Как умирала Вера

27

До начала смены в морге оставалось два часа, а Пахом только вышел после дежурства из института Склифосовского. Там он проходил практику в рамках курса аспирантуры. Домой ехать не было смысла, и он зашел в любимую сетевую закусочную, которая славилась на всю Москву домашней едой и выпечкой. В зале было не протолкнуться, такой популярностью это место пользовалось с утра и до самого вечера. Но Пахому удалось протиснуться со своим подносом к небольшому столику у окна.

Иногда Пахом любил затеряться в многолюдной толпе. Большую часть жизни он провел в одиночестве, сидя в четырех стенах. Хоть у него и были родители, которые старались уделять сыну-инвалиду как можно больше внимания, основную часть времени они проводили на работе. А друзей у мальчика не было. Поэтому толпа вокруг никогда не доставляла Пахому дискомфорта. Чем больше было народу – в кафе, в баре, в метро – тем острее он ощущал свою причастность к настоящей жизни. Тем более что основную часть своего времени он по-прежнему проводил в одиночестве: Пахом жил один, но и в морге тоже был не очень большой коллектив. Вот в больнице много персонала и постоянно что-нибудь происходит, все суетятся, куда-то бегут. Но это другое. Там все на грани жизни и смерти, страдания, борьба за выживание. Пахом уставал, несмотря на то что мечтал стать врачом.

За сегодняшнее дежурство он ни разу не присел и, соответственно, ничем не перекусил. Поэтому с большим удовольствием он наслаждался горячим бульоном и ароматной мягкой чиабаттой, подрумяненной в тостере. Занимался он в клинике, правда, преимущественно своими личными делами: он все еще лелеял надежду помочь Вере, не навредив Элле, а для этого требовалось найти подходящего симпатичного донора. Мало ли молодых красивых дам поступает в клинику с серьезными черепно-мозговыми травмами? Просто на тот момент, когда они с Фишером занимались поиском донора, не подвернулось удачного случая. Пахом рассуждал так: удачный случай – это молодая красивая девушка в коме, с патологией, неизлечимой болезнью или травмой головного мозга.

Пользуясь служебным положением, он просмотрел все медкарты, прошелся по палатам, но пока ничего подходящего не нашел. Он также сверялся с данными других больниц и «Скорой помощи», продолжая верить в удачу.

Поглощенный обедом, обдумывая свой план, он не сразу заметил, что рядом с его столом стоит высокая ухоженная молодая женщина и крепко прижимает к себе свой поднос с кофе и круассаном, опасаясь, что ее кто-нибудь толкнет.

– У вас свободно? – Она виновато указала взглядом на стул.

Пахом огляделся: в этом семейном кафе он единственный, кто обедает в одиночестве.

– Да, – буркнул он.

Прием пищи – это такой интимный процесс, что он теряет всю свою прелесть, если напротив за столом оказывается малознакомый или вообще незнакомый человек. Малознакомый даже хуже, ведь с ним, хочешь не хочешь, нужно еще и беседу поддерживать.

К его досаде, незнакомая женщина все-таки завела разговор, разматывая шарф крупной вязки, который, судя по раскрасневшемуся румянцу, ее здорово душил.

– Большое спасибо. А то я на поезд опаздываю, а приткнуться тут больше негде.

Что-то в женщине показалось Пахому смутно знакомым, а поведение – странным. Она пыталась быть доброжелательной и любезной, но глаза оставались печальными. Было заметно, что она сильно чем-то озабочена.

Чтобы исключить возможное знакомство, Пахом уточнил:

– Вы не местная?

– Я из Питера. Приезжала уладить кое-какие семейные дела, – она пристроила свой необъятный шарф на спинку стула и принялась дуть на кофе.

Тут Пахома как стрелой пронзило – Питер! Ну и что, казалось бы? Мало ли барышень из Питера? Подумаешь, вторая случайная знакомая за месяц из этого города…

– Удачно? – сдавленным голосом поинтересовался он.

Хорошо, что ему не пришлось доедать свой обед при ней. Остался только морс.

– Неуместное определение… в данном случае, – замялась незнакомка. – Дела наследственные.

Да уж, поаккуратнее надо ему с этим словом обращаться. К тому же видно, что его собеседница не по самому веселому поводу пребывает в городе. Он снова открыл рот:

– У вас кто-то умер? – с максимально скорбным видом поинтересовался Пахом.

Он едва сдерживался, чтобы не дать ложкой себе по лбу за такую нечеловеческую бестактность. Но женщина ничуть не смутилась, только поджала губы и легонько кивнула:

– Месяц назад похоронили мою сестру, – на последнем слове ее голос дрогнул, и, секунду помолчав, она добавила: – Младшую.

Пахом сглотнул, но не произнес больше ни слова.

– Она жила здесь, в Москве, у нее тут квартира. Скончалась она скоропостижно и неожиданно. Ей не исполнилось и тридцати. Кроме меня, у нее никого не было. Я приехала на несколько дней, чтобы подготовить все для оформления наследства. Ну и потом еще придется приезжать, чтобы заниматься продажей квартиры. В общем, хлопоты самые неприятные, – без особого аппетита она принялась за круассан, потом спохватилась: – Меня, кстати, зовут Дана. – Она протянула Пахому изящную тонкую руку.

Он ответил рукопожатием и смутился. Непривычный жест, но, видимо, характерный для всех жителей культурной столицы. За исключением Веры, которая казалась полной противоположностью своей сестры, несмотря на внешнее сходство.

– Пахом, – выдавил он из себя.

Ему захотелось испариться. Такое странное ощущение непонятной природы, что даже съеденный с удовольствием обед встал ему поперек горла. Что это такое? Совесть? Глядя в доброжелательно смотрящие на него глаза собеседницы, он впервые за все время работы с Фишером почувствовал себя соучастником страшного преступления. Ему ужасно не нравилось происходящее, но он вынужден был что-нибудь сказать.

– Это очень грустная история. Вы были близки?

– Так случилось, что в детстве мы мало общались из-за разницы в возрасте. А когда мы более или менее сравнялись, наши пути разошлись. Разные компании и круг общения… В глубине души мне казалось, что она не повзрослела до сих пор. Она выглядела слишком легкомысленной и несерьезной, несмотря на то что в последнее время добилась хороших успехов в профессии, о которой мечтала в детстве. В общем, зря я так долго ждала ее взросления.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице, но Пахом почувствовал всю боль ее потери и сожаления об упущенном времени.

Соблазн утешить собеседницу был велик, но вместо этого он изо всех сил пытался убедить себя, что ничего страшного не произошло. Во-первых, Вера пока жива. Правда, сестре абсолютно не обязательно об этом знать. Во-вторых, не так уж они близки. Дана – сильная женщина, и мысли об этой потере не сломают ее.

Пахому сейчас больше всего хотелось продолжить разговор, поговорить о Вере, поскольку он не имел возможности поговорить с ней самой. Однако он придал своему выражению лица максимально отстраненный вид, а для убедительности еще и взглянул на часы, которые уже месяц показывали неправильное время. С каждой секундой он все сильнее ощущал свою ничтожность.

Гостья из культурной столицы моментально сориентировалась:

– Мне пора на поезд. Спасибо вам!

Пахом кивнул, не поднимая глаз. Сам будучи приезжим, он прекрасно знал, что только в Москве откровенность чужого человека может показаться странным явлением и вызвать опасение. А он, простой парень из деревни, повел себя сейчас аккурат как столичный сухарь. Но питерская тактичность и умение вовремя обрубить поток откровений сгладили ситуацию.

Но он, конечно же, не такой, он загнан в рамки. Он не может и не должен влиять на эту ситуацию. Как будто сама судьба послала ему это испытание совестью. Он же искренне пытается помочь Вере! За что ему еще этот укор в виде скорбящей сестры?

И тут же Пахом одернул себя. Его попытки найти другого донора, во-первых, пока носят лишь теоретический характер, а во-вторых, ни за что не будут приняты Фишером. Выходит, все его усилия – не более чем задабривание собственной совести. А единственное, что он может сделать по существу, – это пойти в полицию, подписав себе тем самым смертный приговор.

И не только себе. Если Фишера арестуют, то все зависимые от иммунодепрессантов пациенты, живущие сейчас полноценной жизнью, умрут. Это и сын Риммы, и жена охранника Степана, и еще человек двадцать. И в первую очередь – Элла. А это автоматом повлечет за собой в разы большее количество неспасенных жизней. Убить минимум двадцать человек и лишить надежды на выздоровление остальных нуждающихся ради одной Веры?..

Именно поэтому выбранный им путь – вовсе не какое-то оправдание, а рациональное решение. Хоть и практически безнадежное.