Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...

3. НАПЕРЕД-ТО ВЫБЕГАЕТ ЛЮТЫЙ СКИМЕН-ЗВЕРЬ...

Насколько хватает глаз, от могучей реки, неспешно несущей свои воды к далекому морю, до дальней дали, где небо сходится с землей, степь раскинулась. Сама - как море. Волнуется зеленью пышной, то тут, то там каменьями драгоценными вспыхивая, цветами степными, яркими. Прильнет к земле под ладонями ветра - инда строгого, инда ласкового, - выпрямится, непокорная. Коли на кургане стать, так будто на острове окажешься; будто прихлынут волны изумрудные к подножию его, прихлынут - и снова отступят. Ветер же, озорничая, иной раз так разнотравье взволнует, что кажется, - змей огромадный то ли в даль бесконечную, то ли, наоборот, к кургану из дали устремился. Обжигает ветер запахом горьким, только ежели чуть приобыкнуть, слаще сладости горечь та становится. Век бы тут стоять, любоваться миру...

Только темнеть стало небо синее. Чернотою синь его наливается. Мрак полночный от краев земли грядет. Мчат по небу в неистовом беге тучи-всадники, самые нетерпеливые; слышен вдали гул орды приступающей. Не выдерживает небо ее тяжести, рвется, и тогда показывается на мгновение длинная золотая изогнутая линия, - свет солнечный, от земли и ее обитателей тьмой похищенный.

Разом склонилась зелень пышная, ибо взъярился ветр бурей могучей. Приспело время богатырю разгуляться на просторе, похвастаться силушкой великой. Это уж потом, как похмелье удали разухабистой схлынет, удивится да устыдится того, чего понатворил, а пока - где прошел, там и дорога...

По такому ненастью ни один зверь степной из норы не высунется. Ни к чему это, пока буря с небом мощью тешатся. Лучше обождать. Всегда так было.

Ан не теперь. Зашевелилась земля, поднялись над ее поверхностью стеблями толстыми, короткими, головы змеиные. Сколько их тут - и не сосчитать. И черные, и серые, и зеленые - каких только нету... Замерли недвижно, покачиваются, снуют языками, будто прислушиваются. Ни буря, ни сплошной поток, с неба обрушившийся, ни молнии - ничто их не страшит.

Взбрехнули лисицы. В стаи сбились, чего отродясь не видано. Снуют в траве темными пятнами, мечутся, лаем исходят.

Птицы кружат. Не разберешь, какие. Сносит их ветром, они же, будто манит их что, назад устремляются.

Всколыхнулась трава, раздается надвое, точно ладья князя киевского по степи плывет. Нет, не ладья, зверь дивный, невиданный. Застит ему путь пелена дождя, и кажется сквозь нее, будто цвета зверь буланого... Ан не буланого - булатного; переливается шерсть златом-серебром, на конце каждой шерстинки - по жемчужинке. Морда у него острая - что твое копье, уши - стрелы калены. Глаза блестят, ровно звезды поднебесные, огонь мечут.

Подбежал к реке, рекомой Славутичем, остановился на крутом берегу. Присел на задние лапы, вскинул к небу морду острую.

Зашипел зверь дивный, тысячеголовым шипением ответили змеи. Приникла к земле трава, приувянула...

Засвистел зверь дивный, тысячеголовым клекотом откликнулись птицы. Пошла по реке рябь, приостановила вода бег быстрый...

Взревел зверь дивный, тысячеголовым брехом и воем откликнулись звери. Дрогнула земля, посыпался с берегов песок, полетели камни, помутнел Славутич. Дерева, что с другого берега росли, попригнулися...

Опустил зверь дивный голову, глянул вниз глазами огненными, свился в комок, прянул с берега и поплыл, волну речную разметывая...

Учуял, видно, что народился где-то на земле могуч богатырь, и суждено-то им встренуться, и чем та встреча окончится, - неведомо...

Как и то неведомо - сколько ж весен тому назад Скимену-зверю реку переплывать учинилося?..

- Слышь, Екимка, чего люди говорят? - сказал Алешка, когда они с товарищем, после очередного урока, взапуски поплавав в озере, сидели на берегу.

- Ты о разбойниках? - пробормотал тот, почесывая нос.

- С чего это ты решил, что это о разбойниках говорится? - искоса глянул на него Алешка и добавил рассудительно: - Коли б разбойники были, то - не в диковину. Ты то уразумей, что людям лихим богатство потребно. Им душегубство без надобности. Для них в нем никакого проку нету. Сам посуди. Веду это я, скажем, корову на базар. Или с базара. А ты, скажем, разбойничаешь. Ты меня остановил, раздел-разул, корову забрал, да и отпустил. Потому, ежели голову на плечах имеешь, я ведь завтра там, или сколько времени спустя, опять к тебе с коровой попасться могу. А коли ты меня живота лишишь, то завтра тебе никакой добычи не будет. Так ведь еще народ подымется, дружина княжеская... Поймают - пощады не жди.

- Кому и быть, как не разбойникам? - откликнулся Еким. - Они сегодня в одном месте, завтра - в другом. Ищи ветра в поле.

- Нет, ты погоди, - не унимался Алешка. - Ты тогда мне вот что скажи. Для какой такой надобности им слух распускать, будто завелось чудище неведомое, от которого никому пощады нету? Вот ты, к примеру, коли знать будешь, что тебя на дороге поджидать может, неужто другую дорогу не выберешь? Али там оказии дождешься, чтобы скопом?..

- Да что ты ко мне пристал-то? Откуда ж мне знать? Я что, разбойничал? По мне, так если надобно, я иной дороги искать не стану, будь там хоть тати, хоть чудовище... Я так думаю, лиходеи те надевают на себя что-то, чтоб страшнее казаться. Тулуп, там, мехом наружу. Сажей мажутся... Рога какие нацепят... Еще что... Засвистит такое с дерева, слово заветное скажет - у человека сразу душа в пятки, он от страха сам не свой становится, ровно пень. Обирай его - он тебе слова не скажет. Домой вернется - такого наплетет, что ворота покосятся. Знамо дело - у страха глаза велики...

- Где ж вернется, когда душегубство?..

- Ты меньше верь, что говорят. Послушать, так там уже и живого-то никого не осталось. Аль не знаешь, как у нас рассказывать принято? Иной тебе такого нагородит, в неделю не обойдешь, а как поспрошаешь построже, так и получится - он тебе с седьмого голоса сказку сказывает. Вон, Вершок, говорил, будто к соседке его змей огненный по ночам летает. Сам огонь во дворе видел. Другие нашлись, кто слово его подтвердил. А что вышло? Корова у соседки телиться должна была, вот она с лучиной в хлев и наведывалась... Ладно, пора мне. Идешь?

- Чуть погодя...

Опершись одной рукой о землю, а другой - о плечо товарища, Еким проворно поднялся на ноги.

- Тогда бывай... Когда теперь? Завтра?

- Не, завтра не получится. Завтра мы с отцом за дровами... Через пару дней загляну...

Еким кивнул и подался в город.

Сидит Алешка, смотрит на воду, и так хорошо ему, что домой возвращаться не хочется. Как вдруг слышит, будто поет кто-то. Прислушался - и впрямь, поет.

По крутому по красному по бережку,

По желтому сыпучему песочку,

Стояла избушка изукрашенная;

Во избушечке во той во изукрашенной,

Играет девица с добрым молодцем

Во большую игру во тавлейную.

Играл молодец о трех кораблях,

А девица играла о буйной голове.

Уж как девица молодца обыграла;

Выиграла девица три корабля:

Первый тот корабль -- с красным золотом,

Другой тот корабль -- с чистым серебром,

А третий корабль -- с крупным жемчугом...

Глянул - откуда краса такая? Идет вдоль берега девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Идет, напевает. Остановится, присядет, наберет ладошкой воды, брызнет, полюбуется, как солнышко в каплях играет, встанет, дальше пойдет. Вроде, всех девок городских знает, а эту - в первый раз видит. Может, из новых кто на другом конце поселился?

Вскочил, подбоченился. А она, видать, не из пужливых. Приметила молодца, ан в сторону не свернула. Идет себе, будто ей до него и дела никакого нету, напевает. Только приметил Алешка, будто нет-нет, а скосит на него глаза, тоже цвета - неба весеннего.

- Будь у меня корабли со златом-серебром, без всякой игры отдал бы, - сказал Алешка, как только девица приблизилась.

- Ой, Алешенька, так ли? Как нет кораблей - так и отдал бы, а как есть - так и побоку? - та улыбается.

- Такую красу неземную - и побоку? Не бывать такому, - Алешка отвечает. - А ты что же, как зовут меня знаешь?

- Оттого и знаю, что один только такой добрый молодец на весь город и имеется...

Не поймешь, то ли правду говорит, то ли надсмехается...

- Мимо шла, разговор ваш с Екимом слышала...

Вот как, и его знает!.. Может, она с ним... Алешка насупился.

- Дядюшка сказывал, дощечки ты когда-то нашел...

Ага!.. Дядюшка... Стало быть, родственница Сычова...

- ...ты бы в них глянул, может, чего и сказали бы...

Голос ласковый, от самой - глаз не отвести, Алешка совсем голову потерял. Со стороны глянуть - стоит эдакая дубина стоеросовая, рот раскрывши, глаза выпучивши... А девка сказала, и пошла себе дальше, напеваючи.

...Как в избу вернулся, и не помнит. Сел возле сруба на лавку, в ворота раскрытые глядит. С такой рожей, что только по миру идти. Любой, завидев, гривенку подаст, потому как ясно, совсем у парня разум отшибло. Тогда только в себя чуток вернулся, как за ужином ложку с горячим наваром мимо рта пронес, да в ухо... Как и не вернуться, когда отец своей не пожалел и с размаху в лоб дал, аж треснуло. Младшие хихикнули, так и им досталось. Вон из-за стола, опосля всех сядете.

На беду, Алешка в себя-то пришел, а вот где дощечки свои схоронил, позабыл начисто. Сколько лет-то прошло, как он по ним учился. Куда задевать мог? Должно быть, на подкровелье где-то. Чтоб под рукой было, и не сгинуло. В иное место положить - пропадет запросто, а тут - и сухо, и не спросит никто, за чем полез. Лучшего места не сыскать.

Дождался Алешка, пока стихло в избе, вышел в сени и тихонько по лестнице в подкровелье поднялся. Огня с собой не прихватил, потому как пожар запросто устроить можно, так ведь об эту пору в окошко месяц светит. На зиму окошко деревом да мешковиной закрывают, ну так ведь на дворе не зима, чай...

Корзины лежат, сеть растянута, рыба висит, сохнет, пучки травяные, грибы с прошлого года остались, жерди, серпы с косами, прялка старая... Домовина стоит, и колода. Прежде колод две было - отец из леса притащил. Решил из них себе и матери домовины сделать. Одну сделал, а вторую все пока недосуг. Баклуши, кринки щербатые, мешковина, инструмент отцов, старый... Люлька в углу, крепкая, послужит еще. Игрушки Алешкины, голова лошадиная деревянная, на палку насаженная...

В общем, и полезной рухляди, и хлама - полно. Где тут искать - непонятно. Алешка сначала было рукой по крыше шарить начал, за стропилами, потом спохватился. Как бы это ему, мальцу, на такую высоту дотянуться?

Труха сыплется, глаза и нос забивает, за ворот лезет. Того и гляди чих разберет, тогда ой что будет! Вот и шарит по полу одной рукой, а другой - нос закрывши. Для удобства на четвереньки встал, только пользы от этого все равно никакой. И вот ползает он, из угла в угол, а потом глаза поднял - и оторопел. Потому как из темного места, куда свет из окошка едва попадает, на него смотрит кто-то. На сундуке со старой рухлядью сидит и смотрит. Глаза большие, желтые, сам лохматый. Никак, хозяина Алешка потревожил... Везет же ему!.. Иной за всю жизнь не токмо что не увидит, не услышит даже, про соседей-то, а тут: то баенник, то хозяин. Куда ни сунься, везде тебе рады. Это что ж теперь, ни в лес, ни в поле, ни на речку, ни на гумно - а сесть себе дома на лавку, и никуда?

- Батюшко, хозяюшко, - забормотал Алешка, тихо отползая задом в сторону лестницы, - мы к тебе со всем уважением, прими от нас угощение...

Конечно, никакого угощения у Алешки нету, но ему главное сейчас до лестницы добраться, а там кривая вывезет... Принесу с утра, что надобно, как-нибудь задобрю...

Не вывезла кривая. Вот, говорят, нашла коса на камень... А здесь Алешка, не видя, на косу нашел. Сбил ее со стены, она упала, загремела, еще что-то повалилось... В углу, где глаза горят, тоже зашумело - и к окошку. Филин-пугач в подкровелье забрался. Угукнул напоследок сердито, и подался подобру-поздорову. Только было Алешка его словом добрым напутствовать собрался, как слышит, внизу поднялись, в клеть выходят.

По лестнице - не успеть, в окошко - не пролезть, вот ведь занесло ветром недобрым птицу бестолковую... Туда глянул, сюда, да и залез в домовину. Накрылся крышкой, затаился, авось, пронесет... Коли заметили, что его нету, потом слезет тихонько, скажет, на двор выходил, по надобности.

Слышит, отец поднялся. В одной руке, должно быть, светец, в другой - не ровен час топор. Подумал так Алешка, и совсем ему неуютно стало. Одно дело - по шее надают, и совсем другое - обухом по лбу. Отец же все не уходит, осматривается и бурчит что-то.

И тут Алешке, знамо дело, чихнуть приспичило. Он уж и так, и сяк сдерживается, ан не удалося. Ка-ак рявкнет! Крышку домовины на локоть подбросило - и в сторону. Это от того, что согнулся, чихавши, и лбом к ней со всей дури приложился. Отца оторопь взяла, мало светец не выронил. То-то полыхнуло бы...

Оклемался, топор бросил, ухватил какую-то палку - и Алешку учить. Только тот быстрее векши с лестницы слетел и в сарай драпанул. Ну, хоть тут повезло - не стал отец за ним бегать...

Поутру объяснил, что заслышал шум на подкровелье, думал - тать какой забрался. Полез посмотреть, да ненароком шум учинил. А что в домовину забрался, - так ведь упал в нее, впотьмах, оттого-то и разбудил всех. Чего не сказался? Как-то не подумал...

Поверили, нет ли, ан в этот раз обошлось. Колодец чистить надобно, - что-то в последнее время вода мутнеть стала, трухи много, - не до того, зачем в подкровелье лазил. Пока чистил горло колодезное от мха да грибов, пока с дна грязь выгребал, вспомнил, наконец-то, куда дощечки задевал. Он их в горшок щербатый спрятал, а горшок у забора зарыл. Поверх окуня дохлого бросил, заговор прочел, чтоб не иначе кому, - кроме хозяина, конечно, - дощечки сии взять, кто этого самого окуня оживить сумеет.

Ну, у забора откопать - это не по подкровелью лазить. Это он ночью без всякого шума сделал. Допрежде же, весь вечер возле двора Сычова ошивался, девку высматривал. Зайти не решился, а так, то забор подпирает, будто ждет кого, то мимо прохаживается, будто по делу. Не углядел, все ж таки. Так и подался домой, несолоно хлебавши.

С дощечками помучиться пришлось. Когда каждый день учишься, перебираешь, - это одно, а тут - сколько за них не брался? Однако ж справился. Что искать в них - без понятия, только как перебирать начал, одна вроде теплее показалась. И будто сама в ладонь тычется.

"Зверь же, Скименом рекомый, есть всем зверям, и птицам, и гадам царь. Клыки имеет изогнутые, размером в длань, и зубы в три ряда, сверху и снизу. Величиною он с тура, но цветом светел, едва светлее солнца заходящего. Телом аки пардус, лицо же имеет сходственное с человеческим, а глаза у него - синь морская. Хвостом подобен скорпию земляному, на конце - жала, и в жалах тех - яд. Сии жала он, вскинув хвост над головою, метать способен. Гласом велик, и коли восхощет зверя созвать, рык издает, аки гром небесный, коли птицу - соловьем щелкает, коли гадов - гадом шипит. Бегом быстр, увертлив, воды не боится, а кольми паче свиреп и человекояден. Живет же где - неведомо".

Не раз и не два водил Алешка пальцами по дощечке, все думал, не упустил ли чего. Потом снова завернул, в кувшин спрятал и на прежнем месте закопал. Вернулся, лег и задумался. Никогда прежде о таком чудесном звере не слыхивал. Может, брешет книга? В ней ведь много понавырезано, чего придумкой кажется... А ежели нет? Сколько бед учинит, коли до города доберется. А добраться немудрено. Хочешь - берегом, хочешь - вплавь. Он ведь, если и впрямь такой чудный, озеро переплывет - и не заметит. Этого, конечно, в книге нету, чтоб плавать умел, только иначе и быть не может.

И так прикидывал Алешка, и эдак, не заметил, как ночь прошла. Только глаза прикрыл, ан уж петух голосит. За дневными заботами день пролетел, под вечер же опять дозором к дому Сычову отправился, а оттуда, так ничего и не углядев, на то место, возле которого девка ему показалась.

Сидит, озирается. Придет - не придет, гадает. Все больше в сторону города посматривает, сказала ведь, что бортник ей дядюшка.

Пришла, никуда не делась. Снова песня послышалась, как в прошлый раз, снова водой балуется. Ну да Алешке в этот раз посмелее.

- Поздорову будь, девица-красавица, - говорит. - Может, имя свое назовешь, а то неспособно как-то...

- Может, и назову, - улыбается, - коли самому невдомек. Чего это у тебя, на лбу-то?

Сказать правду - все одно что себя оплевать. Вот Алешка и залился соловьем. Мол, забаловали молодцы так, что и унять некому. Ему и пришлось, потому как больше некому. Утихомирил, конечно, но, вот, слегка досталось.

- Это отчего ж так забаловали? - спрашивает.

- Кому с какой девкой на игрищах быть сговориться не могли, вот и разодрались.

- А ты что же?

- А что - я?

- Ну, выбрал, кого из хоровода увесть?

Алешка и махнул с плеча. Тебя, мол, увесть хотел. И ждет, что в ответ скажет. Она же про то - молчок, а сама спрашивает:

- Ты дощечки-то свои посмотрел?..

Глядит на нее Алешка, и помстилось ему на мгновение, что не девка она. Ну, то есть, обликом девка, а весен ей - о-го-го сколько, не сосчитать!..

- И как думаешь - сладишь?..

- С кем слажу? - не сразу понял Алешка. А потом, ровно дубиной по башке - так ведь это она про того самого зверя, как его, Скимена, речь ведет. - Да неужто... за озером...

- А коли и так? - сама серьезной стала, не улыбается больше. И эдак в упор смотрит, выжидаючи. Слепому видно, какой ответ ей надобен.

Только замялся Алешка. Одно дело - книжка там, или с Екимкой про разбойников. Тут же, ровно кур в ощип угодил. Ну как там и вправду зверь этот невиданный баламутит? С ним совладать, - знахарка надвое сказала, только скорее самому голову буйную сложить, нежели одолеть. У девки же уста чуточку дрогнули. Что ж ты, мол, добрый молодец, призадумался? Не ты ли давеча полгорода одним махом утихомирил? Али из тех, кто только языком молоть и способен?

- Оно, конечно, можно бы сладить, - бормочет Алешка, не зная, как лучше выкрутиться. - Коня вот только у меня нет, оружия там... Ну, всего того, что богатырю положено. А без них - как же? Без них - никак...

- Никак, говоришь? - девка щурится.

- Никак.

- А ежели будет тебе, и конь богатырский, и оружие?

- Ну, тогда... Только это ведь и обождать может. Ты мне насчет игрища лучше скажи, - попытался Алешка беседу в сторону увести, - согласная?

- Как же мне с таким робким богатырем, да на игрище? Засмеют. Переведайся со зверем, так и поглядим.

- Вот заладила: зверь, зверь... Не убежит, чай, да и не убудет от него. Глядишь, перебесится, и обратно уйдет, откуда явился... Сказано тебе - нет у меня ничего, чтоб одолеть окаянного. Не с голыми же руками...

- Голыми руками только девок с-под мостка за ноги хватать, - усмехается. - Камушек-то не забыл, возле которого в дупло провалился?.. Сходил бы ты к нему еще разок, глянул, что да как, может, чего и выглядел бы ненароком.

И опять пошла себе, напеваючи. Только в этот раз решился Алешка глаз с нее не спускать и подглядеть, где живет. Крадется по кустам, чтоб не заметила, и тут, как назло, веткой по глазам шваркнуло. Зажмурился - пропала девка, будто и не было. Ну да не проведешь. Про камешек, да про дупло, да про дощечки - окромя Сыча сказать некому. Надо будет все ж таки заглянуть к нему, да напрямки и спросить. Ну, и к камню наведаться. Найдет ли вот только дорогу? Лет-то сколько минуло, не заросла ли?

Не заросла. Да, к тому же, казалось, ноги сами вынесли к камню заветному, синему. Нисколько не изменившемуся за прошедшие весны. И все вокруг него тоже, вроде, такое же, как прежде.

Забрался Алешка на камень, посмотрел вокруг, снова слез, вокруг обошел. Ну, хорошо, наведался. Никто камень этот самый не потревожил. И что с ним делать? Поелозил пальцами по поверхности, где надпись мнил, ан оказалось - прав был Кузьма, никакая это не надпись, а просто выщербленки. Стукнул пару раз кулаком поверху, столько же раз ногой пнул, зацепил снизу ладонями - поднять попытался, потом плечом приложился, толкнуть. Как же. Тут таких, как Алешка, десятка два-три потребуется, ежели только он в землю на версту не врос. А что? Запросто. Может, это не камень, а скала какая. Тогда ее вообще не одолеть. Уж не посмеялась ли над ним девка? Или все-таки посмеялась?..

Снова и снова осматривает камень Алешка, снова и снова вокруг бродит, бьет да толкает. Никакого проку. Палку взял, под камень тыкает - и тут незадача. Упирается палка, значит, глубоко он в земле сидит.

Совсем умаялся добрый молодец. Отошел на край полянки, присел на травку, глядит и думает. Оно, конечно, разрыв-травой можно попробовать. У Всеведы разжиться и попробовать. Это ежели камень вроде как замок. Если же нет - не поможет. А можно просто - плюнуть, и забыть. Повернуться и уйти, словно ничего и не было. Девке же соврать что-нибудь. Сказать - не нашел камня. Или вообще - пропал. Пришел, мол, на то самое место, а его - нету. В землю ушел. Вместо себя болотину оставил. Хочешь, отведу, покажу? Ее, девку эту, главное в лес заманить, а там уж Алешка не оплошает...

Размечтался, про камень совсем позабыл, на нем же вроде как движение обозначилось. Пока молодец о своем думает, две ящерки зеленые откуда-то на солнышко выбрались. Алешка смирно сидит, им и не боязно. Распластались, греются. Тут-то Алешка их и приметил. Обычные ящерки, ничего в них колдовского нету, ему же кажется - коли изловить, сразу загадка и разрешится. Уполз в кусты, выглянул - смирно сидят, на прежнем месте. А как начал ветками шуметь, кругом обходя, чтоб с той стороны подобраться, где ближе казалось, - юркнули, и нет их.

Крякнул от досады Алешка, прошлепал к камню, - чего уж теперь таиться, - и начал ту сторону осматривать, где сидели. Ничем не отличается, как везде, так и здесь. Ощупывать начал, скользнула ладонь, второй упереться не успел - и челом в воду!.. Вот уж поистине, не повезло утром - не повезет и вечером.

Выпростал Алешка чело из воды, фыркает, головой трясет, а под рукой чует - лежит чего-то. Щупает - никак, на кольцо похоже. С подкову размером. Запустил пальцы в кольцо, ухватился поудобнее, потянул. Вроде и подается, а вроде и нет. Двумя руками ухватил, так напрягся, что, кажется мало того - порты с рубахой затрещали, глаза вот-вот на лоб взлезут. Так напрягся, ровно сам в камень обратился. И чует - подается кольцо, только непонятно, то ли оно из земли выходит, то ли самого Алешку засасывает.

И тут, совершенно неожиданно, синий камень стал потихоньку отодвигаться в сторону. Почувствовав движение, Алешка потащил кольцо так, что все перед глазами заволокло красным туманом. Теряя силы, запрокинув голову назад, он уперся ногами в землю и старался распрямиться, ощущая, как сопротивляется, - и все же сдается, - окаянное кольцо. А еще, сквозь кровавую пелену, видел краем глаза, как отодвигающийся камень обнажает посреди воды темное отверстие...

Все, не подается больше кольцо ни на вершок. Выпустил его Алешка и, как ствол порубленный, в воду рухнул. Хоть и не больно холодная, а все ж освежает. Полежал так, пока в глазах не развиднелось, поднялся, чуть присел - руки в коленки - и в отверстие заглядывает. Воздух не затхлый, не влажный, ступеньки какие-то под землю ведут, в темноту. Что там такое может быть?

И тут Алешку осенило. Ну конечно же, сокровища несметные. Такие, что на них и коня богатырского, и оружие, и все на свете купить можно. Прав он все-таки оказался, когда первый раз сюда с Кузьмой попал.

Спускаться начал, однако ж с опаской. А ну как камень над ним опять захлопнется? Потом рукой махнул, авось, обойдется.

Спустился, и оказался возле двери с замком висячим. Рядом, на полке, ключ. И резы на стене. Прочел на ощупь, что лишь тому дверь откроется, кому Родом написано. Так ведь и я-то - не обсевок в поле. Ухватил ключ, вставил в скважину, повернул, замок и открылся. Вынул его Алешка из дужек, - ну, была не была! Положил на полку и - плечом в дверь!

Та подалась, тяжело, но без скрипа. Алешка чуть приоткрыл, отпрянул и прислушался - нет ли там чего. Подумалось, почему-то, что как в сказке - окажется там Кощей Бессмертный, прикованный к стенам семью цепями. Тем паче, даже в щель видно, поблескивает что-то, на стене.

Собрался Алешка с духом, - не вертаться же с полпути, - снова поднажал. Распахнул дверь, смотрит, дивуется.

Оказался он в клети, совсем маленькой. Шагов эдак пять-шесть в длину, и столько же в ширину. На двух стенах оружие развешено, доспех. Лавка имеется, на лавке - сбруя. И еще конь стоит. Совсем как настоящий. Только будто зачарованный. Глаза закрыты, ни тебе хоть одна жилка под кожей не дрогнет. Осмелел Алешка, подобрался тихонечко, потрогал. Подалось под пальцами, как живое. Ан по-прежнему бездвижен остался.

Начал вещи осматривать, что в клети имеются. Все - будто новое, и размером, кажется, как раз под него. Хоть сейчас в путь-дорогу снаряжайся. Не обманула, девка-то... Только откуда прознала?..

Тут Алешка так себя кулаком по лбу хватил - искры из глаз во все стороны полетели. Шмякнулся на лавку, уперся руками в колени, головой помотал. Ну и дела... Что ж ты, брат Алешка, так оплошал? Все ведь - один к одному. Али тебе, неразумному, разжевать да в рот положить надобно? Прознала откуда? Как звать - не догадался? В лес, али там из хоровода, увести? Ох, и дурень же ты, Алешка, ох, и дурень!..

Хорошо, дурень. Только делать-то теперь чего?.. Со зверем биться - так ведь он, кроме как с Екимкой, ни с кем не воевал. Он чудовищу не супротивник. Может, как раз Екиму все и рассказать, пускай он зверя одолеет? Или вообще, забыть обо всем, будто ничего и не было? Тоже плохо. Девка ведь не зря ему попалась. - Правду сказать, даже в мыслях назвать ее побоялся. - Ей ведь поперек пойти, тоже - что зверю в когти. Неизвестно, что лучше. Вот и выходит Алешке, что куда ни кинь, все клин.

Сидел, сидел, спохватился, не несушка, чай. Вышел, снова замок на дверь повесил, поднялся наверх, как камень на место вернуть - не знает. Оказалось - просто. Пнул его, тот и повернулся. Пошел было на берег, не дошел - к дому свернул. Эх, совета бы у кого спросить!.. Только так выходит, самому решать надобно...

Думал, прикидывал, а вечером, присев на лавочку рядом с отцом, неожиданно ему все и рассказал. И про дощечки, в лесу найденные, и про камень, и про зверя, что по ту сторону озера, видать, лютует, и про то, как его Екимка делу ратному обучал, ну и про... В общем, про нее самую. Рад бы остановиться, только слова из него будто горох из стручка сыплются. Самому удивительно - прежде, когда что выдумывалось, не сыпалось так, как сейчас, когда все как есть выкладывает.

Григорий же за день намаялся, не поймешь по лицу, верит ли, али нет. Вскочил было Алешка, собираясь дощечки притащить, из-за которых переполох на подкровелье устроил, только отец удержал. Сиди, мол. Потому удержал, что давно позабытое вспомнилось. Старец. И слова его: "...наставляй, в чем сам дока, ан время придет - не препятствуй, пусти, куда сам пожелает..." Будто напротив стоит, глаза прищурил, и все повторяет, прежде сказанное.

Не думал, не гадал, что настанет времечко, когда надо будет либо по слову его поступить, либо против. Сказал Алешке до утра погодить, утро вечера мудренее.

Оба не спали той ночью, оба ворочались с боку на бок, тайком на двор выходили, стараясь не разбудить один другого.

- Поступай, как сам решишь, - сказал наутро Григорий. - Препятствовать не буду, и благословение свое дам. Коли правду сказал, оно тебе в подмогу будет, коли нет - сам виноват.

Понял, по тому, как глаза Алешка потупил, какое тот решение принял. Вздохнул.

- Ступай куда, - сказал. - Опосля обеда придешь. С матерью поговорить надобно. Постой... Ты сюда с конем и прочим не показывайся. Я Пелагее скажу, будто по делу важному тебя князь посылает, за озеро. Мол, испытание тебе устраивает, потому как на службу взять хочет. Еким за тебя словечко примолвил. Сам тоже помалкивай, куда навострился. Вот теперь ступай.

Повернулся, тяжко в избу пошел. Так у Алешки защемило, мало вдогонку не бросился. Ну их, подвиги эти самые, девок синеглазых... Живут без них люди, и мы проживем. Тоже, знать, не лаптем щи хлебаем... Нет, не бросился. Со двора пошел, нос повесив.

На берег подался. Просидел там без толку, до времени назначенного, и домой вернулся. Что уж там говорить, не хочется Пелагее сына отпускать, ан против слова княжеского не попрешь. К тому же еще и то в толк взять, честь оказана, доверие, какого не каждый удостоится. Да и не на век же едет, туда да обратно. Хотела кое-чего в дорогу собрать, Алешка отказался. Князь, мол, все, что надобно, сам дает.

Вечером к Екиму сходил. Сказал, что отец за родственника беспокоится, за озером живущего, к нему посылает, о здоровье справиться. Это чтобы молодой дружинник случаем домой не пришел, об Алешке узнать. То-то мать переполошится, когда узнает, что князь сына никуда не посылал...

Поутру рано, крепко с отцом обнявшись, отправился Алешка к камню. Пока шел, гадал все: а ну как не откроется больше? Может, приснилось ему все? Мало ли, задремал возле камня. Руки болят - так это просто прилег неудачно... И хочется ему, чтоб сном все оказалось, и колется. Оно, конечно, богатырство, слава, но с другой стороны, чем жизнь мирная плоше? Вон, отец с матерью живут себе без всякого геройства. И большинство у них в городе таких. Не зря ли он так просто на уговоры поддался? Хотя и уговоров-то, собственно, не было...

В общем, пока кольцо в воде не нащупал, сомневался. А как нащупал да потянул, тут уж сомнениям места не осталось. Пусть идет, как и идет, что будет - то и будет.

Спустился Алешка в погреб, первым делом свою одежку скинул и на лавке сложил - на всякий случай. В то оделся, что для него приготовлено было. А что для него - так ведь что ни оденет, все на нем, как влитое садится. Коня оседлал, как Еким учил. Вроде, правильно получилось. Там подтянул, здесь подправил, шагнул к лавке, чтоб присмотреться, а тот глаза открыл, фыркнул, потянулся, застоявшись, переступил с ноги на ногу, повернулся, на Алешку глянул, еще раз фыркнул и - по ступенькам наружу.

Ему хорошо, Алешка же застыл, рот разинув от удивления. Ждал, конечно, чего-то такого, ан одно дело - ждать, а другое - своими собственными глазами видеть. Постоял немного, оружием занялся. За спину щит закинул, мечом опоясался, нож боевой прицепил, взял лук со стрелами. Суму пустую переметную прихватил. Булаву и топор оставил - кто знает, мало ли, потом пригодятся. Все одно про это место никто не знает. Еще огляделся - на полке веточку сухую заприметил, а рядом с ней не пойми что, - тоже сухое. Веточку взял, в руке повертел, решил - пригодится. Зачем - пока неизвестно, но, чует сердце, не зря она здесь оказалась.

Выбрался Алешка наверх, ткнул веточку в кольчугу, чтоб не мешалась, стал сайдак с колчаном к седлу приспосабливать. Потом суму переметную. Приспособил, и спохватился. Как же это - на себя, добра молодца, и в воду не глянуть? Каков он, в доспехе-то?

Глянул - и залюбовался. Эх, кабы в таком виде - да в город. Ни одна девка не устоит. Даже та самая, шально подумалось... Ну, Алешка, ты прямо... слов таких нету, чтоб соответствовали. Стоит, любуется. И тут сорока рядом застрекотала. Громко так, словно предупреждаючи.

Алешка же, - ни с того, ни с сего, как только на ум взбрело? - возьми, отломи от веточки листик, да и сунь в рот. Сам понять - не понял, что и зачем сотворил.

И тут же на него обрушился поток брани. Самой настоящей, будто с бабой какой на базаре сцепился. Опешил поначалу, а потом озираться начал, кто ж его так костерит, за самолюбование да за то, что покою от него нету, ходит и ходит, а зачем - сам не знает. Стоит Алешка, слушает об себе такое, что, чувствует, лицо краской заливаться начало... Тут только и дошло, что это сорока верещит. Тьфу ты, окаянная птица! Сплюнул с досады, тут же слова и умолкли, один стрекот остался. Вот оно что! Как листика во рту не стало, так и... Постой-постой, да это ж сухой выползок змеиный на полочке лежал!.. Правду люди сказывали, есть на свете травка такая, что положишь в рот, и сразу язык звериный да птичий понимать способен. Жалко, один листочек без пользы потерял. Ладно, с остальными поосторожней надобно. В суму переметную сунул.

Ну, трогать пора, на подвиг богатырский. Взобрался Алешка на коня, потянул поводья и как-то вдруг такую удаль внутри себя ощутил - удержу нету. Зверя неведомого одолеть - да хоть с десяток! Подать их всех сюда, сколько ни есть... Куда ехать - не знает, ан это и неважно. Пока - к берегу озера, а там по берегу, пока кого не встретит. Так дорогу и отыщет. Язык - он до Киева доведет. Только так далеко ему ехать не надобно. Неподалеку где-то Скимен лютует. Ничего, недолго осталось...

Поначалу Алешка думал со зверя шкуру спустить, отцу-матери привезть. Потом образумился. В ошейник его, нехай двор сторожит. Еще чуть спустя - как-то уже и не об звере думаться началось. Мало того - ветки хлещут, так еще и то место, которое в седло упирается, побаливать начало, с непривычки. Слезть пришлось, в поводу коня вести, ан легче особо не стало. В доспехе непривычно, хоть и как влитой. Еще и есть хочется. Он ведь, как из дома пошел, поутренничать не догадался. Квасу хватанул - тем и поутренничал. Воды кругом - хоть залейся, а ни зверя, ни птицы - не видать. Стрелок из него, конечно, не то, чтобы совсем уж аховый, однако ж и не вполне ловкий. В корову с двадцати шагов точно не промажет, а вот в зайца с пяти, даже если за задние лапы к пню привязать, это ведунья надвое сказала... Да и какие тут зайцы? От озера особо не уйдешь, чтоб не потеряться ненароком, а местность тут все более болотистая. Не топь, конечно, но все равно, идешь - где мнется, а где и хлюпает.

За целый день только и видел, что цаплю. Конечно, не весть, какая добыча, ни один охотник на нее не польстится - рыбой отдает так, что мочи нет, ан голод не тетка. Достал Алешка лук, стрелки, подкрадываться стал, на беду - мало того, на дерево сухое наступил, ухнуло, подобно грому небесному, еще и нога в мох провалилась, едва удержался, чтоб не упасть. Цапля же, понятное дело, дожидаться его не стала.

Как совсем стемнело, Алешка на дерево забрался, глянуть, не видать ли где огонька. Не видать. Снова слез, прислонился к дереву, уснуть пытается. Сколько ж он за день отмахал? Это только кажется, что много, на самом же деле, лес дорогу скрадывает. А еще, не вспомнил, попросился ли у лесовика. Ежели нет, себе дороже, будет кругами вокруг одно места водить, так до седины и проходишь. Или пока звери не съедят. Хорошо хоть, у дерева попросился. А спал ли, нет, не поймешь. Больно уж голодно.

Поутру, как развиднелось, Алешка больше не за озером следит, а тропки высматривает. Хорошо бы, людьми хоженая, но ежели зверем - тоже сгодится. Не лягву же ему ловить. Этих вон сколько вокруг прыгает. Нет, чтобы зайцы... То еще удивительно, у них возле города ягодников - море разливанное, а здесь - пусто.

Солнце за полдень перевалило, когда увидел на дереве карезу. Тоже, конечно, добыча незавидная, ан ты ее попробуй, добудь. Ежели заметит, чтоб близко к себе подпустила - такого не бывает. Не заметить же Алешку, да еще коня его, про то и речи нет. Ишь, как головой вертит!.. Ан выбирать не приходится.

Опять Алешка с луком и стрелкой в обход подался. С такого-то расстояния ему хорошо бы в дерево угадать, куда там - в птицу. Крадется, дыхание затаив, только и птица не дремлет. Ждет-пождет, а потом, - раз! - и уже на другом дереве сидит. Недалеко от прежнего, а дистанцию сохраняет. Вернется Алешка обратно, за конем, и птица вернется. То ли у нее гнездо здесь где-то, то ли надсмехается - не понять. Махнуть бы на нее молодцу рукой, только ведь выбора особого нету: либо карезу добыть, либо опять целый день голодным оставаться. Потому как иная добыча запропастилась куда-то. Не иначе, все-таки, забыл Алешка у лесовика попроситься, вот он и прогнал зверя-птицу с его дороги.

Не заметил молодец, по кустам лазаючи, как солнышко к закату клониться стало, как темнеть в лесу начало. Упорхнула кареза, а он так ни разу и не стрельнул. Да что там стрельнул - тетиву ни разу не натянул. К тому же, озеро, в азарте охотничьем, потерял. Был ориентир один-единственный, и того не стало. Пришлось опять на дерево лезть, высматривать. Не помогло. Не видать сквозь деревья, нужно место, какое повыше, выискивать. Случаем ли, нет ли, подался Алешка в ту сторону, куда добыча его улетела. Сколько-то шел, ни о чем особенно не помышляя, и оказался возле холма лесного. Из земли камень торчит, седой весь, а за камнем - дыра, в рост человеческий.

Может, есть там кто? Зверь какой. Не тот самый, который тебя съесть может, а которого, наоборот? Алешке сейчас хоть медведя подавай, слопает, и косточки оближет. Лук со стрелкой изготовил, коня подалее отвел, сам в кустах напротив спрятался, да ка-ак метнет в дыру камень, размером со свою голову. За ним - другой, такой же. Лук подхватил, тетиву натянул, стрелка перед глазами дрожит, на дыру направленная. Выходи, ужин, на честный бой...

Не вышел ужин. Вообще никто не вышел, потому как, видать, нет там никого. И шуму никакого, кроме как от камней брошенных, тоже не было.

Выждал немного, только лук опускать начал, как вдруг слышит позади себя:

- Что ж это ты, молодец, камнями-то бросаешься? Так ведь и прибить недолго...

Алешка от неожиданности ажно подскочил и пальцы разжал.

- Вот-вот, я и говорю... А ежели камнем не попал, так стрелкой...

Повернулся Алешка на голос, глянул, старичок перед ним. Аккуратненький такой, ровно гриб-боровик. В одной руке - палка суковатая, в другой - корзинка с травами.

- Нешто тебя так учили в гости захаживать, чтоб наперед себя камни в дом швырять?..

- В дом... - смущенно пробормотал Алешка. - Кто ж знал, что это дом? Иду мимо, вижу - пещера, думал, может, зверь там какой... лютый...

- Коли средь зверей поискать, так лютей человека, пожалуй, и не отыщешь. Ну, заходи уж, коль мимо шел.

И в эту самую пещерку идет. Только Алешка на всякий случай подзадержался и внимательно его с головы до ног обсмотрел. Мало ли, лапти не так обуты, или другое что... Да нет, вроде на человека похож. Волхв, наверное, раз один в лесу поселился, и никого не боится.

Подхватил свою стрелку, что в земле торчала, сходил, коня привел, и только уж потом за старичком прошел.

Думал, пусто в жилище окажется, ан прогадал. Стол, по крайней мере, имеется. А на столе - угощенье нехитрое, зато обильное. Чего ж больше тому пожелать, у которого два дня маковой росинки во рту не было?

Не успел старичок отведать хлеба-соли пригласить, как Алешка уже за столом оказался. Придвинул, что поближе стояло, и ну метать без разбору, что под руку попадается. Одна миса опустеет, другую тянет. Из кувшина водицы ледяной хлебнет, и снова мечет. Он, правду сказать, и так-то был поесть не из последних, а уж оголодавши-то, за семерых сойдет.

Старичок же только улыбается да подкладывает.

Алешка же, спустя время, так облопался, не то, чтобы встать, рукой-ногой пошевелить не может. Погрузнел, тело ровно каменное стало. А еще - глаза закрываться стали, сон наваливается - спасу нет.

- Ты бы, молодец, хоть на лавку прилег, - старичок говорит. - Вон там, - и головой кивает.

- Погоди ужо, - Алешка бормочет, а у самого сил ну совсем никаких не осталось. - Вот сейчас подымусь, оболокусь, да уж как-нибудь доволокусь...

После чего свалился на пол и захрапел на всю пещерку.

Так и проспал, до следующего дня, колода колодой. Проснувшись же, никак не мог понять, ни где он, ни кто он. Начал подниматься, головой об лавку треснулся. В сторону сунулся - на стол налетел... Выбрался, глянул - мисы полные, устроился поудобнее, и давай наворачивать.

Опустошил, сколько мог, потянулся славно, крякнул, - и вон из пещеры, глянуть, куда старичок подевался. А тот никуда не подевался. Сидит себе на чурочке, бороду в небо уставил, глаза закрыл, и будто дремлет. Хотел было Алешка его окликнуть, да засомневался, ну как о чем-то важном размышляет.

- Чего стал, Алешка свет Григорьевич? Присаживайся, али оробел?

Оробел... Скажет тоже...

- Ты откудова, как зовут меня, знаешь-то? - буркнул Алешка, приспосабливаясь рядышком.

- Так ведь птицы напели...

- Сам, небось, карезой летал...

- А хоть бы и так, что с того? - улыбается. - Я ведь не только, как зовут тебя, знаю. Знаю и то, по какой надобности в путь-дороженьку собрался. Дело ты доброе замыслил, вот только по силам ли...

- Ничего, авось сдюжим.

- Авось, небось да как-нибудь, - проворчал старичок. - Не по грибы, чай, собрался. Думаешь, один ты такой выискался? Думаешь, прежде тебя молодцев не случалось, которые зверя одолеть пытались?

- И что же?..

- А то, что у кого Авось с Небосем в дружках ходят, тому лучше дома сидеть.

- Подумаешь... - Алешка только плечами пожал. - Я уж и сам решил, не взять его силой. Хитрость в задумке имею.

- Да ну? И какую же?

- Какую, какую... Выбрать дерево побольше, к нему и подманить. А как подойдет, так чем хочешь его - то ли стрелкой, то ли мечом. Дубиной можно... Чем хочешь, сверху-то. Он, чай, по деревьям лазать-то не умеет.

- А ты - умеешь...

- Умею.

- Хорошо задумал. Что только делать-то будешь, как увидишь - стрелки твои от шкуры его, ровно от камня, отскакивают? И меч, и дубина - все нипочем?

- Врешь... - недоверчиво протянул Алешка.

- Коли вру, так и отправляйся себе. Дубину не забудь, авось пригодится.

- На месте найдется, чего с собой тащить, - хмуро ответил Алешка.

Сидят, молчат. Старичок в небо глядит, молодец веточку взял, землю ковыряет.

- Чем так сидеть, сказал бы чего, - не выдержал, наконец, Алешка.

- Сказочкой потешить? Будь по-твоему...

И поведал старичок Алешке, что жил во время оно колдун великий, Кедроном зовомый. Другого такого во всем свете не сыскать было... В общем, все рассказал, что Алешке и прежде слышать доводилось, только куда как интереснее и богаче. Солнце уж за полдень перевалило, когда старичок замолчал, а Алешке все мало - век бы слушал. Ан зачем? Что ему за дело до колдуна древнего?

- А дело тебе до него такое, - старичок будто в башку к нему залез, - что, сиди он тут перед тобой, так и сказал бы, что нет Скимену-зверю смерти, и никаким-то его оружием не одолеть.

Тут, Алешка, признаться, подрастерялся. Это что же получается? Понапрасну он словам этой самой... поверил? Это, выходит, не на подвиг она его подбила, а на смертушку лютую?

И так у него лицо вытянулось, что старичок не выдержал, захихикал.

- Да ты не тушуйся, добрый молодец. Коли уж привела тебя ко мне судьба, помогу. Не зря я тебе про Кедрона рассказывал. Он ведь что удумал-то, на тот случай, ежели доведется со Скименом на узкой тропке встренуться? Он прутик добыл, с дерева, что, говорят, на краю мира растет. И такова в этом прутике сила, - стегнешь им Скимена вдоль спины, тут-то он тебе и покорится. То есть, любого зверя, али птицу, там, к покорству привесть можно. Но только один раз. Потом - стегай кого, не стегай - ничего не выйдет. Хранится же прутик колдовской в тереме Кедроновом, в горах дальних. И, сказывают, добыть его, ох, как непросто!

- Чем же это - непросто? - Алешка любопытствует.

- Про то не знаю.

- Ну, хоть дорогу-то к терему ведаешь?

- И дороги не ведаю. Ни к чему мне.

- А кто ведает?

- У коня своего спроси, - недовольно буркнул старичок, и не поймешь - то ли взаправду совет, то ли надсмехается.

Помолчал Алешка, подумал, потом спросил:

- А правда, что у зверя сего лицо человеческое?

Старичок замер, а потом как прыснет!.. Задорно так, по-детски, хлопает себя ладонями по кленкам, и заливается. Глядя на него, Алешка поневоле сам улыбнулся.

- Да кто ж тебе такое сказал? Человеческое... Не всему верь, что люди плетут... Надо же, чего удумали... Зверь - он и есть зверь.

- Чего ж его к нам-то занесло? Жили себе, не тужили, ан вдруг - на тебе.

Старичок сразу перестал смеяться. Нахмурился.

- Не знаю, как и ответить... От стариков слышал, будто есть такая сила нездешняя, неведомая, и нет у нее обличья знаемого. Она, ну, как вода вроде, куда поместишь, тем и будет. Хоть снаружи человека, хоть внутри. Не мила ей ни правда, ни жизнь мирная, ложь и свара ей по сердцу, коли есть у ней сердце-то. И ни одному богатырю, даже самому сильному, с ней не совладать, кроме как всем миром навалиться...

- А может, супротив нее тоже прутик колдовской имеется?

- Имеется, Алешенька. Только он вовсе не колдовской, и не в тереме колдовском спрятанный, а вот тут... - Старичок постучал себя пальцем по левой стороне груди.

Алешка невольно опустил глаза. У него на кольчуге, на том самом месте, куда старичок ткнул, бляшка круглая. Потер ее на всякий случай, мало ли...

- Эх, ты, - старичок ему. - Не об том думаешь. Коли завелась внутри, ничем ты ее не возьмешь. И доспех твой тебе от нее не защита.

- А что же защита?

- Живи по совести - вот и весь сказ. И тебе защита будет, и людям.

Совсем голову задурил. Тут бы со зверем справиться, а он еще силу какую-то неведомую приплел. Мне-то чего об ней беспокоиться, нешто я не по совести живу? Ничего, видать, больше путного не скажет. Хоть и погостил ты, Алешка, всего ничего, ан пора и честь знать.

- Спасибо тебе за то, что накормил, - встал и поклонился до земли. - За слова твои, за то, что уму-разуму научил. Только негоже мне у тебя засиживаться. Так ли сложится, али эдак, подамся в горы дальние, в терем Кедронов. Все одно пропадать.

- Коли пропадать собрался, - старичок отвечает, - так и нечего за сто верст мыкаться. Возьми, вон, да об камень и убейся.

- Нет, - Алешка говорит. - Мне твой камень не нравится. Неказистый какой-то. Я себе другой приищу.

- Ну, ищи, ежели охота, - пожал плечами старичок. - Давай, сумку-то. Соберу тебе кой-чего с собой. Кто ж его знает, когда ты этот самый свой камень отыщешь. А то, пока ищешь, не ровен час, с голоду помрешь.

- Сам же сумку с коня сымал, откуда ж я знаю, где она? Конь - вон он, а седло и прочее куда задевал?

- Вон лежит, забирай. Седлай пока.

Оседлал Алешка коня, старичок ему припасов собрал немного, дал мех с водою свежей. Забрался молодец в седло, а куда путь держать - не знает.

- Сам не ведаешь, подсказал бы хоть, у кого спросить про горы Кедроновы, - буркнул, забирая в руку поводья.

Улыбнулся старичок, к удивлению Алешкину с конем перемигнулся, хлопнул по крупу, да и отвечает:

- Не к чему спрашивать. Коли не свалишься, так вскорости там и окажешься. Удачи тебе, ежели пропадать раздумал.

Только шаг назад сделал, дрожь прошла по конскому телу. Заржал, на дыбы встал, - едва-едва Алешка оземь не грянулся, - прянул по земле, а там... Показалось молодцу, будто уходит из глаз земля, будто он уже над лесом стоячим оказался, парит, аки птица. Глаза закрыл, уже не в узду вцепился - шею конскую обеими руками обнял, дыхание сбилось... Только вдохнул, так сотрясло, - снова едва не вылетел. То есть нижней-то половиной поначалу вылетел, а потом опять ка-ак обратно в седло шмякнется!..

И пошло: то вылетит, то шмякнется, то вылетит, то шмякнется. Уж кого только в голос не вспомнил, не помогает - вверх-вниз, вверх-вниз... Вот потеха будет, ежели углядит кто, как он скачет. Тогда в город родной лучше не показываться. Да что там в город - на краю земли не спрячешься, насмешками изведут.

...Долго ли, коротко ли, это так в сказке говорится. А для Алешки даже если и коротко, то все одно долго. Он, когда конь на трусцу перешел, мешком свалился. Ежели есть кто рядом - подходи да бери голыми руками. Тело болит все, ровно батогами лупцевали, особенно сзади. Будь в мехе не вода, а молоко, оно бы, наверное, в масло сбилось.

Поначалу на четвереньки поднялся, а там и на ноги. Стоит, в три погибели согнувшись, кряхтит, ровно в бане, руки пониже спины положил. Выпрямился-таки. Осматриваться принялся.

Лес как лес, ничего особенного. Сосен побольше, посветлей да посуше, чем у них возле города. Где мох, где трава, шишки валяются, сучья... Птицы трещат. И конь стоит. Евойный. Будто ни при чем, что молодца так скрючило, а так, попастись вышел. Куда завез?.. Ну, сам завез, сам пущай и вывозит.

Только было шаг сделал, чуть не упал, так больно. Оглянулся по сторонам, - так, на всякий случай, - поднял палку, оперся на нее и заковылял. Ни дать, ни взять, бабушка-вековушка. К коню своему заковылял, за седло зацепиться.

Ан тот выждал, как Алешка поближе подобрался, и тоже несколько отошел. Отошел, снова остановился, голову повернул, будто за собой зовет. Чего и ожидать от коня колдовского? Сколько он там, в порубе, простоял, спамши-то?

Так и идут. Сначала - конь, а Алешка позади него ковыляет. Богатырь ростовский. Про то, какие злыдни могут ожидать его в тереме Кедроновом, - ежели, конечно, он в нужное место попал, - и не думает. Добраться бы, а там поглядим. Добраться же нелегко будет. Передохнуть бы малость, так ведь конь окаянный все идет да идет. Словно не отмахал верст эдак... Сколько же он отмахал-то?

Долго ли, коротко, а коли и коротко, так все одно - долго, показался промеж деревьев просвет. Поляна какая, должно быть. Оказалось же...

Вышел Алешка из лесу, и аж распрямился от удивления. Палку из руки выронил, глазеет, не в силах глазам своим поверить. Он и в самом деле в горах очутился. Ближние, не то, чтоб высокие, потому как лесом поросли, а за ними - сплошь громады каменные, одна выше другой. Утес на утесе, а в самой вышине - снег лежит. Некоторые же, должно быть, в самое небо упираются, потому как облаками закрыты.

Перед ним - площадка ровная, на площадке же - не терем, теремище!.. Ежели с их избой сравнивать, так вдоль одной стены с десяток изб уместится, с другой - поменее, может, шесть-семь. В высоту же, пожалуй, поболее башен городских будет. Крепко сложен - бревнышко к бревнышку, все на солнце золотом горят. Клетей же, переходов, башенок, лестниц, - и всё резьбой предивной изукрашенных, - не сосчитать. Еще бревна видны, стены снаружи подпирающие.

Стоит Алешка, слева - пень огромадный, выше его роста, справа - камни из земли торчат, такие же размером. А прямо перед ним вроде как дорожка еле-еле различимая, к крыльцу резному ведет. И иной какой дорожки не видать. Площадка эта ровная, должно быть, колдовством каким сделана, ибо так кажется, будто кто мечом верхнюю часть горы, али там пригорка, ровненько так смахнул, чтобы терем поставить.

Что Кедронов терем, про то спору нету. По чести - так и спорить не с кем. Эдакую красоту да в таком месте никакому человеку выстроить не под силу. Даже не верится, что здесь где погибель таится может. Правда, старичок не говорил про погибель, он сказал - добыть тяжко будет, что иному богатырю не под силу окажется... Ямы тут, что ли, волчьи, понакопаны, али иные какие ловушки? Так-то посмотреть, ничего такого не видно. Вот, к примеру, камни. Обычные себе камни, не люди какие заколдованные. И вот еще мир в воздухе разлит, то есть, никакой опасности не ощущается. Может, в этом-то и дело? Ты ее не ждешь, а она как выскочит откуда-нибудь, чуда-юда огромадная, да вмиг и заглотит. Хотя, ежели она одними странниками захожими питалась, так уж давно бы того... Он бы без коня своего сюда ни жизнь не добрался. Кстати, и конь себя смирно ведет, тоже ничего плохого не чует.

Сунулся Алешка затылок почесать для пущей раздумчивости - шлем мешает. Эх, была - не была. Сколько раз на авось выезжал, глядишь, и на этот раз вывезет.

Ковыляет к крылечку резному, по сторонам поглядывает. Меч попробовал, свободно ли выходит. Ан, сердце подсказывает, коли и таится в тереме что, мечом с ним не совладать.

Со всех сторон обошел, обсмотрел. В одну сторону, в другую. Нет, ничего не видать. Хотел по бревну к окошку подобраться, - не удалось, съезжается. Пришлось на крыльцо возвращаться. Нарочно топал, по ступеням подымаясь. Топнет, остановится, прислушается. Может, есть кто внутри. В дверь постучал. Приоткрыл. Подождал. Настежь распахнул. Окликнул, - выходи, мол, ежели живой хозяин имеется. Потом подумал, не то сказанул. С духом собрался, через порог переступил и тут же поклонился поясно: "Дядюшка домовой, прими на постой". Сказал, и сразу вроде отлегло немного. Потому как не гукнуло, не полетело в него ничего, и вообще, тихо-мирно. Уже хорошо. Теперь, коли что не так, можно хозяина на помощь звать.

Осмелел Алешка, из двери в дверь ходить начал. Только ничего нигде нету. То есть, не то, чтобы вообще ничего - лавки там, столы, лари-сундуки пустые, прялки, печи, кладовые с посудой, - это все имеется, а вот прутика колдовского нету. Понятное дело, на самом виду лежать не будет, ан где искать-то? И как от прочих отличить? Вон, в клети, и метлы стоят, и веники висят, банные, уж не среди них ли? Можно, конечно, брать по одному, да стегать кого живого, лягву, к примеру. Как с ней приключится чего, значит, тот самый прутик и есть. Нашел - и выбросил, потому как больше он уже ни на что не пригодится. Ибо - на один раз заколдован.

Бродил-бродил, заплутал. Вернулся кое-как на крыльцо, достал из сумки репу, - в тереме еды - шаром покати. Сидит, хрумкает. И мысли все больше шальные какие-то в голову лезут. Вот, скажем, коли запалить этот терем, далеко ли зарево видно будет? Или камни из земли выворотить, да с косогора толкнуть - далеко ли укатятся? Коня вот тоже куда на ночь пристроить - в терем, что ли? Нет у колдуна хлева. Он, должно быть, на ковре-самолете... Ну, или в ступе. Представил себе колдуна в ступе, чуть репой не подавился, до того смешно вышло. Посмеяться, оно, конечно, полезно, ан делать-то что? Вон, и солнышко уже за горы прячется...

Ничего не придумал Алешка. Расседлал коня, пустил пастись возле терема. Так рассудил, что следов звериных не видать, к тому же, этот конь, случись чего, себя в обиду не даст. Коли копытом не приголубит, в один скачок до Ростова долетит.

Еще раз все обошел, глянул, не изменилось ли чего, стал к ночи готовиться. На кровати решил не ложиться, все одно сплошь дерево, никаких тебе подушек с перинами. Сказку припомнил, про королевичну одну. Невзлюбила она за что-то добрых молодцев, и изводила почем зря. Сама красивая была, вот за нее все и сватались. Королевична же выберет кого, отведет с пира свадебного в спаленку, разует, на кроватку посадит, а кроватка - раз! - и перевернется. Под ней же, поруб глубокий, а в нем - Змей Горыныч... Понятно, сказка, она сказка и есть, ан неровен час, вдруг - перевернется? Вот на лавке возле окна и пристроился. Мало ли что ночью приключиться может? Тогда хоть в окно сигануть... Меч обнажил, рядом прислонил, щит приспособил, под голову - седло.

Лежит, подремывает. И не хотел, а заснул. Слышит во сне, будто движение какое-то в тереме, будто идет кто-то шагами легкими. Пол чуть поскрипывает, двери похлопывают. Неспешно так, и не досматривая, а прямо в ту горницу направляется, где Алешка устроился. Силится молодец сон с себя сбросить, да тот его негой так сморил, не вывернешься. Будто перинами пуховыми кто со всех сторон обложил. А еще колыбельная слышится, что с детства запомнилась:

На кроватке той подушечка бархатная,

Золотом обшита, кисти шелковиты,

А заломочки у ней да все серебряные,

А и шишечки-кукушечки золоченые...

Куда там за меч схватиться, рукой-ногой пошевелить не может. Вот уж и та дверь пристукнула, что в горенку его отворяется. Ближе и ближе шаги, ближе и ближе голос убаюкивающий, ласковый, сладкий, словно мед. И свет разлился, будто солнышко за окошком из-за леса показалось.

Кое-как скосил глаза Алешка, кое-как головой двинул - не видать никого в горенке, ан кто-то ведь разговаривает?

- Спи-отдыхай, Алешенька, - слышится. И голос, будто той самой, что на берегу. Тот, да не тот, и хоть видит теперь молодец перед собой прозрачную, ровно из воды сделанную, красавицу, хоть и похожа обликом, - а все же не она. - Измаялся, за день-то. Сколько ж верст позади оставил, пока добрался до терема Кедронова? Знаю, зачем ты здесь. Ан и мысли твои заветные мне ведомы, в которых ты и сам себе признаться не смеешь. Твое ли это дело, Алешенька, со зверями биться? Чем не мила тебе жизнь мирная, как у отца твоего, и деда? Разве плохо это - ремеслом жить? Чтобы жена любящая, детки? Больше тебе скажу. Не каждому в терем колдовской войти сподобно. Но уж коли вошел, знать достоин счастья, тебя ожидающего. Взгляни, Алешенька...

Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.

- То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо... Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни...

И снова ручкой повела.

Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.

- Вижу, узнал... Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому - вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, - только пожелай...

- А... что... зверь?.. - Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.

- А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того...

Опять ручкой машет.

И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них - чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..

"Твое это, Алешенька... Только руку протянуть..."

Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки - будто яблочки алые, уста - малина сладкая, взор ласковый... Вот уже и вся видна, в сарафане расписном - стан стройный, коса до пояса... Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, - тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он - не ведает...

"И это твое, Алешенька..."

Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи - холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось - вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, - рать побитая лежит...

"И это..."

Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть - да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул... Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово - и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять - проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, - и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.

И чувствует Алешка, будто чем дальше он все это думает, тем легче ему становится. Одурь сонная сходит, руки-ноги силой молодой наливаются, даже то место, что седлом отбил, болеть перестало. Нет, нельзя такого случая упускать. Вдругорядь ведь и не представится. Глянул опасливо на стол - не исчезла ли, книга-то? Нет, вон она, желанная. И прутик дурной. Никому не нужный. С книгой - о-го-го, а с ним...

- Ну так что же, Алешенька, - голос волшебный льется, - чай, решил чего?

- Так чего решать-то, - буркнул, попытался встать и - встал. - Беру, чего уж там.

И зашагал к столу, к правой стороне, к книге Кедроновой.

- Вот и славно, Алешенька... И позабудь про прочих, для тебя это, тебе только...

Ну а для кого ж еще? - пожал плечами. - Вестимо, не для соседа.

Протянул руку, взял.

Будто дрожь пробежала по терему. Еле на ногах устоял. Темно стало. Ничего не видать, ни в горнице, ни за окном. Прислушался с опаской, - тихо. Ни шагов, ни движения какого, вообще - тихо. Давай-ка, брат Алешка, заберем свое, и ходу отсюда. Хватит с нас гостеприимства колдовского.

Тут только и почувствовал, что в правой руке - пусто. А в левой - зажато что-то. И это что-то - вовсе даже и не книга. Даже обмер от удивления. Не может быть!.. Он ведь... Ну-ка, давай вспоминать... Вот он с кровати поднимается, вот к столу идет, за книгой, вот уже и руку правую тянет...

Тебе только...

Даже и понять не успел сказанного, опустилась рука правая, вытянулась левая - да и подняла прутик.

Поплелся Алешка обратно к кровати, свалился, уставился в потолок, так и пролежал до рассвета. Вот ведь окаянство какое приключилось. Слова-то отца-матушки, видать, крепко в сердце с детства запали, что негоже так, тебе только, оттого и опустилась рука правая. Чего уж теперь... Видать, иная судьба у тебя, Алешенька, не по богатству жить, по сердцу. Не знал ты того, теперь знаешь. А коли знаешь, так и пенять нечего. Сам прутик выбрал.

Совсем рассвело, когда подниматься решил. Сел на лавке своей, да вдруг и задумался. Предстали ведь ему в видении сундуки открытые, со златом-серебром. Ну-ка, пойти проверить, может, в поруб ход какой имеется? В конце концов, чего богатству без дела лежать. Много, конечно, не унести, горстей пяток... или даже с десяток.

Подумал так, повеселел, только привскочил, как тут же и обратно бухнулся. Пришли ему на ум вдруг слова старичка про силу неведомую, да про то, что прутик раздобыть, ох, как непросто будет. Не сказывали люди ему, отчего непросто, а Алешка, кажется, сам смекнул. Не принесет счастья богатство незаработанное, шальное. Упадет с неба, ан в руках все одно не удержать, уйдет водой сквозь пальцы, не заметишь как. Может, ежели был здесь кто до него, как раз богатством и соблазнились?.. Не по совести жить захотели, вот и сгубила их жадность к злату-серебру ли, к власти ли безмерной, к красоте ли девичьей...

Вот оно как оборачивается, Алешенька. Счастье твое, что не позабыл слов родительских, что не глаз своих послушался, не увещаний ласковых - сердца своего, в самой глубине которого и сохранил завет отца-матери. Ну, и старичку, конечно, тоже поклон земной, напомнил...

И сразу как-то Алешке веселей стало, будто гора какая с плеч свалилась. Да пропади ты пропадом богатство Кедроново. Не за ним сюда пришел. А за чем пришел, то - вот оно, на лавочке лежит.

Прицепил меч к поясу, щит за спину закинул, суму - через плечо, седло со сбруей забрал, прутик добытый прихватил и вон из терема направился. Хотел было, по привычке, прутиком себя по ноге стегануть, ан спохватился. Он ведь, чай, тоже животина двуногая. Хлобыстнешь себя по ноге, глядь - она и отвалилась. Или еще чего. Старичок, правда, говорил, что по спине хлестать надобно, только ведь нога, она, по сути, продолжение спины. Ну, не совсем спины, а ее окончания, ан это все равно. В суму сунул, до поры до времени.

Дверь распахнул, на крылечко вышел, а конь его - тут как тут. Стоит, дожидается. Осмотрел ему спину Алешка, - не натер ли своим вчерашним вверх-вниз, - оседлал, проверил несколько раз, хорошо ли все прилажено, совсем было собрался в седло прыгнуть, потом погодить решил. Потрепал сначала холку конскую, да и говорит, прямо в ухо:

- Ты, брат, вот что давай. Ты особо-то не торопись. Мы и не торопясь успеем. Наше от нас никуда не денется. Ты полегонечку. Где скоком, а где и шагом. Ибо ежели ты меня как давеча повезешь, из меня не ратник будет, а... вот...

Забрался в седло, глянул окрест орлом, - как же и смотреть, коли кругом горы, - ну, коню говорит, вези меня теперь к зверю. Только ты не прямо к нему, а где-нибудь не доезжая версты. Или лучше трех. Осмотреться, может, западню какую устроить.

...Слышал ли сивка-бурка, а коли слышал, так понял ли сказанное, а снова-таки побило Алешку об седло порядочно. Не как давеча, но все равно - чувствительно. Потому, когда глаза настежь распахнул да на землю слез, перво-наперво коню выговорил. И только потом оглядываться стал, куда его занесло.

Видит - избушка слева немудреная. Невысокая, окон не видать, сарай пристроенный. Лестница к крыше приставлена. Забор - столбы да жерди промеж них. В такой либо бобыль век доживает, либо совсем без хозяев осталась. Хотя, грабли вон к сараю прислонены, знать, не пустует... Тут только до Алешки дошло, что не слышит он ничего такого, что о людском присутствии говорило бы. Даже птиц не слышно, окромя кукушки. Та талдычит свое, где-то в отдалении, а здесь - тишина. И вообще, движения никакого. А еще, избушка, одна она. Позади нее, по дороге, других-то и не видать. Так, бревна валяются, кое-как разбросанные, где - в навал, где - поодиночке.

Ухватил Алешка коня за узду, прошел немного, на бревно возле дороги уставился. Небо серое к земле приникло, ветерок холодный траву колышет, а молодца в жар бросило. Потому как на бревне том заметки увидал. Будто кто топором вдоль по дереву шарахнул. Глубоко шарахнул, на полпальца. Такой след собака оставляет, когда закапывает что, когтями своими.

Тут-то и ударило. Так ведь это и есть след когтиный. И на другом бревне такой же, и на том вон, и на том... Ровно рысь когти точила. Только размером та рысь, пожалуй, с уцелевшую избенку будет. От такой и не скроешься, и не удерешь, коли приметит. Западню на зверюгу устроить хотел? Ну-ну, она, вон, избушки, что щепочки, разметала. Ей и дерево с корнем выдрать, - ежели заберешься, - одна забава, наверное.

Наклонился Алешка, потрогал борозду. Да, под такие когти попадешь, мало чего останется. Хорошо, не давеча случилась. Отлютовал здесь зверь, далее подался. Остался ли кто, после его набега?

Идет осторожно, прислушивается, осматривается. Только осматривать-то особо нечего. Невелика деревушка, домов - сколько пальцев на руке. То есть, было столько. Один только остался. Не тронул его Скимен, не знамо почему. Остальные - до земли развалил. Весь нехитрый скарб, все в грязь втоптал. Спасся ли кто? Может, в погребах отсиделись, а потом - подались куда подалее? Не видать, чтоб звери хищные здесь хозяйничали.

Пихнул осторожно бревно в сторону, - оно на дорогу выкатилось, - зачем, сам не знает. Ну, вроде как непорядок, дорогу загораживать. Катнулось оно в сторону, а под ним, в колее, змейка черная свернулась. Встревожилась, головку подняла, и черной молнией опять под бревно юркнула. Это уж совсем непорядок, чтоб возле изб змеи ползали. Нет, конечно, случается. Иным летом что-то их из лесу выгоняет, так они на огородах, в грядках, хоронятся. И старики про то сказывали, и на его памяти один раз такое случилось. Только тогда, вроде, жара сильная стояла... А вон там, не еще ли одна в траве мелькает? Так и есть. Вскоре еще одну углядел, и еще. Значит, нужно дороги держаться. Лучше же, поскорее отсюда убираться подобру-поздорову.

Вперед глянул, а там вроде как волк из лесу вышел. Матерый такой волчище, вполовину Алешкиного роста, как отсюда кажется. И уходить не собирается. Сел себе, и сидит. Ну-ка я тебя сейчас налажу отсюда, Алешка думает. Оглянулся, собираясь сагайдак с седла снять, ан позади-то, на дороге, поодаль, еще парочка уселась. Таких же здоровых, что твои телята. И, видать, не последние.

Нехорошо как-то у Алешки внутри стало. Особенно когда воронье закружилось. Ниоткуда возьмись налетело, вьется над головой, ровно выискивает чего. И, что особенно гадко, орут обычно немилосердно, хоть уши затыкай, а эти - молчком. Покружились-покружились, рассаживаться принялись. Кто где, однако ж, так, чтоб молодец у них в виду был.

Тут и дурень смекнет, зачем пожаловали. Это знак тебе, Алешенька, что на под землю тебе не скрыться, ни по земле убежать, ни под облака вспорхнуть. Скоро сам Скимен пожалует. Еще до дождя, небось. Ишь, рокочет в отдалении. И ветер подымается. Но обвевал легонько, а сейчас, вон, верхушки деревьев вовсю шевелит. Изготовляться надо. Меч на боку, щит за спиной, прутик не забыть. Достал из сумки, хотел было по ладони себя хлестнуть, спохватился. Сжал в ладонях, туда-сюда посгибал. С ивняком схож. В кольцо гнется, не ломается. Куда б его приспособить, чтоб и под рукой был, и не потерять ненароком?..

Собрался за пояс сунуть, примериваться стал, тут невдалеке так рокотнуло, показалось, земля дрогнула. Глянул Алешка в ту сторону, и показалось ему, будто облако с неба спустилось, да по дороге прямо к нему направляется. Шибко так, вот-вот здесь окажется.

Конь в сторону порскнул, только и успел Алешка, что сунуть прутик в сапог да щит со спины в руку перекинуть. Правую ногу назад отставил, чуть присел, щит перед собой выставил, за меч схватился, - так и замер. Потому как домчалось облако и замерло, в десятке шагов.

Так вот ты каков, Скимен-зверь! Не как в книге описан, ан от того не менее грозен. Совсем мало времени у Алешки было, чтобы разглядеть. Рыжее, огромное, чуть не в половину избы размером, клыки - в половину локтя, когти - в ладонь, глаза горят, пасть раззявлена, слюна капает... Морда и на собачью смахивает, и на рысью, позади морды шерсть вздыбилась, неба не видать. Глядит яростно, сверху вниз, потому как Алешка супротив него, что былинка. Так взревел, в ушах заложило, ровно ветр ураганный, смрадный на молодца обрушился. Поневоле закрыл Алешка глаза, а зверь вперед бросился и - лапой наотмашь.

Смахнуло молодца с дороги, будто песчинку. Будь на нем доспех, простым кузнецом выкованный, одного бы удара и хватило, чтоб разлетелись во все стороны кусочки Алешкины, такие малые, что не собрать. Никакой мертвой водой тогда б не срастить. Еще и то повезло, что улетел Алешка за кучу бревен, от избы разваленной оставшиеся. Зацепил верхнее, пошатнулась куча, навстречу Скимену посыпалась. Зверь было за молодцем метнуться собрался, - бревна помешали. Замельтешили промеж лап, с прыжка сбили.

Глотнул Алешка воздуху, даже в себя прийти не успел, опять над ним просвистело. Спасла его лютость Скименова. Выпутался из бревен, скакнул, опять хотел когтями зацепить - ан на беду печка непотревоженной осталась, ее и разнес. Молодец же по земле катнулся, как в драке уличной привык уворачиваться. Даже на ноги вскочить успел. Потревожили остатки печки ворон, поднялись гурьбой, застили глаза зверю.

Алешке же, даром что твердо на ноги встать не успел, опять уворачиваться пришлось. Поднял Скимен могучую лапу, поднял и опустил скоро. Не отскочи молодец, быть бы ему вбиту в землю по самую макушку. А то и распластался бы блином, как мать его пекла - тонким да кружевным, на что хошь гляди - все сквозь блин видно. Таких сколько угодно съесть можно, и все мало. Вот и зверь бы блинком полакомился...

Окажись на его месте другой, кто силою брал, давно б уже пропал. Алешка же привык хитростью действовать, вот и вертится, как ужака меж вилами. Как ни старается Скимен, хоть мытьем, хоть катаньем, противника закогтить, ан не выходит. Только вот тут стоял, уже и нету. Через голову переметывается, под лапы подныривает, крутится, вертится, никак его не ухватить. За бревна да печи прячется, щитом укрывается. То еще Алешке в помощь, что доспех, мастером неведомым изготовленный, как до дела дошло, ровно весу лишился. Как на себя в погребе надевал, тяжелей тяжелого показался; сейчас же - легче пуха лебяжьего.

Плохо, что роздыху нету, под звериную дудку плясать приходится. Куда там руку за прутиком протянуть - знай, уворачивайся. От когтей, от клыков, от хвоста... Хоть и наврали люди, нет у него там жала никакого, ан ежели зацепит - ровно дубиной. И пот глаза заливает. Видимость из-за этого теряется, можно и промашку дать. Пару раз оступился - задел зверь лапою тяжкою, больно стало на землю кидаться. Камни от печей не все мимо пролетают, бревна раскидываемые. Они, ежели раньше кучками лежали, на месте изб разоренных, теперь повсюду катаются, в ногах путаются. Скимену больше мешают, потому - у него лап больше.

Ревет, ярится, зубами клацает, Алешка же знай себе крутится. Он и не слышит рева дикого, не до того ему. Даже коли удастся прутик выхватить, как же махину эдакую по спине стегнуть? К деревьям заманить - там волки, разве что на уцелевшую избу забраться да оттуда и прыгнуть? Только долго ли ей целой оставаться?

Недолго. Одного удара хватило, чтобы частью рассыпалась, частью - в Алешку полетела. Увернулся, присел, подпрыгнул, тут-то ему в грудь и шандарахнуло. Покатился молодец кубарем, его еще и сверху накрыло. Ненадолго, правда.

Разлетелось дерево в стороны, будто щепки от ветра. Вывернуться бы Алешка, ан сил нету. Сколько ни метался, - а все одно пропадать. Вот наступит сейчас лапа тяжелая, и кончился Алешенька, будто и не было. Эх, об одном жалость, - не пришлось вдоволь погулять по свету белому, чтоб гульба эта до смерти наскучила!..

Не наступила лапа тяжелая. Подхватила сбоку когтями острыми, швырнула к небу серому, в самые облака, в стаю ворон мечущихся. Тут уж двойная погибель - не Скимену в пасть, так и просто на землю - места мокрого не останется...

...Сам не понял, как получилось... Вывернулся Алешка, пока летел, поджал ноги, выхватил из сапога прутик колдовской. Глянул вниз - ничего не видит, кроме клыков раззявленных. Дернулась рука, прикрылась щитом. А тут и ветерок дунул, так что снесло молодца чуть в сторону от пасти разверстой. Прямо на спину зверю лютому. Ну, тут уж кому счастье, кому - два, а Алешке - целый мешок. Хоть и хрястнулся пребольно об хребет, ан прутиком от сердца по спине вытянул...

...Взвыл зверь предивный, содрогнулась Мать - Сыра Земля. Соскользнул со спины Алешка, в сторону ползет, оглушенный. Не видит, что позади него деется. Позади же него, замер Скимен, ровно окаменелый, разверзлась под ним пучина бездонная... Исчез в ней зверь лютый... Снова земля дрогнула... Затянулась рана глубокая, будто и не было...