Измерение «Ф»

1

“Я не хочу, чтобы тот, кто будет читать эти записи, подумал, что это исповедь, последняя попытка оправдаться, — на всякий случай. Мне есть в чем оправдываться, но мне всегда претило исповедоваться публично. Тот, кто кается в грехах прилюдно, просто неискренен, и грош цена его покаянию.

Скорее всего, это проповедь. Особый вид ее. Классическая проповедь — это вербовка сторонников или наставления единоверцам. И то, и другое предполагает недостаток или отсутствие у людей веры в то, во что верит (или старается показать, что верит) сам проповедник. Проповедь — это своего рода предложение, приказ, просьба, — зависит от тона. Можно не согласиться с проповедью, можно отклонить просьбу и предложение, можно не подчиниться приказу… У человека есть право на это, есть свобода выбора.

Я собираюсь лишить человечество свободы выбора — и могут возникнуть разные мнения о мотивах этого поступка. Кто я — герой или Герострат? Может быть, “и”? Возможно ли совмещение качеств? Геройский поступок не нуждается в комментариях, поступок Герострата, чтобы оправдать, нужно объяснить. На всякий случай.

Итак, перед вами объяснительная записка.

Я начну с истоков. У меня еще есть время.

Именно в тот день богам было угодно сделать ее красоту почти совершенной. Наверное, в этом был свой смысл, но я не внял ему и не испугался.

Мягкие длинные волосы, рассыпанные по плечам, точеное лицо, бронзовые руки, белое, до земли, платье, облепившее фигуру, ветер и вечернее солнце… Она ждала меня, а я не торопился, стоя на холме перед Домом Иова, и разглядывал ее, любуясь, гордый и счастливый, предвкушая радость встречи и невольно оттягивая ее: ожидание счастья — острое чувство. В одной древней книге я прочитал однажды: женщина ни одному мужчине не отдается так, как отдается солнцу, и, глядя тогда на нее, я поразился точности этого наблюдения. Дом Иова нависал над ней темной громадой, но она не замечала его давящего величия, она стояла, подставив лицо заходящему солнцу, закрыв глаза и опустив руки… И она ждала меня!

Но меня опередили.

Спрятавшись в нише за колоннами Фасада Страданий, до синевы в ногтях вцепившись в изъеденную временем кладку, я слушал. Я не помню ни одной внятной мысли, меня словно выключили на время. Я только молил Бога, чтобы она не закричала, потому что тогда я не выдержу и выйду из своего убежища, и меня убьют, но не сразу, а сначала заставят смотреть на все, что будут делать с ней.

Она не закричала. И я до сих пор не знаю — потому ли, что потеряла сознание, или потому, что знала — я рядом, и хотела меня спасти, и не хотела, чтобы я видел все, что произойдет.

Но я все слышал. И как они, сопя, насиловали ее, и как били, стремясь, наверное, получить все удовольствия сразу, коли представился случай… И как потом тихо засвистел лазер, и короткий шипящий взрыв испарившегося тела…

Я провел в нише за колоннами ночь и только утром, с трудом переставляя ноги, вышел на свет. На поляне перед Домом не было никого и ничего, только пятно опаленной травы — там, где лежала она. Я медленно опустился рядом и заплакал. Я ничего не мог сделать. Я ничего не умел. Я сжимал кулаки, давился слезами и плакал — не по рухнувшей любви и беззаботной жизни, а от бессилия…

Сейчас, когда прошло почти четверть века, я пишу об этом почти спокойно. Именно теперь мне видны все мельчайшие причины и стечения событий, которые в результате и сложились так страшно. Но если бы они сложились иначе, я был бы другим человеком и не писал бы этих строк.

Кто же может сказать, что лучше: испытать позор и искупить его или не испытывать вообще? Я не знаю. Жизнь одна, и никто не может попробовать сначала так, а потом эдак, и выбрать — нет, не лучшее, а просто меньшее из зол.

Есть то, что есть, и этот факт налагает ответственность.

Единственное, чему меня научили родители, — складно писать и играть в шахматы. Рассудительный юный интеллектуал, которому мама с папой купят все, только бы он был умнее всех остальных детей, я шел у них на поводу — так легче, ласковый теленок сосет двух маток, — и у меня всегда были самые красивые игрушки.

Она тоже была игрушкой. Очень красивой и первой, которой я добился сам, не понимая, впрочем, как это мне удалось, за что она полюбила меня. Но я был горд и любил ее, и люблю до сих пор, хотя ее давно уже нет. Сегодня — день ее рождения, и то, что я сделаю сегодня, — мой подарок.

Любимая игрушка… Всегда больно смотреть, как ломают любимую игрушку, когда нет сил защитить ее, отнять и спасти. Больно и унизительно. Лучше отвернуться…

Я так и сделал. И струсил. Но я знаю себя: я боялся не смерти, не физической боли. Я боялся стать свидетелем и жертвой безвозвратного унижения и уничтожения части самого себя… Потому что любимая женщина — это тоже ты, лучшая твоя часть.

“Что же теперь?” — думал я.

Смириться? Смириться… Мне вдруг почудился знак, знамение. Дом Иова… Вечный Памятник с вечно открытыми во мрак дверями, словно сырая пасть глотающий слабых духом, дающий им последнее прибежище в жизни, Дом Веры и Смирения…

Древний Иов, человек, у которого Бог отнял все, что до тех пор дал, — он смирился и не роптал. Потому что был убежден в справедливости Бога и собственной греховности…

Но я… Почему я назначал свидания с ней именно тут, в парке перед Домом? Или это предвидение, предощущение событий и будущей потребности оправдывать собственную трусость?

Но ведь ей было бы тяжелее, если бы меня распяли у дерева и заставили бы смотреть на ее муки и позор. Ей было бы стыдно…

Мой Бог! Что я говорю! Я же просто трус! Просто трус! И не зачем обманывать самого себя… Трус!

Сидя на траве возле выжженного контура ее тела, я проклял себя, проклял трижды, самыми страшными словами, которые знал…

Но это не помогло: я все равно был жив, а она мертва.

— Дрянь, — сказала мать. — Трусливая дрянь. Я не хочу больше называть тебя сыном. Не они убили ее, а ты. Выродок.

Она выплевывала в меня эти слова, и отвращение было написано на ее лице.

Я оглянулся. Полукругом стояли соседи, и я понял, что этот спектакль — для них. Показательно-высоконравственная сцена: жена мэра не пускает на порог отчего дома своего негодяя сына… Какой высокий уровень морали! Родители и соседи — позорный круг для труса. Мэр — такой же, как вы, друзья! И у него бывают несчастья в семье, от этого не застрахован никто. Посмотрите, он такой же, как вы… Вот он стоит рядом с женой, и на лице его вы можете прочесть сожаление и мужское презрение к трусу. Приглядитесь, и вы увидите в уголках его глаз скупые мужские слезы: трус — его родной сын, и ему жаль терять сына, но доверие ваше, долг перед всеми вами для него превыше отцовских чувств…

Но я, трус, я знал, что мэр в моей ситуации поступил бы так же — струсил. Я это знаю точно, потому что, как загнанное животное, инстинктивно чувствовал родственную душу. Но если загнанные животные никогда не топят друг друга в беде, они дерутся сами за себя, верно, то загнанные в угол люди готовы на любую подлость по отношению к ближнему. И я боялся своего отца.

Он не герой, он не дурак. Он пленник роли, и нет ничего страшнее.

— Я хочу взять кое-что из вещей, — я сказал это четко и громко, чтобы они не подумали все, что мне стыдно. Видит Бог, мне было очень стыдно, но их это не касалось.

Мэр посмотрел на свою жену, и она сказала:

— Нет, я не пущу его. Но я дам ему еды.

Толпа за моей спиной издала одобрительный гул, и по этому сигналу мэр решил придать картине естественности.

— Здесь не цирк! — рявкнул он. — Расходитесь!

Гул смолк, но все остались стоять на своих местах, и спектакль шел своим чередом.

“Умри стоя, но не живи на коленях! Мертвый лев лучше живой собаки!..”

Эти слова говорят взрослые детям, делая торжественный вид. Красивые и мудрые слова, так все и было бы, если бы дети, вырастая, не убеждались в том, что произносящие эти слова лгут, что для себя, для внутреннего пользования, у них есть другая формула: живая собака — да презреет она дохлого льва…

О, моя мать! О, мой отец!

Вы родили меня чистым, не добрым и не злым, не героем и не трусом. Все, что я есть, — это вы. Вы научили меня тому, что я есть, что я умею.

Оказалось, что не умею я гораздо больше.

Жизнь в семье не есть гарантия чистой совести. Семья вообще не есть хранилище моральных принципов и устоев. Никто не может “надеть лицо” на потерявшего его, только он сам. Один на один с собой.

Когда отец и сын, мать и дочь оказываются по разные стороны фронта жизни — это чья вина?

Никто не виноват в этом, ни родители, ни дети. Это жизнь. И каждая сторона считает себя правой — и она права! — и одному Богу возносятся противоречивые молитвы.

Если Бог есть, то он шизофреник. Левой рукой он дает, правой отбирает, но никогда не знает, что он сделал только что — дал или отнял.

Человек, слепленный по образу и подобию Божьему, тоже не может знать, что сейчас было: получил он благо или потерял. Для самообмана, однако, человек придумал приятные слова: “Все, что ни делается, — все к лучшему”…

Как это глупо и как это по-человечески!

Ведь как только ему станет чуть лучше, чуть сытнее, чем вчера, человек начинает пугаться собственной тени и приговаривать: “Что-то сегодня слишком хорошая погода… Что-то сегодня мы слишком много смеемся… Ах, постучим по дереву…”

И в глубине души мы презираем тех, кому сегодня хуже, чем нам.

Но человек всегда готов к худшему. Он всегда знает, что оно наступит неизбежно, но в суете своей он старается оттянуть его, отсрочить, не понимая, что время неумолимо, что Зло с неотвратимостью падающего на землю камня сменит нынешнее Добро, а потом обратно, — и это есть Жизнь. Непрерывная цепь событий, которыми управляют люди и которые управляют людьми.

Кто такой “ближний”, а кто такой “дальний”? Никогда до того дня я не задумывался над этим вопросом. Дальними были все. Причиняя другим зло, я ханжески повторял за взрослыми: “И сказал Он: не причини зла ближнему своему…”

Мое беспробудное семнадцатилетнее детство! Я стыжусь тебя! Я ненавижу себя в тебе!

Я обыгрывал в шахматы папу, я писал маме длинные письма из детского лагеря, все знали, что я сын мэра, у меня всегда были самые лучшие игрушки, я играл только с “приличными” детьми, я закончил самую лучшую математическую школу и собирался в самый лучший университет…

И полный снобизма, непрерывно в собственных глазах растущий, но не взрослеющий, моральный урод, я был готов совершить и простить себе любое свинство, лишь бы не потерять лицо в окружении таких же, как я, уродов. Ибо каждый урод знал: лучше быть живой собакой, чем дохлой.

Однако есть взросление постепенное, когда ребенок исподволь набирается ума-разума, житейской премудрости, где главное: “ты — мне, я — тебе”, “моя хата с краю” и прочее, а есть взросление скачком, когда непереносимый стыд перед теми, перед кем уже нельзя извиниться, заставляет отбросить всю житейскую мудрость, и тогда человек уже не заботится о том, чтобы любой ценой соблюсти приличия в глазах соседей. Новая мудрость открывает ему глаза, и он понимает вдруг, что его выдуманный добропорядочный мирок — фикция, все старания жить “как все” — пошлость, вся вообще прежняя жизнь — сплошное дерьмо и стыд.

Я сказал:

— Вы правы. Мне ничего не нужно в этом доме.

Я повернулся и пошел прямо сквозь толпу, раздвигая людей взглядом. Формула отчуждения сказана, пути назад уже нет.

Видит Бог, как мне хотелось назад! Но прежним я стать не мог.

Я знал, что мне будет трудно. Но живое существо (собака) отличается от мертвого (льва) еще и тем, что у него есть способность не только презирать, но надеяться. Есть надежда и цель.

На этом кончается предыстория. Я, как сумел, передал вам мысли, владевшие мной тогда, у начала, и мотивы, побудившие меня вступить на свой Путь, который я завершаю сегодня.

Я не перестаю казнить себя за трусость, которую проявил тогда; на протяжении всех этих лет постоянное чувство вины подстегивало меня, заставляло работать, помогало, когда от трудностей опускались руки… И вот, наконец, Победа! Испытываю ли я радость, гордость, облегчение — все, что должен испытывать человек, закончивший дело своей жизни? Нет, пожалуй. Слишком велика была задача. Она высосала меня до дна, остались лишь привычные русла, по которым скользят привычные мысли… Остался долг. Долг. Вот это слово. Оно отражает то, что я сейчас чувствую: я должен писать. Еще писать. Еще не все объяснено.

Мои возможности в воспроизведении мыслей на бумаге безнадежно отстают от скорости мышления. За время, потребное для написания десяти строчек, я успеваю продумать сто, но когда я начинаю писать двадцатую, у меня нет уже уверенности в двадцать первой. И я пишу, выкручивая себе руки, пытаясь на многих листах выразить то, что раньше хотел сказать одним словом.

И в этом — ложь изреченной мысли.

Но иначе никак.

Я волнуюсь. Уготовив потомкам испытание, я поставил свое доброе имя в зависимость от того, как они его выдержат. Если мир не погибнет, если из испытания люди выйдут с честью, я останусь в веках гениальным ученым и гуманистом. Если нет — остаток своих дней человечество будет проклинать мое имя, но это будет гнев бессилия…

Испытание необходимо. Мир зашел в тупик, мир есть скопище зла, концентрация которого возрастает каждую секунду, с каждым новым преступлением человека перед человеком и, значит, перед Природой. Те редкие проблески, ради которых и живет любой из людей, — что они значат перед бездной тьмы, перед самоподдерживающейся цепной реакцией зла и порока? Зло окупает себя мгновенно, Добро лишь через время, если вообще можно говорить об окупаемости Добра. Творящий зло живет припеваючи за счет своих жертв, тот же, кто пытается делать добро, может не дождаться и простой благодарности, пусть даже она и не нужна ему: человек, творящий истинное Добро, не стремится достичь чего-либо, он просто не может иначе жить.

Но нет на свете абсолютного Добра. И родители учат детей: “Не пускай свой хлеб по водам. Подобравший его назовет тебя дураком…”

Таким, каким он существует сейчас, человек противен Природе. Он не может быть нужен ей — таким. Рано или поздно она избавит себя от скверны, и мне больно думать о тех, кому суждено родиться за день до Страшного суда. Род человеческий пришел к кризису, на развилку дорог. И для каждого из людей отсюда есть два пути — гибель или счастливое выздоровление.

Моя цель — помочь выздоровлению.

Клянусь, не будь я уверен в потомках, я никогда не решился бы на это. Клянусь, я удовольствовался бы сознанием, ощущением возможности, но не стал бы подвергать риску детей, которые еще не родились. “Благими намерениями вымощена дорога в ад”. Это не могло быть сказано случайно, и я не могу этого не помнить.

Но я уверен. Я знаю: дети всегда сильнее отцов. Надо лишь подтолкнуть их.

В истории есть немало примеров, когда некто призывал кару на головы людей в надежде, что они объединятся перед лицом грядущих бедствий, забудут вражду и распри и вместе станут бороться за общее благо. Но ни в одном случае не был достигнут успех. Ни в одном, потому что, начав борьбу, люди очень быстро и легко преступали черту, Тонкую Красную Линию. Благородная цель — всеобщее братство (возможно ли?!) — превращалась в шкурную: слава, деньги, власть… Средства подменяли цель, герой превращался в Герострата, в патологическую личность, для самоутверждения которой нужны жертвы — человеческие и материальные, и чем больше, тем лучше.

В повторяемости судеб, в неизбежности закономерного конца моих исторических “предшественников” можно было бы увидеть рок, фатальность, но я понимаю: им не хватило душевных сил уйти прежде, чем в их руки попали первые прекрасные плоды. Именно они, первые победы, столь же закономерные, сколь закономерен будет финал, совратили их с истинного пути.

Но главной причиной их неудач было несовершенство оружия, его окончательность, в том смысле, что оно не оставляло ни единого шанса уже намеченной жертве — ее убивали, и в то же время оружие было избирательным, то есть позволяло одним уйти от кары, подставив вместо себя других. В этом безнравственность любого классического неабсолютного оружия.

Действие абсолютного оружия должно быть повсеместным. Именно из этого вытекает и его главное качество: такое оружие поистине нравственно. Только с его помощью возможна борьба за благородную цель, только оно не оставляет никаких иллюзий никому, в том числе и владеющему им.

Действие абсолютного оружия должно быть обратимо. В тот момент, когда в нем более нет нужды, оно должно быть выключено, в противном случае применение его лишено смысла…

Такое оружие стоит сейчас на моем столе. Скоро я включу его и вступит в действие План.

Моя смерть — часть этого Плана, Я знаю, что произойдет после того, как я включу Оружие, и я не хочу этого видеть. Я не хочу видеть страдания невинных людей, оправдываясь тем, что так надо, что иначе не может быть, — оружие абсолютно. Я не хочу видеть потом, когда жизнь на планете станет светлее, этих людей счастливыми… Счастье — не для меня. Опыт предшественников — горький опыт.

И если План не удастся — этого я тоже, тем более, не хочу видеть. Слишком велико было бы разочарование.

Поэтому так: десять часов назад я принял яд.

Все великое просто.

Я долго не верил этой максиме, путая долгий путь к истине с ее сложностью. Мой собственный путь к тайне гравитации был не очень долог — по меркам человеческой жизни. Почти двадцать три года я потратил: от поступления в университет до сего дня. И теперь я могу сказать: нет ничего проще гравитации, и нет ничего страшнее. Сейчас в моей власти сила тяжести в любой точке Земли. В любое время, в любых пределах…

Было время, когда я хотел лично расправиться с каждым подонком… Я мог сделать это, и это была бы месть!

Но, к сожалению сердца и к радости разума, я понял, что, если поддамся искушению, если хотя бы раз позволю себе отступить от выбранной линии, я уничтожу дом, который еще не построен, но надежда построить который живет столько, сколько существует человек. Уничтожить десяток негодяев — эффектно, так, чтобы видели все, — дать урок, — да, это благородно, романтично, но, размениваясь на мелочи, я потеряю перспективу, и необъятность Задачи, которую она, Задача, охотно демонстрирует, если решать ее в лоб, будет засасывать, заставлять метаться, и я не достигну ничего, только выдохнусь и стану всего лишь очередной жертвой. Предшественником. Для кого?

И остается взять себя в руки еще раз, самый последний раз. Это не трудно — столько пережито искушений…

После того, как я включу Аппарат, на планете увеличится сила тяжести. Не намного, на несколько сотых долей процента. Это не скажется на повседневной жизни, лишь те, кто работает с точной аппаратурой, заметят вдруг неполадки в ее настройке. Но гравитация будет расти повсеместно и тем быстрее, чем неправеднее будут жить люди. Каждая подлость, каждое преступление будут увеличивать тяготение едва заметно, но, учитывая число живущих, скоро оно станет определяющим фактором существования.

К тому времени, безусловно, уже будет известен источник возмущения гравитационного поля, то есть, я хочу сказать, вы уже побываете в этой комнате и прочтете эти строки.

Хочу предупредить: пытаться выключить Аппарат вручную — бесполезно. Это невозможно, вы можете убедиться в этом, просмотрев схемы. Пытаться разрушить его или уничтожить — крайне опасно. Это приведет лишь к мгновенному катастрофическому скачку тяготения, и планета погибнет. Это не блеф. Повторяю: ЭТИ СЛОВА — НЕ БЛЕФ. Будьте благоразумны.

Выключить Аппарат можно лишь одним способом: накопив определенный нравственный потенциал общества и каждого человека — члена этого общества. Когда будет достигнут потенциал, рост тяготения остановится, и, если завоеванные высоты не будут потеряны, через небольшой по историческим масштабам срок — сакраментальные шестьдесят лет — сила тяжести вернется к естественному значению.

Но стоит людям расслабиться, стоит вернуться к тому порядку жизни, тем принципам бытия, которые так печально действуют сегодня, как механизм карающего гравитационного меча снова включится и будет действовать по известному уже закону.

Все. Конец. Я больше не могу писать. Только что был первый “толчок”, действие яда началось. Осталось ровно тридцать минут, потом будет второй сигнал — за пять минут до конца, и за это время надо все подготовить, чтобы осталось только включить…

Быть может, я не все сказал, не все объяснил, но я старался. Сейчас уже поздно что-либо менять, исправлять, да и не нужно это…

Я прощаюсь с вами. Счастливо вам…”

2

Он встал из-за стола, за которым писал, вложил в конверт листы, положил рядом рулон чертежей и схем.

Принял душ и переоделся в чистое, проверил — не включен ли на кухне газ, постоял минуту у окна, потом подошел к занимавшему в комнате целый угол аппарату. Застегнул на руке браслет с передатчиком — на передней панели аппарата зажглась зеленая лампочка. Он удовлетворенно кивнул, отошел к дивану, лег.

Электронный индикатор обратным счетом высвечивал оставшееся время; он глубоко вздохнул, приготавливаясь, и, когда пошла последняя минута, мысленно скомандовал: “Пуск!”

Но ничего не произошло. Он подал команду еще раз, еще, и еще… Безрезультатно.

Он приподнялся на локтях, впившись взглядом в секундомер… ДЕСЯТЬ… Он понял, что проиграл, что уже ничего не сможет сделать, остались секунды… ДЕВЯТЬ… Он не сможет включить свое детище, плод своей жизни, подарок своей любимой, памятник ей в день ее рождения, абсолютное оружие… ВОСЕМЬ… Сила, сила его души, — ушла куда-то, потеряна где-то в прошлом, и не найти уже, не вспомнить… СЕМЬ… когда и где, а иначе никак не включить… Нет, не вспомнить, никак не вспомнить, да и ни к чему это, не важно теперь… ШЕСТЬ…

Господи, помоги мне, не дай мне погибнуть так просто, ни за что, Господи, я обращался к тебе за советом, когда был молод, я не знал, как нужно жить, а теперь я знаю, я многое знаю, я обещаю тебе… ПЯТЬ… Помоги мне, Господи, мне надо включить вот это, я же не мог прожить впустую, мучиться столько, и, значит, она тоже погибла зря… Господи, мне нужна сила… Я обладал ею, Ты отобрал ее… ЧЕТЫРЕ… зачем? Ведь никто больше не сможет включить это, только я, для детей твоих, Господи, я должен включить, они должны выключить, тогда они смогут… ТРИ… Или лиши силы яд, не навсегда, на время, Ты можешь, я знаю, я прошу Тебя, и они тоже все Тебя просят, только не знают об этом… ну, сделай же что-нибудь, Ты!.. ДВЕ., Ну же, давай, еще можно успеть… Хоть скажи, дай знак, — почему не включается, почему?… Неужели же я настолько грешен, что и мне не дано это, но кому тогда?… ОДНА… Скажи, ну! Почему? Яд? Он не должен мешать… Что?! Что?! Я- трус?! Я сейчас — трус? Но ведь я не для себя, но для них… Я умираю не потому, что… Я не боюсь, я не хочу ошибиться потом… Но они должны выключить, они обязаны выключить… Ну? Нет? Ну и… НОЛЬ…

3

Мужчина стоял спиной к свету фар и смотрел на лежащее у его ног тело женщины. Крови не было видно, и мужчина с трудом осознал, что женщина мертва. Проглотив в горле комок, он наклонился: лицо не пострадало, оно не было даже искажено… Приятное лицо, лет двадцать пять на вид… Проститутка дорожная, подумал мужчина. Попала под орудие производства…

Он вернулся к машине, взял фонарик и внимательно осмотрел бампер и крылья. Вмятин не было. Очень удачно.

Мужчина немного постоял, вслушиваясь в ночную туманную тишину, потом открыл багажник и вынул из футляра лазер.

“Никто ничего не…” — подумал он и нажал спуск. Раздался негромкий шипящий взрыв, мужчина чихнул от неприятного сладковатого запаха. Задержав дыхание, он спрятал лазер, сел в машину, включил кондиционер. Глотнул из бутылки, завел двигатель, и скоро габаритные огни потерялись в густом тумане.

За многие тысячи километров от этого места в маленькой комнатке на стоящем в углу странном приборе погасла вдруг зеленая лампочка, загорелась красная, и дрогнула единственная маленькая стрелка.