Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...

6. КАБЫ ЕСТЬ У НАС СЕСТРА ДА ВСЁ РОДИМАЯ, ЗА СЕМИМА-ТЕ ЗАМКАМИ ЗА ЖЕЛЕЗНЫМИ...

Только Алешке в ту сторону глядеть незачем, да и некогда. У него своя забота. Он степняка измором взять хочет, ан не ведомо, чья возьмет. Не убавляется у Тугоркана ни силы, ни ярости - знай себе пластует молодца наотмашь со всех сторон. Куда там Неодолищу!.. Да и со Скименом попроще было. Зря ты, Алешка, на рожон полез. Начал хитростью степняка изводить, так и продолжал бы. И Хорт живота не лишился б...

Только вспомнил Алешка про Хорта, и занялось что-то внутри, огнем сердце жжет. Меч со щитом чувствовать перестал, будто нет их совсем, будто это он руками своими голыми железо сверкающее от себя отводит. В глазах так развиднелось - каждую чешуйку на доспехе Тугоркановом видит, в голове прояснело - наперед движения степняка угадывает, прежде даже чем тот подумать о них успеет. И еще то приметил, не привык Тугоркан биться долго. Не встречалось ему соперника равного. Он своих поединщиков, должно быть, первым же взмахом наземь повергал. От того и нет в нем никакой хитрости, от того он об защите и не помышляет. Высмотрел слабину степняка и, когда тот в очередной раз занес руку, не стал подставлять меч, а изо всей силы ударил острием ниже подмышки. Вошло железо, ровно нож в масло, чуть не на треть. Выхватил Алешка меч из раны, отскочил конь его в сторону, развернулся молодец, готовый удар отразить, ан не понадобилось. Опустилась безвольно рука Тугорканова, обмяк он на седле, зашатался и рухнул.

Глядит на него Алешка, и глазам своим не верит. Да неужели ж такое случилось, что он в поединке эдакого зверя одолел? И ни к чему ему, что богатырь неведомый в одиночку с несколькими степняками бьется...

Только он и без Алешкиной помощи справился. А тому и глянуть недосуг. Услышал, что Хорт застонал, спешился - и к нему. Наклонился, вскинулся и обернулся, услышав подъезжающего всадника.

- Еким!.. - ошарашенно пробормотал. - Ты?.. Какими судьбами?..

- Опосля потолкуем, не время сейчас.

Спрыгнул с коня, подошел к Хорту.

- Дышит... Живой, значит. К знахарю его надобно, и поживее. Коли стрелы без яда, может, и оклемается. Знаешь кого?

- Одного знаю... В Киеве...

- Далеко до Киева. И везти не на чем. Поближе бы...

Поближе... Алешка здесь в первый раз. Он в Берестовом никогда не бывал. Да и киевский знахарь, Оглобля, тоже каким-то лопушком ему показался. Ну да выбирать не приходится.

- Довезу. Помоги мне его только на коня моего подсадить... А с этими что делать будем?

- А чего с ними делать? Свезу, вон, на холм, там и укрою. Хоть и супостаты, ан бросать на дороге негоже... Подсадить-то я тебе подсажу, только ни к чему это. Не довезти тебе его живым.

- Авось, довезем... Ты только вот что, Екимка, не удивляйся ничему и ничего не спрашивай. Сам все скажу.

Тот плечами пожал, об чем речь - не понимает.

Вскочил Алешка на коня, подхватил Еким Хорта, поднял осторожно, усадили так, чтобы стрелок торчащих не тревожить. Обхватил Алешка товарища раненого, вцепился в повод, обернулся.

- Ты, как дело сделаешь, сразу в Киев езжай...

Обсказал коротко, как избу Хортову отыскать.

- Ну, - коню говорит, - выручай, друг верный...

Ухмыльнулся Еким словам Алешкиным, а там и рот разинул. Потому как прянул конь с места, - и нет его. Вот только что здесь стоял, даже пыль дорожная опасть не успела, а его и след простыл. Слыхал, случаются на свете белом чудеса, ан одно дело - слыхать, а другое, когда вот прямо тут, перед тобой, было - и нету. Для верности руку протянул, пощупал, не кажется ли? Нет, не кажется. Отдернул руку, обернулся сердито по сторонам, - не видал ли кто, - головой покачал. Слова Алешкины вспомнил, чтоб не удивляться. Да как же тут?.. Ладно, и вправду надобно с делом покончить, а там и в Киев подаваться. Пущай Алешка сам разъяснит, что к чему.

Взвалил Тугоркана поверженного на коня его, повез на холм придорожный...

Алешка же в один скок возле ворот киевских очутился. Ни по чем ему, что заметит кто, разговоры пойдут, ему главное - товарища спасти. До избы Оглобли мигом домчался, - разметал ли кого по дороге, нет ли, не до того. Торопится. Все ему кажется, Хорт уже и дышать перестал. Крикнул голосом молодецким хозяина, чтоб двери отпирал, соскочил с коня, подхватил Хорта, в избу тащит. Замешкался хозяин чего-то, не открыл дверей, так пнул, что вышиб, товарища прямо в горнице, на стол уложил. В сени вернулся, ухватил Оглоблю за шиворот, - тот оторопевши стоял, - внутрь втащил. Чуть не носом в стрелы торчащие ткнул. Что хочешь делай, но товарища моего выручи. Сам на лавку сел, смотрит. Зыркнул на него Оглобля, выйди, мол, - кулаком погрозил. Присматривать буду, коли помочь чего надо - помогу, а замечу, не так что-то, мигом пришибу. Пискнуть не успеешь, или как там у вас, знахарей, принято...

Склонился знахарь к Хорту так низко, будто обнюхивает. Каждую стрелку со всех сторон осмотрел, даром что в палец толщиной. Сказал Алешке воды колодезной принесть, тот не пошевелился. Сам сходил. Тряпицу чистую взял, миску с водой в печку сунул, трав каких-то туда накрошив. Снова к столу вернулся. Так руки вытянул, что одна из стрелок промеж ладоней оказалась, только не касается их - это Алешке хорошо видно. Уставился на стрелку и забормотал что-то. Что - не слышно, и слова вроде бы не наши. Глаза кровью налились, на лбу жилки вздулись, того и гляди лопнет. Бормочет это он, и видит Алешка - будто дрогнула стрелка, затрепетала, да и стала потихоньку из раны выпрастываться. Сколько выпросталась, замолчал Оглобля, чашку из печки достал, рядом поставил. Снова руки протянул, забормотал. Опять задрожала, задвигалась стрелка... Вот уже и вся вышла. Держит ее Оглобля, не касаясь, на воздухе, к печке отнес, острие к огню приблизил. Поглядел, хмыкнул довольно, руки развел, дал на пол упасть. У стола смочил тряпицу в чашке, а потом снадобье свое прямо над раной, по капельке, из нее и выдавил.

За вторую стрелку принялся. С ней так же, как и с первой все сделал. Как закончил, к Алешке повернулся.

- Ты что ж это, молодец, - спрашивает, - жить теперь ко мне переберешься? Домой ступай, все одно проку от тебя, как от козла - молока.

- От меня тот прок, что ты дело свое без обмана делал. Потому как знал, доглядают за тобой.

- А я свое дело завсегда без обмана делаю. И мне твой догляд, что снег прошлогодний. У меня, ежели знать хочешь, от таких как ты дюжина средств имеется. Кулаком махнуть не успеешь...

- Не успеешь... - поддразнил его Алешка. - И чем же ты мне, жердь иссохшая, угрозить собрался?..

- А и тем, хотя бы, что у меня змейки послушливые имеются. Вон, одна из них, прямо у тебя под лавкой свернулася. Свистну особым образом, и нету молодца.

Раздвинул Алешка ноги поширше, глянул под лавку, а там и в самом деле змейка свернулась. Да еще какая!.. Серая вся, в два пальца толщиной, а ежели размотать, так локтей пять в длину будет. Алешка никогда змей не жаловал, стороной обходил, а тут - только руку протянуть. Подскочил, как петух с насеста, - и в сторону, к ухвату.

А Оглобля, руки в боки, и хохочет.

- Хорош богатырь, - хохочет, - старой веревки испугался!..

Тьфу ты, и вправду веревка... Дать бы тебе по шее, да связываться неохота... Мало ли чего у него тут и вправду имеется...

- Ступай, ступай, - Оглобля говорит. - Без яду стрелки были. Коли повезет, так и оклемается товарищ твой. Завтра наведайся.

- А коли не повезет?..

- А коли не повезет, так и на заборе собака за седалище укусит. Ступай, сказано, нечего тебе тут делать...

Ушел Алешка. Хоть и хотелось на прощанье Оглоблю треснуть, а так и ушел, не солоно хлебавши. За лучшее рассудил, чтоб не связываться. На улицу вышел, - город, что потревоженный улей гудит. Откуда известно стало, что да как, ан его уже узнавать стали, пальцами тыкают, шушукаются. Ребятня, та вокруг вьется; каждый норовит за что ни попадя дернуть, если уж не за самого Алешку, так хотя бы коня его. Кто удачнее дернул, за меч там, али за щит, - тот, небось, неделю коноводить над прочими будет. Визг стоит, суета... Алешка же тому не препятствует. Разве зыркнет строго, гаркнет сурово, - но и только. Не замай, сам таким был.

Не успел до избы Хортовой добраться, от князя посланный прибыл. В терем явиться велено, не мешкая.

Вздохнул, изловчился, и ухватил ребятенка, что близко подобрался, а удрать не успел. Тот заверещал испуганно, товарищи в стороны хлынули, Алешка же его слегка по лбу щелкнул, да и говорит:

- Тихо ты, сорока! Угомонись! Слушай, что скажу. Мне отлучиться надобно, а тут товарищ мой приехать должен. Спрашивать станет, что да как. Так ты его высмотри, и все как есть обскажи. К князю, мол, позвали. Вскорости будет. Исполнишь поручение, я тебя на коне своем покатаю.

У ребятенка глаза засверкали, счастью своему не верит.

- Брешешь! - говорит.

- Отчего ж сразу - брешешь! - Алешка отвечает. - У меня все без обману. Вот тебе задаток.

Снял с головы шелом и на ребятенка надел. Тихо стало разом на улице, будто немота на всех разом напала. Ну, все! Теперь счастливчику, пока волос над губами пробиваться не начнет, верховодить...

Ласково князь молодца принял, сам в дверях встретил, сам на стол, богатырям отведенный, указал. Занимай, мол, то место, какое нужным сочтешь. Ан не раньше, как о случившемся скажешь. Алешка и развернулся - это ему не привыкать стать. Речь завел - в палатах тесно стало. На каждое слово правды, десять полуправды, ан и то верно - красиво не соврать, правды не сказать. Соловьем заливается, и того не видит, как нет-нет, а набежит тучка на чело княжеское. Потому, хоть и совершил Алешка подвиг богатырский, хоть и постоял за честь княжескую, да только не ко времени. Взъярится Степь, о гибели Тугоркановой прознав, воспылает местью, на Киев всей силой своею страшною двинется. Тут и иные захотят из-под руки княжеской на волю податься, того не понимая, что дружно - не грузно, а врозь - хоть брось. Обиды старые припомнят, как князь мечом к покорности приводил. Только того и ждут, чтобы ослаб. Под себя, ровно куры, гребут. Невдомек, что не из прихоти своей народы под руку свою собирает, от того, что вдаль зрит - что суждено им навеки единым народом стать, потому как они одно и есть, хоть и обычаями разнятся. Да где там - разнятся? Одни кумиры по рощам да дубравам стоят, языком одним говорят, пусть и не все слова одинаковы, зато сердце у всех - одно, и мать-Сыра-земля - на всех одна... От того и не все слышит князь, об чем Алешка рассказывает, иные думы чело морщинами хмурят. Такие, что не всякому откроешь.

Не один князь хмурится. За столом богатырским тоже не видать, чтоб веселились особо. Радоваться бы должно, - прибыло их полку, новый товарищ объявился, да еще какой - то ему удалось, что им не под силу оказалось, а они сидят, что твои сычи. От того, должно быть, невеселы, - иному милость княжеская оказана, иной в чести ходить будет. Каждый себя, небось, средь первых первым мнил, а тут взялся ни весть откуда воробей залетный, ишь, как расчирикался. Не может того быть, чтоб силою взял, на него бревно из венца положи - он и переломится. Слово, должно, знает. Сбродовичи братья с Залешанами во все время порознь глядели, а тут одинаково на Алешку смотрят. Забыли неурядицы, что промеж них были. Отчего ж были? Ну, про то ведомо...

Далеко от Киева, в северную сторону, за лесами - за горами, есть город не менее славный, а то даже и поболее, ежели жителей его спросить. Имя тому городу - Новгород, ан иначе никто не скажет, кроме как прибавив Великий. Не за размер кличут, - за древность, за богатство, за важность. Спроси новгородца о Киеве, так он, пожалуй, хмыкнет, да рот скривит. Потому - в их город первые князья из-за моря пришли, по их зову, чтоб порядок в земле навести. И уже оттуда - в Киев. Это тамошним князь - указ, в Новгороде же - сами жители князьям указуют. Коли понадобится - призовут всем миром, челом ударят, а как сделал, зачем позвали, али не ко двору пришелся - так и ступай себе миром, пока по шее не надавали. Новгородцы - люди вольные, им никого над собой терпеть не пристало. У них что гости, что молодцы - не чета киевским. Про них слава по всей земле идет, что вдоль северных морей протянулась. Куда только не плавают купцы новгородские, говорят, до самого края мира на лодьях своих добирались, один даже шапку свою за край уронил, поймать хотел, так и сам едва не выпал, насилу словили. Молодцы тоже от купцов не далеко отстали - только они все больше лихостью промышляют. Так и живут: то с севера кто к ним с мечом пожалует, то они в ответ снарядятся, а как затишье - торг ведут. Им ли на Киев оглядываться, с князем киевским считаться? Один он такой, Великий Новгород, а что прочие об себе думают, так это пусть себе тешатся. Лягушка, вон, тоже думала с быком потягатися, а как дуться стала, так и лопнула.

Много песен о Новгороде сложено, много сказок про него сказывается, - уж никак не меньше, чем про Киев, ан то не сказка, а чистая быль.

Жил, говорят, в славном Великом Новгороде молодец один. Как его на самом деле звали-величали, про то забылось, а от жизни его прилипло к нему прозвище Буслая, да так, что не оторвать. Немало погулял на своем веку, а как время пришло - женился, детишками обзавелся, остепенился. Перестал перечиться с Новым городом, с людьми новгородскими, коих, бывало, поколачивал, состарился, живучи, да и преставился после веку долгого, разменяв девяностый годок... Осталась вдовицей жена его, Амелфа Тимофеевна, со всем прибытком да с детишками, об одном из которых, Василии Буслаевиче, и речь пойдет.

Рос Васька красавцем, весь в отца, в отца и удалью бесшабашной выдался. Хотелось матери, чтоб сынок ее, как вырастет, гостем стал, - куда как почетно, отдала о седьмом годке грамоте учиться, он и выучился, ровно играючи. Иному хоть кол на голове теши, глаза вылупит, рот разевает, и не поймет ничего, бревно бревном. Васька же, что услышит, то на лету и словит. Оглянуться не успели - он и читать, и писать, и счет вести обучился. Мало того, глядь-поглядь, а Васька-то - и на рожке, и на бересте, и на гуслях играть приспособился, так, что заслушаешься, а уж коли песню заведет - соловьи умолкают...

Чуть подрос - опять люди дивуются. За что ни возьмется Васька - любое дело в руках горит. Увидит в чьих умелых руках тесло, всколыхнется, дай, мол, попробовать, да так бревно обтешет, любо-дорого. Пустят за круг гончарный, он из куска глины такой кувшин вылепит, самый придирчивый глаз огреху не отыщет. На коня взмахнет - ровно на нем и родился...

Дивуются люди, а старики головами покачивают. Не бывало такого на белом свете, чтоб все время бело, ино и серо, а то и совсем черно случается. Как в воду глядели.

Попробовал Васька хмельного, раз, другой, да и позабросил дела обычные, связался с веселыми удалыми добрыми молодцами, бражниками бездумными. И чем дальше, тем пуще. Вот уже и озорничать принялся, благо силушки столько - девать некуда. Как опрокинет чарку, так лучше ему на дороге не попадаться. А коли попался, совсем беда. Ухватит за руку - из плеча выдернет, в ногу вцепится - из гузна вывернет, поперек хребта обнимет, так человек криком заходится, окарачь уползает.

Сколько ни пытались унять молодца люди новгородские, ан никого-то он не слушает. Только еще пуще расходится.

Пошли тогда к матери, на Ваську жаловаться. Стала та сына укорять да бранить, - и то не в прок. Слушал ее молодец, слушал, а потом повернулся, ушел в терем, там и заперся. Думали, проняло его, не тут-то было.

Посидел сколько, отправился на торговую площадь, встал посередке и ну орать:

- А ну, люд честной, кому охота поесть-попить задарма, ступай ко мне на широк двор! Только уж кто придет, тот не взыщи. Иного поначалу отведать придется. Кто устоит, отведавши, тот садись за стол, будь Ваське братом названым!..

Сам обратно поспешил, выставил на дворе столы с яствами, выкатил бочки с хмельным, ворота настежь - и дожидается.

Люди, понятное дело, собрались у ворот, поглядывают на Ваську да друг на дружку, только никто заходить не решается, боятся. Мало чего он там удумал!

Шел мимо Костяй с Торжка, видит, народ шушукается. Поспрашал, что да как, пожал плечами, раздвинул толпу в стороны - и к Ваське на двор.

- Подавай, - говорит, - твое угощение, посмотрим, каков ты хозяин!..

- Милости просим, - Васька отвечает. - Только прежде чем за стол, ты, мил человек, иного отведай, согласно уговору.

Глядят люди - берет Васька дубину, пудов в десять. Перекинул из ладони в ладонь, ровно прутик какой, размахнулся от сердца, да ка-ак ахнет Костяя оплечь. Тот стоит, не шелохнется. А дубина крякнула жалобно, и пополам разломилась.

- Звать-то тебя как? - Васька спрашивает.

- Костяем кличут, с Торжка я...

- Гой еси, Костяй с Торжка, - Васька говорит. - Не взыщи за угощение, прошу к столу, хлеба-соли отведать. Ты мне теперь брат названый...

- Нет, погоди маленько, - Костяй ему. - Не знаю, как у вас, а у нас в Торжке на угощение угощением отвечать принято...

Ну, и подбил Ваське глаз.

Потом обнялись, за стол сели.

Там и иные подходить стали - Лука с Мосеем, сыновья старшего в Гончарном конце, еще кто, а уж последними - двое братьев-залешан, да семеро братьев Сбродовичей. Этих Васька дубиной потчевать не стал, про них и так разное сказывают. То есть, сказывают одно, только одни - про тех толкуют, а другие - про этих. Они, вишь, из соседних мест, что под Новгородом. Из Залесья да с Бродов. Отсюда и звать их - Залешанами да Сбродовичами.

Сказывали, как кто-то из них лошадь покупал. Пришел на торг, высматривал долго, пока не высмотрел. Торговаться принялся. Сколько раз сходились-расходились, сколько раз шапки оземь бросали, а только, видать, мошны у покупателя все одно не хватает. Вот он и говорит продавцу, что лошадь его всем хороша, окромя одного - в хозяйстве непригодна. Ну, тот, понятное дело, в крик, как так непригодная?.. А так, покупатель отвечает, силы в ней нету. Такая не то что телегу, сани по зиме не свезет. Обидно продавцу показалось, он чуть не с кулаками набрасывается. Шум, гам поднялся. Сбежались люди, и, как у нас обычно в таких случаях бывает, один за одного встрял, другой - за другого. И что удивительно: в кого пальцем не ткни, тот лучше прочих в лошадях толк знает, а говорят разно. Один кричит, да ты, мол, в зубы загляни, а тот ему в ответ еще и под хвост заглянуть предлагает... До того доорались, что уговор промеж себя заключили, - продавец с покупателем, то есть, - коли доказано будет, что лошадь слабая, то забирает ее покупатель себе, а продавец ему сверху в придачу цену дает, за эту самую лошадь запрошенную.

Уговорились они, подошел то ли Залешанин, то ли Сбродович, к лошади, и положил ей руку на холку. Та где стояла, тут и с копыт.

Вдесятеро больший шум поднялся, а покупатель стоит себе, дурачком прикинувшись. Говорил же, мол, слабая лошаденка, ан не верили... Стали лошадь обратно на ноги ставить, не получается - валится. К покупателю приступили, уж не колдун ли какой, - отнекивается. Приметы, говорит, знаю, какие-никакие, а чтоб волхвовать, или там порчу напускать, сроду у нас в родне такого не было. Как же ты про лошадь узнал, что слабая? - спрашивают. Так куда ж в хозяйстве без лошади? - отвечает. - От того и знаю.

Правду говорит, нет ли, не вызнаешь, а только думай - не думай, ан уговор дороже денег.

- А мне, - говорит, - деньги без надобности. Нехай остаются. Мне помощник в хозяйстве нужен. Заберу его, выхожу, глядишь, и оклемается.

- Да как же ты его заберешь? Он на ногах не держится, не то чтобы ими передвигать...

- Как-нибудь... Своя ноша, говорят, не тянет.

Влез под лошадь, крякнул, поднялся, да так на плечах и унес.

Оправилась? А то! Он ее незаметненько, как руку на холку клал, шлепнул слегка, - и вся недолга.

Или вот еще рассказывали. Как-то по зиме встретили молодца, опять, то ли Залешанина, то ли Сбродовича, в лесу. За дровами приехал. Сани такие навьючил - выше самого высокого дерева. Подивился прохожий, как это такую гору не то чтоб до места довезти, с места сдвинуть можно было. Лошадка, эвон какая, ее, ежели наверх саней забраться, и не разглядишь, внизу-то. Пожалел бы. Помрет с натуги.

- Да я, - говорит, - на ней только сюда. Чтоб не застаивалась, да самому ноги не бить. А сани, это мы как-нибудь и без нее справимся.

Встал промеж оглоблей, ухватился поудобнее, потащил с места, тут они в разные стороны и расселись.

- Что ты будешь делать, - проворчал беззлобно. - Сколько раз говорено, новые надобно приготовить, и обязательно летом, а не посреди зимы. Посреди зимы - телегу готовят, а сани - летом. Что ты будешь делать, - снова проворчал он. Потом рукой махнул. - Ну, не пропадать же добру...

Сунул сани поломанные под веревки, которыми дрова обхвачены были, подлез, крякнул, и уволок.

Так оно было, али не так, а ежели даже и так, то сколько к тому приврали, но коли хоть немного правды было - что таким молодцам дубина Васькина? И то еще сказать, мало ли, обычай у них, как у Костяя с Торжка, окажется, на угощение угощением. Недолго и головушки лишиться. Махнет такой кулачищем, мало не покажется.

В общем, набралось на дворе у Васьки тридцать молодцов без единого, сам тридцатым стал.

Уговорились молодцы за то, чтоб братьями назваными считаться, да и пустились бродить ватагою, ино в Нове-городе, ино еще где. Добро бы, к делу какому пристали, а так все больше безобразничают. Где гуляет кто, и они здесь. Званы, не званы, это им нипочем. Оно и понятно, кто ж с такими молодцами повздорить осмелится? А они, как отведают хмельного вдосталь, так и куражится начинают. Коли б промеж себя, так невелика беда, - нет ведь, кого ни попадя задирают.

Вот отправились они как-то в Никольщину, там пиво варили. Васька за всех сразу наперед с лихвой расплатился, про то слово худого не молвить. Как поспело пиво, так они за него и принялись. Весь день вдосталь опивались, а как вечер, заборолися в шутку с местными. Глядь-поглядь, уже и на кулачки перешло, еще сколько прошло - как водится, драка великая завязалася. Сам Васька в сторонке сидел, не ввязывался, а там и совсем чудно - разнимать полез. Тут его кто-то по уху и оплел. Не столько больно, сколько обидно Ваське показалось. Он и возопил дурным голосом:

- А нут-ка, Костяй с Торжка, Лука, Мосей, да Залешане с Сбродовичами! Никак, наших бьют!.. Уже и до меня добрались...

Тут уж молодцы за дело по-настоящему взялись. Вскорости и улицу очистили, и дворы прилежалые, сколько народу положили - не сосчитать... На том едва разошлись, что уговор заключили, побились об велик заклад: уговорились биться молодцам Васькиным со всем Новым городом. Коли молодцам побитым быть, - платить им дани-выходы Новому городу по три тысячи гривен каждый год и впредь не сметь безобразничать; коли же молодцы верх одержат - Новый город платит, а гулять тогда молодцам, как сами пожелают, без укоризны.

С того и началось кажинный день на вечевой площади побоище великое учиняться. Пойди, найди того в городе, кто б на Ваську с его дружиною беспутною зуб не точил. Торг, ремесла позабросили, на площадь прутся. Кого в переулок ударом могучим вынесет, полежит чуток, оклемается - и обратно.

Скольких побилось, не сосчитать. Только видят люди новгородские, стало их убывать потихоньку, а Васькиной ватаге - хоть бы хны. Нет, конечно, тоже побитые, ан не так, чтоб на ногах не стоять. О том задумались, что попали как кур в ощип, то есть, куда ни кинь, все клин. Ежели так дальше продолжаться будет, не останется в Нове-городе ни торгового, ни работного люду, а коли признать себя побежденными, того хуже. Разгуляется Васька, что хоть прочь беги, так ему за это еще и гривны приплачивать.

Догадались, наконец, матери Васькиной в ножки поклониться, уйми, мол, сына родного, Василья Буслаевича, совсем от него жизни никакой не стало!" Не просто поклонилися - подарочками дорогими...

Коли мир просит да подарочками одаривает... Бежала мимо двора какая-то девка-чернавка, Амелфа Тимофеевна и наказала ей, Ваську позвать. Та мигом обернулась. Даром что на площади потасовка идет, змейкой скользнула, никем не задетая, никем не примеченная, ухватила молодца за рукав, за собой тащит. Матушка, мол, ко двору срочно кличет.

Ну, коли матушка...

Выбрался Васька из свалки, глянул вправо-влево, - куда это девка подеваться могла, не пришибли ли случаем? - да и пошел к себе на двор. Тут его матушка хитростью в погреб, под замок посадила. Нашептала на замок, и сколько ни рвался Васька, ничего ему не помогло.

Прослышали про то новгородцы, навалились на дружину Васькину, да так, что от нее пух и перья полетели. Все обиды разом припомнили, сторицей расплачиваются. Куда ни сунутся молодцы, везде-то их прием желанный ожидает. Надо б за вожаком своим сбегать, да где там - запрудила толпа улицы, не пущает с площади. И чем дальше, тем пуще раззадоривается. Одно спасает, - в эдакой толчее новгородцы не столько Васькиных, сколько своих лупят. Ан надолго ли, спасение такое? Уже и половины на ногах не осталось...

Ниоткуда возьмись, девка-чернавка с ведром посреди драки очутилась. Идет себе к Волхову, будто нет вокруг никого. Разве что не напевает... Взмолился кто-то из Васькиных, помоги, мол, сбегай до Буслаевича, пущай как сможет, а приходит, потому, совсем мочи нету. Где уж тут подумать, кто такая да откуда взялась. Совсем разум кулаками вышибло. А утопающий, известно, что протянули, за то и схватится.

Улыбнулась девка, повернулась и пошла себе не спеша, только как коромыслом своим поведет слегка, народишко от того в стороны, что твои лягвы на болоте от камешка брошенного, разлетается.

Добралась до дому Васькиного, отомкнула замок на погребе, пока матушка его не видела, да и говорит:

- Спишь ли, Васенька, али так лежишь? Подымайся, добрый молодец, собирайся скоренько. Люди-то новгородские, всю твою дружину как есть положили...

Спохватился Васька, выскочил из погреба, глянул по сторонам, выхватил у девки коромысло, саму в сторону отпихнул - и на площадь помчался, своим на выручку.

Бежит, а навстречу ему та самая девка, у которой он коромысло добыл.

- Погоди, Васенька, - говорит ласково. - Погоди да послушай, чего скажу. Как не выпить всей воды из Волхова, так и во Новеграде людей не выбити. Найдутся и супротив тебя молодцы. Поклонись людям поясно, попроси прощения за обиды, замирись...

Васька аж задохнулся.

- Шла бы ты, - отвечает, - своим путем-дорогою. Али про велик заклад не слыхивала? Да и не об нем одном речь. А об том, что не станет нам житья в Новегороде, станут пальцами показывать да посмеиваться, нахвальщиками кликать станут... За коромысло твое спасибо, пригодится, но коли опять поперек станешь, гляди, как бы не пришибить ненароком...

Ну, и коромыслом-то замахнулся. Не взаправду, конечно, так, попугать. Ан девка не из пугливых оказалась.

- Послушай меня, Васенька, - увещевает, - замирись, да за ум возьмись. Пропадешь ведь ни за что. И коромыслом не размахивай, ну как выронишь ненароком, самому достанется...

Как в воду глядела. Выскользнуло коромысло у молодца из рук, да по плечу и вдарило. Наклонился, поднять хотел, ухватил, ан это себя за лапоть. Плюнул, - с бабой свяжешься, самому бабой стать, - дальше побежал.

На площади к своим пробился, а тем уж совсем хана. Большая часть вповалку лежит, а кто на ногах - еле держатся. Завидели Ваську, откуда только сила взялась. Сдюжили вместе до темноты, а там до завтра разошлись. Буслаевич всю свою дружину к себе на двор взял. Кому совсем туго пришлось, тех сам до утра отварами выпаивал да словами как мог ободрял. И такие ведь братцы названые у него подобрались - никто и подумать не подумал, чтоб бесчинство прекратить. Похваляются друг перед дружкой удалью своею дурною, пуще прежнего грозятся новгородцев вразумить... Того никак не поймут - самих бы кто вразумил...

Как светать стало, собрались было опять на площадь, ан старики пришли, от людей посланными. С новым уговором. Согласился Новый город давать Ваське с дружиною всякий год по три тысячи гривен, да в придачу с хлебников - по хлебику, с калачников - по калачику, с молодиц - повенечное, с девиц - повалечное, да с ремесленных - по ремеслу их. Только чтоб унялся Васька со своими молодцами, не чинил бы впредь обид городу. А тот, как услышал, куражиться начал, даром что перед ним старики. Много насказал, чего б не следовало, однако уговорился, скрепя сердце. Хорошо еще, девку-чернавку, что возле ворот тихохонько стояла, не приметил, а так бы - не бывать уговору...

- Ох же ты, Васенька... Не послушал ведь совета доброго, не поклонился людям, не попросил прощения, сердцем не замирился... Постоял перед камушком путеводным, увидел: "Направо пойдешь - счастливу быть", так ведь назло левую дорожку выбрал...

Может, слышал кто слова девкины, а может - придумали, ан как сказала, так и приключилось. Васька с той поры в городе безобразничать перестал, ну так и в окрестностях есть, где себя показать. Дальше - больше. На чужую сторону похаживать начали, говорят, чуть не за три моря. Хаживать-то хаживали, только ни ума, ни добра не нажили. А там - одна только дружина и вернулась, и то не вся. Что случилось, про то в песнях говорено, кого ни спроси, всяк скажет.

Залешане со Сбродовичами воротились. Ан славу такую по себе в родных местах оставили, не жить им здесь. Хоть промеж них не то что собака, стая собак каждый день бегала, - все никак столковаться не могли, кто большую удаль выказал, а от того - кому большая добыча достаться должна, - а решили, не сговариваясь, в Киев подаваться. В дружине княжеской счастья искать. Они ведь, пока балбесничали, весь навык хозяйский порастеряли. Ну, не то чтобы весь, - сердце к жизни работной прилегать перестало. Ежели подраться - так это и звать не надобно, а ежели за соху - так всем миром в погожий день не сыскать. Князю же как раз то и надобно, чтоб драться. Силушкой не обижены, кое-чему в походах поднаторели, куда и подаваться, коли не в Киев?

Залешане - те сразу, лапти в руки, и только их и видели. Со Сбродовичами же беда приключилась. Так вышло, погорела их деревенька, дотла погорела. Все хозяйство прахом пошло. Остались они без родителей, зато с сестрой на руках, Аленушкой. Краса девка, на выданье, ан кто ее без приданого возьмет? Да и о братьях ее понаслышаны... Ну, не бросать же... С собой, в Киев, прихватили. Не сразу, правда. Поначалу какому-то дальнему родственнику на сохранение оставили. Уговорили сразу, стоило только кулак показать. А как в службу вступили, да как терем отстроили, к себе забрали. Притеснять - не притесняли, но и воли не давали. Все жениха ей присматривали, из тех, кто побогаче и к князю поближе. На ее счастье, - не нашлось пока такого. Как назло: коли родовит, так дыра в кармане; а коли гривен куры не клюют, - родом не вышел. Нет, конечно, Киев - город большой, и такие имеются, что и родом и мошной, ан такие уже заняты. Вот оно какое, счастье Аленушкино, - под замком да в девках. Только и радости, у окошечка посидеть, и то, пока бабка-чернавка не хватится...

Ух ты, да мы ж, никак, опять в Киев вернулись, из Нова-города. Аккурат тогда, когда Алешка Тугоркана одолел...

Отгулял молодец пир, где ему то ли рады, а то ли и нет, и быстрей в избу Хортову подался. Прибыл ли товарищ его верный, Еким Иванович, али опять - показался, ровно лучик солнечный в ненастье, и опять скрылся? Прибыл. Это ему ребятенок дозорный сказал. Дождался, чтоб на коне богатырском проехаться. Его, должно быть, родители обыскались, а только ему конь - важнее. Седалище, оно поболит, поболит, да и пройдет, а богатырь, он, глядишь, раздумает и о слове своем позабудет. Так что Алешке, прежде чем в избу идти, пришлось слово свое сдержать. Взгромоздил ребятенка на седло, домой повез. Ан тот мал да хитер оказался. Изба, где жил, в паре шагов оказалась, дорогу же так указывал, - мало не через половину города проехал. Посмеялся Алешка и над ним, и над собой, как отцу с матерью отдавал, просил не учить шибко, хворостиной-то, - в меру.

Вернулся, Еким на крыльце сидит. Нахмурился, когда Алешка запросто его внутрь повел - негоже так себя вести, без хозяина. Вздохнул Алешка, рассказал, как с Хортом повстречался, как задружились они, как стал он в избе его вроде как не чужим, даже суседушко на него не гневается. А что хозяин сам гостей не принимает, тому причина есть. Какая - сам знает. Он, Алешка, его к лекарю отвез. Тот стрелы вытащил, присмотреть обещался, а его выгнал. Завтра, сказал, приходить.

Видит, перестал Еким хмуриться, наметал на стол того, другого, - сам-то он только с пира, зато у товарища его с самого утра маковой росинки во рту не было. Потчует его Алешка, а сам все рассказывает, про жизнь киевскую, да про нравы, в княжем тереме обычные. Про Тугарина выложил.

- Ну, а ты, ты-то как, какими судьбами? - спросил, чтоб дух перевести. Хоть и говорено про язык, что невелик труд махать им, а все равно притомился.

Еким, конечно, рассказчик аховый, Алешке не чета. Ему, даже ежели что невиданное на глазах его содеется, сказать нечего будет. Он, правду сказать, больше руками разговаривает, когда говорит. Иной тебе корову полдня описывать будет, ни разу не повторится, да так, что заслушаешься. А этот скажет: "корова... она... это...", и начнет руками показывать, - не поймешь, об чем речь идет. От того только и понял Алешка, что, не успев отъехать сколько, начал Еким Иванович себя укорять. Обещался ведь товарища до Киева довезти, а сам, по-пустому обидевшись, бросил. И чем дальше едет, тем больше укоряет. Чувствует, наконец, не может в Ростов вернуться, развернул коня - и вдогонку за Алешкой пустился. Спрашивал по дороге, не проезжал ли где, - не видели... Уже и увидеть отчаялся, почти до Киева добрался, а тут девка одна и отвечает: "Как же, видела товарища твоего. Коли хочешь живого увидать, поспешить тебе надобно. Очень он в тебе нуждается. Большего не скажу, сам все увидишь". И дорогу короткую показала, по которой ехать. Так и нашел.

- Погоди, - спохватился. - Вот только сейчас на ум пришло... Может, от того тебя не видали, что... Ты, это, на дороге... Конь твой... сказать обещался...

Обещался... А ежели не хочется? Ежели только сейчас подумал, как он обернуться может, рассказ этот самый? И соврать не получится, не время и не место... Поведал нехотя, и про коня, откуда взял, и про Скимена.

Долго молчал Еким.

- А я думал, ты про зверя для красного словца тогда ляпнул, - пробормотал он. - Выходит, ошибался...

И так он это сказал, что понял Алешка, не спрашивая, не останется его товарищ в Киеве, не станет служить обок с ним князю. В Ростов вернется, али еще куда подастся, а только не останется. Не захочет вторым быть. Вот Алешке, кстати сказать, все равно, что сам он тоже второй, после Святогора. Второй - и второй, что ж теперь из-за этого, разбежаться да об дуб головой? Подождать сколько, так и первым будет. А коли он подождать может, так и Екимка - тоже. Мало ли, что с ним, Алешкой, в походе ратном приключится? В это, конечно, мало верится, но все-таки?.. Да и в конце концов, разве Алешка в том виноват, как оно все повернулось? Что ж теперь, когда счастье само в ладони падает, руки поширше развести?

- Ты как знаешь, - Еким промеж тем говорит, - а я тут на лавке прилягу. Устал за день, отдохнуть бы...

Вытянулся, сунул кулак под голову, да и засопел. Не поймешь, спит ли, нет, потому как к стене отвернулся.

Ну так и у Алешки день шебутной выдался. Он в сени вышел, там и пристроился, не стал ложе хозяйское занимать. Только было улегся, как громом шибануло. Подскочил, вернулся в избу, налил молока в чашку, хлеба кусок взял, поставил за печку, поклонился, попросился у суседушки, чтоб во сне не давил, - а потом уж и в сени подался.

Утром не стал Екима будить, - к Оглобле подался. Тот его в избу не пустил, из дверей разрешил глянуть, а в горницу - ни-ни: слаб еще товарищ твой, ему сила нужна здоровье воротить, а не с тобой лясы растачивать. И, странное дело, не стал с ним Алешка ни спорить, ни ругаться. Каким-то иным Оглобля ему теперь кажется. Прежде виделся - вахлак вахлаком, а нонче - зауважал, мастерство его увидевши. Нельзя - так нельзя.

Сел на коня, к князю подался. Хотя он теперь птица иного полету, в богатырях, ан все одно на службе. И путь кружной нарочно выбрал. Потому, приятно, когда на тебя народ дивится, пальцем показывает да перешептывается. Может, уже и песню про него сложили... От чего и не сложить-то? Заслужил. Сколько времени прошло, а он уже столько подвигов насовершал, иному за всю жизнь столько не содеять. Конечно, повезло немножко, ан судьба, она не всякому улыбается. Кому не везет, тот возит сам, Алешка же не то, чтоб никого отродясь не возил, так и впредь возить не собирается... Он Жар-птицу не токмо что за хвост, поперек ухватил. Не выпустит.

Едет себе, подбоченясь, посматривает свысока. Расступись, народ, а кто не расступился - сам виноват. Не подобает первому богатырю перед каждым сворачивать. Нет, не первому все же, второму. Про Святогора забыл. А коли его не считать, так и первому. Да и где он, Святогор этот? Может, его давно уже и нету...

Любуется собой Алешка, просто спасу нету. И откуда столько спеси выперло?.. Глядишь, еще немного - ярче солнышка засияет.

Нет, не засияет. Спрыгнул лучик с теремной маковки, и прямо Алешке в глаза. Зажмурился молодец неволею. А как разжмурился да глянул...

Солнышко-то - оно вовсе и не на небе оказывается. Вон оно, в окошечке теремном. Девицей-красавицей обернулось. Приклонило голову на ручку беленькую, брови черные, глаза ясные, губки и щечки алые, коса живым золотом вьется... Алешка ровно в столб въехал, ровно кто его дубиной стопудовой огрел. Люди кругом покрикивают, чего, мол, встал, улицу перегородил, а он и не слышит вовсе. До того ли ему, что ругаются? В самое сердце взгляд очей ясных проник, обессилел молодец, - бери, кто хочешь, да неси, куда вздумается.

Сколько так стоял, спроси кто - не ответит. А только захлопнулись ставеньки, скрылось солнышко, тогда маленько и оклемался. По сторонам озираться начал, не поймет, ни где он, ни кто он. Куда ни глянет - всюду ему девица-красавица мерещится, хоть в воротах, хоть на заборе. Глаза намозолил, на ставеньки глядючи, не откроются ли?.. Не открылись, так кругом терем объехал, на прежнее место вернулся, снова глядит. С другой стороны объехал... Не соврать, - так до сумерек кругом и ездил, то в одну сторону, то в другую. В избу Хортову подался, как уж совсем ни зги не видать стало. Не заметил, что ни Екима в избе, ни коня его на конюшне. Поделал чего-то по хозяйству, вечерял ли, нет, спроси - не вспомнит, и без сна на лавке растянулся. Вот ведь морока какая приключилась. И зверя одолел, и сильномогучих богатырей, а перед взглядом девичьим не устоял. В жизнь бы не поверил, что так случиться может; коли б сказал кто, обсмеял бы, с головы до ног, - не может, ан приключилось...

Поутру, чем свет, Алешка уж на ногах. Ополоснулся в бочке, совсем было собрался к терему заветному податься, потом одумался. Нехорошо, подумал, торчать там одному посреди пустой улицы. И девице охулка приключиться может, и его заодно оговорят. Еле дождался, пока народ, ровно мухи сонные, к делам подымется, и уж тогда только дунул. Опять на месте вчерашнем столбом стал. Невдомек, что коли вчера приметили, - что ж у нас народ, совсем без глаз, что ли? - так сегодня во мнении своем утвердились. Тем паче, молодец снова круги вокруг терема нарезать принялся. Как и вчера, то в одну сторону, то в другую. Так продолжаться будет, бревна, какими улица вымощена, в щепу выбьет...

Ан не повезло Алешке в этот раз. Не открылись ставенки, не выглянула девица-красавица, да и ворота ни разу не открылись. Тын еще высокий поставлен, разве что на седло встать, только тогда во двор и заглянешь...

И решил тогда Алешка с иного боку к делу приступить. На следующий день подался для начала на торг: пряников купил, платков красных. Из тех денег, какими его князь за подвиг богатырский наградил. Оно, конечно, мог бы и побольше отсыпать, как-никак, за честь княжескую Алешка, помимо прочего, вступился, ну да дареному коню в зубы не смотрят. Сколько дал, и на том спасибо. Ан, все равно, при случае намекнуть бы надобно, что мало.

Запихнул Алешка купленное в сумку, - и к Славутичу. Выбрал местечко подходящее, приспособился за кустами, ждет-посматривает. Надумал он об тереме да девице-красавице повыспросить, а у кого лучше и выспрашивать, как не у девок? Дождаться, как стайка какая от реки обратно в город пойдет, тут и показаться. Пряничком угостить, платочком пожаловать... Кстати, хороши, прянички-то? Не ровен час, не понравятся. Надо б попробовать...

Ждет Алешка, пряничек пробует, а девок нет, как нет. Тогда спохватился, когда последний допробовал. Вот ведь окаянство какое... Опять ведь на торг. То подумалось: может, оно и к лучшему вышло? А то ведь что получается: пойдут девки от реки, а он им навстречу из кустов с подарками... Мало ли, чего им в голову взбрести может.

С утра снова на торг, снова пряниками запасся. Выехал к Славутичу, глянул по сторонам, - нет никого. Не стал прятаться, кабы чего не подумалось, а медленно обратно подался. Лучше уж туда-сюда ездить, чем в кустах сидеть...

На его счастье, идут навстречу его к реке девицы. Алешка тут же с коня прочь, стоит, дожидается. А те, его завидевши, тоже остановились, зашушукались. То на молодца глянут, то промеж себя, и все переговариваются.

Не стал Алешка дожидаться, бухнул, ровно в омут.

- Что ж вы встали-то, девицы-красавицы? Али испугались чего? Так ведь я не насмешки чинить, ни обижать вас и в мыслях не держу. Ни словом, ни взглядом не обижу... Нужда у меня великая приключилась, не ведаю, к кому и обратиться... Уж не поможете ли советом? А я вам... вот...

Снял с седла сумку, распахнул и вдруг почувствовал, как жар по лицу пошел. До того смутился молодец, полыхает, что твоя зорька. Это ж надо такому случиться, с бабьим пересмешником-то!.. До того оробел, слова вымолвить не может. Девки, на него глядючи, заливаются, а он, что делать, не знает. Тольку суму с пряниками да платками протягивает. Хорош богатырь, Тугоркана в битве одолевший. Чудной какой-то. То по улицам кругами целый день ездит, то у девок совета просить собрался. Ан и такое может случиться, - и впрямь надобно. Девка - она что, не человек, что ли? Нешто у нее и совета спросить нельзя? Тем паче, в ином деле, она лучше любого ведуна толк понимает, особливо в сердечном. А ну как он именно о таком спросить хочет?

Наконец, кто посмелее, ухватили по платку да по прянику, - за ними уж и остальные. Окружили Алешку, вьются вокруг, хихикают, посматривают, ан строго себя блюдут, никаких вольностей не позволяют. Что ему от них надобно, интересуются.

У Алешки же к языку ровно кто гору привязал. Пока вдруг не осенило. Вспомнил про Екимку, и - понеслась с горы телега... Начал про брата своего рассказывать, якобы вот только-только в Киев наведавшегося. С которым они так похожи, - мать родная не различит. И этот брат его, в первый же день, как приехал, отправляясь на двор княжеский, заприметил в окошке теремном... Ну и дальше, теперь уже со всеми прикрасами, привычно. Все, что сам делал, - брату придуманному приписал, а как спрашивать стали, кто да откуда, - все, что про Екима знал, рассказал. Так, в общем, выходило, что увидел его брат девицу-красавицу, и с первого взгляда влюбился, хоть сейчас сговариваться. Одна закавыка, - ни кто она, ни что - не ведает. Только про терем, в котором живет, и знает. Он вокруг этого самого терема целыми днями ездит, пока он, Алешка, службу княжескую справляет. Уж не подскажут ли, что за девица такая, да чей это терем, а то жалко брата, совсем ему жизнь не мила стала.

Плетет Алешка небылицы, раззадорился, и не видит, как пропал огонек в очах девичьих, как слетели мотыльками легкими улыбки с уст. Ишь, чего удумал, сердце девичье обмануть!.. Сразу поняли, - не о брате речи ведутся. Молодец собой видный, богатырь, на службе княжеской, какая ж из них его другой отдать захочет? Сколько их там было, каждой, небось, так и подумалось. Кабы не подруженьки, что рядом, иное бы Алешка услышал, а так... Узнал молодец, что зовут его зазнобу Аленушкой, а терем тот - братьев ейных, нравом тяжелых, неприветливых. Сбродовичей. Он, коли при князе, и сам знать их должен. А ежели знает, так пусть своему брату про них все и расскажет, чтоб задумался да вокруг осмотрелся. Не сошелся белый свет клином на одной девице, покраше ее имеются...

Опять заулыбались, засверкали глазами.

Зато Алешкин черед хмуриться настал, как услышал про Сбродовичей. Что верно, то верно сказано. Медведь-шатун, и тот приветливей будет, чем эти. Вроде и за пиршественным столом, а ровно туча тучей сидят. Ни с кем, окромя себя, разговоров не ведут, где уж там на двор позвать....

Не обращая внимания на девок, взял коня под уздцы и поплелся к городу. Вон оно, как дело-то повернулось. К братьям со сватовством не больно-то сунешься. Хоть и увальни, а по шее настучат, не успеешь оглянуться. Тем паче - ему. Они и так на него, после победы над Тугорканом, волками смотрят. Хотя, признаться, такое редко случается. Потому, они все больше в сторону глаза косят. Завидуют, что князь его первым богатырем отличил. Ах, да, еще Святогор...

Пока плелся, еще иная думка одолела. Со сватами он того, поторопился немного. Ну как не люб он Аленушке?.. Она ведь его только один раз и видела. То есть, конечно, ей и одного раза должно было хватить, чтоб влюбиться, наверняка она в щелку промеж ставен подсматривала, когда он возле терема... А вдруг да не подсматривала? Вот ведь беда какая - посоветоваться не с кем. Екимка опять подевался куда-то, может, в Ростов подался, может, еще куда, а Хорт - он покамест не оклемался. Только Хорт ему не подсказка. Он сам без бабы. Куда ему о любви советы давать...

Плетется, и чудится ему, будто голос какой в ухо нашептывает.

"А ты, Алешенька, камушек возьми, да в ставенки-то и брось ненароком. Покажется в окошке девица-красавица, так в глазах ее все как есть и разузнаешь..."

Остановился Алешка, и как хватит себя кулаком по лбу. Не совсем, видать, ума решился. Малость осталось. Экую штуку простую удумал, - и без всяких там советов. Чуть было сразу к терему не подался, ан то подумалось, - не зря в народе говорится: поспешай медленно...

На другой день, приметив, что Сбродовичи у князя в палатах сидят, сказавшись хворобым, отправился Алешка на знакомое место. Так подгадал, чтоб и светло было, и люду поменьше. Прикинул, откуда удобней камешек бросить, тут и ошивается. И все никак-то ему задуманное исполнить не удается. Только вроде никого поблизости нету, не успеет наклониться, - уже кто-то и есть. Да еще собака чья-то привязалась. Ходит поодаль него, как привязанная. Погонит ее, она отбежит, и снова вернется. Поглядывает искоса, ровно цапнуть примеривается. Откуда и взялась... Главное, с заду все подбирается. Со стороны глянуть - смех один. Похаживает это по улице молодец, головой по сторонам вертит. Не успеет нагнуться, как опустеет улица, - ан опять идут. Начнет возле забора щупать, будто потерял что, а сзади - собака подкрадывается... Не раз и не два так случалось. Алешка еще то не подумал, камешек с собой прихватить. Их здесь найти можно, где щель промежду забором и деревянным настилом уличным имеется. И то не везде.

Злиться Алешка начал. Коли девица сквозь ставни прикрытые посматривает, что она об нем подумает, ввиду такого его поведения? Сколько ж можно, вокруг да около? Наконец, плюнул, кто что подумает, и, дождавшись времени, выхватил камешек, возле которого туда-сюда бродил, размахнулся, да ка-ак бросит!..

Показалось ему, ойкнуло будто рядом, ойкнуло, вздохнуло тяжко. Ну, показалось - и показалось, не до того сейчас. Сейчас главное - чтоб камешек мимо ставен закрытых не пролетел...

Да нет, не пролетел мимо. Куда целил - туда и угодил. Алешка уже и подбочениться успел, как заметил, что не мимо... Одно плохо вышло. Он камешек-то, какой под руку попал, тот и бросил. Ему б поменьше сыскать, чем в два кулака-то... Хорошо, не в стену теремную, а то б и терем вдребезги разнес, - аккурат в ставенку камешек попал. А потом уж, вместе со ставенкой, в окошко... Ну, там еще, может, чего-то задел, потому как треск сильный раздался...

Видит Алешка, не совсем так получилось, как задумывалось, ноги в руки - и тикать поскорее. Собака, видать, обрадовалась - залаяла на всю округу, и за молодцем припустилась. До самой избы Хортовой все норовила за пятки ухватить, только возле ворот и отстала. Побрехала сколько на улице, пристроилась возле столба, ногу задрав, да и потрусила прочь.

Алешка же полночи уснуть не мог, все корил себя за бестолковость. Не камушком надо было, другим чем, помягче. И грохоту меньше, и убытку. На двор несколько раз выходил. Выйдет, и мнится ему, будто кто-то хихикает рядышком, словно потешается.

Поутру к Оглобле сходил, товарища проведать. Тот к жизни возвращаться начал, знахарь вскорости на ноги его поставить обещался. На торг сходил, купить, что Оглобля велел, послушал, о чем люди говорят. А те судачат, - прогневили Сбродовичи хозяина своего чем-то, так он им в отместку ставню камнем высадил. Да неужто сам хозяин? А то кто же? Кому охота с эдакими медведями связываться? Они ж, коли дознаются, ежели кто и вправду созорничал, да изловят, так по загривку лапищей приложат, - только мокрое место и останется...

Это верно, Алешка про себя думает, коли дознаются да изловят... Однако ж затеи своей совсем не оставил, а раздобыл пару яблок, крупных да красных. В карман положил, на всякий случай. Выждал, пока окошко новыми ставнями прикроют, и опять на стражу под знакомый забор заступил.

Он заступил - и собака заступила. Бывает же такое... Снова караулом по улице туда-сюда бродят. Молодец первым, собака, чуть поодаль, за ним. Землемерствуют. Алешка все вид делает, будто случайно его сюда заносит. Люди давно уж приметили да поняли, что к чему, а он все придуривается.

Гулял, гулял, видит, распахнулась одна ставенка, и вроде позади нее личико девичье мелькнуло. Забилось сердечко молодецкое, рванулось из груди, дыхание перехватило... Ухватил Алешка яблочко, да тихонько эдак в окошечко приоткрытое и подкинул...

Визг раздался, на всю улицу. Алешка, недолго думая, опять в бега кинулся, с собакой наперегонки. Узнал, на другое утро, на торгу, что, видать, не братья хозяина прогневили, а бабка, что за сестрицей их в тереме присматривает. Иначе, с чего бы это он ей через окошко яблоком в лоб засветил? Мало не пришиб, ан и того хватило, чтоб перепугалась, сердечная, до того, что дар речи потеряла. Теперь не она за Аленушкой, - та за ней присматривает. Братья же, видя такое дело, порешили по очереди в тереме оставаться да за тем, что творится, приглядывать.

Приуныл Алешка. Что дальше делать, не знает. А тут еще вести доноситься стали, одна другой чернее. Прознали в Степи про участь Тугорканову, взъярились. Местью воспылали. Пока главные ханы промеж себя сговариваются, самые нетерпеливые во владения киевские спешат. Про то прослышав, и другие заворочались, кому власть княжеская поперек горла, кто сам власти ищет. Поспешили гонцы по городам да весям, собирать воев с воеводами к Киеву, богатырей на подмогу звать, ан во многих местах им и самим туго приходится. Поодиночке, со всеми бы князь киевский совладал, да только малые пчелы, ежели скопом, и медведя одолеть могут. Вот и приходится князю дружину делить; туда, сюда посылать, а большую часть при Киеве держать, к осаде готовиться.

Алешке же еще беда приключилася. Да не одна, а сразу две. Одну он сам себе накликал, когда яблочко в окошко кинул да старушку зашиб. Не захотела она больше у братьев жить, к себе вернулась, так вместо нее новая объявилась, пуще прежней, говорят, Аленушку утесняет. Это Алешка на улице услыхал, возле терема. Он о ту пору об иной дороге к двору княжескому и думать позабыл.

Вторая же беда, она вроде как и не беда вовсе, а скорее даже наоборот. Так вышло, что не стало в избе Хортовой места для молодца. Нет, Хорт его, конечно, не выгонял, - сам ушел. А и как было не уйти? Он, когда Хорта от Оглобли перевез, попросил соседку вдовую за товарищем своим присматривать, пока он службу исправляет. Вот и вышло, - слюбились они, в отсутствие Алешкино. Дивно как-то: во всю жизнь Хорт бабу в избу не нашел, а тут... Правду говорено: не было бы счастья, да несчастье помогло. Ну, как тут останешься? Разве пятым колесом в телеге. Забрал Алешка шкуру медвежью, - ее Хорт в подарок ему отдал, - и близ палат княжеских поселился, с прочими дружинниками. Обещал захаживать, как приключится, ан обещание свое исполнить не торопится. Понимает, не до него там сейчас... Эх, самому бы на его месте оказаться. Нет, конечно, не с вдовушкой, - с Аленушкой... Ему скоро, видать, в поход отправляться, - слухи идут, степняки Чернигов-город осадили, это где-то совсем близко - а ждать его некому. То, что негде, это дело поправимое. Было бы кому, а где - придумается.

Поутихли пиры княжеские, да совсем не прекратились. Пока Чернигов держится, и Киев стоит. Ему б еще сколько продержаться, пока дружины соберутся, а уж тогда так степняка погонят, чтоб навек зарекся грозой приходить, чтоб и думать о том позабыл, как при отце князя нынешнего, Святослава, было...

Тянутся дни, в тревожном ожидании. Кто раньше к Киеву подоспеет - дружины ли, степняки? У страха, известно, глаза велики. Со всех сторон вести тревожные доносятся. Коли всем им верить, столько врагов к городу подступает, сколько, должно быть, на всем белом свете не насчитать. Соберется князь помощь к Чернигову отправить, ан вроде там-то степняков видели. Придержит дружину, вышлет слух проверить, - пустое. Только было дружина стяги развернет, - из другого места вести, самые верные. На поверку же, опять лжа... До того скоро дойдет, люди собственной тени шарахаться станут, от малейшего шума в подпол прятаться.

Тут-то как раз шум и случился. Да не где-нибудь, на дворе княжеском. Показалось поначалу, повздорили промеж себя кто-то. Ну, это дело обычное, как ни наказует князь ослушников, чтоб не учиняли ссоры на теремном дворе, а все одно учиняют. Жить без этого не могут, хоть ты тресни!.. По поводу, без повода - какая разница? Глянешь на иных - вот только-только обнимались-здоровались, не успеешь отвернуться, один другому уже в лоб стукнуть норовит. Спроси - за что? - сразу и не ответит...

Здесь же целое побоище учинилось. Такое, что и не поймешь, кто с кем воюет, потому как кто кому под руку попадется, тот того по морде и лупит. Дружинники, гридни, горожане, селяне пригородные - все друг дружку обихаживают, без предпочтения. Мало того, с окрестных улиц подкрепление прибывает. Из тех, кто пробиться смог, потому как и на улицах тоже потасовка началась. Кричат все разом, ничего не разобрать. Князь из окна рявкнул, не услышали. С одной стороны, где тут разобрать, кто чего кричит, с другой же - не до того.

Послал было князь гридней, народишко поунять, так и тех втянуло, стоило только на крыльцо выйти. Одно хорошо - степняков нигде не видать, куда ни глянь - везде только свои. Знать, не напал пока ворог на Киев. Ну, а со своими сейчас разом все уладим...

Дал знак богатырям своим вперед идти, сам за ними следует. Сбродовичи с Залешанами, вестимо, ухмыляются, поспешают, - должно быть, выслужиться желают. Алешка же приотстал. Не по нему это, людишек разгонять. Ежели б его спросили, так бы ответил - пущай сами промеж себя разберутся. Встревать - дело хлопотное, а славы никакой. Устанут, да мириться по дворам пойдут. Ну а там уж, как получится...

Распахнулись двери, вышли Сбродовичи с Залешанами на крыльцо, озираются. Спустились по ступеням, пораскидали кое-кого в стороны, остановились, на князя смотрят. Тот площадь оглянул, качнул головой. Расправились братья, что те, что эти, и пошли направо-налево кулачищами пудовыми порядок наводить. Кого заденут, тот, не соврать, несколько саженей летит, прочих дерущихся задевая, пока оземь не грянутся. Сколько прошли, как все и прекратилось. Стоят спорщики, оглядываются друг на друга, ничего понять не могут. С чего завелись? А потом как загогочут...

Князь не удержался, челядь его, ну и, само собой, Алешка. Он отчего гогочет? Молодца посреди драки увидал, про таких говорят - поперек себя шире. Стоит со столбом, к которому коней привязывают, и вид у него такой - то ли принес он этот столб, то ли унесть собрался. Потом, правда, тоже захохотал. Сразу видать, деревенщина какая-то в стольный Киев-град заявилась.

А князь отсмеялся, знак сделал, к себе подойти. Так тот прямо со столбом и поперся. Любопытно Алешке стало, что он с ним делать будет? Куда денет, как возле князя окажется?

А никуда не денет. Спохватился, на место отнес. Потом вернулся, встал перед князем, что сказать - не знает. Как есть деревенщина, чего и взять-то...

Начал князь тогда сам молодца расспрашивать, кто таков, да из каких краев пожаловал. Тот Ильей назвался, из-под Мурома. Слыхал Алешка про такой городишко, глухомань глухоманью. Куда ему до Ростова!.. Там, небось, вместо людей медведи по улицам шастают... О, гляди, чего отмочил! Спрашивает, не с князем ли, мол, речь ведет? Вроде как с князем. Зачем пожаловал? В дружину проситься. Вот только такого здесь и не хватало. Мало Сбродовичей с Залешанами, еще один брат пожаловал. Хорошо хоть, один. Или сколько их там?.. О! О! Совсем от радости ума решился, что князя видит. Такое плетет, вдесятером не распутаешь. Через Чернигов он добирался... Хоть бы спросил по дороге, что там, возле Чернигова, деется... Ладно, приметил князь, что за птица перед ним. Нахмурился. А как услышал про дорожку прямоезжую, так вконец осерчал. Слышал Алешка, дорожку эту какое-то чудо-юдо засело, не дает проходу ни конному, ни пешему. Он и сам бы наведался, только вот как-то не случилось. Не до того все было. Кому и сладить с силой темною, как не ему, первому богатырю?.. Ах, да, еще Святогор... Слышит, достойную князь награду деревенщине предлагает, - за то, что в одиночку степняков под Черниговом разогнал, да чуду-юду одолел, да еще что-то натворил, - на выбор, по желанию. Желает - взашей со двора проводят, а нет - в деготь окунут, в перьях вываляют, и уж только потом - взашей. Деревенщина же ерепенится, не по нраву ему награда такая. Он, оказывается, подарочек какой-то князю приволок. Только после слов его никаким подарочком не отделаешься. Быть ему в перьях, аки птице... Знамо дело, быть, он, небось своего братца пьяного, али дружка, с собой служить прихватил. Для верности даже веревкой опутал и к седлу привязал, чтоб не потерять в дороге... Князь сам подошел, взглянуть поближе на эту парочку. Перекинулся парой слов, спиной повернулся, обратно в терем идет. Правильно, чего с дурнями связываться? С дурнем свяжешься, сам таким же и окажешься. А Илья этот, видать, парень горячий, за булаву схватился. Сейчас, должно быть, братца своего непутевого прибьет, за слова его необдуманные, князю сказанные. И кого только не носит по белу свету... Братец, вон, пальцы в рот потащил...

Отвернулся Алешка, и тут...

Хорошо, косяк дверной прямо перед ним оказался. Что случилось, понять не может. Потому, вдавило его вдруг в этот самый косяк, не продохнуть. Уши заложило, в голове звон стоит, будто кто камнем стопудовым приголубил. Глаза наружу лезут, мимо кого-то несет, хватается кто-то...

А потом разом вдруг полегчало. Хватанул жадно воздуху, повернулся к площади, а там невесть что творится. Только двое на ногах стоять и остались, - Илья, и спутник его. Остальные - кто где. Кого к забору прижало, кого в улицы унесло... Кто-то ползает, кто-то на ноги поднимается. Головами мотают, в себя приходят. Иные заборы покосились, иные поломаны, на теремах, что окрест площади, ставенки повышибло, маковки посносило... Пылища летает, щепки, обломки, дребедень всякая...

Пока охорашивался, деревенщина со двора подался, и этого с собою повел, - кто он там ему? Князь с прочими обратно в палаты вернулись, за столы. Алешка тоже на свое место сел. Слушает, об чем вокруг него речи ведутся. И чем больше слушает, тем больше хмурится. Уж на что Сбродовичи тучатся, а глянешь на них - солнышка ясные, коли с Алешкой сравнивать. По всему выходит, еще один богатырь, ему под стать, в Киеве объявился. Это он не брата - не свата с собою привез, это он Соловья по пути одолел. Того самого, с кем Алешка переведаться не успел. Может, оно и к лучшему, что не успел, ишь как свищет, окаянный... Посреди чиста поля свистом своим по самый шелом бы в землю вогнал, вместе с конем. Или за три моря-окияна забросил. Как только Илья с ним справился?

А чего ж ему не справиться, коли он один силу степную от Чернигова отогнал? - что-то внутри шепчет. - Куда тебе до него. Ты ведь, правду сказать, больше везеньем брал, чем силой али сметкою. Попробовал бы - один против целой рати. Тут никакого везения не хватит. Так что, Алешенька, хоть и мнил ты себя первым богатырем, - это ежели без Святогора, а на деле выходит, как бы третьим не оказаться... А то и четвертым, коли Добрыню припомнить... Этот-то каким боком в голову влез?.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней...

Ухватил Алешка ендову побольше, махнул до дна меда хмельного, даже и не почувствовал, ровно водицы испил. Тут же и вспомнилось, как князь с деревенщиной разговаривал, как за стол звал. Он, Алешка, может, вдесятеро достойней, а с ним таких речей не ведется. Хорош князь, коли про богатыря своего первого только до случая и помнит. И такая тут обида молодца взяла, что себя позабыл. Вторую ендову махнул, ан и она, как в колодец, ухнула...

Пока думал о своем, Илья этот самый возвернулся. Ишь, как об себе возомнил. Ему место на выбор предлагают, а он кочевряжится. Ему два подавай. Без глаз, что ли, князь совсем? В лицо же ему насмехаются, а он...

К ихнему столу Илья направился. Ну-ну, тут тебе не токмо что двух, одного нету. Придется тебе, друг ситный, в уголочке постоять, где тебе и место... Нет, не хочет стоять. Пристроился-таки на скамеечку, с самого краешку. Елозит, устраивается. Ан чтобы усесться, там седалище иметь требуется, вдесятеро твоего поменее...

И тут этот самый Илья ка-ак двинется. С Алешкиного конца скамьи кого-то ровно ветром сдуло. Да и самого его прижало, будто вдругорядь Соловей свистнул. Да что ж это такое деется-то? Сам не заметил, как развел руки в стороны, вскочил, вырвал из стола ножище булатное, да и метнул в деревенщину. Пропади ты пропадом...

Не пропал тот. Ухватил ножище на лету, перед собой вогнал чуть не по рукоять. Глянул по столу, придвинул кабанчика, отодрал лапу, захрустел...

Алешка же, ровно его кто водой ледяной окатил, плюхнулся обратно на скамью, уперся локтями в стол, голову руками обхватил. Не слышит, как упавшие с пола подымаются, как драку затеять норовят, как их успокаивают. Это ж надо, какой позор с ним приключился!.. Не в чистом поле, не лицом к лицу, - ножищем, почти исподтишка... Да как же это возможно?..

Так и просидел, то ли жив, то ли живота решившись, покуда Илья этот самый со скамьи не свалился. Сам свалился. Потому - непривычен к застолью оказался. Повелел его князь богатырям почивать в дружинницкую отнесть, Алешка среди первых вызвался, лишь бы с глаз подальше, а то все, видать, кроме как на него, больше ни на кого и не смотрят. Поднимать начали, - тяжелый оказался, ровно из камня тесаный, - на беду, лебедя жареного несут. Спохватился Илья, раскидал поднимавших, ухватил блюдо, лебедя в руку, окно высадил и лебедь туда выкинул. Глядит ей вслед, а у самого слезищи отчего-то на глаза навернулись, с кулак размером. Гридень сдуру наскакивать начал, так он его блюдом прямо в чело остепенил... Думали, вот сейчас опять драка начнется, ан не угадали. Снова Илья свалился. Подняли его, понесли, так он говорить начал... Пришлось побыстрее нести, потому как княгиня еще не ушла, а Илья... Он, в общем, ругается...

Снесли в дружинницкую, уложили, честь по чести. Ну что тут скажешь? Не сдюжил молодец, одолел его хмель. Эка невидаль - не ему первым быть, не ему и последним...

Возвернулся Алешка, князь его к себе манит. Понятное дело, негоже подобным-то образом гостей княжеских встречать. Ладно, повинную голову и меч не сечет. К тому же, прав князь, негоже...

Ан звали его не за этим. Вспомянул кто-то, пока Илью таскали, про Добрыню-змееборца. Хорошо бы, мол, и его в Киев на службу призвать. У Змея, мол, Горынчища, три головы, от того и одолеть его трудно, а тут - три богатыря будет. Оно, конечно, лестно Алешке, что только про трех и вспомнили, ни тебе о Сбродовичах, ни о Хапиловых, ни о Залешанах речи не идет, а все ж таки, с другой стороны, обидно. С какой это стати он славу первого богатыря с кем-то еще делить должен? К тому же, змееборец этот... Он еще тогда Алешке не понравился, и задирист, и носом, того и гляди, светел месяц с неба собьет.

Вот и сказал князю, не оправился, дескать, от болезни своей. А коли про трех речь зашла, так почему бы второму богатырю за Добрыней не съездить? Илье, то есть.

А князю что? Ему кто б ни поехал, главное, чтоб привез, да побыстрее. Может, и вправду, у Ильи лучше получится. Он, вишь, какой говорливый оказался. Глядишь, сядут с Добрыней медку отведать, он его и уговорит. Скажи ему, Алешка, с утра завтра, как оклемается, повеление княжеское. Да пусть поторапливается. Коли погнали степняков от Чернигова, знать, пора и к ним в гости понаведаться, не все же им к нам...

С тем Алешка к себе и ушел. Думал спать завалиться, а сна - нет как нет. Ворочается на шкуре медвежьей, что Хорт подарил, и так ему гадко от себя самого стало, спасу нет. Он ведь сам таким стал, что Добрыне в укор ставит. Может, прав Екимка, что подальше от него, в Ростов, подался? Может, прежде него самого что-то такое в нем учуял, чего сам он до сих пор учуять не в состоянии?

Так и промаялся до утра, покуда не настало время Илью проведать. Как он там, сердешный, после вчерашнего?

Собрался, подошел к двери, прислушался. Начал отворять тихонечко, так ведь заскрипела, окаянная, в тридевятом царстве, небось, слыхать. Сунулся, видит - Илья на него смотрит. Не выдержал взгляда, отвернул голову в сторону... Слышит, каркает кто-то. Глянул снова - Илья это. Рот разевает, а сказать ничего не может, только каркает. Шибко, видать, вчера переусердствовал.

- Тяжко? - спросил сочувственно.

Понял Илья, словами делу не поможешь, - кивнул.

А тут как раз гридень за спиной пробирается. Ухватил его Алешка за шиворот.

- А ну, живо сюда квасу с ледника, полведра, пирогов с зайчатиной, с пылу, с жару, что там еще у вас готово? В общем, все, что есть в печи, то на стол мечи. Давай, пошевеливайся.

И пнул слегка, для порядка.

Тот, пока Илья в бочке с водой плескался, все как есть мигом доставил. Сел Илья за стол, отхватил половину пирога и вдруг спохватился.

- Ты-то там чего застрял? Присаживайся. Меня Ильей зовут, коли не знаешь. По батюшке - Ивановичем. А ты кто таков будешь?..

И тут Алешку будто торкнуло что-то.

- Алешей зовут, по батюшке - Григорьевичем... Только ты, Илья, погодил бы за стол звать. - Помялся-помялся, да и махнул, как с дуба. - Виноват я перед тобой. Повиниться пришел.

Видит, тот ничего не понимает. Глазищи вылупил. То ли от удивления, то ли пирогом подавился - поди, разбери. Ан, раз уж начал говорить, поздно назад поворачивать. И рассказал Алешка, в чем вина его. Все, как было рассказал, ни убавить - ни прибавить. Что ж, Илья Иванович, за тобой слово.

Тот нахмурился, бирюком смотрит. Смотри-смотри, вот он я, весь перед тобою. Без ножа в руке, без камня за пазухой. Покачал Илья головой, буркнул, садись, мол, потолкуем. Потолкуем - так потолкуем. Подошел, сел на лавку, руки на всякий случай перед собой положил. Показалось - мелькнуло на лице у Ильи желание дать ему по шее. Не дал, даже если и хотел. Стал вместо этого спрашивать, как вчера здесь очутился, потому как не помнит ничего.

Слово за слово, как-то и разговорились. Чудно Алешке. Чем больше говорят, тем ему как-то легче становится. Уже и квасу хватил, и пирогов. Чувствует внутри себя - будто из одного они теста слеплены, что не соперник с ним за одним столом сидит, товарищ верный. Такой, с кем бок о бок жить, богатырством не меряясь. Чуть было про поручение княжеское не позабыл, да спохватился.

Удивился Илья. Только прибыл, и уже - поручение. Расспрашивать начал, почему ему честь такая выпала, почему не другому. Про себя Алешка честно сказал, что не ладят они с Добрыней. Не стал говорить, что всего-то раз и виделись, а с другой стороны - один раз увиделись, и тут же разодрались. Какой тут лад? С другой стороны, с Ильей по первости тоже неказисто получилось...

Хорошо, разговор в сторону ушел. Как-то незаметно про родные места Алешкины заговорили. Про родных вспомнилось. Илья весточку предложил передать, коли что...

- В ножки тебе за то поклонюсь, - серьезно ответил Алешка...

Уехал Илья, Алешка же к прежней жизни вернулся. Скоро, должно быть, в поход отправляться, а у него все девица с ума нейдет. Все вокруг терема ейного топчется, и никак ничего путного придумать не может. Побродит туда-сюда, повздыхает, и прочь убредет. Зачастую и сам не видит, куда. Так и случилось, забрело его на торжище, а там старушка какая-то навстречу попалась. Не заметил ее молодец, пока в голос не заверещала. Он, вишь, мало того, с ног ее сшиб, так еще и корзинку в грязь вывалил. Ну, что, ну - виноват... Вот тебе, бабка, новая корзинка, чего там в ней такое было? Накупил Алешка всего, чего сказала, да еще калач огромный, маковый, в придачу; усадил на плечо, из озорства, куда нести, спрашивает. Бабка верещит, спусти наземь, окаянный, народ кругом гогочет, а Алешке хоть бы хны - куда несть, и все тут. Колотит она его, а люди от смеха заходятся, стоять не могут, кто во что горазд. Одни кричат: "По себе, мол, девку нашел", другие - "На что она тебе, злющая такая?", третьи и того пуще... Образумился тут Алешка, повинился. Как лучше, дескать, хотел, но коли своим ходом желаешь, - и на землю-таки опустил. Еще калач прикупил, платков расписных, народу кулак показал, - посмеялись, и хватит, - ну, коли верхом не желаешь, давай так просто провожу. Только старушка шибко ругательная попалась. Подарки забрала, а сама костерит молодца, на чем свет стоит. Алешка и сам чувствует, от дурной головы поступок его, ан что ж теперь - головою об забор убиться? Бочком-бочком, в улицу какую-то спрятался, дождался, пока бабка с торга пойдет, и за нею увязался. Мало ли, помогу чем, еще раз прощения спрошу, глядишь, и подобреет.

Крадется тихонько, посматривает. То чудно, что она вроде как по той же самой дороге шаркает, по какой он мимо Аленушкиного терема на торг шел. Вдруг она и живет где по соседству? Тогда обязательно нужно прощение выпросить, да порасспросить хорошенько, про житье-бытье Сбродовичей. А ну как она и в терем к ним вхожа, да с той самой бабой-ягой, что за сестрой их присматривает, ведается?

Совсем уже близко от места, для Алешки заветного, как вдруг, откуда ни возьмись, та самая собака, знакомая его, выскочила. Выскочила, залаяла, - и к бабке. Наскочила, ухватила за подол, рычит и напрочь рвет. Заголосила старушка, отмахнуться пытается, да где там - псина не по ней размером, так еще и не из пугливых. И главное - как Алешка под окна, так народу - не протолкнуться, а тут - никогошеньки. Совсем бабке пропадать, кабы не молодец. Увидал такое дело, даже камня искать не стал, - рукава засучил, кулаки сжал, гикнул на всю улицу - и на выручку. Только супротивник его дожидаться не стал. Глянул искоса - не сдюжить ему с Алешкой, деранул напоследок бабкин подол, выхватил кусок здоровенный, и подался победителем прочь, во все четыре лапы. Покусать - не покусал, разве что ущербу наделал, да напугал шибко.

Ну, со спасителем иной разговор, нежели с озорником. Благодарит старушка Алешку, а тот отмахивается. Давай, говорит, провожу, как бы опять чего не приключилось. Далеко ли тебе еще, до дому-то? Так я вроде уже и пришла, отвечает. Вот в этом теремочке я и живу. Алешка ажно рот распахнул. Это что ж такое выходит? Это он, выходит, мучительницу Аленушкину из беды вызволил? Знал бы, не торопился б... А та ему - коли б в своей избе жила, войти бы пригласила, в гостях же - воля не своя. Ан в долгу-то я оставаться не привычная... Не ты ли тем самым молодцем будешь, что всю пыль вокруг терема нашего пуще дождичка притоптал? Молчит Алешка, что сказать, не ведает. Скажешь чего не так, только хуже сделаешь. Не отвечай, сама вижу. Вижу и то, засиделась девица-красавица в девках, замуж ей пора. Кабы не братья... Об тебе же хорошее люди говаривают, от того и подмогу сколько... Поначалу. Как дальше поступать - сам решай. Пока же, сходи завтра на торг, купи подарков, какие глянутся. В полдень сама туда приду, со мной их девице и передашь. Ну, а там видно будет, что да как... Что за подарки купить-то? Алешка спрашивает. Она же нахмурилась, глянула грозно, отвечает: сердце подскажет. Ушла, и ворота захлопнула. Молодец на всякий случай на окошечко глянул, может, выглянула девица, на шум-то. Закрыты ставенки. Ан показалось Алешке, будто мелькнуло за ними что-то светленькое.

Едва торг зашумел, молодец тут как тут. По рядом прохаживается, присматривается. Товару много, сказать нечего, да вот незадача, что выбрать - не знает. В самом деле, не бочку же с дегтем, али там канат пеньковый. Или, пуще того, рыбину вяленую. Хотя рыбину, конечно, сподручнее. В том смысле - съел, и нет ее. А колечко там, или украшение... Найдут братцы ненароком, спрашивать станут, беда случиться может. Да и мало ли, чего подумает, коли подарок слишком дорогим окажется. Так ведь и дешевый, - тоже не годится... Ходит, присматривается, слова старушкины припоминает, насчет сердце подскажет. Что-то оно не больно-то и подсказывает. Вот брюхо - иное дело, оно в голос кричит. Потому как он с утра натощак выскочил...

В конце концов, нашел желаемое. Не стал мудрить особенно, купил платок расписной - рощица березовая, а средь ветвей голубок с голубкой милуются, да пряник сахарный. На нем королевич какой-то заморский девицу спасенную в свое королевство везет. Сидят они на коне его богатырском, рука в руке, глаз друг от дружки отвести не могут.

Купил - и очень сам собой доволен остался, потому - не простые подарки, а как бы с намеком. Притаился в улочке, какой старушке к терему возвращаться, там и дождался. Передал, как уговорено было, попросил посмотреть, то ли выбрал, али промахнулся.

- Мне-то что, - бабушка улыбается. Она, вроде, и совсем не злая, оказывается. Должно быть, и насчет Аленушки людская молва приукрасила. Ну, насчет того, что поедом ее ест. - Мое дело маленькое. Только передать. А уж хорош ли подарок, или нехорош, не мне судить.

- А мне, как же узнать-то? - Алешка спрашивает.

- А так и узнать. Приходи, вечор, к терему. Коли увидишь оконце распахнутое, а в оконце - девицу, знать, понравился. Ну, а не увидишь - не обессудь.

- Может, ты за меня словечко скажешь?

- Об чем это? Об том, как на торгу меня на смех поднял, бабку столетнюю?.. Ничего говорить не буду. Потому, сердечко сердечку весточку подает, и мои слова ни к чему тут будут.

Легко сказать, вечор. Измаялся Алешка, дожидаючись, как солнышко к земле клониться стало. Коли б можно было, сам бы на небо забрался да подтолкнул, чтоб шибче двигалось. Никакого б жару не побоялся. В конце концов, рукавицы бы прихватил, дабы не обжечься. Потому - насмехается оно над молодцем. То глазом моргнуть не успеешь, - уже и стемнело, а то бродишь-бродишь, бродищь-бродишь, а его ровно кто гвоздями к небу приколотил. Хорошо бы, конечно, занятие себе подыскать, чтоб время быстрее летело, да только сейчас за что ни возьмись, - все из рук падать будет. И так уж: положит себе до ворот дойти, али там до Славутича прогуляться, сколько шагов шагнет, глядь-поглядь, а ноги его сами в заветную улицу несут. Так и ходил, как привязанный, вокруг да около, пока не решил, что пора.

Заступил свое место у забора напротив ставенек прикрытых, ждет. А только ждать оказалось еще пуще, чем ходить. Ну, кто бывал в ситуации, какая с Алешкой приключилось, тот поймет, и говорить тут особо не о чем. То чудится ему, мелькнуло за ставенками что-то, вот-вот распахнутся; а как нет, тут-то уныние горой каменной и навалится. Мается Алешка, думается все ему, - не те подарки выбрал. Клянет себя, на чем свет стоит, что надо бы зеркальце, али там гребешок, и пусть его, что золотцем-камешками украшены; в шкатулку убрала - и вся недолга. Не станут же братья в шкатулку девичью заглядывать... Эх, хоть бы бабка, что ли, выглянула. Завтра, завтра же другие подарки купит... Вызвать ее, что ли?.. Камушком, аккуратненько, не как в прошлый раз...

Совсем голову потерял, уже и камешек отыскать собрался, да на счастье его - распахнулись ставенки, присела у окошечка девица-красавица. Преклонила щечку к ладони, вдаль куда-то смотрит, вроде как на небо, на молодца же - ни-ни. Алешке же и то в радость. Он от лады своей глаз отвести не может. Рот раскрыл, застыл, руки свеся, дурак дураком. Окошечко закрылось давно, а он все стоит. Как до дружинницкой добрался, сколько заборов лбом пересчитал, про то неведомо. Одно на уме - не отвергла подарков его девица красная, показалась в окошечке, знать, и он ей по нраву пришелся...

С того дня и повелось. Чем свет, Алешка на торг бежит, гостинец какой отыскать да с бабкой потом и передать. А вечером - возле забора торчит, ждет, когда ставенки заветные распахнутся. Теперь уж девица особо и не прячется, нет-нет, да и бросит взгляд в его сторону. Встретятся сколько глазами, тут и слова не нужны... Без них все ясно. Ан и без слов совсем - тоже негоже.

Вот и стал молодец раздумывать, как бы это ему в терем к ладушке, хоть ненадолго, пробраться, коли ее за забор не выпускают. Причем так пробраться, чтоб и на нее охулки не положить, и с братьями ейными рукомашества не устраивать. Думал-думал, наконец, скумекал. Он, пока вокруг терема бродил, хорошенько все повысмотрел. Коли через забор перемахнуть, да в одном месте подтянуться, в другом ухватиться, а в третьем оттолкнуться, можно до крыши добраться. И уж оттуда, ежели осторожно, можно к самому окошку спуститься. Конечно, вниз головой, - какая беседа?.. А такая, что все-таки лучше, чем никакой. Главное, чтоб дождика не случилось, чтоб не соскользнуть. Тут и шкура медвежья, подарок Хортов, пригодится. Она в темноте цветом, что крыша деревянная, накрыться ей - так с улицы не видно будет. Нужно только бабку уговорить, дабы подсобила, ночку безлунную подгадать, да чтоб братьев куда-нибудь унесло. Последнее, оно желательно, но и без этого обойтись можно.

Бабку Алешка уломал. Она, думается, только для виду и не соглашалась, чтоб из молодца побольше чего вытрясти. Ей чего? Мало ли, тать какой в терем забраться решил, по незнанию, кто в нем живет. Ни при чем она, ни сном, ни духом не ведала... Аленушке тоже не в укор, что ставенки распахнула. Сам же Алешка... Ладно, дорожка кривая, ан куда-нибудь да выведет.

Какими уж там правдами-неправдами бабка Аленушку уговаривала, а только уговорила. Чего ж тут такого страшного, ежели пораздумать? Она - в светелке своей будет, молодец - снаружи, коли разговора не получится, так ставенки закрыла, и все дела. А может, и такое случится, суженым ейным молодец окажется, кто ж наперед знает? От гляделок же одних, чего доброго, очи врозь смотреть станут, как у зайца...

В общем, так все сложилось, как Алешка и задумал. Братья, хоть и дома остались, рано спать легли; месяц старый облачками легкими прикрылся, дабы не смущать. И в улице - никого. Махнул Алешка через забор, даже портами не зацепился. Шкуру нацепил, полез. Ну, это у него сызмальства - по деревам лазить. Да и не только по деревам - на крышу избы своей сколько раз лазил. Так что, не привыкать. Иной нагнуться не успеет, как Алешка уже на тереме оказался. Только это половина дела. Потому как теперь головою вниз сползти надобно, да ухватиться поудобнее, дабы не сверзиться, да девицу красную видом своим не напугать. Он же, подумав, как бы лицо его пятнышком светлым не выдало, на всякий случай сажей намазался. Выглянет Аленушка, увидит его... В общем, надо как-то не вдруг показаться.

Ползет это он по крыше, и слышит - скрипнули внизу ставенки. К самому краю подобрался, "Аленушка...", прошептал.

- Здесь я, - ответ тихий слышится. - Тебя-то как звать?..

Хотел Алешка сказаться, да тут, на беду, так дернулся, мало не слетел. Забыл, где распластался, вырвалось ненароком...

- Как, как? - девица спрашивает.

Хорошо, не расслышала.

- Алешкой зовут, - пробормотал быстро. - По батюшке Григорьевичем. Из Ростова я... У князя служу... В дружине... Богатырем...

- Вот и мне подумалось, имя уж больно какое-то странное...

Или расслышала?..

- Так ведь то не я... Терем у вас скрипучий больно...

То ли хихикнула, то ли почудилось...

- Ты, Аленушка, не пугайся, - Алешка шепчет. - Я тут сажей намазался и шкуру медвежью надел...

- Это еще зачем?..

Нет, не почудилось, хихикает, ажно заливается.

- Так ведь чтоб на крыше не углядели. Это я тебе затем говорю, - не пугайся, коли завидишь...

Ну, и дальше, слово за слово, побежал разговор, словно речка. О чем? О чем обычно парень с девкой наедине шепчутся, а потому нам подслушивать их совсем негоже.

Сколько времени прошло, чувствует Алешка, руки подзатекли немного, и начал он потихоньку сползать. Главное - ни тебе развернуться, ни ухватиться поудобнее. Он как залезть - хорошо придумал, а как слазить будет, о том и не озаботился.

Услышала Аленушка шум, спрашивает:

- Что это там у тебя такое?

Он и отвечает:

- Ты, - говорит, - не пугайся шибко, только не вида моего. А того, как я сейчас с крыши падать буду...

Девица и сказать ничего не успела, как он уже слетел. По пути хотел за ставни зацепиться, не удалось. Один с корнями вырвал, так с ним на четвереньки и ляпнулся.

Грохоту наделал - на весь Киев. Братья поднялись, на крыльцо выскочили. Хорошо, спросонок. Только и углядели, как что-то черное, лупоглазое, мохнатое, на человека чем-то похожее, за угол терема уковыляло...

Не иначе, опять хозяин объявился. Кому и быть, как не ему. Опять ставни сорвал. Дались ведь... Чем они ему так не угодили?..