Извращение желаний

43. История господина Брикмана (Калининград, ИТУ-9)

Не будем описывать злоключения обратного этапа. Не будем повторяться. Не будем рассказывать о карантинном отсеке и прочих препонах перехода зэка из одного лагеря в другой. Опустим описание пересыльной тюрьмы Красноярска. Не станем превращать наши зарисовки в трактат о тюрьмах. Сразу зайдем в калининградскую «Девятку»[40], кивнем при входе полковнику Васильеву – все же «хозяин», пересечем пустынный плац и спустимся по закопченным ступеням в полуподвал 15-го инвалидного отряда. Только осторожно. Колония располагается в бывшем Кенигсбергском монастыре, в этом подвале был когда-то монастырский погреб, водосборные и отстойные трубы не менялись с 17-го века, так что в отряде нынче небольшое наводнение.

Ко всему притерпевшийся профессор спустился по тронутым временем каменным ступеням мрачного здания и остановился в недоумении. Под ногами, покрывая часть лестницы, весело плескалась темная жидкость. В жидкости мелькали какие-то продолговатые, проворные существа. Приглядевшись, профессор узнал обыкновенных крыс, которые бойко плавали брассом по своим крысиным делам. Прямо от затопленных ступеней начиналась временная переправа. На табуретки были положены скользкие доски, чуть выступавшие над темным разливом. Пахло от этой жидкости в точности так, как пахнет из выгребных ям. В этом не было ничего удивительного – канализация в этом районе не обновлялась с семнадцатого века и в период дождей заливала болотистый район колонии, а в первую очередь, естественно, полуподвал инвалидного отряда № 15.

Раздумья профессора прервало появление на шатких мостках фигуры высокого офицера в звании капитана. Ловко балансируя на досках, капитан сказал приветливо:

– Вы новый осужденный? Мне звонили о вашем прибытии. Я ваш начальник отряда, моя фамилия Свентицкий. Проходите, не робейте. У меня даже одноногие тут смело ходят.

Не вполне поняв репризу про одноногих, профессор отнес ее в область черного юмора странного офицера и робко ступил на шаткие мостки. Табуретки кряхтели, покачивались, но выдерживали немалый вес бармалеевского тела. Пройдя под сводчатыми потолками, Дормидон Исаакович с изумлением заметил одноногого человека, который бойко прыгал по параллельной навесной дороге в глубину барака. Одним костылем он упирался, а вторым помахивал над головой для равновесия. Профессор посмотрел на плотную спину идущего впереди капитана с уважением. Зря он отнес его реалии к юмористическим абстракциям. Начальник отряда был, видимо, четким прагматиком, смотрел на жизнь трезво.

Они дошли по понтонному мосту до кабинета капитана и дружно взгромоздились на канцелярский стол.

– Рассказывайте, – с прежней приветливостью начал беседу офицер, – какая у вас профессия, где бы вы хотели работать, в каком классе учитесь?

– А что, – осторожно спросил профессор, – у вас широкий выбор рабочих мест?

– Что вы! – радушно удивился капитан. – У нас же отряд инвалидный. Кто работает – тот только сетки вяжет, такие авоськи, видели в магазинах овощных. Очень хорошие сетки вяжут. А другой работы нет, откуда.

– А можно вообще не работать? – осторожно спросил профессор.

– Почему нельзя – можно, конечно. Но скучно же. Да и на отоварку деньги ведь нужны, правда?

Свентицкий смотрел на профессора чистыми и ясными глазами.

– Можно узнать ваше имя-отчество? – спросил Дормидон Исаакович. Он просто не мог больше обращаться к этому приятному человеку официально – «гражданин начальник отряда».

– Конечно, – радостно ответил Свентицкий. – Меня зовут Олег Павлович. Можете ко мне в частной беседе так и обращаться.

– Спасибо, Олег Павлович. Вы, должен заметить, очень милый и приятный человек.

– Взаимно, – расцвел капитан. – Я буду рад, если мы подружимся. У меня как раз есть вакансия председателя КМС, это мы так называем культурно-массовую секцию. Выпуск стенгазеты, сотрудничество с клубом. Очень нужная секция, многие осужденные с удовольствием туда записываются.

Профессор помрачнел. Он имел твердые предубеждение против «козлов», в каких бы секциях они ни маскировались. Но в «козлиной» иерархии он, признаться, не разбирался. На северных зонах ментовских прихвостней было так мало, что их даже не выводили в рабочую зону, боясь расправы над необходимыми для отчетности добровольными помощниками лагерного руководства. Профессор еще не знал, что попал в «сучью» зону, в которую ни один уважающий себя авторитет не поднимется, предпочитая гнить в ШИЗО. Гражданин Брикман еще выйдет из барака и протрет изумленные глаза, узрев на каждом третьем зэке повязку или иную нарукавную эмблему, свидетельствующую о принадлежности этого зэка к многокрасочному племени сук. Но в данный момент профессор подумал только о том, как бы не обидеть приветливого начальника и потому сказал сдержанно:

– Я, знаете ли, подумаю…

– Конечно, конечно, – фамильярно потрепал его по плечу Олег Павлович. – Как же иначе, на новом-то месте. Осмотритесь, обвыкните, а потом – сразу ко мне, в КМС.

Несколько смущенный таким обращением, Брикман вспомнил, весьма кстати, приемы духовного наставника Адвоката и автоматически спросил:

– Вы учитесь, Олег Павлович?

– Да, на юрфаке, заочно.

– Может, дадите мне какую-нибудь работу, у вас же времени нет все эти контрольные и курсовые писать?

– Я подумаю, – ответил капитан, удивленный предложением. Он прекрасно знал поступившего в его отряд Гошу Бармалеенко. Гоша бывал на этой зоне, только из ШИЗО и БУРа не выходил, так что Свентицкий общался с ним в редкие дни дежурств по ПКТ. Он помнил наглого и примитивного бандита, менять о нем мнения не собирался и не вполне понимал, как Бармалей, с трудом окончивший четыре класса на тройки, может помочь ему в написании контрольных работ для третьего курса юридического факультета. Но, тем не менее, ему было приятно. Эти письменные задания отнимали у него все свободное от службы время, он с удовольствием спихнул бы их на какого-нибудь головастого зэка. Только не попадали в его инвалидный отряд головастые. И все же ему было приятно услышать предложение о помощи. И сам разговор с опасным бандитом, который вел себя столь вежливо, был Олегу Павловичу приятен. Он приписывал своему воспитательскому опыту уважительное обращение отпетого хулигана.

Профессор же облизывался, предвкушая обильные гонорары. Он не сомневался, что, имея учебники, сможет скомпилировать курсовую по любому гуманитарному предмету. Они с капитаном явно не понимали друг друга. Но, когда начальник отряда спросил: «намерен ли гражданин Бармалеенко продолжать учебу в пятом классе?» – профессор заподозрил подвох и попытался торопливо исправить Гошино прошлое.

– Вы не сомневайтесь, – заспешил он, – по научному коммунизму или там по уголовному праву за один вечер напишу. Были бы учебники, такую компиляцию сотворю – комар носа не подточит. Мы, в студенчестве, всегда подрабатывали у заочников. Помню, писал одному с четвертого курса по структурной лингвистике, так я в этом предмете вообще был меньше, чем дилетант, а сочинил на твердую четверку.

Свентицкий внимательно слушал Бармалея и не верил ни одному его слову. Свентицкий вообще никогда и никому ни в чем не верил. Он уже с детства знал, что белоруссов всегда обманывают, поэтому взял себе за правило – не верить. И не верил. Но его все равно обманывали. Он даже подумывал сменить в паспорте национальность на еврея, только не знал – как быть с различными анкетами, где указывается прежняя национальность. Могло же получиться разночтение, неприятности могли произойти.

– Отгадайте загадку, – сказал Свентицкий. – Мы ходим ночью, ходим днем. Но никуда мы не уйдем.

– Часы, наверное.

– А вот и нет. Это часовые на вышках.

–?????????????????????? – на большее профессора не хватило. Внутренний голос советовал ему нечто более сочное, но вежливый ученый сдержался.

Первый день на «Девятке» был для доктора наук днем сплошных загадок. Он встречал там уйму Гошиных знакомых, старался вести себя соответственно, и это ему не удавалось. По беспроволочному телеграфу информация о невменяемости и беспамятстве Бармалея в зону была доставлена давно, так что его странное поведение никого особенно не удивляло. Но профессор смущался.

Неприятностей ему избежать не удалось. И начались его неприятности после встречи с начальником медсанчасти майором Момот О. А.

Пришел в отряд «шнырь» санчасти и сказал, что осужденного Бармалеенко вызывает начальник. Профессор пошел себе. Санчасть он застал в окружении строительного мусора. Битые кирпичи, сгустки окаменевшего раствора, известь – все валялось в беспорядке, напоминая о неукротимом желании дотошного начальника превратить и это больничное учреждение в музейный экспонат.

На свежей побелке стены санчасти красовалась ни менее свежая надпись: «Момот – вшивый обормот».

Дормидон Исаакович осторожно пробрался сквозь строительные завалы и поднялся по лестнице, отделанной изобретательными зэками под мрамор. Потом он пошел коридором, читая элегантные надписи, отделанные под старинную бронзу: «Не прислоняться!», «Не разговаривать», «Не вставать с сидений без разрешения», «Не сморкаться!», «Не испускать нестандартные звуки»…. Самая красивая и большая надпись, свидетельствовала, что за дверью (отделанной под красное дерево) находится создатель этого уникального дизайна майор и начальник по фамилии Момот О. А.

Профессор постучал и, получив разрешение, вошел и представился:

– Осужденный Бармалеенко, пятнадцатый отряд, прибыл по вашему приказанию.

Некоторое время майор и профессор разглядывали друг друга. Момот сидел за сверкающим полировкой столом и соревновался с этим столом в сверкании. Он (майор) был чист и аккуратен до неправдоподобия. Профессору почудилось, что педантичный начальник так и родился: в отглаженной чистенькой форме, с фуражкой и в майорских погонах. Его (майора) нельзя было сопоставить с пеленками, детским плачем, соской… Даже тот, вроде бы неоспоримый факт, что майор был рожден женщиной, представлялся сомнительным. Таких не рожают, таких производят на конвейере при участии лучших специалистов по часовым механизмам.

Майор тщательно выверенными движениями достал из верхнего ящика полированного письменного стола марлевый тампон и убрал с края столешницы какую-то микроскопическую пылинку. Использованный тампон начальник аккуратно положил в корзину для бумаг, достал из другого ящика новый тампон и бутылочку. Свинтив с бутылочки пробку, майор смочил тампон и протер им то же место. После этого майор достал из третьего ящика третий тампон, смочил его из той же бутылочки и аккуратно протер руки. В комнате резко запахло спиртом. Потом Момот поднял голову, внимательно посмотрел на Дормидона Исааковича и, тщательно выговаривая каждое слово, сказал:

– Вы можете сесть.

– Спасибо, – ответил вежливый Бармалей, присаживаясь на железную табуретку у самого входа.

– Я просмотрел вашу медицинскую карточку, – с монотонностью хронометра продолжил майор, – вы болели туберкулезом. По данным фтизиатров больницы следственного изолятора города Минусинска Красноярского края. Вы до сих пор можете быть потенциальным носителем болезни, которая распространяется микробами, носящими имя доктора Коха. Их еще зовут – палочки Коха. Но это вам знать не обязательно. Вы меня поняли?

– Не совсем, – приподнялся культурный Бармалей, – я не вполне понял, что мне не положено знать. Я хотел бы уто…

– Сидеть! – прервал его майор. – Ни в коем случае не вставать и не приближаться, иначе я вызову конвой. – И, уже успокаиваясь, начальник добавил:

– Вы должны были прочитать указательные, рекомендующие и предупреждающие надписи в коридоре и в точности следовать сути этих надписей. Когда я вас отпущу, внимательно перечитайте и запомните. Теперь вернемся к нашему разговору. Я задал вам вопрос, вы ответили, что вы не можете точно сказать – поняли вы меня или не поняли. Сейчас вы подумаете и попробуете ответить. Но ни в коем случае не вставайте со стула для осужденного контингента.

– Противоречивое сознание профессора сотворило кульбит и передало управление речью неправедному спинному мозгу.

– Ты чего, начальник, мозги мне пудришь. Во-первых, это не стул, а табурет, во-вторых, чего я должен понимать. Ты мне чернуху не гони, если чего надо – так и прикалывай в открытую.

– Осужденные, согласно «Правилам содержания осужденных в местах лишения свободы», должны обращаться к администрации, сотрудникам конвойной и иной служб, а равно к другим представителям аппарата мест лишения свободы на вы, – равномерно сказал Момот.

– Простите, – торопливо вмешался профессор, – я имел ввиду, что не вполне вас понял.

– Тут понимать нечего. Я процитировал вам пункт седьмой из «Правил содержания осужденных в местах лишения свободы», который объясняет установленную форму обращения осужденного контингента к контингенту руководящему. После окончания ремонта избранные отрывки из этих «Правил» будут повешены перед входом в санчасть. Пока же я позвоню Вашему начальнику отряда капитану Свентицкому и попрошу ознакомить вас с этими правилами.

– Насчет правил я понял, – попытался уточнить профессор. – Я не вполне понял по пункту первому нашей беседы, где вы упоминаете о чем-то, что мне знать не положено. (Профессор невольно начал строить предложения по момотовскому образцу. Этим он подсознательно хотел смягчить начальника, памятуя Гошиным умом, что портить отношения с охранниками не выгодно).

– Что может быть не понятно по пункту первому? Объясняю вторично. Вы болели туберкулезом. По данным врачей следственного изолятора города Минусинска Красноярского края. Я просмотрел вашу медицинскую карточку. Туберкулез распространяется в виде микробов, которые, по традиции, носят имя ученого их открывшего. А точнее – Коха. Их иногда так и именуют – палочки Коха. Но это вам знать незачем. Вам надо знать, что вы можете быть потенциальным носителем инфекции. Теперь вам понятно?

– Не совсем. Вы меня, конечно, извините, но я хотел бы уточнить. Вы сказали, что тот факт, что я болел инфекционной болезнью под названием туберкулез. И что эти данные вы получили, ознакомившись с моей медицинской карточкой, по данным врачей следственного изолятора города Минусинска Красноярского края. Потом вы соизволили уточнить, что туберкулез вызывается определенной разновидностью микробов, которые носят имя человека их открывшего – доктора Коха. Все это мне вполне ясно. Мне не понятно по факту того, что мне не положено знать?

– Осужденный Бармалеенко, – строго, но по-прежнему равномерно и чисто, произнес аккуратный майор, – в медицинской карточке есть копия экспертизы по поводу вашей психической вменяемости. Вы признаны дееспособным, что подтверждено решением суда, приговорившего вас к отбыванию наказания в колонии строгого режима. Следовательно, вы совершенно напрасно пытаетесь ввести в заблуждение начальника медицинского учреждения исправительно-трудовой колонии номер девять, то есть – меня. Я вынужден буду написать рапорт на имя начальника вашего отряда капитана Свентицкого о вашем дерзком поведении и несоблюдении «Правил», о которых я говорил раньше.

– Но позвольте… – привстал профессор возмущенно.

– Сидеть, – громко сказал майор, одновременно называя кнопку вызова внутренней охраны лагеря.

В кабинет вошли два санитара из числа осужденных и встали по бокам профессора. Спустя несколько минут появился и прапорщик в лице Толи Ковшова под кличкой Толя-Жопа, приобретенной им благодаря неистребимой привычке бить осужденных по тугим задам длинной табличкой из ДВП со списком осужденных, выводимых в рабочую зону.

– Пойдем, – сказал Толя-Жопа, не вдаваясь в подробности. Тревожные звонки из кабинета Момота стали для охраны делом повседневным, так как визит каждого второго осужденного в санчасть кончался ими.

Выходя с равнодушным прапорщиком профессор посмотрел на надпись, характеризующую майора Момота нелестным образом, поднял кусок кирпича, зачеркнул слово «вшивый» и крупно написал «стерильный». Толя-Жопа зевнул и прочитал вслух новый афоризм: «Момот – стерильный обормот», еще раз зевнул и сказал равнодушно:

– Иди в отряд, дурачина.

Последнее время Дормидона Исааковича начало беспокоить подсознание. Оно, как известно, досталось профессору от непутевого Гоши и привыкло проявлять себя в активной форме. Дисциплинированный мозг ученого первое время не давал непутевому подсознанию резвиться, переключая его на более важную деятельность. Сейчас, когда профессор частично адаптировался в чуждой ему среде, привык к режиму и своеобразному быту заключенных, расслабленное подсознание начало вести себя дерзко. Нахамив майору Момоту, оно стало хамить и другим собеседниками Брикмана. И, если в диалоге с осужденными такое поведение только повышало бармалеевский, а следовательно, и профессорский, рейтинг, то хамство, обращенное к начальству, могло причинить неприятности.

Так, на вопрос милейшего Свентицкого по поводу рапорта начальника санчасти: «Зачем вы ему нагрубили, осужденный Бармалеенко? Разве можно грубить офицерам?» – (Вопрос, как видите, совершенно безобидный), подсознание, опережая профессора, ответило грубо: «Все вы, менты поганые, одинаковы. Не люди, а волки тряпичные», – Чем привело добрейшего, но недоверчивого начальника отряда в некоторое замешательство.

Профессор попытался было сгладить необоснованную резкость, сказав искательно:

– Простите, Олег Павлович, я вас не имел ввиду.

Но отношения между ними дали уже трещину. И от начальника отряда повеяло заметным холодком, когда он записал в карточку осужденного Бармалеенко «строгий выговор», предупредив, что при повторном нарушении вынужден будет ходатайствовать о помещении осужденного Бармалеенко в штрафной изолятор.

А не будь этой необоснованной резкости, профессор мог ограничиться «предупреждением», так как недоверчивый и ранимый капитан Свентицкий и сам в душе считал майора Момота, если не «волком тряпичным», то, по меньшей мере, человеком с неприятными привычками. Упомянутый майор завалил рапортами всю зону, можно было подумать, что он не начальник лечебного учреждения, а начальник оперативно-режимной части, причем – очень ретивый.

Профессор не мог научно обосновать поведение своего второго «я», но дилетантское знакомство с некоторыми работами Фрейда и Павлова, наводило на мысль о преобладании над сознанием группы сложных инстинктов или условных рефлексов, могущих привести к серьезному заболеванию психики. Впрочем, если быть честным, профессор знал о Павлове только два факта: то, что академик мучил собак, кормил их по звонку, а потом вместо еды только звонил. Профессор сочувствовал собакам: он ждал каждого звонка на завтрак, обед и ужин с таким же нетерпение, как лабораторные псы, а уж слюна бежала у него даже до звонка, демонстрируя преимущество высшего разума перед низшим. Второй известный Дормидону Исааковичу факт из учения Павлова относился, скорей, к биографии академика. Он знал, что Павлов прожил более 90 лет и отличался до самой смерти завидным здоровьем.

О Фрейде профессор, если опять быть честным, знал только то, что все изобретения связаны с инстинктами продолжения рода. Так, если человек выдумал самолет, то аналог в человеческой психике один – вздымания фаллоса при возбуждении. Единственное, чего не мог понять профессор, – как установить связь между сексуальными побуждениями и изобретением трактора.

Рассуждая обо всех этих серьезных проблемах, профессор замешкался при выходе из жилой зоны в рабочую и получил от Толи Ковшова звонкий удар счетной доской по ягодице. Тут уж Гошино подсознание, не советуясь с мудрым мозгом Брикмана, рявкнуло во весь голос:

– Ты че, падла ментовская, все стрелы перепутал? Кого бьешь, фраер дешевый?!

Толя-Жопа и бровью не повел, а товарищи быстренько оттащили разгневанного Бармалея от проходной.

В рабочем бараке профессору дали хитроумное приспособление, называемое челнок, и попытались было объяснить, как при помощи этой деревяшки сплести сетку-авоську, но вовремя вспомнили, что Гоша честный «отрицалово» и оставили в покое. Остальные рабочие отвлеклись на миг от вязания сеток и посмотрели на Бармалея грустно. Его появление в рабочей зоне означало для них еще одно удержание из мизерной зарплаты. Ведь Гоша будет с сего дня числиться полноправным сотрудником бригады, а следовательно, ему полагается четкая норма выработки и зарплата.

Профессор сел в кружок с другими «авторитетами», глотнул чифира и начал прикалывать за дальняк и Адвоката. Слушали его уважительно, вполне прощая неожиданные для прежнего Бармалея интеллигентные обороты речи. Тем более, что они постоянно сглаживались репликами бунтующего подсознания.

И, когда профессору задали загадку: «Мы бьем исправно каждый час. Но вы, друзья, не бейте нас» – подсознание не дало профессору оплошать, как у Свентицкого, ответив за него: «Менты, кто же еще!»