К.И.С.

РЫЦАРЬ ПРОДОЛЖАЕТ

Гвалаук бледнел от злости, учащенно дышал и шипел сквозь зубы. «К драке…» — смекнул я и решил пока не доводить дело до мордобития. Надо сказать, что во всех сказочных историях, прочитанных или услышанных когда-либо мною, добрый молодец непременно попадает в лапы к какому-нибудь коварному неврастенику, вроде Кащея. Происходит это по разным причинам, но происходит непременно. От молодца требуют три службы сослужить, либо сажают на лопату и незатейливо пытаются затолкать его в печь.

Нечто вроде этого ожидал и я, но, как вы знаете, услышал несколько нетрадиционный подход к теме. Подмахни, дескать, своей рукой какой-то грязноватый пергамент с непонятными письменами и ты свободен, как птица…

— М-да, дядя, задал ты мне задачу, — тянул я время, пытаясь на ходу сообразить, к чему вся эта комедия. — Это что — добровольное согласие обменять свою голову на ночной горшок?..

— Нет, рыцарь! — прошипел Гвалаук. Он встал и начал быстро ходить от двери к камину. Какое-то время мы молчали, а затем он уселся в кресло и медленно заговорил, закрыв глаза и надменно вздернув голову:

— Я не знаю, что это такое — Мрак. Говорят, что он несёт гибель всем. Может быть… Но я знаю и то, что постичь его тайну можешь только ты, чужой. Знание причин — умение управлять последствиями… Мне нужен человек, — тут он открыл глаза и его застывший взгляд, взгляд маньяка-убийцы, впился мне в лицо, — который сможет заставить Мрак повиноваться!.. Я обещаю, я клянусь тебе сводами священной Башни Великих Тайн, я клянусь тебе жизнями всех, понимаешь, — ВСЕХ моих узников, — что ты будешь на равных со мною. Договор всего лишь гласит — ты не будешь стараться причинить мне вред, вот и всё!..

Что-то, вдруг, едва слышно, жарко зашелестело мне в ухо:

— Не верь, рыцарь!.. Не верь проклятому упырю! Он возьмет твое сердце, он возьмет твои глаза… Он сделает из тебя своего раба и вместо горячей алой крови в твоих жилах будет шипеть и пениться голубая гнилая кровь, кровь скорпиона… Не верь ему, рыцарь!..

Господи, я чуть не заорал от неожиданности! Но по физиономии моей вдруг мягко шлёпнула невидимая мохнатая лапа, и я удержался от испуганных вскрикиваний. Тревога и надежда наполнили всё моё существо, и мне немедленно захотелось действовать.

Кис, кстати, как-то сказал мне: «У тебя, рыцарь, деяния рук опережают начало процесса осмысления ситуации. Качество лихого рубаки, — фи!».

Господи, пусть именно это поможет мне…

…Гвалаук хоть и был Магом, но отнюдь не всеведущим и всемогущим, как это могло померещиться изрядно избитому рыцарю на первых порах; иначе бы наш садист не явился бы с таким эскортом. Ручищи двоих по-прежнему покоились на моих плечах, как вериги. Значит, наш Гвалаук боится… Эти буйволы, кстати, как и положено «качкам», дьявольски сильны, но соображают туговато. Да и реакция у них не ахти…

Ну, раз, два… Три!

Я рванулся вниз, скользнув лопатками по спинке кресла, и на секунду освободился от ледяных лап охранников. Вывернувшись всем телом, я ускользнул от них и попятился, лихорадочно шаря глазами по сторонам, и уперся, в конце концов, в стену! Над моей головой злорадно захихикал какой-то портрет. Гвалаук вдруг захрипел громко и страшно:

— Стоять! Я сам вырву его потроха!

С шипением вырвались из его глаз тусклые красные молнии, и загремело, завыло со всех сторон… Налетел пронзительный холодный вихрь, взметнувший тучу пепла из камина и рассыпавший злой дождь мгновенно гаснущих искр. Молнии стреляли, вскипали и брызгали огнем. Что-то черное и мохнатое вертелось в этой свистопляске пламени и вспышек, — и вдруг раскинул в разные стороны суставчатые железные лапы щетинистый бородавчатый паук. Жуткая помесь тарантула и скорпиона глядела на меня пылающими углями глаз и лязгала ржавыми жвалами.

Глиняноголовые почтительно расступились и отошли на задний план, сгребая заодно кресла и проклятый столик, плавно покатившийся по полу на маленьких аккуратных колесах. Итак, плацдарм был освобожден. Гвалауку оставалось лишь начать трапезу, в которой, так сказать, пассивная роль принадлежала вашему покорному слуге…

Чудовище, явно растягивая удовольствие и заранее вытягивая зазубренные жвала, паучьим скоком стало подбираться ко мне. Скакнет — замрет, а потом отскочит и снова замрет. Бр-р-р… Для меня до сих пор загадка, как я не потерял сознание от страха? Взор мой не мог оторваться от жвал, которым не терпелось впиться в мое тело и начать тянуть из меня кровушку…

Резкий свист, вспышка ослепительного белого света!..

… по воздуху, как по горке ледяной, ко мне лихо съезжает взъерошенный и неистовый Кот Ирвинг Стивенс!..

— Давай!!! — орал он так, что уши закладывало, и с размаху сунул мне в руки что-то знакомое и тяжелое. Пальцы машинально охватили рукоять.

Меч! Мой меч!

Блеснуло лезвие; я весело крутанул клинок над головой и… баталия началась!

Получив столь весомую моральную и материальную поддержку, я кинулся в бой. Стивенс завывал сзади, рассыпая зеленые искры вставшей дыбом шерсти. Глиняноголовые вповалку валялись на полу, закрывая ладонями затылки. Вокруг ревело, трещало и грохотало, как в аду. Из портретных рам рвался многоголосый хор проклятий, — бушевавший вихрь разворачивал тяжелые золоченые рамы лицами наружу. Колонны обросли узловатыми старческими ветвями, грохотавшими на ветру, как окаменевшие кости. По стенам потоками потекла гнилая болотная жижа. Мертвенно-белый свет струился из трещин в стенах, дрожащих и осыпающихся, как при землетрясении.

Паук упорно тянул ко мне свои когтистые лапы, и я рубил их мечом, как в детстве рубил деревянной шпагой лопухи и репейники. Отрубленные лапы корчились на полу, стараясь вцепиться в ноги. Стивенс кинжалом отшвыривал их в сторону, умудряясь при этом быть и тут, и там, но не путаться у меня под ногами. В воздухе мельтешили какие-то уродливые полупрозрачные тени. Мелькали голые хвосты, перепончатые крылья, пузырчатая кожа и членистые усы. Под ногами кишмя кишели маленькие уродцы, сновавшие, как крысы, и с омерзительным писком удиравшие от Стивенса… Словом, лишь гений покойного Иеронима Босха смог бы своей фантастической, ошеломляющей кистью запечатлеть это побоище.

…Вот черт, лап стало что-то совсем уж много…

Да, как говорится, удивляться не приходится, — они отрастают и множатся! Их густая поросль всё настойчивее теснила меня в угол. Мысль о Лернейской гидре метеором пронеслась в голове и тут же пропала. Может быть, прижигание культей по рецепту Геракла и дало бы необходимый эффект, но попробуйте на практике сделать это!

Гвалаук добрался до камина и вытащил из него несколько головней.

Утирая пот со лба, я подумал, что дело худо, Стивенс тяжело дышал, не говоря ни слова и лишь вопросительно глядел на меня. В любом случае, оставался единственный шанс добраться до туловища проклятого монстра. Пугаться, ругаться, размышлять и настраиваться было некогда.

Отступив до самой стены для разгона, я внезапно прыгнул в гущу шевелящейся чащи когтей и суставов, вложив в этот отчаянный прыжок все оставшиеся силы. Выпад чуть было не вывернул мне плечо, но клинок со скрежетом и свистом вошел в туловище чудовища по самую рукоять!

Десятки лап обхватили меня в агонии. Затрещали ребра, сдавило сердце. Весь мир скользнул вправо и вверх по какой-то немыслимо тошнотворной, стремительной спирали. Последнее, что я помню, это дергавшееся в судороге тело паука, отвратительные пузыри и бородавки перед самыми моими глазами и кровь на них, кровь моего разбитого лица.

Тысячи труб взревели в ушах, завертелось огненное колесо, швырнуло меня куда-то в черную спасительную бездну, и оглушительным ураганом прогремел мне вдогонку мощный глас:

— ПОБЕДА!

…

Ох-хо-хо!.. Хлопотливая это штука, бродить по сказочному миру… Я согласен, сидя в кресле с чашечкой дефицитного кофе в руках, вполне можно с ленивым любопытством почитывать о злоключениях автора, но попасть самому в шкуру героя… Шкура эта часто бывает уподобляема дуршлагу, а это очень и очень больно…

Кис говорит, что я пролежал без сознания ровно пять суток. Что ж, у меня есть все основания поверить ему на слово, хотя от этих 120-ти часов в памяти моей не осталось ничего.

Но зато пробуждение мое было легким и светлым.

Я открыл глаза с чувством чего-то радостного и долгожданного, что вот-вот, просто непременно! — должно было произойти, и узрел себя на широкой постели, завешенной светло-розовым пологом. Полог поддерживали золотые фигурки амурчиков. Голые и пухлые, они радостно скалили мне зубки и весело подмигивали. Вышитый на пологе старый китайский император, стоящий на облаке, любезно присел, наклонив свой украшенный драконами зонт, и вежливо пропищал что-то на своем цукатном языке.

Откуда-то снаружи скакнул на одеяло сияющий солнечный зайчик с длинными ушками. Он был так пушист и симпатичен, что я тут же взял его в руку. Теплый и невесомый, он смешно охорашивался, теребил лапками свою золотистую шубку и, вдоволь набаловавшись, ускакал за полог, на прощание, помахав мне лапкой…

Где-то неподалеку играл клавесин. Он играл что-то знакомое, до боли светлое и милое и моя уставшая душа оттаивала, отмякала…

Музыка отступила и, тихо угасла. Некоторое время в воздухе дрожала хрустальная последняя нотка, но и она исчезла…

Чья-то сияющая, пушистая, нахальная физиономия вынырнула из-под полога и окончательно расплылась от счастья. Ну конечно, это же он! Мой любимый плут, философ и чревоугодник, бродячий менестрель, вальяжный представитель этакого викторианского Ренессанса, звезда кошачьей породы, словом, Кот Ирвинг Стивенс собственной персоной, радостно топорщил пушистые усы!..

Я ласково гладил его по голове, чесал за ушами, а Кис нежился и таял, и мурлыкал так музыкально, что амурчики с восторгом стали его передразнивать.

— Спасибо, Кис! — шепнул я в ухо разомлевшему коту.

— Да ладно, чего уж там! — мурлыкнул кот, чуть не захлебнувшись от избытка чувств.

Понежившись еще немного, Кис сел у меня в ногах и деловито сказал:

— Лихо же тебя отделали у Гвалаука! Когда мы прибыли сюда, то у тебя был бледный вид и холодные ноги. Физиономия вдребезги, ребра переломаны и вообще ты походил более всего на мышь, на которую случайно наступила лошадь.

И Кис поведал мне обо всем, о чем вы уже знаете. В пылу повествования он вскакивал, ссылался на батальные сцены из древних трагедий и бил себя в грудь подобно кающемуся монаху.

— Клянусь Голубиной Книгой, я считал тебя уже пребывающим на том свете, среди праведников, и в великой печали прикидывал, как бы деликатнее сообщить друзьям и близким покойного эту прискорбную весть.

Я засмеялся.

— Ах, вам смешно-о-о? — с пафосом протянул кот, — а я вот, господин пострадавший, намаялся! Не тратя времени даром, я попытался пилить лапы, сдавившие тебя. Увы, я напрасно тужился и кряхтел; мой кинжал был бессилен! Рубить эти ужасные конечности мог только меч, пылающий магическим огнем Эдвина, Алого, но меч этот торчал сейчас в самом сердце поверженного монстра и извлечь его оттуда было «не можно»… Тьфу ты, черт, я набрался словечек из твоего лексикона!.. Итак, вне себя, изнемогая от усилий, в неприкрытом отчаянии, я выхватил магический кристалл. Заметь, прямо из воздуха, как учили!.. Наконец-то! Я увидел, что он наливается пульсирующим красным светом. Что есть силы, — отмечу в скобках — недюжинной силы! — я хватил минералом о плиту пола… Понимаешь, я боялся, что опоздаю, но все обошлось… К счастью! В следующее мгновение мы были уже в черном зале, а Эдвин Алый освобождал тебя от мерзких объятий. Кстати, мой дорогой дебошир, сейчас в замке Гвалаука такая паника! М-да! Надеюсь, что когда-нибудь мы полюбуемся, на памятник К.И.Стивенсу, эсквайру, спасающего Ч. Р., повергающего в прах Гвалаука и воплощающего собой торжество возвышенного духа. Благодарные потомки воздвигнут его с умилением и не где-нибудь, а на главной замковой площади.

— Чтобы молодожёны цветы приносили и шампанское пили, а бутылки разбивали о кошачью задницу, — пробормотал я, но Кис уже ничего не слышал.

— Я так и вижу, — орал он, — одухотворенный лик Ирвинга Стивенса, несущего, как Сикстинская мадонна, полуживое тело маленького и затюканного рыцаря, похожего на магазинную синюю курицу, и на моих благородных усах застыла увесистая слеза!

— Роден вместе с Микеланджело копытами бы землю рыли!

— Вполне допускаю!.. Так, слезай сейчас же с кровати! Хватит протирать хозяйские простыни и закатывать глазки. Где-то здесь должны быть твои «ризы светлые»…

Кис исчез, но вскоре вернулся. За ним следом семенил узорный деревянный ларь. Подойдя ко мне на тонких витых ножках, он сделал изящный реверанс и застыл, откинув крышку. В ларе лежала моя одежда, аккуратно сложенная и поразившая меня чистотой и свежестью. Ишь ты, даже духами пахнет!

В кармане я нашел свою трубку и кисет. Все было прекрасно! Кожа скрипела, заклепки сверкали, браслеты мужественно облегали запястья, шпоры молодцевато гремели, меч бодрил. Ать-два, пуля — дура, штык — молодец, шагай, служивый, пока не наступит… конец!

продекламировал Кис и озабоченно добавил: — Слушай, а может, последнюю строчку заменить на: «Покой найдем мы лишь в могиле»?..

Глянув на себя в зеркало, которое так услужливо принесли мне два крылатых серебряных дракончика, я остался доволен. Все лицо, правда, пересекали тоненькие нити искусно заживленных шрамов, но в глаза они не бросались, не уродовали. Я за привлекательность и фотогеничность гонораров не получаю, но согласитесь, неприятно было бы видеть в зеркале один-единственный глаз или обрубленное ухо, или нос скособоченный, или рваную щеку.

Перехватив мой взгляд. Кис ехидно пропищал:

— Благодари хозяйку, Нарцисс! Она, а не кто-нибудь, сохранила тебе неотразимость нетленной обаятельности; «твои небесные черты…»

А амурчики кукольными голосами прокричали:

— Он просто душка! Аполлон!

Это было совсем уж конфузно, и я бросил разглядывать себя.

Кис долго водил меня по саду (это называлось «тебе свежий воздух нужен, а то смотреть не на что, зелёный весь») и попутно вводил меня в курс дела… Вот что я понял из его речей, поскольку они были перенасыщены разнообразными и утомительными генеалогическими древами, геральдическими и географическими подробностями и прочими дворцовыми причиндалами.

Итак, к сожалению, Эдвин Алый отсутствовал вот уже пять дней. Он получил срочное приглашение одной из Ста Королев Южного архипелага. Говорят, что какой-то Трам-пам-пам семьдесят девятый (убей — не помню!) затеял новое путешествие в Море Тумана (не на Луне!) и поэтому, пока звезда Тра-ля-ля в зените и можно не опасаться коварных шельфовых упырей (а может, и пупыристых шельфов?), надо отплывать, причем аккурат наперекор воле маркграфа Тру-ля-ля… А жаль, ибо герцог Тра-та-та снюхался-таки с вольными опричниками соседнего майората, чем и запятнал, понимаете ли, паршивец, высокое имя единоутробного брата своего…

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ни черта не запомнил, ибо разумом убог и скуден, а память и вовсе дырявая. Одно слово — герой.

В общем, Эдвина Алого не будет как минимум месяц, а за хозяйку осталась лишь его дочь Лина.

— Лина? — невольно переспросил я и тут же подумал, что зря вложил столько эмоций в это, не такое уж редкое, имя.

— Да! — заворчал сварливый магистр Стивенс. — Ну что за тугоухая манера переспрашивать оратора, сбивая его с рельсов логики. Прямо-таки на злобу навел, ей богу… вот! Вот… Уже и забыл, о чём речь шла… Ты думаешь, кто сидел около тебя все эти дни и ночи?

— Догадываюсь, — буркнул я, чувствуя, что почему-то краснею.

— Ага! — вдруг радостно завыл кот, — Юпитер, ты зарделся! Я-то, грешным делом, думал, что ты только мечом махать умеешь, бретёр ты этакий, истребитель гвалауков. Ан нет! Святые угодники, он еще и девушкам нравится!

Кис торжественно поднял лапу и изрек:

— Так знай же, поросенок, что сама Лина, дочь великого Эдвина Алого находит тебя очень и очень интере…

Бац! В одно мгновение и совершенно неожиданно для меня Кис оказался лежащим на спине. Он дрыгал лапами, елозил хребтом по песку дорожки и в ужасе верещал:

— Великодушная, высокочтимая, драгоценная!.. Ой! Только не за хвост! Не буду, не буду, не буду… Всё, умираю! Хватит, я тебе говорю, а то сейчас ка-а-ак, — ай! — встану!..

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Честное слово, всё врёт!

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Не имею такой привычки.

НАДПИСЬ ПОПЕРЁК СТРАНИЦЫ: Оба вы хороши…

…а над ним разгневанной фурией, упирая руки в бока, красная от возмущения стояла Лина; тот самый метеор, ворвавшийся в мою жизнь сразу после боя в Вольном городе…

Хорошая гибкая хворостина уже готова была выбить пыль из шкуры философа.

— В следующий раз, — с негодованием отчеканила Лина, — я дам тебе такую взбучку, что ты забудешь весь университетский курс! Вставай сейчас же, притвора несчастный!

Кис встал, с достоинством отряхнулся и незаметно подмигнув мне, мрачно изрёк, не глядя на девушку:

— К вашему сведению, мадемуазель Лина, котов дерут только на кухне и только мокрым полотенцем! Впрочем, я прощаю вам это отступление от канонов и удаляюсь в гостиную, где мне от вашего имени должны поднести парочку рябчиков. Только так ты смоешь это черное пятно со своей совести!

— Иди уж, — засмеялась Лина и потрепала кота за загривок, отчего тот непроизвольно мурлыкнул, стараясь потереться об ее руку, — будут тебе рябчики… магистр!..

Кони, ветер, степь и солнце! Мне показалось, что теперь я знаю все компоненты счастья. Мы скакали по голубой равнине, и за спиной уходила в дымку громада замка Эдвина Алого. Запах трав кружил голову, и хотелось петь, кричать и смеяться, и веселые теплые вихри шумно рвались навстречу.

— А ты неплохо держишься в седле! — одобрительно крикнула Лина.

— У бабушки в деревне научился, когда был еще молодой и зеленый, — кричал я в ответ, — а вообще-то я городской житель, дитя асфальта, продукт цивилизации!

А кони мчались, и степь летела куда-то горячим лохматым ковром…

— Знаешь, отец зовет меня Лина Строптивая, — улыбнулась Лина, когда наши скакуны пошли рядышком, утопая в густых травяных волнах, — Я ещё не заслужила себе второго имени, но отец всё равно мне его дал. Строптивая… А сегодня со мной что-то случилось… Хорошо, что все обошлось благополучно, и ты остался жив, правда?

Я начал путано говорить слова благодарности, но девушка нетерпеливо дернула плечом и с досадой воскликнула:

— Да перестань же! Вот еще… Расскажи лучше, что было до того, как Кис пришел тебе на помощь.

Я откашлялся и начал рассказ, ведя сие повествование с того момента, как ударил мечом по зеркалу… Лина слушала внимательно, сощурив глаза, наклонив голову и задумчиво покусывая соломинку. Когда я дошел до сцены допроса, стараясь не налегать на подробности, она выпрямилась в седле и, сжав кулаки, с разгоревшимся гневным лицом, неотрывно смотрела на меня и глаза ее горели недобрым огнём…

— Вот так и кончилась эта история. Очнулся я уже здесь.

Лина молчала, потом спрыгнула с коня, и я вдруг с удивлением понял, что кони давно уже стоят смирно у огромного валуна, невесть каким образом оказавшегося в степи и возвышавшегося над морем трав. Странная вещь — воспоминания… Только что я был там, в казематах и вновь учащенно билось сердце, и вновь обжигал страх, и вновь пытали….

Я встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и соскочил с коня. Лина поднялась по пологому склону огромной глыбы и села на самой вершине, плотно охватив руками колени. Я тихо подошел к ней и, видя, что она задумалась, присел рядом, глядя на то, как из душистого царства степной Флоры изредка показываются спины и седла.

Тишина….

Я стал разглядывать браслет Лины и никак не мог понять, движутся ли его гравированные узоры или это блики солнца вводят меня в заблуждение. Воззрившись на странный браслет, я не заметил, что Лина давно уже серьезно и без улыбки смотрит на меня. Я смутился, и мне сразу стало жарко.

… тихо-тихо сказала мне в телефонную трубку бывшая моя девушка: «У него же бывают командировки». «У кого, у мужа?» «Да. И вообще, я никуда не делась, я же здесь…» А потом разговор, сумбурный, горячий, сумасшедший. И порыв — выскочить из дома, ловить машину, лететь к Ней… и тихое: «Ну, пока, я слышу, как он открывает дверь…» «Кто? Подожди!..» И короткие гудки, оборвавшие меня на полуслове… и нельзя больше звонить, и можно жить, ведь можно, правда? — только не подходите ко мне сейчас, не говорите мне ничего…

Вот ведь загадка, что это я, как красная девица зарделся?.. Да, в конце-то концов, будь мужчиной, рыцарь! Я поднял глаза и… засмотрелся, засмотрелся, так и утонул, глядя в колдовские очи.

— Глаза у тебя странные, — окончательно смутившись, проговорил, наконец, я.

— Почему?

— Голубые, а когда сердишься — зеленые, как изумруд.

Лина засмеялась и, запрокинув голову, стала смотреть в небо. Затем вскочила и, легко сбежав по валуну, поймала за повод своего коня, Я поспешил за ней. Раскинув руки и привстав на стременах, Лина весело крикнула:

— Эй, рыцарь! Это потому, что я — ведьма!

— Вот как? — пропыхтел я, пытаясь справиться со стременем, запутавшимся в жестких стеблях. — Кремом Азазелло пользуетесь, по ночам лягушек в котле варите или как?

Лина глядела на меня и улыбалась, а потом вкрадчиво спросила:

— Не боишься ведьмы, рыцарь?

— Ну вот еще, — храбро заявил я, лукавя, ох, лукавя душой! — Подумаешь, нечистая сила какая… мы с Кисом в Замке видели нескольких ведьм-зомби — вот где круто было! И вообще, не зли меня, дочка, я скор на расправу и даже колдуньи не боюсь.

И даже такой могучей Гингемы, как ты.

— Что-что? — насмешливо прищурилась Лина. А затем она как-то ехидно улыбнулась и вкрадчиво произнесла. — Сомневаешься, да? Хочешь, я тебе ослиный хвост наколдую?

— Э нет, так дело не пойдет! — небрежно парировал я. — Ты уж лучше мне орлиные крылья…

— Нет уж, говори прямо, не веришь? — завелась юная ворожея и, честное слово, я понял, что запросто могу обрести хвост!

— Верю, верю, зайчик, только успокойся. О господи, с этими девицами… да успокойся ты, ведьма, пионерка ретивая! Согрешишь тут с вами; всё-то у вас колдовство, да магия, чихнуть лишний раз боишься, чтобы куда-нибудь не занесло ненароком!

Моя спасительная болтовня немного успокоила девушку. Она презрительно фыркнула и, отвернувшись от меня, стала сердито перебирать спутанные пряди конской гривы. Я смотрел на завитки белокурых локонов, нежное розовое ухо и стройную загорелую шею. Смотрел и не мог оторвать глаз. Чем-то неуловимым, неуместным сейчас, ненужным, но всё-таки ясно чувствовавшимся, Лина походила на ту, оставшуюся где-то далеко…

Но, пусть и далеко, она была, была она! — и я внезапно вспомнил её губы на своих губах и где-то на пределе слышимости прозвучал её нежный вздох…

…капли шампанского стекают по её плечу. «Ты же меня облил! Холодное!..» Я пытаюсь целовать её в мокрую шею, но она смеётся и уворачивается и потом, много позже, проводив её домой, я хочу бросить наволочку в корзину для белья и внезапно сажусь на край ванны и подношу наволочку к лицу — ещё чувствуется запах высохшего шампанского и её волос, и её кожи…

Долгая пауза… Медленно покраснела щека, загорелось ухо… Лина сидела уже не так свободно, и посадка ее стала напряженной и скованной.

— Ну, перестань глазеть, что уставился? — тихо сказала она, стараясь, видимо, придать голосу суровость и естественность, но всё равно получилось по-детски жалобно.

— Нравится, вот и смотрю, — сказал я, стараясь сделать это беззаботно, но получилось до ужаса развязно и пошло.

Лина резко повернулась ко мне и грозно произнесла; краснея еще больше:

— Что ты сказал, смертный?

Я попытался свести все к шутке, но внезапно взгляд её стал острым и напряженным. Бирюзовый поток подхватил меня, и я растворился в нём. Растворился весь, без остатка!

… смятые простыни, упавшая с сервировочного столика бутылка, музыка оглушительно орёт… чёрт, столько выпить! «Ещё, ещё!» Она прикусывает мою губу, и я чувствую привкус крови… телефон… «Не бери!»… запах её шеи… тишина… «Ты же только-только замуж вышла» — сонно говорю я охрипшим голосом. «Вышла — соглашается она и улыбается сквозь слёзы, — Ты бы знал, как я разрываюсь»… «Знаем мы, как вы разрываетесь, так-то и мы разрываемся»… Она улыбается в ответ и я чувствую, как её ресницы щекочут мне щеку….

Лина выпрямилась в седле, и взгляд ее ожёг, полоснул меня по лицу. Всё ещё оглушенный я попытался схватить её за руку и бессвязно пробормотал:

— Оленька, ну чего ты….

Губы мои онемели и по спине поползли струйки пота. Что, что, что? ЧТО я только что сказал?

Чеканным, ледяным тоном, не сводя с меня прищуренных зеленых глаз, Лина произнесла:

— Ты слишком самоуверен, рыцарь. Ты мне АБСОЛЮТНО безразличен. Ты… ты, — голос ее дрогнул, и она хлестнула своего коня. Всхрапнув, он встал на дыбы, дико заржал и бешено прыгнул вверх. В несколько мгновений скакун набрал высоту, звеня подковами о прозрачное золото лучей заходящего солнца и понесся в неистовой скачке навстречу темнеющему краю неба. Вон уже лишь точка видна вдали…

А вот и она пропала.

Я возвращался назад в жару стыда. Я размахивал руками, стонал от неловкости и произносил покаянные речи, переживая наш разговор еще и еще раз, и находя хорошие, убедительные слова… Но, поздно, поздно, поздно! Иногда изнутри вдруг поднималась ядовитая желчь — девчонка, дурёха, да как ты смеешь лезть в мою душу и рыться там! Но через мгновение мне было уже глубоко наплевать на то, что она вывернула меня всего наизнанку и увидела всё то, что накопилось в моей дурацкой жизни… Мне просто хотелось видеть её, говорить с ней, держать в своей руке её теплую нежную ладошку.

Я ругал и пилил себя, изнемогая под свинцовым бременем случившегося, и почти физически чувствовал какую-то равнодушную бетонную глыбу, давившую грудь, а перед взором неотступно стоял взгляд зеленых беспощадных глаз.

Да простит меня читатель, но я опущу все дальнейшие события этого дня. Смутно помню безуспешные попытки Киса расшевелить и отвлечь меня. Добрый кот ни о чем не расспрашивал, а лишь качал головой и шумно вздыхал, сокрушенно поедая отвергнутого мною рябчика. Наконец он глубокомысленно произнёс: «Шестнадцать лет, они и в Африке шестнадцать лет» — и заснул…

Настало утро, принеся с собой головную боль после бессонной ночи, и обнаружило меня сидящим у окна в состоянии черной меланхолии и обсыпанном пеплом от трубки. Всю ночь я репетировал, как пойду к Лине, и страшно боялся, что она не станет слушать. Сердце то сжималось в тоске, то начинало учащенно биться, мысли путались и разбегались. Вихрь сомнений, страха, ожидания, словом, всей гаммы чувств нёс и кружил меня, и лишь одно ощущение ВИНЫ было стойким и неизменным…

И не помогало мне то, что ничего, НИЧЕГО не было такого, что могло бы послужить поводом для появления этого чувства.

Ровное жужжание послышалось в воздухе. Оно становилось все сильнее и сильнее, и передо мной повис на уровне подоконника огромный золотой жук. Грозно гудя, он бросил в окно какой-то сверток, упавший мне на колени, и улетел. Развернув плотный хрустящий пергамент, я увидел белый шарф, аккуратно сложенный заботливыми руками и заставивший замереть всю мою душу. Сверху лежала записка. Онемевшими руками я торопливо развернул ее.

Весь день мы шагали по степи, раздвигая руками и лапами высокие хмельные травы. Метелки гладили по лицу, словно утешая страдальца, каковым я, безусловно, являлся. В самом деле, не успели мы выйти к воротам замка, как, невыносимо гремя цепями, упал подъемный мост, и волей-неволей мы ступили на его отполированные временем бронзовые плиты обшивки с благородными зелеными пятнами окислов. Пройдя мост и обернувшись, чтобы помахать на прощание рукой, мы увидели позади лишь приземистый холм, на котором стояла покосившаяся древняя каменная баба.

Вот и кончилась светлая сказка…

— Рябчики были умопомрачительны… — тоскливо сказал Стивенс и надолго умолк.

Правда, к полуденному привалу он слегка развеялся, но тут же стал приставать ко мне с требованием — огласить план действий на тот случай, если на спину ему прыгнет из двухметровой травы свирепый дикий леопард.

Я уныло выкатил колесом грудь и против своей воли печальным голосом, в который хотел бы добавить металла, прорычал что-то вроде:

— Р-p-разоррву! — однако, с той поры, стал гораздо внимательнее смотреть по сторонам и прислушиваться.

Ночь прошла тихо, если не считать того, что я долго не мог уснуть и, лежа на спине, глядел в величественное ночное небо и вечный полет переливающихся бриллиантовых звезд заслоняли непокорные белокурые пряди, и серьезные зеленые глаза пристально глядели на меня чуть-чуть исподлобья. Уже засыпая, я подумал: «А все- таки, я еще вернусь, упрямая ты девчонка…»- и кто-то радостно засмеялся рядом, но не было уже сил поглядеть, кто, а только ясным и чистым был подхвативший меня сон.

А наутро нас ожидал сюрприз. Продрав глаза, мы узрели, что вокруг шумит лес, в десяти-пятнадцати шагах от нас стоит солидный хутор, а лежим мы под замшелым неохватным дубом, как два беспечных желудя.

Почесав затылки («Скоро мы с Кисом натрем себе лысины», — подумал я), мы решили идти в полуоткрытые ворота и смотреть, что из этого выйдет. Стивенс, правда, предлагал «бросить это сомнительное дело и удалиться в лесную чащу». По его мнению, задерживаться было ни к чему.

— Знаешь. Кис, — возразил я, — держу пари, что из этого выйдет та же история, что и у Заколдованного Замка. Мы будем плутать по бурелому и все время натыкаться на эту избушку без курьих ножек.

Стивенс в очередной раз вздохнул и без энтузиазма молвил:

— Ладно, уломал. А вот выпали бы нам на этот раз приключения без кровопускания и поножовщины, а?

И я полностью с ним согласился!

В состоянии трогательного единства, путаясь ногами в лесной траве-мураве, названия которой я, как истый горожанин, сроду не знал, мы побрели к воротам. Подозрительных звуков не было. Лес шумел своим обычным гулом, знакомым всякому, кто хоть раз смотрел передачу «В мире животных». Стивенс крутил носом и на морде его были написаны удивление, сомнение, усердие и, вообще, черт знает что.

— Никак не пойму, чем это пахнет, — начал было он, но в это время мы вошли в ворота и остановились, как вкопанные. В горле Киса пискнуло недоговоренное слово.

На запущенном, заросшем травой крыльце, покосившемся от времени набок, сидел (сидела, сидело?) некто лохматый, большой, как медведь и очень на вид добродушный. На всклокоченной круглой голове с торчащими в разные стороны сухими травинками, была нахлобучена вязаная, красная шапочка со смешной кисточкой. Это самое существо неторопливо и любовно раскуривало корявую трубку, сопя картофелеобразным носом.

Кис прямо-таки обомлел:

— Тролль! Живой тролль, порази меня чесотка!

— Угу, тролль Юхансон, — густым басом удовлетворенно отозвался лохматый толстяк и поднял на нас огромные светлые глаза.

— Это что же, мы в Лесу гномов, что ли? — недоверчиво пробормотал Кис.

— А где же еще? В других местах тролли да гномы не живут, — назидательно произнес тролль и добавил уже застенчиво. — А зовите меня лучше Юхан. Мы здесь со Сваном уже неделю вас дожидаемся… Пойдемте, я вас грибным супом угощу. Сван-то за орехами ушел. Ну, да я не хуже его вам чайку лесного взбодрю да запарю…

Вот что мы узнали, когда в чисто убранной, но все-таки носящей следы запустения, гостиной, пили горячий, пахнущий мятой чай.

Когда-то, очень давно, в лес пришли первые гномы, потревоженные рудокопами. Что поделаешь, человек потеснил гномов и нелюдимые рудознатцы ушли подальше. Тролли не жаловались на непрошеных гостей. Места хватало…

Некоторые гномы, по примеру троллей, стали строить себе уютные домики в дуплах деревьев-гигантов, хотя большинство из них по-прежнему жило под землей, неустанно пробивая себе все новые и новые ходы и пещеры. Соседи жили тихо, не вмешиваясь в дела друг друга и по большим весенним праздникам собирались вместе.

Гном Сван и тролль Юхан дружили с детства, а поскольку тролли и гномы, естественно, живут гораздо дольше людей, то их дружбу можно смело назвать старинной. Год назад они поселились на старом лесном хуторе, который когда-то построила одна семья, да после смерти дочери оставила…

Юхан налил себе еще одну чашку чая и раскурил свою погасшую трубку, пустив густую струю сиреневого дыма.

Растерзай меня Минздрав, табаком и не пахло! Пахло ванилью, смородиновым листом, чабрецом, горьковатым дымком осеннего костра, желтыми листьями и сосновыми иголками — словом, чем угодно, только не никотином. Узнав, что ЭТОТ «табак» людям курить нельзя, я загрустил…

Мы беседовали довольно долго, — Кис даже стал задремывать, — как скрипнула-стукнула дверь и вошел маленький человечек в таком же красном колпачке, что и тролль. Доброе морщинистое лицо, белая кудрявая борода без усов, курточка с огромными пуговицами; полосатые гетры и мокрые насквозь башмаки с потемневшими серебряными пряжками. В руках он держал корзинку с орехами, прикрытую клетчатым носовым платком, один уголок которого был завязан узлом.

Поставив корзинку у входа, гном церемонно поклонился:

— Здравствуйте, здравствуйте, люди добрые! — задребезжал он с порога.

— И добрые коты, — спросонок довольно громко промяукал Кис и сконфузился.

— На Утином болотце все башмаки промочил, — пожаловался Сван, снимая мокрую обувь и ставя ее у камина. — Вы уж простите меня, гости дорогие, но я ножки погрею… Совсем старенький стал, — хе-хе-хе! — простуды боюсь.

Юхан лохматым неуклюжим колобком суетился около гнома, уговаривая его срочно напиться чаю с малиной, переодеть носки и лечь в постель:

— И не спорь со мной, дружище! Ноги надо держать в тепле. Это мы, тролли, зимой и летом босиком ходим, а где ты видел гнома без сапожек или, скажем, башмачков? Выпей, старина, чаю и не упрямься, ложись…

Кис задышал мне в ухо:

— Учись, невежа, как за друзьями ухаживать надо! Кто мне сегодня ночью на шею ноги норовил пристроить?

— Еще чего! — шепотом возмутился я. — Может быть, мне еще дозором вокруг тебя всю ночь ходить? Драгоценную шкуру твою беречь?

— С веточкой, — нахально ответил Кис, — чтобы комаров отгонять.

Произнеся сие, выходящее за рамки приличия, он встал и важно отправился к креслу-качалке, в котором в это время устроился Сван, укрытый стареньким пледом и прихлебывающий чай из глиняной кружки. Стивенс свернулся клубком рядом с печкой и стал щуриться на огонь. Мы с Юханом попыхивали трубками и глядели на то, как два мышонка заботливо катили каждый по солидному ореху в свою нору, вход в которую смутно темнел в углу.

— Погодите, пострелята, я вам скоро кедровых шишек принесу. Вот зубки-то поточите, это вам не сырные корки уминать, — улыбаясь, гудел тролль, а мышата радостно попискивали, забавно косясь на кота. Видимо, при тролле они его всё-таки не так уж и боялись.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Ай-я-яй, Кот с университетским дипломом, магистр философии, станет вожделеть каких-то лесных мышей? Фи, какое нелепое подозрение…

Хорошо было! Весело потрескивал огонь, вздыхал и довольно пыхтел гном, по-простецки уютно мурлыкал Кис и ровно гудел Юхан:

— …провожу вас обоих, так мне ведено было. Вообще-то, мы не очень-то любим, когда нас тревожат, но тут дело-то, дело-то какое! Сколько зверья лесного к нам с Запада пришло, не счесть! Всех Мрак спугнул, вот как это, значит, понимать надо. Так что до западной опушки-то я вас доведу, чтобы не плутали, не сомневайтесь… Ох-хо-хо!..Что же делается, а? Ведь сколько зверюшек без дома осталось! Даже тролли с места ушли. Гномы-то, надо сказать, там не жили, нечего им делать было в этих горах. Ни тебе злата-серебра, ни камней самоцветных… А шапочку-то эту Сван мне связал. У него, видишь, такая же. Не положено вроде бы нам, троллям, в шапках ходить, да уж теперь привыкли все. Так, понимаешь, и кличут — «тролль в шапочке»… А поначалу-то, конечно, посмеивались. Ну, да нам, троллям на это нечего смотреть. Нас красотой Господь итак не шибко-то наградил. А в шапочке этой мне удобно…

Сван завязал уголок платка, чтобы не забыть напомнить Юхану о том, что идти надо вечером, когда стемнеет. Ему очень понравился учтивый и образованный Стивенс, и кот с гномом долго беседовали «за жизнь». Разошедшийся кот изысканно сыпал цитатами из философских трудов, декламировал стихи, стоя в позе оратора, а гном слушал, восхищался, вскрикивал от восторга, всплескивал пухлыми ручками, хлопал себя по коленям и качал головой…

Но вот наступил вечер. Солнце еще светило, но висело оно теперь низко-низко и, судя по всему, готовилось завалиться куда-то за синевшие вдали холмы, а в противоположной стороне неба уже мерцала бледная мордочка луны, становившейся все ярче и ярче по мере того, как темнело небо.

Загрустивший Сван чмокал губами, сокрушенно кивал головой и вздыхал. Казалось, что он вот-вот заплачет, настолько жалобным было его румяное морщинистое лицо. Юхан весь потемнел и нахмурился, сердито пыхав трубкой и окутываясь дымом, как грозный Зевс тучами. Да и нам, если уж быть откровенным, смерть как не хотелось уходить из гостеприимного дома, где было так хорошо и спокойно.

Кис опустил усы, и совсем уж безнадежно обвисли его уши, а мне хотелось лечь на спину, объявить кому-то тому, кто вершит там, на небесах, мою судьбу: хватит, я заболел, дайте больничный лист! Но никакого физического недуга в недрах моего организма не наблюдалось.

Небо погасло, луна залила все вокруг бледно-голубым светом. Сгустились тени под деревьями. Таинственные ночные шорохи принялись за своё. Их дело — пугать дилетантов, вроде нас с Кисом. Юхан помог нам собрать сумку, напихав в нее великое множество разных вкусных вещей, состоявшее из подмножеств сухих, соленых и вяленых, а Сван полез в погреб и долго чем-то там гремел, звенел и брякал, иногда, похоже, пробовал, и тогда слышалось его бормотание: «Нет, что уж им в такую даль это тащить. Неровен час, испортится… а вот этого — баночку обязательно!..»

Потом он вылез грустный — грустный и внезапно для нас, с великой печалью одел на ошалевшего Киса золотой ошейник с затейливым узором из рубинов:

— Вот тебе, господин магистр, носи на радость мне. А неплохой узор вышел, а? Молодой ещё был, когда чеканил… Господин сотник просили, а я не отдал — жалко было с красотой расставаться. Теперь вот не жалко, уж больно на хорошее дело идёте. Хотел из оружия чего вам присмотреть, да у вас, магистр, клинок-то тот ещё. Старинная работа, знаю я эту руку, царствие небесное мастеру… Ну, вот вам и зеркальце, посмотритесь в него. Как вам?

Кис поднял голову, величественным, аристократичным манером распушил хвост… и вдруг сел и грустно сказал:

— О, великодушный, мастер Сван! Ты делаешь воистину царский подарок, а мне и отблагодарить-то тебя нечем…

— А вот примете сию гривну — мне старику и радость. Рыцарю, жаль, ничего нет, кроме как от одной милой особы — особый привет.

Он встал и торжественно поклонился мне, а потом вдруг сморщился и утёр слезу.

— Я ведь её ещё совсем крохотулькой видел, госпожу-то нашу, звёздочку ясную. Кузен мой троюродный в замке у Эдвина часто бывает, свояк у него там, вот он меня в гости и приглашал. А давеча смотрю, скачет, милая, по лунному свету, только из-под копыт золотые звездочки вылетают. Соскочила, грустная, сил моих смотреть нету, и говорит: «Мастер Сван, — помнит ведь! — пожелай мне удачи, что-то на душе у меня тяжело. А как, говорит, господин магистр с рыцарем придут, пусть их Юхан до края леса проводит. Да пусть ночью идут, ночь, она де, не выдаст, а днём соглядатаев хватает». Вот так… потом в нос меня поцеловала, а у самой глаза блестят, слезинки вот-вот покатятся, прыгнула в седло и коня пришпоривает. Я вдогонку-то кричу: «Куда же ты, госпожа Лина, так торопишься, к нам хоть загляни!» А она на ходу обернулась и только улыбнулась мне, да печально так…

Я не смог ничего сказать. Сван всплакнул уже в голос. Стивенс приобнял его за плечи и подал платок. В носу у меня щипало, а кудлатый Юхан подозрительно кашлял и жалобно сопел.

— Ну, ладно, — громко сморкаясь, — прошептал гном. — Пора вам идти, коль госпожа Лина посоветовала. Господь вас сохранит, уж я-то чувствую…

С тяжелой душой мы пробирались по лесной тропинке, давным-давно проложенной лесными жителями вдоль берега речушки со странным названием Пол-Леты. Тролль шел впереди, и нам казалось, что густые ветви кустов, нависающие над тропой, сами уважительно расступались перед ним. Кис мягко трусил следом и тихо и непонятно ворчал:

— Ну, а девочка-то за что должна переживать? Некоторые влюбляются да ссорятся, а бедная девочка всякую чушь себе в голову вбивает…

Я брел в арьергарде и страдал. А нам она не показалась… Впрочем, может быть, не смогла, а?..

Эх, вокруг-то, вокруг! Дивная, неописуемая ночь; чарующая, сказочная красота. Звезды, как серебряные искры, мерцали на черной пропасти неба. Луна казалась хрупким кружевным блюдом, и плавное ее течение по тихому воздуху отражалось в глубокой воде загадочной золотой дорожкой. Деревья под лунным светом казались седыми! Для меня, горожанина, это было открытием. Из угольных теней под ними выходили на берег грациозные, царственные олени и пятнистые оленята пугливо прятались за мам. Прозрачные русалки с еле слышным, затухающим смехом плескались в реке, лукаво поглядывая в нашу сторону… Лопоухий, бестолковый зайчишка с размаху выскочил прямо на нас и обмер перед Юханом. Кис от неожиданности подпрыгнул, звякнув цепочкой кинжала, и в сердцах ругнулся:

— Тьфу ты, антихрист лопоухий!..

— Д-д-доброе утро… — испуганно проблеял заяц и от невольного смеха Юхана шмыгнул в кусты.

Крохотные эльфы порхали над диковинными, светящимися теплым светом, цветами. Двое из них, взявшись за руки, пролетели совсем близко, и я успел увидеть изящное улыбающееся девичье личико и прелестную тонкую ручку, делавшую мне воздушный поцелуй. Кавалер нахмурился, решительно повел свою даму вниз, и влюбленные плавно опустились на огромный, сияющий голубым светом бутон…

Порхавшая чуть подальше парочка вгляделась в моё лицо и вдруг нахмурилась. Они буквально-таки потемнели, застыв на месте, только трепетали прозрачные крылышки, отливая уже не перламутром, а тусклым свинцом. Эльф испуганно посмотрел на меня и громко сказал:

— Смотри, от него веет кровью!..

По полуразрушенному, удивительно живописному мосту мы перешли на другой берег Пол-Леты и углубились в лес. Мох длинными темными лентами свисал с нижних ветвей. Под замшелой лиственницей, ярко освещенной роями светлячков и гирляндами гнилушек сидел хмельной красноносый сатир и наигрывал на свирели что-то очень хорошее. Новоявленный Пан вежливо кивнул нам всклокоченной головой, и мы по очереди пожелали ему доброй ночи.

Солидный медведь, бредущий по своим делам, чинно поздоровался с нами. Чем-то он был озабочен и не стал задерживаться, только долгим взглядом проводил Стивенса. Сонный дятел сердито глянул на нас одним глазом и снова повесил нос, сидя на ветке. Подгулявшего барсука громким шепотом чехвостила законная супруга, и слышно было, как он изо всех сил старается загладить вину и высыпает на жену торопливый ворох ласковых имен. Мягкая, но вполне слышимая, оплеуха, женские слезы. Барсук пыхтит и, наверное, потирает ухо, так некстати подвернувшееся под лапку ревнивой женушки…

К утру мы подошли к подножию пологих, покрытых редкими деревьями, холмов.

— Вот и Запад здесь начинается, — загрустив, сказал Юхан. — Дальше одни будете идти. Леса там пустые пойдут. Не сегодня — завтра Мрак уже за холмами будет.

— Так скоро? — поразился я.

— Ну, это я приврал, конечно… Но не так уж и много осталось. Мы ведь в лесу год проживем — не заметим, за один день сочтем.

Тролль посидел на поваленном дереве, выкурил напоследок трубку, пожал мне руку, неуклюже погладил Киса по спине и быстро, не оглядываясь, пошел назад.

Мы долго смотрели ему вслед. Вот и еще одно прощание… Было грустно и мы с Кисом непроизвольно придвинулись друг к другу, одни, совсем одни у подножья громадных пустых холмов.

— Forgive and if for ever, for ever forgive… — бормотал Стивенс, когда мы пробирались через мрачную чащобу заброшенного леса. После гостеприимных дубрав троллей здесь было неуютно и пусто. Все обитатели здешних мест ушли, чувствуя надвигающийся Мрак. Странно тихо было вокруг, и поначалу мы с Кисом осторожно держались вместе и всего боялись. Но мало-помалу бурелом кончился и пошли обычные смешанные леса, правда, непривычно пустые, как брошенным дом. Мы немного повеселели и стали чувствовать себя гораздо свободнее.

Кис, поблескивая золотым ошейником, останавливался у каждой лесной лужи и любовался своим отражением, томно вздыхая. При этом он принимал изысканные позы и аристократически закатывал свои желтые глаза. Снедаемый завистью я саркастически сравнил его с тигром. Совершенно утративший чувство реального Кис удостоил меня благосклонным, но невразумительным мурлыканием. Нечто вроде:

«Мр-р-р, мр-р… я и сам вижу…»

Одним словом, кота обуяла гордыня, и Желтый Дьявол бушевал в его крови, ибо молвил уже Кис о том, что не мешало бы ему обзавестись парой браслетов на передние лапы и сменить ножны кинжала на золотые, украшенные почему-то изумрудами.

— Они, — ясновельможно пояснил Кис, — должны будут составить единую гармоническую композицию вкупе с алыми рубинами гривны (Кис избегал грубого слова «ошейник») и подчеркнут породистость доминирующих в профиле спинно-хвостовых обводов…

Рассуждая таким образом, он, по образовавшейся привычке, крутил головой у какого-то лесного родника, в очередной раз любуясь своим «неотразимым отражением». Наклонившись поближе к поверхности воды, Кис был грубо схвачен за усы зеленой мокрой рукой, высунувшейся с громким плеском прямо из родника! Кис глупо мотнул головой и взбрыкнул задними лапами, но только себе сделал хуже, поскольку рука держала крепко. Кот неприлично взвизгнул, напрочь забыв о кинжале, и ткнулся мордой в воду.

Шлеп!..

Оторопев от такого нахальства со стороны заурядной лесной лужи, я не сразу пришел на помощь четвероногому другу, но, оправившись от столбняка, кинулся к коту, на ходу вытаскивая из ножен меч, дабы с его помощью вырвать господина магистра из лап неизвестного чудовища.

Вода забурлила. С брызгами и шумом из нее пулей вылетел зеленый, облипший и мокрый старикашка. По бороде и волосам его струилась вода. Напоминал он собой болотную кочку, заросшую мхом и водорослями. Петушиным голосом старичок заверещал, угрожающе вращая глазами:

— Кто такие? Зачем тут? Почему ходите?.. Вот я тебе, усатая морда!..

Он еле-еле успокоился, сообразив, наконец, после длительных переговоров, что никакого вреда его дому не предвидится. Кис щупал усы, фыркал негодующе и шипел по-змеиному, выгибая спину, задавал старичку саркастические вопросы, но постепенно отошел, отмяк и с невыразимой надменностью выслушал извинения от старичка-водяного.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Вот она, судари и сударыни мои, объективность!

Как видите, я молчу. Что было, то было, не стану таить… А мог бы, между прочим, напарник, и промолчать. Нет, куда там! Всё-то бы вам, молодёжь, вскрывать и обличать. Давай, Ч.Р., давай, режь правду-матку, наяривай, — ради красного словца не жалей, чёрт возьми, ни мать, ни отца!.. А вода действительно у него вкусная была! От души, сразу видно, водяной нас потчевал.

— Тьфу ты, пропасть! У меня душа в лапти ушла. Смотрю — прут по лесу, лба не перекрестив. Ну, думаю, лихие люди шастают. Времечко нынче вон какое, ненадежное времечко, пиявка его задери!.. Худо стало… Ранее, бывало, приятель-заяц забежит напиться, лось заглянет. А уж кум-ёж, горемыка, каждый день, чес-слово, приковыляет. Покалякаем о том, о сём… Тролли да гномы и те из родничка моего испить не гнушались! Хвалили, да… А сейчас? Эх, куда там! Хоть бы пташка-пичужка какая-нито залетела, ужик бы заполз… Наваливается с гор, веришь ли, какая-то дрянь. Все и разбежались. Я-то гордый шибко, не пойду, говорю, да и все дела. Где родился, там и помру, нечего на старости лет по лесам шнырить. Ну, а все ушли. да… Вот, значит, какая история, извиняюсь, конечно… Ты уж прости меня, сынок. Кто его знает, что за компания такая — сякая по лесу шляется, вдруг чего недоброе учудят? Дай, думаю, пристращаю этого, который с усами около моей лужи выкобенивается, авось испугаются, хе-хе-хе!.. Эх, старость итак не радость, да и ту обгадил проклятый Мрак. Мыслимое ли дело, чтобы из родничка, чуете — из лесного родника! — и не пил никто? Да так и засохнуть недолго! Вот вы уж уважьте меня, ребята, водицы наберите…

Вода действительно была хороша. Мы с Кисом выдули по целому ковшику; набрали и в запасную флягу, чтобы порадовать старика. Водяной умилённо поглядывал на меня, а на Киса старался не смотреть, потому что старика постоянно разбирал смех. Кис делал вид, что ничего не произошло, и даже позволил деду потрогать свою ненаглядную гривну мокрой ладошкой.

Наконец-то кончился высоченный, густой и паршивый кустарник, стоивший Кису нескольких клочков его драгоценной шкуры, а мне — исцарапанных в кровь рук. Уставшие до безумия, мы выбрались на широкую равнину. Вдали, насколько доставал глаз, поперек пути стояла огромная черная стена, уходящая под облака.

— Это еще что за Великая Китайская? — спросил было я, но еще не договорил, как понял — Он!

Сразу вспотели руки. Цель моих долгих странствий, оставивших на моем теле немало ноющих к непогоде шрамов, таинственная сила, с которой не смогла совладать вся магия здешнего мира — вот он, Мрак!

— Ах ты, собака страшная, — обречено сказал Кис. — Экая здоровенная мерзость. Я представлял его значительно более скромным.

— Я тоже, — отозвался подавленный Черный Рыцарь, — Что будем делать, гражданин пилигрим?

— Да вот… Как-то неохота с налету лезть в эту смолу. Давай-ка, проведем для начала некоторые наблюдения?

— А что здесь наблюдать? Я и так вижу — лезет, гад, как тесто из кастрюли.

— Кстати, а где же обещанные горы?

— Уже сожрал.

— И не подавился же, подлый!..

Стена наползала медленно и неотвратимо.

— Слушай, Кис, пошли-ка, как в холодную воду, сразу, — сказал я, не сводя глаз с приближающейся жирной гущи. — Может, зря ты не согласился с Эдвином Алым? Чует мое сердце, что тебе не очень-то хочется лезть в это болото!

— Чурбан ты чёрствый, бесчувственный, — жалобно мяукнул кот. — Ты ведь знаешь прекрасно, что без меня пропадёшь. Как говорил один поэт, «сгинешь, подобно тени тумана на отсыревшей стене».

Настала минутная пауза. На душе скребли кошки. Даже не кошки, а огромные саблезубые тигры.

— Ну, — вдруг молвил Кис, — давай на всякий случай прощаться… Значит, если что, то ты не думай, ладно?

— Что ты, Кис, я что, не понимаю, что ли!

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Конечно, наша речь была несколько несвязной и, откровенно признаём, мало-литературной, но на пороге Смерти, каковая наверняка должна была нам повстречаться, мы заговорили Языком Сердца… а поскольку сердце у нас ушло в пятки, то и речь его оттуда была вполне косноязычной.

Мы обнялись. Церемония на этом кончилась. Достав шарф Лины, я привязал его одним концом к поясному ремню, а второй конец прикрепил к поясу Стивенса.

— Не беспокоит?

— Что вы, что вы! Оченно мы вами благодарны… за заботу и ласку… А скажи мне, Рыцарь, зачем это ты портишь подарок дочери Эдвина Алого?

— Это не подарок, — смутился я. — Она в него записку завернула… Наверное.

— А ты, значит, прикарманил? Молчу, молчу!.. Не бей меня, рыцарь, я тебе ещё пригожусь!

(Пауза).

— Ох-хо-хо… грехи наши тяжкие… пошли, что ли, а то мне страшно!

Шагом возводимых на эшафот преступников мы поплелись навстречу подвигу…

Топ-топ-топ-топ…

Что там, впереди? Навалится ли тяжелое, мертвое удушье или полыхнет в глаза раскалённая молния, закипят и лопнут глаза — вот она, Смерть? А может быть, возникнет в кромешной тьме что-то ужасное и попросту съест вместе с потрохами?

Незатейливо так, буднично…

Воображение немедленно нарисовало мне какую-то уродливую тварь, которая склонилась над моим ещё теплым телом и жутко чавкая, вгрызается в живот. Внезапно она резко вздымает бородавчатую голову и с рычанием оглядывается через плечо, скаля окровавленные зубы, между которыми болтаются обрывки кишок и мускулов…

Наверное, воображение Стивенса разыгралось не хуже моего, потому что по его телу вдруг прошла какая-то судорога, словно Киса от отвращения передернуло всей шкурой, как это бывает у кошек.

Топ-топ-топ-топ…

— Давай, хоть песню споем, — надрывал мне душу неугомонный Стивенс. — Романтика! Глупый пингвин, видишь ли, робко прячет… а два идущих в Неведомое героя мужественными суровыми голосами хрипят что-то этакое, эпическое, а? Ну, запевай! — И Кис немедленно заорал скорбным фальцетом:

— Есть герой в мире сказочном, он смешной и загадочный!..

Он вздохнул, пробормотал что-то о том, что, вот, де, современная молодёжь — этот стон у них песней зовётся…

Я наступил на какой-то камень и, оступившись, зашипел сквозь зубы.

— Слабеют ноги на пороге, аж обмирает вся душа, — мрачно прокомментировал Кис. — Смотри, куда ступаешь, избранник.

Между тем жирные, лоснящиеся клубы тьмы наваливались все ближе и ближе. Диалог угас. Все слова мы почему-то забыли. Слышен был лишь шорох наших шагов, вкрадчивый шепот ветра в кустиках сухой полыни и стук сердца в ушах. Свет заходящего солнца бил нам в спину, и наши длинные тени прыгали по равнине, пока не легли на мертвенно струящуюся стену Мрака и не растворились в ней. Мы были перед ней не больше, чем муравьи у подножия многоэтажного дома…

— Стоим здесь и ждём, — с трудом сказал я.

Горло пересохло, и я никак не мог сглотнуть шершавый комок. Сам не знаю зачем, я вытащил меч из ножен и положил его на правое плечо. Кис выхватил свой кинжал и с серьезным видом махнул им над головой. Багровое солнце пугающе вспыхнуло на клинке.

— Эй ты, клякса безразмерная, — громко и зло закричал Кис, — иди сюда, мы сделаем тебе укорот! Это я тебе говорю, Кот Ирвинг Стивенс!

Стена молча и бесшумно надвигалась на нас. Еще одно мгновение…

Я взял Киса за лапу, сжимающую кинжал, и шагнул навстречу густым волнам угольно-черной трясины. «Надо шагнуть самому, первому» — бессвязно подумалось мне. Лапа Киса напряглась в моей ладони. Острые когти впились мне в руку, и это было моё последнее ощущение перед тем, как необъятный мир Мрака поглотил нас…

…душно и темно. Ноги утопали в чем-то аморфном и теплом. Сытое, свинцовое равнодушие сковало все тело. Хотелось бросить ненужный, тяжелый меч и упасть лицом в желеобразную массу. Ни звука, ни шороха, ни мысли. Замедлившее свои удары сердце лениво толкалось в груди…

Обволакивающая жижа отвердела внезапно и бесповоротно. Мутный грязноватый янтарь бесстрастно включил в себя муху. Рот был скован, ноздри — закрыты твёрдыми пробками. Я попытался вздохнуть и не смог…

…Кто-то споткнулся о мои ноги и громко выругался.

— Да заткнитесь вы!.. Дайте же выспаться, — зло пробормотал чем-то голос рядом.

Горевший костер выбросил сноп искр, осветив на мгновение спящих вповалку латников и темные пустые глазницы обступивших улицу домов. Я старался разорвать шершавые веревки, но они крепко впились в тело, и не поддавались моим усилиям.

Сидевший у костра низкорослый бородач лениво ткнул головней в мое плечо, опалив мне левую скулу, и беззлобно проворчал:

— Лежи, скоро смерть придет, отмучаешься.

Он кинул головню обратно в костер и, ковыряя прореху на колене кожаных штанов, задумчиво продолжал:

— Ну, так вот… насадил я его на копье, а он, собака, еще минут пять хрипел. Стою я, дурак — дураком, и соображаю — сразу тягу задать или для начала в ларях пошарить… А ты говоришь, растерялся. Это Руни, вон, растерялся…

У костра тихо и с удовольствием заржали.

— Да уж, — просипел кто-то, захлебнувшись. — Век не забуду, как открывает он дверь, а там — одни книжные полки. Стоял, стоял, да как завизжит, хвать в охапку, что попалось и в сортир, топить. Орёт, слюни по морде текут, ужас!

— Раз пять бегал и не лень дураку было таскаться, — заметил кто-то.

— Бешеный, — закряхтел из кучи спящих дребезжащий тенорок. — Ох-хо-хо!.. Разбудили вы меня окончательно, ежа вам в глотку!

Всклокоченная фигура с сопением села среди спящих. Зевнув, разбуженный повторил:

— Бешеный. одно слово. У нас, давеча, один так и съехал с катушек, глядя, как Руни пленных допрашивал. Деревня, сопляк дрисливый… Копейщиком к нам нанялся.

— Чё врёшь? — с возмущением сказал бородатый. — «Нанялся»… Мы ихнюю деревню подчистую в шестой полк выгребли. Мобилизованный он, а не наёмный.

— Да хрен с ним, кем бы ни был… одна дорога — съехал. Все, бывало, бледнел и трясся, смотреть противно. Помнишь, три месяца назад?.. Ну и вот… Э-э! Да я вижу, вы ученому нашему физиономию тряпками замотали? Хорошее дело! То-то, думаю, мне его стонов не слышно… Прикинь, — думаю — кончился, право слово! Ну, не повезло учёному, — завтра Гаун покажет ему, какой огонь горячий! Не в духе герцог, рука у него тяжелая.

— Да уж, — словоохотливо отозвался мой страж, — это он умеет. В деда пошёл. Вы-то его не помните, а мне отец рассказывал… Намедни у нас троих наизнанку вывернуло, когда в почетном карауле у эшафота стояли. Тоже, сопляки еще…

— Ничего, обвыкнутся.

Разговор шел неспешно, вполголоса. Огромное черное небо навалилось на город, мигая равнодушными зрачками звезд, и красивые, клубы дыма, уходящие высоко-высоко, подсвечивались ярким пламенем костра…

— …А он и говорит: «Чем такая жизнь, лучше герцогу задницу лизать». Теперь гляжу — сыт, одет, обут и в свите сшивается, гад. Небось, с каждой добычи ему своя доля…

— … и под стрелами не ходить, мечом не махать, рук не марать.

— Да-а… этот паскудник нигде не пропадёт…

— Вот-вот! Знаешь, как его герцог назвал? «Мой менестрель». Погоди, дай срок, встречу я его на ночной дорожке. Всё одно, ему от меня не уйти.

— С ума сошёл! Тебя же первого герцог порешит!

— Ничего, авось обойдётся. Оды герцогу петь до чёрта желающих! Да этот вот червяк (он плюнул в мою сторону) завтра сам тоже самое запоёт, если ему повезет, и герцог не с него начнет. Помнишь, как третьего дня один всё порывался сапоги Гауну обнять?

Разговаривавшие засмеялись. Кто-то третий, кого я не видел из-за спины стража, деловито сказал набитым ртом:

— Один черт, разделал его герцог. Помню, мне всю морду залепило… Где соль, засранцы?

Вдруг пахнуло прелой листвой, что-то влажное и холодное шлепнуло по лицу и я инстинктивно зажмурился, смахнув с лица это «что-то» и не успев понять, что именно. Когда, через мгновение, я раскрыл глаза, то увидел…

….комнату, облицованную кафелем в грязных желтых разводах от ржавой воды. Ни окон, ни дверей… Под потолком тускло мерцала запыленная лампочка, раскачивающаяся на перекрученном облезлом шнуре. Сырой липкий ветер гнал по комнате промокшие желтые листья неведомо как появляющиеся из одной стены и исчезающие в противоположной. Листья были самые настоящие и некоторые из них прилипали к стенам, влажно шлепались на пол, где ветром намело уже порядочную жухлую кучу. Шевелились ростки чахлой травы, торчащей из щелей между плитками кафеля, и мелкая водяная пыль промозгло сеялась на лицо…

В дальнем углу комнаты стоял массивный дубовый стол с ярко горящей настольной лампой. За столом сидел человек в черном, блестящем от сырости плаще, с поднятым воротником и низко надвинутой на глаза черной фуражке. Он сидел, навалившись грудью на стол, глубоко засунув руки в карманы плаща, и опустив голову так, что лица не было видно. Одинокий измызганный лист прилип к лакированному козырьку.

Было однозначно, бесповоротно и твёрдо понятно — это труп. На секунду я почувствовал запах сырой гнили, а затем и увидел, как белый червячок упал откуда-то из под козырька и стал корчиться на сырой поверхности стола.

Ветер продувал насквозь странную комнату, гоня моросящий осенний дождь и волглые листья…

Человек поднял голову и блеснул на меня стеклами пенсне. Чисто выбритое лицо его было спокойно и мрачно. Покрасневшие глаза обвела синева. Я подобрался в ожидании…

Человек долго смотрел на меня, а затем вытащил из карманов руки и положил их на стол, сцепив крепкие кисти в белых перчатках.

— Ну, и чего ты добился? — резким голосом спросил он.

Я пожал плечами.

— Я спрашиваю, чего ты добился? — повысив голос, повторил он и вдруг властно крикнул. — Смирно стоять! Руки за спину, лицом к стене!

Я дёрнулся и, закусив губу, нарочито медленно сунул руки в карманы.

— Дёрнулся, дурак, исполнять, а? Дёрнулся… — проговорил черный и забарабанил пальцами по столу брезгливо смахнув медленно ползущего жирного червячка. Мы помолчали.

— Ты узнал меня, — полуутвердительно произнес человек и посмотрел мне прямо в глаза.

— Да, — невольно передернув плечами, оказал я. — Живучий ты, Гвалаук…

— Что? Ах, да! — он неприятно засмеялся. — И ты по-прежнему считаешь, что ты прав? Меч вот, я гляжу, нацепил, шпоры на ногах… в трамвае-то, поди, цепляются.

Мимо молча прошла Ольга, мельком равнодушно поглядев на нас. Она зябко повела плечами и попыталась запахнуть на горле ворот моей рубашки. Я всегда доставал её из шкафа, когда она приходила ко мне, и каждый раз она говорила, что вот, мол, какая красивая рубашка, а ты не носишь её, почему? — носи, тебе она идёт, что ты, как все мужики — влез в одно и то же, так и ходишь, а ты в ней красивый…

— Да пойми же ты, идиот, — вдруг неожиданно горячо закричал Гвалаук, — что ты никто! Прах, сопля на морозе! Ты даже не интеллектуал, поскольку прочёл лишь то, что мы тебе подсовываем, понял? Понял, ты, придурок?

Я молчал. Ветер засвистел с новой силой, резко качнув лампу. Он устало потёр подбородок и упавшим голосом с отвращением произнес:

— Вымотался я в последнее время. Всё работа, работа, работа… В общем, так. Иди и не тронь того, что без тебя и за тебя создавалось. Понял?

Я облизнул пересохшие губы и с трудом, почти шепотом, сказал:

— Трону.

Он засмеялся, запрокинув голову и весело блестя запотевшими стеклами пенсне:

— Ну-ну!..

Внезапно он осекся и лицо его, мгновенно сморщившись, постарело и осунулось. Плащ уже не так ладно облегал его сгорбившуюся фигуру. Фуражка упала, обнажив седую, коротко стриженую голову, и руки потерялись в рукавах ставшего большим плаща.

— Бумагомаратель, — прохрипел он в бешенстве, — Сгною…

Тишина. В кресле осталась лишь мокрая одежда и пенсне, повиснув на мгновение в воздухе, упало на стол. звякнув разбитыми линзами. Страшно завыл и закружил ветер, сбивая с ног. Потоки ледяной воды обрушились с потолка, и гниющая листва ворохом закружилась вокруг в дикой пляске. Сквозь ливень и вихрь осени я увидел, как, чавкнув, развалился гниющий стол, треснул кафель и могучие корни, шевелясь и разрастаясь на глазах, обвили трухлявые обломки. Грянула молния, искря и дымясь, лопнула лампа, и в глубоком мраке что-то огромное и ревущее навалилось на меня мокрыми скользкими щупальцами…

Где-то далеко-далеко закричал, как от страшной боли, девичий голос и я успел подумать: «Неужели?!»

Слепая волна схлынула, оставив нас с Кисом в ночной тишине. Неба почти не было видно, и голые ветви деревьев тянули свои иссохшие, немощные руки куда-то вверх, к еле-еле намеченному пятну луны. Мы молчали, оглушенные всем случившимся. Расплывчатые как вата, призрачные куски чего-то белесого висели в воздухе, смутно обозначаясь в черноте леса. Неровно дышала грудь, и сырость холодила лицо.

— Бр-р-р, — сказал, наконец, Стивенс. — Где тебя черти носили?

— В каком смысле? — спросил я, брезгливо стряхивая с ножен гнилой лист.

— В прямом! В самом, что ни на есть исконном смысле этого выражения! — удивился Кис. — Я месяца два плутал по коридорам. Представляешь, темень, глушь, только кое-где горят огоньки настенных казенных светильников. Бесконечные двери с нелепыми надписями, вроде «Вход воспрещен!», «Тут не курят!». Или загадочное «Выдача по восьмому списку ВРПНК (7-я секция)» — и за ними пустые пыльные комнаты с зарешеченными окнами, как в тюрьме. Главное, за окном видны какие-то улицы. Вечная ночь, фонари, редко-редко прошмыгнет пустой обледенелый трамвай. Решетка мелкая, как ячейки авоськи, и кинжал-то не просунешь, не то, что лапу! Так и бродил тенью загробной, пока не провалился через прогнивший пол куда-то в яму, в архив вонючий, все бумаги сгнили, чуть было не свернул себе шею. Ну, думаю, приехали, но не успел еще толком отчаяться, как вот… бац! И я здесь. Привет!

— Здрасьте, — ошеломленный тирадой кота, протянул я. — Говоришь, два месяца?

— Ну, может быть, два года; я без часов, — парировал Кис. — Знаю только одно — времени прошло до удивления много. Я даже успел по тебе соскучиться. Впрочем, как и отдохнуть от тебя.

Я сел на мокрую траву и обхватил руками голову.

— Кис, а как же Мрак? Мы шли… потом комната, Город… что с нами?

— Сие мне неведомо, — невозмутимо ответил Кие и уселся рядом. — Может быть, мы ещё ТАМ? А с тобой что было?

— Меня волочили за ухо по сосновым шишкам. Во всяком случае, у меня такое ощущение…

— Два месяца подряд? — поразился Кис. — Лихо!.. Представляешь, сколько шишек ты перебрал за два-то месяца? И кто же этот нахал?

Внезапно он вскочил и хлопнул меня лапой по плечу:

— Всё нормально, рыцарь! Давай, держи хвост пистолетом и набирай хворост для костра, а то я мёрзнуть начинаю. А потом, у костра, ты мне всё подробно расскажешь, ладно?

Оставив Стивенса дремлющим у костра, я шагнул в темноту, полную тревожных для горожанина шорохов. Чувство чего-то тягостного, неизбежного, как могила, охватывало меня. Я знал, твердо знал, что сейчас, вот за этими кустами, в слабых отсветах костра навстречу мне шагнёт тот, чей безмолвный тяжелый призыв вырвал меня из дремоты.

Точно. Странно колыхаясь в густой тени деревьев огромная белесая фигура медленно подняла руку, подзывая к себе. Чувство необъяснимой тревоги остановило меня шагах в десяти.

— Это ты, Берт Молчун? — спросил я шепотом, и радостный, с хрипотцой, но почему-то неприятно колющий слух голос тихо ответил:

— Да, да! Это я, Берт Молчун, это я, слышишь, иди сюда, это я!

Теперь я уже четко видел знакомое лицо. Оно было серым, и по нему катились капли пота. Губа была закушена от боли, как тогда, на крышах Вольного Города, но голос хрипел радостно и возбужденно:

— Ты видишь, это я, это я, наконец-то я нашел вас! Дай мне руку! Это я!

Сам не зная, почему, я отступил назад, хотя плохо видел его глаза и пытался разглядеть, поймать их взгляд. Берт как-то странно застонал, щелкнул языком и пробормотал:

— Вот и ты не веришь мне, а я так долго искал тебя…

Лицо его внезапно перекосилось гримасой ярости, как бы прорвавшейся изнутри, и я ужаснулся его отталкивающему гневу. Жизнь научила меня быть осторожным. Чувство нахлынувшей, было, радости отступило перед тревогой. Я снова неуверенно шагнул назад и вдруг увидел, как из кустов, темнеющих слева, высунулся по пояс огромный рыжеволосый Гилберт и напряженно помахал мне рукой.

Растерянность и страх овладели мною, Гилберт громко шепнул мне, как-то судорожно улыбаясь и пятясь в тень кустарника:

— Да это же он, Берт Молчун! Мы ранены… иди сюда, что ты, иди сюда!

Вспыхнула луна, на миг вырвавшись из назойливо обволакивающих её туч и отчаянно бросила вниз лучи теплого желтого света. И в этой вспышке я отчетливо увидел, как пусты глаза Гилберта, как безжизненна его улыбка и мертвы движения. Дрожь мерзкой волной прошла по моему телу, и я схватился за рукоять меча. Тот, кто называл себя Гилбертом, вдруг подобрался и прыгнул в мою сторону, мгновенно став меньше ростом. Шерсть клочьями покрыла его худое тело, и остроконечные уши прижались к бугристому черепу.

Свистнула стрела!

Её сверкающий быстрый прочерк пронзил костлявое тело, вспыхнувшее тусклым мгновенным пламенем. Стоявшее под деревом существо, уже утратившее облик Молчуна, с визгом рванулось в сторону, и вторая стрела безжалостно впилась ему между лопаток в тот момент, когда монстр уже скрывался за стволом дерева. Тело охватило багровое пламя…

То, что лежало на земле и дотлевало последними чадящими искрами уже никак не походило на человека. Страшные, вытянутые вперед челюсти, с мелкими оскаленными зубами, длинные когти на руках, в последнем жадном усилии протянутых ко мне.

— Это вурд, — услышал я сзади спокойный голос.

Из кустов, сильно хромая вышел человек. Он подошел к телу и хладнокровно выдернул стрелу с обугленным наконечником. — Видишь? Он принял облик того, кто, по видимому, дорог тебе.

— Я уже понял, — сказал я пересохшим ртом и подошел к незнакомцу, стараясь не приближаться слишком близко к скрюченным лапам вурда.

— Правильно делаешь, что остерегаешься, — усмехнулся человек. — Вурд опасен даже убитый. Только утром от него останется зола, а пока он может вцепиться и мертвыми когтями.

Я содрогнулся, глянув ему в лицо, и крепко пожал руку своего спасителя:

— Спасибо, друг! А я, понимаешь, дремал, слышу — зовёт…

Затрещали кусты и взъерошенный Кис выскочил на поляну, размахивая кинжалом. Увидев нас, он остановился и экспансивно воскликнул, вращая глазами:

— Ого! Мама мия, целых два вурда! Ну, никакого покоя нет от этих приключений. Привет, странник. Спасибо, что спас этого невежу, а то без меня, он, как младенец в лесу. Глаз, да глаз за ним, героическим нашим.

Человек, чье лицо было страшно и неприятно изуродовано шрамом, вывернувшим ему одно веко, молча повернулся и заковылял к костру, пройдя мимо нас. Я пошел за ним, оглядываясь на два безмолвных трупа. Кис обрадовано затрусил рядом. Когда мы продирались сквозь кусты, он шепнул мне:

— Мрачная личность, да? Судя по одежде — студент. А как его покалечило… рука левая почти не разгибается. Заметил, как он стрелял? И эта суровая загадочность… Не представился…

Незнакомец вдруг остановился, немного не дойдя до костра, и с неожиданной, какой-то врожденной ловкостью повернулся. Он внимательно смотрел на нас, и у меня хватило мужество не опустить глаз под его тяжелым и странно горящим взглядом.

— Меня зовут Джироламо, — сухо сказал он.

Светало. Костер догорел. Тянуло утренней свежестью. День проявлялся, как фотографическая карточка, постепенно раскрывая все свои краски. Кис задумчиво ворошил прутиком угли.

— М-да, как это ни прискорбно, но мы влезли в самую сердцевину этой безумной страны и можем ad oculus, то бишь, воочию, убедиться в том, как здесь средневеково, неприглядно и безрадостно. Как говорится, bellum omnium countra omnes — сиречь, война каждого против всех.

— Что это тебя на латынь потянуло? — тихо спросил я.

— От великой печали, — пропыхтел Кис.

Джироламо говорил спокойно и размеренно, привычно прижимая к груди руку, неумело обмотанную грязным бинтом:

— Вурды властвуют здесь, а продажные лорды ликуют — у них есть теперь средство держать народ в страхе. Убийства и грабёж здесь норма. Души лордов прожжены насквозь, и только пепел, зола, прах остались у них вместо сердца.

— А король?

— Никто не знает, жив ли он. Когда началось нашествие, лорды взбунтовались. Несколько отрядов наёмников заняли дворец. А через несколько дней лорды заключили мир с вурдами, но окончательно перегрызлись между собой.

— Хочешь, я скажу тебе, как это происходит? — невесело спросил я. — Каждый рвётся на трон, каждый чеканит свою монету, каждый старается разорить соседа и все вместе без конца лижут задницу вурдам, заключают союзы, целуют крест на вечную дружбу… и снова предают.

— Ты прав, — помолчав, ответил Джироламо.

— Он хорошо учился в школе, — встрял Стивенс. — А какая ни на есть героическая фигура? Есть ли некий дяденька, а может быть и некая Орлеанская дева, вокруг которой собирается народ, дабы скинуть ярмо, выбрать короля и прочее?

— Есть, — сказал Джироламо. — Я проведу вас. Надеюсь, что мы доберёмся живыми.

Кис кашлянул и промяукал:

— Тысяча чертей, я ещё не разучился разить и пронзать!

Джироламо взглянул на кота и тот, смутившись, принялся усердно тыкать прутиком в потрескивающие остатки головней.

Молчание…

Над нашими головами бесшумно пронесся огромный нетопырь. Мелькнула мерзкая торжествующая морда и хилые когтистые лапки. Джироламо вздрогнул и потянулся к луку. Я вскочил на ноги, а Кис прижал уши и опасливо глянул вверх, припав к земле всем телом. Нетопырь исчез в мутной предрассветной мгле.

— Вынюхивают… — стиснув зубы, сказал Джироламо.

— Здоровый-то какой, — вставая, промолвил Кис. — Послушай, Джироламо, ты так и не сказал нам имя того, к кому мы идём. И вообще, что нам у него делать? Ты упоминал о Башне Великих Тайн. Может быть, нам прямо туда и направиться? Между прочим, я всё-таки магистр.

— Ты не понимаешь, — нетерпеливо ответил Джироламо, оглядываясь вокруг. — Нет здесь никакой магии, в том всё и дело, что нет. Вурды есть, ты — магический такой, весь их себя, есть, — Башня Великих Тайн — бывший собор, а ныне мерзость какая-то… и только немногие знают, что именно в Башню должен войти Черный Рыцарь. Все остальные считают, что взяв собор, освободят короля, которого вурды держат в плену.

— Вот теперь я понял, — печально ответил Кис. — Все думают, что вурды осквернили собор, и поэтому он стал пристанищем Дьявола. А короля держат в плену разнообразные злокозненные чары и еретические уловки.

— А ты твёрдо знаешь, что именно мне надо войти в Башню? — спросил я Джироламо.

— Уверен, — мрачно отрезал тот. — Только ты, никто, кроме тебя, поскольку ты — пришелец.

— А откуда ты это знаешь? — вкрадчиво спросил Стивенс и положил лапу на рукоять кинжала.

Джироламо посмотрел ему прямо в глаза. Кис вдруг встал и, подойдя вплотную к студенту, положил ему на плечи свои лапы. Они смотрели друг другу в глаза и через несколько томительных мгновений кот медленно отступил на несколько шагов и почтительно поклонился.

— Приветствую тебя, Джироламо. Извини, что не доверял.

Джироламо вдруг улыбнулся, и вывороченное веко его покраснело и заслезилось ещё сильнее.

— И я приветствую тебя, магистр Стивенс. Жаль, что не в лучшие времена встретились.

— Эй, ребята, — взмолился я. — Здесь, между прочим, сэр пришелец сидит, которому ещё на вашу дурацкую башню лезть надо. А я ни черта не понял, вы что, знакомы?

— Нет! — торжественно произнёс Кис и умолк, а когда Джироламо ушел вперёд, разведать дорогу, кот торопливо зашептал мне на ухо:

— Ты не забыл, надеюсь, что мы впёрлись во Мрак? Насколько я помню карты нашего мира, никакого королевства в тех краях, где мы во Мрак нырнули, не было и нет. Значит, мы где-то в другом месте. А теперь слушай самое главное — помнишь, нам говорили о том, что некоторые рыцари ушли навстречу Мраку и не вернулись? Джироламо — человек, пришедший из моего, то есть, нашего с тобой мира, понял? Молчи, смертный, что ты понимаешь? Это я тебе говорю, я — магистр! — понял? Никто не может уцелеть, пройдя через Стену Мрака, а он уцелел. Значит, есть у него магическая сила, а точнее — была! Перекалечило его, обессилило, может быть, он и не помнит, кем был там, в прошлой жизни, понял? Но то, что он не простой рыцарь — лапу отдам!

— А может быть, ты попробуешь в нём эту силу воскресить?

Кис сел, и глаза его потухли. Он почему-то посмотрел в сторону и, сразу же остыв, тоскливо сказал:

— Да нет тут практически никакой магии. Это он прав. Не хотел я тебе об этом говорить, да долго это не утаишь. Ни хрена здесь нет, как и в твоём мире, а от твоего родного этот мир отличается лишь общественно-политическим строем и наличием в нём говорящего кота. Вот тебе, рыцарь, и вся концепция…

Мы пробирались вдоль невысокого, преимущественно лесистого горного хребта, мало чем отличавшегося от наших Уральских гор. Переходя через один из перевалов, мы с Кисом полюбовались открывшимся простором. Насколько хватало глаз, в темно-зеленых просторах предгорий, нет-нет, да и поблёскивала тусклая гладь воды. Вот левее нас раскинулось большое озеро, длинной лентой уходящее вдоль горного хребта до самого горизонта. Далеко-далеко к югу где-то на берегах озера поднимались вверх тонкие на расстоянии струйки дыма.

Кис шумно втянул воздух носом и сказал:

— Рыбаки. Окуньков варят, даже отсюда чую. Эх, люблю, грешным делом, рыбалку!

— Углежоги, — спокойно ответил Джироламо. Треть доходов местного лорда.

Кис поднял вверх брови, закатил глаза и пожал плечами.

— А от ухи и я бы не отказался, — сказал Джироламо. — Но ничего, здесь озёрный край, часа через три выйдем к озерку, рыбы наловим.

— А места здесь как, спокойные? — подал голос я. — А то выйдет нам боком чёртова рыбка…

— Нормально, — ответил студент. — Лучше, чем у соседей. Местный лорд достаточно богат, чтобы откупиться от вурдов, да и родословная у него та ещё, чуть ли не от Адама. Поэтому и живёт несколько особняком, благо, что уже достаточно стар… Однако, дружина у него сильная.

— От соседей отбивается? — спросил я.

— Как водится. Взрослых детей у лорда нет, есть лишь шестилетний наследник. Вот лорд и старается и майорат сохранить, и не ссориться с вурдами и соседями… Ничего, ещё познакомитесь, к нему и идём.

Рыбалка удалась на славу. Джироламо ловко таскал из воды рыбину за рыбиной. Кис только орал от избытка чувств, бегал туда-сюда вдоль берега, стараясь не ступать на мокрый песок, и бесперечь помыкал мною:

— Раздувайте, рыцарь, раздувайте, пожалуйста. Давай, Джироламо, давай! Ух ты, вот это карась! Смотри, рыцарь, смотри! Вот это царская рыбина! А ты что там с костром возишься, недотёпа? Ты какую больше любишь, Джироламо, жареную или вареную? Чур, только самую большую — мне! Философу необходим фосфор для работы головного и спинного мозгов… ты всё возишься, наказание ты моё… раздувай, раздувай! Да бересты пихай больше, бересты!.. Ого! Гляди, а студент наш какого ерша вытянул!..

Словом, всё происходящее напоминало старый добрый выезд на рыбалку. Я разжигал костёр, тихо ругаясь и моргая от древесного мусора, запорошившего мне очи. Джироламо молча таскал из воды, как заведенный, рыбу, стоя по колено в воде. Стивенс дурачился на берегу, периодически принося пойманных рыб ко мне, и заставлял перекладывать их крапивой, уверяя, что при таком хранении рыба не испортится. Я же доказывал ему, что рыба испортиться просто не успеет, и продолжал попытки раздуть костер. По-моему, Кис слопал тайком несколько сырых рыбёшек, потому что на подбородке у него поблёскивали чешуйки.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Да случайно они попали туда, случайно, сколько можно объяснять!

Рыба была просто восхитительна! К полудню погода наладилась окончательно и стало совсем тепло. Кис долго вылизывался, да так и заснул на солнцепеке. Я лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел на проплывающие белые облака. Над ухом трудолюбиво жужжала какая-то мошкара, но не кусалась, поэтому отгонять её было лень. Джироламо сидел, поджав под себя здоровую ногу, задумчиво смотрел на озеро, и машинально грыз длинную соломинку. Вода была совсем спокойной, и только иногда на её глади внезапно расплывались круги от всплеснувшей рыбы.

— Самое бы время идти, — сказал я, глядя на выписывающую высоко над нами круги какую-то крупную птицу. — Вурды, насколько я понимаю, солнца не любят?

— Не любят, — не сразу отозвался студент. — Да только по эту сторону перевала вурдов почти нет. Они больше к хуторам и деревням жмутся. Ну, и у лорда Уиндема около замка…

— А в самом замке?

— Нет, там их нет. Стены им противны, их один святой строил. Вурды ни церквей, ни солнца не любят. Правда, могут и потерпеть, если им позарез это необходимо.

— А ты же говорил, что в этом мире магии нет?

— Магии нет, а Церковь есть. Кстати, здешняя Церковь вурдов не признаёт, но и, за редким исключением, открыто против не выступает. Считает, что не время пока выступать. И то сказать, сколько вурды церквей разорили, если священник в проповедях лишнего говорил…

— «Несть власти, аще не от Бога»?

Джироламо мрачно посмотрел на меня, и я опять смутился.

— Именно так, нет такой власти. Но Бог всегда на стороне упорных, понял? Церковь поддержит нас, когда Уиндем выступит в открытую. Если король мертв и тому будет свидетельство, он сам станет королем, как один из наиболее родовитых дворян. У него есть сын, который унаследует трон, так что будет новая династия.

— У-а-у! — зевнул проснувшийся Кис. — Хорошо здесь спится, только вы оба под ухом бубните. — Значит, лорд Уиндем готов к драке, но хочет ударить наверняка?

— Да. В том числе он ждёт свидетельства отцов Церкви о том, что, мол, свершилось предначертание Господнее и в его свите есть тот, кто сможет войти в Башню.

— А вот он, на травке валяется! — Немедленно заявил Кис и торжественно указал на меня лапой. — Лежит, понимаешь, сбывшееся пророчество и после трапезы отдувается. Слушай, Джироламо, а лорду не взбредёт в голову, что наш друг попытается сесть на его место, коль скоро он такой силой обладает? Знаешь, не люблю я всех этих дворцовых интриг — кинжал из-за угла, аква тофана в бокале, шнурок на шею и прочее.

— Взбредёт. — Мрачно ответил Джироламо. — Я его отговаривать от этого не стал. Просто мы договорились о том, что я постоянно буду рядом и, в случае чего, убью Рыцаря.

— Круто, — только и смог выговорить я.

— Вот именно. За это мне много чего обещано.

— И убьешь? — уважительно и заинтересованно спросил Кис.

Джироламо взглянул на него, потом осторожно прилёг на бок и как-то нехотя сказал:

— Нет. У меня к вурдам свои счёты. Поэтому мне с вами по пути.

— Как романтично, — вздохнул Стивенс. — Боюсь, только мой неискушённый друг не оценит этого должным образом и будет теперь плохо спать. И будешь ему сниться ты, Джироламо, коварно подкрадывающийся к нему в ночи. На губах твоих змеится ехидная улыбка, на лице чёрная маска, а в левой руке пожелтевший пергамент, на котором начертано одно слово: «Смерть!» таинственными, давно забытыми письменами…

— Мели, Емеля, твоя неделя, — фыркнул я. — У тебя воображение буйное, а я зато в людях разбираюсь.

Джироламо вдруг поднял голову и посмотрел на меня. Потом на губах его появилась слабая улыбка, и он тихо сказал:

— Давайте отдохнём, знатоки человеческих душ.

— И то дело, — согласился я, — это Кису хорошо, он выдрыхся, а мы с тобой так и не вздремнули…

На развалинах одного из домов мы нашли лишь мальчонку лет семи, держащего за руку девочку, совсем еще маленькую и тоненькую, дрожащую, как былинка. Рядом крутилась тощая и лохматая собачонка, пугливо жавшаяся к ногам голодных детей и косо поглядывавшая на Стивенса.

— Не бойтесь, она не кусается и не лает, — хмуро оказал мальчик.

— Почему? — каким-то сдавленным голосом спросил Джироламо.

— Солдаты в нее стрелой попали — неохотно ответил мальчик, — горло пробили. Еле-еле выходил, думал помрет. Только теперь боится всех и не лает. Горе, а не сторож…

Девочка заплакала. Я присел рядом с ней на корточки и сказал:

— А у нас котик есть. Видишь, какой большой?

Девочка открыла рот и перестала плакать. Потом она шмыгнула носом и тоненько спросила:

— Небось, царапается?

— Нет, — сказал я, — он добрый. Смотри, какая шерсть тёплая. Хочешь с ним поиграть?

Кис сделал мне страшные глаза и просюсюкал:

— А кто это у нас тут такой хорошенький? А кто это у нас тут с косичками такими красивыми, а?

— Это мне братик косы заплетает! — с гордостью сказала девочка и обняла Киса за шею. Слёзы оставили у неё на щеках мокрые дорожки. — А Шарик у нас плохо бегает, потому что у нас у самих хлеба нет, и ему мы ничего не даём, и он стал слабенький. Зато он вчера крысу принёс!

— Да ну? — удивился Стивенс. — Молодец, Шарик! Очень даже умный пёс. Хотя, конечно, мне, как коту полагается собак не любить, но этого добытчика я возлюбил всей душой. А вот дядя рыцарь сейчас достанет нашу сумку, а там у нас всего много, даже Шарику есть что пожевать…

— Шарик ма-а-а-ало кушает… А хлеба у вас хватит?..

— У нас маму вурды угнали, — тихо рассказывала малышка Стивенсу, свернувшемуся клубком на соломе и гревшему детей. Джироламо уложил их, но они немного боялись студента, и Кис решил лечь рядом. Я вытряхнул из сумки всё, что могло пригодиться, и заколебался лишь тогда, когда вынул шарф Лины, бережно зашитый и завернутый в кусок пергамента. Под хмурым взглядом Джироламо, я поспешно разрезал его на две части. Получилось нечто вроде накидок. Кис шумно вздохнул, но по глазам его я видел, что он одобрил мой поступок…

Мне пришлось основательно потрудиться, таская запас дров в ту землянку, в которой мы заночевали. Точнее, это был старый, полуразрушенный погреб. Дети жили в нем после того, как чудом уцелели во время налёта вурдов. Собачонка лежала в углу и только виляла хвостом, когда кто-нибудь из нас проходил мимо. Джироламо подстрелил какую-то крупную золотистую птицу, разыскал на пепелище обгоревший котелок без ручки и сварил отличный суп. Мы накормили малышей, побоявшись дать слишком много.

Теперь мальчик спал, а девчушка, обняв Киса за шею, все напевала и напевала ему разные песенки, каждый раз приговаривая, что это её мама научила, а у неё такая хорошая память, — это и бабушка говорила, — и она теперь все-все песенки помнит.

А потом, уже засыпая, она рассказывала:

— …а мама сказала, чтобы мы спрятались, а то злые дяди нас убьют. А, а папу еще раньше убили, а Шарик всё лаял и лаял, а братик мне говорит, чтобы я не смотрела… А еще у нас крысы бегают… А я, когда вырасту — много-много еды будет, даже больше, чем у вас…

Джироламо молча смотрел на огонь.

Когда девочка уснула, Кис осторожно встал и, укрыв детей получше, подошел к нам.

— Что будем делать, воины? — спросил он и посмотрел на Джироламо. Глаза студента были сухими, и на щеках горел яркий румянец.

— В общем, так, — сказал он, глядя мне прямо в лицо, я отведу детей до хутора, где они смогут остаться жить. Я хорошо знаю хозяев, они мне кое-чем обязаны, да и побаиваются, колдуном считают. Хотя бы поэтому они от детей не откажутся, а вообще-то, люди они добрые. Часть пути пройдём вместе, а потом я поведу детей… Вы же пойдете одни. Я догоню вас позже, по дороге. Не маленькие, не потеряетесь.

— Одного не пущу! — как можно решительнее сказал я. Глаза Джироламо вспыхнули, и он подался вперед. Кис с беспокойством боком придвинулся ближе, но Джироламо вдруг остыл. Мягко взяв меня за руку, он почти шепотом сказал:

— Пойми, один я лучше управлюсь…

Кис растерянно ворошил в очаге кинжалом. Лезвие вначале потемнело, а затем кончик острия медленно налился красным светом. Кис ткнул раскалённой сталью в обломок доски, принесенной в качестве топлива вместе с другим мусором, и тоненькая струйка дыма потянулась вверх.

— Ну и вонища! — растерянно сказал Стивенс. — Это что, доска от сортира?..

— Ты согласен с Джироламо? — прямо спросил я его.

— Конечно, согласен, — ответил Кис и чихнул. — Мне просто без него будет здесь страшновато.

Я промолчал, но в глубине души согласился с Кисом. Шарик, проникшийся глубоким уважением к Джироламо, сопя, как ёжик, подошел к студенту и улегся у его ног, положив голову на лапы. Успокаивающе шепча что-то, Джироламо осторожно ощупал горло Шарика, а потом, достав из кармана какую-то маленькую коробочку, что-то долго перебирал в ней, и, в конце — концов, растер на ладони густо пахнувший травами комочек. Втирая лекарство в шею собачонки, терпеливо повизгивающей у него на коленях, он тихо сказал:

— Вот так, волкодав… через пару недель залаешь. Да и блохи от тебя уйдут…

— Послушай, Джироламо, — спросил я, — ты неплохой парень. Скажи, ты веришь в успех?

— Вот ведь баран бестактный, — сонно пробормотал со своего места Стивенс.

Джироламо молча глядел в огонь. Потом он нехотя сказал:

— Всегда остаётся надежда на чудо.

Джироламо действительно догнал нас через день. Мы с Кисом страшно обрадовались. Очень уж неуютно было брести одним по лесам, стараясь пересекать дороги незаметно и бегом. Джироламо принес с собой свежие новости. Оказывается, один из дальних соседей лорда Уиндема сколотил дружину, набрал сводный отряд из вурдов и решил поживиться, проведя рейд по дальним владениям лорда. Дружина спалила три деревни, угнала людей и взяла выкуп с владельца одного из соседних замков.

Владелец был вассалом лорда Уиндема, откупился от штурма легко, да и лихие дружинники много взять побоялись, урвали какие-то крохи, сожгли еще одно поселение, вурды переловили людей для продажи у себя в лесах, и быстро ушли. Вот так и осиротели брат с сестрой…

— А что предпримет лорд? — спросил я.

Ответил мне Стивенс:

— А что ему предпринять? Озлился, конечно, но затевать погоню не стал, что ему сейчас свои силы распылять?

— Черт, вот ведь, средневековье…

Джироламо промолчал. Он шёл, почти не хромая, и я в который раз подивился неуловимой грации, присущей этому парню. Казалось бы, калека! Но движения его точны и уверенны.

Довольно долго мы шли молча. Стивенс пыхтел и крутил головой по сторонам. Недалеко за деревьями показались крыши домов. Как сказал Джироламо, мы были уже близко от последней деревни перед замком. Пахнуло дымком. Где-то далеко замычала корова.

— Откуда такое чудо? — воскликнул Кис. — Мне молока захотелось!..

Замок лорда Уиндема был стар, но вполне ухожен. Внутренний двор замка поражал внешней неразберихой, — слишком уж много народу съезжалось в последнее время в него. Во всяком случае, мне так показалось. Как сказал нам Джироламо, замок был фамильной резиденцией Уиндемов, и не одно поколение их жило здесь от рождения, до самой смерти.

Сейчас старик собирал под свои знамёна как своих вассалов с их небольшими дружинами, так и соседей. Дело это было непростое: кто-то откровенно размышлял, к чьей стороне примкнуть, кто-то был не согласен со своей ролью в походе, и требовал дополнительных привилегий и почестей. А кое-кто прямо заявлял, что согласен перейти под руку лорда, но поскольку его род не менее знатен, то и на трон он имеет не меньше прав.

Дружинники тех и других, и третьих без конца сорились между собой, и только клятва старого лорда, что он скорее повесит на стене замка драчунов, чем позволит устраивать у себя в замке междоусобицу, как-то сдерживала нервничающих вояк.

Так что — переговоры кипели, дружины готовились, свиты лордов гордо и подозрительно прохаживались по залам замка, поминутно демонстрируя воинственность намерений… а нам отказали в аудиенции.

Отказали, так отказали. Мы решили найти пока местечко, где можно перекусить и отдохнуть. Джироламо, после недолгих размышлений решительно повёл нас одному ему известным коридором к покоям какого-то старого советника лорда, сказав, что лучше места нам просто не найти.

Проходя по галерее, увешанной старыми гобеленами, выцветшими от времени до почти полной серости, мы наткнулись на четырёх стражников, лениво попиравших стены. Похоже, они охраняли дверь в некий переход, ведущий в покои одного из заезжих вельмож.

— Эй, хромой! — заорал один из скучавших, — я тебя знаю! А где твой горб? У тебя же горб должен быть, при такой-то страшной роже!

Стражники довольно заржали, а один из них попытался отвесить студенту пинка. Я не успел даже возмутиться, настолько неожиданно все произошло.

— Скотина! — рявкнул я и шагнул сторону здоровяка.

Джироламо резко развернулся и схватил стражника за ногу, резко повернув её. Бородач грохнулся на каменные плиты и взвыл. В тот же момент Кис небрежно махнул лапой, и на лице второго стражника моментально взбухла глубокая царапина. Джироламо подскочил к третьему и, отбив левой рукой в сторону занесённый для удара кулак, правой рукой сильно ударил бородача в нос.

Я опомнился и выхватил меч. Упавший неуклюже вскочил. Зашипели вытаскиваемые из ножен кинжалы. Несколько секунд мы стояли друг против друга. Слышно было, как булькает носом бородач. Внезапно посрамленный шутник захохотал:

— Во даёт, хромой! Ты, я гляжу, не из простых, а? — он кинул кинжал в ножны. — Чей будешь?

— Вольный, из столицы.

— Дворянин?

— Да.

— А мы люди епископа. Скажи спасибо, пацан, что война идёт, а то бы не сносить тебе головы за твою дерзость. Ладно, я сам виноват, надо было в тебе благородную кровь признать. А это кто с тобой?

Кис небрежно провёл лапой по усам:

— Кот Ирвинг Стивенс, магистр. А это Черный Рыцарь.

— Черный Рыцарь? — со странным выражением произнёс доблестный страж епископа. — Ну-ну… Так это его лорд Уиндем ждёт?

— Именно его, — устало сказал Джироламо.

— Вот оно как… извини, рыцарь, что со слугами твоими непочтительны были. Да только ты ли это? Мы думали, ты с большой дружиной придёшь.

— Будет вам дружина, — внезапно сказал Стивенс, — а пока мы здесь тайно, без свиты. Так что дайте пройти и не задерживайте.

— Здоровье бы поправить, а, ваша милость? А что как загноится моя рана? — насмешливо протянул поцарапанный, но бородач вдруг пихнул его локтем в бок, и серьёзно сказал:

— Умолкни, дурень… Позвольте, рыцарь, меча вашего коснуться. Старые дружинники говорят, в нём сила есть. Вот, вроде как оберег у меня будет.

Я посмотрел на Джироламо, и тот едва заметно кивнул. Глядя стражнику прямо в глаза, я протянул ему клинок, и бородач внезапно встал на одно колено. Я уж было намеревался хлопнуть его клинком по плечу, но вовремя сообразил, что этот жест уместен лишь при принятии в рыцари. Бородач бережно взял клинок за острие и на секунду прижал его ко лбу. Когда я убрал меч в ножны, бородач перекрестился и легко вскочил на ноги. Мне показалось, что его товарищи с завистью смотрели на него. Стражник молча поклонился и уступил нам дорогу. Я прошёл вперед, за мной Джироламо, а Кис небрежно прошествовал в арьергарде.

Когда мы дошли до поворота, кот хлопнул меня лапой по плечу и, еле сдерживаясь, чтобы не заорать в полный голос, воскликнул:

— Браво! Рыцарь, браво! Боже мой, какая была сцена! Кисть, дайте мне кисть! Я запечатлею эту сцену на полотне. Три на три метра!

Я хотел уже что-то ответить, как за спиной у нас послышался топот и из-за угла вылетел поцарапанный Стивенсом стражник. Запыхавшимся голосом он произнёс:

— Господин, простите за дерзость.

— Что случилось? — холодно спросил Джироламо, но стражник обращался только ко мне.

— Простите, рыцарь, но все боятся спросить. А я вот думаю, когда ещё случай представится… вы уж не гневитесь на меня…

— Говори, — сказал я.

— Успокойте вы нас, ваша милость, скажите уж правду, как на исповеди — поговаривают, что вы королём станете, если мы Башню возьмём, а там старого короля, — Боже упаси! — уже и в живых нет. Правда ли?

Он с какой-то дерзкой настойчивостью смотрел мне в лицо, теребя в руках шнурок завязки от капюшона.

«Чего он ждёт от меня? — с тревогой подумал я. — Хочет присоединиться к выгодной партии? Да черт с ними, его намерениями, как ответить-то?»

Все молчали. Внезапно меня осенило.

— Встань, благородный воин, — торжественно сказал я. — Я служу королевской власти, как и подобает честному дворянину. Перед Богом и людьми клянусь, что не буду покушаться на королевский трон. Иди и скажи об этом всем тем, кто сомневается.

Я повернулся и величественно пошёл. Я бы даже сказал — я шествовал по галерее.

Позади радостно застучали каблуки стражника. Как только они стихли, Кис восторженно съездил меня по уху.

— Вальтер Скотт! Александр Дюма! «Всем воспитанием своим граф являл собой истинного вельможу»!

— Да, рыцарь, ты был на высоте, — улыбнулся Джироламо. — Ну, сегодня же к вечеру жди аудиенции.