Капитан Марвел. Быстрее. Выше. Сильнее

Не могу дождаться, когда полечу на нём.

Капитан Дженкс говорит, что мы будем работать в паре с одним из кадетов – лётных инструкторов. Я немедленно изучаю все имеющиеся в наличии варианты и ранжирую их по шкале от наиболее до наименее желанного, основывая свой выбор на таких сверхнаучных параметрах, как поза и форма челюсти. Наверное, мне должно было стать не по себе, что я, которая громче всех других выступает за то, чтобы книги перестали судить по обложке, делаю такие дикие и поспешные выводы о характерах и преподавательских способностях группы людей, основываясь исключительно на их внешности. И всё же вот мы и приехали.

– Дэнверс, ты работаешь с кадетом – лётным инструктором Вольффом, – говорит Дженкс и продолжает оглашать весь список, даже не взглянув в мою сторону.

Я испускаю мысленный стон. Для протокола, я уже выделила кадета – лётного инструктора Вольффа как наименее желанного кандидата. Высокий, крепко сбитый, надменный и с квадратной челюстью, Вольфф выглядит так, словно в своё время он повесил на других людей не одну табличку «Ударь меня».

Я не знаю ни одного из остальных кадетов в группе Вольффа. Я оглядываюсь в поисках Марии и Дель Орбе и с завистью замечаю, что они работают в группе с моим наиболее предпочтительным вариантом, лётным инструктором Кэботом, человеком с расслабленной позой и мягким лицом. Разумеется, они не замечают моего завистливого взгляда, поскольку прямо сейчас безмятежно рассекают по лётному полю рука об руку с моим оптимальным выбором, пока я мысленно готовлюсь к ментальной порке всех времён и народов.

– Давайте начинать, – говорит Вольфф низким и методичным голосом. Наша группа, словно утята за мамочкой, следует за ним по направлению к планеру.

– Запрыгивай, – говорит он мне.

– Сэр? – переспрашиваю я, поглядывая на остальных кадетов в нашей группе, подумывая о том, что это может быть своего рода ловушкой, и испытывая дискомфорт от того, что придётся идти первой.

Вольфф ничего не говорит. Его светло-русые волосы колышутся на ветру, а румяная кожа уже взывает о бритье, хотя наверняка по утру первым делом повстречалась с бритвой. Его угольно-чёрные глаза смотрят пронзительно, а способность хранить молчание является поистине выдающейся.

Я киваю и впервые в жизни забираюсь в кабину самолёта.

Оказавшись внутри, я чувствую «щелчок», с которым все кусочки моей жизни решительно, уверенно складываются в единый пазл.

Я делаю глубокий вдох и тайком пристёгиваюсь, пытаясь проглотить рвущиеся на волю эмоции. Я обхватываю пальцами рукоятку планера и изучаю приборы самолёта. Все приборы прямо передо мной, а не изображены на страницах какого-то подержанного, изношенного авиационного журнала, который я нашла в комнате ожидания гаража, где ремонтировали мою машину.

Если помывка «Стирмана» казалась подарком, то нахождение в кабине самолёта выглядит по меньшей мере услышанной молитвой.

«Я сделала это. Это всё взаправду. Я действительно здесь».

Я подавляю желание показать Вольффу большой палец и вместо этого провожу пальцами по компасу и склоняюсь над высотомером. Я щёлкаю пальцем по указателю воздушной скорости, а затем задираю голову, чтобы разглядеть указатель скольжения, подвешенный к колпаку кабины. Простенький кусочек пряжи, который использовался ещё братьями Райт и прошёл испытание временем как лучший способ убедиться в том, что самолёт летит так эффективно, как это только возможно, а не просто скользит в сторону. Я широко улыбаюсь, когда нахожу его, восторгаясь тем, что простые хорошие идеи неподвластны времени.

– Расскажи нам, что ты видишь, – приказывает Вольфф, и я всеми силами сопротивляюсь желанию выпалить «мои мечты становятся явью!»

– Мощь, – отвечаю я вместо этого.

– Отлично, Дэнверс, – говорит Вольфф и отворачивается от меня к остальным кадетам. Он берёт долгую многозначительную паузу, и мы следим за каждым его вдохом, засекая, как он сжимает и разжимает челюсть.

И наконец...

– В этом самолёте вы сможете почувствовать каждый каприз, который небеса заготовили для вас, – Вольфф снова оборачивается ко мне, – ты должна быть готова к любой вероятности.

– Обузу, – говорит Дженкс, вставая за Вольффом.

– Сэр? – переспрашивает Вольфф.

– Это ответ на ваш вопрос «что вы видите?», – отвечает Дженкс, обходя планер кругом. Руки по-прежнему держит за спиной, большой палец дёргается при каждом шаге.

– Да, сэр, – соглашается Вольфф.

– Обычно это происходит в кабине, где человек впервые познаёт свои ограничения.

– И свою свободу, – замечает Вольфф. Воцаряется тишина. – Сэр, – добавляет он.

– Полёты подчиняются тем, кто познаёт контроль и самодисциплину. Они не предназначены для импульсивных, беспечных или излишне эмоциональных, – говорит Дженкс, каждое слово вышибает из меня весь воздух, ощущается будто личное, персональное нападение.

– В импульсивности мы находим неравнодушие. В беспечности – отвагу. И в эмоциональности мы находим человечность. Сэр, важно лишь то, можно ли их этому научить, – Вольфф встаёт между Дженксом и мной, и я решаю, что совершенно облажалась, сочтя его самым неподходящим лётным инструктором.

– Что ж, мне даже интересно будет посмотреть, как закончится... – Дженкс замолкает, награждая меня таким взглядом, будто я всего лишь затхлое, мокрое полотенце, – ваш маленький эксперимент.

– Да, сэр.

Дженкс изучает трёх остальных кадетов, расправляет плечи и, не произнеся более ни слова, направляется к другой группе. Вольфф барабанит по фюзеляжу, и я трактую это как намёк, что пора вылезать. Никто из нас не говорит о том, что только что произошло, но пока я вылезаю из планера, я чувствую восхищение. И одновременно закипаю от ярости. Как Дженкс вообще посмел испортить мои первые впечатления от пребывания в кабине своими непреклонными, холодными словами?

Я сжимаю ладони в кулаки и пытаюсь вспомнить ощущения рычага управления в моих руках. Каково это – сидеть в кабине. Вспомнить «щелчок», который никому, даже Дженксу, не под силу у меня отобрать. Здесь моё место. Вот для чего я рождена, какой бы импульсивной, беспечной и эмоциональной я порой ни бываю. Наконец, я делаю глубокий вдох, и постепенно слова Дженкса звук за звуком начинают стираться из памяти.

Я отхожу в сторонку и наблюдаю, как оставшаяся троица кадетов по очереди забирается в кабину планера и получает свою порцию мудрых советов от Вольффа. Моё мнение о нём растёт каждое мгновение, что я провожу в его обществе. Может, он и выглядит как качок из средней школы, но за всем напускным чванством скрывается ещё один парень, который всю жизнь мечтал летать.

Оставшееся время мы изучаем основы, уделяя особое внимание каждой крупице информации, которую Вольфф вдумчиво – и очень медленно – передаёт нам. К концу занятия я просто в восторге. Какого это – быть настолько уверенным в себе, чтобы занимать столько времени и пространства, как Вольфф? Не позволять, чтобы тебя отодвигали в сторону.

Остаток дня я провожу в мыслях. Я просиживаю занятия, пока мой мозг решительно не желает отвлекаться от воспоминаний о каждом изгибе планера, о тех чувствах, что ты испытываешь, сидя пристёгнутой в его кабине, о том, как выглядит мир из кабины самолёта. И пока я тщательно архивирую каждое ощущение, Чтобы насладиться ими позже, остаётся одна вещь, которую я не могу свести к одному моменту или изображению. Ещё одна часть того самого урока, который вертится вокруг меня на протяжении последних месяцев.

Где-то в глубине души я всегда знала, что моё место в кабине самолёта. Я просто на автомате думала, что для того, чтобы эта мечта стала явью, кто-то ещё – кто-то по-настоящему важный (в отличие от меня) – должен одобрить эту идею. Вот почему уважение кого-то вроде Дженкса так много значит для меня. Конечно, когда я сегодня забралась в кабину, то почувствовала себя большей собой, больше в мире с самой собой, более идеально готовой для будущих свершений, чем когда-либо в своей жизни. Но какая-то часть меня по- прежнему не хочет – не может – считать это свершившимся фактом, считать правдой, пока кто-то вроде Дженкса не озвучит свою экспертную оценку.

Но наблюдая за Вольффом, который был так уверен в себе, который настолько доверял своей интуиции, что не побоялся возразить Дженксу, я поняла, что мне всегда было проще полагаться на чьё-либо мнение обо мне, на оценку кого-то ещё, кого-то, обладающего достаточной властью и важностью, чем самой себя одобрить. Или, если пойти ещё дальше, потребовать, чтобы другие одобрили меня, нравится им это или нет.

«Позволь себе учиться». Слова патрульной Райт эхом отдаются в голове, и пока все дополнительные значения, которые они приобрели, не исчезли, я подхватываю их и прибиваю к доске объявлений у себя в мозгу.

Когда мы с Марией приходим в библиотеку МакДермотта для вечерних занятий, мозг уже кипит. Появляются Бьянки, Дель Орбе и Пьерр, и медленно, но верно наш стол заполняется книгами и бесчисленными листами набросанных от руки заметок, и вся эта масса знаний только после одного дня занятий.

За соседним столом сидит Нобл. Мы – ну ладно, я – приглашаем её присоединиться, но она вежливо (ну или с её версией того, как выглядит вежливость) отказывается. Уголок её рта изгибается в каком-то подобии улыбки, так что я бы сказала, её защита медленно сдаёт.

– Твой лётный инструктор рассказал тебе об авиашоу? – шепчет Мария в перерыве между заданиями.

– Нет, каком авиашоу? – спрашиваю я, отвлекаясь от записей.

– Я полагаю, что каждый учащийся академии обязан сходить на авиашоу, – говорит Мария.

Я жду подробностей, но в ответ слышу только тишину. Она смеётся.

– Звучит так, будто мне есть ещё что сказать, да?

– Определённо, – со смехом соглашаюсь я.

– Там будут «Громовые птицы», – добавляет Бьянки.

«Громовые птицы» – это как «Летающие соколы», только в миллион раз круче.

– Я слышал, они будут летать на новых «Ф-16» вместо старых «Т-38», – замечает Дель Орбе.

– Эй, эй, «когти» были неплохи, – возражает Пьерр, и все замолкают, – я видел их в Робинсе, в Джорджии. Моя семья ехала несколько часов, чтобы посмотреть на их выступление, и... – И Пьерр уносится в мир фантазий, который все мы знаем слишком хорошо.

– Дженкс был «Громовой птицей», – замечает со своего места Нобл.

Мы смотрим в её сторону. Она развалилась над залежами книг, крепко держа в руках карандаш.

– Что? – переспрашиваю я.

– Он подал в отставку? – любопытствует Бьянки.

– Я слышала, что его отстранили, – говорит Нобл вялым шепотом, столь тихим, что мы подаёмся вперёд, чтобы получше расслышать кусочек новой информации о несравненном Дженксе.

– Ты не знаешь почему? – спрашиваю я.

– Если бы я знала, я бы сказала: «Я слышала, что его отстранили по такой-то причине», не так ли? – говорит Нобл, отворачиваясь от нас и возвращаясь к книгам.

– Да ты просто золотце, – замечает Дель Орбе.

– Ах, спасибо, спасибо огромное, – отвечает Нобл, её тон просто сочится сарказмом. Вот тебе и сдала защита.

– Как кого-то могут отстранить из «Громовых птиц», – спрашиваю я, обращаясь к нашей маленькой компании.

– Дэнверс, – предостерегающе говорит Мария серьёзным тоном. Настолько серьёзным, что Дель Орбе, Пьерр и Бьянки утыкаются в записи, и мы с Марией, похоже, остаёмся наедине друг с другом.

Я жестом признаю своё поражение.

– Что? Ты не считаешь, что это хотя бы капельку интересно? Ты не думаешь...

– Мне нужно, чтобы ты ослабила свою упрямую хватку и перестала так активно рыться в прошлом этого человека.

– Но...

Мария сверлит меня взглядом и перебивает:

– Или ты задумала поднять цифру до сорока процентов? Найти уязвимое место и в качестве бонуса прицепиться к нему?

Я краснею. Мария знает меня лучше, чем я предполагала.

– Сорок процентов это даже не половина, так, к слову, – бурчу я, не в силах продолжать схватку.

– Дженкс до сих пор имеет над тобой такую власть только потому, что ты позволяешь ему её иметь, – говорит Мария.

– Ауч, – восклицаю я, её слова бьют меня прямо в лоб.

– Пообещай мне, Дэнверс, – Мария не сводит с меня взгляда, – пообещай мне, что ты откажешься от этой затеи.

Я вижу, как Дель Орбе, Пьерр и Бьянки пытаются не подслушивать. Но не спешу обещать Марии, что оставлю Дженкса в покое.

– Ну же, Дэнверс, – шепчет Бьянки.

– Обещаю, – говорю я.

ГЛАВА 10

– Постой, а для чего нужен воздушный гудок? – спрашиваю я у Джека, перекрикивая звук работающего двигателя «Мистера Гуднайта». Весь самолёт грохочет и трясётся, пока я пристёгиваюсь к сиденью в открытой передней кабине и туго закрепляю воздушный гудок по соседству.

– Для связи, – кричит в ответ Джек.

– Здесь нет радио? – уточняю я, застегивая, наконец, ремень.

Мария и Бонни машут нам, а затем восторженно возвращаются обратно к обсуждению первого полёта.

– Я могу говорить с тобой, но ты не можешь говорить со мной, – поясняет Джек.

– Да, сэр! – отвечаю я, стараясь, чтобы мой ответ звучал максимально кратко и не испуганно.

– Один раз – «меня тошнит», два – «мы сейчас разобьёмся», – говорит Джек.

Я гляжу на гудок.

– Один раз – «меня тошнит», два – «мы сейчас разобьёмся», – повторяю я и киваю. Не хотелось бы перепутать эти два сигнала.

После долгих недель наземных уроков с Джеком и Бонни наконец-то настало время летать. Бонни с Марией только что приземлились, лицо Марии светится от восторга, теперь мой черёд лететь с Джеком за штурвалом.

– Дэнверс, положи руки на приборы, – командует Джек. Моя рукоятка двигается, когда Джек выводит самолёт из ангара тридцать девять. В этих старых тренировочных самолётах есть своё очарование, которое я научилась ценить, несмотря на первоначальный шок от того, что буду учиться летать на «Стирмане», а не на чём-то новом и сверкающем. Все приборы в моей кабине являются точными копиями приборов в кабине Джека. Так что я понимаю, что он делает, и в режиме настоящего времени учусь летать. Я обхватываю пальцами рукоятку, и неповторимые ощущения окутывают моё тело подобно фейерверку.

– У тебя ноги на педалях поворота? – спрашивает он.

Я утвердительно кричу, вытягиваю ноги и помещаю их на педали поворота старого самолёта. Биплан так яростно трясётся, что того и гляди воздушный гудок вывалится из своего крепления, так что я запихиваю его себе под ногу и прижимаю изо всех сил. Пропеллер крутится и крутится и, наконец, начинает крутиться так быстро, что со стороны кажется, будто он вообще не двигается. Сперва мне кажется, что возбуждение затмит всё моё обучение и мне не удастся сохранить голову на плечах. Но происходит ровно наоборот. Я ещё никогда в жизни не была настолько сконцентрирована. Каждый звук, каждое ощущение, каждый взгляд на приборы всё больше и больше захватывают меня.

Я была рождена для этого.

По радио я слышу, как Джек разговаривает с башней. Он запрашивает разрешение на взлёт и повторяет серию чисел, а мы всё ближе и ближе к взлётной полосе. Наш самолёт бездельничает на краю полосы, и я каждой клеточкой ощущаю жизнь и готовность к полёту. Навязчивая мелодия песни двигателя «Мистера Гуднайта» отдаётся в позвоночнике. Этот рык и это мурлыканье, которое когда-то было таким далёким и таинственным, теперь окружает меня словно объятия старого приятеля.

А затем Джек направляет «Мистера Гуднайта» на взлётную полосу. Мы набираем скорость, и вот я уже не слышу ничего кроме завываний ветра и звука мощного двигателя, я чувствую, как он трясётся под нами, а затем одним движением, от которого желудок уходит в пятки...

Нет больше никакой тряски.

Мы. Летим.

Когда мы отрываемся от земли, кажется, что сердце сейчас из груди выскочит. Твёрдая, ласковая рука Джека поднимает нас всё выше и выше. Невозможно синее небо перестаёт быть недостижимым. Оно окружает меня. Я тоже парю там, наверху. Я смеюсь. Просто не могу удержаться. Всё точно так, как я себе и представляла. Всё точно так, как я мечтала. Всё точно так, как я знала. И даже лучше. Гораздо лучше.

Джек делает крен на левый борт, и под нами во всём многообразии предстаёт мир: зелёное и голубое, горы и поля, крошечные фигурки людей, занимающихся своими делами. Мы выравниваемся и поднимаемся ещё выше.

Когда Джек достигает крейсерской скорости в 160 километров в час, мне кажется, будто мы угнездились в небесной синеве не хуже других птиц, парящих на воздушных потоках.

– Готова принять управление, Дэнверс? – Щёлкает по радио голос Джека.

– Да, сэр! – кричу я. В жизни не была настолько к чему-либо готовой.

Моё тело одновременно напрягается и расслабляется. Я делаю глубокий вдох и чувствую, как Джек отпускает управление, и рукоятка становится моей и только моей.

Я поворачиваю рукоятку влево, ослабеваю хватку и наблюдаю за тем, как «Мистер Гуднайт» ныряет вниз, слушается меня, выполняет мои приказы.

– Я ЭТО СДЕЛАЛА! – кричу я в небеса.

Джек предостерегает о последствиях моих действий, когда я выравниваю самолёт, его голос, его успокаивающее присутствие в моих ушах, не позволяет мне слишком увлечься моментом. Повороты направо несколько сложнее, так что я ещё сильнее концентрируюсь на инструкциях Джека о том, как достичь тонкого баланса между давлением на рукоятку и педали поворота. Но вскоре «Мистер Гуднайт» уже легко поворачивает направо.

– Все хорошо, Дэнверс. Не нужно выделываться. – Хохочет он в радио.

– Это потрясающе! – Кричу я, ни к кому конкретно не обращаясь, мне просто нужно услышать свой голос и убедиться, что всё по- настоящему. Пока мы с Джеком летаем и тренируем повороты, взлёты и спуски и «поверни вот тут направо» и «поверни вот тут налево», меня не мучают мысли о том, что нужно доказать всем тем, кто когда-либо во мне сомневался, как они ошибались. Мой разум здесь, в этой кабине, и нигде больше.

Не успела я опомниться, как настало время возвращать «Мистера Гуднайта» домой.

Я оглядываю горизонт и понимаю, что понятия не имею, в какой стороне дом.

– Верни управление мне, и я доставлю нас на место, – говорит Джек, словно прочитав мои мысли, его голос трещит по радио. Рукоятка двигается, и самолёт стрелой несётся по небу с такой лёгкостью, что я едва не плачу. Выверенные углы, нужное давление. Неожиданно мои пикирования и повороты в сравнении с Джеком кажутся неуклюжими и лишёнными грации.

Джек – настоящий художник.

«Ты тоже когда-нибудь такой станешь», – уговариваю себя я.

Когда Джек начинает говорить с башней, я наконец-то вижу впереди ангары аэропорта и раскинувшуюся перед нами посадочную полосу. Я сканирую горизонт на предмет наличия других самолётов, но не вижу ничего, кроме голубого небосвода.

– Дэнверс, удели посадке особое внимание, – говорит Джек.

Я вижу, как Джек выравнивает самолёт над посадочной полосой аккурат по соседству с ангаром тридцать девять. Земля летит навстречу, спешит поприветствовать нас, и пока я задерживаю дыхание, Джек одним плавным движением сажает все три колеса самолёта на асфальт, самолёт даже ни разу не подпрыгивает.

– Это было потрясающе! – кричу я. Я слышу грохочущий, прокопчённый смех Джека. Пока мы довозим «Мистера Гуднайта» до ангара тридцать девять, я пользуюсь грохотом двигателя, чтобы скрыть свой смех, крики, трепет и все те эмоции, что испытала в воздухе.

Я вспоминаю указатель скольжения в планере. Простой кусочек пряжи, который предостерегает пилота от заваливания в ту или иную сторону. Я думаю о том, что у Джека, у Вольффа и даже у Марии есть свой внутренний датчик скольжения. Собственный кусочек пряжи, который помогает им сохранить равновесие, невзирая на то, с какой силой дуют ветра, пытающиеся сбить их с курса. Они сами себе эксперты. Они сами себе указатели скольжения. Я тоже хочу быть такой, как они, и мне кажется, что сегодня я максимально приблизилась к тому, чтобы обрести собственный ориентир.

Все клеточки моего тела излучают радость, бьющей из меня энергии хватило бы, чтобы поднять нас обратно в воздух даже без работающего двигателя. Не пытаюсь ли я этим умерить свою одержимость Дженксом? Неужели я трачу всю энергию на то, чтобы зарекомендовать себя, потому что где-то в глубине души боюсь той свободы, которую почувствовала сегодня в небе? И власти. Власти, которую я продолжаю отдавать людям вроде Дженкса? Почему я так боюсь своей силы и власти?

А почему он?

Я выпрыгиваю из самолёта, подбегаю к Марии и заключаю её в объятия. Она крепко стискивает меня руками, и мы обе знаем, что никакими словами нельзя описать то, что мы испытали и почувствовали сегодня там, в небе. Мы чувствуем себя цельными личностями.

Мы держимся друг за друга. Никого из нас нельзя назвать большими фанатами обнимашек, но мы обе словно чувствуем, что если когда и было время для объятий, так это сейчас.

– Как она себя проявила? – спрашивает Бонни у Джека, когда он присоединяется к нам. Мы с Марией, наконец, размыкаем объятия, но улыбка у обеих по-прежнему до ушей.

– О, она просто самородок, – говорит Джек, пожимая плечами.

– Прямо как она, – говорит Бонни и с гордостью смотрит на Марию, – я сказала Марии, что к концу обучения ей нужно будет сделать небольшую бочку. Мы позволим вам немного повеселиться, – говорит Бонни, и лицо Марии начинает сиять.

– На эту у меня тоже свои планы, хотя и не такие весёлые, как бочка, – Джек смотрит на меня и подмигивает.

– Джек, – предостерегающе говорит Бонни.

– Ничего особенного, разве что, может быть, крошечное, малюсенькое сваливание при неработающем двигателе.

– Что такое сваливание при неработающем двигателе? – спрашиваю я, заранее невзлюбив эти слова. Бочки Марии кажутся предпочтительнее.

– Это отличный способ научить тебя, что даже у лучших пилотов в мире дела порой идут не так, как планировалось, – он смотрит на выражение моего лица (должно быть, я выгляжу так, словно только что проглотила лимон) и хохочет. – А теперь идём. Довольно разговоров. Сегодняшний день нужно отпраздновать. Бонни испекла вишнёвый пирог, – Джек берёт под руку Бонни и ведёт к ангару.

– Лучший день в жизни? – спрашиваю я Марию, пока мы идём следом.

Её улыбка озаряет светом всё лицо.

– Лучший день в жизни.

ГЛАВА 11

– Это фликербол! – доносится до меня голос Дель Орбе, орущего на распростёртого перед ним Пьерра.

Я смеюсь и вижу, как Бьянки трусит в моём направлении вдоль боковой линии через всё поле. Я беру толстовку, продеваю внутрь голову и пропихиваю усталые, потные, пусть и несколько замёрзшие, поскольку капли пота успели охладить моё тело, руки. Осень плавно перетекла в зиму, и теперь наши утренние пробежки выглядят так, словно кто-то поспорил, что мы никогда не осмелимся выйти на плац, нацепив на себя весь свой гардероб. Какими бы сложными и насыщенными ни были последние месяцы, у меня всё равно присутствует ощущение, что всё кроме полётов случается с кем-то ещё, что всё взаправду, только не взаправду. Лекции, курсы и полуденные часы, проведённые на поле для фликербола. Я словно хожу по коридорам, затаив дыхание, сдаю тесты, стиснув грудь, слушаю лекции, и не могу дышать, я всё время только и жду, когда смогу вновь подняться в небо и вдохнуть свежий и ароматный воздух. Я словно веду идеально сносное существование, до тех пор, пока снова не испытываю это чувство, когда желудок уходит в пятки, и я наконец-то могу дышать полной грудью. Полёты стали моей новой реальностью, а всё остальное не имеет значения.

– Дель Орбе сделал это нарочно, – говорю я, когда Бьянки усаживается рядышком.

– Он несколько месяцев это планировал, – со смехом соглашается Бьянки. Мы замолкаем и наблюдаем за тем, как наша команда готовится к следующей игре. Сборная нашей эскадрильи по фликерболу в настоящий момент метит на первое место, и, как и на полевом дне, мы снова завязли в соперничестве с эскадрильей Джонсона и Нобл. Однако на этот раз они подобрались гораздо ближе, чем бы нам того хотелось. Так что очень многое зависит от следующей игры.

– Идёшь на авиашоу в выходные? – спрашиваю я.

– Да, а ты?

– Ага.

Молчание.

– Хорошо.

Молчание.

– Мы с Марией берём уроки пилотирования в аэропорту неподалёку от города, чтобы получить лицензии пилотов-любителей и подать заявки в «Летающих соколов», – на одном дыхании выпаливаю я.

Я боюсь встретиться с Бьянки взглядом, хотя я чувствую, как его глаза сверлят меня.

– Секундочку, что?

– Мы никогда не были наедине, так что я не могла рассказать это только тебе, и мне не хотелось передавать тебе странные, загадочные записочки в библиотеке, но я также не хотела ждать, когда ты окажешься на смертном одре, а мне казалось, что к этому всё и идёт... в смысле, сколько месяцев прошло с тех пор, как ты впервые спросил меня, куда мы ездим по выходным?

Он молчит, пытаясь переварить услышанное.

– Три с половиной, почти четыре, на самом деле.

– Ого... правда?

Бьянки кивает, его тёмно-голубые глаза пристально смотрят на меня.

– Я думала, не больше одного.

– Неа.

– М-да, как быстро, оказывается, летит время, ха-ха, – говорю я, прочищая горло.

– Так, мне позволено будет задать уточняющие вопросы?

Тем временем на поле Мария бросает и забивает гол. Даёт «пятюню» Пьерру. Даёт «пятюню» Дель Орбе.

– Ну разумеется, – отвечаю я и показываю Марии оптимистичный большой палец вверх.

– У кого вы берёте уроки?

– У Джека и Бонни Томпсонов. Они воевали вместе с отцом Марии. Даже на нескольких войнах, – говорю я, отслеживая успехи Марии: она лавирует между противниками и прорывается вперёд. Пасует. Ловит. И снова забивает. Мы с Бьянки аплодируем ей.

– Отец Марии воевал?

– Он был «Пилотом из Таскиги¹⁴», – говорю я.

– Ого.

– Как и Джек.

– А Бонни?

– Она научила летать их обоих, а затем ВВС позволили ей летать на транспортах, – я не могу смотреть на него, – она постоянно говорит, как гордится тем, что смогла послужить своей стране, но... – Я умолкаю. Просто не могу это произнести. Бьянки кивает. Делает глубокий вдох и складывает руки на затылке. Он смотрит на землю, и я вижу, как облачко дыхания паром поднимается в стылом зимнем воздухе. Когда он, наконец, начинает говорить, его голос звучит до боли добрым, и мне почти хочется, чтобы он звучал иначе.

– Так значит, это всё для того, чтобы стать лётчиком-истребителем.

– Всё посвящено тому, чтобы стать лётчиком-истребителем, – быстро и жёстко говорю я, почти рыча. Моя реакция шокирует даже меня. – О господи, прости. Я так... Ого, я... Похоже, я не вполне довольна тем, кем я, по моему мнению, была.

– Я даже не могу сказать, что начал тебя понимать, – говорит он.

Я смотрю поверх него, всё поле взрывается радостными возгласами после того, как Пьерр забивает свой первый в жизни гол и взлетает над плечами товарищей по команде. Мы с Бьянки рассеянно хлопаем другу, который наконец-то, после нескольких болезненных месяцев, освоил фликербол.

– Не думаю, что я сама понимаю, – говорю я, не в силах удержаться от смеха, потому что постоянно удивляюсь колебаниям своих эмоций.

– На чём летаешь? – спрашивает Бьянки, стремясь смягчить обстановку.

– «Стирман ПТ-17» 1942 года, – говорю я.

– Что?

– Его зовут «Мистер Гуднайт».

– Ты, должно быть, шутишь.

– Именно на нём учился летать Джек, так что на нём он сейчас учит летать нас.

– Поверить не могу, что ты держала это в себе, – говорит он.

– Если бы я рассказала тебе об уроках пилотажа, мне бы пришлось объяснять, почему я пошла на них, а если бы я объяснила, почему пошла на них, мне бы пришлось рассказать тебе весь наш план, а после того как я бы рассказала тебе весь наш план, мне бы пришлось стоять здесь и наблюдать за тем, как ты принимаешь решение не говорить мне, что план может не сработать, потому что ты хочешь пощадить мои чувства.

– И в чём конкретно заключается ваш план?

– Мы с Марией получаем наши лицензии пилотов-любителей и наконец-то получаем возможность подать заявки на вступление в «Летающих соколов». Мы проходим отбор и, возможно, наше блестящее выступление заставляет Дженкса разрыдаться, не знаю, эту часть плана я ещё не продумывала. Может, там будет неловкое рукопожатие, и сквозь стиснутые зубы он нехотя процедит «я ошибался насчёт тебя, Дэнверс». Может, он скажет, что я лучший пилот из всех, кого он встречал в жизни, и вручит мне приз. Я не знаю, эта часть плана за последние несколько месяцев стала весьма подробной. – Бьянки смеётся. – А затем мы с Марией становимся «Летающими соколами». – Я пожимаю плечами. – И им всем придётся признать. Придётся признать всё, чего мы достигли за этот год – «ястреба войны», почётные выпускники, «почётная эскадрилья» – и тогда они передумают, и мы с Марией станем первыми женщинами – летчиками-истребителями в истории ВВС США. – Я поднимаю взгляд на Бьянки. – Мы лучшие, Том.

– Я знаю, – отвечает он.

– Тогда всё должно сработать, – говорю я полным фальшивой бравады голосом.

Бьянки делает глубокий вдох:

– Кэрол, только потому, что ты лучшая, это ещё не означает, что...

– Не говори этого, – говорю я, схватив его за запястье. Сама не знаю, зачем я так сделала. Я как будто должна была схватить его, заставить его остановиться, пусть даже он собирался произнести прописную истину, которую мой собственный разум напоминал мне по двадцать раз на дню. Бьянки смотрит на меня.

– Я знаю. Понимаешь? Я знаю.

– Хорошо, – отвечает он.

Я с благодарностью киваю. В последовавшей тишине я медленно отпускаю его руку.

– Я всё ещё не верю, что ты можешь летать на «Стирмане ПТ-17», – говорит Бьянки, с улыбкой качая головой.

– Ты ему рассказала? – спрашивает Мария, появившись словно из ниоткуда. После тренировки она вся потная и раскрасневшаяся.

Пьерр и Дель Орбе следуют за ней по пятам, но по-прежнему не могут догнать. Наш седьмой период закончен, и наконец-то наступает время обеда.

– Рассказала ему что? – спрашивает Пьерр.

– Рамбо и Дэнверс берут уроки лётного мастерства. Вот где они пропадают, – отвечает Бьянки.

– Я же говорил вам, парни, – замечает Дель Орбе.

– Нет, не говорил. Ты говорил, что они ездят в аэропорт наблюдать за самолётами, а не летать на них, – возражает Пьерр.

– Вы были в аэропорту? – спрашивает нас Дель Орбе, готовясь защищать свою точку зрения.

– Вы наблюдали за самолётами? – Дель Орбе ходит перед нами кругами, словно прокурор на допросе.

– Да, – говорит Мария.

– Ваш протест отклонён, – восклицает Дель Орбе, потрясая рукой перед лицом Пьерра.

– Ты что вообще делаешь? – со смехом интересуется Бьянки.

– Не виновен, Ваша честь! Я выиграл пари, – отвечает Дель Орбе, направляясь в сторону Митчелл-Холла и высоко задрав руку в победном жесте.

– А ты ещё удивляешься, почему мы вам раньше не рассказали, – говорю я.

Мы следуем за Дель Орбе.

– О, я никогда не удивлялся, почему вы нам ничего не рассказали, – возражает Бьянки.

– Вы должны мне содовую, – кричит Дель Орбе через плечо.

– Мы ничего тебе не должны, – бубнит Пьерр, пытаясь догнать приятеля.

– Он не говорил вам, почему назвал свой самолёт «Мистер Гуднайт»? – спрашивает Бьянки.

Я качаю головой.

– Он сказал, что расскажет, после того, как мы пролетим на нём, но так и не рассказал.

– Я хочу сказать, это же не потому, что самолёт весь такой замечательный? Ты не называешь самолёт «Мистер Гуднайт», если с ним всё хорошо, – говорит Бьянки.

– Мне кажется, с «Мистером Гуднайтом» всегда всё хорошо, – не соглашаюсь я.

– В отличие от всех остальных, – смеется Мария.

Когда мы входим в столовую, я испытываю неловкость от того, насколько сильно нуждаюсь в том, чтобы наш с Марией план сработал. Меня преследует необъемлемая величина сбывшейся мечты о полётах и страх, что этот громкий, жизнеопределяющий щелчок может быть легко отнят у меня, если все кусочки головоломки не встанут на место.

Я знаю, что в жизни всё работает не так. Даже если мы и не окажемся там, куда хотим попасть, пережитый нами по пути опыт не будет потрачен зря. Хотя это знание, похоже, застряло на самом верхнем уровне моего мозга вместе с тем годом, когда президент Линкольн произнёс Геттисбергскую речь, и разными частями атома.

Я знаю это академически. Понимаю это разумом. Осознаю всю логику.

Всё в точности так, как сказал Джек: «Даже для самого лучшего пилота в мире всё порой идёт не так».

Но как я могу с этим свыкнуться? Почему я должна смириться с мыслью, что мне не позволят делать что-то, ради чего я была рождена? И не потому, что я недостаточно хороша или не заслужила это право, а просто потому, что родилась женщиной?

Я никогда в жизни с этим не смирюсь.

– Смирно! – командует Мария, предупреждая нашу группу о приближении капитана Дженкса.

Мы поворачиваемся к нему лицом и отдаём честь. Все продолжают стоять по стойке смирно, пока Дженкс осматривает наши потные, покрытые травинками тела. Мы с Бьянки стоим позади всех, поскольку тащились в арьергарде всю дорогу до Митчелл-Холла. Я надеюсь, что на этот раз Дженкс не выделит меня из толпы и не унизит. Я смотрю прямо перед собой, чувствуя по соседству присутствие такого надёжного и неподвижного Бьянки. Я готова поклясться, что атмосферное давление вокруг нашей группы изменилось, когда Дженкс останавливается напротив меня. Я продолжаю стоять, не шелохнувшись и не моргая. Расправив плечи. Задрав подбородок. Выпрямив спину.

– Рядовой ВВС Дэнверс, я в восторге от того, что вы присоединитесь к нам на завтрашнем авиашоу, – говорит Дженкс.

– Да, сэр, – бодро и отрывисто отвечаю я.

– Я много размышлял о словах кадета – лётного инструктора Вольффа касательно способности... хмм, некоторых людей к обучению, и я верю, что вы найдёте завтрашнюю экскурсию крайне познавательной, – продолжает Дженкс.

– Да, сэр, – отвечаю я, его слова утаскивают меня под воду.

– Я бы также хотел, чтобы вы с особым вниманием оценили пилотов. Мне любопытно, рядовой Дэнверс, сумеете ли вы увидеть разницу между ними и собой.

– Да, сэр. – Я тону.

– Вы же хотите доказать правоту кадета – лётного инструктора Вольффа, не так ли? – шёпотом спрашивает Дженкс, наклоняясь ближе ко мне. – Что вас можно обучить? – Его голос доносится приглушённо и как будто бы издалека. Мои друзья рядом со мной, но я в жизни не чувствовала себя более одинокой.

– Да, сэр. – Я закрываюсь. Испаряюсь.

– Что ж, в таком случае давайте проверим, не станет ли завтра тем самым днём, когда вы, наконец, осознаете, насколько кардинально вы не вписываетесь в ряды этих славных пилотов. Краткого взгляда будет достаточно, – Дженкс обходит меня кругом, – чтобы высветить все ваши недостатки.

ЧЕРНОТА.

– Да, сэр, – мой голос доносится откуда- то ещё, словно бы извне.

Когда наша беседа заканчивается, вся группа отдаёт Дженксу честь, и он, не сказав более ни единого слова, лишь довольно вздохнув, идёт дальше. Сперва я вижу перед собой Марию. Она словно материализуется передо мной из ниоткуда.

– ...в порядке? Дэнверс? Ты в порядке? – Её лицо кажется размытым, а голос доносится будто издалека. Бьянки крепко держит меня за руку, и мне требуется несколько секунд, чтобы осознать, что он, на самом деле, поддерживает меня на ногах. Дель Орбе и Пьерр с обеспокоенным видом маячат на заднем плане, раздражённые тем обстоятельством, что никак не могут мне помочь.

– Почему он меня ненавидит? – спрашиваю я.

Я чувствую в своём голосе печаль и гнев, я слышу в нём признание поражения, боль и безнадёжность, я чувствую, как замешательство разливается у меня в груди, берёт за горло и протискивается наверх.

– Потому что ты самая лучшая, – говорит Дель Орбе. Я слышу в его голосе раздражение. Мы все поворачиваемся. Он качает головой и не может устоять на месте.

– Но разве он не хочет, чтобы все стали лучшими? – спрашиваю я. Я просто ненавижу то, как легко Дженксу удаётся добраться до меня.

– Ага, он позволит нам быть великими до тех пор, пока мы ведём себя в точности как он, – с горечью отвечает Пьерр.

– Дженкс был «Громовой птицей». Он был боевым пилотом. В своём классе он был тобой. Как он вообще должен по-прежнему испытывать гордость от принадлежности к суперэксклюзивному клубу, если теперь ему кажется, что в него стали принимать кого ни попадя? – рассудительно спрашивает Мария.

– Я готов поспорить, что в некой извращённой мере он верит, что защищает священность своего звания, – говорит Бьянки.

– И вот тогда-то они и начинают говорить такие вещи, как... – Дель Орбе задумывается. – У тебя прирождённый талант.

– Тебе повезло, – соглашается Мария.

– Ты слишком много выделываешься, – говорит Пьерр.

– Видишь, Дэнверс, ты забыла спросить разрешения, – подытоживает Дель Орбе.

– Ты забыла проявить благодарность, – добавляет Мария.

Я стою в окружении своих друзей и не знаю, что сказать. Нет, не совсем так. Я не хочу ничего говорить. Я хочу кричать. Рычать. Хочу побежать к Дженксу, повалить его на землю и заставить слушать, пока я перечисляю ему всё, в чём он не прав.

Он не прав.

Ведь так?

ГЛАВА 12

– Я взял всем одно и то же. Не смог запомнить... берите уже, а? – говорит Бьянки, протягивая всем по содовой.

– Ты запаниковал, – замечаю я, забирая содовую для себя и Пьерра.

– Я не запаниковал. Я принял ответственное решение, – возражает Бьянки, протягивая последние две содовые Марии и Дель Орбе.

– Он запаниковал, – подытоживает Дель Орбе, и его слова хором повторяют все остальные.

– Чувствуйте себя как дома, незнакомцы, которые были моими друзьями! – восклицает Бьянки, присаживаясь рядом со мной.

– Дамы и господа! – голос доносится из громкоговорителя, и мы моментально выпрямляемся и устремляем взгляды в небеса. – Позвольте поприветствовать вас на сегодняшнем авиашоу!

Над нашими головами проносится бомбардировщик «Б-52», пронзительный вой его двигателя заставляет некоторых зрителей прикрыть уши руками. Почти что птичий крик бомбардировщика никак не стыкуется с огромным размахом его крыльев. Все мы растворяемся в этом звуке.

– Ну хорошо, это было клёво, – Мария словно в детство вернулась. Я смотрю на её светящееся лицо, с которого наконец-то стали сходить затянувшиеся мрачные следы вчерашней встречи с Дженксом.

Диктор снова берёт слово и представляет вертолётную пилотажную группу из Хьюстона.

– Когда я был маленьким, я видел «Серебряных орлов», – кричит Пьерр посреди гама и грохота авиашоу, – они сейчас расформированы, но, говорю вам, они были крутые.

– Вот это шок! – восклицает Дель Орбе. – Пьерр говорит о вертолётах.

Мы наблюдаем за тем, как вертолёты приближаются и проносятся мимо, оставляя за собой дымный след. К четвёртому номеру мы уже твёрдо убеждены, что смотрим что-то нереальное.

– Теперь я тоже хочу летать. Хочу присоединиться к ним там, наверху, – жалуется Пьерр.

– Прошу, скажи, что ты помнишь, что рассказывал нам эту историю примерно тысячу раз, – молит Бьянки.

– Это сущие пустяки по сравнению с тем временем, когда ты говорил нам, как отчаянно хочешь стать пилотом-истребителем, так что... – Пьерр замолкает.

Бьянки делает вид, что слова друга поразили его в самое сердце.

– Не хочу менять тему, но... – встревает Дель Орбе.

– Всё равно это сделаю, – заканчивает за него Мария.

Дель Орбе хохочет и продолжает:

– Я хотел убедиться, что нам удастся подобраться поближе и послушать сенатора Джона Гленна. У него встреча с избирателями возле сцены. У меня целый мешок вопросов, и я собираюсь до последней запятой исполнить все советы, которые он мне даст, – говорит он.

– Какой шок! Дель Орбе говорит, что хочет стать астронавтом! – восклицает Пьерр. Дель Орбе толкает его, и они оба смеются.

– Мы идём. И это не обсуждается! – говорит Дель Орбе.

– Нет. Ни за что. Я не собираюсь выставлять себя идиотом, – Бьянки даже покраснел.

– О, тебе следует с ним поговорить. Хуже- то не будет, ведь так? – замечаю я, подталкивая его.

– Почему нет? Ты что, не слушала, когда я сказал, что просто выставлю себя идиотом? – спрашивает он.

Я хлопаю в ладоши.

– Довольно. Мы всё решили. Мы идём. Во сколько начало? – спрашиваю я у Марии.

– В три часа, – отвечает она.

– Решено, – говорю я.

Пока все со мной соглашаются, Бьянки, похоже, начинает медленно погружаться в состояние паники из-за приближающегося мероприятия.

Вертолёты заканчивают выступление, и до нас начинают доноситься ни с чем не сравнимые звуки: рёв и урчание самолётного двигателя.

– Быть того не может! – в неверии восклицаю я. – Невозможно. Это невероятно.

– Почему они нам ничего не рассказали? – спрашивает Мария.

– О чем вы двое говорите? – интересуется Бьянки.

«Стирман ПТ-17» 1942 года проносится по небу, и мы с Марией кричим от восторга, когда диктор объявляет Джека и Бонни.

– Господа, познакомьтесь с «Мистером Гуднайтом», – говорит Мария, тыкая пальцем в небо.

– Ты что, шутишь? – спрашивает Бьянки. «Мистер Гуднайт» забирается к небосклону, а затем, достигнув максимальной высоты, крутится и срывается вниз, словно лист на ветру.

– Как это может быть тот самый самолёт, на котором мы летаем каждое воскресенье? – спрашивает Мария, наблюдая, как биплан проносится сквозь разрозненные облака словно металлическая игрушка в руках ребёнка, закладывает невероятные виражи и опускается к полю в таких манёврах, которые, кажется, нарушают сами законы физики и логики. «Мистер Гуднайт» снова взбирается к облакам, поворачивает налево, а затем сваливается в штопор, будто лишившись энергии. Мы с Марией наклоняемся вперёд, гадая, не рухнет ли самолёт на самом деле. Неожиданно нам становится страшно, что жизнь двух знакомых пилотов повисла на волоске. Я хватаю Марию за руку, в ужасе представляя, что сейчас увижу...

А затем «Мистер Гуднайт» оживает, и публика сходит с ума.

– Доброй ночи¹⁵, – говорю я, наконец-то выдохнув.

Мы с Марией переглядываемся.

– Это... Ты думаешь... Ну не могли же они так назвать свой самолёт из-за этого? – спрашивает Мария.

– Они совершенно точно не могли так назвать самолёт из-за этого, – говорит Бьянки, наблюдая за тем, как биплан ещё раз кувыркается меж облаков. Толпа между тем аплодирует их выступлению стоя, и мы присоединяемся к аплодисментам.

Затем мы смотрим на выступление «Ф-14 Томкэт» и в изумлении наблюдаем за тем, как крошечная женщина шагает по крыльям старого биплана. На шоу выступают парашютные группы и даже трёхмоторный «Форд Тримотор» 1929 года, который в серебряно-голубой окраске выглядит гладким и современным. В какой-то момент появляется даже клоун с парашютом.

А затем.

– Дамы и господа. «Громовые птицы» ВВС США необычайно рады сегодня быть здесь с вами.

Зрители снова поднимаются на ноги. За этим все сюда и пришли.

– Если вы посмотрите в центр лётного поля, – продолжает диктор, – то увидите, как механики и пилоты «Громовых птиц» начинают маршировать к своим машинам.

Все взгляды устремляются к колоннам мужчин, направляющимся к шести прекрасным «Ф-16», расположившимся на противоположной стороне лётного поля.

– Эф-шестнадцатые... – выдыхает Мария и умолкает.

Шесть истребителей «Ф-16 Атакующий сокол» расположились прямо по центру лётного поля. Я в жизни не видела ничего прекраснее этих птичек, выкрашенных в белый цвет с красными и синими полосками.

– К концу дня я дотронусь до одной из них, – заявляю я.

– Понимаю твои чувства, – со смехом говорит Мария, – но звучит это дико странно.

– Тебе стоит увидеть жест, который я припасла специально для тебя, – говорю я.

– Давай посмотрим, Дэнверс, – предлагает она.

Я тянусь раскрытой ладонью и почтительно закрываю глаза, словно чувствую жар от потрескивающего костра. Я открываю глаза, отдергиваю руку и не могу удержаться от смеха. Мы снова смотрим на лётное поле, где «Громовые птицы» один за другим забираются в самолёты. От нашего внимания не ускользнул тот факт, что все «Птицы» как один похожи на Дженкса.

Я прям чувствую, как на всех нас опускается тяжесть бытия, пока каждый вспоминает слова Дженкса, напоминающие о том, кто мы такие, и, что ещё важнее, кем мы не являемся.

– Фиг Ньютон, – внезапно говорит Пьерр.

– Что? – переспрашивает Мария.

– Ллойд «Фиг» Ньютон, – поясняет Пьерр, – не могу поверить, что я забыл.

На лётном поле «Громовые птицы» начинают наземные проверки.

– О чём ты говоришь? – интересуется Дель Орбе.

– Это афроамериканский пилот, который был «Громовой птицей» в семидесятые, и, чтобы сразу расставить все точки над «и», поскольку я знаю, что мы все об этом подумали, нет, он был совершенно не похож на Дженкса, – Пьерр смотрит на лётное поле. Мы все смотрим туда. – Если он смог...

– То и мы сможем, – заканчиваю за него я.

Пьерр смотрит на меня и кивает.

– То и мы сможем, – повторяет он.

Двигатели «Ф-16» оживают.

– А теперь, дамы и господа, давайте начнём лётное представление!

Четыре «Ф-16» клином прорезают небосвод.

– Вы только взгляните, – говорит Дель Орбе, показывая на нижние части фюзеляжей самолётов, где были нарисованы гигантские голубые громовые птицы в индейском стиле.

– Почему только четыре? – не понимаю я.

– Оставшиеся два – сольники, – поясняет Пьерр.

«Ф-16», не меняя построения, начали крутить бочки. Самолёты держатся так близко друг к другу, что складывается впечатление, будто кто-то развесил их на стене при помощи балансира и линейки. Истребители настолько точно сохраняют расстояние, что легко забыть про то, что каждый из них летит на скорости примерно в полторы тысячи километров в час.

Два сольных пилота крутят бочки во все четыре стороны света прямо над центром площадки. Оказавшиеся слева от нас остальные истребители устремляются в нашу сторону, выстроившись ромбом, а затем, синхронно крутят бочки. Ещё не все мурашки успевают пробежаться по коже от последнего трюка, как нам советуют не сводить взгляда с горизонта, так как два сольных пилота сближаются и уже готовы вплотную пронестись друг мимо друга. На мой взгляд, страшнее версии игры «кто струсит первым» ещё не придумали.

Я, затаив дыхание, слежу за тем, как два самолёта проносятся друг мимо друга, а затем наше внимание устремляется к оставшимся четырём самолётам, которые теперь приближаются к зрителям колонной. Нам говорят, что «Громовая птица-1» (лидер) подаст сигнал снова перестроиться в ромб. Мы словно наблюдаем за работой сложных циферблатов и винтиков внутри часов, с такой точностью ведущий и его ведомый перестраиваются из колонны в ромб.

Затем один из соло-самолётов словно из ниоткуда появляется вдали. По словам диктора, пилот должен нагнать ромб. Самолёт летит со скоростью шестнадцать километров в минуту, и пилот должен догнать остальных прямо над трибунами. Зрители как один замолкают. Соло-самолёт проносится мимо ромба прямо над центром представления, и публика сходит с ума. Истребитель обгоняет строй, и самолёты, держась крылом к крылу, взмывают ввысь.

– Это их фирменный манёвр, – говорит Мария, едва в силах сдержать себя.

– Взрыв бомбы и пролёт на встречных курсах, – говорит Пьерр, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому конкретно.

Мы пребываем в восторге, пока ромб, исполняя бочку за бочкой, поднимается всё выше и выше. Затем каждый самолёт срывается вниз, словно лист на ветру, оставляя белый дымный след за собой. «Взрыв бомбы» заполняет собой небеса, поскольку все четыре самолёта окутали дымом пространство непосредственно над зрительскими трибунами.

– Если они снова попытаются сделать пролёт на встречных курсах, весь этот дым – волнуюсь я.

– Они справятся, – заверяет меня Мария.

Дым от «Взрыва бомбы» заполняет небеса, и мы можем только сидеть и смотреть, как два самолёта начинают сходиться к ещё одному пролёту на встречных курсах. Но на этот раз они будут исполнять трюк в небе, полностью затянутом дымом. Пилоты не смогут разглядеть друг друга. Я наблюдаю за одним самолётом, затем за другим, потом снова за первым. Я понятия не имею, насколько они близки друг к другу.

– Они сейчас столкнутся, – шепчу я, и Мария берёт меня за руку и крепко сжимает.

На скорости в полторы тысячи километров в час у самолётов уходят считаные с секунды на то, чтобы проскочить друг мимо друга на расстоянии, казалось бы, в волосок.

– Видишь? – спрашивает Мария. Я перевожу взгляд на руку, где её пальцы оставили отчётливые отметины. – Ни на секунду в них не сомневалась.

– Ага-ага, – соглашаюсь я, закатывая глаза и массируя костяшки пальцев.

– Это было невероятно! – восклицает Пьерр.

Диктор благодарит «Громовых птиц» и напоминает, что позже состоится встреча с Джоном Гленном, а под конец накручивает нас всех известием о том, что на закрытии авиашоу выступит фанк-группа.

– Джон Гленн, а ЗАТЕМ фанк-группа? Просто день моей мечты, – говорит Бьянки, пока мы вместе с тысячами зрителей покидаем трибуны.

– Я всё равно дотронусь до одного из этих самолётов, – говорю я, заметив, что «Громовые птицы» не только приземлились, но даже уже смешались со зрителями, пожимая руки и подписывая фотографии. Я изучаю толпу за спинами пилотов и замечаю, что «Птицы» позволяют людям подойти и посмотреть на «Ф-16».

Вот мой шанс. Я гляжу на Марию. Она думает о том же.

– Мы собираемся встать в очередь на встречу с сенатором Гленном, так что встретимся там после того, как вы... дотронетесь до самолёта, – скептически говорит Бьянки, пытаясь рассмешить меня, но, судя по его взгляду, он считает меня чокнутой.

– Мария теперь тоже хочет дотронуться до самолёта, – говорю я.

Все устремляют взоры на Марию.

– Ну хорошо, я теперь тоже самолётощуп, – признаёт она.

– Самолётощуп, – Пьерр не может удержаться от смеха.

– Тогда идите и пощупайте свой самолёт, дамы, а я встречусь с американским героем, – говорит Дель Орбе.

– Эй, а ну-ка минуточку. Мы тоже повидаемся с сенатором Гленном, только...

– После того, как дотронетесь до самолёта, мы поняли, – со смехом говорит Бьянки, машет на прощание, и мы расходимся.

Мы с Марией протискиваемся сквозь толпу, заполонившую лётное поле. Мы едва держим себя в руках. Сегодня просто волшебный день. По-настоящему волшебный. Он напомнил нам, зачем мы стараемся учиться. Уж точно не из-за Дженкса. Мы не пытаемся показать себя. Дело вовсе не в этом.

Дело в том, что мы действительно любим летать.

Только и всего.

Я улыбаюсь, и боже мой, какое это приятное ощущение. Мы с Марией ускоряем шаг, и к концу едва не бежим от нетерпения.

Толпа вокруг «Громовых птиц» немного поредела, так что у нас не занимает много времени пробиться к началу очереди. Там, во главе толпы, стоит один из «Громовых птиц». Он высокий, солидный и, как и сказал Дженкс, ничуть на меня не похож. Мы с Марией наконец- то добираемся до него.

– Ну, привет, – говорит он, подписывая фотографию эскадрильи, летящей в одном из построений.

– Мы кадеты четвёртого класса, сэр, – говорю я, пытаясь не обращать внимания на то, каким юным прозвучал мой голос.

– Ваши семьи, должно быть, очень вами гордятся, – замечает он, протягивая каждой из нас по фотографии.

– Ещё как, сэр, – отвечает Мария.

– Жаль, моей дочери здесь нет. Хотел бы я, чтобы она с вами встретилась, – говорит он, снимая тёмные очки. Его карие глаза с нависшими над ними веками выглядят... добрыми. Может, он и не так уж похож на Дженкса, как мне показалось, когда я впервые увидела идущих по лётному полю «Громовых птиц».

– Сэр? – спрашиваю я.

– Она ещё очень маленькая, но грезит только о полётах, – он явно хочет сказать что- то ещё, но тут его практически похищает целый класс взбудораженных детсадовцев.

Мы с Марией какое-то мгновение просто стоим на месте, не уверенные, что правильно его расслышали.

– Он что, только что сказал то, что я услышала? – спрашиваю я.

– Сказал, – торжественно говорит Мария.

Несколько секунд мы молча стоим в полном оцепенении.

– Нам ещё самолёт потрогать надо, – наконец, говорю я, устремляясь к одному из «Ф-16», выставленных на обзор гостям выставки.

Мы обходим самолёт со смесью восхищения и уважения и теряем друг друга из виду, погрузившись в свои миры.

Вблизи самолёт выглядит изумительно. Он гладкий и мощный. Элегантный и обманчиво простой. Я наклоняю шею и концентрирую взгляд на кабине.

Я шагаю вперёд, и прямо там, прямо под кабиной, вытягиваю руку и касаюсь фюзеляжа самолёта. Металлическая поверхность очень гладкая, и ощущение от прикосновений к ней ещё сильнее притягивает меня.

– Когда-нибудь, – обещаю я самолёту, к которому так жадно тянется рука.

ГЛАВА 13

– Ты слишком рано задираешь нос, Дэнверс. Повтори. Давай посмотрим, не окажется ли шестой раз счастливым, – говорит Джек по радио.

Я стону. Сегодня наш последний урок, и верный своему слову, которое он дал во время первого совместного полёта, Джек настаивает, чтобы мы провели его, изучая, как правильно разбиться. Или, как он это называет, «сваливать самолёт на малых скоростях при неработающем двигателе». Мария, к слову, провела последнее занятие, исполняя серию замедленных бочек, в точности как Бонни и обещала. Не то чтобы я завидую или ещё что.

Когда мы в первый раз пробуем это весёлое маленькое сваливание, я нервно (и абсолютно справедливо) дважды нажимаю на клаксон, потому что мы на самом деле падаем. Я жду, что Джек что-нибудь сделает. Прыгнет ко мне на помощь? Спасёт ситуацию? Вместо этого я слышу лишь его сухой, прокопчённый голос по радио, произносящий одно-единственное слово «неа». Я выравниваю самолёт, и он тут же велит мне повторить.

– Давай начнём заново. Сбрось скорость, – говорит Джек, и я в точности выполняю его инструкции. Я никак не могу заставить руки перестать трястись. «Глубокий вдох. Хорошо... Концентрируйся». Я моргаю и пытаюсь расправить плечи. Ещё один глубокий вдох, пытаюсь успокоиться. «Позволь носу завалиться. Позволь ему завалиться вниз, Дэнверс. К горизонту, но не ниже. Позволь ему упасть. Сбавь скорость до минимума. До самого минимума, Дэнверс. Продолжай тянуть рукоятку назад. Что случится, если все эти движения не будут скоординированы?»

– Я сорвусь в штопор, – кричу я, скорее для себя, чем для Джека, поскольку знаю, что он не может меня услышать. А ещё я знаю, что он знает, что я прекрасно осознаю последствия своей ошибки – если я выполню манёвр неправильно, самолёт войдёт в штопор, или же, другими словами, попросту рухнет с неба. Вообще никакого давления.

– Держи нос, Дэнверс, держи нос... – И именно тогда вдруг начинает вопить сирена. Кто-то может поспорить, что эта вопящая сирена приказывает мне прекратить делать то, что я делаю, и попытаться всё исправить. Что даже «Мистер Гуднайт» считает это плохой идеей. Но, по всей видимости, не считает. Мы проходим точку, где я поднимала нос «Мистера Гуднайта» вверх в последние пять попыток. Проходит миллисекунда после того, как срабатывает сирена, и я опять включаю двигатель на полную мощность.

Но не в этот раз.

«Держи нос, Дэнверс. К горизонту, а не ниже. Держи нос. Самолёт теряет мощность. «Мистер Гуднайт» собрался спатьки. Мы падаем. Мы падаем. А затем самолёт попросту... останавливается».

Мы падаем.

Нос самолёта ныряет вниз. Слишком тихо, разве что вопит сирена да в голове раздаются приглушённые крики.

– Жди момент, Дэнверс, – звучит голос по радио, – жди момент.

Каждая клеточка в моём теле велит мне задрать нос самолёта вверх. Спасать себя. Исправлять всё. Оказаться правой. «Сопротивляйся, Дэнверс. Сопротивляйся. справлюсь. Жди момент. Доверься себе. Давай. Я справлюсь». Ладонь обхватывает дроссель. Дыхание выравнивается. Глаза концентрируются.

«Почувствуй. Жди... жди... постой... ещё чуть-чуть... Вот. ВОТ ОНО! Нужный момент. Я чувствую это. Я ЧУВСТВУЮ ЭТО».

И я врубаю двигатель «Мистера Гуднайта» на полную мощность, задираю нос обратно к горизонту, выправляю педали газа, убираю закрылки и возвращаюсь на крейсерскую высоту.

– Вот оно, Дэнверс! Вот оно! – кричит Джек, в голосе слышится гордость. Впервые в жизни я слышу, как он радуется чему-то, кроме вишневых пирогов своей жены.

– Я сделала это! Ю-ху! – Я хватаю клаксон и звоню в него, звоню, звоню, звоню и звоню. По всей видимости, четыре гудка обозначают «я справилась со своими страхами и доверилась себе».

– Так, а теперь давай повторим, – говорит Джек.

И я не могу дождаться, когда же мы начнём.

После того как я делаю ещё три «сваливания» и мой налёт официально превышает сорок часов, необходимых для получения лицензии пилота-любителя, по радио раздаётся голос Джека.

– Вези нас домой и сажай самолёт, – говорит Джек.

Моё сердце поёт.

Первый раз Джек позволяет мне самостоятельно посадить «Мистера Гуднайта».

Я едва могу сдержаться. Я разворачиваю самолёт и направляюсь обратно к ангару тридцать девять.

– Сажайся на своих условиях, Дэнверс, не на их, – советует он мне, когда я начинаю спускаться из облаков.

Всё время посадки он разговаривает со мной, направляет, указывает. Говорит с башней, проверяет небеса, выравнивает самолёт с посадочной полосой, держит меня в фокусе, меньше мощности, больше мощности, а затем земля всё ближе и ближе, и я никогда ещё не чувствовала себя более живой, чем в тот момент, когда все три колеса «Мистера Гуднайта» ударяются о посадочную полосу... ну, может быть с какой-то парочкой отскоков¹⁶.

– Ю-ху, – кричу я, вскидывая вверх кулак.

– Без отскоков было бы лучше, Дэнверс, но и так неплохо, – говорит Джек, когда мы замедляемся, сворачиваем с посадочной полосы и подъезжаем к тридцать девятому ангару.

Я выпрыгиваю из самолёта и жду, пока Джек выберется из задней кабины.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он, пока мы идём по ангару.

– Я просто суперготова к экзамену. Мы с Марией подготовили дидактические карточки и занимаемся каждую ночь. Мы знаем, что с письменной частью и практикой проблем не будет, нас беспокоит устный...

– Дэнверс, – перебивает меня Джек.

– Ты в порядке? Всё в порядке? – спрашиваю я. – В чём дело? Я что... я что, сделала что-то не так?

– Нет, девочка моя, – говорит он.

– Тогда в чём дело?

– Ты гордишься собой, Кэрол? – спрашивает он.

– Что? – его вопрос застаёт меня врасплох.

– Ты. Гордишься. Собой? – повторяет он, разбивая простенькое предложение на ещё меньшие части, чтобы я уж точно смогла его понять.

В голове роятся десятки различных предлогов и способов сгладить свои эмоции, меня так и тянет сказать, что разумеется, я горжусь собой, но Джек слишком хороший учитель, и может быть, это было слишком просто, и я ещё не сдала экзамен, и я ещё не попала в «Летающих соколов», так чем мне гордиться, особенно если всё будет напрасно?

Джек ждёт. Я отворачиваюсь. Скрещиваю, опускаю и снова скрещиваю руки на груди. Вздыхаю. Качаю головой. Борюсь. Борюсь с этим так же, как боролась с желанием поднять «Мистера Гуднайта» вверх до того, как чувствовала нужный момент.

«Почувствуй нужный момент, Дэнверс».

Сначала у меня теплеет в груди. Мне становится страшно, а ощущение только усиливается. Мне одновременно хочется и плакать, и смеяться. Я тяжело дышу. «Не сопротивляйся. Доверься себе. Я справлюсь». Наконец, я позволяю этому теплу разрастись и охватить всё тело целиком. И когда я снова поднимаю взгляд на Джека, в глазах стоят слёзы.

– Да, сэр. Я горжусь собой, – говорю я хриплым и приглушённым голосом. Он улыбается хитрой улыбкой, кивает мне и идёт дальше к ангару. Но, поравнявшись со мной, останавливается.

– Ты хороший пилот, Дэнверс, – говорит Джек. Я киваю, подтверждая, что услышала его и на этот раз не попытаюсь возражать.

– Спасибо, сэр, – говорю я.

Джек подмигивает и скрывается внутри.

* * *

Всю обратную дорогу в кампус мы не можем перестать трещать.

– Когда я в первый раз попыталась сделать замедленную бочку, то остановилась слишком рано и не закончила манёвр. Я просто замерла прямо там, разумеется, когда мы летели вниз головой. Весь мир оказался... внизу, а я была наверху и была уверена, что мои ремни сейчас не выдержат и порвутся, – Мария говорит со скоростью миллион слов в минуту и так активно размахивает руками, что разок даже задевает окно с пассажирской стороны.

Она рассеянно потирает костяшки пальцев в том месте, где они ударились о стекло.

– Бонни пришлось вмешаться и закончить манёвр. Ты знала, что её родители были фермерами, и она летала на их кукурузнике- опыливателе. А затем она просто... стала крутить бочки РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ. Её никто даже не учил. Ты можешь себе представить? Ей было всего пятнадцать, и... она стала крутить бочки ради удовольствия? – Мария откидывается в кресле, делает глубокий вдох, выбрасывает вперёд руки и довольно восклицает: – Как же было круто!

Я смотрю на подругу, Мария запихала все наши записи под ногу. Джек и Бонни дали нам всё необходимое, так что уже в следующее воскресенье мы можем сдавать экзамен.

Я согласно мурлычу, но теперь, когда чувство восторга от самого момента начинает испаряться, меня переполняет чувство сильнее простого возбуждения. По правде говоря, с каждым новым шагом по направлению к нашей цели я начинаю нервничать всё больше и больше.

Сегодня я едва не разбила самолёт. Но что напугало меня гораздо больше, так это то, что я позволила чувству гордости поглотить меня с головой.

Почему мне так трудно это признать? Это же не хвастовство, а констатация факта.

– Ты очень хороший пилот, Мария, – говорю я, когда мы наконец-то въезжаем на территорию кампуса.

– Что? – Она выглядит так, словно я только что отвесила ей пощечину. Я паркую «мустанг», и мы вылезаем наружу.

– Ты хороший пилот. Эта замедленная бочка была... она была великолепна. И это только та одна гениальная вещь, которую ты сделала сегодня, – говорю я.

Мария улыбается и отворачивается в сторону. Я наблюдаю за тем, как она борется с комплиментом. Прямо как я.

– Спасибо.

Это всего одно слово, но чтобы произнести его, ей потребовалось выиграть внутреннюю войну с самой собой. Пока мы идём по общежитию к комнате, нас окутывает холод, и я начинаю гадать, почему же не испытываю чувства удовлетворения от того, сколь многого мы добились в этом году. Я знаю, что упряма. Я знаю, что мои мотивы могут быть весьма специфическими и узкими. Я уже какое-то время знаю, что воспринимаю проявление уязвимости в любом виде как слабость. И я знаю, надёжнее, чем что-либо ещё в мире, что для того, чтобы почувствовать хоть какую-то гордость за себя, я должна разделить её с кем-нибудь по-настоящему важным¹⁷, прямо как ранее в ситуации с Дженксом.

Так почему же сейчас я не чувствую себя лучше? Почему я не чувствую себя лучше после всех этих ситуаций, которые мне пришлось переживать на ежедневной основе, после каждого урока с Джеком и Бонни? Вместо этого я чувствую себя так, будто что-то упустила. Будто вторая хрустальная туфелька вот- вот упадёт и заберёт с собой все мои самые удачные планы.

– Ты в порядке? – спрашивает Мария, пока мы готовимся ко сну. – Ты какая-то молчаливая.

– Мне кажется, я просто нервничаю, – отвечаю я, забираясь под одеяло.

Мария закрывает журнал, выключает свет и забирается в постель.

– Нервничаешь из-за чего? – её голос заполняет тёмную комнату.

– Из-за всего, – говорю я, не успев себя остановить.

– Я тоже, – признаётся она.

Я поворачиваюсь на бок.

– Правда?

– Эм, ну да. Весь наш план, не знаю, долгое время он казался таким далёким, и вот теперь он здесь, и... – Мария запинается.

– И ты понимаешь, насколько сильно ты этого хочешь, – заканчиваю я.

– Да, а ещё... ещё я осознаю, насколько я, возможно, не заслуживаю этого, – признаётся она.

– Как я тебя понимаю, – говорю я, поворачиваясь на спину и глядя в тёмный потолок.

– И я ненавижу это, понимаешь? Это нечестно, – продолжает она. – Если бы мои достижения были связаны с научными изысканиями и какой-то математической проблемой, которую я должна была решить, было бы предельно очевидно, что тот, кто справился с подобными достижениями, достоин причисления к списку мировых светил. А выглядит так, будто я беру числа, изучаю всю информацию, делаю выводы, а затем внизу колонки вижу свою фамилию, и она словно удаляет всю информацию, все собранные мною доказательства и факты и оставляет вместо ответа гигантское пожатие плечами. Словно, из-за того, что это я, по какой-то причине это не считается, не берётся в расчёт.

– Быть лучшей было куда проще, когда я думала, что ради этого достаточно просто прийти первой, – говорю я.

– Скажи? Кто с этим поспорит?

– Но теперь... я не знаю... мне кажется, что дело в гораздо большем.

Я вспоминаю беседу с Бьянки в день Приёма.

– Я думала, что честность – это то, как мы обращаемся с другими людьми.

– Нет, я знаю. Однако же, она понадобится нам самим.

– Уф, это звучит так нелепо.

– Правда? Я пыталась найти способ, при котором это не звучало бы как какие-то внеклассные занятия.

Я слышу, как Мария вертится в своей кровати, а затем, когда она снова начинает говорить, её голос приобретает необычный акцент и начинает сочиться сахаром:

– Тебе нужно научиться любить саму себя прежде, чем это сделает кто-нибудь ещё, дорогуша!

– И как ты только не закатываешь глаза при этом, – со смехом спрашиваю я.

Мы молчим.

– Я хороший пилот. – Голос Марии, сильный и гордый, разносится по всему помещению. Моё лицо расплывается в широкой улыбке. Я знаю, как тяжело ей было сказать это, потому что и мне так или иначе пришлось признаться в этом Джеку сегодняшним днём.

– Я хороший пилот, – вторю ей я.

И снова на долгое время воцаряется тишина. Пока...

– Мы такие нелепые, – говорит Мария, и я в кромешной тьме могу почувствовать её улыбку.

– Такие нелепые, – со смехом повторяю я.

ГЛАВА 14

Мы с Марией сдаём экзамены на получение лицензии пилота-любителя.

Когда мы спрашиваем, сколько ждать результатов, женщина пожимает плечами и даёт- прогноз в месяц-другой. Если результаты появятся через месяц, всё будет хорошо, если через два – то всё будет впустую¹⁸. Намёк: один гудок клаксона.

Так что мы ждём.

И жизнь по большей части возвращается к норме, какой бы эта норма ни была.

Мы занимаемся в Макдермотте, кричим «это фликербол!» на Пьерра при любой возможности и стараемся не попадаться Дженксу на глаза. Я почти ожидала, что он подойдёт ко мне на следующем занятии по «Введению в авиацию» и спросит, узнала ли я что-то на авиашоу, как он и велел.

У меня был заготовлен ответ, более напоминающий речь. Шедевральный монолог с использованием его прямых цитат, которые я могу воспроизвести наизусть, настолько они въелись в память, – который послужил бы отправной точкой для опровержения всего, что он сказал. Он начинался с фразы: «Я не ограничилась одним лишь поверхностным взглядом, сэр» и строился вокруг таких понятий, как реликты, будущее и эволюция.

Я даже репетировала, в какой части своей речи стоит смотреть ему прямо в глаза и где лучше сделать эффектную паузу. Я даже надеялась, что он подойдёт ко мне во время авиашоу, чтобы я смогла насладиться моментом и перевести взгляд с него на настоящих «Громовых птиц» в той части речи, где говорю, что это ему, а не нам, здесь больше не место. В этом месте он должен был разрыдаться и признать, каким слепцом он был, а я бы почувствовала себя и правой, и счастливой (потому что нет никаких логических причин предполагать, что эти два состояния не могут сосуществовать), а весь остальной класс по «Введению в авиацию» во главе с Вольффом поднимал бы меня на плечи и благодарил за то, что я наконец-то указала Дженксу на его место.

Но Дженкс даже не смотрел в мою сторону на протяжении нескольких недель. А что самое плохое... мне этого не хватало. Чего я не стала говорить никому, даже Марии, так это того, что мне хочется, чтобы Дженкс или ненавидел меня, или восхищался. Я не знаю, что делать с его безразличием.

– На урок идёшь? – Спрашивает Бьянки, нагоняя меня.

– Ага.

Я замечаю, что в руке он держит незнакомый мне блокнот.

– Что это?

– Я нашёл его на последнем занятии. Он принадлежит Нобл. Я подумал, может, ты передаешь его ей, потом, в казармах, – говорит он, протягивая мне блокнот.

– Разумеется, – говорю я и беру его.

– Мне пришлось пролистать его, чтобы выяснить, чей он, и... – я смотрю на него, – клянусь, я ничего не вынюхивал. Я честно искал имя.

– Да, Бьянки, мы с тобой уже встречались. – Он смотрит на меня. – Ты говоришь так, словно я не знаю, что ты никогда не будешь рыться в чужих вещах. – Я пожимаю плечами. – Я знаю. Ты не будешь.

– А, ну... хорошо, – он уверенно кивает.

– Так ты нашел дневник Нобл, и.?

– Ты знала, что она хочет стать астронавтом? – спрашивает он.

– Что? Быть того не может, – говорю я. А я-то думала, что всё, чего желает Нобл, – быть хронически раздражённой.

– Знаю, знаю. Я думал, Дель Орбе – единственный человек на курсе, который собирается после академии отправиться в НАСА, – говорит Бьянки.

Я киваю.

– И?

– НАСА повезёт, если им достанутся они оба, – говорит он.

Он поднимает взгляд на меня и немного смущается от того, что я смотрю на него с глупой улыбкой.

– Что? – он вытирает уголки рта. – У меня что, зубная паста на губах осталась, или что? – Он утирает нос.

– Нет, и сейчас полтретьего дня. Почему у тебя должна быть зубная паста на лице?

– Давай просто сменим тему, – предлагает Бьянки, в последний раз инспектируя своё лицо.

– Я просто хотела сказать, что ошибалась насчёт тебя, – говорю я.

Бьянки в шоке смотрит на меня.

– Что? – недоверчиво спрашивает он. – Я что, только что услышал, как Кэрол Дэнверс признаёт свои ошибки? Это же круче пролёта «Громовых птиц».

Я смеюсь.

– Кэрол Дэнверс может также забрать обратно все милые слова, которые только что сказала, если ты так хочешь.

– Нет, это... – Бьянки улыбается, почти что сам себе. – Спасибо, это... не знаю, это много для меня значит.

Я улыбаюсь в ответ.

– Пожалуйста.

Мы с Бьянки прибываем на лётное поле, когда все остальные уже собрались.

– Так ты передашь Нобл её блокнот? – спрашивает он.

– Ага.

– Там много всяких личных вещей. Я бы не хотел... я просто не хочу, чтобы он попал в чужие руки, понимаешь?

Я киваю, и Бьянки направляется через лётное поле к тому месту, где собирается его группа, наградив меня прощальным взглядом через плечо. Я держу блокнот Нобл в руке и машу ему, намекая, что не забуду и передам блокнот хозяйке.

– Рядовой Дэнверс.

Дженкс. Я останавливаюсь. Встаю по стойке смирно.

Отдаю честь.

– Какие вещи кадет четвёртого класса должен иметь при себе при посещении «Введения в авиацию»?

Я быстро и безошибочно перечисляю все предметы, которые должны быть при нас во время занятий.

– Так вы знаете правила, и всё же намеренно их нарушаете, – говорит он, нарезая передо мною круги.

– Сэр? – спрашиваю я, не понимая, что же сделала не так.

– Блокнот, – говорит Дженкс.

Краешком глаза я вижу, как мимо проходит Нобл. Она замечает, что мы с Дженксом находимся в ситуации, которая, скорее всего, навлечёт на меня проблемы, затем она видит блокнот, узнаёт его, и на её лице отражается ужас. Блокнот, заполненный настолько личными вещами, что Том Бьянки постарался лично передать его тому, кто мог максимально незаметно вернуть предмет владельцу.

– Да, сэр, – отвечаю я, стараясь говорить максимально бесстрастно.

– Это ваш блокнот, рядовой Дэнверс? – спрашивает Дженкс.

Я чувствую на себе взгляд Нобл, её лицо краснеет, я же смотрю прямо перед собой и сохраняю невозмутимый вид.

– Да, сэр, – отвечаю я.

Краешком глаза я замечаю, что из Нобл словно спускают воздух, её охватывает волна облегчения. Дженкс начинает кружить вокруг меня, сцепив руки за спиной, его большой палец дёргается. Я собираюсь с духом.

– Несколько недель назад я кое-что вам поручил.

Я замечаю в отдалении Марию и Пьерра.

– Да, сэр.

– Что я просил вас сделать?

– Бросить поверхностный взгляд на уважаемых пилотов на авиашоу и уяснить, наконец, насколько кардинально я не вписываюсь, – дословно повторяю я его слова, прямо как во время репетиций. Но почему-то я сомневаюсь, что оставшаяся часть пройдёт по плану.

– И неужели кадет-инструктор Вольфф оказался прав? Неужели, несмотря на вашу неспособность выполнять простые приказы, вы всё-таки поддаётесь обучению?

Я вижу, как Вольфф готовит одного из других кадетов нашей группы к четвёртому и последнему полёту на планере. Я должна была лететь третьей по счёту. Предполагалось, что сегодняшний день будет потрясающим.

– Да, сэр.

– И что же вы поняли?

Блокнот тяжёлой ношей лежит у меня в руке.

– Вы были правы, сэр, – говорю я.

Тончайшая улыбка появляется на губах у Дженкса.

– Должен сказать, что я приятно удивлён. Прошу вас, продолжайте.

– После поверхностного взгляда мне, и правда, показалось, что я не вписываюсь в ряды сих уважаемых пилотов, но...

– Но? – Дженкс кривит губу.

– Я не ограничилась только поверхностным взглядом, сэр.

– Неужели?

– Да, сэр.

– И скажите же мне, рядовой Дэнверс, что же вы выяснили?

– Что вы – реликт, капитан Дженкс. И это вам больше не место среди этих уважаемых пилотов. – Я смотрю ему прямо в глаза. – А не мне.

Не моя речь, конечно, но кое-что...

Я жду. Я жду слёз, жду, что он втянет голову в плечи. Я жду, что ощущение моей правоты приятным фейерверком пронесётся по всему телу. Вместо этого...

– Реликт, производная от латинского слова reliquiae, означает «останки». Я останки? Возможно, вы имели в виду определение тринадцатого века, использованное для описаний останков святого человека, мученика. И хотя я довольно высокого мнения о себе, я не считаю себя ни святым, ни мучеником. А вы? – Дженкс снова начинает кружить вокруг меня, лениво сцепив руки за спиной. – К сожалению, рядовой Дэнверс, ваш низкий интеллект заставил вас выбрать неправильное слово и тем самым снова унизил вас. – Дженкс направляется прочь. – Какой позор, право слово. Такое ощущение, что вы репетировали эту речь.

А затем всё вокруг становится... КРАСНЫМ.

– Мы с Марией собираемся пройти отбор в «Летающих соколов»! – кричу я ему в спину, не в силах остановиться.

Капитан Дженкс даже не соизволяет обернуться.

– Если только вы не умудрились каким-то образом раздобыть лицензии пилотов-любителей с нашего последнего разговора, Дэнверс...

– Они у нас есть, – лгу я, слова буквально срываются у меня с языка.

Дженкс оборачивается, на его лице блуждает лёгкая улыбка. И в этот момент я слышу сирену «Мистера Гуднайта». И понимаю, что задрала нос слишком рано. Я не доверилась себе и не дождалась нужного момента. Снова. Мне понадобилось доказать свою правоту. И, что ещё важнее, доказать, что он неправ.

– Так вы с Рамбо думаете, что всё-таки будете пробоваться в «Летающие соколы».

Я перевожу взгляд на Марию, она неподвижно наблюдает за мной, её жизнь в моих руках, самолёт камнем устремляется к земле. Что же я натворила?

– Да, сэр, – говорю я, пытаясь успокоиться и жаждая забрать свои слова обратно.

– Что ж, давайте выясним, сможет ли этот старый реликт предотвратить это, – говорит Дженкс. Он переводит взгляд с меня на Марию, и я вижу, что его презрительный взгляд ударяет её с силой грузовика. Затем он качает головой, разворачивается и уходит прочь.

Занятие проходит словно в тумане. Я не могу концентрироваться. Мне нужно поговорить с Марией. Исправить всё. Сделать что-нибудь. Забрать обратно. Починить.

Как только занятие заканчивается, я подбегаю к ней.

– Мне так жаль, – говорю я, нагоняя её.

Мария смотрит на меня, на её лице выражение обиды и смятения.

– Зачем? Зачем ты это сделала? – спрашивает она.

Её голос звучит как мольба, и мне почти хочется, чтобы он звучал яростно. Её гнев я бы ещё могла вынести, но печаль... Она разбивает мне сердце.

– Я не знаю... я... капитан Дженкс...

– Капитан Дженкс. Я уже устала слышать о капитане Дженксе. Ты продолжаешь колотить в эту дверь и не заработаешь себе ничего, кроме разбитых в кровь костяшек. Он никогда не откроет её для тебя и не впустит внутрь. Никогда. – Мария подступает вплотную ко мне. – Ты должна определиться, как долго ты готова верить в то, что его путь единственно верный, и чем конкретно ты готова пожертвовать.

Я думала об этом бессчётное количество раз, но это же наблюдение, услышанное из чужих уст, лишь подчёркивает то, как паршиво я себя чувствую из-за того, что сделала, из-за того, что несмотря на то, как далеко я зашла, я по-прежнему становлюсь жертвой старых привычек.

– Мария, прошу.

Мария берёт мои ладони в свои и крепко сжимает их.

– Я люблю тебя, Дэнверс, правда люблю. Но этот вопрос ты должна решить.

Мария бежит к Бьянки и Пьерру, которые уважительно ждут её вне зоны слышимости, оставляя меня разбитой и справедливо одинокой.

– Я тоже тебя люблю, – в пустоту произношу я.

– Да, да, хорошо, – отвечает Нобл, появляясь словно из ниоткуда.

– Это я... – я робко указываю в сторону Марии, но потом... – а, неважно.

– Полагаю, у тебя есть кое-что, что принадлежит мне, – говорит она, глядя на зажатый в моей ладони блокнот.

– А, точно, – говорю я и протягиваю его ей.

– Знаешь, тебе не обязательно было это делать, – говорит она, не в силах встретиться со мной взглядом.

– Нет, обязательно, – я наблюдаю, как Мария, Бьянки и Пьерр заворачивают за угол и исчезают в кампусе. Нобл быстро пролистывает блокнот, изучая содержимое, словно пытаясь убедиться, что всё осталось в точности таким же.

– У меня вся жизнь перед глазами промелькнула, когда я подумала, что Дженкс на него лапы наложит, – призналась она, зацепившись за что-то в блокноте. Её взгляд смягчается, и её пальцы нежно поглаживают и передвигают что-то сложенное и спрятанное среди его линованных страниц. – Это так глупо. Я даже не знаю, зачем я вообще его сохранила. – Она смотрит на меня, решительно вздыхает и протягивает мне сложенный листок бумаги. – У тебя есть право знать, что именно ты защищала, – говорит она.

Я беру его. На ощупь бумага словно ткань, такая нежная и безнадёжно хрупкая. Я аккуратно разворачиваю листик и обнаруживаю детский цветной рисунок – одетая в костюм астронавта маленькая девочка с огненно-рыжими волосами парит между звёзд. Я гляжу на рисунок, и у меня на глаза наворачиваются слёзы. Ручки-палочки, зигзагообразный овал тельца, неровная красная улыбка, протянувшаяся по всей ширине гигантской головы.

– Это прекрасно, – выдавливаю я из себя.

Вот что я забыла. Вот кого я забыла. Всё своё детство я рисовала себя и самолёты. Я в самолёте. Я рядом с самолётом. Я – самолёт. Стены и холодильники были завешаны слоями самолётов. Штабель за штабелем. Ручки-палочки, неровная улыбка по всей ширине моей гигантской головы в форме картошки. Я парю в ярко-голубом небе рядом с круглыми, пухлыми облаками и бананово-жёлтым солнцем, одетым в гигантские, не по размеру, солнечные очки.

Я возвращаю рисунок Нобл. Она аккуратно складывает бумажку и осторожно кладёт её в середину блокнота. Закрывает его, прижимает к груди и крепко обнимает.

– С тобой всё будет в порядке? – спрашивает она.

Такой простой вопрос.

Меня подмывает выдать совершенно адекватный ответ о том, что всё со мной будет нормально. Быть бойкой, быть крутой. Смахнуть себя всё, что я узнала о себе с тех пор, как пришла сюда и до тех пор, пока я не узнаю, получила ли я лицензию пилота- любителя, и пока не пройду вступительные в «Летающих соколов», и пока не получу всё, чего хочу.

Но ничто из этого не имеет значения, если вот та, кем я должна стать, чтобы этого достичь.

Мои мысли возвращаются к драгоценному рисунку Нобл. Обратно к моей детской, практически полностью увешанной рисунками будущего, в котором я хотела только одного – летать.

Не Дженкса. Не зарекомендовать себя. Не стучать в дверь, которую никто не собирается открывать. Я вспоминаю неровную улыбку, занимающую самое большое место на странице.

Радость.

– Я работаю над этим, – говорю я.

ГЛАВА 15

Когда я занимаю место за нашим обычным столом в столовой, там вовсю идёт полномасштабный спор о том, чья семья лучше готовит. Мы уже не в первый раз играем в эту игру – когда ты тоскуешь по дому, вкусная еда обычно приходит на ум в первую очередь.

– Ребята, вы просто безумцы, – бормочет Дель Орбе, набив полный рот ростбифа, – если бы вы только попробовали хоть один кусочек печально известного отцовского сан- чочо... – его бормотание обрывается, как только я сажусь за стол рядом с Марией.

Воцаряется тишина, все смотрят в свои подносы, а моё лицо пылает. Я умудрилась развалить единственную группу людей, которых могла бы назвать настоящими друзьями. Я и мой дурацкий, неконтролируемый норов. Я не смогу улететь от этого. Я не смогу уехать от этого. Я не смогу убежать от этого.

Мария нарушает тишину первой.

– Дель Орбе, умоляю, ты не попробовал настоящей еды, пока не отведал супа гумбо моей бабушки, – громко говорит она.

Мария пихает меня локтем в бок, улыбается уголком рта, и меня охватывает облегчение, а на краешки глаз наворачиваются непролитые слёзы.

Слова Марии вызывают целую какофонию возражений и протестов (она знала, что так и будет). Пьерр описывает бычьи хвосты, от которых просто слюнки текут и которые его бабуля с любовью готовила для него, а Бьянки отбивается от остальных историями о ньокки его бабули. Среди всей этой какофонии я молчу, позволяя знакомым голосам окутать меня словно кокон, пока я отчитываю себя за то, что рискнула всем ради собственной эгоистичной гордости.

К тому моменту, как обед заканчивается и мы вываливаемся из дверей столовой на улицу и направляемся к библиотеке Макдермотта для нашей ночной учебной сессии, мне требуется пространство. Я бормочу свои извинения и иду... куда глаза глядят. Куда угодно. Мои друзья – милосердные, замечательные люди – могут смириться с моим поведением, но я – нет. Моё поведение заставило меня задуматься, а думается мне всегда лучше в одиночестве.

Чего мне хочется – так это сидеть на красочной скамейке и смотреть на внушающий трепет закат. Мои волосы могли бы выбиться за пределы пучка и принять романтическую форму на ветру, а единственная слеза драматически сползла бы по щеке, когда на меня, наконец, снизошло бы полное понимание и осознание смысла жизни.

Вместо этого я плюхаюсь на шероховатый булыжник позади Митчелл-Холла, а единственной вещью, от которой захватывает дух, оказывается переполненный мусорный бак. В одном мне повезло. Кто-то на кухне включил весьма приличную музыку. И как бы я ни старалась, я понимаю, что мне не удастся погрузиться в те меланхоличные глубины, на которые я рассчитывала, под эту бодрую, весёлую и ритмичную мелодию. Я пытаюсь разобраться, как я здесь оказалась, а кассетная плёнка продолжает свой непреднамеренно бодрый разговор.

Мой разум пустеет.

Текут минуты.

Я опускаюсь до того, что начинаю бить по воображаемым барабанам в такт мелодии, пытаясь перезапустить мозг. Но в микроскопический промежуток между песнями в моей груди формируется жгущее ощущение и начинает пробираться по горлу. Прежде чем я успею окунуться в очередную песню, его огонь охватывает меня.

Мне кажется, слёзы пришли из таких глубин сознания, что становится страшно. Нет, туда я не пойду. Нет. Благодарю. Покорно.

Я немедленно переключаюсь в восстановительный режим. Голова раскалывается, пока я пытаюсь заставить себя определить причину всего этого, или, по меньшей мере, составить вразумительный перечень причин, почему я так расстроена, снабжённый возможными вариантами решения ситуации. Но я не могу. Я паникую, я накручиваю себя, и единственное, что я способна определить, так это то, что мне грустно и страшно. И я не знаю почему.

«Да что со мной не так?»

– Ну же, Дэнверс, – выплёвываю я и вытираю рукавом мокрые щёки.

Лицо Марии. Ей было так обидно, что я своей опрометчивостью предала её уверенность, и всё же она была так добра ко мне. От одной мысли об этом меня сотрясают всхлипывания. Тоненький голос внутри меня становится всё громче и громче: «Ты заслуживаешь такой доброты, Кэрол Дэнверс. Ты обманщица, и все это знают, Кэрол Дэнверс. Ты недостаточно хороша, Кэрол Дэнверс».

Упрямая до последнего, я встаю и пытаюсь унять боль, словно бы от сведённой мышцы или перенапряжённого сухожилия. Я хожу из стороны в сторону, сдавленные всхлипы превращаются в острые, злые вздохи, а я начинаю беситься из-за своей неспособности почувствовать себя лучше, придумать наилучшее извинение для Марии и двигаться дальше.

Но я не могу двигаться дальше, я не вижу пути. Тот путь, что я нарисовала годы назад... на нём мне не рады. Дженкс не хочет видеть меня здесь. Они не хотят видеть меня здесь.

Почему никто не хочет меня здесь видеть?

Я хороший пилот. Я лучшая на своём курсе. Я позволила себе учиться и работала над собой. Я ждала подходящего момента и задрала нос. Я доверилась себе и закалила характер. Я сохранила целостность и перестала пытаться постоянно что-то доказывать¹⁹.

– Почему это не работает? – в отчаянии рычу я в никуда. Я снова сажусь на булыжник, касаюсь ладонями по-военному собранного пучка волос на затылке, наконец, опускаю руки и прячу лицо в том убежище, что они мне предоставили.

Делаю глубокий вдох. И ещё один. А затем позволяю себе погрузиться в предательскую тишину собственного разума.

Правда заключается в том, что мои попытки успокоиться и убедить себя в том, что я сделала всё, что в моих силах, не работают, потому что я сделала все эти вещи только для того, чтобы сказать, что я их сделала, я попыталась, я попыталась делать всё иначе, а теперь я вернусь и буду делать всё по-своему, как и раньше.

Слова Марии фейерверком взрываются у меня в голове: «Ты должна определиться, как долго ты готова верить в то, что его путь единственно верный, и чем конкретно ты готова пожертвовать».

Я действительно верила в то, что путь Дженкса – единственно верный, если я хочу получить доступ в вымышленную ВИП- комнату, где никто не сочтёт меня обманщицей. Где все отлично друг с другом ладят, и где каждый член так же важен, уважаем и любим, как и его соседи.

Но это не вся правда.

Правда заключается в том, что я думала, если Дженкс наконец откроет ту дверь и пустит меня внутрь – сделает меня одним из «Летающих соколов», а затем позволит стать одной из первых женщин – пилотов истребителя, – то это будет означать, что я действительно имею значение, и не важно, верю ли я сама в это или нет. Я всё поставила на него – мою самооценку, моё чувство собственного достоинства – даже несмотря на то, что я постоянно убеждала себя в том, что время в академии я провела по своим правилам, что я была за рулём своей жизни. Я убеждала, но не верила в это. Путь Дженкса, со всеми его препятствиями и страданиями, попросту был легче. Потому что до тех пор, пока я остаюсь на его пути, всё, что происходит, либо его вина, либо его заслуга. Я могу винить его во всей боли, во всём разочаровании и благодарить за все мои успехи, и чувствовать себя в безопасности от мысли, что моя судьба мне не принадлежит. Он скажет мне, что я должна чувствовать и что делать дальше, и я никогда, никогда снова не окажусь на шероховатом булыжнике позади Митчелл-Холла, полностью погружённая в мысли и совершенно не понимающая, почему мне снова грустно и страшно, как никогда в жизни.

На пути Дженкса ответы похожи на математическую задачу – я показываю свою работу, есть один правильный ответ, и он настолько прост, что я могу прикрыть его пеналом, чтобы никто больше не смог сказать мне, права я или ошибаюсь.

Но на моём собственном пути ответы представляют собой бессвязную массу из наполовину сформировавшихся идей и мгновенных вспышек озарения, которые никак не спрятать в пенале – а даже если и получится, я никогда не смогу быть уверенной в их правоте.

Я думала, что фраза «позволь себе учиться» означает «знай достаточно, чтобы сдать их тесты». Учила всё, чтобы доказать, что они ошибаются. Училась, чтобы иметь возможность (на пятьдесят процентов) утереть им носы.

Но чтобы это сработало – чтобы это действительно сработало, – я должна хотеть – нет, я должна быть достаточно смелой, чтобы отследить все мои шаги обратно до самого первого дня, дня, когда мы принимали воинскую присягу, того самого первого раза, когда я позволила Дженксу обрести власть над собой, и первого дня, когда моя реакция сообщила ему, что он имеет значение, – и начать всё заново.

Мой собственный путь.

* * *

Ещё какое-то время я сижу на камешке. Музыка такая хорошая, и холодный ночной воздух тоже прекрасен. Я не знаю, что я собираюсь сказать Марии, но мне кажется, что она как раз одна из целей на моем новом пути. Что бы я ни сказала, слова должны быть искренними и идти от самого сердца, и боже мой, всё это казалось куда страшнее того, что мог сказать или сделать мне Дженкс.

Наконец, я возвращаюсь в комнату. Уже ночь, но ещё достаточно рано, и, открывая дверь, я думаю, что Мария ещё в библиотеке Макдермотта, вместе с Бьянки, Дель Орбе и Пьерром. Вместо этого я застаю её здесь, она сидит за столом в окружении книг и бумаг.

Когда я вхожу в комнату, она поднимает взгляд.

Я начинаю нести ерунду.

– Привет, это... эм, я... – именно поэтому люди заранее планируют всё, что хотят сказать, чисто на всякий случай. – Я думала, ты ещё в библиотеке Макдермотта.

Мария качает головой:

– Нет, я... я хотела быть здесь к твоему возвращению. Я беспокоилась за тебя, – говорит она. Жгущее чувство возвращается, но на этот раз я знаю, что это за эмоция, пусть она и кажется крайне плохой и жутко неудобной.

Отсюда я и начинаю.

– Я не знаю. – Я делаю глубокий вдох. Пытаюсь выторговать немного времени, чтобы в голове сформировалась хотя бы одна отчётливая мысль. А затем я понимаю. Я понимаю, что должна сказать.

– Я тоже тебя люблю.

– Дэнверс... – начинает Мария.

– Это было очень сложно, я чувствую себя полной дурой, и я на самом деле не сильна во всём – я касаюсь рукой груди и вяло вожу её кругом, – этом.

– Дэнверс...

– Пожалуйста, ты лучшая подруга, что у меня когда-либо была, и я знаю, что я сегодня вообще всё испортила, схлестнувшись с Дженксом, и что ты меня предупреждала. Ты всё время пыталась предупредить, что я зря ищу приключений себе на задницу, но...

– Дэнверс! – кричит Мария, захлопывая учебник.

Я замолкаю, плюхаюсь на кровать и пододвигаюсь к стене. Мария поворачивается в кресле лицом ко мне.

– Я хочу... ну, в первую очередь я хочу, чтобы ты никогда больше не произносила фразу «искать приключений себе на задницу».

Я не могу удержаться от смеха, облегчение и радость захватывают меня врасплох.

– Вас поняла, – отвечаю я.

– Люди постоянно лажают. Я так расстроилась не поэтому, – поясняет Мария.

– А почему же тогда? – спрашиваю я.

– Из-за того, что сказал Дженкс... я знаю, хуже его нет, но он на самом деле повторял слова Вольффа, если тебе это поможет.

– Вся эта ерунда об обучаемости.

– Что звучит почти как...

– Позволь себе учиться, – заканчиваю я.

– Ага.

– Не знаю, что в этих идеях такого, что они пугают меня. Я действительно не знаю.

– Меня они тоже пугают.

– Правда?

– О, абсолютная. Но мне кажется, я нашла ответ.

– Что нашла? – спрашиваю я.

– Мы направляемся в крайне нелепое место, так что пристегнись, – смеется Мария.

Я изображаю, как забираюсь в кабину самолёта, и Мария смеётся.

– Так и знала, что ты собираешься пристёгиваться по-настоящему.

Я натягиваю вымышленный ремень, киваю Марии и легкомысленно машу рукой.

– Готова, – говорю я.

– Что ты в конечном итоге хочешь от Дженкса? – спрашивает она.

Я думаю о нежелательных, но суперпросвещающих откровениях, которые пришли ко мне, пока я сидела на дурацком камне позади Митчелл-Холла.

– Если он посчитает, что я хороша, может быть, и я смогу поверить, что я хороша, – медленно говорю я.

Мария кивает.

– А что потом?

– Я буду счастлива. И наконец-то почувствую, что нашла своё место. Что я важна. Что я имею значение.

– А что ты чувствуешь рядом со мной?

Обжигающие слёзы появляются моментально. Мария подходит и садится рядом со мной. Я не могу поднять на неё взгляд. Слёзы текут и текут.

– Я счастлива. Я чувствую, что нашла своё место. Что я важна. Что я имею значение.

Мария берёт меня за руку.

– А хочешь узнать, что я чувствую рядом с тобой?

– Да! – кричу я сквозь ужасные, прекрасные слёзы.

– Я счастлива. Я наконец-то чувствую, что нашла своё место. Что я важна. Что я имею значение.

– Правда?

– Да!

Я смеюсь, и Мария крепко меня обнимает.

– Ты такая упрямая, Дэнверс.

Мы сидим на моей кровати и жутко рыдаем, кажется, несколько часов²⁰, но на самом деле всего несколько минут. Когда мы, наконец, размыкаем объятия, мне... легче. Что-то внутри меня сдвинулось, пусть даже всего на несколько миллиметров.

– Нам никогда не будет места в мире Дженкса, – горько говорю я.

– Нет, не будет, – доброжелательно соглашается Мария, смахивая слёзы.

А затем наши лица расплываются в улыбках.

– Вот и хорошо, – говорю я.

Мария берёт меня за руку.

– Он может оставить его себе.

ГЛАВА 16

Конверты с результатами экзаменов на получение лицензии пилотов-любителей по-прежнему лежат наверху крошечной стопки на пустом столе Марии.

Не говоря ни слова, мы с Марией продолжаем заниматься своими делами, стараясь не то чтобы не смотреть на них, даже не признавать наличия конвертов. Но приём заявок на вступление в «Летающих соколов» заканчивается сегодня. Пора. Нам нужно принять любой исход.

– Давай просто возьмём их с собой на плац и там откроем, – предлагаю я.

Взгляд Марии устремляется к конвертам, а затем обратно ко мне. Я заканчиваю шнуровать кроссовки и встаю. С каждым моим шагом глаза Марии распахиваются всё шире.

– Хорошо, но...

Я так и не узнала, что она хотела сказать дальше, поскольку её речь прерывается коротким вскриком. Прыгая на одной ноге, вторая наполовину застряла в не до конца надетой кроссовке, она едва не падает, пытаясь добраться до конвертов. Видя проигрышное положение Марии, я бегу вперёд и одним плавным движением хватаю письма и поднимаю их в воздух. Я вижу хмурое лицо Марии и смеюсь.

– Идём. Хватит размышлять. Приём заявок заканчивается сегодня. Мы должны это выяснить, – говорю я с максимально убедительной фальшивой бравадой в голосе, какую только смогла изобразить. Мария опускает руки и смиренно вздыхает.

Мы потеплее одеваемся, чтобы выдержать уличный холод, и я кладу конверты в передний карман толстовки с капюшоном, а Мария тем временем балансирует на одной ноге, пытаясь завязать шнурки на второй кроссовке, и снова и снова повторяет «хорошо» сквозь стиснутые зубы.

Я натягиваю капюшон и слегка обеспокоенно гляжу на Марию.

– Ты готова?

– Нет.

– Ты что, всерьёз думаешь, что ты могла не сдать? Прям всерьёз?

– А ты всерьёз думаешь, что ты могла не сдать? Прям всерьёз? – возвращает она мне мой же вопрос.

– Хммф, – вот и всё, что я могу на это ответить.

Мы обе будто играем в «доверься и поверь в себя». Наконец, Мария открывает дверь и взмахивает рукой, словно говоря «после вас». Я неохотно топаю наружу, и мы молча идём к беговым дорожкам.

Когда мы приходим на плац, Бьянки, Дель Орбе и Пьерр уже разминаются.

– Что не так? – спрашивает Дель Орбе.

– Бы что, опять повздорили? Я не вынесу, если вы опять повздорили, – говорит Бьянки.

– Нет, мы не повздорили, – отвечает Мария.

Вся троица моментально расслабляется.

– Фух, – говорит Пьерр, и делает вид, будто вытирает лоб.

– Это пришло по почте, – говорю я, эффектным жестом извлекая конверты из кармана.

– Забавная вещь с американской почтовой службой – они так и норовят доставить все конверты, – шутит Бьянки.

Я закатываю глаза.

– Там результаты наших экзаменов, умник.

Парни непонимающе смотрят на меня, и я раздражённо выдыхаю.

– На лицензии пилотов-любителей.

– Скажи это быстро десять раз, – говорит Дель Орбе.

– Лцнзии плтв лбтлей, лцнзии плтв лбтлей, – пытается Пьерр и поддаётся приступу смеха.

– Плтв, – хохочет Дель Орбе, хлопая Пьерра по плечу.

– Мальчики, вы закончили? – интересуется Мария, выгибая бровь.

Они не закончили. И спустя несколько секунд мы все смеёмся и пытаемся быстро произнести фразу «Лицензии пилотов-любителей» десять раз подряд, что оказывается практически невыполнимой задачей. Когда наш смех затихает, все взгляды вновь обращаются к двум запечатанным конвертам.

– Предлагаю просто одновременно открыть их, – говорит Дель Орбе.

– А что, если одна сдала, а вторая – нет? – спрашиваю я.

– Я даже не думала об этом, – говорит Мария, мрачнея.

– Ну всё. Это просто смешно, – говорит Бьянки, подходит ко мне и ловко выхватывает оба конверта из рук.

Мы с Марией одновременно вскрикиваем и тянемся к нему. Мы в ужасе наблюдаем за тем, как Том Бьянки открывает сначала один конверт, затем другой. Без всяких драматических пауз, не заставляя нас в муках дожидаться момента, Бьянки просматривает оба письма. Мой желудок уходит в пятки. Время замирает. Все молчат.

– Вы обе сдали, – говорит он.

Мы с Марией обнимаем друг друга, кричим и прыгаем.

– Слишком много радости для столь раннего часа, – говорит Бьянки, складывая оба письма и убирая их обратно в конверты.

– Ну, если это убережёт нас от пробежки... – Пьерр замолкает. – Праздничный выходной?

– На самом деле, – говорит Дель Орбе, поднимая руку для «пятюни». Пьерр даёт ему «пять», и звук от соприкосновения их ладоней разносится по пустому плацу.

Мы с Марией отрываемся друг от друга, и вот уже все обнимаются, прыгают и смеются. Дель Орбе притягивает меня к себе, взъерошивает мои волосы и говорит, как он за меня счастлив. Пьерр хватает меня в стальной захват и серьёзным тоном говорит, как он мною гордится и как мы упорно работали, а когда я смотрю на него, он снимает свои громоздкие солнечные очки и утирает слёзы, и вот уже я поддерживаю его в столь эмоциональный для Пьерра момент.

А затем водоворот обнимашек выбрасывает меня прямо перед Бьянки. На долю секунды мы неуклюже смотрим друг на друга, а затем я бросаюсь на него, обнимаю и утыкаюсь головой ему в грудь. Он притягивает меня к себе и обнимает за плечи.

Я не вполне понимаю, что происходит, но и не чувствую себя странно. Я чувствую лишь то, что я на своём месте. Когда мы отрываемся друг от друга, я смотрю на него и замечаю, что... что-то не так.

– В чём дело? – спрашиваю я. Он качает головой, смотрит на Дель Орбе, Пьерра и Марию, делает вдох, чтобы собрать остальных и запустить это утро по накатанной, или попытаться как-то запихнуть подальше то, что его гнетёт. Дурак дурака видит издалека.

– Мы собираемся попить водички, вы, ребята, идите вперёд, – кричу я, перебивая его.

Пьерр с Дель Орбе стонут, они уже убедили себя, что на сегодня пробежка отменяется, но Мария тянет обоих на беговую дорожку.

Как только остальные не могут нас больше слышать, я вопросительно гляжу на Бьянки, изогнув бровь.

– Пойдём?

– То обстоятельство, что я не хочу пить... как-то может предотвратить нашу маленькую полевую экспедицию?

– Неа, – отвечаю я.

– Лады, – он направляется в сторону фонтанчика с водой.

Он идёт быстро и без остановок. В моём нынешнем благодушном настроении я позволяю ему дойти до фонтанчика в тишине, но как только мы оказываемся там, все ставки сделаны. Бьянки наклоняется и начинает долго пить, затем вытирает рот рукавом толстовки.

Затем над фонтаном наклоняюсь я. Вода холодная и изумительная на вкус, примерно раз в сто вкуснее, чем вчера или позавчера. Небо над головой кажется чище, чем когда-либо, трава под ногами ярче, чем всегда, и даже птицы вокруг щебечут громче и музыкальнее.

Моё нелепое настроение смешит меня. Я так рада, что мы получили лицензии пилотов-любителей, что голова кружится. Я всегда поражалась своей способности изолировать вещи, из-за которых переживаю. Я даже не догадываюсь, что я из-за чего-то переживаю, пока это бремя не оставляет мои плечи, и я ощущаю легкость, отсутствие которой и не замечала. Я поднимаюсь и смотрю на Бьянки.

– Выкладывай, – говорю я.

Бьянки качает головой, словно пытается удержать слова внутри. Его рот сжат в тонкую линию, он упирает руки в бёдра и начинает кружить передо мной.

– Не думаю, что мне нужно напоминать, какой упрямой ты можешь быть, Дэнверс.

– Неа, тебе не нужно мне об этом напоминать.

Я наблюдаю за тем, как Бьянки борется с тем, что его беспокоит. А когда он поднимает на меня взгляд, то, наконец, показывает, насколько сильно это его гнетёт.

– Я хочу, чтобы ты позволила мне высказаться, не перебивая меня.

Я киваю.

Бьянки молчит. Долго молчит. Я беру его за руку, на какое-то мгновение мне кажется, что этим я могу смутить его, но вместо этого он, похоже, успокаивается. Он обхватывает свои пальцы моими и наконец-то начинает говорить.

– Вы с Марией наши лучшие пилоты. Я – третий, но до вас мне далеко. Я думал, что мне будет тяжело признать это вслух, но на самом деле это оказалось гораздо проще, – он сжимает мою руку, а на губах появляется слабая, усталая улыбка. – Но я всё равно попаду в команду, Кэрол. – Он мрачнеет. – А вы – нет.

– Мы знаем. – Я говорю спокойно и гляжу ему прямо в глаза.

– Что? Но...

– Нам с Марией никогда не будет места в мире Дженкса. Она помогла мне осознать это, по правде говоря. Я уже потратила кучу времени, пытаясь доказать ему, что я самая лучшая. Пытаясь заставить его увидеть мою ценность и показать, насколько я значима. Мы должны найти другой путь. Свой собственный путь.

– Тогда зачем пытаться? Зачем дарить ему удовольствие отказать вам? – спрашивает Бьянки, отпуская мою руку.

Я мысленно перебираю тысячи ответов, включая вполне себе реальную вероятность того, что Бьянки прав и нам не стоит далее и пытаться, и до меня доходит, что теперь это моё новое нормальное состояние. Поскольку я перестала привязывать свою самооценку ко мнению Дженкса обо мне, мне осталось лишь оценить, что осталось от руин того, что я, как мне самой казалось, знаю о себе. Но если я остаюсь самой собой, то прямо сейчас мне остаётся только сказать правду, и всё сложится хорошо.

– Я не уверена, но это кажется правильным, если сказанное мной вообще имеет смысл.

– Имеет, – говорит он.

– Теперь я себя как-то иначе ощущаю здесь, – говорю я, прижимая ладонь к груди.

Бьянки кивает.

– Я не могу это объяснить.

– Тебе и не нужно, – говорит он.

Я улыбаюсь, и меня охватывает спокойствие. Я могу доверять себе, даже когда полностью не разобралась в происходящем. И я тронута тем, что Бьянки так мучают чужие стереотипы. У парня есть характер.

– Нам лучше вернуться, – говорю я, оглядываясь в сторону дорожки.

К Марии, Дель Орбе и Пьерру присоединилась Нобл, и, кажется, они совсем перестали делать вид, что заняты эффективной утренней тренировкой. Вместо этого они с дикими криками и визгами гоняются друг за другом по плацу в каком-то подобии игры в салочки. Я смеюсь. Поскольку до церемонии Признания осталось меньше месяца, я совсем не виню их за то, что они нашли немного времени, чтобы выпустить пар.

– Ты же не будешь относиться ко мне хуже?

Я слышу вопрос и поворачиваюсь обратно к Бьянки. Он по-прежнему мертвенно бледен.

– Из-за чего?

– Если я попаду в команду...

– Когда ты попадёшь в команду, – поправляю я его.

Он отмахивается от того, что я сказала, и продолжает, как будто я его не перебивала.

– Я же соглашусь. И тогда я окажусь на стороне Дженкса, – задыхаясь, говорит Бьянки.

– Эй, Том, послушай меня. – Я гляжу на него и пытаюсь заставить взглянуть мне в глаза. – Я могу ждать целую вечность, Том Бьянки. Ты же знаешь, что я дождусь. Это вполне смахивает на тот холм, на котором я готова умереть.

Бьянки усмехается, поднимает взгляд и наконец-то смотрит прямо на меня. Его тёмно-синие глаза покраснели.

– Измени то, что происходит, изнутри. Если ты попадёшь в «Летающих соколов», ты можешь начать... – я запинаюсь, пытаясь подобрать нужное слово.

– Ты же не пытаешься сказать «заразить», ведь правда?

– Ну это действительно самое подходящее слово, но...

– Повлиять? Это...

Я вытягиваю руку и перебиваю его.

– Подорвать. Вот подходящее слово. Нам нужен свой парень...

– И «парень» здесь ключевое слово.

– Ты можешь изнутри подорвать маленькое и слегка устаревшее царство Дженкса и навсегда его изменить. Если кто и подходит для этой работы, так это ты. Том, я не знаю людей лучше тебя.

И прям как в случае с Марией и со мной, я вижу, как Бьянки пытается сопротивляться комплименту. Он качает головой, смотрит на меня с таким видом, словно ждёт, что я заберу свои слова обратно, и когда он, наконец, принимает его, на его лице отражается целый парад эмоций, от сомнения и стыда до радости.

– Спасибо, – наконец говорит он низким, рычащим голосом.

Но его глаза снова ярко сияют, и они светятся старым добрым бьянковским самодовольством. Он наклоняется и делает последний глоток из фонтана. Когда мы поворачиваем обратно к плацу, он ускоряется, чтобы успеть принять участие в салочках, и бежит, широко раскинув руки в стороны, словно парит. Я наблюдаю за тем, как испаряется окружавшая его боль.

* * *

В тот же день, между занятиями, мы с Марией идем по коридорам академии ВВС в поисках, похоже, совершенно секретного кабинета, в котором проходит приём заявок в «Летающие соколы». Мы как минимум трижды спрашиваем дорогу, и когда часики уже начинают тикать, мы, наконец, находим крошечный указатель, который искали. Мы с Марией переглядываемся и, не теряя ни минуты, направляемся к нужному кабинету.

Мы толкаем тяжёлую дверь и заходим внутрь. Дверь захлопывается у нас за спинами, и сидящая в приёмной женщина-секретарь в гражданском поднимает на нас взгляд.

– Чем я могу вам помочь? – Она одета в очень консервативное голубое платье, поверх которого натянут целомудренный чёрный кардиган. Её волосы собраны в пучок, а на губах едва заметный слой розовой помады. Почему я замечаю это? Вокруг её век можно с трудом заметить тончайший слой неоново-жёлтых теней.

– Мне нравятся ваши тени, – говорю я прежде, чем успеваю остановить себя.

К моему удивлению, она улыбается и наклоняется к нам.

– Похоже на небольшой мятеж, не так ли, леди? – шепчет она, в её глазах вспыхивают искорки.

– Несомненно, – с улыбкой отвечает Мария.

– Мы бы хотели подать заявку на вступление в «Летающие соколы», мэм, – говорю я несколько громче и гораздо скованнее, чем намеревалась.

Могу с уверенностью сказать, что мы обе ждём, когда Дженкс выскочит из-за какого-нибудь старого шкафа в сопровождении коменданта всех кадетов и закричит: «Вот! Вот те недостойные нарушительницы, о которых я вам говорил! Немедленно выставите их за дверь!» Но Дженкс умнее. Он не будет мешать нам подавать заявки. Это могло бы вызвать подозрения или вопросы, почему нам даже не дали попытаться. Он должен допустить нас до отборочных испытаний. Потому что, если... нет, когда мы не попадём в команду, он сможет просто пожать плечами и сказать, что мы попросту не были достаточно хороши.

Лицо секретарши озаряется, и она протягивает нам совершенно нормальный с виду планшет с прикреплённой к нему ручкой. Звонит телефон, и её поведение моментально меняется, когда она проговаривает заученное приветствие. Мария кладёт планшет на стойку и пролистывает список записавшихся.

– Семнадцать человек, – говорю я, сразу же заметив среди фамилий Бьянки.

– И все соревнуются за две открытые вакансии, – бормочет Мария, просматривая список.

– И все парни, – проговариваю я очевидное.

– Больше нет, – говорит она, вписывая своё имя. Затем передаёт мне ручку, и я вписываю своё.

– Больше нет, – повторяю я.

ГЛАВА 17

Я думала, что всю неделю перед отбором в «Летающие соколы» я не смогу спать. Я думала, что во время утренних пробежек я буду слишком смурна и погружена в свои мысли. Я думала, что буду так нервничать, что не смогу есть. Я думала, что отгорожусь от людей, слишком обеспокоенная, чтобы волноваться о таких банальных вещах, как вежливость и общение.

Я ошиблась во всём.

Я спала словно младенец. Во время утренних пробежек вокруг плаца я была открыта и весела. Я ела абсолютно всё, что нам давали, и возвращалась за добавкой. И я никогда ещё не чувствовала столь близкой связи с друзьями, чем сейчас. И сейчас, когда мы одеваемся, для отборочных полётов, я чувствую себя уверенно. В какой-то момент в течение этого сложного и полного испытаний года я поняла, что больше не должна отрезать кусочки себя и предлагать их для оценки другим людям. Я могу решать. И это значит, что к этому дню я наконец-то подхожу цельной и сильной.

Дженкс ожидает нас на лётном поле, сложив руки за спиной. Вместе с ним нас поджидает несколько кадетов-инструкторов, в том числе Вольфф. Девятнадцать кадетов окружают Дженкса и внимательно слушают, пока он рассказывает расписание сегодняшнего дня. Всё довольно просто, мы ждём, пока нас вызовут, садимся в один из припаркованных «Т-41 Мескалеро» и показываем, на что способны. В конце недели Дженкс повесит имена двух отобранных в команду кадетов на стене того маленького странного кабинета с классной секретаршей, где мы с Марией подавали заявки. Ну и на этом, собственно, всё.

Я замечаю, что большинство пришедших на отбор кадетов старшекурсники. Я встречалась с ними на территории кампуса, но сегодня я впервые буду соревноваться с ними на лётном поле. Мы все боремся за две вакансии, освобождаемые выпускающимися кадетами первого класса. Нам велят сесть на деревянных скамьях в том порядке, в котором мы будем взлетать. Бьянки пятый, Мария одиннадцатая, а я пятнадцатая, так что список составлен не в алфавитном порядке. Я сижу между двумя кадетами, имён которых не знаю, и когда Дженкс оглашает первые три фамилии, я наклоняюсь и пытаюсь найти Марию. Её взгляд уже направлен на меня. Когда наши взгляды пересекаются, она начинает что-то беззвучно говорить мне, а я шепчу что-то ободряющее ей в ответ.

Мы прикрываем руками рты и пытаемся подавить смех, который быстро набирает обороты, отчасти искренне, отчасти в попытке выпустить пар. Мы изо всех сил стараемся не издавать ни звука, но я вижу, как Бьянки оглядывается на нас из первого ряда, улыбается и закатывает глаза.

Как только наши плечи перестают содрогаться от беззвучного смеха, я жестом предлагаю Марии говорить первой. Она беззвучно произносит: «Ну вот мы и здесь». Я поднимаю руку в знак солидарности и беззвучно шепчу: «Давай сделаем это». Закончив с обменом любезностями, мы устраиваемся на местах и принимаемся ждать свою судьбу.

Все пристально наблюдают за тем, как проходят отбор первые три курсанта. Среди них есть и Джонсон. Когда он подходит к Дженксу и поджидающему его самолёту, он выглядит чрезмерно уверенно. Два оставшихся пилота достаются кадетам – лётным инструкторам. Осознав, что мой отборочный полёт с той же вероятностью может пройти с Вольффом или Каботом, а не с Дженксом, на которого я и рассчитывала, я должна была бы испытать облегчение. Но я в шоке от того, как мало эта новость значит для меня. Теперь этот день больше не вертится вокруг того, что я хочу показать Дженксу, на что способна.