Казачий край

Глава 1 Кубань. Ноябрь. 1917 год.

- Господа "кавкаи"! Турки объявили войну России. Нашему отряду приказано немедленно выступать на Баязет. С нами Бог! - Комполка полковник Мигузов снял свою высокую черную папаху и размашисто перекрестился. Все наши полковые офицеры, в тот день, собравшиеся в штабной палатке, последовали примеру командира.

Как же я тогда переживал. Нет, не боялся, но волнение было сильнейшим, так ведут себя чистокровные кони перед скачкой, они готовы, им не терпится начать свой бег и, вот, дается команда. Это моя первая война, скоро мой первый бой, и сбудется то, ради чего и выбрана военная карьера. Я буду защищать свою страну, Родину, Святую Русь, и буду делать то же самое, что и многие поколения моих предков до меня. Мы победим! Что нам турок, стародавний враг? Так, мелюзга, размажем их по всем окрестным горкам.

- Как настроение Костя? - Рядом со мной остановился командир моей первой сотни подъесаул Алферов.

- Боевое! - Выпалил я и вытянулся по стойке "смирно".

- Молодца, Черноморец, - Алферов ободряюще хлопнул меня по плечу, и направился на выход, строить сотню и извещать рядовых казаков о начале войны.

В тот момент я был горд собой, поскольку меня впервые похвалил и одобрил сотник, а я в полку уже полгода служу, и это дорогого стоит.

Вскоре был получен боевой приказ о движении полков, и наша Закаспийская отдельная казачья бригада направляется к русско-турецкой границе. Впереди идет наш 1-й Кавказский наместника Екатеринославского генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического казачий полк, если по простому, то "кавкаи". За нами вслед 1-й Таманский, без одной своей сотни, посланной в разведку, и 4-я Кубанская казачья батарея. Наша бригада сильна, и не хватает только Туркменского конного дивизиона из текинцев, который остался на нашем прежнем месте дислокации в Туркестане.

По извилистой дороге идем вперед. Ночь. К рассвету должны подойти к границе, а там враг, и первый бой, в котором я не должен оплошать и струсить. Перед самым рассветом, впереди и справа от колонны услышали выстрелы. Видимо, разведка таманцев вступила в бой.

Развиднелось, и к голове полка, прямо к Мигузову, подскакал один из разведчиков-таманцев. Конь казака ранен, да и сам он с трудом держится в седле, не знаю, может быть тоже ранение имеет, а может быть, просто истомлен боем и дорогой.

- Младший урядник Краснобай, - представляется он полковнику и докладывает, что разъезд хорунжего Семеняки вступил в бой с турками, офицер ранен, но не отступает, и просит оказать ему поддержку.

- Алферов, - Мигузов обращается к нашему сотнику, - впереди по дороге персидское село Базыргян. Взять его!

- Есть! - Откликается сотник и уже через минуту, широким наметом мы несемся по дороге на Базыргян.

В ушах свистит ветер. Моя кобылица Ксана несется впереди общего строя, и вскоре я вижу перед собой горный хребет, на который взбирается дорога. За ним должен быть аул, но вот мимо меня проносится первая пуля. Дорога узкая, лихой конной атаки не получится, и сотник командует:

- Спешиться!

Спрыгиваю на каменистый грунт, сдергиваю с плеча винтовку, хоть и не положена она офицерам, но я еще в училище отменно стрелял, так что хороший стрелок в сотне не помеха.

- Чу-чу-чу, - кручу повод, ложу лошадь на бок, а сам прячусь за ее теплым и распаренным телом. Ствол винтовки опускается на седло, жмурю левый глаз, а приклад прижимаю плотнее к плечу.

- Фью-ить! Фью-ить! - как разозленные шмели над головой проносятся пули турецких пограничников, и пришло время дать им ответ. Высматриваю противника и, вскоре, замечаю одного, который сидит за большим серым валуном, несколько выпирающим из горы. Вражеский солдат время от времени приподнимает над камнем свою голову, стреляет и снова прячется за это укрытие. Двинул затвор, прицелился и выстрелил, действую не задумываясь, точно так, как на родных кубанских и оренбургских полигонах инструктора учили. Выстрел! Ствол подкидывает вверх, а по плечу бьет отдача. Мимо! Как так? Черт! Прицельная планка не выставлена на нужную дистанцию, за волнениями боя, совсем про это забыл. Исправляю свою оплошность и со второго выстрела снимаю турка, который как мешок с овсом, выпадает из-за камня и метров двадцать, раскинув руки, катится по склону вниз. Выстрел! Выстрел! Выстрел! У меня закончилась обойма, а турки отступают.

Лошади остаются под присмотром коноводов, а наша сотня, сходу занимает гребень горы, и теперь мы на высотке. Однако за нашим гребнем еще один, он хоть и пониже, и можно было бы продвинуться дальше, но к противнику подошло подкрепление, и нашей сотни хватает только на перестрелку. Эх, не было у нас тогда пулеметов, но зато какие люди были.

Алферов посылает к полковнику своего ординарца с запиской, и вскоре подходит полусотня под командованием хорунжего Елисеева. Казаки из третьей сотни ложатся в цепь рядом с нами по гребню горы, плотность нашего огня усиливается, но турки все одно, отступать не желают. Перестрелка затягивается до самого полудня, и просидели бы мы на этой вершине, до вечера, если бы подъесаул Доморацкий не обошел противника слева и лихим наскоком не сбил его с позиций.

Турки и несколько десятков курдов, которых можно опознать по белым шароварам, бегут так, что только пятки сверкают. Мы занимаем следующий хребет. За ним турецкий аул, и в центре его развевается зеленое знамя на длинном шесте. Налево виден длинный горный кряж, он ведет к самому Баязету, крепости, где мои предки два раза в осаде сидели, а направо виден таинственный и величавый, одновременно грозный и прекрасный Большой Арарат.

Мы переглядываемся с Федей Елисеевым, с которым вместе учились в Оренбургском казачьем училище и перемигиваемся.

- Ну, как ты? - Спрашивает Елисеев, и одергивает полы своей строевой серой черкески, подвернутой за пояс.

- Нормально, - отвечаю ему, мы смеемся, а вскоре спускаемся вниз, и занимаем Базыргян, первый населенный пункт на вражеской земле.

Опять меня накрыли воспоминания и, почему-то, вспомнился тот, мой самый первый бой, с которого началась трехлетняя военная эпопея на Кавказском фронте, прервавшаяся только одним отпуском на Родину и трехмесячным валянием в военном госпитале города Тифлиса. Сколько было битв и походов после того боя, сколько перевалов взято, сколько дорог исхожено. Сейчас уже и не сосчитать, но то, что я помню, уже немало. Бои в Макинском ханстве, Алашкерт, Ван, поход в Месопотамию, Мелязгерт, Мерденекский перевал и Ольтское урочище, Ит и Эрзерум, Хасан-кала и Сарыкамыш. Везде я шел с нашей первой сотней 1-го Кавказского полка, а теперь, родной полк где-то в далекой Финляндии, а я, пытаюсь вернуться с этой, как выяснилось, никому ненужной войны, домой.

С войны мысли перекинулись на положение дел в стране. Как так случилось, что еще несколько лет назад одно из мощнейших государств мира распадается на части? Что это? Стечение обстоятельств? Божья кара? Закономерный исторический процесс? Неизвестно, но факт остается фактом, Российская империя развалилась. Царь отрекся от своего престола, в столице у власти находится непонятно кто, а в стране полнейший бардак.

Государства практически нет, а граждане империи, и в первую очередь русский народ, оказался разделен на множество групп и ячеек. Город ставит себя выше деревни, заводские не понимают селян, а тыл отделяется от фронтов, которых, так же как и страны, уже нет. Где та самая интеллигенция, воспитанная на "души прекрасных порывах", где офицерство, дававшее клятву "служить и защищать", где органы власти? Нет, реальным делом не занят никто, все в растерянности, занимаются говорильней, а кто поактивней, ловят рыбку в мутной воде.

Нет империи, сгинула, и теперь каждый сам за себя. Промышленник желает получения сверхприбылей, рабочий - участия в делах завода, на котором он работает, солдат намеревается вернуться живым домой, каторжник мечтает о воли, а политик жаждет власти. Десятки политических партий: эсеры, что правые, что левые, меньшевики, большевики, анархисты, кадеты, монархисты, трудовики и националисты. Каждый хочет взобраться на самый верх, и каждый знает, как обустроить Святую Русь, а когда политическая борьба ведется на территории многонационального государства, то это усугубляется еще и давней враждой народов. В общем, с той Россией, которую я всегда знал, наверное, придется распрощаться, поскольку так, как было до отречения царя Николая Второго, уже не будет никогда.

Слышен перестук колес, вагон чуть покачивается и неспешно идет от Екатеринодара на станцию Тихорецкая, откуда до моей родной станицы Терновской, рукой подать. На душе тоскливо и тяжело. Встал с полки, оправил одежду и посмотрел в окно. В мутном и сером стекле отображается высокий, стройный и несколько истощенный брюнет двадцати пяти лет. Одет в темно-синюю черкеску с серебряными газырями, на поясе кинжал в позолоченных ножнах, на голове низкая черная папаха-кубанка с красным верхом, а на плечах погоны подъесаула. Это я, Константин Георгиевич Черноморец, потомственный казак Кавказского отдела Кубанского Войска, возвращаюсь после ранения домой.

Снял папаху и почесал косой шрам, пересекающий левую половину головы, след от вражеской пули, полученной в последнем бою. Так случились, что я случайно попался на глаза командиру дивизии, и тот, не долго думая, вручил мне пакет и уже спустя час, с десятком казаков я ехал в отдельный партизанский отряд Лазаря Бичерахова, который находился в Персии. Задание было выполнено, и через две недели мы возвращались обратно в расположение своей дивизии, которую снимали с Кавказского фронта и отправляли вглубь России. Однако если к Бичерахову мой небольшой отряд добрался без потерь, то на обратном пути нас атаковали три десятка курдов. Тогда мы отбились, но в самом конце стычки, по моей голове прошлась эта злосчастная пуля. Так я получил свое первое ранение, и чуть было не погиб.

Как я тогда выжил, до сих пор не знаю, но когда казаки везли меня в расположение наших частей, начинающих отход по всему фронту, мне привиделся абсолютно седой казак лет пятидесяти в простом потертом чекмене. Казалось, что я сижу посреди пустыни, вокруг никого и ничего, постоянно хочется пить, а голова окровавлена и каждое движение вызывает нестерпимую боль. Вдруг, рядом со мной возникает этот человек и, присев прямо на песок, спрашивает меня:

- Что, внучок, и твой час пришел?

- Да, - отвечаю, я ему, хочу встать, а ноги не слушаются.

- Это ты зря, тебе еще жить и жить.

- Так, как же жить, когда я умираю?

- Это ничего, сейчас я тебя подлечу, и смерть отступит, - старик кивает головой, проводит своей рукой по моей голове, и кровь перестает сочиться, а голова уже и не болит.

- Как это? - удивляюсь я, и тоже провожу руками по голове, потом смотрю на ладони, а они совсем чистые.

- А вот так, - усмехается этот непонятный седой казак. - Я тебя спасаю, а за это ты должен продолжить службу на благо своего народа и, может быть, помочь ему из той кровавой каши, что сейчас заваривается, с меньшими потерями выбраться.

- Ну и шутник ты, дедушка. Службу я продолжу, а вот насчет народа, это ты загнул. Я далеко не герой, а ты говоришь про такое дело, которое только богатырям по плечу. Как народу помочь, когда тысячи лучших умов российских, политиков, генералов и ученых, не знают что делать?

- Ты все поймешь, обещаю, и предназначение свое выполнишь, - этот старик улыбнулся мне доброй улыбкой, и добавил: - Ты просто живи по чести, и иди туда, куда тебя сердце зовет.

После этих слов седой казак исчез, а я очнулся в госпитале Тифлиса и узнал, что десять дней был без сознания. Врачи говорили, что шансов выжить у меня практически не было, а я выжил. Они утверждали, что меня должны были мучить постоянные головные боли, а я чувствовал себя вполне неплохо, и быстро шел на поправку.

Миновало три месяца, и я покинул город Тифлис, в котором начинались массовые беспорядки и творились бесчинства дезертиров, огромными грязными ордами бежавших с Кавказского фронта. Рано или поздно, вся эта масса обозленных на весь свет людей, докатится до родных российских просторов, и сомкнется там с другой такой же массой, пришедшей с запада. Что из всего этого выйдет, остается только догадываться, хотя и так понятно, что ничего хорошего не ожидается.

В купе, весело переговариваясь, вошли мои попутчики, два подхорунжих из пластунской бригады генерала Букретова и есаул Савушкин из 82-й Донской особой сотни.

- Костя, посмотри! - Максим Савушкин взмахнул рукой, в которой была зажата газета.

- Что там? - присаживаясь к окну, спросил я.

Есаул расположился напротив и, заглянув в газету, сказал:

- Пока мы на Кавказе сидим, в стране такие события творятся, что сам черт ногу сломит. В Питере власть захватили какие-то большевики, а правительство теперь называется Совет Народных Комиссаров. Было восстание юнкеров, которые ожидали подхода Краснова, но оно закончилось неудачей. Юнкера захватили Госбанк, гостиницу "Астория" и телефонный узел, и на этом все. Потом большевики загнали их по казармам и училищам, пообещали их распустить, если те сдадутся, а когда те сложили оружие, всех расстреляли. Представляешь, восемьсот мальчишек погибло.

- Представляю.

- Так мало того, - разошелся есаул, - Москва теперь тоже под ними.

- А что Краснов? - спросил я. - Почему не помог юнкерам?

- Его на Пулковских высотах встретили, с ним только семьсот казаков, а против, десять тысяч Петроградского гарнизона, моряков и каких-то непонятных красногвардейцев.

- И все это в газете?

- Нет, - помотал Савушкин головой, - это мы у одного из телеграфистов узнали, а в газете Декреты о Мире и Земле.

Есаул передал мне газету, и глаза заскользили по строчкам. Итак, СНК - Совет Народных Комиссаров, Временное Рабочее и Крестьянское Правительство до созыва Учредительного Собрания. Состав: председатель - Ленин, нарком иностранных дел - Троцкий, нарком внутренних дел - Рыков, просвещения - Луначарский, труда - Шляпников, земледелия - Милютин, торговли и промышленности - Ногин, финансов - Скворцов-Степанов, по делам национальностей - Сталин. Хм, ни одной знакомой фамилии, и только Ленин с Троцким мелькали где-то на страницах газет в связи с неудачным февральским переворотом. Дальше, утвержден новый ВЦИК, постоянно действующий орган государственной власти.

Не то, переворачиваю страницу и вчитываюсь в текст Декрета о Мире. Надо же, "мир без аннексий и контрибуций", и перемирие сроком на три месяца. Как же, разбежались вам немцы мир подписывать. Пока они сильней, о мире разговора не будет. Сейчас перед ними никого, Западный фронт развалился раньше нашего, Кавказского, и хоть до самой Москвы иди, остановить их практически некому. Опять же союзники, сволочи еще те, сами себе на уме. Наверняка, рады радешеньки, что империя на ногах не устояла, но и жалеют, что Россия из войны выходит, а германцы могут свои освободившиеся силы с востока во Францию перебросить. С нашей стороны, тех, кто честно воевал, этот Декрет мерзость, поскольку нас лишают всего того, что произошло с нами за эти три года войны. Бог с ней, с воинской славой, но эта писулька предавала забвению смерть миллионов погибших в Великой войне и получается, что они гибли зазря, не за Веру и Отечество, а всего лишь за бывшего царя гражданина Романова.

Следующая страница, Декрет о Земле. Отмена частной собственности на землю, запрет на продажу ее, аренду или залог, конфискация инвентаря и полная национализация земли государством, то есть большевиками. Примерно такая же программа была у левых эсеров, вот только те хотя бы выкупить землю предлагали, а эти, раз, и все наше. В итоге, поддерживается община, но никак не частник. Да, дела творятся небывалые и немыслимые, и если эти Декреты начнут претворяться в жизнь, то кровавой бани не избежать.

Вернув газету Савушкину, задумался, а тот, спустя минуту, спросил:

- Что на это скажешь, Костя?

- Гражданская война будет, Семен.

- Она уже идет, - есаул свернул газету вчетверо и спрятал ее в карман своей строевой шинели, на которой все еще красовались старорежимные золотые погоны.

По проходу нашего купейного вагона прошелся проводник и до нас донесся его зычный бас:

- Тихорецкая! Тихорецкая!

Посмотрев на Савушкина и пластунов, сказал:

- Вот и моя станция, будем прощаться, казаки.

- Возьми, - быстро нацарапав химическим карандашом в блокноте свой адрес, есаул протянул мне лист бумаги. - Думаю, что еще встретимся.

- Обязательно встретимся, - забрав листок, взял в левую руку свой чемодан, пожал пластунам и есаулу руки, и направился на выход.

Жаль, встретиться с есаулом нам более не довелось. На границе Кубани и Дона, на станции Кущевская, его золотые погоны приметили солдатики из революционеров, которые стояли там для того, чтобы не пропускать к генералу Каледину офицеров, идущих на его призыв. Они бросились на погоны есаула Савушкина, как стая охотничьих собак на зайца, и через десять минут, жизнь бравого донца, прошедшего не через одну жестокую схватку, закончилась у стенки железнодорожного пакгауза.