Камни Юсуфа

ГЛАВА 6. Конец Юсуфа

Растопченко и Рыбкин приехали в Москву на день позже князей — даже не с первой, а со второй частью княжеского обоза. Только к обеду следующего дня телеги, нагруженные княжеским скарбом, который им приказали охранять, протащились по узким, неровным улочкам Китай-город а и через массивную въездную Фроловскую башню, с боевыми часами и вестовым колоколом на ней въехали в кремль.

Все окрестные улочки, застроенные как попало, сходились к Кремлю веером. По краям улиц стояло множество образов в киотах, и прохожие то и дело останавливались, крестясь и кланяясь. На каждом углу встречалась церковь. Кое-где попадались мостовые, выложенные круглыми деревяшками, сложенными одна к одной — но, как и в далеком двадцатом веке, дороги в первую очередь ремонтировали поближе к царскому двору и домам знатных бояр. В большинстве же случаев через грязь прокладывали обычные дощатые мостки.

На торговых площадях глашатаи выкрикивали последние новости, и пока обоз дотащился по запруженным улицам до кремлевской стены, с поблескивавшими на крепостных площадках жерлами пушек и пожарными колоколами в башнях, путники успели услышать столичные известия раза три.

Кирпичная кремлевская стена с трех сторон омывалась водой: с двух сторон ее окаймляла Москва-река, с третьей — Неглинная. От них к крепостной стене тянулось множество каналов, глубоких и полноводных, на которых, как приметил Витя, даже строили мельницы. На противоположном берегу Москвы-реки сияли на солнце золоченые медные купола монастырских подворий.

Китай-город заканчивался у стен Кремля большой площадью — Растопченко догадался сам, что она называется Красной. Но в отличие от правительственной монументальности двадцатого века, за четыреста лет до перестройки она представляла собой большой и шумный рынок. Китай-город также окаймляла стена, соединяющаяся с кремлевской, вблизи которой высилась недавно выстроенная в честь взятия Казани Покровская церковь.

В доме князей Шелешпанских Витю разместили в отдельном домике для слуг рядом со свинарником. Хозяйка дома княгиня Емельяна Феодоровна очень не понравилась Вите.

«Сумасшедшая какая-то старуха», — подумал он про себя и пожалел, что не остался на Белом озере, как советовал Никита.

Сами князья, по словам Сомыча, с утра отправились в царевы хоромы с докладом, а потом, сказывали, на охоту с соколами.

— Ох, жаль, красавицу мою белоперую потащили. Как жалко. Не уберегут, ведь, — сокрушался Сома о соколихе.

Немного отлежавшись на лавке да заморив голод большим куском холодной просоленной свинины с ржаным хлебом, Витя пошатался по двору и тут увидел, что к парадному подъезду подали экипаж. Через некоторое время на крыльце появилась княгиня Вассиана. На ней был голубой аксамитный летник с яхонтовыми пуговицами, каждая из которых по стоимости превышала цену всего наряда. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Такие же серьги висели до самых плеч. Голову ее покрывал кокошник с яхонтовыми наклонами, а сафьяновые башмаки блестели жемчужною нашивкой. Поверх летника был наброшен легкий суконный плащ, опашень, красного цвета. В прорезях его висели расшитые золотом рукава летника.

Княгиня села в экипаж. Уезжать явно собралась одна, без обязательного сопровождения слуг, дворовых и нянек.

«Куда это она? — изумился Витя. — Всем спать после обеда положено, странные дела…»

Кучер уселся на одну из двух запряженных в экипаж лошадей, гикнул и взмахнул арапником. Экипаж быстро выехал за ворота. Но не успели ворота закрыться, как Витя, воспользовавшись случаем, тоже выскочил на улицу и, стараясь не привлекать внимания, пошел за экипажем княгини.

Оставаться незаметным было нелегко: на улицах стояла тишина — мертвый час, все спали. К удивлению Растопченко, москвичи спали прямо на соломе, на проезжей части или в канавке рядом с дорогой. Кто где стоял — тот там и лег. Экипаж княгини остановился на пересечении с каким-то проулком, и Витя вдруг увидел стройную фигуру капитана де Армеса в бархатном плаще со шпагой на боку. Испанец кинул по сторонам настороженный взгляд и быстро сел в экипаж. «Вот это да!» — присвистнул про себя Витя. Похоже, его изначальная версия все-таки оказалась верной. Просто добычу иноземцы ищут не на Белом озере, а где-то в Москве.

Выехав за пределы Кремля, карета княгини стала спускаться по склону в город. Остановилась она недалеко от Гостиного двора, где квартировали и торговали заморскими товарами — перцем, изюмом, орехами, стеклянной посудой, иностранные купцы.

Сейчас все лавки были закрыты, и только во вшивом ряду на отшибе какие-то бродяги копошились в грудах ношеной одежды и всяком старье. Витя поспешил скрыться за горой выставленных на продажу дубовых бочек разных размеров — и почти сразу шелковые боковые занавеси в карете отодвинулись, испанец вышел из экипажа и, придерживая шпагу, отправился на соседнюю улицу, состоявшую из лавок, заваленных овощными товарами. Далее виднелся рыбный рынок, от которого шла едва переносимая вонь.

Витя хотел двинуться следом, но увидел, что испанец уже возвращается обратно, а следом за ним идет еще один мужчина в черной бархатной чуге и низкой четырехугольной шапке с меховым околышем из черной лисицы. В поводу шла лошадь, к седлу которого были привязаны дохлая собачья голова и какой-то веник. Подведя своего спутника к карете, испанец что-то сказал ему на ухо, взял под уздцы коня и отошел с ним в сторону, а незнакомец сел в экипаж княгини.

«Да тут у них целый заговор, — смекнул Растопченко. — Вот и сообщник из местных обнаружился».

Его распирало от желания послушать, о чем говорят там, внутри кареты. Подобравшись ближе, чекист примостился рядом с посапывавшем на пороге своей лавки гончаром и, накрывшись холщовым мешком, сделал вид, что тоже спит, а сам навострил уши.

Удрученный своим поражением на охоте, князь Андрей Андомский зло выговаривал Вассиане:

— Ты обманула меня, иноземка. Я ради тебя отцовской землей пожертвовал, позор навлек на себя, да на девку невинную. Машка-то Старицкая, боярская дочь, нынче в монахинях мыкается, грехи отмаливает. А чьи, позволь спросить? Ты мне клялась в верности, обещала со мной в Литву бежать, а как изгнал меня браток мой старший, так все, любовь прошла? Не нужен теперь, без наследства? Так знай, что белозерская земля скоро вся моей станет, и ты, и Никита твой любимый у меня милости просить будете! Это из-за Никитки ведь ты обо мне позабыла? На письма мои не отвечала, посланцев моих не принимала. А ради кого я старался, имя свое доброе опозорил?

— Хочешь сказать, что ради меня? — насмешливо спросила его Вассиана, и Витя изумился: он никогда не слышал прежде столь резких и властных интонаций в ее голосе. Говорила не скромная дочка разорившегося грека, у которой и воспоминаний-то о знатности не сохранилось, говорила уверенная в себе хозяйка, привыкшая приказывать. А главное — привыкшая, что все ее повеления исполняются быстро и беспрекословно.

— Не морочь мне голову, Голенище. Ты не ради меня старался и не ради моей любви, которая тебе днем с огнем не нужна, а ради камешков, что в ризнице Кириллово-Белозерского монастыря хранятся. Ты их поиметь хотел, а потом меня здесь, в Московии бросить, да пожить хорошо где-нибудь в Варшаве. И Машку Старицкую, для отвлечения внимания, ты сам приплел, я тебя не просила. Ты из алчности своей на воровство пошел, а не потому, что я тебя толкала. Правду скажу, знала я к кому обратиться, не ошиблась. Ты Никиту все задеваешь. Я знаю, что Никита меня любит. Но князь Ухтомский — не тебе чета. Он у брата своего жены красть не станет. И монастырское добро ради преступных замыслов своих — тоже. А за труды я с тобой расплатилась. Рубины ты мне не достал, только шуму наделал, чуть все дело не погубил. Годы потребовались, чтобы забылось все, да подозрения улеглись — а вознаграждение я тебе дала, чтоб молчал. Топазов да изумрудов разве мало Гарсиа передал тебе? Жил ты — не тужил, Голенище. Так чего ты еще хочешь?

— Мало, Вассиана, мало, — Голенище схватил княгиню за руку. — Я полного удовлетворения обиды своей желаю. Топазами ты от меня не откупишься. Я все мужу твоему расскажу завтра же, если не пообещаешь мне, что планам моим препятствовать не будешь. А задумал я, Вассиана, полновластным хозяином Белозерья стать. Всех выгоню оттуда. Князь Алексей на плаху пойдет, это уж я ему устрою, теперь такое быстро делается. Государь мне поверит, а не ему, потому что я к государю ближе, я к его избранным воинам принадлежу. Никитка по миру пойдет, туда же и Гришку пошлю. Милостыню просить будут. А вот ты… Ты со мной останешься. Со мной венчаться будешь. И все рубины тогда к рукам приберем быстро. А попы там, в монастыре — с ними свой разговор, как миленькие согласятся. Веришь?

Вассиана молча смотрела на него. Потемневшие глаза ее не скрывали клокотавшего внутри гнева.

— Не веришь? — снова завелся задетый за живое Голенище. — Не веришь мне? Так знай, что хоть сегодня и оказался муженек твой удачливей меня, да государь в его пользу дело не решил, и не решит. А завтра князь Алексей Петрович от меня вызов получит — на кулачный бой. Государя упросил я, повелел он судебный поединок назначить. Знаю, что искусен Алексей Петрович в бою кулачном, но известен мне прием один — не выйти ему живым. Так что завтра, в крайнем случае, через два дня, овдовеешь ты, княгинюшка. Вот тогда и поговорим. А на Никитку не рассчитывай. У него прав никаких нет. А если и есть — государь их не признает. Теперь мое время пришло.

— Твое время никогда не придет, — жестко возразила ему Вассиана.

— Как сказать, — захохотал Голенище. — Ну, что? Обещаешь мне? Не то сегодня же заявлюсь в дом к Афанасию и расскажу князю Алексею Петровичу, как ты в его отсутствие верность ему не берегла, а меня в моем родительском имении в постельке ублажала, за монастырские камешки-то. Ты от меня не открещивайся, Вассиана, мы с тобой — два сапога пара. Ты такая же как и я, одного поля ягоды, так что чистенькой не прикидывайся. Обещаешь, что прошу? — зловеще повторил он.

— Такая, да не такая, Голенище. Разница между нами есть, — покачала головой княгиня. — Я отцовское наследство воротить хочу, то что мне по праву рождения принадлежит, что у меня украли. А ты на чужом горбу в рай проехать желаешь, да на беде руки погреть…

— Обещаешь? — грубо прервал ее опричник.

— Обещаю, — вдруг смиренно отозвалась Вассиана. — Все обещаю, Андрюшенька, все, что не попросишь.

Удивленный ее неожиданной покладистостью, Голенище растерялся. Он чувствовал подвох, но не мог сообразить сразу, в чем он заключается. Однако вида не подал и потребовал, как и предупреждал де Армес, платы за свое молчание:

— Гарсиа скажи, что поиздержался я, пусть мне еще камешков подкинет. А то — сама знаешь. Я слов не трачу зря. Князя Алексея обрадую…

— Хорошо, хорошо, Андрюшенька, — поспешила согласиться Вассиана, — завтра же Гарсиа все принесет.

Князь Андомский грубо обнял ее:

— Целуй! — потребовал он с усмешкой.

— Но… — Вассиана постаралась отодвинуться от него, однако Андрей держал крепко.

— Целуй, — приказал он, и, не дожидаясь пока она решится, сам приник к ее губам. — Гарсиа завтра пусть мне в слободу все принесет. Как он умеет, незаметно. Ну, а ты жди, красавица, скоро я тебя освобожу от твоего князюшки и от всех атих гнилых белозерских отпрысков. Жди.

— Жду, — Вассиана отвела взгляд, чтобы он не видел выражения ее глаз.

Больно ущипнув княгиню за грудь, Голенище вышел из экипажа, чуть не наступив на Витю, который лежал прямо под его ногами. Пнул Растопченко в бок сапогом:

— Развалился тут, соня, подвинься.

Витя скорчился от боли, но лица не открыл — опасно. Собеседник Вассианы его не знал, но испанец стоял рядом. Гарсиа подвел незнакомцу коня.

— У госпожи своей указания получишь. Завтра увидимся, — кивнул ему на ходу князь, и, вскочив в седло, ускакал. Гарсиа сел к княгине в экипаж.

— Какие указания будут, госпожа? — спросил он княгиню.

— Никаких, — резко ответила она. — Голенище ничего не получит, как бы ни грозил, я же сказала. Его карта бита, а наглость будет дорого ему стоить. Уж я позабочусь об этом. Едем домой.

Дальше заговорили то ли по-итальянски, то ли по-испански, Витя уже ничего не понимал.

— Трогай к дому! — приказал Гарсиа кучеру, и карета медленно двинулась с места.

Как только экипаж княгини въехал в ворота дома Шелешпанских, на пороге показалась вся закутанная в черное, от платка на голове до краешков башмаков, фигура хозяйки дома, Емельяны Феодоровны. От ярости она была бела как снег зимой, побледневшие пальцы что есть силы сжимали посох.

Едва дождавшись, когда Вассиана выйдет из экипажа, она с неожиданной для ее возраста прытью сбежала с крыльца и накинулась на молодую княгиню:

— Виданное ли дело! — разъяренно зашипела она, подобно гадюке, которой наступили на хвост. — Средь бела дня, без хозяйского ока — куда черти понесли, прости Господи меня грешную! На всю Москву семью нашу ославила, злыдня! — она замахнулась на Вассиану посохом. — Вот отлупить тебя, чтоб неповадно было!

Казалось, еще мгновение, и она огреет гречанку дубовой палкой, одним ударом выместив всю годами копившуюся ненависть.

Вассиана закрыла глаза и замерла в ожидании, чуть отклонившись назад.

— Ты, погоди, мать, не горячись, — вступился Никита Ухтомский за жену брата, схватил старуху за локоть и заставил ее опустить посох. — Сама знаешь, на все воля Господа да государя нашего Алексея Петровича. А князь супружнице своей доверяет.

— Доверяет? — язвительно переспросила его Емельяна. — Али не слыхал ты, как говорят в народе: не верь коню в поле, а жене на воле. Женщина молодая — покоище змеиное, кузница бесовская, безысцельная злоба. Она в молитве пребывать должна, и в слезах — такова ее доля, покуда не состарится, да не увянет дьяволиная красота ее. Так нас святая церковь учит. Плеть по ней плачет. А князь Алексей Петрович, я слыхала, жену-то не бьет. Значит, дом свой не строит, о душе своей не радеет. Озорство такое допускать — не ровен час и мужа под лавку положит! А ты что за нее заступаешься? Разве не знаешь, что тебе и говорить-то с ней не разрешено, раз она жена другому, рядом стоять? Сам-то — бесстыдник, — забыв о Вассиане, Емельяна принялась бранить Никиту, грозя ему своей клюкой. — С дворовой девкой сошелся! В Москву ее за собой притащил, в моем доме с ней в постельке балуется — стыдоба! Так знай, не бывать такому. Стешку твою я из дома выгоню — пусть на улице ночует, где придется. А ты уж сам, как знаешь, бегай к ней туда. Срамота! Законная невеста мается — он глаз к отцу ее не кажет, в ноги не поклонится. Нашел себе зазнобу! Сегодня же на колени перед государем нашим Алексеем Петровичем стану, молить буду, чтобы скорее к Шереметевым сватов засылал — узнаешь у меня!

— Да довольно, мать, уже, будет тебе. Идем, сестрица, — устав слушать старую княгиню, Никита увел Вассиану в сад.

Сад Шелешпанских был невелик и уютен. Раскидистые липы буйно росли вокруг пруда, где специально для хозяина, тосковавшего в Москве о родимой сторонке, разводили белозерских рыб. Зеленели только что отцветшие яблони, вишни, сливы. Над розовыми цветами пахучего шиповника кружились золотистые шмели. В некошеной траве пролегали узкие дорожки. Одна из них вела мимо кустов смородины, алых от плодов, и высоких подсолнечников с желто-черными широкими головами к дерновой скамье у самого частокола, куда Никита и привел Вассиану. На скамейке княгиня увидела Сомыча. Он держал на руках белую соколиху и как ребенка убаюкивал ее. Вокруг стояли какие-то аптекарские склянки.

— Вот, горе у нас, — сказал Никита сокрушенно, подводя Вассиану. — Не знаем с Сомычем, что и делать. Помирает соколиха наша.

Увидев княгиню, Сома встал и хотел поклониться, но Вассиана остановила его:

— Сиди, сиди, занимайся своим…

— Белоперая моя, — горестно вздыхал Сома, и в голосе его слышались скрытые слезы, — за сторонку родимую билась в ставке с иноземным самцом, да весь дух и отдала. Уж мы и так, и так, аж Лукиничну колдовать позвали — а того гляди… — он не договорил, чувствовалось, что и вымолвить боится, о чем подумалось.

— Мы с Сомычем ее еще птенцом поймали на Соколиной горе, — сказал Никита. — Растили, учили… Смышленая — таких и не сыщешь, прямо, человек. В лицо знает нас, на голос откликается, все понимает, что говорим. Она не могла не победить, — продолжил он по-французски, — я ее Вассианой назвал, в честь тебя…

Княгиня вскинула на Никиту удивленный взгляд. Он слегка покраснел от смущения, но глаз не отвел.

— Дай-ка мне поглядеть, — попросила Вассиану Сомыча, — может, помогу чем.

Старый финн осторожно передал птицу княгине. Соколиха лежала, не двигаясь, закрыв глаза. Она была вся горячая и дрожала. Потом открыла глаза, подернутые пеленой слез и грустно посмотрела на княгиню, как будто прощалась.

— Что ж, коли в честь меня назвал, то мне и спасать, — решила Вассиана. — Гарсиа! Поди в мою горницу и принеси мне лекарство из янтарного ларчика. Ты знаешь, какое.

— Но, госпожа, — поклонился непонятно когда появившийся на дорожке испанец, — лекарство то предназначено…

— Иди, — настойчиво прервала его Вассиана. — Мне помнится, тебе не терпелось поучаствовать. Вот и поучаствуй теперь.

— Слушаюсь, госпожа. — Гарсиа быстро пошел по направлению к дому.

— Сейчас все будет хорошо, милая моя, — Вассиана присела на скамейку, держа соколиху меж ладоней.

Вскоре вернулся капитан де Армес. Он принес небольшой флакон красного венецианского стекла, в котором мерцала густая темно-лиловая жидкость. Вассиана взяла флакон из его рук.

— Ну, голуба моя, раскрой клювик, раскрой… — попросила она соколиху. — Сейчас мы выпьем — вот так. И силы к нам вернуться, и крылышко срастется…

— Что это ты даешь ей? — спросил с удивлением смотревший на нее Никита.

— То же, что и брату твоему, когда он был при смерти, — ответила гречанка. — Слезы лекаря моего, карфагенского пифона. По ночам он плачет, тоскуя о карфагенском оазисе, где вырос, и который давно уже превратился в пустыню, так как его разрушили римляне. Слезы пифона — древний эликсир жизни. Он убивает смерть. А еще он помогает тем, кого сама жизнь превращает в пустыню.

Несколько капель из флакона упали на крыло соколихи. Она перестала дрожать и скоро задремала на руках у Вассианы.

— Будет жить? Будет, госпожа? — взволнованно спрашивал Сомыч, заглядывая Вассиане через плечо.

— Будет, будет, — успокоила его княгиня. — Иди, Сома, подготовь для своей красавицы клетку, а я пока ее подержу. Скоро ей полегчает. Веришь?

— Как не верить! — изумлялся Сомыч. Не теряя времени, он поспешил исполнить приказание княгини.

— Вы тоже свободны, капитан де Армес, отнесите лекарство на место, — гречанка передала де Армесу флакон. Молча поклонившись, Гарсиа ушел.

Вассиана с Никитой остались вдвоем. Князь Ухтомский некоторое время безмолвно наблюдал за ней, потом присел на скамейку рядом.

— Ты нянчишься с ней как с младенцем, — сказал он с улыбкой. — Странно, почему у тебя нет детей, тебе бы пошло качать на руках малыша…

— Да, наверное, пошло бы, — тихо согласилась княгиня, не поднимая лица, — да не пришлось…

Он молча положил руку на ее колено. Совсем рядом, над своей шеей, она почувствовала его взволнованное дыхание. Слова готовы были сорваться с его губ — и она знала наперед, что это были за слова.

— Не говори, — горячо прошептала Вассиана, повернувшись, — не говори ничего. Все знаю, что хочешь сказать. И потому молю — не надо. Чтоб не пришлось мне отвечать тебе. Ведь правду сказать не могу, и не хочу, чтобы ложь стояла между нами…

Его лицо было совсем близко, каждой клеточкой кожи она чувствовала томивший его жар, зажигавший и ее сердце. Его губы почти касались ее губ.

— Нет, нет… — она отстранилась, — нельзя нам. Пойми, не потому, что брату твоему верность храню, хотя был он всегда добр ко мне и зла от меня не заслужил. А потому… — она запнулась на мгновение, переводя дух, — что дорог ты мне, Никита…

Признание вырвалось помимо воли княгини, и тут же на бледных щеках ее проступили красноватые пятна. Длинные темные ресницы взволнованно дрогнули.

— Мне лицо твое дорого, каждая линия тела, руки, голос, но нет… От того, что дорог, потому и говорю — не надо. Знаю я, что затянет тебя пагубная страсть. Не меня погубишь, обо мне речи нет, с меня как с гуся вода — не в первый раз. Себя погубишь… И не княжеский гнев страшен, куда пуще опасность есть…

— Мне не жить без тебя… — слова как вздох сорвались с губ его и камнем упали ей на грудь, сдавив мукой сердце.

— Но и со мной не жить, — едва слышно ответила она, тщетно стараясь скрыть горечь своих слов. — Ты и вообразить себе не можешь… Не поверил бы никогда, но так и есть: не хозяйка я себе самой, раба еще бесправней твоих холопов. Мне все позволено ради корысти, и ничего — ради сердца.

— Что ты говоришь? Не понимаю я, о чем ты? — Никита обнял ее за плечи, хотел прижать ее голову к своей груди, но она опять отстранилась.

— Оженишься ты, Никита, — быстро продолжала она, — забудешь меня. Жена нарожает тебе детей — будешь счастлив. Все пойдет добрым путем…

— Нет, не женюсь, — вздохнув, ответил он. — Коли моя воля какое значение будет иметь — ни за что. Ты о Лизке Шереметевой не думай. Это еще когда покойная Наталья Кирилловна жива была, сговорились они с моим отцом. Она сама ведь в девичестве Шереметева. А я мамки своей не помню, померла рано. Я один у отца был. Вот Наталья Кирилловна и порадела обо мне. Своих-то сыновей она для царевен по-знатней берегла, чтоб от Рюриковичей — не меньше. А мне тогда лет двенадцать было. Я Лизки Шереметевой в глаза не видал. Не знаю даже, хороша ли собой. Пока в сердце покой был, так и не думал об этом. Все так живут: как родители скажут — так тому и быть. Пошел бы под венец, что сделаешь? Да тут отец помер, война одна-другая, все откладывали сватовство. Теперь только понимаю, для чего Господь возвел все препятствия на том пути: чтобы я тебя встретил. Коли Алексей Петрович настаивать не станет, то лучше уж один останусь. Если же станет сватов к Шереметевой посылать — в монахи уйду, другого пути избежать свадьбы нет. Грех, порой, Вассиана, великий я на душу беру, не простит мне Господь — брату своему добра не желаю, чтоб овдовела ты хочу…

— А Стеша? Утешает тебя? — спросила княгиня, отводя взгляд.

— Ты никак меня к дворовой ревнуешь? — рассмеялся Никита. — Но это же смешно, ты с тетки-то Емельяны сумасбродной пример не бери…

Княгиня снова повернула к нему лицо, и он замолчал, очарованный. Он вдруг увидел, что глаза у Вассианы не синие, как он привык и любил их такими. Зародившись где-то в темно-синей глубине ее глаз, яркий зеленоватый огонь поднимался и разрастался, вспыхивая золотыми искрами, и цвет их теперь напоминал зеленоватые воды моря, мерцающие в бликах солнечного предгрозья. Казалось, спала пелена с ее души, глаза ее просветлели, засияли, как расплавленное золото.

— На самом деле, это даже более смешно, чем ты можешь себе вообразить, — сказала она мягко, не отводя взгляда. — Но обещай мне, я прошу, что больше не позовешь Стешку…

— Обещаю, — быстро согласился Никита. — Только и ты мне скажи о Гарсиа…

— А ты меня ревнуешь к капитану? Он — всего лишь слуга, — ответила, улыбнувшись Вассиана. — Он не чувствует и половины того, что чувствуешв ты…

— Как это так? — удивился Никита.

— Да так. Им владеет одна-единственная страсть, но лично ко мне она имеет лишь косвенное отношение, женщина тут не соперница…

— Мне кажется сейчас, что ты другая, — сказал Никита, рассматривая ее лицо и ласково прикасаясь к расшитым золотом рукавам ее одежды, — что я не знал тебя такой…

— Другой я тебе не нравлюсь? — спросила его Вассиана

— Ты мне любой понравишься, — с подкупающей честностью ответил он. — Если бы я увидал тебя такой лет шесть назад в Риме, я бы сразу голову потерял…

— Сколько тебе лет, Никита?

— Двадцать семь. Мало?

Белая соколиха, встрепенувшись, подняла головку на руках у Вассианы и пошевелила разбитым крылом. Княгиня осторожно разжала руки — взмахнув крыльями, соколиха взлетела, и описав круг над их головами, села Никите на плечо.

— Волшебница, волшебница! Как ты сделала это? — В порыве восторга забыв о приличиях, Никита легко подхватил Вассиану на руки и покружил ее.

В волнении она вдруг сказала по-итальянски, трогая его жесткие темные волосы тонкими бледными пальцами, унизанными алмазными перстнями:

— Perche e cosi, сага mia. Ti amo pero…

Он остановился. Никогда прежде она не говорила по-итальянски. И в Риме и в Московии, сколько он знал ее, он слышал от нее помимо русского только французский и греческий.

— Нет, ты все-таки другая, — он осторожно опустил ее на землю. — Ты была когда-то другой, — догадался он. — Неужто смерть отца так изменила тебя?

— Да, смерть, только… — она запнулась.

— Мне все равно, — горячо продолжал он. — Ты ведь сказала, что любишь меня. Я тоже…

— Молчи, — опомнившись, Вассиана закрыла ему ладонью рот. — Только ничего не говори, молю. Не говори об этом. Скажи мне лучше, — она поспешила перевести разговор на другую тему, — много ли в Москве злачных мест?

— Злачных мест? — переспросил Никита слегка удивленно. — А тебе зачем?

— Ты мне ответь, а я тебе скажу, свет мой, зачем это нужно. Обязательно скажу, ведь неспроста спрашиваю. Курят ли персидскую траву в Москве, гонят ли где вино не по закону? — продолжала допытываться Вассиана.

— Есть такие места, конечно, — пожал плечами Никита. — То, что у вас персидской называют, у нас «толченым яблочным листом» кличут. Или китайским порошком. Иноземцы у себя в гостиных дворах держат, сами дым ядовитый нюхают. Только люди благочестивые туда не ходят. Лукинична сказывает, что семена мака бес посеял на могиле блудницы. Впитавши от разлагающегося тела ее, семена адские произвели траву с кровавыми цветами, а бес научил ее употреблению людей, которые сами того не зная, в державу дьяволу отдаются. Что касается винокурения, то многие люди для себя его варят. Ну, а коли у кого своего вина нет, в кабак царский сходить можно. То места такие, что иные ярыги пропивают даже кафтаны и белье нательное — голыми выходят. Правда, государь наш Иоанн Васильевич вина на дух не переносит, пьянства чрезмерного терпеть не может. Во всей Москве вино употреблять запретил накрепко, а кому невмочь — на холмы пригородные, в кабаки бежать должен. Место сие так и называется: Наливки, наливают всем страждущим. Но и там у кабаков царь стражу повелел поставить, чтобы женщин и отроков в заведения бесовские не пускали. Только никак не возьму я в толк, Вассиана, зачем тебе знать такое?

— А скажи мне Никита Романович, — спросила его Вассиана, — что ты о брате своем, князе Андрее Андомском думаешь? Как избавляться от домогательств его на наследство опозоренное собираешься?

— На то воля государева, — уверенно ответил Никита. — Государь молвил слово, кто победит в соколиной ставке, тому и победу присудит. Я верю, что не обидит государь ни монастырь Кирилловский, ни дом наш княжеский…

— А если государь мнение переменит? Тогда что? Смиритесь? За правое дело как постоите?

Никита промолчал.

— Молчишь, вот, — продолжала Вассиана, — а я скажу тебе, готовить надобно государю решение его, а не всецело на волю его полагаться. Самим плошать нельзя. Андрюшке ловушку подстроить следует, чтобы с головой угодил туда, да во мнении государя сам себя замарал. Вот что делать надобно. Да немедля. Не понимаешь?

— Нет пока.

— Высмеять его надобно. Да не своими, чужими руками подвести, чтоб не заподозрил никто. А когда ослабеет расположение государя к нему, тогда и нанести удар, да тоже скрытно. Вот и избавитесь навеки от угрозы со стороны его. Исчезнет — забудете, как и звали.

— Считаешь ты, что по-божески так поступать? — усомнился Никита.

— Не по-божески, — согласилась с ним княгиня. — А монастырское достояние воровать, девку честную в монастырь спровадить обманом, да у братьев родимых кров и хлеб отнимать при помощи клеветы — это по-божески? Не молитвой ли решил ты остановить его? Не выйдет. Помяни мое слово. Гордыня властвует над ним. В раздоре он давно уже и с Господом, и с ангелом своим — хранителем.

— Для чего ж тебе тогда китайский порошок понадобился?

— Не порошок. Хочу я, чтобы подыскал ты в местах тех человека для меня, которому деньги нужны, который ради них на все готов пойти. И желательно, чтоб дочка у него была. Если ж нет, подберем красавицу, да за дочку выдадим. Хорошо бы, чтоб человек тот пришлый был, не московский, чтобы не знал его никто. Только сам ты не ходи. Не гоже князю Ухтомскому по кабакам слоняться. Ты о человеке таком узнай. А там, думаю, свена нашего пошлем. Он смышлен в таких делах, в Москве не бывал, в лицо его никто не признает. Столкуется тут и подстроим Андрюшке западню.

— Не знаю… Не нравится мне задумка твоя, — опустив голову, Никита вяло сбивал носком сапога землю у скамейки. — По мне, лучше уж в честном бою — кто кого.

— Лоб расшибить с наскоку, ума много не надобно, — возразила ему Вассиана, — а вот хитростью одолеть соперника, тут еще попотеть нужно. Ты подумай, Никита, да завтра же, коли согласен, такого человека присмотри.

— Государь, — на дорожке появился запыхавшийся Сома, — князь Алексей Петрович кличут, к Юсуфу ехать пора. Дайте-ка красавицу мою заберу… Смотри, перья опять распушила! — воскликнул он радостно.

— Бери ее, — Никита передал ему птицу, — скажи князю Алексею, сейчас иду.

Сомыч, посадив соколиху на руку, заспешил к дому. За ним, молча, не попрощавшись с княгиней, пошел и Никита. Вассиана, встав со скамьи, смотрела ему вслед. Он не оглянулся.

Больше трех веков назад честолюбивый полководец Ногай, один из племянников Батыя, хитростью устранив своих соперников, основал новую орду, простиравшуюся от южно-русских степей до самого Цареграда. Из Ногайской орды от темника Тамерланова Эдигы вел свой род князь Юсуф, пятый сын ногайского Мусы-мурзы, младший брат князя Кутума, владевшего Прикаспийскими степями от Яика до Кумы и имевшего немалую дружбу с русскими правителями… Сам Юсуф и младший брат его Шейдяк не раз участвовали в походах великого князя Василия, отца Иоанна. Да и под рукой самого Иоанна отличились особыми победами в войнах против Казанского ханства и Османской империи, чем снискали расположение государево и славу в народе.

Юсуф-мурза, сын татарского бея, был уже не молод. Но осанку, несмотря на годы, сохранил властную и горделивую. Широкое лицо его с маленькими, впалыми, но очень подвижными и проницательными глазами испещрили морщины, но в густых и жестких волосах, заплетенных по татарскому обычаю в множество косичек, седины пока не встречалось. Роста мурза был среднего и коренаст.

В последнее время он старался как можно меньше показываться на людях. Гостей не принимал. Но для сына старинного друга своего князя Петра Ивановича Белозерского, мурза сделал исключение, и даже решил встретить Алексея Петровича в своем московском доме, покинув на время убежище, где скрывался от лиходеев.

Дом Юсуфа располагался в недавно отстроенной части Москвы, называемой Царь-город, где теперь в основном селилась знать, так как за кремлевской стеной места всем не хватало. Находился он на самом берегу Неглинной, недалеко от шведских Гостиных рядов и царского конюшенного двора, и отстроен был в форме большой татарской юрты с мусульманскими башенками.

Встречать князя Алексея Петровича, как гостя почетного и знатного, Юсуф выслал к самым воротам усадьбы своего сына Ибрагима. В его сопровождении князья Белозерский и Ухтомский проскакали через двор и остановились перед крыльцом. На крыльце их уже ждал сам хозяин. Сняв шапки и облобызавшись с Юсуфом, князья прошли в дом. На всем пути их через переднюю и сени расставленные хозяином слуги приветствовали их поклонами до земли.

— Как поживаешь, Юсуф? Чай, не тужишь? — спросил князь Алексей Петрович, опорожнив преподнесенную хозяином серебряную чарку водки, на которой были выгравированы слова: «Чарка добра человеку, пей из нее на здравие, хваля Бога».

Поклонившись гостям, родовитый татарин пригласил их к обильно накрытому столу:

— Прошу, други дорогие, толстотрапезной гостьбе моей уважение выказать. Усаживайтесь поудобнее, — предложил он князьям самые почетные места в доме: под появившимися недавно, после крещения сыновей, православными образами. Сам же с Ибрагимом уселся по правую руку от гостей.

— Жил-то я, не тужил, верно молвил ты, князюш-ка, — ответил он Алексею, — покуда лихо не приключилось. Ты вот угощайся, чай, давно старого Юсуфа не навещал, все в делах государевых, в разъездах. И ты, Никита, не скромничай. Ибрагим, поухаживай за гостем. Финики, изюм у нас, пастила из калины. Побаловать хочу вас утощеньицем с берегов Волги. Знаете, что это? — хитро прищурившись, он указал на золотистое кушанье в серебряном судке, украшенном финифтью. — А? То-то. Арбуз в патоке с перцем, имбирем, корицей и мускатом — пальчики оближешь. Тут вот и красный взвар из винных ягод. Икорка с Каспия, свежая, зернистая из белорыбицы, с уксусом, перцем да лучком, искрошенным мелко. Под вино боярское, на травах да на корице настоянное, да с лимонной корочкой — радость одна. Пейте, ешьте, сейчас чарки-то снова нальют…

— Что ж, — князь Алексей Петрович поднялся из-за стола с чаркой вина в руке, — надобно выпить за здравие государя нашего, Иоанна Васильевича. Многие лета ему! — и опустошив чарку до дна и поднял ее над головой обернув вверх дном: пуста. Все присутствующие за столом стоя последовали его примеру.

— Мы тебе подарки привезли с Белоозера, — сообщил, опустив чарку, татарину Никита. — Кружева там, материи разные, блюда серебряные…

— Благодарствую, — поклонился мурза, — я вас тоже с пустыми руками не отпущу: рыбки вам каспийской да икры наготовил. Будете довольны…

— Так что же приключилось, Юсуф? — спросил его Алексей Петрович, закусывая водку каспийской икрой.

— Духи злые одолели, прохода не дают, — ответил татарин, руками подхватывая из судка мелкие кусочки арбуза и отправляя их в рот. — Смертушки моей жаждут. Как ко сну отхожу, свечи затушу — все иноземец тот треклятый как живой передо мной стоит, все смотрит, смотрит глазами своими неподвижными, уж слуг позову — исчезнет. А утром глаза-то открою — опять он. Губами так шевелит, сказать будто что-то хочет. И ведь дня не пропустит — каждый день Божий является о себе напомнить. Вот подвела ж меня нечистая столько годов назад на шляхе с ним столкнуться. Кабы ж знать наперед — за версту бы объехал. Сдался он мне со всеми его побрякушками бесценными! Да молодой был, шальной. Сотворил дело, вот и кувыркаюсь теперь. А ведь кто таков был тот иноземец — до сих пор не знаю. Он вот придет ко мне во сне, а я его спрашиваю: мол, хоть скажи, как звать тебя — молчит. Но вижу, по лицу его белому вижу — неприкаянная душа, большой грех на нем. На мне большой, что жизни его лишил в шутку, но и на нем немалый, тяжкий грех. Иногда даже думаю, может, сам Аллах руку мою направил. Или шайтан слугу своего к себе призвал с моей помощью. Замучил он меня — спасу нет от мертвого ока.

— А тут еще, дозволь, отец, сказать, — вступил в разговор Ибрагим, — слухи по Москве поползли, что люди некие, собой оборванцы, по Москве шастают, да о деле том давешнем расспрашивают. Я бы и не поверил сам, что кого-то немец тот давнишний волнует, так по большому секрету скажу, — Ибрагимка перешел на шепот и перегнулся через стол: — Слух дошел, что могилу иноземца того недавно разрыли и все содержимое вытащили. Я не поверил: ну, брешут, чего у нас народ не скажет. Поехал, поглядел: верно, пустая яма. Все, что осталось от немца того, — кусок плаща истлевший. Я отцу показал, говорит, да, в этот плащ, материи не нашенской, был иноземец одет.

Юсуф, покусывая финик, в подтверждение слов сына закивал головой.

— Я тогда решил за лиходеями проследить, — продолжал Ибрагим, — разузнал у смердов да нищих, где их чаще всего встречают. Пошел. Оделся бедно, чтоб не узнали. А то доложат государю, что Ибрагим Юсупов по кабакам ошивается, оправдывайся тогда. И вправду встретил двоих. Лица у них перекошенные, не перекошенные, но не человеческие какие-то, остывшие, белые-пребелые, ни кровинки в них. Одним словом, краше в гроб кладут. Худые, тощие даже, но шустрые, быстро двигаются и поворачиваются — не нам чета. Глазом моргнешь — а он от тебя уже шагов на тридцать упорхнул.

Ну, побегал я за ними. Да надо ж, чтоб еще и не заметили, а они зоркие — все вокруг примечают. Туда-сюда — везде нос сунут. И еще заметил я — не пахнут ничем. Ну, не к столу сказано будет, от простого смерда, а они явно не из благородных, все чем-то несет — то водкой, то квасом, то луком, то потом, или уж на крайний случай вениками березовыми после бани. А от них — ну, ничего. Только, как приблизишься, холодком по телу тянет. Я как лица-то их увидал, сразу отцовы рассказы про немца, который ему по ночам является, вспомнил. Я сам-то его, Бог миловал, не видел. Но полагаю, что лицо у него такое же. Недобрые люди, грешники — одно слово.

Взгляда их перехватить мне не удалось, смотрят как-то все больше в землю, к небу головы не поднимают, уж как вокруг все разумеют — не знаю, но, думаю, коли и есть у них душа, то все черно на ней. Но проследить не получилось. Видать, почувствовали: так шаги ускорили, прям по воздуху полетели, да и растворились в темноте…

Вот какая тревога у нас, князь. Жили-поживали спокойно сколько лет, а тут уж годов пять снова покой потеряли. Отца не знаю как уберечь. Вроде, и не угрожает никто, а. опасность нутром чую, идут по следу, душу выматывают, здоровье отнимают, всю силушку жизненную изведут — а потом и приговорят. Чую это, князь. Как быть, не знаю.

— А не похожи ли те двое, которых ты в кабаке видал, на пленных ляхов, или еще иноземцев каких? — спросил озадаченно Никита.

— Так я что говорю? — взволнованно отвечал Ибрагим. — Хоть и одеты потрепанно, да не нашенское на них все. Да и по всему видать — иноземцы. Немцы явные, на персов или китайцев не похожи.

— Напасть, говоришь, не попытались ни разу? — поинтересовался Алексей Петрович.

— Нет, — ответил Юсуф, — а зачем им? У них, видно, цель другая, колдовская, темная. Ты лучше моего схизматиков знаешь. Им извести человека надобно, чтоб сам концы отдал, чтоб прятался, боялся, сна лишился. А коли устоит жертва — тогда, знамо дело, других мастеров позовут… Тсс! — Юсуф насторожился. — Показалось мне, или в самом деле ходит кто под окном? Ибрагим, посмотри.

Молодой князь Юсупов поднялся из-за стола и подошел к большому окну, отставил в сторону обитую красной парчой втулку, закрывавшую окно изнутри, глянул наружу сквозь мутные слюдяные разводы.

— Да вроде, нет никого, батя, — успокоил он отца. — Ворона что ли пролетела…

Ибрагим поставил втулку на место и вернулся за стол.

— Я вот что думаю, Юсуф, — произнес задумчиво Алексей Петрович. — У меня перед отъездом в Москву на Белоозере такой же странный случай был. Княгиня в лесу на каких-то оборванцев наткнулась. Они так же быстро исчезли, как в воздухе растворились. Одного только моему человеку схватить удалось. По описанию похож на тех, про кого Ибрагим только что рассказывал. Так его на глазах всей моей дворни чудным способом убили, никто и не видал, откуда кинжал кинули. А Геласий, иеромонах Кирилловой обители, брат мой, кстати просил кланяться тебе и сыновьям твоим и передать, что неустанно молится за вас…

Юсуф в знак благодарности кивнул головой.

— Так вот, говорил мне Геласий, что встречали местные в округе немало таких людишек сомнительных. Я своих дворовых послал поразузнать. Только решили мы, что беглые какие бродяги по лесам рыщут. Может, из Литвы или империи Римской опять перебежчики от ига тамошнего к нам пришли и место осесть ищут, может беглые полоняне кого из бояр.

— Вот и мы так думали сперва, — ответил ему Юсуф. — Покуда Ибрагимка сам не увидал, что к чему. Скажи мне, князь, кому нужда есть труп двадцатилетней давности из земли вытаскивать? Нет, неспроста тут все. Опасность и вокруг твоего дома бродит. Так что на Белое Озеро скорей воротайся. Мало ли что… Как там камни-то треклятые, лежат в ризнице?

— Да лежат пока, — пожал плечами Никита, — никак в разум не возьму, кому они сдались?

— А ты сам-то клад тот видал? — спросил его Юсуф.

— Нет, — ответил князь Ухтомский, — случая не было. Да и чего любопытствовать зря на чужое…

— Я тебе скажу, Никита, — понизив голос, сказал, перегнувшись к нему через стол Юсуф. — Такой красотищи не то, что на Руси нашей матушке, в Персии и в Византии не видали. Ничего удивительного нет, что столько народу разум от нее потеряло. Я вот никому прежде не говорил, и тебе Ибрагимка, тоже, — обратился он к сыну, — а вот теперь скажу и покажу даже. Оставил я из того ларца себе на память да сынам на наследство один перстенек. Он, веришь ли мне, князь, один на все твое имущество потянет. Я Ибрагимке его, помирая, отдам, так век беды знать не будет. Вот покажу сейчас, сами все уразумеете.

Юсуф встал из-за стола и подошел к небольшому сундучку, обитому начищенными медными пластинами.

— Ибрагимка, посвети, — позвал он сына. Молодой князь подошел со свечой к отцу. Юсуф погремел ключами, нашел наконец нужный, открыл сундук. В комнате царила мертвая тишина. Гости перестали есть, слуги не приносили новых блюд. Только случайно залетевший мотылек трепыхал крылышками у свечи, вот-вот опалится.

— Летел бы ты, милый, подальше, — отогнал его Никита. — Что лезть на рожон?

Наконец, покопавшись в сундуке, Юсуф достал небольшую золоченую шкатулку, украшенную фигурками диковинных зверьков. Снова порылся в сундуке — из укромного места извлек небольшой ключик, осторожно открыл шкатулку.

— Вот, схоронил я тут, — показал он сперва Ибрагиму, — подарки, коими меня за службу государь мой Василий в молодые годы жаловал, чтоб ты знал. Вот солоница и перечница серебряные, вот орех индийский золоченый, чтоб доброе вино из него пить, вот рог, оправленный в серебро, а вот сосуды для питья в виде челнока и коня боевого, друга моего походного, с росписью, что ратные труды наши отображает. Все здесь берегу. И ты береги, Ибрагимка, коли что приключится со мной. Помни, что честь рода нашего и в наградах государевых тоже воплощение имела. Ну, а вот о чем говорил только что тебе, князь, — обернулся он к Никите, доставая с самого дна шкатулки небольшую бархатную коробочку.

— Вот он, красавец мой, — Юсуф открыл шкатулку. — Черный сапфир цвета чистейшего и прозрачности небывалой. Это я, наследник Эдигы, слуги Тамерланова, знавшего в камнях толк, тебе говорю. И усыпан весь розовыми и белыми алмазами. Да за такой камень сам великий Батый полцарства бы не пожалел. Потому что цена ему не полцарства, а царство целое…

Полржив перстень на ладонь, Юсуф любовался сапфиром, таинственно мерцающим в блеклом свете фонаря.

— А золото какое тут…

Ни Ибрагим, стоявший рядом с отцом, ни гости татарского мурзы, зачарованные красотой камня, не смели произнести ни слова. Вдруг небольшая вспышка отвлекла их внимание — мотылек все-таки попал крыльями в огонь и, вспыхнув, сгорел в одно мгновение.

— Вот, бедолага… — но не успел князь Ухтомский, нарушив молчание, закончить фразу, как втулка, закрывавшее красное окно, зашаталась и с глухим стуком упала на пол. Свечи стали гореть ярче и светлее, словно неведомая сила добавила огня в их пламя, оно стало краснеть на глазах. Послышался отдаленный шорох то ли шагов, то ли едва различимых голосов. Камень в руке остолбеневшего Юсуфа вдруг вспыхнул изнутри темно-багровым, кровавым светом. И тут же железный крест в окне, на котором крепилась слюда, вместе со всеми жердочками и шнурочками, которые ее поддерживали, с силой вылетел прочь и грохнулся на пол. Из открытого окна потянуло солоноватым морским бризом.

Схватившись за ножи, князья вскочили со своих мест, не понимая, что происходит. Свечи погасли, и темноту разорвал человеческий крик:

— А-а…!

Глухой удар об пол, будто тело упало.

— Свет! Свет сюда! — закричал что есть мочи Ибрагим.

Когда дворовые, прибежавшие на его зов, осветили фонарями да светцами сени, все увидели лежащего на полу, застеленном по восточному обычаю коврами, старого Юсуфа. В спине его торчал кинжал, кровь огромными темно-бурыми пятнами окрашивала золотистый шелк халата. В руке он все еще сжимал злополучный камень. И на глазах всех собравшихся сапфир вдруг исчез из его руки, словно растворился в ней…

— Отец! — Ибрагим в отчаянии склонился над ним.

Князь Алексей и Никита кинулись во двор.

Здесь уже смеркалось. Над Неглинной плыл прозрачный летний туман, предвестник завтрашней жары, вокруг все было тихо и спокойно — никого. Алексей и Никита переглянулись, оба подумали о Белом Озере, и сердце их сжала тревога.

Тем временем подоспевшие знахари и травники колдовали над мурзой. Он был еще жив. Князь Алексей послал бить челом государю, чтобы прислал ученого лекаря к Юсуфу. Никита, вернувшись в сени, подошел к столу и взял кинжал, только что извлеченный из тела Юсуфа.

Точно такой же он держал в руках на Белом озере, когда был убит пленный лях. Все то же слегка искривленное по-итальянски лезвие, обагренное кровью, та же рукоятка из черного агата с вензелем на ней: латинские буквы С и В и пересекающая их латинская V — знак победы.

«Что за дьявольщина!» — подумал князь.

Вскоре прибыл посланный государем лекарь-итальянец. Он осмотрел мурзу, предложил пустить ему кровь.

— Хватит уже, — отказался Ибрагим. — И так достаточно вытекло.

Когда лекарь выходил, Никита спросил его по-итальянски, чтобы никто третий не понял:

— Не знаете ли вы, синьор, что мог бы означать вот такой вот вензель на рукоятке? — он показал доктору кинжал.

— Откуда он у вас? — изумился врач. — Синьор Юсуф был поражен именно этим кинжалом?

— Да, именно этим, — подтвердил Никита, — это оружие итальянцев. Потому я и спрашиваю, не встречали ли вы где-либо у себя на родине подобное сочетание букв?

— Как не встречал, — вздохнул лекарь. — Я родом из Флоренции, синьор, отец мой служил придворным медиком у герцога Джулиано Медичи. Таким вот кинжалом был заколот герцог Джулиано много лет назад. Вензель этот принадлежит лютым врагам дома Медичи — герцогам Романьи и Валентине де Борджа. Точнее, последнему герцогу из их фамилии, Чезаре де Борджа, герцогу Валентине. Почти полвека назад он был убит наемниками Медичи. Но, умирая, успел послать верного человека, который воткнул такой кинжал в спину его врага. Человеком этим была его единственная дочь, шестнадцатилетняя Джованна де Борджа. По крайней мере, так говорил мне потом отец. Одевшись мужчиной, она проникла во дворец и, улучив момент, когда герцог Джулиано остался один, нанесла удар. Ей удалось выйти из дворца незамеченной, несмотря на многочисленную охрану.

— А не слышали ли вы, чтобы кто-то из наследников рода де Борджа приезжал в Россию? — спросил его Никита. — Ведь вы, наверняка, знаете всех иностранцев, которые здесь бывают?

— У рода де Борджа нет наследников, — обескуражил его своим ответом врачу. — По крайней мере, по прямой линии от Чезаре де Борджа и его отца Родриго. Я не считаю детей сестры Чезаре Лукреции, они принадлежат теперь к другой фамилии и к делам деда своего и дяди отношения не имели и не имеют. У брата Чезаре Джованни, если мне не изменяет память, не было законных детей, у Чезаре тоже — кроме Джованны. А незаконных кто же знает?

— А что стало с Джованной? — осторожно спросил Никита, предчувствуя ответ.

— Герцогиня Джованна де Борджа, — грустно ответил итальянец, — уже почти тридцать лет как мертва. Медичи отомстили ей за гибель герцога Джулиано отравленным кинжалом. Но, признаюсь, жаль. Это была прекраснейшая из женщин Италии, вообще щедрой на красоту. Я как-то видел в годы своей молодости, как она проезжала по Риму верхом на лошади. Ее сопровождал граф де Монтероссо и пышная свита. Помню, она посмотрела на меня. Глаза у нее были чудные, иссиня-зеленоватые, как волны моря, а волосы рыжие, что хвост лисицы. Не зря называли ее «римской лисицей». Жаль…

— Иссиня-зеленоватые, как волны моря… — задумчиво повторил за ним Никита. Он вдруг вспомнил о Вассиане.

— За родом Борджа шла дурная слава, — продолжил итальянец, — я и ума не приложу, как этот кинжал мог оказаться здесь, в Московии. Но слышал я, что с герцогиней де Борджа уже после смерти ее приключилось страшное событие. Ее похитил дьявол. Ее и людей, что были с ней на золотой галере де Борджа. Ее даже не успели похоронить. Так говорили. Не успокоилась душа ее, бродит по свету неприкаянная, не принял ее к себе Господь, — итальянец окрестил себя знамением на латинский лад. — А граф де Монтероссо, тот и вовсе после ее смерти рассудка лишился. Украл сокровища папы Александра VI, отца Чезаре, да и сгинул с ними где-то в Польше. Говорят, убили его там за них иезуиты.

— А не знаете ли вы, синьор, — спросил его слегка охрипшим от волнения голосом Никита, — не было ли среди сокровищ де Борджа ожерелья из рубинов величиной с кулак да, например, перстня с черным сапфиром…

— Откуда ж мне знать, — снова улыбнулся итальянец. — Я в тот ларец, Господь миловал, не заглядывал. Но точно знаю, что де Борджа рубины весьма жаловали. Это их фамильный камень был. Так что, можно предположить, что именно рубины, цены, видать, немалой, в том ларце как раз и лежали. Что бы иначе папы наши да епископы по всей Европе за тем ларцом гонялись? Только простите меня, принц, — итальянец церемонно поклонился, — мне к государю торопиться надо, о здоровье синьора Юсуфа доложить. Да, вот чудеса… — он еще раз взглянул на кинжал, который Никита держал в руках и, надев шляпу, пошел к своему экипажу, озадаченно покачивая головой.

«Да и впрямь чудеса, — подумал про себя Никита. — Значит, рубины тот иноземец вез не свои, рубины де Борджа. А сам он, похоже, тот самый граф и есть, который герцогиню де Борджа в Риме сопровождал, а потом ее драгоценности украл.»

Погруженный в свои мысли, Никита вернулся в дом, положил кинжал на стол в сенях и пошел проведать Юсуфа.

Тот лежал в бреду, без памяти. Войдя в спальню мурзы, князь вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Никита резко обернулся. Черная тень метнулась в сени. Вспомнив о кинжале, Ухтомский бросился туда, но опоздал. Как он и ожидал, кинжал со стола исчез, свет в сенях снова погас, а из раскрытого окна тянуло солоноватым морским бризом.

На крыльце князь Алексей прощался с Ибрагимом. Несмотря на горе, постигшее его, молодой Юсупов старался держаться твердо, даже вспомнил об обещанной рыбе да икре с Каспия и приказал слугам погрузить на повозку гостинцы и везти к дому князей Шелешпанских. Алексей Петрович троекратно расцеловался с Ибрагимом. Тот низко поклонился князю.

— Ты уж, Ибрагим, если что — сразу к нам посылай. Что бы у тебя по жизни ни вышло, всегда поможем. За отца молись, даст Бог — полегчает. А мы подумаем, я с княгиней своей посоветуюсь, может, еще какое лекарство добудем. Она у меня по делам врачевания искусна.

— Благодарю, Алексей Петрович, — насилу выдавил из себя улыбку Ибрагим.

— Здоров сам будь, Ибрагимка, — Никита обнял своего сверстника на прощание. — Чай, свидимся еще. Печальная гостьба у нас вышла. Да ты не кручинься. Одолеем лиходеев-супостатов. Уж Юсуфа я им не прощу, итальянцам этим или ляхам поганым!

Сев на коней, в молчании двинулись к дому. О своем разговоре с итальянцем и о кинжале, который исчез у него на глазах, Никита решил пока никому не говорить, самому надо разобраться. А княгиню хорошо бы тихомолком о золотой галере расспросить, как она к ней попала. Но ответ на главные вопросы: кто был немец, убитый Юсуфом на московском шляхе, и что за сокровища хранятся в ризнице Кириллова монастыря, Никита теперь знал. Знал он также, что задерживаться в Москве надолго ему не стоит. Отец Геласий прав — беда грядет, и немалая. Надо бы завтра поутру подать челобитную государю, чтобы отпустил на Белое Озеро.

И пока ехали до дому, все никак не шли у него из памяти темно-синие глаза Вассианы, враз изменившиеся. У обычного человека такого и вообразить нельзя, чтоб естество так переменилось. Кто она? Не от нее ли идет лихо? Возникшие сомнения боролись в нем с любовью к гречанке и бесконечным доверием к ней, которое прежде существовало, а теперь дало трещину.

Однако дома их ждало еще одно неприятное известие. Царский гонец принес весть, что государь, подумав, постановил решить дело о владении белозерскими землями на судебном поединке, выбрав для того кулачный бой.