проступок нанес ущерб устоям общества. Они так и живут среди нас, но подвергаются остракизму, живут по особым законам.

После того как страна сползла по скользкому скату в глубокий экономический кризис, спровоцированный, как полагали, неудачными решениями руководства, Трибунал был создан главным образом для того, чтобы удалить с ключевых должностей таких ненадежных и дурных людей. Теперь Трибунал успевает вытеснить их из общества еще прежде, чем они достигнут значительного поста и смогут причинить вред. А в ближайшем будущем, сулит нам Трибунал, удастся создать высокоморальное, безупречное в этическом смысле общество. Судья Боско Креван в глазах почти всех граждан – настоящий герой.

Арт унаследовал красоту от отца – светлые волосы, озорные синие глаза. Эти светлые волосы завиваются непокорными кудрями, огромные голубые глаза вечно сверкают в предвкушении очередной проказы, но ему все сходит с рук – таким уродился. Сейчас за праздничным столом он сидит напротив меня, и я с трудом заставляю себя хоть изредка оторвать от него взгляд, а внутри все поет и ликует: он мой. К счастью, он не унаследовал от судьи его напряженность и строгость, он умеет позабавиться, вовремя отмочит шутку, если разговор станет чересчур уж серьезным. Время он подгадывает замечательно, смеется даже Боско. Арт для меня – ясное солнышко, его свет проникает в самые темные уголки.

Каждый год в апреле мы празднуем День Земли вместе с соседями, Креванами и Тиндерами. Мы с Джунипер с раннего детства любим этот праздник, заранее начинаем зачеркивать дни на календаре, придумываем, что надеть, украшаем дом, накрываем стол, а на этот раз я особенно волнуюсь, потому что мы впервые встречаем его «официально» вместе с Артом. Нет, конечно, я не собираюсь лапать его под столом или что-нибудь подобное, но я сижу за одним столом с моим бойфрендом, и от этого праздник еще праздничнее.

Папа возглавляет круглосуточный новостной канал News-24, а наш сосед, которого мы тоже ждем к обеду, Боб Тиндер, – главный редактор газеты Daily News, и она, как и телеканал, входит в холдинг Crevan Media, то есть у этих троих деловые отношения сочетаются с добрососедскими. Тиндеры всегда опаздывают. Не понимаю, как Боб ухитряется выдерживать сроки выпуска, если он не способен даже прийти вовремя к обеду, и так из года в год. Мы целый час просидели с напитками в гостиной, а потом перешли в столовую, надеясь, что это телепатически заставит их поторопиться. И теперь за столом три пустых стула (третий для их дочери Колин, моей одноклассницы).

– Пора начинать. – Боско оторвался от телефона, прервал нашу болтовню и чинно выпрямился.

– Обед не перестоится, – успокоила его мама, принимая из рук отца очередной бокал вина. – Я предусмотрела небольшую задержку, – добавила она с улыбкой.

– Пора начинать, – повторил Боско.

– Ты торопишься? – Арт с недоумением покосился на отца: почему тот засуетился? – Нет смысла соблюдать пунктуальность: никто не придет вовремя, чтобы тебя похвалить. – Шутка Арта вызвала общий смех. – Мне ли не знать, вечно дожидаюсь свою девушку. – И он под столом слегка коснулся ногой моей ноги.

– Вовсе нет, – запротестовала я. – Пунктуальный человек является строго в назначенный час. Ты не пунктуален, ты всегда приходишь слишком рано.

– Ранняя птичка первого червячка клюет, – напомнил мне Арт.

– А ранняя мышка угодит в мышеловку, сыр достанется второй, – подначила я, и Арт показал мне язык.

Мой братишка Эван захихикал. Джунипер скривилась.

Боско, осердившись на эту болтовню, резко оборвал нас:

– Саммер, Каттер, мы приступаем к обеду.

Он произнес эти слова так, что мы подавились смехом и в растерянности уставились на него. Он приказывал нам.

– Папа! – удивленно воскликнул Арт и от смущения чуть не засмеялся снова. – Ты у нас теперь полиция питания?

Боско пристально смотрел в глаза моей маме. Это странно, тяжело подействовало на всех сидевших за столом: так сгущается воздух перед ударом грома. Виснет, нагоняя мигрень, влажная тяжесть.

– Разве не стоит подождать Боба с Ангелиной? – переспросил мой отец.

– И Колин, – вставила я, а Джунипер снова скривилась точно так же, как в первый раз: терпеть не может мою манеру ставить все точки над i, но что я могу с собой поделать?

– Нет, не стоит, – отвечал судья просто и строго, не сочтя нужным хоть слово к этому добавить.

– Хорошо. – Мама поднялась и отправилась на кухню, спокойная, невозмутимая, будто ничего и не произошло, хотя я понимала, что на самом деле ноги у нее подкашиваются.

В растерянности я поглядела на Арта и увидела, что он тоже почувствовал сгустившееся напряжение и на языке у него вертится шуточка: он всегда балагурит, если ему неловко, страшно, не по себе. И я заметила, как приподнялась его верхняя губа: мысленно он проговаривал хлесткую заключительную реплику, но вслух ему произнести эту шутку так и не довелось, потому что раздался сигнал сирены.

Сирена воет – долгий, протяжный, пугающий звук. Заставляет тебя подскочить на месте, сердце бьется в испуге, каждой клеточкой ты чуешь опасность. Этот звук знаком мне с рождения: когда его слышишь, молишься, чтобы не за тобой. Трибунал называет сирену «сигналом тревоги»: фургоны Трибунала ревут непрерывно три минуты, пять минут, и, хотя войны я никогда не видела, я начинаю понимать, что люди чувствовали перед воздушным налетом. Этот звук вторгается в самые обыденные минуты жизни, в самые радостные мысли. Сирена приближается к нашему дому, нарастает зловещий вой. Все мы на миг замираем, как были, за столом, а потом Джунипер, потому что Джунипер – она такая, говорит не подумав и в движениях неуклюжа, – вскакивает первой, чуть не опрокинув стол, звенят бокалы, красное вино словно капли крови выплескивается на белую скатерть. Не извиняясь, не попытавшись навести порядок, сестра выбегает из столовой. Отец следует за ней по пятам.

Мама ошеломлена, застыла, как лань, попавшая в перекрестный свет фар. Она смотрит на Боско, страшно побледнев, я боюсь, она упадет в обморок. Она даже не попыталась удержать маленького Эвана, когда и тот ринулся вон из дома.

Сирены все громче, сирены все ближе. Теперь уже и Арт вскочил, а значит, и я, как он, бегу за ним по коридору, во двор, все уже собрались там, жмутся тесной кучкой друг к другу. И в соседних дворах – то же самое: старики Миллеры справа от нас крепко обнялись, приникли друг другу, на лицах ужас. Оглядываясь по сторонам, я вижу: точно так же ведут себя все соседи. Все выбежали во двор, цепляются друг за друга и ждут, у чьего дома замрет сирена. Прямо через дорогу от нас Боб Тиндер распахнул дверь и вышел на крыльцо. Он увидел отца, они глядят друг другу в глаза. Что-то происходит между ними, но я не понимаю что. Сначала подумала, папа сердится на Боба, но и Боб смотрит точно как папа. Я не могу разгадать, в чем дело, я не понимаю, что делается. Мы все ждем. Кого на этот раз?

Арт хватает меня за руку, крепко сжимает ладонь, подбадривает, пытается выдать одну из своих всепобеждающих улыбок, но улыбка дрожит и слишком быстро исчезает с губ, так что эффект, пожалуй, противоположный. Сирены уже вплотную, звук внедряется в уши, в черепную коробку. Свернули на нашу улицу. Два черных фургона с ярко-красными «П» на обоих бортах, все должны сразу видеть, кто это. Гражданские стражи, армия Трибунала, оберегающая общество от достойных Клейма. Не регулярная полиция – стражи следят за морально или этически ущербными. Преступники отправляются в суд и тюрьму, ими Трибунал не занимается.

Вспыхивают мигалки на крышах фургонов, вращаются красные лампы, такие яркие, что и тусклое небо от них загорается, всем в глаза бьет этот тревожный луч. Семьи, собравшиеся на День Земли, все крепче хватаются друг за друга, молясь, чтобы никого из близких не выхватили, не отняли у них. Только не мою семью, не мой дом, не сегодня. Оба фургона остановились посреди улицы прямо перед нашим домом, и меня затрясло. Сирены смолкли.

– Нет, – шепчу я.

– Нас они тронуть не смеют, – шепчет мне Арт, и такая уверенность у него на лице, что я сразу успокаиваюсь. Конечно, это не за нами, с нами нынче обедает сам судья Креван, мы, можно сказать, неприкосновенны. Эта мысль отчасти рассеивает страх, но остается сожаление о том бедолаге, за кем они явились. Я всегда верила, что Заклейменные – плохие, что стражи на моей стороне, меня защищают, но теперь это происходит на моей улице, у порога моего дома, и все меняется: «мы» против «них». Нелогичная, опасная мысль. От нее снова бросает в дрожь.

Дверь фургона скользит в сторону, раздаются свистки – изнутри выскакивают четверо стражей в униформе, красных опознавательных жилетах поверх черных военных рубашек. Они дуют в свистки на каждом шагу, от этого пронзительного свиста мой разум цепенеет и ни единой мысли не удается додумать до конца. Ничего, кроме паники. Они бегут не к нам, как и обещал Арт, они бегут в другую сторону, к дому Тиндеров.

– Нет, нет, нет! – бормочет отец, и мне слышится нарастающий гнев в его голосе.

– Боже мой! – шепчет Джунипер.

Я в ужасе гляжу на Арта, жду его реакции, а он смотрит прямо перед собой, напряженно двигается его нижняя челюсть. А потом я замечаю, что мама и Боско так и не вышли к нам.

Выпустив руку Арта, я бегом возвращаюсь на крыльцо:

– Мама, Боско, скорее! Это за Тиндерами!

Мама спешит к нам, волосы выбились из укладки, упали ей на лицо. Отец оборачивается к ней, они обмениваются взглядами, что-то безмолвно обсуждая между собой. Руки отца бессильно свисают, он непроизвольно сжимает и разжимает кулаки. Боско нет как нет.

– Ничего не понимаю, – говорю я, видя, как стражи приближаются к Тиндерам. – Что происходит?

– Цыц! Смотри! – обрывает меня Джунипер.

Колин Тиндер, моя одноклассница, стоит в дворе своего дома рядом с отцом и двумя младшими братьями, Джейкобом и Тимоти. Боб Тиндер загораживает собой детей, пытается их защитить, он выпятил грудь, словно отражая нашествие, – его семью не тронут, в его дом не войдут, не сейчас, не сегодня…

– Не могут же они арестовать малышей! – восклицает мама. Голос ее еле слышен, заторможен: я понимаю, что она смотрит во все глаза и ей страшно.

– Нет, конечно, – отвечает отец. – Это за ним. За Бобом.

Но офицеры Трибунала проходят мимо Боба, проходят, не обращая внимания на детей, которые с перепугу разревелись. На ходу они суют в лицо Бобу какую-то бумагу, и он пытается ее прочесть, а они тем временем уже входят в дом. Внезапно осознав, что происходит, Боб отбрасывает ордер и бежит следом за стражами. Он громко, так, что и мы слышим, велит Колин успокоить мальчишек, но как их успокоить, ведь они уже в панике.

– Я ей помогу. – Джунипер делает шаг к калитке, но отец хватает ее за руку, и она даже вскрикивает от боли.

– Стой тут! – приказывает отец. Никогда не слышала, чтобы он так говорил с кем-нибудь из нас.

Из дома несутся вопли. Это Ангелина Тиндер. Мамины ладони взлетают к лицу. Ее безупречная маска дала трещину.

– Нет! Нет! – выкрикивает Ангелина снова и снова, и вот она появляется в дверях, по обе стороны от нее стражи. Она уже почти оделась к обеду, в черном атласном платье, нитка жемчуга на шее, но бигуди не успела снять. Сандалии с яркими камушками. Ее тащат прочь из родного дома. Оба мальчика кричат в голос: уводят их маму. Они бросились к ней, пытаются за нее уцепиться, стражи их оттаскивают.

– Не трогайте моих сыновей! – вопит Боб, бросаясь на стражей, но его сбивают с ног, и два здоровяка прижимают его к земле, а Ангелина исступленно рыдает и молит не разлучать ее с малышами. Никогда я не видела, чтобы человек так кричал и плакал, никогда не слышала подобных звуков. Ничего перед собой не различая, она спотыкается, стражи подхватывают ее, и Ангелина волочится за ними, хромая: сломала каблук праздничной обуви.

Боб, распростертый на земле, кричит:

– Проявите же к ней хоть каплю уважения, черт побери!

Ее впихнули в фургон. Дверца скользит, закрываясь. Свистки умолкли.

Никогда я не видела, чтобы мужчина так плакал. Два стража, удерживавшие его на земле, заговаривают с ним – негромко, спокойно. Он прекращает кричать во весь голос, но плакать не перестает. В конце концов они отпускают его и скрываются во втором фургоне. Уезжают.

Сердце стучит оглушительно, я с трудом перевожу дух. Я все еще не верю собственным глазам.

Я жду проявлений сочувствия от всех наших соседей. Мы такая сплоченная община, у нас много совместных праздников и дат, мы всегда помогаем друг другу. Я оглядываюсь по сторонам в ожидании. Люди смотрят, как Боб медленно приподнимается, садится, притягивает к себе детей, плачет. Никто не трогается с места. Мне хочется спросить, почему никто ничего не делает, но это же глупо, я ведь и сама ничего не делаю, не могу заставить себя пошевелиться. Потом Миллеры разворачиваются и уходят в дом, остальные следуют их примеру. У меня от изумления челюсть отваливается.

– Будьте прокляты! – кричит Боб. Сначала он кричит не очень громко, и мне кажется, будто он обращается к самому себе, потом громче, и я думаю, что он кричит вслед уехавшим фургонам, но он кричит все громче, с нарастающим гневом, и я понимаю наконец, что проклятие обращено к нам. За что?

– Никуда не ходите, – приказывает отец и снова обменивается с мамой понимающим взглядом. – Вернитесь все в дом. И спокойно, поняли?

Мама кивает, лицо ее вновь безмятежно, будто ничего и не произошло, маска надета, своевольная прядь волос вернулась на место, а я и не заметила, когда это она успела поправить прическу.

Оглянувшись на свой дом, я вижу Боско внутри у окна – руки скрещены на груди, наблюдает за разворачивающейся перед ним сценой. И тут я понимаю: свое проклятье Боб адресовал ему. Боско, глава Трибунала, – начальник тех людей, которые только что увели Ангелину.

Он может помочь ей, я знаю. Это его суд решает, кому носить Клеймо. Он сумеет ее спасти. Все будет хорошо. Все снова будет как всегда. Мир вернется к норме. Бессмысленный морок рассеется. Я убеждаю себя в этом, и мне становится легче дышать.

Отец заговаривает с Бобом, и тот перестает кричать, но плач его, голос разбитого сердца, не смолкает.

Загрузка...