РАССКАЗЫ


Красная звезда, зимняя орбита

Полковник Королев тяжело ворочался в ремнях спального места, ему снились зима и гравитация. Вновь молоденький курсант, он погоняет коня по заснеженной казахстанской степи куда-то в сухую рыжую перспективу марсианского заката.

«Что-то здесь не так», — подумал он…

И проснулся — в «Музее Советских Достижений в Космосе» — под звуки, производимые Романенко и женой кагэбэшника. Они опять занимались любовью за экраном в кормовой части «Салюта». Ритмично поскрипывают ремни и обитые войлоком переборки, слышны глухие удары… Подковы на снегу.

Высвободившись из ремней, Королев привычным натренированным движением оттолкнулся от стены, что крутануло его прямо в кабинку туалета. Он выпутался из потертого комбинезона, защелкнул вокруг чресел стульчак и стер со стального зеркала сконденсировавшуюся влагу. Во сне артритные руки снова отекли; запястье из-за потери кальция напоминало птичью лапку. С тех пор как он в последний раз испытывал силу тяготения, прошло двадцать лет, он состарился на орбите.

Он побрился вакуумной бритвой, хотя с годами это причиняло все больше хлопот. Левую щеку и висок покрывала сетка лопнувших сосудов — еще одно наследство оставившей его инвалидом декомпрессии.

Выйдя, он обнаружил, что прелюбодеи уже закончили. Романенко оправлял форму. Жена политрука Валентина закатала рукава коричневого комбинезона. Ее белые руки блестели от пота. Пепельно-русые волосы развевал ветерок от вентилятора. Близко посаженные глаза были чистейшего василькового цвета, и выражение их сейчас было отчасти извиняющееся, отчасти заговорщическое.

— Взгляните, что мы принесли вам, полковник… Она протягивала ему крохотную бутылочку коньяка. Королев, ошеломленно моргая, взглянул на пластмассовую крышку: «Эр Франс».

— Это привезли на последнем «Союзе». Муж сказал, в огурцах. Валентина захихикала. — Он подарил ее мне.

— Мы решили, что она достанется вам, полковник, — ухмыляясь до ушей, сказал Романенко. — В конце концов, мы ведь всегда можем слетать в отпуск.

Королев проигнорировал взгляд, который мальчишка бросил на его усохшие ноги и бледные обвисшие ступни.

Он открыл бутылочку, и от богатого аромата к его щекам прихлынула кровь. Осторожно подняв бутылочку ко рту, Королев сделал несколько крохотных глотков. Алкоголь жег, как кислота.

— Господи, — выдохнул он, — сколько лет! Я совсем тут окаменел! добавил он смеясь. Слезы застилали ему глаза.

— Отец рассказывал, в былые времена вы, полковник, пили просто геройски.

— Да, — Королев отхлебнул еще глоток. — Пил.

Коньяк жидким золотом растекался по телу. Старик недолюбливал Романенко. И отца парня он никогда не любил — вкрадчивый партийный функционер, давно уже подыскавший себе синекуру в виде лекционных туров; дача на Черном море, американские ликеры, французские костюмы, итальянская обувь… Мальчишка похож на отца, те же ясные серые глаза, не омраченные никаким сомнением.

Алкоголь волнами прокатывался по телу, будоража жидкую кровь.

— Вы слишком щедры, — сказал Королев. Он мягко оттолкнулся от стены и проплыл к пульту. — Возьмите-ка самиздаты (1). Американское кабельное вещание, свежий перехват. Пикантные пленки! Просто грех тратить это на старую развалину вроде меня. — Он вставил чистую кассету и набрал код материала.

— Отдам ее расчету, — ухмыльнулся Романенко. — Смогут прокрутить на мониторах наведения в арсенале.

«Арсеналом» традиционно называли станцию управления протонным лучом дезинтегратора. Обслуживающие ее солдаты всегда были падки на подобные пленки. Королев запустил вторую копию для Валентины.

— Это порнуха? — Вид у красавицы был встревоженный и заинтригованный. — Можно, мы еще придем, полковник? Во вторник в полночь?

Королев ответил ей улыбкой. До того как ее отобрали для космической программы, она была простой фабричной работницей. Красота сделала Валентину полезной для пропагандистских целей, превратив ее в модель для пролетариата.

Теперь, когда в крови циркулировал коньяк, полковнику было жаль женщину; показалось невозможным отказать ей в небольшом счастье.

— Полуночное свидание в музее, Валентина? Как романтично! Качнувшись в невесомости, она поцеловала его в щечку.

— Благодарю вас, мой полковник!

— Вы — просто властитель душ, полковник, — сказал Романенко, как можно мягче хлопнув Королева по хрупкому плечу. После бесконечных часов в качалке руки у мальчишки были как у кузнеца.

Старик глядел, как любовники осторожно пробираются в центральную стыковочную сферу, к перекрестку трех ветшающих «Салютов» и еще двух коридоров. Романенко свернул в «северный» коридор, к арсеналу, Валентина направилась в противоположную сторону — к следующей стыковочной сфере и «Салюту», где мирно спал ее муж.

В «Космограде» таких стыковочных сфер было пять, к каждой из них было пристыковано по три «Салюта». На противоположных концах комплекса располагались военные отсеки и установки для запуска спутников. Станция непрерывно постукивала, потрескивала, дышала с присвистом, так что казалось, что находишься в метро или в трюме грузового парохода.

Королев снова приложился к бутылке, теперь уже наполовину пустой. Он спрятал ее в одном из экспонатов музея, фотокамере НАСА системы «Хассельблад», найденной на месте посадки «Аполлона». Ему не случалось выпивать с той самой увольнительной на Землю перед декомпрессией. Голова кружилась болезненно приятной пьяной ностальгией.

Проплыв назад к своему пульту, он вошел в ту секцию памяти, откуда когда-то стер тайком собрание речей Алексея Косыгина, чтобы освободить место для своей личной коллекции самиздата: оцифрованных записей поп-музыки, той самой, которую он так любил в детстве, в восьмидесятые годы. Тут были английские группы, записанные с западногерманского радио, хеви-металл стран Варшавского Договора, американский импорт с черного рынка. Надев наушники, он набрал код ченстоховского регги-бэнда «Бригада Кризис».

После всех этих лег он уже не столько слушал саму музыку, сколько всматривался в образы, мучительно отчетливо наплывавшие из глубины памяти. В восьмидесятые он был длинноволосым парнишкой, отпрыском советской элиты. Положение отца надежно защищало его от московской милиции. Он вспоминал, как выл усиленный динамиками реверс в жаркой темноте подвального клуба, видел перед собой шахматную толпу в джинсе и с перекрашенными волосами. Он курил тогда «Мальборо», смешанный с перетертым афганским хашем. Помнил губы дочери американского дипломата на заднем сиденье черного «линкольна». Имена и лица возвращались, накатывали на Королева в горячей дымке коньяка. Вот Нина, восточная немка, показывает ему размноженные на мимеографе переводы из польских диссидентских информ-листков…

В кофейне Нина появлялась лишь поздно ночью. Шепотом передавались слухи о паразитизме, антисоветской деятельности, ужасах химической обработки в психушке…

Королева стала бить дрожь. Он провел рукой по лицу, обнаружил, что оно залито потом. Снял наушники.

Уже полвека прошло, а он вдруг чуть ли не до обморока перепугался. Он не помнил, чтобы ранее испытывал подобный ужас, не боялся так даже во время декомпрессии, когда ему раздробило бедро. Его отчаянно трясло. Лампы. Свет на «Салюте» был слишком ярок, но ему не хотелось приближаться к выключателю. Такое простое действие, он его совершает регулярно, и все же… Переключатели и их обмотанные изоляцией кабели таили в себе неведомую угрозу. Королев растерянно поморгал Маленькая заводная модель лунохода с сетчатыми колесами, цепляющимися за округлую стену, показалась вдруг разумной, враждебной, ждущей момента, чтобы напасть. Глаза советских первопроходцев космоса с презрением уставились на него с официальных портретов.

Коньяк. Годы, проведенные в невесомости, явно изменили метаболизм Королева. Он уже совсем не тот, каким был раньше. Нет, он останется спокоен и попытается с достоинством перенести это. Если его вырвет, он станет всеобщим посмешищем.

В дверь музея постучали, и в люк великолепным нырком проскользнул Никита-Сантехник, главный мастер на все руки «Космограда». Вид у молодого инженера был разъяренный, и Королев съежился от страха.

— Рано поднялся, Сантехник, — сказал он в надежде сохранить хотя бы видимость нормальности.

— Точечная утечка в Дельте-Три. — Никита нахмурился. — Вы понимаете по-японски?

На Сантехнике были застиранные джинсы «ливайс» и рваные кроссовки «адидас». По всей заляпанной рабочей жилетке в самых неожиданных местах были нашиты карманы. Из внутреннего кармана Никита выудил кассету.

— Мы записали это прошлой ночью.

Королев отпрянул, будто кассета была каким-то оружием.

— Нет, только не по-японски, — ответил он, сам удивившись кротости в собственном голосе. — Только по-английски и по-польски.

Он почувствовал, что краснеет. Сантехник был его другом. Он хорошо знал Никиту и доверял ему, но все же…

— С вами все в порядке, полковник? — Сантехник запустил кассету и ловкими мозолистыми пальцами набрал код программы-переводчика. — Вид у вас такой, будто вы жука проглотили. Мне бы хотелось, чтобы вы это послушали.

Королев с неприязнью смотрел, как на экране вспыхнула реклама рукавиц для бейсбола. Маниакально забормотал голос японского диктора, и по экрану побежали кириллические субтитры словаря.

— Сейчас пойдут новости, — сказал Сантехник, покусывая костяшку большого пальца.

Королев озабоченно покосился на экран. По лицу японского диктора заскользил перевод:

«АМЕРИКАНСКАЯ ГРУППА ПО РАЗОРУЖЕНИЮ ЗАЯВЛЯЕТ… ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ НА КОСМОДРОМЕ БАЙКОНУР… СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ О ТОМ, ЧТО РУССКИЕ НАКОНЕЦ ГОТОВЫ… ДЕМОНТИРОВАТЬ ВООРУЖЕННУЮ БАЗУ КОМИЧЕСКОГО ГОРОДА…»

— Космического, — пробормотал себе под нос Сантехник, — сбой в словаре.

«ПОСТРОЕННЫЙ НА РУБЕЖЕ ВЕКА КАК ТРАМПЛИН В КОСМИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО… АМБИЦИОЗНЫЙ ПРОЕКТ ПОДОРВАН ПРОВАЛОМ ЛУННЫХ РУДНИКОВЫХ РАЗРАБОТОК… ДОРОГОСТОЯЩАЯ СТАНЦИЯ УСТУПАЕТ НАШИМ БЕСПИЛОТНЫМ ОРБИТАЛЬНЫМ ФАБРИКАМ… КРИСТАЛЛЫ, ПОЛУПРОВОДНИКИ И ЧИСТЫЕ ЛЕКАРСТВА…»

— Самодовольные ублюдки, — фыркнул Сантехник. — Говорю вам, это все проклятый кагэбэшник Ефремов. Кто, как не он, приложил к этому руку!

«ЗАТЯЖНОЙ ДЕФИЦИТ СОВЕТСКОЙ ТОРГОВЛИ… ОБЩЕСТВЕННОЕ НЕДОВОЛЬСТВО СОВЕТСКОЙ КОСМИЧЕСКОЙ ПРОГРАММОЙ… ПОСЛЕДНИЕ РЕШЕНИЯ ПОЛИТБЮРО И СЕКРЕТАРИАТА ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА…»

— Нас закрывают! — Лицо Сантехника перекосилось от ярости.

Не в силах сдержать дрожь, Королев отшатнулся от экрана. С его ресниц сорвались и невесомыми каплями поплыли по воздуху слезы.

— Оставь меня в покое! Я ничего не могу поделать!

— Что с вами, полковник? — Никита схватил его за плечи. — Посмотрите мне в лицо. Кто-то дал вам дозу «Страха»!

— Уходи, — взмолился Королев.

— Этот маленький засранец! Что он вам дал? Таблетки? Инъекцию?

Королев трясся всем телом.

— Я выпил…

— Он дал вам «Страх»! Вам, больному старику. Да я ему морду набью!

Сантехник резко подтянул колени, сделал сальто назад и, оттолкнувшись от потолка, катапультировался из комнаты.

— Подожди! Сантехник!

Но Никита, белкой проскользнув стыковочную сферу, исчез в коридоре, и Королев почувствовал теперь, что не вынесет одиночества. Издалека до него донеслись искаженные металлическим эхом гневные выкрики.

Дрожа, старик закрыл глаза и стал ждать, что кто-нибудь придет и поможет ему.

Он попросил военного психиатра Бычкова помочь ему одеться в старый мундир с привинченной над левым нагрудным карманом звездой ордена Циолковского. Форменные ботинки из тяжелого черного нейлона с подошвами на присосках отказались налезать на искореженные артритом ноги, поэтому он остался босиком.

Укол Бычкова в течение часа привел полковника в чувство, депрессия постепенно сменилась яростным гневом. Теперь Королев ждал в музее Ефремова, который должен был явиться по его вызову. Его дом обитатели станции называли «Музеем Советских Достижений в Космосе». И по мере того как, уступая место застарелому, как и сама станция, безразличию, стихала ярость, он все более чувствовал себя всего лишь еще одним экспонатом.

Полковник мрачно смотрел на портреты великих провидцев космоса, заключенные в золотые рамы, на лица Циолковского, Рынина, Туполева. Под ними, в несколько менее богатых рамах, красовались Жюль Верн, Годдар, О'Нил.

В минуты глубочайшей подавленности он иногда считал, что замечает в их взглядах, особенно в глазах двух американцев, некую общую странность. Было ли это заурядным безумием, как иногда думал он в приступе цинизма? Или ему удалось уловить едва заметное проявление какой-то жуткой, неуправляемой силы, в которой он частенько подозревал движущую силу эволюции человеческой расы?

Однажды, лишь один-единственный раз, Королев видел это выражение и в своих собственных глазах — в тот день, когда он ступил на землю Каньона Копрат. Марсианское солнце, превратившее в зеркало лицевой щиток шлема, вдруг показало ему отражение двух совершенно чужих немигающих глаз бесстрашных и полных отчаянной решимости. Тихий затаенный шок от увиденного, как он осознавал теперь, был самым запомнившимся, самым трансцедентальным мгновением его жизни.

Поверх всех портретов, масляных и мертвенных, висела картина, изображавшая высадку на Марс. Краски неизменно напоминали полковнику о борще и мясной подливе. Марсианский ландшафт был низведен здесь до китча советского социалистического реализма. Рядом с посадочным модулем художник со всей глубоко искренней вульгарностью официального стиля поместил фигуру в скафандре.

Чувствуя себя опозоренным, полковник ожидал прибытия Ефремова, кагэбэшника, политрука «Космограда».

Когда Ефремов наконец появился в «Салюте», Королев заметил, что у него разбита губа, а на шее — свежие синяки. Политрук был одет в синий комбинезон из японского шелка фирмы «Кансаи», на ногах — стильные итальянские туфли.

— Доброе утро, товарищ полковник.

Королев смотрел на него, намеренно выдерживая паузу.

— Ефремов, — с нажимом произнес он, — вы меня не радуете Ефремов покраснел, но взгляда не отвел.

— Давайте говорить начистоту, полковник, как русский с русским. Естественно, это предназначалось не для вас.

— Что? «Страх», Ефремов?

— Да, бета-карболин. Если бы вы не потакали их антиобщественным поступкам, если бы вы не приняли от них взятку, ничего бы не случилось.

— Так, значит, я сводник, Ефремов? Сводник и пьяница? Тогда вы контрабандист и стукач рогатый. Я говорю это, — добавил он, — как русский русскому.

Теперь лицо кагэбэшника превратилось в официальную пустую маску с выражением ничем не омраченного сознания собственной правоты.

— Но скажите мне, Ефремов: что вы на самом деле затеваете? Что вы делали здесь с момента вашего появления на «Космограде»? Мы знаем, что комплекс будет демонтирован. Что же ожидает гражданский экипаж, когда люди вернутся на Байконур? Разбирательства по обвинению в коррупции?

— Безусловно, будет произведено расследование. В определенных случаях возможна госпитализация. Или вы осмелитесь предположить, полковник Королев, что в провале «Космограда» повинен Советский Союз?

Королев молчал.

— «Космоград» был мечтой, полковник Мечтой, потерпевшей крах. Как и весь космос. У нас нет необходимости оставаться здесь. Предстоит навести порядок на целой планете. Москва — величайшая сила в истории Нам нельзя терять глобальность мышления.

— Вы думаете, нас так просто сбросить со счетов? Мы — элита, высокообразованная техническая элита.

— Меньшинство, полковник. Назойливое меньшинство. Какой вклад в общее дело вы вносите, если не считать кип ядовитой американской макулатуры? Предполагалось, что экипаж станции будет состоять из рабочих, а не зарвавшихся спекулянтов, переправляющих к нам джаз и порнографию. Спокойное и пустое лицо Ефремова ничего не выражало. — Экипаж вернется на Байконур. Боевыми установками можно управлять и с Земли. Вы, конечно, останетесь, и здесь появятся гости: африканцы, латиноамериканцы. Для этих народов космос еще сохраняет хоть какую-то долю престижа.

— Что вы сделали с мальчиком? — оскалился Королев.

— С вашим Сантехником? — Политрук нахмурился. — Он напал на офицера Комитета государственной безопасности и останется под стражей до тех пор, пока не появится возможность отправить его на Байконур.

Королев попытался издать неприятный смешок.

— Отпустите его. Вам хватит своих собственных неприятностей, чтобы еще возбуждать против кого-либо дело. Я свяжусь лично с маршалом Губаревым. Пусть мое звание и исключительно почетное, но я сохранил еще определенное влияние. Кагэбэшник пожал плечами:

— Боевой расчет подчиняется приказам с Байконура, а именно — держать коммуникационный модуль под замком. На карту поставлена их карьера.

— Значит, военное положение?

— Здесь не Кабул, полковник. Сейчас тяжелые времена. За вами сила авторитета, вам следовало бы подавать пример.

— Посмотрим, — ответил Королев.

«Космоград» выплыл из тени Земли на резкий солнечный свет. Стены «Салюта» Королева потрескивали и скрежетали, как ящик со стеклянными бутылками. «Иллюминаторы всегда сдают первыми», — рассеянно подумал Королев, проводя пальцами по вздувшимся венам на виске.

Похоже, молодой Гришкин думал то же самое. Вытащив из наколенного кармана тюбик замазки, он принялся осматривать изоляцию вокруг иллюминатора. Гришкин был помощником Сантехника и ближайшим его другом.

— Теперь нам нужно проголосовать, — устало сказал Королев. Одиннадцать из двадцати четырех членов гражданского экипажа «Космограда» согласились присутствовать на собрании — двенадцать, если считать его самого. Оставалось еще тринадцать человек, которые или не хотели оказаться замешанными, или отнеслись к идее забастовки с нескрываемой враждебностью. С Ефремовым и шестью солдатами боевого расчета число отсутствующих доходило до двадцати.

— Мы обсудили наши требования. Все те, кто за данный список… — Он поднял здоровую руку.

Поднялись еще три руки. Гришкин, занятый иллюминатором, вытянул ногу.

Королев вздохнул.

— Нас и без того не так уж много. Лучше бы нам проявить единодушие. Давайте выслушаем возражения.

— Выражение «военный переворот», — начал биолог Коровкин, — может быть воспринято как намек на то, что все военные, а не только преступник Ефремов, несут ответственность за сложившуюся ситуацию. — Биолог явно чувствовал себя неловко. — Во всем остальном мы вам симпатизируем, но подписываться не станем. Мы члены партии. — Казалось, он хотел добавить еще что-то, но сдержался.

— Моя мать, — тихо произнесла его жена, — была еврейкой

Королев кивнул, но ничего не сказал.

— Все это — преступная глупость, — высказался ботаник Глушко. Ни он, ни его жена не голосовали. — Безумие. С «Космоградом» покончено, мы все это знаем, и чем скорее домой, тем лучше. Чем еще была эта станция, как не тюрьмой?

Метаболизм ботаника оказался несовместим с невесомостью, это заставляло кровь застаиваться у него в лице и шее, делая его похожим на одну из его экспериментальных тыкв.

— Ты же ботаник, Василий, — одернула его жена, — в то время как я, если ты помнишь, пилот «Союза». Речь идет не о твоей карьере.

— Я не стану поддерживать этот идиотизм!

Глушко резко оттолкнулся от переборки, что выбросило его прочь из комнаты. За ним последовала жена, горько жалуясь приглушенным полушепотом, к которому члены экипажа научились прибегать в личных спорах.

— Готовы поставить свои подписи пятеро, — сказал Королев, — из гражданского экипажа в двадцать четыре человека.

— Шестеро, — отозвалась Татьяна, второй пилот «Союза». Ее темные волосы были убраны под плетеный ремешок из зеленого нейлона. — Вы забыли про Сантехника.

— Солнечные шары! — воскликнул Гришкин, указывая на Землю. — Смотрите!

«Космоград» находился теперь над побережьем Калифорнии, под станцией проплывали четкие очертания береговой линии, бескрайние, приходящие в упадок города, чьи названия звучали как странные магические заклинания. Светились яркой интенсивной зеленью поля. Высоко над барашками стратосферных облаков плавали пять солнечных баллонов — зеркальные геодезические сферы, опутанные сетями энергетических линий. Баллоны были дешевой альтернативой грандиозному американскому плану по созданию спутников, работающих на солнечной энергии. По мнению Королева, они со своей задачей справлялись, поскольку в последнее десятилетие эти пузырьки множились прямо у него на глазах.

— Правду ли говорят, что там живут люди? — Стойко, отвечающий на станции за системы обеспечения, приник к иллюминатору рядом с Гришкиным

Королеву припомнилась лихорадочная — и такая трогательная — суета американцев вокруг совершенно эксцентричных энергетических проектов, начавшаяся после заключения Венского договора. Советский Союз контролировал мировые поставки нефти, и американцы, похоже, были готовы испробовать все что угодно. Особенно после того, как взрыв атомной электростанции в Канзасе раз и навсегда отбил у них охоту пользоваться реакторами. Уже более трех десятилетий они постепенно соскальзывали к промышленному упадку и изоляции. «Космос, — с сожалением подумал полковник, — им нужно было выходить в космос». Он никогда не понимал того странного паралича воли, который свел на нет все их блистательные первые успехи. А может быть, все дело в недостатке воображения, в неумении видеть перспективу? «Вот так-то, господа американцы, — проговорил он про себя, — вам и вправду стоило присоединиться к нам здесь — в нашем славном будущем, в «Космограде»».

— Да кому захочется жить в такой-то штуковине? — спросил Гришкин, хлопнув Стойко по плечу и рассмеявшись — тихо, безнадежно, отчаянно.

— Вы, конечно, шутите, — сказал Ефремов. — Ведь у нас и без того хватает неприятностей.

— Мы не шутим, политрук Ефремов, и вот наши требования. На «Салюте», который кагэбэшник делил с Валентиной, сгрудились пятеро диссидентов, прижав политрука к кормовому экрану. Экран украшала искусно отретушированная фотография премьера, машущего в объектив из кабины трактора. Валентина, насколько Королеву было известно, находилась сейчас в музее с Романенко, заставляя скрипеть переборки. Полковник в который раз спросил себя, как Романенко удается так регулярно прогуливать свои вахты в арсенале.

Ефремов пожал плечами. Опустил взгляд на список требований.

— Сантехник останется под арестом. У меня прямой приказ. Что касается остального…

— Вы виновны в несанкционированном применении психиатрических препаратов! — выкрикнул Гришкин.

— Это было целиком и полностью личное дело, — спокойно возразил Ефремов.

— Преступление, — поправила Татьяна.

— Пилот Татьяна, мы оба знаем, что присутствующий здесь Гришкин самый активный распространитель пиратской самиздаты на станции! Разве вы не понимаете, что все мы преступники? В этом-то и заключается вся прелесть нашей системы, не так ли? — Его внезапная кривая улыбка была шокирующе цинична. — «Космоград» не «Потемкин», и вы не революционеры. Вы требуете связи с маршалом Губаревым? Он под арестом на Байконуре. Вы требуете связи с министром по технологиям? Он проводит чистку.

Решительным жестом он разорвал распечатку на части. Желтые обрывки папиросной бумаги медлительными бабочками запорхали в невесомости.

На девятый день забастовки Королев встретился с Гришкиным и Стойко в «Салюте», который Гришкин обычно занимал на пару с Сантехником.

Уже сорок лет обитатели «Космограда» вели антисептическую войну с грибком и плесенью. Пыль, копоть и испарения не оседали в невесомости на предметы, и споры кишели повсюду: в обшивке, в одежде, в шахтах вентиляции. В теплой влажной атмосфере этой огромной чашки Петри они распространялись, как растекаются по воде нефтяные пятна. Сейчас в воздухе стоял запах сухого гниения, перекрывавшийся зловещей вонью тлеющей изоляции.

Сон Королева оборвал гулкий раскат отбывающего «Союза». Глушко и его жена, решил он. Последние сорок восемь часов Ефремов занимался эвакуацией членов экипажа, отказавшихся присоединиться к забастовке. Солдаты не показывались из арсенала и казарменного отсека, где по-прежнему держали под арестом Никиту-Сантехника.

«Салют» Гришкина стал штаб-квартирой забастовки. Никто из забастовщиков не брился, а Стойко к тому же подцепил какую-то кожную инфекцию, которая пятнами расползалась по его рукам. Среди развешанных по стенам сенсационных снимков, переснятых с американского телевидения, они напоминали трио каких-нибудь порнографов-дегенератов. Освещение было слабым: «Космоград» работал на половинном напряжении.

— Когда остальные уйдут, — сказал Стойко, — это только укрепит наше дело.

Гришкин застонал. Из его ноздрей фестонами торчали белые тампоны хирургической ваты. Он был уверен, что Ефремов попытается сломить забастовщиков бета-карболинными аэрозолями. Ватные фильтры были просто показателем общего уровня напряжения и паранойи. Пока с Байконура не пришел приказ об эвакуации, один из техников с оглушительной громкостью часами проигрывал «Увертюру 1812 года» Чайковского. И Глушко гонялся вверх-вниз по всему «Космограду» за своей голой, вопящей, избитой в кровь женой.

Стойко вошел в файлы кагэбэшника и психиатрические записи Бычкова; метры желтой распечатки спиралями клубились по коридорам, колыхаясь в токах воздуха от вентиляторов.

— Подумайте только, что их показания сделают с нами на Земле, пробормотал Гришкин. — На суд и надеяться нечего. Прямо в психушку. Зловещее прозвище политических госпиталей, казалось, гальванизировало парнишку ужасом. Королев апатично ковырял клейкий хлорелловый пудинг.

Схватив проплывавший мимо рулон распечатки, Стойко зачитал вслух:

— Паранойя со склонностью к навязчивым идеям! Ревизионистские фантазии, враждебные общественному строю! — Он скомкал бумагу. — Если бы нам удалось захватить коммуникационный модуль, мы могли бы подключиться к американскому комсату и вывалить им это все на колени. Может, это показало бы Москве, какие из нас враги!

Королев выковырял из своего пудинга дохлую муху. Две дополнительные пары крыльев и поросшая шерсткой грудная клетка насекомого наглядно свидетельствовали об уровне радиации на «Космограде». Насекомые сбежали с какого-то давно всеми позабытого эксперимента, и десятилетиями их поколения наводняли станцию.

— Американцам нет до нас никакого дела, — сказал Королев. — И Москву больше не смутишь подобными откровениями.

— За исключением того, что на носу поставки зерна, — возразил Гришкин.

— Америке так же отчаянно требуется продавать, как нам покупать. Королев мрачно забросил в рот еще несколько ложек хлореллы и, механически прожевав, проглотил. — Да и американцы не смогли бы выйти на нас, даже если бы захотели. Мыс Канаверал в развалинах.

— У нас кончается топливо, — сказал Стойко.

— Можем забрать с оставшихся кораблей, — ответил Королев.

— Тогда как, черт побери, мы вернемся на Землю? — Сжатые в кулаки руки Гришкина дрожали. — Даже в Сибири — там деревья. Деревья! Небо! К черту все это! Пусть все разваливается на части! Пусть рухнет, пусть сгорит!

Пудинг Королева размазался по переборке.

— О господи, — сказал Гришкин, — простите, полковник. Я знаю, что вы не можете вернуться.

У себя в музее Королев застал пилота Татьяну. Девушка висела перед той самой отвратительной картиной с изображением высадки на Марс, щеки ее блестели от слез.

— Вы знаете, полковник, что на Байконуре стоит ваш бюст? Бронзовый. Я обычно проходила мимо него, когда шла на занятия.

— Там полно бюстов. Академики их обожают. — Улыбнувшись, старик взял ее за руку.

— Как это все происходило? Тогда? — Она все еще не отводила глаз от картины.

— Я едва помню. Я так часто смотрел видеозаписи, что теперь помню только их. У меня такие же воспоминания о Марсе, как и у любого школьника. — Он снова улыбнулся ей. — Но все было совсем не так, как на этой дурацкой картине. В чем-чем, а в этом я уверен.

— Почему все так вышло, полковник? Почему теперь все кончается? Когда я была маленькой, я смотрела телевизор… наше космическое будущее казалось таким светлым…

— Возможно, американцы были правы. Японцы, чтобы строить свои орбитальные фабрики, посылали в космос вместо людей машины. Роботов Лунные разработки потерпели крах, но мы надеялись, что хотя бы здесь останется постоянная исследовательская база. Думаю, все дело в тех, кто сидит за столом и принимает решения.

— Вот их окончательное решение относительно «Космограда». — Она протянула ему сложенный листок папиросной бумаги. — Я нашла его в распечатках приказов, полученных Ефремовым из Москвы. Они позволят станции сойти с орбиты в течение трех ближайших месяцев.

Королев понял, что теперь и он не может оторвать глаз от столь ненавистной ему картины.

— Едва ли это имеет теперь значение, — услышал он свой охрипший голос.

И тут девушка горько разрыдалась, припав лицом к его искалеченному плечу.

— У меня есть план, Татьяна, — сказал он, поглаживая ее по голове. Ты должна меня выслушать.

Полковник взглянул на свой старенький «Ролекс». Сейчас они над Восточной Сибирью. Он вспомнил, как швейцарский посол подарил ему эти часы в огромном сводчатом зале Большого Кремлевского дворца.

Пора начинать.

Отмахнувшись от ленты распечатки, норовившей обвиться вокруг головы, Королев выплыл из своего «Салюта» в стыковочную сферу.

Он еще способен быстро и эффективно действовать здоровой рукой. Старик усмехнулся, высвобождая из ремней настенного крепления баллон с кислородом. Опершись о поручень, он изо всех сил швырнул баллон через всю сферу. С резким лязгом баллон безрезультатно отскочил or стены. Королев нырнул за ним, поймал и снова кинул. Потом нажал на кнопку декомпрессионной тревоги.

Завыли сирены, и из динамиков полетела пыль. Включилась антиаварийная программа, стыковочные шлюзы под воздействием гидравлики со скрежетом закрылись. У Королева начало звенеть в ушах. Шмыгнув носом, он снова потянулся за баллоном.

Огни вспыхнули до максимальной яркости, потом погасли. Старик улыбнулся в темноте, на ощупь отыскивая пластмассовый баллон. Стойко спровоцировал аварию всех основных систем жизнеобеспечения. Это было несложно. Тем более что память системы и без того была до предела перегружена пиратским телевещанием.

— Вот вам ваши крутые фильмы! — пробормотал он, колотя баллоном о стену.

Огни слабо замигали — это подключились аварийные батареи.

У него начинало болеть плечо, но старик стоически продолжал колотить, вспоминая грохот, вызванный настоящей декомпрессией. Побольше шума. Он должен одурачить Ефремова и его солдат.

Со скрежетом завертелся ручной штурвал одного из люков. Наконец люк распахнулся, и, неуверенно улыбаясь, из него выглянула Татьяна.

— Освободили Сантехника? — спросил старик, отпуская баллон.

— Стойко и Уманский урезонивают охрану. — Она ударила кулаком в раскрытую ладонь. — Гришкин готовит спускаемые аппараты.

Они отправились в следующую стыковочную сферу — где Стойко как раз помогал Сантехнику выбраться через люк, ведущий из казарм. Никита был босиком, его лицо под колючей щетиной имело зеленоватый оттенок. За ними следовал метеоролог Уманский, таща за собой обмякшее тело конвоира.

— Как ты, Сантехник? — спросил Королев.

— Колотит. Они держали меня на «Страхе». Дозы хотя и небольшие, но все-таки… К тому же я решил, что это и впрямь декомпрессия!

Из ближайшего к Королеву «Союза» выскользнул Гришкин, за ним выплыла связка инструментов и развернувшийся моток нейлонового троса.

— Все, как один, проверены. В результате нашей аварии управление в кораблях переключилось на собственную автоматику. Ну и я прошелся гаечным ключом по дистанционному управлению, так что с Земли нас не перехватят. Как твои дела, друг Никита? — обратился он к Сантехнику. — Тебе выпала честь первым ступить на землю Центрального Китая.

Сантехник скривился, затем покачал головой:

— Я не говорю по-китайски.

Стойко протянул ему лист распечатки.

— Это — транскрибированный разговорный китайский. «Я ЖЕЛАЮ ДАТЬ ПОКАЗАНИЯ. ОТВЕДИТЕ МЕНЯ В БЛИЖАЙШЕЕ ЯПОНСКОЕ КОНСУЛЬСТВО».

Ухмыльнувшись, Сантехник запустил руку в гриву жестких от пота волос.

— А как насчет остальных? — спросил он.

— Ты думаешь, мы затеяли все это ради тебя одного? — скорчила гримаску Татьяна. — Убедись, чтобы китайские службы новостей получили все документы из этого пакета, Никита. А уж мы позаботимся о том, чтобы весь мир узнал о том, как Советский Союз намеревается отплатить за службу полковнику Юрию Васильевичу Королеву, первому человеку на Марсе! — Она послала Сантехнику воздушный поцелуй.

— А как насчет Филипченко? — спросил Уманский. Вокруг лица неподвижного солдата плавали несколько капель свернувшейся крови.

— Почему бы тебе не забрать этого дурака несчастного с собой? — сказал Королев.

— Пошли, дубина. — Ухватив Филипченко за форменный ремень, Сантехник утащил его за собой в люк «Союза». — Я, Никита по прозвищу Сантехник, оказываю тебе величайшую услугу в твоей презренной жизни.

Королев смотрел, как Стойко с Уманским задраивают за ними люк.

— А где Романенко с Валентиной? — спросил он, снова сверяясь с часами.

— Здесь, мой полковник. — В люке другого «Союза» появилось лицо Валентины, вокруг него колыхались ее светлые волосы. — Мы просто проверяли корабль, — хихикнула она.

— На это у вас хватит времени и в Токио, — одернул ее Королев, — Еще несколько минут, и во Владивостоке с Ханоем начнут поднимать перехватчики.

В люке появилась обнаженная мускулистая рука Романенко и рывком утянула Валентину внутрь. Стойко и Гришкин задраили люк.

— Пейзане в космосе, — фыркнула Татьяна.

По «Космограду» прокатился гулкий удар — это стартовал Сантехник со все еще не пришедшим в себя Филипченко. Еще удар — и любовники тоже отбыли.

— Идем, друг Уманский, — сказал Стойко. — И прощайте, полковник! Парочка направилась вниз по коридору.

— А я с тобой, — ухмыльнувшись, сказал Гришкин Татьяне, — в конце концов, ты ведь пилот.

— Ну нет, — отозвалась она. — Полетишь один. Разделим шансы. За тобой присмотрит автоматика. Только, ради бога, не трогай ничего на панели управления.

Королев глядел, как она помогает ему устроиться в последнем «Союзе».

— В Токио я поведу тебя на танцы. — Это были последние слова Гришкина.

Она задраила люк. Еще один гулкий раскат, и из соседней стыковочной сферы стартовали Стойко с Уманским.

— Поторапливайся, девочка, — сказал Королев. — Мне бы очень не хотелось, чтобы тебя сбили над нейтральными водами.

— Но ведь вы остаетесь здесь один, полковник, один на один с врагами…

— Когда здесь не будет вас, уйдут и они. Надеюсь, вы поднимете достаточно шума, чтобы заставить Кремль сделать хоть что-нибудь, что не дало бы мне умереть.

— А что мне сказать в Токио, полковник? У вас есть какое-нибудь последнее слово миру?

— Скажи им…

…и тут на него нахлынули все штампы, какие только порождает осознание собственной правоты. От мысли об этом ему захотелось истерически рассмеяться: «Один небольшой шаг…», «Мы пришли сюда с миром…», «Трудящиеся всей земли…».

— …скажи им, что мне это просто нужно, — сказал он, больно сжав исхудавшее запястье, — нужно до самых костей.

Коротко обняв его напоследок, Татьяна исчезла.

Старик остался ждать в опустевшей стыковочной сфере. Тишина царапала по нервам. Авария жизнеобеспечения корабля не пощадила и вентиляционные системы, под жужжание которых он привык просыпаться последние двадцать лет. Наконец он услышал, как отстыковался «Союз» Татьяны.

Кто-то шел по коридору. Это был Ефремов, неловко передвигающийся в вакуумном скафандре. Королев улыбнулся.

Под лексановым лицевым щитком виднелась все та же пустая официальная маска, но офицер избегал встречаться с Королевым взглядом. Он направлялся в арсенал.

— Нет! — выкрикнул Королев.

Завывание сирен означало, что станция находится в состоянии полной боевой готовности.

Когда старик добрался до арсенала, люк в помещение был распахнут. Солдаты, повинуясь вбитому постоянной муштрой рефлексу, двигались как марионетки в руках неумелого кукловода, устраивались в креслах у пультов и застегивали широкие ремни на груди громоздких скафандров.

— Не делайте этого!

Он вцепился пальцами в жесткую, растягивающуюся гармошкой ткань ефремовского скафандра. Оглушительным стаккато взвыл запущенный ускоритель протонного луча. На экране наведения зеленое перекрестье наползло на красное пятнышко.

Ефремов снял шлем. Спокойно, не меняя выражения лица, он наотмашь ударил им Королева.

— Заставьте их остановиться! — задыхался от рыданий полковник. Стены вздрогнули, когда со звуком щелкающего хлыста на волю вырвался луч дезинтегратора. — Ваша жена, Ефремов! Она там!

— Подите вон, полковник.

Ефремов схватил артритную руку Королева и сжал ее. Королев вскрикнул от боли.

— Вон! — Кулак в тяжелой перчатке ударил его в грудь. Вылетев в коридор, Королев беспомощно рухнул на валявшийся у стены вакуумный скафандр.

— Даже я, полковник, не посмею встать между Красной Армией и полученным ею приказом. — Вид у Ефремова сейчас был такой, будто его вот-вот вырвет. Официальная маска осыпалась. — Отличная практика, пробормотал он. — Подождите здесь, пока мы не закончим.

И тут произошло нечто невероятное: «Союз» Татьяны развернулся и на полной скорости врезался в установку дезинтегратора и казарменные отсеки. В дагерротипе резкого солнечного света Королев лишь на долю секунды увидел, как вспыхнул и сплющился арсенал, словно раздавленная сапогом пивная жестянка. Он увидел, как от пульта закрутило прочь обезглавленный труп солдата. Он увидел, что Ефремов пытается что-то сказать, но его волосы встают дыбом — это вакуум вырвал воздух из скафандра через незакрытое отверстие для шлема. Две тоненькие струйки крови дугами потянулись из ноздрей Королева, а свист уносящегося воздуха сменился еще более глубоким гудением в голове.

Последним звуком, который запомнил Королев, был грохот захлопывающегося люка.

Когда он очнулся, его встретили темнота, пульсирующая агония боли в глазах и воспоминания о давних лекциях. Шок — столь же серьезная опасность, как и сама декомпрессия: когда кровь вскипает, пузырьки водорода несутся по венам, чтобы ударить в мозг раскаленной добела, калечащей болью…

Но все это было таким отдаленным, таким академичным… Повинуясь лишь какому-то странному ощущению «честь обязывает» и ничему более, старик закрутил ручные штурвалы люков. Даже эта работа оказалась для него слишком утомительной, и ему захотелось вернуться в музей и спать, спать, спать.

Ему удалось залепить замазкой все мелкие протечки, но в целом масштабы катастрофы намного превосходили его возможности. Оставался, правда, глушковский сад. На овощах и сине-зеленых водорослях он с голоду не умрет и не задохнется. Коммуникационный модуль пропал вместе с арсеналом и казармой, оторванный от станции самоубийственным ударом «Союза». Королев предположил, что столкновение изменило орбиту «Космограда», но не видел никакого способа предсказать, в котором часу произойдет неизбежная горячая встреча с верхними слоями атмосферы. Теперь он часто бывал болен и думал, что может умереть до того, как сгорит сама станция, и это его сильно беспокоило.

Он проводил бесчисленные часы за просмотром пленок, хранившихся в библиотеке музея. Подходящее занятие для Последнего Человека в Космосе, который некогда был Первым Человеком на Марсе.

Он стал одержим иконой Гагарина, бесконечно прокручивая крупнозернистые телевизионные изображения шестидесятых годов и киножурналы, неизменно подводившие его к моменту гибели космонавта. Спертый воздух «Космограда» кишел призраками мучеников космоса. Гагарин, экипаж первого «Салюта», американцы, сгоревшие заживо в своем «Аполлоне»…

Часто ему снилась Татьяна, выражение глаз у нее было такое же, какое чудилось ему на портретах в музее. А однажды он проснулся или подумал, что проснулся, в ее «Салюте» и обнаружил, что одет в свой старый мундир, а на лбу у него — работающий от батарей фонарь. И откуда-то издали, как будто просматривая хронику на музейном мониторе, он увидел, как отвинчивает со своего кармана звезду ордена Циолковского и прикалывает ее на диплом пилота Татьяны.

Потом в дверь раздался стук, и он понял, что это тоже сон.

В голубоватом мигающем свете старого кинофильма возникла вдруг чернокожая женщина. Длинные косички матовых волос кобрами качались вокруг ее головы. На ней были авиационные очки-«консервы»; шелковый шарф авиатора начала века как змея выгнулся за ее спиной.

— Энди, — окликнула она кого-то по-английски, — пойди-ка сюда. Тебе стоит на это взглянуть!

Невысокий мускулистый мужчина, почти лысый и одетый только в спортивный бандаж, поверх которого был застегнут пояс с инструментами монтера, выплыл из-за ее плеча и заглянул внутрь.

— Интересно, он жив?

— Конечно, я жив, — тоже по-английски, но с заметным акцентом ответил Королев.

Человек по имени Энди проплыл над головой своей подруги.

— С тобой все в порядке, приятель?

На правом бицепсе у него красовалась татуировка в виде геодезической сферы над скрещенными молниями, под которой шла крупная, горделивая надпись: «СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ 15, ЮТА».

— Мы не надеялись здесь кого-то застать.

— Я тоже. — Королев сморгнул.

— Мы пришли сюда жить, — сказала женщина, подплывая поближе.

— Мы — с солнечных шаров. А здесь, так сказать, незаконные жильцы. Скваттеры. Прослышали, что это место пустует. Ты знаешь, что станция сходит с орбиты? — Человек произвел в воздухе неуклюжее сальто, на поясе у него загремели инструменты. — Невесомость — это что-то потрясающее!

— Господи, — воскликнула женщина, — я просто не могу к ней привыкнуть! Здесь чудесно. Это — как те несколько километров, когда летишь без парашюта, только тут нет ветра.

Королев во все глаза глядел на мужчину, беззаботного, небрежного, выглядевшего так, словно он с самого рождения привык допьяна напиваться свободой.

— Но ведь у вас нет даже стартовой площадки, — недоуменно произнес он.

— Стартовой площадки? — рассмеялся Энди. — Хочешь знать, что мы сделали? Подтянули по кабелям к шарам ракетные ускорители, отвязали их и запустили прямо в воздухе.

— Но это же безумие, — отозвался Королев.

— Но ведь оно доставило нас сюда, так? Королев кивнул. Если это сон, то очень странный.

— Я — полковник Юрий Васильевич Королев.

— Марс! — Женщина захлопала в ладоши. — Подождите, вот обрадуются дети, когда узнают. Сняв с переборки маленький луноход, она принялась его заводить.

— Эй, — сказал мужчина, — у меня работы по горло. У нас еще целая связка ускорителей снаружи. Их нужно поднять на борт, прежде чем они вздумают загореться.

Что-то резко звякнуло об обшивку. По «Космограду» прошел гул столкновения.

— Это, должно быть, Тулза, — сказал Энди, сверившись с наручными часами. — Вовремя!

— Но почему? — Королев в растерянности покачал головой. — Почему вы сюда пришли?

— Мы же тебе сказали. Чтобы жить здесь. Мы можем расширить это место, может быть, построим еще одно. Все говорили, что на шарах, дескать, невозможно выжить, но мы оказались единственными, кому удалось заставить их работать. Это был наш единственный шанс самостоятельно выбраться на орбиту. Кому охота жить ради какого-то правительства, ради армейской меди или своры бумагомарак? Нужно просто стремиться к фронтиту, стремиться всем своим существом, верно?

Королев улыбнулся. Энди улыбнулся в ответ.

— Мы уцепились за силовые кабели и просто вскарабкались по ним наверх. А когда ты взбираешься на вершину, тебе остается либо прыгать дальше, либо гнить там. — Голос его набрал силу. — Но не оглядываться назад, нет, сэр! Мы совершили этот прыжок, и вот мы здесь, чтобы остаться!

Женщина поставила модель сетчатыми колесиками на закругляющуюся к потолку стену и отпустила игрушку. Луноход, весело постукивая, пошел карабкаться у них над головами.

— Ну разве не прелесть? Дети просто влюбятся в него, вот увидите.

Королев смотрел Энди в глаза. «Космоград» снова завибрировал, сбив маленький луноход на новый курс.

— Восточный Лос-Анджелес, — сказала женщина. — Это тот, в котором дети.

Она сняла авиационные очки, и Королев увидел ее глаза, светящиеся чудесным, святым безумством.

— Ну, — сказал Энди, встряхнув пояс с инструментами, — как вы насчет того, чтобы показать нам наш новый дом?

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. В оригинале употреблено слово «samizdata» составленное из русского слова «самиздат» и английского слова «data» — «данные, информация».

Очередное задание

Он пикировал с орбиты, направляясь к Вашингтону, округ Колумбия, — и чувствовал себя преотлично. Поерзав на сиденье, он усмехнулся через плексигласовый иллюминатор бодрящему, раскаленно-красному пламени из выхлопных дюз шаттла. Далеко внизу неестественную зелень генетически измененных лесов бороздили едва видные шрамы старинных дорог и линий минных заграждений. Длинными, узкими, подвижными пальцами он провел по корням коротко стриженных синих волос. Он не покидал орбиты больше десяти месяцев. Ассимиляция к орбитальному государству дзайбацу уже отслаивалась, будто краска, или отходила, как холодно-чешуйчатая змеиная кожа.

Восхитительно вибрируя, шаттл сбрасывал скорость. Пассажир устремил взгляд раскосых зеленых глаз на плутократа, спящего в соседнем кресле, и женщину, сидящую через проход. На ее лице застыло голодное выражение дзайбацурий… ах, эти пустые подернутые сеткой вен глаза! Похоже, у нее уже начались проблемы с гравитацией: она слишком много времени плавала вокруг осей вращения дзайбацурий, где сила тяготения всегда мала. Стоит им приземлиться, она за это заплатит: ох, как она станет шаркать от одного водяного матраса к другому, точь-в-точь беззащитная добыча… Он опустил взгляд. Его сложенные на коленях руки подергивались, словно кого-то когтили. Подняв их, он стряхнул с пальцев напряжение. Дурацкие руки…

Леса Мэриленд Пьедмонта скользили внизу, будто зеленое видео. До Вашингтона и лабораторий рекомбинации ДНК в Роквилле, Мэриленд, оставалось 1080 аккуратненько тикающих секунд. Он даже не помнил, когда в последний раз так развлекался. В его правом ухе нашептывал компьютер…

Шаттл сел на сверхпрочную посадочную полосу, и наземный экипаж аэропорта залил его охлаждающей пеной. Пассажир сошел, прижимая к себе саквояж.

Его уже ждал вертолет, присланный частной службой безопасности корпорации «Репликон». Во время перелета до штаб-квартиры «Репликона» в Роквилле он успел выпить коктейль, впитывая в себя приятные вибрации внутренней обшивки вертолета. Под воздействием гравитации, свежего воздуха, мягкого освещения целые слои его личности уже начали распадаться.

Он столь же сладок, текуч, как внутренность гнилой дыни. Вот это называется текучесть, он скользкий, точно смазка… Повинуясь интуиции, он открыл саквояж и, достав из несессера механическую расческу, раздвинул ее переливчатым ногтем большого пальца правой руки.

Пуская черную краску, вибрирующие зубья пригладили и затемнили его по-дзайбацки синюю прическу.

Вынув крохотный штекер из гнезда слухового нерва в правом ухе, он отцепил компьютер-серьгу. Напевая себе под нос, чтобы заполнить пустоты в компьютерном шепоте, он открыл плоский кейс, установленный внутри саквояжа, и уложил микрокомпьютер на место, в защищенное гнездо. Внутри кейса имелось еще семь крохотных драгоценных капель, нашпигованных микроплатами, под завязку насыщенными продвинутым программным обеспечением. Подсоединив новую каплю, он вставил серьгу в бледную проколотую мочку. Тут же капля принялась нашептывать о его нынешних способностях — так, на случай, если он позабыл. Он слушал вполуха.

Вертолет приземлился в самый центр эмблемы «Репликона» на крыше четырехэтажного здания штаб-квартиры. Невидимка прошел к лифту. Откусив кусочек ногтя с правой руки, он бросил его в утопленный в стену анализатор биопсии, потом покачался на каблуках, с усмешкой ожидая, пока камеры и сонар его взвесят, просканируют и измерят.

Раскрылись двери лифта. Он шагнул внутрь и спокойно уставился перед собой, счастливый, как тень. Двери снова открылись, и он прошел через обшитый дорогими панелями коридор в приемную главы службы безопасности «Репликона».

Отдав удостоверение секретарю, он опять закачался на каблуках, пока молодой человек вводил данные в настольный компьютер. Корпоративный дух окатывал его, словно горячий душ, открывая все поры.

Глава службы безопасности был сплошь стальная седина, загорелые морщинки и огромные керамические зубы. Гость сел и обмяк, точно воск, впитывая вибрации старика — тот так и кипел честолюбием и продажностью, будто ржавеющая бочка, полная химических отходов.

— Добро пожаловать в Роквиль, Эжен.

— Спасибо, сэр, — ответил собеседник. Он сел прямо, перенимая окраску хищника у хозяина кабинета. — Приятно познакомиться.

Глава службы безопасности праздно глянул на закрытый от собеседника экран монитора.

— У вас отличные рекомендации, Эжен. У меня тут данные о двух ваших операциях для других членов Синтеза. В деле амстердамских пиратов в Плавниках на вас было оказано такое давление, от которого сломался бы любой обычный оперативник.

— Я был лучшим в классе, — простодушно улыбнулся Эжен. Он ровным счетом ничего не помнил об амстердамском деле. Все соскользнуло в забвение, стертое Покровом. Он безмятежно глядел на японскую настенную роспись в стиле какемоно.

— «Репликон» не часто обращается за помощью к дзайбацуриям, — сказал глава службы безопасности. — Но координационный комитет Синтеза приготовил нашему картелю особую операцию. Хотя сами вы не член Синтеза, ваша продвинутая подготовка дзайбацурий существенно важна для успеха миссии.

Эжен пусто улыбнулся, покачивая острым носком ботинка. Разговоры о лояльности и идеологии его утомляли. Ему не было дела до Синтеза и его честолюбивых потуг объединить планету под единой кибернетическо-экономической сетью.

Даже его чувства по отношению к родной дзайбацурий были не столько патриотическими, сколько уважительно-домашними — такие, наверное, испытывает червь к сердцевине яблока. Он ждал, пока собеседник перейдет к сути, зная, что компьютер-серьга все равно все запишет, даже если он сам что-нибудь упустит.

Откинувшись на спинку кресла, глава службы безопасности поиграл электронным стилом.

— Нам пришлось нелегко, — сказал он. — Мы долгое время занимали выжидательную позицию, наблюдая, как мозги безостановочно утекают на орбитальные заводы, а экологические катастрофы приканчивают планету. Теперь же без орбитчиков, вашей помощи, мы даже не можем склеить осколки. Надеюсь, наша позиция вам понятна?

— Вполне, — отозвался Эжен.

Используя подготовку дзайбацурии и преимущества Покрова, не так уж и сложно примерить на себя шкуру старика и увидеть все его глазами. Эжену это не особо нравилось, но труда не составило.

— Сейчас обстановка понемногу стабилизируется, поскольку наиболее радикальные группировки или поубивали друг друга, или эмигрировали в космос. Земля не может себе позволить многообразия культур, какое существует у вас, в орбитальных полисах. Земля должна объединить оставшиеся ресурсы под эгидой Синтеза. Войны в традиционном смысле отошли в прошлое. Теперь нам предстоит битва способов мышления.

Шеф начал рассеянно черкать световой ручкой по видеоэкрану.

— Одно дело работать с криминальными группировками вроде пиратов в Плавниках, и совсем другое столкнуться с… э… культами и сектами, которые наотрез отказываются присоединиться к Синтезу. С тех пор как в начале двадцать первого века численность населения резко упала, значительные регионы малоразвитых стран пришли в запустение… Этот процесс особенно затронул область Центральной Америки, к югу от Народной Республики Мексика… Там возник диссидентский культ, называющий себя Майянское Возрождение. Мы, синтетики, столкнулись с культурой и способом мышления — в дзайбацурий назвали бы это парадигмой, — которые открыто противостоят всему, что объединяет Синтез. Если мы сумеем остановить эту группировку, прежде чем она наберет силу, положение нормализуется. Но если ее влияние будет распространяться, это может спровоцировать Синтез на военные действия. А если мы будем вынуждены прибегнуть к оружию, наше хрупкое согласие затрещит по швам. Мы не можем позволить себе вновь начать вооружаться, Эжен. Мы не можем допустить взаимных подозрений в наших рядах. Чтобы продолжать борьбу с экологическими проблемами, нам нужно все, что у нас осталось. Уровень океана продолжает подниматься.

Эжен кивнул.

— Вы хотите, чтобы я их остановил. Лишил их парадигму жизнеспособности. Спровоцировал такой когнитивный диссонанс, который развалил бы их изнутри.

— Да, — согласился глава службы безопасности. — Разорвите их на части.

— Если я сочту необходимым пустить в ход запрещенное оружие… — деликатно начал он.

Шеф заметно побледнел, но, сжав зубы, твердо ответил:

— «Репликон» должен остаться в стороне.


Четыре дня понадобилось маленькому дирижаблю на солнечных батареях, чтобы проделать путь от плотин Вашингтона, округ Колумбия, до раздувшегося Гондураса. В герметичной кабине он путешествовал один. Большую часть пути он проделал полупарализованным: любую разумную мысль поглощал неумолчный шепот компьютера.

Наконец автопилот привел дирижабль в серенькую, залитую водой и вылизанную волнами часть тропического леса возле доков Нового Белиза. По тросу Эжен спустился на твердую полосу доков, весело помахав экипажу трехмачтовой шхуны, чью полуденную сиесту потревожило его почти беззвучное прибытие.

Хорошо было снова оказаться среди людей. После четырех дней в обществе разрозненных фрагментов собственной личности Эжен нервничал и жаждал общества.

Стояла удушающая жара. На пристани, воняя, дозревали в деревянных ящиках бананы.

Новый Белиз оказался жалким городишкой. Его предшественник, Старый Белиз, лежал в нескольких милях под водой Карибского моря, а нынешний наспех отстроили из обломков. Центром города служил стандартной модели геокупол, какие Синтез использовал под штаб-квартиры крупных концернов. Остальная часть городка, даже церковь, лепились к куполу, точно хижины селян к средневековому замку. Когда — и если — вода еще поднимется, купол нетрудно будет перенести на новое место, а местные постройки уйдут на дно вместе с лесом.

За исключением мух и собак, городок спал. Через топкую грязь Эжен выбрался на ухабистую улочку, мощенную деревом. Из дверей мясной лавки возле шлюза купола за ним наблюдала, завернувшись в грязную шаль, старая индианка, сгонявшая мух с подвешенного трупа свиньи опахалом из пальмовых листьев. Встретив ее взгляд, он ощутил парадигматическую вспышку ее тупого страдания и невежества — будто наступил на электрического угря. Ощущение было странным, острым и новым; он едва удержался, чтобы, перемахнув через грязный прилавок, не обнять ее. Ему хотелось скользнуть руками под длинную полотняную блузу, запустить язык в морщинистый рот — хотелось забраться под самую ее кожу и сорвать ее, как со змеи… Ух ты, надо же! Встряхнувшись, он прошел мимо.

Внутри пахло Синтезом, воздух казался спрессованным и острым на вкус, словно в батискафе. Купол был небольшой, но для современного управления информацией много места не требовалось. Нижний этаж купола был разделен на рабочие офисы с обычными аудиодекодерами, трансляторами, видеоэкранами и каналами спутниковой связи. Ел и спал персонал наверху. В этом отделении Синтеза большинство составляли японцы.

Отерев пот со лба, он по-японски спросил секретаря, где ему найти доктора Эмилио Флореса.

Флорес заправлял полунезависимой медицинской клиникой, странным образом ускользнувшей из-под контроля Синтеза. Эжену пришлось подождать в приемной, где он стал развлекать себя, играя в старинные видеоигры на древнем побитом компьютере.

К Флоресу выстроилась бесконечная очередь из хромых, безногих, заик, недужных и гниющих. Купол, похоже, сбивал белизцев с толку, и двигались они нерешительно, словно боялись, что могут сломать пол или стенки. Эжену все это было в новинку: он принялся изучать живой каталог болезней — по большей части кожные, но также лихорадки, паразитозы, гнойные раны и переломы. Ему никогда не доводилось видеть настолько больных людей. Он попытался очаровать их своим мастерством в видеоиграх, но они продолжали шепотом переговариваться между собой на ломаном английском или просто сидели, сгорбившись и дрожа под ветерком кондиционера.

Наконец его допустили к врачу, который оказался низеньким лысеющим латиноамериканцем в традиционном белом деловом костюме.

— Здравствуйте, — сказал Флорес, внимательно оглядев визитера с головы до пят. — Ага, понимаю. С вашим заболеванием, молодой человек, мне уже приходилось сталкиваться. Вы желаете совершить путешествие вглубь страны.

— Да, — отозвался он. — В Тикаль.

— Присаживайтесь. — Они сели. За креслом Флореса тикал и подмигивал ядерно-магнитный резонатор. — Так-так, давайте посмотрим, — сказал доктор, складывая пальцы домиком. — Для вас, молодой человек, мир зашел в тупик. Вы не сумели получить диплом или нужную подготовку, чтобы эмигрировать в какую-нибудь дзайбацурию. Вам невыносима сама мысль, что придется потратить жизнь на то, чтобы подчищать планету за своими предками, испоганившими ее. Вы страшитесь железного каблука огромных картелей и корпораций, которые уморят голодом вашу душу, лишь бы набить себе карманы. Вы жаждете простой жизни. Жизни духа.

— Да, сэр.

— У меня есть все необходимые приборы, чтобы изменить цвет глаз и кожи. Я даже могу снабдить вас припасами, которые дадут вам неплохой шанс пройти через джунгли. Деньги у вас есть?

— Да, сэр. Счет в цюрихском банке.

Он достал электронную карточку.

Вставив кредитку в прорезь в столе, доктор изучил цифры на дисплее и кивнул.

— Не стану вас обманывать, молодой человек. Жизнь среди майя тяжела и сурова, особенно поначалу. Они вас сломают и вылепят заново — таким, каким нужно. Это жестокая земля. В прошлом веке эту местность захватили Хищные Святые. Кое-какие из выпущенных ими бактерий еще активны. Возрождение — наследник фанатизма Хищников. Приверженцы этого культа — убийцы.

Эжен пожал плечами.

— Я не боюсь.

— Ненавижу убийства, — сказал доктор. — Во всяком случае, майя хотя бы честны в том, что делают, а вот политика Синтеза превратила все местное население в жертву. Синтез отказывает мне в субсидиях, чтобы продлить существование неспособных к выживанию особей. Поэтому я жертвую честью, принимая деньги перебежчиков. Я мексиканский националист, но образование получил в университете «Репликона».

Эжен про себя удивился: он и не знал, что до сих пор существует мексиканский народ. Интересно, кто дергает за ниточки его правительство.

На подготовку ушло восемь дней. Приборы клиники под руководством Флореса подкрасили кожу и зрачки новому клиенту, перекроили морщинки в уголках глаз. Он получил прививки против местных и искусственно привнесенных штаммов малярии, тифа, желтой лихорадки и лихорадки денге. В желудок ему ввели новые штаммы бактерий, дабы избежать дизентерии, а еще вкололи вакцину, чтобы предотвратить аллергическую реакцию на неизбежные укусы клещей, блох и самого страшного врага — забирающегося под кожу винтового червя.

Когда настало время прощаться с доктором, Эжен, расчувствовавшись, заплакал. Вытирая глаза, он с силой нажал себе на левую скулу. В голове у него раздался щелчок, и из левой гайморовой полости потекла жидкость. Тщательно, но незаметно он собрал ее в носовой платок. Пожимая на прощание руку, он прижал влажную ткань к голой коже на запястье доктора, а платок оставил у Флореса на столе.

К тому времени, когда невидимка и его мулы миновали кукурузные поля и вошли в джунгли, вызывающие шизофрению токсины сделали свое дело: разум доктора раскололся, словно упавшая на пол ваза.

Джунгли в низинах Гватемалы — далеко не курорт для человека с орбиты. Это бескрайняя и коварная топь, одичавшая, но с давних пор знавшая человеческую руку. В двенадцатом веке ее остановили расчерченные сетью каналов кукурузные поля майя. В двадцатом и двадцать первом веках в джунгли пришла зловещая логика бульдозеров, огнеметов, дефолиантов и пестицидов. И всякий раз, стоило человеку расслабиться, топь наносила ответный удар, становясь еще более скверной, чем прежде.

Некогда джунгли были располосованы тропами дровосеков, искавших красное дерево и растительную камедь для продажи за границу. Теперь просек не было, ведь таких деревьев не осталось.

Это не был первозданный лес. Это был человеческий артефакт, такой же, как генетически измененные, питающиеся углекислотой уродцы, застывшие стройными рядами во всех искусственно созданных лесах Синтеза в Европе и Северной Америке. Но здесь обитали искривленные отбросы экологического сообщества: колючка, мескитовое дерево, съедобные пальмы, вьющиеся лианы. Они поглотили целые города, а в некоторых местах даже старые нефтяные заводы. Непомерно разросшиеся в отсутствие естественных врагов популяции попугаев и мартышек превращали ночь в сущий ад.

Эжен постоянно сверялся с данными спутников, указывавших его местонахождение, и опасность заплутать ему нисколько не грозила. Но он и не развлекался. Избавиться от плута-филантропа оказалось так просто, что и удовольствия не доставило. Целью его путешествия была зловещая гасиенда американского миллионера двадцатого века Джона Августа Оуэнса, ныне штаб-квартира майя.

Оштукатуренные соты верхушек тикальских пирамид возникли над кронами деревьев за тридцать миль до самого города. Эжен распознал планировку столицы Возрождения по фотографиям со спутников. Он шел до темноты и заночевал в полуобвалившейся церкви захваченного джунглями селения. Убив поутру обоих мулов, дальше он двинулся пешком.

На подходах к Тикалю джунгли прорезали охотничьи тропы. В миле от города его схватили двое часовых, вооруженных утыканными обсидианом дубинками и автоматическими винтовками конца двадцатого века.

Для этнических майя стражи казались слишком высокими. Скорее, это были рекруты, а не исконные гватемальские индейцы, составлявшие ядро населения Тикаля. Говорили они исключительно на языке майя с редкими вкраплениями исковерканного испанского. При помощи компьютера Эжен начал жадно впитывать язык, не переставая при этом жалобно стенать по-английски. Покров наделил его талантом к языкам. Он уже выучил и позабыл более десятка.

Руки ему связали за спиной, обыскали на предмет оружия, но вреда не причинили. Стражи протащили его через окраину — сплошь крытые тростником дома, кукурузные поля и небольшие сады. Из-под ног с недовольным клекотом разбегались копошившиеся в пыли индюки. Наконец его передали с рук на руки жрецам, занимавшим элегантный деревянный офис у подножия одной из пирамид.

Ради допроса жрец снял головной убор и вынул из губы нефритовую палочку, отчего в его интонациях появилась заученная холодность бюрократа. Он говорил на великолепном английском, а в его осанке и жестах сквозили надменность и властность, каковые даются только близким знакомством с неограниченной властью. Эжен без труда перешел в соответствующую модальность и начал давать ожидаемые ответы. Он выдал себя за беглеца от системы, жаждущего жить среди так называемых «человеческих ценностей», от которых Синтез и дзайбацурии отмахиваются, считая их устаревшими.

Его провели вверх по известняковой лестнице и в не большой, но и не тесной каменной камере заперли на самой вершине пирамиды.

Стать майя, сказали ему, он сможет только тогда, когда освободит себя ото всей лжи, очистится и возродится. А тем временем его будут учить языку. Ему также наказали наблюдать за повседневной жизнью города и ждать видений.

Через зарешеченное окошко камеры открывался отличный вид на Тикаль. В крупнейшей храмовой пирамиде каждый день проводились церемонии: жрецы сомнамбулически карабкались по крутым ступеням, и из каменных котлов в безжалостное гватемальское небо поднимались столбы черного дыма. В Тикале жили почти пятнадцать тысяч человек, гигантское население для доиндустриального города.

На рассвете в рукотворном известняковом резервуаре поблескивала вода. На закате солнце садилось в джунгли позади священного жертвенного колодца. Футах в ста от колодца находилась небольшая, но изысканная, вычурная каменная пирамидка, зорко охраняемая людьми с винтовками; воздвигнута она была над бомбоубежищем американского миллионера Оуэнса. Выгнув шею, Эжен мог через каменную решетку наблюдать за тем, как снуют взад-вперед посещающие ее верховные жрецы города.

Его начали обрабатывать в первый же день. Сочетание полевого тренинга, Покрова и компьютера — это хорошая защита, но за методами промывания мозгов он наблюдал с немалым интересом. В дневные часы на него внезапно обрушивались волны инфразвука, которые, обходя слух, воздействовали прямо на нервную систему, провоцируя потерю ориентации и страх. Ночью через скрытые динамики шло гипнотическое внушение, пик приходился на три часа утра, когда сопротивление собственных биоритмов слабело. По утрам и вечерам жрецы громогласно распевали на вершине храма, используя в молитвах мантроподобные повторы, древние, как само человечество. В сочетании со слабой сенсорной депривацией в камере воздействие было поистине впечатляющим. Через две недели такой обработки он обнаружил, что в полный голос распевает мантры с легкостью, которая казалась волшебной.

На третью неделю ему в пищу стали подмешивать наркотики. Когда через два часа после ланча все предметы начали приобретать хвост, будто перемещаемые по экрану иконки, и складываться в узоры, он понял: на сей раз это не привычная волнующая дрожь инфразвука, а основательная доза псилобицина. Эжен психоделики не жаловал, но их действие перенес без особых проблем. На следующий день пейотль ударил ему в голову намного сильнее. Он почувствовал горькие алкалоиды в тортилье и черных бобах, но тем не менее все съел, полагая, что скрытые устройства сканируют как поступающую пищу, так и испражнения. День тянулся бесконечно, позывы к рвоте перемежались периодами эйфории, и ему казалось, будто сами позвонки выходят у него через поры. Пик пришелся на закатные часы, когда весь город собрался в свете факелов поглядеть, как две молодые женщины в белых одеждах без страха обрушиваются с края каменного помоста в зеленые глубины священного колодца. Пока одурманенные девушки мирно тонули, он почти чувствовал на языке прохладную зелень известняковой воды.

На четвертой и пятой неделе диету из местных психоделиков сократили. С культурой его познакомили, отправляя гулять по городу под присмотром двух молодых жриц. Покончив с уроками подсознательного усвоения языка, жрицы начали знакомить его с местными технологиями медитации. К тому времени любой нормальный человек был бы уже стерт в порошок. Даже для Эжена испытание оказалось суровым, и иногда ему приходилось прилагать немало усилий для того, чтобы подавить острое желание разорвать обеих жриц на части, будто пару мандаринок.

В середине второго месяца в Тикале его послали отбывать испытательный срок на кукурузных полях и позволили спать в гамаке в тростниковой хижине. Кров ему пришлось делить с двумя рекрутами, которые пытались восстановить поломанную психику согласно предложенным культурным параметрам. Эжену они пришлись не по душе: эту парочку раздавили настолько, что с них и взять-то уже было нечего.

Искушение выбраться тайком ночью, напасть на пару жрецов и измолотить их было велико — просто чтобы поддержать здоровое течение маниакальной паранойи. Но он выжидал. Задание оказалось нелегким. Благодаря постоянным дозам наркотиков элита свыклась с сумеречными состояниями сознания, и если он слишком рано пустит в ход имплантированное ему шизооружие, то, возможно, только усилит местную парадигму. Вместо этого он начал планировать нападение на бункер миллионера. Скорее всего, большая часть арсенала Хищных Святых еще целехонька: бактерии, а может, и готовые культуры эпидемиологических заболеваний, химические агенты, возможно, даже пара боеголовок. Чем больше он об этом думал, тем сильнее становилось искушение перебить всю колонию. Это избавило бы его от множества хлопот.

В ночь следующего полнолуния его допустили на церемонию жертвоприношения. Начинался сезон дождей, и нужно было улестить богов дождя смертью четырех детей. Детей одурманили грибами, украсили костяными пластинками и нефритом, нарядили в расшитые одежды. В глаза им насыпали толченого перца, чтобы, согласно симпатической магии, вызвать дождевые потоки слез, затем подвели к краю помоста под балдахином. Барабаны и флейты, мерные песнопения в сочетании с лунным светом и огнями факелов создавали поистине гипнотическую атмосферу. Эжен впитывал эмоции толпы — восхитительное ощущение.

Жрица высокого ранга, сгибаясь под тяжестью браслетов и грандиозного головного убора с перьями, медленно шла вдоль передних рядов толпы, раздавая половником перебродивший балчэ. Эжен протиснулся поближе за своей порцией.

Было что-то очень странное в этой жрице. Сперва ему подумалось, будто перед ним сомнамбула, накачанная психоделиками, но глаза у жрицы были ясные. Она протянула ему половник, чтобы он отпил, и когда его пальцы коснулись ее руки, жрица взглянула ему в лицо… и закричала.

Внезапно он понял, в чем дело.

— Эжени! — выдохнул он.

Тут она набросилась на него. В технике рукопашного боя агентов дзайбацурий нет никакого изящества. Боевые искусства с их упором на спокойствие и контроль бесполезны для оперативников, которые, если уж на то пошло, обладают лишь частичным сознанием. Зато въевшаяся обработка с использованием условных рефлексов превращает их в визжащих, царапающихся, съехавших на адреналине маньяков, нечувствительных к боли.

Эжен почувствовал, как в нем волной поднимается жажда убийства. Принять бой — верная смерть, единственная надежда — скрыться в толпе. Но пока он оборонялся от атакующей жрицы, его схватили сзади сильные руки. Огрызаясь, он вырвался, развернулся на кромке каменного обрамления священного колодца и увидел факелы, приближающиеся плюмажи воинов, услышал лязг автоматических винтовок. Нет времени на решение. Выходит, чистая интуиция. Повернувшись, он головой вперед бросился в широкую, сырую темень священного колодца.

И с силой ударился о воду. Перевернулся на спину, потирая ушибленное зудящее лицо. Вода была тягучей от нитей водорослей. Вдруг за голую ногу под туникой его куснула маленькая рыбка. Ему было слишком хорошо известно, чем питаются такие рыбешки.

Он рассмотрел стенки колодца. Никакой надежды: они были гладкие, как стекло.

Время шло. Сверху полетел белый силуэт, со смертельным плеском ударился животом о воду. Жертвоприношение детей началось. Что-то схватило его за ногу и потянуло под воду. Вода залилась ему в нос, и, закашлявшись, он упустил возможность вырваться. Его тащили вниз, в черноту. Вода обожгла ему легкие, и он потерял сознание.

Очнулся он в смирительной рубашке и увидел над собой голый белый потолок. Он лежал на больничной койке. Повернув голову на подушке, он сообразил, что волосы ему сбрили.

Старинный монитор слева фиксировал его пульс и частоту дыхания. Чувствовал он себя омерзительно. Эжен все ждал, чтобы компьютер в голове прошептал ему что-нибудь, и вдруг понял, что тот исчез. Однако вместо того, чтобы почувствовать себя брошенным, он ощутил холодную цельность. Мозг болел, будто переполненный желудок.

Справа донесся слабый с присвистом вздох. Эжен повернулся. На водяном матрасе распластался морщинистый голый старик, уже не человек, а киборг — так пронизали его трубки и катетеры. За испещренный старческими пятнами скальп еще держались несколько прядей бесцветных волос, а на худом лице с запавшими щеками и остреньким носом застыло выражение древней жестокости… Энцефалограф зафиксировал несколько пиков коматозных дельта-волн от спинного мозга.

Перед ним лежал Джон Август Оуэнс.

Шорох сандалий по камню. Над кроватью возникло лицо женщины.

— Добро пожаловать в Гасиенду Майя, Эжен.

Он слабо пошевелился в смирительной рубашке, стараясь уловить ее вибрации, но ничего не почувствовал. С растущей паникой он вдруг сообразил: его способность воспринимать парадигмы исчезла.

— Что, черт побери…

— Ты снова здоров, Эжен. Странное чувство, правда? Ведь столько лет ты был свалкой для чужих эмоций. Можешь вспомнить свое настоящее имя? Это важный шаг. Попытайся.

— Предательница!

Голова у него весила все десять тонн. Он снова рухнул на подушку, чувствуя себя слишком тупым, чтобы даже пожалеть о своей оговорке. Остатки подготовки требовали льстить врагу…

— Мое настоящее имя, — медленно и внятно произнесла она, — Наталия Жукова, и я была приговорена Народной Дзайбацурией Брежневоград к принудительному исправлению… И ты тоже был диссидентом, пока Покров не лишил тебя личности. Большинство чинов здесь — тоже с орбиты, Эжен. Мы не глупые земляне, приверженцы устаревшего культа. Кстати, кто тебя нанял? «Корпорация Ямато»? «Флейшер С.Э.»?

— Не трать времени даром.

Женщина улыбнулась.

— Ты еще передумаешь. Теперь ты человек, а Возрождение — самая прекрасная пора человечества. Погляди.

Наталия подняла повыше стеклянный флакон. Внутри в желтоватой плазме вяло плавала какая-то мутная пленка. Она словно поеживалась и извивалась.

— Покров! — охнул он.

— Он самый. Бог знает, сколько он сидел у тебя в верхнем слое коры головного мозга, ломая психику, поддерживая состояние текучести. Он обкрадывал тебя, лишал самосознания. С ним ты был, все равно что психопат в смирительной рубашке.

Он пораженно закрыл глаза.

— Мы тут разобрались в технологии Покрова, Эжен, — продолжала женщина. — Мы сами иногда к ней прибегаем — на тех, кто будет принесен в жертву. Тогда они выходят из колодца избранниками богов. Смутьяны божественной волей превращаются в святых. Это хорошо укладывается в древнюю традицию майя; если уж на то пошло, это метод социальной инженерии. Все здешние сотрудники весьма компетентны. Им удалось меня поймать, а ведь все, что они знали о невидимках, сводилось к слухам.

— Ты пыталась их убить?

— Да. Он взяли меня живой и перетянули на свою сторону. Но даже и без Покрова у меня сохранилось достаточно острое восприятие, чтобы распознать невидимку. — Она снова улыбнулась. — Я только разыгрывала маньяка, когда напала на тебя, поскольку понимала: тебя нужно остановить любой ценой.

— Я мог разорвать тебя на части.

— Тогда — да. Но сейчас ты утратил способность приводить себя в состояние исступления. Клонированные бактерии для производства токсинов шизофрении в гайморовой полости. Измененные потовые железы, испускающие феромоны. Страшные штуки! Но теперь ты в безопасности. Ты нормальный человек, не более, но и не менее.

Он прислушался к себе. Мозг у него — точно у динозавра.

— Что, люди все время так себя чувствуют?

Она коснулась его щеки.

— Ты даже и не начинал чувствовать. Вот поживешь с нами немного, увидишь, какие у нас планы — в лучших традициях Хищных Святых… — Она с благоговением поглядела на труп, в который машины вгоняли жизнь. — Перенаселение, Эжен, вот что нас прикончило. Святые взвалили на свои плечи грех геноцида. А теперь Возрождение взялось построить стабильное общество, при том без обесчеловечивающей технологии, которая неизбежно обращалась против нас. Майя все правильно понимали: цивилизация социальной стабильности, экстатическое единение с божеством, твердое признание того, что человеческая жизнь дешева. Они просто не пошли дальше. Они не решились радикально обуздать рост населения. Буквально несколько мелких изменений в теологии майя, и мы привели всю систему к равновесию. И это равновесие на столетия переживет Синтез!

— Думаешь, примитивные люди с каменными топорами сумеют одержать верх над индустриальным миром?

Она поглядела на него с жалостью.

— Не будь наивным. Место промышленности в космосе, ведь там и сырье, и пространство. Дзайбацурии во всех областях на многие годы опередили Землю. Земные картели истощили свои ресурсы и энергию, пытаясь подчистить то, что получили в наследство, и теперь не способны даже справиться с промышленным шпионажем. А элита Возрождения вооружена до зубов, плюс у нее есть духовное наследие Хищных Святых. Джон Август Оуэнс создал священный колодец Тикаля взрывом нейтронной бомбы малой мощности. Сегодня нам принадлежат запасы бинарного нервного газа двадцатого века, который мы, стоит только пожелать, могли бы контрабандой провезти в Вашингтон, Киото или Киев… Нет, пока существует элита, Синтез не посмеет атаковать в лоб, и мы намерены защищать это общество до тех пор, пока всем соперникам не придется уйти в космос, где им и место. А теперь мы с тобой сможем отвести угрозу парадигматической атаки.

— Придут другие, — сказал он.

— Мы ассимилировали всех, кто бы на нас ни нападал. Люди хотят жить реальной жизнью, Эжен, хотят чувствовать и дышать, любить. Они хотят быть чем-то большим, чем мухи в кибернетической паутине. Они хотят настоящего, а не пустых удовольствий в роскоши целлулоидного мира дзайбацурий. Послушай, Эжен. Я единственная, кто когда-либо уходил под Покров невидимки, а потом вернулся к человеческому, к настоящей жизни, полной мыслей и чувств. Мы сумеем понять друг друга.

Он задумался. Страшно и безумно размышлять без помощи компьютера. Он даже не подозревал, насколько неуклюжими и болезненными могут быть мысли. Груз сознания раздавил интуитивные способности, некогда высвобожденные Покровом.

— Ты думаешь, мы действительно способны понять друг друга? — недоверчиво спросил он. — Сами по себе?

— Конечно! Ты даже не знаешь, как мне это нужно…

Невидимка передернулся в смирительной рубашке. В голове у него ревело. Наполовину затушенные сегменты сознания всплывали, как вспыхивают ревущим пламенем бурые угли.

— Подожди! — крикнул он. — Подожди!

Он вспомнил свое имя, а вместе с ним и себя.


За окнами штаб-квартиры «Репликона» в Вашингтоне сквозь ветки генетически модифицированных вечнозеленых деревьев сеялся снег. Поигрывая световой ручкой, глава службы безопасности откинулся на спинку кресла.

— Вы изменились, Эжен. Тот пожал плечами.

— Вы имеете в виду кожу? В дзайбацурии с этим справятся. И все равно я смертельно устал от этого тела.

— Нет, тут кое-что другое.

— Разумеется. Меня лишили Покрова, — он безжизненно улыбнулся. — Но продолжим. Как только мы с Эжени стали любовниками, я смог обнаружить местонахождение и коды доступа к резервуарам нервного газа. Непосредственно после этого я сумел объявить тревогу и выпустил химические агенты в герметизированный бункер. Элита искала в нем укрытия, так что погибли все, кроме двух. Этих я выследил и застрелил той же ночью. Умер ли киборг Оуэнс или нет — вопрос терминологии.

— Вы завоевали доверие этой женщины?

— Нет. На это потребовалось бы слишком много времени. Я просто пытал ее, пока она не сломалась. — Он снова улыбнулся. — Теперь Синтез может сделать свой шаг и взять под контроль майя, как вы поступали со всеми прочими доиндустриальными культурами. Пара транзисторных радиоприемников обрушит всю структуру, как карточный домик.

— Примите нашу благодарность, — сказал глава службы безопасности. — И мои личные поздравления.

— Оставьте их при себе, — отозвался он. — Как только я снова уйду под Покров, я все забуду. Я забуду, что меня звали Симпсон. Я забуду, что был террористом, повинным во взрыве на дзайбацурий Лейлэнд и смерти восьми тысяч человек. По всем меркам я представляю смертельную опасность для общества и полностью заслуживаю психического уничтожения. — Он пригвоздил собеседника холодной, сдержанной и хищной улыбкой. — На свое разрушение я пойду счастливым. Потому что теперь я видел жизнь по обе стороны Покрова. Потому что теперь я уверен в том, о чем всегда подозревал. Быть человеком — веселого мало.

Ужин в Одогасте

«А затем путешественник попадает в Одогаст, большой многолюдный город, стоящий на песчаной равнине… Жители его ведут приятную жизнь и купаются в роскоши. На рынке всегда множество людей. Толпа столь огромна, а говор ее столь громок, что говорящий с трудом слышит свои собственные слова… В городе много красивых зданий и очень элегантных домов».

«Описание Северной Африки», Абу Убайд аль-Бакри (1040–1094)

Сладостный Одогаст! Прославленный во всем цивилизованном мире — от Кордовы до Багдада — город, распростершийся в роскоши под вечерним небом Сахары.

Садящееся солнце заливало розовым и янтарным светом саманные купола, каменные виллы, высокие глинобитные минареты и площади, густо обсаженные финиковыми пальмами. Мелодичные выкрики базарных торговцев сливались с далеким добродушным хохотом гиен пустыни.

В побеленной и выложенной плиткой галерее сидели на ковре четыре джентльмена. Овеваемые вечерним бризом, мужчины потягивали приправленный пряностями кофе.

Радушный и просвещенный работорговец Манименеш принимал гостей. Тремя его гостями были караванщик Ибн-Ватунан, поэт и музыкант Хайяли и Багайоко — врач и придворный убийца.

Дом Манименеша стоял на склоне холма в аристократическом квартале, откуда он сверху взирал на рыночную площадь и глинобитные дома низкорожденных. Настойчивый бриз уносил в сторону городскую вонь и приносил с собой подхваченные в доме аппетитные запахи яств — барашка с тархуном и жареной куропатки с лимонами и баклажанами. Четверо мужчин удобно расположились вокруг низкого инкрустированного столика и, потягивая из фарфоровых чашечек приправленный специями кофе, наблюдали за бурлением рыночной жизни.

Сцена, раскинувшаяся перед ними, располагала к философической отрешенности. Манименеш, у которого было почти пятнадцать книг, считался покровителем наук. На его пухлых смуглых руках, уютно сложенных на толстом животе, поблескивали бриллианты. На нем была длинная туника красного бархата и парчовая ермолка.

Хайяли, молодой поэт, изучал архитектуру и стихосложение в школе Тимбукту[14]. Он жил в доме Манименеша в качестве личного поэта и восхвалителя, а его сонеты, газели и оды можно было услышать в любом уголке города. Одним локтем он уперся в круглый животик своей двухструнной гитары-гуимбри. На инкрустированном корпусе из черного дерева были натянуты леопардовые жилы.

У Ибн-Ватунана были орлиные глаза под нависшими веками и руки, покрытые мозолями от верблюжьей упряжи. Он носил ярко-синий тюрбан и длинную полосатую джеллабу. В течение своей тридцатилетней карьеры моряка, а затем караванщика, ему приходилось покупать и продавать занзибарскую слоновую кость, суматранский перец, ферганский шелк и кордовскую кожу. Теперь любовь к чистому золоту привела его в Одогаст, ибо «африканские слитки» из Одогаста славились во всем исламском мире как эталон качества.

Цвета черного дерева кожа доктора Багайоко была покрыта рубцами, свидетельствующими о его принадлежности к посвященным. Его длинные, вымазанные глиной волосы были украшены резными костяными бусинами. На нем была туника из белого египетского хлопка, увешанная ожерельями из амулетов гри-гри, а его мешковатые рукава были набиты травами и талисманами. Он был коренным жителем Одогаста, придерживался анимистских убеждений и служил личным врачом у князя этого города.

Близкое знакомство Багайоко с порошками, зельями и мазями сделало его наперсником смерти. Он часто выполнял дипломатические поручения в соседней Ганской империи. Во время его последнего визита туда вся анти-одогастская группировка была вдруг смертельно поражена загадочной вспышкой оспы.

Над компанией витал дух приятельства, присущий джентльменам и ученым.

Они допили кофе, и рабыня убрала пустой горшок. Вторая девушка, рабыня при кухне, внесла плетеное блюдо с маслинами, козьим сыром и крутыми яйцами, обрызганными киноварью. В это время муэдзин прокричал с минарета свой призыв к вечерней молитве.

— Ах, — сказал заколебавшийся было Ибн-Ватунан. — Как раз, когда мы собирались начать.

— Не обращайте внимания, — сказал Манименеш, набирая горсть маслин. — В следующий раз мы вознесем две молитвы.

— А почему сегодня не было полуденной молитвы? — спросил Ибн-Ватунан.

— Наш муэдзин забыл про нее, — ответил поэт.

Ибн-Ватунан приподнял косматые брови.

— Это смахивает на небрежность.

Доктор Багайоко сказал:

— Это новый муэдзин. Предыдущий был более пунктуальным, но, скажем так, заболел.

Багайоко очаровательно улыбнулся и откусил кусочек сыра.

— Нам, жителям Одогаста, новый муэдзин нравится больше, — сказал Хайяли. — Он — один из нас, не то, что тот, другой, который был из Феса. Наш муэдзин спит с женой христианина. Это очень забавно.

— У вас тут есть христиане? — удивился Ибн-Ватунан.

— Семья эфиопских коптов, — сказал Манименеш, — и пара иностранцев.

— А, — сказал с облегчением Ибн-Ватунан. — А я подумал, что настоящие христиане-чужестранцы из Европы.

— Откуда? — озадаченно поинтересовался Манименеш.

— Очень далеко отсюда, — ответил, улыбаясь Ибн-Ватунан. — Уродливые маленькие страны — и никакой прибыли.

— Когда-то в Европе были империи, — вставил образованный Хайяли. — Римская империя была почти такой же большой, как современный цивилизованный мир.

Ибн-Ватунан кивнул.

— Я видел Новый Рим, называемый Византией. У них есть тяжелая кавалерия, как у вашего соседа Ганы. Яростные воины.

Посыпая яйцо солью, Багайоко кивнул.

— Христиане едят детей.

Ибн-Ватунан улыбнулся.

— Уверяю вас, византийцы ничего подобного не делают.

— Правда? — удивился Багайоко. — А наши христиане едят.

— Наш доктор просто шутит, — сказал Манименеш. — Иногда о нас распускают странные слухи, потому что мы пригоняем своих рабов с побережья, где живут каннибальские племена ням-ням. Но, уверяю вас, мы тщательно следим за их рационом.

Ибн-Ватунан смущенно улыбнулся.

— В Африке всегда что-нибудь новенькое узнаешь. Иногда приходится слышать невероятные истории. Например, о волосатых людях.

— А, — сказал Манименеш. — Вы имеете в виду горилл. Из южных джунглей. Не хочется вас разочаровывать, но они ничуть не лучше зверей.

— Понятно, — сказал Ибн-Ватунан. — Какая жалость.

— У моего дедушки была когда-то горилла, — добавил Манименеш. — За десять лет она еле-еле научилась говорить по-арабски.

Они прикончили закуски. Рабыни убрали со стола и внесли блюдо с откормленными куропатками. Куропатки были фаршированы лимонами и баклажанами и лежали на подстилке из мяты и листьев салата. Четверо едоков придвинулись поближе, и их руки заработали, отрывая ножки и крылышки.

Ибн-Ватунан обсосал мясо с косточки и вежливо рыгнул.

— Одогаст славен своими поварами, — сказал он. — Мне приятно видеть, что хоть эта легенда правдива.

— Мы, жители Одогаста, гордимся утехами стола и постели, — откликнулся польщенный Манименеш. — Я просил Эльфелилет, одну из наших лучших куртизанок, почтить нас визитом сегодня. Она приведет свою труппу танцовщиц.

Ибн-Ватунан улыбнулся.

— Это было бы замечательно. На тропе так надоедают мальчики. Ваши женщины великолепны. Я заметил, что они ходят, не закрывая лица.

Подал голос Хайяли, запевший:

Когда появляется женщина из Одогаста,

Девушки Феса кусают себе губы,

Дамы Триполи прячутся в чуланы,

А ганские женщины бегут вешаться.

— Мы гордимся столь высоким статусом наших женщин, — сказал Манименеш. — не зря за них платят на рынке самые высокие цены.

Внизу под горой, на рыночной площади, торговцы засветили маленькие масляные лампы, бросавшие трепетные тени на стенки палаток и оросительные каналы. Отряд княжеской стражи, вооруженный копьями и щитами, одетый в кольчуги, прошагал через площадь, заступая на ночное дежурство у Восточных ворот. У источника сплетничали рабыни с тяжелыми кувшинами, полными воды.

— Около одной палатки собралась целая толпа, — сказал Багайоко.

— Вижу-вижу, — отозвался Ибн-Ватунан. — Что это? Какая-нибудь новость, которая может оказать влияние на рынок?

Багайоко собрал соус комком мяты с салатом.

— Ходят слухи, что в городе появился новый прорицатель. Новые пророки всегда входят в моду на какое-то время.

— Да-да, — сказал, поднявшись Хайяли. — Они называют его «Страдальцем». Говорят, что он делает весьма диковинные и забавные предсказания.

— Я никогда бы не принял всерьез их предсказания о торговых делах, — сказал Манименеш. — Если хочешь знать рынок, надо знать сердца людей, а для этого нужен хороший поэт.

Хайяли склонил голову.

— Господин, — сказал он, — живи вечно!

Темнело. Рабы принесли керамические лампы с сезамовым маслом и повесили их на балках галереи. Другие собрали косточки куропаток и принесли голову и заднюю часть барашка, а также блюдо с требухой, приправленной корицей.

В знак уважения хозяин предложил бараньи глаза Ибн-Ватунану и после трех ритуальных отказов караванщик с наслаждением впился в них.

— Я лично, — сказал он, жуя, — вкладываю большие деньги в предсказателей. — Очень часто им ведомы необыкновенные тайны. Не всякие там оккультные, а те, что выбалтывают суеверные люди. Девчонки-рабыни, переживающие из-за домашнего скандала, мелкие чиновники, озабоченные продвижением по службе, частные секреты тех, кто приходит к ним консультироваться. Это может оказаться полезным …

— Если это так, — сказал Манименеш, — может быть нам следует позвать его сюда.

— Говорят, что он чудовищно уродлив, — сказал Хайяли. — Его зовут Страдальцем потому, что он совершенно немыслимо исковеркан болезнью.

Багайоко элегантным движением вытер подбородок о рукав.

— Теперь мне становится интересно.

— Тогда решено. — Манименеш хлопнул в ладоши. — Приведите юного Сиди, моего посыльного.

Тотчас появился Сиди, отряхивающий с ладоней муку.

Этот высокий чернокожий подросток в крашеной шерстяной джеллабе был сыном поварихи. Его щеки украшали стильные шрамы, а в густые черные локоны была вплетена медная проволока. Манименеш распорядился. Сиди соскочил с веранды, сбежал через сад вниз и скрылся за воротами.

Работорговец вздохнул.

— Это одна из трудностей моей профессии. Когда я купил свою повариху, она была стройной очаровательной девушкой, и я наслаждался ею от души. Теперь, благодаря многим годам преданного служения своему искусству, она стала стоить в двадцать раз больше, но при этом растолстела, как бегемотиха. Но это к делу не относится. Она всегда утверждала, что Сиди — мой сын. А поскольку я не собираюсь продавать ее, мне приходится делать кое-какие поблажки. Боюсь, я испортил его, ведь я сделал его свободным. Когда я умру, мои законные сыновья жестоко расправятся с ним.

Караванщик, разгадавший смысл этой речи, улыбнулся.

— Он умеет ездить верхом? Он умеет торговаться? Он знает счет?

— О, — сказал с напускной небрежностью Манименеш, — он достаточно хорошо знаком с этими новомодными действиями с нулями.

— Вы знаете, я отправляюсь в Китай, — сказал Ибн-Ватунан. — Это тяжелый путь, который может привести к богатству, а может и к смерти.

— Он рискует в любом случае, — философски промолвил работорговец. — Аллах наделяет богатством по своей воле.

— Это правда, — сказал караванщик.

Под столом, чтобы не заметили остальные, он подал тайный знак. Хозяин ответил тем же. Так Сиди был приглашен и принят в Братство.


Покончив с делами, Манименеш расслабился и серебряным молотком вскрыл приготовленную на пару баранью голову. Они ложками вычерпали мозг, а затем принялись за требуху, фаршированную луком, капустой, корицей, рутой, кориандром, гвоздикой, имбирем, перцем и слегка припудренную серой амброй[15]. Вскоре кончилась горчичная подливка, и они потребовали еще. Но есть стали медленнее, ибо приближались уже к пределу человеческой вместимости.

Потом они откинулись на своих сиденьях и оттолкнули от себя тарелки с застывающим жиром. Их наполняло чувство удовлетворения от столь разумного устройства мира. Внизу, на рыночной площади, летучие мыши, населявшие заброшенную мечеть, гонялись за мошками, которые вились вокруг фонарей на палатках торговцев.

Поэт учтиво рыгнул и взял в руки свою двухструнную гитару.

— Бог милостив, — сказал он. — Это чудесное место. Смотри, караванщик, как улыбаются звезды, глядя сверху на наш возлюбленный Юго-Запад.

Леопардовые жилы струн издали певучий звук.

— Я чувствую, как сливаюсь с Вечностью.

Ибн-Ватунан улыбнулся.

— Когда я нахожу человека в таком состоянии, мне обычно приходится его хоронить.

— Вот речь делового человека, — откликнулся доктор. Он привычным жестом посыпал последний кусок требухи ядом и съел его. Он приучал свой организм к отраве. Профессиональная предосторожность.

За забором на улице стал слышен приближающийся перезвон медных колец. Страж у ворот прокричал:

— Леди Эльфелилет с эскортом, господин!

— Оказать им гостеприимство! — сказал Манименеш.

Рабыни унесли тарелки и поставили в просторной галерее бархатную кушетку. Едоки протянули руки к рабыням, и те дочиста вытерли их полотенцами.

Из-за финиковых пальм, густо росших в саду, появилась Эльфелилет со своими спутниками. С ней были два телохранителя с длинными, увенчанными золотыми наконечниками копьями, с тяжелыми звонкими кольцами из меди; три танцовщицы, куртизанки-ученицы, одетые в голубые шерстяные накидки поверх тончайших хлопковых шаровар и расшитых блуз; четыре носильщика паланкина — быковатого вида рабы с намасленными торсами и с мозолями на плечах. Носильщики, застонав от облегчения, опустили паланкин на землю и отдернули парчовые занавески.

Из паланкина вышла Эльфелилет — женщина со светло-коричневой кожей, с ресницами, припорошенными углем, с рыжими от хны волосами, в которые была вплетена золотая проволока. Розовая краска покрывала ее ладони и ногти. Под ее вышитой голубой накидкой скрывался замысловато украшенный жилет. Накрахмаленные шелковые шаровары с завязками у щиколоток блестели от покрывавшего их мирабаланского лака. Легкая россыпь оспинок на одной щеке приятно подчеркивала округлость ее луноподобного лица.

— Эльфелилет, моя дорогая, — сказал Манименеш. — Ты как раз вовремя, к десерту.

Эльфелилет грациозно прошлась по выложенному плиткой полу и улеглась ничком на бархатную кушетку. В таком положении общеизвестная красота ее ягодиц представала в наиболее выгодном свете.

— Я благодарю моего друга и покровителя, благородного Манименеша. Живи вечно! Высокоученый доктор Багайоко, я Ваша служанка. Привет, поэт.

— Привет, милочка, — сказал Хайяли, улыбаясь с природным дружелюбием, свойственным поэтам и куртизанкам. — Ты — Луна, а твои красотки — кометы на нашем небосклоне.

Хозяин произнес:

— Это наш высокочтимый гость, караванщик Абу Бекр Ахмед Ибн-Ватунан.

Ибн-Ватунан, сидевший с открытым от изумления ртом, вздрогнул и пришел в себя.

— Я простой человек из пустыни, — сказал он. — Я не обладаю тем даром слова, который есть у поэтов. Но я — Ваш слуга, госпожа!

Эльфелилет улыбнулась и встряхнула головой. В оттянутых мочках ее ушей зазвенели тяжелым золотом филигранные сережки.

— Добро пожаловать в Одогаст.

Подали десерт.

— Ну, — сказал Манименеш, — все, что мы ели до сих пор, — это простая и грубая еда. Вот где мы блистаем более всего. Позвольте соблазнить вас вот этими ореховыми пирожными «джузинкат» и прошу отведать нашей медовой лапши — надеюсь, что здесь хватит на всех.

Все, кроме, конечно, рабов, принялись наслаждаться легкой рассыпчатой лапшой «катаиф», щедро посыпанной каирванским сахаром. А ореховые пирожные были воистину несравненными.

— Мы едим джузинкат во время засухи, — сказал поэт. — Потому что ангелы начинают лить слезы от зависти, когда мы их вкушаем.

Манименеш героически рыгнул и поправил свою ермолку.

— А теперь, — сказал он, — пора насладиться капелькой виноградного вина. Имейте в виду, по чуть-чуть. Ибо грех пития — один из наименьших грехов, и мы замолим его без особого труда. После этого наш друг поэт продекламирует оду, сочиненную им как раз к этому случаю.

Хайяли стал настраивать свою двухструнную гитару.

— А также по требованию публики я буду импровизировать лирические газели в двенадцать строк на заданную тему.

— После того, как наши желудки успокоятся под звуки эпиграмм, — сказал хозяин, — мы насладимся танцем справедливо прославленной труппы нашей госпожи. Затем мы удалимся в дом и насладимся их другим не менее прославленным искусством.

Тут снова закричал привратник.

— Ваш посыльный вернулся, господин! Он вместе с прорицателем ждет Ваших указаний.

— Ах! — сказал Манименеш. — Я совсем забыл.

— Это неважно, сэр, — сказал Ибн-Ватунан, распаленный программой предстоящего вечера.

Но тут заговорил Багайоко:

— Давайте взглянем на него. Контраст с его уродством сделает этих женщин еще прекраснее.

— Что иначе было бы совершенно невозможно, — добавил поэт.

— Что ж, ладно, — согласился Манименеш. — Введите его.

Сквозь сад к ним приблизился Сиди, мальчик-посыльный, за которым следовал отвратительно медлительный, размахивающий костылями прорицатель.

Человек вполз в круг света, как искалеченное насекомое. Его огромный пыльный серый плащ, весь в пятнах пота, был перемазан чем-то немыслимым. Он был альбиносом. Его розовые глаза туманила катаракта, а проказа сожрала одну его ступню и несколько пальцев на руках. Одно плечо было намного ниже другого, что свидетельствовало о его горбатости. Обрубок голени был изъязвлен грызущими его плоть червями.

— Клянусь бородой Пророка, — воскликнул поэт, — воистину, это пример непревзойденного уродства.

Эльфелилет сморщила носик.

— От него разит чумой!

Сиди сказал:

— Мы спешили, как могли, господин!

— Иди в дом, мальчик, — сказал Манименеш, — замочи в ведре десять палочек корицы, затем принеси ведро сюда и вылей на него.

Сиди тут же ушел.

Ибн-Ватунан пристально рассматривал этого страшного человека, стоявшего, покачиваясь, на одной ноге у самой границы освещенного круга.

— Почему ты до сих пор жив, человек?

— Я отвернул свой взор от этого мира, — произнес Страдалец. — Я обратил свой взор к Богу, и он щедро пролил на меня знания. Я обрел знания, выдержать которые не под силу никакому бренному телу.

— Но Бог милостив, — сказал Ибн-Ватунан. — Как можешь ты говорить, что это сделал Он?

— Если тебе неведом страх Божий, — сказал прорицатель, — бойся Его, увидев меня.

Ужасный альбинос, медленно агонизируя, опустился на землю за пределами галереи. Он снова заговорил:

— Ты прав, караванщик, полагая, что смерть будет для меня милостью. Но смерть приходит ко всем. В свое время придет и к вам тоже.

Манименеш откашлялся.

— Так ты, значит, видишь наши судьбы?

— Я вижу весь мир, — ответил Страдалец. — увидеть судьбу одного человека все равно, что проследить путь одного муравья в муравейнике.

Появился Сиди и вылил на калеку ведро ароматной воды. Провидец сложил ладони горстью и пил эту воду, удерживая ее изуродованными ладонями.

— Спасибо, мальчик, — сказал он и обратил свой затуманенный взор к юноше. — Твои дети будут желтыми.

Сиди засмеялся от удивления.

— Желтыми? Почему?

— Твои жены будут желтыми.

Танцовщицы, отошедшие к дальнему краю стола, захихикали. Багайоко вытащил из рукава золотую монету.

— Я дам тебе этот золотой дирхем, если ты покажешь мне свое тело.

Эльфелилет мило нахмурилась и заморгала начерненными ресницами.

— О, высокоученый доктор, пожалуйста, пощадите нас.

— Вы увидите мое тело, если наберетесь терпения, сэр, — сказал Страдалец. — Пока еще жители Одогаста смеются над моими пророчествами. Я обречен говорить правду, горькую и жестокую, а потому — абсурдную. Однако слава моя будет расти и достигнет ушей князя, который прикажет тебе устранить меня, как угрозу общественному порядку. И тогда ты всыплешь свою любимую отраву, сушеный яд аспида, в миску с гороховой похлебкой, которую я получу от своего клиента. Я не сержусь на тебя за это, поскольку ты всего лишь выполнишь свой гражданский долг. К тому же избавишь меня от болей.

— Какие странные мысли, — нахмурился Багайоко. — не понимаю, зачем князю прибегать к моим услугам. Любой его копейщик проткнет тебя, как бурдюк с водой.

— К тому времени, — ответил пророк, — мои оккультные силы вызовут такое сильное беспокойство, что наилучшим выходом покажутся крайние меры.

— Так, — сказал Багайоко, — это убедительно, хотя и звучит гротескно.

— В отличие от других пророков, — сказал Страдалец, — я вижу будущее не таким, каким мы хотим, чтобы оно было, а во всей его катастрофической тщетности. Вот почему я пришел сюда, в ваш прекрасный город. Мои многочисленные и абсолютно достоверные пророчества исчезнут вместе с этим городом. Это избавит весь мир от любых неприятных конфликтов, вызванных столкновением предначертанного и свободной воли.

— Он — богослов, сказал поэт. — Прокаженный-теолог. Как жаль, что мои профессора из Тимбукту не могут сейчас с ним подискутировать!

— Так ты предрекаешь гибель этого города? — спросил Манименеш.

— Да. Могу рассказать поподробнее. Сейчас 406 год хиджры[16] Пророка и 1014 год от рождества Христова. Через сорок лет среди мусульман зародится фанатичный пуританский культ. Его приверженцы будут называть себя альморавидами. В это время Одогаст заключит союз с Ганской империей. А они, как известно, идолопоклонники. Ибн-Ясин, воин и святой альморавидов, осудит Одогаст как гнездилище неверных. Он напустит на город свою орду мародеров, распаленных сознанием собственной правоты и жадностью. Они перебьют мужчин, изнасилуют и уведут в рабство женщин. Одогаст будет разграблен, колодцы отравлены, а пашни высушит и унесет ветер. Через сотню лет песчаные барханы похоронят под собой руины. Через пятьсот лет от Одогаста останется лишь десяток строк в книгах арабских ученых.

Хайяли пошевелил гитарой.

— Но ведь библиотеки Тимбукту полны книг об Одогасте, включая, с вашего позволения, нашу бессмертную поэтическую традицию.

— Я еще ничего не сказал про Тимбукту, — подхватил пророк. — Его разграбят мавританские захватчики, ведомые светловолосым евнухом-испанцем. Они скормят книги козам.

Компания взорвалась недоверчивым хохотом. Не обращая на них никакого внимания, пророк продолжал:

— Разгром будет таким полным, таким основательным и всеобъемлющим, что в грядущих веках будут считать, что Западная Африка всегда была страной дикарей.

— Кто на свете посмеет изрыгнуть такую хулу?

— Это будут европейцы, которые поднимутся из своего нынешнего жалкого состояния и вооружатся могучими науками.

— Что будет потом? — спросил, улыбаясь, Багайоко.

— Я могу разглядеть грядущее, — сказал пророк, — но предпочитаю этого не делать. У меня от этого начинает болеть голова.

— Итак, ты предрекаешь, — сказал Манименеш, — что наша достославная метрополия с ее высоко вознесшимися минаретами и вооруженной милицией канет в небытие?

— Как ни печально, такова правда. Но ни вы сами, ни то, что вам дорого, не оставит на Земле никакого следа. Разве что несколько строк в сочинениях чужеземцев.

— И наш город падет перед дикими племенами?

Страдалец ответил:

— Никто из присутствующих не станет свидетелем этой беды. Вы проживете свои жизни год за годом, наслаждаясь роскошью и покоем. Но не потому, что вы заслужили такую милость, а по прихоти слепой судьбы. Со временем эта ночь позабудется. Вы забудете все, что я вам наговорил, точно так же, как весь мир забудет про вас и ваш город. Когда Одогаст падет, этот мальчик Сиди, этот сын рабыни, будет единственным живым свидетелем этого вечернего собрания. Но к тому времени и он забудет Одогаст, любить который у него нет ни малейших оснований. Он станет к тому времени старым богатым купцом в Шань-ани. Этот китайский город так фантастически богат, что мог бы купить десять таких Одогастов. Он будет разграблен и уничтожен гораздо позже.

— Это безумие какое-то, — сказал Ибн-Ватунан.

Багайоко наматывал на свой гибкий палец перемазанную глиной прядь.

— Твой привратник — здоровый парень, друг Манименеш. Что, если, скажем, приказать ему проломить башку этой злобной вороне и выкинуть эту падаль на корм шакалам?

— А вот за это, доктор, я расскажу, как умрешь ты, — сказал Страдалец. — ты будешь убит ганским королевским гвардейцем, когда попытаешься отправить на тот свет коронного принца путем вдувания неуловимого яда в его задний проход через полую тростниковую трубку.

Багайоко вздрогнул.

— Ты, идиот, там нет никакого коронного принца.

— Он был зачат вчера.

Терпение Багайоко иссякло и он повернулся к хозяину.

— Давайте избавимся от этого умника.

Манименеш сурово кивнул.

— Страдалец, ты оскорбил моих гостей и мой город. Но тебе повезло — ты уйдешь живым из моего дома.

Страдалец с мучительной медлительностью поднялся на свою единственную ногу.

— Твой мальчик говорил, что ты щедр.

— Что? Ни медяка не получишь за свою чушь.

— Дай мне один из трех золотых дирхемов, что лежат у тебя в кошельке. Иначе я буду вынужден продолжать пророчествовать, причем в гораздо более интимном русле.

Манименеш обдумал это.

— Может, так и правда лучше.

Он бросил Сиди монетку.

— Отдай ее этому сумасшедшему. И проводи его обратно в его конуру.

Они терпеливо наблюдали за тем, как предсказатель, скрипя костылями, уползал в темноту.

Манименеш резким движением откинул красные бархатные рукава и хлопнул в ладоши, требуя вина.

— Спой нам, Хайяли.

Поэт натянул на голову капюшон своего плаща.

— В моей голове звенит ужасная тишина, — сказал он. — Я вижу придорожные камни со стертыми надписями. Я вижу радостные приюты удовольствий, превращенные в голые пустоши. В них селятся шакалы. Здесь резвятся привидения, а демоны гоняются друг за другом. Изящные залы, роскошные будуары, сиявшие когда-то подобно солнцу, охвачены запустением и похожи на разверстые звериные пасти.

Он взглянул на танцующих девушек, и его глаза наполнились слезами.

— В моем воображении я вижу этих дев, погребенными в пыли или рассеянными по дальним странам. Раскиданными рукою изгнания, разорванных на куски пальцами чужбины.

Манименеш ласково улыбнулся ему.

— Мальчик мой, — сказал он, — если другие не услышат твоих песен, не обнимут этих женщин, не выпьют этого вина — это их утрата, а не наша. Так давай наслаждаться этими тремя вещами, а сожалеть — удел неродившихся.

— Твой патрон — мудрый человек, — сказал Ибн-Ватунан, похлопывая поэта по плечу. — Вот ты видишь его здесь, осыпанного милостями Аллаха и купающегося в роскоши. И ты видел того грязного безумца, одержимого чумой. Тот лунатик, прикидывающийся мудрецом, каркает про беду, тогда как наш трудолюбивый и предприимчивый друг делает этот мир лучше, ибо взращивает благородство и просвещение. Разве может Бог покинуть такой город, полный красоты и очарования, ради того, чтобы сбылись отвратительные предсказания того дурака?

Он поднял свою чашу за Эльфелилет и выпил ее залпом.

— Но чудесный Одогаст, — прорыдал поэт. — Вся его красота затеряется в песках.

— Мир велик, — сказал Багайоко, — а годы долги. Не нам претендовать на бессмертие, даже если мы — поэты. Но утешься, друг мой. Даже если эти стены и здания рухнут, на свете всегда найдется такое место, как Одогаст. По крайней мере, до тех пор, пока люди стремятся к наживе! Шахты неистощимы, а слонов — как блох. Мать-Африка всегда будет давать нам золото и слоновую кость.

— Всегда? — с надеждой спросил поэт, вытирая рукавами слезы.

— Ну и, конечно, всегда будут рабыни, — сказал Манименеш и улыбнулся. И подмигнул.

Остальные рассмеялись вместе с ним, и за столом снова воцарилось веселье.

Моцарт в зеркальных очках

С холма к северу от города весь Зальцбург восемнадцатого столетия был виден, как на ладони. Словно обкусанный сандвич.

На фоне громадных модулей крекинга и раздувшихся, похожих на колбы резервуаров нефтехранилищ руины собора Святого Руперта казались карликом у ног гигантов. Из труб завода поднимались клубы белого дыма. Угарный привкус в воздухе чувствовался даже там, где сидел Райс, — под сенью увядшего дуба.

Действо, которое разворачивалось внизу, наполняло его радостью. Чтобы работать на темпоральный проект, удовлетворенно думал он, нужно обладать склонностью ко всякого рода несообразностям. Вроде фаллической насосной станции, возвышавшейся посреди церковного двора древнего монастыря, или прямых, как стрела, нефтепроводов, прорезавших лабиринт мощеных улочек Зальцбурга. Может, городу и приходится несладко, но Райс тут ни при чем. Темпоральный луч по чистой случайности сфокусировался в скальной породе именно под Зальцбургом, создав полую сферу, соединяющую этот мир со временем самого Райса.

Райс впервые видел комплекс снаружи — для этого надо было выйти за цепи заграждения. Два года он не покладая рук трудился над запуском нефтеперегонного завода. Под его началом работали группы по всей планете: одни конопатили китобойные суда Нантакета, переоборудуя их под танкеры, другие учили местных водопроводчиков прокладывать нефтепроводы до самого Синая или Мексиканского залива.

И вот наконец он свободен! Сазерлэнд, представитель компании по связям с местными политиками, предупреждала его не ходить в город. Но Райсу было наплевать на предостережения. Любая мелочь, похоже, выводила Сазерлэнд из равновесия. Она ночей не спала из-за самых банальных жалоб местного населения. Она часами изводила «приворотников», местных, которые днем и ночью ждали у растянувшегося на милю комплекса, выпрашивая радиоприемник, нейлоновые чулки или укол пенициллина.

А пошла она, подумал Райс. Завод работает и выдает больше, чем предполагалось, и Райсу давно пора в отпуск. На его взгляд, у всякого, кто не сможет найти, как развлечься в 1775 году от Рождества Христова, мозги давным-давно отсохли.

Он встал, вытирая руки батистовым платком, чтобы избавиться от нанесенной ветром сажи.

На холм, чихая и безумно раскачиваясь, вскарабкался мопед. Сидящему на нем парнишке, похоже, с большим трудом удавалось удерживать на педалях ноги в туфлях на высоком каблуке и одновременно прижимать к себе правым локтем огромный переносной стереомагнитофон. Накренившись набок, мопед остановился, и Райс узнал музыку, несущуюся из кассетника: симфония № 40 соль-минор.

Увидев, что Райс направляется к нему, парнишка убавил громкость.

— Добрый вечер, мистер управляющий заводом, сэр. Я не помешал?

— Нет, все в порядке, — Райс глянул на стрижку «ежиком», которая заменила вышедший из моды парик. Он уже видел этого мальчишку у ворот — тот был одним из завсегдатаев. Но лишь теперь, благодаря музыке, все стало на места. — Ты Моцарт, верно?

— Вольфганг Амадей Моцарт, сэр.

— Будь я проклят! Ты знаешь, что это за пленка?

— На ней стоит мое имя.

— Да. Ты это написал. Или правильнее сказать, написал бы. Лет через пятнадцать.

Моцарт кивнул.

— Она так прекрасна. Мне не хватит английских слов, чтобы описать, каково это — слышать ее.

К этому моменту большинство «приворотников» давно бы уже попытались что-нибудь толкнуть. А паренек, напротив, производил приятное впечатление. К тому же неплохо владел английским. Стандартный словарный запас туземцев не выходил за рамки «радио, наркотики и трахаться».

— Ты сейчас поедешь в город? — спросил Райс.

— Да, мистер директор завода, сэр.

Что-то в этом пареньке притягивало Райса. Может, энтузиазм, блеск в глазах. К тому же он, как ни крути, был одним из величайших композиторов всех времен.

— Забудь о званиях, — сказал Райс. — Где здесь можно поразвлечься?

Поначалу Сазерлэнд и слышать не хотела о том, чтобы Райс присутствовал на встрече с Джефферсоном. Но Райс немного разбирался в темпоральной физике, а Джефферсон донимал американский персонал вопросами о времени и параллельных мирах.

Райс, со своей стороны, был на седьмом небе, узнав, что ему выпал шанс познакомиться с Томасом Джефферсоном, первым президентом Соединенных Штатов. Ему никогда не нравился Джордж Вашингтон, и он только радовался, что промасонистские настроения Вашингтона заставили его отказаться иметь дело с «безбожным» американским правительством ставленников компании.

Райс ерзал в своем дакроновом костюме двойной вязки, пока они с Сазерлэнд ждали в конференц-зале крепости Хохензальцбург, где лишь недавно установили кондиционер.

— Я и забыл, как эти костюмы липнут к телу, — сказал он, чтобы прервать молчание.

— Во всяком случае, — отозвалась Сазерлэнд, — сегодня на вас нет той чудовищной шляпы.

Она то и дело поглядывала на часы: «Конкорд» из Америки запаздывал.

— Вы имеете в виду треуголку? — осведомился Райс. — Она вам не понравилась?

— Господи, это же шляпа масонистов.

Это было еще одним ночным кошмаром Сазерлэнд. Масонисты, или Фронт Освобождения Вольных Каменщиков, были местной религиозно-политической группировкой, уже совершившей несколько патетически жалких терактов на нефтепроводе.

— Да расслабьтесь же, Сазерлэнд. Эту шляпу мне подарила одна из приятельниц Моцарта. Тереза Мария Анжела что-то там такое, какая-то обнищавшая аристократка. Они все тусуются в том музыкальном кабачке в центре города. Ей просто понравилось, как я в этой шляпе выгляжу.

— Моцарт? Вы общались с Моцартом? А вам не кажется, что его следует просто оставить в покое? После всего, что мы с ним сделали?

— Ерунда, — отрезал Райс. — Я имею право. Я два года провел на наладке производства, пока вы играли в лаун-теннис с Робеспьером и Томасом Пейном. А на меня набросились, стоило мне провести пару вечеров с Вольфгангом… А как насчет Паркера? Я что-то не слышал, чтобы вы ворчали по поводу того, что он до самой ночи гоняет рок-н-ролл в вечерних программах. А ведь этот рок-н-ролл несется изо всех паршивых приемников в городе.

— Он отвечает за пропаганду. Поверьте, если бы я могла остановить его, я бы это сделала. Но у Паркера связи повсюду в Реальном Времени, — она потерла щеку. — Давайте забудем об этом, о'кей? Просто попытайтесь быть вежливым с президентом Джефферсоном. Ему и так в последнее время приходится нелегко.

Вошла секретарь Сазерлэнд, бывшая придворная дама Габсбургов, и объявила о прибытии президента. Мимо нее в конференц-зал протиснулся разгневанный Джефферсон. Первый президент США оказался высоким, с гривой огненно-рыжих волос и усталыми глазами.

— Присядьте, мистер президент, — предложила Сазерлэнд. — Кофе или чай?

Джефферсон нахмурился.

— Пожалуй, немного мадеры, — пробурчал он. — Если она у вас есть.

Сазерлэнд кивнула секретарше, которая мгновение смотрела на нее в полном недоумении, потом поспешила прочь из комнаты.

— Как прошел ваш полет? — вежливо спросила Сазерлэнд.

— Ваша техника весьма впечатляет, — отозвался Джефферсон. — Как это вам, без сомнения, прекрасно известно.

Райс увидел, что руки у президента США слегка подрагивают, очевидно, полет не пошел ему на пользу.

— Хотелось бы, чтобы и ваши гражданские чувства были столь же развиты, — продолжил Джефферсон.

— Вы же знаете, что я не могу отвечать за своих работодателей, — ответила Сазерлэнд. — Со своей стороны, я глубоко сожалею обо всех негативных сторонах наших операций. Флориды нам всем будет не хватать.

— Но на самом деле вы ведь здесь не для того, чтобы обсуждать уязвленные чувства. — Райс раздраженно подался вперед. — Так?

— Свобода, сэр, — изрек Джефферсон. — Свобода, вот о чем должен идти разговор.

Вернулась секретарь с запыленной бутылкой шерри и стопкой пластиковых стаканчиков. Джефферсон, руки которого дрожали уже заметно, налил стакан и разом осушил его. На лицо его вернулись краски.

— Вы дали определенные обещания, когда мы объединяли наши силы. Вы гарантировали нам свободу, равенство и право выбора условий жизни. Вместо этого нас со всех сторон осаждают ваши машины; ваши дешевые товары соблазняют народ нашей великой страны; наши полезные ископаемые, творения наших мастеров навсегда исчезают с лица земли за воротами вашей крепости!

С последней фразой Джефферсон вскочил на ноги. Сазерлэнд, наоборот, поглубже вдавилась в кресло.

— Общее благо требует определенного периода… э-э-э… адаптации… — сказала она.

— Да будет вам, Том, — вмешался Райс. — Мы не «объединяли наши силы», все это — сплошная чепуха. Мы вышибли англичан и поставили на их место вас, и вам от этого не откреститься. Во-вторых, если мы перекачиваем нефть и увозим пару-тройку картин, это, черт побери, не имеет никакого отношения к вашим свободам. Делайте, что пожелаете, только не путайтесь у нас под ногами. Если бы мы искали возражений, то оставили бы у власти чертовых англичан.

Джефферсон сел. Сазерлэнд кротко налила ему еще стакан, который он тут же выпил.

— Я не в силах вас понять, — сказал он. — Вы заявляете, что пришли из будущего, и тем не менее как будто вознамерились разрушить собственное прошлое.

— Как раз этого мы и не делаем, — ответил Райс. — История похожа на дерево, понимаете? Когда ты отправляешься назад и вмешиваешься в прошлое, от основного ствола истории отрастает новая ветвь. Ну так вот, нынешний ваш мир — одна из таких ветвей.

— Значит, — с ужасом проговорил Джефферсон, — мое настоящее не ведет к вашему будущему?

— Вот именно, — подтвердил Райс.

— Что дает вам свободу насиловать и грабить нас, сколько вашей душе угодно! В то время как ваше собственное прошлое остается в неприкосновенности! — Джефферсон снова вскочил на ноги. — Сама эта мысль настолько чудовищна, что в нее трудно поверить, невыносимо! Как вы могли допустить подобный произвол? Есть ли у вас хоть что— то человеческое?

— Да, черт возьми, — не вытерпел Райс. — Разумеется, есть. Как насчет радио, и журналов, и лекарств, которые мы раздаем? Странно, что у вас хватает духу явиться сюда с обезображенным оспой лицом, в нестираной рубахе, оставив дома тысячи рабов, и читать мне нотации о человечности.

— Райс! — предостерегающе произнесла Сазерлэнд.

Райс не сводил глаз с Джефферсона. Медленно-медленно президент Соединенных Штатов сел.

— Послушайте, — смилостивился Райс, — мы не требуем ничего непомерного. Быть может, все идет не так, как вам представлялось, но, черт побери, такова, знаете ли, жизнь. Чего вы на самом деле хотите? Машин? Кинофильмов? Телефонов? Контроля рождаемости? Только скажите, и все у вас будет.

Джефферсон надавил большими пальцами на углы глаз.

— Ваши слова ничего для меня не значат, сэр. Я только хочу… Я хочу вернуться домой. В Монтичелло. И как можно скорее.

— Снова мигрень, мистер президент? — спросила Сазерлэнд. — Я заказала для вас это, — она толкнула ему через стол пузырек с таблетками.

— Что это?

Сазерлэнд пожала плечами.

— Вы почувствуете себя лучше.

После ухода Джефферсона Райс ожидал выговора. Вместо этого Сазерлэнд сказала:

— Вы чересчур увязли в проекте.

— А вы слишком много времени проводили с этими политиками, — отозвался Райс. — Поверьте мне: это простое время и живут в нем простые люди. Конечно, Джефферсон немного разошелся, но пообвыкнется. Расслабьтесь!


Райс застал Моцарта за уборкой столов в главном зале крепости Хохензальцбург. В полинялых джинсах, камуфляжной куртке и зеркальных очках он вполне сошел бы за подростка из эпохи Райса.

— Вольфганг! — окликнул его Райс. — Как новая работа?

Отставив в сторону стопку тарелок, Моцарт провел руками по коротко стриженым волосам.

— Вольф, — сказал он. — Зовите меня Вольф, о'кей? Звучит более… более современно, понимаете? И я, правда, хочу поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Пленки, книги по истории, работа. Это так чудесно — просто быть здесь!

Его английский, как заметил Райс, за последние три недели заметно улучшился.

— Все еще живешь в городе?

— Да, но у меня теперь своя комната. Придете сегодня на концерт?

— Разумеется, — отозвался Райс. — Почему бы тебе не закончить здесь поскорее, я пойду переоденусь, а потом мы отправимся отведать торта «Захер»[17], о'кей? У нас впереди целая ночь.

Райс тщательно оделся, не забыв натянуть под бархатный камзол и бриджи защитный жилет. Набив карманы бросовыми мелочами, он вышел встретить Моцарта у заднего входа в крепость.

Охрану усилили, и по небу шарили прожектора. В праздничном упоении толпы в центре города Райсу почудилась напряженность.

Как и любой другой из Реального Времени, он возвышался над местными; он чувствовал, что опасно бросается в глаза.

Укрывшись в самом темном углу клуба, Райс расслабился. Клуб находился в перестроенном нижнем этаже городского особняка какого-то юного аристократа; выступающие кирпичи отмечали те места, где стояли некогда старые стены. Завсегдатаи были из здешних, но облачены в самые разнообразные одежды из Реального Времени, какие удалось раздобыть. Райс заметил парнишку в светло-бежевых шелковых трусах на голове.

На сцену вышел Моцарт. Гитарные арпеджио менуэтов визжали и выли на фоне попурри хоралов. Штабеля усилителей грохотали синтезированными риффами[18], снятыми с пленки поп-хитов «К-Тел»[19]. Вопящая аудитория забросала Моцарта конфетти, измельченными кусочками оборванных со стен клуба обоев.

После Моцарт курил косяк турецкого гашиша и расспрашивал Райса о будущем.

— Имеется в виду мое будущее? — уточнил Райс. — Ты вряд ли поверишь. Шесть миллиардов человек, и никому не нужно работать, если он того не хочет. Пятьсот каналов телевидения в каждом доме. Машины, вертолеты, одежда, от которой у тебя глаза на лоб полезут. Полно доступного секса. Хочешь музыку? У тебя могла бы быть собственная студия звукозаписи. По сравнению с ней, железо у тебя на сцене все равно что, будь они прокляты, клавикорды.

— Правда? Я все бы отдал, чтобы это увидеть! Не понимаю, как вы могли покинуть такое время.

Райс пожал плечами.

— Ну, потеряю я лет пятнадцать. Зато когда вернусь, меня будет ждать все самое лучшее. Все, что душе угодно.

— Пятнадцать лет?

— Да. Представь себе, как работает портал. Сейчас это площадка, ну, размером в твой рост. Ее хватает лишь на телефонную линию, нефтепровод и, может, от случая к случаю мешок почты — все это идет вверх, в Реальное Время. Расширить эту площадку — скажем, для того, чтобы перебросить через портал людей или оборудование, — чертовски дорого. Настолько, что это проделывают лишь дважды: в самом начале и в самом конце проекта. Так что, полагаю, мы тут и впрямь застряли.

Поперхнувшись, Райс закашлялся и допил стакан. Этот гашиш из оттоманской империи слишком уж развязал ему язык. Вот он сидит и треплется, а паренек начинает мечтать о будущем. Но Райс ведь никак не может достать ему Зеленую Карту, ну никак. Особенно если учесть, что бесплатно прокатиться в будущее жаждут миллионы людей — миллиарды, если считать остальные проекты, вроде Римской империи или Нового Египетского Царства.

— Но сам я очень доволен, что оказался здесь, — попытался исправить положение Райс. — Это как… как перетасовывать колоду истории. Никогда не знаешь, что случится в следующий момент. — Райс передал косяк одной из тусовочных девчонок Моцарта, Антонии-как-ее-там. — Жить в твоем времени просто потрясающе. У тебя ведь все в порядке, верно? — Он перегнулся через стол в порыве внезапного сочувствия. — Я хочу сказать, все о'кей? Ты ведь не злишься на нас за то, что мы используем твой мир?

— Смеетесь? Перед вами — герой Зальцбурга. Если уж на то пошло, предполагалось, что ваш мистер Паркер сделает запись моей последней за сегодня композиции. Скоро меня узнает вся Европа!

Один из посетителей прокричал Моцарту что-то по-немецки через весь клуб. Подняв глаза, Моцарт сделал некий загадочный жест: порядок, мужик.

Он снова повернулся к Райсу:

— Сами видите, у меня все идет прекрасно.

— Сазерлэнд без конца волнуется обо всем таком… ну, вроде всех тех симфоний, которые ты так никогда и не напишешь.

— Ерунда! Не хочу я писать симфонии. Я могу слушать их, когда пожелаю! Кто эта Сазерлэнд? Твоя подружка?

— Нет. Она занимается местными. Дантон. Робеспьер… А как насчет тебя? У тебя кто-нибудь есть?

— Так, ничего особенного. Во всяком случае с тех пор, как я был ребенком.

— Да ну?

— Ну, когда мне было лет шесть, я оказался при дворе Марии Терезии. Я обычно играл с ее дочерью — Марией Антонией. Она сейчас зовет себя Мария-Антуанетта. Самая красивая девочка столетия. Мы играли дуэтом и шутили, что когда-нибудь поженимся, но она уехала во Францию с этой свиньей Людовиком.

— Черт меня побери, — выдохнул Райс. — Это и впрямь потрясающе. Знаешь, там, откуда я родом, она все равно что легенда. Ей отрубили голову во время Французской Революции за то, что она устраивала слишком много вечеринок.

— Никто ей ничего не рубил!

— Так то была наша Французская Революция, — прервал его Райс. — Ваша была гораздо менее грязной.

— Раз уж вам так интересно, можете встретиться с ней. Уж конечно, она у вас в долгу за то, что вы спасли ей жизнь.

Прежде чем Райс смог ответить, у их стола возник Паркер в окружении экс-придворных дам в «капри»[20] из спандекса и расшитых блестками топах в облипочку.

— Эй, Райс, — прокричал Паркер, невозмутимый анахронизм в блестящей футболке и черных кожаных джинсах. — Где ты взял такие дурацкие тряпки?.. Давай повеселимся!

Райс глядел на девушек, которые, сгрудившись у стола, одну за другой зубами рвали пробки из бутылок шампанского. Каким бы низеньким, жирным и отвратительным ни был Паркер, девицы с радостью перерезали бы друг друга ради возможности спать на его чистых простынях и залезть в его аптечку.

— Нет, спасибо, — Райс выпутался из километров проводов, змеящихся от звукозаписывающего оборудования Паркера.


Образ Марии-Антуанетты захватил его и отказывался отпускать.

Слегка поеживаясь на ветерке от кондиционера, Райс сидел нагишом на краю огромной, с балдахином, кровати. В окно эркера с мутными стеклами восемнадцатого века ему был виден сочно-зеленый, орошаемый крохотными водопадами ландшафт.

Внизу команда садовников из бывших аристократов в синих джинсовых комбинезонах подстригала кустарники под надзором охранника. Охранник — с головы до ног в камуфляже за исключением трехцветной кокарды на пилотке — жевал жвачку и играл ремнем дешевого пластмассового автомата. Сады Малого Трианона, как и сам Версаль, были сокровищами, заслуживающими тщательного ухода. Они принадлежали Народу, поскольку были слишком большими, чтобы затолкать их в портал времени.

Раскинувшись на шелковистом атласном покрывале, Мария-Антуанетта в крошечном нижнем белье из черных кружев листала номер журнала «Вог». Стены спальни пестрели полотнами Буше: целые акры шелковистой кожи, розовые ляжки, многозначительно поджатые губки. Райс пораженно перевел взгляд с портрета Луизы О'Мерфи, шаловливо раскинувшейся на диване, на изгиб холеной спины Туанетты, и у него вырвался глубокий истомленный вздох.

— Ну надо же, — проговорил он, — этот парень и впрямь умел рисовать.

Отломив дольку шоколада «Миньон», Туанетта указала пальчиком на страницу.

— Хочу кожаное бикини. Когда я быть девчонкой, моя чертова мамаша держать меня в чертовых корсетах. Она думать, мои… как это называться… моя лопатка слишком выпирать.

Потянувшись через упругое бедро, Райс ободряюще шлепнул ее по попке. Он чувствовал себя восхитительно глупым: полторы недели нерастраченной похоти низвели его до животного состояния.

— Забудь о мамочке, детка. Теперь ты со мной. Хочешь, черт побери, кожаное бикини, я его тебе достану.

— Завтра мы выходить из коттеджа, о'кей, мужик? Туанетта слизнула шоколад с кончиков пальцев. — Мы одеваться как пейзане и делать любовь в живой изгороди, как благородные дикари.

Райс помедлил. Его недельная отлучка в Париж растянулась уже на полторы; служба безопасности уже, наверное, начала его искать. Ну и черт с ними, подумал он.

— Прекрасно. Я закажу по телефону провизию для пикника. Печеночный паштет и трюфели, может, немного черепахового су…

— Хочу современную еду, — надула губки Туанетта. — Пицца, буррито и цыпленок гриль. — Когда Райс пожал плечами, она обняла его за шею. — Ты меня любить, Райс?

— Любить тебя? Детка, я люблю саму мысль о тебе.

Он был пьян историей — вышедшей из-под контроля, несущейся под ним, словно черный мотоцикл воображения. Думая о Париже, о закусочных и пирожковых, вырастающих там, где могли бы стоять гильотины, о шестилетнем Наполеоне, жующем «даббл-баббл» на Корсике, он чувствовал себя архангелом Михаилом на амфетамине.

Райс прекрасно знал, что мегаломания — профессиональное заболевание в его деле. Но ему и так скоро возвращаться к работе, еще через каких-то пару дней…

Зазвонил телефон. Райс закутался в роскошный домашний халат, принадлежавший ранее Людовику XVI. Людовик не будет возражать — он теперь счастливо разведенный слесарь в Ницце.

На крохотном экранчике телефона возникло лицо Моцарта.

— Эй, мужик, где ты?

— Во Франции, — неопределенно ответил Райс. — В чем дело?

— Неприятности. Сазерлэнд слетела с катушек, и ее пришлось накачать транками. Минимум шестеро из больших боссов, считая тебя, дезертировали.

В речи Моцарта остался лишь смутный намек на акцент.

— Эй, я не дезертировал! Я вернусь через пару дней. У нас… кажется, еще тридцать человек в Северной Европе. Если ты беспокоишься о квотах…

— К черту квоты. Это серьезно. Здесь восстание. Команчи громят нефтяные вышки в Техасе. В Лондоне и Вене бастуют рабочие. Реальное Время вне себя. Там поговаривают, что вы, ребята, неряшливо ведете дела. Мол, зарвались, да и слишком панибратские отношения с местными… Сазерлэнд успела тут такого натворить с местным населением, прежде чем ее поймали!.. Она организовывала масонистов на какое-то там «пассивное сопротивление» и, Бог знает, на что еще.

— Дерьмо! — Политики хреновы, опять все напортили. Мало того, что он из кожи вылез, чтобы запустить завод и наладить подачу нефти в будущее; теперь еще придется подчищать за Сазерлэнд… Райс воззрился на Моцарта: — Кстати, о панибратских отношениях. Что это за «мы»? И почему мне звонишь именно ты?

Моцарт побледнел.

— Я просто хотел помочь. У меня теперь работа в центре связи.

— Для этого нужна Зеленая Карта. Где ты ее, черт побери, достал?

— Гм, послушай, приятель, мне надо бежать. Возвращайся сюда, ладно? Ты нам нужен, — взгляд Моцарта скользнул в сторону, за плечо Райса. — И свою зайку привози, если хочешь. Но поскорей.

— Я… черт, о'кей, — выдавил Райс.


Взвивая облака пыли на колеях разбитой трассы, ховер Райса пыхтел на крейсерской скорости 80 километров в час. Они приближались к баварской границе. Зазубренные Альпы подпирали небо над лучезарно зелеными лугами, крохотными живописными фермами и прозрачными бурлящими потоками таявших снегов.

Они только что впервые поссорились. Туанетта попросила Зеленую Карту, а Райс сказал, что это невозможно. Вместо этого он предложил ей Серую Карту, которая позволит ей перебраться из одной ветви времени в другую, не заглядывая в Реальное. Он знал, что если проект будет закрыт, его переведут, и ему хотелось взять ее с собой. Ему хотелось выглядеть порядочным человеком и не бросать ее в мире без «Миньона» и «Вог».

Но об этом она и слышать не желала. После часа гнетущего молчания Туанетта начала ерзать.

— Мне надо пи-пи, — сказала она наконец. — Остановись у чертовых деревьев.

— О'кей, — отозвался Райс. — Ладно, только быстрее.

Он заглушил мотор, и лопасти с гудением остановились. Стадо пятнистого скота шарахнулось в сторону под звон коровьих колокольчиков. Дорога была пустынна.

Райс вышел из машины, потянулся и увидел, как Туанетта направляется к рощице.

— В чем дело? — окликнул ее Райс. — Здесь же никого нет. Давай скорей!

Внезапно, выскочив из укрытия в канаве, на него набросились с десяток незнакомцев. В мгновение ока он был окружен, и в лицо ему уставились дула кремневых пистолей. Нападающие были одеты в треуголки, натянутые на парики, и в длинные камзолы с кружевными обшлагами; лица их скрывались за черными домино.

— Что это еще такое, черт побери? — ошарашено вопросил Райс. — Марди Грас?

Сорвав маску, главарь с иронией поклонился. Красивое тевтонское лицо его было напудрено, а губы подведены красной помадой.

— Граф Аксель Ферсон. К вашим услугам, сэр.

Имя было знакомо Райсу; до Революции Ферсон слыл любовником Туанетты.

— Послушайте, граф, возможно, вы немного расстроены из-за Туанетты, но я уверен, мы сможем договориться… Разве вам не хотелось бы получить взамен цветной телевизор?

— Избавьте нас от ваших сатанинских посулов, сэр! — взревел Ферсон. — Я не стал бы пачкаться с коллаборационистской телкой. Мы — Фронт Освобождения Вольных Каменщиков!

— Господи Боже, — вздохнул Райс. — Вы что — всерьез? Собираетесь брать базу с этакими хлопушками?

— Нам известно ваше превосходство в вооружении, сэр. Вот почему мы взяли вас в заложники.

Он что-то сказал своим людям по-немецки. Связав Райсу руки за спиной, масонисты затолкали своего пленника в запряженный лошадью фургон, появившийся в грохоте копыт из леса.

— Может, хотя бы машину возьмете? — спросил Райс. Оглянувшись назад, он увидел, как Туанетта удрученно сидит посреди дороги возле ховера.

— Мы не принимаем ваши машины, — ответил ему Ферсон. — Это еще одно подтверждение вашего безбожия. Вскоре мы загоним вас назад в ад, из которого вы появились!

— Чем? Метлами? — Райс привалился к стенке фургона, стараясь не замечать вони навоза и гниющего сена. — Не путайте нашу доброту со слабостью. Если через портал сюда пришлют армию Серой Карты, того, что от вас останется, не хватит, даже чтобы заполнить пепельницу.

— Мы готовы на жертвы! Каждый день тысячи людей по всему миру вливаются в наши ряды, тысячи приходят под знамя Всевидящего ока! Мы вернем себе свою судьбу! Судьбу, которую вы у нас украли!

— Свою судьбу? — пришел в ужас Райс. — Послушайте, граф, вы когда-нибудь слышали о гильотинах?

— Я не желаю иметь ничего общего с вашими машинами, — Ферсон махнул одному из своих приспешников: — Заткните ему рот кляпом.

Райса привезли на ферму под Зальцбургом. Все эти пятнадцать часов тряски в фургоне он не мог думать ни о чем, кроме предательства Туанетты. Пообещай он ей Зеленую Карту, заманила бы она его в западню или нет? Карта была единственным, чего она хотела, но как могут достать ей заветную карточку масонисты?

Охранники Райса беспокойно выхаживали у окон, скрипя сапогами по расшатанным доскам пола. Из их разговоров Райс заключил, что город, похоже, в осаде.

Никто не появлялся, чтобы вступить в переговоры о его освобождении, и масонисты начинали нервничать. Райс был уверен, что смог бы их урезонить, если бы ему удалось прокусить кляп.

Внезапно вдалеке зародилось приглушенное гудение, которое постепенно перешло в громовой рев. Четверо охранников выбежали на улицу, оставив одинокого стража у открытой двери. Извиваясь в путах, Райс попытался сесть.

Тонкие потолочные доски осыпались дождем щепок — их дважды прошила автоматная очередь. Перед домом заухали гранаты — в клубах черного дыма вылетели стекла. Кашляющий масонист прицелился в Райса из кремневого ружья, но прежде чем успел нажать спусковой крючок, автоматная очередь отбросила террориста к стене.

В дверном проеме возник кряжистый человек в кожаных штанах и косухе. Оглядевшись, он сдвинул на черный от дыма лоб защитные очки, открыв раскосые глаза. До середины спины свисала пара засаленных косиц. На сгибе локтя покоилась штык-винтовка, а грудь крест-накрест украшали два увешанных гранатами патронташа.

— Кайф, — хмыкнул он. — Это последний. — Он наклонился, чтобы вырвать кляп изо рта Райса, и тот почувствовал запах пота, дыма и плохо выделанной кожи. — Ты — Райс?

Райс лишь хватал ртом воздух.

Подняв его рывком на ноги, спаситель перерезал веревки штыком.

— Я Джебе Нойон. Транстемпоральная армия. — Выудив из кармана косухи фляжку с прогорклым кобыльим молоком, он сунул ее в руки Райсу. От вони Райса едва не стошнило. — Пей! — приказал Джебе. — Кумыс, хорошо! Пей, это Джебе Нойон тебе говорит!

Райс глотнул жидкости, от которой у него едва не свернулся язык и к горлу подступила тошнота.

— Ты из «серых карт», так? — слабым голосом спросил он.

— Да, армия Серой Карты, — отозвался Джебе. — Воины-звери всех времен и народов! Здесь было пять охранников, и я убил всех! Я, Джебе Нойон, кто был полководцем Чингиз Хана, ужасом земли! — Он глянул на Райса прекрасными печальными глазами. — Ты обо мне не слышал?

— Прости, Джебе, нет.

— Земля чернела под копытами моего коня.

— Не сомневаюсь, приятель.

— Ты сядешь в седло позади меня, — Джебе потащил Райса к двери. — Ты увидишь, как земля чернеет под шинами моего «харлея», мужик, о'кей?


С холмов над Зальцбургом они глядели на взбесившийся анахронизм.

Местные солдаты в чулках и камзолах кровавыми грудами лежали у ворот нефтеперерабатывающего завода. Сомкнув ряды и взяв мушкеты наперевес, к заводу маршировал еще один полк. Десяток монголов и гуннов, размещенных у ворот, косили их оранжевым огнем трейсеров, а потом бесстрастно глядели, как бегут врассыпную выжившие.

— Прямо как осада Камбалука! — расхохотался Джебе Нойон. — Только никаких пирамид из черепов, мужик, даже ушей больше не отрезаем, мы ж теперь цивилизованные! Может, потом позовем спецназ, вертолеты из Нама, и напалмом этих сучьих детей, напалмом!

— Этого нельзя делать, Джебе, — строго сказал Райс. — У этих несчастных нет против вас ни шанса.

— Я иногда забываюсь, — пожал плечами Джебе. — Вечно думаю о завоевании мира.

Нахмурившись, он прибавил оборотов мотора. И они ринулись с холма. Райсу даже пришлось ухватиться за вонючую косуху монгола. Джебе вымещал свое разочарование на враге: проносясь на полной скорости по улицам, он намеренно задавил брунсвиковских гренадеров. Только порожденная паникой цепкость спасла Райса от падения с мотоцикла, когда под колесами захлюпали и затрещали ноги и туловища.

Джеббе притормозил лишь за воротами комплекса. Их тут же окружила галдящая орда монголов в боевом камуфляже. Райс с трудом продрался сквозь эту толпу; почки у него ныли.


Ионизирующая радиация запачкала вечернее небо над крепостью Хохензальцбург. Портал разгоняли до энергетического максимума, переправляя броневики с «серыми картами» в одну сторону и отсылая те же броневики, груженые под завязку предметами искусства и ювелирными украшениями, в другую.

Грохот артиллерии то и дело перекрывал вой «конкордов», привозящих эвакуированный персонал из США и Африки. Римские центурионы, облаченные в бронекольчуги, с ручными ракетными установками на плече, сгоняли персонал из Реального Времени в один из туннелей, ведущих к порталу.

Из этой толпы Райсу оживленно замахал Моцарт:

— Нас эвакуируют, мужик! Фантастика, а? Не куда-нибудь — в Реальное Время!

Райс глядел на башни насосов, установки охлаждения и модули каталитического крекинга.

— Черт возьми… — пробормотал он. — Такая работа — и псу под хвост.

— Мы теряем здесь слишком много людей. Забудь об этом, мужик. Таких восемнадцатых столетий пруд пруди.


Охрана, расстреливающая толпу из снайперских винтовок, отпрыгнула в стороны, когда сквозь ворота ворвался ховер Райса. На дверях его висели, колотя по лобовому стеклу, с полдюжины масонистских фанатиков. Монголы Джебе, сорвав интервентов, порубили их топорами, а отряд римских огнеметчиков залил пространство меж воротами огнем.

Из ховера выпрыгнула Мария-Антуанетта. Джебе метнулся перехватить ее, но в руках у него остался лишь оторвавшийся рукав. Заметив в толпе Моцарта, она бросилась к нему; Джебе отстал всего на несколько шагов.

— Вольф, ублюдок! — выкрикнула она. — Ты меня бросить! Где твой обещания, ты — мерде, свинья, фраер долбаный.

Моцарт протер зеркальные очки, потом повернулся к Райсу.

— Что это за телка?

— Где Зеленая Карта, Вольф! Ты говоришь: я продавать Райса масонистам, а ты добывать мне карточку!

Она остановилась перевести дух, и Джебе тут же поймал ее за руку. Когда Туанетта в ярости обернулась к нему, то получила прямой удар в челюсть и рухнула на бетон.

Горящие яростью глаза монгола остановились на Моцарте.

— Так, значит, это ты, да? Предатель! — со стремительностью атакующей кобры он выхватил автомат и упер его дуло под нос Моцарту. — Пальну-ка я в рок-н-ролл, и ничего у тебя промеж ушей не останется, мужик!

По двору раскатилось эхо одинокого выстрела. Голова Джебе дернулась назад, и сам он рухнул рядом с Туанеттой.

Райс рывком повернулся вправо. В воротах ангара стоял ди-джей Паркер. В руке у него поблескивал «вальтер».

— Не бери в голову, Райс, — Паркер направился к застывшей группе. — Это ж только спецназовец, невелика потеря.

— Ты убил его!

— Ну и что? — Паркер обнял Моцарта за хрупкие плечи. — Вот он — мой мальчик! Месяц назад я переслал пару его новых мелодий домой. И знаешь, что? Мальчишка теперь пятый в рейтингах «Биллбоурд»! — Паркер заткнул пистолет за пояс. — И пулей идет вверх!

— Ты дал ему Зеленую Карту, Паркер?

— Нет, — ответил Моцарт. — Это была Сазерлэнд.

— Что ты с ней сделал?

— Ничего! Клянусь тебе, мужик, ничего! Ну может, дал ей то, что она хотела увидеть. Сломанного человека и все такое, понимаешь? Ну того, у которого украли его музыку, саму его душу. — Моцарт закатил глаза. — Она дала мне Зеленую Карту, и все равно… В общем, она не справилась с чувством вины. Остальное ты знаешь.

— А когда ее поймали, ты испугался, что нас не эвакуируют? И решил втянуть в это меня! Ты заставил Туанетту сдать меня масонистам! Это все твоих рук дело!

Как будто услышав свое имя, Туанетта слабо застонала на бетонном пороге. Райсу было наплевать на синяки, грязь, прорехи в джинсах — все равно она самая потрясающая женщина, какую он когда-либо видел.

Моцарт пожал плечами.

— Я был когда-то вольным каменщиком. Пойми, мужик, они совсем не крутые. Я хочу сказать, все, что мне надо было — это бросить пару намеков, и гляди, что получилось, — он небрежно махнул в сторону побоища. — Я знал, что ты как-нибудь от них свалишь.

— Нельзя так просто использовать людей!

— Да? Не морочь мне голову, Райс! Вы проделываете такое в каждом времени! А мне нужна была эта осада, чтобы Реальное Время нас отсюда вытащило! Господи, я не могу ждать пятнадцать лет, чтобы попасть в будущее! История говорит, что через пятнадцать лет я — труп! Я не хочу помирать на этой свалке! Мне нужна своя студия звукозаписи!

— Забудь об этом, приятель, — отозвался Райс. — Когда в Реальном Времени узнают, что ты здесь натворил…

— Отвали, Райс, — расхохотался Паркер. — Речь идет о Первой Десятке. Не о каком-то там бросовом нефтяном заводике. — Он покровительственно взял Моцарта под руку. — Послушай, малыш, пора в туннели. У меня есть кое-какие бумаги, которые тебе надо подписать.

Солнце село, но тьму разгоняла мортира, посылающая один за другим ядра на базу и город. Райс стоял, оглушенный грохотом, а ядра отскакивали от нефтяных резервуаров, не причиняя им ни малейшего вреда. Потом он покачал головой. Время Зальцбурга вышло.

Забросив на плечо Туанетту, он побежал в сторону туннелей.

Маленький волшебный магазинчик

Юные годы Джеймса Эбернати были отмечены рядом зловещих знамений.

У его отца, служившего в Новой Англии таможенником, были художественные наклонности. Свои альбомы для эскизов он заполнял бесчисленными рисунками замшелых пуританских надгробий и новеньких китобоев из Нантакета. Днем он сортировал тюки с импортным чаем и ситцем, а по вечерам, прихватив с собой сына, отправлялся на встречу со своими просвещенными друзьями. Они пили портвейн, ругали своих жен и издателей и угощали Джеймса липкими ирисками.

Отец Джеймса исчез во время одной из своих прогулок, когда он делал зарисовки знаменитой вермонтской Большой Каменной Головы. Нашлись только его ботинки.

Мать Джеймса, овдовевшая, с маленьким сыном на руках, вышла в конце концов за крупного волосатого мужчину, жившего в своей полуразвалившейся усадьбе где-то в северной части штата Нью-Йорк.

Вечерами семья принимала участие в общественной жизни соседнего городка Олбени. Там отчим Джеймса разглагольствовал о политике перед своими приятелями из Национальной Анти-Масонской партии. В это время наверху его мать садилась с подругами вокруг столика для спиритических сеансов, чтобы поболтать с выдающимися покойниками.

Постепенно масонские заговоры стали все сильнее заботить отчима Джеймса. Семья перестала появляться в обществе. Все гардины были плотно задернуты, а домочадцы получили строжайшее указание глядеть в оба и не прозевать появления в городе одетых в черное незнакомцев. Мать Джеймса исхудала и побледнела. Часто она целыми днями расхаживала по дому в одном халате.

Однажды отчим Джеймса прочитал им вслух газетную заметку про ангела Морони, откопавшего поблизости золотые таблички с подробным описанием библейской истории индейцев — строителей пирамид. К концу чтения статьи голос отчима начал дрожать, а взгляд стал совсем диким. Этой ночью в доме были слышны приглушенные вопли и остервенелый стук молотка.

Утром юный Джеймс застал отчима внизу, сидящим у камина в одной ночной сорочке. Он выпивал одну чайную чашку бренди за другой и рассеянно сгибал и разгибал руками железную кочергу.

Джеймс, как всегда сердечно, пожелал отчиму доброго утра. У того забегали глаза под густыми спутанными бровями. Джеймсу было сказано, что его мать отправилась с миссией милосердия в одну очень далеко живущую семью, где все вдруг заболели корью. Затем речь зашла об одной из кладовых наверху, дверь которой была теперь наглухо забита гвоздями. Отчим строго-настрого приказал Джеймсу держаться подальше от этого запретного входа.

Шли дни. Отсутствие матери растянулось на недели. Несмотря на часто повторяющиеся и все более настойчивые предупреждения своего отчима, Джеймс не проявлял никакого интереса к той комнате наверху. В конце концов какая-то артерия в мозгу старика не выдержала напряжения и лопнула.

Когда отчима хоронили, в дом ударила шаровая молния и сожгла его дотла. Судьба Джеймса и деньги, полученные по страховке, оказались в руках одного дальнего родственника — что-то все время бормочущего и трясущегося человека, посвятившего свою жизнь борьбе с употреблением алкоголя, и выпивавшего каждую неделю несколько флаконов Опиумного Эликсира доктора Ривкина.

Джеймса пристроили в школу-интернат, которой руководил фанатичный дьякон-кальвинист. Там Джеймс был на хорошем счету благодаря прилежному изучению Святого Писания и своему ровному, рассудительному нраву. Он повзрослел и превратился в высокого, ученого вида молодого человека со спокойными манерами и лицом, абсолютно не отмеченным печатью рока.

Через два дня после того, как Джеймс закончил школу, дьякон и его жена были найдены в собственных дрожках порубленными на куски. Джеймс задержался в школе ровно на столько, сколько понадобилось, чтобы утешить их дочь, старую деву, сидевшую с сухими глазами в кресле-качалке и методично раздиравшую в клочья свой носовой платок.

После этого Джеймс отправился в Нью-Йорк получать высшее образование.

Именно там Джеймс и наткнулся на маленький магазинчик, где продавались всякие волшебные предметы. Джеймс заскочил в эту лавчонку, на которой не было никакой вывески, чисто случайно — он импульсивно скрылся в нее от душераздирающего визга жертвы, агонизирующей в зубоврачебном кабинете на противоположной стороне улицы.

В тускло освещенной лавке пахло горящим китовым жиром и горячей медью светильников. Вдоль стен тянулись широкие деревянные полки, занавешенные паутиной. Тут и там пожелтевшие политические плакаты призывали оказать военную помощь техасским повстанцам. Джеймс положил свои богословские книги на аптечный шкафчик, в котором лакированные чучела лягушек держали в лапках крохотные тромбоны и гитары. Из-за красной занавески вышел хозяин.

— Чем могу быть полезен молодому господину? — спросил он, потирая руки. Хозяином оказался маленький сухонький ирландец с остроконечными, чуть поросшими волосом ушами. На нем были бифокальные очки и туфли с бронзовыми пряжками.

— Мне очень нравится вон тот фантод под стеклянным колпаком, — сказал Джеймс, показывая пальцем.

— Бьюсь об заклад, мы сможем найти для такого прекрасного молодого человека, как вы, что-нибудь получше, — с уверенным видом знатока сказал хозяин, — вы так молоды, так полны жизни.

Джеймс смахнул толстый слой пыли с колпака над фантодом.

— Хорошо ли идет торговля?

— У нас совершенно особые клиенты, — сказал хозяин и представился. Его звали мистер О'Беронн. Он только что покинул свою родную страну, спасаясь от опустошительного картофельного голода. Джеймс пожал маленькую пергаментную руку мистера О'Беронна.

— Вы наверняка захотите купить любовное зелье, — проницательно предположил мистер О'Беронн, — оно всегда требуется парням вашего возраста.

— Вообще-то нет, — пожал плечами Джеймс.

— Ага, значит бюджетные трудности. Может быть вас заинтересует Неоскудевающий Кошель?

Старик выскочил из-за прилавка и потряс большущим мешком, сшитым из медвежьей шкуры.

— Деньги? — почти безо всякого интереса произнес Джеймс.

— Тогда — слава! У нас есть волшебные гребни… а если вы предпочитаете эти новомодные научные штучки, то у нас есть фотоаппарат, принадлежавший когда-то самому Монтаварде.

— Нет-нет, — сказал Джеймс, проявляя нетерпение. — Будьте любезны назвать цену вот этого фантода. — Он принялся критически разглядывать названный предмет. Тот был не в идеальном состоянии.

— Мы можем возвращать молодость, — с внезапным отчаянием сказал мистер О'Беронн.

— Расскажите, — выпрямился Джеймс.

— Мы только что получили партию патентованной Молодильной Воды доктора Хайдеггера, — сказал мистер О'Беронн. Он сдернул шкуру квагги со стоявшего поблизости обитого медью ящика и вытащил из него квадратный стеклянный флакон. Вынул пробку. Вода тихо зашипела, и комната наполнилась майскими запахами.

— Стоит принять один флакон, — сказал мистер О'Беронн, — и к человеку или животному возвращается румяная молодость.

— Вот так, да? — сказал Джеймс, сведя в раздумье брови. — Сколько во флаконе чайных ложек?

— Понятия не имею, — признался мистер О'Беронн. — Никогда не мерял ложками. Имейте в виду, это товар для пожилых людей. Парни вашего возраста обычно приходят за любовными зельями.

— Почем флакон? — спросил Джеймс.

— Довольно дорого, — нехотя процедил мистер О'Беронн. — Его цена — все ваше достояние.

— Вполне разумно, — согласился Джеймс. — А сколько за два?

Мистер О'Беронн выпучил глаза.

— Не надо бежать впереди самого себя, молодой человек.

Он тщательно закупорил флакон.

— Вы пока еще не отдали мне всего, что у вас есть.

— А как мне знать, будет ли у вас еще, когда мне снова понадобится эта вода? — спросил Джеймс.

Глазки мистера О'Беронна беспокойно забегали за бифокальными стеклами.

— Это уж моя забота, — самоуверенно, но уже без прежней убежденности ответил он, — я не собираюсь закрывать торговлю, пока на свете есть люди вроде вас.

— Справедливо, — сказал Джеймс, и они пожали друг другу руки в знак совершения сделки.

Через два дня Джеймс пришел обратно, продав все, что у него было. Он отдал мешочек с золотыми монетами и банковский чек на остатки полученного наследства. Он ушел, в чем был, и унес с собой флакон.


Прошло двадцать лет. Соединенные Штаты пережили Гражданскую войну. Сотни тысяч людей погибли от пуль, мин и снарядов, умерли жалкой смертью в заразных военных лагерях. На нью-йоркских улицах были скошены картечью сотни демонстрантов, протестующих против призыва в армию. Булыжная мостовая перед волшебным магазинчиком была усеяна трупами. Наконец, после упорного сопротивления и неслыханной агонии Конфедерация была побеждена. Война стала историей.

Джеймс Эбернати возвратился.

— Я был в Калифорнии, — заявил он пораженному мистеру О'Беронну. Лицо Джеймса было покрыто здоровым загаром. На нем был бархатный плащ, сапоги со шпорами и расшитое серебром сомбреро. Он достал из кармана большие золотые часы-луковицу и на его пальцах засияли драгоценные камни.

— Вы разбогатели на золотых приисках, — догадался мистер О'Беронн.

— Вообще-то нет, — сказал Джеймс. — Я занимался бакалейной торговлей. Там, знаете ли, за дюжину яиц можно получить столько золотого песка, сколько эти яйца весят.

Он улыбнулся и показал на свой изысканный наряд.

— Я преуспевал, но одевался, как правило, не столь экстравагантно. Дело в том, что я принес все свои мирские богатства на себе. Я подумал, что это упростит наши расчеты.

Он достал пустой флакон.

— Очень предусмотрительно с вашей стороны, — сказал мистер О'Беронн. Он внимательно разглядывал Джеймса, будто пытаясь заметить тончайшие трещинки в его психике или признаки нравственного разложения. — Вы, похоже, ни на день не постарели.

— О, не совсем так, — сказал Джеймс. — Когда я впервые пришел сюда, мне было двадцать, а теперь я вполне выгляжу на двадцать один, даже на двадцать два.

Он поставил флакон на прилавок.

— Может, вам будет интересно знать, — в ней оказалось ровно двадцать чайных ложек.

— И вы не пролили ни капли?

— О, нет! — ответил Джеймс, улыбаясь при этой мысли. — Я открывал ее только один раз в год.

— А вам не приходила в голову мысль выпить, скажем, две ложечки сразу? Или осушить флакон залпом?

— А что бы это дало? — спросил Джеймс.

Он начал стягивать с пальцев кольца, и они падали на прилавок с мелодичным звоном.

— Я полагаю, у вас сохранился запас Молодильной Воды.

— Сделка есть сделка, — недовольно проворчал мистер О'Беронн.

Он достал другой флакон. Джеймс ушел босиком, в одной рубахе и штанах, но с флаконом в руке.


Миновали 1870-е годы. Страна отпраздновала свое столетие. Железные дороги прошили континент вдоль и поперек. На улицах Нью-Йорка появились газовые фонари. Высоченные здания, каких никогда прежде не бывало, росли, как грибы. Только окрестности волшебного магазинчика не изменились.

Джеймс Эбернати возвратился. Теперь он выглядел на все двадцать четыре. Он передал права собственности на кое-какую недвижимость в Чикаго и отбыл с новым флаконом.


Вскоре после начала нового века Джеймс вернулся снова. Он приехал на паровом автомобиле, насвистывая мотивчик Сент-Луисской выставки и поглаживая нафабренные усы. Он подписал документ на передачу собственной машины, кстати, очень неплохой, но мистер О'Беронн особого энтузиазма не проявил. Старый ирландец с годами усох, и его руки дрожали, когда он отдавал свой товар.


Следующий промежуток времени был отмечен великой войной между мировыми империями, но Америку опустошения обошли стороной. Наступили двадцатые годы. И Джеймс вернулся с тяжеленным чемоданом, набитым быстро дорожающими акциями и ценными бумагами.

— Похоже, что вы никогда не в проигрыше, — дрожащим голосом заметил мистер О'Беронн.

— Все дело — в умеренности, — ответил Джеймс. — В умеренности и в солнечном расположении духа.

Он критическим глазом оглядел магазинчик. Качество рухляди заметно снизилось. Старые автомобильные детали валялись в лужах вонючей смазки по соседству с грудами отсыревших популярных журналов и катушками почерневшего телефонного провода. Совершенно исчезли экзотические шкуры, пакетики со специями, янтарь, слоновые бивни с каннибальской резьбой и многое другое.

— Надеюсь, вы не возражаете против новых флаконов, — прохрипел мистер О'Беронн, вручая ему один из них. У бутылочки были изогнутые стенки и машинной закупорки жестяная крышка с пробковым кружочком внутри.

— Трудности с поставками? — деликатно поинтересовался Джеймс.

— Это моя забота! — отпарировал мистер О'Беронн и его верхняя губа приподнялась в оскале.


Следующий визит Джеймс нанес уже после того, как закончилась еще одна война, известная своим неописуемым и почти невообразимым варварством. Магазинчик мистера О'Беронна был теперь забит армейскими излишками. Голые электрические лампочки висели над грудами гниющих армейских гимнастерок и резины.

Джеймс выглядел уже на тридцать. По современным американским стандартам его рост был несколько маловат, но это не бросалось в глаза. Он был в брюках с высоким поясом и белом льняном пиджаке с подставными плечами.

— Я не думаю, — прошамкал мистер О'Беронн вставными челюстями, что вам когда-нибудь хотелось поделиться этим. А как насчет жен, возлюбленных, детей?

Джеймс пожал плечами.

— А что с ними?

— Вы спокойно наблюдаете, как они стареют и умирают?

— Я никогда не дожидаюсь, пока они настолько состарятся, — заметил Джеймс. — В конце концов, я каждые двадцать лет должен возвращаться сюда и терять все, что у меня есть. Проще начинать каждый раз сначала.

— Никаких человеческих чувств, — с горечью пробормотал мистер О'Беронн.

— Да бросьте вы, — сказал Джеймс. — В конце концов, вы ведь тоже не раздаете эликсир всем и каждому.

— Так ведь этот волшебный магазинчик — мой бизнес. — проговорил мистер О'Беронн. — Есть свои неписанные правила.

— О!? — сказал Джеймс, облокачиваясь на прилавок с непринужденным спокойствием юного старца. — Вы никогда об этом раньше не говорили. Сверхъестественные законы — это интересная область для изучения.

— Это не ваше дело, — отрезал мистер О'Беронн. — Вы — клиент, и при этом обыкновенный человек. Так что вы занимайтесь своим делом, а я буду заниматься своим.

— Ну, зачем же так нервничать, — сказал Джеймс. Он немного поколебался. — Видите ли, у меня есть сейчас хорошие связи в химической промышленности. Я думаю, что смогу заработать денег гораздо больше, чем обычно. То есть, если вы захотите продать мне это место. — Он улыбнулся. — Говорят, ирландец никогда не забывает свою старую страну. Вы могли бы вернуться к привычной жизни — горшок с золотом, миска с молоком на крылечке…

— Забирайте свою бутылку и уходите! — заорал мистер О'Беронн и сунул ее прямо ему в руки.


Прошло еще два десятка лет. Джеймс подъехал на «Мустанге» с откидным верхом и вошел в магазин. Внутри пахло пачулями, а стены были обклеены яркими плакатами в стиле «дэй-гло». Стопки безмозглых комиксов нависали над столиками с кальянами и глиняными трубками ручной работы.

Мистер О'Беронн выполз из-за бисерной занавески.

— Снова вы, — прохрипел он.

— Точняк, — сказал Джеймс, озираясь. — Мне нравится, как вы следуете духу времени. Кайф.

О'Беронн одарил его ядовитым взглядом.

— Вам сто сорок лет. Разве груз неестественно долгой жизни не стал невыносимым?

Джеймс озадаченно посмотрел на него.

— Вы смеетесь?

— Разве вы не усвоили урок о благословенном даре смертности? О том, какое это благо — не пережить свое время?

— Хм? — сказал Джеймс и пожал плечами. — Что я усвоил, так это урок о материальных благах. Земные богатства только связывают по рукам и ногам. Машину на этот раз вы не получите. Она взята напрокат.

Он вытащил из кармана расклешенных джинсов кожаный бумажник.

— У меня тут несколько фальшивых удостоверений и кредитных карточек.

Он вытряхнул все на прилавок.

Мистер О'Беронн изумленно уставился на жалкую добычу.

— Это вы так шутите?

— Эй, но это действительно все, что у меня есть, — мягко произнес Джеймс. — Я мог бы запросто стать хозяином фирмы «Ксерокс» тогда, в пятидесятые. Но когда мы с вами беседовали в последний раз, вы не проявили никакого интереса. И я подумал, ну, вы понимаете, что не хлебом единым… что важен сам дух, так сказать, идея…

Мистер О'Беронн схватился своей усеянной печеночными пятнышками рукой за сердце.

— Когда-нибудь это кончится? Зачем только я уехал из Европы? Там хоть умеют уважать традиции… — он замолк, переводя дух. — Вы посмотрите! Это же стыд и позор! И это называется волшебным магазином. — Он схватил толстую свечку-гриб и грохнул ею об пол.

— Вы переутомились, — сказал Джеймс. — Послушайте, вы же сами сказали, что сделка есть сделка. Нет нужды продолжать все это. Я же вижу, что у вас душа к этому не лежит. Почему бы вам не свести меня с вашим оптовым поставщиком?

— Никогда! — поклялся О'Беронн. — Я не позволю какому-то хладнокровному… счетоводу… одолеть меня!

— Я никогда не смотрел на это, как на состязание, — с достоинством возразил Джеймс. — Мне очень жаль, что вы, уважаемый, так все воспринимаете.

Он взял свой флакон и ушел.


Истекло положенное время, и Джеймс повторил свое паломничество к волшебному магазину. Квартал заметно обветшал и явно деградировал. По тротуару прогуливались женщины в облегающих платьях и ажурных колготках. За ними присматривали подпирающие углы мужчины в широкополых шляпах и до блеска отполированных ботинках. Джеймс тщательно запер дверцу своего BMW.

Когда-то занавешенные гардинами окна волшебного магазина были теперь закрашены черной краской. Неоновая вывеска над дверью обещала «Подглядки для взрослых. 25 центов.»

Когда-то заваленный всякой всячиной пол расчистили. Пачки журналов, обтянутые пленкой, стояли вдоль стен. Плоть их обложек блестела под мертвенной голубизной ламп дневного света. Вместо старого прилавка появилась длинная стеклянная витрина с узловатыми хлыстами и ароматными смазками. Голый пол прилипал к подошвам джеймсовых туфель «от Гуччи».

Из-за занавески появился молодой человек. Он был высок и костляв, с маленькими аккуратно подстриженными усиками. Его гладкая кожа имела восковой оттенок, характерный для жителей подземелья. Он сделал плавный жест.

— Подглядки сзади, — произнес он тонким голосом, не глядя Джеймсу в глаза. — Надо купить жетоны. Три зеленых.

— Простите? — сказал Джеймс.

— Три доллара, парень!

— А, — Джеймс достал деньги. Человек вручил ему дюжину пластмассовых жетонов и тут же скрылся за занавеской.

— Прошу прощения! — крикнул Джеймс. Никто не ответил. — Хэллоу!

Машины с подглядками стояли в кабинках в задней части магазина. От виниловых подушек разило потом и бутилнитратом. Джеймс опустил в щель жетон и стал смотреть.

Затем он подошел по очереди к каждой машине и познакомился с их репертуаром тоже. Потом он вернулся в торговый зал. Продавец сидел на табурете и обрывал обложки с нераспроданных журналов. При этом он смотрел на экран маленького телевизора, стоявшего под прилавком.

— Эти фильмы… — сказал Джеймс. — Там были Чарли Чаплин, Дуглас Фэрбенкс, Глория Суонсон…

Продавец поднял глаза и пригладил волосы.

— Ну и что? Вам не нравятся немые фильмы?

Джеймс помолчал.

— Не верится что-то, чтобы Чарли Чаплин снимал порнуху.

— Не люблю портить людям впечатление, — зевнул продавец, — но все это — настоящие подглядки, приятель. Ты когда-нибудь слышал о доме Херста? Сан-Симеон? Старина Херст, он обожал тайком снимать своих голливудских гостей. Во всех спальнях были отверстия для подсматривания.

— А, — сказал Джеймс, — понятно. А мистер О'Беронн здесь?

Тут человеку за прилавком впервые стало интересно.

— Вы знакомы со стариком? Сейчас мало кто его помнит. У его клиентов, как я слышал, были довольно странные вкусы.

Джеймс кивнул.

— У него должна быть бутылка для меня.

— Хорошо, я посмотрю. Может быть, он не спит.

Продавец снова исчез. Несколько минут спустя он появился с коричневатым флаконом в руках.

— Вот, есть любовное зелье.

Джеймс покачал головой.

— Извините, это не то.

— Это настоящее зелье! Работает, как не знаю что! — продавец был озадачен. — Вы, молодые парни, обычно гоняетесь за любовными зельями. Боюсь, придется из-за вас разбудить старика. Хотя я терпеть не могу его беспокоить.

Потянулись томительные минуты. Где-то вдалеке послышались писк и шорох. Наконец, продавец, пятясь задом, выкатил из-за занавески инвалидную коляску. В ней сидел мистер О'Беронн, обмотанный бинтами. На морщинистой голове сидел грязный ночной колпак.

— Ох! — сказал он. — Это опять вы.

— Я вернулся за своим…

— Знаю, знаю, — мистер О'Беронн поерзал на своих подушках. — Я вижу, вы уже познакомились с моим помощником. Мистер Фэйри.

— Я вроде как управляю этим магазинчиком, — сказал мистер Фэйри.

Стоя за спиной у мистера О'Беронна, он подмигнул Джеймсу.

— Меня зовут Джеймс Эбернати, — сказал Джеймс и протянул руку.

Фэйри опасливо сложил руки на груди.

— Извините, я никогда этого не делаю.

О'Беронн слабо хихикнул и тут же зашелся в приступе кашля.

— Ну, мой мальчик, — сказал он наконец, — я очень надеялся, что увижу тебя еще разок. Мистер Фэйри! Там, сзади, есть ящик, накрытый этими вашими грязными плакатами с кинозвездами.

— Конечно-конечно, — милостиво сказал Фэйри и вышел.

— Дай-ка я посмотрю на тебя, — сказал О'Беронн. Его глаза в сухих, свинцовых глазницах были похожи на глаза ящерицы. — Ну, что ты думаешь об этом месте? Только откровенно.

— Раньше выглядело лучше, — ответил Джеймс. — Вы тоже.

— Как и весь мир, а? — сказал О'Беронн. — Он неплохо повел дело, этот юный Фэйри. Ты бы видел, как он управляется с книгами… — Он взмахнул рукой с изуродованными артритом пальцами. — Это сущая благодать, не иметь никаких забот.

Снова появился Фэйри. Он тащил деревянный ящик, набитый пыльными упаковками по шесть алюминиевых баночек с колечками наверху. Он бережно поставил его на прилавок.

В каждой банке была Молодильная Вода.

— Благодарю, — сказал Джеймс. Его глаза расширились. Он бережно взял упаковку и стал вынимать из нее банку.

— Не надо, — сказал О'Беронн. — это все тебе. Радуйся, сынок. Надеюсь, ты доволен.

Джеймс медленно поставил банку.

— А как же наш уговор?

О'Беронн, сгорая от стыда, опустил глаза.

— Я покорнейше прошу прощения. Я просто не смогу дальше выполнять условия нашей сделки. Видишь ли, сил больше нет. Это теперь твое. Это все, что я сумел найти.

— Ага, похоже, что эти — последние, — кивнул Фэйри, внимательно разглядывая свои ногти. — Поступлений давно уже не было. Я думаю, фабрика уже закрылась.

— И все-таки, сколько банок? — задумчиво проговорил Джеймс.

Он достал бумажник.

— Я пригнал вам отличную машину. Она там, на улице…

— Все это не имеет теперь значения, — сказал мистер О'Беронн. — Оставь все себе. Считай, что это мой проигрыш.

Его голос совсем упал.

— Никогда не думал, что дойдет до такого. Но ты победил. Я признаю это. Со мной все кончено.

Его голова свесилась на грудь. Мистер Фэйри ухватился за ручки коляски.

— Он устал, — мягко сказал он. — Я выкачу его отсюда, чтобы не мешал. Вот… — он отодвинул занавеску и ногой выкатил коляску. Потом повернулся к Джеймсу. — Можете забрать ящик и идти. Очень приятно было иметь с вами дело. До свидания.

Он коротко поклонился.

— До свидания, сэр! — крикнул Джеймс.

Никто не ответил. Джеймс выволок ящик на улицу и поставил его на заднее сиденье своей машины. Потом он немного посидел впереди, барабаня пальцами по рулевому колесу.

Наконец, он снова вошел в магазин.

Мистер Фэйри как раз вынул из-под кассы наушники. Увидев Джеймса, он сорвал их с головы.

— Что нибудь забыл, приятель?

— Меня что-то тревожит, — сказал Джеймс. — Я вот все время думаю, что это за неписанные правила?

Продавец удивленно посмотрел на него.

— А, старик всегда выступал в этом духе — правила, стандарт, качество! — мистер Фэйри задумчиво обвел взглядом свои запасы, а потом посмотрел прямо Джеймсу в глаза. — Какие правила, парень?

Повисла тишина.

— Я никогда не понимал этого до конца, — сказал Джеймс, — но я бы хотел спросить мистера О'Беронна.

— Ты и так уже его замучил, — сказал продавец. — Не видишь, что ли, что человек скоро помрет? Ты получил, что хотел, так вали отсюда, езжай.

Он сложил руки на груди. Джеймс не шевельнулся. Продавец вздохнул.

— Послушай, я здесь торчу не ради своего здоровья. Если хочешь тут оставаться, покупай еще жетоны.

— Это я уже видел, — сказал Джеймс. — Что у вас еще продается?

— Ну, хоть это не совсем в моем русле, но я мог бы по-тихому снабдить тебя парой грамм Подлинного Колумбийского Волшебного Порошка синьора Буэндиа. Первая порция бесплатно. Нет? Тебе трудно угодить, приятель.

Фэйри уселся с утомленным видом.

— Не знаю, с какой стати я должен менять свой ассортимент, если ты такой привередливый. Такой ловкий деляга, как ты, мог бы найти себе дичь покрупнее, чем маленькая волшебная лавчонка. Может, ты, приятель, вообще не туда попал.

— Нет, мне всегда нравилось это место, — ответил Джеймс. — По крайней мере, раньше… Я даже когда-то хотел купить его.

Фэйри хихикнул.

— Ты? С ума сойти.

Вдруг его лицо стало жестким.

— Если тебе не нравится, как я веду дело, катись отсюда.

— Нет-нет, я уверен, что смогу что-нибудь купить, — быстро сказал Джеймс и наугад показал на толстую книгу в твердом переплете, лежавшую в самом низу стопки возле прилавка. — Дайте посмотреть.

Мистер Фэйри с кислой миной пожал плечами и достал книгу.

— Она тебе понравится, — неубедительно сказал он. — Мэрилин Монро и Джек Кеннеди в уединенном домике на побережье.

Джеймс перелистал глянцевые страницы.

— Сколько?

— Ты берешь? — спросил продавец. Он внимательно осмотрел переплет и снова положил книгу. — Ладно, пятьдесят зеленых.

— Просто деньги? — удивился Джеймс. — Ничего волшебного?

— Деньги — это и есть самое волшебное, — пожал плечами продавец. — О'кей, сорок зеленых и поцелуй собаку в пасть.

— Я заплачу пятьдесят, — сказал Джеймс. Он достал бумажник. — Оп-па!

Бумажник выпал у него из рук и свалился за прилавок.

Мистер Фэйри нырнул за ним. Когда он начал подниматься, Джеймс с размаху припечатал его тяжелой книгой по голове. Продавец со стоном упал. Джеймс перепрыгнул через прилавок, отдернул занавес, схватил коляску и выкатил ее. Колеса дважды глухо стукнули, переезжая через вытянутые ноги мистера Фэйри. От толчков О'Беронн проснулся и заверещал.

Джеймс подкатил его к закрашенным окнам.

— Старина, — выговорил он, тяжело дыша, — когда вы были на свежем воздухе последний раз?

Он открыл дверь ударом ноги.

— Нет! — завопил О'Беронн. Он обеими руками закрыл глаза. — Мне нельзя отсюда выходить. Таковы правила!

Джеймс выкатил его на мостовую. Под солнечными лучами О'Беронн завыл от страха и стал дико извиваться. Тучи пыли слетали с его подушек, а бинты развевались по ветру. Джеймс распахнул дверцу машины, поднял О'Беронна на руки и опустил его на пассажирское сидение.

— Ты этого не сделаешь! — визжал О'Беронн. Его ночной колпак свалился. — Я должен быть в этих стенах. Мне нельзя в мир…

Джеймс захлопнул дверцу, обежал вокруг машины и сел за руль.

— Здесь опасно, — захныкал О'Беронн, когда заработал мотор. — Там я был в безопасности.

Джеймс нажал на газ. Зашуршала резина. Он глянул в зеркало и увидел позади толпу смеющихся и улюлюкающих студентов.

— Куда мы едем? — жалобно проблеял О'Беронн.

Джеймс проскочил перекресток на желтый свет, потянулся на заднее сидение и выдернул из упаковки одну банку.

— Где была эта фабрика?

О'Беронн растерянно заморгал.

— Это было так давно… Где-то во Флориде, по-моему.

— Флорида — это звучит неплохо. Солнце, воздух…

Джеймс ловко выруливал среди машин. Большим пальцем он вскрыл банку и хорошенько отхлебнул из нее. Потом отдал банку О'Беронну.

— Берите, старина, допейте ее.

О'Беронн облизал губы, не спуская с банки глаз.

— Но мне нельзя. Я — продавец, а не покупатель. Мне просто нельзя этого делать. Я же говорю тебе, я — хозяин магазина.

Джеймс покачал головой и рассмеялся.

О'Беронн задрожал. Обеими узловатыми руками он поднял банку и прильнул к ней губами. Только один раз он оторвался, чтобы рыгнуть, и продолжал пить.

Машину наполнили майские запахи.

О'Беронн вытер рот и, смяв банку в ладони, швырнул ее назад через плечо.

— Там, сзади, найдется место и для ваших бинтов, — сказал Джеймс. — А теперь — в путь!

Наш нейронный Чернобыль

Конец двадцатого столетия и первые годы нашего нового тысячелетия в ретроспективе составляют единую эру. Это была Эпоха Нормальных Аварий, и жившие тогда люди радостно мирились с таким технологическим риском, который сегодня показался бы безумием.

В этот беспечный, если не сказать преступно халатный период, Чернобыли были на удивление часты. Девяностые годы, когда мощные промышленные технологии быстро распространились в развивающемся мире, были десятилетием пугающих огромностей. Достаточно вспомнить разлив нефти из супертанкера в Джакарте, катастрофу в Лахоре, а также постепенное, но опустошительное массовое отравление просроченными контрацептивами в Кении.

Но все же ни одно из этих событий не подготовило человечество к поразительному глобальному эффекту наихудшего из всех биотехнологических бедствий: событию, ставшему известным под названием «нейронный чернобыль».

Поэтому бы должны быть благодарны тому, что такой авторитет, как Нобелевский лауреат, системный нейрохимик доктор Феликс Хоттон посвятил свое талантливое перо истории «Нашего нейронного чернобыля» (Бессемер, декабрь 2056, цена 499.95 долларов). Уникальная квалификация автора позволяет ему дать сокрушительную переоценку тупоголовой практике прошлого, ведь д-р Хоттон — яркий представитель новой «Науки Открытой Башни», то есть того социального движения внутри научного сообщества, что возникло в ответ на Новый Луддизм второго и третьего десятилетий нового века.

И именно такие пионерские статьи Хоттона, как «Двигательная нервная сеть Locus Coeruleus[21]: на кой черт она нужна?» и «Мой великий балдеж при отслеживании нервных соединений при помощи тетраметилбензидина» заложили основу этой новой, расслабленной и триумфально субъективной школы научных исследований.

Современный ученый вовсе не похож на облаченного в белый халат социопата прошлого. Ученые сегодня демократизированы, прислушиваются ко мнению общества и полностью интегрированы в главный поток современной культуры. И нынешняя молодежь, восхищающаяся учеными с обожанием, некогда припасенным для рок-звезд, едва ли может представить ситуацию иной.

Но уже в первой главе, «Социальные корни генетического хакерства», доктор Хоттон с поразительной четкостью воспроизводит отношения, царившие на рубеже столетий. Это был золотой век прикладной биотехнологии. Тревожное отношение к «ковырянию генов» быстро изменилось после того, как ужасающая пандемия СПИДа была окончательно побеждена усилиями исследователей рекомбинантной ДНК.

Именно в этот период мир впервые осознал, что ретровирус СПИДа оказался для него фантастическим благословением из-за своей особо отвратительной маскировки. Эта болезнь, с жутким и смертоносным коварством подкапывавшаяся под саму генетическую структуру своих жертв, оказалась медицинским чудом, когда ее удалось обуздать. ДНК-транскриптазная система вируса СПИДа проявила себя способной рабочей лошадкой, успешно доставляющей в организмы страдающих от мириадов генетических дефектов целительные сегменты рекомбинантной ДНК. Перед ДНК-транскриптазной технологией неожиданно стала отступать одна болезнь за другой: серповидноклеточная анемия, кистозный фиброз, болезнь Тэй-Саша — буквально сотни синдромов ныне стали лишь неприятными воспоминаниями.

После того, как в индустрию биотехники были вложены миллиарды, а инструменты исследований упростились и стандартизировались, проявилось и неожиданное последствие — зародилось «генетическое хакерство». Как отмечает доктор Хоттон, ситуация имеет точную параллель в субкультуре компьютерного хакерства 70-х и 80-х годов. И здесь опять необыкновенно мощная технология внезапно оказалась в пределах индивидуальной достижимости.

Когда новые биотехнологические компании стали множиться, становясь все меньше и совершеннее, вокруг этой «горячей технологии», подобно облаку пара, стала разрастаться субкультура хакеров. Эти хитроумные анонимные личности, зачастую впавшие в состояние маниакальной самопоглощенности благодаря умению наудачу манипулировать с генетической судьбой, ставили собственное любопытство превыше лояльности к общественным интересам. Уже в начале восьмидесятых приборы вроде жидкостного хроматографа высокого разрешения, систем для культивации клеток и секвенаторов ДНК были достаточно малы, чтобы поместиться в шкафу или на чердаке. И если их не покупали ради развлечения на свалке или попросту не крали, то любой сообразительный и целеустремленный подросток мог собрать их из готовых продажных узлов.

Во второй главе доктор Хоттон исследует биографию одного подобного индивидуума: Эндрю «Багса» Беренбаума, ныне общепризнанного преступника.

Багс Беренбаум, как убедительно показывает автор, мало отличался от толпы подобных ему сообразительных молодых неудачников, вившихся вокруг генетических заведений Северокаролинского Исследовательского Треугольника. Отцом его был малоудачливый вольный программист, а матерью — злостная поклонница марихуаны, вся жизнь которой была сосредоточена на роли «Леди Энн Грингэблской» в Рэлейском Обществе Созидательного Анахронизма.

Оба родителя придерживались хлипкой претензии на интеллектуальное превосходство, внушая Эндрю, что все страдания их семьи происходят от общей тупости и ограниченности воображения среднего гражданина. И Беренбаум, проявивший ранний интерес к таким предметам, как математика и конструирование (считавшиеся тогда откровенно непривлекательными), тоже отчасти пострадал от гонений со стороны наставников и одноклассников. В пятнадцать лет он уже переместился в субкультуру генохакеров, собирая различные слухи и осваивая «сцену» через компьютерные информационные каналы и ночные посиделки с пивом и пиццей в компаниях других будущих профессионалов.

В возрасте двадцати одного года Беренбаум во время летней практики работал в небольшой фирме из Рэлея под названием «КоКоГенКо», производившей специализированные препараты для биохимии. Эта фирма, как позднее доказало проведенное Конгрессом расследование, в действительности служила «крышей» для калифорнийского производителя «созидательных препаратов» и контрабандиста Джимми «Скрипуна» Маккарли. Агенты Маккарли, обосновавшиеся в «КоКоГенКо», проводили по ночам в обстановке полной секретности бесчисленные «исследования». В действительности же эти «секретные проекты» были наглым производством синтетического кокаина, бета-фенилтиамина и различных сделанных на заказ производных эндорфина — естественного обезболивающего, в десять тысяч раз более мощного, чем морфин.

Одному из «черных хакеров» Маккарли, возможно, самому Беренбауму, пришла в голову идея «имплантированной фабрики наркотиков». Смысл ее был во включении производящих наркотик генов непосредственно в человеческий геном, после чего наркоман будет находиться в состоянии непрерывного опьянения. В качестве агента для фиксации предлагался ретровирус СПИДа, последовательность ДНК которого была общеизвестна и доступна через десяток научных баз данных открытого пользования. Единственным недостатком схемы было, конечно, то, что наркоман просто «сгорел бы подобно мотыльку из туалетной бумаги», если воспользоваться запоминающейся фразой автора.

Глава третья по сути техническая. Написанная легким и популярным стилем доктора Хоттона, она восхитительна при чтении. В ней автор делает попытку реконструировать неуклюжие попытки Беренбаума добиться желаемого через общие манипуляции с ДНК-транскриптазой вируса СПИДа. Беренбаум, конечно же, искал способ включать и выключать переносчика транскриптазы, что позволило бы сознательно управлять внутренней фабрикой наркотика. Созданная им транскриптаза была запрограммирована реагировать на простое пусковое вещество, то есть «триггер», принятое пользователем — вероятно, как предполагает Хоттон, d-1,2,5-фосфолитическую глютеиназу, фракционированный компонент «Сельдерейной шипучки доктора Брауна». Этот безвредный напиток был любимым питьем в кругах генохакеров.

Решив, что геномы производства кокаина слишком сложны, Беренбаум (или, возможно, его сообщник, некто Ричард «Прилипала» Равеч) переключились на более простую полезную нагрузку: только что открытый геном фактора дендритного роста млекопитающих. Дендриты — это ветвящиеся отростки мозговых клеток, известные любому современному школьнику, обеспечивающие мозг млекопитающих потрясающе сложной паутиной связей. В свое время существовала теория о том, будто фактор Д может быть ключом к значительно более высоким ступеням человеческого разума. Предположительно, и Беренбаум и Равеч делали себе инъекции собственного препарата. Как могут подтвердить многие нынешние жертвы нейронного чернобыля, это оказывает определенный эффект. Но, однако, не совсем тот, каким его представляли фанатики из «КоКоГенКо».

Во время временного сводящего с ума возбуждения от дендритного «веточного эффекта» Беренбаума посетило злосчастное озарение. Ему удалось снабдить свою модель ДНК-транскриптазы триггером, но таким, который делал эту транскриптазу гораздо опаснее исходного вируса СПИДа. Сцена для катастрофы отказалась подготовлена.

В этом месте читателю следует припомнить социальные отношения, породившие угрожающую душевному равновесию изоляцию научного работника тех лет. Доктор Хоттон довольно безжалостен в психоанализе умственного состояния своих предшественников. Предлагавшаяся в то время различными науками якобы «объективная картина мира» ныне правильнее должна рассматриваться как разновидность умственной «промывки мозгов», направленно лишающей свои жертвы полного спектра человеческих эмоций и реакций. при подобных условиях безрассудный поступок Беренбаума становится почти достойным жалости — он был судорожной сверхкомпенсацией за годы эмоционального голода. Не посоветовавшись со своим начальством, которое могло проявить большее благоразумие, Беренбаум начал предлагать бесплатные образцы своей «мокрятины» любому, желающему их испробовать.

В Рэлее разразилась внезапная короткая эпидемия эксцентричных гениев, конец которой положили лишь хорошо ныне известные симптомы «дендритного краха», вышвыривающие экспериментаторов в отгороженное от мира видениями поэтическое безумие. Сам Беренбаум покончил с собой задолго до того, как стали известны полные эффекты. А полные же эффекты, разумеется, простираются далеко за пределы этой прискорбной человеческой трагедии.

Глава четвертая постепенно, по мере того, как медленно накапливаются доказательства, превращается в захватывающую детективную историю.

Даже в наше время термин «Рэлейская колли» имеет для любителей собак особый смысл, но многие из них уже забыли о его истинном происхождении. Эти симпатичные, общительные и тревожно разумные сообразительные существа при посредничестве энергичных владельцев питомником и покупателей вскоре распространились по свей стране. Однажды перебравшись с хозяина-человека на собаку, транскриптазное производное Беренбаума, подобно исходному вирусу СПИДа, прошло и через родильные пути собак. Оно передавалось также при их случках и через слюну при укусе или облизывании.

Но ни одной дендритно обогащенной «Рэлейской колли» и в голову не придет укусить человека. Совсем наоборот, эти послушные и воспитанные домашние любимцы, как достоверно известно, даже поднимают опрокинувшиеся мусорные баки и забрасывают в них обратно просыпанный мусор. Среди людей случаи инфицирования нейронным чернобылем остаются резкими, зато среди собачьей популяции Северной Америки инфекция распространилась со скоростью лесного пожара — и доктор Хоттон иллюстрирует это серией логично составленных карт и диаграмм.

Глава пятая предоставляет нам преимущество ретроспективного взгляда. К настоящему времени мы уже свыклись с представлением о многих различных видах «разумности». Существуют, к примеру, различные типы компьютерного Искусственного Разума, не имеющего реального родства с человеческим «мышлением». Они не были неожиданностью, зато всевозможные формы разумности животных до сих пор способны удивлять нас своим разнообразием.

Различие между Canis familiaris и его диким двоюродным родственником койотом до сих пор оставалось необъясненным. Д-р Хоттон предлагает нам весьма убедительное объяснение, основывая свое толкование картой нервной системы койота, составленной его коллегой, доктором Рейной Санчес из Лос — Аламосской национальной лаборатории. Вполне вероятно, что причина кроется в строении ретикулярной формации. Сейчас, во всяком случае, ясно, что среди дико популяции койотов на всей территории страны существует поразительно совершенная форма социальной организации, использующая развитую систему кодированного лая, «запаховую монетную систему» и специализацию ролей при охоте и хранении пищи. Многие владельцы ранчо сейчас склонные прибегать к «системе защиты», при которой от стай койотов «откупаются» целиком зажаренными тушами крупного скота и мешками собачьих лакомств. Из Монтаны, Айдахо и Саскачевана упорно поступают сообщения о койотах, облачающихся в разгар зимних холодов в выброшенную на свалки одежду.

Не исключена возможность, что обычные домашние кошки оказались заражены раньше собак, однако эффекты повышения разумности у кошек малозаметны и трудноуловимы. Кошки, печально известные своим нежеланием служить объектами лабораторных исследований, в инфицированном состоянии еще больше обозляются при прохождении лабиринтов, разгадывании ящиков с сюрпризами и прочих подобных испытаниях, с несокрушимым кошачьим терпением предпочитая дожидаться, пока исследователю не надоест проводить эксперимент.

Высказывалось предположение, будто некоторые домашние кошки проявляют повышенный интерес к телевизионным программам. Д-р Хоттон проливает на это суждение скептический свет своей критики, указывая (с чем я согласен), что кошки большую часть бодрствования проводят сидя и вглядываясь в пространство. Разглядывание мелькающих на экране картинок ничуть не примечательнее склонности сидящих у камина кошек рассматривать пламя, и, конечно же, не подразумевает «понимания» смысла программы. Но, тем не менее, известно много случаев, когда кошки обучались нажимать лапой кнопки пультов дистанционного управления, а те, кто держит кошек для борьбы с грызунами утверждают, что теперь кошки долгое время мучают пойманных птиц и мышей, к тому же с большой изобретательностью и в некоторых случаях при помощи импровизированных орудий.

Остается, однако, связь между развитым дендритным ветвлением и способностью к ручному труду, о которой мы ранее не подозревали, и в существовании которой доктор Хоттон убеждает нас в шестой главе. Эта концепция вызвала революции в палеоантропологии. Теперь мы вынуждены с неудовольствием признать, что Pitecantropus robustus, некогда отброшенный эволюцией как обезьяна-вегетарианец с большими челюстями, был, по всей видимости, намного разумнее Homo sapiens'а. Исследование недавно найденного в Танзании ископаемого скелета, названного «Леонардо», выявило, что черепной купол питекантропа скрывал под собой мозг с обильным дендритным ветвлением. Было высказано предположение, что питекантропы страдали от повышенной «мыслительной активности», сходной с опасно для жизни рассеянной гениальностью, характерной для последних стадий пораженных нейронным чернобылем. Отсюда вытекает печальная теория о том, что природа при посредстве эволюции возвела «барьер тупости приматов», позволяющий людям, в отличие от Pitecantropus, успешно продолжать жить и размножаться, подобно прочим тупым животным.

Но в то же время синергические эффекты дендритного ветвления и способности к ручному труду ясно видны и среди некоторых неприматных видов. Я ссылаюсь, конечно же, на общеизвестный «чернобыльский прыжок» Procion lotor, американского енота. Поразительные достижения енотов и их китайских родственников панд занимают целиком восьмую главу.

В ней автор высказывает так называемую «современную точку зрения», от которой я вынужден отмежеваться. Для меня лично недопустима сама мысль о том, что большие участки американской дикой природы из-за вандалистской деятельности наших так называемых «полосатохвостых двоюродных братьев» будут сделаны «запретными для входа зонами». Да, действительно, при ранних попытках обуздать хулиганскую и с огромной скоростью размножающуюся популяцию этих бандитов в масках были допущены некоторые эксцессы, но ведь и урон сельскому хозяйству был нанесен жестокий. Вспомните хотя бы жуткие атаки предварительно заразивших себя бешенством енотов-камикадзе!

Д-р Хоттон стоит на том, что нам следует «разделить планету с братскими цивилизованными видами», и подкрепляет свои аргументы кажущимися мне весьма сомнительными слухами о «культуре енотов». Переплетенные полоски коры, известные как «енотовые вампумы» — впечатляющие примеры способности животных к труду, но, по моему мнению, еще следует доказать, что это действительно «деньги». А их так называемые «пиктограммы» мне кажутся более чем случайной мазней. Зато неоспорим тот факт, что численность популяции енотов растет экспоненциально, а их самки каждую весну приносят многочисленные выводки. Автор в примечании предлагает сбросить давление перенаселенности, увеличив человеческое присутствие в космосе. Подобная схема представляется мне неудовлетворительной и притянутой за уши.

Последняя глава посвящена предположениям. Перспектива существования разумных крыс в высшей степени отвратительна. Пока что, слава богу, крепкая иммунная система крыс, привычных к бактериям и грязи, не поддалась ретровирусной инфекции. Кроме того, как мне кажется, популяция диких кошек вскоре полностью уничтожит грызунов. Не болеют также опоссумы. Кажется, у сумчатых имеется природный иммунитет, делающий Австралию прибежищем ныне утерянного мира дикой природы. До сих пор есть риск для китов и дельфинов, но они вряд ли когда выйдут обратно на сушу несмотря на (пока еще неизвестные) последствия чернобылизации для китообразных. Обезьяны же, теоретически представляющие весьма существенную угрозу, ограничены немногими оставшимися клочками тропических лесов и, подобно людям, вроде бы устойчивы к заболеванию.

Наш нейронный чернобыль породил и собственный фольклор. Современный городской фольклор повествует о «наследных хозяевах» — группе жертв чернобыля, оказавшихся способными пережить атаку вируса. Предположительно они «сходят за людей», образуя среди нормальных людей, или «овец», тайную контркультуру. Это шаг назад к мрачным традициям Луддизма, и общественные страхи, некогда проецируемые на опасное и безрассудное «жречество науки», ныне трансформировались в эти сказки о суперлюдях. Подобный психологический перенос становится ясным, когда узнаешь, что эти «наследные хозяева» специализируются на научных исследованиях того рода, на которые сейчас смотрят с неодобрением. Мнение, будто некоторая часть человеческой популяции достигла физического бессмертия и скрывает ее от все нас — полный абсурд.

Автор, и совершенно правильно, относится к этому мифу с тем презрением, какого тот заслуживает.

За исключением уже отмеченных мной некоторых мест, книга доктора Хоттона просто замечательная, и, вероятно, станет решающим трудом по этому центральному явлению современности. Доктор Хоттон вполне может надеяться добавить к своему списку почетных наград еще одну Путлицеровскую премию. Этот великий патриарх науки в возрасте девяноста пяти лет создал еще один выдающийся труд в своей быстро развивающейся области знаний. И его многочисленные читатели, включая автора настоящей рецензии, могут лишь восхищаться его энергией и требовать продолжения.

Дори Бэнгс

Голые факты: Лестер Бэнгс родился в Калифорнии в 1948 году. Он опубликовал свою первую статью в 1969 в Rolling Stone. Это был разгромный обзор альбома «Kick Out the Jams» MC5.

Незаметно Лестер Бэнгс превратился из жадного до травки мальчика из колледжа в «профессионального рок-критика». В 1969 году никто толком не понимал, что это такое, и Лестеру пришлось сформировать само понятие, нащупать свою роль. У него было тонкое чувство культуры, чувствительные антенны. Например, он пустил в обиход термин «панк-рок». Это главное, что оставил потомству Бэнгс.

Сейчас Лестер не так известен, как раньше — в основном из-за того что он уже достаточно давно мертв — но в 70-е он написал миллионы обзоров дисков для Cream, Village Voice, NME, Who Put the Bomp. Он любил, согнувшись над старой пишущей машинкой, разносить вдребезги очередную подделку под Beatles, слушая при этом Velvet Underground или Stooges. Это несколько осложняло жизнь соседям но мнение соседей его волновало меньше всего. Эпатируйте буржуев!

Лестер любил тусовки. На самом деле это было профессиональным долгом. С Лестером было интересно развлекаться — он начинал фонтанировать, становился умным, злым, грубым и сумасшедшим. Лестер был оркестром одного человека пока не напивался. Травка, белладонна, кокаин — это он переносил спокойно, но выпивка, казалось, пробивала его насквозь и неожиданно черная струя злости и боли вытекала из него, как масло из двигателя.

К концу — хотя Лестер и не знал, что конец близок — он почти совсем перестал пить. Он пьянел даже от кружки пива. Лестеру было 33 и он ненавидел рутину, то, что он писал в последнее время, его не устраивало. Он часто говорил друзьям, что покинет Нью-Йорк и поедет в Мексику писать глубокий, серьезный роман — о серьезных вещах, старик! В этот раз — по-настоящему. Он должен наконец поймать это, проникнуть в суть Западной Культуры, что бы это ни было.

Но тогда, в апреле 82 года, Лестер подцепил грипп. Он жил один, его мать, свидетельница Иеговы, умерла незадолго до того. Не было никого, кто сварил бы ему куриного супчика — и грипп победил его. Грипп — хитрая штука, он умеет побеждать.

Лестер принял дарвон, но вместо того чтобы почувствовать привычную звонкую легкость он впал в отчаяние. Ему было слишком плохо, чтобы выйти из комнаты, возиться с врачами и скорой помощью, он принял еще дарвон. Его сердце остановилось.

Не было никого, кто бы сделал что-нибудь, и он пролежал так некоторое время, пока его не обнаружил случайно зашедший приятель.


Еще немного голых фактов: Дори Седа родилась в 1951 году. Она была карикатуристкой, андерграундной карикатуристкой. Дори не была даже известной, и уж конечно ей было далеко до Лестера, но она и не била себя в грудь и не кричала в уши, чтобы стать Живой Легендой. Тем не менее в Сан-Франциско у нее было много друзей.

Дори однажды сделала комикс «Одинокие ночи». Необычный комикс, необычный для тех, кто не следил в последнее время за стилями. «Одинокие ночи» не были особо смешны, только для тех, кого развлекали разрезанные по-живому изломанные отношения. Дори много работала для журнала WEIRDO, который выпускался художниками — друзьями Р.Крамба, автора «Держи дорогу» и «Кот в холодильнике».

Р.Крамб сказал однажды: «Комикс — слова и картинки. Вы можете сделать все словами и картинками». Эта типично американская декларация стала для Дори очевидной истиной.

Дори хотела быть Настоящим Художником в своей области. Комиксы или «графические рассказы», если вам нужно более солидное наименование — уходили и ей приходилось искать свое место. В ее комиксах — всегда безжалостно автобиографичных — можно видеть ее борьбу — Дори, пытающуюся обменять продуктовые талоны на сигареты, Дори, живущая в покинутых складах Района Хиппи в Сан-Франциско, рисующую под открытым небом и ругающуюся с другом своей соседки, Дори, пытающуюся собрать денег чтобы вылечить собаку от чесотки.

Комиксы Дори замусорены окурками и пустыми бутылками. Она была, по классической формуле, Сумасшедшей, Дикой и Саморазрушающейся. В 1988 году Дори попала в аварию, где повредила шею и таз. Она лежала в скуке и боли.

Чтобы убить время, она пила и принимала болеутолители.

Она подцепила грипп. У нее были друзья, которые любили ее — но никто не понимал, насколько она больна. Она не справилась с болезнью. 26 февраля ее сердце остановилось. Ей было 36.

Достаточно «голых фактов». Немного утешительной лжи.


Как иногда случается, когда облачко вируса гриппа ждало теплых, гостеприимных легких Лестера Бэнгса, Судьба, Атропос, Та-что-плетет-судьбы, случайно сбилась со счета. Петля или узелок? Какая разница? Это всего лишь человеческие жизни, подумаешь…

Так что Лестер, вместо того, чтобы вдохнуть облачко невидимой смерти, вылетевшее из какого-то бродяги, чуть не попал под такси. Это происшествие выбило Лестера из колеи. Он решил, что самое время поехать в добрую солнечную Мексику. Он будет работать над Великим Американским Романом: «Мои друзья — отшельники».

Как верно. Никто из полусумасшедших друзей Лестера не выходит больше на улицу. Всегда опережающие время, они уже не рок-н-рольщики. Они все еще носят черные кожаные куртки, не спят по ночам, они все еще ненавидят лютой ненавистью Рональда Рейгана — но они никогда не выйдут из дома. Их стиль жизни социолог Faith Popcorn (нельзя усомниться в чем-либо сказанным человеком по имени Faith Popcorn) годы спустя назовет «закукливанием».

У Лестера были миллионы альбомов рока, блюза, джаза, распиханные по его нью-йоркской квартире. Книги валялись метровыми стопками на всех горизонтальных поверхностях — Берроуз, Хантер Томпсон, Селин, Керуак, Гюсманс, Фуко и десятки непроданных копий Blondie — написанной Лестером биографии группы.

Еще больше альбомов и синглов каждый день приходило по почте. Люди посылали Лестеру записи в слабой надежде что он включит их в обзор. Сейчас это стало просто традицией. Лестер превратился в анти-культурную инфо-клоаку. Ему посылали винил просто потому что — это же Лестер Бэнгс, старик!

Еще дрожа от недавней пляски со смертью, Лестер осматривает свое имущество с сартровской тошнотой. Он побеждает желание проверить, не осталось ли в холодильнике одной, последней банки пива, вдыхает немного кокаина и пытается заказать билет в Мексику. После отчаянной ссоры с тупой сукой на проводе ему удается заказать билет в Сан-Франциско — лучшее, что можно получить прямо сейчас. Он быстро собирается и уезжает.

На следующий день Лестер, усталый и злой, оказывается на неправильной половине континента. Он взял с собой только армейский мешок с портативной «олимпией», немного бумаги, рубашки, флакончики с разными наркотиками и «Моби Дика», которого он всегда хотел перечитать.

Лестер берет такси из аэропорта. Приказывает водителю ехать в никуда, чувствуя слабое желание впитать местный ритм. Сан-Франциско напоминает ему о днях в Rolling Stone, до того как Веннер выгнал его за грубость к рок-звездам. К черту Веннера, к черту этот город, который был почти что Авалоном несколько месяцев в 67-м и с тех пор катится в ад.

Холмистые полузнакомые улочки наполнены воспоминаниями, образами, талисманами. Декаданс, старик, смерть от аффекта, без дураков. Все это сливается у Лестера в одну желчную струю — садистские фильмы, диско, холоднокровный вой синтезаторов, садомазохизм, завернутые культы улучшения человека — все виды невидимой войны, медленно съедающей душу мира.

Через час он останавливает такси. Ему нужен кофе, сахар, люди, может быть — кусок сыра. Лестер наклоняется чтобы заплатить и замечает свое отражение — полноватый тридцатитрехлетний безработный в мотоциклетной куртке, бледное нью-йоркское лицо, на которое наклеены усики Фу-Манчу.

Жиреешь, прячешься — никаких оправданий, Бэнгс! Лестер дает таксисту большие чаевые. Порадуйся, парень, ты вез сегодня очередного Освальда Шпенглера!

Лестер забредает в кафе. Много народу, воняет чесноком и пачулями. Он видит двух панкушек, курящих сигарету за сигаретой. Калифорнийский загар.

Лестер думает — это тип женщин, которые сидят на полу скрестив ноги и не будут трахаться, но с радостью объяснят в деталях свой удивительно сложный постэкзистенциальный weltanschauung. Длинные, костлявые, с сумасшедшим взглядом. Как раз его тип, если подумать. Лестер садится за их столик и изображает резиновую улыбку.

«Развлекаемся?» — спрашивает Лестер. Они смотрят на него как на чокнутого, каким он, собственно, и является, но он вытаскивает из них имена — Дори и Кристина. На Дори сетчатые чулки, ковбойские сапоги, поношенная блузка с наклееными розовыми перьями.

Коричневые длинные волосы. На Кристине танкистская блузка и кожаная юбка, и татуировка с черепом на животе.

Дори и Кристина никогда не слышале о Лестере Бэнгсе. Они мало читают.

Они художницы. Они рисуют карикатуры. Андерграундные комиксы. Лестер слегка заинтересован. Работа с эстетикой мусора всегда привлекала его. Это так по-американски, настоящая старая добрая Америка, дикая Америка европейских отбросов, собирающих выброшенный поп-мусор и заставляющий его сиять как Кохинор. Делать из комиксов Искусство — предельно безнадежное занятие, хуже, чем рок-н-ролл и за это даже не платят денег. Лестер выдает все это, чтобы посмотреть, как они отреагируют.

Кристина идет за выпивкой. Дори, слегка ошалелая от этого бочкообразного красноглазого незнакомца, выдает свой коронный отшив. Который представляет собой открытие окна в Адскую Дыру ее жизни. Дори зажигает «кэмел» от бычка, улыбается Лестеру большими дырявыми зубами и радостно произносит:

— Лестер, ты любишь собак? У меня есть собака, у нее экзема и отвратительные открытые язвы по всему телу и от нее очень воняет. Ко мне перестали приходить друзья — она любит тыкаться носом в нос и делать так, знаешь — фрр, фрр!

— Я кричу дикой собачьей радостью в дымящейся яме склепа, — заявляет Лестер.

Дори уставилась на него:

— Сам придумал?

— Да. Где ты была, когда умер Элвис?

— Проводишь опрос?

— Нет, просто интересно. Говорят, что потом его тело откопали чтобы изучить содержимое желудка. На наркоту, понимаешь? Можешь это себе представить? Ощущение, когда ты суешь руку по локоть в разлагающиеся кишки Элвиса, раздвигаешь жировые слои, почки, печень, добираешься до желудка и с триумфом вытаскиваешь куски таблеток перкодана, дезоксина… и — это действительно дрожь, Дори — кладешь эти куски таблеток в свой собственный рот и глотаешь их и получаешь не просто тот же кайф, что Элвис Пресли, Король, не та же марка, но те самые таблетки, как будто ты ешь Короля Рок-н-Ролла!

— Как ты сказал, кто ты такой? — спрашивает Дори. — Рок-журналист? Я думала ты мне пудришь мозги. Лестер Бэнгс, редкостно мудацкое имя!

Дори и Кристина не спали всю ночь, танцевали под героиновые ритмы Darby Crash и The Germs. Лестер смотрит сквозь полуприкрытые глаза — Дори за тридцать, но она легко принимает эту рутину, Большое Сияющее Веселье Американской Поп-Богемы. «Да и хрен с тобой, думай обо мне что хочешь». Под покровом ее Отношения к Жизни он чувствует скелет чистого отчаяния. Кости ее наполнены страхом и печалью. Он как раз недавно писал об этом.

Они много говорят, в основном о городе. Легкий треп, но он заинтересовался. Дори зевает и собирается уходить. Лестер замечает, что она выше его. Его это не волнует. Он получает ее телефон.

Лестер останавливается в Holiday Inn. На следующий день он покидает город. Неделю он проводит в ночлежке в Тихуане со своим Великим Американским Романом, который не идет. В отчаянии он пишет записки самому себе: «Берроузу было почти пятьдесят, когда он написал Nova Express! Парень, тебе только тридцать три! Сгорел! Выдохся! Кончился! Плавающий мусор! Твое спасение в этом мусоре, один кусок дерева! Если ты можешь себя заставить описать это…»

Не помогает. Он в заднице. Он это понимает, он перечитывает свои наброски, желтеющие газетные вырезки. Думаете — о, Юный бунтарь, Рок-писатель, он может оговорить обо всем! Секс, наркотики, насилие, групповухи с юными филлипинками, Нэнси Рейган, публично оттраханная стадом быков… но когда вы действительно ЧИТАЕТЕ подряд его обзоры, вы чувствуете налет пыли, как на сонетах восемнадцатого века. Как танец в цепях, как мир через узкие прорези темных очков…

Лестер Бэнгс — совершенный романтик. В конце концов он — человек, который на самом деле, без дураков, верит в то, что Рок-н-Ролл Может Изменить мир, и если он не напишет нечто вроде импровизированной лекции о том, что неправильно в Западной Культуре и почему она не сможет выжить, если не возьмет себя за мозжечок и не вывернется наизнанку, то день прожит зря.

Сейчас Лестер раздраженно отодвигает машинку, чтобы поймать и убить тараканов в ночлежке. Он вдруг понимает, что ОН должен вывернуться наизнанку. Вырасти или погибнуть. Он не представляет, во что он должен вырасти. Он чувствует себя разбитым.

Лестер напивается. Начинает с текаты, продолжает текилой. Просыпается с дичайшим похмельем. Жизнь мерзка и абсолютно бессмысленна. Он подчиняется бессмысленным импульсам. Другими словами — чутко следует святой интуиции художника. Он возвращается в Сан-Франциско и звонит Дори Седа.

За это время Дори выяснила у друзей, что действительно существует рок-журналист по имени Лестер Бэнгс и он даже вроде как знаменит. Один раз он выступал с J.Geils Band, «играя» на своей машинке. Он большая шишка и наверное поэтому большая задница. Дори решается позвонить ему в Нью-Йорк, натыкается на автоответчик и узнает голос. Все верно, это был он. Каким-то чудом она встретила Лестера Бэнгса и он пытался ее подцепить. Однако не получилось. «Одинокие Ночи» продолжаются, Дори!

Затем звонит Лестер. Он снова в городе. Дори настолько удивлена что заканчивает разговор намного мягче, чем собиралась.

Она ходит с ним по рок-клубам. Лестер никогда не платит — он шепчет людям, и они впускают его и находят столик. Незнакомцы окружают Лестера, здороваются с ним, выражают почтение. Лестер находит, что музыка в основном скучна. Он не притворяется, ему действительно скучно, он все это слышал. Он сидит, попивает содовую и изредка выдает завернутые сентенции гуру скользким голливудским ребятам и шлюхам в черных юбках. Как будто это его работа.

Дори не верит, что он идет на все это только ради того, чтоб попрыгать на ее костях. Не то, чтобы ему не нравились женщины или их собственные отношения были такими уж сверкающими. Лестер — как пришелец. Но это интересно и не требует многого. Все что требуется от Дори — нацепить самый неряшливый прикид и быть Той Цыпочкой с Лестером. Дори любит быть невидимой и смотреть за людьми, которые не знают об этом. Она видит в их глазах что они гадают, Кто Она, Черт Побери? Дори находит это смешным, рисует на салфетках наброски наиболее мерзких знакомых. По ночам она перерисовывает их в альбом, готовит диалоги. Это хороший материал.

Лестер также по-своему забавен. Он умен, не хитер, а чертовски, пугающе умен, как мудрец, не знающий этого или даже не желающий этого. Но в те моменты, когда он считает себя неотразимым он наиболее депрессивен. Ее раздражает, что он не пьет вместе с ней — это плохой признак. Он почти ничего не знает о рисовании, отвратительно одевается, танцует, как медведь.

И она влюбляется в него и знает, что он разобьет ее проклятое сердце.

Лестер отложил свой роман. Это не ново, он работал над ним в безнадежных спазмах десять лет. Но сейчас эти отношения поглощают всего его.

Лестера приводит в ужас мысль, что эта потрясающая женщина погубит себя из-за него. Он видел достаточно ее работ, чтобы понять, что в ней есть подлинный безумный гений. Он чувствует это. Даже когда она в страшном халате и шлепанцах, непричесана, со спутанными волосами, без грима он видит в ней драгоценную хрупкость дрезденского фарфора. Мир кажется водоворотом первобытной злобы, готовящимся к Армагеддону и что, черт возьми, кто-нибудь может сделать? Как он может быть счастлив с ней и не быть за это наказан?

Сколько они смогут нарушать законы, когда появится Полиция Новы?

Но с ними ничего страшного не случается. Они просто живут.

Затем Лестер попадает в ядовитое облако голливудских денег. Он пишет сценарий, тупой и откровенно коммерческий, про несуществующую металлическую группу — и совершенно неожиданно получает за это восемьдесят тысяч долларов.

У него никогда не было таких денег. С нарастающим ужасом он понимает, что продался.

Чтобы отметить это событие Лестер покупает шесть граммов неких кристаллов и берет в аренду белый кадиллак. Он быстро уговаривает Дори поехать с ним в сверхестественное Керуаковское путешествие в Дикое Сердце Америки и, хохоча как гиены, они залезают в машину и отбывают в неизведанные края.

Через четыре дня они в Канзас-Сити. Лестер лежит на заднем сиденье в полусне в стиле Хэнка Вильямса, Дори за рулем. Им не о чем говорить, они лихорадочно спорили от самого Альбукерка.

Ноздри Дори сморщены от кокаина. Она отключается. Лестер вылетает с заднего сиденья, он просыпается и обнаруживает Дори без сознания и с кровавой раной на голове. Кадиллак вдребезги разбит о придорожный столб.

Лестер выдерживает два часа этого кошмара. За это время ему удается найти помощь и доставить Дори в травматологический центр Канзас-Сити.

Он сидит там, смотрит на нее, убеждает себя в том, что он потерял все, все кончено, она возненавидит его. Боже, они могли погибнуть! Когда она придет в себя, ему придется встретиться с ней. Эта мысль что-то разрывает в нем. Он в панике сбегает из госпиталя.

Он попадает в грязный рок-подвал, запрыгивает на стол, заводит драку с вышибалой. После третьего нокдауна он орет менеджеру о том, как он уничтожит это говно, и в конце концов показывается красномордый и потеющий хозяин.

Трагедию хозяина мы не будем описывать. Это жирный, бледноволосый, жующий сигару неудачник, который пытался построить свою жизнь по образцу Элвисовского Полковника Паркера. У него это не получилось. Он ненавидит юность, он ненавидит рок-н-ролл, он ненавидит хитрожопых хипов-наркоманов, так мешающих честному бизнесмену зарабатывать себе на жизнь.

Лестера притаскивают в его офис за сценой и он ему все это сообщает.

Затем хозяин теряет дар речи — он никогда не видел никого так очевидно, безнадежно и отчаянно разбитого, как Лестер Бэнгс, кто мог бы при этом связно говорить фразы типа «сведенные к роли придатков Машины», утирая кровь с разбитого носа.

Лестер, дрожащий и с красными глазами, говорит ему:

— Иди в жопу, Джек. Я могу управлять этим кабаком лучше, чем ты, даже будучи смертельно пьяным, я могу сделать это место траханой Легендой Американской Культуры, козел ты вонючий.

— Да, дерьмо, если бы у тебя были деньги, — говорит хозяин.

— У меня есть деньги! Показывай свои бумаги, ублюдок!

Через несколько минут Лестер выписывает чек, свершается рукопожатие.

На следующий день он приносит Дори розы из магазина на первом этаже госпиталя. Он сидит рядом с ней на кровати, они сравнивают синяки и Лестер рассказывает ей, что он промотал все деньги. Они привязаны к самому Сердцу Америки и все в синяках. Им остается только одно.

Через три дня они женятся во Дворце Правосудия Канзас-Сити.

Естественно, свадьба не решила ни одной из их проблем. Она стала небольшим событием, ее отметили в колонках слухов рок-журналов, они получили несколько телеграмм, и мать Дори казалась очень довольной. Они даже получили поздравление от Джулии Берчил, марксистки-амазонки из New Musical Express, теперь пишущей в модные журналы и ее мужа Тони Парсонса, пресловутого «юного хиппи-стрелка», который пишет теперь романы о гангстерских разборках. Тони и Джули как-то прошли через это. Вдохновляет.

Некоторое время Дори называет себя Дори Седа-Бэнгс, как ее лучшая подруга Элин Комиски-Крамб, но потом ей это надоедает и она называет себя просто Дори Бэнгс — это звучит и так вполне ужасно.

Лестер не может сказать, что он так уж счастлив — но он занят. Он переименовывает клуб в «Waxy's Travel Lounge» — по причинам, только ему известным. Клуб быстро и основательно съедает деньги. Через месяц Лестер перестает пускать Metal Machine Music Лу Рида перед концертами и посещаемость несколько возрастает, но Waxy's все равно известен только в узких колледжских кругах и до простой публики это не доходит. Очень скоро они разоряются и живут за счет обзоров Лестера.

Дори делает рекламки для Waxy's. Они настолько замечательны, что люди действительно приходят туда — даже после того, как несколько раз обжигались о группы, слушать которые может только Лестер.

Через несколько лет они все еще вместе. У них бывают драки с битьем посуды и однажды Лестер, выпив, так выкручивает Дори руку что она всерьез подозревает перелом. К счастью перелома нет, но жизнь миссис Лестер Бэнгс не подарок. Дори всегда боялась этого: то, что делает он — работа; то, что делает она — милые безделушки. Сколько всего Великих Художниц и что с ними случилось?

Они заняты штопкой раненого эго и сбором разбросанных носков Мистера Замечательного. Невелика тайна.

И к тому же ей тридцать шесть и денег едва хватает на жизнь. Она крутит педали старого велосипеда, видит вокруг улыбающихся яппи — нам не нужно решать, как жить — все за нас решено и это так бережет силы!

Но они живут дальше, иногда у них бывают светлые моменты. Например, когда Лестер решил отдавать клуб по средам каким-то черным ребятам для дискотек и это стало началом рэп-сцены Канзас-Сити и клуб стал приносить кой-какие деньги. И «Polyrock» — группа, которую Лестер сначала возненавидел а потом привел к всемирной славе — записала в Waxy's живой альбом.

А Дори получила контракт на двадцатисекундную мультипликационную вставку для MTV. Это было здорово и она начала заниматься мультипликацией за относительно приличные деньги. Она даже купила у какого-то видеохакера из Кремниевой Долины Macintosh II. Всю свою жизнь Дори ненавидела компьютеры, боялась и презирала их, но эта штука — она просто другая. Это искусство, которого еще не существует и она создает его из ничего — и это прекрасно.

Роман Лестера не продвигается, зато он пишет «Серьезный Путеводитель по Ужасающему Грохоту», который становится культовой книгой. Модный французский семиотик пишет роскошное предисловие. Помимо прочего книга вводит термин «chipster», описывающий тип людей, который и не существовал, пока Лестер не описал его и он не стал всем очевиден.

Но счастья у них нет. Оба они не слишком серьезно относятся к понятию «верность до гроба». Однажды у них случается яростная ссора — кто кого заразил герпесом, и Дори уходит на полгода и возвращается в Калифорнию. Она находит старых подруг и обнаруживает что те, кто выжили — замужем и с детьми, старые друзья — обрюзгли и еще более убоги, чем Лестер. Черт, это не счастье — но все же это чего-то стоит. Она возвращается к Лестеру. Он благодарен, являет образец скромности и предупредительности почти полтора месяца.

Waxy's действительно становится своего рода легендарным местом — но за это не платят. К тому же чертовски трудно быть владельцем бара и посещать собрания Анонимных Алкоголиков.

Лестер сдается и продает клуб. На вырученные деньги они покупают дом, обнаруживают, что вместе с ним они получили много новых проблем — и уезжают в Париж, где много спорят и транжирят оставшиеся деньги.

Они возвращаются. Лестеру из всех ужасных подарков судьбы достается профессорский пост. В колледже штата Канзас. Лестер преподает Рок и Популярную Культуру. В семидесятые годы столь безнадежному отщепенцу не было бы места в Серьезном Учебном Заведении — но сейчас конец девяностых, и Лестер пережил эру внезакония. Кого мы обманываем? Рок-н-Ролл стал всемирной информационной индустрией, стоящей миллиарды и триллионы, и если в колледже штата не преподаются всемирные индустрии — куда, черт возьми, идут деньги налогоплательщиков?

Саморазрушение — очень нелегкое дело. В конце концов они сдаются. Они потеряли боевой задор, это слишком больно, просто жить — намного легче. Они едят здоровую пищу, рано ложатся спать и ходят на факультетские вечеринки, где Лестер скандалит из-за места на стоянке.

В начале века Лестер наконец публикует свой роман, но он оказывается скучным и тусклым, критика разносит его и скоро о нем никто не вспоминает.

Было бы приятно сказать, что годы спустя роман Лестера считался бы Классическим Шедевром — но правда в том, что Лестер — не писатель, он культурный мутант и его прозрение и энергия истощились. Съедены Зверем, старик. Его мысли и дела изменили мир — но далеко не так сильно, как он мечтал.

В 2015 году Лестер умирает от сердечного приступа. Он убирал снег со своей лужайки. Дори кремирует его в плазменном крематории — из тех, что вошли в моду на заре века. В New York Times Review of Books появляется трогательная ретроспектива — но правда в том, что он забыт, яркая сноска на полях историков культуры.

Через год после смерти Лестера то, что осталось от Waxy's Travel Lounge сносят — расчищается место под небоскреб. Дори отправляется посмотреть на руины.

Она бродит среди до боли неромантичного мусора — и в это время нить Судьбы опять проскальзывает и к Дори приходит Видение.

Томас Харди называл это Имманентной Волей, для китайцев это могло бы быть Тао — но мы, постмодернисты конца XX века, нашли бы удобный псевдонаучный термин, например «генетический императив».

Дори, будучи просто Дори, узнает в светящейся человекообразной фигуре Ребенка, Которого У Них Не Было.

— Не волнуйтесь, миссис Бэнгс, — говорит ей Ребенок, — я мог бы умереть в детстве от страшной болезни или вырасти, застрелить Президента и разбить ваше сердце — и в любом случае из вас получились бы еще те родители.

Дори узнает в этом Ребенке себя и Лестера, перламутровый блеск правого глаза — от Лестера, спокойный, внимательный левый глаз — ее. Но между глазами, где должен находиться живой, дышащий человек — пустота, холодное галактическое поблескивание.

— И не чувствуйте вины за то, что вы его пережили, — говорит Ребенок, — потому что вас ждет то, что издевательски называют Естественной Смертью, привязанной к трубкам, среди чужих людей, старой и беспомощной.

— Но это что-нибудь значило? — спрашивает Дори.

— Если вы имеете в виду — были ли вы Бессмертными Художниками, оставляющими вечные следы на бетонных стенах Времени — нет. Вы не ходили по Земле, как Боги, вы были просто людьми. Но лучше настоящая жизнь, чем никакой. — Ребенок вздрагивает. — Вы не были особо счастливы вместе но вы устраивали друг друга и если бы вы жили с другими — было бы четверо несчастливых. Ваше утешение в том, что вы помогли друг другу.

— И все? — произносит Дори.

— И все. Этого достаточно. Просто укрыть друг друга, помочь друг другу. Все остальное — мишура. Когда-нибудь, что бы вы не делали, вы исчезнете навсегда. Искусство не может сделать вас бессмертными. Искусство не может Изменить Мир. Искусство даже не может залечить душевные раны. Все, что оно может — немного облегчить боль и сделать вас более чувствительными. И этого достаточно. Материальное значение искусства доступно только холодному межзвездному Космическому Принципу, как ваш покорный слуга. Но если вы попытаетесь жить по моим стандартам — это только быстрее убьет вас. По своим стандартам неплохо справились.

— Что ж, хорошо, — произносит Дори.

После этого мистического события ее жизнь спокойно шла, день за днем.

Дори бросила компьютерную графику — слишком сложно гнаться за новинками, оставим это голодным студентам. Некоторое время она просто тихо жила, затем взяла акварель. Она изображала Стареющую Сумасшедшую Художницу и была достопримечательностью в местных художественных кругах. Она не была Джорджией О'Киф — но она работала и жила и тронула некоторых людей.


По крайней мере она тронула бы их, если бы она была. Но, конечно, ее не было. Дори Седа никогда не встретила Лестера Бэнгса. Два проявления простой человеческой заботы в нужные моменты спасли бы их — но когда эти моменты происходили у них никого не было. Даже друг друга. И они ушли в черноту, пробив яркую поверхность нашего мира голых фактов.

Эта бумажная мечта должна закрыть дыры, которые они оставили.

Джим и Айрин

Джим извлекает дневник из кармана куртки, садится, скрестив ноги, дневник — на сморщенной коже ковбойского ботинка. Наклоняется, пишет:

«3 февраля. Сижу в загаженной прачечной в Лос-Аламосе, Нью-Мексико.

Лечение виски определенно не дает результата. Возможно, нужно купить виски получше, импортное?»

Прочищает нос влажным «клинексом».

— Мистер, — произносит женский голос.

Джим вздрагивает, смотрит вверх из-под козырька бейсбольной кепки.

Худая женщина, далеко за тридцать, когда-то коричневые седеющие волосы, короткая стрижка обрамляет тонкое, обветренное, много повидавшее лицо. На ней мальчиковая куртка, вытертые джинсы, кроссовки поверх теплых фланелевых носков.

Глаза острые и злые, два осколка холодного голубого стекла. От них трудно отвести взгляд.

Джим убирает «клинекс», закладывает карандаш за ухо:

— Мэм, чем могу быть полезен?

Она показывает на разменный автомат:

— Мистер, машину разбили. Если есть, мне нужны монеты.

— Конечно. — Джим встает, пытается изобразить дружескую улыбку. Женщина отступает чуть назад, руки в карманах куртки сжимаются в кулаки. Немного испугана. Кто знает, чего нынче можно ожидать от незнакомца.

Они одни в прачечной. Еще есть стайка подростков, загипнотизированных «Пэкменом» в углу — но их можно не считать. Дети там слишком долго и стали невидимы. К тому же они мексиканцы. Или индейцы. Или что-то в этом роде.

Джим роется в куртке и вытаскивает кожаный мешочек. Внутри — десять долларов четвертаками:

— Я именно тот, кто Вам нужен, мэм.

Женщина долго ищет в большой сумке. Джим понимает, что она иностранка.

У нее сильный, неприятный акцент — но в первую очередь ее выдает то, как она обращается с американскими деньгами. Она аккуратно распрямляет три долларовые бумажки. Как будто это портреты человека в парике.

Джим дает ей двенадцать четвертаков и смотрит, как она старательно и грустно пересчитывает их. «Хорошие кроссовки», — говорит он, чтобы что-нибудь сказать. Она бросает на него взгляд, как на буйного сумасшедшего, затем смотрит вниз — не на свои кроссовки, а на его ковбойские ботинки, как будто он предлагает ей купить их. Похоже, они ей не нравятся. Она кивает, уходит за ряд молчащих машин горчичного цвета. Перекладывает капающую одежду в сушилку.

Джим снова садится, поднимает дневник. У него сложные чувства к дневнику — он думал, что тот поможет ему, позволит что-то сохранить, чтобы потом восстановить и найти свое место. Но все это как-то высохло в бесконечной череде шоссе, остановок, гамбургеров и мотелей. Ему нечего себе сказать.

Джим приподнимает очки в золотой оправе и сильно нажимает на болящую переносицу. Забитые пазухи поскрипывают внутри, как ржавый гвоздь, выдираемый из старой балки.

В углу желтый «Пэкмен» издает очень похожий звук, протестующее взвизгивание — синие копы наконец поймали его. Джим хорошо знает этот звук. Джим был превосходным игроком, он вложил тысячи четвертаков в автоматы во всевозможных забегаловках. Фокус в том, чтобы определить маршруты копов и не быть слишком жадным, собирать только те точки, которые нужны для того, чтобы перейти на следующий уровень.

Две его стиральные машины закончили полоскание. Он перебрасывает светлое и темное в пару сушилок, рядом с машинами женщины. Похоже, у нее не слишком много одежды. Он замечает, что она сидит в углу, читает оставленную кем-то газету.

Новость дня — телевизор какого-то калифорнийца, показывающий загадочные образы. Большая нечеткая фотография — что-то, похожее на ангела или призрака. Или надутый мешок для мусора. Женщина изучает статью, не замечая Джима. Ее губы шевелятся в борьбе с английским языком.

Джим отправляется обратно в пластиковое кресло, чувствует себя больным и слабым, стены прачечной как будто падают на него. Надо осесть где-то, говорит он себе. Купить ингалятор, и вдыхать горячий пар, и смотреть видео в тихом спокойном мотеле. Может быть, попринимать женьшень, или витамин C, или еще что-нибудь, пока не выздоровеет.

Но у него нет денег на неделю в мотеле. Сначала придется сделать несколько остановок — он сильно потратился, покупая бесполезные игрушки себе на Рождество. Сейчас они ему ничем не могут помочь — ни электромассажер ступней, ни цифровой генератор белого шума, ни штопор с газоанализатором.

Так что придется делать остановки — или воспользоваться кредиткой — но у него появилось к ней параноидальное чувство.

«У меня появилось параноидальное чувство к кредитке — пишет он в дневнике, грызет карандаш, думает. — Каждый раз, когда используешь этот пластик… это не настоящие деньги. Как будто ты покупаешь вещи по удостоверению личности. Поэтому часто просят удостоверение личности, когда расплачиваешься кредиткой. Сегодня удостоверение личности — это все. Раньше деньги были золотом или серебром, или еще чем-то осязаемым. Пластиковые деньги — это просто способ сказать людям, кто ты есть, как тебя найти. Где ты. Как тебя достать».

Он решил не записывать это — из страха, что, когда он позже это прочитает — решит, что сходил с ума.

Джим засовывает дневник обратно в куртку, поглубже усаживается в пластиковое кресло, натягивает кепку пониже и наблюдает, как крутится одежда в машинах. Возвышенная тоска этого процесса поглощает, его как двойная доза «никвилла» — «Восстанавливающего Сна, Так Нужного Вашему Телу». Стеклянная стена, за ней — движущиеся цветные пятна. Очень похоже на телевидение.

Проходят двое парней, игравших в «Пэкмен». Пыльные теннисные тапочки ступают бесшумно. Похоже, что эти ребята могут пить «никвилл» для развлечения. Грязные черные волосы свисают во все стороны, толстые серые дырявые свитера. Джим смотрит на них из-под козырька кепки, глаза прищурены, мозг почти отключился.

Парни тихо открывают дверь сушилки и перекладывают вещи в грязные бакалейные сумки.

Джим впадает во вневременную апатию.

Внезапно женщина вскрикивает и вскакивает на ноги. Парни уносятся, дверцы сушилок качаются на петлях.

Парни стремятся наружу — пробегают мимо Джима, выскакивают за дверь они уже на улице.

Они забрали его одежду — доходит наконец до Джима. Его, и женщины. Они просто вынули одежду из сушилок и засунули в бакалейные пакеты. Джим неуверенно встает на ноги, в голове шумит. Женщина пытается гнаться за ними, лицо ее искажено яростью и каким-то незнакомым, болезненным отчаянием.

Джим бежит за ней.

Распахивает стеклянную дверь, выбегает к слабому зимнему солнцу. Дети несутся по тротуару, из сумок падают носки. Джим кашляет. Пешком он их не догонит. Он распахивает дверь своего фургончика, запрыгивает внутрь, зовет женщину — «Эй!», включает зажигание. Женщина быстро соображает, запрыгивает на пассажирское сиденье.

Джим врубает заднюю, затем первую и с ревом устремляется в погоню.

Парни опередили их на полквартала, неуклюже бегут вдоль витрины магазина.

Джим нагоняет их, мотор ревет, мозг медленно, неохотно оживает. Сзади, за сварочным аппаратом, у него лежит дубинка. Еще у него есть коротконосый револьвер 38 калибра в правом ботинке. При минимальном везении парни сообразят, что дело плохо, бросят сумки и разбегутся. Он не хочет неприятностей.

Парни увидели надвигающийся фургон, глаза от ужаса расширились. Они свернули на стоянку магазина подержанных автомобилей. Из сумок посыпались майки Джима и плотное, теплое белье женщины.

Женщина роется в сумочке, кричит:

— Они обокрали нас!

— Точно. — Джим сконцентрировался на управлении. Женщина рывками опустила затемненное окно. Они набирают скорость, сокращают расстояние, маневрируют на стоянке. Джим влетает в промежуток между двумя рядами старых «тойот».

Женщина нащупала в сумочке пистолет. Высовывает руку в окно.

Джим услышал грохот выстрела до того, как понял, что она делает. Она быстро выпускает три пули вслед детям — огромные, звонкие шары звука. Стекло дальней «тойоты» как будто покрывается снегом.

Джим бьет по тормозам, фургон заносит. Женщина ударяется головой о ветровое стекло, поворачивается к нему, глаза ее наполнены яростью.

— Черт тебя побери! — кричит Джим, в ужасе глядя на детей. Те в панике прижались друг к другу, пригнулись — но все еще держат сумки. Слава Богу, она промахнулась. Через секунду парни уносятся со стоянки и исчезают за холмом. — Ты могла их убить! — кричит Джим.

Она уставилась на него, убирает руку из окна. Джим только сейчас по-настоящему испугался. Никелированный ствол ее пистолета длинный, как рука. Магнум -357. Пушка.

Джим врубает задний ход:

— Надо убираться отсюда. Копы слышали выстрелы. Полиция.

— Но мои вещи!

— Забудь о них. Они пропали.

Фургон поворачивает на улицу. Джим проезжает желтый сигнал, направляется на восток. Кожаная накладка на руль под потными руками.

Женщина хмурится, потирает шишку на лбу, смотрит на свои руки, как будто боится увидеть на них кровь.

— В прачечной еще остались мои вещи, — произносит она сухо. — Мы возвращаемся, — Колеблется, обдумывает. — Мы вызовем полицию и сообщим о преступлении.

— Полиция не поможет нам. Послушайте, уберите эту штуку. Леди, она действует мне на нервы.

— Я не «леди», я миссис Бейлис.

Джим почувствовал момент, когда она решила не направлять пистолет на него. Такая возможность приходила ей в голову, он видел, как она пробежала по ее лицу.

Она не глядя запихивает магнум в сумочку, откидывается в кресле, подавленная. Растирает запястье правой руки — у магнума сильная отдача.

Смотрит в окно.

— Мы не возвращаемся в прачечную. Куда вы везете меня, мистер?

— Я не мистер. Я — Джим.

Она закрывает сумочку.

— Джим, да? Тогда называй меня Ирина.

— Хорошо, Адина, — Джим пытается улыбнуться.

— Ирина.

— А, Айрин. Понял. Прошу прощения. — Джим улыбается, как ему кажется — успокаивающе. — Послушай, Айрина, нам лучше некоторое время держаться подальше от этой прачечной. Там будет полиция, к тому же ты прострелила одну из этих старых тачек. У тебя есть лицензия на этот пистолет?

— Лицензия? Официальная бумага, разрешение на оружие? Джим, это Америка.

— Правда? — Джим встряхивает головой. — А ты откуда? С Плутона?

— Я из Советского Союза. Из города Магнитогорска.

— Ты — русская? Ничего себе. Никогда не видел русских раньше.

Джим сбавил скорость, пристроился за мебельным фургоном. Он чувствует себя не то чтобы лучше — но спокойнее, более уверенно. Снова на дороге, руки на кожаном руле. В движении, где ничто не может достать его.

Заработала печка, погнала сухой горячий воздух к его ногам. Проснулось любопытство.

— Что с тобой произошло? Как ты дошла до жизни такой?

— Мой муж и я — эмигранты. Диссиденты. Муж — образованный, талантливый инженер! Интеллигенция! Я сама — юрист.

Джим вздрагивает. Она говорит все быстрее, ее английский превращается в кучу согласных. Джим вытаскивает еще один «клинекс» из приклеенной к панели коробке. Звучно сморкается:

— Прошу прощения.

— Они украдут всю нашу одежду, которая осталась в прачечной, если мы туда не вернемся.

Джим прочистил горло:

— Кто-нибудь мог заметить фургон. Вот что я вам скажу: я могу высадить вас здесь, вы ловите такси и возвращаетесь — если хотите.

Она как будто сжалась:

— Джим, у меня нет денег.

— Даже на такси?

— На следующей неделе придет чек, из Общества Помощи Еврейским Эмигрантам. Это немного. Мне все они нужны, — минутное молчание — у меня нет работы.

— А ваш старик? — Непонимающий взгляд. — Муж?

— Муж мертв.

— О Господи. Мои соболезнования.

Судя по ее одежде, только адидасовские кроссовки отделяли миссис Айрин Бейлис от нищенки. Без работы, вдова, иностранка. С хромированным магнумом в сумочке и весьма странным отношением к миру.

— Послушай, — Джим импровизирует, — я правда не хочу туда сейчас возвращаться. Это небезопасно. Давай лучше я куплю чего-нибудь поесть, мы немного подождем, все обсудим. Айрин, ты голодна?

Ее глаза загораются, как бутылочки «Викс»:

— Ты купишь нам еду?

— Конечно. С радостью. Добро пожаловать в Америку…

Айрин молча кивает. Никаких признаков благодарности. Возможно, задета ее гордость.

Он видит, как Айрин смотрит прямо вперед, через затемненное ветровое стекло. Ее странное лицо становится мягким и отстраненным, как будто она женщина-космонавт, наблюдающая за проносящимися под иллюминатором безымянными пейзажами. Типичный американский пригород, построенный для проносящихся машин, один из миллионов похожих друг на друга.

— Твой магнум стоит хороших денег, — говорит Джим.

Озадаченный взгляд.

— Джим, ты торгуешь оружием?

— Что? — Второй раз она думает, что он хочет ей что-то продать. Возможно, это к лучшему: проговорить все относительно этого пистолета. На всякий случай. — Да, у меня есть пистолет. Я много путешествую, понимаешь? Мне нужен пистолет, для самозащиты.

Она смотрит ему в глаза:

— Тогда почему ты их не пристрелил?

Джим отводит взгляд:

— Полиция посадила бы нас в тюрьму, понимаешь? Нельзя стрелять в детей только из-за того, что они украли твои шмотки. Может быть, можно пригрозить — но не стрелять на самом деле.

— Это не «дети». Это настоящие бандиты. Грязные, страшные. Некультурные.

Джим промокнул текущий нос:

— Может, они никарагуанцы.


Он заметил впереди Jack-in-the-Box. Притормаживает, обменивается словами с решеткой переговорного устройства. Три однодолларовых бумажки, которые дала ему Айрин, переходят к клерку, еще кучка мелочи. Они уезжают с чизбургером, двумя пакетиками картошки и парой тако.

Айрин грызет первое тако. Джим видит, что она голодна — но она обращается с хрустящей глазурью, как с китайским фарфором.

— У тебя много монет?

— Да?

— Ты ограбил машину в прачечной, — внезапно заявляет она, глядит ему в лицо. — Ты выгреб все монеты. Ты вор, да?

— Что?! Слушай, я даже не живу там. Я в этой прачечной впервые в жизни.

— Когда я туда приходила в последний раз, машина была в полном порядке. Ты ограбил ее, Джим. Ты украл монеты.

— Черт! — Джим чувствует пот под курткой. — Послушай, я не связываюсь с таким дерьмом. Если ты думаешь, что я — вандал, можешь уматывать прямо сейчас.

— Я могу заявить в полицию, — говорит Айрин, пристально глядя ему в лицо. — Хулиган, в синем фургоне. Шеви. — У нее получается «чииви».

— О черт! И приспичило мне тебя пожалеть. Я собирался купить тебе новую одежду, еще что-нибудь. — Он зло взмахивает головой, показывая подбородком назад. — Видишь все это? Сварочный аппарат, дрели? Придурок, который взломал эту машину, просто вскрыл ее ломом. Я профессиональный механик, я работаю тонко, понимаешь? Я мог бы разобрать эту штуку, как ты разделываешь курицу, — Джим сделал паузу, — если бы захотел, конечно.

Он резко поворачивает за угол, и полотняный мешок, почти заполненный четвертаками, опрокидывается с веселым звоном. Джим хватает очередную салфетку, громко сморкается, чтобы отвлечь ее. Поздно.

Айрин не реагирует на звон, методично грызет второе тако. Две минуты многозначительного молчания, нарушаемого похрустыванием и шорохом картошки в пакетике.

Потом она откидывается в кресле со слабым вздохом животного удовлетворения, аккуратно вытирает рот салфеткой из пакета.

— Куда мы едем? — спрашивает она наконец, вглядываясь в дорогу отяжелевшими глазами.

У Джима тоже было время подумать о сложившейся ситуации.

— Тебя это правда интересует?

— Нет, — после секундного раздумья. — Совсем нет. Мне абсолютно все равно.

— Хорошо. Тогда мы выезжаем из города по шоссе 30 и направляемся в Эль-Пасо.

Айрин смеется.

— Ты думаешь, мне не все равно? Лос-Аламос. Я ненавижу Лос-Аламос. Нам не следовало туда приезжать. Никогда. Теперь у меня нет ничего, совсем ничего — ни одежды, ни денег. Я должна за квартиру, два месяца!

Джим чешет лоб под бейсболкой.

— А что эти еврейские ребята? Ты говорила, они присылают тебе деньги.

— Я не еврейка. Мой муж был евреем. Не какой-нибудь некультурный еврей из штетля, а нормальный парень, выглядел как русский, очень образованный, прекрасный инженер.

— Да, ты это уже говорила. Ты что, думаешь, я нацист? Это Америка, и я ничего не имею против евреев.

— Ты христианин?

— Я никто.

— На телевидении полно христиан. Все время говорят о деньгах.

— Тут ничем не могу помочь. Сам ненавижу этих уродов.

Разговор оживляет Джима. Ситуация дикая — но ему это нравится, по крайней мере, пока она не выкинула что-нибудь.

— Послушай, Айрин, ты мне ничего не должна. Я могу отвезти тебя обратно. Только не зови полицию, ладно?

— Нет, я ненавижу Лос-Аламос. Мой муж умер там.

— О Господи. Ты серьезно? Ты в самом деле не собираешься возвращаться?

— У меня ничего не осталось. Ничего, кроме плохих воспоминаний, — она нервно приглаживает волосы. — Джим, почему ты так боишься полиции? Они знают, что ты грабишь прачечные?

— Я не трогаю эти чертовы прачечные. Я занимаюсь телефонами, понимаешь? Телефонами!

Его признание не впечатляет ее и, похоже, не сильно удивляет.

— В Америке много телефонов. Ты, наверное, богач?

— Мне хватает.

Она заглядывает ему через плечо:

— У тебя большая машина. Много инструментов. И спальный мешок. Как неплохая квартира, много квадратных метров!

Джим чувствует себя слегка польщенным:

— Да, я прикидывал — получается около 70 штук в год. Минус, конечно, бензин, мотели, еда… Я посылаю деньги своему старику, он в доме престарелых. С 1980 года. Думаю, через меня прошло около полумиллиона.

— Получается, ты — полу-миллионер!

— Я не сохранил их.

Вокруг ровная, пустынная местность, шестой час. Шоссе 30 слегка загружено пригородным транспортом.

— Ты говорила, ты была юристом? Почему же теперь ты нищая?

— В Америке мало толку от советского юридического образования.

— Да, я не подумал об этом.

Она показывает на эксоновскую заправку:

— Джим, там есть телефон. Взломай его. Я хочу видеть это.

— Я не ломаю эти чертовы телефоны! Я не порчу их, понимаешь? Телефоны нужны людям!

Джим смотрит на указатель топлива — и правда, пора заправляться.

Останавливается около колонки самообслуживания, идет к кассе. «Неэтилированного на десятку». Возвращается к фургону, вставляет шланг.

Айрин выходит, голова накрыта дешевым шарфиком, лежавшим раньше в сумочке.

— Давай, сделай это!

— Послушай, — говорит он ей — слова ничего не стоят, так? То, что я говорил о телефонах — это не доказательство. Но если ты увидишь, как я открою этот телефон, у тебя могут быть неприятности.

— Скажи мне правду, ты можешь это сделать или нет?

Джим качается на носках ковбойских ботинок, думает.

— Ты не боишься, да?

— Ты боишься. Потому что я могу донести в полицию, да? Ты мне не веришь. — Она показывает руками, как будто читает лекцию. — Если я была свидетелем преступления и не донесла полиции — я соучастница. Преступница, как и ты. Мы одинаково виноваты, так?

— Не совсем так, но в общем — да, думаю, я тебя понял.

— Ты и я — мы вместе будем преступниками. Так нам будет безопасней.

— Да, безопасней друг от друга. — Джиму нравится такой подход, в нем есть что-то правильное. — А тебе не приходило в голову, что нас-таки могут поймать?

— А если поймают — что нам будет?

— Не знаю. — Джим открывает заднюю дверь фургона. — Я всегда думал, что смогу выторговать условный приговор, если расскажу, как я это делаю.

— А они не знают?

— Нет, — говорит Джим с тихой гордостью. — Я изобрел этот способ. Только я его знаю. — Он тянется за запасное колесо и вытаскивает кожаный футляр.

— Только ты? — Айрин привстает на цыпочки, смотрит ему через плечо.

— Несколько лет работал над этим. На телефоны ставят серьезные замки, хитрые и прочные. Даже с кувалдой и ломом меньше чем за полчаса трудно управиться. А у меня в мастерской было несколько выброшенных телефонов, я на них тренировался. И однажды — озарило.

Джим расстегивает молнию на футляре и вытаскивает Штуковину. Проверяет, как она работает — все в порядке.

— Ну что ж, вперед!

Они вместе подходят к телефонной будке, Джим входит внутрь, расстегивает куртку так, что полы ее прикрывают аппарат, снимает трубку, зажимает ее между ухом и плечом — чтоб не вызывать подозрений. Нащупывает замочную скважину, вставляет Штуковину.

Она входит медленно, шаг за шагом, на пленке моторного масла. Джим ведет ее с полузакрытыми глазами, ищет тот самый, особенный щелчок. Находит поводок и сдвигает его.

На секунду ему показалось, что ничего не получилось — бывало, что Штуковина не срабатывала, и он так и не разобрался, почему — но дверца аппарата распахнулась, открыв аккуратные ряды монет. Джим вытащил свежий пластиковый пакет, подставил, дернул рычаг. Водопад четвертаков.

Монеты издают совершенно невпечатляющий, мусорный звон. Чертовы рейгановские четвертаки. Он не видел ни слова об этом в газетах — но администрация снова деноминировала деньги. Когда Линдон Джонсон ввел дешевые алюминиевые четвертаки, был страшный шум — а теперь в стране такой бардак, что никто и не замечает. Четвертаки звенят, как кастрюльный металл, никакого серебряного звона. Их можно легко ломать плоскогубцами.

Джим закрывает дверцу аппарата, выходит из будки. Айрин смотрит широко раскрытыми глазами.

— Ты гений! Замечательное изобретение!

Они идут к фургону.

— Хорошо, что это не новый карточный аппарат, — говорит Джим. — Если AT&T дать волю — не будет ничего, кроме этих проклятых карточек.

Джим вынимает шланг из бензобака, возвращает его в колонку. Они залезают внутрь и выезжают на дорогу. Джим сует ей пакет:

— Это твое.

Айрин берет пакет, прикидывает его вес:

— Ты цыган. Они так же делают с рублями — цыгане, армяне с черного рынка. Они всегда швыряют деньги. Как воду. — Она засовывает пакет в сумочку.

— Черный рынок… Ты там, в СССР, была связана с этими людьми?

— Джим, мы все покупали на черном рынке. Абсолютно все. Даже большие шишки — дочь Брежнева… Ее приятель Борис — он был цыганом, занимался контрабандой бриллиантов, картин — всего, что угодно. — Казалось, что Айрин смешно. Какой-то русский черный юмор, как будто она соскользнула в сточную канаву и была этому рада — по крайней мере понимала, где она находится. — Я знала, что когда-нибудь встречу янки-цыгана. Гангстер американской мафии!

— Я — один. Цыгане и мафия — у них семьи, таборы.

— Меня сегодня ограбили, а теперь я с гангстером.

— Ты это говоришь, как будто тебя это радует.

— Я нашла что-то настоящее. Наконец-то — настоящая Америка.

— Айрин, это — пустыня.

Айрин смотрит в окно:

— Да.

— Нью-Мексико — это не только пустыня. Тебе надо побывать в Калифорнии. Или в Орегоне.

— Америка — вся, как пустыня, Джим. Не во что упереться. Когда тебе не во что упереться, не чувствуешь давления — это как будто вообще ничего нет. Ты можешь кричать и говорить все, абсолютно все — и никто даже не настучит. Это… как будто нет воздуха. Как в космосе.

— Какая вообще жизнь там, в России? Действительно так сильно отличается?

Айрин отвечает спокойным, ровным голосом:

— Джим, там в сотни раз хуже, чем американцы могут себе представить.

— Я был во Вьетнаме. Я много чего повидал.

— Вы все здесь — невинные дети. Младенцы. Америка против России — как испорченный ребенок в нарядном костюмчике против старого бандита с дубиной.

Голос ее становится сдавленным.

— Ты их так сильно ненавидишь?

— Они ненавидят вас. В один прекрасный день они раздавят вас, если смогут. Они ненавидят все свободное, все, что не принадлежит им.

— А как же Горбачев? С которым они подписывали договор? По TV говорят, что он — другой.

— Не может быть. Если бы он был другим — он никогда не стал бы начальником.

— Может, он всех обманул? А они были слишком тупы, чтобы заметить?

Айрин коротко смеется.

— Но ты же обманула их? — настаивает Джим. — Ты же вырвалась!

— Да, мы вырвались. А что хорошего? Мой муж мертв. Он хотел сражаться за свободу, помочь американцам оставаться свободными. Поэтому мы отправились в Лос-Аламос.

— Да? Почему?

— Звездные Войны. Космический щит.

Джим заходится нервным смехом:

— Айрин, только не говори, что ты веришь в эту чушь! Ей-Богу, эта хреновина не взлетит и через тысячу лет.

— Американцы были на Луне! Американцы могут изобрести все!

Ранние зимние сумерки скрыли горизонт. Джим включает фары.

— Похоже, что вы не угадали, да?

— Разработчики «Звездных Войн» не верили моему мужу. Они думали, что он марксист, прислан шпионить, как Клаус Фукс. Ему не дали никакой работы, вообще никакой! Он был готов подметать, убирать — все, что угодно. Он был идеалистом.

— Тогда он пошел не в ту контору. «Звездные Войны» — это просто способ для правительства перебросить наши деньги в Bell Labs, TRW, General Dynamics — всей этой шайке толстомордых с сигарами.

— Русские боятся Космического Щита. Они знают, что это сделает их дурацкие ракеты бесполезными.

— Послушай, я служил в американской армии. Я чинил такие вещи, понимаешь? Вертолеты с восьмидесятидолларовыми болтами, которые любой кретин может купить на углу за десять центов — все это просто перевод денег.

— Америка — богатая и свободная, — протестует Айрин. — Вьетнам — концентрационный лагерь!

— Мда? Тогда как получилось, что нам там надавали по заднице?

— Крестьянам промыли мозги марксистской ложью.

Джим вытирает нос.

— Знаешь, Айрин, с тобой не очень легко общаться.

— Мне это говорили и раньше, в Магнитогорске. Правда горька, да?

— Попробуй — узнаешь, — бормочет Джим.

Она не реагирует. Миля за милей проходят в тишине, но не в напряженной тишине а в спокойном, почти уютном молчании.

Ему это нравится. Нравится, что в соседнем кресле сидит сбежавшая русская вдова со странностями. Она как-то попадает в его настроение. Все события складываются во что-то, напоминающее авантюру.

Ему нравится, что она молчит после того, как все сказала. Он сам не любитель трепаться. Прошло немало времени с тех пор, как он действительно говорил с кем-нибудь. Случайные попутчики — но и они нынче стали другими.

Нет больше улыбающихся хипов, угощающих косячком случайных друзей. Теперь почти все, кого он подбирал — бедняги, ищущие работу, с усталыми голодными глазами и грустной историей, длинной, как шоссе.

Постепенно темнеет, мир теряет грани, сворачивается в конусы света от фар. Джим чувствует уют. Он любит ехать ночью, в белой блестящей воронке.

Это его место, здесь мир легко проплывает мимо под монотонное шуршание шин.

Он любит быстро ездить по темным дорогам. Никогда не видно далеко вперед, но каким-то чудом впереди всегда оказывается шоссе. Для Джима всегда было чудом то, что ночная лента асфальта никогда не кончается внезапно — и все, как когда кончается кассета. Дорога никогда его не подводила.

Джим протягивает руку, вставляет в магнитофон первую попавшуюся кассету. «Sweethearts of the Rodeo». Джим видел их однажды по Country Music Television, в отеле в Таксоне. Это сестры. Пара очень симпатичных девиц.

За последние месяцы он прокрутил эту кассету не меньше пары сотен раз, и теперь он не слышал музыку — но она как бы окружала его, как дым.

— У тебя есть джаз?

— Что? Например?

— Дюк Эллингтон. Дэйв Брубек. Брубек — великий артист.

— Я могу слушать почти все. Однако джаза нет. Можно купить где-нибудь, в Эль-Пасо.

— Я не могу разобрать, что эти женщины поют.

— Айрин, это не надо понимать. Просто впитывай их.

Они проезжают ровный, пыльный городок под названием Эспаньола. Неоновые вывески над закусочными и заправками. Джим нашел поворот на 76 шоссе на юг.

— Я думаю, мы заночуем в Санта-Фе. Тебя это устраивает?

— Согласна.

— Знаешь там дешевые отели?

— Нет. Я никогда не была там.

— Почему? Это же недалеко.

Она пожимает плечами:

— Я никогда много не путешествовала. В Советском Союзе с внутренним паспортом много проблем. И у меня никогда не было машины, и я не умею водить.

— Не умеешь водить? — Джим барабанит пальцами по рулю. — А чем ты занимаешься?

— Читаю книги. Солженицын, Пастернак, Аксенов, Исаак Бабель…

— Звучит угрожающе.

— Я много узнала про советскую ложь, которой нас пичкали всю жизнь. Не так просто узнавать правду. Я сидела и думала, пыталась понять. На это уходит много времени.

— Да, у тебя такой вид. — Джим чувствует к ней острую жалость. Сидит в убогой квартире, читает книги. — У тебя есть тут друзья? Родственники?

Айрин качает головой:

— Нет, Джим, нет друзей. А у тебя?

Джим заерзал в кресле, откинулся:

— Ну, я же путешествую…

— Джим, у тебя одинокое лицо.

— Наверное, мне пора побриться.

— У тебя есть жена, дети?

— Нет. Не люблю быть привязанным. Я люблю свободу. Перемещаться, смотреть вокруг…

Айрин вглядывается через стекло в летящие световые конусы.

— Да, — произносит наконец. — Очень красиво.

Они останавливаются размяться в национальном парке к северу от Санта-Фе. Джим вдруг начал беспокоиться о том, что кто-то мог сообщить в полицию о стрельбе; возможно, кто-то запомнил номер фургона. Он открывает потайной ящичек в задней панели, просит Айрин вынуть новые номерные знаки.

Айрин выбирает колорадские номера, которые Джим снял в свое время с грузовика в Боулдере. Разумеется, он изменил номер — перебил восьмерки на нули, потрескавшиеся места подкрасил краской из набора авиамоделистов.

Все запасные номера были переделаны. У Джима в запасе их было всегда не меньше десятка. Он достиг мастерства в такой переделке, сделал из нее своего рода искусство. Помогает от скуки.

Джим электрической отверткой отвинчивает старые номера, вешает новые.

Он работает на ощупь, Айрин караулит. Джим ломает старые номера пополам и засовывает в придорожную урну.

Холодный ночной воздух стекает с невидимых гор, пробирается через одежду Джима, сверлит его виски. Джим забирается на водительское кресло, кашляет, трет нос и чувствует себя почти мертвым.

Он останавливается у первого же мотеля — Best Western в пригороде Санта-Фе. Это двухэтажное сооружение рядом с шоссе, с освещенной вывеской и гудроновыми площадками.

Портье выглядит успокаивающе сонным и скучающим. У Джима мало бумажных денег, и он решается использовать пластик. Фальшивое имя, фальшивое калифорнийское удостоверение личности — но люди из Visa пока не вычислили его. Почту Джим получает на адрес своего отца в доме престарелых. Каждый месяц он посылает старику немного наличных.

Джим расписывается, берет медный ключ на большом желтом брелке. Айрин подходит к сигаретному автомату в холле, внимательно и осторожно отсчитывает четвертаки и дергает ручку. В ее взгляде ожидание чуда, как у игрока в Лас-Вегасе. Выскакивает пачка «Мальборо» в целлофане. Айрин забирает ее с тихой улыбкой.

Джим чувствует ее восторг, несмотря на боль в верхушках легких. Айрин радуется всему, как ребенок. Жаль, что у него мало наличных — приятно было бы сунуть ей в руки хрустящую пятидесятидолларовую бумажку.

Джим загоняет фургон на стоянку, мимо «датсунов» и «хонд», мимо дверей, залитых желтым холодным светом.

Он находит комнату 1411 — за металлической лестницей. Отпирает дверь, включает свет. Две кровати. Хорошо.

— Господи, как мне хреново… Ты пойдешь в ванную? Я собираюсь в горячий душ.

Айрин присаживается на одну из кроватей, рассматривает пачку сигарет:

— Что?

— Все в порядке? Хочешь кока-колы? Мы можем заказать еду.

Она кивает:

— Все хорошо, Джим.

В ее взгляде ясно читается, что не все хорошо. Когда она прыгнула в фургон, ей не пришло в голову — как, впрочем, и ему — что в конце концов они будут спать вместе.

Джим думает, что надо бы присесть рядом и все это с ней обсудить. Но он устал, ему плохо, и ему никогда не удавались Большие Серьезные Разговоры с женщинами. Он был уверен, что, стоит начать Большой Серьезный Разговор, и конца этому не будет.

Джим запирается в ванной, открывает скрипучий кран. Жесткая, металлическая вода из глубоких пустынных скважин, как гвозди…

Джим лежит в потрескавшейся ванне, осторожно смачивает измученный, пересохший нос, думает о ней. Думает о том, чего она хочет на самом деле, хочет ли она чего-нибудь, какое отношение это все имеет к нему. Что она делает там, в комнате… Возможные варианты: a) она звонит в полицию, b) она испугалась и убежала, c) ждет его с пистолетом наизготовку, или даже d) лежит обнаженная в кровати под простыней, натянутой до подбородка и с ожидающим выражением лица. Наверное, d) — худший вариант. Он не готов к d), это слишком серьезный шаг… уже засыпая, он понимает, что уже забыл, что было под a) и b)…

Джим совершает нечеловеческое усилие, вылезает из ванны, кожа горит, в голове шум. Вытирается, влезает в несвежие джинсы и майку. Открывает дверь.

Айрин сидит в единственном кресле, около лампы и читает гидеоновскую Библию. В комнате холод — она не включила термостат. Возможно, не знала как.

Джим включает его на максимальную температуру, дрожа, влезает в одну из кроватей.

Айрин смотрит на него поверх Библии:

— Джим, ты очень болен?

— Да. Извини, так получилось.

Она закрывает Библию, заложив страницу пальцем:

— Я могу тебе помочь?

— Нет. Спасибо. Мне просто надо немного поспать. — Он натягивает одеяло, но дрожь все не проходит. Смотрит на нее слезящимися глазами, пытается заставить себя думать. — Ты, наверное, голодна? Знаешь, как заказать пиццу?

Айрин показывает ему пакетик крекеров.

— Да, — говорит Джим, — это тоже вкусно.

— Я давно хотела прочитать эту книгу! — говорит Айрин, в голосе ее удовлетворение. Она открывает пакетик с крекерами и углубляется в Библию.

Джим просыпается в сухом, перегретом воздухе, встает, выключает термостат. Айрин садится в кровати, еще не полностью проснувшаяся, испуганная и потерянная. Видно, что она уснула с мокрыми после душа волосами.

— Привет, — хрипит Джим и идет в ванную.

Он пытается прокашляться, чистит зубы, собирает волосы в конский хвост.

Бреется.

Когда он выходит, Айрин уже одета и причесывается перед зеркалом.

Одежда на ней та же, что и вчера — другой нет.

Между ними ничего не решилось, но страха стало меньше — в конце концов, они успешно провели ночь, более-менее вместе — и обошлось без насилия и перестрелок.

— Ты как? — спрашивает Джим.

— Спасибо, все хорошо.

— Отлично. Сегодня мы отправляемся в Санта-Фе, по дороге возьмем еще денег.

Они завтракают в пончиковой, делают три остановки у телефонов. Джим предпочитает телефоны у шоссе — так легче сматываться.

Оказывается, он уже вскрывал эти телефоны раньше — Штуковина оставляет почти незаметные характерные царапинки. По виду этим царапинкам не меньше трех лет.

Джим останавливается у пригородного отделения банка и отправляет туда Айрин со звенящей сумкой. Возвращается она с четырьмя двадцатками и победной улыбкой.

— Отлично, — говорит он ей, дает ей одну бумажку и прячет остальные три в кошелек. — Они задавали вопросы?

— Нет.

— Обычно так и бывает. Испугалась?

— Нет. — Она извлекает из сумки гидеоновскую Библию. — Джим, я украла ее.

— Ты украла гидеоновскую Библию?!

— Да. Как цыганка.

— Да… В следующий раз ты срежешь этикетки с матрасов.

Она задумалась над его словами:

— Хорошо, Джим.

Это должно было быть смешным, но ему почему-то стало очень грустно.

После обеда они обработали еще три телефона. Больше, чем обычно — но двоим и нужно больше. В придорожном магазинчике Джим купил им новые джинсы, рубашки и носки.

У кассы он вдруг замечает дешевую соломенную ковбойскую шляпу и покупает ее. Надевает ее на голову Айрин. Она все равно выглядит дикой и почти отчаявшейся — но теперь очень по-американски, времен Великой Депрессии.

Может быть, она и страшна — но Джима это не очень волнует. Он знает, что настоящие женщины не похожи на девочек из телевизора.

Да и сам он выглядит страшновато. Бывают дни, когда он смотрит на себя в зеркало и думает — что же случилось? Тогда он выглядит загнанным и испуганным неудачником с глубокими морщинами вокруг глаз. Любому копу и служащему мотеля по всей Америке сразу должно быть ясно — жулик. В такие дни он просто не выходит из фургончика, прячется за тонированными стеклами — и едет.

Вечером они выезжают из Санта-Фе по шоссе 25 на Юг. Горы сменяются равнинами. Около десяти вечера они подъезжают к Альбукерку, останавливаются в маленьком мотеле. Заведение пятидесятых годов под названием Sagebrush.

Тридцать лет назад оно обслуживало огромные грузовики и сияющие хромом универсалы. Теперь вокруг мотеля разросся город, вместо огромных грузовиков используются самолеты — и теперь здесь грустные женатые пьяницы обманывают друг друга. Резные рамы ковбойских картин покрылись пылью.

Джим чувствует себя немного лучше, не таким разбитым и усталым — и он приносит из фургончика свои игрушки. Видеомагнитофон с коробкой кассет, «макинтош» с модемом и жестким диском. Включает подавитель помех в розетку около одной из кроватей.

Айрин садится на край матраса, вглядывается в телевизор.

— Когда мы в ГУЛАГе наматывали портянки — не беспокоились о помехах.

— Да уж… Сейчас я уберу эту чушь с экрана. Поразвлекаемся. — Джим подключает кабель к телевизору, включает видеомагнитофон. На экране шипение серого снега. — Видела такую штуку?

— Конечно. Видео, — она произносит это слово как «вииди-о», — я знаю, как им пользоваться.

— А как насчет «макинтоша»? Видела когда-нибудь такое?

— Мой муж был инженером, он знал все про компьютеры.

— Это хорошо.

— Он проводил расчеты на большом государственном компьютере.

— Серьезный был человек, — грустно говорит Джим. Открывает коробку с видеокассетами, вынимает одну. — Смотрела «Every Which Way But Loose»? Очень люблю его.

Айрин заглядывает в коробку, вытаскивает наугад кассету, разглядывает коробку.

— Это же порно! — Роняет кассету, как будто та обожгла ей пальцы. — Я не смотрю порно!

— О Господи, расслабься, ладно? Никто тебе и не предлагает.

Айрин перебирает кассеты, на лице — отвращение.

— Эй, это мое, личное. Не бери в голову, — говорит Джим.

Она вскакивает с кровати, тонкие руки дрожат. Джим видит на ее лице настоящий ужас. Он не понимает, что с ней происходит — она чертовски тяжело воспринимает безобидные мелочи.

Они молча смотрят друг на друга.

Наконец из нее вырывается поток слов:

— Джим, ты очень болен? У тебя СПИД?

— Да какого черта?! У меня простуда, понимаешь? Простуда! Нет у меня никакого СПИДа! Кто я, по-твоему?

— У тебя нет друзей, — Айрин говорит с подозрением, — ты живешь один, всегда бежишь, прячешься…

— Ну и? Это мое дело! А где твои друзья? Наверное, ты и Товарищ Муж были очень популярны там, в Магнетвилле? Поэтому ты здесь, разве не так?

Она смотрит на него широко распахнутыми глазами.

Эмоциональная вспышка уходит, оставляя Джиму усталость и злость — на себя больше, чем на нее.

— Ладно, — говорит он, встряхиваясь. — Сядь, хорошо? Ты меня нервируешь.

Айрин опирается о стену с обоями в цветочек, обхватывает свои плечи. Тяжело смотрит в пол.

— Послушай, — говорит Джим, — если у тебя ко мне такое параноидальное отношение, давай расстанемся. У тебя теперь хватит денег на автобус. Возвращайся в Лос-Аламос.

Айрин тяжело вздыхает, теперь она выглядит измученной. Собирает силы, ровно произносит:

— Джим, я тебе не позволю.

— Не позволишь — что?

Она собралась. Решительный взгляд — пути назад нет.

— На самом деле ты хочешь этого, да? Именно поэтому я здесь. Ты хочешь, чтобы я тебе позволила, — она видит, что он не понимает, — позволила тебе сделать это, — от напряжения ее голос хрипнет, — мужчина и женщина.

— А. Это. Я понял. — Джим моргает, обдумывает сказанное и снова впадает в бешенство. — Да?! А кто тебя, черт побери, просит?

— Ты попросишь, — уверенно отвечает Айрин. — Женщины разбираются в таких вещах.

— Да? Что ж, может быть, я попрошу, а может быть, и нет. Но сейчас — я не попрошу. По крайней мере не сейчас, когда у меня этот чертов насморк. — Он пинает ковер носком каблука. От всего этого начинает болеть шея. — Послушай, мне не 18 лет. Я не пытаюсь раздевать всех женщин подряд.

Она приглаживает волосы, как-то по-утиному двигает головой:

— Хорошо, я воровка. Я цыганка. Но, Джим, я не шлюха!

— Если бы мне нужна была шлюха — я бы ее и снял. Зачем мне возить с собой шлюху?

— Тогда — в чем дело? Если ты не хочешь, чтобы я позволила тебе — зачем ты взял меня с собой?

— Черт. — Джим удивлен сам себе. — Мне стало жаль тебя. Я просто подумал, что тебе нужно быть свободной. Свободной, как я.

Она смотрит на него.

— Это так странно?

— Да.

— Правда?

— Да.

— Ну, может быть. Не знаю.

Айрин роется в своей куртке, зажигает «Мальборо» спичкой из мотельного коробка. Руки у нее побледнели. Похоже, она уже не так боится его, не то чтобы верит ему — но наблюдает.

Джим разводит руками:

— Я уже перестал понимать, что странно, а что нет. Все было так давно… Оценки других для меня мало что значили.

— Я все равно не понимаю — зачем?

— Я не думал о том — зачем. Просто сделал так.

Это мало что проясняет. Айрин прищуривается и выпускает дым. Он пробует еще раз:

— Я думаю — мы не очень похожи. Но в чем-то у нас много общего. Больше, чем у большинства людей. Нормальных людей.

Она кивает. Кажется, начинает понимать.

— Мы беглецы.

— Ну нет — тогда уж — свободные существа! У беглецов нет радостей в жизни. Посмотри на все эти игрушки! Сейчас я тебе покажу кое-что.

Джим отворачивается от нее и запускает «макинтош». Когда он начинает мышкой переносить пиктограммки, Айрин заглядывает ему через плечо.

Он вкладывает трубку мотельного телефона в акустический соединитель, «Мак» пропискивает цифры, соединяется с электронной доской объявлений.

Пробегает через входные меню, экраны растворяются, улетают — как электронный «клинекс».

— Что это? — спрашивает Айрин.

— Хакеры. Телефонные пираты.

— Кто они?

— Люди, которые воруют у телефонных компаний. Коды для междугородних переговоров и так далее.

— Но это же не люди. Это только слова на телевизоре.

Джим смеется, растирает нос.

— Не будь такой деревенщиной. У этих ребят целый свой мир.

— Это компьютеры, не люди.

— На самом деле все еще запутанней, — в голосе Джима появляется неуверенность. — Сейчас это не умные ребятки-хакеры, это уличные парни, настоящие бандиты. Я видел их, они ошиваются в больших аэропортах. Ты даешь им пятерку, они заходят в телефонную будку и могут соединить тебя с Гонконгом, Лондоном… С Москвой, если хочешь — с чем угодно.

Айрин смотрит непонимающим взглядом.

— Это все новые телефонные компании, — говорит он. — Sprint, MCI. Теперь все действительно превратилось в хаос.

— Хаос? Что значит «хаос»?

— Хаос… — Джим остановился, задумался. Что такое, на самом деле, хаос? — Чертовски странное слово, если над ним подумать. Почти философское. — Хаос — это когда все перемешано, запутано, сложно. И — гм непредсказуемо. Наверное, это слово означает то, что мы не можем понять. Возможно — никогда не сможем понять.

— Как «непонятное»?

— Да.

Джим смотрит на анонимные сообщения, проползающие по экрану.

Предупреждения, секреты, жаргон.

— Знаешь, когда я только начинал — все было очень просто. Была просто Телефонная Компания. Ma Bell. Куча больших шишек. Им принадлежали провода по всей стране, от побережья до побережья, у них были тысячи сотрудников, миллионы и миллиарды долларов. Но потом они захотели влезть в компьютеры. Новая, динамичная индустрия, все такое. Но для этого им пришлось лишиться монополии на телефонную связь. И они это сделали! Они отдали всю свою централизованную систему, всю свою власть. Я до сих пор не понимаю — почему они так поступили. Так что теперь все по-другому. Нет больше Большой Телефонной Компании с ее мордастым представителем, нет наверное, нет этого духа. И осталась просто компания, пытающаяся заработать немного денег.

Он не знает, понимает ли она его — но, кажется, она поняла тон его голоса.

— Джим, и ты этим расстроен?

— Расстроен? — Он подумал над этим. — Пожалуй, нет. Просто я теперь мало что понимаю. Теперь это не Я против Них — понимаешь, маленький парень, бросающий вызов самым жирным котам… Я, наверное, ненавидел их. Но даже когда они были большими, и плохими, и неуязвимыми — я понимал что-то. Они были жирными котами, а я был Робин Гудом. Но теперь я — никто. Эти телефонные хакеры, серьезные программисты, сидят ночами, грызут печенье и взламывают коды… некоторые из них — дети.

— Америка, — говорит она. — Странная страна.

— Возможно, мы это изобрели. Но когда-нибудь так будет везде.

Она смотрит в экран, как будто это тоннель.

— Горбачев много говорит о компьютерах в своей пропаганде. Очень много.

— Высокие технологии, черт их дери. На самом деле они вокруг нас, везде. — Джим улыбается ей. — Хочешь соединиться с доской объявлений? Выберешь себе забавное прозвище.

— Нет.

Она гасит сигарету, зевает.

— Джим, все эти машины на моей кровати…

— Ну тогда надо их оттуда убрать.

Он разъединяет связь и выключает «Макинтош».

Рано утром она трясет его за плечо.

— Джим, Джим! — Она испугана, ее лицо совсем рядом с ним.

Он садится.

— Полиция? — Бросает взгляд на часы: 6:58.

— Телевизор. — Она показывает на него — он тихо шипит в углу, на экране белая статика. Джим хватает очки, цепляет их за уши.

Комната вплывает в фокус. Видеомагнитофон все еще подключен к телевизору, на полу рядом с его пультом — пепельница, набитая окурками «Мальборо».

Джим косится на это:

— Ты сожгла видеомагнитофон?

Внезапно он замечает на полу пушистые комки смятой и спутанной видеопленки. Вспоминает, что во сне он слышал какой-то треск и шорох.

— Какого черта? — кричит он. — Ты смяла мои пленки? Восемь, нет, десять! Как ты могла?

— Посмотри на телевизор. Посмотри на него.

Он смотрит:

— Статика.

Вылезает в трусах из кровати, натягивает джинсы. Злость поглощает его.

— Я понял. Мои порнофильмы. Просто не могу поверить, ты уничтожила их, ты сознательно уничтожила мои вещи! — голос его становится громче. — Корова! Тупая сука! Ты испортила мои вещи!

— Никто не должен смотреть такое.

— Я понял, — говорит он, застегивая джинсы, — ты смотрела их, да? Пока я спал — ты встала, чтобы посмотреть порнофильмы. Но когда ты это увидела, ты не смогла справиться с собой. Ты знаешь, сколько это стоит?!

— Это гадость. Грязь.

— Да, но это лучшая гадость и грязь, черт возьми! «Дебби в Далласе», «Полуночные ковбойши»… Просто не верится. Так ты заплатила мне за то, что я тебя подвез, да? — Кулаки его сжимаются.

— Хорошо, ударь меня, как настоящий мужчина — но потом выслушай меня!

— Нет, — говорит он, поднимая ботинки. — Не буду я тебя бить. Следовало бы — но я вроде как джентльмен.

Джим надевает вчерашние носки.

— Вместо этого я тебя оставлю, прямо здесь, в этом мотеле. Все, девочка, адью.

— Посмотри на телевизор. Джим, пожалуйста, посмотри.

Он снова смотрит:

— Ничего. И выключи наконец видеомагнитофон. Нет, стой — лучше я сам.

— Посмотри внимательно, — говорит Айрин, ее голос дрожит. — Ты не понимаешь?

На этот раз он пристально вглядывается в экран.

И теперь он что-то видит. Он никогда бы не заметил, если бы она ему не показала. Статика как статика — бессмысленность, шум, хаос.

Но с легким шоком понимания он осознает, что там действительно что-то видно. В кипящем море шипящих разноцветных точек какое-то подобие порядка.

Движение, форма — он почти видит их, но они остаются у самой грани понимания. От этого бросает в дрожь — ключ, который мог бы открыть новый мир, если найти правильный угол зрения, правильный фокус.

— Ничего себе, — говорит он, — в этой дыре есть спутниковое телевидение? Какая-то интерференция или что-то вроде. Чертовщина.

Айрин пристально вглядывается в экран. Страх уходит с ее лица.

— Это красиво, — говорит она.

— Какой-то странный сигнал… ты что-нибудь делала с проводами? Выключи видеомагнитофон.

— Подожди немного. Очень интересно.

Он наклоняется, отключает аппарат.

Телевизор включается в утреннее шоу, радостные широковещательные идиоты.

— Как ты это сделала? Какие кнопки ты нажимала?

— Никак, — отвечает она, — я смотрела, и все. Очень внимательно смотрела. Сначала — непонятно, но потом я это увидела!

Злость покидает Джима. Эти странные движущиеся контуры как-то сбили напряжение, лишили его сил. Он смотрит на скомканные пленки, но не может снова поймать ту внезапную ярость. Ей не следовало вмешиваться в его дела, но она не может манипулировать им. В конце концов, он, если захочет, всегда может купить еще.

— Ты не имеешь права портить мои вещи, — говорит он, но уже без былой уверенности.

— Мне плохо от них, — говорит она, смотря прямо на него холодными, голубыми глазами. — Ты не должен смотреть на шлюх.

— Это не твое… ладно, просто никогда больше так не делай. Никогда, ясно?

Она смотрит на него, глаза не движутся.

— Теперь ты меня оставляешь? Потому что я не позволила тебе, поэтому. Если бы я позволила тебе ночью, сейчас ты не был бы зол.

— Не начинай это сначала.

Джим надевает бейсбольную кепку. За ночь одна ноздря у него прочистилась. Пересохшая, ноющая — но дышащая. Маленькое чудо.

Они чистят телефоны в маленьких городках у шоссе. Белен, Бернардо, Сорокко… Правда, и последствия… Джим задал быстрый темп. Он думает о том, как заставить ее страдать. Просто высадить ее как-то недостаточно, это не вариант. Между ними идет борьба, и он не очень понимает правила.

Он не так много может сделать ей — молчание не смущает ее, пропущенного обеда она не замечает.

Он думает о сказанной ей фразе про ГУЛАГ. Джим представляет, что это такое — советский исправительный лагерь, серьезная штука. Настоящая. Он всегда ненавидел власти, но ему никогда не приходилось сидеть в тюрьме, напрямую сталкиваться с ними, идти против власти в открытую. Где-то в глубине сознания он понимает, что рано или поздно это произойдет какой-нибудь излишне внимательный клерк, хороший семьянин, уведомит полицию, вежливый инспектор с блокнотом: «Если Вас не затруднит, могу ли я взглянуть на ваше удостоверение личности, сэр?..»

А затем — допросы: «Вы действительно считаете, что мы поверим, что вы жили на доходы от ограбления телефонов-автоматов восемь лет?!»

— Прекрати! — говорит Айрин.

— Что?

— Ты скрежещешь зубами.

— Ой.

Джим ведет машину на автопилоте, дорога под колесами как полузаметный пар. Внезапно окружающий их мир врывается в его сознание февральское небо, раскинувшаяся вокруг пустыня, указатель.

— Ух ты! — он бьет по тормозам. — Национальный Заповедник White Sands! Черт меня побери!

Он съезжает с магистрали, едет на восток по хайвею 70.

— Вайт Сэндз! Сколько лет я здесь не был! Не могу проехать мимо.

— Но ты говорил — мы едем в Эль-Пасо, — Айрин протестует.

— Ну и что? Вайт Сэндз — вне этого мира!

— Но все же ты говорил — Эль-Пасо.

— А плевать, мы можем делать все что хотим — никто не смотрит!. — Он улыбается, наслаждаясь ее растерянностью. — Вайт Сэндз — это фантастика, ты не пожалеешь об этом!

Она расстроена. Наконец произносит:

— В Вайт Сэндз — ракетный полигон.

— А, так ты уже знаешь, — говорит Джим без улыбки. — Плохо, Айрин, очень плохо. Я как раз собирался продать тебя Армии США, для тренировки в стрельбе.

— Что?

— Да, знаешь, Армия покупает русских и расставляет их на нулевой отметке. Я прикидывал — можно сделать три-четыре сотни.

Она лезет в сумочку за сигаретой.

— Очень смешно, Джим. Ха-ха-ха. Но я все равно не позволю тебе. Даже в пустыне. Где никто не смотрит.

— О Господи, расслабься, ладно? У тебя явно преувеличенное мнение о себе.

Вместо ответа Айрин выпускает дым поверх приборной панели, смотрит холодно и отстраненно.

Он давно не был в Вайт Сэндз. Гипсовые дюны, хрустальная пыль. Раньше здесь было морское дно, теперь оно само превратилось в море. Постоянные невидимые течения — слабый ветер медленно перекатывает песчаные волны.

Здесь есть жизнь — маленькие кусты и странные колючие травы, названий которых он не знает. Белое на белом на белом — а вверху — небо, облака на котором по контрасту кажутся серыми, небо, голубизна которого превратилась в цвет океана.

Джим платит за въезд. Они тихо углубляются в парк, миля за милей.

Наконец Джим глушит двигатель, выходит, хлопая дверью.

— Ты идешь?

Ему кажется, что она не сдвинется с места, будет сидеть с надутым видом. Но она выходит, обнимает себя руками. Джим запирает фургон, и они идут под пронизывающим ветром к горизонту.

Они поднимаются на дюны, Айрин со стоическим выражением идет в нескольких шагах за Джимом. Песок незаметно проникает повсюду, после мили ходьбы его по кружке в каждом ботинке.

Наконец они абсолютно одни. Никаких следов человека, ничего, кроме неба и песка. Они стоят на вершине дюны, Джим поднимает воротник кожаной куртки, Айрин приглаживает рукой волосы. Она бледна, ее куртка застегнута до горла.

— Здорово, да? — говорит Джим.

Она не отвечает.

Он поворачивается на месте, разводит руки, осматривает горизонт.

— Айрин, ты что-нибудь чувствуешь?

Она качает головой:

— Нет. Что я должна чувствовать?

— Это свобода. Именно так выглядит настоящая свобода. Никаких правил, никто не видит тебя. Нет законов, судов, добра и зла. Ничего нет, кроме тебя и меня.

— Неподходящее место для жизни. Наверное, подходящее для убийства.

— Да, лучшее стрельбище в мире. Именно поэтому Армия и использует его. Видишь тот куст?

Джим вынимает револьвер из правого ботинка, придерживает правое запястье левой рукой, медленно прицеливается.

Бам, бам, бам. Вокруг куста вырастают песчаные фонтанчики. Резкая отдача оружия, удар горячего металла о песок, чистый, как хрусталь, возбуждают Джима, как наркотик. Он улыбается и поворачивается к Айрин.

Ее револьвер был заткнут за ремень джинсов и прикрыт курткой. Сейчас он прямо напротив его груди.

Слепой восторг Джима исчезает, как сон. На его лице все еще держится глупая улыбка, в нем еще отдается смех. Он чувствует свое лицо, как маску из ощипанной куриной кожи. Он не может говорить, страх сдавил ему горло.

Настоящий страх, более настоящий, чем любое другое чувство.

Медленно, очень осторожно он опускает правую руку. Показывает на куст.

— Теперь твоя очередь, — выдавливает слова.

Айрин отводит от него дуло. Она держит револьвер в вытянутой руке, выпускает две пули, не целясь. Выстрелы оглушают его, на верхушке далекой дюны на мгновение вырастают два острых песчаных шпиля, как последние судороги подстреленного оленя.

Джим облизывает губы.

— Вот это меткость!

— Муж научил меня стрелять. Это его револьвер, он купил его. Он говорил, что ему нужно оружие для защиты от агентов КГБ. Или от американских бандитов. Пушка не помешает, так ведь?

— Да, я тоже к этому пришел.

— У тебя осталось три пули, — говорит Айрин. — У меня — только одна.

Они стоят на ветру.

— Холодно, — говорит Джим, все еще сжимая пистолет, — пойдем, что ли, в фургон?

Айрин взводит курок, проводит хромированным барабаном револьвера вдоль рукава куртки. Четкое, сухое пощелкивание фиксатора.

— Мой муж умер, — голос ее дрожит, — он совершенно не разбирался в оружии. Он не был… забыла слово… практическим?

— Практичным.

— Да. Для него револьвер был игрушкой. Для тебя тоже? Возможно, ты умрешь также, как он.

— Ты застрелила его?

— Нет. Он сам себя застрелил, когда чистил револьвер.

Без предупреждения она нажимает на спуск. Звонкий щелчок.

Айрин сжимает губы в тонкую улыбку, поднимает револьвер, аккуратно прицеливается в Джима:

— Попробовать еще раз?

— Нет. В этом нет необходимости.

— Что это значит?

Он говорит первое, что приходит в голову:

— Я не хочу, чтобы ты умерла.

Он не хочет, чтобы ОНА умерла? На редкость неподходящие слова для того, на кого нацелен револьвер. Но тем не менее в этом есть какой-то смысл.

— Я просто хочу, чтобы ты жила, — говорит он. — Мы оба. Мы будем жить, и все.

Она серьезно размышляет над этим.

— Дай мне ключи, — говорит она. — Эта пустота… хорошее место, чтобы поучиться водить машину. — Айрин слабо улыбается. — Тут я никого не задавлю. Сохраню чью-то жизнь.

Джим левой рукой выуживает ключи из кармана. Взвешивает их на ладони.

— Ты уверена, что найдешь дорогу назад одна? Тут далеко, и следов не остается. Вдобавок холодно и ветер.

В ней вспыхивает раздражение.

— Брось свой револьвер, — говорит она, мы пойдем вместе, пока я не увижу машину.

Джим подбрасывает ключи на ладони:

— Как-то это очень сложно.

— Брось револьвер.

Он поднимает левую руку, продолжая говорить:

— Знаешь, я могу бросить эти ключи. Они упадут в песок и, скорее всего, их засыплет. Ты останешься холодной ночью с запертой машиной.

— А ты будешь здесь мертвый, да? Вместо меня, как ты хотел. — Ее зубы стучат.

Джим очень плавно и медленно поднимает правую руку. Его кисть замерзла, он с трудом удерживает револьвер, ставший почти свинцовым. Отводит дуло в сторону, к пустому горизонту.

БАМ. Боковым зрением он замечает фонтанчик песка. БАМ.

Он прокручивает барабан о бедро. Колесо рулетки смерти.

— Теперь мы с тобой в одной лодке.

— Да.

— А, какого черта! — он бросает револьвер к ногам, широко разводит руки.

Объятие для ветра.

Сначала она ему не верит — смотрит, как будто это был фокус, волшебное движение — и он разнесет ее голыми руками. Он ждет.

Она, не отводя от него взгляда, бросает свой револьвер.

— Пошли, — говорит он и сбегает по склону дюны.

Она скользит следом, внизу ловит его руку. Лицо ее раскраснелось.

Внезапно он целует ее — даже не поцелуй, а быстрое, скользящее касание губ.

Приветствие — или попытка понять, на что это похоже.

— Я не хотел напугать тебя, — говорит он.

Айрин не отвечает.

— Я не сделаю тебе ничего. Я не для этого здесь.

— Да.

Солнце садится. Они замерзли и идут быстро. На мгновение ему кажется, что он потерял ориентацию, им не найти пути к фургону. Они вместе замерзнут, превратятся в мумий, медленно исчезнут под дюнами. Он ничего не говорит, плотно сжимает губы и продолжает идти…. и видит фургон.

Они залезают внутрь. Джим заводит мотор, включает печку.

— Мы можем спать сегодня в фургоне. Звезды в пустыне — это что-то.

Она протягивает руки к отверстию печки, поеживается.

— Я хочу уехать из этого места. Оно пугает меня.

— Прости, — говорит он. В его голосе все еще дрожь от удивления, что он еще жив. — Иногда меня заносит. Когда долго живешь один… и пустыня странно влияет на людей.

— Тринити, — говорит она.

— Что?

— Проект «Манхэттен». В Лос-Аламосе. Американцы, одни в пустыне…

— А. Да, мы это изобрели.

— А теперь это везде, — говорит она. И смотрит вокруг: на песках тени, как синяки. — Джим, давай уедем отсюда.

— Хорошо. — Он включает передачу.

Джим ищет их следы в лучах фар, Айрин сжалась, молчит, загнанная, ни в чем не уверенная. Они проезжают вход в парк, выезжают на асфальт. Джим давит на педаль до пола.

— Хочу добраться до Эль-Пасо. — Он вспотел, подмышки чешутся. — Мы можем поспать здесь. Хотя я могу ехать всю ночь. Представляешь себе Техас? По Техасу можно ехать всю жизнь.

Чтобы разрушить тишину, он достает кассету, смотрит на обложку. Почему-то кассета вызывает у него отвращение. Он слышал это тысячу раз, прятался в этой музыке — но сейчас это чувство просто исчезло. Как если съесть слишком много шоколада.

Джим понимает, что ему плохо. Он роняет кассету, откидывается, вцепляется в руль. Его укачало, мутно и плохо.

— Сделай мне одолжение — найди что-нибудь по радио, — говорит он.

Айрин крутит ручку настройки. Треск, далекое сдавленное бормотание, шипение космоса. Звуки хаоса.

— Хватит, — говорит он.

— Нет. Прислушайся.

— Нет! — он выключает радио. — Давай просто ехать.

Он разгоняется до 70.

— Джим, послушай!

— Что еще?

— Что-то случилось с дорогой.

— Что ты несешь? Это чертов хайвей, что с ним может случиться? — Он сжимает руль, мчится в белом потоке света.

Шорох шин исчезает. Не чувствуется тяги двигателя. Джим дважды резко нажимает на газ, мотор взревывает, как будто выключена передача. Он дергает рычаг, чувствует зацепление шестерней.

— Что за черт?

— Здесь нет дороги, — говорит она.

— Дорога должна быть! — Он давит на тормоз. — Господи, я ничего не чувствую!

— Мы летим, — говорит она.

Джим протирает запотевшее ветровое стекло. Перед ними — серость, туман, шипящие точки. Фургон — как кабина лифта, стальная коробка, скользящая в пустоте между этажами.

— Мы потерялись, — грустно говорит Айрин. — Все кончилось, ничего нет больше.

Джим снимает руки с руля. Тот сам слегка поворачивается, как стрелка компаса. Внезапно он снимает ноги с педалей, как будто они могут его укусить.

Он поворачивается к Айрин. В глазах его слезы — страх, грусть. Потеря.

— Что это за место?

Она пожимает плечами. Фатализм, следующая за отчаянием ступень. Он понимает, что это место ему знакомо. Оно им обоим знакомо, они очень хорошо знают его. Это конечная точка их маршрута, сюда они ехали всю дорогу, всю жизнь. Это конец мира.

Он трогает оконное стекло, ручку двери.

— Не выходи, — предупреждает Айрин.

Металл дверной ручки холодом обжигает пальцы.

— Да, пожалуй, не стоит. — Он вытирает глаза под очками. — Господи, как же мне плохо.

Руль плавно поворачивается туда-сюда.

— Я открою окно, — внезапно говорит Джим, — посмотрю наружу.

— Зачем?

— Зачем? Природа у меня такая, вот зачем. — Он приоткрывает окно.

Снаружи очень плохо. Нет воздуха, нет ничего — только электрический снег статики. Стальная коробка фургона стала частью хаоса. Он поднимает затемненное стекло. Тишина.

— Что там?

— Не знаю. Непонятно. Снег. Ничего. Вообще ничего — и одновременно что-то. Понимаешь меня?

Она качает головой.

— Это конец?

— Возможно. Но мы еще движемся. — Он почесывает подбородок. — Еще живы, говорим.

Он берет ее за руку.

— Чувствуешь?

— Да.

Она что-то говорит по-русски.

— Что это?

— Пойдем назад. — Она тянет его за руку. — Пойдем назад, вместе. Я позволю тебе, Джим.

Он не понимает, почему она считает, что это может чему-то помочь. Но спрашивать тоже нет смысла. Что-то в этом есть. Терять уже точно нечего.

Они перебираются назад, раскатывают спальный мешок, снимают часть одежды, залезают внутрь. Тесно, неудобно, всюду колени и локти.

Они делают это. Не лучшим образом. Тесно, напряженно, тяжело. Они тяжело дышат, пробуют еще раз в другом положении. Получается лучше.

Они очень устали. Они засыпают.

Джим просыпается. Фургон залит солнечным светом. Он расстегивает мешок, выбирается из него, натягивает джинсы.

Айрин просыпается, у нее затекла спина, она с трудом распрямляется, приподнимается на локте.

Она растирает кожу головы, как будто та болит.

— Я пила?

— Нет. Хотя, возможно, стоило бы. — Джим ищет ботинки. — Ты когда-нибудь расслабляешься?

— Прекрати, Джим, — она раздражена, — сначала ты расслабься.

Она встает.

— У меня кружится голова.

Она находит рубашку.

Джим выглядывает наружу.

— Мы на шоссе, припаркованы.

Он открывает заднюю дверь, выходит на обочину. Сухой пустынный воздух, горизонт украшен кактусами, под ногами — старые пивные банки.

Он разводит руки, глубоко вдыхает, потягивается, хрустит позвоночником.

Он прекрасно себя чувствует.

— Похоже, мы недалеко от Эль-Пасо. — Сопит носом. — Ух ты! У меня прошла простуда!. — Барабанит по груди. — Замечательно!

Айрин вылезает, ставит прислоняется к бамперу. Смотрит вверх.

— Что это там, в небе?

— Инверсия. След от реактивного самолета.

Она протягивает его очки.

— Посмотри получше.

Джим надевает очки, смотрит в небо. Голубая чаша неба кажется поцарапанной, покрытой паутиной. Тонкие нити, капилляры.

— Черт меня побери. Никогда такого не видел.

— Кто-то едет, — говорит Айрин.

Приближается старый грузовичок. К его крыше что-то приделано — что-то ветвящееся, похожее на корневище. По мере приближения это превращается в перепутанные, сплетенные нити.

За рулем грузовичка пожилой фермер в очках и грязной шляпе. Нити приходят к нему, окружают его, как аура.

Он снижает скорость, смотрит на них настороженно. В конце концов, это пустыня. Джим кивает ему, широко улыбается, фермер машет мозолистой ладонью, слегка кивает.

Они смотрят, как он удаляется.

— Замечательно! — комментирует Джим. Колоритный старик!

— Я проголодалась! — говорит Айрин. — Хочу большой завтрак — яичницу, гренки!

— Отличная идея. Поехали!

Они садятся, Джим заводит мотор, включает радио, пропускает сводку новостей, настраивается на бодрую аккордеонную музыку.

Их обгоняет туристический автобус. Он полон и над ним, как лес, колышутся нити — синие, зеленые, они поднимаются к небу, петляют, сверкают на солнце.

— Ты тоже видишь это? — спрашивает Джим.

Она кивает:

— Нити. Да, Джим, я вижу их.

— Просто хотел проверить. — Он потирает небритый подбородок. — Как думаешь, что это такое?

— Это — правда, — отвечает она. — Мы можем видеть правду. Так устроен мир, все взаимосвязано.

— Странно выглядит.

— Да. Но красиво.

Джим кивает. Его это не пугает. Это было вокруг них давно — просто раньше они не видели.

Айрин проводит рукой надо его головой.

— У тебя мало связей, Джим. Несколько волосков — как лысина.

Он смотрит на нее.

— У тебя тоже. Мы не включены в эту сеть, как большинство людей. Может быть, поэтому мы ее и видим — как бы смотрим со стороны.

Айрин смеется.

— Легко видеть, если ты знаешь об этом. Я чувствую это!

Он поворачивается к ней.

— Я тоже.

Что-то исходит из него, сильное и горячее. Как струя пара. Он трогает ее рукой — это как ловить луч солнца или трогать звук.

Струя движется к Айрин и переплетается со струей, исходящей от нее.

Внезапно воздух полон ею, прочные нити цвета ее глаз. На мгновение все превращается в хаос, масло в воде.

С неожиданной легкостью и грацией все успокаивается и находит свой порядок. Любовь, страх и ненависть. Власть, притяжение… Хаос исчезает, остаются новые связи — тонкие, как плохие воспоминания. Видимые только под определенным углом.

Но они чувствуют их. Связь между ними очень прочная.

Пуля, начиненная гуманизмом

Сниффи привиделась хрустальная вазочка с шариками восхитительного, чуть подтаявшего, бананового мороженого, посыпанного молотым арахисом. Но чудесный сон был грубо нарушен. Над самой крышей истошно ревел турбинами громадный вертолет. Толком еще не проснувшись, Сниффи скатился с кровати на пол, заполз под ржавую панцирную сетку и замер среди пыли и мусора. За ним охотятся! В груди гулко стучало сердце. Немного погодя, Сниффи почти овладел собой. Ведь он ребенок, так? А кому нужен ребенок?

Свист и рокот вертолета мало-помалу затихли вдали. Сниффи вылез из-под кровати и, чуть-чуть раздвинув светомаскировку, осторожно выглянул в окно. В безоблачно-голубом утреннем небе не было ни пятнышка.

Сниффи почувствовал голод. Конечно, мороженое давно стало легендой, но есть все равно что-то нужно. Сниффи натянул разбитые кроссовки, вылинявшие джинсы и рваную футболку. В брошенном двухквартирном доме на Бруксе он поселился после того как покровительствующие ему бандиты из Торговой Палаты недели две назад захватили эту и прилегающие к ней улицы. Сниффи выволок из-под задней лестницы порядком тронутый ржавчиной велосипед, водрузил поперек руля бейсбольную биту с автографом некогда знаменитого, а теперь позабытого игрока, вскочил в седло и направился к университетскому городку.

Пригород Западного Роли все более превращался в дремучий лес. Многие годы деревья здесь не вырубали, и теперь высокие сосны подпирали небо своими вершинами, а под ними, жадно ловя редкие лучи света, жались дубы и клены. Над самыми узкими улицами мощные ветви, переплетаясь, образовывали толстый зеленый полог — весьма удобное прикрытие от вертолетов.

Перекресток Брукса и Уэйда перегораживали три сгоревших грузовичка с наваленными в кузова дырявыми мешками с песком. Бока давно превратившихся в металлолом машин покрывали полные злобы и болезненного хвастовства надписи, вкривь и вкось начертанные боевиками из местных отрядов самообороны. За грузовиками затаились два бандита, пристально вглядывающихся в верхушки деревьев, хотя вертолета слышно не было.

Сниффи остановился, прислонил велосипед к покосившемуся пожарному гидранту и дальше последовал пешком.

Оказалось, что обоих бандитов он знает. Широкоплечего звали Трампом. На нем были грязные, латаные-перелатанные джинсы и рубашка, на голове — алая бейсболка с изображением угрюмого волка, с поясного ремня свисала черная лыжная шапка. Глядя на молодое лицо Трампа, Сниффи попробовал догадаться, сколько тому на самом деле лет. Сорок? Пятьдесят? Шестьдесят пять? Представить, что этот головорез с жидкой бороденкой гораздо старше, чем выглядит, было невозможно.

На краю изрешеченного кузова «тойоты» лежали ветошь, длинный латунный шомпол и банка вонючего растворителя, с помощью которых напарник Трампа чистил штурмовую винтовку. На спине его форменного камуфляжного жилета красовалась кличка «Гетти», вышитая либо его девчонкой, либо матерью, либо даже бабушкой. Запихав кусок ветоши в ствол винтовки, Гетти сказал:

— Пригибайся пониже, малыш, а то не ровен час пулю схлопочешь!

— Что-то случилось? — с наивным видом поинтересовался Сниффи.

— С самого утра тут кружит неизвестно чей вертолет, — ответил Трамп.

— Может, это вертолет Национальной Гвардии? — предположил Сниффи.

— Вряд ли. Скорее, европейцев. На нем я заметил, вроде бы, швейцарский флаг. Белый крест на красном поле. Город осматривают, заразы, — мрачно изрек Гетти.

Пока они разговаривали, вертолет вернулся и, свистя лопастями всего в сотне ярдов над верхушками деревьев, пролетел прямо над ними. Сниффи инстинктивно бросился на покрытый трещинами асфальт, но, приподняв голову и прищурившись, разглядел, что вертолет грузовой, а не военный. Меж тем люк вертолета распахнулся, и в небе закружилось желтое облачко. Поток воздуха от винта, ударив по облачку, разметал его на отдельные листки, и они устремились вниз, навстречу деревьям и улицам. Вертолет, сделав круг, выбросил еще партию листков и скрылся за домами.

Над перекрестком порхало несколько листков. Сниффи поймал один прямо в воздухе и увидел отпечатанный на дешевой газетной бумаге портрет лысого мужчины в очках с толстыми стеклами. Подпись под портретом гласила:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ!

Сидни Джи Хаверкемп — естественный возраст 42 года, волосы светлые, рост 162 сантиметра, вес 84 килограмма. В недалеком прошлом Хаверкемп был доктором биохимии и действительным членом общества по исследованию человеческих возможностей.

Служба Здравоохранения Европейского Сообщества гарантирует вознаграждение в пятьдесят ампул омолаживателя любому, кто доставит доктора Хаверкемпа живым и невредимым.

РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ!

— Черт возьми, — пробормотал Гетти. — Европейцы, и те разыскивают Хаверкемпа.

— Целых пятьдесят ампул! — Трамп мечтательно закатил глаза. — Года два-три жизни, не меньше.

— Подумаешь, пятьдесят ампул. — Гетти презрительно сплюнул. — Умник, что изловит Хаверкемпа, загребет столько омолаживателя, сколько захочет.

— Всякому известно, что Хаверкемп мертв, — твердо заявил Сниффи. — Мертв давным-давно.

— Ты что-то путаешь, парень, — серьезно возразил Гетти. — Хаверкемп живет в Коста-Рике. Говорят, он заправляет несметными отрядами накачанных дурманом парней, и в его власти — вся страна.

— А я слышал, что его держат люди из Продовольственной Программы в старой тюрьме где-то на Западе, — поделился Трамп.

Гетти, еще раз изучив листок, сказал:

— Чертовы европейцы! Напишут же! Сто шестьдесят два сантиметра! Что за сантиметры такие?

— А как, по-твоему, Сниффи, если по-человечески, то какого Хаверкемп роста? — спросил Трамп.

Сниффи небрежно запихал листок в карман джинсов. Под пристальным взглядом Трампа ему сделалось не по себе, и он потерянно забормотал:

— Думаю, ростом он — дюймов шестьдесят пять — шестьдесят шесть. Гляди-ка, патруль пожаловал!

И действительно, на гребне ближайшего к востоку по Уэйд-Авеню холма показались четыре фургона. Окна фургонов были закрыты ставнями из стальных полос, на раскачивающихся антеннах мотались флажки с черными остроугольными буквами УОЛ на красном фоне. Всякому сразу становилось ясно, что патруль принадлежит Университетской Оборонной Лиге. Фургоны спустились к подножию холма и встали, не глуша двигателей. Видимо, вскоре патрульные убедились, что обстановка здесь спокойная, и в первом фургоне отворилась боковая дверца. Наружу высунулся толстый парень в кожаном шлеме и драном пиджаке, проворно сгреб несколько листков с мостовой и, поскорее убравшись в безопасное чрево машины, гулко захлопнул тяжелую дверцу.

Сниффи, Гетти и Трамп перевели дыхание.

— У университетских кишка тонка для ближнего боя, — с расстановкой проговорил Трамп.

— Что с них возьмешь?! — с холодной ненавистью произнес Гетти. — Одно слово, интеллектуалы! Хотят жить вечно!

Что правда, то правда, яйцеголовые из Лиги действительно избегали ближних боев. Несколько месяцев назад, не поделив что-то с Черными Беретами, они полдня методично обстреливали центр Западной Роли из 105-миллиметровых орудий, установленных на верхних этажах небоскреба в северной части университетского городка, но даже затем руины штурмовать не стали. Вполне возможно, что и утренний облет был совершен по просьбе Лиги.

Гетти помыл руки, перепачканные ружейной смазкой, под струей коричневатой воды из пластиковой бутыли и придирчиво осмотрел пальцы. Ногти и прежде выглядели неважно, а теперь их еще и разъел растворитель. На большом пальце правой руки ноготь вообще треснул пополам. У самого Сниффи ногти давно стерлись до самого мяса, и, хоть он и носил безумно дорогие искусственные, кончики пальцев все равно давно превратились в уродливые мозоли. Да и с волосами на голове творилось что-то неладное. Вот уже год они оставались короткими, пшеничного цвета завитушками длиной всего в два дюйма, но зато Сниффи не приходилось заботиться о прическе.

Влажный ветерок, прошелестев в ветвях дуба, бросил Трампу под ноги очередной листок. Тот поднял его, еще раз бегло просмотрел текст объявления о розыске и, наколов листок левым глазом Сидни Хаверкемпа на ржавую антенну «тойоты», спросил:

— А может, поиски Сидни Хаверкемпа европейцы используют лишь как прикрытие? Может, в действительности они замышляют проникнуть в глубь страны и захватить нас?

— Лучше бы им сюда не соваться, — авторитетно заявил Гетти.

Послышался протяжный автомобильный гудок. Это, следуя давно заведенному обычаю, водитель за квартал до блок-поста нажал на клаксон. Трамп поспешно натянул на лицо лыжную шапочку с прорезями для глаз и, выпятив грудь, вышел на дорогу. С тыла, вооруженный автоматической винтовкой М-16, его прикрывал Гетти.

— Эх, мне бы пушка тоже не помешала, — завистливо пробурчал Сниффи.

— Не лезь в дерьмо, парень, целее будешь, — посоветовал ему Гетти.

К перекрестку подкатил бронированный фургон. В нем сидели служащий кентуккской компании по продаже бройлеров и охранник. Бандиты, хотя и обрадовались жареной курятине, пропуск для порядка потребовали.

Торгаш, порывшись в кожаной сумке, вытащил толстую пачку пестрых листков и листочков. Здесь нашлись пропуска и Университетской Оборонной Лиги, и Коричневых Беретов, и Департамента полиции Роли, и Добровольческих Христианских Отрядов, и Наблюдательного Совета Бевелью, и Народного Фронта Освобождения Графства Робсон, и даже жеваные листочки крошечных вооруженных группок, подчинивших себе всего один-два квартала.

— В ваш конец города залетал вертолет? — поинтересовался Трамп.

— Да, сэр. Листовки разбрасывал. Кажется, потом вертолет приземлился за университетом.

— Как думаешь, отыщут европейцы старика Хаверкемпа?

Торговец, хрипло рассмеявшись, кивнул на своего телохранителя и сказал:

— Бобби считает Хаверкемпа антихристом.

— Точно, ведь у него, как у антихриста, пять глаз и девять рогов, — подтвердил Бобби — чернокожий гигант с изувеченным, почти лишенным подбородка лицом. По-видимому, Бобби наткнулся на прыгающую мину. Неудивительно, что, по его мнению, конец света уже наступил.

— Отыскать его по таким приметам будет несложно. — Трамп улыбнулся собственной остроте.

Наконец в пачке был найден пропуск Торговой Палаты, но он оказался просроченным.

Трамп достал из кармана чистый бланк, от души шлепнул по нему резиновой печатью и выдал торгашу в обмен на пять старых серебряных четвертаков пошлины. После окончания этой процедуры Сниффи приблизился к машине и, просунув белобрысую голову в окошечко, спросил:

— У вас куриная печенка найдется?

Бобби выпучил глаза.

— А у тебя и деньги водятся, малыш?

— У меня с собой двадцать миллиграммов. Меняю на полуторакилограммовую упаковку печенки.

Услышав про двадцать миллиграммов, Бобби притих. Торговец открыл фургон и, получив от Сниффи самодельную ампулу, вручил ему картонную коробку с замороженной куриной печенкой.

Фургон покатил к следующему блок-посту, старательно объезжая колдобины, а Трамп, задумчиво глядя на Сниффи, пробормотал:

— Похоже, парень, у тебя всегда при себе лишняя ампула с омолаживателем.

— Причем стабильно отменного качества, — буркнул Гетти.

Листки с проклятого вертолета, несомненно, пробудили в бандитах подозрительность.

— Все дело в моем нюхе, — с запинкой ответствовал Сниффи. — Хоть я и ребенок, но легко распознаю качество товара по запаху. Если бы не я, вы бы, парни, все время нарывались на омолаживатель-суррогат. — Привязав коробку к багажнику велосипеда, он добавил: — Хотите куриной печенки? В ней прорва полезного для костей железа.

— Ты и в продуктах разбираешься? — удивился Гетти.

По спине Сниффи покатились капельки холодного пота. Напрасно он распустил язык. Сниффи, сжав правой рукой ручку бейсбольной биты, прикинул расстояние до банки с растворителем. Если плеснуть растворитель Гетти в лицо, то, возможно, удастся треснуть Трампа по лбу прежде, чем тот выстрелит… Сниффи мысленно приказал себе не паниковать. Вряд ли бандиты что-то заподозрили. Опять воображение играет с ним злые шутки.

— Пока, парни, мне пора, — быстро проговорил Сниффи и, собрав волю в кулак, повернулся к бандитам спиной, не спеша взгромоздился на велосипед и надавил на педали.


Отъехав подальше и убедившись, что с блок-поста его не видно, Сниффи крадучись пересек Уэйд и оказался на территории Университетской Оборонной Лиги. Ему, конечно, вообще не следовало возвращаться в Роли, но очень уж хотелось знать, что творится в городе, да и прятаться на вонючей ферме порядком надоело. К тому же прекрасное знание города, в лаборатории которого он проработал много лет, свело риск к минимуму. Да и вообще, чего бояться? Голова у него работает отменно, закаленные ежедневным риском нервы тоже вряд ли подведут.

Сниффи поехал медленнее. Вокруг царило запустение. Под толстым слоем опавшей листвы предательски скрывались обломки кирпичей, куски осыпавшейся штукатурки и проржавелые останки рухнувших водосточных труб. Заброшенные блиндажи и доты в этой части города были оплетены зелеными гирляндами вьюна, стены, двери и оконные рамы многих домов зияли пулевыми отверстиями, а крыши были разнесены ракетами и артиллерийскими снарядами.

Вскоре Сниффи достиг кварталов, окончательно не покинутых людьми. К его удивлению, жители Роли постепенно усвоили трудную науку выживания в условиях почти непрерывных вооруженных стычек. Двери уцелевших домов были тщательно обиты стальными листами и надежно заперты на засовы, стекла на окнах заклеены крест-накрест бумажными полосами, пустые проемы забиты досками и фанерой. Среди огородов, курятников и водяных цистерн виднелись бомбоубежища и траншеи. Каждый день в дома на два-три часа подавалось электричество, а раз в неделю — вода. В отдельных районах города установилось подобие нормальной жизни. Почти на всех домах красовались нанесенные краской из пульверизаторов эмблемы УОЛ, а самые отчаянные жители, плюющие на бесчинства Национальной Гвардии, вывесили даже флаги Северной Каролины.

В восточной части университетского городка, по местным понятиям, вообще жизнь била ключом — кто-то что-то тащил в дом, кто-то что-то строил, кто-то копошился на собственных чахлых огородиках, а возле баптистской церкви Сниффи даже увидел, как управляющий Лиги раздает небольшие дозы омолаживателя университетского производства дюжине горожан преклонного возраста. В прежние времена, когда существовала Федеральная программа здравоохранения, поддерживаемая Центральным правительством, все старики получали инъекции регулярно. Правда, уже тогда злые языки поговаривали, что омолаживатель хоть и творит чудеса, избавляя людей от недугов и возвращая в их тела молодость и здоровье, но быстро вызывает болезненное привыкание к себе. Одно время ходили даже неправдоподобные, по мнению Сниффи, слухи о том, что регулярно принимающие омолаживатель становятся агрессивными, безжалостными, не дорожащими ни своей, ни чужими жизнями. Впрочем, кое у кого омолаживатель действительно вызывал непредвиденные побочные эффекты.

Вот и сейчас наметанный глаз Сниффи различал людей, которые испытали на себе эти эффекты. Например, белокурая девочка выставляла напоказ свои стройные ноги, но даже блузка с пышными воланами и свободная ветровка были не в силах скрыть горб — результат запущенного случая разрушения костей. А вот замер, опираясь на тяжелую трость, хмурый гладколицый старикашка. Ясное дело, у него прогрессирующий артрит. В прежние времена Сниффи отдал бы правую руку, чтобы заполучить подобных уродов для исследований в свою лабораторию, но даже тогда желающих войти в контрольную группу не находилось. Неудивительно, ведь стареть никому не хотелось. Чтобы остаться навсегда молодым, достаточно было лишь с юных лет регулярно колоть себе омолаживатель. Правда, не у каждого это получалось, поскольку медикамента на всех не хватало, дозы день ото дня дорожали, и молодыми оставались лишь те, кто обладал обширными связями или огромными деньгами. Но урвать себе долю омолаживателя жаждал всякий. Те, кому это не удавалось, взялись за оружие. По всей стране возникли отряды самообороны и просто банды, охотящиеся за препаратом. Полиция и Национальная Гвардия превратились в преступные вооруженные формирования, наживающиеся на перепродаже и производстве зелья. Правительство, лишившись опоры силовых структур, в одночасье пало. В стране воцарилась анархия…

Повсюду валялись проклятые желтые листки. Усилием воли заставив себя не обращать на них внимания, Сниффи проехал вдоль оплетенной колючей проволокой лужайки к бетонным лотам Лиги и помахал рукой часовым, засевшим за мешками с песком у ворот, и снайперам на вышках. Охранники без вопросов пропустили его, безобидного мальчишку, в лагерь. Проехав по Пуллен, Сниффи слез с велосипеда и спрятал его в кустах у насыпи. Дальше тянулся поселок беженцев — заброшенное футбольное поле, усеянное хижинами и потрепанными вылинявшими палатками. Пройдя по периметру поля, Сниффи попал на территорию госпиталя Красного Креста. Минут через десять в одной из палаток он отыскал доктора Сесили Рассел, славящуюся на всю округу тем, что она вопреки запрету руководителей Лиги, защищающей госпиталь, лечила бесплатно абсолютно всех. Сесили, сидя за грубо сколоченным деревянным столом поедала скудный завтрак — горстку вареного коричневого риса.

— Привет, Сесилия! — воскликнул Сниффи.

Она, смерив его хмурым взглядом, отрезала:

— Я тебя сто раз просила, зови меня доктором Рассел.

Волосы ее утратили блеск, оправа очков держалась на проволочке и куске бинта, белая блузка после множества операций была запятнана кровью. Сниффи в который уже раз подумал, что, когда ей было тридцать пять, она выглядела куда привлекательнее, чем сейчас, став двадцатилетней.

— Чего ты злишься, Сесилия?

— Уходи, Сидни.

Сниффи с подозрением огляделся и, убедившись, что ее никто не слышал, прошипел:

— Не называй меня так.

— Так кто же из нас злится?

— Я принес тебе куриную печенку. Тебе или детишкам беженцев… Кому она достанется, решишь сама.

Сниффи положил коробку на стол, сел рядом с Сесилией на перенесенную сюда садовую скамейку и сунул пригоршню холодной печенки себе в рот.

— Зачем ты принес это?

— Печенка тебе полезна. В ней масса железа, а у тебя в крови недостает красных кровяных телец.

— Задобрить меня пытаешься?

— Может быть, может быть, любовь моя.

— Опять ерунду порешь.

— Просто мне хотелось сделать тебе приятное, Сесилия. Почему, сам не знаю. Я живу по принципу «живи и радуйся жизни».

— Ты не думаешь о будущем.

— А к чему думать о будущем. Ведь мы бессмертны.

— Разве?

— Конечно, ведь за последние годы мы не только не постарели, но и стали моложе.

— Непостижимы мысли человека, желающего вечно оставаться двенадцатилетним.

— Страховка еще никому не вредила. А сей юный возраст я выбрал впрок, про запас. Неизвестно ведь, как будут идти поставки омолаживателя.

— А тебе разве не хочется достичь половой зрелости?

Сниффи сумел сохранить хладнокровие.

— Половой вопрос меня не волнует.

Доктор Рассел замерла, уставясь в миску, затем вынула ложкой что-то из риса и с брезгливой гримасой отшвырнула в сторону. Наверное, ей попался таракан. Сниффи достал из кармана листовку, расправил ее и положил на стол перед Сесилией.

— Сесилия, что ты думаешь о летавшем сегодня вертолете?

— А зачем мне о нем думать?

— Похоже, европейцы затеяли охоту на всю нашу прежнюю команду. Но, думаю, и на этом они не успокоятся. Не исключено, что, начав с Роли, они попытаются захватить всю страну.

— По мне, так пусть себе захватывают. Быть может, порядок здесь наконец-то наведут.

— Тебе что же, свобода не дорога?

— Мне дороги мир, законность и гарантированное здравоохранение.

— Со временем здесь и без европейцев наладится жизнь.

— Когда наладится? Через сотню-другую лет?

— Да хоть через сотню-другую. — Сниффи пожал плечами. — Куда нам спешить?

— Через сотню-другую лет, дурачок, мы оба будем давным-давно мертвы!

Сниффи рассмеялся.

— Если мы и умрем, то уж точно не от старости.

— Напрасно веселишься. Ведь после того как во внутреннем дворе университета приземлился один из вертолетов европейцев, тебе не позавидуешь.

— А что европейцы здесь позабыли?

— Они горят желанием то ли препарировать тебя, то ли арестовать.

— Арестовать меня? Но за что? Ведь я преступлений не совершал.

— Оставь меня в покое, — сказала Сесилия, не скрывая отвращения.

Бедняжка Сесилия была бесхребетной интеллигенткой с узкими взглядами на жизнь.

Она знать не желала, что, разработав омолаживатель, Сниффи всего лишь выполнил работу, заказанную преуспевающими медицинскими компаниями.

— Сесилия, давай решим, что нам делать дальше.

— Возвращайся на ферму, а я тебя не выдам.

— Разумеется, не выдашь. Куда ж ты денешься?

— А с чего это ты рассчитываешь на мою помощь? — спросила Сесилия, разглядывая листок.

— Ты уже позабыла про куриную печенку и про инъекции?

— К черту твои инъекции!

Сниффи бережно извлек из кармана джинсов пузырек, отвинтил крышку и, демонстративно принюхавшись, прошептал:

— Чистый омолаживатель. Обезвоженный, с характерным запахом. Высшая проба!

— Уходи. — В голосе Сесилии явственно прозвучало отчаяние.

Сниффи заметил на ее висках бисеринки пота. Несомненно, ее организм требовал новой дозы дурмана.

— Тебе не обойтись без очередного вливания, — сказал он. — Подумай, сколько больных погибнет, если ты ослабнешь или заболеешь.

— Уговорил. Но не здесь же…

Сниффи быстро оглядел обширное помещение госпитальной палатки. Повсюду на складных койках под одеялами цвета хаки лежали перевязанные окровавленными бинтами раненые. Никого постороннего и ничего подозрительного.

— Я быстренько уколю тебя в бедро, а ты мне дай несколько медицинских игл. А то мои совсем затупились.

— Ничего ты от меня не получишь!

— Да ладно тебе, Сесилия. У тебя же куча игл, ты как-никак руководишь госпиталем Красного Креста.

— Иглы предназначены только для тяжелобольных и умирающих.

— Без очередных доз омолаживателя мы все умрем естественной смертью. Такова логика жизни. Верно?

Сесилия уныло кивнула и провела Сниффи в операционную, отделенную от палат брезентовым пологом.

— Ты молод только внешне, но ум и опыт у тебя как у взрослого мужчины, — злобно прошептала она. — Так и не корчи из себя мальчишку, веди себя соответственно возрасту.

— Теория Фрейда ко мне не подходит. А вот у тебя, согласно этой теории, явная склонность к самопожертвованию и самоубийству.

Доктор Рассел, прикусив нижнюю губу, повернулась к Сниффи спиной, приспустила брюки и слегка нагнулась. Сниффи достал шприц, набрал в него жидкость из баночки прямо через крышку и, слегка шлепнув Сесилию по ягодице, вонзил иглу.

— Черт! Игла-то у тебя тупая!

— Я предупреждал!

Они вернулись на скамейку перед деревянным столом. Сниффи принялся с интересом наблюдать за действием дурмана. Вскоре на бледных щеках Сесилии проступил румянец, руки задрожали. Пытаясь скрыть довольную усмешку, она встала, потянулась и зевнула.

У входа послышался топот, а через секунду в палатку вошли люди в форме. Европейцы! Сниффи юркнул под стол, переполз в операционную и стал украдкой наблюдать. Доктор Рассел встала навстречу гостям — двум рядовым, вооруженным миниатюрными автоматами французского производства, и сержанту с тяжелым, будто вытесанным из гранита подбородком. Один из солдат толкал перед собой тележку из нержавейки, уставленную белыми баночками с латинскими надписями и красными крестами на этикетках.

— Кто вы? — несколько громче, чем требовалось, спросила Сесилия. — И что вам здесь нужно?

— Вы доктор Сесилия Рассел? Руководитель этого госпиталя?

— Да.

— Мы прибыли к вам, доктор Сесилия Рассел, с миссией дружбы и доброй воли. Наш шеф, герр Шпитцлер из Европейского Красного Креста, передает вам наилучшие пожелания и просит принять в дар вот эти медикаменты. — Сержант указал на тележку.

— А медицинские иглы вы привезли?

— Да.

— А антибиотики?

— Тоже.

— Отлично. И чем же я могу вам помочь?

— Нам хотелось бы заручиться поддержкой местных добровольческих отрядов. Мы надеемся полностью прекратить здесь боевые действия и наладить экономические отношения между… — Взгляд сержант упал на стол, и он на секунду запнулся. — Вижу, к вам уже попали наши листовки. Быть может, вы знаете, где разыскать доктора Хаверкемпа?

— Да он, поди, давно уже мертв.

— По нашим сведениям, он все еще жив.

— Я не видела доктора Хаверкемпа вот уже многие годы. А зачем он вам?

— Предпочел бы не отвечать на ваш вопрос. Впрочем, достаточно и того, что он — преступник.

— Я… Э-э-э… — Сесилия, на секунду запнувшись, добавила: — Медицинские исследования, которыми занимался Хаверкемп, по-моему, были вполне законными.

— В своих исследованиях он проявил преступную халатность.

— И что же вы с ним сделаете, если поймаете?

— Пустим ему пулю меж глаз. — Сержант с усмешкой ткнул указательным пальцем себе в переносицу. — Вот сюда. Но пуля будет не свинцовая, а с зарядом гуманизма.

Сниффи счел, что услышал достаточно. Пора было сматываться из госпиталя.

Проскочить мимо солдат было нереально. Это же не олухи из добровольческих отрядов и банд, а настоящие профессионалы, каких здесь давно не видели.

Привезенная солдатами тележка с медикаментами стояла совсем рядом. Сниффи высмотрел на ней скальпель. Если удастся завладеть скальпелем, то можно будет прорезать дыру в задней стенке палатки и выскользнуть незамеченным.

Сниффи ползком залез под тележку и высунул руку, но нашарить вслепую скальпель ему сразу не удалось. Немного выждав, он сделал вторую попытку. Его рука уже коснулась холодной ручки скальпеля, как вдруг кто-то грубо сжал его запястье и выволок из-под тележки. Солдат-европеец!

— Кто этот мальчишка?! — рявкнул сержант.

Сесилия, охнув, взволнованно запричитала:

— Это мой сын Чип. Чип, радость моя, зачем ты залез туда?

— Прости, ма. Мне было интересно.

— Запомни, сынок, что именно любопытство сгубило кошку.

— Герр Шпитцлер не говорил нам, что у вас есть сын, — заметил сержант.

— Так он и не знал о моем сыне.

Сниффи решил, что настало время разыграть комедию, и, извиваясь в руках солдата, заверещал:

— Мистер, мистер ведь вы не сделаете мне больно? Ведь не убьете меня?

— Отпусти его, — скомандовал сержант.

Солдат выполнил приказ, но остался в шаге за спиной Сниффи.

— Спасибо, сержант. — Сниффи одернул футболку. — А то я уж испугался, что угодил в лапы к фашистам.

Сержант удивленно уставился на Сниффи.

— Сколько тебе лет, парень?

— Двенадцать, сэр.

— Следовательно, ты не можешь знать, каким был мир прежде, чем доктор Хаверкемп сделал свое злосчастное открытие. Откуда же тебе известно о фашистах?

— Нам о них рассказывали в школе.

— Все школы давным-давно закрыты.

— Меня обучала мама.

— Он очень способный ребенок, — пояснила Сесилия.

— Да уж, не по годам способный мальчуган. — Глаза сержанта подозрительно сузились. — Мы покажем его герру Шпитцлеру.

С истошным воплем Сниффи бросился на четвереньки, воспользовавшись замешательством солдат, молниеносно прополз под ближайшей койкой и понесся к выходу.

Сниффи выбрался наружу. Здесь у него было явное преимущество перед европейцами: он знал местность, а они нет. Через полторы минуты бега зигзагами между палатками и хижинами он оказался на краю футбольного поля, выкатил из кустов свой велосипед, вскочил в седло и погнал к Восточной площади.

Ему было совершенно ясно, что бейсбольная бита более не защитит его. Беспощадные враги уже знают, как он выглядит! Теперь ему отчаянно нужен пистолет.


Достигнув территории Торговой Палаты, Сниффи почувствовал облегчение. Членом банды он, конечно же, не был, но ее руководитель — генерал Рокфеллер — приходился ему, как-никак, родным дядей.

Университетская Оборонная Лига заодно с европейцами, поскольку позволила вертолету приземлиться на своей территории. Наверняка европейцы попытаются объединить свои силы и с отрядами Национальной Гвардии. Следовательно, Сниффи лучше всего держаться поближе к банде Рокфеллера.

Штаб-квартира торговцев была самой крупной крепостью в Западной Роли, а возможно, и во всем штате Северная Каролина. Сюда вела лишь единственная дорога с юга, со всех остальных сторон улицы были заминированы и перерыты двойным рядом траншей, повсюду были замаскированы пулеметные гнезда. Некогда штаб торговцев был обычным многоквартирным домом, но теперь все окна в нем были заложены мешками с песком, и имелись лишь узкие бойницы, из которых можно было вести прицельный огонь. На крыше располагались зенитки, надежно защищающие от непрошеных гостей с воздуха. Периодически из подземного гаража выкатывались грузовые форды, превращенные в броневички, объезжали владения торговцев и вновь скрывались под землей.

Количество вооружения в штаб-квартире торговцев заставляло многочисленных покупателей относиться к ним с уважением. А покупателей сюда каждый день наведывалось немало. Часто к торговцам приходили люди с трясущимися руками и остекленевшим взором, а выходили бодрыми и счастливыми. Наведывались сюда и богачи, но даже им приходилось оставлять личные автомобили, не доехав как минимум квартал, поскольку торговцы не желали, чтобы в их владения прикатила бомба на колесах, как это когда-то случилось.

Вертолетов в небе видно не было, и Сниффи быстро пересек лужайку и соскочил с велосипеда у крыльца штаб-квартиры торговцев. Его терзал страх, ему явственно казалось, что его тощую шею стягивает удавка. Чувство было не из приятных.

В тени крыльца стояла очередь покупателей, вдоль нее прохаживался вооруженный автоматом охранник в черных очках и с подозрением вглядывался в лица.

Сниффи кивнул охраннику, взбежал по ступенькам и, никем не остановленный, вошел в холл. Здесь за огромным столом сидел торговец, обменивающий деньги покупателей на ампулы с омолаживателем. Лицо торговца лоснилось от пота, из-под мокрой подмышки виднелась кобура с кольтом 45-го калибра. Сейчас он тараторил стоявшему перед ним сгорбленному коротышке привычной скороговоркой:

— Товар у нас как всегда отменный. Бери и радуйся жизни! Минимальная такса — десять серебряных четвертаков. Если намерен обменять жратву, пройди к столу справа.

Штаб-квартира торговцев была оснащена чудом новейшей техники — кондиционером воздуха, не только символизирующим преуспевание предприятия, но и указывающим на то, что у торговцев достаточно денег даже на бензин для автономного генератора. За многочисленными закрытыми дверями скрывались бесценные сокровища: ящики с настоящим виски, водкой, ликерами; целые комнаты ломились от видеоаппаратуры; в других хранились аккуратно смазанные десятискоростные велосипеды и запчасти к ним. Были здесь комнаты битком набитые спортивной одеждой, костюмами-тройками и даже меховыми шубами. Хранящееся в иных комнатах добро можно было почуять, и, судя по запахам, там были не только консервы и бобы, но даже настоящая колбаса.

Сниффи направился прямиком в глубину здания. Перед дверью в офис Рокфеллера сидела его секретарша, Линдзи. Когда-то Линдзи была женой самого губернатора Северной Каролины. Лет ей было не меньше восьмидесяти пяти, но выглядела она всего лишь на тридцать. Драгоценностей на ней было столько, что в былые времена позавидовала бы любая танцовщица из Лас-Вегаса. Золото, изумруды, бриллианты — все настоящие. Ее боготворили все парни из банды торговцев. Или по крайней мере, делали вид, что боготворят, поскольку она, отличаясь несносным нравом, была приближена к главарю банды. Сейчас она была занята разговором с тремя громилами, которые то и дело выжидающе поглядывали на дверь офиса.

При появлении Сниффи Линдзи вскочила, на ее лице засияла деланная улыбка. Похоже, в ней столь глубоко укоренилось желание нравиться всем мужчинам, что она заигрывала даже со Сниффи.

— Сниффи, дорогуша, как у тебя дела? Давно же мы с тобой не виделись!

— Линдзи, мне срочно нужно к генералу.

— Боюсь, сейчас он занят, — проворковала она. — А ты уже слышал?

— Слышал что?

— К нам прибыли европейцы. Вроде бы швейцарцы. Они сейчас беседуют с генералом. У них с собой настоящая видеокамера. Они снимут о нас документальный фильм, а потом прокрутят его у себя по телевидению!

Было ясно, что Линдзи возбуждает мысль о том, что ее вновь покажут по телевидению.

— А я помню телевизор, — сказал один из бандитов.

— За съемки они, наверное, нам заплатят? — предположил другой. — Может, предложат европейские бумажные деньги.

— Да у них в ходу, поди, только кредитные карточки, — заметил третий.

— А я помню кредитные карточки, — сказал первый бандит.

Сниффи несколько раз подпрыгнул, привлекая к себе внимание, и сообщил:

— Я на всех парах прикатил сюда из лагеря Красного Креста как раз для того, чтобы предупредить генерала о тех европейских ублюдках. Они вознамерились вытеснить нас из бизнеса и ради этого уже объединились с Университетской Лигой!

Линдзи, глядя на него, наморщила лобик.

— Похоже, Сниффи, тебе и впрямь следует срочно поговорить с генералом.

И Сниффи, спиной ощущая завистливые взгляды, обогнул ее стол. Дверь в кабинет Рокфеллера оказалась незапертой, и он без стука вошел внутрь.

Пол устилал персидский ковер, стены покрывали панели из натурального ореха, кожаные с золотым тиснением кресла были доставлены сюда из здания конгресса Штата, ко всем окнам крепились стальные пластинки с искусной гравировкой. За приоткрытой дверью в соседнюю комнату виднелись и другие сокровища: микрокомпьютер, открытый ящичек с настоящими гаванскими сигарами, коробка с новыми электрическими лампочками, банки с сардинами. Стены той, соседней, комнаты были украшены охотничьими трофеями — полусотней голов лосей, медведей и оленей.

На Рокфеллере был серый шерстяной костюм-тройка, на ногах — расшитые серебром высокие ковбойские сапоги из кожи питона. Он методично жевал батончик «Марса» — давно ставшую редкой и очень дорогой шоколадку. Рядом с ним сидели два блондина в черных мешковатых брюках и белых сорочках. Оружия у них Сниффи не заметил. Один из блондинов держал на коленях широкополую шляпу, другой — миниатюрную видеокамеру.

У двери в кресле развалился одетый в бейсбольную шапочку и джинсовый комбинезон личный телохранитель Рокфеллера — лейтенант Форбос. Завидев входящего Сниффи, Рокфеллер широко улыбнулся, из чего Сниффи сразу заключил, что тот уже читал листовки европейцев.

Блондин постарше с интересом оглядел Сниффи и спросил:

— Кто это?

У него был режущий ухо акцент, должно быть, английский он изучал в Британии.

— Это — Сниффи. Привет, Снифф. Давно не виделись.

— К вашим услугам, генерал! — воскликнул Сниффи. — Можете всегда на меня рассчитывать, но своим визитерам не верьте.

— Это — герр Шпитцлер, — невозмутимо представил своих гостей Сниффи генерал. — А это — синьор Андолини.

— Рад встрече, — сказал Шпитцлер, поднимаясь с кресла. Держался он необычайно прямо, будто у него был искусственный позвоночник. — Но вы, мой юный друг, заблуждаетесь относительно нас. Мы здесь с дружественным визитом, прибыли, чтобы помочь вам.

— Последний раз, когда мы слышали о том, что творится за океаном, помощь была нужна вам, ребята, а не нам, — буркнул Рокфеллер.

— Жизнь в Европе за последние годы значительно улучшилась, — возразил Шпитцлер. — Мы у себя уже преодолели социальные взрывы и хаос.

Сниффи, усевшись на софу, привалился спиной к стене. На случай, если придется спешно уносить ноги, глаз с двери он не спускал. Хотя ноги его уже вряд ли спасут. Слишком хорошо укреплена штаб-квартира торговцев. Надо бы постараться, чтобы развязка ситуации наступила здесь, сейчас.

— Рад за вас, — сказал Рокфеллер. — Тем более что поначалу в Европе было даже хуже, чем здесь, в Америке.

— Да, нам досталось. Только в Швейцарии погибло два миллиона человек. По всей Европе — более пятидесяти миллионов. В основном люди умирали в первые годы кризиса. Но худшее для нас уже позади.

Задумавшись на несколько секунд, Рокфеллер пробормотал:

— Прорва народу. Интересно, а как много американцев погибло?

— По нашим подсчетам, приблизительно девяносто пять миллионов, — с готовностью сообщил Шпитцлер. — Хотя, возможно, и больше. Подсчеты весьма приблизительные, поскольку в Америке давно уже не существует централизованной власти.

— Бог ты мой! — Рокфеллер приподнял брови. — Целых девяносто пять миллионов!

— Мы полагаем, что во всем мире сейчас насчитывается не более трех миллиардов человек. Следовательно, в последние пятнадцать лет на Земле погибло около трех миллиардов. — Шпитцлер печально опустил глаза.

Манерами и спокойствием Шпитцлер напоминал профессионального карточного игрока, и Сниффи решил, что, хотя выглядит он двадцатипятилетним, на самом деле ему далеко за пятьдесят.

Рокфеллер молча жевал батончик «Марса».

— Ну, — вступил в разговор Сниффи, — по-моему, ничего страшного не произошло. Людей хотя и стало меньше, но жизнь их удлинилась.

— Ничего себе удлинилась! — воскликнул Шпитцлер. — Да будет вам известно, мой юный друг, что из-за болезней, голода и, конечно же, из-за царящего везде насилия, вызванного появлением омолаживателя, средняя продолжительность жизни сейчас составляет всего лишь двадцать с небольшим лет.

— Вы отлично информированы, — заявил Рокфеллер. — Но что нам толку от ваших цифр?

— Дело в том, что благодаря своему последнему изобретению мы научились жить с омолаживателем, — принялся похваляться Шпитцлер. — Объединенная Европа уже вполне способна прокормить себя и даже поставлять продукты на экспорт. В Женеве возобновилась деятельность Организации Объединенных Наций. Мы верим в то, что недалек тот час, когда во всем мире будут восстановлены мир и порядок.

Рокфеллер скомкал обертку от шоколадки и, натренированным движением швырнув ее в корзину, сказал:

— Ну, Торговая Палата города Роли приветствует торговлю во всем мире. Мы располагаем самыми обширными ресурсами на всем Пидмонте и готовы к сотрудничеству. Роли — стратегическая столица Северной Каролины. Как только город будет целиком наш, мы сразу двинем на Шарлотт, Ричмонд, Чарлстон… Да что там эти города, мы возьмем в свои руки все Восточное побережье! Места здесь богатые. Мы предложим европейцам любой товар — наркотики, табак… Только скажите, что вам нужно! Вы поможете нам, а мы — вам!

Рокфеллер встал, нагнулся и выволок одной рукой из-под своего необъятного письменного стола на середину комнаты ящик размером с микроволновую печь. Сниффи доводилось прежде видеть этот металлический, цвета хаки, ящик с надписью «Армия США», но что в нем, он не знал.

— В этом ящике — тяжелый ручной пулемет М-3 50-го калибра, — сообщил Рокфеллер, открывая крышку ящика и доставая из него посверкивающего черным металлом монстра. — Ствол у него керамический, большинство деталей изготовлено из композитных материалов, оттого весит он вполовину того, что весил старый добрый браунинг 50-го калибра. Скорострельность такая, что и представить страшно, отдачи почти никакой, а каждая пуля способна пробить огромную дыру в лобовой броне танка.

Рокфеллер, смачно прищелкнув языком, продолжил:

— Беда только, что таких игрушек было выпущено всего ничего. Пентагон едва успел запустить их опытную партию, как началась заварушка с омолаживателем. Мне очень повезло, что я обзавелся хотя бы одним.

Лица швейцарцев оставались непроницаемы. Они сидели неподвижно, лишь Андолини слегка перемещал видеокамеру, постоянно держа Рокфеллера в фокусе.

— Бьюсь об заклад, что у вас, ребята, таких игрушек нет и в помине. — Рокфеллер достал из ящика обойму и привычно вогнал ее в ручной пулемет. — Ведь и ежу понятно, что в Европе классно изготовляли только часы! Но вам наверняка по силам сделать копии с моей малютки. Ведь так? — Он на секунду замолчал. — Так я вам вот что скажу. Дайте мне штук тридцать таких игрушек, ну и, конечно, патроны к ним, а я через день положу к вашим ногам весь Западный Роли. Ну как, честная сделка?

— Силой оружия глобального кризиса не разрешишь.

— Тогда нужно более мощное оружие!

Шпитцлер невозмутимо кивнул и сказал:

— У нас есть более мощное оружие. Пули, начиненные гуманизмом.

— Что-что?

— Пули, начиненные гуманизмом. — Шпитцлер говорил с теми же интонациями, с какими в былые времена читали лекции опытные профессора в университете. — Люди хотят долгой жизни и не желают быстрой смерти от оружия. Пули, начиненные гуманизмом, позволяют нам создать такую социальную среду, в которой медикаменты будут справедливо распределены без насилия.

— Людям, сколько ни дай, все мало.

— В душе каждого живут ангел и злобная обезьяна. За многие века люди выработали такой образ поведения, который позволял им жить в мире с соседями, но неожиданно появился омолаживатель и разрушил все моральные устои. Нам следовало научиться жить по новым правилам. И мы научились. Вместе с дозой омолаживателя мы теперь выдаем и пулю гуманизма — наше собственное достижение в медицине.

— Так пуля, начиненная гуманизмом, вовсе не пуля? — спросил удивленный Сниффи. — Выходит, она — некий нейрофизиологический препарат?

— Вы как всегда правы, мой юный друг. Пуля, начиненная гуманизмом, предназначена для особенно агрессивных человеческих особей, а для всех остальных — обычный раствор того же самого препарата, вводимый в организм добровольно в виде инъекции. Я не нейролог и не могу объяснить принцип действия препарата гуманизма, но знаю точно, что он, воздействуя на мозг, пробуждает в людях жалость, усиливает симпатию к другим людям, восстанавливает утерянную с появлением омолаживателя способность человеческих существ вести себя в соответствии с установившимися нормами морали.

— Сдается мне, что ваша пуля гуманизма — обычный наркотик. — Рокфеллер поморщился. — Говорите, каждый в Европе принимает его?

— Каждый, кто пользуется омолаживателем. Бессмертие не дается даром. Лучше уж пуля гуманизма, чем свинцовая пуля.

— Ваша пуля гуманизма — обычный промыватель мозгов! — возмущенно воскликнул Сниффи. — Может, вас и устраивает, что люди в Европе превратились в послушных овечек, но у нас, в Америке, такой фокус не пройдет!

— Нам тоже такое положение вещей не нравится, — сказал Шпитцлер. — Благодаря пуле гуманизма мы вышли из состояния кризиса, но изготовлять пулю гуманизма дорого и сложно, а производство обоих препаратов — омолаживателя и пули гуманизма — быстро истощает наши ресурсы. Поэтому мы разработали план. Мы хотим изменить генную систему человека так, чтобы его организм сам непрерывно вырабатывал и омолаживатель, и препарат гуманизма. Тогда людская натура навсегда изменится на клеточном уровне, ангел в душе каждого победит злобную обезьяну. На Земле навсегда восторжествуют мир и порядок!

— В мелочности идей вас не упрекнешь, — прокомментировал речь Шпитцлера Сниффи.

— Мы серьезно работаем над своим проектом, — сказал Шпитцлер. — К несчастью, ощутимых результатов пока не достигнуто.

— Удивляться нечему! — восторжествовал Сниффи. — Ведь для осуществления вашей затеи нужны не умники профессора из университетов, а настоящий гений!

— Вот потому-то мы столь усердно разыскиваем Сидни Хаверкемпа, — пояснил Шпитцлер. — Он подлинный гений. Но к тому же он еще и аморальный тип. Именно из-за него на Земле погибло три миллиарда человек. Отыщите для нас Хаверкемпа, мы вгоним в него пулю гуманизма, перевезем в Цюрих и засадим за работу в фармацевтической лаборатории. Он наверняка справится с поставленной задачей, и тогда мы изменим мир к лучшему.

— Пулям гуманизма я предпочитаю пули старого образца, — заявил Рокфеллер. — Они гораздо дешевле, да и действуют эффективнее.

— Не представляю, каким образом Хаверкемп использует здесь свои гениальные способности, — сказал Шпитцлер, не обращая внимания на Рокфеллера. — Он расходует свой интеллект попусту. Доставьте его нам, и он сможет работать во благо человечества и, быть может, даже загладит свою вину перед людьми.

Говорил Шпитцлер напыщенно, но в голосе его звучал холод. Именно такие напыщенные, произнесенные холодными безучастными голосами речи преподавателей в старших классах школы, а затем в университете в былые времена приводили Сниффи в ярость. И сейчас в его душе разразилась буря.

— Загладит свою вину перед людьми?! — воскликнул он. — Как бы не так! Да лет через двести вы будете благодарить Сидни Хаверкемпа, стоя на коленях!

Шпитцлер, спокойно оглядев его, произнес:

— Хаверкемп совершил величайшее преступление в истории человечества.

— История закончилась. Теперь мы переживем историю!

— А почему собственно, вы, мой юный друг, защищаете доктора Хаверкемпа? Ведь именно по его вине ваша страна повержена в руины. То же самое произошло и у нас в Европе, но мы потихоньку выходим из кризиса, а ваша бедная Америка представляет собой кучу сброда, дерущегося за чудо-препарат.

— Следи за своей речью, приятель! — рявкнул Рокфеллер. — Не такие уж вы великие!

— Не хочу дискутировать с вами на эту тему. Я видел здесь достаточно ужасов. Боюсь, что вы погибнете, но протянутую нами руку помощи так и не примете.

Рокфеллер сел за письменный стол и в ярости сжал кулаки.

— Так вот что вы задумали на самом деле. Хотите нашей всеобщей гибели, чтобы весь континент достался вам? Не выйдет! Помните, что один американский боец положит целый взвод ваших бесхребетных европейцев-моралистов! Напрасно только мы, американцы, в свое время освободили Европу от немцев-нацистов.

— Немцы давно уже не нацисты.

— С тобой все ясно. Нацистская свинья!

Сниффи был рад тому, какой оборот принимают события.

— Может, эти яйцеголовые и спелись со слюнтяями из Университетской Оборонной Лиги, но настоящих мужчин из Торговой Палаты им не облапошить! — воскликнул он. — Не позволяйте этим пожирателям сыра водить себя за нос, генерал!

Наконец Шпитцлер вроде бы забеспокоился.

— Мы не вооружены. — В доказательство он вытянул вперед руки. — Мы действительно пытаемся найти общий язык не только с вашим, но и с другими вооруженными формированиями в Америке, но только лишь ради вашего же собственного блага. Пуля гуманизма принесет мир всем. Она спасет человечество!

— Американцы проживут и без вашей пули гуманизма! — заорал не на шутку рассерженный Рокфеллер. — Форбос, свяжи этих ублюдков и швырни в подвал.

— Есть, сэр! — с явным удовольствием воскликнул Форбос.

— Не валяйте дурака, генерал, — посоветовал Шпитцлер. — Пленив нас, вы ровным счетом ничего не добьетесь.

— Вы станете у нас заложниками, — пояснил Рокфеллер. — Только так и можно обходиться с вами. Подумаешь, пуля гуманизма!

Форбос встал и пошел на европейцев. Шпитцлер, как стоял с простертыми руками, так и остался на месте. Андолини поспешно сжал в руках видеокамеру.

В комнате полыхнула непереносимо яркая вспышка белого света.

Сниффи мгновенно ослеп.

— Я не вижу ни черта! — заорал Рокфеллер. — Чертовы ублюдки ослепили меня!

В комнате послышались грохот мебели и сдавленные проклятия.

— Я у двери, шеф! — членораздельно вскричал вдруг Форбос. — Проклятым европейцам не сбежать!

— Молодчина, Форбос. Отлично сделано.

— Спасибо, шеф. Но я по-прежнему ни зги не вижу.

— Я тоже, — поделился Сниффи.

Все действительно было погружено в багровый туман. Сниффи побрел, как ему представлялось, к середине комнаты. Наконец ступня его ухнула о металл.

Он нагнулся и вытащил из ящика ручной пулемет. Обойма, к счастью, уже была вставлена. Тяжелое оружие внушило ему силу и уверенность в себе.

— И правда, шеф, — сказал Сниффи, — крошка немного весит. А как из нее стрелять?

— Не пори горячку, Снифф, — остановил его Рокфеллер. — Ведь мы даже точно не знаем, остались ли ублюдки-европейцы в этой комнате.

— Они здесь, я чую, — крикнул Сниффи. — И дыхание их слышу. Буду целить на звук.

— Сниффи, сынок, ты ведь никогда не был метким стрелком. Да и вряд ли понимаешь, какая грозная игрушка у тебя в руках.

— Порядок, шеф. Я уже нашел спусковой крючок. — Сниффи отступил на шаг, приподнял ствол пулемета и сказал, возвысив голос: — Эй, вы, двое! Сдавайтесь или станете дырявыми, точно сыр! — Он засмеялся. — Дырявыми, точно ваш любимый швейцарский сыр!

Ответа не последовало.

— Вы знаете, о чем я говорю?!

Молчание.

— Шеф? — позвал Форбос. Он оказался много ближе, чем предполагал Сниффи, и слева, а не справа. — Я надежно заблокировал эту дверь, но, быть может, она ведет вовсе не наружу, а в соседний кабинет? Может, европейцы уже унесли ноги?

— Может быть. Во всяком случае, пулемета им не видать как своих ушей, — сообщил Сниффи. — Именно, чтобы он не достался им, я его и схватил первым. Понятно?

— Отлично придумано, Снифф, — похвалил его Рокфеллер. — Ты всегда у нас был башковитым малым.

Сниффи напряженно думал. Можно было, конечно, позвать на помощь, но пока сбежится охрана, Шпитцлер почти наверняка сумеет овладеть пулеметом.

— Шеф, я вот что подумал! — вскричал Сниффи. — Пока мы ослеплены, они могут легко подобраться ко мне, выхватить пулемет, прикончить всех нас, а затем с помощью оружия проложить себе путь наружу!

— Могут, — подтвердил Рокфеллер. — Особенно после того как ты, приятель, подсказал им такую возможность.

Сниффи обуяла паника. Его колени задрожали мелкой дрожью.

— Они могут наброситься на меня в любую секунду! — Он принялся неистово водить стволом пулемета из стороны в сторону. — Что мне делать?!

— Мне плевать, проживу ли я вечно! — заорал Рокфеллер. — Но будь я проклят, если и им плевать! Жми на всю железку, парень, а там будь что будет!

— По-моему, стрелять пока не стоит, — неуверенно возразил Форбос. — Держи, парень, пулемет покрепче и зови на помощь.

Сниффи сделалось не по себе. Вопреки совершеннейшим технологиям пулемет был для него чертовски тяжел. Его крошечный палец на огромном спусковом крючке уже немел. И что это за звуки? Неужели приглушенные длинным ворсом ковра приближающиеся шаги?

Похоже!

— Даю вам, проклятые европейцы, последний шанс! — завопил Сниффи во всю мощь своих детских легких. — Если вы еще здесь, немедленно сдавайтесь! Иначе — считаю до десяти и открываю огонь! Итак, один… два… три…

Непредставимое[22]

К середине 1990 года международные комментаторы выглядели растерянно. Холодная война пошла на убыль. Советский блок рассекретил свои спутники, и мир заметно потеплел. Иногда появлялось такое ощущение, будто мы все ступили в альтернативную реальность… по крайней мере, до того момента, пока Ирак не вторгся в Кувейт. Рассказ Брюса Стерлинга «Непредставимое» вновь воскрешает то время, когда холодная война уже дала необратимую трещину — в поистине альтернативной реальности, наполненной своими собственными демонами и кошмарами.

Еще со времен переговоров по вопросам стратегического вооружения в начале семидесятых политикой Советов стало проведение переговоров в собственных апартаментах — причиной, как подозревали американцы, был страх перед новой, ранее неизвестной техникой подслушивания.

Избушка Бабы-Яги, где размещалась штаб-квартира д-ра Цыганова, присела на краешке по-швейцарски тщательно подстриженной лужайки. Д-р Элвуд Даути зажал в руке карты и посмотрел в окно избушки. Немного выше подоконника торчало громадное чешуйчатое колено одной из шести гигантских курьих ног — чудовищная узловатая конечность в обхват толщиной. Как раз в этот момент курье колено согнулось, избушка под ними покачнулась, и затем под скрип бревен и шорох соломенной крыши вновь приняла прежнее положение.

Цыганов сбросил карту, взял еще две из колоды и принялся их изучать, пощипывая профессионально неухоженными руками с грязью под ногтями редкую бородку; его голубые глаза хитро поглядывали из-под сальных прядей длинных седеющих волос.

К своему приятному удивлению, Даути удалось собрать полную масть Жезлов. Изящным движением он выдернул из кучки банкнот две десятидолларовые бумажки и обронил их на стол подле себя.

Взглядом, полным славянского фатализма, Цыганов смерил свой истощающийся запас твердой валюты. Затем что-то проворчал, почесался и бросил карты на стол лицом вверх. Смерть. Башня. Двойка, тройка, пятерка Денариев[23].

— Может, в шахматы? — предложил Цыганов, поднимаясь.

— В другой раз, — отозвался Даути. Хотя, из соображений безопасности, он не добивался официального признания в шахматном мире, фактически Даути достиг совершенства в шахматной стратегии, особенно проявлявшегося под конец игры. Когда-то в знаменитых своей длительностью марафонских переговорах 83-го года они с Цыгановым поразили своих военных коллег турниром, который начался экспромтом, однако продлился почти четыре месяца, в то время как делегация ожидала (и напрасно) какого-либо сдвига в зашедших в тупик переговорах о контроле над вооружениями. Даути не смог переиграть поистине одаренного Цыганова, но зато ему удалось проникнуть в ход мыслей своего соперника.

Однако, главным образом, Даути испытывал смутное отвращение к хваленым шахматам Цыганова, где вместо черных с белыми сражались красные, как во времена гражданской войны в России. Атакуемые слонами-комиссарами и казаками, маленькие механические пешки издавали слабый, но довольно жуткий мученический писк.

— В другой раз? — пробормотал Цыганов, открывая небольшой шкафчик и вынимая бутылку «Столичной». Внутри холодильника маленький перетрудившийся морозильный демон сердито глянул из своего заточения среди спиралей и злобно выдохнул порцию густого, холодного тумана. — Другого раза может и не оказаться, Элвуд.

— Мне ли не знать. — Даути заметил, что экспортная этикетка на бутылке русской водки была напечатана по-английски. Было время, когда Даути побоялся бы пить у русских. Отрава в бокале. Губительное зелье. Это время уже вспоминалось с удивлением.

— Я имею в виду, что скоро нашей деятельности настанет конец. История продолжается. Все это, — Цыганов взмахнул своей мускулистой рукой так, будто хотел охватить не одну Женеву, а целое человечество, — станет всего лишь историческим эпизодом, не более.

— Я готов к этому, — мужественно заявил Даути. Водка расплескалась по стенкам его рюмки, стекая холодными, маслянистыми струйками. — Мне никогда не нравилась такая жизнь, Иван.

— Неужели?

— Все, что я делал, я делал из чувства долга.

— А, — улыбнулся Цыганов. — И уж, конечно, не ради командировочных?

— Я отправляюсь домой, — сказал Даути. — Навсегда. В окрестностях Форт Уэрта есть одно место, где я собираюсь выращивать скот.

— Обратно в Техас? — казалось, Цыганова это известие развеселило. — Главный теоретик стратегических вооружений становится фермером, Элвуд? Да вы второй римский Цинциннат[24]!

Даути пил водку небольшими глотками, вглядываясь в развешанные по грубым бревенчатым стенам выполненные в духе соцреализма позолоченные иконы. Он подумал о своем собственном офисе, расположенном в подвале Пентагона. Относительно просторном, хотя и низковатом, по подвальным стандартам. Уютно обитом коврами. Отстоящем всего на несколько ярдов от могущественнейших в мире центров военной власти. Совсем рядом министр Обороны. Объединенный комитет начальников штабов. Министры Сухопутных войск, ВМС и ВВС. Начальник Оборонных исследований и Некромантии. Лагуна, Потомак, Мемориал Джефферсона. Вспомнил розовый отблеск рассвета на куполе Капитолия после бессонной ночи. Будет ли ему недоставать всего этого? Нет.

— Вашингтон — неподходящее место для воспитания ребенка.

— А-а. — Цыганов приподнял брови. — Я слышал, вы наконец женились. — Конечно же, он читал досье Даути. — А ваш ребенок, Элвуд, с ним все в порядке, он крепок и здоров?

Даути ничего не ответил. Было бы трудно скрыть нотки гордости в голосе. Вместо этого он открыл бумажник из кожи василиска и показал русскому портрет своей жены с новорожденным сыном. Цыганов откинул с глаз волосы и рассмотрел фотографию повнимательнее.

— А, — сказал он. — Мальчик очень похож на вас.

— Возможно, — ответил Даути.

— У вашей жены, — вежливо заметил Цыганов, — очень привлекательная внешность.

— В девичестве Джэйн Сейджел. Служащая Сенатского Комитета по международным отношениям.

— Понимаю. Оборонная интеллигенция?

— Она опубликовала книгу «Корея и теория ограниченной войны». Считается одной из первых работ по данной проблематике.

— Должно быть, она станет замечательной мамочкой. — Цыганов залпом выпил свою водку, жадно закусил коркой черного хлеба. — Мой сын уже совсем взрослый. Пишет для «Литературной газеты». Вы видели его статью по вопросу иракского вооружения? О кое-каких недавних очень серьезных разработках, касающихся исламских демонов.

— Я бы непременно ее прочел, — ответил Даути. — Но я выхожу из игры, Иван. К тому же, дела плохи. — Холодная водка ударила ему в голову. Он коротко рассмеялся. — Они собираются прикрыть нас в Штатах. Отобрать средства. Обчистить до костей. «Мир поделен». Мы все сгинем. Как Макартур[25]. Как Роберт Оппенгеймер[26].

— «Я есмь Смерть, Разрушитель миров», — процитировал Цыганов.

— Да-а, — Даути задумался. — Бедняга Оппи плохо кончил, после того как заделался Смертью.

Цыганов сосредоточился на своих ногтях.

— Думаете, будут чистки?

— Прошу прощенья?

— Я слышал, граждане штата Юта подали в суд на ваше федеральное правительство. По поводу испытаний, которые проводились сорок лет назад…

— А, — перебил его Даути, — вы имеете в виду тех двухголовых овец… На старых полигонах еще до сих пор стелются ночные тени и раздаются стоны банши. Где-то в Скалистых горах… Неподходящее место для прогулок в полнолуние. — Он содрогнулся. — Но «чистки»? Нет. У нас действуют другими методами.

— Вы бы посмотрели на овец неподалеку от Чернобыля.

— «Полынь горькая», — в свою очередь, процитировал Даут.

— Ни один «акт долга» не остается без воздаяния, — Цыганов открыл консервы с какой-то черной рыбой, пахнувшей наподобие пряной копченой сельди. — А как насчет Непредставимого? Какую цену пришлось заплатить в этом случае?

Голос Даути прозвучал ровно, без тени иронии.

— Мы готовы нести любое бремя, сражаясь во имя свободы.

— А вот это, возможно, не лучшее в ряду ваших американских ценностей. — Трезубой вилкой Цыганов выудил из банки ломтик рыбы. — Осмелиться вступить в контакт с совершенно чуждым порождением бездны между мирами… Сверхдемоническим полубогом, сама пространственная структура которого противоречит всякому здравому смыслу… Этим Созданием безымянных времен и непостижимых измерений… — Цыганов промокнул губы и бороду салфеткой. — Этим ужасным Сиянием, бурлящим и бесчинствующим в самом центре бесконечности.

— Вы слишком сентиментальны, — возразил Даути, — мы должны вспомнить те исторические обстоятельства, в которых было принято решение создать Бомбу Азатот. Японских великанов Маджина и Годжиру, крушивших Азию. Бескрайние эскадроны нацистских Джаггернаутов[27], громивших Европу… А также их подводных левиафанов, охотившихся за морскими судами…

— Вы когда-нибудь видели современного левиафана, Элвуд?

— Да, одного… когда он кормился. На базе в Сан-Диего. — Даути помнил его с ужасающей отчетливостью — огромное водное чудовище с плавниками; в поросших морскими желудями углублениях на его бочкообразной брюхе дремали отвратительные тощие духи с крыльями летучей мыши.

А по команде из Вашингтона пробудились бы низшие демоны, вырвались из чрева, взметнулись в небо и понеслись бы с ураганной скоростью и неумолимой точностью к указанным целям. В своих когтях они сжимали бы заклятия под тремя печатями, способные на несколько ужасных микросекунд распахнуть врата между вселенными. И тогда в мгновенье ока хлынуло бы Сияние Азатота. И на что бы оно ни пало, где бы ни коснулся его луч земного вещества, повсюду Земля начала бы корчиться в непредставимых муках. И сама пыль от взрыва покрыла бы все неземным налетом.

— Вы присутствовали при испытаниях той бомбы, Элвуд?

— Только при подземных. Воздушные испытания проводились задолго до меня…

— А как насчет отходов, Элвуд? Из-под стен десятков ядерных станций.

— С ними мы разберемся. Запустим их в космическую бездну, если нужно будет. — Даути с трудом скрывал свое раздражение. — К чему вы клоните?

— Трудно оставаться спокойным, друг мой. Я боюсь, что мы зашли чересчур далеко. Мы с вами были ответственными людьми. В своих трудах мы следовали распоряжениям осознающего ответственность руководства. Прошло пятьдесят долгих лет, и ни разу Непредставимое не сорвалось с цепи по безрассудству. Мы потревожили Вечность ради своих преходящих целей. Но что наши жалкие пятьдесят лет перед вечностью Старших Богов? Мы думаем, что теперь нам удастся отказаться от неразумного применения этого ужасного знания. Но очистимся ли мы когда-нибудь?

— Это задача следующего поколения. Сделав все, что в моих силах, силах смертного, я смирился.

— Не думаю, чтобы это можно было просто так взять и бросить. Слищком близко мы подошли. Мы прожили слишком долго в его тени, и оно затронуло наши души.

— Мой долг исполнен, — настаивал Даути, — до конца. Я устал от бремени. Устал от попыток осмыслить происходящее, представить грядущие кошмары, постоянно бороться со страхом и искушением, превосходящими пределы представимого. Я заработал свой отдых, Иван. И у меня есть право на человеческую жизнь.

— Непредставимое коснулось вас. Ведь от этого вы не сможете отмахнуться?

— Я профессионал, — ответил Даути. — Я всегда предпринимал необходимые меры предосторожности. Меня осматривали лучшие военные доктора-заклинатели духов… Я чист.

— Разве это можно знать наверняка?

— Они лучшие из наших специалистов; я верю в их заключение… Если я снова обнаружу тень в своей жизни, то отброшу ее прочь. Отсеку. Поверьте мне, я знаю вкус и запах Непредставимого — он больше никогда не найдет места в моей жизни…

Из правого кармана брюк Даути раздался мелодичный перезвон. Цыганов прищурился, затем продолжил:

— А что если оно обнаружится совсем рядом с вами?

Карман Даути снова зазвенел. Американец рассеянно встал.

— Вы знаете меня много лет, Иван, — проговорил он, опуская руку в карман. — Конечно, мы смертны, но мы всегда были готовы предпринять необходимые меры. Всегда. Неважно, какой ценой.

Даут извлек из кармана большей шелковый квадрат с изображением пентаграммы и размашистым жестом расстелил его перед собой.

Цыганов был поражен.

— Что это?

— Портативный телефон, — ответил Даути. — Модная безделушка… Я теперь постоянно ношу его с собой.

Цыганов возмутился.

— Вы принесли телефон ко мне в дом?

— Черт, — воскликнул Даути с неподдельным раскаянием. — Простите меня, Иван. Я действительно забыл, что у меня с собой эта штука. Послушайте, я не стану отвечать отсюда. Выйду наружу. — Он открыл дверь, спустился по деревянной лестнице на траву, залитую швейцарским солнцем.

Позади него избушка Цыганова поднялась на своих чудовищных курьих ногах и важно удалилась, раскачиваясь, — как показалось Даути, с чувством оскорбленного достоинства. В отдаляющемся окне он увидел, что Цыганов украдкой подглядывает, не в силах подавить свое любопытство. Портативные телефоны. Еще одно достижение изобретательного Запада.

Даути разгладил звенящий шелк на железном столике посреди лужайки и пробормотал Заклинание. Над вытканной пентаграммой поднялось искрящееся изображение его жены по грудь.

С первого взгляда он тотчас догадался, что новости плохи.

— В чем дело, Джейн?

— Наш Томми, — произнесла она.

— Что случилось?

— О, — бодро отрапортовала она, — ничего. Ничего заметного. Но лабораторные исследования дали положительный результат. Заклинатели — они говорят, он помечен.

В одно мгновенье самые фундаментальные основы жизни Даути беззвучно раскололись и разошлись.

— Помечен — повторил он опустошенно. — Да… я слышу тебя, дорогая…

— Они пришли в дом и осмотрели его. Они говорят, что он чудовище.

На этот раз его охватила злоба.

— Чудовище. Откуда им знать? Это всего лишь четырехмесячный ребенок! Как, черт побери, они могут установить, что он чудовище? Что они вообще, черт подери, знают? Эта шайка зашоренных докторов-чернокнижников…

Теперь его жена открыто рыдала.

— Знаешь, Элвуд, что они порекомендовали… чтобы мы сделали?

— Но мы же ведь не можем взять… и бросить его, — с трудом выговорил Даути. — Он наш сын.

Тут он остановился, перевел дыхание и посмотрел вокруг. Аккуратно подстриженные лужайки, солнце, деревья. Весь мир. Будущее. Мимо пролетела птичка.

— Погоди, давай подумаем, — сказал он. — Давай все хорошо обдумаем. Вообще, насколько он чудовищен?

Замысел Блемми[28]

Гонец пронесся над узкими улочками Тира, облетая зеленые остролистые кроны самых высоких пальм. Хлипая крыльями, он опустился на каменный карниз. Дева, томящаяся в башне, тут же подбежала к голубю и схватила птицу. Она с благодарностью приникла губами к гладкой серой головке посланца.

Дело в том, что сэр Роджер Эдесский, возлюбленный девы, отправился в Святую землю на поиски рыцарской славы. И ее стараниями он стал счастливым обладателем клетки с бесценными почтовыми голубями. Птицы эти, одна за другой, доставляли на своих крыльях письма от Роджера прямо в нежные девичьи руки, обходя воздушными путями все преграды и опасности, таящиеся в охваченной огнем Святой земле. Крылатые вестники оставляли внизу толпы мародеров-сельджуков,[29] яростно бьющих в барабаны и трубящих в рога, и злобных мамелюков,[30] прячущих лица под забралами шлемов. С легкостью неслись они и над исмаилитами-фидаи[31] в тот момент, когда те, одинаково равнодушные к жизни и к смерти, склонялись над своею жертвой, занеся уже руку для рокового удара.

Над головами ни о чем не ведающей черни протянулась целая почтовая сеть, и пернатые гонцы так и сновали туда-сюда. Голуби несли вести со всех концов света через Иерусалим, Дамаск, Каир и Бейрут. Пролетали они и над головами рыцарей — сыновей самых отдаленных уголков христианского мира, странствующих воинов, покрытых потом, мучимых голодом, паразитами и болезнями. Крылатые гонцы проносили свой груз и над викингами — виртуозами топора, опаленными южным солнцем. И над исступленными тамплиерами,[32] и над жестокими рыцарями Тевтонского ордена, облаченными в черные латы, в которых они спекались под беспощадными лучами, подобно омарам, зажаренным в панцире. И над греческими пелтастами,[33] и над итальянскими кондотьерами.[34]

Дрожащими пальцами, испачканными в чернилах, дева отвязала от розовой птичьей лапки аккуратно скрученный свиток. Грудь ей сдавила внезапная боль. А вдруг это очередная поэма? Читая стихи Роджера, она не раз уже падала в обморок.

Но нет. Эту птицу прислал вовсе не Роджер Эдесский. Дева сама ввела себя в заблуждение, поддавшись очарованию ложной надежды. Голубь принес всего лишь очередное торговое предложение, содержащее ничтожный обрывок скучнейшего текста.

«Соль. Слоновая кость. Панцирь черепахи. Шафран. Рис. Ладан. Железо. Медь. Олово. Свинец. Кораллы. Топазы. Стиракс.[35] Стекло. Реальгар.[36] Сурьма. Золото. Серебро. Мед. Нард.[37] Костус.[38] Агаты. Сердолики. Дереза. Хлопок. Шелк. Мальва. Перец. Малабарская корица. Жемчуг. Алмазы. Рубины. Сапфиры».

Каждый из товаров в этом обширном списке сопровождался ценой.

Девушка заперла голубя в деревянную клетку, помеченную ярлыком. В таких клетках томилась еще не одна дюжина птиц — таких же пленниц угрюмой башни, как и она сама. Взяв пузырек с чернилами, собранными от каракатицы, и острое как бритва перо, девушка переписала письмо в огромный пыльный фолиант. Если она позволит себе хоть раз пренебречь этой обязанностью, гнев матери-настоятельницы будет велик: ее ожидают хлеб и вода, бесконечное стояние на коленях и розги.

Приставленная к голубям послушница вытерла глаза, наполнившиеся слезами, — так сильно их утомил контраст четких печатных букв и плохого освещения. Она вновь оперлась своими нежными локотками о холодную, выщербленную поверхность камня и предалась созерцанию мерцающих вод Средиземного моря и скользящей по ним черной стае итальянских галер, жаждущих наживы. Быть может, сэра Роджера Эдесского уже нет в живых. Бедный Роджер пал, сраженный ударом какого-нибудь исламского богатыря, или его погубила какая-нибудь смертельная зараза. Никогда больше Роджер не посвятит ей ни строчки. А она, в свои семнадцать лет, обречена на горькую и безотрадную участь.

В это мгновение она верила, что все так и есть: столь жестокой и неотвратимой казалась девушке ее роковая доля. Если Роджер не сможет спасти ее, вырвать из этой жизни, где ей остается лишь ухаживать за голубями, она вынуждена будет дать постылые обеты… Ей придется стать одной из младших сестер ордена госпитальеров[39] — тех, что живут внизу, под голубиной башней, — присоединиться к все разрастающемуся племени черных вдов, чьи суженые не вернулись из Святой земли, превратиться в старую деву, стать частью огромного скопища безмужних старух и сирот, потерявших отцов, — скопища, заключенного в толстых каменных стенах, как в бутылке, скопища, пойманного в ловушку, из которой нет выхода и в которой все как один лишены и земельных владений, и денежных доходов… Этим безрадостным, бледным Христовым невестам, готовым сойти с ума от отчаяния, только и остается, что ждать с нетерпением, когда же наконец явится какая-нибудь поганая орда темноглазых разбойников-мусульман, которые захватят Тир и разрушат эту твердыню целомудрия.

Вдали показалась еще одна птица. Девичье сердце мучительно сжалось. Когда проворный и полный сил голубь влетел в окно башни, оказалось, что лапки его перехвачены двумя изящными золотыми лентами. Перья источали аромат фимиама.

Свиток был исписан мельчайшим, но необыкновенно красивым почерком — девушка никогда прежде такого не видела. Буквы были аккуратно выведены мерцающими кроваво-красными чернилами.

О свет очей моих Хьюдегар!

Добрые вести, подобно меду, струятся с конца моей кисти. Нас с тобою призвал Тихий Господин. Так приступи же к сборам немедля,

Ибо я уже спешу к тебе со своим караваном, и мои могучие воины сопроводят тебя в его Парадиз.

Горный Старец

Девушка заплакала, потому что ее звали не Хьюдегар. И она никогда не встречала женщины по имени Хьюдегар.


Все деревушки в Святой земле — и христианские, и мусульманские — были похожи одна на другую: вокруг колодца, мельницы и печи теснилась кучка пыльных домишек. Аббатиса Хильдегарт скромно, без лишнего шума въехала в разоренную деревню в сопровождении вооруженного до зубов каравана, с которым явился за ней Великий Ассасин.[40]

Эту злосчастную деревушку опустошили с особенным азартом: разбойники, горящие жаждой мщения, истребили оливковые рощи, сожгли виноградник и отравили колодец. Поскольку караван еще совсем недалеко отъехал от Тира — самого мощного оплота отступающего крестоносного воинства, — Хильдегарт подозревала, что здесь похозяйничали госпитальеры.

И это ее обеспокоило. Именно она, Хильдегарт, основала орден госпитальеров. Она собрала и обеспечила средствами группу людей, призванных лечить больных, кормить голодных, дарить мир и уют бессчетным толпам святых людей — паломников из Европы, измученных палящим южным солнцем, — ну и оказывать им еще кое-какие услуги, например менять деньги.

Хильдегарт очень ловко все придумала, и Тихий Господин оценил идею по достоинству. Но теперь, когда с момента основания ордена минуло уже лет семьдесят, Хильдегарт с горечью наблюдала за извращением своего блестящего замысла. Какая-то неведомая сила обратила госпитальеров, этот миролюбивый орден монахов-целителей, в самых жестоких и беспощадных солдат крестоносного воинства. Казалось, само их умение заживлять поврежденную плоть давало им особые преимущества в ее разрушении — так уверенно орудовали они топором и мечом. Госпитальеров побаивались даже тамплиеры, хотя сами умудрились до того запугать ассасинов, что те платили им за покровительство дань.

И все же в деревне сохранилась пара сараев, в которых в случае чего можно было обеспечить оборону. Синан, Горный Старец и аятолла ассасинов, приказал своим воинам устраиваться на ночлег. Они разбили лагерь, похоронили несколько трупов, валявшихся поблизости, поставили часовых и попытались напоить лошадей мутной гнилью из испорченного колодца.

Аббатиса и ассасин расположились неподалеку от вооруженных часовых, чтобы утолить голод и спокойно побеседовать. Хильдегарт и Синан были знакомы очень давно — обычно люди столько не живут. Несмотря на то что оба они честно служили своему Тихому Господину, между ними сохранились довольно натянутые отношения!. В долгой, даже очень долгой жизни Хильдегарт были времена, когда она чувствовала себя очень хорошо и спокойно рядом с Синаном. Правда, Синан — вечно молодой мусульманский колдун — воплощал собою зло, но однажды он защитил Хильдегарт от людей куда более опасных, чем он сам.

К несчастью, те славные годы отошли в далекое прошлое. В свои сто семнадцать лет Синан уже не смог бы защитить Хильдегарт от более опасных людей, потому что на земле попросту не осталось более опасного человека, чем Синан-ассасин. Число крестоносцев, погубленных его кознями, не поддавалось счету, хотя упрямая Хильдегарт полагала, что оно перевалило за четыре тысячи.

Освещенный сполохами огня, пылавшего в походной железной печи, Синан ел хрустящий кебаб и все больше помалкивал. Он одарил собеседницу теплым взглядом карих, прекрасных, как у газели, глаз. Хильдегарт неуютно поежилась в темном походном плаще с капюшоном и вуалью. Синан был очень умен и в совершенстве освоил все существующие способы устрашения, однако сердце его с годами почти не менялось. Да, он остался все тем же. Простой, прямодушный, верный своим привычкам, Синан молился по пять раз на дню, что вместе составляло, по подсчетам Хильдегарт, около двухсот тысяч молитв, каждая из которых была рождена страстной надеждой на то, что все крестоносцы сгинут с лица земли и сгорят в аду.

Хильдегарт вытянула озябшую руку над железной жаровней. А рядом, в своих дорожных жилищах, курлыкали почтовые голуби. Бедным птицам было куда как невесело: они проголодались и жаждали скорейшего возвращения в Тир даже больше, чем их хозяйка. А быть может, они почуяли, что Синановы наемники спят и видят, как ощипать их, выпотрошить и съесть.

— Синан, где ты нашел эту банду головорезов?

— Я их купил, о бесценная, — церемонно ответил Синан. Это хорезмские турки. Они родом с гор, лежащих далеко за Самаркандом. Здесь, в Палестине, они ни с кем не связаны, у них нет ни земли, ни владыки — а это весьма на руку и мне, и нашему Тихому Господину. Именно такие люди ему и нужны.

— И ты доверяешь этим кривоногим разбойникам?

— Нет, вовсе нет. Но они говорят только на своем таинственном наречии и, в отличие от нас с тобой, не люди Писания. Поэтому, что бы они ни увидели во владениях нашего Тихого Господина, поведать об этом миру они не смогут. К тому же хорезмские турки очень дешевы. Дело в том, что они сами ищут у нас убежища. Они нуждаются в защите от Великого Хана монголов.

С минуту Хильдегарт обдумывала эти доводы, на первый взгляд казавшиеся неопровержимыми, как аксиомы. Как бы то ни было, Синан явно не лгал. Он никогда ей не лгал; жаль, что он был так нелепо упорен в своих языческих заблуждениях.

— Синан, а ты ничего больше не хочешь рассказать мне об этом ужасном Великом Хане?

— Тебе не стоит даже задумываться о подобных вещах, о жемчужина мудрости. Не сыграть ли нам лучше в шахматы?

— Нет, только не сейчас.

— Отчего же? Я уступлю тебе слона!

— В последние десять лет у меня неважно шли дела с торговлей китайским шелком. Быть может, так называемый Великий Хан и есть источник моих неудач?

Синан задумчиво впился зубами в кусок перченой баранины, насаженный на шампур. Вопросы Хильдегарт вызывали у него раздражение. Самые отважные люди умирали по одному слову Синана, и все же Хильдегарт была гораздо богаче, чем он. Она вообще была самой богатой женщиной на земле. Управление международными рынками входило в число любимейших занятий Хильдегарт — основательницы, счетовода, банкира и главного ростовщика ордена госпитальеров. Она вкладывала деньги в товары и целые города, которые приносили ей еще больше денег, а затем тщательно и аккуратно подсчитывала барыши и снова вкладывала их в дело. Хильдегарт занималась этим, тайно и упорно, уже не одно десятилетие, действуя через сеть никому не известных агентов, живущих в самых различных городах, от Испании до Индии, — через сеть, которой она управляла с помощью птиц и о существовании которой человечество даже не подозревало.

Только Синану был известен механизм этих расчетов и вложений, но ему, аятолле ассасинов, подобный труд казался скучным и ничтожным. А потому он непрестанно слал к Хильдегарт почтовых голубей, прося о новых и новых ссудах.

— Моя ненаглядная, добрая, милая Хьюдегар, — нежно проговорил ассасин.

Хильдегарт вспыхнула:

— Никто больше не называет меня этим именем. Все они, кроме тебя, давным-давно умерли.

— Но, милая Хьюдегар, разве мог я забыть это ласковое прозвище, которым некогда тебя называл?

— То было имя рабыни.

— Все мы рабы Божии, о бесценная. Даже наш Тихий Господин. — И Синан лязгнул шампуром о крепкие белые зубы. — Неужели ты настолько возгордилась, что отвергнешь теперь его призыв, о благословенная мать-настоятельница? Неужели ты так утомлена своей долгой жизнью? Или тебя удручает, что твои ненаглядные христиане-франки наконец отступают обратно за море под натиском воинов истинной веры?

— По-моему, я все-таки здесь, еду вместе с тобой! — заметила Хильдегарт, отводя взгляд. — Хотя могла бы ухаживать за ранеными и подсчитывать доходы. Кстати, почему ты написал ко мне по-французски? Теперь весь монастырь только и болтает, что о твоей таинственной птице и письме, которое она принесла. Ты же сам знаешь, как болтливы становятся женщины, если их запереть.

— Потому что, когда я пишу к тебе по-арабски, ты не отвечаешь, — пожаловался Синан и протер свою прекрасную черную бороду лоскутом розового китайского шелка. — Я ведь все время тебе пишу! А ты сама знаешь, во что обходятся почтовые голуби! Они ценятся на вес золота!

Ассасин махнул рукой, отгоняя струю густого дыма, вырвавшуюся из топки.

Хильдегарт засветила маленькую медную лампу с фитилем, пропитанным кунжутным маслом.

— Но, милый Синан, я шлю тебе письма с важными сведениями о торговле, а в ответ получаю послания, в которых нет ничего, кроме злорадного хвастовства и рассказов о жестокостях войны.

— Я пишу историю нашей эпохи! — возразил Синан. — Послушай, женщина: эти стихи напитаны кровью моего сердца! И если женщина вообще способна оценить мое творение — ты должна его оценить!

— А, ну тогда ладно. — Хильдегарт перешла на арабский — язык, который она в совершенстве освоила за те годы, что прожила пленницей в восточных гаремах — как наложница и младшая жена. — «Вещим пером я пишу Иерусалима дивную гибель, — процитировала она. — Звезды я щедрой рукой сыплю в дома зодиака и наполняю ларцы жемчугом мудрости дивной. Чудную весть я несу в дальние мира пределы, славу ее воспою до Самарканда, и сладкий, радостный всем аромат в Персии я разолью. Вряд ли смогу я сравнить сладость священной победы с медом из сахарных сот или фруктовым шербетом».

— О Хьюдегар, до чего же ты умна! Ведь это мои лучшие стихи! — Темные изогнутые брови Синана сошлись на переносице, и в его глазах засветилась надежда. — Согласись, что в них есть нечто… великое.

— Не следует тебе изображать из себя поэта, Синан. Ты алхимик, и с этим надо смириться.

— Беда в том, что я уже изучил все, что можно узнать о химии и механике, — посетовал Синан. — Эти сферы человеческого знания скучны и ничтожны. Зато поэзия и литература — неистощимые источники познания! Хорошо, я готов признать, что врожденного поэтического таланта у меня нет: ведь когда я только взялся за перо, моя история была не более чем простым, сухим изложением событий. Но мне все же удалось обрести собственный поэтический голос, ибо я сумел рассказать о многих великих деяниях!

Тут Хильдегарт взорвалась:

— И что же, по-твоему, я должна тебя похвалить?! Пойми ты, тупица, у меня деньги в Иерусалим были вложены! Там делали самый лучший сахар, лучше всего красили хлопок… Так что можешь не сомневаться, я непременно расскажу блемми об этих потерях!

— Можешь даже прочесть ему мои стихи. Если ты не забыла, дальше там рассказывается о том, как христианский Иерусалим, охваченный огнем и стенаниями, пал под натиском мусульман, — сухо ответил Синан. — И еще можешь сказать ему, что франкские отродья все до единого будут сброшены в море! Вот уже восемьдесят девять долгих лет прошло с тех пор, как эти немытые образины притащились к нам из Турции и стали отбирать наши земли. Эти бледнолицые страхолюдины были похожи на армию мертвецов, восставших из могил! И вот наконец захватчики, опаленные священным огнем, дрогнули под ударами меча правоверных и в страхе бежали от армий джихада, как побитые псы. Бежали, чтобы никогда более не вернуться! Пойми, Хьюдегар: я сам перенес всю горечь этого унижения. Я стал невольным свидетелем бедствий моего народа, я наблюдал их все это долгое время, изо дня в день. И вот теперь настал час, когда свершилось высшее правосудие, и вскоре я увижу спины заморских захватчиков! Знаешь, что мне только что сказал Саладин?[41]

Хильдегарт съела еще одну оливку. Уроженка Германии, она так и не смогла привыкнуть к этому изысканному вкусу.

— И что же он тебе сказал?

— Саладин собирается построить корабли и отправиться в Европу, вдогонку отступающим христианам. — У Синана от этих слов даже дыхание перехватило. — Ты только вообрази, до чего упорен этот великий воитель. Он готов довериться ярости океана, чтобы тот помог ему отомстить за нашу поруганную веру! Можно ли вообразить более достойный способ отдать дань рыцарской отваге?

— Не понимаю, почему ты вообще якшаешься с такими отбросами, как Саладин? Ведь он курд, и к тому же шиит.

— О нет. Саладин — избранник Аллаха. С помощью сокровищ Египта он захватил Сирию. Благодаря богатствам Сирии он завоевал Месопотамию. Сокровища Месопотамии рано или поздно освободят Палестину. А сам Саладин окончит свои дни в окружении изможденной армии и без гроша за душой. Саладин тощ как палка, он вечно страдает от болей в животе, но именно его силами мы возвратим себе Палестину. А богопротивные государства, созданные крестоносцами на задворках христианского мира, прекратят свое существование. Такова божественная справедливость, справедливость истории — и я непременно засвидетельствую эту божественную справедливость в моих творениях. Таково мое призвание — не в этом ли состоит долг всякого ученого человека?

Хильдегарт только вздохнула — слов у нее уже не было. Слишком уж много их она знала: все они были в ее распоряжении — тома и тома, полные слов. Она владела и нижненемецким, и французским, и арабским, неплохо знала турецкий, немного греческий. Все стоящие внимания исторические сочинения были написаны, разумеется, на латыни. Хильдегарт, которая к четырнадцати годам успешно вызубрила весь Ветхий и Новый Завет, латынью владела очень прилично, но собственных трактатов по истории не писала со времен правления Балдуина Прокаженного.[42]

Христианский король Иерусалима страдал этим омерзительным недугом, пришедшим из Средней Азии, и хроники, в которых Хильдегарт описывала нескончаемую вереницу поражений, то и дело постигавших Балдуина, волей-неволей слагались каким-то затхлым, напыщенным языком, источающим запах смерти и разложения. «С его величеством королем Балдуином Прокаженным случился ужасный приступ, его величество король Балдуин Прокаженный совершил дипломатическую ошибку…» Казалось, намерения у Прокаженного всегда были самые лучшие, но, к несчастью, он отличался необыкновенной глупостью… И однажды пасмурным утром Хильдегарт извлекла свои секретные записи, плоды многолетних трудов, из многочисленных потайных шкатулок — и сожгла их все до единой. И от того, что она обратила в прах эти никому не нужные, ничтожные знания, Хильдегарт почувствовала себя настолько легко, что принялась даже петь и плясать. Синан с надеждой обратил взор на собеседницу:

— Ненаглядная Хьюдегар, неужели тебе нечего больше сказать о моих искрометных поэтических опытах?

— Ну… ты, конечно, делаешь некоторые успехи, — снисходительно согласилась она. — Та строчка, где про фруктовый шербет, действительно недурна. Помнишь менестрелей Элеоноры Аквитанской?[43] Так вот, на мой вкус, твои стихи не в пример слаще их песен. Да уж, намного слаще.

На мгновение лицо Синана просияло, но он тут же снова принялся грызть баранину. Хотя двусмысленность комплимента не осталась для него незамеченной.

— А, королева франков… Она обожает любовные поэмы, которые эти бродяги сочиняют, дабы усладить женские сердца. Все франкские дамы обожают подобные сочинения. Я и сам могу очень сладко петь о женщинах и о любви. Но я бы ни за что и никому не показал этих песен, ибо чувство, вложенное в них, слишком глубоко.

— Не сомневаюсь. Синан сощурился:

— Я, между прочим, помню всех женщин, что прошли через мои руки! Помню каждое лицо, каждое имя!

— Неужели всех? Быть такого не может.

— Да перестань: у меня ведь никогда не было больше четырех жен одновременно. И я живо помню их всех. И я готов тебе это доказать, о недоверчивая! Первой моей женой стала вдова моего брата; ее звали Фатима, она была самой старшей, имела двоих сыновей — мне они приходились племянниками. Фатима была добра и почтительна. Затем появилась юная персиянка, которую подарил мне султан, — ее звали Бишар. Она, правда, была косоглаза — но зато что за ножки!.. А когда мои богатства приумножились, я купил гречанку по имени Феба, чтобы она готовила на остальных.

Хильдегарт неуютно поежилась.

— Ну а следующей стала ты, Хьюдегар из племени франков, подарок Тихого Господина. Тело твое было восхитительно. Волосы цвета пшеницы, а щеки как два яблока. А с каким рвением ты трудилась и на моем дворе, и в моей библиотеке! И как жадна ты была до поцелуев — больше, чем остальные мои три жены, вместе взятые! У нас родились три дочери и маленький сын, который умер прежде, чем мы успели дать ему имя. — И Синан вздохнул: казалось, этот вздох вырвался из самой глубины его сердца. — Ах, эти песни… Песни о моих милых женах! Все они исполнены тоски и печали.


Да, у Хильдегарт была бурная юность. Совсем еще молоденькой монахиней она покинула Германию вместе с огромной свитой Петра Пустынника[44] — этой беспорядочной многотысячной толпой религиозных фанатиков, которая шла на Священную войну, в Первый Крестовый поход. Они спустились вниз по течению Рейна; затем, уже истощенные, вниз по Дунаю; спотыкаясь на каждом шагу и страдая от голода, они протащились по Венгрии, Византии, Балканам — и повсюду, в каждом городе и каждой деревне, спрашивали: а не Иерусалим ли это случайно?

Большинство участников Первого Крестового похода погибли, но ей, Хильдегарт, дочери простого сокольничьего, только участие в крестовом походе могло дать полное и безоговорочное отпущение грехов. И она продолжала идти вперед, и шла с апреля по октябрь 1096 года. Она голодала, перенесла тиф, была изнасилована и в конце концов, беременная, оказалась на какой-то безвестной горной вершине где-то в Турции. Там все мужчины, которые еще оставались в рядах этой странной армии, редеющих на глазах, были перебиты стрелами сельджуков из войска Кылыдж— Арслана.[45]

Хильдегарт попала в руки одного турецкого перекупщика, который оставил ребенка при себе, а ее продал пожилому султану Мосула. Султан почтил ее своим посещением лишь однажды, дабы соблюсти этикет, а затем предоставил ее самой себе, дав полную свободу в пределах гарема. В мосульском гареме царила атмосфера тихая и торжественная, почти как в монастыре, который покинула Хильдегарт. В монастыре, правда, не было шелков, танцев и евнухов. Здесь она освоила турецкий и арабский, научилась играть на флейте, вышивать и успешно управляться с большим хозяйством: ей было поручено содержание дворцовых бань.

После убийства султана Хильдегарт выпустили из гарема и отдали одному еврейскому купцу, от которого она родила сына.

Еврей научил ее вести торговые счета и пользоваться новой системой счисления, которую он перенял от своих собратьев в Индии. В конце концов он безвестно сгинул вместе с сыном, отправившись в занятую христианами Атиохию, дабы провернуть одну уж слишком дерзкую торговую авантюру. Хильдегарт продали в счет погашения его долгов, но достоинства и таланты молодой рабыни не остались незамеченными, и ее вскоре купил один иноземный посланник.

Посланник этот много ездил по мусульманским странам, неспешно странствуя от одного султанского двора к другому, и всюду его сопровождала свита. Такая жизнь, безусловно, имела свои преимущества. Встречая титулованного иноземца, дворы мусульманских правителей стремились превзойти друг друга в щедрости и гостеприимстве. К тому же чужестранные купцы и посланники, никак не связанные с местными кланами, зачастую становились самыми надежными и добросовестными придворными. И блемми умело пользовался всеми преимуществами, своего статуса.

До ученых книжников, служивших при дворах мусульманских правителей, разумеется, доходила молва о таинственном племени блемми. Известно было, что это люди, у которых голова находится ниже плеч, и что они населяют земли Пресвитера Иоанна.[46]

На самом же деле головы у блемми не было вовсе: он оказался ацефалом. Его широкие плечи прикрывала броня из роговых пластин. Там, где у обычного человека находятся соски, у блемми помещалось два круглых черных глаза, а по центру груди выступал большой нос, из которого воздух вырывался с фырканьем и сопением. На месте пупка был рот — круглое, безгубое, безъязыкое отверстие, изнутри беловато-розоватое и покрытое зазубринами, закрывающееся плотно, как сумка, стянутая узлом. Ноги блемми, всегда бережно обутые в турецкие сапоги мягкой кожи, были лишены пальцев. Зато его руки были очень красивы, а холеные, мускулистые плечи — крепки и округлы, как древесные корни.

Несмотря на то что блемми не мог говорить, при дворах он славился учтивостью и любезностью, доброжелательностью и щедростью. Даже при дамасском дворе, воинственном и беспокойном, его приняли без особых возражений.

Своими слугами блемми был, как правило, недоволен. Для того чтобы отвечать его высоким требованиям, требовался тонкий, проницательный ум. Хильдегарт оказалась настоящей находкой для своего Тихого Господина, и он очень быстро оценил ее способности по достоинству.

Блемми прекрасно писал по-арабски, но делал это таким же образом, как читал книги, — то есть сразу целыми страницами, охватывая их одним взглядом и воспринимая целиком. Поэтому, вместо того чтобы начинать с верхнего края страницы и двигаться затем справа налево, как делают все арабские книжники, блемми разбрасывал свои черные каракули по всей поверхности листа — на первый взгляд в полном беспорядке. Затем, не мигая уставясь на бумагу, он проверял, как читается покрытая чернилами страница: не упустил ли он что-нибудь?

Если оказывалось, что упустил, он добавлял еще несколько закорючек, но подобная мелочовка его явно раздражала.

Как оказалось, Хильдегарт обладала исключительным даром собирать воедино этот калейдоскоп значков, который блемми разбрасывал по бумаге. Для нее арабский тоже был неродным языком, но она легко запоминала большие куски текста, а уж вычисления всякого рода давались ей и вовсе без труда. К тому же, несмотря на немоту своего господина, она всегда угадывала его настроение — чаще всего по фырканью, всхлипам и нервным движениям рук. Вскоре блемми уже не мог обходиться без услуг Хильдегарт и с лихвой вознаграждал ее.

Когда дела вынудили блемми уехать из Дамаска, он поручил Хильдегарт заботам своего главного поверенного при сирийском дворе — иракского механика и алхимика. Рашид ал-дин Синан сделал себе состояние на торговле «нафтой» — воспламеняющейся жидкостью, используемой в военных действиях, которая тонкими черными струйками понемногу сочилась из тростниковых болот, обступивших его родной Тигр.

Как и большинство алхимиков, Синан живо интересовался герметической теологией, а также искусствами строительства, каллиграфии, риторики, дипломатии и лечения травами. Хитрый и пронырливый придворный, Синан жил собственным умом и всегда был рад услужить высокопоставленному иноземцу, готовому оплатить его старания небольшими, но очень чистыми бриллиантами, — то есть такому, как блемми. Синан любезно ввел Хильдегарт в свой дом в качестве наложницы, научил пользоваться абаком.

Место иностранного посланника открывало перед блемми большие возможности в сфере международной торговли. Он неустанно разыскивал всевозможные виды редчайших масел, минеральных солей, стекла, алхимических кислот и лаймов, а также селитру, серу, поташ. Порой он приторговывал и другими товарами, но лишь для того, чтобы в конце концов заполучить эти ценные вещества.

Сам же блемми был очень скромен в потребностях. Правда, свою возлюбленную он буквально осыпал дарами. К тому же он ревновал ее самым нелепым образом и держал в такой дали и тайне от посторонних глаз, что никто никогда ее не видел.

Никому из своих слуг блемми не доверял больше, чем Хильдегарт и Синану. Он поил их алхимическими зельями — для того, чтобы плоть их не старилась, как у остальных смертных женщин и мужчин. И так они прожили многие годы — в непрестанных трудах на благо своего Тихого Господина. По мере того как шло время, Синан и Хильдегарт — маг и аббатиса — обретали знания и опыт и богатства их приумножались. А торговые пути, по которым проходили слуги блемми и караваны, нагруженные его товарами, протянулись от самых дальних границ мусульманской Испании до самых островов Пряностей.

Когда корабли крестоносцев появились в Святой земле и соединили мусульманский мир с отдаленными торговыми городами на Атлантическом и Балтийском побережьях, блемми был очень доволен.

В конце концов Синану и Хильдегарт пришлось расстаться: их затянувшаяся молодость стала вызывать подозрения у жителей Дамаска. Синан отправился в таинственную крепость Аламут, где освоил военную тактику и мистическое учение ассасинов. Хильдегарт тем временем отправилась по городам, основанным крестоносцами после Первого Крестового похода, и в одном из них вышла замуж за мудрого и всеприемлющего маронита1. От этого союза она родила еще троих детей.

Однако время положило конец и этому браку — как и всем прежним отношениям Хильдегарт. Настал момент, когда она вдруг осознала, что устала от мужчин и от детей — от грубости одних и от назойливости других. И она вновь облеклась в одежды аббатисы — настоятельницы укрепленного монастыря в Тире. Она стала процветающей повелительницей целой толпы монахинь — женщин работящих, прекрасно управлявшихся с ткачеством, окрашиванием материи, продажей восточных тканей и потому приносящих значительную прибыль.

Но самой деятельной и работящей была сама аббатиса Хильдегарт. Даже во время войны она получала вести из самых отдаленных уголков мира и всегда знала, где и почем продаются ценнейшие и редчайшие из товаров. И все же была в ее жизни какая-то пустота — смутное чувство, что грядут темные времена и события, противостоять которым невозможно.

Если предположить, что все ее дети так или иначе выжили и что у них самих родились дети, которые тоже выжили, и что эти внуки — безжалостные, как даты календаря, — так же населили землю своими отпрысками, — подсчеты свидетельствовали, что Хильдегарт, сама того не ведая, стала праматерью целой толпы из трехсот человек. Это были христиане, евреи, мусульмане — одна большая семья, ветви которой продолжали расходиться новыми побегами, не имея между собой ничего общего, кроме полного неведения о ее собственной жизни, которая все тянулась и тянулась.


Мертвое море — место весьма неприятное и в этом смысле целиком оправдывает свое название. К югу от него лежал в руинах проклятый Содом, чуть севернее протекала кровавая река Иордан, а где-то между ними — Масада, город самоубийц. Воды Мертвого моря намывали по берегам деготь и битум и серые зловонные соляные курганы. Если какая-нибудь неосторожная птица пыталась здесь искупаться — она неминуемо гибла и обрастала толстой соляной коркой.

В течение долгих столетий по берегам Мертвого моря высились известковые холмы и пещеры, не тронутые человеком.

Среди этой бесплодной пустыни и поселился блемми. В последнее время Тихий Господин, некогда столь безудержно и неутомимо искавший по всему миру редкие товары и редких мастеров, почти не выбирался из своего потаенного Парадиза, спрятанного в глубоких недрах известковых холмов, обступивших Мертвое море. Лишь самые удачливые и старательные торговцы из тех, что трудились под голубиным руководством Хильдегарт, изредка допускались в это тайное убежище, да еще ассасины, и то только перед финалом своей самой последней, жертвенной миссии. А Синан и Хильдегарт заезжали в Парадиз блемми для того, чтобы испить чудодейственных эликсиров, продлевавших им жизнь. Там, под землей, цвели сады и хранились несметные запасы редчайших минералов. Был в потайном дворце блемми и свой арсенал. В нем хранилось множество зловещих орудий, сконструированных Синаном.

Ни один из секретов военно-инженерного дела не укрылся от хитроумного повелителя ассасинов. Синан знал, из чего строятся и как работают «джарк», «занбарак», «коз алзияр» и даже ужасная «маниджаник» — смертоносная машина, которую люди прозвали «Длинноволосой невестой». При помощи и под руководством блемми Синан соорудил огромные, страшные арбалеты, тетивы которых были сделаны из перекрученных шелковых волокон и конского волоса. Эти орудия могли стрелять массивными железными балками, гранитными глыбами, раскаленными докрасна кирпичами и глиняными бомбами, извергающими при падении алхимический огонь.

Не укрылись от Синана ни тайна китайских ракет, что издают вопли и изрыгают пламя, ни секрет византийского котла, из которого рвется наружу неугасимый «греческий огонь». Эти гигантские орудия уничтожения было трудно перевозить и прятать от посторонних глаз, зато они представляли небывалую, пугающую военную мощь. Под чутким руководством умных людей они определили судьбу не одного восточного государства, раздираемого войнами. И падение Иерусалима свершилось не без их участия.

Непрестанно путешествуя, блемми всюду выискивал редкие растения, которыми увил теперь свои живописные беседки. Он тщательно собирал их пыльцу, а лепестки отжимал и процеживал сок, из которого затем готовил восхитительные эликсиры. Были у блемми и кузницы, и мастерские, в которых хранились диковинные приспособления из стекла и металла. Долгие годы ушли у него на то, чтобы вывести необыкновенную породу верблюдов, которые могли бы доставлять его товары в» самые дальние страны. В конце концов он создал удивительный вид чудных зверей с пятнистой шеей и чешуйчатой безшерстной шкурой — эдаких верблюдолеопардов.

Но самой удивительной достопримечательностью Парадиза блемми были бани. Синан ввел пришедших с ним людей под мраморные своды, громко благодаря своего бога за то, что тот защитил их в пути и невредимыми доставил на место. Затем он объявил, что препоручает их души Аллаху и впустил грязных, мучимых жаждой воинов в восхитительные мраморные пределы бань.

А здесь поистине был рай. Из множества широких медных труб хлестала чистейшая вода. Люди радостно снимали кольчуги и сбрасывали заскорузлую одежду. Со смехом и песнями омывали они свои руки и ноги, покрытые татуировками, в очищающих, освежающих струях пресной воды. А нежный аромат фимиама тем временем возносил их души на небеса.

Тихо, ласково, совсем незаметно покидали они свои тела.

Слуги блемми сложили свежевымытые трупы на носилки и убрали их прочь. Слуги эти были евнухами, и у всех были вырезаны языки.

Бережливая Хильдегарт, по своей давней привычке, аккуратно разобрала пожитки мертвецов. Женщины, бродившие по усыпанным трупами полям Святой земли, с тем чтобы подбирать раненых и хоронить погибших, — и мусульманки, и христианки, — наживались за счет мертвецов гораздо больше, нежели за счет своих вполне живых покровителей и защитников. Часто случалось так, что женщины разных вероисповеданий, шедшие за враждебными друг другу войсками, встречались вдруг на одном поле, только накануне усыпанном мужскими трупами. Жестикулируя, они принимались торговаться и обмениваться одеждой мертвецов, их медальонами, кинжалами, дубинками и безделушками.

Синан вошел в тот момент, когда Хильдегарт только-только закончила разбирать и аккуратно раскладывать по кучкам грязные сапоги мертвецов. Вид у него был расстроенный.

— Тихий Господин написал нам, что делать, — сказал Синан. Нахмурившись, он разглядывал еще не высохшие каракули. — Евнухи должны сбросить тела в шахту, как обычно. Но он хочет, чтобы потом мы загнали в баню и лошадей. Всех до единой! — Ассасин мрачно взглянул на аббатису. — По-моему, здесь скоро вообще никого не останется. Что-то я не вижу ни садовников, ни секретарей… Людей явно не хватает, они не справляются. Ведь не нам же с тобой заниматься этой грязной работой! Ничего не понимаю.

Хильдегарт была потрясена этой новостью.

— Избавление от грязных и злобных турок, конечно, того стоило, но разве же можно ставить лошадей в такой роскошной зале, облицованной мрамором?

— Ставить лошадей, говоришь? Дорогая моя, мы должны их убить и сбросить в шахту. По крайней мере, так пишет Господин. Если хочешь, посмотри сама, уж не ошибся ли я? Ведь ты всегда была прекрасной переводчицей!

Хильдегарт внимательно изучила пергамент, покрытый чернильными брызгами. Но странные каракули блемми читались совершенно однозначно, ошибки быть не могло; к тому же с годами его арабский стал гораздо лучше.

— Все именно так, как ты говоришь, но эти указания бессмысленны. Если у нас не останется лошадей — как я вернусь в Тир? А ты как вернешься в Аламут?

Синан в ужасе поднял на нее взгляд:

— Что такое ты говоришь? Как смеешь ты подвергать сомнению повеления Тихого Господина?!

— Ну нет. Ведь это ты мужчина, — поспешно ответила Хильдегарт. — Подвергать сомнению приказы — твоя привилегия.


Хильдегарт не видела блемми уже около восьми лет. Они сообщались исключительно через курьеров или, чаще всего, при помощи почтовых птиц.

В самом начале, когда записки блемми гораздо сложнее было переводить, она сопровождала его почти всегда и всюду. Она подавала ему чернила, подносила ему виноград, хлеб и мед и даже провожала его ко сну, коему блемми предавался на кровати странной конструкции, скрытой занавесью от посторонних глаз. Но потом он перебрался в свой Парадиз, а Хильдегарт уехала и жила с тех пор за много лиг от своего господина. Тем не менее они продолжали переписываться, но он ни разу не упомянул о том, что скучает без своей верной служанки.

Блемми посмотрел на нее таким знакомым, всезнающим взглядом. Глаза его, круглые, черные и мудрые, располагались на груди на расстоянии ладони друг от друга. На нем были мешковатые штаны из цветастого синего шелка, нарядные кожаные сапоги и — разумеется — никакого головного убора. Он сидел скрестив ноги на бархатной подушке, на полу своего кабинета. Перед ним стояли баночки с тушью, рядом лежали восковые печати, расходные книги, листы пергамента и тщательно прорисованные карты. Огромные ручищи блемми с годами похудели, и пестрое одеяние казалось блеклым. Его пальцы, прежде столь ловкие и не знавшие устали, мелко дрожали.

— Должно быть, господин нездоров, — прошептала Хильдегарт Синану. В присутствии блемми они всегда старались перешептываться, потому что почти не сомневались: он не слышит и не понимает человеческого шепота. Правда, у блемми имелись уши или по крайней мере какие-то выросты по бокам тела, но он никогда не реагировал на речь, даже если к нему обращались на тех языках, на которых он умел писать и читать.

— Ничего. Сейчас я торжественно произнесу блестящую речь, подобающую величию нашего господина, а ты пиши под мою диктовку, — велел Синан.

Хильдегарт послушно опустилась на маленький коврик, украшенный кисточками.

Синан низко поклонился, приложив руку к сердцу. Затем он поочередно коснулся кончиками пальцев губ и лба.

— Прими мое нижайшее почтение, о великий господин! Да сохранит Аллах твои мудрость, здоровье и силу! Твое августейшее присутствие переполняет сердца твоих слуг радостью! Слишком долго были они лишены счастья лицезреть лик своего возлюбленного господина.

— Как твои дела, старина блемми? — быстро настрочила Хильдегарт и тут же подтолкнула пергамент в сторону адресата.

Блемми поднял пергамент и внимательно на него посмотрел; затем склонился над ним и принялся яростно разбрызгивать чернила.

«Сердце мое разбито / вечная междумирная тьма смыкается надо мной / ночи мои охвачены пламенем и лишены сна / я истекаю кровью / и во мне уже не остается сил приветствовать рассвет / ибо бесконечные дни мои полны горестных воздыханий и бесплодных сожалений / Свет Очей Моих / она скрылась от глаз моих / от нее мне не будет привета / никогда никогда никогда не прочесть мне тех сладких речей понимания мудрости и утешения / и отныне мой путь застит тьма / ибо дни моего изгнания подошли к роковому порогу».

Хильдегарт взяла в руки пергамент, и чернильная капля сбежала по нему, как черная слеза.


Ни Синан, ни Хильдегарт и не догадывались, что с супругою блемми стряслась какая-то беда. Ведь он так ревностно оберегал ее, что вообразить подобное было невозможно.

Но оказалось, что возлюбленная их Тихого Господина — безусловно, особа женского пола — была вовсе не блемми. И даже не женщина.

Блемми показал им гарем, где прятал ее.

Именно с этой огромной пещеры блемми начал свою грандиозную стройку. Он собрал огромное количество рабов, которые пробурили и выкопали глубокие шахты в мягком известняке Мертвого моря. Многих рабов погубило отчаяние, сознание того, что их труд не имеет смысла; многие умерли от жары; многих убил удушающий, пропитанный солью и миазмами воздух.

Но затем по совету Хильдегарт злополучных рабов освободили от этой работы и даже отпустили на волю. Вместо того чтобы принуждать людей кнутом и цепями, блемми просто кинул в грязь, покрывавшую дно ямы, несколько небольших алмазов.

Вскоре поползли слухи о якобы обнаруженных залежах алмазов, которые держат в тайне. И сразу же отовсюду стали скрытно приходить сильные мужчины, преисполненные трудового пыла. Направляясь в эти бесплодные земли, они даже брали с собой собственные инструменты — и для этого не потребовалось ни денег, ни приказов, ни просьб.

Дошло до того, что рабочие начали отчаянно драться и даже убивать друг друга за право продолжать затеянные блемми раскопки. В итоге на поверхность было извлечено невероятное количество известняка: его вполне хватало для того, чтобы соорудить надежные фундаменты для всех построек будущего Парадиза. И рабочие по-прежнему вопили от восторга всякий раз, как находили очередной драгоценный камень.

В конце концов находки прекратились, и рабочие сразу же потеряли интерес к дальнейшим раскопкам. Шахта была заброшена, а вскоре и вовсе позабыта.

Вот тогда-то в ее извилистых коридорах блемми и спрятал свою возлюбленную.

Тихий Господин отворил люк из стекла и железа, и из черного жерла шахты вырвалась волна жгучего, адского зловония — смеси запахов серы и извести.

Приложив к своему огромному лицу два стекла, ой стянул их ремнем, с силой втянул своим мощным носом побольше воздуха и очертя голову ринулся в смрадную тьму.

Хильдегарт попыталась оттащить Синана прочь от зияющего отверстия, из которого продолжал потоком извергаться воздух, напитанный гнилостными испарениями, но ассасин оттолкнул ее.

— Никогда не понимал, зачем нашему господину столько серы. Ума не приложу.

— Эта возлюбленная блемми — исчадие ада! — отвечала Хильдегарт, осенив себя крестным знамением.

— Ну, если ты считаешь, что это ад, дорогая, то имей в виду, что мы создали его собственными руками. — И Синан, сощурившись, устремил взгляд в едкую мглу. — Там, внутри, очень много костей. Я должен войти туда. Я должен увидеть все собственными глазами, чтобы оставить свидетельство для будущих поколений… Идем вместе!

— Ты, верно, шутишь? Женщине не место в шахте.

— Еще как место, дорогая! Я ведь просто прошу тебя спуститься вместе со мною в ад. Здесь нет больше никого, кто смог бы подтвердить потом истинность моих рассказов, и к тому же я полностью доверяю твоим суждениям.

Но Хильдегарт наотрез отказалась, и Синан, лишь пожав плечами по поводу ее женских страхов, устремился в туманную мглу. Хильдегарт, готовая уже оплакать его, принялась молиться — не столько о Синане, сколько о себе самой, ибо надеяться на его возвращение было безумием.

Когда она уже пять раз прочла «Ave Maria», Синан вновь появился из туннеля, едва не волоча на себе своего раненого господина. При этом они умудрились притащить огромную белую кость, похожую на кусок разбитых лат или черепок от гигантского горшка.

Эта пробитая броня, на которой болтались несколько спутанных конечностей и куски присохших кишок, — все, что осталось от возлюбленной блемми. Оказалось, что она была чем-то вроде огромного вареного вонючего краба. Или вроде пустынного скорпиона с зазубренным хвостом, обитающего в глубокой пещере.

Возлюбленная блемми, заточенная глубоко в каменистых и дымных недрах земли, вела тихую, мирную, уединенную жизнь; питалась она очень хорошо и потому выросла до гигантских, чудовищных размеров, и через узкое жерло, отделяющее ее пещеру от внешнего мира, пройти уже не могла. Синан и блемми с огромным трудом выволокли ее костяные останки на свет божий.

Блемми потянул за потайной рычаг, и массивная железная дверь с глухим звуком захлопнулась у него за спиной. Из его груди вырывались кашель и хрипы, а сопливый нос издавал фыркающие звуки.

Синан, который не так сильно надышался адскими испарениями, пришел в себя первым. Он как следует сплюнул и вытер слезящиеся глаза, а затем жестом попросил у Хильдегарт перо и чернила.

Синан присел на большой кусок известняка. На вопросы Хильдегарт он не отвечал — только качал тюрбаном и судорожно строчил что-то на бумаге.

Тогда Хильдегарт пошла следом за измученным блемми, который продолжал тащить куда-то костяные останки своей возлюбленной, гремевшие при каждом шаге. Согнувшись под своей тяжкой ношей, Тихий Господин весь содрогался от напряжения и горя, похожий на умирающего быка. Его крепкие кожаные сапоги были изодраны в клочья, будто их кололи копьями и рубили топорами.

Но блемми, позабыв о ранах, все тащил искалеченный труп своей возлюбленной, с усилием преодолевая ярд за ярдом, вниз по склону холма — к берегу Мертвого моря. Костяная скорлупа была пронизана множеством отверстий с зазубренными краями. Похоже было, что демонессу разодрали на части изнутри.

Хильдегарт никогда прежде не видела, чтобы блемми страдал. Зато она повидала достаточно раненых и безошибочно узнала это выражение смертельного отчаяния на лице — сколь бы странным и необычным это лицо ни было.

У самой кромки темной соленой воды блемми наконец в отчаянии опустился на землю.

Хильдегарт разровняла перед ним песок подошвой сандалии. Затем она вынула из складок своего плаща длинную медную булавку и написала: «Господин, возвратимся в твой Парадиз! Позволь мне заняться твоими ранами».

Блемми отстегнул от своего пояса небольшой нож и торопливо нацарапал на песке ответ: «Моя участь не имеет более значения / лишь дети любимой меня беспокоят / они наследники великой и благородной расы / хотя и родились в сем безотрадном краю».

«Но, господин, давай попишем об этом в каком-нибудь более подходящем месте».

Блемми нетерпеливо стер эти слова ладонью.

«Я в последний раз в жизни прикоснулся к моей несчастной возлюбленной / наши встречи были так прискорбно редки / мы обменивались посланиями, что тонули в черных межзвездных лагунах / каждую фразу приходилось терпеливо разбирать годами / наши народы разделяла смертельная вражда / но мне она верила / она согласилась стать моей / она отправилась со мною в ссылку в эти далекие неведомые земли / но вот она покинула меня, чтобы одной лицом к лицу встретить нашу печальную участь / моя милая / она никогда не думала о себе / всегда жила для других / и теперь, увы, некому мне писать письма / та, кому они были адресованы, навсегда исчезла / доброта и великодушие погубили ее».

И в порыве отчаяния блемми принялся стягивать со своих ног изодранные сапоги.

Хильдегарт покорно опустилась на колени и сняла остатки обуви с ног своего господина. На ногах оказалось множество ран — следы от колей и устрашающе крупных звериных клыков. Она сняла хлопковый плат со своей головы и разорвала его на полосы.

«Я обещал ей позаботиться о детях / защищать их, как я прежде защищал и оберегал ее / тот опрометчивый обет сломил мой дух / я нарушу данную ей клятву, ибо не могу жить без нее / без ее доброты, внутренней силы и великодушия / она была так мудра / ей были открыты такие глубины познания / великие чудеса, о каких я и подозревать не мог / в ней жила необыкновенная непостижимая душа / а уж как она меня любила / какие дивные чудеса мы делили друг с другом / мы пришельцы из разных миров / о до чего же чудесно она писала!»

Тут к ним подошел Синан. Глаза у ассасина покраснели от ядовитых испарений, но он уже взял себя в руки и успокоился.

— Что ты там делал? — спросила Хильдегарт, перебинтовывая окровавленную беспалую ногу блемми.

— Я создал шедевр! Ты только послушай! — радостно возгласил Синан. Он поднял повыше кусок пергамента, который держал в руках, прокашлялся и с выражением прочел: — «Я своими глазами узрел горы трупов. То жертвы резни или бойни. Все изрублены, иссечены; их разорваны горла, и из прободенных черепов вытек мозг. Их изломаны спины, раздроблены шеи; их носы перебиты и залиты алою жижей, и их волосы слиплись в крови. Ссохлись нежные алые губы; размозженные головы, как решето, все пробиты; ступни иссечены и изодраны множеством лезвий; пальцы срезаны — ими усеяно сплошь все пространство вокруг; и у каждого трупа грудь как месиво кости и мяса. И казалось, с последним дыханьем из этих грудей вырываясь, сами души раздроблены были и иссечены; и тела бездыханно лежали, будто серые камни, средь мертвенных хладных камней!»

Окровавленные пальцы Хильдегарт соскользнули с узла, которым она пыталась закрепить импровизированную повязку на ноге своего господина. Солнце сильно припекло ее неприкрытую голову. В ее ушах зазвенело. В глазах помутилось.


Когда она пришла в себя, то первым делом увидела Синана, который заботливо протирал ей лицо куском ткани, смоченным, водой из фляги.

— Ты упала в обморок, — сказал он.

— Да, — слабо пробормотала Хильдегарт, — это было уже слишком.

— Еще бы! — подтвердил Синан. Глаза его сияли. — Ведь эти волшебные стихи вылились из меня в едином порыве божественного вдохновения! Будто мое перо само научилось возглашать истину!

— Значит, все это ты увидел в аду? — спросила она.

— О нет, — отвечал Синан. — Этим ужасам я стал свидетелем при осаде Иерусалима. Но прежде мне никак не удавалось описать свои впечатления, а сейчас на меня снизошло вдохновение. — Синан пожал плечами. — А в этой отвратительной шахте я вообще почти ничего не смог разглядеть. Только темный едкий дым да обломки костей. Ну и прорва бесят: их визг и шебурша-ние раздаются со всех сторон, будто пещера полна не то ящериц, не то летучих мышей. И вонь от них адская… — Синан бросил косой взгляд на израненные ноги блемми. — Видишь, как маленькие черти искусали его, когда он пытался пробраться сквозь их толпу и забрать останки их мамаши.

Блемми не мог слышать того, что сказал Синан, но интонации ассасина его, по-видимому, взволновали. Он приподнялся и сел. Его черные глаза были словно подернуты пленкой и полны безысходного горя. Он вновь взялся за нож и вырезал им на песке новое послание:

«А теперь мы поднимем бесценное тело моей возлюбленной / и опустим его для вечного упокоения в недра сего чужеземного моря, столь любимого ею / во всем вашем мире не нашлось места, которое встретило бы ее ласковее, чем эти тихие воды».

Синан убрал пергамент со стихами и потянул за одну из побелевших конечностей искалеченного тела, которое принадлежало возлюбленной блемми. Костяная броня с грохотом перевернулась, будто скорлупа от яйца птицы Рух, пробитая клювом птенца. Раненый блемми встал на окровавленные ноги и, напрягая все свои иссякающие силы, попытался поднять или хотя бы толкнуть эту костяную стену. В конце концов и Синан, и блемми с плеском шагнули в зловещие воды и сразу же погрузились по пояс.

Когда белый остов стал погружаться в воду, из его внутренности вдруг послышались шорох и шебуршание. Из каких-то потаенных закоулков костяной скорлупы, шатаясь на трясущихся лапках, как мокрый птенец, выполз маленький, жутковатого вида бесенок. Он принялся прыгать, чирикать и визжать.

Мудрый Синан тут же замер, как охотник, случайно встретивший леопарда. Но блемми не смог сохранить хладнокровие. Громко фыркнув, он с плеском рванулся к берегу.

Бесенок ринулся вслед за блемми с ловкостью прирожденного хищника. Нагнав свою жертву, он повалил ее на соленый песок и тут же принялся пожирать добычу.

Синан схватил ближайшее оружие, оказавшееся под рукой: он оторвал от скелета демонессы подходящую кость, бегом выбрался на берег и ударил ею бесенка, как булавой, по колышущейся от удовольствия спине. Однако броня у этой твари была куда прочнее, чем у краба: тяжелый удар лишь разозлил маленького монстра. Демон с невероятной скоростью повернулся и обрушился на ассасина. Менее опытного воина он, должно быть, сразил бы на месте. Но мудрый Синан перехитрил бесенка. Увернувшись от смертоносного броска, он ударил своей булавой по хрупким суставам костяных конечностей твари. Когда же чудище рухнуло на песок, шипя и обливаясь пеной, он достал из складок своей одежды короткий кинжал с изогнутым лезвием и прикончил бестию.

Синан вынул кинжал из трупа бесенка и поднялся на ноги. Одежда его была изорвана, рука окровавлена. Спрятав кинжал, он оттащил тело маленького чудовища к самой кромке соленой воды. Затем, содрогаясь от омерзения, он поднял его и отнес на то самое место, где покоился в неподвижной воде труп его матери.

Хильдегарт опустилась на колени подле своего господина. Раны его заметно умножились. Он задыхался.

Блемми прикрыл глаза, ослабев от боли и тоски. Силы его таяли на глазах, но он явно хотел написать что-то еще. Он нацарапал на песке дрожащим пальцем: «Отнесите меня в мой Парадиз и перевяжите мои раны / сделайте все, чтобы я выжил / я открою вам великие тайны / неведомые и величайшим пророкам».

Синан взял Хильдегарт за руку.

— Знаешь, дорогая, судьба наших лошадей меня больше не беспокоит, — сказал он.

Затем Синан опустился на колени и стер все, что написал их господин. Капля его собственной крови упала на песок возле лужи, натекшей из ран блемми.

— О мой бесстрашный герой! Это отвратительное чудовище ранило тебя!

— Знала бы ты, какое бессчетное множество раз было ранено мое бедное старое тело!

Левая рука Синана была сильно рассечена хвостом твари, как будто хлыстом. Он сжал зубы от боли, когда Хильдегарт перетягивала ему рану шарфом.

— Знала бы ты, дорогая, какую радость доставила мне эта схватка! Никогда в жизни я еще не убивал тварь, которую так сильно хотел бы убить.

Блемми с трудом, упершись локтем в песок, приподнял свое безголовое тело и сделал слабый знак, чтобы они подошли. И в это мгновение Хильдегарт почувствовала острую ненависть к нему, к его слабости, которая заставила его поддаться дьявольским искушениям.

— Как ты думаешь, о чем это блемми собирается написать нам? Что это за «великие тайны», о которых он обещает нам поведать?

— Да все те же самые, ничего нового, — с отвращением отвечал Синан. — Наверняка это будет все тот же мистический бред, будто Солнце — не более чем звезда.

Хильдегарт передернула плечами:

— Терпеть не могу эти его бредни!

— А потом он станет утверждать, будто мир невообразимо стар. Чушь, да и только. Ну пойдем, дорогая, поможем ему. Давай подлатаем как следует нашего господина, ведь больше некому это сделать.

— «Тысячи лет, — принялась цитировать Хильдегарт, не двигаясь с места, — и еще тысячи тысяч лет. И еще тысячи тысяч и тысяч. И еще помножить все это на тринадцать с половиной. Вот сколько лет прошло с тех пор, как родилась наша Вселенная».

— И как только ты все это помнишь? В искусстве чисел тебе нет равных!

Вдруг по телу Синана, от макушки до пят, пробежала дрожь: то была волна ярости, страха и усталости — отзвук недавнего поединка.

— Дорогая, позволь спросить тебя, на твое суждение я готов полностью положиться: как ты думаешь, все эти огромные числа имеют хоть какой-нибудь смысл? Ну хоть малейший?

— Нет, — ответила Хильдегарт.

Ассасин бросил усталый взгляд на совсем уже ослабевшего блемми и понизил голос:

— Ну что ж, твоему мнению я доверяю всецело. Значит, ты абсолютно уверена в том, что говоришь?

Хильдегарт ощутила прилив необыкновенной нежности к Синану. Она хорошо знала это выражение его лица — искренне и всерьез озадаченное. Она часто наблюдала это выражение в те далекие дни, когда она и Синан, наложница и господин, игрывали в шахматы, в безмятежности коротая приятные вечера. Ведь это Синан научил Хильдегарт играть в шахматы, до этого она и не подозревала о том, что есть такая игра. А игра оказалась просто потрясающей — что за чудо этот король, который едва может ходить, и быстрый ферзь, и отважные кони, и доблестные ладьи, и яростные слоны! И когда Хильдегарт стала все чаще выигрывать, Синан знай себе только смеялся да нахваливал ее недюжинный ум; казалось, игра ему от этого стала нравиться даже больше, чем прежде.

— Мой дорогой, мой отважный Синан, я даю тебе слово: такие бездны времен не нужны даже Богу, не говоря уж о его ангелах!

Без головного покрывала у Хильдегарт кружилась голова. Она осторожно провела руками по своим длинным косам.

— Почему он считает, будто цифры могут нас как-то вознаградить? Лично я бы предпочла золото и бриллианты.

Синан снова пожал плечами, бережно придерживая раненую руку.

— Полагаю, что горе затмило ему разум. Надо унести его подальше отсюда, подальше от тела возлюбленной. Если получится, нужно положить его в постель. Нельзя требовать многого от мужчины, когда он находится у края могилы своей любимой.

Хильдегарт с отвращением взглянула на скелет демонессы. Плотные соленые воды все еще не спешили поглотить гигантский скелет, но постепенно, сквозь многочисленные отверстия, влага все же просачивалась внутрь, и костяной остов понемногу тонул, будто корабль, пробитый ядрами. Вдруг в сердце Хильдегарт закралось темное подозрение. За ним последовал леденящий ужас.

— Синан, подожди-ка еще минуту. Послушай меня. Сколько всего адских отродий вышло из чрева этого жуткого демона?

Синан сощурил глаза:

— Думаю, не меньше сотни. По крайней мере, судя по тем ужасающим звукам, которые я слышал в пещере.

— Синан, а ты помнишь ту сказку, про султана и шахматную доску? Сказку про большие числа?

Это была одна из его любимых арабских сказок. В ней рассказывалось об опрометчивом обещании, которое глупый султан дал одному хитрому вельможе. На первом квадрате шахматной доски — одно-единственное зернышко пшеницы, на втором — уже два зерна, на третьем — четыре и так далее: восемь, шестнадцать, тридцать два… И в конце концов адские числа складывались в целый амбар.

Синан нахмурился:

— О да. Я помню эту сказку. И я начинаю понимать, к чему ты клонишь.

— Ведь ты же сам мне ее рассказал, — заметила Хильдегарт.

— Умница моя, я очень хорошо помню, как рассказывал тебе эту сказку! И я отлично знаю, как глубока та подземная шахта! Ха-ха! Так вот зачем он хочет накормить этих бесов мясом моих драгоценных коней! Когда эти мерзкие твари начнут размножаться, сколько их станет, как ты думаешь? Сотни, и сотни, и сотни!

— Чем это нам грозит? — спросила Хильдегарт.

— Это же очевидно, — отвечал Синан. — Они выберутся наружу и наводнят собою нашу священную родину. А размножаясь снова и снова, они вскоре распространятся на такие расстояния, которые не пролетит ни одна даже самая сильная птица!

Хильдегарт порывисто обхватила его руками. Боже, как быстро он все понимает!

Синан перешел на громкий шепот:

— Что ж, дорогая, благодаря твоей женской интуиции мы разгадали его коварный замысел! Теперь мне совершенно ясно, что нужно делать. Ты ведь со мной согласна, не так ли?

— О чем ты?

— Я должен убить его.

— Что, прямо сейчас?

Синан отстранился от нее; лицо его приняло решительное и угрожающее выражение..

— Ну разумеется, сейчас! Если хочешь убить сильного противника — напади на него неожиданно, как гром среди ясного неба. Смертельный удар лучше всего наносить именно тогда, когда противник его меньше всего ожидает. Ты сейчас сделаешь вид, будто хочешь помочь ему подняться на ноги. И тогда я, не говоря ни слова, поражу его моим стальным клинком прямо между ребер.

Хильдегарт сощурилась и стряхнула со своего плаща песчинки.

— Скажи, Синан, а ты уверен, что у блемми вообще есть ребра?

Ассасин задумчиво погладил бороду.

— Ты права, дорогая, я, пожалуй, погорячился. Нужно все продумать.

Но пока они перешептывались, блемми уже сам поднялся с окровавленного песчаного ложа. Пошатываясь и спотыкаясь, он вошел в зловонные, соленые, мертвые воды. Останки его возлюбленной так и не утонули до конца: слишком уж мелко здесь было.

Пытаясь удержаться на плаву, блемми принялся толкать белый остов за костяные зубцы и шипы, торчащие над поверхностью воды, с тем чтобы оттащить его подальше от берега. Плотность воды в Мертвом море очень высока, и утонуть в нем почти невозможно — но ведь у блемми не было головы, которую можно было бы держать над водной поверхностью. Синан и Хильдегарт кричали ему об этом, стараясь предупредить об опасности, но господин не услышал их криков.

Застряв между тяжелых костей своей возлюбленной, он утонул. А несколько минут спустя его труп выскочил на поверхность, будто пробка.


После гибели Тихого Господина дела в Святой земле сразу же пошли из рук вон плохо. Для начала с рынков поисчезали все редкие товары. Затем торговля и вовсе пришла в упадок. Служащие перестали вести приходно-расходные записи. Цены пустились вскачь с такой скоростью, что уследить за ними не было никакой возможности. Урожаи были побиты, деревни разорены, караваны разграблены, а суда потоплены. Люди перестали торговать и учиться друг у друга: все споры теперь разрешались поножовщиной. Тающее на глазах христианское войско терпело одно поражение за другим. Спасаясь от безжалостного истребления, крестоносцы укрывались в каменных крепостях и там умирали от голода либо садились на корабли и судорожно носились от острова к острову, выпрашивая подкрепление, которое никто почему-то не рвался им дать.

Разбойничьи войска Синана были первыми, кто занял Парадиз блемми. Причем Синан и не думал извлекать какую-то пользу из того, что хранилось во дворце. Ассасин слыл злым колдуном, которому достаточно просто коснуться человека, чтобы убить, и воины боялись его смертельно. Однако известно, что, когда пахнет наживой, дисциплина в войске падает. И Синановы разбойники стали взламывать замки, жечь библиотеки, ножами выковыривать полудрагоценные камни.

Крестоносцы, которыми командовала Хильдегарт, к началу оргии опоздали, но зато быстро наверстали упущенное. Христиане накинулись на цветущий оазис, подобно стае волков. Все, что можно было унести, они брали с собой, а остальное сжигали.

Четверо воинов притащили Хильдегарт к Синану, в его большой черный походный шатер. Они швырнули ее на ковер, украшенный кистями.

Битвы, через которые алхимик провел свою армию, дались ему нелегко. Лицо его осунулось и покрылось морщинами. Но, узнав в новой пленнице Хильдегарт, он мгновенно просиял. Он помог ей подняться на ноги, достал турецкую саблю из ножен и осторожно разрезал пеньковые веревки, стягивающие ее запястья.

— Какие сюрпризы преподносит нам жизнь! — воскликнул он. — Как удалось тебе прорваться ко мне во всей этой неразберихе?

— Мой господин, моя судьба в твоих руках; я твоя пленница. Сэр Роджер Эдесский отдает меня тебе в заложницы, гарантируя тем самым, что его войска будут вести себя смирно. — Произнеся эту краткую речь, которая была подготовлена заранее, Хильдегарт вздохнула с облегчением.

Синан выслушал ее с недоверием.

— Что за времена настали! Не иначе как миру приходит конец! Значит, Роджер, твой паладин, отдает мне в качестве заложницы известную праведницу? Что ж, на войне принято считать, что женщина — хороший подарок. Кто такой этот Роджер Эдесский? Не мешало бы преподать ему пару уроков по куртуазному кодексу чести!

Хильдегарт потерла затекшие запястья. Сердце ее переполняло желание довериться ассасину целиком и полностью.

— Видишь ли, Синан, я вынуждена была поставить Роджера Эдесского во главе этого похода. Роджер молод, отважен, он презирает смерть, и нельзя придумать для него лучшего дела, как ринуться в бой и поубивать тех бесовских чудовищ…

Синан кивнул:

— Да, я отлично понимаю таких людей.

— Это я заставила сэра Роджера отдать меня тебе в заложницы.

— Все равно он повел себя как невежа.

— Ах, все это очень, очень непросто. Дело в том, что Роджер Эдесский отправил меня к тебе потому, что он меня ненавидит. Видишь ли, сэр Роджер без памяти влюблен в мою внучку. Это очень глупая, совершенно безмозглая девица, я дала ей прекрасное образование, но она все равно презирает меня всей душой. И когда я поняла, насколько сильно ими овладела взаимная страсть, я сразу же их разлучила. Я укрыла ее в башне, в Тире, — приставила ухаживать за почтовыми голубями… Ведь Роджер — бродяга, искатель приключений, скиталец: его род лишился своих владений много лет назад. Я присмотрела для этой девицы куда более выгодную партию. Но оказалось, что даже хлеб и вода не в состоянии отбить у нее глупую привычку любить этого человека… Роджеру не нужно иной награды, кроме ее руки, и ради ее дурацких поцелуев он готов встретить лицом к лицу хоть все силы ада… Должно быть, тебе уже наскучила моя болтовня?

— Ну что ты, разве ты можешь наскучить мне, — с готовностью возразил Синан. Он слушал ее с усталой полуулыбкой, рассеянно поглаживая пухлую бархатную подушечку, лежащую подле него на ковре. — Пожалуйста, продолжай! Мне очень любопытна эта экзотическая история о романтической любви двух христиан. Твои семейные интриги всегда так занимательны!

— Послушай, Синан. Я, конечно, всего лишь глупая женщина, и к тому же монахиня, но прошу тебя отдать мне должное. Ведь все-таки я, эта самая монахиня, привела тебе армию. Я дала этим разбойникам оружие, я их одела и привела сюда, к тебе, чтобы ты с их помощью уничтожил бесов… Я сделала все, что было в моих силах.

— Что ж, это огромное достижение, моя милая маленькая Хьюдегар.

— Я так устала… Я близка к отчаянию. Как только по миру разошлась темная молва о смерти нашего Тихого Господина, все мои купцы тут же перессорились. И голуби больше не доставляют почту, Синан: их некому принять, и они исчезают бесследно. А если птицы все же прилетают, то приносят ужасающие вести: кражи, растраты, банкротства, все виды коррупции… Вокруг Тира и Акра выжжены все поля, по всей Святой земле хозяйничают головорезы Саладина… Где нет голода, там непременно чума… По небу плывут облака в форме змей, коровы телятся какими-то чудищами… Я скоро с ума сойду.

Синан хлопнул в ладоши и потребовал, чтобы она сняла с себя традиционные одежды, положенные пленнице; Хильдегарт с благодарностью отдала слугам этот официальный наряд. Затем ей поднесли прохладный лимонный шербет. Доброта и внимание, проявленные ассасином, сделали свое дело: Хильдегарт немного воспряла духом.

— Дорогой мой Синан, я должна еще кое-что сообщить тебе об этой банде, которую я привела тебе в помощь для нападения на ад. Все они христиане, и к тому же только что с корабля, — так что поверят любой небылице. Все они англичане — ну, то есть не англичане, а норманны: англичане теперь их рабы. У этих воинов львиные сердца, и львиная отвага, и львиные клыки, но и запросы тоже львиные. Я обещала им большую добычу, то есть велела сэру Роджеру, чтобы он им пообещал.

— Отлично. Похоже, с этими дикарями можно иметь дело. Ты им доверяешь?

— Господи, конечно же нет! Но англичанам все равно пришлось бы уйти из Тира на Священную войну, потому что местные жители не стали бы терпеть их дальнейшее присутствие. Эти англичане странный народ, очень жестокий. Они пьяницы, неряхи и буйные к тому же, а по-французски говорят так, что это ни на что уж не похоже… — Хильдегарт поставила стеклянную пиалу с шербетом на пол и принялась всхлипывать. — Синан, ты просто не представляешь, сколько всего я натерпелась от этих грязных животных. В наши дни никто уже не умеет вести себя учтиво, а уж сколько страшных, невыносимых оскорблений мне пришлось пережить за эти дни… Эти люди ни в какое сравнение не идут с таким порядочным человеком и великим ученым, как ты!

Несмотря на все трудности, Хильдегарт все же удалось добиться официальных переговоров между сэром Роджером Эдесским и Синаном. Как и большинство воинов, умиравших на полях Святой земли, Роджер Эдесский был полукровка. Дед его был француз, бабка — турчанка, отец — германец, а мать — православная гречанка родом из Антиохии. Его собственная родина, Эдесса, давным-давно пала в огне.

Сэр Роджер был туркопол, то есть потомок христианско-мусульманских браков. Он носил итальянский плащ в шашечку, французские доспехи и заостренный персидский кавалерийский шлем, украшенный арабским павлиньим пером. Глаза сэра Роджера наполняла светлая поэтическая грусть, ибо не было на свете клочка земли, который он мог бы назвать своим домом. И в какую бы область Святой земли он ни отправился, везде ему приходилось видеть смерть людей, связанных с ним кровными узами. Всегда было принято считать, что туркополам — истинным детям Святой земли — доверять нельзя. Они за любую веру сражались с одинаковым безразличием, и все убивали их с одинаковым удовольствием. Роджеру было всего лишь двадцать лет, но сражаться и убивать он умел с двенадцати.

Сэр Роджер и самые отважные из его англичан внимательно вглядывались в своих новых союзников-мусульман, пока Хильдегарт переводила их слова. Как Синан ни старался, ему удалось собрать лишь две сотни воинов, желающих сразиться с демонами. Где-то вдали, за пламенеющим горизонтом, могучий Саладин собирался вести верных мусульман в другую битву — в последний, решающий, исторический бой против захватчиков с Запада. Так что мусульманские герои, готовые сразиться с демонами не на жизнь, а на смерть, были теперь большой редкостью.

Кроме того, прошел слух, что все без исключения ассасины, служившие Синану, добровольно предали себя мученической смерти. Тем не менее благодаря славе, которой Синан пользовался среди поклонников оккультного знания, ему все же удалось набрать небольшое войско слепо преданных ему фанатиков. При нем всегда находился страж-исмаилит, вышедший из медресе, признанной рассадником ереси. Был у него и небольшой отряд пехоты, состоявший из египтян, подданных династии Фатимидов; эти воины привели с собой и своих нубийцев. К осадным орудиям была приставлена горстка перебежчиков из Дамаска. Синан надеялся, что эти огромные смертоносные машины принесут ему быструю победу.

Роджер осмотрел страшные орудия с видимым уважением. Медные остовы машин, предназначенных для метания «греческого огня», живо вызывали в воображении жуткие картины увечий, нанесенных липкой, обжигающей массой. А на массивные рычаги для катапульт ушло немало великолепных ливанских кедров.

Роджера всему научили тамплиеры. Однажды он даже побывал по их поручению в Париже: ведь они вечно искали все новых и новых источников дохода — деньги на войну требовались постоянно. И молодой человек совершенно безосновательно гордился своим изящным французским произношением.

— Ваше превосходительство, мои благочестивые воины полны решимости изничтожить это злобное племя пещерных чудовищ. Однако нам хотелось бы знать, чем будут оплачены наши услуги.

Хильдегарт перевела. Лукавый ассасин прекрасно читал по-французски, но никогда ни при ком не говорил на этом языке.

— Сын мой, не забывай: перед тобой не кто-нибудь, а Горный Старец. — С этими словами Синан вручил Роджеру внушительную пригоршню бриллиантов. — Можешь оставить эти несколько камешков для себя и своих славных ребят. Они поднимут боевой дух твоей армии. А когда последнее исчадие ада будет уничтожено, мы спустимся в алмазную шахту, где они ныне обитают, и честно разделим их легендарные сокровища.

Роджер показал задаток двум своим старшим офицерам. Один из них был усатый англичанин — морской капитан с обветренным лицом: верхом на лошади он чувствовал себя крайне неуютно; другой — стриженый норманн, по всей видимости мошенник у этого были отрезаны уши. Оба разбойника недоверчиво засунули по камню себе в рот и поболтали ими между зубов; когда бриллианты не растрескались, как стекляшки, офицеры выплюнули их в свои плосковерхие шлемы, а затем обменялись кривыми ухмылками.

Ассасины, высланные Синаном в дозор, внимательно следили за входом в пещеру. Маленький военный совет в полном составе отправился туда, дабы изучить место будущей схватки. Хильдегарт забеспокоилась: в окрестностях шахты произошли зловещие изменения. Тяжелая дверь из стекла и железа была вся испещрена небольшими отверстиями. Повсюду валялись свежие кости вперемешку с мертвенно-бледными обломками крабьих панцирей. Вся растительность вокруг была изглодана или вырвана с корнем, даже сухая земля выглядела будто пережеванной, как если бы ее месило копытами стадо разъяренных от боли быков, на которых только что выжгли клейма.

Офицеры Роджера опустили свои копья, украшенные вымпелами, и попытались проткнуть ими пустой розоватый панцирь. Роджер задумчиво покатал бриллиант между пальцев в кольчужной перчатке.

— О господин главнокомандующий и великий эмир! Ты был воистину прав, когда говорил нам, что здесь находится вход в ад! Как нам следует поступить?

— Первым делом мы с помощью огня заставим их выйти на поверхность. В остальном я возлагаю большие надежды на твоих воинов-христиан, которые должны облачиться в тяжелую броню. — Синан искренне старался быть учтивым. — Я собственными глазами видел, как ваша тактика сокрушительных ударов сметала противника в одно мгновение. Особенно пеших крестьян.

— Я полагаю, что к завтрашнему утру мои рыцари будут трезвы и готовы к выполнению ваших приказов, — ответил Роджер. — Кстати, а не потребуется ли наша помощь в транспортировке ваших тяжелых самострелов? Нам уже приходилось иметь с ними дело под Иерусалимом.

— Мои инженеры из Дамаска сделают все самым наилучшим образом, — заверил его Синан и развернул своего великолепного арабского скакуна. Вся кавалькада двинулась прочь от пещеры.

— Ваше превосходительство, нам еще нужно договориться о системе сообщения, — настойчиво продолжал Роджер. — Ваши подручные предпочитают использовать барабаны, а у нас в ходу флаги и рог…

— Мой юный полководец, не беспокойся, эту проблему легко разрешить. Не согласишься ли ты наблюдать за битвой со спины моего слона? Вместе со всеми барабанами, флагами, рогами и… нашей переводчицей, разумеется?

Хильдегарт была так потрясена этим предложением, что чуть не свалилась с лошади.

— Что я слышу, Синан? У тебя есть слон?

Умелой рукой ассасин перехватил уздечку ее норовистой кобылы.

— Моя ненаглядная пленница, я пригнал сюда слона для твоей же собственной безопасности! Надеюсь, ты не побоишься наблюдать за ходом сражения со спины моего гигантского зверя?

Хильдегарт твердо выдержала его взгляд.

— Я целиком доверяюсь твоей мудрости и заботе, о грозный принц, и ничего не страшусь!

— Ты очень добра.

Боевой слон Синана был весьма странным созданием. Это серое и морщинистое толстокожее животное прошло невероятное расстояние — быть может, от самых дальних берегов Индостана — и добралось до Мертвого моря исхудавшим, измученным жаждой; его большие плоские ступни были разъедены солью. Слоновьи бока, будто выпуклые крепостные стены, покрывали трещины и боевые шрамы, а в его маленьких красных глазках светилась смертельная ненависть к людям. В его бивнях были пропилены аккуратные плоские отверстия для острых мечей, а гигантское тело, словно броня, окутывали толстые стеганые маты; из такого количества ткани можно было бы сшить не менее дюжины шатров. К высокому паланкину сандалового дерева крепился самострел, инкрустированный медью: чтобы его зарядить, нужно было прокрутить две стрекочущие ручки, и метал он сразу сорок тяжелых зазубренных стрел делийской стали, каждая из которых пробивала насквозь сразу трех человек. Так что хозяин этого зверя не мог не наводить ужас.

Высоко задрав голову, Хильдегарт посмотрела сначала на зверя, а затем на Синана, и во взгляде ее выразилось искреннее восхищение. Откуда нашлось в ассасине столько великодушия, что он оказался способен на этот великолепный жест?

На другой день Синан преподнес ей несколько официальных подарков: кинжал с рукояткой из слоновой кости, шлем с забралом и покрывалом, чтобы никто не увидел ее безбородого лица, мягкие одежды под доспехи и длинную рыцарскую кольчугу. Не следовало простым воинам видеть, что на поле боя находится женщина. И все же Синан нуждался в ее советах, в ее переводческих способностях и в ее глазах, ведь ей предстояло впоследствии засвидетельствовать происходящее. А в доспехах и шлеме она вполне сойдет за мальчика-оруженосца.

Плотные кольца грязной кольчуги поскрипывали и звенели, тяжелым полотном свисая с плеч Хильдегарт. Доспехи были так тяжелы, что ей едва удалось подняться по складной лестнице на спину слона, в мерцающий паланкин. Забравшись в него, она тяжело опустилась на жесткие красные подушки, набитые конским волосом. Посмотрев вниз, на поле предстоящей битвы, она почувствовала головокружение: она вдруг ощутила себя не человеком, а оторвавшейся от ствола дубовой веткой.

Сражение началось с живописных взрывов: далеко внизу вспыхнули языки цветного пламени. Инженеры Синана обливались потом, но все-таки действовали довольно быстро, сбрасывая все новые сгустки алхимического огня в черную глотку ада.

Вдруг у выхода из пещеры показались сразу около дюжины демонов. Эти твари привыкли к запаху серы, и брызги «греческого огня» не произвели на них особого впечатления. За прошедшее время твари успели подрасти и были уже размером с козла.

При виде этих странных подпрыгивающих существ кони зафыркали и стали под своими закованными в броню, тяжеловооруженными всадниками. Несколько трусов при первом же появлении этих противоестественных чудовищ в ужасе кинулись наутек, но товарищи тут же вернули им мужество громкими насмешками, и беглецы, краснея и отводя взгляды, вернулись на свои места.

Забили барабаны, затрубили рога, и тусклое пламя арбалетных стрел дождем обрушилось на танцующих крабов. Спустя несколько мгновений твари вдруг захромали, запрыгали, извергая беловатый гной, и жалобно запищали, вытаскивая стрелы из перебитых конечностей. Воины возликовали и воспряли духом. Наблюдая за происходящим сквозь прорези в забрале своего шлема, Хильдегарт вдруг догадалась: оказывается, демоны и не подозревали, что бывает оружие, способное наносить удар с расстояния. Ведь они никогда прежде такого не видели.

Вскоре запасы «греческого огня» у Синана иссякли. Тогда он велел задействовать катапульты. Искусные уроженцы Дамаска железными прутами закручивали тросы из конского волоса до тех пор, пока кедровые рычаги не начинали скрипеть от напряжения. Тогда катапульты с резким ударом забрасывали огромные керамические сосуды, полные студенистой нафты, прямо в нору, и из земных недр доносились глухие взрывы.

Вдруг из пещеры, подобно рвоте, хлынул поток отвратительных демонов: они ползли из-под земли, как толпа муравьев, спасаясь от боли; их панцири, будто венцы, окружали языки пламени.

Охваченные огнем, твари кинулись вперед беспорядочной толпой. Бесстрашные ассасины-исмаилиты, которые искали награды за пределами земной жизни, с именем своего бога на устах, обнажив сабли, вклинились в самую гущу обезумевших демонов. Отважные самоубийцы очень скоро находили свою смерть, погибая под ударами хвостов и клешней. При виде такого благородного самопожертвования, а также ничтожности его результатов все воины как один издали вопль яростной ненависти.

От горящей плоти чудовищ исходил странный, ни на что не похожий тошнотворный запах — зловоние, которое, казалось, даже лошади находили нестерпимым.

Вновь затрубили рога. Английские рыцари подняли копья, уперлись ногами в стремена и, сомкнув щиты, двинулись вперед. Крабы сперва отпрянули, испугавшись вида собственной крови и блеска рыцарских копий. А тем временем рыцари, размахивая саблями и нанося удары направо и налево, отступили и перегруппировались. Им на помощь пришла пехота: пешие воины высыпали на поле битвы, добивая раненых чудовищ тяжелыми ударами боевых топоров.

Тут к небу поднялся столб черного дыма и стал застилать его. Из зловонной норы хлынул плотный, бурный, бурлящий поток демонических тварей. Похоже было, что дым отравил их: из жабр, находившихся у них на брюхе, извергалась бесцветная жижа. Их были сотни и сотни. Они легко перепрыгивали через любые препятствия; их переполняла такая неистовая энергия, что, казалось, они вот-вот полетят.

Через несколько мгновений маленькая армия была уже окружена. Дамаскины с отчаянными криками погибали возле своих осадных орудий. Лошади в ужасе валились на землю, когда чудовища кидались на них, хватали за ноги и перекусывали им колени. Стройные шеренги вооруженной копьями пехоты дрогнули и рассыпались.

Но никто не пытался отступать. Ни один воин не покинул поля брани. Люди бились с мерзкими тварями до последнего издыхания.

Люди гибли один за другим: их рассекали на части, рвали на куски. Сэр Роджер сидел со своим барабаном в хвостовой части паланкина и выкрикивал приказы, которых никто уже не слышал. Слон, искусанный и израненный существами, которые не могли допрыгнуть даже до его коленей, пришел в неистовство. Подняв длинный хобот, он издал душераздирающий вопль и, широко ступая на негнущихся колонноподобных ногах, при каждом шаге сотрясая землю, двинулся в самую гущу врагов. Когда гигантский разъяренный зверь наклонился вперед, Синан изловчился и метнул из самострела связку железных молний. Смертоносные стрелы, с метр длиной, протыкали демонов насквозь, пригвождая их к земле.

Несколько разъяренных демонов стали взбираться по слоновьему боку, будто по горному склону. Они карабкались вверх, цепляясь лапками за плотное хлопковое покрывало.

Хильдегарт, дрожавшая от страха под тяжелым шлемом и кольчугой, услышала, как они ползут и царапаются по крыше паланкина; а Синан и Роджер тем временем, стоя плечом к плечу, тщетно пытались достать их длинными клинками.

Тут страшные клешни вцепились в ее кольчугу и потащили вон из паланкина. Вместе с напавшими на нее демонами Хильдегарт тяжелой, бесформенной массой рухнула вниз со слона, который продолжал идти вперед неровным, подпрыгивающим шагом. Так, большой общей кучей, они и свалились на египтян, которые, спасаясь от обступивших их демонов, целой компанией взгромоздились верхом на одну лошадь.

В ужасе и оцепенении Хильдегарт лежала на земле и наблюдала, как все больше и больше отвратительных чудовищ взбираются на огромного зверя, со скрежетом проносясь по ее металлическому облачению. Один демон, почти надвое рассеченный лезвиями, торчащими из слоновьих бивней, отлетел в сторону и шмякнулся прямо на нее. Лежа на ней, он забился в агонии, судорожно подергивая многочисленными конечностями и изливая из разорванных жабр бледно-розовую пену.

Хильдегарт лежала не шелохнувшись, будто мертвая, вспомнив о том, что именно так некоторым удавалось пережить самые жестокие битвы. Ей было очень страшно — вот так вот лежать на спине среди бурлящего потока яростных, шипящих и свистящих чудовищ, среди предсмертных воплей, проклятий и лязга стали. И в то же время было в этой вынужденной неподвижности какое-то особое умиротворение… потому что в этот момент Хильдегарт ничего не хотела. Она желала только одного: каким-нибудь чудом попасть обратно, в покойный и безопасный паланкин, и чтобы рядом был милый Синан, и она обвила бы его руками в последний раз, на прощание, и защитила бы от неминуемой жестокой участи — пусть даже ценою собственной жизни…

Вдруг, как часто случается посреди битвы, на поле боя наступило какое-то странное затишье. Хильдегарт увидела голубое небо и поднимающийся кверху столб черного ядовитого дыма. А потом вдруг закричал слон: он с воплем кинулся в ее сторону, ослепленный болью, истекая кровью, спотыкаясь, — он ринулся навстречу смерти. Огромная нога быстро опустилась и вновь взмыла вверх. Она растоптала Хильдегарт, искалечила ее тело.

К ее сердцу подступил холод. Она принялась тихо молиться.

Через некоторое время она открыла глаза и увидела израненное, окровавленное лицо Синана, увенчанное помятым шлемом.

— Победа за нами, — сказал он. — Мы перебили их всех, лишь нескольким тварям удалось скрыться в шахте. Нас тоже осталось не много, зато демоны будут истреблены все до единого. Я дал священную клятву, что следующему поколению людей уже не придется с ними столкнуться. Вместе с двумя уцелевшими ассасинами я спущусь в ад и покончу с ними раз и навсегда. Мы заберемся в самое сердце их логова и прихватим с собой самые мощные бомбы. Ничто не сможет нам помешать.

— Я должна записать все, что видела, и потом мы поведаем миру об этом славном событии, сохраним его для истории, — пробормотала Хильдегарт. — А ты обязательно напишешь для меня стихи. Знал бы ты, как мне не терпится их прочесть!

Ассасин снял тяжелый шлем с ее кос и бережно уложил ее руки и ноги. Хильдегарт не чувствовала своих онемевших ног, зато она почувствовала, как ассасин приподнял ей кольчугу, чтобы ощупать ее искалеченную плоть.

— У тебя сломан позвоночник, дорогая.

И в ту же секунду — ведь смертельный удар лучше всего наносить именно тогда, когда его меньше всего ожидают, — Хильдегарт ощутила, как острый клинок уверенно вонзился ей между ребер. Ее верный ассасин зарезал свою подругу.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Ни один человек не напишет ни слова о нашей истории! Вся эта нежность была и останется нашей тайной — только твоей и моей.


Взъерошенный голубь принес срочное послание:

«Моя дорогая! На проклятых берегах Мертвого моря мне пришлось участвовать в такой кровавой битве, пройти через такое адское пламя, что теперь я молюсь об одном: пусть ни один из выживших не напишет об этом ни слова. Войска мои уничтожены; все, кто пришел в эту землю сражаться во славу Господню, погибли во имя Его, а прислужники сатаны расточились и исчезли с лица земли, оставив по себе лишь хладный пепел да голые кости. И теперь сердце мне подсказывает: ни ты, ни я не узнаем счастья как женщина и мужчина, пока не покинем пределов этой ужасной Святой земли. Мы отправимся куда-нибудь далеко, за Геркулесовы столбы или даже за острова Пряностей. Впрочем, это ведь все равно. Нам нужно уехать в такие дальние края, где никто не будет знать ни наших имен, ни нашего происхождения. И там, обещаю, я буду принадлежать только тебе, тебе одной — до самой смерти.

Доверься мне и готовься к отъезду, о возлюбленная, ибо я уже мчусь к тебе, чтобы забрать тебя наконец из этой башни, чтобы ты стала моей. Я скачу к тебе во весь опор, со всей скоростью, на какую способен самый быстрый конь. Вместе мы скроемся от всех, и никто никогда не узнает, что с нами сталось».

Голубь, обремененный ношей, вновь поднялся с каменного карниза и спорхнул на пол. Он растерянно поклевал шелуху, оставшуюся от нескольких зерен, которые кто-то когда-то здесь обронил. Воды птица не нашла вовсе. Все клетки стояли пустыми; открытые дверцы болтались на петлях. Башня была заброшена; по пустым коридорам, вздыхая, гулял ветер.

Путешествие скэба

Федеральный центр биологического сдерживания был диатомой размером с пик Диснея, покоящейся на фрактальных распорках в наиболее отвратительном месте Невады, где сухие белые пески так и кишат ядовитым зверьем.

Энтомоптер, неторопливо помахивая стрекозьими крыльями, нес Рибо-Зомби над просторами пустыни. Это всегда было лучшей частью программы, той самой, когда Рибо-Зомби, прежде чем приступить к выполнению задания, любовно проверял свое новенькое, с иголочки обмундирование. Скэб высшего ранга в пиратском подполье отаку, Рибо-Зомби был обладателем реактивных перчаток, усиленных слоем кевларового полисахарида, и перламутрового защитного шлема, который сейчас безмятежно висел на чешуйчатой стенке кабины моптера. А невадские пустынные ботинки! Такие могли бы смастерить толкиновские орки, работай они на «Найк»!

Сопровождал печально известного РЗ его легендарный спутник, близкий друг и талисман — Царапка. У каждого скэба есть такой товарищ — тотемное животное, результат генетического пиратства. Обычай восходит к временам зарождения субкультуры скэбов, когда ботаники и собаководы вдруг обнаружили все прелести и выгоды незаконной генной инженерии.

Сверкнув изумрудными глазами, суперкот поднялся с колен отважного скэба. На японском рынке у Царапки было другое имя. Созданный в Токио Царапка был проворным карманным монстром, несшим в себе черты восьми видов кошачьих и виверровых, внешним видом (и запахом) скорее склоняясь к виверрам. Рибо-Зомби, чьи отношения с женщинами ограничивались эпизодическими видеосъемками в компании грудастых подружек-скэбов, знал лишь одну настоящую любовь, и это была любовь между человеком и котом.

На экранах моптера мелькали рекламные ролики. «Магнумы» по дешевке, рейкъявикское шампанское из тепличного винограда, билеты на Смертельный Поединок (места возле ринга, щиты бесплатно), аренда энтомоптеров в Вегасе (в стоимость входит быстрый развод).

И вот — у-ух! Песок разлетелся белой асбестовой пылью, энтомоптер остановился и распахнул свое хитиновое брюхо. Рибо-Зомби, прижимая к доспехам кота, ступил на сверкающий песок, обменялся с Царапкой дружелюбным мяуканьем и опустил его на землю. Захлопнул забрало шлема, извлек из кобуры чудовищный пистолет, а из патронташа шикарный ананас гранаты.

Пара кристаллиновых роботов-змей превратились в облачка пыли. Специальные вибраторы дезориентировали токсических скорпионов. Три рычащие шакалопы схлопотали по разрывной пуле. Тем временем бесстрашный кот, чье туловище под пушистой шерстью не уступало прочностью промышленному тефлону, отыскал проход через первый барьер шипастых ферокактусов.

Парочка углубилась в заросли чоллы. Об ужасном юго-западном кактусе чолла, чьи напоминающие сосиски сегменты украшены похожими на рыболовные крючки шипами, с незапамятных времен ходили кошмарные истории, подтверждаемые немногими спасшимися из его цепких объятий путешественниками, — добавка в чоллу генного материала венериной мухоловки сделала из безобидного кактуса беспощадного убийцу. Рибо-Зомби вынужден был полагаться исключительно на силу: стальное сопло огнемета бесшумно скользнуло в его боевую перчатку. Огненный шквал, и кактус-мутант уже напоминает спагетти в припадке эпилепсии.

И вот РЗ и его отважный Царапка взбираются по чудовищной «ноге» Федерального центра. Всякий, кто осмелился зайти так далеко, непременно встретится с самыми ужасными и впечатляющими штуковинами, вышедшими из недр Военсофтового департамента Антибиотеррористических войск.

Каналы диатомовой структуры распахнулись в устрашающем зевке и извергли из себя смертельный арсенал споровых гранатометов, удушающих овощных болас и гигантские сверкающие облака электрических блох и москитов. Любой скэб, достойный своей закваски, знает, что эти разносчики заразы под завязку накачаны жуткими быстротекущими болезнями вроде легочной чумы и некротического фасцита.

* * *

— Как раз тут о нем должен позаботиться кот, — заметила Таппер Макклэнахан, натягивая на плечи плед.

Фиарон Макклэнахан оторвался от экрана и заморозил картинку на нем, быстро набрав команду на клавиатуре.

— Ты о чем, милая? Я думал, ты читаешь.

— Я и читаю. — Таппер с улыбкой подняла старинный комикс «Болотная тварь», обошедшийся в добрых десять процентов от суммы, ежемесячно выделяемой трастовым фондом. — Но мне страшно нравятся те места, где фигурирует кот. Помнишь, мы даже заказали высокопротеиновый кошачий корм после той серии на прошлой неделе? Виббл обожает эти штучки.

Фиарон со своего эргономичного кресла бросил взгляд на громадную храпящую тушу Виббла, их свиньи. Виббл уже перекрыл все нормы веса и объема, указанные в техдокументации, зато какая мягкая из него подушка!

— Виббл обожает все, чем мы его кормим. Его всеядность, как ты помнишь, — часть договора с производителем. Я же говорил, что мы сэкономим целое состояние на счетах за вывоз мусора.

— Дорогой, я совершенно не против Виббла. Он наш спутник, а значит, он замечательный. Ну разве что не мешало бы переехать в апартаменты попросторнее.

Фиарон не любил, когда его отрывали от просмотра любимого сетевого инфопотока. А еще он не любил, когда Таппер заводила разговор о расширении жилплощади. Попросторнее — означает детскую. А детская — это ребенок. Фиарон поспешил сменить тему.

— И как, по-твоему, Царапка поможет Рибо-Зомби выкарабкаться? Ты знаешь, что эти самые болас способны сотворить с человеческой плотью?

— Кот всегда его спасает. Дети обожают Царапку.

— Послушай, дорогая, дети на сегодня не входят в демографическую задачу. А это шоу делает вовсе не официальная студия и даже не инди-синдикат. Ты не хуже меня знаешь, что речь идет о НЕЗАКОННОМ медиапродукте. Абсолютно подпольное инфоразвлечение, доставляемое посредством вируса. Есть законы насчет книг — не действующие, конечно, но до сих пор существующие, — по которым мы не имеем права даже смотреть этот поток. В конце концов, Рибо-Зомби — биологический террорист, пытающийся наложить лапу на федеральную собственность!

— Если шоу не для детей, зачем тогда эта мультяшка в углу экрана?

— Это граффити-иконка! Она показывает, что мы смотрим не подделку.

Таппер нахмурилась.

— А кто ж тогда редактирует и добавляет спецэффекты?

— Да ясное дело кто! Вегасская мафия! Мафия идет в ногу со временем: нет больше банд эстрадных певцов и гангстеров-рэпперов. Они больше не лицензируют героев фривэрной культуры, таких как Рибо-Зомби, одиноких волков-рекомбинантов, призванных будоражить массы.

Таппер помахала комиксом.

— А я уверена, что кот спасет его. Потому что все, о чем ты болтаешь, не имеет никакого значения для архетипической динамики повествования.

Фиарон вздохнул, открыл новое окошко на желатиновом экране и закачал в него какую-то информацию.

— Ладно, слушай. Ты знаешь, что отвечает за безопасность федеральных биокарантинных сайтов вроде этого? Разработанный военными расслоенный мышиный мозг. А ты знаешь, насколько умна эта хрень? Пара кубических дюймов мышиного мозга обладает большей процессорной мощностью, чем любой суперкомпьютер двадцатого века. Кроме того, мышиный мозг нельзя взломать. Компьютерные вирусы? Да сколько угодно. Электромагнитные импульсы? Да пожалуйста. Источник питания тоже не уничтожить, потому что нейроны работают на чистом кровяном сахаре. Эту штуку невозможно разрушить.

Таппер пожала плечами.

— Просто включи обратно свое шоу.

* * *

Царапка вытянул туловище над уязвимой щелью в крыше диатомы. И начал мочиться.

Едва кошачья моча попала на чувствительные сенсоры, связанные с мышиным мозгом, контрольная сеть впала в неистовство. Древние мышиные инстинкты оказались сильнее кибернетических инструкций и возопили к немедленному бегству. Споровые бомбочки принялись беспорядочно падать на землю, вращающиеся болас крушили ни в чем не повинную растительность, вентиляционные порты выплевывали дым вперемешку с жидким азотом.

Проклиная беспорядочный и в то же время опасный обстрел, Рибо-Зомби достал закрепленный на спине гидравлический консервовскрыватель.

Мрачный и молчаливый Фиарон сжал челюсти, внимательно наблюдая за тем, как Рибо-Зомби медленно пробирается по сюрреалистичной диораме, утыканной вентиляционными колодцами и башенками защитных систем. Фонарик выхватывал из темноты невероятных мутантов, бултыхающихся в болотцах какой-то субстанции, напоминающей то желтую жидкую овсяную кашицу, то люминесцентный гель для волос, то рубиновый кленовый сироп…

— Милый, — в конце концов проговорила Таппер, — не принимай ты все так близко к сердцу.

— Ты была права, — буркнул Фиарон. — Ты это мне хотела сказать? Ты была права! Ты всегда права!

— Просто я хорошо знакома с семиотическими критериями — я ведь столько лет увлекалась графическими романами. Но послушай, дорогой, сейчас будет то, что тебе больше всего нравится. Только погляди, экую он украл канталупу, как пульсируют ее артерии! Теперь РЗ вернется в свое укрытие, поработает с трофеем, и вскоре на одном из твоих любимых аукционных сайтов появится нечто совершенно новое.

— Как будто я сам не в состоянии вывести такую канталупу, а то и покруче!

— Конечно, милый. Особенно теперь, когда мы можем позволить себе лучшее оборудование. Как только я вступлю в права на наследство, мы сможем тратить то, что оставил тебе батюшка, исключительно на твое увлечение. Отцовский фонд пойдет на оборудование, а мои деньги позволят сменить наш зачуханный кондоминиум на новый современный дом. Биочерепица, окна из медленного стекла, оливиновое патио… — Таппер вздохнула. — Настоящее качество, Фиарон!

* * *

Как всегда Малверн Брэкхейдж объявился на пороге с дурными вестями.

— Хреново идет митоз, Фиарон, друг мой. «Миксоген» прикрыли.

— Шутишь? «Миксоген»? А мне казалось, с ними все нормально.

— Черта с два! По всему городу беспорядки. Вот я и подумал, загляну-ка я вас проведать.

Фиарон бросил на бедоносца-скэба мрачный взгляд. Застывшая на лице Малверна улыбка наводила на мысль о живом пока студенте-медике, которого угораздило попасть в комнату, полную кадавров. На Малверне был его обычный черный кожаный лабораторный халат, карманы штанов набиты всякой полулегальной всячиной.

— Это Малверн! — крикнул Фиарон в сторону кухни, где Таппер листала каталоги.

— Как насчет чего-нибудь нутрицевтического? — поинтересовался Малверн. — Наши умственные резервы требуют немедленной подпитки.

Малверн достал из кармана халата сонную ласку, Спайка, и посадил его себе на плечо. Ласка — говоря биотехнически, Спайк был в большей степени горностаем, — немедленно стала самой приятной частью внешности Малверна. Шелковистый блестящий мех горностая придал Малверну облик принца времен Ренессанса, особенно если не забывать, что принцы времен Ренессанса по большей части были беспринципными тиранами, готовыми отравить любого в пределах видимости.

Блестя голодными глазами, Малверн ворвался в кухню.

— Как поживаешь, Малверн? — весело спросила Таппер.

— Шикарно, малышка! — Малверн достал из кармана заткнутую пробкой бутылку из-под немецкого пива. — Как насчет свеженького пивка?

— Не пей это, — предостерег жену Фиарон.

— Сам варил, — обиженно заявил Малверн. — Оставлю на кухне на случай, если передумаете.

Он поставил тяжелую бутылку на поцарапанный пластик.

Таппер, будучи хорошо воспитанной, бросила на Малверна восхищенный взгляд, который в ее кругу предназначался специально для очаровательно неприличных диссидентов. Фиарону вспомнились времена, когда таких взглядов удостаивался и он — чистый идеалист, понимающий истинный, освободительный потенциал биотехники, и одновременно подпольный ученый, никому не кланяющийся в своих тайных изысканиях. В отличие от Малверна, чья популярность среди скэбов основывалась на полной его беспринципности.

Подтверждая свою репутацию, Малверн принялся шарить в холодильнике.

— Восстаньте, пасынки Свободы! — декламировал он. — Добудьте себе немного пептидов!

Фиарон настойчиво оттеснил Малверна обратно в прихожую и точными уколами пальцев вызвал на стенном экране «Плавкие ядра» — сайт биомедицинских новостей, пользующийся немалой популярностью в сообществе скэбов.

Таппер, спасибо ей за поддержку, вскоре принесла закуски. Инстинктивно оба мужчины поделились едой со своими спутниками. Фиарон бросал лакомые кусочки борову, а Малверн кормил горностая, по-прежнему сидящего у него на плече.

Сидя рядышком на диване, оба не спускали глаз с экрана.

Живые пиксели электрожеле сложились в знакомый образ Мокрого Вилли, знаменитого репортера деловых новостей. Мокрый Вилли, в своем обычном непромокаемом плаще, красовался на фоне жилого небоскреба в Майами. Пастельные, отделанные «Нео-Деко» стены покрывал слой перламутровой слизи. Дрожащее как живот турчанки желе сверкало под флоридским солнцем. За заграждением толпились зеваки в цветастых рубахах, панамах и сандалиях. Испоганенный небоскреб был окружен водяными пушками на гусеничном ходу, мощные струи охаживали скользкие розовые стены.

— Самые крупные беспорядки, — заметил Фиарон, — с тех пор как Либерти-Сити открыли для генного производства.

— Так и есть, — хмыкнул Малверн.

Мокрый Вилли компенсировал запаздывание сети инфодампом:

— Когда-то Либерти-Сити был просто нищей дырой. Это было еще до того, как Майами присоединился к современному Иммуноссансу, начатому низкооплачиваемыми, но гениальными карибскими бионерами. Когда суперимунные системы стали популярнейшим соматическим апгрейдом со времен инъекций костного вещества, Либерти-Сити стал таким, каким мы знаем его сейчас: бурно развивающимся районом артлофтов и творческих агентств.

Но сегодня иммукономическое качество жизни под угрозой! Десятый этаж этого здания занимает новое предприятие под названием «Миксоген». О причинах нынешних беспорядков можно только догадываться, хотя среди людей в здании уже звучат пугающие слова — Рибо-Зомби!

— Как же я сразу не понял! — проворчал Малверн.

Фиарон кликнул ссылку РЗ, и в открывшемся окошке появилось рекламное фото Рибо-Зомби в маске ниндзя.

* * *

Рибо-Зомби, легендарный король скэбов. Его захватывающие тайные приключения в полном соответствии с Актом о свободе информации и без каких-либо легальных или этических индоссаментов каждую неделю вам представляет сайт «Плавкие ядра». Кликните здесь, чтобы влиться в растущие ряды бионеров, тех, кто каждую неделю приобретает добытые РЗ образцы для своих ветвэрных лабораторий.

* * *

Фиарон перекрыл экрану питательную смесь и резко поднялся на ноги, испугав Виббла.

— Вот же фигляр! Можно подумать, именно он изобрел скэббинг! Ненавижу его. Давай-ка замутим что-нибудь, а, Мал?

— Отлично! — воодушевился Малверн. — Прямо сейчас и начнем!

Фиарон принялся шарить по шкафам в поисках скэбовского снаряжения, Виббл собачонкой ходил за ним по пятам. Процесс занял некоторое время, поскольку новейшее скэб-оборудование должно было определить статус владельца в полумире скэбдома (информация о статусе хранилась в ретровирусе и проверялась прикладыванием к снаряжению смоченной слюной бумажки).

За годы, посвященные Фиароном опасному генетическому хобби, он скопил целую галактику кондомов, защитной пленки, полимерной резины, фазовых гелей, реагентов, фемто-инъекторов, флаконов с сывороткой, фильтров, аэрозолей, сплэт-пистолетов, патронташи маркировочных бомбочек, контейнеров, перчаток, очков, камер, трубок, кассет с плиопленкой — все с фанатизмом заядлого рыболова было помещено в запутанную систему ящичков, коробочек и баночек.

Таппер молча наблюдала за мужем, выражение лица ее менялось с безразличного на недовольное. Даже бестактный Малверн почувствовал возникшее между супругами напряжение.

— Загружу-ка я пока свою тачку. Встретимся за рулем, Фиаро, кореш.

Таппер проводила Фиарона до входной двери, так и не сказав ни слова, пока муж собирал инструменты, затягивал ремни на груди и бедрах и рассовывал всякую всячину по специальным кармашкам водонепроницаемого плаща.

Наконец, закончив, Фиарон повернулся поцеловать жену. Та безразлично подставила щеку.

— Ох, милая, да не будь же ты такой занудой! Тебе прекрасно известно, что мужчине положены его маленькие радости. В моем случае это грубая, простая жизнь на переднем крае генетического фронта.

— Фиарон Макклэнахан, если ты вернешься измазанный коллоидом, нога твоя не ступит на мой чистый ковер!

— На этот раз я помоюсь, обещаю.

— И принеси свежего козьего престогурта.

— Принято!

Фиарон повернулся и загрохотал по ступенькам, его нейроцевтически измененный мозг уже полнился идеями и планами. Виббл трусил позади.

Работающий на водорослях двигатель внедорожника Малверна тихо урчал. Малверн освободил багажник, превратив его в открытый кузов для Виббла, который влетел туда словно пятидесятилитровый барабан с реактивным двигателем. Горностай Спайк уселся на раме позади водителя, Фиарон занял пассажирское кресло, и автомобиль с легким электрическим взвизгом тронулся с места.

Нарушив по пути неопределенное количество правил движения Майами, два скэба покинули машину и оставшиеся пару кварталов до новоявленного биочернобыля проделали пешком. Федеральные служащие, как обычно, организовали кордон, чтобы оградить место происшествия от зевак, но для двух опытных, прекрасно экипированных скэбов преодолеть подобное препятствие было сущим пустяком. Фиарон и Малверн просто опрыскали себя и своих животных специальным хамелеоновым спреем и спокойно миновали ультразвуковые пилоны. Затем нашли лифт для инвалидов и вскоре уже были на десятом этаже.

— Ну вот, — проговорил Фиарон, сплевывая с губ засохший спрей, — мы и внутри.

Малверн уже поедал ленч, забытый какой-то секретаршей.

— Лучше проверь, о чем там толкуют на «Плавких ядрах».

Фиарон взглянул на наладонник.

— Взяли Гарри Пивовара. Он прикидывался офицером из отдела по контролю за заболеваниями.

— Жаль, парень вовсе не опасен, а пивко варит недурное.

Малверн осторожно выглянул в окно. К гидрометам присоединились орнитоптеры, распыляющие ингибиторы и противометаболизаторы. Защитники физиологической чистоты использовали комплексную тактику. И, похоже, силы закона и порядка одерживали верх.

— Как думаешь, сколько нам нужно собрать этой бурды? — поинтересовался Малверн.

— Да всю, сколько осилит Виббл.

— Не боишься за старину Виббла?

— Он тебе не какая-нибудь морская свинка. Тем более я недавно проапгрейдил его систему пищеварения. — Фиарон почесал свинью за ухом.

Малверн застежкой-липучкой прикрепил к своему горностаю специальную камеру. Спайк тут же принялся осматривать окрестности, и Малверну пришлось направлять его при помощи пульта дистанционного управления.

— Кевин использует видеопчел, — заметил Фиарон, пока они разворачивали оборудование для сбора образцов. — Крохотульные камеры устанавливаются на крохотульных спинках механических насекомых. По словам Кевина, это новый сетевой феномен.

— А-а, все это старье из Силиконовой долины, — отмахнулся Малверн. — Кроме того, горностая не засосет в турбину реактивного двигателя.

Тренированный Спайк обнаружил цель, и оборудование зазудело как дешевое шампанское. Удивительно, как перекрытия этажа выдерживали всю тяжесть незаконного производства. Действительно, «Миксоген» представлял собой отнюдь не обычную научно-исследовательскую лабораторию. Нет, это было полномасштабное производство. Кто-то изощренно гениальный купил поломанное оборудование, оставшееся от водно-спортивного курорта в Орландо, — все эти помпы, желоба и разбрызгиватели. Детские бассейны-лягушатники были превращены в липкие искусственные ледники питательного сывороточного геля. Пластиковые аквариумы заполнены сырой биомассой. Метастазирующие клетки превратились в некое пенящееся подобие лимонной меренги. Вонь стояла непереносимая.

— Да что ж это за тухлятина? — Марвин едва не подавился при взгляде на разбитую ванну, заполненную дьявольской смесью рогов, копыт, шкур, меха и клыков.

— Полагаю, образчики эпидермиса млекопитающих, — заметил Фиарон, пытаясь удержать рядом свою свинью — аппетит Виббла явно разгорелся при виде такого количества вкуснятины.

— Я что, по-твоему, вчера родился? — фыркнул Малверн. — Никто не может вырастить такой гибрид. Это уже за пределами всех генетических законов. Ни одно существо с рогами не может иметь когти! У копытных и кошачьих даже число хромосом разное.

Задребезжали пластиковые окна, и в генетическую лабораторию, шлепая по стене гекконовыми лапками и сверкая линзами, вполз полицейский робот.

Оба скэба вместе со своими животными поспешили убраться с пути механического соглядатая, который уже начал поливать все вокруг стерилизующим туманом конденсата Бозе-Эйнштейна.

Новый запах привлек внимание Спайка, и Малверн потрусил вслед за животным. Они вошли в помещение, сияющее стеклом и сталью.

Руководительница «Миксогена» умерла на посту. В деловом костюме, но уже распространяя запах тлена и разложения, она распростерлась в своем эргономичном кресле. Раздутая, с разбухшими венами голова с торчащим наружу мозгом напоминала ведро с грушами.

Фиарон захлопнул открытый от удивления рот и до горла застегнул молнию на кевларовом жилете.

— Бог ты мой, Малверн, еще одна смерть на почве переработки! Как думаешь, насколько высоки были результаты ее отборочного теста?

— Не сомневайся, парень, она наверняка выбивалась за верхнюю границу. Посмотри на размер ее лобных долей, как у полдюжины Витгенштейнов.

Горностай Спайк в поисках безопасного места скользнул в его штанину, и Малверн поежился. Фиарон утер пот со лба. От вони кружилась голова. Приятно было сознавать, что сверхсовременная иммунная система не позволит любым бактериям или вирусам поселиться в теле без его, Фиарона, на то позволения.

Малверн без устали щелкал цифровой камерой.

— Глянь-ка на волосы на ее ногах.

— Я слыхал о таком, — пробормотал Фиарон. — Гибридизация. Она наполовину шимпанзе. Говорят, тактика супернейронных технологий требует шага назад по эволюционной лестнице, чтобы потом совершить резкий скачок вперед. — Он резко замолк, заметив, что Виббл с воодушевлением принялся лизать лужу под трупом. — Виббл, прекрати немедленно!

— Где ж эта мертвечина держала препараты?

— Поищем в столе, — предложил Фиарон. — Это не только замедлит ход полицейского расследования, но может и принести немалую пользу нам и нашим коллегам-скэбам, а значит, наш рейтинг вырастет будь здоров как.

— Отличная тактика, дружище! — воскликнул Малверн, стукнув кулаком по ладони. — Займемся сбором образцов. Сколько у Виббла желудков?

— Пять, не считая основного, которым он переваривает пищу.

— Бог ты мой, ну и деньжищ же у тебя! Ладно, дай-ка я гляну… Так, отрежем щупальце от этой кинестетически активной слизи, возьмем образец вот этой блевотины… ага, и не забыть вон ту хреновинку, что наша малышка сжимает в кулачке.

В одной руке труп сжимал карманный гелевый анализатор. Малверн засунул его в один из многочисленных карманов своего плаща. Бормоча про себя извинения, Фиарон приложил прибор для сбора образцов к черепу покойницы, раздался хлопок пневматического устройства, и щуп погрузился в глубины коры мозга. Виббл с энтузиазмом принялся поглощать мозговое вещество, которое через пищевод тут же попало в один из желудков, немедленно прекративший выработку желудочного сока.

* * *

Умело избегая полиции и праздных зевак, к ним подкатил Малвернов внедорожник. Пока Малверн боролся с траффиком, Фиарон провел быстрые стерилизующие процедуры над счастливыми Спайком и Вибблом.

— Мал, ты займись считыванием данных с гелевого диска анализатора, а я загружу образцы в аппарат для взламывания кода. Думаю, предварительные результаты будут через неделю или около того.

— Ага, ты то же самое говорил, когда мы раздобыли ту медузу у растаскэбов на Ки-Уэст.

— Так они ж использовали протеиновое кодирование. Что я мог сделать?

— Да ты всегда после драки кулаками машешь, Фиарон. Не можешь распаковать ДНК в своей спаленке-лаборатории, давай найдем того, кто может.

Фиарон сжал челюсти.

— Ты что, намекаешь, что я потерял биотехническую хватку?

— Может, и не потерял, но все к тому идет. И все равно тебе не тягаться с Кемпом Кингсидом. Он, конечно, ископаемое, но дело знает.

— Глянь-ка, вот и «Марта-Март», — сменил тему Фиарон.

Скрипя тормозами, внедорожник остановился на пленочном покрытии парковки «Марта-Март», и Малверн передал машину служащему в костюме кролика. Затем оба скэба и их животные прошли полную дезинфицирующую обработку, так что вскоре инородных микроорганизмов на них осталось не больше, чем на девственном латексе.

— Спасибо Богине Совершенства, — пробормотал Фиарон, — теперь Таппер не будет пилить меня за грязь в доме. Да, она же просила меня кое-что купить!

Приятели прошли в отдел розничной торговли «Марта-Март». Фиарон тщетно пытался вспомнить, что же ему нужно купить, но так и не добился успеха, а посему нагрузил корзину банками, бутылками, запасными пакетами для духовки и прочим никому не нужным барахлом.

Наконец пришло время отправляться по домам. Малверн высадил Фиарона у его дома, а сам отправился в свою холостяцкую нору.

Фиарон поднимался по ступенькам, размышляя о тяготах супружеской жизни. Таппер уже ждала его в холле.

Фиарон протянул ей покупки.

— Вот. Не помню, что ты заказывала, но я точно это не купил. — Лицо его просветлело. — Зато у Виббла полное брюхо первоклассной мутировавшей мозговой массы.

* * *

Пятью днями позже Фиарон стоял перед разгневанным Малверном. Фиарон уже полчаса увиливал от прямого ответа, демонстрируя Малверну гистограммы, микропленки и распечатки.

Малверн внимательно изучал окровавленный кончик костяной зубочистки.

— Признай поражение, Фиарон. Этот шарик — всего лишь какая-то пища. Усик принадлежит гибриду лианы, земляного червя и микромицета. Что до блевотины, так это обычная хемосинтетическая смесь, характерная для глубоководных трубчатых червей. Скажи лучше, что там с корковыми клетками?

— Ладно-ладно, согласен, ты прав, ни хрена я с ними поделать не могу. Осциллирующие ингибиционные петли, молчащие гены, отрезки ДНК, которые вдруг реконфигурируются и становятся главными… сроду такого не видел. Все равно что пытаться разобраться в карте марсианских дорог.

Малверн прищурил мутные глаза.

— Признание истинного скэба. Прямо-таки все равно что табличку на спину нацепить: «Дайте мне пинка». Я тебя правильно понимаю?

Фиарон стиснул зубы.

— Послушай, пока мы оба будем хранить нашу вылазку в тайне, нашей репутации ничто не угрожает.

— Ты потерял пять драгоценных дней, а вот Рибо-Зомби не дремлет и того и гляди нас побьет. Если народ что-то пронюхает, твой рейтинг рухнет раньше, чем итальянский кабинет министров, — театрально провозгласил Малверн. — Знаешь, сколько времени прошло, пока признали мои достижения? А ведь это не купишь!

Злость Фиарона уступила место смущению.

— Все ты получишь, что тебе положено, Малверн. Да я конкурентов в клочья порву, а кусочки по всему белу свету разбросаю! Хрен кто вообще узнает хоть что-нибудь.

Малверн раздраженно сорвал пластиковую обертку с британской ириски.

— Парень, ты совсем от жизни оторвался! Нынче каждый является синапсом еще кого-то! Найми пару скэбов по сети, и они тут же через поисковик оповестят всех и каждого. Пора проконсультироваться с доктором Кингсидом.

— О, Малверн, ненавижу просить Кемпа об одолжениях. Он такой засранец, когда дело касается новейших технологий. Он же нас опустит по полной! Всегда обращается со мной, будто я какой-то сетевой интерн времен рабского труда в Интернете.

— Хватит ныть, речь идет о серьезных вещах.

— А его домишко в стиле ретрофанк. Все эти хлипкие хитросплетения любого из себя выведут!

Малверн вздохнул.

— Пока не женился, ты никогда не был таким нытиком.

Фиарон ткнул пальцем в заботливо подобранные Таппер обои.

— Что ж делать, если я теперь живу в приличном интерьере.

— Посмотри-ка в глаза фактам, друг мой. Доктор Кемп Кингсид обладает ортогональным гением первобытного хакера. В Иммуносансе немалая его заслуга. Скажи женушке, что мы отправляемся, и будь настоящим скэбом.

Таппер в своем крошечном кабинетике с головой погрузилась в решение важной задачи — обсуждение на виртуальном форуме особенностей графической литературы двадцатого века — и потому выслушала сообщение Фиарона с отсутствующим видом.

— Развлекайся, дорогой. — Она отвернулась к веб-камере. — А теперь, Крайбибафф, не были бы вы так любезны прояснить ваш тезис о том, что Тинтин и Сноуи являются предтечами культовых героев Иммуносанса.

Виббл, Малверн, Спайк и Фиарон наконец разыскали на берегу заброшенную бензиновую заправку. В бизнесе Кемпу Кингсиду никогда не везло, и он обосновался здесь после того, как старомодная топливная энергетика приказала долго жить. В какой-то момент он даже подумывал о том, чтобы превратить старую заправку со всеми ее топливными цистернами и бензоколонками в тематический парк. Как водится, возникли проблемы с оформлением, и старый хакер в очередной раз остался у разбитого корыта своей идеи.

Гигантская паутина, сотканная словно из перлиней супертанкера, нависала над ржавыми цистернами подобно некоей салфеточке, принадлежащей великану викторианской эпохи.

Малверн взглянул на хрупкое сплетение кабелей.

— Лучше бы оставить Виббла здесь.

— Но я никогда, никогда не расстаюсь с дорогим Вибблом!

— Прицепи на него камеру и вели патрулировать окрестности. — Малверн критически взглянул на борова. — Какой-то он квелый с тех пор, как сожрал мозги той малютки. Ты уверен, что у него с пищеварением все в порядке?

— У Виббла все отлично. Он еще та свинья!

Они начали подъем. На полпути по крутому боку цистерны любимица Кингсида Шелоб поднялась со своей лежанки. Это был паук размером с тюленя. Жуткий, воняющий уксусом арахнид.

— Эти угловатые несоразмерные конечности, — заметил Малверн, пытаясь скрыть страх, — можно подумать, старина Кингсид и не слыхивал о законе кубической степени.

— Что? — буркнул Фиарон, карабкаясь по стене.

— Слушай, все пропорции нарушаются, когда увеличиваешь что-то в тысячу раз. И еще: насекомые дышат дыхальцами. У них даже легких нет. Насекомое размером с тюленя просто не может дышать!

— Арахниды — не насекомые, Малверн.

— Да это просто робот, на которого нарастили немного дешевого хитина! Другого объяснения я не вижу.

Чудище вновь улеглось на свою лежанку, и приятели продолжили путь.

Лаборатория Кемпа Кингсида представляла собой гигантское гнездо шершня. Ее вырастили прямо внутри топливной цистерны. Кингсида всегда возмущали заоблачные цены, которые запрашивали за публикацию академические журналы, и он построил целую лабораторию из размолотой бумаги многолетних подшивок этих самых изданий вроде «Клетки» и «Геномики».

У Кингсида были огромные очки с толстыми стеклами, клочья седых волос на черепе и заросшие волосатые уши. Великий хан Интернета по-прежнему носил свой знаменитый лабораторный халат от Версаче поверх обтрепанных зеленых штанов и ветхой футболки.

— Африка, — заявил он, ознакомившись с трофеями.

— Африка?!

— Уж и не думал, что когда-нибудь вновь увижу эти генные цепочки. — Кингсид снял свои водолазные очки, чтобы протереть красные слезящиеся глаза клочком лабораторной салфетки. — То были героические деньки. Самые продвинутые умы человечества боролись за выживание планеты. Само собой, мы потерпели сокрушительное поражение, и экосистема планеты окончательно рухнула. Зато задницы политиканам не пришлось лизать! — Кингсид пристально взглянул на приятелей. — Паршивые псевдобунтари вроде Рибо-Зомби превратились в долбаных поп-звезд! Бог ты мой, в мои времена именно мы были настоящими, аутентичными трансгрессивно-диссидентскими поп-звездами. «Нэпстер»… Бесплатная сеть… «Линукс»… Да, черт побери, это было что-то! — Кингсид с силой ударил по подлокотнику полуразвалившегося кресла. — М-да, когда парниковый эффект вконец нас достал, мы придумали Иммуносанс. Выбора не оставалось, то был единственный способ выжить. И в то же время все, что мы делали для спасения планеты, было одобрено Объединенными Нациями. Нам подсобляли большие шишки из неправительственных организаций, ВТО и Давосский форум. Нас даже секретные службы поддерживали, и все потому, что мы работали на благо общества!

Малверн и Фиарон обменялись озадаченными взглядами.

Кингсид нахмурился.

— Малверн, сколько в тебе генетического материала горностая?

— Да почти ничего, доктор Кингсид. Так, несколько плазмидов в эпидермисе.

— Вот видишь, в этом и состоит принципиальное различие между вашими временами декаданса и моей героической эпохой. В наши дни людей крайне беспокоило генетическое загрязнение. Считалось, что и люди, и животные должны обладать единственно правильными природными наборами генов. А потом, ясное дело, парниковый эффект разрушил естественную экосистему. Выжить в кризисе могли лишь совершенно ненатуральные, модифицированные создания. Труднее всего в таких ситуациях приходится цивилизациям, которые ближе к природе. Потому-то Африка и пострадала едва ли не сильнее прочих.

— О, все мы изучали историю, — заметил Фиарон, — так что в общем-то мы в курсе.

— Ха! — рявкнул Кингсид. — Да вы, засранцы, и понятия не имеете, что такое настоящий генетический хаос. Это было по-настоящему страшно. Партизанские армии африканских наемников разграбили все генетическое оборудование. Они крушили… сжигали… а когда из Золотого треугольника двинулись наркобароны, все вообще полетело в тартарары!

Малверн поежился.

— Круто! Неплохо бы сесть в самолет и слетать посмотреть, как оно там. — Он повернулся к Фиарону. — Ты ведь летаешь на самолетах, Фиарон?

— Ясное дело. Тачки, сани, водные лыжи… само собой, управлюсь и с самолетом.

Кингсид поднял дрожащий палец.

— Мы отчаянно пытались спасти все, что возможно, поэтому решили воспользоваться тем, что с наибольшей вероятностью переживет климатический катаклизм. Слоновью ДНК мы поместили в кактусы, генные цепочки носорогов — в грибы… Да, мы в той схватке были Хорошими Парнями. Вы бы только видели, что вытворяли там безжалостные террористы!

Малверн выковырял что-то из зуба, задумчиво рассмотрел и отправил обратно в рот.

— Послушайте, доктор Кингсид, вся эта древняя история весьма поучительна, однако я никак не пойму, что она имеет общего с нашими образцами мозгового вещества.

— Это же желает узнать и Рибо-Зомби.

Фиарон застыл.

— Сюда приходил Рибо-Зомби? Что вы сказали ему?

— Ничего я не сказал этому жалкому недоноску! Ни слова он не вытянул из меня! Мерзавец очень надеялся что-нибудь вынюхать, но я отправил его обратно к высокооплачиваемым консультантам и масс-медиа, которые так его поддерживают.

Малверн протянул доктору пятерню.

— Кемп, ну ты просто супергуру! Натуральный Йода!

— Вы, мальчуганы, чем-то мне нравитесь, поэтому я вам кое-что подскажу. Видели когда-нибудь мозг натовского боевого шимпанзе? Если вы знаете, как присоединить частицы измененного мозгового вещества шимпанзе к собственным глиальным клеткам — не рискну сказать, что это безболезненно, — тогда в коре такое начнется… Башка распухнет что твой гриб-дождевик. — Кингсид сурово посмотрел на приятелей. — Все дело в аккумулировании ДНК, в этом весь секрет. В длинных, действительно длинных цепочках ДНК. Как бесконечная лента в шифровальной машине Тьюринга.

— Кемп, — мягко проговорил Фиарон. — Почему бы тебе вместе с нами не отправиться в Африку? Ты слишком много времени проводишь в своей ядовитой лаборатории вместе с вонючим пауком. Немного свежего воздуха джунглей тебе совсем не повредило бы. А нам так нужен проводник.

— Вы что, клоуны, и в самом деле решили отправиться в АФРИКУ?

— Да ясное дело. В Гану, в Гвинею, куда угодно. Организуем поездочку на уик-энд. Брось ты, Кемп, мы же скэбы! У нас есть камеры, у нас есть кредитные карты! Это же просто легкая прогулка.

Кингсид нахмурил снежно-белые брови.

— Любой, кто в своем уме, унес оттуда ноги десятки лет назад. Африка — это оборотная сторона Иммуносанса. Даже Красный Крест бежал оттуда впереди собственного визга.

— Красный Крест! — сказал Малверн Фиарону, и оба расхохотались. — Красный Крест, надо же!

— Ну-ну, — проворчал Кингсид. — Пойду посмотрю, что у меня есть на эту тему.

С этими словами он скрылся в глубине лаборатории, откуда вскоре послышался какой-то грохот.

Фиарон терпеливо опустился в классическое морщинистое кресло в стиле Фрэнка Гэри, а Малверн тем временем обшарил холостяцкую кухню Кингсида и был вознагражден блюдом медово-гуарановых кубиков.

— Крутая берлога у этого чудака, — заметил он с полным ртом. — Удивительно, как фибероптические каналы превращают сраную цистерну в натуральную лабораторию.

— Да это место как было сраным, так и осталось. Парень, конечно, не беден, но еще и выпендривается будь здоров.

Малверн прочистил горло.

— Давай внесем ясность, напарник. Я не добывал ничего приличного с конца прошлого года. Да и ты не в лучшей форме со своей семейной жизнью и всем таким прочим. Если хотим чего-то добиться, мы должны побить Рибо-Зомби.

Минуту Фиарон молча кивал. Как можно увильнуть от подобного вызова? Разве только если дать слово, что больше никогда не посмотришь в глаза своему отражению в зеркале.

Наконец, весь в пыли, появился Кингсид. В одной руке он держал бамбуковую клетку с черным как ночь вороном, в другой — пучок каких-то бумажных полосок.

— Кэндибайты! Я сохранил всю африканскую информацию на кэндибайтах. Я же в свое время на этих кэндибайтах состояние сделал. Съедобная бумага, сахарный субстрат и секретный информационный ингредиент.

— Эх… — ностальгически пробормотал Малверн. — Я обожал кэндибайты в бытность свою маленьким мальчиком в яслях Тайм-Уорнер-Дисней. А теперь кто-то из нас должен слопать эти древние лимонные бумажки?

— В этом нет необходимости, я принес Хекла. Хекл — устройство вербального вывода.

Фиарон внимательно посмотрел на ворона в клетке.

— Этот пучок перьев, наверное, ровесник «Виктролы».

Кингсид положил мятую бумажную полоску на стол и освободил Хекла из клетки. Черная птица клюнула бумажку и проглотила ее. Как только желудок птицы начал переваривать зашифрованные кэндибайты, ворон принялся прыгать по столу точно конь в заколдованных шахматах.

— Как вам ворон в роли доски для записей? — промурлыкал Кемп.

Хекл, тряся крыльями, превратился в уменьшенную копию Дельфийского оракула. Каркающим замогильным голосом птица поведала странную историю.

Отчаянная группа новоявленных Ноев собрала образцы африканской флоры и фауны, а затем запаковала ключевую генетическую информацию в самом чудесном из возможных контейнеров — в Панспецифической Микобластуле. Панспецифическая Микобластула представляет собой бессмертный химерический грибковый шар невероятной накопительной способности, волокнистый желудочный мешок, подвижный слизистый артефакт, апофеоз дарвинизма.

Стараясь не упустить ни слова, Фиарон не забывал следить за своим записывающим устройством. Нельзя потерять ни байта бесценной информации. Одновременно устройство показывало картинку с камеры Виббла.

Вдруг Фиарон увидел шокирующую картину: Виббл подвергся нападению!

Ошибиться невозможно — печально известный Царапка безуспешно пытался пробраться в святая святых Кингсида. Из маленьких динамиков доносился боевой клич Виббла, картинка тряслась как бешеная.

— Взять его, Виббли! Затопчи этого кошака!

Подчиняясь голосу хозяина, боров бросился в бой, а затем в потасовку включилась Шелоб. Едва многотонная паучиха поднялась во весь рост, Царапка немедленно понял, что пора уносить лапы.

Когда изображение стабилизировалось, спутника Рибо-Зомби и след простыл, а Виббл гордо похрюкивал. Камера ритмично покачивалась на спине борова, пока он зализывал антисептиком свои раны.

— Фиарон, ну ты крут! Твоя свинья на хрен затоптала эту кошачью задницу!

Кингсид задумчиво почесал затылок.

— У тебя все время был открыт канал связи со свиньей? — поинтересовался он.

— Конечно! — воскликнул Фиарон. — Я же не могу позволить, чтобы Виббл страдал от одиночества.

— Все это время кот Рибо-Зомби уотергейтил твоего борова. Он слышал все то же, что и мы. Остается только надеяться, что он не успел записать GPS-координаты.

Ворон по-прежнему вещал свою историю, но наконец информационный поток иссяк, и птицу поместили обратно в клетку.

Вдруг коммуникатор Фиарона заговорил зловещим басом. Это был голос самого Рибо-Зомби.

— Итак, Панспецифическая Микобластула находится в Сьерра-Леоне. Это дикая территория, где правит могучий воин — Кисси Ментал. Он жуткий каннибал, и для него вы, неудачники, все равно что жвачка-афродизиак. Итак, Малверн и Фиарон, убирайтесь с моего пути. У меня лучшее оборудование. А теперь благодаря вам еще и все необходимые данные. Отправляйтесь-ка домой.

— Ах ты, вонючий шпион… — процедил потрясенный Малверн. — Да мой горностай твоего драного кота в клочки порвет!

Кингсид поднял палец в грязной перчатке.

— Выключите-ка ваши приборчики, парни.

Как только Фиарон и Малверн выполнили указания старого гуру, он извлек откуда-то из недр лабораторного стола древний пейджер и набрал что-то на рудиментарной клавиатуре.

— Пейджер?! — У Малверна от потрясения отвисла челюсть. — А почему, к примеру, не барабаны джунглей?

— Закройся! Вы, нынешние ламеры, ничего не смыслите в элементарных мерах безопасности. А между тем если один пейджер — ничто, два дают нам безопасный канал связи. — Кингсид всмотрелся в архаичный экран. — Вижу, мой контакт во Фритауне, доктор Герберт Зостер, все еще в деле. С его помощью мы вполне можем побить Рибо-Зомби и утащить ценный приз у него из-под носа. После того как Рибо-Зомби посмел шпионить в моем доме, вам ничего не остается, как только сделать это. Вы уж постарайтесь, а в противном случае и носу не смейте показывать на скэбконе в Таллахасси. С вашими далконовыми щитами… или на них, мальчики.

— Черт! Быстро валим отсюда! Спасибо тебе, старина!

* * *

Таппер известие о предстоящем путешествии крайне обеспокоило. Когда рыдания стихли, горячая пища в доме Фиарона стала не менее редким зверем, чем кит или панда. Супружеские беседы ограничивались скупыми посланиями по электронной почте. Сексуальные отношения Фиарона и Таппер, всегда эмоционально насыщенные, стали холоднее последних ледников Гренландии. Угрюмый, но непоколебимый Фиарон не собирался отказываться от задуманного.

В день отбытия — бесценное оборудование было собрано в двух рюкзаках, не считая того, что закрепили на спине Виббла в специальных седельных сумках цвета хаки, — Фиарон помедлил на пороге квартиры. Таппер с мрачным видом сидела на диване, притворяясь, что смотрит на экран. Уже тридцать секунд дисплей показывал логотип АТ&Т (Архисовременная Транслитерация и Тотипотентность). Фиарон, само собой, был уязвлен, но тут Таппер переключилась на другой канал, и он вспомнил о том, что все же необходимо попрощаться.

— Таппенс, дорогая, мне пора, мы с Малверном встречаемся в доках. — Использование уменьшительного имени не оказало на Таппер никакого видимого действия. — Милая, я понимаю твои чувства, но подумай вот о чем: моя любовь к тебе истинна, потому что я не лгу истинному себе. Мы с Малверном обернемся за пару недель с минимальными потерями. Но если вдруг случится так… что я… ну… не вернусь… В общем, я хочу, чтобы ты знала: без тебя я ничто. Ты — женская митохондрия в моей беспутной маскулинной плазме, малышка.

Тишина. Фиарон повернулся уходить, повернул ручку двери, и тут Таппер сзади обхватила его руками и сжала в таких страстных объятиях, что бедняга Виббл взрыкнул от неожиданности. Таппер развернула Фиарона к себе, и супруги слились в страстном поцелуе.

В себя возлюбленные пришли лишь при появлении Малверна. Фиарон привел в порядок костюм, поцеловал заплаканную щеку Таппер, и приятели отправились в путь.

— Проблемы? — поинтересовался Малверн.

— В общем, нет. А у тебя?

— Ну, хозяйка заставила меня заплатить за квартиру за месяц вперед. Да, и еще: если я погибну, она распродает все мое имущество.

— Жестоко.

— А чего еще от них ждать?

* * *

Все еще ежась от прививок против лихорадки, сделанных на таможне, скэбы-путешественники на борту «Глории Эстефан» — парома, следующего на Кубу, — всматривались в исчезающие вдали берега Америки.

— Ненавижу все это водоплавание! — прохрипел Малверн после очередной перезагрузки желудка.

Фиарон, держась за живот, заметил:

— Да, с погодкой нам не повезло. Эти карибские ураганы с их волнами…

— Какие волны? Мы же еще не вышли из залива.

— О господи!..

Но все когда-нибудь заканчивается, и после изматывающего, тошнотворного путешествия на горизонте показались берега Кубы. Гавану из-за постоянной опасности быть смытой океанскими волнами давно уже с помощью всеобщей мобилизации рабочего класса перенесли в глубь острова. В принципе попытка удалась, хотя многие исторические здания выглядели так, будто их приподняли, а потом уронили.

Едва высадившись на благоуханном, ярком тропическом берегу, напарники поспешили на аэродром — дело в том, что нынче только лишь отчаянные ковбои-кубинцы способны были рискнуть отправиться навстречу опасностям Черного континента.

Воздушное судно «Ми амига флика» оказалось водородным грузовым дирижаблем, выращенным на основе лошади аппалузской породы. Подъемная сила создавалась лошадиными желудками, модифицированными таким образом, что вместо обычного метана они вырабатывали водород. Сейчас стрела подъемного крана нагружала резервуары дирижабля высокопроизводительной овсяной смесью.

— На борту есть микропивоварня, — с видом туристического агента сообщил Малверн. — Перерабатывает зерновую массу точь-в-точь как лошадь! Пивко из нее должно быть будь здоров!

Наконец бамбуковый лифт поднял их в пассажирский модуль цеппелина, напоминающий седельную сумку, свисающую с раздутого лошадиного бока.

Пассажирская кабина биоцеппелина раскраской напоминала зебру и была размером с небольшой танцпол — там имелись даже крошечная эстрадка и трогательный древний зеркальный шар под потолком. Кубинские стюарды в целях экономии места и веса все как один были ростом с жокеев.

Фиарон и Малверн обнаружили, что их заказанная по сети каюта по размерам не превышает обычного уличного биотуалета. Все здесь раскладывалось раскатывалось, трансформировалось или требовало сборки из отдельных частей.

— Не думаю, что смогу пописать в ту же трубку, из которой впоследствии будет поступать пресловутое микропиво, — пробормотал Фиарон.

Менее разборчивый Малверн уже нацедил себе бокал золотистого напитка.

— Жизнь — замкнутый цикл, Фиарон, — философски заметил он.

— Но где же будет спать моя свинья?

Они отправились на смотровую площадку, чтобы наблюдать отправление гигантского газового мешка. Экипаж сноровисто отшвартовал биоцеппелин от стояночной мачты, топливные бактерии запустили миозиновые моторы, пропеллеры начали медленно вращаться, и воздушное судно со скоростью увечного пони отправилось на восток.

Малверн уже приканчивал третий бокал пива.

— Как только мы наложим лапу на эти генные цепочки, наши имена прославятся навечно! И вся наша жизнь превратится в вино, гено и техно!

— Химер после фильтрации считают, Мал. Не забывай о Рибо-Зомби и его знаменитом энтомоптере.

— Рибо-Зомби — жирная свинья шоу-бизнеса и полное дерьмо! А мы — крутые парни с улиц Майами. Нас с ним и сравнивать нечего.

— Хм-м. Давай-ка посмотрим, что грузится на «Плавких ядрах».

Фиарон нашел место, где шкура цеппелина была потоньше, и включил спутниковый коммуникатор. На гелевом экране появился знакомый логотип «Плавких ядер».

— В своей одноместной суперкавитационной субмарине Рибо-Зомби и его верный друг Царапка движутся навстречу опасностям таинственной Африки! Какие ужасные и чудесные приключения ждут нашего одинокого волка? Не вспыхнет ли страсть в груди встреченной им прекрасной дикарки? Подключайтесь в понедельник к нашей риал-тайм-трансляции высадки РЗ и Царапки на загадочном и кошмарном континенте! И не забывайте, дети, игрушки, наклейки и прочие коллекционные предметы с Царапкой вы можете заказать только при помощи «Нинтендо-Бенц»…

— Они сказали — в понедельник? — воскликнул Малверн. — Но ведь понедельник завтра! Все, нам конец!

— Малверн, успокойся, на нас смотрят. Рибо-Зомби не может прочесать все места дислокации ООН в Африке, а нам Кингсид обеспечил проводника из местных. Помнишь, доктор Герби Зостер?

Малверн весь кипел.

— Ты что, думаешь, какой-то туземный скэб чего-то стоит?

Фиарон улыбнулся.

— Ну, он, конечно, не такой скэб, как мы, но очень и очень похож. Он в отличной форме, любит наше дело, а к тому же хитер и знает местность. Я почитал онлайновое резюме. Герби Зостер был торговцем, исследователем, археологом, даже хозяином офшорной базы данных. Когда мы соберемся вместе, веселье я тебе гарантирую.

Долгие часы в воздухе Малверн проводил в праздности, потребляя столь любимые им вино, гено и техно, тогда как Фиарон бесконечно писал и стирал покаянное электронное письмо жене. И вот наконец биоцеппелин прибыл к меланхолическим руинам Фритауна, в связи с чем капитан воздушного судна сделал весьма неприятное заявление.

— То есть как это нельзя пришвартоваться? — вытаращил глаза Малверн.

Капитан газового мешка, плутоватый и юркий, хотя, впрочем, весьма компетентный парень по имени Луис Сендеро, снял кепи и задумчиво пригладил два попугайных пера на висках.

— Местный каудильо, принц Кисси Ментал, приказал своим подданным сжечь все оборудование. Такое в торговле с Африкой встречается сплошь и рядом. Чтобы выполнить наши обязательства по контрактам, мы будем сбрасывать грузы на парашютах — само собой, пока нам за них платят. Если выплаты прекратятся, груз мы все равно сбросим, правда, уже без парашютов. Вы, янки, единственные пассажиры на борту, кто собирается высадиться в Сьерра-Леоне, так что вам и вашим животным тоже придется воспользоваться парашютами.

И вот после долгих минут шума, крика и стенаний Фиарон, Малверн и Виббл, кое-как нацепив парашюты и зацепив вытяжные кольца за ржавый трос, очутились возле открытого грузового люка. В ноздри им ударили экзотические запахи влажных африканских джунглей.

С тоской глядели отважные путешественники, как на красную землю опускается их багаж. Наконец, прижав к груди Спайка, Малверн закрыл глаза и мешком рухнул за борт. Фиарон подождал, пока парашют коллеги раскроется, и лишь тогда последовал его примеру. Он пинком вышвырнул в люк Виббла и последовал за ним.

* * *

— Иностранные поставщики привозят нам одни отбросы, — пробормотал доктор Зостер.

— Кубинские отбросы? — поинтересовался Малверн, погружая грубую деревянную ложку в суп из козлятины с перцем.

— Нет. Кубинцы доставляют их, но это отбросы отовсюду. Такой вот феномен. Видите ли, любые отбросы достаточно продвинутого общества обладают некоей магией.

Фиарон тайком бросал куски перченой козлятины Вибблу. Ему нелегко было общаться с доктором Герби Зостером. Фиарон никак не ожидал, что древний Кемп Кингсид и крепкий, загорелый Герби Зостер — столь близкие родственники.

Собственно говоря, Герби Зостер оказался более молодым клоном Кингсида. Это не нужно было подтверждать никакими анализами, поскольку, как и большинство клонов, Зостер обладал не только внешностью, но и скверным характером своего оригинала. Зостеру жизнь в Африке нравилась исключительно по той причине, что это было единственное место на планете, где Герби мог стать максимально не похожим на Кемпа Кингсида.

В какой-то мере ему это удалось — темнокожий, весь в отметинах от колючек, ядовитых насекомых и пуль Зостер напоминал Кингсида, как покрытая боевыми шрамами гиена напоминает постаревшую породистую ищейку.

— А что конкретно здесь выгружают? — заинтересовался Малверн.

Зостер задумчиво прожевал печеный батат и выплюнул шкурку в темноту, окружающую крытую соломой хижину. Нечто с огромными светящимися глазами тут же бросилось на шкурку и с чавканьем сожрало ее.

— Вы знаете, что такое Иммуносанс?

— Само собой, — заявил Малверн, — мы же из Майами.

— Этот новый Генетический век пришел на смену Атомному, Космическому и Информационному векам.

— И скатертью им дорога! — закивал Малверн. — А козлятинка еще осталась? Ох и вкусная же штука!

Зостер позвонил в грубый колоколец, и в хижину, таща горшок с булькающей похлебкой, вошел хромой слуга в тюрбане.

— Проблема с резким технологическим рывком состоит в том, — заметил Зостер, помешивая дымящееся варево, — что резко устаревают привычные способы производства. Когда начался Иммуносанс, вездесущая промышленность обеспечивала все развитые страны. — Зостер прервался, чтобы покрутить ручку самодельного пружинного генератора, и лампочка под потолком хижины засияла во всю мощь своих тридцати ватт. — Для биоиндустриальной революции просто не было места. Но революция была необходима, и старой промышленности пришлось уйти в небытие. А Африка — самое подходящее место для свалки. — Зостер потер изрезанный морщинами лоб и вздохнул. — Иногда отходы рекламируют и продают нам, африканцам, иногда сбрасывают их анонимно. Так или иначе, как бы мы ни противились, весь хлам все равно оказывается здесь.

Малверн решил сменить тему.

— Так что вы скажете насчет легендарной Панспецифической Микобластулы?

Зостер выпрямился, лицо его посуровело.

— Это мусор особенного рода. Панспецифическая Микобластула — цельная, замкнутая экосистема. Целый дикий континент спрессован и упакован в ней!

Фиарон поразмыслил над сказанным и с воодушевлением произнес:

— Мы понимаем серьезность дела, доктор Зостер. Время дорого. Когда мы можем отправиться в путь?

Зостер поковырял каблуком грязный пол.

— Нужно нанять носильщиков-туземцев. Подготовить припасы. Мы подвергнемся смертельному риску… Что вы можете дать нам взамен?

— Упаковку прохладительных напитков? — предположил Малверн.

Фиарон подался вперед.

— Транзисторные радиоприемники? Антибиотики? А как насчет сантехнического оборудования?

Зостер в первый раз за все время улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.

— Зовите меня Герби.

* * *

Зостер вытянул палец, на кончике которого сидел муравей, размером и цветом напоминающий кунжутное семечко.

— Это самый крупный организм на свете.

— Слыхал об этом, — тут же перебил его Малверн. — Вроде огненных муравьев, наводнивших Америку, верно? Они проскочили сквозь бутылочное горлышко дарвинизма и остаются абсолютно идентичными в генетическом плане, даже когда рождаются от разных маток. Они распространились по Штатам быстрее, чем суфле из алтея.

Зостер вытер пот грязной банданой.

— Этих муравьев получили четыре десятилетия назад. Они несут в себе гены ризотропического грибка, что позволяет им удобрять растения азотом. Но разработчики перестарались. Муравьи значительно повышают урожай, но сами при этом обладают иммунитетом к болезням и паразитам. Чистильщики в конце концов вытравили их из Америки, но в Африке нет Чистильщиков. У нас нет здравоохранения, нет телефонов, нет дорог. В результате клонированные муравьи массивной волной распространились от Тимбукту до Кейптауна, превратившись в единый сверхорганизм размером с саму Африку.

Малверн с сожалением покачал головой.

— Вот что значит — доверять Чистильщикам, дружище. Да любой придурок мог бы растолковать этим корпоративным преступникам, что иерархическая система никогда еще до добра не доводила. Что вам, странам третьего мира, нужно, так это вирусный рынок, высокотехнологичное оборудование…

Бравада Малверна явно произвела впечатление на Зостера, и оба скэба ударились в дискуссию, щеголяя друг перед другом мудреными словечками и предоставив Фиарону молча пробираться через жаркие, враждебные джунгли.

Из всех троих вооружен был только Зостер, но GPS-навигаторы имелись у каждого.

Завершали строй пятеро носильщиков-туземцев, груженных багажом и провиантом. Босые, одетые только в набедренные повязки-дхоти носильщики могли похвастать самыми разными модификациями тела, такими как дорсальные резервуары для воды, укрепленные подошвы и убирающиеся когти, а также менее полезными косметическими изменениями вроде движущихся шрамов (именно так воспринимались подкожные черви-симбионты) и огромных ушей, снабженных слоновьей мускулатурой. Ритмическое помахивание ушами сопровождалось легким потрескиванием, любопытно перекликавшимся с туземным языком.

Недружелюбный ландшафт Сьерра-Леоне несколько скрашивали мутировавшие джунгли. Война, бедность, болезни и голод — эти Четыре Лендровера Африканского Апокалипсиса — давно уже остались в прошлом, Черная Смерть прибрала большую часть населения, освободив континент для возрождающейся флоры и фауны.

Эти самые флора и фауна, однако, оказались куда менее дружелюбно настроены к человеку, нежели в старых джунглях, казавшихся теперь патриархальным раем. Пройдя через мясорубку биотеррора, на свет явились не «твари», а «эволюари». Деревья вились, листья перебирались с ветки на ветку, насекомые рычали, млекопитающие летали, цветы кусались, лианы ползали, грибы рыли норы. Рыбы, радикально измененные парниковым эффектом, сделались двоякодышащими и встречались тут и там на тропинках джунглей.

Двигаясь по тому, что осталось от автострады, исследователи добрались до давно заброшенных городов Байяу и Моямба. Странные природные образования покрывали железобетонные останки, заставляя вспомнить слова Озимандии о человеческой спеси. Прозрачное желе заполняло остовы автомобилей, в которых еще можно было разглядеть скелеты водителя и пассажиров. Маслянистые орхидеи блевотиной свисали из окон. Разогнав стаю крылатых крыс, путешественники разбили лагерь. Зостер разбил две палатки для скэбов и их животных, а носильщики соорудили себе подобие иглу из рогов и веток.

Отужинав несколькими пакетами какой-то сублимированной бурды, путешественники забылись сном. Фиарон так устал, что не слышал даже храпа Малверна.

Проснувшись раньше остальных, он откинул полог палатки, высунул голову наружу и замер, потрясенный. Лагерь был окружен. Долговязые туземцы, едва похожие на человеческих существ, опираясь на копья, наблюдали за палатками. В настоящий момент к дикарям прибывало подкрепление на древних джипах, оборудованных зенитками и ракетными установками.

— Лесная армия Кисси Ментала, — сообщил Зостер. Торопливо пошарив в рюкзаке, он достал оттуда пару механических башмаков. — Итак, девочки, внимание, — прошептал он, засовывая ноги в тяжелое ножное оборудование. — У меня есть план. Когда я потяну за эту веревку, палатка сложится. Это собьет дикарей с толку. Со всех ног бежим в том направлении, откуда пришли. Если кто-то из вас выживет, жду вас у меня дома.

Зостер поднял револьвер — их единственное оружие, — щелкнул тумблерами на носках башмаков, и загадочные приспособления затарахтели и принялись испускать сизоватый дымок.

— Семимильные сапоги на бензиновом двигателе, — сообщил он. — Состояли на вооружении армии ЮАР. Дорога им не требуется, а при сноровке они позволяют достигать скорости в тридцать, а то и сорок миль в час.

— Ты и правда думаешь, что мы сможем обогнать этих дикарей? — спросил Малверн.

— Мне не надо обгонять их, я собираюсь обогнать вас.

Зостер одним движением сложил палатку и выскочил наружу, открыв беспорядочную пальбу из револьвера. Башмаки изрыгнули снопы пламени, и Зостер совершил такой длинный прыжок, словно им выстрелили из катапульты.

Обезумев от ужаса, Малверн с Фиароном выкарабкались из-под палатки и тут же оказались в руках воинов Кисси Ментала. Тем временем дикари вспороли ножами вторую палатку и набросились на сопротивляющихся Виббла и Спайка.

— Замри, Спайк!

— Спокойно, Виббл!

Животные подчинились.

Подданные принца мало напоминали людей — этакие таллофиты, страдающие базедовой болезнью. Некоторые прикладывали какие-то листья к дыркам на руках, ногах и груди — видимо, эти раны были нанесены револьвером Зостера.

Негодяи быстро разобрали крышу временного пристанища носильщиков. Бедные туземцы рыдали от ужаса, но не оказали никакого сопротивления. Несколько воинов Кисси Ментала — создания с огромными головами и длинными зубами — выскочили из ржавого джипа. Они взяли на изготовку неописуемо ужасные русские автоматы и разрядили обоймы в остатки иглу. Оттуда доносились отчаянные крики. Затем негодяи выволокли наружу мертвых и раненых и безжалостно разорвали их на части.

А потом эти бессовестные создания, воняя потом и муравьиной кислотой, связали Фиарону и Малверну руки длинными травяными жгутами, а Виббла и Спайка подвесили к длинным шестам, которые взвалили себе на плечи.

Подгоняя прикладами, пленников повели в глубь джунглей. По пути бандиты то и дело останавливались, чтобы выпустить очередь во все, что движется. Жертв быстро рубили на куски и складывали в мешки для провианта.

Не прошло и часа, как Фиарона и Малверна доставили в походное логово принца Кисси Ментала.

Фиарон не отводил взгляда от трона принца, лишь бы не видеть того, кто на этом троне сидит. Трон представлял собой ряд из трех самолетных сидений первого класса с убранными подлокотниками. Покоились сиденья на передвижном паланкине. Специальная система подпорок поддерживала гигантскую голову принца.

Пленников вытолкнули вперед.

— Батюшки-светы!.. — прошептал Малверн. — Да он же наполовину шимпанзе, наполовину муравей!

— Что не оставляет ни одного процента от человека, Мал.

Тычком копья Фиарона поставили на колени. Тело Кисси Ментала напоминало голову рокфора, испещренную толстыми синими венами. На толстой шее покоилась голова, напоминающая человеческий череп, который положили под пресс, а потом прикрыли хитиновыми пластинами. Голова Кисси Ментала была больше тыквы — победительницы на ярмарке «4Г» — даже если «4Г» означает «Гомеостаз, Гаплотип, Гистогенез и Гипертрофия».

Фиарон поднялся на ноги. Он был испуган, однако мысль о том, что ему не доведется больше увидеть свою любимую Таппер, каким-то образом придала Фиарону сил. Только представить, что он вновь окажется дома, — да такое стоит любых жертв! Должен быть способ договориться с похитителями.

— Малверн, как думаешь, насколько этот парень умен? Может, он говорит по-английски?

— С такой башкой он должен быть умнее английской королевы.

С усилием, заставившим загрохотать его гипертрофированное сердце, принц поднял волосатые руки и покачал пальцем. Пленников подтолкнули к самому трону, и принц выпустил стаю блох. Блохи немедленно принялись кусать, сосать и как-то еще исследовать Малверна и Фиарона, после чего вернулись к своему хозяину. Прожевав парочку из них, принц задумался, глаза его сияли, как светодиоды. Затем поманил к себе одного из человекомуравьев, и тот слизнул капельку, выделившуюся из левого соска принца.

Облизав губы, человекомуравей принялся раздавать команды: он кричал, пританцовывал и яростно жестикулировал.

Все вокруг пришло в движение, трон принца подняли на плечи, и армия быстро двинулась в глубь густых джунглей. Малверна и Фиарона привязали позади древнего военного джипа, и они бежали, кашляя от выхлопных газов.

— Вот же подонок это Зостер… — задыхаясь, прохрипел Малверн. — Все эти клоны… деграданты чертовы!.. Дай только выбраться из этой заварушки…

— Держись, Мал…

— Эй, ты только погляди!

Фиарон взглянул туда, куда указывал Малверн. Одно из подразделений армии принца приволокло из зарослей большой, ржавый, канареечно-желтый «новый фольксваген-жук».

— Да это же «новый жук» 2015 года! — воскликнул Фиарон. — Спортивная модель.

— Точно. Но посмотри: окна закрыты, и там внутри что-то есть! Что-то размазано по стеклам…

Тощий человекомуравей вскочил на крышу «жука» и аккуратно положил в люк окровавленный кусок мяса. Тут же из люка высунулся напоминающий гидру клубок, состоящий из самых разных частей животных — хвостов, лап, ушей, хоботов, клювов. Раздалось громкое чавканье, и вскоре из выхлопной трубы потекла струйка напоминающего сироп эксудата. Возбужденные бойцы армии принца принялись наполнять сдернутые с голов шлемы.

— Черт побери, у них там Панспецифическая Микобластула!

Солдаты не давали пропасть ни капле, облизывали губы и пальцы.

— Эх, камеры нет! — с тоской проговорил Фиарон. — Без камеры на такое просто смотреть невозможно.

— Гляди, они скармливают этой штуке наших носильщиков! — воскликнул Малверн. — Как думаешь, что она делает с человеческой ДНК? Не иначе, там образуется что-то полуразумное!

К выхлопной трубе подходили все новые страждущие с шлемами в руках. Ждать им пришлось недолго — протеин носильщиков, судя по всему, пришелся Панспецифической Микобластуле по вкусу.

Белый как мел Малверн пробормотал:

— Если это завтрак, то когда же будет обед?..

* * *

Никогда еще Фиарону не приходилось тратить столько физических сил только на то, чтобы остаться в живых. Армия принца двигалась почти без остановок, прорубая джунгли словно гигантский бульдозер. Все, что человекомуравьи не могли съесть сами, скармливалось Микобластуле. Природа не терпит бездействия, и то, что таилось в ржавом «фольксвагене», являло собой неуемного панспецифического обжору, постоянно кипящий соматический котел. Микобластула пожирала все — от млекопитающих до жуков.

А потом пришел черед спутников Фиарона и Малверна.

Поначалу казалось, что эти уникальные животные каким-то образом заслужили благосклонность принца Кисси Ментала. Спайка и Виббла положили на трон рядом с принцем, и он с интересом рассматривал и даже гладил их.

Однако счастье длилось недолго. После полудня первого дня плена принц, которому, видимо, все наскучило, одним движением свернул Спайку шею и швырнул обмякшее тельце в разверстый люк «фольксвагена».

При виде такого чудовищного преступления Малверн взвыл и рванулся вперед, но нацеленные в грудь копья не дали ему сделать и шага.

А потом и Виббла грубо сбросили с помоста. Двое подручных принца перевернули борова вверх ногами и подвесили к шесту, который они несли на плечах.

Визг Виббла разрывал Фиарону сердце, и он пытался успокоить себя тем фактом, что Виббл в отличие от Спайка пока жив.

Постепенно бравада и надежда уступили место отчаянию. Было совершенно очевидно, что им с Малверном не спастись. Их убьют и скормят Микобластуле, невзирая на образование, деньги и профессиональную подготовку.

Когда войско наконец остановилось на ночь на краю безбрежной саванны, Фиарон попытался собраться с силами.

— Мал, я понимаю, все кончено, зато как славно мы проводили время вдвоем. По крайней мере мы не занимались торговлей недвижимостью, как мой папаша. Короткая и веселая жизнь, так ведь? Умереть молодым… Надеюсь, я буду первым.

— Фиарон, я по горло сыт твоим оптимизмом. Ты богатый придурок, тебе всегда все само в руки падало! Мы что тут, по-твоему, в игрушки играем? Я так тебе скажу: будь у меня хоть один шанс выкарабкаться из этой передряги, я бы и секунды не стал тратить на пустую болтовню. Я бы тут же отправился на самый верх пищевой цепочки. Я хочу быть наверху, хочу быть победителем хотя бы раз в жизни! И пусть для этого мне пришлось бы лгать, воровать… убивать… А, к черту, какая разница. Мы — корм для муравьев. Нам не дадут ни шанса.

Фиарон молчал, ему нечего было ответить. Вскоре, несмотря на жужжание москитов, он забылся беспокойным сном, надеясь, что ему приснится незабвенная Таппер. Может, после его гибели она сумеет вторично выйти замуж… Выйти не по любви, а из соображений рациональных, за нормального простого парня, на которого можно положиться. За того, кто будет заботиться о ней, кто будет воспринимать ее серьезно. Боже, каким же он был черствым сухарем!

Наутро голодные дикари решили взяться за Виббла, и теперь пришел черед Фиарона рычать от бессилия.

Ловкими движениями туземцы отделили передние конечности Виббла от плечевых суставов. Бедняга Виббл протестующе визжал, но его палачи хорошо знали свое дело. Оставшуюся часть борова поместили на носилки, украшенные полустертой эмблемой Красного Креста. Окорока поджарили — Фиарона и Малверна при этом зрелище едва не стошнило.

Дымящуюся ветчину с подобающими почестями подали принцу Кисси Менталу, который явно наслаждался происходящим. Еще бы, судя по всему, муравьиная армия нечасто баловалась свининой, да еще такой, в которой присутствуют немалые части трансгенной человеческой плоти. Такую свинью нельзя позволить себе съесть за один раз.

К вечеру меню включало в себя Фиарона и Малверна. Двоих скэбов вытолкнули к костру, рядом с которым уже стояли два деревянных вертела. С пленников сорвали одежду, чтобы должным образом приготовить их к трапезе.

Счастливые человекомуравьи под улюлюканье и грохот тамтамов плясали вокруг священного «фольксвагена», осциллирующая масса внутри которого колыхалась в такт песнопениям. Химерические отростки Панспецифической Микобластулы бились в окна.

Вдруг сцену осветил мощный прожектор, и откуда-то с неба донесся восьмидесятидецибельный грохот «Полета валькирий».

— Сматываемся! — крикнул Малверн, вырвался из хватки человекомуравья и боднул его головой в лицо.

Энтомоптер Рибо-Зомби заложил крутой вираж, и зловещий «фольксваген» взорвался титаническим фонтаном лимфы, крови, фрагментов костей и плоти, с головы до ног обдав Фиарона — но не Малверна — квинтэссенцией Микобластулы.

Дикари бросились врассыпную, и Фиарон, воспользовавшись неожиданной свободой, лихорадочно пополз прочь от останков «фольксвагена», пытаясь одновременно стереть с лица мерзкую слизь.

Тут и там лежали мертвые или умирающие бойцы армии принца, напоминая поле генетически модифицированной кукурузы после британского марша протеста. Рибо-Зомби сделал второй заход, его прожектор выхватывал из темноты все новые жертвы. Но атака его была сосредоточена, само собой, на главном враге — на самом принце Кисси Ментале. Принц пытался сбежать от сверкающих лазерных лучей, однако ему мешала голова, закрепленная на троне при помощи системы распорок. Загрохотали пулеметы, и вскоре лишенная туловища голова принца Кисси Ментала уже безвольно болталась в распорках будто арбуз в сетке.

Деморализованная армия принца бросилась искать спасения в джунглях.

Над всей этой сценой летал рой мобильных камер, запечатлевая происходящее под всеми возможными углами. В довершение картины с неба триумфально спустился сам Рибо-Зомби в сияющем шлеме и боевых башмаках с логотипами.

С плеча Рибо-Зомби спрыгнул Царапка, чтобы тут же обследовать дымящийся труп Кисси Ментала. Скэб-суперзвезда выдул несуществующий дымок из неиспользованных револьверов с перламутровыми рукоятками и повернулся к Фиарону и Малверну.

— Неплохая попытка, оборванцы, только вот выше головы не прыгнешь. — Рибо-Зомби махнул в сторону камер. — Хотя материал о вас отсняли немаленький. А теперь убирайтесь от камер и найдите себе какую-нибудь одежонку. Панспецифическая Микобластула принадлежит мне.

Яростно рыча, Малверн бросился в заросли.

— А ты чего ждешь? — поинтересовался Рибо-Зомби у Фиарона.

Фиарон смотрел на свои руки. На костяшках пальцев прорастали миниатюрные попугаичьи перья.

— Любопытный случай спонтанной мутации, — заметил Рибо-Зомби. — Займусь им после того, как сфотографируюсь со своим трофеем.

Подойдя к изрешеченному пулями «фольксвагену», он достал телескопический щуп. Но едва Рибо-Зомби поднес щуп к Микобластуле, как невесть откуда взявшийся Малверн что было силы ткнул его в спину копьем.

Грубое оружие не могло пробить броню Рибо-Зомби, но удар оказался настолько силен, что суперзвезда качнулся вперед и облокотился о дверцу машины. Быстрее молнии в одно из пулевых отверстий скользнуло щупальце и схватило Рибо-Зомби мертвой хваткой.

За одним щупальцем последовали сотни других, и воздух наполнился чавканьем.

Малверн, все еще голый, подцепил копьем откатившийся шлем.

— Глянь-ка, его мгновенно растворили, а то, что получилось, высосали как суп! Шлем внутри чистенький.

Натянув шлем, Малверн подтащил к себе боевой костюм Рибо-Зомби, напоминающий крабовый панцирь. К ним подошел озадаченный Царапка. Обнюхав пустые башмаки, кот принялся скулить.

— Да ладно тебе, Царапка, — буркнул Малверн. — Все мы кого-то потеряли, будь мужчиной.

Он натянул костюм, и Царапка тут же принялся тереться о его ногу.

— А теперь нужно конфисковать камеры, чтобы кое-что тут подредактировать. — Малверн потряс головой в шлеме. — Ты ведь прикроешь меня, верно, Фиарон? Просто скажи всем, что Малверн Брэкхедж погиб в джунглях. Ту часть, где нас чуть не съели, можешь опустить.

Фиарон пытался натянуть на себя остатки одежды.

— Малверн, я не могу одеться.

— А что такое?

— У меня хвост растет. И когти в ботинки упираются. — Фиарон покрытой перьями рукой почесал затылок. — Ты что, светишься, или это у меня зрение изменилось?

Малверн постучал перчаткой по шлему.

— Надеюсь, ты не хочешь сказать, что подвергся массивному заражению?

— Технически говоря, я сам — заражение, потому что в нашей объединенной ДНК часть Микобластулы явно сильнее.

— Хм… — Малверн принялся застегивать многочисленные карманы. — Я направлю тебе биомедицинскую помощь… если, конечно, в округе что-то можно найти. — Он прочистил горло. — Что до меня, чем скорее я уберусь отсюда, тем лучше.

Вскоре звук энтомоптера затих вдали. Обшарив окрестности, что было нелегко, поскольку длина конечностей у него все время менялась, Фиарон наконец нашел то, что осталось от его любимого борова, и отнес носилки в ближайший джип.

* * *

— А потом папочка своим новым носом за много-много миль учуял цивилизацию и понял, что достиг острова Фернандо-По, где у ООН по-прежнему сохранились базы. Так что, несмотря на трагическую гибель его лучшего друга Малверна, папочка понял, что теперь все будет хорошо.

Фиарон рассказывал эту историю эмбриону в матке Таппер посредством специального интерфейса под названием «Гестафон». Сидя на мягком диване от Лоры Эшли в их новеньком просторном доме на Пенсакола-Бич, Таппер улыбалась рассказу мужа.

— Когда добрые люди на острове увидели папочкины кредитные карточки, папочку и Виббла быстро стабилизировали, и вскоре они смогли живыми и здоровыми добраться до Майами. Тут налетели газетчики, и… что ж, сынок, когда-нибудь я расскажу тебе, как папочке пришлось справляться со славой и удачей.

— А как мамочка была рада снова увидеть папочку! — воскликнула Таппер. — Поначалу ее немного смутили шерсть и когти, но, к счастью, папочка и мамочка были предусмотрительны и сохранили образцы спермы в те времена, когда папочка еще играл в свои скэбовские игры. Так что все кончилось счастливо, и мы смогли сконструировать нашего маленького мальчика.

Фиарон отсоединил терминал от обнаженного живота Таппер.

— Виббл, возьми, пожалуйста.

Боров аккуратно взял «Гестафон» из рук хозяина и вразвалочку отправился прочь. Такой странной его походка стала благодаря новым конечностям, которые представляли собой маленькие человеческие ручки.

Таппер опустила подол рубашки.

— Разве уже не идет твое любимое шоу?

— О, дорогая, ну не смотреть же каждый выпуск…

— Милый, а мне нравится, особенно теперь, когда я не боюсь, что ты опять во что-нибудь ввяжешься.

Супруги устроились на кушетке, и Таппер принялась нежно поглаживать рыбью чешую на щеке Фиарона, тогда как он рассеянно ласкал жену пушистым тигриным хвостом. Включился жидкостный экран, являя зрителям напыщенного Рибо-Зомби.

— Будьте реалистами, ребята, просто будьте реалистами! Я бросаю вызов всем скэбам, всем и каждому. Тем, кто любит Зомби, и тем, кто его терпеть не может, тем, кто готов плюнуть ему в лицо, и тем, кто мечтает расцеловать его. Вы, жалкие хвастуны, прекрасно знаете, кто вы. А скажите мне: кто я?

Фиарон вздохнул. Куда катится этот мир? А впрочем, о чем сожалеть, ведь всегда приходит следующее поколение.

Homo Sapiens объявлен вымершим

После кропотливых десятилетних поисков по всему миру, от гор Тибета до тропических лесов Бразилии, официально установлено: человеческих существ больше нет. — Думаю, что могу считать это личной неудачей, — заявила антрополог доктор Марша Реймо, сотрудница берлинского института Ретроградных Исследований. — Разумеется, в лаборатории имеются человеческие ткани, и мы сумеем клонировать столько образцов homo sapiens, сколько потребуется. Но эти особи были прежде всего известны своей уникальной деятельностью на ниве культуры.

— Не могу понять, из-за чего весь переполох, — объявила Рита «Милашка» Шринивазан, актриса, секс-символ и периферийный компьютер. — Искусственные интеллекты обожают воплощаться в человеческие формы, чтобы наслаждаться едой и сексом. Пока ИИ продолжают помнить свое происхождение и своих создателей, они шатаются повсюду в человеческом обличье. В этом-то и вся штука. Ужасно смешно, уж вы мне поверьте.

Нынешний спонсор актрисы передал по телепатическим каналам, что появляющиеся временами дополнительные руки или головы мисс Шринивазан следует рассматривать как творческие поиски.

Всемирное обследование содержимого черепов в апреле 2379 года не выявило ни одного ныне живущего гражданина с менее чем тридцатипятипроцентным содержанием желатина в мозгу.

— Для меня это огромный удар, — поделился с нами статистик Пьере Юле, общее имя для совместно сотрудничающего группового мышления математиков парижской академии Бурбаки. — Не могу понять, как можно провозглашать любой организм «человеческим», если его мозг представляет собой желатиновую структуру, а каждая клеточка тела содержит расширенные дополнительные нити искусственной ДНК. Мало того, что человечество вымерло, но, строго говоря, каждый из живущих в наши дни должен быть классифицирован как уникальный, постнатуральный, единственный вид.

— Я родился человеком, — признал трехсотвосьмидесятилетний музыкант Сун Ю, находящийся ныне в своем резервуаре жизнеобеспечения в Шанхае. — Рос и воспитывался как человек. В то время такое положение казалось вполне естественным. Сотни лет, проведенные в созданной и поддерживаемой государством концертной Сети, сделали меня гуманистом, несущим людям образцы самой высокой культуры. Но сейчас приходится быть честным с самим собой: все это лишь сценический образ. Откровенно говоря, желмозг куда лучше, чем эти серые, жирные человеческие нервные клетки. Нельзя стать серьезным артистом, если в голове у тебя одни природные животные ткани, и ничего больше. Это просто абсурдно!

Нежно омывая свои сморщенные ткани теплыми потоками жизнеобеспечивающей жидкости, великий старый музыкант продолжал:

— Вольфганг Моцарт по современным стандартам считался бы донельзя унылой личностью, но благодаря желмозгу я все еще могу найти способы вдохнуть жизнь в его примитивные композиции. Я также настаиваю на том, что Бах по-прежнему остается лучшим в мире композитором даже в сегодняшней сверхцивилизованной среде, где творческая субъективность, увы, большая редкость.

Мы не смогли получить комментарий наиболее прогрессивной постгуманитарной научной группы новаторов «Блад Базерс», укрывшейся в своих хрустальных замках на Марсе.

— К чему беспокоить столь высокие умы какими-то пустяковыми событиями, происходящими здесь, на далекой Земле? — возмутился Арно Хопмейер, президент Мирового антисубъективистского Совета. — «Блад Базерс» занята исследованием новых областей сложной структуры, далеко превосходящей понятие простого интеллекта. И без того для нас огромная честь, что они готовы поделиться результатами работы с подобными нам созданиями. Их Бескожие Сиятельства будут весьма раздражены, если мы спросим их мнение о какой-то вымершей расе двуногих, у которых даже не хватило ума обзавестись перьями.

В память об официальном исчезновении человечества, был объявлен Околосолнечный День Траура, но многие уверены, что взрывы неконтролируемого публичного энтузиазма омрачат минуты скорби.

— Если хорошенько задуматься, — размышляет Орбитальная Личность Анкх 9819, — трудно разглядеть какие-либо признаки трагедии в этом давно ожидаемом событии. Звери, птицы, бабочки, даже скалы и реки, должно быть, счастливы, что наконец избавились от человечества. Постарайтесь подойти к вопросу непредвзято, нам следует глубоко вздохнуть и повернуть лица к свету будущего.

— Поскольку мне предложено написать эпитафию, — продолжал популярный поэт-программа, — думаю, следует перестроить Великую Китайскую Стену таким образом, чтобы можно было прочесть (на китайском, разумеется, поскольку большинство из них все равно были китайцами): ОНИ БЫЛИ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЛЮБОПЫТНЫ, НО ВОВСЕ НЕ ДАЛЬНОВИДНЫ.

Этот исторический момент требует особых чувств. Мой пес, например, утверждает, что действительно тоскует по человечеству. Впрочем, мой пес много чего утверждает.

Пользовательско-ориентированный

От: Координатор проекта

Кому: Команда разработчиков (Инженер; Графический дизайнер; Юрисконсульт; Маркетолог; Программист; Социальный антрополог; Координатор проекта)

Тема: Мозговой штурм по поводу нового проекта.


Народ, запускаем еще один проект. А что делать? Кому сейчас легко? Но я верю, что мы — прорвемся. Кому же еще вытаскивать из болота эту компанию, как не нам? Таких профессионалов, как мы, днем с огнем поискать!

Что бы там ни говорилось в последнем квартальном отчете, на самом деле все не так уж и плохо. Пусть акционеры рвут и мечут, но из выгребной ямы, в которую мы по уши провалились из-за ультразвукового очистителя, мы в кои-то веки выкарабкались. Да и продажи лубрикантов по-прежнему высоки.

Теперь к проекту — он только-только запускается, а шумиха уже поднялась немыслимая. Эксперты нисколько не сомневаются, что микроэлектронные навигационные чипы — настоящий прорыв на рынке интеллектуальных услуг. Наконец-то MEMS-технологии покинули стены лабораторий и взрывают рынок. Так что наши патенты и перекрестные лицензии тоже поднялись в цене. Теперь насчет бюджета — на этот раз руководство не поскупилось и выделило нам достаточно средств. Скажу откровенно — за восемь лет работы в этой организации я ни разу не видел такой впечатляющей суммы.

Итак, к чему я клоню — наш горячо любимый подход «научные разработки для разбирающихся в науке» давно устарел. Долой его! Или же нас ждет сокрушительное поражение на рынке. Согласен, навигационные MEMS-чипы — технология прогрессивная, «с пылу, с жару». Согласен — «был бы товар, а покупатель найдется». Но проблема в том, что и товар мы производим, и покупатель на него находится, но покупает он не у нас, и денег платит не нам.

Лишь за счет репутации передовой фирмы-разработчика нам не выжить. И наградами за оригинальное техническое решение счетов не оплатить. Можете брюзжать, сколько душе угодно, но отнюдь не только наград ждут от нас акционеры и новое руководство. Наша компания должна, наконец, стать конкурентоспособной; капиталовложения должны приносить прибыль. Значит, нам пора двинуться навстречу покупательскому спросу и научиться зарабатывать деньги.

Давайте изменим наше отношение к делу. Поставим все с ног на голову. Наша продукция теперь не просто «товар», а потребитель — не просто «пользователь». Наш продукт — это основа долголетних и взаимовыгодных отношений между компанией и покупателем.

Поэтому, народ, нам требуется история. История человека. Целиком и полностью посвященная пользователю. Который открывает бумажник и платит. Пользовательско-ориентированная история.

Нам нужен герой, герой-«пользователь», настоящий, живой человек с обычными человеческими желаниями и потребностями. Кто он, чего он хочет, с какой стати платит нам деньги? Ответьте мне на эти вопросы! К он чему стремится и чего опасается? Я хочу знать о нем все. Абсолютно.

Ибо если мы поймем его, мы поймем и наш продукт. Итак, что нам предложить этому парню? Как предвосхитить его желания?


От: Инженер-разработчик

Кому: Команда разработчиков

Тема: Re: Мозговой штурм по поводу нового проекта.


К Вашему сведению. Параметры «героя»: классический тип, легко приспосабливающийся к новым условиям. Пол: мужской. Продвинутый пользователь. Возрастная категория: 18–35 лет. Северная Америка/Европа. Ведет активный образ жизни, владеет несметным числом дорогостоящих железок: спортинвентарь, ноутбуки, велосипеды, рюкзаки, вполне вероятно, пара-тройка машин.


От: Маркетолог

Кому: Команда разработчиков

Тема: Параметры «героя»


Только что прочитал письмо от инженера: ну, вы, блин, ребята, даете! Аж зубы сводит. Для маркетинговой кампании это смерти подобно. Вы хотя бы представляете, насколько нелепы в современном мире конкуренции эти ваши попытки сконцентрироваться на легкообучаемом продвинутом пользователе? Да у этих парней цифровые зубные щетки! Ковровые бомбардировки новыми товарами превратили их в задвинутых прибабахнутых гиков. Какие-такие категории? Какой пол и возраст? Забудьте! Эти типы прячутся в шкафах, надеясь, что там, в темноте, их ботинки угомонятся и прекратят слать эсэмэски брючным ремням.

Продвинутые пользователи не массовые потребители, они не в состоянии повысить рентабельность нашей продукции. Нам нужны разработки для ведения домашнего хозяйства. Я имею в виду товары супер-мега-массового потребления, этакое королевство мыла и швабр, веников и щеток, резиновых перчаток и электролампочек. Покупки случайные, зато постоянные и прибыльные.


От: Программист

Кому: Команда разработчиков

Тема: Без темы


Подумать только — я согласен с Маркетологом. Вот честное слово, я бы с бОльшим удовольствием погрузился в мир пирожков и хорошо прожаренных тостов. Чем вымучивать код для каких-то ламерских чипов. Которые подскажут, где сейчас ваша газонокосилка. То есть, если вы вдруг не в курсе. Читайте, мать вашу, инструкцию, она такая дружелюбная!! То есть, насколько тупыми, предполагается, должны быть люди там, в реале? Не надо, не отвечайте. К черту.


От: Социальный антрополог

Кому: Команда разработчиков

Тема: Создание модели объективной реальности


Народ, вы меня простите, но, боюсь, вы так до конца и не поняли, какой изысканный подход к решению поставленной перед нами задачи предлагает Фред, наш достопочтимый Руководитель. Прежде чем ломать головы над тем, что собой представляет наш персонаж, этот пока что Таинственный незнакомец, надо сочинить правдоподобную историю. А хорошая история в нашем случае придумывается следующим образом.

Прежде всего берется привлекательный герой. Точнее, два героя. Один для продвинутой части населения, которая жизни не мыслит без новейших технических разработок, второй — для домохозяев, потенциальных игроков на рынке товаров широкого потребления. Предлагаю сразу же их очеловечить и дать им имена. Давайте наречем их Альберт и Зельда[47].

Ал — молодой человек со средствами, владеющий обширным поместьем. (Возможно, оно досталось ему по наследству). Нельзя сказать, что Ал в восторге от такого положения дел: ему не всегда удается уследить за всей этой фамильной собственностью, антиквариатом, дорогущей мебелью, кухонной утварью, газонокосилками и прочим. Как образованный, идущий в ногу со временем молодой человек, Ал вполне разумно полагает, что в данной запутанной ситуации ему поможет ноутбук. Он хочет, чтобы в жизни все было так же, как на экране монитора, — понятно, доступно и аккуратно разложено по папкам.

Однако на самом деле Алу нужна опытная, толковая, разбирающаяся в новинках хай-тека экономка. И вот тут-то на сцене появляется Зельда. Боевая особа лет этак 65 с гаком, в здравом уме и твердой памяти, которая считает, что у нее вся жизнь еще вперели. У Зельды есть интеллектуальные баночки с пилюлями, напоминающие ей, когда и в каких дозах следует принимать лекарства; есть гематоэнцефалические ингаляторы и элегантные ортопедические туфли. На ее запястье красуется совершенно обычный, считывающий показатели стареющего организма, био-монитор. То есть, насколько я себе представляю, Зельда вполне на «ты» с современными медикобиологическими разработками, однако врожденный консерватизм не позволяет ей так же легко и быстро приспосабливаться к остальным окружающим ее техническим новинкам. Это ее Ахиллесова пята, и ею нам как раз и следует воспользоваться. Как Команде такой подход?


От: Координатор проекта

Кому: Команда разработчиков

Тема: Отлично!!


Социальный антрополог абсолютно права, то, что нам действительно требуется — это своеобразие. Технология, которую мы создаем, зиждется на потребностях наших двух персонажей — мы должны понять, кто они и что им нужно? Как повысить их покупательский спрос, как ошеломить их и заставить идти у нас на поводу?

И еще одно — я не Руководитель. Со стороны Сьюзен было очень мило назвать меня так, однако моя должность — «Координатор проекта», и наш новый гендир настаивает, чтобы меня называли именно так.


От: Девочка-дизайнер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Моя очередь


Хор., может, у меня задвиг, но меня этот парень, Ал, уже, типа того, заводит. Я тут подумала, а, может, он, это, охотник? Ну, просто вряд ли он дома сиднем сидит, по-моему. Он много круче, чем ваш больной на всю голову пользователь. Согласны?


От: Инженер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Сюжет


Да, я всеми руками «за»! Альберт Хаддлстон. Спокойный, уравновешенный, работящий. Языком зря не мелет. Читает мало. Не дамский угодник. Мастер на все руки. У него большой дом, большой двор с большими деревьями, а, может, сад, где он проводит много времени. На испуг его даже двустволкой не возьмешь. Он подковы гнет, когда в настроении.


От: Маркетолог

Кому: Команда разработчиков

Тема: Предметы потребления в соответствии с возрастными категориями Ала


Лучковая пила, телескопический кусторез. Забитая спортинвентарем кладовка — память об экстремальном студенчестве. Рука не подымается снести все на помойку.


От: Девочка-дизайнер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Кто такой Альберт на самом деле?


Так, это, может, он студент? Основная специализация — процессы познания, а дополнительная — проблемы окружающей среды?


От: Маркетолог

Кому: Отдел разработки

Тема: без темы


Альберт недостаточно умен для студента, специализирующегося на процессах познания.


От: Юрисконсульт

Кому: Команда разработчиков

Тема: Так называемые «процессы познания»


На студенческом сленге «процессами познания» называют учебу на либерастических философских факультетах.


От: Координатор проекта

Кому: Команда разработчиков

Тема: Мозговой штурм


Рад приветствовать вас, Юрисконсульт, замечательно, что вы подключились к нашей беседе, но давайте не будем так уж рьяно набрасываться на свободно витающие в воздухе пока еще несвязные, но многообещающие идеи.


От: Юрисконсульт

Кому: Команда разработчиков

Тема: Юридические последствия. Ответственность сторон


Ох, только вот по голове не бейте!

Простите, пожалуйста, что указываю вам на очевидные факты, но обсуждаемые нами технологии влекут за собой колоссальные проблемы юридического характера. Мы говорим о внедрении сотен MEMS-чипов размером с ноготь, которые в режиме реального времени передают в радиодиапазоне информацию о местоположении и состоянии всего, чем человек владеет. Ничего не напоминает? А как насчет Оруэлла? Наши действия могут повлечь за собой нарушение всех действующих законов о конфиденциальности цифровой информации.

Только представьте — вы совершенно случайно умыкнули чью-нибудь авторучку, снабженную подобным чипом. И вам даже в голову не приходит, что она снабжена радиомаячком. А вот ее владелец (кстати, вероятнее всего, будущий истец), имея достаточно мощный приемник сигнала и пропускную способность канала приема-передачи, может отслеживать ваше местоположение все то время, пока вы эту ручку носите.

Когда разрабатывается новый продукт, в первую очередь необходимо решить вопросы юридического характера. Неосмотрительно вставлять в инструкции по эксплуатации фразу «производитель ответственности не несет», когда товар уже сошел с конвейера.


От: Инженер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Поправка


Какие «конвейеры», о чем вы? Они канули в Лету вместе с двадцатым веком.


От: Маркетолог

Кому: Команда разработчиков

Тема: Судебное преследование


Минуточку. А разве не из-за этой самой «ответственности за продукцию» мы остались не у дел с нашим ультразвуковым очистителем?


От: Социальный антрополог

Кому: Команда разработчиков

Тема: Никто не обещал, что будет легко


Никто ведь и не говорил, что путь наш будет усеян розами. Касательно истории — точка зрения Юрисконсульта меня ошеломила. Неужели все сходятся на том, что система контроля домашнего хозяйства непременно должна быть «сокрытой от посторонних глаз»?

А если наоборот? Подумайте — если все, чем владеет Ал, снабжено чипами, то ему не составит труда отследить, где и что находится. А в таком случае он освобождается от тяжкой ноши беспокойства об имуществе. С какой стати ему трястись над своим добром? Благодаря нам оно в полной безопасности. Ал, не колеблясь, одалживает газонокосилку соседу. Почему нет? Никаких шансов, что сосед ее потеряет или продаст, потому что MEMS-чипы, посылающие сигнал на MEMS-мониторы, просто не дадут совершить подобное беззаконие.

Теперь Ал — сама щедрость. Вместо того, чтобы безумно трястись над пожитками, наклеивать опознавательные метки и чахнуть над имеющимся богатством, он превращается в великодушного, открытого парня, любимца округи. Ему больше нет нужды запирать двери на замок! Все, чем он владеет, автоматически защищено от воров — опять же благодаря нам. Он закатывает грандиозные вечеринки, бесстрашно выставляя напоказ свои владения. Личное имущество — некогда мучительный груз на плечах Ала — отныне достояние соседской общины. Вместо тревожных мыслей пришла уверенность в себе, чувство уязвимости кануло в небытие, и Ал купается в лучах общественного признания.


Кому: Координатор проекта

От: Команда разработчиков

Тема: Супер!


Класс! То, что надо. Именно это нам и требуется. Этим мы точно поймаем их на крючок.


От: Девочка-дизайнер

Кому: Команда разработчиков

Тема: RE: Супер!


Так, а теперь как Ал встретил Зельду. В общем, они ведь, типа, соседи, да? И ее дом битком набит обеденными тарелками Ала, типа как бы «одолженными», так? Кто-то разбивает тарелку, на мониторе немедленно высвечивается сообщение, и Ал как угорелый мчится к Зельде.


От: Юрисконсульт

Кому: Команда разработчиков

Тема: Семейные споры


Кто-то швырнул тарелку в Зельду. У Зельды дом по соседству, в котором она живет вместе с сыном и невесткой. Однако Зельда продала дом — основной капитал, собранный по крупицам не одним поколением, чтобы пройти курс омоложения. С небывалым ростом продолжительности жизни такое случается сплошь и рядом. И вот бабуля Зельда возвращается из клиники, теперь ей не дашь больше 35. Она заложила фамильную собственность, и следующее поколение останется бездетным — оно не сможет позволить себе такую роскошь, как иметь детей. Невестка лезет на стену, потому что в подметки не годится неожиданно похорошевшей дорогуше-свекрови. Такая вот мыльная опера — кипящее варево из страстей, обид и алчности. Заставляет обращать внимание на нарушение прав ребенка не больше, чем на штраф за неправильную парковку.


От: Инженер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Выводы


Круто. Итак. Зельда продает дом и, спасаясь от семейных дрязг, переезжает к великодушному Алу. Весь свой скарб — все, что нажито за 60 лет, — Зельда притаскивает с собой. Никаких проблем. Благодаря нам.

Потому что, распаковывая коробки, Ал и Зельда каждую вещь снабжают MEMS-чипом. С одной стороны, все пожитки перемешиваются, становятся общей собственностью, а с другой, как были раздельными, так и остаются. С помощью MEMS-чипов любой грузчик, имеющий портативный детектор, за пару часов определит, где чье имущество, и разложит его обратно по коробкам. Ал и Зельда никогда не запутаются, что кому принадлежит, — уж об этом мы позаботимся, не переживайте. Совместная жизнь у них будет совсем иной.


От: Девочка-дизайнер

Кому: Команда разработчиков

Тема: А&З: совместная жизнь


Здоровски. Значит, Зельда на кухне что-то стряпает, так? И Алу ничего не мешает все свое время посвятить работе в саду. А там полно всяких белок или енотов, и еще они пробираются на чердак, так? Однако теперь у Ала есть кибернетическая западня, такая же неосязаемая, как и гель-лубрикант, разработанный нашим Отделом товаров для активного отдыха. Ал хватает енота и вживляет ему под кожу MEMS-чип. И, оп-па, теперь енот всегда под присмотром! Вот, например, слышит Ал ужасающий грохот на чердаке, поднимается туда, держа в руках портативный детектор, и говорит: «Ну, что, Енотидзе, попался? Прячься — не прячься, я тебя все равно найду. А ну, брысь с батареи!»


От: Юрисконсульт

Кому: Команда разработчиков

Тема: Чипирование енотов


Интересно. Если Ал и в самом деле ведет учет передвижения енота, то недвижимость Ала растет в цене. Если Ал вознамерится продать дом, то у него будет явное преимущество перед другими игроками на рынке. То, что могучие деревья на участке принадлежат Алу — очевидно, дано, что называется, по умолчанию, однако теперь в его земельную собственность на законных основаниях входит также и чипированный енот.


От: Инженер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Белки


Они больше не вредители. Белки на деревьях, я хочу сказать. Они — имущество, находящееся в полной собственности владельца земли.


От: Координатор проекта

Кому: Команда разработчиков

Тема: Мы на верном пути, люди!


Такой подход мне по душе! Подумать только, нам бы и в голову не пришло рассмотреть данную проблему с енотовидной точки зрения, если бы мы сосредоточились на «продукте ради самого продукта». Само собой, Ал оснастит контрольными чипами и свой дом, и лужайку возле дома, и, в конце концов, всю округу. Еноты вечно шастают туда-сюда. Впрочем, как и домашние собаки и кошки. Но это не досадное упущение наших разработок, это их преимущество! В ошейник кота Ала встроен MEMS-чип. Ал может чипировать ошейники всех соседских котов, чтобы их хозяева наблюдали за передвижением питомцев с помощью интернет-странички. Желаете позвать пушистого непоседу к ужину? Нет ничего проще — отправьте письмо ему на ошейник.


От: Программист

Кому: Команда разработчиков

Тема: без темы


Потрясно!! Я всеми руками «за»! У меня 8 котов, я хочу такой ошейник! Будущее — за нами! Я уже чувствую вкус победы!


От: Инженер

Кому: Команда разработчиков

Тема: Современные технологии производства чипов


Подкожные идентификационные чипы — технология проверенная. Их уже долгие годы используют на лабораторных крысах. Наша фабрика микросхем в Саннивейле предоставила бы мне действующую модель, не требующую патентных отчислений, уже через 48 часов.

Единственное, Алу потребуется усилитель сигнала, чтобы его локаторы могли улавливать сигнал от любой расположенной в окрестности точки. Однако построение ретрансляционной сети — вопрос системного администрирования. Классическая привязка пользователя к поставщику услуг. Золотое дно, одним словом. Я имею в виду долгосрочные контракты и «привязку» клиентов к нашей услуге на бесконечно долгие годы.


От: Маркетолог

Кому: Команда разработчиков

Тема: Клиенты у нас в руках


В точку! То, что надо! Мы ведем речь о «залипании» потребительской сегментной группы рынка на процесс модернизации потребляемого продукта. Вначале выпускаем базовую модель слежения только для домашнего употребления, этакий вводный курс. Затем повышаем уровень, выпуская модель, предназначенную для общего пользования всем соседским окружением. И, наконец, доходим до «Золотого» и «Платинового» уровней с круглосуточной тех. поддержкой! Ал властвует над всем предместьем. Или — над всем городом! Возможности безграничны! Только плати — и мы поставим стольких чипов и систем мониторинга и связи, сколько захочешь. Единственное ограничение — размер твоего кошелька!


От: Координатор проекта

Кому: Социальный антрополог

Тема: ***Личное***


Сьюзен, только погляди на них! Никогда бы не подумал, что «историйный» подход сработает. Ведь еще неделю назад они слонялись по лаборатории с мрачными лицами и строчили резюме для рассылки в кадровые агентства.


От: социальный антрополог

Кому: Координатор проекта

Тема: Re: ***Личное***


Фред, с тех давних пор, как мы слезли с деревьев и стали собираться вкруг бивачных костров где-то в Африке, мы безостановочно травим байки. Уж поверь мне, это заложено в самой человеческой природе.


От: Координатор проекта

Кому: Социальный антрополог

Тема: ***И снова личное***


Это успех, Сьюзен. Я чувствую. По такому случаю можно и выпить, как думаешь? Давай-ка повеселимся, а? Я угощаю. Оттянемся на полную катушку.


От: социальный антрополог

Кому: Координатор проекта

Тема: Наши отношения


Фред, не стану отрицать, между нами есть некоторое притяжение. Однако я просто обязана спросить — а вправе ли мы смешивать личные дела с профессиональными?


От: Координатор проекта

Кому: Социальный антрополог

Тема: ***Личное***


Мы же взрослые люди, Сьюзен! Мы огонь и воду прошли, и медные трубы. Так какого черта задаваться такими вопросами?


От: социальный антрополог

Кому: Координатор проекта

Тема: Re: ***Личное***


Фред, лично я не имею ничего против любых человеческих проявлений, и «надлежащих» и «ненадлежащих». Я профессиональный антрополог. Нас научили понимать механизмы работы общества, но так и не научили делать людей счастливыми. Я просто реально оцениваю ситуацию. И я ничего не имею против тебя. Просто я сама, Фред, всегда порчу любые отношения. Никогда ни один мужчина не был со мной счастлив.


От: Координатор проекта

Кому: Социальный антрополог

Тема: ***Очень личное***


Сьюзен, прекращай, пожалуйста. Все эти «ты да я, да мы с тобой». Мне казалось, мы все уже решили на этот счет. Могли бы просто по-дружески посидеть в «Двух маготах», выпить по коктейлю. Эта не наша с тобой история, ни твоя и ни моя.


От: социальный антрополог

Кому: Координатор проекта

Тема: Твой неубедительный ответ


Значит, это не наша история, Фред? А чья же она тогда? Чья?


____________________________________________________________________________


У Альберта пересохло во рту. Голова кружилась. Пора, пора уж покончить с этими ноотропами, особенно после восьми вечера. В колледже он реально подсел на психостимуляторы — иначе как бы еще он справился со всеми этими французскими философами, этим, Господи Боже, Кантом 301[48]. Но тогда он явно переборщил. Теперь он принимал их только чтобы побороть дислексию. Таблетки делали его таким восприимчивым… К речи… Лежа в кромешной тьме, он прислушивался к голосам. Множество голосов. В голове. Они ругались и спорили. Доказывали и опровергали. Разводили нескончаемую психоделическую трепологию.

С той стороны, где почивала Хейзел, раздался оглушительный храп. Старушечьи сипы-хрипы никак не вязались с модельной внешностью и пышными формами Хейзел. И с чего вдруг она помешалась на поросших мхом романах Ф. Скотта Фицджеральда? Эти розовые балетные тапки. Это настоятельное требование зваться Зельдой[49]?

Хаддлстон бесшумно поднялся с кровати. Пошатываясь, направился в ванную комнату. Как только он вошел, свет предупредительно загорелся. Он глянул в зеркало — снежно-белые волосы, изборожденное морщинами лицо. Эпидермическая маска немного порвалась с края, возле шеи. Ему двадцать пять, и он ухлестывает за семидесятилетней соседкой. «Эскорт для пожилой дамы», как он мысленно величал себя. Выбираясь в рестораны или клубы, он прикидывался стареющим ловеласом, которому Зельда кружила голову.

Таким вот образом в конце концов они и превратились в «пару». Логичное продолжение дружеских отношений. Но Алу было не по себе.

Он на собственной шкуре ощутил, что значит дряхлеть. Знал, как сойти за человека в летах. Ибо его подружка была стара, стара, как мир. Он смотрел телепередачи для пожилых, погружаясь в мир постоянных недомоганий, несварения желудка, потери остроты зрения и слуха, немощности. У Ала трещала голова, словно он только что слетал во Францию и обратно. Тошнило, хотелось спать. Семидесятилетняя зазноба каким-то образом нарушила процессы поэтапного взросления его организма, он слабел день ото дня.

Почему его так тянуло к Хезел, точнее, к Зельде — сложно сказать. Раздираемый противоречивыми чувствами, он и сам этого не понимал. Это как царапать ногтем по стеклу и вместе с тем нестись в машине времени, сминая возрастные границы. Непоправимо и безжалостно ломая основополагающую структуру человеческих взаимоотношений. Зная, что обратного пути нет.

Он ни за что не назвал бы это любовью. Речь шла совсем о другом. О романе, не имеющем прецедента, о бета-тестировании готовящегося к выпуску продукта — бомбе для конкурентов, программе со множеством «багов», постоянно зависающей и падающей.

Нет, не любовь, скорее, «я-эль-ю-бэ-эль-ю-тэ-е-бэ-я». Ал «эль-ю-бэ-эл»-ил пышногрудую кареглазую девицу, бывшую некогда его доброй соседкой-старушкой.

По крайней мере, он ничем не походил на своего отца. Тот так много работал, что однажды рухнул на ступени своего чудовищного особняка и умер от чудовищного сердечного приступа. Оставив после себя три чудовищных жены — Маму Первую, Маму Вторую, Маму Третью. Маме Первой отошел ребенок и пособие на него. Маме Второй — первый дом и алименты. А Мама Третья до сих пор пытается оспорить завещание.

«Черт, и как же ты дошел до жизни такой?» — требовательно вопросил внутренний голос. Механически отшелушивая омертвелую кожу лица, которое даже в эту нервную, пропитанную наркотиками ночь, ночь, всколыхнувшую глубины его пост-человеческой души, выглядело безобидным и располагающим, Хаддлстон уставился на свое отражение в зеркале. Что толку врать самому себе — он ведь закончил философский факультет, ему противна даже сама мысль о лжи и лицемерии. Дошел, потому что хотел дойти. Потому что ему такая жизнь нравится. У него есть все, что нужно. Когда-то в детстве, будучи стеснительным и впечатлительным ребенком, он испытывал проблемы в общении, но теперь все позади.

Надо отдать Зельде должное — эта женщина прирожденная экономка. Настоящий гений домашнего хозяйства. Мечта Ала снабдить все чипами очаровала Зельду. Она пришла в неописуемых восторг — все на своем месте, свое место для всего и каждого. Чисто, мило, аккуратно. В редкие минуты вспыхивающей, бывало, между ними близости Ал и Зельда садились рядышком и с интересом рассматривали рекламные каталоги.

Мысль сделать из особняка Ала настоящее «уютное гнездышко» засела в голове Зельды, как заноза, она ухватилась за нее так же крепко, как утопающий хватается за соломинку. И, да, Алу пришлось согласиться, что им просто необходимы новые шторы. И лампа, конечно же, лампа — у Зельды изумительный вкус во всем, что касается ламп. А какие роскошные приемы она устраивает. Минуй еще лет пятьдесят, Ал все равно не научится разбираться в изысканных французских винах, канапе, лакированных японских подносах, хрустальных палочках для перемешивания коктейлей, разборных креслах для веранды… Как много, оказывается, в мире прекрасных вещей.


Зельда. Соблазнительная развалюшка, доходы от которой начисто перекрывались расходами на содержание и ремонт. За симпатичным фасадом модно одетой красотки скрывались вполне зрелые болячки — постепенно истончавшиеся из-за нехватки кальция кости, ноющие ноги, требующие ежедневного массажа, сутулый позвоночник, нуждающийся в корсете. Жаль, что она уже не могла родить. Хотя посмотрим правде в глаза — кому сдались эти дети? У Зельды были дети. Она их на дух не переносила.

Все на свете Ал бы сейчас отдал за обычное сердечное объятие. И неважно, где, когда, как и кто прижал бы его к груди. Так захотелось вновь ощутить себя настоящим, живым человеком. Ал разработал свою философскую доктрину, согласно которой Альберт «Сыч» Хаддлстон, являлся славным приличным парнем. Честным, прямым, нравственным, готовым прийти на помощь. Современный философ. Друг всем людям. Этакий Gesamtkunstwerk[50]. Никаких оставленных «на потом» дел. Никаких щемящих сердце воспоминаний. Совокупное произведение искусства.

Полное слияние и единение, подумал Ал. Он осторожно ополоснул лицо. Возможно, он сам себя не знает. Определенно. Ну так что? Большинство людей такие же. Даже наивный антиматериалист Генри Торо не избегнул общей участи. Дислексик с детства, Ал мало читает, порой заикается, забыв принять нутрицевтики, слушает аудио-книги по теории итальянского дизайна и, возможно, страдает легкой формой обессии, время от времени испытывая навязчивое желание приобрести метлу за 700 долларов и супер хай-тековую швабру со встроенным дисплеем, на котором В Режиме Реального Времени Можно Наблюдать за Жизнью Микробов, Обитающих у Вас Дома! Ну так что?

Так что. Так что у нас тут на самом деле? Действительно ли Ал — совокупный, независимый и уверенный в себе человек, благоразумно вверяющий судьбу тщательно выбранной технике, проверенным концептам, испытанным точкам зрения? Или же он — бездушная выдумка свихнувшегося рынка, собранная, словно осколки разбитого зеркала, по малюсеньким кусочкам на потребу безжалостного общества потребителей? Действительно ли он цельный человек или он — обломок кораблекрушения, затерянный в кипящих волнах технологической революции? Возможно, и то и другое. Возможно, ни то, ни другое, ни третье. Насколько мы знаем — Нет Ничего Постоянного, Как ни Крути. Новые Технологии — Это Продвижение, Не Достижение (Серийная Модель). Жить на Грани Всегда Неуютно.

А что, если эта история не имеет ничего общего с каким-то там проектом? Ничего общего ни с физической связью между вами и миром промышленного производства, ни с культурной нишей, занятой вами в ходе эволюции, ни с вашими обширными знаниями тенденций развития потребительского рынка, ни с вашим безупречным вкусом и даже ни с вашей личной борьбой со вселенной распределенных, распространенных, вездесущих интеллектуальных устройств, кружащихся в танце внутри невидимых функциональных интерактивных систем? Благодаря дьявольскому человеческому гению вкупе с высокими технологиями все теперь зиждется на легкости и доступности, на дематерилизации, бездушно укороченном жизненном цикле товара и его постоянном усовершенствовании, на восстановимости, изобилии выбора и безраздельном и безграничном доступе. А если все это в лучшем случае — суета сует? Побочный продукт? Техно-бастард? Всего лишь некий переход? А вдруг эта история совсем про другое, про то, что как бы ты ни старался жить нормальной человеческой жизнью, у тебя ничего не получится? Это попросту невозможно. И — точка.


Зельда потянулась и распахнула колдовские очи.

— Все в порядке?

— Ага.

— Тебя что-то тревожит?

— Угу.

— Снова приснился кошмар?

— Ну… Нет. То есть да. Что-то в этом роде. Только не называй их кошмарами, хорошо? Я тут подумал, я бы…. знаешь… загрузил бы компьютер да посмотрел бы, что у нас в округе творится.

Прикрывшись набивной атласной простыней, Зельда села в кровати.

— Все давным-давно решено, — отчеканила она. — Ты ведь знаешь, не так ли? На счастливый конец не надейся. Никакого счастья не существует. Есть только взаимовыгодное сотрудничество.

В раю

Металлодетекторы ломались чуть ли не каждый день — цирк да и только! Но парням из службы безопасности было не до смеха.

Феликсу же, водопроводчику с почасовой оплатой, любой простой в работе играл только на руку. Он открыл ящик для инструментов, извлек пластиковую флягу и отхлебнул виски.

Девушка-мусульманка болтала по телефону. Ее отец и еще одно бородатое чудище как раз собирались пройти через огромную металлическую раму, когда сканирующее устройство вышло из строя. Дочка застыла как вкопанная, а охрана, вооружившись ручными металлоискателями, подвергла мрачных, солидных пожилых джентльменов настоящему досмотру с пристрастием. Феликс оглядел девушку с ног до головы — от плотного черного платка и мешковатого балахона до пары удивительно привлекательных изящных сандалий. Между ней и родичами-тела-ее-хранителями разверзлась пропасть, по краям которой орудовали ретивые стражи порядка. Она ободряюще помахала отцу рукой.

В кармане черного шерстяного жакета новоявленного Саддама Хусейна что-то металлически звякнуло. Совершенно безобидное, безо всяких сомнений, но дотошные охранцы провели ритуал досмотра по всем правилам — чего только не сделаешь, лишь бы не умереть со скуки! Виски приятно согревал желудок, время тянулось, словно ириска. И тут у малышки-моджахедки сел телефон. В сердцах она стукнула по нему ладонью.

Многообещающая очередь из покупателей, полных мрачной решимости простимулировать экономику страны, недовольно заволновалась. Печальное, унылое зрелище. Сердце Феликса защемило. Ему захотелось вскочить на ноги и дать волю гневу. «Встряхнитесь! — заорал бы он. — Воспряньте ото сна, люди! Будьте добрее!». Чувства рвались наружу, однако ни к чему хорошему подобные выходки не приводили, только пугали обывателей. Такие публичные выступления они ненавидели всеми фибрами своей души. Он, впрочем, тоже. Да ему просто не хватит духу выложить им все начистоту: столько неприятностей потом огребешь — выше крыши.

Лица ближневосточной национальности что-то гневно прорычали девушке. В ответ она потрясла в воздухе сникшим телефоном, как будто очередная заминка могла поднять им настроение. Тут Феликс заметил, что у нее точно такой же мобильник, как у него — финская супер-продвинутая модель, стоившая целую кучу денег. Феликс приосанился, расправил плечи и незаметно подошел к ней.

— Помочь Вам с телефоном, мэм?

Она испуганно вскинула на него глаза и оцепенела, замерла, словно кролик перед удавом.

— Не говорите по-английски? — догадался Феликс. — Habla espanol, senorita?[51]

Безрезультатно.

Он протянул ей свой мобильный. Но нет, она не пожелала его взять. Удивленный, даже немного обиженный ее отказом, Феликс окинул ее долгим изучающим взглядом и внезапно — его аж качнуло — осознал, как же она хороша. О, эти глаза — омуты! О, эти губы — лепестки роз.

— Это аккумулятор, — объяснил он ей. И хотя она не знала ни слова по-английски, про аккумулятор она поняла. При помощи жестов, он добился, чего хотел — она согласилась обменять свою разрядившуюся батарею на его рабочую. И вот оно, волшебное мгновенье: ее пальчики аккуратно достали аккумулятор из медного, ограненного золотом отсека, в который он взамен вставил свою батарею. Дисплей ожил, на экране нетерпеливо замельтешили цифры. Феликс нажал пару кнопок, широко улыбнулся и вернул ей телефон.

Она поспешно набрала номер, суровый отец-бородач что-то ответил, напряжение спало. Тяжело вздохнув, зажужжал вернувшийся к жизни арочный металлоискатель. Папа и дядюшка повелительно кивнули ей — так пожизненно заключенные командуют своему доверенному стражу, чтобы он следовал за ними — и она вихрем пронеслась сквозь раму, ни разу не оглянувшись.

Вместе с его батареей. Ну, ничего страшного. У него осталось настоящее сокровище — ее аккумулятор.

Услужливо пропустив вперед кучку народа, Феликс наконец прошел через сканер. Его слесарные инструменты всегда вызывали у охранников нервный приступ, и они вцеплялись в него мертвой хваткой. Но что с них взять — работа такая. А вот и место вызова — гламурный салон, торгующий фальшивым антиквариатом и ароматическими смесями. Как оказалось, в кабинете управляющего засорился сток. Поставив телефон на зарядку, Феликс приступил к работе. Закончив, он озвучил цену за свои услуги. Торгаши содрогнулись.

Он неспешно двинулся к выходу и — надо же! — опять увидел очаровательную мисс Мобильник. Эта маленькая принцесса, эта богиня разглядывала золотые цепочки и диадемы в витрине корейского ювелирного магазинчика. Там же торчали папа и дядюшка, рядом слонялась парочка полицейских, сменившихся с дежурства.

У фонтана, посреди горшков с пластиковыми деревьями стояла скамейка. Феликс присел на нее, глотнул для храбрости немного виски, закинул ноги на ящик с инструментами и решительно набрал ее номер.

Услышав звонок, девушка выпрямилась, открыла сумочку и приложила телефон к задрапированному в платок уху.

— Господи, как вы прекрасны, — выдохнул он.

Она понятия не имела, кто он и где он, поэтому слова полились легко и свободно.

— Не тратьте зря время на эти побрякушки. Они вас не стоят. Сиянье ваших черных глаз затмит любой брильянт.

Она вздрогнула, недоуменно потыкала в кнопки телефона и снова приложила его к уху.

Феликс чуть не расхохотался. Он наклонился вперед, поставив локти на колени.

— Нитка жемчуга на вашей шее смотрелась бы как связка орехов. Я влюбился в вас без памяти. Интересно, что скрывается под этим мешком-балахоном? Дерзну ли вообразить? Миллион долларов отдам, лишь бы взглянуть на ваши коленки!

— Почему вы говорите мне это?

— Потому что я смотрю на вас. Потому что я потерял голову от любви.

Тут внутри у Феликса все оборвалось и похолодело:

— Эй, погодите-ка. Вы ведь не знаете английского, верно?

— Нет, не знаю, зато мой телефон — знает.

— Телефон?!

— Да, это самая последняя модель. Финская, — объяснил аппарат. — Я без него, как без рук в этой чужой мне стране. А у вас на самом деле есть миллион долларов? И вы дадите их мне, если я покажу вам коленки?

— Это образное выражение такое, — смутился Феликс. Хотя, если говорить начистоту, состояние его банковского счета значительно улучшилось после того, как Лола, бывшая подружка, дала ему отставку.

— Да кому нужен миллион долларов, — отрубил он. — Я умираю от любви к вам. Умираю здесь и сейчас. Продам свою кровь и куплю вам цветы.

— Вы, наверное, знаменитый поэт, не иначе, — мечтательно протянул телефон. — У вас такой изумительный фарси.

Феликс знать не знал ни о каком фарси, но он уже так далеко зашел, что не стоило обращать внимания на всякие мелочи. Словно росток, пробившийся к солнцу сквозь асфальт, его душа рванулась навстречу внезапно нахлынувшей страсти.

— Я пьян, — осознал он. — Ваша улыбка пьянит меня, словно вино.

— Там, где я родилась, женщины никогда не улыбаются.

Феликс не нашелся, что ответить, повисло неловкое молчание, только в телефоне что-то тихонько посвистывало.

— Вы шпионите за мной? Откуда у вас мой номер?

— Я не шпион. Я взял ваш телефон и позвонил на свой.

— Тогда я знаю, кто вы такой! Вы тот высокий незнакомец, который дал мне аккумулятор. Где вы?

— Выгляньте наружу. Я тут, на скамейке. Видите?

Она повернулась, он вскинул вверх руку, подавая знак.

— Ну, вот он я, — сказал Феликс. — Поверить не могу, что я это сделал. Не уходите никуда, хорошо? Я сейчас заскочу в магазин и куплю вам обручальное кольцо.

— Не надо! — воскликнула она и с опаской покосилась на отца и дядю. Затем подошла поближе к пуленепробиваемому стеклу.

— Я вас вижу. Я вас помню.

Она смотрела прямо на него. Глаза их встретились. Между ними пробежала искра. Феликса бросило в жар.

— Твой взгляд пронзает меня насквозь.

— Ты очень красивый.


Сбежать оказалось довольно просто. С испокон веков влюбленные девушки тайком покидали родительский кров, чтобы выйти замуж. Телефон здесь оказался очень кстати. Феликс проводил ее до роскошного — сплошь лимузины и видеокамеры — отеля. В сумке, которую он ей принес, лежали широкополая шляпа, солнцезащитные очки и купленное по дешевке мексиканское свадебное платье. Он проскользнул в женскую уборную — из-за боязни судебных исков, там никогда не устанавливали камер — и оставил сумку в одной из кабинок. Она переоделась, распустила волосы, вышла из отеля и юркнула к нему в машину.

Они не могли общаться без телефонов, но их это не смущало, да и проблемы вселенского масштаба они обсуждать не собирались. В отличие от Лолы, которая постоянно ныла, что он мало общается с людьми и не заводит нужных знакомств — «ты же водопроводчик, перед тобой все двери открыты!» — она, эта новая женщина часто восхищалась им — «а я и не догадывалась, какие водопроводчики умные и загадочные». Она так мало требовала от жизни. Она любила прогуливаться в парках без соглядатаев и провожатых, заходить в лавочки торговцев с Ближнего Востока и перебирать выставленный на лотках товар. А еще ей нравилось отдаваться ему целиком и полностью, без остатка.

Ей было всего девятнадцать. Добровольно принеся на алтарь любви свою чистоту и непорочность, эта маленькая беглянка сожгла за собой все мосты, все до единого. Лишь однажды она рассказала ему немного о том мире, где жила раньше, мире, где приходится укрощать демонов страсти. А демоны, обуревавшие ею, рвались наружу; всхлипывая и рыча, извиваясь в экстазе, они дарили ему долгие, безумные поцелуи, кусались, царапались и любили его так, словно завтра конец света.

А затем, когда иссякали силы и они больше не могли любить друг друга, и просто лежали, дрожа и постанывая от сладостной боли, она поднималась и шла готовить еду. Готовила она отвратительно. Она беспрерывно висела на телефоне, болтая с родными и знакомыми. Наперсницами ее, по всей видимости, являлись исключительно женщины, ибо беседы велись о том, как приготовить то или иное персидское блюдо. И пока она, сияющая и ликующая, весело чирикала в трубку, на кухне пригорал басмати.

Как же ему хотелось повести ее в ресторан, вывести ее в свет, показать всему миру. Ничто, кроме секса, не могло доставить ему большей радости. Но у нее не было документов. Рано или поздно какой-нибудь полицейский-молодчик непременно захотел бы проверить их. В наши дни такое случается. Мысли об этом доставляли ему боль и омрачали его счастье, поэтому он гнал их прочь. Он взял на работе отпуск; он неотлучно находился рядом с ней, купался в лучах исходящего от нее света. И она, эта милая девочка, возвращала ему радость жизни, щедро делясь с ним бьющим через край счастьем. Ни от кого в жизни никогда он не получал так много.


Десять золотых дней ничем не замутненного блаженства… Десять дней на хлебе и вине… Десять дней соловьиных трелей и распускающихся под окнами роз. Затем в дверь постучали. На пороге стояли три копа.

— Добрый день, мистер Эрнандес, — сказал один из них, коротышка. — Я, значится, агент Портилло из управления Национальной безопасности, а эти двое, стало быть, мои достопочтимые коллеги. Можно войти?

— А чем, собственно, обязан? — поинтересовался Феликс.

— Чем только не обязан! — воскликнул Портилло. — Но станете обязанным много меньше, если позволите моим товарищам обыскать вашу квартиру.

— Итак, — Портилло поднес к Феликса карманный компьютер, — молодая особа Батул[52] Кадивар. Нам ведь знакомо имя Батул Кадивар, не так ли?

— Да мне такое даже не выговорить, — усмехнулся Феликс.

— Однако, полагаю, вам все-таки лучше зайти, — добавил он, так как сослуживцы агента Портилло, не дождавшись приглашения, уже протискивались в прихожую. Для людей подобного рода не существует слова «нет». Оттолкнув Феликса, они ринулись прямиком в ванную.

— Что за типы? На американцев что-то не похожи.

— Иранцы, союзники. Какое-то время у них крыша ехала капитально, потом они, вроде бы, им полегчало и они пришли в себя, затем стали нашими новыми друзьями, а следом враги наших друзей стали нашими друзьями… Вы вообще новости по телевизору смотрите, а, мистер Эрнандес? Религиозные бунты там? Захваты посольств? Боевые действия в священном городе Куме и тому подобное?

— Спасибо, я в курсе.

— Мусульмане — да их миллиард целый. Если им вздумается превратить нашу планету в Израиль, они ведь превратят, мы и пикнуть не успеем. Эх, когда-то я был простым бухгалтером! — Портилло театрально вздохнул. — А теперь? Национальная безопасность. Поглядите на меня, на эту форму! Я в ней, как пугало огородное! Э, hombre[53], мы уже двадцать один год как существуем, а финансируют нас до сих пор из рук вон плохо. А эти гориллы, мои коллеги! Вы думаете, для них что-то значит голос разума? Женевская конвенция? Конституция США? Не смешите меня!

— Ну, кого-кого, а террористов они здесь точно не найдут.

Портилло снова вздохнул.

— Послушайте, мистер Эрнандес. Вы человек молодой, досье у вас чистое, я хочу вам помочь.

Он достал налодонник и посмотрел на экран

— Вот запись входящих и исходящих звонков. Тридцать, а то и сорок звонков в день с вашего телефона и на ваш. А теперь посмотрим сюда. Прелестная картинка, что скажете? Проверим, куда звонила особа, нас особо интересующая. Так, это, должно быть, ее тетя из Еревана, это — сестренка из Тегерана, а это пять или шесть ровесниц-подружек, все еще живущих в средневековье и носящих паранджу… Кто, по вашему, собирается оплачивать эти счета, а? Никогда об этом не задумывались?

Феликс промолчал.

— Я все понимаю, мистер Эрнандес. Вы поймали удачу за хвост. Вы молоды, кровь бурлит, девушка несказанно хороша собой. Но, видите ли, она несовершеннолетняя, к тому же нелегальный иммигрант. Политические связи ее отца просто поразительные, вам такие и не снились. Я подчеркиваю — поразительные и не снились.

— Мне поразительно ничего не снится, — съязвил Феликс.

— Не валяйте дурака, мистер Эрнандес. Вы-то, возможно, пацифист, но именно из-за вас может вспыхнуть самая настоящая война.

Из ванной послышался страшный грохот — ни дать ни взять орудующая там банда мародеров, пытаясь утащить награбленное, сметала все на своем пути.

— Ну, и вляпались же вы, hermano[54]. У ливанца, в его бакалейном магазинчике, есть видеокамера. В каждом светофоре есть видеокамера. Сэр, вы — свободный американский гражданин и вольны идти, куда вам там заблагорассудится, а мы, мы вольны прокрутить запись и посмотреть, куда это вы направляетесь. История, в которую вы ввязались, грандиозна. До вас все еще не дошло?

— Все еще доходит, — ответил Феликс.

— Вы не соображаете, что происходит. Вы и половины всего не знаете. Даже десятой части.

Две полицейские образины наконец-то вынырнули из ванной. Троица быстро обменялась сообщениями. Для этого несчастным агентам пришлось воспользоваться компьютерами.

— Мои друзья разочарованы, — сообщил Портилло. — В месте вашего обитания девушки не обнаружено, зато обнаружено поразительное количество косметики и парфюма. Они требуют, чтобы я арестовал вас за похищение, создание помех правосудию, и, возможно, еще за что-нибудь — не составит труда привлечь вас по десяти-двенадцати статьям. Однако я спрашиваю себя — зачем? Зачем портить жизнь молодому человеку, исправному налогоплательщику и добросовестному работнику? Вероятно, думаю я, все было совсем не так. Я думаю, наша история должна закончиться благополучно. Только представьте себе. Взбалмошная девчонка сбежала из дома и две недели провела в монастыре. К этому ее подтолкнул некий внутренний порыв, экстатическое перевозбуждение. Она разочаровалась в Америке, Америка напугала ее. Затем она вернулась в семью. И волки сыты, и овцы целы. В этом и заключается дипломатия.

— В чем в этом?

— Дипломатия — это искусство избегать лишних неприятностей всеми участниками возникшего конфликта. Единой сплоченной командой, так сказать.

— Они отрубят ей руки и забьют камнями!

— В зависимости от, мистер Эрнандес, в зависимости от… Сама ли девушка расскажет данную историю или найдется верный человек, который подтвердит ее слова и убедит ее родных не поднимать шума. Какой-нибудь мудрый, надежный друг. Вы понимаете, о чем я, не так ли?


Полицейские ушли, Феликс глубоко и надолго задумался. Чувство стыда и унижения, бессилия и беспросветной тоски охватили его. Надежды рухнули. Он пошарил под раковиной и достал бутылку текилы.

Отчаянно ругаясь на фарси, она лупила его по голове, безжалостно отвешивая увесистые подзатыльники. Увидев, что он очнулся, она демонстративно вылила остатки текилы на пол.

Пошатываясь, Феликс побрел в ванную. Его вырвало. Вернувшись в комнату, он увидел чашечку свежесваренного кофе. Она врубила телевизор на полную мощь и готовилась задать ему жару. До этой минуты они еще никогда не ссорились, хотя он знал, всегда знал, что она — тот самый тихий омут, в котором водятся истинные черти. И вот наконец грянул гром. Его захлестнул стремительный поток слов, ливень мелодичной тарабарщины, которую он не понимал, но которой наслаждался, словно песней. Ему грезилось, что вокруг бушует ураган, стонут и гнутся деревья, вихрем носятся листья, стоит непроглядная тьма, дождь льет, как из ведра, а он, сухой и довольный, сидит и слушает музыку ветра. Волшебство да и только.

С кофе она угадала на все сто, и вскоре он совершенно протрезвел.

— Твоя взяла, признаю, что был не прав, прости меня, — бросил он вскользь — все равно ведь она ни слова не понимает. — А теперь давай, помоги мне.

Он распахнул дверцы шкафчика под раковиной, где прятал бутылки, и под ее укоризненным взглядом вытащил их наружу. Затем вылил все в водосток — и водку, и ликер, и джин, и коллекцию текил, и даже последние капли любимого односолодового виски. Мусульмане не пьют алкоголь, а разве люди, которых в мире целый миллиард, могут ошибаться?

Он заглотнул две таблетки аспирина и взял телефон.

— Приходили из полиции. Им все известно. Я расстроился и слишком много выпил.

— Тебя били?

— Нет, ну, что ты. Они не сторонники подобных мер, у них есть методы получше. Они вернутся. Что нам делать, ума не приложу!

Она скрестила на груди руки:

— Мы убежим.

— Знаешь, у нас в Америке, говорят: «Хоть сквозь землю провались, но те, кому надо, тебя из-под земли достанут».

— Милый, поэзия твоих слов завораживает, но с полицией шутки плохи. У нас серьезные неприятности.

— Да уж, серьезнее некуда. Это посерьезнее, чем цирроз печени. У тебя нет водительских прав. Нет паспорта. Тебе даже билет на самолет не продадут. Любой вокзал, любая паршивая автобусная станция оснащены камерами. Мы не можем сесть в мою машину и уехать. Прежде, чем мы успеем покинуть город, мой номер раз сто засветиться в их базах данных. Я даже не могу взять машину напрокат, для этого придется назвать номер кредитной карты, а он тоже известен копам.

— Мы угоним машину и быстро-быстро помчимся прочь.

— Их не обгонишь, невозможно! У них, как и у нас, есть телефоны, они обойдут нас и станут поджидать впереди.

— Я бунтарка! Я не сдамся! — Она вздернула подбородок. — Давай поженимся!

— Я бы с радостью, но как? У нас нет разрешения на брак. Нет анализа крови.

— Мы поженимся там, где наша кровь никому не нужна. Бейрут, поехали в Бейрут! — Она приложила руку к груди. — В ту ночь, когда мы впервые познали друг друга, мы поженились здесь, в моем сердце.

От этого простодушного признания он чуть не расплакался.

— В каком-нибудь ломбарде обязательно найдутся кольца, которые нам продадут за наличные. Правда, я католик… Но ведь где-то же должен найтись хоть кто-нибудь, кого это не смутит. Какой-нибудь мулла-отступник. Или сантерист…[55]

— Когда мы станем мужем и женой, нам никто не сможет помешать. Мы ведь не совершили ничего дурного. Я получу Грин-карту. Я брошусь им в ноги, я стану умолять их. Я попрошу политического убежища!

Агент Портилло вежливо кашлянул.

— Мистер Эрнандес, пожалуйста, не забывайте, что вы тут не одни. Разговор касается всех нас.

— Забыл предупредить о самом худшем, — вздохнул Феликс. — Они знают про наши телефоны.

— Мисс Кадивар, вы меня понимаете?

— Кто вы? Я вас ненавижу! Убирайтесь отсюда, дайте мне поговорить с ним.

— И вам тоже salaam alaikum[56], — усмехнулся Портилло. — Да, материально-техническое обеспечение федеральных агентов оставляет желать лучшего. Подумать только, какая-то дочка какого-то муллы общается при помощи великолепного телефона-переводчика, а я и пары слов не могу связать со своими товарищами по цеху! Кстати, те два джентльмена из Тегерана, из нового управления, следят за вашей квартирой. Правда, как они умудрились не заметить вашу подружку, когда она входила в дом — ума не приложу. Итак, вам грозит большая опасность, но если вы послушаетесь моих советов, возможно, я вытащу вас из этой передряги.

— Я не покину своего возлюбленного, — твердо пообещала она.

— Только через мой труп, — воскликну Феликс. — Давай, приходи, вот он я. Пистолет только не забудь.

— Хорошо, мисс Кадивар. Кажется, вы наиболее здравомыслящее создание из здесь присутствующих, поговорим с вами начистоту. С этим типом у вас нет будущего. Только дурной человек соблазняет невинных девушек по телефону. Он же настоящий aayash[57], он волочится за каждой юбкой. А известно ли вам, что каждый второй брак, заключенный в Америке, распадается? Вы надеетесь, что он, как честный, порядочный человек, придет к вашему отцу и попросит вашей руки? Держите карман шире! А о вашей маме вы подумали?

— Какой ужасный человек! — вскричала она. — Кто он? Он знает все!

Ее била дрожь.

— Он змей, — процедил Феликс. — Дьявол во плоти.

— Да ладно, compadre[58], не стоит преувеличивать. Я вам не Сатана из преисподней. Нет, нет. Я хороший человек, просто замечательный. Я ваш Ангел Хранитель, чувак. Я из кожи вон лезу, чтобы вернуть вас снова в реальный мир.

— Все, фараон, хватит, теперь послушай меня. Я люблю ее, люблю ее тело и душу. И даже если ты пристрелишь меня за это, убьешь, как бешеную собаку, огонь, что пылает в моей груди, вырвется из узилищ моего тела, и все вокруг пожрут языки пламени.

Она разрыдалась.

— О Господи, Господи, Боже мой! Какие прекрасные слова! Ничего прекраснее я в жизни не слышала!

— Да вы, ребятки, совсем рехнулись, ясно? — рявкнул Портилло. — Дурдом какой-то, уши вянут! Вы же друг друга не понимаете ни черта, вы даже языка друг друга не знаете! Я вас честно обо всем предупредил. И теперь я умываю руки. Сами напросились, сами вынудили меня сделать это, понимаете? И теперь, Ромео и Джульетта, пеняйте только на самих себя.

Он отключил их телефоны.

Феликс положил умолкнувшую трубку на стол.

— Итак. Докладываю обстановку. У нас нет телефонов, паспортов, водительских удостоверений. За нами охотятся разведки двух стран. Нам недоступны ни самолеты, ни машины, ни поезда, ни автобусы. Я даже по кредитке не могу расплатиться — они ее отследят и сразу же выйдут на нас. Кроме того, я наверняка лишился работы. Из дома тоже не выйти… Да, и главное — ты не понимаешь ни слова из того, что я говорю, по глазам вижу. А еще дрожишь, как осиновый лист.

Она приложила палец к губам. И взяла его за руку.


Вот что она придумала. Отправиться пешком. Добраться пешком до Лос-Анджелеса. Она знала слово «Лос-Анджелес», возможно, там жили ее знакомые или родственники. Конечно, прошагать ногами пол-Америки — путешествие не из легких, однако Феликсу идея пришлась по душе. Он решил, что справится. Когда в 1849 году разразилась Золотая лихорадка, сколько людей сорвалось с насиженных мест и тронулось в путь? Не сосчитать. Женщины тоже брели в Калифорнию, надеясь повстречать там мужчин, разбогатевших на золотых приисках.

Они вылезли через окно, и произошло чудо — они исчезли, словно в воду канули. Федералы дежурили в аэропортах, они были повсюду, но им и в голову не приходило, что искать следует на улицах и дорогах, по которым идут из штата в штат неприметные и ничем не примечательные путники.

Они шли и шли. И с первого же дня, чтобы скоротать время, она стала обучать его основам фарси. Первый урок они посвятили частям тела — ничего другого, на что можно было просто указать пальцем, они не имели. Однако Феликс пребывал на седьмом небе. Их страсть разгоралась с новой силой. Ради любви он готов был терпеть муки голода, ради любви готов был сражаться, ради любви умереть. Отношения между мужчинами и женщинами — это мир иллюзий и фантазий. Чем их больше, тем лучше. Час проходил за часом, а они не расставались ни на минуту.

Они спали на голой земле. Одежда их истрепалась. На десятый день странствий их арестовали.


Их приняли за нелегальных иммигрантов. Насчет нее, понятное дело, ни у кого не возникло ни малейшего сомнения, ему же хватило ума говорить только на испанском, и он тоже сошел за нелегала. Полицейские из миграционной службы затолкали их в битком набитый автобус, следующий до границы. Им повезло — они сели рядом и могли держаться за руки и целоваться. Глядя на них, несчастные депортируемые горемыки заулыбались.

Только сейчас он полностью осознал, что пожертвовал ради нее всем: гражданством, верностью флагу и церкви, деньгами, привычками… Всем. Ну, да и скатертью дорожка. Он задумчиво жевал сэндвич с сыром. Каждому бедолаге в автобусе федералы вручили щедрый подарок — сэндвич в промасленной бумаге, яблоко, пакетик гомогенизированного молока и морковные чипсы.

Когда его истосковавшийся по пище желудок немного насытился, Феликса охватила безумная радость. Он почувствовал, что повзрослел, стал настоящим мужчиной. Душившие его условности и ограничения превратились в руины. Его жалкий, эгоистичный, убогий мирок развалился. Новый мир распахнул перед ним объятия.

Раньше, живя в достатке, он ведать не ведал, что значит испытывать крайнюю нужду. Например, он подавал милостыню, но не понимал, что подаяние — это дар Божий. Но отныне и впредь, как только он найдет место, где можно жить — а сколько таких заброшенных, всеми забытых уголков, где жизнь так трудна и печальна, что никому и в голову не придет задавать лишние вопросы невесть откуда взявшемуся водопроводчику — так вот, как только он снова найдет работу водопроводчиком, он будет подавать милостыню.

Автобус катил и катил вдаль. Она доела сэндвич, облизала пальцы и заснула, склонив голову ему на плечо. Свободно распущенные волосы упали ей на лицо, чумазое и пыльное. Он осторожно убрал их. С тех пор, как они встретились, она стала на двадцать дней старше.

— Вот жемчужина, — воскликнул он на весь автобус, — настолько редкая и прекрасная, что ни время, ни пространство не властны над ней.

Откуда возникли эти строки, неожиданно всплывшие в памяти? Может, он когда-то читал их? А может… Может, сочинил их сам?…

65

Все было просто. Нам требовалась академия, хотя научная карьера в обычном смысле слова нас совершенно не интересовала. Нас — это десять тысяч физиков — самоучек, получивших образование с помощью сети интернет.

Отбросим лукавство — физика не так сложна, как утверждают сами физики. Наибольший размер наименьшей частицы, начало и конец Вселенной — да кого это волнует хоть на йоту? Конечно, получи мы надлежащее образование, мы бы только эти вопросы и обсуждали. Но в современном мире бесплатных высокоскоростных сетей и колоссальных объемов информации заниматься физикой — значит поглощать и сортировать эти объемы, не вылезая из интернета. Играть в высокоинтеллектуальное «Лего»! Дабы посвящать неутолимой страсти к физике все время, нам, компьютерщикам — сумасбродам, пришлось поломать головы. Само собой, мы потребовали гос. финансирования наших научных исследований (как и подобает истинным ученым), но, увы, эти бюрократы — чинуши даже бровью не повели в нашу сторону.

Тогда, чтобы найти время для науки, мы решили освободиться от гнета предрассудков. Нас, например, ни капли не интересовали так называемые «публикации», мы просто размещали результаты исследований на веблогах и, если они получали кучу ссылок, мы становились «наиболее цитируемыми». Заведовать кафедрой? Да кому это надо? Не мелите чепуху! Докторские степени, звания, защита диссертаций — знать не знаем, ведать не ведаем и просим нас по этому поводу не беспокоить!

Мы плюнули и сделали все сами. Если ты гений математики, говоришь на малайском и жизнь готов отдать за корпускулярно — волной дуализм, в Сети ты — словно шершень в паутине. Ты — один на миллион, парень, но в мире, где обитают десять миллиардов человек, таких, как ты, — всего-то десять тысяч, и это мы. Мы сразу же начали выкладывать все, что знаем, на совместные веблоги.

Так как мы, в основном, из Индии или Китая (как, впрочем, и большинство людей в мире), мы основали нашу Академию Автодидактики на опаленных солнцем песчаных равнинах Раджастана, неподалеку от Фатехпур — Сикри, некогда сказочной столицы легендарной империи Великих Моголов, превратившейся ныне в пустынный город — призрак. Фантазеры и трудоголики, мы были не от мира сего, и пытались выжить в бесплодной пустыне. Этакие мормоны, короче. Однако шел 2050 год, мы обладали неограниченной вычислительной мощностью, пропускной способностью каналов, поисковыми системами, ПО с открытым кодом и различными мессенджерами. С чего бы вдруг нам потерпеть фиаско?

Человеческое бытие — вопрос биоинженерии. И звучит он так — каким образом обеспечить пищей целый город интеллектуалов, чтобы позволить им, ни на что более не отвлекаясь, с головой окунуться в мир сверхсимметричных М-бран? Решения, запрятанные в недрах онлайновой документации, уже существовали, оставалось лишь нагуглить их и претворить в жизнь. Мы используем энергию солнца и пьем очищенную воду вторичной перегонки, а блестящие, цвета слоновой кости купола и шпили нашего физического ашрама — это искусственная мраморная крошка, клей и древесные опилки. Все лабораторное оборудование мы создаем из хлама.

Наши гости лишаются дара речи, видя, например, перепрограммированный, снабженный лопастями пылесос, прокладывающий тоннель для 150–километрового ускорителя элементарных частиц. Но почему нет? В 2050 году даже вышедшая из строя рухлядь супер-гипер продвинута, и никто понятия не имеет, как ее чинить. Сейчас любое научно усовершенствованное барахло — настоящее чудо.

Питается мы бесплатно, так называемым «Фискасом для физиков». Говоря откровенно, это просто отбросы, биоэнергетический потенциал которых восстановлен добавлением генетически модифицированных дрожжей. Некоторые едоки не в состоянии оценить математически изысканную простоту решения извечной проблемы бесплатных обедов. Но либо ты с нами ешь, либо ты с нами не живешь, третьего не дано.

Ни денег, ни банков здесь нет. Каждый предмет отслеживается RFID — чипами, затем оценивается в соотношении выгода — польза в стиле биоэнергетического eBay-аукциона, которым заправляют переученные торговые программы. На самом деле все просто — когда возникает потребность приобрести что-то новенькое, вы просто сваливаете ненужные вещи у порога и ждете, когда кто-нибудь нарисуется и предложит в обмен на них то, что вам действительно нужно. Случайно забредшие к нам экономисты улепетывают прочь, истошно вопя, но, простите, с каких это пор экономика считается «наукой»? За нас — Резерфорд: «вся наука — или физика, или коллекционирование марок»!

Вам, наверное, кажется, что женщин такая вот отшельническая, «гиканутая» на всю голову жизнь не привлекает, однако академия медленно, но верно наполняется студентками. Собственно физиков среди них, как обычно, немного — раз-два и обчелся, остальные же — поэты, главреды, антропологи и психологи-интеллектуалки. Поначалу девчонки ясно давали понять, что наши примитивные, трепетно хранимые «мужские ценности» заслуживают одного лишь порицания, но вскоре до них дошло, что наш дом — идеальное место для расширения сознания, разговоров по душам и развития сценического мастерства. Так что теперь женщин больше, чем мужчин в соотношении три к двум. Да и пожалуйста. Мы даем жить им, они не мешают жить нам, а что происходит между нами после захода солнца — не ваше дело.

Здесь творятся дивные чудеса. Присоединяйтесь к нам, не раздумывайте. Только фанаты атомной бомбы — извините, до свиданья. Нам известно, что атомная бомба — немудреное, морально устаревшее устройство. Любой, имеющий доступ в интернет, мало-мальские мозги и кучу свободного времени, соберет ее без труда. Но нам-то что до этого? Не царское это дело!

Послание, найденное в бутылке

Тому, кого это, возможно, когда-нибудь коснется…


Я хотел бы объяснить, почему вы обнаружили эти научные журналы в стальном резервуаре на дне шотландского озера.

Когда-то данный резервуар был частью библиотечного бойлера. Но теперь, когда топлива больше не существует, бойлер для нас — никчемная вещь. Мы до сих пор живы только благодаря возведенным на совесть стенам библиотеки. И еще мы жжем книги. Не потому, что ненавидим их, а потому, что книги, сгорая, выделяют поразительное количество тепловой энергии.

Кроме того, книги, написанные во время оно, не имеют для нас никакой ценности — они не отражают сегодняшнюю действительность. Но даже если бы они ее отражали, мы не смогли бы их читать — такой невыносимой тоской веяло бы с их страниц.

Зимой мы даже нос боимся высунуть наружу — когда над Британией завывают ветра, дующие с обледенелых холмов Германии, можно запросто окоченеть, заблудившись в лабиринте некогда жилых кварталов. Весной и летом к нам иногда заглядывают пережившие зиму везунчики, они идут на запах костров и языки пламени. Если они настолько удачливы, что их не берет даже наш карантин, мы разрешаем им поселиться здесь, среди стеллажей книг, в нашей маленькой несчастной общине.

Если бы я разрешил, они бы сожгли эти научные журналы, чтобы хоть немного согреться — Господи, чего мы только не сжигаем, даже останки! — но я сказал, что типографская краска, тлея, испускает пары ядовитого дыма. Они мне поверили. Впервые в жизни. Понятное дело, с ядовитым дымом шутки плохи. А раньше, когда я был ученым-экологом, они глядели на меня, как бараны на новые ворота, и равнодушно хлопали глазами. Простые ребята, что с них взять. На книжных полках еще вдосталь научно-фантастических сборников и любовных романов — надеюсь, хватит, чтобы продержаться до следующего лета.

Летом можно перебираться с места на место, но лето у нас жуткое. Наш век — это Век Тьмы, ничем не замутненная голубизна небес радует нас не более четырех раз в год.

«Переворачивать страницы можно и в темноте»[59] — шутили когда-то о прижимистых, бережливых шотландцах, но теперь, когда не светит солнце, когда цвет неба напоминает ружейную сталь, а каждый вздох дается с огромным трудом; когда не осталось надежды, что в будущем все изменится к лучшему и что мы до этого будущего доживем, переворачивать страницы уже не имеет особого смысла. Непроходимая тупость привела нас на край гибели — мы морально истощены, интеллектуально раздавлены, наша культура потерпела крах. Небеса внушают суеверный, разъедающий душу ужас. Страшные времена, роковые.

Природа с ее меняющимся на глазах климатом предложила нам испытать судьбу— вытащить наугад любую карту из разномастной колоды. Мы вытащили Пиковую Даму — праматерь и повелительницу кошмаров. Куда уж хуже! Только последствия глобальной ядерной войны могли бы сравниться с выпавшими на нашу доля испытаниями. А многие до сих не знают, что такое «парниковый эффект». Они до сих пор малодушно отмахиваются от физических закономерностей происходящих в атмосфере процессов и явлений, не желая понимать очевидное. Те же, кто все-таки понимают, боятся во всеуслышание об этом заявить.

Вот русские — поняли. И не побоялись. Какая-то русская, полагаю, поэт, в простых и немудреных словах объяснила им, что человечество потерпело сокрушительное поражение. Москва полыхала пожарами, когда она выступала по телевизору, и после ее слов русские начали терять полмиллиона человек ежедневно, а не в год, как раньше. Вскоре их передачи прекратились.

Теперь люди размышляют о Боге. И о смерти. В постигшей нас трагедии мы ищем божественный смысл. Будь среди нас Бен Ладен, он стал бы нашим гуру.

Мы согрешили, и Бог возненавидел нас, смерть — наше единственное искупление, и где-то далеко-далеко, за этими набухшими, свинцовыми тучами, нас ждет воздаяние за все свершенное. Цивилизация погибла, а нам, бывшим ученым, которые предсказывали подобный исход, до сих пор не отдали должного; наоборот. Наука ушла в небытие вслед за динозаврами, ее хрупкая структура надломилась, и она рухнула, словно дерево, оставив после себя несколько разрозненных семян — журналы, которые вы только что обнаружили в этом водонепроницаемом контейнере.

Человечество обречено, оставшиеся в живых сбиваются в разрозненные племена-стаи. Наша измученная, истерзанная, разорванная в клочья страдалица Земля напоминает смертника, который, затягивая на тучном животе пояс с гелигнитом, уже видит себя летящим к небу в сполохах яркого пламени.

Наши потомки будут носить плащи с капюшонами. Они станут пасти овец, перегонять их с одного поросшего чахлой травой поля к другому. Они будут молиться.

Скоро весна, я чувствую зловонный смрад, потянувшийся с берегов Бразилии. Каблуком обмотанного тряпьем сапога я разобью сизый лед на озере, спрячу это послание в водонепроницаемые недра бойлера и брошу его, этот саркофаг, в разломанную лунку. Да упокоится он на илистом дне.

Всего лишь раз, один-единственный раз, но мы оказались правы. Прочтите эти журналы, что я сохранил для вас. Используйте полученные знания во благо и, ради всего святого, не повторяйте наших ошибок. Прошу вас.

Киоск

Фабрикатор был уродливый, шумный, легко воспламенялся и дурно пах. Борислав купил его для соседских ребятишек.

Однажды заснеженным утром, надев рабочие перчатки и меховую шапку, он с шумом выпилил кусок стены своего киоска. Потом липкой лентой и степлером прикрепил фабрикатор.

Соседские ребятишки мгновенно клюнули на удочку. Его новое рискованное предприятие приобрело огромную популярность.

Фабрикатор делал маленькие пластиковые игрушки из трехмерных компьютерных моделей. Через неделю эти почти ничего не стоящие изделия в буквальном смысле рассыпались в пыль. Изготовленные фабрикатором игрушки превращались в нетоксичное вещество, похожее на воск, которое малыши любили жевать.

Борислав, естественно, считал, что дети, разочарованные недолговечностью этих игрушек, перестанут их покупать. Он ошибался. Это было не временное помешательство, это был настоящий бум. Каждый день после школы толпа жаждущих детишек клубилась вокруг зеленого киоска. Они выкладывали свою карманную мелочь на прилавок одетыми в рукавички руками. Потом радовались, ссорились, а иногда даже лупили друг дружку из-за глянцевых фаб-карт.

Радостный малыш совал карту (с приукрашенным, обманчиво ярким изображением игрушки) в щель фабрикатора. И через несколько томительных секунд, полных шипения, брызг и вони, фабрикатор выплевывал только что отштампованного динозавра, пупсика или пожарного.

Толпа всегда привлекала пешеходов. Хруст шагов взрослых, идущих мимо по заснеженной улице, замирал у киоска. Они бросали взгляд на многочисленные соблазны в витрине Борислава и неожиданно для себя что-нибудь покупали. Скажем, шарф футбольной команды. Или пакетик одноразовых носовых платков.

Он снова всех опередил: заимел единственный в городе киоск с фабрикатором.

Ему, как опытному уличному торговцу, фабрикатор о чем-то говорил. Да, определенно в том, что эти шумные ребята так охотно покупали игрушки, которые становились прахом, имелся какой-то смысл. Любой киоск строил свой бизнес на массовых продажах. Пакетик жвачки. Сладкий батончик. Дешевая, купленная в последний момент бутылочка спиртного. Сверкающая сувенирная цепочка для ключей, которая никогда не пригодится. Эти предметы были самой сутью киоска.

Цветные пластиковые карты с трехмерными моделями… В них был потенциал. Ребята постарше уже начали собирать эти карты; не игрушки, сделанные посредством карт, а сами карты.

И теперь, в этот самый день, сидя на своем обычном месте в уличной кабинке за скошенными стеклянными стенами, Борислав сделал следующий шаг. Он предложил ребятам потрясающие, глянцевые, страшно дорогие коллекционные карты, с помощью которых нельзя было изготовить никакие игрушки. И, разумеется, — в этом определенно прослеживалась логика — мелюзга помешалась на этой новинке. Он уже продал сотни кусочков пластика.

Какая такая наличность водится у ребятни? Навар невелик! Будущее — вот что приносили дети в его киоск, вот чего он ждал от них. Кипящий сгусток энергии улиц — это был симптом чего-то большего, лежащего где-то за горизонтом. Он не знал этому названия, но он это ощущал, как чувствовала приближение грозы его ноющая нога.

Будущее могло принести человеку деньги. Деньги никогда не спасали человека без будущего.

* * *

Доктор Грутджанз была обладательницей лошадиной челюсти, голубой шляпки, похожей на круглую коробочку для пилюль, и негнущегося зимнего пальто, которое, казалось, способно выдержать прямое попадание пули. Она держала в руке большой европейский жезл для покупок.

Туз выступал в роли ее официального уличного гида. Необычная ситуация, поскольку Туз был местным гангстером.

— Госпожа, — сказал ей Туз, — это самый лучший киоск в городе. А это Бутсы, наш философ киосков. У него есть фабрикатор! У него даже есть фонтанчик с водой!

Доктор Грутджанз старательно сфотографировала медную трубу фонтанчика, пластмассовую чашу и одноразовые бумажные стаканчики, выскакивающие из автомата.

— Мой гид только что назвал вас «Бутсы»? — спросила она. — Но ведь бутсы — вид обуви?

— Все меня так называют.

Доктор Грутджанз с довольным видом погладила наушник своего переводчика.

— Этот фонтанчик с водой — отводная труба вашего топливного элемента.

Борислав почесал усы.

— Когда я построил здесь свой киоск, у людей не было водопровода.

Доктор Грутджанз помахала своим электронным жезлом над выставленными в витрине колготками. Сфотографировала ржавые болты, которыми киоск крепился к разбитой мостовой. Особенно ее заинтересовала остроконечная крыша палатки. Люди часто назначали встречи с друзьями и свидания с возлюбленными у киоска Борислава, потому что возвышающаяся над ним спутниковая тарелка была видна издалека. Эта тарелка на раскрашенном фанерном основании и с броской бахромой из медных обрезков была достойна того, чтобы ее установили на минарете.

— Прошу вас, примерьте это красивое ожерелье, госпожа! Оно сделано талантливой художницей, которая живет на этой самой улице. Очень известной. Предмет искусства! Ценный! Ручная работа!

— Спасибо, примерю. Ваш магазин является прекрасным образцом малого или даже микробизнеса. Я должна приобрести вашу продукцию для подробного изучения парламентским комитетом.

Туз раскрыл пластиковый пакет и начал наполнять его шоколадными батончиками, носками ручной вязки, кукольными крестьянами в безрукавках и папахах и татуировками-наклейками с символами религиозных войн.

— У меня столько разных товаров, госпожа! И таких необычных! — Борислав высунулся в окошечко кассы, чтобы развлечь беседой доктора Грутджанз, пока Туз плотно набивал пакеты. — Госпожа, мне не хочется хвастаться своими скромными товарами… Потому что я продаю их ради людей! Видите ли, дорогая госпожа доктор, каждый предмет, привлекательный для этих колоритных местных жителей, может рассказать сказку…

Шляпка-коробочка доктора Грутджанз уехала наверх вместе с ее поднятыми бровями.

— Сказку?

— Да, ведь это народная поэзия торговли! Некоторые продукты появляются… эти продукты текут через мой киоск… я их выставляю в самом лучшем виде, как умею. Тогда люди их покупают… или не покупают.

Доктор Грутджанз ловким движением встряхнула третий пакет и открыла его.

— Подробный каталог всех ваших товаров представил бы большой интерес для моего научного комитета.

Борислав надел шляпу.

Доктор Грутджанз продолжала настаивать.

— Мне необходим полный инвентарный перечень ваших товаров. Рабочий файл содержимого вашей лавки. Ваши торговые отчеты за последние пять лет будут полезны для определения тенденций потребления среди местных жителей.

Борислав оглядел свои тесно заставленные полки.

— Вы хотите сказать, что вам нужен список всего того, что я здесь продаю? Да где же на это время выкроить?

— Это просто! Наверное, вы слышали о Европейской унифицированной электронной системе кодирования продукции. — Доктор Грутджанз засунула электронный жезл в свою матерчатую сумочку, украшенную имперским логотипом из тридцати пяти золотых звезд, образующих расширяющуюся спираль. — У меня с собой брошюра, написанная «умными» чернилами, которую можно читать на местном языке. Да, вот она: «Частичное введение в правила пользования ЕУЭСКП».

Борислав отстранил ее деловито мигающую брошюру.

— Да, здесь ходят слухи об этой электрической ерунде, которая наносит штрих-код. Об этих ваших радиостикерах. Да-да, я уверен, что такие вещи очень подходят богатым иностранцам с жезлами для покупок!

— Господин, если бы вы благоразумно использовали эту систему электронного кодирования, то могли бы вести полные записи в режиме реального времени обо всех ваших товарах. Тогда бы вы точно знали, что продается, а что нет. Вы могли бы полностью оптимизировать ваш поток продукции, уменьшить потери, получить максимальную прибыль и улучшить экологию посредством снижения потребления.

Борислав уставился на нее.

— Вы уже произносили эту речь, не так ли?

— Конечно! Это важный политический вопрос! Современный интернет-магазин удостоверяет подлинность предметов торговли, снижает порчу товаров и упрощает поставки из-за рубежа.

— Послушайте, госпожа доктор, ваша замысловатая бухгалтерия не поможет мне, если я перестану понимать простых людей! У меня маленький киоск! Я не конкурирую с громадными безликими супермаркетами! Если вам нужны подобные вещи, идите за покупками в ваш пятизвездочный отель!

Доктор Грутджанз опустила свою сумку, и резкие черты ее лица смягчились, явив добродетельное дружелюбие.

— Я не хотела нарушать вашу оригинальную систему местных ценностей… Конечно, мы со всем уважением относимся к вашим культурным особенностям… Но вы можете получить ощутимую выгоду, когда ваш режим будет полностью соответствовать европейским нормам.

— Мой режим? Ха! — Борислав стукнул тростью о хлипкий пол киоска. — Этот глупый режим разрушил все правительственные компьютеры! А вместе с ними и нашу валюту, могу добавить!

— Обстоятельный диспут по данному вопросу — это было бы замечательно! — Доктор Грутджанз с надеждой ждала, но, к ее разочарованию, обсуждения не последовало. — Время не ждет, — наконец сказала она ему. — Я хочу сделать еще одно, последнее приобретение, вы разрешите?

Борислав пожал плечами.

— Я никогда не спорю с дамой и с платежеспособным покупателем. Просто скажите, что вам нужно.

Доктор Грутджанз провела по воздуху своим сияющим жезлом.

— Этот портативный домик, наверное, войдет в посольский грузовик.

— Вы хотите сказать, что покупаете весь мой киоск?

— Да, я делаю вам это предложение.

— Продать вам киоск? Люди никогда мне этого не простят!

— Киоски — просто временные сооружения. Я вижу, ваш бизнес идет в гору. Почему бы не открыть постоянный магазин розничной торговли? Начните в новых, более стабильных условиях. Тогда вы увидите, какой простой и легкой может быть система электронного кодирования!

Туз переложил тяжело нагруженный пакет с покупками из одной руки в другую.

— Госпожа, будьте благоразумны! Эта улица станет совсем другой без киоска!

— Ладно, ваша взяла — свою драгоценную будку оставьте себе, я покупаю лишь содержимое. А вас, — она повернулась к Тузу, — я найму в качестве консультанта по инвентаризации. Нужно обозначить название и стоимость каждого товара и составить каталог. Как можно быстрее. Прошу вас.

* * *

Борислав жил вместе с матерью неподалеку, на первом этаже многоквартирного дома. Так было удобнее с его больной ногой. Когда он, прихрамывая, вошел в квартиру, его мать делала себе маникюр у кухонного стола, в бигуди, опустив ноги в таз с водой. Борислав понюхал рагу, затем отставил трость и сел на пластиковый стул.

— Мама дорогая, видит Бог, мы знали в жизни плохие времена…

— Ты сегодня поздно, бедный мальчик! Что тебя беспокоит?

— Мама, я только что продал весь свой киоск! С потрохами! Все продано, одним махом! За твердую валюту! — Борислав полез в карман длинного пальто. — Это самый удачный день в моей жизни!

— Правда?

— Да! Это фантастика! Туз действительно мне помог — он привел идиотку из Европы, и она купила все предприятие! Послушай, я оставил только одну вещицу, как сувенир… для тебя. Мать поднесла к глазам очки.

— Это новые карточки для фабрикатора?

— Нет, мама. На этих красивых сувенирных игральных картах изображены все звезды из твоих любимых мексиканских мыльных опер. Это оригиналы, в собственной упаковке. Настоящий целлофан!

Его мать подула на только что накрашенные красные ногти, не смея прикоснуться к подарку.

— Целлофан! Твой отец гордился бы тобой!

— Ты очень скоро пустишь в ход эти карты, мама. День твоих именин приближается. Мы устроим большую партию в бридж для всех твоих подруг. И мальчики из «Трех котов» будут подавать вам напитки и закуски! Тебе не придется пошевелить ни одним из твоих красивых пальчиков!

Ее подведенные тушью глаза широко раскрылись.

— Мы можем себе это позволить?

— Я уже все организовал! Поговорил с Мирко, хозяином «Трех котов», и нанял этого беспутного извращенца, зятя Мирко, отремонтировать пустую квартиру наверху. Ты знаешь, эту квартиру никто не хочет снимать, в ней застрелился воришка. Когда вы, старушки, увидите, как мы отделали квартирку, слух о ней разнесется по всей округе. И новые жильцы появятся, глазом моргнуть не успеем.

— Ты действительно собираешься отремонтировать дом с привидением, сын?

Борислав снял зимние сапоги и надел шерстяные домашние тапочки.

— Вот именно, мама. Эта квартира принесет нам хороший доход.

— В ней водится призрак.

— Нет, уже не водится. Отныне мы назовем это место студией, или, как говорят французы, ателье.

— Ателье! В самом деле! У меня сердце прямо трепещет! Борислав налил матери хорошую порцию ее любимого желудочного средства.

— Мама, я давно ждал подобного дня. Жизнь меняется для настоящих людей! Таких, как мы! — Борислав налил себе полную чашку ароматизированного йогурта. — Эти забавные иностранцы, они даже не понимают, на что мы способны!

— Ох уж эти мужские разговоры о политике…

— Я читаю по лицам! Я знаю, чего хотят люди! Люди… они хотят новой жизни.

Она встала со стула, ее немного трясло.

— Подогрею тебе рагу. Уже поздно.

— Послушай меня, мама. Не бойся. Я тебе кое-что обещаю. Ты умрешь на шелковых простынях. У твоей постели будет стоять красивый священник, и масло, и святая вода, точно так, как ты всегда хотела. И у тебя будет большое гранитное надгробье, мама, с большими золотыми буквами.

Когда он съел рагу, она расплакалась от радости.

* * *

После ужина Борислав проигнорировал обычное нытье матери: хорошо бы тебе найти суженую… Он похромал в местный спортивный бар, чтобы как следует выпить. Борислав теперь много не пил, потому что киоск сканировал его каждый раз, когда он сидел в нем, используя дешевый контур на сверхпроводниках, встроенный в стены из стекловолокна. Магнитное излучение контура пронизывало тело хозяина и показывало его кости и ткани на экране ноутбука. Затем сканер сравнивал состояние организма с данными последних дней и выдавал медицинский отчет.

Эта машина была дешевой пиратской копией сложного больничного сканера. В свое время возникли какие-то трудности с распространением этой технологии, но когда рухнула система общественного здравоохранения, людям пришлось взять в собственные руки решение некоторых проблем. Отчет о здоровье Борислава не слишком радовал. В артериях обнаружились бляшки. В почках — мелкие камушки. Ему следовало заняться зубами. Хуже всего — правая нога. Когда-то она была искалечена фугасом; за минувшие годы большая берцовая кость срослась, но срослась неправильно, и ниже старой раны кровь циркулировала плохо.

Старость губила его тело, и экран показывал этот процесс шаг за шагом. Борислав наблюдал, как стареет, но ничего не мог с этим поделать.

Разве что напиться. Он всю свою взрослую жизнь заправлялся спиртным, и вредное влияние алкоголя на его органы было очевидным. Поэтому сегодня он выпивал по литру йогурта в день, заливая его мультивитаминными фруктовыми соками из экологически чистых бумажных пакетов, одобренных европейцами, лицензированных и запатентованных. Он делал это неохотно и с глубоким отвращением, но видел на экране, что они улучшают его здоровье.

Поэтому — никаких прогулок хромающей, неустойчивой и спотыкающейся походкой по ночным улицам в поэтической отрешенности. Разве что в особых случаях. Таких, как этот.

Борислав окинул задумчивым взором тускло освещенный притон, старый бар «Спорт родины». Знакомые лица смотрели на него из полутьмы. Мужчины кутались по-зимнему. Лица у них были изрезаны морщинами. В бритье и мытье они не особо нуждались. И еще они были пьяны.

Но эти люди носили новые, слегка тонированные очки. Сделали себе красивые стрижки. Некоторые поставили на зубы коронки. Народ процветал.

Туз сидел за своим любимым столиком, в белом кашемировом шарфе, сшитой на заказ куртке и щегольском берете. Пять лет назад Туза вышибли бы из этого бара коленкой под зад, если бы он явился в «Спорт родины» одетым на итальянский манер. Но времена в отечестве менялись…

Опираясь на тросточку, Борислав уселся на рваный стул под ярким плоским экраном, на котором польская футбольная команда разделывала под орех голландцев.

— Значит, Туз, ты все это отдал? Туз кивнул головой:

— Сейчас в посольстве взвешивают, анализируют и наклеивают ярлыки на каждый предмет, которым ты торгуешь.

— Эта старая баба совсем не так глупа, как ее поступки, знаешь ли.

— Ну да… Но когда она увидела ту терку для сыра, которая способна молоть стекло. Раствор для кирпичей, который одновременно является десертом! — Туз чуть не поперхнулся местным коньяком. — И регулятор для мозгов! Боже милостивый!

Борислав нахмурился.

— Регулятор — великолепная вещь! Он в два счета уничтожает похмелье. — Борислав громко щелкнул пальцами. — Вот так!

К ним поспешила официантка. Она была иностранкой и очень плохо говорила на их языке, но таких девушек в городе в последнее время появилось много. Борислав показал пальцем на бокал Туза.

— Мне то же самое, детка, и поживее.

— Эти твои тиски для черепа — орудие пытки. Они странные, сумасшедшие. Их даже не люди изготовили.

— Ну и что? Значит, их нужно назвать получше и приклеить ярлык поярче. «Краньетта» — вот красивое, фирменное название. Сделать его в розовом цвете. Украсить цветочками.

— Женщины никогда не согласятся всунуть голову в эту штуковину.

— О, согласятся. Не старушки из старушки Европы, нет. Наши. Я продал десять штук! Люди их хотят!

— Вечно ты рассуждаешь о том, чего хотят люди.

— Вот именно! Это конкурентное преимущество нашего региона! Люди, которые здесь живут… у них совершенно особые отношения с рыночной экономикой. — Бориславу принесли выпивку. Он осушил бокал одним глотком. — Здешние жители, — продолжил он, — привыкли видеть, как рынок разрушает их жизнь и ставит все с ног на голову. Вот почему именно мы теперь устанавливаем новые правила в современном мире, а европейцы пытаются от нас не отставать! Наши просто обожают новые товары нечеловеческого происхождения!

— Доктор Грутджанз уставилась на эту штуку так, словно она ее укусит.

— Туз, свободный рынок всегда имеет смысл — если ты знаешь, как он действует. Наверное, ты слышал о «невидимой руке рынка».

Туз со скептическим видом одним глотком допил свой коньяк.

— Невидимая рука — именно она поставляет нам такие товары, как тиски для черепа. Это легко понять.

— Нет, не легко. Зачем невидимой руке сжимать людям головы?

— Потому что это поиск новых путей! Чем больше рынок, тем больше он старается организовать прорыв, автоматизировав производство новых товаров. А рынок таблеток от головной боли — один из самых крупных рынков в мире!

Туз почесал подмышку под кобурой.

— И насколько он большой?

— Огромный! Любой магазин торгует болеутоляющими средствами. Маленькие пакетики по две-три таблетки, на которых во-от такими цифрами написаны цены. Что такое эти таблетки? Это нужды и потребности людей!

— Несчастных людей?

— Вот именно! Людей, которые терпеть не могут свою работу, ненавидят своих жен и мужей. Рынок несчастий всегда больше всех остальных. — Борислав опрокинул следующий бокал. — Я сегодня слишком много болтаю.

— Бутсы, поговори со мной. Я только что заработал столько денег, почти ничего не делая, давно уже такого не случалось. Теперь мне даже платят зарплату в посольстве иностранного государства. Ситуация становится серьезной. Мне нужно знать это — как невидимая рука делает настоящие вещи?

— Смотри поисковую систему для интернет-магазина. Туз поднял руку с растопыренными пальцами.

— Послушай, расскажи мне о чем-нибудь таком, на что я мог бы наложить лапу. Ты понимаешь. О чем-то таком, что можно украсть.

— Скажем, ты набираешь наугад два слова, любых. Набираешь эти два слова в поисковой системе интернета. Что происходит?

Туз повертел свой бокал.

— Ну, поисковая система всегда что-то находит, это точно. Несуразное, может быть, но всегда что-то отыщется.

— Правильно. Теперь представь себе, что ты ввел два слова в поисковую систему товаров. И она, скажем, пытается понять и путает… «парашют» и «пара шутов». Что ты получишь в ответе?

Туз поразмыслил.

— Я понял. Два шута на парашюте. Борислав покачал головой.

— Нет-нет. Ты, приятель, занимаешься рэкетом, ты — посредник. Поэтому не умеешь мыслить как коммерсант.

— Как я могу научиться думать лучше, чем такая система?

— Ты уже сейчас это делаешь, Туз. У поисковых систем нет идей, нет философии. Они вообще никогда не думают. Только люди соображают и рождают идеи. Поисковые системы просто запрограммированы на поиск того, чего хотят пользователи. Они смешивают, сопоставляют и выдают результаты. Бесконечные результаты. Только эти результаты не имеют значения, если они никому не нужны. А здесь люди этого хотят!

Официантка принесла бутылку, квашеную капусту с перцем и резиновый батон хлеба. Туз проводил взглядом ее покачивающиеся бедра.

— Ну, что касается меня, я бы от такого не отказался. Эти девчонки из Ирака меня заводят.

Борислав облокотился на стол и откусил от батона. Плеснул себе еще жидкости в бокал, выпил и умолк, прислушиваясь к тому, как спиртное разливается по телу. Ему вдруг расхотелось продолжать беседу.

Разговоры — это не жизнь. А он повидал настоящую жизнь. Он хорошо ее знал. В первый раз он узнал настоящую жизнь еще мальчишкой, когда на его глазах весь город вывернули наизнанку. Беженцы, безработные, бездомные, трудяги, начинающие дело с карандаша в жестяном стаканчике, по крохам зарабатывающие на жизнь, торгуя с лотков. Потом люди торговали с прилавков и в киосках. «Переходный период» — вот как называлась такая жизнь. Будто все это происходило где-то в одном месте.

Мир сильно изменился в переходный период. Жизнь изменилась. Но народ так и не «перешел» к нормальной, сытой жизни. Во время следующего переходного периода, в двадцать первом веке, люди потеряли все, что завоевали раньше.

Когда Борислав вернулся с войны на костылях, он разложил коврик на тротуаре. И продавал ботинки. Людям нужны были его ботинки, они не снимали обувь даже в домах, потому что топить было нечем.

Наступило лето, он наскреб денег на машину. Когда удавалось разжиться дизельным или биотопливом, он продавал товары прямо из багажника. Он завел кое-какие связи на улице. Установил свою будку на тротуаре.

Даже в богатых странах не горели огни, и дороги замерли. В небе не летали реактивные самолеты. Переходный период затянулся. Цивилизация была ранена.

Затем эпидемия охватила мир. Экономическая депрессия была бедой, но грипп стал истинным всадником Апокалипсиса. Грипп пронесся по городу. Грипп наполнил город растаявшей грязью, спонтанными пожарами и ужасающей мертвой тишиной.

Борислав переселился из своей будки в заледеневшие развалины склада, где выжившие сортировали и продавали пожитки умерших. Еще одна ужасная зима. Они жгли мебель, чтобы согреться. Когда кто-нибудь кашлял, люди в ужасе смотрели на его носовой платок. Всем не хватало пищи, голова кружилась от голода. Безумное время.

У него ничего не осталось от прошлой жизни, кроме фотографий. Во время той смуты он сделал тысячи снимков. Это был способ обозначить день: нацелить объектив, нажать на спуск, когда больше нечем было заняться и оставалось лишь бесцельно суетиться, или сидеть и горевать, или прыгнуть с моста. У него до сих пор сохранились эти снимки, все до одного. Обычные фотографии незаурядного времени. И его самого, тоже незаурядного: он был ранен, молод, тощ, голоден, горяч.

Пока человек понимал собственное общество, он мог переделать себя так, чтобы соответствовать его требованиям. Он мог быть порядочным, надежным парнем, человеком слова. Но когда само общество стало уродливым, непригодным для жизни, тогда понятие «норма» треснуло, как дешевая гипсовая маска. Под маской цивилизации скрывалась другая личина — лицо ребенка-людоеда.

Тогда жили одной надеждой: протянуть еще один день, еще одну ночь, полагаясь только на силу собственного сердцебиения, забыв абстрактные понятия успеха или провала. Выжить — только это и было настоящим.

Когда нет привычного порядка, зато все настойчивее заявляют о себе риск и страдание, душа растет. Предметы начали менять первоначальную природу. Их ценность вызревала, пронзительная, как слезы, как поцелуи. Горячая вода стала чудом. Электрический свет мгновенно создавал праздник. Пара ботинок была залогом того, что твои ноги не обмерзнут и не почернеют. Человек, который имел кусок мыла, защиту от холода, свечи, становился счастливчиком.

Когда ты вручал женщине тюбик губной помады, все ее худое, бледное личико вспыхивало. Когда она, ярко намазав губы, шла по затемненным улицам, казалось, что она поет.

Грипп убивал, но был не столь смертоносным, как то немое отчаяние, которое внушал. Когда эпидемия выгорела, настало время решительных парней, способных проламывать головы и отдавать приказы. Борислав не сделал такой «карьеры». Он хорошо знал, как сколачивают подобные капиталы, но не умел командовать. Он сам когда-то был тем, кому отдавали приказы. Правда, то были приказы, которые ему не следовало выполнять…

Подобно поезду после долгой стоянки, цивилизация медленно загрохотала по рельсам, набирая скорость. Жизнь, которую Борислав вел сейчас, в этом мерно покачивающемся составе, была пародией на прошлую реальность. На ту горящую, настоящую жизнь. Тогда он даже ухитрился влюбиться.

Сегодня он жил в своем киоске. Это очень красивый киоск. Только глупец не способен заработать в хорошие времена. Он был осторожным и в то же время импровизировал, поэтому получал неплохую прибыль. Он понемногу скупал квартиры в старом доме, уродливом многоквартирном доме, но прочном и удачно расположенном. Когда к нему подкрадется старость, когда он станет слишком слабым, чтобы суетиться на рынке, тогда он будет жить на ренту.

Большой плоский экран разразился ревом: одна из футбольных команд забила гол. Завсегдатаи радостно завопили и принялись колотить кулаками по шатким столикам. Борислав поднял отяжелевшую голову: стены бара кружились, пока он приходил в себя. Да, слаб он стал на выпивку — прежние загулы уже не для него.

* * *

Утро выдалось трудное. Мать Борислава на цыпочках вошла к нему, неся мюсли, йогурт и кофе. Борислав опустил больную ногу в пластмассовый таз — иногда ему это помогало — и листал ветхую, желтую подшивку старинных газет. В районе Старых искусств всегда можно было найти много печатной продукции, и чаще всего на чердаках. Борислав никогда не читал в газетах древние новости — при любом режиме они были полны официальной лжи. Он выискивал сведения о странных вещах, которыми когда-то стремились обладать люди.

Три колоссальных, всеобщих, мертвых явления заполняли эти осыпающиеся страницы: автомобили на бензине, кино и сигареты. Автомобили с натугой тащили за собой сотни предметов и услуг: горючее, поршни, глушители и свечи зажигания. Сигареты продавали в ярких бумажных пачках, а к ним — зажигалки и пепельницы именно для сигаретного пепла. Что касается кинозвезд, они водили автомобили и курили сигареты.

Самые старые газеты были совершенно фантасмагоричными. Бумажные страницы с их застывшей черно-белой графикой взывали к нему через пропасть десятилетий. Мертвые вещи разглагольствовали, они льстили, они стыдили, они расталкивали друг друга локтями.

Эти вещи были странными, и все же некогда ими стремились обладать. Сначала с чувством опаски, потом все смелее и смелее, Борислав выбрал некоторые мертвые предметы, чтобы сделать их цифровые копии, а потом оживить. Он снова запустил их в поток современных товаров. Например, изменив материалы и свойства, ему удалось превратить настольный телефон прошлой эпохи в легкую пластмассовую шляпу от дождя. Никто не догадывался об истоках его экспериментов. В отличие от новых продуктов, производимых машинами, которые с мертвым безразличием занимали рыночные ниши, эти возрожденные товары имели человеческий привкус. Четко выраженную цель. Они вызывали жажду обладания.

Когда-то интернета не существовало. И интернет-магазина тоже, поскольку он мог быть только следствием. Существовали только люди. Люди, которым хотелось вещей, и те, кто старался заставить других людей пожелать приобрести их вещи. Капитализм, социализм, коммунизм — все это мало что значило. Временный порядок вещей в доинтернетную эпоху.

День спокойных исследований вернул Бориславу хорошее настроение. На следующее утро его мать возобновила свои жалобы на отсутствие невестки. Борислав ушел на работу.

Он увидел свой киоск жалким, голым и пустым, на покрытом дождевыми каплями окошке висела табличка «Закрыто». Рваная дыра зияла в стене в том месте, из которого выдрали фабрикатор. Эта картина вызвала у него острый приступ паники.

Борислав несколько секунд пробовал ее на вкус, потом отмахнулся от страха. Его киоск по-прежнему окружали соседи. Люди его всегда кормили. Он выбрал отличное место для киоска в самые мрачные дни. Когда-то он продавал жителям картошку в грязных мешках, когда-то они дрались за вялую морковь. Теперь легче. Нынешняя жизнь похожа на добрую шутку.

Он вошел, прихрамывая, в биометрическую дверь и включил свет.

Сейчас, стоя внутри, он чувствовал истинную природу киоска. Киоск служил каналом. Это был временный прилавок для бесконечного потока товаров.

Его киоск сделан из картона и клея, из переработанных отходов, он зеленый, он современный. В нем установлены воздушные фильтры, герметичные окна, маленький, прочный топливный элемент, яркие лампы, в пол вделана решетка обогревателя. Он оборудован сигнализацией от воров. В стенах — медицинский сканер. И обои с веселеньким рисунком.

Они унесли его специальной формы стул, музыкальный плеер, загруженный фантастической смесью всех попсовых хитов двадцатого века. Надо будет загрузить новые. Это не займет много времени.

Он опустился на колени на голый пол и кое-как заделал картонкой дырку в стене, откуда тянуло зимним холодом. В окно громко постучали. Это был цыган Флека, один из поставщиков.

Борислав встал, вышел на улицу и по привычке запер дверь, ведь к нему пожаловал Флека. Тот был самым ненадежным из его поставщиков, у него отсутствовало ощущение времени. Флека мог сделать, принести или украсть все, что угодно, но если вы осмелились положиться на его слово, он внезапно вспоминал о свадьбе своего племянника и исчезал.

— Слышал, тебе повезло, Бутсы, — широко ухмыльнулся Флека. — Не желаешь приобрести новинку?

Борислав постучал тростью по пустой витрине.

— Ты сам видишь.

Флека скользнул к багажнику своей ржавой машины и открыл его.

— Что бы это ни было, — упредил его Борислав, — оно слишком большое.

— Уделите мне одну минутку вашего драгоценного времени, маэстро, — сказал Флека. — Тебе, мой добрый старый друг, раз твой красивый киоск теперь пустой, я не привез никаких товаров. Я привез фабрику! Усовершенствованную! Новую!

— Твоя штука не новая, что бы это ни было.

— Видишь ли, это фабрикатор! Точно такой же, как тот, который я для тебя раздобыл в прошлый раз, только больше, сложнее и гораздо лучше! Достал у своего кузена.

— Я не вчера родился, Флека.

Флека покопался под задним сиденьем и вытащил образец. Это была пухлая куколка, копия американской актрисы Мэрилин Монро. Еще не раскрашенная — черная и блестящая.

Мэрилин Монро, главная кинозвезда розничной торговли, всегда оставалась узнаваемой благодаря завивке, родинке на губе и бюсту, похожему на торпеды. Столетие на полках почти не повредило ее притягательности. Эта женщина стала бессмертной мультяшкой.

Флека расстегнул скрытый шов под высоким бюстом Мэрилин. Внутри черной куклы Мэрилин находилась меньшая кукла Мэрилин, тоже угольно-черная, но еще менее одетая. Затем появилась Мэрилин и того меньше, в более откровенном наряде, потом совсем малютка и наконец грубо сработанная крохотная Мэрилин, блестящая, черная, обнаженная, размером с большой палец.

— Прекрасные копии знаменитости, — признал Борислав. — Так что это за материал? Напоминает фарфор.

— Это не воск, как в том, другом фабрикаторе. Углерод. Маленькие соломинки из углерода. Идет в придачу к машине.

Борислав провел ногтем большого пальца по поверхности материала. Черную куклу Мэрилин покрывали бороздки, похожие на желобки старой граммофонной пластинки. Фабрикаторы всегда так работают: они изготавливают свою продукцию, распыляя струи под давлением и нанося тонкие слои один на другой, складывая их в стопки, словно блинчики.

— Маленькие соломинки из углерода… Никогда о таком не слышал.

— Так говорил мой кузен. «Маленькие нанотрубочки, маленький наноуглерод». Вот что он сказал. — Флека схватил кругленькую Мэрилин с проворностью футбольного вратаря и поднял обе руки над головой. Затем изо всех сил своих жилистых рук швырнул черную куклу на разъеденную ржавчиной крышу собственного автомобиля. Полетели ошметки.

— Ты ее разбил!

— Это разбилась моя машина, — поправил его Флека. — Я изготовил куклу сегодня утром по изображениям сканера из интернета. Потом дал племяннику, большому мальчику. Я его попросил разбить эту куклу. Он сломал лом.

Борислав снова взял черную фигурку, осмотрел швы и детали и постучал по ней тростью.

— Ты еще кому-нибудь продавал таких пупсиков, Флека?

— Пока нет.

— Я мог бы взять несколько штук. Сколько ты просишь? Флека развел руками.

— Я могу смастерить еще. Но я не знаю, как делать маленькие соломинки из углерода. Внутри машины есть инструкция. Но она на польском языке. Терпеть не могу инструкции.

Борислав осмотрел фабрикатор. Машина казалась достаточно простой: основной черный корпус, большой черный бункер, черная вращающаяся пластина, черное разбрызгивающее сопло и черный трехмерный привод.

— Почему эта штука такая черная?

— Она красивая и блестящая, правда? Сама машина сделана из маленьких углеродных соломинок.

— Так ты говоришь, твой кузен раздобыл эту штуку? Где название марки? Где серийный номер?

— Клянусь, она не краденая! Понимаешь, этот фабрикатор — копия. Пиратская копия другого фабрикатора, который находится в Варшаве. Но никто не знает, что это копия. А если и узнает, полицейские не станут искать ее в этом городе, не сомневайся.

Сомнения Борислава вылились в сарказм.

— Значит, это машина, которая сама себя копирует? Фабрикатор, фабрикующий фабрикаторы, это ты хочешь сказать, Флека?

У киоска раздался пронзительный вопль, полный горя и тревоги. Борислав поспешил назад.

Девочка-подросток в дешевом красном пальто и желтых зимних сапогах рыдала в мобильный телефон. Борислав узнал Джованицу, одну из лучших своих покупательниц.

— Что случилось? — спросил он.

— А, это вы! — Джованица щелкнула крышкой телефона и поднесла к губам тощую ручку. — Вы еще живы, мистер Бутсы?

— А ты полагала, что я умер?

— Ну, а что с вами случилось? Кто ограбил ваш магазин?

— Меня не ограбили. Все продано, и дело с концом.

Юное личико Джованицы сморщилось, на нем отразились сомнение, ярость, отчаяние и горе.

— Тогда где мои заколки?

— Что?

— Где мои любимые беретики? Мои заколки для волос! Мои чипсы, и повязки для головы, и красивые булавки? Их тут было целое дерево, вот здесь! Я каждый день снимала с этого дерева новые! Я наконец добилась, чтобы оно мне давало именно то, чего я хочу!

— А, это! — Борислав продал вращающуюся стойку с игрушками-заколками вместе со всеми товарами на ней.

— Ваша стойка продавала самые лучшие игрушки для волос в городе! Такие классные! Что с ней случилось? И что случилось с вашим магазином? Он сломан! Ничего не осталось!

— Это правда, Ница. У тебя сложились особые отношения с этой интерактивной стойкой, но… ну… — Борислав лихорадочно искал оправдание, и тут его посетило гениальное озарение: — Я открою тебе один секрет. Ты растешь, вот в чем дело.

— Я хочу мои игрушки-заколки! Верните мою стойку, сейчас же!

— Игрушки-заколки — это для девочек от девяти до пятнадцати лет. Ты уже переросла эту рыночную нишу. Тебе следует серьезно подумать о сережках.

Руки Джованицы взлетели к мочкам ушей.

— Вы хотите сказать — проколоть уши? Борислав кивнул.

— Давно пора.

— Мама не позволит.

— Я могу поговорить с ней. Ты уже девушка. Вскоре тебе придется отгонять мальчишек палкой.

Джованица уставилась на трещины в тротуаре.

— Не буду.

— Будешь, — заверил ее Борислав, задумчиво помахивая тростью. До этого момента цыган Флека с интересом наблюдал за ними. Теперь он заговорил:

— Не плачь о своих красивых вещицах, потому что Бутсы — Король Киосков. Он может достать тебе все красивые вещи, какие есть на свете!

— Не слушай цыгана, — возразил Борислав. — Знаешь, Джованица, мне очень жаль, но твое старое дерево с заколками для волос ушло навсегда. Тебе придется начать с совершенно новым деревом. И оно ничего не будет знать о твоих желаниях.

— Это ужасно!

— Не горюй. Я предлагаю тебе интересное дело. Ты ведь не просто большая девочка, ты очень ценный покупатель, так сказать, потребитель со стажем. Поэтому в следующий раз ты хорошо сэкономишь. Я тебе буду платить только за то, чтобы ты обучала дерево с игрушками. Ну просто думай о том, что хочешь купить.

Флека уставился на него.

— Что ты несешь? Ты хочешь платить ей за покупки?

— Правильно.

— Она всего лишь девчонка!

— Я не девчонка! — немедленно обиделась Джованица. — А ты грязный старый цыган!

— Джованица — первый потребитель заколок-игрушек, Флека. Она лидер здешнего рынка. Другие девочки приходят и покупают те заколки-игрушки, которые выбрала Джованица. Поэтому я собираюсь… взять ее на работу. Мне уже давно следовало это сделать.

Джованица захлопала в ладоши.

— Можно мне получать заколки-игрушки, а не просто глупые деньги?

— Конечно. Непременно. Флека изумился:

— Ты, должно быть, сошел с ума, если продал разом все свои товары.

Район Искусств никогда не испытывал недостатка в зеваках. Привлеченные этим маленьким спектаклем, четверо из них обступили киоск Борислава. Поймав его сердитый взгляд, они сделали вид, будто им нужна вода из фонтана. Фонтан, по крайней мере, еще работал.

— Вот идет моя мама, — объявила Джованица.

Ее мать, Ивана, стремительно выбежала из обшарпанных дверей соседнего многоквартирного дома. Она была одета в домашний халат, подпоясанный ремнем, вязаную накидку, толстый шарф и яркие вязаные шерстяные домашние тапочки. Она потрясала битком набитой наволочкой.

— Слава богу, они не причинили тебе вреда! — запричитала Ивана. Клубы пара вырывались из ее рта. Женщина приоткрыла наволочку. В ней были паровой утюг, фен для волос, старое зеркало, никелированная походная фляга, рваная меховая накидка и сотейник с крышкой.

— С мистером Бутсы все в порядке, мама, — успокоила ее Джованица. — Ничего не украли. Он все продал!

— Ты продал свой киоск? — спросила Ивана, и в глазах ее отразились обида и потрясение. — Ты нас бросил?

— Это бизнес, — пробормотал Борислав. — Извините за причиненные неудобства. Но все скоро наладится…

— Честно говоря, мне эти вещи не нужны. Если они тебе пригодятся, можешь взять их обратно.

— Мама хочет, чтобы вы продали все эти вещи, — предложила Джованица с навязчивой услужливостью подростка. — Тогда у вас появятся деньги, чтобы снова открыть магазин.

Борислав смущенно похлопал по картонной стенке киоска.

— Ивана, у этого старого киоска довольно неприглядный вид, он пуст и зияет большой дырой… но мне отчасти повезло.

— Госпожа, вы, наверное, замерзли в домашних тапочках, — заметил Флека. Он изящно махнул рукой в сторону стеклянного, с позолотой фасада кафе «Три кота». — Позвольте предложить вам горячего «капучино»?

— Вы правы, господин, здесь холодно. — Ивана неловко сунула свою подушку под мышку. — Я рада, что у тебя все наладилось, Борислав.

Ивана угрюмо зыркнула в сторону прохожего, который не отрывал от нее заинтересованного взгляда.

— Мы уходим, Ница!

— Мама, мне не холодно. Небо прояснилось.

— Мы уходим! И они ушли.

Флека почесал затылок.

— Итак, маэстро. Что здесь сейчас произошло?

— Она славная девочка. Правда, иногда капризничает. Молодые все такие. Тут ничего не поделаешь. — Борислав пожал плечами. — Давай зайдем внутрь и там поговорим о делах.

Он заковылял к своему пустому киоску. Флека зашел вслед за ним и ухитрился захлопнуть дверь.

— Никогда раньше не был внутри, — заметил Флека, осматривая все обнаженные швы на предмет возможного взлома воровской фомкой. — Я подумывал открыть собственный киоск, да только… ну, это такое хлопотное дело.

— Все дело в потоке товаров, поделенном на площадь. С этой точки зрения, киоск — сверхприбыльное предприятие розничной торговли. Но это предприятие для одного человека. Здесь можно вести дела только в одиночку.

Флека посмотрел на него мудрыми круглыми глазами.

— Эта девочка, которая так плакала из-за своих волос… Она не твоя дочь, а?

— Что? Нет.

— А что случилось с ее отцом? Его унес грипп?

— Она родилась намного позже, но ты прав, ее отец умер. — Бори-слав закашлялся. — Он был моим добрым другом. Солдат. Очень красивый парень. Его девочка просто милашка.

— Значит, ты ничего для этого не делал. Потому что ты не солдат, и не богат, и не красив.

— Ничего не делал — для чего?

— Такая женщина, как Ивана, она не ждет красавца-солдата. Или богатого босса. Такая женщина, как она, хочет красивое платье. Или капельку духов. А главное — иметь в своей постели кое-что получше бутылки с горячей водой.

— Ну, у меня киоск и сломанная нога.

— У всех нас, мужчин, сломанная нога. Она подумала, что тебя ограбили. И прибежала прямо сюда, прихватив все, что могла, запихнув вещи в наволочку. Значит, ты не урод. Ты — глупец. — Флека ударил себя кулаком в грудь. — Я урод. У меня три жены: одна в Бухаресте, одна в Люблине, а та, что в Линце, даже не цыганка. Они закопают меня живым, маэстро. С этим ничего нельзя поделать, потому что я мужчина. Но это не про тебя. Ты — глупец.

— Спасибо за бесплатное предсказание судьбы. Ты все знаешь, да?

Она и я были здесь в тяжелые времена. Вот в чем дело. У нас с ней своя история.

— Ты фанатик. Ты шут. Я вижу тебя насквозь, как витрины этого киоска. Тебе нужно строить жизнь. — Флека ударил кулаком по обоям киоска и громко вздохнул. — Послушай, жизнь грустна, правильно? Жизнь — печальная шутка, даже когда она есть. Итак, Бутсы. Теперь я тебе расскажу о своем фабрикаторе, потому что у тебя есть деньги и ты его у меня купишь. Это красивая машина. Очень плодовитая. Она из больницы. Ей полагалось делать кости. Эта инструкция посвящена изготовлению костей, и это плохо, потому что никто не покупает кости. Если ты глухой и хочешь получить маленькие черные косточки для ушей — вот для чего эта машина. И еще: эти черные игрушки, которые я с ее помощью сделал, я их не могу раскрасить. Они слишком твердые, поэтому краска сразу же слетает. Что бы ни изготовил этот фабрикатор, оно будет твердое и черное, и ты его не сможешь раскрасить, этой вещи положено находиться внутри больного… К тому же я не умею читать глупые инструкции. Ненавижу читать.

— Он работает от стандартного напряжения?

— Я его запускал от постоянного тока, подключая к аккумулятору своего автомобиля.

— Где сырье?

— Оно упаковано в большие мешки. Порошок, желтый порошок. Фабрикатор каким-то образом склеивает его, при помощи искр или еще как-то, он делает порошок блестящим и черным и связывает его очень быстро.

— Я беру сырье вместе с машиной, по одной цене.

— Это еще не все. Помнишь тот раз, когда я поехал в Вену? Мы собирались заключить сделку. Мы уже ударили по рукам, а я это дело провалил. Из-за Вены.

— Правильно, Флека. Ты полностью его провалил.

— Значит, это моя цена. Часть моей цены. Я продам тебе машину для производства игрушек. Мы сейчас достанем ее из автомобиля и затащим в киоск в целости и сохранности. Когда представится случай, я привезу тебе мешок с угольной соломкой. Но мы забудем о Вене. Мы просто о ней забудем.

Борислав ничего не сказал.

— Ты простишь тот мой проступок. Вот чего я от тебя хочу.

— Я это обдумаю.

— Это часть сделки.

— Мы забудем прошлое, и ты отдашь мне машину, сырье и еще пятьдесят баксов.

— Ладно, продано.

* * *

Когда фабрикатор оказался внутри киоска, у Борислава не осталось места для самого себя. Ему удалось переписать инструкции из черного молчаливого фабрикатора в свой ноутбук. Солнце уже взошло. Хотя все еще было сыро и зябко, официанты из «Трех котов» уже расставляли белые стулья, сложенные на ночь стопкой. Борислав сел за стол. Он заказал кофе и начал внимательно читать неуклюжий машинный перевод польского руководства.

Сельма пришла ему надоедать. Она была замужем за школьным учителем, славным малым, имевшим постоянную работу. Сельма называла себя художницей, делала украшения и одевалась, как лунатик. Школьный учитель был высоко мнения о Сельме, хотя она спала со всеми подряд и ни разу не приготовила ему приличного обеда.

— Почему твой киоск пуст? Почему ты торчишь здесь без дела? Борислав отрегулировал угол наклона экрана.

— Я осваиваю средство производства.

— Что ты сделал со всеми моими браслетами и ожерельями?

— Я их продал.

— Все?

— Все до единого.

Сельма села, словно ее ударили клюшкой.

— Тогда ты должен угостить меня бокалом шампанского! Борислав нехотя достал телефон и послал сообщение официанту. Поднимался резкий ветер, но Сельма, гордая собой, все сидела над

стаканом дешевого итальянского красного.

— Не жди, что я быстро пополню твои запасы! На мои художественные произведения большой спрос.

— Спешить некуда.

— Я прорвалась на рынок предметов роскоши, за рекой, в «Межконтинентальном». Этот отель берет все ожерелья из слоновой кости, которые я делаю.

— Да-да, — рассеянно пробормотал Борислав.

— Короткие бусы из слоновой кости, они пользуются неизменным спросом у глупых стареющих туристок с увядшей шеей.

Борислав поднял глаза от экрана и взглянул на женщину.

— Тебе не пора бежать к верстаку?

— О, конечно, конечно, «дай людям то, чего они хотят», это твоя больная мелкобуржуазная философия! Те иностранные туристки в больших отелях, они хотят, чтобы я делала унаследованный от прошлого кич!

Борислав махнул рукой в сторону улицы.

— Ну, мы ведь живем в районе Старинных искусств.

— Послушай, глупец, когда это место было районом Передовых искусств, здесь было полно авангардистов. Посмотри на меня хоть раз. Разве я из музея? — Сельма рывком задрала юбку до середины бедра. — Разве я ношу старые крестьянские башмаки с загнутыми носами?

— Какой черт в тебя вселился? Ты села на паяльник? Сельма прищурила подведенные глаза.

— Что мне, по-твоему, делать со своими руками и мастерством художника, когда ты штампуешь всевозможные украшения фабрикаторами? Я только что видела эту дурацкую штуку в твоем киоске.

Борислав вздохнул.

— Послушай, я не знаю. Ты мне скажи, что это означает, Сельма.

— Это означает революцию. Вот что. Это означает еще одну революцию.

Борислав рассмеялся.

Сельма нахмурилась и подняла руку в лайковой перчатке.

— Послушай меня. Первый переходный период. Когда рухнул коммунизм. Люди вышли на улицы. Все приватизировали. Рынок испытывал большие потрясения.

— Я помню те дни. Я был ребенком, а ты даже еще не родилась.

— Второй переходный период. Когда рухнул глобализм. Не стало нефти. Начались войны и банкротства. Начались болезни. Это случилось, когда я была ребенком.

Борислав счел за лучшее промолчать. Учитывая все обстоятельства, его собственный Первый переходный период был более благоприятным временем для детства.

— Затем идет Третий переходный период. — Сельма вздохнула. — Когда эта постоянно растущая кибернетическая интервенция в производство высвобождает человеческую креативность.

— Ладно, и что это значит?

— Я тебе говорю, что это значит. Ты не слушаешь. Мы живем в Третьем переходном периоде. Это революция. Прямо сейчас. Здесь. Это не коммунизм, это не глобализм. Это следующий период. Это происходит. Современный художник уже не просто реагирует на поток лишенных смысла товаров, он использует силу творчества во имя революционной гетерогенности!

Сельма нередко с самодовольным видом несла претенциозную чушь. Но не такую, как сейчас. Такого Борислав от нее еще не слышал.

— Где ты всего этого набралась?

— Здесь, в этом кафе! Ты просто не слушаешь, вот в чем твоя проблема. Ты никогда никого не слушаешь.

— Я тоже здесь живу, знаешь ли. Я бы слушал твою безумную болтовню весь день, если бы от нее был какой-нибудь толк.

Сельма опустошила свой стакан. Затем сунула руку под свитер, связанный вручную с претензией на художественность.

— Если ты будешь над этим смеяться, я тебя убью. Борислав взял ожерелье, которое она ему протянула.

— Откуда это? Кто тебе это прислал?

— Оно мое! Я его сделала. Собственными руками.

Борислав вертел в руках спутанную цепочку. Он не был ювелиром, но знал, как выглядит достойное ювелирное украшение. Это украшение не было достойным. Если самые изощренные усилия поисковых систем вызывали нечто, похожее на произведения с Марса, тогда это ожерелье было прямо с Венеры. Оно состояло из тонких металлических стружек, серебряных шариков и осколков топаза. Такое могло привидеться только в кошмаре.

— Сельма, это не обычная твоя работа.

— Машины не видят снов. А я вижу. И это ожерелье — из моего сна.

— Вот как. Ну, конечно.

— Признаюсь, это был кошмарный сон. Но я проснулась! Потом я воссоздала свое видение! Я терпеть не могу дешевки! Я делаю побрякушки только потому, что ты не хочешь продавать ничего другого!

— Ну… — Никогда раньше он не разговаривал с Сельмой откровенно, теперь же блеск ее сверкающих влажных глаз привел его в замешательство. — Я не знаю, сколько заплатить за такое… произведение искусства.

— Но кто-нибудь его захочет купить? Правда? Не так ли? — Ее взгляд молил. — Кто-нибудь? Мое ожерелье купят? Даже несмотря на то, что оно… другое.

— Нет. Это не то украшение, которое покупают. Это такое украшение, на которое люди смотрят и, вероятно, смеются. Но потом придет одна особенная женщина. Ей очень захочется иметь именно это ожерелье. Ей захочется этого больше всего на свете. Она купит эту вещь, сколько бы та ни стоила.

— Я могла бы делать и другие вещи, подобные этой, — заявила Сельма и положила руку на сердце. — Потому что теперь я знаю, откуда все это берется.

* * *

Борислав установил фабрикатор в пустом киоске, взгромоздил его на прочный деревянный пьедестал, чтобы люди могли видеть, как он работает.

Первым, что он выбрал для производства, были, естественно, заколки-игрушки. Борислав одолжил несколько забавных заколок у Джованицы и скопировал их в своем киоске на медицинском сканере.

Разумеется, фабрикатор выплюнул россыпь блестящих черных копий.

Джованица позабавила небольшую толпу, подпрыгивая на них. Заколки сломать не удалось, но дешевые металлические пружинки быстро лопнули.

Тем не менее, когда игрушка ломалась, ничего не стоило бросить ее обратно в бункер аппарата. Тот пережевывал черный предмет, испуская запах озона, пока эта вещица не превращалась снова в желтый порошок.

В соломку, прямо как золото.

Борислав быстро набросал бизнес-план на обороте пивной подставки из «Трех котов». Умножив часы своей работы на цену за один грамм, он вскоре установил уровень доходности. У него появилась новая производственная линия.

При помощи нового фабрикатора он мог копировать форму любого маленького предмета. Конечно, он не был способен в буквальном смысле «копировать» все: щенка, красивое шелковое платье, холодную бутылку пива, об этом и речи не шло. Но большая часть того, что сделано из однородного, твердого материала, копировалась легко: пустая бутылка, вилка, кухонный нож.

Кухонные ножи сразу же стали гвоздем программы. Инструменты получались блестящими и черными, очень грозными и пугающими, и было ясно, что их никогда не понадобится точить. Вид фабрикатора, который бесперебойно выплевывает острые как бритва ножи, приводил людей в священный трепет. Дети просто осаждали киоск, а взрослые собирались поодаль и обсуждали чудеса техники.

Чтобы предоставить удобства жаждущей толпе зевак, служащие «Трех котов» выставили столы и стулья на воздух и даже развернули над ними полосатый тент, такой веселенький, слово сейчас было лето.

Погода благоприятствовала импровизированной вечеринке жителей квартала.

Мирко из «Трех котов» накормил Борислава бесплатно.

— Мне это приносит хорошую прибыль, — признался Мирко. — Ты тут устроил девять дней чудес. Это мне очень напоминает конец Второго переходного периода. Помнишь, когда снова включили освещение в городе? Да, брат, это было замечательное время.

— Так долго продолжаться не может. Мне нужно вернуться в киоск и продолжать работу.

— Замечательно, что ты опять здесь, вместе с нами, Бутсы. А то мы забыли, когда болтали последний раз. — Мирко виновато развел руками, потом поскреб стол. — Теперь я держу это заведение… дела отнимают много сил… это все моя вина.

Борислав принял плату от мальчишки, который изготовил себе твердую, как камень, черную модель динозавра.

— Мирко, у тебя есть место для большого торгового автомата? Рядом с твоим кафе? Мне необходимо вытащить этого черного зверя из моего киоска.

— Ты действительно хочешь установить здесь торговый автомат? Похожий на банкомат?

— Наверное, да. Это окупится.

— Бутсы, мне нравится толпа, которую ты ко мне приводишь, но почему бы тебе просто не поставить свою машину туда, куда ставят банкоматы? Есть сотни банкоматов. — Мирко забрал у приятеля пустую тарелку. — Есть миллионы банкоматов. Эти машины заполонили весь мир.

* * *

Шли дни. Люди не отпускали его обратно, к нормальной жизни. Появился спортивный азарт, все хотели видеть новые фокусы фабрикатора. Стало модным изготавливать причудливые вещи для прикольного подарка: твердокаменный букет роз, например. Можно было вручить этот черный букет подружке, а если она выразит недовольство, то вернуть его обратно, взвесить, а потом получить часть денег за желтую пыль.

Нескончаемый уличный спектакль превратился в тоник для всех окрестных жителей. Очень скоро каждый бездельник из кафе или студент-прогульщик стал самозваным экспертом по фабрикаторам, фабрикации и революционным суперфабрикаторам, которые умеют копировать сами себя. Люди приводили родственников, чтобы те посмотрели. Заходили туристы и делали снимки. Естественно, всем им хотелось переговорить с хозяином.

Иной раз посетители выкидывали странные номера. Однажды явилась юная новобрачная со свадебным сервизом. Она оплатила копию каждого предмета, затем с грохотом публично разбила оригиналы на улице. Явился коп, чтобы призвать молодую к порядку. Потом полицейскому захотелось переговорить с владельцем чудо-аппарата.

Борислав сидел с профессором Дамовым, академиком и болтливым ханжой, директором местного этнографического музея. Музей, основанный на деньги города, специализировался на том, что Дамов называл «материальной культурой». Под этим подразумевались пыльные витрины, набитые боевыми знаменами, священными медальонами, домашней утварью, рыболовными сетями, прялками, граммофонами и тому подобным. Учитывая новые обстоятельства, профессору было что сказать.

— Сержант, — разглагольствовал Дамов, оживленно размахивая бокалом вина, — вас, возможно, удивит, когда вы узнаете, что слово «киоск» — древний оттоманский термин. В первоначальном оттоманском киоске ничего не покупали и не продавали. Киоск был царским подарком правителя своему народу. Киоск был тем местом, где дышали вечерним воздухом, размышляли, наслаждались жизнью; он представлял собой элегантную садовую беседку.

— Но они не разбивали на тротуаре свои свадебные сервизы, — возразил коп.

— А известно ли вам, что если новобрачная плохо себя вела, ее зашивали в кожаный мешок и бросали в Босфор!

Копа удалось умаслить, и он пошел своей дорогой, но вскоре появился его коллега, переодетый в штатское, и занял одно из лучших мест в «Трех котах». Это изменило общее настроение. Наблюдение полиции доказывало, что суета вокруг киоска — нечто большее, чем просто покупательский ажиотаж.

Спустились сумерки. Пришла компания механиков из гаража, все еще в своих грязных комбинезонах, и принялась совершенно серьезно обсуждать возможность копирования деталей троллейбуса. Явился театральный актер со своей свитой, давал автографы и заказал выпивку всем своим друзьям.

Возникли студенты, и отнюдь не за тем, чтобы наливаться пивом. Они заняли столик, заказали самую дешевую пиццу и начали обсуждать какие-то свои планы.

На следующий день актер привел с собой всех исполнителей пьесы, а студенты-радикалы вернулись в удвоенном количестве. Они заняли еще больше столов, заказали гораздо больше пиццы. Теперь у них имелись секретарь и казначей. На куртках вожаков красовались блестящие черные пуговицы-значки.

Приехал автобус из сельской местности и выгрузил группу фермеров. Крестьяне сделали одинаковые копии чего-то такого, что им всем отчаянно хотелось иметь, но что они очень старались скрыть от зевак.

В переполненное кафе зашел Туз. Он с раздражением обнаружил, что ему придется ждать своей очереди, чтобы переговорить с Борисла-вом с глазу на глаз.

— Успокойся, Туз. Угостись-ка пиццей со свининой. Здешний хозяин — мой старый друг, и сегодня он щедр.

— Ну, а мой босс недоволен, — парировал Туз. — Здесь делают деньги, а ему никто об этом не сказал.

— Передай своему большому боссу, чтобы расслабился. Я делаю не больше денег, чем обычно в киоске. Это должно быть очевидно: подумай о темпах моего производства. Эта машина способна изготавливать всего несколько копий в час.

— Ты что, отупел? Посмотри на толпу! — Туз стащил свои черные очки и оглядел битком набитое кафе. Несмотря на холодную погоду, цыганский оркестр рассаживался по местам с аккордеонами и тромбонами. — Ладно, вот тебе доказательство: видишь того самодовольного типа, который сидит в обществе переодетого лейтенанта? Он один из них!

Борислав искоса взглянул на гангстера-конкурента. Парень из банды Северной реки здорово смахивал на Туза, только кроссовки у него были красные, а не синие.

— «Речные мальчики» выдвигаются сюда?

— Они всегда зарились на мой участок. Очень бойкое место!

На сей раз «речной мальчик» проявил смелость. Еще недавно в кафе «Три кота» гангстеров пристреливали. И не так уж редко. Это было славной местной традицией.

— У меня руки чешутся отколотить этого парня, — солгал Туз, покрываясь потом, — но он ведь сидит с копом! И наш любимый политик тоже здесь!

Борислав спросил себя, уж не слабеет ли у него зрение. В прежние времена он бы ни за что не упустил таких подробностей.

В кафе просочилась целая орда политиков и расселась по соседству с гангстером. Местные политики всегда ходили отрядами. Маленькими, беспокойными шайками.

Один из них был национальным представителем района Искусств. Мистер Славич являлся членом Радикальной либерально-демократической партии, отколовшейся клики благонамеренных, чересчур образованных психов.

— Я тебе выдам хорошую шутку, Туз. Любой политик обладает тремя основными качествами: умом, честностью и умением добиваться результатов. Но нужно выбрать два из них.

Туз заморгал. Он не понял.

Борислав с трудом оторвался от пластмассового стула и захромал к мистеру Славичу, чтобы обменяться с ним радостным рукопожатием. Молодой адвокат был умен и честен и поэтому не добивался результатов. Тем не менее Славич благодаря большому уму мгновенно уловил назревающие в его районе политические события. Он уже нацепил блестящую черную «пуговицу» молодых студентов-радикалов.

Демонстративно взмахнув полами верблюжьего пальто, мистер Славич соблаговолил сесть за столик Борислава. И одарил Туза холодным взглядом.

— Разве необходимо якшаться с этим сомнительным типом?

— Но вы ведь пытались добиться моего увольнения с работы в посольстве, — перешел в наступление Туз.

— Да, пытался. Хватит того, что в нашей правящей партии полно представителей преступного мира. И к тому же мы не можем допустить, чтобы вы получали жалованье от европейцев.

— Вот в этом вы весь, Славич: вечно сами присасываетесь к богатым иностранцам и предаете народ!

— Не льсти себе, жалкий выскочка! Ты не «народ». Народ — это люди!

— Ладно, вы устроили так, что люди вас выбрали. Вы заняли пост и сделали себе красивую стрижку. Теперь вы собираетесь еще и завернуться в наше знамя? Вы хотите украсть то последнее, что осталось народу?

Борислав откашлялся.

— Я рад, что у вас есть возможность поговорить откровенно. Насколько я понимаю, для того, чтобы руководить этим делом с фабри-каторами, потребуется ловкость и хитрость.

Двое собеседников уставились на него.

— Это ты зазвал нас сюда? — спросил Туз.

— Разумеется. Вы оба здесь не случайно, и я тоже. Если не мы дергаем за ниточки, тогда кто?

Политик уставился на гангстера.

— Знаешь, в его словах что-то есть. В конце концов, это Третий переходный период.

— Итак, — продолжал Борислав, — перестаньте разыгрывать из себя крутых и в кои-то веки подумайте по-новому! Вы говорите, как ваши деды!

Борислав сам удивился своей горячности. Славич, к его чести, выглядел смущенным, а Туз неловко почесал голову под шерстяной шапкой.

— Послушай, Бутсы, — наконец произнес Туз, — даже если ты, и я, и твой шикарный приятель адвокат дружески выпьем по вкусному пиву Переходного периода, вон там сидит тот «речной мальчик». Что нам с ним-то делать?

— Мне хорошо известно о преступном синдикате Северной реки, — беззаботно ответил мистер Славич. — Мой комитет по расследованиям занимается анализом деятельности их банды.

— О, значит, вы занимаетесь анализом, вот как? Наверное, «речные» просто умирают со страху.

— В этой стране существуют законы против рэкета, — заявил Славич, злобно глядя на Туза. — Когда мы возьмем власть и избавимся наконец от преступных элементов в нашем обществе, ничто не помешает нам арестовать этого мелкого панка в его дешевой красной обувке. Мы ликвидируем весь его паразитический класс: я имею в виду его, его подружку — певичку из ночного клуба, его отца, его босса, его братьев, его кузенов, весь его футбольный клуб… Пока жив хоть один честный судья — а у нас есть несколько честных судей, — мы не остановимся! Никогда!

— Слыхал я о ваших честных судьях, — презрительно ухмыльнулся Туз. — Их можно заметить по столбам дыма, когда взрываются их автомобили.

— Туз, перестань заноситься. Позволь мне внести ясность, что поставлено на карту. — Борислав сунул руку под стол, достал прозрачный пластиковый пакет и со стуком бросил его на стол.

Туз немедленно заинтересовался.

— Ты сфабриковал череп?

— Это мой собственный череп.

Киоск сканировал его каждый день. Поэтому череп Борислава был записан в файл.

Туз вытащил предмет из прозрачного пластикового пакета и передал политику.

— Это изделие просто превосходно! Посмотрите на четкую проработку швов!

— Согласен. Замечательное техническое достижение. — Мистер Славич повертел череп в руках и нахмурился. — Что случилось с вашими зубами?

— Они вполне нормальные.

— Вы называете эти зубы мудрости нормальными?

— Эй, дайте мне взглянуть, — попросил Туз. Мистер Славич перекатил угольно-черную сферу по крышке стола. Потом бросил взгляд через плечо на других политиков, раздраженный тем, что они веселятся без него.

— Послушайте меня, мистер Славич. Во время предвыборной кампании я повесил ваш плакат на стене своего киоска. Я даже голосовал за вас и…

Туз оторвал взгляд от пустых глазниц черепа.

— Ты голосовал, Бутсы?

— Да. Я уже немолод. Мы, старики, ходим голосовать. Славич изобразил притворно-вежливое внимание.

— Мистер Славич, вы наш политический лидер, — нажал Борислав. — Вы радикальный либеральный демократ. И у нас тут сейчас довольно радикальная либеральная ситуация. И что нам теперь делать?

— Очень хорошо, что вы задали мне этот вопрос, — кивнул Славич. — Вы, наверное, понимаете, что могут возникнуть серьезные сложности с вашей машиной в вопросе об интеллектуальной собственности.

— Какие сложности?

— Я имею в виду патенты и авторские права. Законы инженерного анализа. Торговые марки. Мы в нашей стране всех этих законов не соблюдаем… говоря откровенно, мы вообще не соблюдаем почти никаких законов. Но остальной мир живет в соответствии с правовыми нормами. И если вы будете пиратским способом делать свадебные сервизы, производители, несомненно, когда-нибудь об этом пронюхают. И могу заверить, вам вчинят судебный иск.

— Понятно.

— Вот так работает мир. Если вы наносите ущерб чьим-то доходам, на вас подают в суд. Там, где деньги, там и судебные иски. Простой принцип. Хотя у вас тут очень милая обстановка… Киоск действительно сделал нашу округу ярче…

В кафе появился профессор Дамов в обществе жены. Госпожа Да-мова, профессор социологии, любила подразнить общество марксистскими и феминистскими высказываниями. Она носила шубу, солидную, как банковский сейф, и шляпу из вздыбленного меха.

Дамов указал на черную табличку на столе Борислава.

— Извините, господа, но этот столик зарезервирован для нас.

— Ох, — вырвалось у Борислава. Он не заметил изготовленную фа-брикатором табличку, такая она была черная.

— У нас сегодня маленький праздник, — заявил Дамов. — Годовщина свадьбы.

— Поздравляю, господин и госпожа! — произнес мистер Славич. — Почему бы вам не разделить наше общество всего на минутку, пока не прибудут ваши гости?

Бутылка сухого вина от Мирко восстановила всеобщие дружеские чувства.

— В конце концов, я адвокат района Искусств, — сказал Славич, обходительно наполняя до краев бокалы. — Итак, Борислав, на вашем месте я назвал бы этот фабрикатор художественной инсталляцией!

— Правда? Почему?

— Потому что когда эти скучные иностранцы со своими исками пытаются устроить скандал по поводу искусства, это никогда не срабатывает! — Славич подмигнул профессору и его жене. — Мы ведь получали от него удовольствие, а? Мы же наслаждались превосходным шоу?

Туз сорвал с себя темные очки.

— Это «художественная инсталляция»! Браво! Вот блестящая находка!

Борислав нахмурился.

— Чему ты так рад?

Туз нагнулся к приятелю и зашептал, прикрываясь рукой:

— Потому что именно это мы скажем «речным мальчикам»! Мы им объявим, что это просто художественное шоу, а потом закроем акцию. Они останутся в своем промышленном районе, а мы сохраним свою территорию. Все здорово!

— Это твое ноу-хау?

— Ну да, — ответил довольный Туз, откидываясь на спинку стула.

— Да здравствует искусство!

Гнев Борислава поднялся из глубины колодца и обжег ему затылок.

— Вот как? Вот что вы, двое жалких мерзавцев, желаете предложить людям? Вы просто собираетесь избавиться от этой штуки! Вы хотите погасить ее одним плевком, как свечку! И это вы называете переходным периодом? Да ситуация в точности повторяет прежнюю! Не меняется ничего!

Дамов покачал головой.

— История развивается по спирали. Мы меняемся. Мы все стали на год старше.

Заговорила госпожа Дамова:

— Не могу поверить в вашу фашистскую, технократическую чепуху! Вы действительно воображаете, что сумеете улучшить жизнь людей, просто-напросто установив какую-то нелепую машину на их улице? Без зрелого размышления о более глубоких социальных проблемах? Я хотела сегодня вечером купить молока! Кто работает в вашем киоске, вы, саботажник? Ваша лавка совершенно пуста! Мы что, должны стоять в очереди?

Мистер Славич осушил свой стакан.

— Ваш фабрикатор — замечательная штука, но пиратство незаконно и аморально. Что правда, то правда, это надо признать.

— Прекрасно, — ответил Борислав, — если вы так считаете, тогда идите и скажите об этом людям. Скажите людям прямо сейчас, что вы хотите погубить их будущее! Давайте, сделайте это! Скажите, что они недостаточно созрели и должны все обдумать. Сообщите людям, что они должны за это проголосовать!

— Давайте не будем спешить, — предложил Славич.

— Ваша убогая железяка бесполезна без социального изобретения, — чопорно произнесла госпожа Дамова.

— Моя жена совершенно права! — расцвел Дамов. — Потому что социальное изобретение — это нечто гораздо большее, чем шестеренки и цепи, это… ну, нечто, похожее на киоск. Киоск когда-то был местом, где пили чай в царском саду. Теперь здесь покупают молоко! — Он чокнулся своим бокалом о ее бокал.

Туз помолчал, а потом задумчиво произнес:

— Где же нам украсть социальное изобретение? Как вы их копируете?

Это были волнующие вопросы. Борислав почувствовал, что его мысли пронзил луч яркого света.

— Та европейская женщина… как ее?.. Она купила мой киоск. Кто она? На кого работает?

— Ты имеешь в виду доктора Грутджанз? Она посредник по экономическим связям Комитета по расследованиям Европейского парламента.

— Правильно, — тут же подхватил Борислав, — именно так. Я тоже! Скопируйте мне это! Я посредник по каким-нибудь связям дурацкого парламентского чего-нибудь.

Славич в восторге расхохотался:

— Занятно, занятно!

— Послушайте, господин Славич. У вас ведь есть Парламентский комитет по расследованиям, — сказал Борислав.

— Ну да, конечно.

— Тогда вы должны изучить этот фабрикатор. Вы начнете официальное правительственное расследование. Вы будете расследовать днем и ночью. Прямо здесь, на улице, при всех. Вы будете публиковать отчеты. И конечно, вы будете делать вещи. Вы будете делать всевозможные вещи. Чтобы их расследовать.

— Я правильно понял ваше предложение? Вы предлагаете свой фабрикатор правительству?

— Конечно. Почему бы нет? Это лучше, чем потерять его навсегда. Я не могу продать его вам. У меня нет для этого бумаг. А вы сумеете о нем позаботиться. Это мой дар людям.

— Что ж, интересно… — В глазах Славича вспыхнул голодный огонек.

— Приятель, это даже лучше, чем сделать из него долбаный художественный проект, — с энтузиазмом воскликнул Туз. — Дурацкий правительственный проект! Этого хватает на целую вечность!

* * *

Новый комитет по расследованиям немедленно добился успеха. Поскольку политическое дзюдо было типично для этого района, честный политик ухитрился получить от европейцев щедрый грант в поддержку проекта — в основном, чтобы расследовать самого себя.

Теперь мощности фабрикатора были направлены на другие цели: от потребительской дребедени он перешел к насущным нуждам государственного сектора. Угольно-черные пожарные краны появились в районе Искусств. Угольно-черные колпаки для разбитых уличных фонарей и угольно-черные люки для мостовых. Правительство закупало их в больших количествах; фабрикатор деловито жужжал среди многолюдной площади, рядом с железнодорожной цистерной, полной сырья.

Борислав вернулся в свой киоск. Он попытался возобновить прежний бизнес. Его часто вызывали для показаний в комитет Славича, развивший кипучую деятельность. Правда, это привело к тому, что цыгана Флеку арестовали, но проныра вышел под залог и удрал. Никто не приложил особых усилий, чтобы его найти. Да они никогда и ни к чему не прилагали особых усилий.

Вскоре расследование показало, что фабрикатор является украденной собственностью одной больницы в Гданьске. Европейцы давно умели делать фабрикаторы, использующие углеродные нанотрубки. Они просто не хотели их производить.

В качестве мудрой меры предосторожности европейцы решили не создавать таких устройств, которые могли столь радикально нарушить устоявшийся политический и экономический порядок. Последствия таких действий наверняка таили в себе угрозу. Преимущества же были сомнительными.

На некотором абстрактном высоком уровне имело смысл повсеместно создавать сверхэффективные компактные фабрики, которые могли производить как можно больше вещей из ничтожно малого количества сырья. Если бы требовалось начать промышленную цивилизацию с нуля, тогда подобные машины стали бы великой идеей. Но такой аргумент не имел смысла при наличии уже существующей базы и устоявшихся интересов. Невозможно уговорить избирателя бросить работу. Поэтому материалы для фабрикаторов были хитроумно ограничены воском, пластиком, гипсом, папье-маше и некоторыми металлами.

Но это не касалось медицинских аппаратов. Медицина, которая имела дело с жизненно важными случаями, никогда не была просто рынком. Всегда находился ребенок, который ломал кости. Отчаявшиеся родители поднимали крик: неужели никто из вас, бессердечных, бесчеловечных негодяев, не думает о детях?

Конечно, те, кто отказался от подобной технологии, заботились прежде всего о новом поколении. Они хотели, чтобы дети выросли в безопасности, в стабильном, управляемом обществе. Но интересы призрачного будущего абсолютно безразличны человеку, чью душу терзают страдания реального, живого ребенка.

Поэтому появились лучшие и новые виды фабрикаторов. За ними настороженно наблюдали… но с течением времени и в силу обстоятельств контроль ослаб.

Стремясь распространить среди своих избирателей правительственные дотации на производство, Славич заказал известным местным художникам создать новое по дизайну поколение киосков. В этом футуристическом ультракиоске Третьего переходного периода должны были разместиться те самые фабрикаторы, которые его изготавливали. Работая с удивительным рвением и быстротой (учитывая то, что они получали зарплату от правительства), дизайнеры создали новый официальный, пользующийся поддержкой правительства киоск: пугающе великолепный монументальный павильон, наполовину оттоманский дворец, наполовину сталинский пряник, почти на сто процентов из черных углеродных нанотрубок, за исключением нескольких необходимых стальных болтов, медных проводов и бронзовых скоб.

Борислав был не так глуп, чтобы сетовать на судьбу. Ему пришлось покинуть свой скромный, старомодный киоск. Затем с болью и смирением он взобрался вверх по сверкающим черным ступеньками в этот нереальный, грандиозный, крепкий, как скала, черный форт, в эту царскую сокровищницу, от роскошной крыши которой метеориты отскакивали бы, словно ледяные градины.

Стеклянные витрины плохо закрывались. Пальцы срывались с новых черных полок. На черном полу стулья и кресла скользили. На черных углеродных стенах не держалась краска, клей или обои. Он чувствовал себя круглым идиотом, но ведь это чудо архитектуры возвели для его удобства! Это был дворец для поколения Третьего переходного периода, безумно радикальных парней, которым киоск служил не скромным посредником, а крепостью в новой войне культур.

Такой «киоск» можно было сбрасывать с пролетающего реактивного самолета. Он мог шарахнуть о землю подобно стремительному удару молнии — и отскочить от нее совершенно невредимым. Поскольку мешки золотистого порошка никогда не пустели, агрегат постоянно извергал нескончаемый поток предметов: бутылки, сумки, ручки, задвижки, колеса, насосы; а также инструменты для производства других вещей: пилы, молотки, гаечные ключи, рычаги, дрели, винты, отвертки, шила, клещи, ножницы, мастерки, напильники, рашпили, тележки, домкраты, резаки. Все эти вещи сидели в своих компьютерных файлах так же аккуратно, как шахматные фигуры, как сама идея шахмат.

Когда Борислав вечерами возвращался из своего черного суперкиоска в квартиру матери, он наблюдал, как Третий переходный период постепенно внедряется в ткань его города.

Первый переходный период когда-то имел собственный облик: старые здания из плохого кирпича, дрянная штукатурка, осыпающаяся, словно разъеденная проказой; потом они взорвались яркими торговыми марками торжествующего Запада: сладких батончиков, беспошлинных чипсов, вызывающего белья.

Второй переходный период был более жестким: Борислав запомнил его, в основном, как время нужды и лишений. Пустые магазины, пустые дороги, толпы велосипедов, сердитое жужжание новомодных топливных элементов, дешевый блеск солнечных панелей на крышах, из которых со всех сторон торчала изоляция, словно бумага из башмаков нищего. Хлипкие новые сооружения. Трава на крышах, трава на рельсах трамваев. Сеть мачт и телевизионных тарелок.

Третий переходный период тоже имел собственный колорит. Это была та же песня на новый лад. Он был черным. Он был угольно-черным, гладким, анонимным, сверкающим, нержавеющим, только иногда радужное сияние отражалось от слоев и желобков, когда свет падал правильно, словно призрак давно исчезнувших масляных разводов.

Революция приближалась. Люди хотели от этой игры больше, чем позволял режим. Теперь в городе работало пять фабрикаторов. Заграница все настойчивее возражала против «опасного распространения контрафактной продукции», поэтому местное правительство не решалось изготавливать новые фабрикаторы. А люди не могли осуществить свое желание жить иначе. Люди уже чувствовали себя иными, поэтому копили недовольство, чтобы выплеснуть его на улицы. Политики предпринимали слабые попытки примирить классы, но это было просто невозможно.

Законы коммерции существуют для блага людей? Или люди существуют как рабы законов коммерции? Это была популистская демагогия, но почему-то подобные идеи пользовались успехом.

Борислав понимал, что цивилизация существует в виде непреложных законов. Человечество страдает и голодает, когда оказывается вне закона. Но эти голые факты не отягощали сознания местных жителей и десяти секунд. Местные были не такими. Они никогда не были такими. Беспорядки — вот что здешние жители могли предложить остальному миру.

Люди слетали с катушек из-за гораздо меньшего; из-за выстрела в какого-то проезжего принца, например. По городу прокатились небольшие уличные демонстрации. Эти демонстрации разгорались и затухали, но скоро тележка с яблоками должна была опрокинуться. Люди выйдут на городские площади, колотя в свои угольно-черные кухонные кастрюли, потрясая угольно-черными ключами от дома. Борислав по опыту знал: этот глас народа неизбежно перерастет в оглушительный грохот на всю страну. Голос разума слабого правительства звучал не громче мультипликационной мыши.

Борислав закончил кое-какие дела, так как позже ими будет некогда заниматься. Он поговорил с адвокатом и составил новое завещание. Сделал копии важных документов и рассовал кое-какие бумаги по укромным уголкам. Он собирал консервы, свечи, лекарства, инструменты, даже сапоги. Держал наготове свою дорожную сумку.

Он купил матери давно обещанный участок на кладбище. А также приобрел для нее красивый могильный камень. Он даже нашел шелковые простыни.

* * *

Все началось не так, как он ожидал, но можно сказать, что локальная история — это события, которых не может предвидеть ни один разумный человек. Все началось с киоска. Это был новенький, с иголочки, европейский киоск. Цивилизованный, основательный, приличный, хорошо продуманный, предвещающий интервенцию киоск. Чужеродный, бело-розовый — он был красивым, идеальным и чистым, а внутри не было никого, кто бы даже отдаленно напоминал человеческое существо.

Этот автоматический киоск снабдили чем-то вроде серебряного когтя, который без промаха подхватывал товары со своих антисептических полок и подавал их пораженному покупателю. Это были восхитительные товары: сверкающие, изящные, снабженные серийными номерами и наклейками для радиослежения. Они так и светились внушающей уверенность законностью: правилами здравоохранения, марками таможенных сборов, соответствующими адресами веб-сайтов и мейлами для подачи жалоб.

Сверхмощный киоск олицетворял собой централизованное правление, свод законов на сто тысяч страниц и обширные, перегруженные базы данных, он олицетворял истинный блеск, тонкий этикет, как блестящий двор Габсбургов. И его с намеренной точностью сбросили на ту хрупкую часть Европы, которая готова была взорваться.

Европейский киоск был всемогущим торговым автоматом. Он пополнял свои быстро убывающие запасы по ночам. Их развозили грузовики-автоматы без водителя, изготовленные из розового пластика, на колесах из розовой резины, которые двигались по полуночному городу при помощи радаров и подчинялись всем правилам движения с сумасшедшей пунктуальностью.

Не с кем было пообщаться внутри розового европейского киоска, хотя, когда к нему обращались через десятки микрофонов, киоск отзывался на местном языке и очень даже неплохо. Здесь и не пахло человеческими взаимоотношениями. Такого понятия, как общество, не существовало: только четкая интерактивность.

Банды подростков сразу же изукрасили розового захватчика граффити. Кто-то — вероятнее всего, Туз — предпринял серьезную попытку сжечь его.

Туза нашли через два дня в собственном шикарном электрическом автомобиле, убитым тремя черными пулями из фабрикатора. На капоте автомобиля оставили сфабрикованный черный пистолет.

* * *

Ивана перехватила его до того, как он успел уехать в горы.

— Ты бы так и уехал, не сказав ни слова?

— Пора.

— Ты берешь с собой сумасшедших студентов. Ты берешь футбольных фанатов. Гангстеров. Цыган и воров. Ты готов уехать с кем угодно. А меня не берешь?

— Мы едем не на пикник. А ты не из того сброда, который подается в горы, когда начинается заварушка.

— Вы берете оружие?

— Вы, женщины, ничего не понимаете! Ни к чему брать с собой карабины, если у вас есть черная фабрика, которая может изготавливать карабины! — Борислав потер небритый подбородок. Боеприпасы, да, немного боеприпасов может пригодиться. Гранаты, снаряды для минометов. Он слишком хорошо знал, сколько этого добра осталось зарытым в горах.

А еще сухопутные мины… Вот они его действительно пугали, этот неизбывный страх он пронесет до самой могилы. Однажды, возвращаясь обратно к границе, они с товарищами, нагруженные добычей, шагали друг за другом по глубокому снегу, ступая след в след… А потом эта плоская смертоносная штука с чипом сосчитала их следы. Девственно чистый снег стал кроваво-красным.

Борислав и сам мог бы соорудить такую штуку. По всему интернету были размещены планы подобных партизанских устройств. Он никогда не мастерил таких бомб, хотя эта перспектива преследовала его в ночных кошмарах.

Тогда он остался калекой на всю жизнь, он горел в лихорадке, замерзал и умирал от голода в горной деревушке. Его доверенным лицом была сиделка. Не жена, не любовница, не товарищи. Его мать. Только его мать сохранила с ним такую глубокую связь, что бросила город и, рискуя умереть с голоду, ухаживала за раненым партизаном. Она приносила ему суп. Он смотрел день за днем, как у нее вваливались щеки, потому что она недоедала, чтобы накормить его.

— Там некому будет готовить еду, — умоляла Ивана.

— Ты должна будешь бросить дочь.

— Ты же бросаешь мать!

Она всегда умела уколоть его подобным образом. И он, как всегда, сдался.

— Ну ладно, — сказал он ей. — Прекрасно. Так тому и быть. Если ты готова поставить на карту все, можешь стать связной между лагерем и городом. Будешь приносить нам кое-какие вещи. И не станешь задавать никаких вопросов об этих вещах.

— Я никогда не задаю вопросов, — солгала она. Они отправились в лагерь, и она просто осталась с ним. Она не отходила от него ни днем, ни ночью. Для него опять началась настоящая жизнь. Настоящая жизнь — это ужасно.

* * *

В старых деревнях, бывших лыжных курортах, теперь не шел снег; погода превратилась в кошмар. Они организовали свое незаконное производство фабрикатов в заброшенных конюшнях.

Фанатики кричали об изготовлении «бесконечного количества» копий, но все это были одни лозунги. В «бесконечном количестве» не было необходимости. Вещей требовалось ровно столько, чтобы попортить нервы властям. И кое у кого из правительства нервы действительно начали сдавать.

Партизаны не учли одного. У фабрикатора имелись две важные части, не поддающиеся копированию. Одна — сопло, которое превращало желтый порошок в черный материал. Другая — большой гребень преобразователя, который пережевывал черное вещество снова в желтый порошок. Эти два самых важных компонента невозможно было сделать из желтого порошка или из черного материала.

Они были изготовлены из подвергнутых точной высоковольтной обработке европейских металлов, которые теперь охраняли, как драгоценные камни. Эти компоненты заговорщикам ни за что не создать.

Но все-таки два десятка сопел для фабрикатора появилось. Эту любезность им оказала некая иностранная разведка. По слухам — японская.

Однако у них все равно не было гребней для обратной переработки. Это разрушало и обрекало на неудачу все мечты о том, чтобы изготавливать фабрикаты при помощи сопел, без гребенок. Их подпольные фабрикаторы могут изготавливать вещи, но не могут их перерабатывать обратно в порошок. Мир с подобными фабрикаторами превратился бы в кошмар: он медленно, но уверенно заполнился бы ужасным, отравляющим природу мусором — непригодными к использованию, неподдающимися разрушению, твердыми, как камень, кусками черного шлака. Эта мрачная перспектива явно повлияла на решение первых изобретателей.

Прозвучало также много мрачных заявлений о том, что углеродные нанотрубки вредно влияют на здоровье, так как представляют собой неразрушимые волокна, нечто вроде асбеста. И это было правдой: углеродные нанотрубки действительно вызывали рак, но делали это гораздо реже, чем несколько тысяч других веществ, которые уже использовались в повседневной жизни.

Умельцы потратили все лето на то, чтобы состряпать первые подпольные фабрикаторы. Потом мобилизовали фанатиков, чтобы распространить эти устройства. Им приказали отвезти фабрикаторы как можно дальше от фабрики и вручить их сочувствующим.

Четверых из пяти эмиссаров арестовали почти сразу. А потом на лагерь началась вертолетная атака.

Борислав был готов к такому повороту дел. Он перенес лагерь в другое место. В городе поднимались мятежи. Неважно, кто «побеждал» в этих бунтах, потому что они подрывали существующее положение дел. Полиция колошматила студентов неразрушимыми черными дубинками. Ребята резали шины полицейских фургонов неразрушимыми ножами.

В этот момент кому-то пришла в голову потрясающая идея: выпустить в свет десятки ложных черных ящиков, которые бы лишь выглядели как фабрикаторы. Ведь было абсолютно неважно, станет ли их продукция на самом деле работать.

Этот циничный план требовал гораздо меньше труда, чем создание настоящих копировальных устройств, поэтому его быстро приняли. Более того, его повсюду подхватили плагиаторы. Люди следили за этой борьбой: в Бухаресте, Люблине, Тбилиси, Братиславе, Варшаве и Праге. Люди окунали любые предметы в черный лак, чтобы те походили на продукцию фабрикаторов. Люди распространяли руководства к фабрикаторам и файлы для изготовления фабрикаторов. На каждого активного чудака, который действительно хотел делать фабрика-торы, приходилась сотня людей, которые хотели знать, как их делать. Просто на всякий случай.

Некоторые чудаки добились успеха. Те, кто терпел неудачу, превращались в мучеников. Так как сопротивление растекалось, подобно пролитым чернилам, в нем принимало участие слишком много людей, что мешало отнести его к разряду преступной деятельности.

Когда военные подрядчики поняли, что имеются веские причины строить гигантские фабрикаторы размерами с верфь, игра в основном была окончена. Третий переходный период стал новой «реальной политикой», а новая экономика — повседневностью. Старый порядок закончился. Превратился в нечто такое, чего никто не мог вспомнить и даже не хотел вспоминать.

Оставалось сделать несколько спокойных ходов и поставить мат. А потом игра просто остановилась. Кто-то положил на бок белого короля так мягко и незаметно, что почти невозможно было догадаться, существовал ли когда-то белый король…

* * *

Борислав отправился в тюрьму. Необходимо было, чтобы кто-то туда отправился. Парни без комплексов быстро нашли теплые места при новом режиме. Фанатики отчаялись поучаствовать в новом распределении благ и убежали лелеять свое горькое разочарование.

В качестве действующего бунтовщика, чья основная задача заключается в том, чтобы выполнять роль подставной фигуры в обществе, Борислав стал подходящим кандидатом на публичное наказание.

Борислав сдался отряду копов. Его арестовали при свете прожекторов. Ему инкриминировали «заговор»: довольно мягкое обвинение, учитывая кучу настоящих преступлений, совершенных его группой. То были необходимые, повседневные преступления любого революционного движения, такие, как рэкет, контрабанда, диверсии и антиправительственная агитация, пиратское производство, отмывание денег, изготовление фальшивых документов, незаконное вселение в захваченные жилища, незаконное ношение оружия и так далее.

Сидя в тюремной камере, которая немногим отличалась от киоска, Борислав открыл истинное значение старого термина «исправительный». Исправляющимся надлежало размышлять и обдумывать способы избавиться от своих пороков. Такова была основная идея.

Конечно, любое современное «исправление» состояло по большей части из оживленных торговых сделок. Никто ничем особенным не владел в этой тюрьме, кроме места на стальной койке и очереди в душ, поэтому такие простые товары, как мыло, высоко ценились среди местных обитателей. Борислав, который досконально освоил уличную торговлю, естественно, преуспел в этом бизнесе.

Борислав много размышлял о сокамерниках. Они тоже были людьми, и многие из них попали в тюрьму по его вине. В любой переходный период люди теряли работу. Они разорялись, утрачивали перспективу. Это толкало их на отчаянные поступки.

Борислав не слишком сожалел о беспорядках, которые устроил в этом мире, но часто думал о людях, ставших их заложниками. Где-то в какой-то тюрьме сидит какой-то неплохой парень, у которого есть жена и дети и который потерял работу, потому что ее отняли фабрикаторы. У парня бритая голова, уродливый оранжевый спортивный костюм и отвратительная еда, как и у самого Борислава. Но у этого парня гораздо меньше причин находиться за решеткой. И гораздо меньше надежды. И неизмеримо больше сожалений.

Мать навещала Борислава в тюрьме. Она приносила распечатки посланий многих сочувствующих. Казалось, мир полон незнакомых иностранцев, которым больше нечем заняться, кроме как отправлять по электронной почте длинные ободряющие послания политическим заключенным. Ивана, его верная соратница в дни настоящей жизни, теперь не объявлялась. Ивана знала, как с наименьшими потерями выйти из ситуации, когда твой мужчина уходит, чтобы совершить какую-нибудь глупость, например, добровольно сдаться властям.

Эти незнакомые иностранцы излагали старые, урезанные, плохо сформулированные мысли о том, чем он занимался раньше. Они были Голосом Истории. У него самого не было голоса, который он мог бы отдать истории.

Через двадцать два месяца новый режим простил его — в рамках общей амнистии. Ему велели не совать свой нос куда не следует и не открывать рот. Борислав так и делал. В любом случае, ему почти нечего было сказать.

* * *

Прошло время. Борислав вернулся в свой старый киоск. В отличие от черного киоска-фабрикатора, этот торговал вещами, которые нельзя было скопировать: в основном, продуктами.

Теперь фабрикаторы открыто стояли повсюду, техника копирования шла вперед гигантскими шагами. Поверхности стали делать шершавыми, и они сияли пастельными цветами. Инженеры создали мягкие, гнущиеся волокна для тех деталей, которые должны быть гибкими. Мир находился в очередном переходном периоде, но ни один переходный период не прикончил мир. Революция просто перевернула пласт на компостной куче истории, подняв на поверхность то, что лежало под спудом.

Повинуясь прихоти, Борислав пошел в хирургический кабинет и сделал себе на фабрикаторе новую берцовую кость. После скучного периода выздоровления, так как в его годы ткани заживали медленно, он впервые за двадцать пять лет вспомнил, что значит ходить не хромая.

Теперь он мог гулять. И гулял много. Ему нравилось ходить правильно. Он прогуливался по бульварам, посещал интересные места, носил красивые туфли.

Потом вышло из строя правое колено, в основном, из-за интенсивной ходьбы на неразрушимой искусственной кости. Поэтому ему снова пришлось вернуться к трости. Чудесное средство не спасло ногу, но заставило прислушаться к сердцу. Раздробленная кость служила источником страдания Борислава на протяжении многих лет. Она сформировала его душу. А колену осталось поболеть каких-нибудь пару лет… Так, небольшой эпизод по сравнению с несчастьем всей жизни.

Чтобы пройти скромное расстояние от дома до могилы матери, не требовалось больших усилий. Город все время угрожал сносом его старому многоквартирному дому. Эти дома были неказистыми, уродовали пейзаж, и, откровенно говоря, их следовало снести. Но угрозы правительства заняться преобразованием всегда оставались пустым звуком, а на ренту он мог прожить. Он был домовладельцем. Этот род деятельности никогда не пользовался популярностью, но кто-то ведь должен им заниматься… Хорошо, если такой человек к тому же умел чинить трубы.

Он испытывал большее удовлетворение от того, что его мать получила последний могильный камень из настоящего гранита. Все остальные вышли из сопла фабрикатора.

Доктор Грутджанз больше не работала в правительстве. Она замечательно сохранилась. Можно даже сказать, что эта чиновница из чужой системы выглядела моложе, чем много лет назад. Она носила две тугие нордические косы. И элегантный розоватый свитер. И высокие каблуки.

Доктор Грутджанз поделилась своим жизненным опытом в Третий переходный период. Это был ее собственный исповедальный текст, снабженный в Сети фотографиями, звуковыми записями, ссылками на сайты и многочисленными комментариями в помощь читателю.

— На ее могильном камне очень красивый шрифт, кириллица, — отметила доктор Грутджанз.

Борислав прикоснулся носовым платком к глазам.

— Традиция не означает, что живые мертвы. Традиция означает, что мертвые живут.

Доктор Грутджанз с удовольствием это записала. Сначала эта ее привычка раздражала Борислава. Потом — даже понравилась. Разве плохо, что эта слишком образованная иностранка сделает его объектом своих научных исследований? Никто другой его не беспокоил. Для соседей он был искалеченным, вспыльчивым, старым домовладельцем. Для нее, ученой бюрократки, он был таинственной фигурой международного значения. Ее версия событий была безнадежно искажена и подогнана под европейские теории. Но это была лишь версия.

— Расскажите мне об этой могиле, — попросила она. — Что мы здесь делаем?

— Вы хотели узнать, чем я теперь занимаюсь. Ну вот, этим и занимаюсь. — Борислав положил к памятнику красивый траурный букет. Потом зажег свечи.

— Почему вы это делаете?

— А почему вы спрашиваете?

— Вы — человек рациональный. Вы не можете придавать серьезного значения религиозным обрядам.

— Да, — ответил он ей. — Я и не придаю. Я знаю, что это просто обряды.

— Тогда почему вы это делаете?

Он знал почему. Он приносил цветы, потому что это был дар. Дар для него самого, ведь он преподнесен без расчета на выгоду. Обдуманный дар без возможности получить прибыль.

Такие дары уходили корнями в историю, а кронами устремлялись в будущее. Такие дары живые получали от мертвых.

Дары, которые мы получаем от мертвых — единственные в мире настоящие дары. Все остальные вещи — товары. Только умершие делают подарки безвозмездно.

Всякий раз, когда мы приносили себя в жертву в какой-то смутной надежде на благодарность следующих поколений, в честолюбивом желании построить лучшее будущее, мы выходили за рамки рационального анализа. Люди из будущего никогда не могли посмотреть на нас нашими глазами: они могли видеть нас глазами, которые мы сами им дали. Никогда нашими, всегда — их. И глаза будущего всегда видели истины прошлого ограниченными, отсталыми, нелепыми. Как предрассудок.

— Почему? — повторила она.

Борислав стряхнул снег со своих элегантных туфель.

— У меня большое сердце.

Черный лебедь

Я знал, что «Массимо Монтальдо» всего лишь псевдоним, но этичный журналист всегда защищает конфиденциальность источника.

Массимо вошел через высокие стеклянные двери, с громким стуком уронил на пол свой чемодан и сел за стол напротив меня. Мы встречались там же, где и обычно: внутри кафе «Елена» — этого потайного уютного местечка, расположенного близь самой большой площади в Европе.

В этом кафе было два длинных зала с высокими потолками красного цвета, напоминавших гробы из красного дерева. Это небольшое место получало немало восторженных охов от посетителей. Массимо никогда не рассказывал мне о собственных проблемах, но их наличие было заметно, как будто он тайком пытался пронести под плащом обезьяну.

Как и любой хакер в мире, Массимо Монтальдо имел яркую внешность. Как итальянец, он пытался выглядеть лощеным. Массимо носил стойкие к загрязнению, немнущиеся тряпки: черный мериносовый свитер, черную хлопчатобумажную футболку и черные штаны с множеством карманов. Еще на нем были спортивные кроссовки неизвестной мне марки, с ужасными подошвами, наполненными пузырьками.

Эти бутсы не разваливались только потому, что были завязаны кожаные шнурки.

Судя по его итало-швейцарскому акценту, Массимо немало времени прожил в Женеве. Четырежды он сливал мне секретные разработки — свежие инженерные схемы, явно запатентованные в Швейцарии. Впрочем, различные патентные бюро Женевы не имели в своих архивах информации о них. Также там ничего не знали о «Массимо Монтальдо».

Каждый раз, когда я пользовался болтливостью Массимо, посещаемость моего блога вырастала вдвое.

Я знал что спонсор Массимо или, что более вероятно, его учитель, использовал меня для манипуляций в сфере, которую я освещал. Где-то заключались большие сделки. Моя работа приносила кому-то неплохой доход.

Этим кем-то был не я, и у меня были сомнения в том, что это Массимо. Я принципиально не вкладывал деньги в компании, деятельность которых освещал, потому что это билет в один конец. У юного Массимо на этом маршруте, похоже, уже был проездной.

Массимо вертел свой бокал с «Бароло». Его обувь была потерта, волосы немыты, и он выглядел так, будто брился в туалете самолета. Бокал с лучшим в Европе вином он держал как скорпиона, пытающегося ужалить его в печень. Наконец он его заглотил.

Официант молча наполнил его бокал вновь. В «Елене» меня хорошо знали.

Мы с Массимо хорошо понимали друг друга. Раз уж мы беседовали об итальянских промышленных компаниях, а он знал их все поименно, от «Алесси» до «Занотти», поэтому я тайно оказывал ему некоторые услуги. Симкарта, купленная на подставное имя. Ключ-карта от комнаты отеля, снятого третьими лицами. Массимо мог этим пользоваться, не показывая документы и не называя себя.

Через Гугл находится восемь Массимо Монтальдо, и ни один из них не подходил. Массимо приходил неведомо откуда, выдавал порцию бесценной информации и опять скрывался в толпе. Я защищал его, оказывал ему ряд услуг. Несомненно, помимо меня были и другие люди, помогавшие ему.

После второго бокала морщинка между его бровей смягчилась. Он потер кончик носа, пригладил свои непослушные курчавые черные волосы и облокотился на толстую каменную столешницу черными шерстяными локтями.

— Люка, в этот раз я принес тебе нечто особенное. Ты хочешь это увидеть? Ты не сможешь в это поверить.

— Хотелось бы надеяться, — ответил я.

Массимо залез в свой кожаный саквояж и извлек на свет ноутбук неизвестной марки. Это была многое повидавшая машина, ее уголки стерты от частого использования, клавиатура грязна, с одной из тех толстенных супербатарей вместо аккумулятора. Этот избыточный запас энергии утраивал вес ноутбука. Понятно, почему Массимо никогда не носит запасной пары обуви.

Он вглядывался в грязный экран, занятый чем-то очень для него важным.

«Елена» не очень известное заведение, поэтому известные люди его любят. Белокурая телеведущая скользнула за свободный столик. Массимо, добивающий уже третий бокал, поднял свой взор от экрана ноутбука. Он пристально изучил облаченные в «Гуччи» изгибы ее фигуры.

Эта итальянская телеведущая имеет отношение к новости о том, что американский фастфуд — тоже еда. Поэтому было ее не жалко, хотя мне не понравилось, как он на нее смотрит. Было видно, какая глупость вертится в гениальной голове Массимо. Эта одетая на грани приличий женщина отвлекала его от какой-то сложной математической проблемы.

Наедине с ней он будет думать свой вопрос, пока у него что-то не щелкнет и он не выдаст на-гора результат, и, что делает ей честь, она поняла это. Она открыла свою изящную сумочку крокодиловой кожи и натянула пару больших солнцезащитных очков.

— Синьор Монтальдо? — позвал я.

Он был глубоко в себе.

— Массимо?

Это оторвало его от греховных фантазий. Он развернул компьютер и показал мне картинку на мониторе.

Я не разрабатываю микросхемы, но я знаком с софтом, который используют для этого. Когда-то, в 1980-е было три десятка разных программ для их проектирования. Сегодня их осталось только три. Ни одна из них не поддерживает итальянский, поскольку каждый компьютерщик в мире знает английский.

Эта программа была на итальянском. Она выглядела изящно. Она была очень изящным софтом для проектирования микросхем. Разработчики микросхем — не самые изящные люди. По крайней мере не в этой жизни.

Массимо ткнул обкусанным ногтем в грязный экран своего ноута:

— Это дешевка, в ней всего 24 Кб. Но посмотри вот сюда.

— Да. Что это такое?

— Это мемристоры.

Я в искренней тревоге осмотрелся вокруг, но никто в «Елене» не понимал и даже не хотел знать о потрясающем открытии Массимо. Он мог наваливать мемристоры на их столы кучами, но они никогда бы не поняли, что они видят ключ к богатству.

Я мог бы долго и утомительно объяснять, что такое мемристоры и насколько они отличаются от обычных микросхем. Для понимания ситуации достаточно знать, что до сих пор в мире электроники их не существовало. Вообще. Их существование было теоретически обосновано, люди знали о них с начала восьмидесятых, но никто пока не смог создать их.

Чип с мемристорами был сродни лужайке, на которой пасется единорог.

У меня пересохло в горле и я хлебнул вина.

— Ты принес мне схемы мемристоров? Что случилось? Где-то упало НЛО?

— Очень смешно, Люка.

— Ну зачем ты показал мне это? Что, черт возьми, я должен с этим делать?

— Я не собираюсь давать тебе схемы мемристора. Я решил отдать их Оливетти. Я прошу тебя сделать следующее: ты сделаешь один конфиденциальный звонок своему хорошему знакомому, Оливетти, он руководитель производства. Ты попросишь его поискать в корзине, в разделе «спам» письмо без обратного адреса. Это будет достойное зрелище. Он будет тебе благодарен.

— Оливетти — неплохая компания, — ответил я. — Но они не потянут такое производство. Мемристоры для гигантов отрасли — «Интел», «Самсунг», «Фуджитсу».

Массимо сложил руки вместе на столе, словно он молился и иронично посмотрел на меня.

— Люка, — начал он. — тебе не надоело видеть подавление итальянской научной мысли?

Итальянский микросхемный бизнес довольно слаб. В нем сложно свести концы с концами. В течении 15 лет я работал по теме микросхем в Бостоне на шоссе 128. Когда всемогущий доллар начал править миром, я порадовался, что завязал там знакомства.

Но ничто не вечно. Старые лидеры уходят, промышленность преображается. Эпохи сменяют друг друга.

Массимо только что показал мне нечто, что изменит отрасль. Инновационный прорыв. Разрушение устоев.

— Это конечно многое объясняет, — сказал я, — сотрудники Оливетти читают мой блог, они его даже комментируют. Но это не значит, что я могу быть источником информации, сулящей Нобелевскую премию. Оливетти захочет узнать, откуда у меня это, ему придется это узнать.

— Они не захотят знать, да и тебе тоже не стоит, — он покачал головой.

— Ну, тогда я непременно хочу это знать.

— Ты об этом пожалеешь, поверь мне.

— Массимо, я журналист. Это значит, что я всегда хочу знать и никогда никому не доверяю.

— Может, ты и был журналистом, пока существовали бумажные журналы. Но все твои доткомовские журналы умерли. Теперь ты блогер. Ты пытаешься влиять и разносишь сплетни, чтобы выжить, — Массимо хлопнул по столу и затем пожал плечами, он явно не считал сказанное оскорблением. — Так что заткнись! Действуй как обычно! Это все, о чем я прошу.

Возможно, этого достаточно для него, но моя работа состоит в задавании вопросов.

— Кто создал чип? — спросил я. — Я знаю, это не твоя работа, ты многое знаешь о разработке чипов, но ты не Леонардо да Винчи.

— Да, я не да Винчи, — он допил бокал.

— На самом деле ты даже не Массимо Монтальдо — кто бы это ни был. Я готов на многое ради новостей для блога. Но я не стану выгрызать себе место под солнцем, используя этот чертеж! Это абсолютно неэтично! Где ты его украл? Кто его создал? Китайские суперинженеры в секретном бункере под Пекином?

— Я не могу рассказать это. Давай еще по бокалу вина. Может быть, сэндвич? Я бы не отказался от вкусной панчетты, — Массимо с трудом сдерживал смех.

Я позвал официанта. Рядом с телезвездой появился ее бойфренд. И это явно был не ее муж. Я уже не в первый раз упускал интересную историю из-за специализации на компьютерных гиках. Иногда я жалею, что жизнь телезвезд — не моя профессия.

— Итак, ты промышленный шпион, — сказал я ему, — и ты должно быть итальянец до мозга костей, раз ты так об этом волнуешься. Хорошо, ты где-то украл эти схемы. Я не спрашиваю, где и как. Но, позволь мне дать тебе хороший совет: ни один нормальный человек не понесет это к Оливетти. Оливетти — это периферийное оборудование. Они делают симпатичные игрушки для клерков. А мемристор — это бомба.

Массимо пялился на блондинку из телевизора и ожидал свой сэндвич.

— Массимо, подумай. Если ты воруешь что-то столь продвинутое, прорывное… чип, способный изменить баланс сил в мире. Забудь про Оливетти. Американские шпионы из АНБ и ЦРУ сбегутся к нему по первому сигналу.

— Ты действительно так беспокоишься о ЦРУ? Вряд ли они читают твой богом забытый блог, — Массимо поскреб свою немытую голову и закатил глаза в издевке.

Меня очень задело это бестактное замечание.

— Послушай, ты, мальчик-гений: что ты знаешь о деятельности ЦРУ в Италии? Люди попросту исчезают с улиц. Мы же для них просто подопытные кролики.

— Любой может исчезнуть с улиц. Я тоже периодически это делаю.

Я вынул свой блокнот и потертую капиллярную ручку от Ротринга и положил их рядом на изящный мраморный столик кафе. Затем я неторопливо убрал их обратно в карман пиджака.

— Массимо, я стараюсь усвоить твою новость, но твое наглое поведение замедляет этот процесс.

Мой источник с трудом успокаивался.

— Все очень просто, — солгал он, — я был здесь достаточно долго, и это место меня уже утомило. Я ухожу. Я хочу вручить будущее электроники итальянской компании. Без каких-либо вопросов и ссылок на кого-то. Ты поможешь мне в этом несложном деле?

— Нет, конечно, нет! Не в таких условиях. Я не знаю даже, где ты получил эти сведения, что, как, когда, почему и от кого… Да я даже твоего настоящего имени не знаю! Я, что, похож на идиота? Я не смогу доверять тебе, пока все не узнаю.

Он сделал этот подлый намек на мою трусость. Двадцать лет назад, ну 25 — я бы предложил ему прогуляться. Конечно, я был сердит на него, но я также понимал, что он вскоре расколется. Мой источник был пьян и увяз в своих проблемах. Ему не нужна была еще и драка с журналистом. Он был готов сознаться.

— Если этот крошечный прибор для тебя слишком круто, тогда я найду другого блогера! Блогера с большой буквы! — Массимо принял очень дерзкий вид, любуясь собой в одном из высоких заляпанных зеркал кафе.

— Отлично. Действуй. Так и поступи. Можешь поговорить с Беппе Грилло.

— Этот никчемный опереточный комик? Да что он знает о технологиях? — Массимо оторвался от своего отражения.

— Тогда позвони Сильвио Берлускони. Ему принадлежат все телестанции и половина итальянского интернета. Премьер-министр — как раз то, что тебе нужно. Он сможет решить все твои проблемы и сделает тебя каким-нибудь министром.

— Мне это не нужно! Я был во многих версиях Италии. Твоя — сущий ад! Я не понимаю, как вы, люди, ладите друг с другом! — Массимо уже растерял остатки вежливости.

Он потерял над собой контроль. Теперь его надо было лишь подтолкнуть.

— А сколько версий Италии тебе надо, а Массимо?

— У меня есть шестьдесят четыре версии Италии, — он похлопал по своему ноутбуку, — и все они здесь.

— Всего шестьдесят четыре? — подколол я.

Его пьяная физиономия побагровела.

— Мне пришлось влезть с суперкомпьютер ЦЕРНа, чтобы все рассчитать! Тридцать две Италии слишком мало! Сто двадцать восемь… Мне бы не хватило времени посетить их все! А по поводу этой Италии… ну… ноги бы моей здесь не было, если бы не та девушка из Турина.

— Шерше ля фам, — ответил я, — женщина — самая старая причина всех проблем в мире.

— Я уделяю ей внимание, — признал он, покачивая своим бокалом, — примерно как тебе, только немного больше.

Я уже устал, но чувствовал, что он вот-вот расскажет свою историю. Я выбил ее из него и возможно позже смогу использовать.

— Расскажи, — что она сделала?

— Она бросила меня, — ответил он. Он рассказывал мне правду, но делал это с таким потерянным и усталым видом, будто он сам в нее до конца не верил. — Она бросила меня и вышла замуж за президента Франции. — Массимо глянул на меня, его глаза были мокрыми от слез. — Я не виню ее. Я понимаю, почему она так поступила. Я неплохой парень для девушки вроде нее, но, господи, я же не президент Франции!

— Нет, нет, ты не президент Франции, — согласился я. Президент Франции — гиперактивный венгерский еврей, любящий петь караоке. Президент Николя Саркози был не самым приятным человеком, но его странности были более заурядны, чем странности Массимо Монтальдо.

Голос Массимо ломался от волнения.

— Он сказала, что он обещал сделать ее первой леди Европы! Все, что мог предложить я — это возможность инсайдерской торговли и еще несколько миллионов к тем, что у нее уже есть.

Официант принес Массимо румяный сэндвич.

Несмотря на разбитое сердце, Массимо был голоден. Он вгрызался в еду как цепной пес, зыркая глазами из гущи майонеза.

— Тебе кажется, что я ревную? Нет, я не ревную.

Массимо именно что ревновал, но я покачал головой, чтобы подбодрить его.

— Я не могу ревновать такую женщину, как она! — Массимо поплыл. — Эрик Клэптон может ревновать, Мик Джаггер может! Она — фанатка рок-звезд, ставшая первой леди Франции! Она вышла замуж за Саркози! Твой мир полон папарацци, копов, психов и всего такого, но никто, ни на минуту не остановится и не подумает: «А нет ли в этом заслуги компьютерного гика из другого мира?»

— Нет, — признал я.

— Никто такого даже не выдумывал.

Я позвал официанта и заказал себе двойной эспрессо. Он казался довольным тем, сколько я заказывал. В «Елене» был дружелюбный персонал. Фридрих Ницше мог бы быть одним из их святых заступников.

Старые мрачные стены красного дерева видели всякое.

Массимо затолкнул в себя сэндвич и облизал пальцы.

— Итак, если я отдам этот мемристорный чип тебе, никто никогда не скажет: «Один малоизвестный гик, кушавший сэндвичи в Турине, — самый важный человек в мире технологий.» Потому что в истину невозможно поверить.

Массимо пронзил зубочисткой последнюю оливку. Его руки тряслись от романтических переживаний и кипящей ярости. И еще он был пьян.

— Ты не следишь за моими словами. Ты действительно идиот? — он пристально посмотрел на меня.

— Я понимаю, — уверил я его, — конечно, я понимаю, я же тоже компьютерный гик.

— Знаешь, кто придумал мемристоры, а, Люка? Это был ты. Ты, понимаешь. Но не здесь, не в этой версии Италии. Здесь ты всего лишь никчемный журналист. Ты создал это в моей версии Италии, там ты гуру компьютерного дизайна. Ты — известный автор, культурный критик и вообще человек эпохи Возрождения. А здесь у тебя нет ни силы воли, ни фантазии. Ты здесь бесполезен, ты не можешь изменить этот мир.

Я не мог объяснить, почему, но я сразу же ему поверил.

Массимо подъел последние крошки. Затем он отставил свою пустую тарелку и вынул огромный нейлоновый бумажник из своих штанов карго. Его пухлый кошелек распирали разноцветные пластиковые ярлычки, что делало его похожим на закон оруэлловской бюрократии. В нем было минимум два десятка разных валют и толстая пачка разноцветных пластиковых визиток.

Он выбрал большую банкноту и с презрением бросил ее на холодный мрамор столика. Она выглядела очень похоже на деньги — она была больше похожа на деньги, чем сами деньги. На ней был портрет Галилея и надпись «Евро-Лира».

Потом он встал и вышел из кафе. Я торопливо положил загадочную купюру в карман, оставил на стол несколько евро и поспешил за ним.

Опустив голову, скиснув и бурча, Массимо уходил по огромной площади Витторио Венето, покрытой миллионами камней брусчатки. После долгих поисков он нашел самое безлюдное место на площади, каменную пустыню между рядом кованых уличных фонарей и элегантными железными перилами подземного паркинга.

Он залез в один из бездонных карманов брюк и вытащил связанные поролоновые затычки для ушей, вроде тех, что выдает «Алиталия» на международных рейсах. Потом он открыл свой ноутбук.

— Что ты здесь встал? Ловишь сигнал вай-фай? — я поймал его за руку.

— Я ухожу, — он вставил затычки в уши.

— Я провожу, не возражаешь?

— Когда я досчитаю до трех, — ответил он громче обычного, — тебе придется высоко подпрыгнуть в воздух. Или отойти от меня на расстояние.

— Так и сделаю.

— Да, еще заткни уши.

— Как я услышу, что ты досчитал до трех, если у меня будут заткнуты уши? — поинтересовался я.

Один — он нажал клавишу F1 и экран его ноутбука неожиданно осветился. Два. После нажатия F2 воздух наполнился противным, режущим ухо жужжанием. Три. Массимо поднялся в воздух.

Прогремел гром. Мои легкие переполнило резким порывом ветра. Ступни будто поджаривали на медленном огне.

Массимо пошатнулся, затем неосознанно обернулся в сторону «Елены».

— Пошли! — позвал он, вынув из уха одну из затычек. После этого он пошатнулся.

Я подхватил его компьютер, когда он споткнулся. Батарея этого монстра была обжигающе горячей.

Массимо цапнул у меня свою машину. Затем он неловко засунул его в свой саквояж.

Массимо споткнулся на выбоине. Вокруг нас было порядочно дыр в брусчатке. Почему-то множество камней встало со своих мест в мостовой и раскатилось в разные стороны, как игральные кости.

Конечно, мы были не одиноки на площади. Было несколько свидетелей нашего появления, обычных итальянцев, жителей Турина, потягивающих напитки за небольшими столиками вдалеке, под раскидистыми зонтами. Некоторые из них озадаченно смотрели на небо, будто пораженные акустическим ударом. Нами не интересовался ни один из них.

Мы побрели назад к кафе. Мои башмаки стучали как в плохой комедии. Брусчатка под нашими ногами была паршивой и лежала неровно, что плохо сказывалось на моей обуви. Блестящая лакированная кожа быстро пачкается.

Мы вошли сквозь высокие двойные двери кафе, и, несмотря на все произошедшее, я неожиданно почувствовал себя комфортно. «Елена» осталась «Еленой»: круглые мраморные столики с изящными ножками, красные кожаные кресла с блестящими медными поручнями, гигантские, потемневшие от времени зеркала… и запах, которого я там раньше не замечал.

Сигаретный дым. В кафе все курили. В кафе было прохладно — даже слегка подмораживало. Люди были одеты в свитера.

У Массимо там были знакомые. Женщина и мужчина с ней. Она кивком головы подозвала нас, а мужчина, хотя он явно знал Массимо, не выглядел довольным.

Мужчина был из Швейцарии, но он был не похож на тех швейцарцев, которых я привык видеть в Турине, вроде швейцарского банкира в отпуске, спустившегося с Альп вкусить ветчины и сыра. Этот парень был молод, опасен как ржавый гвоздь, у него были очки-консервы и длинный узкий шрам на лбу. Он носил черные нейлоновые перчатки и парусиновый пиджак с кобурой подмышкой.

Впечатляющий бюст женщины затянут в крестьянский свитер ручной вязки. В этом свитере была она вся: безвкусная, невразумительная и при этом вызывающе роскошная. Жирно подведенные тушью глаза, крашеные ногти неимоверной длины и огромные золотые часы, могущие успешно заменить кастет.

— Итак, Массимо вернулся, — прокомментировала женщина. У нее был радостный, но очень осторожный тон, как у женщины, которая рассталась с мужчиной и ищет пути примирения.

— Сегодня я с другом, — ответил он, присаживаясь на стул.

— Я заметил. И чем твой друг нас порадует? Он играет в нарды?

У пары на столе были разложены нарды. Швейцарец-наемник катал кости в чашке.

— Мы хорошо играем, — мягко произнес он. У него был очень зловещий тон киллера-профессионала, который не может себе позволить даже думать о страхе.

— Мой друг из американского ЦРУ, — сказал Массимо, — мы пришли сюда закатить грандиозную пьянку.

— Приятно познакомиться. Я говорю по— американски, мистер ЦРУ, — откликнулась женщина. Она одарила меня ослепительной улыбкой. — За какую бейсбольную команду вы болеете?

— Я болею за бостонский «Ред Сокс».

— А я за «Грин Сокс» из Сиэтла, — из вежливости отозвался он.

Официант принес бутылку хорватского фруктового бренди. Выходцы с Балкан серьезно подходили к выпивке, поэтому их бутылки отличались вычурным дизайном. Эта бутылка была просто нечто: низенькая, широкая, травленая кислотой, кривая, с длинным горлышком и изображением Тито, Насера и Нехру, поедающих друг друга. На дне бутылки лежала толстая золотая стружка.

Массимо стрельнул у женщины сигарету, засунул ее в угол рта и выдернул позолоченную пробку из бутылки. С полной стопкой он выглядел совсем другим человеком.

— Живали! — произнесла женщина и все приняли дозу этой отравы.

Искусительница попросила звать ее Светланой, а ее швейцарский телохранитель представился Симоном.

Я, понятное дело, подумал, что объявлять меня агентом ЦРУ со стороны Массимо было глупостью, хотя этот ход заметно разрядил обстановку. Американский шпион. Ничего не надо добавлять. Никто не ждал от меня полезных навыков или каких-то полезных дел.

Я проголодался и заказал тарелку с закуской. Внимательный официант — не самый любимый мной тип официантов в этом ресторане. Он мог быть родственником хозяина. Он принес сырой лук, пикули, ржаной хлеб, длинную гирлянду сосисок и креманку с маслом. Все это лежало на иссеченной разделочной доске рядом с зазубренным чугунным ножом.

Симон отодвинул нарды.

Все эти обыденные вещи, лежащие на столе — нож, доска, даже дешевые сосиски — все было сделано в Италии. Я видел маленькие клейма итальянских производителей на всем.

— Ты охотишься в Турине, как и мы? — закинула удочку Светлана.

— Конечно, — ответил я с улыбкой.

— И что ты собираешься делать, когда его схватишь? Отдашь его под суд?

— Честный суд — это по-американски, — ответил я. Симону это показалось смешным. Он был незлым по натуре человеком. Он, наверное, по вечерам предавался экзистенциальной грусти, вспоминая как резал людям глотки.

— Итак, — продолжил Симон, водя своим облаченным в нейлон пальцем по ободку рюмки. — Даже американские эксперты считают, что Крыса появится здесь.

— «Елена» притягивает людей, — согласился я. — Здесь всем нравится. Вы согласны?

Всем нравится, когда с ними соглашаются. Им было приятно услышать мою похвалу. Возможно, я не выглядел и не говорил как американский агент, но когда ты шпион, пьешь фруктовое бренди и поглощаешь сосиски, на мелкие недочеты не обращают внимания.

Мы все были исполнены смысла.

Массимо положил локти на наш маленький столик и облокотился на них.

— Крыса не дурак. Он планирует перейти через Альпы еще раз. Он вернется в Марсель и Ниццу. Он соберет свое ополчение.

Симон остановился, не донеся до рта кусок кровяной колбасы.

— Ты правда в это веришь?

— Конечно! Как там сказал Наполеон? «Смерть миллионов ничего не значит для человека вроде меня!» Это невозможно — загнать в угол Крысу Николя. Крыса — это бич божий.

Женщина посмотрела Массимо прямо в глаза. Массимо был информатором. Будучи женщиной, она неоднократно слышала ложь и привыкла к ней. Она также знала, что никто не может лгать все время.

— Итак, сегодня он в городе, — подытожила она.

Массимо ответил ей молчанием.

Она перевела взгляд на меня. Я молча сделал умное лицо.

— Послушай, американский шпион, — сказал он вежливо, — вы, американцы, простые, честные люди, склонные к прослушиванию телефонных разговоров… Твоя совесть не пострадает, если Николя Саркози найдут утонувшим в реке По. Вместо того, чтобы дразнить меня, как это делает Массимо, почему бы просто не сказать, где Саркози? Мне надо знать.

Я хорошо знал, где должен быть президент Николя Саркози. Он должен быть во дворце на Елисейских полях, заботиться о проведении экономических реформ.

Симон проявил настойчивость.

— Ты не хочешь сказать нам, где находится Крыса? — Он показал мне ряд зубов, в ряду которых была золотая заплатка. — Расскажи нам! Это поможет Международному Справедливому Суду в решении этого дела.

Я не знал Николя Саркози. Я встречал его дважды, когда он был французским министром связи, тогда он продемонстрировал, что разбирается в интернете. Тогда он не был еще президентом Франции и был не в Елисейском дворце, тогда, будучи журналистом, я мог предсказывать, где он будет.

— Ищите женщину, — сказал я.

Симон и Светлана обменялись загадочными взглядами. Они хорошо знали друг друга и ситуацию, им не надо было обсуждать дальнейшие действия. Симон подозвал официанта. Светлана бросила монету на стол. Они собрали нарды, отодвинули свои кожаные кресла. Затем они покинули кафе, так и не произнеся ни слова.

Массимо встал. Он занял кресло Светланы, видимо, чтобы держать в поле зрения двойные двери. Потом он стал осваивать оставленную ею пачку турецких сигарет.

Я подробно рассмотрел оставленную монету. Она была большой, круглой, отчеканена из серебра, с гравировкой в виде Тадж Махала. «Пятьдесят динаров» — было написано на ней латиницей, хинди, арабской вязью и кириллицей.

— Царящий вокруг бардак меня очень раздражает, — пожаловался Массио. Он неаккуратно заткнул бутылку с бренди изукрашенной пробкой. Он порезал пикули и сделал бутерброд с черным хлебом.

— Он придет сюда?

— Кто?

— Николя Саркози. Николя Крыса.

— Ах, этот, — ответил Массимо, жуя свой хлеб. — Я полагаю, что в этой версии Италии Саркози уже мертв. Здесь достаточно людей, желающих его смерти. Арабы, китайцы, африканцы… он уничтожил экономику юга Франции! Награда за его голову достаточно велика, чтобы купить Оливетти, по крайней мере, то немногое, что от него здесь осталось.

Я здорово замерз в своем летнем пиджаке.

— Почему тут так чертовски холодно?

— Климатический сдвиг, — ответил Массимо. — Не в этой Италии, в твоей Италии. В твоей Италии климат не выдержал людей. В этой — не выдержали сами люди. Вскоре после Чернобыля рванул большой французский реактор на границе с Германией… и все вцепились друг другу в глотки. Здесь в НАТО и Евросоюзе живут хуже, чем за железным занавесом.

Массимо гордился, рассказывая мне это. Я забарабанил пальцами по прохладной поверхности стола.

— Долго ты до этого докапывался?

— Источник различий всегда лежит в 80-х, — сказал Массимо. — В это время были совершены грандиозные технические открытия.

— В твоей Италии — ты это имел в виду?

— Верно. В конце 70-х никто еще не понимал физику параллельных миров… но после смены парадигмы мы смогли впихнуть генератор абсолютной энергии в ноутбук. Решили все проблемы одной микросхемой.

— Здесь умеют делать МЕМС-чипы, — сказал я.

Он съел еще хлеба и пикулей. Затем кивнул.

— У тебя есть МЕМС-технологии, а ты предлагаешь мне какие-то занюханные мемристоры? Ты меня совсем за идиота держишь?

— А ты не дурак, — Массимо отрезал еще ломоть черного хлеба. — Но ты не с этой Италии. Твой собственный мир сделал тебя тем, что ты есть, Люка. В моей Италии ты один из немногих людей, кто может договориться с моим отцом. Мой отец доверяет тебе. Он верит тебе, он думает, что ты великий писатель. Ты написал его биографию.

— Массимо Монтальдо, господин, — сказал я.

Массимо выглядел напуганным.

— Да, это он, — Он прищурил глаза. — Ты не можешь этого знать.

Я угадал это. Многое можно узнать, благодаря одной удачной догадке.

— Расскажи, что ты чувствуешь по этому поводу? — сказал я, этот вопрос очень удобен для интервьюера, когда он не знает что спросить.

— Я в отчаянии, — сказал он, ухмыляясь, — в отчаянии. Но здесь мне гораздо лучше, чем там, где я был раньше, когда я был наркоманом и сыном известного ученого. Прежде чем ты встретил меня, Массимо Монтальдо, что ты слышал об этом человеке — «Массимо Монтальдо»?

— Нет. Никогда.

— Ты и не мог. Я не существую ни в одной другой версии Италии. Нет других Массимо Монтальдо. Я никогда не встречался со своей копией, и никогда не встречал версию своего отца. Это может быть очень важно. Я знаю, это что-то да значит.

— Да, — сказал я, — это определенно что-то значит.

— Я думаю, — произнес он, — что я понял причину этого. Это потому, что время и пространство это не только параметры. Это значит, что люди оказывают влияние на глобальные события. Мы действительно можем изменить мир своими действиями.

— Человеческая точка зрения, — сказал я, — хорошая основа для истории.

— Это верно, но попробуй рассказать эту историю, — ответил он, наблюдая, как падают слезы, — расскажи эту историю какому-нибудь человеку! Давай, рассказывай! Рассказывай это всем здесь!

Я осмотрелся вокруг. Тут было несколько людей, постоянных посетителей, самых обычных людей, их было около дюжины. Ничем не примечательные, не чудаки и не придурки, просто нормальные люди. Будучи обычными людьми, они интересовались только своими проблемами и делали свои ежедневные дела.

Когда-то в «Елену» приносили ежедневные газеты. Газеты выкладывались для посетителей на специально поставленной длинной деревянной стойке.

В моем мире этого больше не делали. Слишком мало газет и слишком много интернета.

Здесь в «Елене» газеты до сих пор лежали на деревянной стойке. Я встал со стула и просмотрел их. В основным это были иностранные газеты на хинди, арабском и сербохорватском. Мне пришлось попотеть, пока я нашел местные газетенки на итальянском. Их было две, обе напечатаны на поганой серой бумаге, испещренной пятнами от плохо переработанной древесины.

Я взял более толстую из них газету за столик. Я пробежался глазами по заголовкам и прочитал первые строки. Очень скоро я понял, что читаю полное вранье.

Новости не были чересчур плохи или лживы. Но было понятно, что здесь газеты читают не для того, чтобы узнавать новости. Итальянцы были скромными, колониальными людьми. Новости, напечатанные в газете, были сборником нереальных фантазий. Все важные новости люди узнавали где-то еще.

В этом мире было нечто, известное как «Центристское движение». Оно распространилось от Балтики по меньшей мере до Балкан, по всему арабскому миру, а также в Индии. Япония и Китай придерживались мнения, что центристы — мощное движение и потому достойны уважения. Америка здесь — задворки цивилизации, где фермеры-янки усердно молятся в церквях.

Те, другие места, в которых что-то происходило — Франция, Германия, Англия, Брюссель, — они были призрачными и никому не интересными местами. Их названия были набраны с ошибками.

На моих пальцах остались дешевые черные чернила. У меня больше не был вопросов к Массимо кроме одного: «Когда мы покинем это место?»

Массимо отрезал и намазал на хлеб кусочек масла.

— Я никогда не искал самый лучший из возможных миров, — сообщил он. — Я искал мир, где мне будет лучше всего. В Италии, похожей на эту, я действительно что-то значу. Твоя версия Италии — так себе, но здесь произошел обмен ядерными ударами. В Европе случилась гражданская война, а большинство городов СССР превратились в озера черного стекла.

Я достал свой блокнот от Молескина из кармана пиджака. Каким красивым и дорогим выглядел этот блокнот на фоне серой газетной бумаги.

— Не возражаешь, если я законспектирую это?

— Я знаю, что тебе это не нравится, но, поверь мне, история создается по-другому. В истории нет «плохих» и «хороших» парней. У этого мира есть будущее. Дешевая еда, стабильный климат, красивые женщины… и, поскольку в Европе осталось только три миллиарда человек, тут достаточно места.

Массимо указал своим кривым сосисочным ножом на стеклянные двойные двери кафе.

— Никто не спрашивает ID, не беспокоится о паспортах… Они даже не слышали об электронном банкинге! Хваткий парень вроде тебя может выйти из кафе и основать сотню производств.

— Если мне не перережут глотку.

— Люди всегда обращают на это слишком много внимания! Самая большая сложность — найти человека, который готов работать. Я изучал это место, потому что считаю, что могу стать героем здесь. Большим, чем мой отец. Я буду энергичнее, чем он, богаче, чем он, известнее, сильнее. Я буду лучше! Но это тяжело. Делать мир лучше — совсем не весело. Это проклятие, это рабство.

— А что сделает тебя счастливым, а, Массимо?

Я понял, что Массимо подробно прорабатывал этот вопрос.

— Проснуться в хорошем отеле с роскошной девушкой в постели. Это правда! И это будет верно для любого мужчины в мире, если он будет честен с собой.

Массимо отбил горлышко изысканной бутылки из-под бренди своим кривым ножом.

— Моя девушка, Светлана, она это хорошо понимает, но она — человек другого сорта. Я здесь пьянствую. Я люблю пить, я признаю это — но здесь это принято. Эта версия Италии находится в сфере влияния могущественных здесь югославов.

Я до сих пор был в норме, учитывая обстоятельства. Неожиданно начался ночной кошмар, абсолютный, полный и непроглядный. У меня по спине бегали уже не мурашки, а ледяные скорпионы. У меня возникло сильное, безумное, животное желание выскочить из кресла и убежать из этой жизни.

Я мог выйти из этого приятного кафе и раствориться на сумеречных улицах Турина. Я знал этот город и понимал, что Массимо никогда меня там не найдет. Впрочем, он бы не стал этим заниматься.

Еще я понимал, что окажусь в мире, о котором не знаю ничего, кроме того, что прочел в газете. Этот внушающий ужас мир будет с этого момента и моим миром. Этот мир не будет странным для меня или кого-то еще. Этот мир станет реальностью. Это не ужасный мир, это совершенно нормальный мир. А вот я был здесь чужаком. Я был одиноким чужаком здесь, и это было совершенно нормально.

Эта мысль заставила меня потянуться за стопкой. Я выпил. Это нельзя было назвать хорошим бренди. Но оно имело сильный вкус. Оно было очень ядреным. Это было что-то за гранью добра и зла.

В разбитых ботинках мои ноги немилосердно болели и чесались. На них возникли волдыри, их жгло. Возможно, я должен радоваться оттого, что мне повезло, что мою больную ногу еще не отрезали. Мои ноги не были отрезаны и потеряны в какой-то черной дыре между мирами.

Я поставил стопку на стол.

— Мы можем уйти сейчас? Это возможно?

— Конечно, — сказал Массимо, усаживаясь поглубже в уютное красное кожаное кресло. — Давай только сначала дернем кофейку, ага? В «Елене» варят замечательный арабский кофе. Тут его готовят в больших медных джезвах.

Я показал ему серебряную монету.

— Нет, наш счет уже оплачен, верно? Так что давай просто уйдем.

Массимо уставился на монетку, перебросил ее с аверса на реверс, затем положил ее в карман.

— Хорошо, я опишу наши возможности. Мы можем побывать в «Югославской Италии», я бы сказал, что это место с интересными перспективами. Но есть и другие варианты, — он забарабанил пальцами по столу. — Есть Италия, где движение «Нет атому» победило в 80-е. Помнишь их? Горбачев и Рейган принесли мир на этот шарик. Все разоружились и стали счастливы. Больше не было войн, экономика везде росла… Мир и справедливость, процветание всюду на земле. Вот тут климат и взорвался. Последние выжившие итальянцы живут высоко в Альпах.

— Нет, — уставился на него я. — Я понимаю. Наверное, они очень приятные люди. Они действительно уникальны и держатся друг за друга. Они усердно стараются выжить. Они очень приятные и цивилизованные. Скажи, мы можем просто вернуться в мою версию Италии?

— Да, но не напрямую. Есть версия Италии, достаточно близкая к твоей. После смерти Иоанна Павла Второго очень быстро избрали нового папу. Это был не ваш польский антикоммунист, новый папа оказался педофилом. Был грандиозный скандал, и церковь рухнула. В той версии Италии все, даже мусульмане, — секулярны. В церквах устроены бордели и дискотеки. Там не используют слова «вера» и «мораль».

Массимо вздохнул, затем потер свой нос.

— Возможно ты полагаешь, что конец религии сильно изменит жизнь людей. Ну… это не так. Они считают это правильным. Они не ощущают нехватки религии, как ты не ощущаешь нехватки веры в учение Маркса.

— И мы должны отправиться в ту Италию, и потом из нее в мою Италию. Идея в этом?

— Твоя Италия скучна! Девушки там скучны! Они относятся к сексу настолько свободно, будто они живут в Голландии. — Массимо с сожалением покачал головой. — А сейчас я расскажу тебе об Италии, которая отличается от твоей и очень интересна.

Я смотрел на срез сосиски. Яркий кусочек хряща в ней был очень похож на кость какого-то маленького животного.

— Хорошо, Массимо, я слушаю.

— Откуда бы я не отправлялся к другому миру, я всегда появляюсь на площади Витторио Венето, — начал он, — площадь очень велика и тут обычно немноголюдно, я не хочу повредить кому-либо своим приходом. Плюс, я знаю Турин, я знаю все промышленные компании здесь, поэтому мне есть чем здесь заняться. Но однажды я видел этот город без электричества.

Я вытер холодный пот со своих рук грубой матерчатой салфеткой.

— Скажи, Массимо, что ты об этом думаешь?

— Это непередаваемо. Там нет электричества. Нет проводов, линий электропередач. Там масса людей, хорошо одетых, яркие цветные лампы, и какие-то штуки, летающие по небу… это большие самолеты, большие, как океанские лайнеры. У них есть какая-то энергия, но это не электричество. Они прекратили использовать электричество. В 80-х.

— Турин без электричества, — повторил я, просто чтобы показать, что внимательно его слушаю.

— Да, это занимательно, не правда ли? Как Италия может отказаться от электричества и заменить его другим источником энергии? Я полагаю, они освоили холодный ядерный синтез! Холодный синтез был одним из поворотных точек в 80-х. Но я не могу исследовать тот Турин, я не могу зарядить мой ноутбук. Но ты можешь придумать, как это сделать! Ты считаешь себя всего лишь журналистом? Все что тебе нужно для решения — карандаш!

— Я не большой эксперт в физике, — сказал я.

— Бог мой. Я и забыл, что разговариваю с человеком из безнадежного мира Джорджа Буша, — сказал он. — Тогда слушай, тупица: физика достаточно проста. Физика проста и изящна, потому что она структурирована. Я понял это в три года.

— Я только писатель, я не ученый.

— Ну, ты конечно же слышал о непротиворечивости.

— Нет, никогда.

— На самом деле ты о ней слышал. Даже в твоем мире идиотов люди знают о ней. Непротиворечивость значит, что человеческое знание имеет общую основу.

Блеск в его глазах мне уже надоел.

— Почему это важно?

— В этом вся разница между твоим миром и моим миром! В твоем мире должен быть замечательный физик… Доктор Итало Кальвино.

— Известный писатель, — сказал я, — он умер в 80-е.

— Кальвино не умер в моей Италии, — ответил он. — в моей Италии Итало Кальвино завершил свои «Шесть Принципов».

— Кальвино писал «Шесть памяток», — сказал я, — он сочинял шесть посланий новому поколению. Успел закончить он только пять из них, потом его сразил инфаркт, и он умер.

— В моем мире у Кальвино не случилось инфаркта. Вместо этого у него был всплеск гениальности. Когда Кальвино завершил свою работу, те шесть лекций оказались не только наставлениями. Он отправил их на шесть адресов организаций в Принстоне. Когда Кальвино отправил письма, он дал грандиозную речь о «Совместимости», и аудитория была переполнена. Учеными. Мой отец тоже там был.

Я сделал пометку в своей тетради. «Шесть Принципов». Я торопливо нацарапал: «Кальвино, Принстон, Непротиворечивость».

— Родители Кальвино были учеными, — развивал мысль Массимо. — Его брат тоже. Его литературный кружок посещало немало математиков. Когда Кальвино опубликовал свои совершенно гениальные послания, никто не удивился.

— Я знал, что Кальвино — гений, — сказал я. Я был молод, но нельзя писать на итальянском и не знать Кальвино. Я видел, как он сгорбленный, шаркающей походкой брел по одной из галерей в Турине. Он всегда казался скрытным и погруженным в себя. Было достаточно увидеть этого человека, чтобы понять, что он самый известный в мире писатель.

— Когда Кальвино закончил свои шесть лекций, — размышлял Массимо, — они отвезли его в Женеву, в ЦЕРН и заставили работать над «Семантической паутиной». Она, кстати, замечательно получилась. Она не похожа на ваш интернет, набитый спамом. — Он положил сосисочный нож на заляпанную маслом салфетку. — Мне, наверное, следует пояснить. Семантическая паутина замечательно работает — и на итальянском языке. Это все потому, что она сделана в Италии. Им, правда, немного помогали несколько французских писателей из Аулипо[60].

— Когда мы уже сможем уйти отсюда? Отправиться в Италию, о которой ты травишь истории? А из нее попасть в мою родную Италию?

— Ситуация сложная, — бросил Массимо и поднялся, — присмотри за сумкой, хорошо?

Он двинулся к туалету, оставив меня размышлять над тем, как осложнилась наша ситуация.

Я сидел в одиночестве, уставившись на корковую пробку от бренди. Мой мозг закипал. Необычность ситуации сожгла какой-то предохранитель в моем мозгу, и я ничему не удивлялся.

Я считаю себя умным — я могу писать на трех языках и разбираюсь в технике. Я могу общаться с инженерами, дизайнерами, программистами, инвесторами и чиновниками на серьезные, сложные темы, которые люди считают важными. Судя по всему, я был умным.

В своей жизни я совершал большие глупости, чем те что я делал сейчас.

В этом ужасном мире, с насквозь прокуренной «Еленой», оборванными аборигенами, читающими свои замызганные газеты, я знал, что здесь есть применение для моей гениальности. Я был итальянцем и поэтому я мог встряхнуть этот мир до основания. Я не использовал свою гениальность, потому что она никогда не требовалась. Мне приходилось быть идиотом, поскольку я жил в мире посредственностей.

Теперь я жил вне всех миров. У меня не было дома. Это снимает множество запретов.

Идеи могут изменить мир. Мысли меняют мир — мысли можно записать. Я забыл, что создание текстов может быть потребностью, что текст может изменить историю, что литература важна для людей. Чертовски обидно, но я уже не верил, что такие вещи вообще возможны.

Кальвино умер от инсульта: это я знал. Какая-то артерия в его голове лопнула, когда он с присущей ему энергией создавал манифест, определивший следующее тысячелетие. Конечно это стало грандиозной потерей, но как возможно предсказать последствия такого рода? Всплеск гениальности — это черный лебедь, непредсказуемый и неожиданный. Если он не случился, то его отсутствие невозможно заметить.

Разница между версией Массимо и моей Италией была незаметна до и невероятна после расхождения. Это было как разница между человеком, которым я был сейчас и мной же час назад.

Черного лебедя нельзя предсказать, ожидать или характеризовать. Черный лебедь, когда он появляется, не кажется черным лебедем. Когда он приходит, разрушая устои взмахами крыльев, нам приходится переписывать историю.

Иногда журналисты рассказывают о новостях, которые становятся первой ласточкой нового мира.

В новостях никогда не сообщали, что произошел черный лебедь. Журналисты никогда не говорят, что наша вселенная зависит от случая, что наши судьбы зависят от вещей недоступных нашему пониманию или сущих мелочей. Мы никогда не сможем принять независимость черных лебедей. В новостях не скажут о том, что новости могут не иметь смысла. Наши новости рассказывают о том, что мы понимаем.

Когда наш разум сталкивается с невозможным, мы моментально превращаемся в животных, и наш разум к нам уже не возвращается. Мы прикидываемся, что все в порядке, но это иллюзия. Конечно, рассудок теряется не в прямом смысле. Не важно, что это за новость, мы всегда адекватны и сдержаны. Вот что мы говорим друг другу.

Массимо вернулся за столик. Он был очень пьян и неважно выглядел.

— Ты бывал когда-нибудь в туалете с дыркой в полу? — спросил он, ковыряя в носу. — Лучше не ходи туда.

— Я думаю, что настало время отправиться в твою Италию, — сказал я.

— Я могу это сделать, — согласился он с ленцой, — хотя у меня есть одна проблема здесь… и эта проблема — ты.

— Почему я — проблема?

— В той Италии есть другой Люка. Он не похож на тебя, это популярный писатель, он очень известный и богатый человек. Он не найдет тебя смешным.

Я обдумал это. Он старался заставить меня ревновать к самому себе. Я не мог исправить это, и я разозлился.

— Ты полагаешь, я смешон, Массимо?

Он перестал пить, но то убойное бренди все еще булькало у него в глотке.

— Да, Люка, ты смешон. Ты — олух. Ты — несмешная шутка. Особенно в этой версии Италии. И особенно сейчас, когда ты наконец в курсе. У тебя сейчас лицо похоже на морду дохлой рыбы. — Он рыгнул в кулак. — Теперь, наконец, тебе кажется, что ты все знаешь, но это не так. Пока нет. Послушай, я создал этот мир перед тем, как появился здесь. Когда я нажал F3, и поле переместило меня сюда. Без меня, наблюдателя, эта вселенная никогда не появилась бы.

Я оглянулся, обозреть то, что Массимо назвал вселенной. Это было итальянское кафе. Мраморные столик передо мной был прочным, как скала. Все вокруг было плотным, нормальным, реальным, понятным и предсказуемым.

— Конечно, — сказал я ему. — И еще ты создал мою вселенную. Ты не просто гадкий утенок. Ты бог.

— Черный лебедь — ты так меня назвал, — он самодовольно улыбнулся и посмотрелся в зеркало. — Вам, журналистам, для всего нужен заголовок.

— Ты всегда носишь черное, — сказал я. — Это потому что на черном незаметна грязь?

Массимо застегнул свой черный шерстяной пиджак.

— Он становится хуже, — сказал он, — когда я нажимаю клавишу F2, прежде чем устанавливается поле… Я создаю множество потенциальных историй. Каждая со своей душой, этикой, мыслями, историей, судьбой, ну всем. Все эти миры становятся живыми на несколько наносекунд, пока чип выполняет программу, и потом они все исчезают. Как будто ничего и не было.

— Ты так перемещаешься? Из мира в мир?

— Да, именно так, дружище. Этот гадкий утенок способен летать.

Один из официантов подошел убрать столик.

— Немного рисового пудинга? — предложил он.

Массимо был вежлив.

— Нет, спасибо, сэр.

— На этой неделе у нас замечательный шоколад! Только из Южной Америки.

— Да, там делают замечательный шоколад. — Массимо сунул руку в карман. — И мне его действительно хочется. Сколько ты дашь мне за это?

— Это женское обручальное кольцо. — Официант осторожно взял его.

— Да, так и есть.

— Это не настоящий алмаз. Этот камень больше, чем это возможно для настоящего алмаза.

— Ты дурак, — сказал Массимо, — но это твои проблемы. Я очень хочу шоколада. Почему бы тебе все-таки не принести плитку?

Официант пожал плечами и отошел.

— Итак, — подвел итог Массимо. — Я не считаю себя богом, я, если говорить в этих терминах, целый пантеон. Как ты знаешь, поле перехода всегда наводится на площадь. Поэтому я здесь. Я выхожу из этого кафе, пошатываясь и в облаке пыли. У меня ничего нет, кроме того, что лежит у меня в голове и в карманах. И так всегда.

Дверь в «Елену» с громким звоном индийских колокольчиков распахнулась. Внутрь вошла группа из пяти мужчин. Я мог принять их за копов, из-за их пиджаков, поясов, дубинок и пистолетов, но туринская полиция не пила на работе. Еще они не носили красные нарукавники с перекрещенными молниями.

В кафе вошли новые гости и сразу наступила тишина. Они начали обыскивать персонал, от них пахло опасностью.

Массимо поднял воротник и невозмутимо уставился на свои скрещенные руки. Массимо обдумывал сложившуюся ситуацию. Он сидел в углу, черный, молчаливый, загадочный. Должно быть, он молился.

Я не стал пялиться на захватчиков. Мне было неприятно на это смотреть, но даже для стороннего наблюдателя в происходящем было несложно разобраться.

Дверь туалетной комнаты открылась. Оттуда вышел невысокий мужчина в шинели. У него была потухшая сигара, зажатая в зубах, и шляпа, как у Алена Делона.

Он был хорошо сложен. Люди всегда недооценивают красоту, мужской шарм Николя Саркози. Он иногда казался слегка странным, например, когда он загорал полуголым и появлялся в таком виде в популярном таблоиде, но в личном общении его харизма довлела. Он был человеком, с которым вынужден считаться любой мир.

Саркози за несколько секунд осмотрел кафе. Потом он молча и решительно двинулся вдоль темной стены красного дерева. Он оттопырил один локоть. Прогремел гром. Массимо упал лицом вперед на маленький мраморный столик.

Саркози с легкой досадой смотрел на дымящуюся дырку в кармане своей стильной полушинели. Потом он посмотрел на меня.

— Ты тот журналист, — сказал он.

— У вас хорошая память на лица, месье Саркози.

— Верно, дубина, она именно такая. — Его итальянский был не очень хорош, но все равно лучше, чем мой французский. — Ты продолжишь «защищать» свой мертвый источник здесь? — Саркози мстительно пнул тяжелый стул Массимо, отчего мертвец, его стул, его стол и его простреленная голова упали на пол кафе с громким стуком.

— Это твоя история, мой дорогой друг, — Саркози сказал мне. — Я дарю ее тебе. Можешь ее использовать в своих розовых журнальчиках.

Потом он начал отдавать приказы своим убийцам в форме. Они сгруппировались вокруг него в отряд поддержки, и их лица были полны уважения.

— Теперь ты можешь выходить, дорогая, — позвал Саркози, и из мужской комнаты вышла женщина. Она носила маленькую стильную гангстерскую шляпу и сшитый на заказ камуфляжный жакет. Она несла большой черный чехол от гитары. И еще старый радиотелефон, огромный, как кирпич.

Откуда он знал, что эта женщина полчаса пряталась в душном туалете кафе, я не знаю. Но это была она. Это определенно была она, и она не была бы более сдержанной и спокойной даже на встрече с королевой Англии.

Они ушли все вместе, единым, хорошо вооруженным отрядом.

Нежданное событие в «Елене» создало суматоху. Я отодвинул кожаный саквояж Массимо от растекающейся лужи крови.

Мои коллеги-покровители были ошеломлены. Они были глубоко поражены, даже обескуражены. У них не было никаких путей решения проблемы.

Один за другим они поднимались и выходили из бара. Они покидали это приятное, старое место молча, не торопясь и не глядя друг на друга. Они выходили через скрипящие двери на самую большую площадь в Европе.

Потом они исчезли, каждый, торопясь в свой собственный мир.

Я прогуливался по площади под приятным весенним небом. Ночь оказалась холодная, как это бывает весной, а бесконечное темно-синее небо было чистым и прозрачным.

Экран ноутбука ярко осветился, когда я нажал F1, Потом я нажал F2 и затем F3.

Манеки-Неко

— Нет, я больше так не могу! — простонал брат.

Цуоши Шимизу, лежа на футоне, задумчиво поглядел на экран пасокона. Несчастное лицо его старшего брата изрядно раскраснелось и лоснилось от пота.

— Это всего лишь карьера, — напомнил Цуоши, садясь и расправляя смятую пижаму. — Не стоит принимать слишком близко к сердцу.

— Вечные сверхурочные, — пьяным голосом забубнил брат. — Корпоративные вечеринки! — Он звонил из какого-то бара в квартале Сибуйя; на заднем плане суровая деловая дама средних лет фальшиво пела караоке. — И еще эти проклятые экзамены. Программы повышения квалификации менеджеров. Тесты на профпригодность. У меня просто нет времени на жизнь!

Цуоши сочувственно хмыкнул. Он не был в восторге от этих ночных звонков, но полагал, что обязан выслушивать сетования брата; который был весьма достойным человеком, прежде чем окончил элитарные курсы при Университете Васеда, получил место в крупной корпорации и обзавелся профессиональными амбициями.

— У меня язва желудка, — пожаловался брат. — И болит спина. Я катастрофически седею! Нет, они меня уволят, это точно. Как бы человек ни вкалывал, каким бы ни был лояльным, большим компаниям нынче наплевать на своих служащих. И ты еще спрашиваешь, почему я пью?!

— Тебе надо жениться, — посоветовал Цуоши.

— Не могу найти «половину». Женщины никогда меня не понимали. — Брат пожал плечами. — Послушай, Цуоши, я в полном отчаянии, ситуация на рынке сбыта просто катастрофическая, Я почти не могу дышать! Да, надо все изменить, и я подумываю о том, чтобы принять обет… Нет, серьезно! Я мечтаю отречься от этого ужасного мира!

Цуоши встревожился не на шутку:

— Сколько ты выпил?

Лицо брата резко заполнило экран.

— Хочу в монастырь, там тихо и спокойно! Читаешь вслух сутры, размышляешь о смысле жизни… Правила строгие, но разумные. Да, когда-то таким был и наш японский бизнес, в старые добрые времена!

Цуоши скептически хмыкнул.

— На той неделе я навестил одно заведение… Монастырь на горе Эсо, признался брат. — Тамошние монахи хорошо понимают проблемы таких, как я, и оберегают нас от современной жизни. Ни компьютеров, ни мобильных телефонов, ни факсов, ни сверхурочных, ни производственных совещаний… Совсем-совсем ничего. Кругом лишь мир, покой, красота — и никаких изменений. Настоящий рай!

— Мой старший брат, — сказал Цуоши, — у тебя отроду не было ни малейшей склонности к религии. Ты не отшельник, а заведующий сектором крупной экспортно-импортной компании.

— Ну… Возможно, ты прав: религия меня не спасет. Я подумывал сбежать в Америку; в конце концов, там тоже ничего не происходит.

— Это уже лучше, — улыбнулся Цуоши. — Отличное место для каникул — ты заслужил отдых. Американцы очень милы и дружелюбны с тех пор, как там запретили оружие.

— Но я не смогу… — захныкал брат. — Я такого не вынесу! Как можно бросить все, что знаешь, и отдать себя на милость незнакомцев?

— Ничего страшного, поверь моему опыту, — ободрил его Цуоши. — Почему бы не попробовать? — Жена Цуоши беспокойно зашевелилась на соседнем футоне, и он понизил голос:

— Прости, но на сегодня все. Непременно позвони, когда примешь какое-то решение.

— Отцу ничего не говори! — забеспокоился брат. — Старик и так волнуется.

— Не скажу, — пообещал Цуоши, прерывая контакт, и экран потемнел.

Его жена, на восьмом месяце беременности, тяжело перекатилась на бок.

— Это снова твой брат? — спросила она.

— Да, его только что продвинули по службе. Больше обязанностей, больше ответственности. Брат как раз отмечает это дело с сотрудниками.

— Приятно слышать, — тактично сказала жена.

* * *

Цуоши встал поздно. В конце концов, он был сам себе хозяин и трудился тогда, когда удобно. Он занимался тем, что переводил старые видеозаписи на новейшие высокотехнологичные носители, а эта работа, если делать ее как следует, нуждается в глазомере истинного мастера. Молва об искусстве апгрейдера видеоформатов Цуоши Шимизу расползлась по Сети, и он брал столько заказов, сколько мог и хотел.

В десять утра явился почтальон. Цуоши пришлось прервать завтрак из похлебки мисо с сырым яйцом, чтобы расписаться за доставку очередного заказа: магнитные ленты двадцатого века с аналоговым сигналом. С той же почтой пришла корзиночка свежей клубники и пикули в маринаде домашнего изготовления.

— Огурчики! — счастливо вздохнула жена. — Люди так добры ко мне с тех пор, как я жду ребенка.

— Кто их прислал, как ты думаешь?

— Не знаю. Кто-нибудь из Сети.

Цуоши загрузил свой медиатор, почистил сверхпроводящие головки и проверил старые ленты. Магнитный слой сильно осыпался и частично утратил полярность.

Включив фрактальный генератор деталей и стабилизатор изображения, Цуоши приступил к работе с чередующимися алгоритмами. Когда он закончит, новые цифровые копии будут выглядеть гораздо четче, яснее и композиционно интереснее, чем примитивные оригиналы в свои лучшие дни.

Цуоши любил свою работу. Довольно часто ему попадались отрывки видеозаписей, обладающих определенной архивной ценностью, и тогда он передавал изображения в Сеть. По-настоящему крупные базы данных, с целыми армиями поисковых машин, индексаторов и каталогов, имели весьма обширные интересы. Они никогда не платили за новую информацию, ибо Глобальная Информационная Сеть не являлась коммерческим предприятием. Однако сетевые машины были чрезвычайно вежливы и придерживались строжайшего сетевого этикета. Они отвечали услугой на услугу, а поскольку имели невероятно обширную память, ни одно доброе дело не оставалось без вознаграждения.

После ленча жена Цуоши отправилась за покупками.

Специальная служба доставила посылку из-за океана: премиленькие младенческие одежки из Дарвина, Австралия.

Желтенькие, как солнышко. Любимый цвет его жены.

Наконец Цуоши покончил с первой лентой и перевел ее на новый кристаллический диск. Пора было прогуляться. Он спустился вниз на лифте, зашел в кофейню на углу, заказал двойной мокко-капучино со льдом и расплатился льготной карточкой.

Когда он допил свою чашку, зазвонил поккекон. Цуоши вынул его из кармана и ответил на вызов.

— Возьми то же самое с собой, — сказала машина.

— Ладно, — отозвался Цуоши и отключился. Он купил еще чашку кофе, накрыл ее крышкой и вышел на улицу.

На скамейке рядом с его домом сидел мужчина в деловом костюме. Костюм был дорогой, но выглядел так, словно в нем спали. Мужчина был небрит, с красными опухшими глазами и тихо покачивался взад-вперед, держась руками за голову. Поккекон снова зазвонил.

— Кофе для него? — спросил Цуоши.

— Конечно, — последовал ответ. — Его это взбодрит.

Цуоши подошел к несчастному бизнесмену, и тот, нервно вздрогнув, взглянул на незнакомца глазами побитой собаки.

— Что?..

— Возьмите, — сказал Цуоши, вручая ему чашку. — Прекрасный двойной мокко-капучино со льдом.

Мужчина снял крышку, с недоверием понюхал и поднял изумленные глаза:

— Но это же… мой любимый кофе! Кто вы?

Цуоши поднял кисть, сложив пальцы в кошачью лапку, но бизнесмену этот жест явно не был знаком, и тогда он просто пожал плечами:

— Какая разница? Иногда человеку очень нужен кофе.

Теперь он у вас есть.

— Но… — Бизнесмен отхлебнул из чашки и неожиданно улыбнулся. Великолепно! Спасибо, большое спасибо!

— Пустяки, — сказал Цуоши и пошел домой.

Жена вернулась из магазина, купив себе новую обувь.

Во второй половине беременности бедняжка сильно отяжелела, у нее постоянно отекали ноги. Вздохнув, она села на кушетку и принялась рассматривать свои ступни в желтых лодочках.

— Ортопедическая обувь такая дорогая, — пожаловалась она. — Надеюсь, эти туфли выглядят не слишком безобразно?

— Ну что ты, дорогая, они тебе очень идут, — дипломатично ответил Цуоши.

Он познакомился со своей женой в видеомагазине — она только что расплатилась кредитной картой за диск примитивных черно-белых американских анимаций 1950-х.

Поккекон велел ему немедля подойти к женщине и завести беседу о коте Феликсе, мультяшном любимце Цуоши и первой звезде древних ТВ-комиксов.

Сам он никогда бы не рискнул подойти к такой красивой девушке, но Сеть знает всех наперечет, ей виднее. И Цуоши обнаружил, что красавица вовсе не прочь обсудить с ним общее пристрастие к реликвиям.

Они пообедали вместе. И снова встретились через неделю. Ночь перед Рождеством они провели в отеле для влюбленных. У парочки оказалось много общего.

Она вошла в его жизнь как подарок из магического мешка кота Феликса, и за это Цуоши был навечно благодарен Сети. Теперь он был женат, собирался стать отцом и твердо стоял на ногах. Словом, жизнь сулила ему скромные радости.

— Тебе пора постричься, милый, — сказала ему жена.

— Да, конечно.

Она достала из сумки подарочную коробочку.

— Почему бы тебе не сходить в отель Дарума? Там неплохая парикмахерская, а заодно передашь от меня вот эту вещь.

Жена открыла деревянную коробку, и Цуоши увидел в белом гнездышке из пенопласта керамическую фигурку кота с широкой улыбкой и воздетой лапой, призывающей удачу.

— Как, опять манеки-неко? По-моему, у тебя их более чем достаточно. Даже на нижнем белье!

— Это подарок. Для кого-то в отеле Дарума.

— Да?

— Какая-то женщина протянула мне эту вещицу в обувном магазине. Похожа на американку и совсем не говорит по-японски. Но какие у нее туфли… Просто заглядение!

— Если Сеть поручила этого кота тебе, дорогая, ты сама должна отнести его, верно?

— Милый, — вздохнула жена. — У меня ужасно болят ноги, и тебе все равно надо привести в порядок волосы, а мне еще и ужин готовить, и кроме того, это не такой уж хороший манеки-неко, а просто дешевый сувенир для туристов. Неужели тебе трудно?

— Ничуть, — сказал Цуоши — Только пересылай подсказки со своего поккекона на мой, а я погляжу, что можно будет сделать.

— Я знала, что ты согласишься, — улыбнулась она. — Ты всегда такой добрый.

* * *

Цуоши положил манеки-неко в карман и ушел. Он ничего не имел против просьбы жены, ведь многие капризы беременной гораздо труднее выполнять в их крошечной квартирке на шесть татами. Супруги были довольны кварталом и соседями, однако надеялись найти квартиру побольше еще до рождения ребенка. Возможно, даже с маленькой студией, где Цуоши мог бы расположиться со своей аппаратурой. Найти приличное жилье в Токио очень трудно, но он уже замолвил словечко Сети, и друзья, с которыми Цуоши даже не был знаком, изо дня в день занимались этой сложной проблемой. Рано или поздно наверняка подвернется что-нибудь подходящее, если он будет пунктуально выполнять все поручения Сети.

Сперва он зашел в местный салон пачинко и выиграл у автомата пол-литра пива и проездной. Пиво он выпил, взял проездной и отправился на вокзал, где сел на электричку.

Выйдя на станции Эбису, Цуоши достал поккекон и вызвал на экран уличную карту Токио. Путь его пролегал мимо заведении с заманчивыми названиями «Шоколадный суп», «Те лесная свежесть» и «Аладцин-Май-Тай Траттория». В отеле Дарума он нашел парикмахерскую, которая именовалась «Всепланетный облик Дарума».

— Что мы можем для вас сделать? — спросила дама-администратор — Думаю, мне надо побриться и постричься, — сказал Цуоши.

— Вам назначено?

— К сожалению, нет, — извинился он, складывая пальцы в знак кота.

Женщина ответила быстрой серией резких движений пальцев, из которых Цуоши не опознал ни одного. Дама была явно из другой части Сети, — Ничего страшного, — добродушно улыбнулась она. — Наоко с удовольствием вас обслужит.

Наоко аккуратно подбривала ему виски, когда зазвонил поккекон.

— Зайди в дамскую комнату на четвертом этаже, — велел он Цуоши.

— Прошу прощения, но я не могу. Это Цуоши Шимизу, а не Аи Шимизу. К тому же меня как раз постригают.

— О, я понимаю, — откликнулась машина. — Рекалибровка. — И отключилась.

Наоко закончила стрижку. Это была хорошая работа, Цуоши выглядел намного лучше. Человеку не следует забывать о своей внешности, даже если он не сидит часами в конторе. Его поккекон снова зазвонил.

— Да? — отозвался Цуоши.

— Лавровишневый лосьон после бритья. Возьми его с собой.

— Хорошо, — ответил Цуоши и обратился к Наоко:

— У вас есть лавровишневый лосьон?

— Странно, что вы об этом спросили, — сказала девушка. — Он давно вышел из моды, но у нас случайно сохранилась пара флаконов.

Цуоши приобрел один и вышел из парикмахерской. Ничего не произошло, поэтому он купил журнал комиксов и уселся ждать в вестибюле. Наконец к нему приблизился лохматый блондин в шортах, сандалиях и ослепительно яркой гавайке. На плече иностранца висела камера в чехле, в руке он держал старомодный поккекон. На вид ему казалось лет шестьдесят, и это был очень, очень высокий мужчина.

Он что-то сказал по-английски своему поккекону.

— Прошу прощения, — перевел тот на японский. — У вас случайно не найдется бутылочки лавровишневого лосьона после бритья?

— Найдется, — сказал Цуоши и достал флакон. — Возьмите, пожалуйста.

— Благодарение небесам! — воскликнул иностранец, а его поккекон поспешно перевел. — Я спрашивал у всех подряд в вестибюле. Извините, что опоздал.

— Не беда, я не тороплюсь, — улыбнулся Цуоши. — Какой у вас интересный поккекон.

— Полно вам, — сказал иностранец. — Я знаю, что он старый и давно вышел из моды. Но я как раз планировал купить себе новый у вас в Токио. Говорят, их продают корзинами на рынке Акиабара.

— Верно. Какой программой перевода вы пользуетесь?

Ваш поккекон вещает, как уроженец Осаки.

— Да что вы говорите? — забеспокоился турист. — И это раздражает жителей Токио?

— Ну, я не хотел бы жаловаться, но… Послушайте, я могу скопировать для вас совершенно новый бесплатный транслятор.

— Это было бы чудесно!

Они нажали кнопки поккеконов и обменялись визитками через Сеть. Изучив электронную карточку иностранна, Цуоши узнал, что мистер Циммерман проживает в Новой Зеландии. Затем он активировал программу трансферта информации, и его мощный поккекон начал вводить новый транслятор в старую машину Циммермана.

Тут в вестибюль вошел огромный американец в черных очках и глухом плотном костюме; было видно, что он безумно страдает от жары. Мышцы американца распирали одежду, как у штангиста. Вслед за атлетом появилась миниатюрная японка с атташе-кейсом. На женщине красовались зеркальные солнечные очки, броский темно-голубой костюм и шляпка в тон, но вид у нее был какой-то загнанньш.

Атлет остановился у дверей и внимательно проследил за тем, как вносят чемоданы. Женщина стремительно подошла к регистрационной стойке и принялась нервно задавать клерку бесчисленные вопросы.

— Я страстный поклонник машинного перевода, — поведал Цуоши высокому новозеландцу. — Думаю, компьютеры делают великое дело, помогая людям понять друг друга.

— Не могу не согласиться, — кивнул мистер Циммерман. — Помню, когда я впервые приехал в Японию много лет назад, у меня не было ничего, кроме бумажного разговорника. И вот я вхожу в бар и… — Внезапно он замолчал, уставившись на экран поккекона. — Прошу прощения! Тут мне говорят, что я должен немедленно подняться в свой номер.

— Я могу пойти с вами, пока транслятор не загрузится полностью, предложил Цуоши.

— Большое спасибо!

Они вместе вошли в лифт, и Циммерман нажал на кнопку четвертого этажа.

— Так вот, я зашел в этот бар на Роппонджи поздно ночью, потому что очень устал и надеялся перекусить.

— И что?

— Эта женщина… Ну, она слонялась в баре для иностранцев поздней ночью, и была, скажем так, не вполне одета, и совсем не казалась хоть немного лучше, чем выглядит, и…

— Да, я вас понимаю.

— А меню, которое мне дали, было целиком на канджи, или катакане, или романджи, или как это у вас называется, поэтому я достал свой разговорник и попытался расшифровать загадочные идеограммы, однако… — Лифт остановился, двери открылись, и они вышли в холл четвертого этажа. — Словом, кончилось тем, что я ткнул пальцем в первую строчку меню и сказал этой даме…

Циммерман опять замолк, поглядев на экран поккекона.

— Кажется, что-то случилось… Минуточку!

Он внимательно изучил инструкции, вынул из кармана шортов флакон и открутил колпачок. Потом встал на цыпочки и, воздев очень длинную руку, вылил лавровишневый лосьон в вентиляционную решетку, расположенную под самым потолком.

Дело было сделано. Новозеландец аккуратно закрутил колпачок, сунул пустую бутылочку в карман и поглядел на экран покеккона. Нахмурился и как следует встряхнул его, но на экране ничего не изменилось. Очевидно, новый транслятор Цуоши перегрузил слабенькую операционную систему Циммермана, и поккекон безнадежно завис.

Циммерман произнес несколько непонятных английских выражений, потом улыбнулся и с извиняющимся видом развел руками. Кивнув на прощание, он вошел в свой ломер и закрыл дверь.

Японка и ее дюжий американский спутник вышли из лифта. Мужчина оглядел Цуоши твердым взглядом. Женщина достала из сумочки электронную карту и открыла дверь номера, руки ее при этом заметно дрожали.

Поккекон Цуоши зазвонил.

— Уходи отсюда, — сказала машина. — Спустись в вестибюль по лестнице и войди в лифт вместе с рассыльным.

Цуоши поспешно спустился вниз и увидел, как мальчик в униформе закатывает в лифт тележку с багажом взволнованной японки. Он аккуратно протиснулся мимо металлических колес тележки и встал у задней стенки кабины.

— Вам какой этаж, сэр? — спросил мальчик, — Восьмой, — ответил Цуоши наобум.

Рассыльный нажал на кнопки и замер лицом к двери, руки в белых перчатках по швам. Поккекон молча выбросил на экран строчку текста: положи коробочку в голубую дорожную сумку.

Голубая сумка с молнией лежала на самом верху. Ему хватило пары секунд, чтобы приоткрыть молнию, сунуть внутрь манеки-неко и снова закрыть. Мальчик ничего не заметил и выкатил тележку на четвертом этаже. Цуоши вышел на восьмом, чувствуя себя немного глупо. Он побродил по холлу, нашел укромный уголок за автоматом, торгующим прохладительными напитками, и позвонил жене.

— Ну как дела, дорогая?

— Ничего, — ответила жена и улыбнулась. — Ты прекрасно выглядишь! Ну-ка покажи, как тебя подстригли сзади.

Цуоши послушно направил экран поккекона на свой затылок.

— Отличная работа, — заключила жена с глубоким удовлетворением. Надеюсь, ты собираешься домой?

— Гм. В этом отеле творится нечто странное, — сказал Цуоши. — Возможно, я немного задержусь.

Она немного нахмурилась;

— Только не опаздывай к ужину! У нас сегодня бонито.

* * *

Цуоши вошел в лифт, чтобы спуститься в вестибюль, но кабина остановилась на четвертом этаже, и в нее ввалился дюжий американец. Из носа у атлета текло, а из глаз струились слезы.

— С вами все в порядке?

— Не понимаю по-японски! — прорычал атлет.

Как только закрылись двери, мобильник американца с треском ожил, испустив отчаянный женский вопль, за которым последовал бурный поток английских слов. Мужчина, громко выругавшись, ударил волосатым кулаком по кнопке «стоп». Кабина со скрежетом остановилась, и зазвенел тревожный звонок.

Атлет раздвинул створки двери голыми руками, вскарабкался на пол четвертого этажа и кинулся назад. Лифт негодующе зажужжал, двери лихорадочно задергались. Цуоши поспешно выбрался из сломанной кабины и секунду колебался, глядя вслед убегающему. Потом вытащил поккекон, загрузил японско-английский транслятор и решительно последовал за ним.

Дверь номера оказалась открытой.

— Эй? — воззвал Цуоши и, не дождавшись ответа, испробовал свой поккекон:

— Могу я чем-нибудь помочь?

Женщина сидела на кровати. Она только что обнаружила коробочку с манеки-неко и с ужасом взирала на крошечного кота.

— Кто вы такой? — спросила она на ломаном японском.

Цуоши наконец сообразил, что это американка японского происхождения. Ему редко приходилось встречать японцев из Америки, но те всегда вызывали у него тревожное чувство. Внешне они выглядели как нормальные люди, но вели себя ужасно эксцентрично.

— Всего лишь друг, который проходил мимо, — ответил он. — Чем могу помочь?

— Хватай его, Митч! — закричала женщина по-английски. Атлет выскочил в холл и ухватил Цуоши за запястья.

Пальцы — будто стальные наручники. Цуоши нажал кнопку тревоги на своем поккеконе.

— Забери у него компьютер, — распорядилась женщина.

Митч выхватил поккекон и бросил его на кровать. Потом сноровисто обыскал пленника и, не найдя оружия, толкнул его в кресло. Женщина снова перешла на японский.

— Ты, сидеть здесь! Не двигаться!

Она приступила к исследованию бумажника Цуоши.

— Прошу прощения? — изумился задержанный, скосив глаза на лежащий на кровати поккекон. Тот исправно посылал сигналы бедствия в Сеть, и по его экрану молчаливо бежали красные тревожные строчки. Женщина заговорила по-английски, и поккекон послушно перевел:

— Митч, немедленно вызови местную полицию.

Атлет разразился громовым чихом, и до Цуоши наконец дошло, что весь номер пропах лавровишней.

— Я не могу вызвать полицию. Я не говорю по-японски, — буркнул Митч и снова отчаянно чихнул.

— О'кей, я сама вызову копов. Надень на парня наручники. А потом спустись вниз и купи себе в аптечке каких-нибудь антигистаминов, ради Христа.

Митч достал из кармана пиджака рулончик пластилитовых наручников и примотал правое запястье Цуоши к изголовью кровати. Из другого кармана он извлек носовой платок, вытер слезы и трубно высморкался.

— По-моему, мне лучше остаться с вами. Кот в багаже.

Значит, сетевым преступникам уже известно, что мы в Японии. Вам грозит опасность.

— Ты, конечно, мой телохранитель, Митч, но в данный момент ни на что не годен.

— Этого не должно было случиться, — с обидой сказал атлет, яростно почесывая шею. — Прежде моя аллергия никогда не мешала работе.

— Запри дверь снаружи, а я подопру ее креслом. Ступай и позаботься о себе.

Митч ушел. Женщина забаррикадировала дверь и связалась с администрацией отеля через прикроватный пасокон.

— Говорит Луиза Хашимото из номера 434, Тут у меня гангстер, информационный преступник. Вызовите токийскую полицию и скажите, чтобы приехали люди из отдела организованной преступности… Что? Да, именно так. И поднимите на ноги всю вашу службу безопасности, здесь может произойти все что угодно. Советую поторопиться.

Она резко прервала контакт. Цуоши взирал на нее в глубоком изумлении.

— Зачем вы это делаете? Что все это означает?

— Итак, ты называешь себя Цуоши Шимизу, — сказала женщина, разглядывая его кредитные карточки. Она села в ногах кровати и уставилась ему в лицо. Ты что-то вроде якудзы, верно?

— По-моему, вы совершаете большую ошибку, — заметил Цуоши.

Луиза сурово нахмурилась.

— Послушайте, мистер Шимизу, вы имеете дело не с каким-нибудь там янки на отдыхе. Я Луиза Хашимото, помощник федерального прокурора из Провиденса, Род-Айленд, США. — Она продемонстрировала ему магнитную идентификационную карточку с золотым официальным гербом.

— Приятно познакомиться с представителем американского правительства, любезно сказал Цуоши, ухитрившись слегка поклониться. — Я бы пожал вам руку, но моя привязана.

— Прекратите изображать святую невинность! Я уже видела вас здесь, на четвертом этаже, и в вестибюле тоже.

Откуда вам известно, что у моего телохранителя жестокая аллергия на лавровишню? Вы наверняка взломали его медицинское досье.

— Кто, я? Какая чушь!

— С тех пор как я напала на след ваших сетевых бандитов, все факты складываются в колоссальный преступный заговор, — сказала она. — Я арестовала компьютерного пирата в Провиденсе. Как выяснилось, он свободно распоряжался мощным сетевым сервером и целой кучей бесплатных поисковых машин с искусственным интеллектом. Мы посадили мерзавца под замок, мы арестовали все его машины, интеллекты, индексаторы, каталоги… И в тот же вечер появились коты!

— Коты?

Луиза кончиками пальцев приподняла манеки-неко, словно бы это был живой электрический угорь.

— Эти маленькие коты, ваше японское вуду. Манекинеко, я не ошибаюсь? Они стали появляться везде, куда бы я ни пошла. Фарфоровый кот в моей сумочке. Три глиняных кота в моем рабочем кабинете. Куча котов во всех витринах антикварных лавок Провиденса. Радио в моем автомобиле принялось мяукать!

— Вы уничтожили часть Сети? — едва проговорил потрясенный Цуоши. — Вы арестовали поисковые машины?

Какой ужас! Как же вы могли совершить такое бесчеловечное деяние?

— Ты имеешь наглость возмущаться? А моя машина, выходит, не в счет? Луиза раздраженно потрясла толстым, неуклюжим американским поккеконом. — Как только я сошла с самолета в Нарита, ПЦА был атакован. Тысячи и тысячи посланий, одно за другим, и все с картинками котов. Я не могу связаться даже с собственным офисом!

Мой ПЦА совершенно бесполезен!

— Что такое ПЦА?

— Персональный Цифровой Ассистент, производство Силиконовой долины.

— С таким имечком… Неудивительно, что наши поккеконы не желают с ним разговаривать.

Луиза сверкнула глазами.

— Да, это так, умник. Давай шути! Дошутишься. Ты уличен в злонамеренной информационной атаке на официального представителя правительства США! — Она перевела дух и осмотрела Цуоши с головы до ног. — А знаешь, Шимизу, ты совсем не похож на итальянских гангстеров и мафиози, с которыми мне приходится иметь дело в Провиденсе.

— Потому что я не гангстер. В жизни своей никому не причинил вреда.

— Да ну? — ухмыльнулась Луиза. — Послушай, приятель, я знаю о людишках твоего сорта гораздо больше, чем ты думаешь. Я давно вас изучаю. У нас, компьютерных копов, есть для вас специальное название… Цифровые панархии! Сегментированные, полицефальные, интегрированные сети влияния! Как насчет БЕСПЛАТНЫХ ТОВАРОВ И УСЛУГ, которые ты все время получаешь? — Она уличающе ткнула в него пальцем. — Разве ты когда-нибудь платишь налоги с этих подарков? Ха! Разве ты декларируешь их как свой доход? А эта бесплатная доставка из зарубежных стран? Домашнее печенье, огурчики, помидорчики! Дармовые ручки, карандаши, старые велосипеды! А как насчет извещений о срочных грошовых распродажах?.. Ты злостный неплательщик налогов, живущий на доходы с незаконных трансакций!

Цуоши озадаченно моргнул.

— Послушайте, я ничего не понимаю в таких вещах. Я просто живу своей жизнью.

— Дело в том, что ваш подарочный экономический хаос подрывает законную, одобренную государством, регулируемую экономику!

— Возможно, все дело в том, — мягко возразил Цуоши, — что наша экономика гораздо лучше вашей.

— Кто это сказал? — фыркнула она. — С какой стати ты так думаешь?

— Потому что мы гораздо счастливее вас. Что может быть плохого в человеческой доброте? Что плохого в подарках? Новогодние подарки… Подарки к празднику весны… К началу учебного года и к его концу… Свадебные подарки… Подарки на день рождения… И юбилейные… Все люди любят подарки.

— Но не так, как вы, японцы. Вы на них просто помешаны.

— Что это за общество, если в нем отрицают добровольные дары? Не считаться с нормальными человеческими чувствами… Да это просто варварство.

— По-твоему, я варвар? — ощетинилась Луиза.

— Не хочу показаться невежливым, — заметил Цуоши, — но вы привязали меня к своей кровати.

Она скрестила руки на груди.

— Еще не то будет, когда тебя заберет полиция.

— Боюсь, нам придется долго ждать, — заметил Цуоши. — В Японии полицейские не торопятся. Мне очень жаль, но в нашей стране гораздо меньше преступлений, чем у вас, и японская полиция немного расслабилась.

Тут зазвонил пасокон, Луиза приняла вызов. Это была жена Цуоши.

— Могу я поговорить с Цуоши Шимизу?

— Я здесь, дорогая! — поспешно воскликнул супруг. — Она меня похитила! И привязала к кровати!

— Привязала к своей кровати? — Глаза его жены стали совсем круглыми. Ну нет, это уже слишком! Я вызываю полицию!

Луиза быстро отключила пасокон.

— Я никого не похищала! Просто задержала до прибытия местной полиции, которая тебя арестует.

— Арестует? А за что, собственно?

Луиза на несколько секунд задумалась.

— За умышленное отравление моего телохранителя путем залива в вентилятор лавровишневой настойки.

— Но в этом нет ничего противозаконного, разве не так?

Пасокон снова зазвонил, и на экране появился ослепительно белый кот с огромными, сияющими, неземными глазами.

— Отпусти его, — распорядился он.

Луиза, взвизгнув, выдернула вилку пасокона из розетки, и через полсекунды весь свет в номере погас.

— Инфраструктурная атака! — еще громче завизжала она и быстро залезла под кровать. В комнате было темно и очень тихо. Кондиционер тоже отключился.

— Думаю, вы можете выйти, — сказал наконец Цуоши. — Это всего лишь короткое замыкание.

— Это не замыкание, — упрямо пробормотала Луиза.

Она медленно выползла из-под кровати и села на матрас.

Странным образом в темноте у них возникли почти товарищеские чувства.

— Я очень хорошо знаю, что это такое, — тихо сказала женщина. — Меня атакуют. Не было ни минуты покоя с тех пор, как я арестовала тот сегмент Сети. Со мной постоянно что-то случается. Куча неприятностей. Но ничего нельзя доказать — ни малейшего свидетельства, которое можно предъявить суду. — Она тяжело вздохнула. — Если я сажусь на стул, кто-то уже оставил на сиденье жевательную резинку. Мне приносят бесплатную пиццу, и всегда с такой начинкой, какую я терпеть не могу. Маленькие дети плюют в мою сторону на улице, старухи в инвалидных колясках преграждают дорогу, когда я тороплюсь.

В ванной внезапно включился душ, сам по себе. Луиза вздрогнула, но ничего не сказала. Постепенно темная, душная комната стала наполняться горячим паром.

— В туалетах не спускается вода, — всхлипнула женщина. — Мои письма теряют на почте. Если я прохожу мимо автомобиля, срабатывает противоугонная система, и все окружающие начинают пялиться на меня. Мелочи, всегда только мелочи, но они никогда не прекращаются. Я столкнулась с чем-то ужасно большим и очень-очень терпеливым, и оно все про меня знает. Оно распоряжается миллионами рук и ног. И все эти руки и ноги принадлежат людям!

В холле послышался какой-то шум, отдаленные голоса, бессвязные крики. Внезапно кресло полетело на пол, и дверь с треском распахнулась. В комнату, споткнувшись на пороге, влетел Митч, теряя черные очки, и растянулся на полу.

Следом ввалились два охранника из отеля и набросились на него. Митч, невнятно ругаясь, энергично отбивался руками и ногами, в драке оба охранника потеряли фуражки.

Наконец один из них крепко ухватил противника за ноги, а другой, крякнув, успокоил его резиновой дубинкой.

Пыхтя и отдуваясь, они вытащили телохранителя в коридор. Темная комната настолько наполнилась паром, что в спешке стражи порядка даже не заметили Цуоши с Луизой. Женщина уставилась на сломанную дверь.

— Бог ты мой, почему? Что он им сделал?

Цуоши в замешательстве поскреб в затылке:

— Должно быть, небольшое взаимонепонимание?

— Бедный Митч! В аэропорту у него отобрали оружие. С его паспортом была бездна технических проблем. С тех пор как Митч связался со мной, ему ни в чем не было удачи…

Тут кто-то громко постучал в окно. Луиза съежилась в ужасе, но взяла себя в руки и мужественно раздвинула глухие портьеры. Комнату залил яркий солнечный свет.

За окном висела люлька, спущенная с крыши отеля.

Два мойщика окон в серых форменных комбинезонах весело помахали руками, складывая пальцы кошачьей лапкой. С ними был еще один человек, оказавшийся старшим братом Цуоши.

Один из мойщиков открыл окно универсальным ключом, и брат неловко забрался в комнату. Выпрямившись, он аккуратно одернул костюм и поправил галстук.

— Это мой брат, — представил его Цуоши.

— Что вы здесь делаете? — холодно осведомилась Луиза.

— Ну, в ситуациях с заложниками всегда приглашают родственников, охотно разъяснил тот. — Полиция доставила меня на вертолете прямо на крышу отеля. — Он с интересом осмотрел Луизу с ног до головы. — Мисс Хашимото, у вас едва осталось время на побег.

— Что?!

— Взгляните на улицу, — сказал брат. — Видите их?

Люди толпами прибывают со всех концов города. Продавцы лапши с самоходными ларьками, рассыльные велосипедисты, мотокурьеры, почтальоны на пикапах, подростки на скейтбордах…

— О нет! — громко взвизгнула Луиза, взглянув в окно. — Ужасная, неуправляемая толпа! Они меня окружили! Я пропала!

— Пока еще нет, — сказал брат. — В окно и на платформу. У вас есть шанс, Луиза, не упустите его. Я знаю одно местечко в горах, священное место, где нет компьютеров, телефонов и прочего безобразия. Подлинный рай для таких, как вы и я…

Луиза с надеждой вцепилась в пиджак бизнесмена.

— Могу ли я вам доверять?

— Посмотрите мне в глаза. Разве вы не видите? Да, вы можете мне довериться, Луиза, — кивнул он, — ведь у нас так много общего.

Они решительно вылезли в окно. Луиза крепко ухватилась за руку старшего брата Цуоши, ветер развевал ее темные волосы. Люлька со скрипом пошла наверх и пропала из виду.

Цуоши встал из кресла и протянул левую руку. Кончиками пальцев ему удалось подцепить свой поккекон. Он подтащил его поближе, схватил и прижал к груди. Потом снова сел в кресло и принялся терпеливо ждать, когда кто-нибудь придет сюда, чтобы вернуть ему свободу.

Жирный пузырь удачи (соавтор Руди Рюкер)

Орущая металлическая медуза тащила длинные невидимые щупальца по акру сухого бетона аэропорта Сан-Хосе.

Или так казалось Тагу — Тагу Мезолье, окосевшему от математики программисту и фанату аквариумов. Он работал над выведением искусственной медузы, и почти все казалось ему похожим на медузу, даже самолеты. Сейчас он стоял у выдачи багажа, встречая техасского миллиардера Ревела Пуллена.

Потребовался потоп телефонных звонков, факсов и электронной почты, чтобы выманить техасского затворника из его мерзких, пропитанных нефтью полей, но Таг заманил Ревела Пуллена на вторую личную встречу в Калифорнии. Наконец-то дело шло к тому, что новаторские хайтековские исследования Тага превратятся в полномасштабное производство. И перспектива успеха была сладка.

Впервые Таг встретился с Ревелом в Монтерее два месяца назад, на весеннем симпозиуме ГСИППВ АСМ, то есть Группы Специальных Интересов по Подземным и Подводным Вычислениям Ассоциации Счетных Машин.

На симпозиум Таг приехал с кое-как сляпанной презентацией искусственной медузы. Привез он с собой пятьсот экземпляров отпечатанной на принтере брошюры на глянцевой бумаге: «Искусственная медуза — ваш путь в постиндустриальную глобальную конкуренцию!» Но когда наступило время доклада Тага, пятнадцатитерабайтная демоверсия искусственной медузы грохнулась так отвратно, что пришлось даже перезагружать машину — дешевый индонезийский клон лэптопа «Сан», который Таг таскал с собой для презентаций. В резерве у него были слайды, но тут же, конечно, заело проектор. А хуже всего единственный работающий прототип искусственной медузы лопнул по дороге в Монтерей. И после доклада Таг в красном тумане стыда смыл обрывки разлагающегося желе в унитаз конференц-центра.

А оттуда направился в коктейль-холл, и там трепливый молодой Пуллен его высмотрел, выпил с ним пару стаканов и даже оплатил счет — бумажник у Тага спер накануне ночью из номера пожилой красавец рассыльный.

Поскольку темой Тага была желеобразная медуза, грубый Пуллен решил, что забавно будет выпить по паре желе с текилой. Слизистая крепкая заправка вместе с громогласными шутками, бахвальством и хвастливыми обещаниями Ревела облегчили боль позора от выступления.

На следующий день Таг и Ревел вместе позавтракали, и Ревел выписал Тагу приличный чек на предварительные расходы. Таг должен был вывести искусственную медузу, способную к подводной разведке нефти.

Писать прикладные программы — это еще ничего, но бурение нефти, на вкус Тага, было занятием аналоговым и несколько вульгарным, зато деньги — деньги имели вполне реальный вид. Единственное, что мешало иметь дело с Ревелом, это была его одержимость какой-то новой и очень неприятной органической слизью, которая недавно запечатала старейшую из фамильных скважин. И грубоватый техасец все время снова и снова уводил разговор от медузы к этой древней подземной слизи.

Устроившись сейчас на капоте дорогой спортивной «Аниматы» с переделанным двигателем, Таг ждал Ревела. У Тага были курчавые темные волосы и розовые щеки. Одет он был в шорты, спортивную рубашку, сандалии и носки с ромбическими узорами и был похож на развращенного английского школьника. «Анимату» он купил на деньги, которые откладывал на дом, когда понял, что никогда, никогда не накопит на дом в Калифорнии. Облокотившись на ветровое стекло, Таг разглядывал садящиеся самолеты и представлял себе медузу, плывущую в небесно-голубом море.

Дома у него были полные аквариумы медуз: один — с плоскими лунообразными медузами, у каждой четыре беловатых круга половых органов, другой — с прозрачными медузами-колоколами из зарослей морской травы бухты Монтерей, большой аквариум со жгучими медузами, обладательницами длинных бахромчатых ротовых рук и похожих на плети пурпурных щупальцев со стрекательными клетками, аквариум поменьше с похожими на мухоморы пятнистыми медузами из озера Медуз в Палау, и специальный аквариум гребенчатых медуз с волочащимися реснитчатыми щупальцами, и аквариум японских зонтичных медуз, и много еще.

Рядом с арсеналом аквариумов находился большой цветной экран рабочей станции. Таг не был биологом; под очарование медуз он попал, когда работал над математическими алгоритмами для создания клеточных моделей вихревых слоев. Для математического глаза Тага медуза давала идеальное соотношение между кривизной и кручением, точно как вихревой пласт, только медуза компенсировала динамическое напряжение и осмотическое давление. Настоящая медуза была свилеватее эмуляций Тага. И Таг стал преданным адептом изучения кишечнополостных.

Подражая природе до самых основ, он нашел способ развивать и совершенствовать свою модель вихревых пластов с помощью генетического программирования. Алгоритмы искусственных медуз, созданные Тагом, конкурировали между собой, мутировали, воспроизводились и умирали в виртуальной реальности экрана цвета морской воды. По мере улучшения алгоритмов экран рабочей станции превращался в аквариум виртуальных медуз, графического представления уравнений Тага; алгоритмы выходили на предел вычислительных мощностей компьютера и медленно пульсировали в тусклом свечении компьютерной имитации.

Живые медузы в аквариумах с настоящей морской водой задавали объективные стандарты, которых пытались достичь программы Тага. Каждый час, каждую минуту видеокамеры таращились в освещенные прожекторами аквариумы, безустанно анализируя движения медуз и передавая данные в рабочую станцию.

Последним, коронным этапом исследований Тага был его рукотворный прорыв. Теоретические уравнения стали реальными пьезопластиковыми конструкциями — мягкими, водянистыми, желеобразными роботами-медузами из реального пластика в реальном мире. Эти модели были созданы с помощью скрещенной пары лазерных лучей для спекания — то есть соединения без сплавления — желательных форм в матрице пьезопластиковых микробусин.

Спеченные микробусинки вели себя как массы клеток: каждая из них могла сжиматься или расширяться в ответ на тонкие вибрационные сигналы, и каждая микробусинка могла передавать информацию своим соседкам.

Законченная искусственная медуза оказалась гибким маленьким зонтиком, колыхавшимся медленными волнами возбуждения и торможения. Лучшая пластиковая медуза Тага могла сохранять активность до трех недель.

Следующим требованием Тага к своему созданию было «коронное приложение», как называли его гуру-программисты. И казалось, что он уже держит это приложение в руках, учитывая его последние эксперименты по приданию медузе чувствительности к химическим ароматам и сигналам. Таг убедил Ревела — и сам наполовину поверил, — что искусственных медуз можно будет снабдить чипами, подающими радиосигнал, и выпустить на морское дно. Они смогут вынюхивать выходы нефти на океанское ложе и углубляться в эти колодцы. Если так получится, то искусственные медузы совершат революцию в подводных разработках нефти.

Единственным, с точки зрения Тага, недостатком было то, что подводное бурение есть мерзкое преступление против волшебной среды, где живут настоящие медузы. Но эти планы готовы были привлечь техасские капиталы, достаточно капиталов, чтобы продолжать исследования еще год.

А может, за этот год Таг найдет более экологически безопасное приложение и сумеет отцепиться от этого техасского психа.

Легок на помине. Ревел Пуллен прошествовал из выхода в белой робе нефтяника: фланелевая рубашка и комбинезон из чертовой кожи типа «а ну-ка, разорви». Рубашка была от Нейман-Маркуса, а комбинезон отглажен, но и та, и другой были вроде бы естественно заляпаны техасской свежей грязью.

Таг спрыгнул с капота и приподнялся на цыпочки помахать, намеренно подчеркивая женственность жеста, чтобы подергать нервы техасца. И ножку приподнял назад, как Мэрилин Монро в «Неудачниках».

Абсолютно не смутившись, Ревел Пуллен свернул в сторону Тага, косолапо шагая в башмаках змеиной кожи. Ревел был шалопай племянник в знаменитой фирме-миллиардере «Пуллен Бразерс» из Амарилло. Клан Пулленов состоял из отчаянных биржевых игроков и «зеленых шантажистов» — они скупали акции какой-нибудь компании, а затем предлагали их самой компании по заоблачной цене, угрожая в противном случае захватить над ней контроль.

Однажды они попытались загнать в угол весь мировой рынок молибдена.

Ревел, наименее предсказуемый член своего клана, отвечал за самые сомнительные инвестиции «Пуллен Бразерс»: становящиеся убыточными нефтяные скважины, которые когда-то привели семью Пуллен к процветанию — начиная со знаменитой скважины Дитери Гашер, пробуренной еще в 1892 году возле Спиндлтопа в Техасе.

Пунктиком Ревела было честолюбивое желание стать магнатом в хайтек-промышленности. Вот почему он посещал компьютерные семинары вроде ГСИППВ, вопреки исключительному своему невежеству во всем, что касалось движения байтов и пикселей.

Ревел был готов сунуть большие деньги в любую сексуально привлекательную дыру технических начинаний Силиконовой долины. Особенно если такое начинание обещало чем-то помочь коллапсирующему нефтяному бизнесу семьи и (что по-прежнему ставило Тага в тупик) найти применение некоей странной прозрачной жидкости, которую буровики Ревела стали недавно выкачивать из скважины Дитери.

— Привет, ну и жара! — протянул Ревел, перекидывая полиэфирно-джинсовую сумку с плеча на плечо. Плечи были узкие. — Ты молодец, что меня встретил, Таг.

Таг, расплываясь в улыбке, высвободил пальцы из настойчивого пожатия Ревела и показал на свою «Анимату»;

— Ну, Ревел? Готов начинать бизнес? Я решил, что мы должны назвать его «Ктенофора инкорпорейтед». Ктенофора — это такая гермафродитная медуза, у которой гребнеобразные пищевые органы фильтруют океанские воды, ее еще называют «гребешковая медуза». Как ты думаешь» пойдет такое имя нашей компании? Гребем доллары из мощного моря экономики!

— Не так громко! — напомнил Ревел, оглядываясь вокруг пародийным жестом уличного мошенника. — Как знает всякий уважающий себя промышленный шпион, я сюда приехал в отпуск.

Он закинул сумку на заднее сиденье, потом выпрямился и полез в глубокий карман своих мешковатых непробиваемых штанов.

Оттуда техасец вытащил аптечный флакон, наполненный прозрачным вязким желе, и сунул согретый в паху пузырек в неохотную ладонь Тага с настойчивостью торговца наркотиками:

— Я хочу, чтобы ты это держал у себя, Таг. Просто на всякий случай, знаешь… если со мной что-нибудь случится.

Ревел завертел маленькой головой, параноидально оглядываясь, и Таг вспомнил, когда последний раз был в аэропорту Сан-Хосе: встречал отца, впавшего в такой маразм, что задницу вытирал пальцами, а пальцы — об стены. Дядя Тага погрузил брата в самолет и отправил племяннику, как багаж. Таг его засунул в местный дом престарелых, и там папаша помер этим летом.

Жизнь полна печали, и Таг давал ей ускользнуть сквозь пальцы. Он гей, которого никто не любит и которому никогда не будет опять тридцать лет, и вот сейчас приходится ублажать денежного психа из Техаса. Ублажать Таг не слишком хорошо умел.

— У тебя действительно есть враги? — спросил Таг. — Или ты просто так думаешь? А я должен думать, что у тебя они есть? И волноваться по этому поводу?

— В этом нашем плане есть деньги — настоящие хрустики, — мрачно похвастался Ревел, забираясь на пассажирское сиденье. Он помолчал, ожидая, чтобы Таг взялся за руль и закрыл дверцу водителя. — А волноваться нам надо только об одном, — продолжал он, когда Таг наконец сел, — чтобы не просочилось наружу. Экология, блин. Ты никому не говорил, что я тебе писал?

— Нет, конечно! — отрезал Таг. — Тот дешевый открытый ключ, которым ты шифруешь, половину твоих сообщений перепахал. И вообще, чего ты так волнуешься? Кому какое дело до слизи из выработанной нефтяной скважины, хоть ты ее и называешь Уршляйм. Это по-немецки, что ли?

— Тс-с-с! — прошипел Ревел.

Таг включил мотор и прогазовал, пустив голубоватое облако выхлопных газов. Автомобиль качнулся, поехал и влился в бесконечный калифорнийский поток машин.

Ревел несколько раз оглянулся, удостоверяясь, что за ними нет слежки.

— Да, я ее назвал Уршляйм, — наконец сказал он напыщенно. — Я даже запатентовал это имя как товарный знак.

Старые немецкие профессора чего-то стоили. Ур — означает «первичная», шляйм — «слизь». Вся жизнь произошла из Уршляйма, исходной слизи! Первичная слизь из внутренних глубин планеты! Тебе когда-нибудь случалось раскусить зеленый миндаль, Таг? Прямо с дерева? Там сначала зеленый пух, тоненькая оболочка, а внутри — прозрачная густая слизь. Вот точно так устроена и наша планета.

Почти весь Уршляйм еще течет в самой глубине и выступает оттуда. Он только ждет, пока его выкачает какой-нибудь умный мальчик и использует его коммерческий потенциал. Уршляйм — это сама жизнь.

— Просто грандиозно, — будничным голосом отозвался Таг.

— Грандиозно! — передразнил Ревел. — Дружище, это единственное спасение техасского нефтяного бизнеса! Черт побери, если мы, техасцы, бросим бурить нефть, придется нам торговать вразнос чипами и софтом, как этим нытикам-слабакам с Тихоокеанского побережья! И ты меня не знаешь, если думаешь, что я сдам нефтяной бизнес без боя!

— Да ладно, ладно, я же не спорю, — примирительно произнес Таг. — Не забудь, мои медузы тебе помогут искать нефть.

Всегда было заметно, когда Ревел входил в нелинейный режим — его техасский акцент становился сильнее, и свой любимый нефтяной бизнес он начинал называть «нафтяной». Но что это за история с Уршляймом?

Таг одной рукой поднял пузырек с прозрачной жидкостью и стал разглядывать, не отрывая второй от руля. Вещество было тиксотропным — то есть гель при встряхивании превращался в жидкость. Можно было перевернуть пузырек, и Уршляйм оставался в верхнем конце, но если чуть встряхнуть, состояние слизи менялось, и она перетекала в другой конец, как внезапно хлынувший из бутылки кетчуп. Однородный, прозрачный кетчуп. Сопли.

— Скважина Дитери прямо сейчас выдает Уршляйм! — сообщил Ревел, надевая на веснушчатый нос итальянские очки от солнца. Все равно выглядел он не старше двадцати пяти лет. — У меня в сумке баллон с ним на три галлона.

Один из моих буровиков говорит, что это новый вид нефти глубокого залегания, а другой утверждает, что это просто вода, зараженная бактериями. Но я лично согласен со старым герром доктором, профессором фон Штоффманом. Мы попали на клеточную жидкость самой матери-земли: недифференцированная живая ткань, Таг, первичная слизь.

Уршляйм!

— И что вы сделали, чтобы она пошла наверх? — спросил Таг, стараясь сдержать смех.

Ревел закинул голову назад и провозгласил:

— Слушай, если ОПЕК хоть краем уха услышит про нашу новую технологию… Ты думаешь, у меня нет врагов, парень? А шейхи? — Ревел постучал костяшками пальцев по боковому стеклу. — Да и Дядя Сэм на нас навалится, если узнает, что мы модифицируем гены и засеваем выработанные нефтяные ложа измененными бактериями! Они проедают смолу и парафин, меняют вязкость нефти, открывают поры в камне и насыщают все метаном… Старуха Дитери уже никогда бы не выбила клапан и не зафонтанировала, но мы ее зарядили новым, экстраактивным штаммом. И что пошло фонтаном? Уршляйм?

Ревел поглядел на Тага поверх модельных очков и решил, что собеседник достоин доверия.

— Таг, но это еще только полдела. Ты подожди, я тебе еще расскажу, что мы с этой штукой стали делать, когда добыли.

Тагу уже надоело. Пустой треп этого болтуна никак не поможет Тагу продавать медуз.

— А что ты думаешь о той искусственной медузе, что я тебе послал?

Ревел нахмурился:

— Ну, поначалу она выглядела ничего себе. Размером со сдутый футбольный мяч. Я ее пустил к себе в бассейн, она там плавала, вроде как подергивалась и пульсировала примерно дня два. Ты вроде говорил, что эта штука должна жить неделями? Сорок восемь часов — и ее не стало. Растворилась, я думаю. Хлор пластик разъел или что-то вроде этого.

— Быть не может, — твердо возразил Таг. — Наверняка уплыла в щель у тебя в бассейне. Эта модель не могла продержаться меньше трех недель! Мой лучший прототип. Хемотактическая искусственная медуза, построенная для входа в подводные скважины и поиска пути к нефтяным ложам внизу.

— Бассейн у меня не в лучшем состоянии, — великодушно согласился Ревел. — Так что действительно твоя медуза могла пролезть в щель — и пока. Но если это твое приложение поиска нефти хоть сколько-нибудь работает-, она должна была бы вернуться с какими-то полезными геологическими данными. А она не вернулась. Так что глянув правде в глаза, Таг: растворилась эта штука.

Таг не собирался сдаваться:

— Моя медуза не послала наверх информации, потому что я не вложил в нее чип трассера. И если уж ты решил так грубо говорить, то я тебе могу сказать, что не считаю поиск нефти таким уж почтенным применением. Если честно, то уж лучше бы водный департамент Калифорнии использовал моих медуз для поиска течи в ирригационных каналах и канализации.

Ревел зевнул, глубже уходя в пассажирское сиденье.

— Очень гражданственно с вашей стороны, доктор Мезолья. А для меня вся вода Калифорнии десяти центов не стоит.

Таг гнул свое:

— Или чтобы мои медузы исследовали загрязненные колодцы здесь, в Силиконовой долине. Если пустить искусственную медузу в колодец и дать ей пульсировать вниз неделю-другую, она отфильтрует даже следовые загрязнения! Отличный пиаровский ход — выставить напоказ антиполлюционный аспект работы. Вспомни историю своей семьи — неплохо было бы выглядеть хорошо в глазах ребят из Защиты Окружающей Среды. Если подать правильно, можно даже получить федеральный грант на разработку.

— Не знаю, омбре, — буркнул Ревел. — Как-то это неспортивно — вынимать деньги из федералов… — Он мрачно смотрел на роскошную экзотику за окном, толстые укутанные юкки и апельсиновые деревья. — Да, здесь у вас все зелено.

— Да, — равнодушно бросил Таг, — слава богу, перерыв в засухе. В Калифорнии очень пригодились бы медузы, умеющие искать утечку воды.

— Вода здесь ни при чем, — возразил Ревел. — Важен углекислый газ. Два миллиона лет копившаяся нефть вся сгорела до углекислого газа и вылетела в атмосферу меньше чем за сто лет. Растительная жизнь просто обезумела.

Ты посмотри — вся эта растительность вдоль дороги выросла из автомобильных выхлопов! Подумать только.

По выражению радости на лице Ревела видно было, что ему эта мысль весьма приятна.

— Дело в том, что если проследить историю углерода в этих дурацких деревьях… он же всего сотню лет назад лежал на глубине нескольких миль в первобытных кишках Земли! А так как мы, чтобы жить, едим растения, то же самое верно и про людей! Наше мясо, мозг и кровь построены из сгоревшей сырой нефти! Таг, мы все — создания, Уршляйма. Вся жизнь произошла из первичной слизи.

— Ерунда! — горячо возразил Таг, съезжая на дорогу в Лос-Перрос, тот анклав массива Силиконовой долины, где жил он сам. — Один атом углерода ничем от другого не отличается. И если мы говорим об искусственной жизни, то даже не нужен «атом». Это может быть байт информации, микробусина пьезопластика. Не важно, откуда взялся материал — важно, как он себя ведет.

— Вот тут мы с тобой и расходимся, друг. — Машина ехала по главному шоссе Лос-Перрос, и Ревел глазел на вызывающе одетых женщин. — Врубись, Таг: благодаря нефти куча атомов углерода в этом твоем яппи-поселке пришла из Техаса. Хочешь не хочешь, а большая часть современной жизни — в основе своей техасская.

— Довольно мерзкая новость, Ревел, — улыбнулся Таг.

Он с визгом шин прошел последний поворот, въехал на дорожку и остановился возле гниющего и пораженного грибком крыльца пригородного дома, который снимал за абсурдно высокую цену. Арендная плата его просто убивала. С тех пор как любовник бросил его на прошлое Рождество, Таг все собирался переехать в дом поменьше, но почему-то в глубине души жила надежда, что, если оставить дом за собой, придет к нему симпатичный сильный мужчина и поселится вместе с ним.

В соседнем доме богатая самоанская семья перекидывалась водяными мячами и ревела от смеха. Шипели на барбекю ароматные куски соевого мяса. В доме самоанцев жил большой зеленый попугай по кличке Тоатоа. В ясные дни вроде сегодняшнего Тоатоа вопил на крыше дома. У него был большой желтый клюв и пристрастие к хрящам каракатиц и тыквенным семечкам.

— Классно, — одобрил Ревел, оглядывая потрескавшиеся от землетрясений стены и облупившийся потолок. — Я боялся, что непросто будет найти место для экспериментов. Но раз ты снимаешь эту помойку под мастерскую, проблем не будет.

— Я здесь живу, — с достоинством ответил Таг. — По стандартам Калифорнии это очень хороший дом.

— Тогда неудивительно, что ты хочешь основать компанию! — Ревел поднялся по ступенькам на крыльцо и вытащил из сумки баллон высокого давления длиной в ярд. — Есть у тебя садовый шланг? И воронка?

Таг принес кусок шланга, предусмотрительно выбрав обгоревший в нескольких местах при последних травяных пожарах на холме. Ревел достал щегольской карманный нож из своих неразрываемых штанов и отрезал от шланга три фута. Потом он ловко приделал к концу шланга жестяную воронку и затрубил в нее.

Потом Ревел отбросил этот импровизированный горн в сторону и взялся за цилиндр:

— Лохань у тебя найдется?

— Без проблем.

Таг вошел в дом и вынес большой пластиковый кулер для пикников.

Ревел открыл краник баллона и стал выливать его содержимое в кулер. Черный кончик медленно эякулировал густым прозрачным гелем, как силиконовой замазкой. Пинта за пинтой гель стекал в белую зернистую внутренность кулера с верхней крышкой. От вещества шла сернистая вонь горелой резины, которая у Тага ассоциировалась с Гавайями — по необходимости коротким пребыванием на огнедышащих склонах Килауа.

Таг из предусмотрительности отошел в сторону и встал с наветренной стороны от кулера.

— Насколько глубоко пришлось добывать этот образец?

— Глубоко? — захохотал Ревел. — Док, эта штука прорвала предохранительные клапаны на старухе Дитери и расплескала буровой раствор на пять ближайших графств. Получился старый добрый фонтан. А оно все перло, заливая почву… этак, знаешь, спазматически. Кончилось тем, что образовалось озеро выше крыш грузовиков.

— Господи, а что дальше было? — спросил Таг.

— Что-то испарилось, что-то впиталось в подпочвенные слои. Исчезло. Первый образец, который я взял, был из чьей-то «тойоты». Хорошо еще, что задний борт у нее был поднят, иначе все бы вытекло.

Ревел вытащил носовой платок, смахнул «пот со лба, но говорить не перестал:

— Конечно, когда мы починили буровую, тогда начали качать всерьез. У нас, Пулленов, есть хранилище в Накогдочесе, пара футбольных полей с резервуарами. Не использовалось со времен эмбарго ОПЕК в семидесятых, и резервуары забросили. Но сейчас каждый из них помечен товарным знаком «Уршляйм» Ревела Пуллена.

Он глянул на солнце чуть диковатыми глазами и снова вытер лоб.

— У тебя в этой помойке пиво есть?

— Найдется, Ревел.

Таг пошел на кухню и вынес на крыльцо две бутылки «Этна эль».

Ревел жадно выпил, потом показал на свой импровизированный духовой инструмент:

— Если эта штука не будет работать, ты подумаешь, что У меня крыша съехала. — Сдвинув итальянские очки на макушку узкой и коротко стриженной головы, он ухмыльнулся. — Но если она будет работать, старик, тогда ты подумаешь, что крыша съехала у тебя.

Ревел макнул края воронки в неподвижную, но ароматную массу. Повертел ее, осторожно поднял и дунул.

Длинный ромбовидный пузырь появился на конце горна.

— Вот это да, наливается, как воздушный шар! — сказал пораженный Таг. Ничего себе вязкость!

Ревел усмехнулся шире, держа предмет на расстоянии вытянутой руки:

— Дальше еще интереснее.

Таг Мезолья в удивлении смотрел, как прозрачный пузырь Уршляйма медленно стал покрываться рябью и ямочками. Длинная двойная морщина залегла в тугой внешней мембране желатиновой сферы, окружила ее, как шов на огромном бейсбольном мяче.

Потом пузырь с плюхающим звуком отделился от жестяных краев горна и стал плавать в воздухе. Вдоль шва появился ряд ресничек, и плавающее в воздухе желе стало шевелить ими, продвигаясь вперед.

— Уршляйм! — завопил Ревел.

— Господи Иисусе! — ахнул Таг, не в силах отвести глаз.

Воздушное желе все еще менялось у него на глазах, выращивая набор внутренних мембран, коробясь, пульсируя и покрываясь рябью, выбирая себе более точную форму, как будто компьютерная графическая программа вырисовывает лучистый образ в изящное изображение реальности.

Потом пузырь подхватило потоком воздуха. Он тяжело стукнулся в карниз дома, отпрыгнул и поплыл над крышей в небо.

— Едва могу поверить, — сказал Таг, все еще глядя вверх. — Спонтанное нарушение симметрии! Самозапускающаяся система реакции и диффузии! Эта твоя слизь — потрясающая среда с развивающимся поведением. Ревел!

И эта спонтанная фрактализация структур… ты можешь это повторить?

— Сколько захочешь раз, — ответил Ревел. — С тем количеством Уршляйма, что у нас есть. Правда, если делать это в помещении, то малость пахнет.

— Но это потрясающе странно, — выдохнул Таг. — Эта слизь из твоей нефтяной скважины создает из себя медузоподобные формы — совсем как я строю медузы из пластика.

— Я думаю, здесь какой-то морфологический резонанс, — кивнул Ревел. Эта первичная слизь так давно была заключена в земле, что ей не терпится превратиться во что-то живое и органическое. Вроде тех жуть до чего странных бактерий и червей, что вырастают в глубоких подводных выходах.

— То есть вокруг подводных выходов. Ревел?

— Нет, Таг, прямо в них. Вот это до большинства людей не доходит.

— Ладно, бог с ним. Дай-ка я тоже попробую выдуть медузу из Уршляйма.

Таг сунул край воронки в кулер и выдул шарик из Уршляйма сам. Сфера стала рябить изнутри, как и прежняя, с теми же ямочками и точно такой же вычурной двойной морщиной. У Тага вдруг возникло ощущение дежа вю. Да, он эту форму видел на экране своего компьютера.

Пузырь стал уплывать прочь, но экономный Ревел бросился вперед и полоснул складным ножиком несколько раз, пока пузырь не лопнул прозрачными соплями, заляпав Тагу руки и ноги. Магический гель покалывал кожу. Таг опасливо подумал, не попала бы слизь в кровяное русло. Ревел отскреб то, что попало на доски крыльца, и сложил обратно в кулер.

— И что ты думаешь? — спросил Ревел.

— Я потрясен, — ответил Таг, покачивая головой. — Твои медузы из Уршляйма так похожи на те, что я строил у себя в лаборатории… Давай зайдем. Я тебе покажу моих медуз, и обдумаем это дело.

Ревел настоял, чтобы кулер с Уршляймом внесли в дом вместе с пустым баллоном. Он даже заставил Тага накрыть кулер и баллон одеялом — «на случай, если кто-нибудь придет».

Аквариумы Тага с медузами заполняли всю комнату, создавая величественное, зеленое, булькающее зрелище. Аквариумная была в начале восьмидесятых видеоигровой комнатой, когда строитель дома, создатель компьютерных стрелялок, укрепил пол и установил две дюжины массивных аркадных консолей. Это тоже пригодилось, поскольку аквариумы Тага создавали серьезную конструкционную нагрузку и намного превышали по весу остальное имущество владельца — кроме разве что кровати с водяным матрацем, оставленную бывшим любовником. Аквариумы Таг покупал сам на распродаже конфиската одного наркоторговца из Окленда, который в них держал косяки пираний.

Ревел молча брел по рядам аквариумов с медузами. Подсвеченные зеленоватым сиянием прожекторов, списанных одной развалившейся хеви метал группой, медузы представали во всей красе. Задняя подсветка открывала все их тайны, скрытые внутренние закругления с немигающей, можно сказать, порнографической ясностью.

Подводные следящие элементы и корм для медуз фирмы «Пурина» стоили больше еженедельного бакалейного счета самого Тага, но питание медуз значило для него больше собственной еды, здоровья, денег, даже любви. Долгие тайные часы проводил он перед плавно вращающимися реснитчатыми дивами, глядя, как вылавливают они креветок с бездумным, рефлекторным изяществом, как поглощает свою пищу в молчаливом экстазе ядовитая слизь. Живая, переваривающая слизь, тайной алхимией биологии превращенная в пульсирующую стеклянистую плоть.

Бывший любовник Тага сильно потешался над его одержимостью этим гелем, особенно если учесть его другие жалобы на многочисленные иные недостатки Тага, но сам Таг считал, что любовник сбежал от глубокого чувства соперничества, а не просто от неприятной ему органики. Перед приездом Ревела Тагу стоило немалых трудов и чистящих средств стереть со стекол отпечатки собственного носа.

— Можешь отличить настоящих от тех, что я создал с нуля? — торжествующе спросил Таг.

— Я пас, — честно признался Ревел. — Отличное шоу, Таг. И если ты сможешь научить этих тварей каким-нибудь фокусам, тогда у нас неплохой будет бизнес.

Джинсовая грудь Ревела зазвенела. Он полез за пазуху комбинезона, вытащил сотовый телефон размером с пачку сигарет и включил.

— Пуллен слушает! Что? Да. Да, конечно. О'кей, до встречи.

Он захлопнул телефон и убрал его.

— Посетитель, — объявил он. — Я нанял бизнес-консультанта.

Таг нахмурился.

— Вообще-то это мой дядя придумал, — пожал плечами Ревел. — Обычная у Пулленов процедура перед тем, как по-настоящему вложить деньги в новое дело. У нас лучшие консультанты по всему компьютерному бизнесу.

— Да? А кто?

— Фирма «Эдна Сидни». Она футуролог, пишет колоссальные статьи по высоким финансовым технологиям, и ребята в костюмах-тройках к ней очень прислушиваются.

— Какая-то незнакомая женщина заявится сюда и будет решать, стоит ли финансирования моя «Ктенофора»? — Голос Тага задрожал напряженно. — Мне это не нравится, Ревел.

— Ты просто держись так, будто знаешь, что делаешь, и она выдаст моему дяде Донни Рею справку о здоровье на нас обоих. Это просто формальность. Ревел деланно засмеялся. — Мой дядя любит осторожничать. Из тех мужиков, что к ремню обязательно наденут еще и подтяжки. У него полно частных детективов на жалованье. Вообще-то старик просто старается, чтобы я не влип. Так что ты не волнуйся, Таг.

Снова зазвонил телефон, на этот раз из кармана на заду.

— Пуллен слушает! Что? Да, я знаю, что его дом не слишком хорошо выглядит, но адрес правильный. Да, сейчас мы вам откроем. — Ревел сунул телефон в карман и повернулся к Тагу. — Пойди открой дверь, а я еще раз проверю, что нашего кулера с Уршляймом не видно.

Почти тут же зазвонил дверной звонок. Таг открыл женщине в синих джинсах, кроссовках и бесформенном джерсовом свитере. Она засовывала сотовый телефон в нейлоновую сумочку.

— Здравствуйте, вы доктор Мезолья?

— Да, я Таг Мезолья.

— Эдна Сидни, фирма «Эдна Сидни и партнеры».

Таг пожал грациозную руку Эдны с синеватыми костяшками пальцев. У Эдны был острый подбородок, выпирающий большой лоб и выражение необычайного, почти сверхъестественного интеллекта в темных пуговках глаз.

Поверх чуть тронутых сединой каштановых волос сидела аккуратная шапочка. Как будто электронный эльф выпрыгнул целиком из мозга Томаса Эдисона.

Пока она здоровалась с Ревелом, Таг вытащил из бумажника визитную карточку и всунул ей в руку. Эдна Сидни отпарировала карточкой из своей сумки, с адресами в Вашингтоне, Праге и Чикаго.

— Не хотите выпить? — бормотал Таг. — Таблетку? Водички ананасно-манговой?

Эдна Сидни попросила джолт-колу, потом аккуратно направила обоих мужчин в медузную. Таг пустился в пространные объяснения, размахивая руками, а она внимательно слушала.

А Тага подхватило вдохновение. Слова перли из него, как Уршляйм из бака. Никогда раньше ему не попадался человек, который мог бы понять его быстрый-быстрый лепет на техническом жаргоне. Но Эдна Сидни не только понимала его сбивчивую речь, но иногда притопывала ножкой и один раз вежливо подавила зевок.

— Несколько видов искусственной жизни мне приходилось встречать, признала Эдна, когда поток вербальной эктоплазмы Тага стал иссякать. — Всех тех ребят из Санта-Фе я знала до того, как они обрушили фьючерсную биржу и попали в Ливенвортскую тюрьму. И я бы не советовала выходить на программный рынок с новыми генетическими алгоритмами. Вас же не прельщает судьба Билла Гейтса?

Ревел фыркнул:

— Гейтса? Да я такого бы злейшему врагу не пожелал.

Подумать только, этого задохлика сравнивали с Рокфеллером! Рокфеллер, черт побери, был нефтяником, целая семья была Рокфеллеров. Да будь Гейтс того же класса, сейчас бы по всем штатам было полно детишек по имени Гейтс.

— Я не собираюсь выпускать на рынок алгоритмы, — сказал Таг консультанту. — Это будет коммерческая тайна, а продавать я собираюсь самих медуз-симулякров. «Ктенофора инк.» — это производственное, главным образом, предприятие.

— А угроза обратного инжиниринга? — спросила Эдна. — Если кто-то по медузам восстановит ваши алгоритмы?

— У нас фора в восемнадцать месяцев, — хвастливо заявил Ревел. — В таких делах она стоит восемнадцати лет в иной области! К тому же у нас будут ингредиенты, которые чертовски тяжело будет скопировать.

— В области создания искусственных медуз мало было, так сказать, непрерывных исследований, — поддержал Таг. — У нас будет колоссальное преимущество в опытно-конструкторских работах.

Эдна поджала губы:

— Так, этот вопрос подводит нас к маркетингу. Как вы собираетесь распространять и рекламировать свои изделия?

— Насчет рекламы мы обратимся к «КОМДЕКС», «Искусственной жизни», «Биоярмарке», «МОНДО-3000», — заверил ее Ревел. — И вот что еще: мы сможем поставлять медуз по пулленовским нефтепроводам в любую точку Северной Америки без затрат! Вот что значит простота распространения и правильное использование готовой инфраструктуры!

Получить наших медуз будет так же просто, как загрузить программу из Интернета!

— Звучит действительно новаторски, — согласилась Эдна. — Так, теперь давайте к сути дела: какое будет коронное применение этих робомедуз?

Таг и Ревел переглянулись, — Наше конкретное применение весьма конфиденциально, — опасливо произнес Таг.

— Может, ты нам предложишь парочку применений, Эдна? — спросил Ревел, складывая руки на груди своего непробиваемого комбинезона. — Давай отрабатывай свои двадцать тысяч баксов в час.

— Гм-м, — сказала Эдна. Лоб ее нахмурился, она села на подлокотник кресла возле экрана, глаза ее устремились вдаль. — Медуза. Промышленная медуза…

На глубоко задумавшемся лице Эдны Сидни играл зеленоватый переливающийся свет аквариумов. Медузы продолжали свои молчаливые, вечные пульсации, волны мышечных сокращений гуляли по их телам от центра к краю колокола.

— Применение в домашнем хозяйстве, — сказала Эдна через минуту. Заполнить их щелоком и смывкой и запускать в раковины и трубы. Пусть устраняют засоры.

— Минутку, — с готовностью отозвался Таг, схватил механический карандаш и стал что-то черкать на обороте неоплаченного счета.

— Усилить ферментацию в канализационных отстойниках, зарядив медуз бактериями разложения и запустив в отстойники. В городскую канализацию их можно посылать тысячами.

— Отвратительно, — сказал Таг.

— Микрохирургия закупоренных артерий. Медленно, пульсируя, убирать бляшки, а в желудочковых клапанах пусть они разрушаются, чтобы не было сердечного приступа.

— Понадобится одобрение Главного хирурга США, — предупредил Ревел. — На это годы могут уйти.

— Использование для скота вы сможете сделать через полтора года, сказала Эдна. — Так было с рекомбинантной ДНК.

— Отставить, — возразил Ревел. — Все знают, что в торговле скотом у Пулленов приличный пай.

— Если сможете сделать «португальского солдата» или какой-нибудь другой токсически опасный гель, — предложила Эдна, — то несколько тысяч медуз запускаются вблизи пляжей Хилтона или Пуэрто. Когда туристический бизнес рухнет, выкупаете всю недвижимость вдоль берега, и это действительно будет куш. — Она помолчала. — Конечно, это будет незаконно.

— Верно, — кивнул Таг, черкая карандашом. — Хотя мои пластиковые медузы не жалят. Думаю, мы сможем встроить в них мешочки с токсинами.

— К тому же это будет неэтично. И не правильно.

— Да, да, мы поняли, — успокоил ее Ревел. — Еще что-нибудь?

— Эти медузы размножаются? — спросила она.

— Нет, — ответил Таг. — То есть не сами по себе. Не размножаются и не едят. Но я могу их сделать сколько угодно по любой спецификации.

— Так что они не по-настоящему живые? Они не развиваются? Это не искусственная жизнь третьего типа?

— Алгоритм их поведения я разработал в компьютерных имитациях, но сами по себе они — стерильные роботы с лучшими моими встроенными алгоритмами, быстро залопотал Таг. — Это медузы-андроиды, выполняющие мои программы. То есть не андроиды, а колентероиды — подобные кишечнополостным.

— Что ж, это даже неплохо, что они не размножаются, — целомудренно произнесла Эдна. — Какого размера они могут быть?

— Ну, сейчас — не больше баскетбольного мяча. Лазеры, которыми я их спекаю, имеют ограниченную мощность. — Таг не стал упоминать, что лазеры одолжил без спросу в лаборатории университета Сан-Хосе — приятель посодействовал. — В принципе их можно делать очень большими.

— То есть сейчас они слишком маленькие, чтобы в них жить, — задумчиво заключила Эдна.

Ревел улыбнулся:

— В них жить? Ну у тебя и фантазия, Эдна.

— За это мне платят, — ответила она строго, посмотрела на экран компьютера Тага с сочным цветом фона, переливающимся от небесной синевы до морской зелени, где стайка жгучих медуз бодро прокладывала себе путь в виртуальном пространстве. — Какие генетические операции у тебя используются для выработки алгоритма?

— Обычные Холландовские. Пропорциональное размножение, скрещивание, мутация и инверсия.

— Чикагская группа по искусственной жизни на той неделе нашла новую схемосенситивную операцию, — сказала Эдна. — Предварительные испытания показывают сорокапроцентное ускорение поиска устойчивых образцов.

— Ух ты! Мне это было бы очень кстати, — сказал Таг. — Хотел бы я иметь эту операцию.

Эдна нацарапала адрес файла и сайта на визитной карточке Тага и отдала ему, а потом глянула на свои наручные часики.

— Дядя Ревела оплатил мне полный час работы плюс дорога. Раскошелитесь на новый задаток или будем заканчивать?

— Гм, спасибо большое, — скромно сказал Ревел, — но вряд ли мы наскребем на задаток.

Эдна медленно кивнула, потом приложила палец к острому подбородку.

— Мне только что пришло в голову использовать ваших медуз в плавательных бассейнах отелей. Если они не жалят, то с ними можно играть, как с пляжными мячиками, они будут фильтровать воду, убирать полипы и искать трещины. Бассейны в отелях Калифорнии я просто терпеть не могу. Всегда там вокруг сидят заморенные диетой крашеные блондинки и пьют «Маргариту» из химикалиев с непроизносимыми названиями. Не стоит ли нам поговорить еще?

— Если тебе не нравится твой бассейн, можешь макнуться в какой-нибудь из аквариумов Тага, — ответил Ревел, глядя на собственные часы.

— Да ты что, Ревел! — поспешно возразил Таг. — Получишь хороший удар от жгучей медузы, и сердце остановится.

— А есть у вас лицензия на эти ядовитые создания? — холодно спросила Эдна.

Таг, изображая смущение, покрутил локон на лбу.

— Знаете ли, мисс Сидни, любительское медузоводство — в этой области очень слабо разработаны правила.

Эдна резко встала и подняла сумочку.

— Время наше кончается, так что давайте сухой остаток, — сказала она. Такого психованного плана я еще в жизни не видела. Но я позвоню дяде Ревела и дам добро, как только попаду в воздушное пространство Иллинойса.

Рисковые чудаки вроде вас и делают эту отрасль великой, а семья Пуллен вполне может себе позволить вас поддержать. Я за вас болею, ребята. И если вам когда-нибудь понадобится по дешевке программист из Казахстана, киньте мне мэйл.

— Спасибо, Эдна, — ответил Ревел.

— Да. — поддержал Таг. — Спасибо за все удачные идеи.

Он проводил ее до дверей.

— Она не слишком нас ободрила, — сказал он, когда она вышла. — А идеи у нее дурацкие по сравнению с нашими. Набивать моих медуз щелоком? Совать в канализационные отстойники и артерии коров? Заряжать ядом, чтобы они жалили семейства отдыхающих? — Он откинул голову назад и заходил по комнате, пародируя Эдну визгливым фальцетом:

— Это не искусственная жизнь третьего типа? О боже мой, как я ненавижу этих отощавших блондинок!

— Послушай, Таг, если эта Эдна несколько, гак сказать, недоошеломлена, то это потому, что я ей не все сказал! — заговорил Ревел. — Секрет фирмы это секрет фирмы, а она посторонняя. У этой девчонки мозгов хватит на десятерых, но даже Эдна Сидни не удержится от некоторых намеков в этих своих газетках…

Ревел присвистнул, радуясь собственной гениальности.

У Тага вдруг глаза полезли на лоб в катастрофическом понимании.

— Понял, Ревел! Я все понял! Ты когда увидел эту летающую слизь Уршляйм — до того, как запустил мою медузу в бассейн, или после?

— После, земляк. Выдувать пузыри Уршляйма я только на той неделе додумался — был пьян и хотел посмешить одну бабенку. А этого тающего недоноска-медузу ты мне прислал полных шесть недель назад.

— Этот «тающий недоносок-медуза» нашел выход через щель в твоем бассейне и дальше по сланцевому ложу в скважину Дитери! — возбужденно воскликнул Таг. — Вот оно, Ревел! Мои уравнения попали прямо в твою слизь!

— Твои программы — в моей первичной слизи? — медленно повторил Ревел. И как это могло случиться?

— Математика порождает оптимальную форму. Ревел! — не остывал Таг. Вот почему она проникает всюду. Но иногда нужно порождающее уравнение, семя. Вот если вода остывает, ей хочется замерзнуть, и замерзает она в форме математической решетки. Но если у тебя есть даже очень холодная вода в гладком сосуде, она может не знать, как ей застыть — пока в нее не попадет, например, снежинка. Короче говоря, математические формации моих спеченных медуз представляют собой низкоэнергетическую фазу пространственной конфигурации, которая стабильно атграктивна для динамики Уршляйма.

— Слишком для меня простые слова, — сказал Ревел. — Давай проверим, прав ли ты. Что, если бросить твою медузу в кулер с моей слизью?

— Отличная мысль, — похвалил Таг.

Ему приятно было видеть, как Ревел всей душой отдается научному методу. И они направились к аквариумам.

Таг приставил лестницу с ярко-красными наклейками, предупреждающими о судебном преследовании за незаконное использование, и длинным аквариумным сачком достал свою лучшую искусственную медузу — всю в сиреневых полосах, пьезопластиковую жгучую медузу, которую он сегодня только изготовил, самодельную Chrysaora quinquecirrha.

Ревел вместе с Тагом вышли в гостиную с игриво пульсирующей на тонком плетении сачка медузой.

— Отойди-ка, — предупредил Таг и плюхнул медузу в четырехдюймовый слой Уршляйма, оставшийся в кулере.

Слизь возмущенно рванулась вверх от прикосновения маленькой искусственной медузы. Снова Ревел вдул в вязкую массу малость горячего техасского воздуха, только на этот раз масса поднялась вся, все пять литров, образовав плавающую в воздухе жгучую медузу размером с большую собаку.

Ревел заорал. Уршляйм поплыл по комнате, и белые ротовые руки колыхались, как шлейф невесты.

— Ух ты! Вот это да! — вопил Ревел. — Эта совсем не такая, как Уршляйм раньше выдавал. Такое люди будут покупать просто ради потехи! Эдна права. Это будет колоссальная игрушка для бассейна или, черт побери, простая наземная игрушка, если она не будет улетать.

— Игрушка? — спросил Таг. — Думаешь, мы должны начать с применения для развлечений? Ревел, мне это по Душе. Отдых дает положительную энергию. И в игровом бизнесе куча денег крутится.

— Во как! — закричал Ревел, подпрыгивая козликом. — В жмурки!

— Берегись, Ревел!

Качающаяся бахрома медузы величиной с собаку вдруг захлестнула ногу Ревела. Он завопил от неожиданности и споткнулся, пятясь, о пуф.

— Таг, отцепи от меня эту дрянь! — крикнул Ревел, а тем временем толстый жгут желе обернулся вокруг его лодыжки, а вся желатиновая масса зловеще нависла над лицом. Таг в озарении открыл дверь, ведущую на крыльцо.

Желе, подхваченное дуновением воздуха, отпустило Ревела, выплыло в двери и полетело над дощатой верандой.

Так видел, как эта огромная медуза безмятежно опустилась на соседский двор. Самоанцы, занятые пивом и тофу, ее не заметили.

Но Тоатоа, попугай, спикировав с крыши, начал описывать круги вокруг гигантской морской медузы. На миг радужно-зеленая птица зависла вневременной красотой возле прозрачного студня, и тут ее поймала метнувшаяся ротовая рука. Внутри колокола медузы вспыхнуло зеленое трепетание, но попугай клювом и когтями проложил себе путь к свободе. Медуза чуть потеряла высоту, но тут же заделала пробоины и снова начала подниматься. Скоро она превратилась в далекую сверкающую точку в синем небе Калифорнии. Мокрый Тоатоа отчаянно каркал с конька крыши, хлопая крыльями, чтобы их обсушить.

— Bay! — произнес Таг. — Хотел бы я это увидеть снова — на цифровом видео! — Тут он хлопнул себя по лбу ладонью. — Но у нас же ничего не осталось для испытаний! Погоди — есть еще капелька во флаконе. — Он выхватил пузырек из кармана и посмотрел на него в раздумье. — Можно сюда вложить колокол крошечной медузы монтерей и вставить нанофоны для отлавливания фононной пульсации. Да, можно даже создать примерную карту бассейнов хаотической атграктации Уршляйма…

Ревел громко зевнул и с хрустом потянулся:

— Просто захватывающая перспектива, док. Лучше отвези меня в мой мотель, я позвоню на Дитери, и тебе доставят еще Уршляйма завтра, скажем, к шести утра. А через два дня я тебе куда больше могу прислать. Вагон.

Таг снял Ревелу номер в «Лос-Перрос» — захудалом мотеле с домиками сухой штукатурки. Таг сообщил Ревелу, когда его туда отвез, что именно в этом мотеле провели первую брачную ночь Джо Ди Маджио и Мэрилин Монро.

Опасаясь, что у Тага самого есть романтические побуждения, Ревел нахмурился и буркнул:

— Теперь я знаю, почему этот штат называют шоколадным. Из-за любителей шоколадного цеха.

— Расслабься, — сказал Таг. — Я знаю, что ты не гей.

И вообще ты не мой тип. Слишком ты молод. Мне нужен мужик постарше, настоящий мужик, который будет меня лелеять и обо мне заботиться. Мне хочется уткнуться ему в плечо и ощущать в тишине ночи объятие его мощных рук.

Наверное, пиво ударило Тагу в голову. Или так на него подействовал Уршляйм. Как бы там ни было, он эти откровения произносил без смущения.

— До завтра, старик, — сказал Ревел, закрывая за собой дверь.

Он нашел телефон и позвонил Хоссу Дженкинсу, начальнику скважины Дитери:

— Хосс, это я, Ревел Пуллен. Можешь мне прислать с нарочным еще один баллон того студня?

— Ни фига себе студень, Ревел! Он тут вылетает из скважины вот такими шарами! Не надо было тебе туда пускать эти бактерии, расщепляющие гены.

— Я тебе уже говорил, Хосс, это не бактерии, это первичная слизь!

— Тут мало кто с тобой согласен, Ревел. А если это какая-то чума нефтяных скважин? И она начнет расползаться?

— Ближе к делу, Хосс. Кто-нибудь эти воздушные шары видел?

— Пока нет.

— Ладно, ты просто не подпускай людей к нашей территории. А ребятам скажи, чтобы не стеснялись стрелять в воздух — мы на своей земле имеем право.

— Не знаю, сколько времени мы еще сможем сохранить секрет.

— Хосс, нам нужно время попытаться найти способ наварить на этом баксы. Если я смогу подать Уршляйм как надо, нароарад будет видеть, как он прет из Дитери. Строго между нами: я здесь с тем самым типом, который может сообразить, как это сделать. Не то чтобы он вполне нормальный, скорее ни то, ни это. Зовут его Таг Мезолья. И вроде бы мы надыбали что-то крупное. Так что посылай баллон студня на адрес Мезольи, и прошло. Вот тебе адрес, и вот еще его телефон и мой телефон в мотеле, пока я здесь. И вот что, Хосс: давай сделаем три баллона, того же размера, что ты мне вчера накачивал. Ага. Постарайся их доставить завтра к шести утра. Да, еще начни подбирать маршрут по трубопроводу Пулленов от нашего хранилища в Накогдочесе и до Монтерея.

— Который Монтерей: в Калифорнии или в Мексике?

— В Калифорнии. Удобное место и не на виду. Нам понадобится такое тихое место для следующего этапа, который я задумал. Тут, в Силиконовой долине, слишком много профессиональных носов, сующихся в чужой бизнес, со сканирующими сотовыми телефонами и прочей ерундой.

Наш разговор ты получаешь зашифрованным, Хосс?

— А как же, босс. Поставил чип на максимум шифрования.

— Ну, это я на всякий случай спросил. Стараюсь быть осторожным, Хосс. Как дядя Донни Рей.

Хосс смешливо фыркнул, и Ревел вернулся к теме:

— В общем, нужно место уединенное, но все же удобное. С достаточным количеством помещений, но малость запущенное, чтобы побольше снять квадратных футов подешевле и чтобы отцы города не слишком много задавали ненужных вопросов. Попроси Люси, пусть подыщет мне в Монтерее что-нибудь такое.

— В Техасе таких городов сотни!

— Да, но я хочу это все проделать здесь. Тут, понимаешь, дело касается индустрии программирования, так что надо его делать в Калифорнии.

* * *

Ревел проснулся около семи, разбуженный ревом утреннего часа пик. Позавтракал он в калифорнийской кофейне, которая называлась «Южная кухня», но подавала булочки с апельсиновой цедрой и ломтики киви с яичницей. За завтраком Ревел позвонил в Техас и выяснил, что его помощница Люси нашла заброшенное нефтехранилище возле бывшей военной базы, загрязнившей местность к северу от Монтерея. Оно принадлежало Феликсу Кинонесу, главному здесь поставщику топлива. В сдаваемую недвижимость на личной земле Кинонеса включался большой гараж. То есть обстановка почти идеальная.

— Снимай, Люси, — распорядился Ревел, прихлебывая кофе. — И факсом отошли Кинонесу два экземпляра контракта, чтобы мы с ним могли подписать оба прямо у него сегодня же. Меня туда отвезет этот друг, Таг Мезолья, скажем, в два часа дня. Так и забей. Так, а Хосс нашел трубопровод? Нашел? Прямо к резервуарам Кинонеса? Милая, ты прелесть. Да, тут еще одно. Составь учредительные документы на компанию под названием «Ктенофора инк.», зарегистрируй и запатентуй название как товарный знак. По буквам: К-Т-Е-Н-О-Ф-О-Р-А. Что значит? Это такой вид морфодитной медузы. Что? Вставлять ли имя Мезольи в мои учредительные бумаги? Люси, ты смеешься? Хочешь вывести из себя старину Ревела? Так, а теперь закажи мне и Мезолье номер в какой-нибудь гостинице Монтерея и туда мне пришлешь бумаги факсом. Спасибо, лапонька. Ну, пока.

Молниеносная деятельность наполняла Ревела радостью. Оживленно размахивая руками, он зашагал вверх к дому Тага, который находился всего в паре кварталов. Воздух был прозрачен и прохладен, солнце низким ярким диском висело в чистейшем небе. Порхали птички — воробьи, малиновки, колибри и на удивление большие калифорнийские сойки. Вдалеке брехала собака, экзотические цветы и листья покачивались в утреннем ветерке.

Ближе к дому Тага стал слышен неумолчный скрежет самоанского попугая, а свернув за угол, Ревел увидел нечто действительно странное. Будто пространство рябило над домом Тага — колышущийся голубоватый блеск искривленного воздуха.

И посреди этой сверкающей ряби метался яростный Тоатоа. Косяк мелких летучих медуз кружил над домом Тага, то улетая от попугая, то гоняясь за ним, а попугай без всякого успеха их бешено прокалывал. Ревел завопил на облако медуз, но что толку? Можно точно так же вопить на вулкан или на платежную ведомость.

К облегчению Ревела, попугай полетел к дому с поломанным хвостовым пером, а медузы за ним не погнались.

Да, но не уловили ли теперь эти воздушные колокола струю запаха от тела Ревела? Они как-то жутковато собиралась в кружащую по спирали стаю. Ревел поспешил взбежать по ступеням и войти в дом, миновав три баллона Уршляйма, лежащие рядом с дверью.

В доме Тага воняло подземной серой. В воздухе носились медузы всех видов — колокола, пятнистые медузы и даже несколько гигантских сифонофор, всех размеров, и самые маленькие пульсировали куда быстрее больших. Будто детки на празднике выпустили кучу воздушных шаров.

Заигрался Таг с Уршляймом.

— Эй, Таг! — позвал Ревел, отшвыривая от лица медузу. — Что тут творится? Это не опасно?

Из-за угла появился Таг — в длинном светлом парике, с раскрасневшимися щеками, с ярко накрашенными губами. Синие глаза блестели, и одет он был в прилегающее шелковое платье.

— Праздник медузы. Ревел!

Здоровенная сифонофора, похожая на мохнатую ленту слизи, поплыла, постукиваясь о потолок, к Ревелу, и грива ее или там ротовые руки беззвучно пощелкивали.

— Эй, убери ее!

— Да не волнуйся ты так, — сказал Таг. — И не гони ветер, они от воздушных потоков возбуждаются. Если боишься, давай в мою комнату, а я пока переоденусь во что-нибудь более скромное.

Ревел сел в кресло в углу спальни Тага, и тут же вернулся хозяин в шортах и сандалиях.

— Я так завелся, когда прибыла утром вся эта слизь, что даже принарядился, как на выход, — сознался Таг. — Последние часа два я танцевал со своими уравнениями.

Похоже, для размера медузы нет предела. Медузу из Уршляйма можно сделать величиной со что хочешь!

Ревел неуверенно носкреб щеку:

— А больше ты ничего про них не придумал, Таг? Я тебе еще не говорил, но в Дитери происходит спонтанный вылет воздушных медуз. Ты понимаешь, я ума не приложу, как они могут летать. Ты еще это не сообразил?

— Ну, как ты, я полагаю, знаешь, — начал Таг, подавшись к зеркалу, чтобы снять помаду, — в науке медузы называются coelenterate. Это в переводе с латыни означает «кишечнополостные». Обычная медуза имеет орган, называемый coelenteron, который похож на пустой мешок внутри тела. Причина, что Уршляймовые медузы летают, заключается в том, что Уршляйм как-то наполняет колентероны — можешь себе представить? — гелием! Самым благородным из естественных газов! Обычно он просачивается из шахт или нефтяных скважин!

Таг завопил от восторга, виляя задом, и сдернул с себя парик.

Ревел, разозлившись, вскочил на ноги:

— Таг, я рад, что тебе весело, но веселье — это еще не бизнес. Мы теперь занимаемся торговлей, док, а торговцы говорят, что на пустом грузовике бизнеса не сделаешь. Нам нужны медузы — всех видов, всех размеров. Ты всерьез решил открыть лавочку?

— Ты о чем?

— О построении производства, малыш! Я тут звякнул своему человеку Хоссу Дженкинсу, и мы готовимся начать перекачку Уршляйма по трубе около полудня по нашему времени. Это если ты достаточно мужчина, чтобы управлять делом на этом конце трубы, в Калифорнии.

— Слушай, что за спешка? — возразил Таг, стирая краску с ресниц. — Есть у меня кое-какие расчеты и бизнес-планы для завода, но…

Ревел поморщился и хлопнул по испачканной студнем штанине:

— Где ты был последние пятьдесят лет, Таг? Мы живем в двадцать первом веке. Ты слышал о том, что такое своевременный выпуск изделия? Да в Сингапуре или на Тайване уже бы создали шесть виртуальных корпораций и выбросили бы товар на мировой рынок вчера!

— Я же не могу управлять большим заводом из дому! — защищался Таг, оглядываясь. — Даже лазерные спекатели у меня вроде, ну, одолженные в университете. А нам нужны лазеры, чтобы создавать пластиковых медуз, из которых вырастут потом большие.

— Куплю я тебе лазеры, Таг. Дай мне только номера деталей по каталогу.

— Но… но нужны работники! Люди на телефоне, грузчики… — Таг замолчал на миг. — Хотя, если подумать, на телефонные звонки можно посадить простую имитационную программу Тьюринга. И я знаю, где можно взять промышленных роботов для погрузки-разгрузки.

— Вот теперь ты говоришь по делу! — кивнул Ревел. — Пошли наверх!

— А здание для завода? — крикнул Таг ему вслед. — В моем несчастном домишке нам не развернуться. Нам нужны производственные площади, и бак для хранения Уршляйма рядом со станцией трубопровода. Нужна хорошая связь с Интернетом, свой сайт и…

— И это должно быть где-то поблизости и не на виду у всех, — закончил Ревел, поворачиваясь у конца лестницы и широко ухмыляясь. — Вот такое место я сегодня утром и арендовал!

— Да ты что? И где?

— В Монтерее. Ты меня туда отвезешь. — Ревел оглядел гостиную, рассматривая причудливый узор летающих повсюду медуз. — Только до отъезда, предупредил он, — лучше закрой дверцу своей печки. Тут уже косячок мелких медуз вылетел в трубу. Они пристают к попугаю твоих соседей.

— Ой! — вскрикнул Таг и захлопнул дверцу. Тут его мазнула ротовыми руками большая сифонофора. Таг не стал отбиваться, а расслабил руки и начал ритмично горбиться — как медуза. Сифонофора вскоре утратила интерес и поплыла прочь. — Вот так это делается, — объявил Таг. — Просто изображаешь из себя медузу!

— Тебе это проще, чем мне, — отпарировал Ревел, поднимая с пола пластиковую лунообразную медузу. — Давай прихватим пару этих субчиков в Монтерей. Используем их как семена. Можем получить целый бак этих лунообразных, несколько гребешковых, бак жгучих медуз, вот этих больших болванов… — Он показал на сифонофору.

— Без проблем. Повезем всех моих пластиковых малышек и выясним, из каких получаются лучшие Уршляймовые игрушки.

В багажник «аниматы» постелили пластик, загрузили пластиковых медуз в контейнерах с морской водой и отправились в Монтерей.

Всю дорогу по хайвею Ревел болтал по своему сотовому, приводя в движение шестерни и колеса: клиентов семьи Пуллен, поставщиков, рассыльных в Далласе, Хьюстоне, Сан-Антонио — и даже несколько звонков было в Джакарту и Макао.

Нефтехранилище Кинонеса располагалось сразу к северу за Монтереем, прижатое к границам бывшего форта Орд. Армия, пока занимала эти однообразные дюны, так тщательно испоганила почву, что земля официально считалась не подлежащей использованию. Закрыли базу в девяностых годах двадцатого столетия, и с тех пор она служила защищенной свалкой для накопления опасных отходов. Самодеятельным туристам полагалось надевать респираторы и одноразовые пластиковые бахилы.

Таг свернул на ответвление, обходящее свалку. Внутри среди дюн раскинулись широкие поля брюссельской капусты и артишоков, и на одном из них, подобно прилетевшим НЛО, стояли шесть больших серебристых резервуаров.

— Здесь, Таг, — сказал Ревел, убирая сотовый телефон. — Родной дом компании «Ктенофора инкопорейтед».

Подъехав ближе, компаньоны увидели здоровенные резервуары, исчерканные граффити и испещренные ржавчиной. Среди граффити были совсем психоделические, но в основном попадались ацтекские иероглифы переписок молодежных банд насчет красного и синего, юга и севера, номера 13 и 14 и так далее. Дискутируемые вопросы становились все более абстрактными.

Между резервуарами и дорогой расположилась обширная стоянка с гравийным покрытием, сквозь которое пробивался чертополох. По одну сторону стоянки находился действительно огромный гараж из стали и бетона, размером с самолетный ангар. На стене ярко-синим, розовым и желтым было написано: «Кинонес моторотив. Макс никс — мы все починим!»

— Здесь паркуйся, Таг, — велел Ревел. — Сейчас появится мистер Кинонес и передаст нам ключи.

— И как ты успел оформить аренду?

— А что я, по-твоему, делал по телефону, док? Пиццу заказывал?

Они вылезли из машины и погрузились в пугающую, внезапную тишину, в ясный калифорнийский воздух. Вдалеке послышались выхлопы мотора, потом они стали ближе. Ревел подошел к ближайшему нефтяному резервуару и стал его рассматривать. Мотор визуализировался в виде обшарпанного многоцветного пикапа, за рулем которого сидел сурового вида пожилой человек с седой головой и пышными усами.

— Привет! — крикнул Таг, тут же на месте влюбившись.

— Добрый день, — ответил мужчина, выходя из пикапа. — Я Феликс Кинонес.

Он протянул руку, и Таг с удовольствием за нее ухватился.

— А я Таг Мезолья, — сказал он. — Я занимаюсь научной частью, а вот этот мой партнер. Ревел Пуллен, занимается бизнесом. Насколько я понимаю, мы снимаем у вас территорию?

— Мне тоже так кажется, — произнес Кинонес, скаля крепкие зубы в ослепительной улыбке.

Он выпустил руку Тага и посмотрел на него задумчиво.

Двусмысленно. Может быть, Тагу есть на что надеяться?

Тут подошел Ревел:

— Кинонес? Я Ревел Пуллен, здравствуйте. Вы привезли контракт, который вам прислала Люси? Муй буэно, друг мои. Давайте подпишем на капоте вашей машины — как в Техасе!

По завершении церемонии Кинонес протянул ключи:

— Вот этот от гаража, этот от замка на вентиле трубопровода, а эти для запоров резервуаров. Пришлось запереть, чтобы детишки не лазили.

— По рисункам видно, что они вас доставали, — сказал Ревел, рассматривая разрисованные нефтяные танки. — Но больше меня беспокоит ржавчина. Коррозия.

— Эти резервуары уже много лет не используются и стоят пустые, заверил Кинонес. — Но ведь вы не собираетесь их заполнять? Я объяснил вашей помощнице, что лицензия на работу с опасными веществами была отозвана в тот день, когда закрылась база форта Орд.

— Я именно что собираюсь их заполнять, — ответил Ревел, — а иначе за каким бы чертом я стал их снимать? Но материал не будет опасным.

— Свекольным сахаром занимаетесь? — поинтересовался Кинонес.

— Ладно, Феликс, какая вам разница, что я туда залью?

Лучше покажите мне, где здесь что, чтобы я не запутался в ваших трубопроводах и вентилях. — Он протянул Тагу ключ от гаража со словами:

— А ты, док, осмотри здание, пока Феликс мне покажет свою систему.

— Спасибо, Ревел. Только, Феликс, пока вы с ним не ушли, покажите мне, как работает замок гаража. Не хотелось бы мне случайно включить сигнал тревоги.

Ревел с неодобрением смотрел, как Таг идет с Феликсом к гаражу, не умолкая ни на секунду.

— Вы, наверное, очень успешный бизнесмен, Феликс, — щебетал Таг, пока Кинонес с лицом, похожим на дубленую кожу, возился с ржавым замком. В поисках темы разговора он посмотрел на вылинявшую вывеску. — «Моторотив» отличное слово.

— Один метис придумал, который у меня работал, — благодушно бросил Кинонес. — А вот ты знаешь, что значит «Макс никс — мы все починим»?

— Честно говоря, нет.

— Мой старик был в шестидесятых в армии, стоял в Германии. Конечно, в моторизованном дивизионе, и это у них девиз был такой. «Макс никс» — это по-немецки вроде «чепуха, не бери в голову».

— А как будет «макс никс» по-испански? — спросил Таг. — Я без ума от испанского языка.

— No problema, — усмехнулся Феликс.

Таг чувствовал, что между ними образовался приятный резонанс. Замок гаража со скрежетом открылся, и Феликс распахнул дверь, пропуская Тага внутрь.

— Свет здесь, — сообщил Феликс, хлопнув по линейке выключателей.

Пустой гараж был похож на огромный сарай для слонов — тридцать ремонтных боксов с каждой стороны, подобно стойлам, и в каждый мог бы въехать большой зеленый армейский грузовик.

— Эй, Кинонес! — донесся голос Ревела. — Мы что, весь день собираемся возиться?

— Огромное спасибо, Феликс, — сказал Таг, протягивая руку мужественному красавцу для очередного рукопожатия. — Я был бы счастлив снова с тобой увидеться.

— Может, так и будет, — тихо ответил Феликс. — Я не женат.

— Как хорошо! — выдохнул Таг.

Их взгляды встретились. No problema.

В тот же день Таг и Ревел остановились в номере на втором этаже прибрежного мотеля в Монтерее. Таг вылил в гостиничные ведра для льда своих медуз из багажника.

Ревел снова переключился в режим страшно делового человека с сотовым телефоном, требования его становились все неожиданнее и грандиознее с каждым пропущенным стаканчиком «Джентльмена Джека».

В три часа ночи Таг свалился на кровать, и последнее, что он помнил, был скрип белого порошка Ревела на стекле гостиничного столика. Он хотел, чтобы ему приснились объятия Феликса Кинонеса, но вместо этого он опять увидел сон об отладке алгоритмов медуз. И проснулся в тяжелейшем похмелье.

* * *

Какое бы вещество ни вдыхал Ревел — а очень вряд ли это было что-то столь банальное, как обычный кокаин, — наутро на нем это никак видимо не сказалось. Он заказал в номер весьма плотный завтрак.

Пока Ревел щедро вознаграждал рассыльного и наливал калифорнийское шампанское в стаканы для апельсинового сока, Таг вылез на балкон. Воздух Монтерея был пропитан вонью гниющих водорослей. Огромные белоснежные чайки парили и кружились в восходящих потоках у стен мотеля. Вдали, на севере, цепочка калифорнийских тюленей растянулась на скалистой гряде, как коричневые слизняки на изломанном бетоне. К югу тянулась Кэннери-Роу — улица заглохших консервных заводов. Некоторые из них переоборудовали под лавочки и дискотеки для туристов, другие стояли пустые, почти развалившиеся.

Таг вдыхал морской воздух, пока сжимавший виски обруч не ослаб. Мир был ярок, хаотичен и прекрасен. Таг вернулся в комнату, заглотил стакан шампанского и три раза набрал яичницы на вилку.

— Ну, Ревел, — сказал он наконец, — я должен признать, что ты молодец. «Кинонес моторотив» — идеальное место во всех отношениях.

— Так я на Монтерей положил глаз, еще когда мы впервые встретились на симпозиуме ГСИППВ, — сознался Ревел, закидывая ногу на стол. — Сразу прикипел к этому месту. Этот город в моем стиле. — Скрестив на тощей груди руки в тонких перчатках душителя, молодой нефтяник выглядел так, будто был в мире с собой, почти в философском настроении. — Ты читал Джона Стейнбека, Таг?

— Стейнбека?

— Ага, романист двадцатого века. Нобелевский лауреат.

— Я никогда не сказал бы, что ты читаешь романы, Ревел.

— На Стейнбека я набрел, когда впервые попал в Монтерей. И я его большой фан с тех пор. Великий писатель.

Он написал серию книг именно здесь, на Кэннери-Роу. Ты не читал? Она о тех пьяницах и шлюхах, что жили здесь вокруг на холмах, — интересный, скажу я тебе, народ, а герой там — тот мужик, который у них вроде наставника.

Он ихтиолог и делает подпольные аборты, но не ради денег, а просто потому, что дело происходит в сороковых годах прошлого века, а он сам здорово любит секс. Аборты он делает, потому что ему образование позволяет. Понимал ешь, Таг, в те времена Кэннери-Роу действительно чертову уйму рыбы консервировала! Сардину. Но сардина исчезла к пятидесятому году. Какая-то экологическая катастрофа, и сардина ушла и не вернулась до сих пор. — Ревел засмеялся. — И ты знаешь, что теперь в этом городе продают?

Стейнбека.

— Да, знаю, — ответил Таг. — Это у них называется постмодернистско-культурно-музейно-туристская экономика.

— Ага. Теперь на Кэннери-Роу по банкам раскладывают Стейнбека. Романы Стейнбека, и ленты с дерьмовыми экранизациями, и пивные дружки с мордой Стейнбека, и цепочка для ключей со Стейнбеком, и наклейки со Стейнбеком на бампер… а из-под прилавка — надувные любовные куклы Стейнбека, и надувной автор «Гроздьев гнева» может быть подвергнут любым неназываемым посмертным извращениям.

— Насчет кукол ты шутишь?

— А вот черта с два. Я думаю, нам надо купить одну такую, надуть и бросить в кулер с Уршляймом. И получится большой Стейнбек из студня, сечешь? Может, даже говорить будет! Скажем, нобелевскую речь произнесет. Только если ты попробуешь пожать ему руку, она отвалится, слизистая, и поплывет по комнате, пока не наткнется на бумагу. И тут же начнет сиквелы писать.

— Слушай, Ревел, какую ты дрянь нюхал вчера?

— Куча цифр и букв, старик. Похоже, что их меняют каждый раз, когда я это покупаю.

Таг застонал, как от физической боли.

— То есть ты так забалдел, что даже не можешь вспомнить?

Ревел, выдернутый из мечтательных размышлений, нахмурился.

— Не делай из меня неандертальца, Таг. Эта штука — последнее слово рынка. И ты бы не так изумился, если бы случилось тебе побывать в совещательных комнатах компаний из списка «Форчун-500». Разумные наркотики! — Ревел закашлялся и засмеялся снова. — Самое тут крутое, что если они хоть слегка на тебя действуют, ты просто обязан их принимать, иначе твой японский директор просто вышибет тебя на улицу!

— Не пора ли глотнуть свежего воздуху. Ревел?

— В самую точку, омбре. Надо устроиться как следует в хранилище Кинонеса — на нас движется Ниагара Уршляйма. — Ревел глянул на часы. Точнее говоря, она покатится через два часа. Так что поехали и будем смотреть, как заполняются резервуары.

— А если какой-нибудь из них лопнет?

— Тогда мы его больше использовать не будем.

Когда Таг и Ревел подъехали к «Кинонес моторотив», их ждали контейнеры с только что доставленным оборудованием. Таг завелся, как ребенок в рождественское утро.

— Смотри, Ревел, вот эти два ящика — промышленные роботы, этот вот суперкомпьютер, а этот — устройство для лазерного спекания.

— Ага, — отозвался Ревел. — А вот барабан с теми пьезопластиковыми головками, а это набор титанопластовых пластин для баков с твоими медузами. Начинай все это запускать, док, а я еще раз проверю вентили.

Первыми Таг распаковал роботов. Они были построены в виде приземистых гуманоидов, и к каждому был приложен интерфейс телеуправления, похожий на шлем виртуальной реальности. Надо было надеть шлем и смотреть глазами робота, тем временем проговаривая задание, которое он должен исполнить. В данном случае задание состояло в построении бака для медуз путем выстилания ям гаража титанопластиком — и заполнения их водой.

Конечно, управление у роботов оказалось хитрее, чем рассчитывал Таг, но через час один уже пошел выполнять задачу, как «Ученик чародея». Тогда Таг включил второго робота и с его помощью принес и установил новый компьютер и сборочный лазерный аппарат для спекания. Потом загрузил программу из первого робота во второго, и этот второй тоже пошел превращать гаражные ямы в аквариумы.

Таг настроил новый компьютер и удаленно вошел на свою рабочую станцию в Лос-Перросе. Через десять минут он вытащил копии всех необходимых программ, и призрачные медузы замелькали на экране нового компьютера. Таг вышел посмотреть на роботов. Они уже сделали пять аквариумов, и в ямы хлестала вода из отводов, которые расторопные роботы успели отвести от водопровода «Кинонее моторотив».

Таг открыл багажник своей машины и начал вынимать искусственных медуз и запускать их в новые аквариумы.

Тем временем Ревел обходил большие резервуары, ползал по ним, как голодная муха по свежему мясу. Заметив Тага, он издал приветственный вопль и помахал рукой с крыши резервуара.

— Скоро придет слизь! — заорал Ревел.

Таг помахал в ответ и вернулся к компьютеру.

Проверив почту, Таг увидел, что пришла наконец монография о кишечнополостных, касающаяся того вида ктенофор, который ему больше всего хотелось воспроизвести: корсет Венеры, или cestus veneris, — гребешковая медуза из Средиземного моря, похожая на широкий конический ремень, покрытый ресничками. Корсет Венеры был настоящей ктенофорой, и процеживающие воду реснички рассеивали солнечный свет, создавая дивные радуги. Забавно было бы надеть такой пояс к парадному платью. Компания «Ктенофора» сможет выпускать не только игрушки, но и модные аксессуары! Улыбаясь этой мысли, Таг начал перечносить данные из монографии в программу проектировки.

Рев Уршляйма, текущего по трубопроводу, напоминал шум поезда подземки. Приняв его сначала за землетрясение, Таг выскочил наружу и столкнулся с сияющим Ревелом.

— Вот она плывет, напарник!

Ближайший резервуар гулко грохнул и затрясся, когда в него хлынула слизь.

— Пока что все в порядке! — заметил Ревел.

Второй и третий резервуары тоже заполнились без происшествий, но на четвертом при заполнении стал открываться длинный вертикальный шов. Носящийся вокруг как нажравшийся денатурата работяга, Ревел дернул вентили и направил поток Уршляйма из резервуара четыре в резервуары пять и шесть, которые аккуратно приняли весь остаток.

Когда рев и грохот доставки затихли, металл резервуара номер четыре издал предсмертный вопль и развалился сверху донизу. Стенки развернулись, падая наружу, отрываясь от тяжелой верхней крышки, а она пролетела двадцать ярдов вперед как игрушечная летающая тарелка.

На сухую, заросшую сорняками почву хранилища выплеснулся акр с лишним слизи. Тысячи галлонов блестящего Уршляйма взгромоздились прозрачным крахмальным пудингом.

Таг бросился в сторону разлития, опасаясь за Ревела.

Но нет. Ревел вот он, стоит рядом в безопасности, как торжествующий таракан.

— Эй, Таг! — крикнул он. — Иди-ка посмотри!

Таг продолжал бежать, и Ревел поймал его у края разлива Уршляйма.

— Точно как разлив возле Дитери! — воскликнул Ревел — Но ты увидишь, пролить Уршляйм на землю — это ерунда. Готов ты начать выполнять заказы, Таг?

Голос его звучал быстро и пискляво, как у какого-нибудь неуязвимого персонажа из мультфильма.

— А эта штука теплая, — сказал Таг и наклонился пощупать огромный, до колен толщиной, пирог из Уршляйма.

И у него тоже голос стал высоким и писклявым. Кое-где в толще слизи образовывались крупные пузыри газа и лопались на поверхности, как в дрожжевом тесте. Только этот газ был гелием, вот почему голоса такие писклявые. И…

— Я только что понял, как Уршляйм делает гелий! — пискнул Таг. Холодный синтез! Побежали быстрее в гараж, Ревел, и выясним, не подцепили ли мы лучевую болезнь. Быстрее, я не шучу!

В гараже они долго пытались отдышаться.

— При чем тут лучевая болезнь? — задыхаясь, произнес наконец Ревел.

— Я думаю, что твой Уршляйм сливает атомы водорода и получает гелий, сказал Таг. — В зависимости от деталей процесса это может привести к чему угодно — от слабого разогрева вещества до гибели всего населения графства.

— Ну, возле Дитери пока еще никто не погиб, — фыркнул Ревел. — И я вспоминаю, что один мой техник проверил первую партию счетчиком Гейгера. Активности нет, Таг, Откуда бы ей взяться? Мы же собирались из этого игрушки делать?

— Игрушки? У тебя уже есть заказы?

— Есть один друг, у которого сеть магазинчиков в графстве Орандж, и он хочет десять тысяч медуз на продажу в качестве плавающих игрушек. Всех размеров и форм. Я ему сказал, что пошлю по трубопроводу в его склад завтра рано утром. Он взял наше объявление из завтрашних газет.

— О небо! — воскликнул Таг. — И как мы это устроим?

— Я так понял, что тебе нужен только Уршляйм по ведру за раз и макнуть туда твою медузу. Эти ур-сопли сразу ухватят всю твою математику и начнут вести себя как медуза. Продаем слизистых медуз, а пластиковых сохраняем на семена снова и снова.

— И это к завтрашнему утру мы должны сделать десять тысяч раз?

— А ты научи этой работе твоих чертовых роботов!

И как раз тут показался на своем пикапе Феликс Кинонес, желая выяснить, что пролилось из резервуара номер четыре. Ревел на него бурчал, пока тот не уехал, но Таг успел назначить с ним на вечер свидание.

— Черт побери, Таг! — возмутился Ревел. — За каким дьяволом тебе понадобилось ужинать с этим стариком? От всей души надеюсь, что это не…

— Послушай, — пропел Таг. — Любовь, что имя свое не смеет произнести! Может, мне стоит на этот раз изготовить пояс Венеры. Все там языки проглотят, как такое увидят.

Пояс Венеры — это такая ктенофора из Средиземного моря.

Если я смогу сделать что-то хоть похожее на настоящее, то их мы продадим двадцать тысяч твоему другу из Оранджа.

Ревел угрюмо кивнул:

— Пошли тогда в этот гараж, и вперед за работу, мальчик.

Они попытались заставить роботов помогать изготавливать медуз, но машины оказались слишком медленными и неуклюжими. Пришлось Тагу и Ревелу делать медуз самим — зачерпывать Уршляйм, оживлять его волшебным прикосновением пластиковой медузы и закидывать готовую медузу в аквариум. Сверху аквариумы пришлось закрыть сетками, чтобы медузы не разлетелись. Вскоре сетки стали выпирать наверх под напором кишечнополостных.

Когда наступило время ужина, Таг, к неудовольствию Ревела, извинился, что должен уходить на свидание с Феликсом Кинонесом.

— А я вот буду работать! — орал Ревел. — К бизнесу относиться надо серьезно, Таг!

— Я тебя сменю после полуночи.

— Ладно! — Ревел вытащил пакет белого порошка и щедро его вдохнул. — Я всю ночь могу проработать, корова ты ленивая!

— Не переработай. Ревел. Если сегодня не закончим с этими медузами, можем начать с утра пораньше. Сколько их у нас сейчас?

— Я насчитал где-то тысячи три, — ответил Ревел. — Чертовски тормозные эти роботы.

— Ладно, я заеду потом отвезти тебя в гостиницу. Ты ничего сумасшедшего только не учуди, пока меня не будет.

— Псих из нас двоих ты, Таг!

Ужин с Феликсом Кинонесом прошел очень удачно, хотя Таг и не успел сделать себе пояс Венеры. После еды поехали к Феликсу домой и там познакомились поближе. Удовлетворенный Таг провалился в сон, и когда он вернулся в нефтехранилище к Ревелу, уже намечался рассвет.

С юга тянуло холодным ветерком, и бледнеющая луна низко повисла на западе над морем, клочья тумана плыли, к северу по ее диску. Огромные резервуары, полные Уршляйма, потрескивали и дрожали. Таг открыл дверь гаража и увидел, что внутри полно Уршляймовых медуз. Свалившись в углу от усталости, скалился довольный Ревел. Из пяти импровизированных труб рядом с ним потоком лились свежайшие Уршляймовые медузы, как мыльные пузыри из волшебной трубки. То и дело какой-нибудь пузырь так раздувался, что не мог вылететь, и тогда один из двух роботов выходил вперед и его выдергивал.

— Хватит, Таг, как ты думаешь? — спросил Ревел. — А то я со счета сбился.

Таг быстро оценил объем гаража, поделил на объем воздушной медузы и принял цифру в двести тысяч.

— Да, Ревел, я уверен, что их более чем хватит. Прекрати процесс. А как ты обошел необходимость макать в слизь пластиковую медузу?

— Головой работать надо, — наставительно сказал Ревел, засовывая в нос очередную понюшку белого порошка. — Как свидание?

— Отлично, — отозвался Таг, протискиваясь мимо Ревела, чтобы закрыть вентили пяти труб. — Может, даже что-то получится более серьезное. Слава богу, что гараж не деревянный, а то бы эти медузы сорвали крышу. И как ты собираешься их гнать по трубопроводу в графство Орандж?

— Роботы мне соорудили коллектор вон там, — показал Ревел на далекий потолок. — Ты думаешь, их пора отправлять? Можно!

Ревел перебросил большой выключатель, который роботы вделали в стену. Заработал мощный насос.

— Это хорошо. Ревел, давай гнать отсюда медуз. Но ты мне все еще не рассказал, как они у тебя пошли готовыми, без обмакивания пластиковой медузы. Как ты это сделал?

— А ну тебя! Я по твоей физиономии вижу, что ты уже знаешь ответ! ощетинился Ревел. — Хочешь услышать?

Ладно. Я пошел и сунул в каждый резервуар по одной из твоих драгоценных медуз. То же самое, что в Дитери. Как только весь резервуар получает твою придурочную математику, вылетающие куски естественно складываются в медуз. В резервуаре номер один у нас жгучие медузы, лунообразные — в резервуаре номер два, эти пятнистые — в третьем, колокольные — в пятом, а ктенофоры — в шестом.

Гребешковые медузы. Резервуар номер четыре, как ты помнишь, лопнул.

— Лопнул, — тихо сказал Таг. Скрежет металла снаружи перекрывал шум ветра и щелчки насоса, засасывавшего медузы из гаража в трубу, ведущую в графство Орандж. — Лопнул.

С поля, где стояли резервуары, донесся мощный грохот.

Таг помог потерявшему ориентировку Ревелу вылезти на дорожку перед гаражом. Резервуара номер шесть не было, и веретенообразная гребешковая медуза размером с дирижабль прыгала по склону артишоковой плантации к северу от хранилища. Огромная, живая форма, блестящая в косом лунном свете. Прозрачная плоть светилась от холодного термоядерного синтеза.

— И остальные резервуары тоже полопаются. Ревел, — тихо сказал Таг. По одному. От гелия.

— А красиво будут смотреться эти гигантские медузы, когда солнце взойдет, — сказал Ревел, щурясь, чтобы разглядеть часы. — Отличная реклама для компании «Ктенофора». Я тебе говорил, что уже послал документы на регистрацию?

— Нет, — ответил Таг. — Разве там не нужна моя подпись?

— А зачем, старик? — удивился Ревел. — Уршляйм мой, и компания тоже моя. Ты у меня будешь на зарплате, как главный научный специалист!

— Черт побери, Ревел, ты меня за фраера держишь? Я хотел акции, и ты это знаешь!

Сзади подбрела темная фигура и стальной лапой похлопала Ревела по плечу. Промышленный робот принес ему сотовый телефон.

— Вам звонят, мистер Пуллен, из графства Орандж. Вы отложили телефон, когда поглощали наркотическое вещество.

— Занят, занят! — отмахнулся Ревел. — Хотят, наверное, перевести плату за нашу поставку. Таг, дружище, бизнес есть бизнес. И чтобы не было неприятных чувств, я тебе твою годовую зарплату выплачу авансом! Завтра же.

Ревел протянул руку за телефоном, и тут очередной здоровенный металлический резервуар лопнул, выпустив гигантскую грибообразную пятнистую медузу. На фоне бледнеющего востока это было невероятное зрелище. Ветер погнал вибрирующую громадину к северу, а огромные щетинистые щупальца цеплялись упрямо за землю. Тагу на миг пожелалось, чтобы Ревел вопил не в телефон, а зажатый в щупальцах медузы.

— Потеряли? — заверещал Ревел. — Что значит — потеряли? Мы вам их отправили, и вы нам бабки должны. Крышу склада сорвало? А я здесь при чем? Да, мы послали немного сверх заказа. Да, двадцать к одному. Мы решили, что у вас большой спрос. Так что, поэтому мы виноваты?

Да поцелуйте вы меня — знаете куда?

Он резко захлопнул телефон и нахмурился.

— Так все медузы в графстве Орандж улетели? — спокойно спросил Таг. Кажется, Ревел, это не на пользу компании «Ктенофора», как ты думаешь? Тяжеловато тебе будет управлять ею в одиночку.

Тут с ревом лопнул резервуар номер три, как разбитое изнутри яйцо, и лунообразная медуза размером с ледяной каток вылетела на свободу, вспыхнув в первых лучах солнца. Вдали завыли сирены.

Один за другим полопались два оставшихся резервуара, выпустив колокольчатую медузу и огромную жгучую медузу. Дуновением утреннего ветерка жгучую медузу поднесло к Тагу и Ревелу. Техасец, вместо того чтобы отпрянуть, бросился на нее с бешеным ревом.

Таг всего на миг промедлил, глядя на Ревела, а огромная медуза хлестнула двумя повисшими ротовыми руками и ухватила их обоих. Чуть сильнее раздув здоровенное нутро, тварь поднялась на несколько сотен футов и поплыла вдоль шоссе номер один в сторону Сан-Франциско.

Раскачиваясь и цепляясь, Таг и Ревел сумели найти что-то вроде насеста в переплетенных щупальцах под зонтом колокола. От физических усилий и утренней свежести у Ревела вроде бы прояснилось в голове.

— Повезло нам, что они не жалят, правда, док? Должен отдать тебе справедливость. Как, ничего себе поездочка?

Лучи утреннего солнца играли и переливались в прозрачных тканях наполненной гелием медузы.

— Интересно, не получится ли ею управлять? — спросил Таг, шаря в свисающей бахроме медузы. — Классно было бы вот так спланировать на лужайку Грисси-Филд возле самого моста Золотых Ворот.

— Уж если кто и может ею править, Таг, то это ты.

Вспомнив все, что знал о хаотической аттракции медузы, Таг действительно смог подрегулировать пульсации огромного колокола так, что медуза повисла над огромным газоном Грисси-Филд у входа в залив Сан-Франциско, сперва пролетев низко-низко над холмистыми улицами города.

Снизу собирались тысячные толпы, махая приветственно руками.

Таг и Ревел спускались на медузе все ниже и ниже, а вокруг жужжала стая телевизионных вертолетов. Предвидя потоп заказов на продукцию «Ктенофоры», Ревел позвонил Дженкинсу справиться о запасах Уршляйма.

— У нас этого студня больше, чем нефти. Ревел! — заорал Хосс. — Он прет из всех наших скважин и вообще из всех скважин по всему Техасу. Оказывается, ничего примитивного в твоей слизи и нет, это просто смесь тех генораскалывающих бактерий, о которых я тебе всю дорогу твердил. Эти вредители повылетали из воздушных медуз и сожрали всю нефть, до которой могли дотянуться!

— Ладно, продолжай качать студень! У нас тут глобальный рынок! Слышь, Хосс, мы нашли холодный термоядерный синтез! И это еще только полдела!

— Очень надеюсь, что ты прав. Ревел! Потому что похоже на то, что весь нефтяной бизнес в Техасе улетел с воздушными медузами. Дядя Донни Рей много о чем хочет тебя спросить. Ревел! Надеюсь, у тебя найдутся ответы.

— И еще какие! — рявкнул Ревел. — Я всю жизнь ждал подобного шанса! Мы со стариной Тагом — пионеры коренной постиндустриальной революции, а кому не нравится, может вставать в очередь на биржу труда вместе этими дубарями из Ай-Би-Эм!

Ревел защелкнул телефон.

— И что он тебе сказал, Ревел? — спросил Таг.

— Вся техасская нефть превратилась в Уршляйм, — ответил Ревел. — И только мы знаем, что с ним делать. Давай посадим эту штуку и начнем заниматься делом.

Огромная медуза тяжело повисла, рябя под ветром от суетливых вертолетов. Таг не пошевелился.

— Никаких «мы», пока ты продолжаешь пороть свою фигню насчет зарплаты, — сказал он со злостью. — Если ты хочешь, чтобы я влез в твою авантюру и тоже рисковал, то делиться будем пятьдесят на пятьдесят. Я хочу быть полноправным совладельцем и членом совета директоров! Все пополам!

— Я подумаю, — уклончиво ответил Ревел.

— Так думай быстрее. — Таг посмотрел вниз, на толпу. — Посмотри вон на них. Ты же на самом деле ни черта не знаешь, как мы сюда попали и что тут делаем. И что ты им скажешь? Здесь, на воздушном шаре, все хорошо, но вечно нам тут не просидеть. Раньше или позже придется спуститься на землю и посмотреть в глаза людям.

Он потянулся к щупальцам гигантской медузы, подергал.

И снова опаленная солнцем земля пошла вверх. Пестрые вертолеты внизу брызнули в стороны в фирменной сан-францисской смеси чувств — ужаса и восторга.

— И что ты скажешь людям, когда я опущу нас на землю? — требовательно спросил Таг.

— Я? — удивленно отозвался Ревел. — Ты же у нас ведущий ученый! И тебе полагается объясняться. Скорми им сколько-нибудь математики. Уравнения хаоса, прочая ерунда. Не важно, что они не поймут. «Плохой рекламы не бывает», Таг. Так говорил П.Т. Барнум.

— П.Т. Барнум не занимался искусственной жизнью, Ревел.

— Еще как занимался, — возразил Ревел, пока гигантская медуза опускалась на землю. — Ладно, черт с ним, если ты останешься со мной и возьмешь на себя разговоры, я тебя беру в долю. Пятьдесят на пятьдесят.

Таг и Ревел спрыгнули с медузы и стали пожимать руки под огнем фотовспышек.

Священная корова

Он проснулся в темноте под мерный стук рельсов. Широкие незнакомые ландшафты, огромные, как детские сны, рокотали позади его отражения в стекле вагона.

Джеки пригладил спутанные волосы, неловко потянулся, вытер усы и подоткнул железнодорожное одеяло под шелк пижамных штанов. Через пролет от него, растянувшись в креслах, тяжелым сном спали двое членов его команды: звукооператор Кумар и кинооператор Джимми Сурай. У Сурая была заткнута за ухо незажженная сигарета, тонкая золотая цепочка на шее повисла под неудобным углом.

Прима группы, Лакшми Малини по прозвищу Искорка, пришла по проходу, бледная, покачиваясь, завернутая в сувенирный плед, как в сари.

— Проснулся, Джеки?

— Ага, деточка. Вроде бы.

— Так он тебя разбудил, да? — объявила она, хватаясь за его кресло. Вот тот жуткий удар, да? Этот дурацкий крен, прах его побери. Нас чуть с рельсов не скинуло.

— Ты бы села. Искорка, — предложил он запоздало.

— Десятки погибших, да? — сказала она, садясь. — Звезды, режиссер, съемочная группа погибла в дурацком трагическом инциденте на дурацких английских железных дорогах. Я уже вижу заголовки в этой дурацкой «Стардаст».

Джеки потрепал ее по пухлой руке, нашарил свой саквояж, достал портсигар и закурил. Газировка попросила затянуться и вернула сигарету ему. Вообще-то она не курила.

Плохо для голоса, и для танцев тоже дыхание сбивает. Но после двух месяцев в Британии она у всех стала стрелять затяжки.

— Нам не грозит гибель в поезде, — сказал ей Джеки с улыбкой. — Мы киношники, лапонька, и нам суждена иная смерть. Налоговики нас задушат., Джеки смотрел, как за окном грохочет старая железнодорожная платформа в призрачном сиянии тумана. Пара англичан, закутанных до самых глаз, сидела на чемоданах с непроницаемостью сфинксов. Джеки они понравились.

Местный колорит. Отличная атмосфера.

Искорка не унималась:

— И ты думаешь, Джеки, это мы хорошо придумали?

Он пожал плечами:

— Жутки старые железные дороги, милая, но они, англичане, очень медленно воспринимают жизнь.

Она затрясла головой:

— Джеки, эта страна…

— Ну-ну, — сказал он, приглаживая волосы. — Зато здесь до смешного все дешево. Четыре пленки в коробке по цене одной натурной съемки в Бомбее.

— А Лондон мне понравился, — смело заявила Искорка. — И Глазго тоже. Чертовски холодно, но не так уж плохо. Но Болтон? В этом дурацком Болтоне никто не снимает фильмов!

— Бизнес, лапонька, — сказал он. — Необходимость снижения производственных издержек. Количество рупий на метр снятого материала…

— Джеки! — перебила она.

Он хмыкнул.

— Ты мне лапшу на уши вешаешь, лапонька.

Он покачал головой:

— Верно, девонька. Джеки Амар никогда не экономил на своих сотрудниках. Пойди поспи, красавица. Чтобы завтра быть красавицей.

* * *

Джеки своим фильмам названий не давал — перестал после первых пятидесяти. В бомбейской студии сидела для этой цели целая орава негров-писателей, держа под рукой словарь рифм языка хинди. Джеки учитывал свои кинематографические шедевры по номерам и кратким пересказам в блокноте искусственной кожи, с золотым обрезом и вынимающимися страницами.

Фильм «Джеки Амар Продакшн № 127» был его первой картиной в веселой старой Англии. Номер 127 снимался на складе в Тутинд-Беке, и на несколько часов еще арендовали лондонский Тауэр. Фильм был приключения-детектив-комедия о паре неудачливых эмигрантов (Радж Ханна и Рам Ханна), которые придумали план, как выкрасть алмаз «Кох-и-нур» из сокровищницы Короны Англии. Почти все время братья Ханна были пьяны. Искорка, снимаясь в паре танцевальных номеров, в сценах объятий возмущенно жаловалась, что от них разит скотчем. Джеки отправил близнецов обратно в Бомбей.

Номер 128 был первым, где звездой стала открытая Джеки английская инженю, Бетти Чалмерс. Она пришла по объявлению, приглашавшему английских девушек в возрасте от восемнадцати до двадцати лет, с примесью индийской крови и определенными выдающимися телесными параметрами. Бетти играла экзотическую англо-азиатскую любовницу доблестного индийского военного атташе (Бобби Дензонгпа), который разрушает заговор японской якудзы — они хотят взорвать лондонский Тауэр. (От фильма № 127 остался приличный нащелканный в Тауэре метраж.) Местные актеры (они говорили по-английски, перевод на хинди субтитрами) играли недотеп-комиков из Скотланд-Ярда. В последней части Бетти красиво погибала, пронзенная отравленным дротиком ниндзя из духовой трубки — сразу после финального танцевального номера. Ее последние слова, произнесенные на хинди через пень-колоду, отдублировали в бомбейской студии.

События, которые заставили группу покинуть Лондон, приняли вид безукоризненно одетого и полностью лишенного юмора чиновника из индийского посольства. У этого чиновника имелись весьма неприятные вопросы к некоему Джаваду Амару, он же Джеки, по поводу недоимок подоходного налога на сумму шесть миллионов четыреста тридцать пять тысяч рупий.

Смена места съемок на Шотландию заметно затруднила юридическое преследование Джеки, но № 129 родился в разгар хаоса. Ветеран-звукооператор Васант Кумар, он же Винни, после переезда из Лондона был никакой, и музыкальное сопровождение фильма № 129 было создано за час приятелем Бетти из Манчестера — лохматым, длинным и тощим, как пугало, юным созданием по фамилии Смит, Этот Смит, владелец сляпанного на живую нитку портативного микшера, склеенного скочем, выдал до смерти оглушительный грохот синтезированных таблов и цифровых перекошенных ситаров.

Джеки в полном отчаянии оставил саундтрек в том виде, в котором его записал Смит, потому что этот жуткий шум вроде укладывался в сюжет, а юный Смит работал из процента — то есть вполне мог остаться на нулях. Западные исторические фильмы были в Бомбее в моде — или были когда-то, в сорок восьмом, — и Джеки за одну лихорадочную ночь на кофе и таблетках нацарапал сценарий. Нищий ирландский актер сыграл главную роль — Джона Фитцджеральда Кеннеди, а Бетти Чалмерс — горничную из Белого дома, которая влюбилась в мужественного молодого президента и стала первой женщиной, облетевшей Луну по орбите. Старый контрагент из Казахстана снабдил Джеки кое-каким советским еще киноматериалом на тему космоса, плюс кадры охваченных энтузиазмом толп двадцатого века. Искорка танцевала в скафандре.

Несколько устыженный таким эксцессом — весь фильм он снял, проспав за четыре дня всего пять часов, — Джеки постарался вложить все свое умение в № 130, любовную драму из иностранной жизни. Бобби Дензонгпа играл главную роль — индийского инженера, разочаровавшегося в любви. Он бежит на край света от своего прошлого и становится владельцем сомнительной гостиницы в Глазго. По необходимости фильм снимался в той самой гостинице, где жила группа, а статистами были недоумевающие, но полные энтузиазма служащие. Искорка играла танцовщицу-эмигрантку из кабаре, с которой у Бобби завязывается любовная интрига. В финале Искорка умирает, но сначала заставляет циничное сердце Бобби оттаять, а его владельца — вернуться в Индию. Классический слезливый фильм, и, как думал сам Джеки, единственный из четырех, который мог бы принести кучу денег.

Сюжет фильма № 131, пятого британского фильма, был неясен еще самому Джеки. Когда неприятности с налогами достали его и в Шотландии, он ткнул пальцем в расписание поездов, и так был выбран Болтон.

* * *

Это оказался холодный и мрачный городишко, с населением где-то тысяч в шестьдесят англичан, и все они занимались сносом покинутых пригородов и перекраской наново центра города, построенного в девятнадцатом веке.

Такова уж туристская индустрия современной Англии. Весь современный бизнес в Болтоне находился в руках японцев, арабов и сикхов.

Ласковое слово, сказанное начальнику станции, позволило поставить вагоны на тихий запасной путь и погрузить оборудование в небольшую флотилию английских велорикш. Щедрое предложение заплатить рупиями помогло найти вполне приличную гостиницу. Начинал накрапывать дождь.

Джеки в этот день тупо сидел в вестибюле и листал рекламные туристские брошюры, присматривая места для съемок. Группа пила дешевое английское пиво и ворчала.

Оператор Сурай жаловался на несколько жалких часов бледного и зимнего европейского света. Помощники осветителя боялись задохнуться под мощными шерстяными одеялами, постеленными в номерах. Звукооператор Кумар громко и напряженно строил догадки на тему о «пастушьем пироге» гостиницы и — хуже того — «жабе в дыре». Бобби Дензонгпа и Бетти Чалмерс смылись на дискотеку, никому ничего не сказав.

Джеки кивал, сочувствовал, поддакивал, гладил по головкам, обещал чего ни попадя. В десять он позвонил в студию в Бомбей. Фильм № 127 был признан коммерчески безнадежным и сразу направлен на видео. Номер 128 передублировали на тамильский, и он помирал медленной смертью, объезжая южные деревни. Вахшани, он же «Золотце», о Джеки уже спрашивал. В той среде, где вращался Джеки, если Золотце о ком-то спрашивал, это ему процветания не предвещало.

Джеки оставил в студии телефон гостиницы, и ночью, когда он сосал скверное шампанское и пересматривал сюжеты за последние десять лет в поисках вдохновения, ему позвонили. Звонил его сын, Салим, старший из пяти детей и единственный ребенок от первой жены.

— Как ты узнал номер? — спросил Джеки.

— Один друг дал, — ответил Салим. — Па, слушай, мне нужна твоя помощь.

Голос доносился мерзко шипящий, искаженный подводными кабелями дальней связи.

— Что на этот раз?

— Ты знаешь Золотце Вахшани? Крупная киношишка в Бомбее?

— Я его знаю, — признал Джеки.

— Его брат только что назначен главой государственного бюро воздухоплавания.

— Понимаешь, я знаю его не слишком хорошо.

— Это очень важное дело, па. У меня есть новости из отличного источника в закулисных кругах. Бюджет бюро воздухоплавания на следующей сессии Конгресса будет утроен. Страна ответит на вызов японцев в космосе.

— Какой вызов? Несколько погодных спутников?

Салим терпеливо вздохнул;

— Па, сейчас уже пятидесятые. История на марше, нация встает на крыло.

— И что она там будет делать? — спросил Джеки.

— Американцы достигли Луны восемьдесят лет назад.

— Я это знаю. И что?

— Они ее запакостили, — объявил Салим. — На всей нашей Луне они устроили свалку поломанных машин. И даже автомобиль там оказался. И мяч для гольфа. — Салим понизил голос:

— Па, и даже моча и кал. Каловые массы американцев в холоде и вакууме Луны продержатся десять миллионов лет — это если Луна не будет ритуально очищена.

— Боже всемогущий, опять ты общался с этими сумасшедшими фундаменталистами, — произнес Джеки. — Я же тебя предупреждал не соваться в политику. Там только жулики и факиры.

Шипящий телефон испустил довольный смешок.

— Папуля-джи, ты теряешь культурную аутентичность!

У тебя отравление Западом, а мы живем в современности.

Если японцы первыми доберутся до Луны, они же ее всю к чертям покроют торговыми рядами.

— И флаг в руки этим японцам.

— Они уже владеют большей частью Китая, — со странным нажимом сказал Салим. — Постоянная экспансия — без устали, без пощады. И очень умелая.

— Ну-ну, — отозвался Джеки. — А мы сами? Индийская армия в Лаосе, в Тибете, в Шри-Ланке.

— Если мы хотим, чтобы мир уважал наши священные культурные ценности, то мы должны утвердить себя в царстве земном…

Джеки поежился, поправил шелковую ночную рубашку.

— Сын, послушай меня. Это не реальная политика, это чушь из кино. Дурной сон. Посмотри на русских, на американцев, если хочешь знать, куда тебя приведет тяга к Луне. Они едят мякину и спят на соломе.

— Так ты не знаешь Золотце Вахшани, па?

— Я его не люблю.

— Я только спросил, — мрачно буркнул Салим и помолчал. — Па?

— Что?

— Есть причина, по которой Отдел Гражданских Расследований хочет описать твой дом?

Джеки похолодел.

— Это ошибка, сын. Путаница.

— Ты влип, папуля-джи? Я бы мог тут подергать за пару ниточек, ведущих наверх…

— Нет-нет, — быстро ответил Джеки. — Слушай, телефон чертовски шумит потом созвонимся. Салим.

Он повесил трубку.

Напряженные полчаса с сигаретами и сценарием результата не дали. В конце концов Джеки затянул халат поясом, надел теплые тапочки и ночной колпак и постучал в дверь Искорки.

— Джеки! — сказала она, открывая двери. Мокрые волосы она обернула полотенцем. Горячий воздух вылетел в прохладный коридор. — Лапуля, я по телефону говорю. По международному.

— С кем? — спросил он.

— С мужем.

Джеки кивнул:

— И как там Виджай?

Газировка скривилась:

— Господи, я с ним сто лет как развелась! У меня теперь муж Далип, Далип Сабнис, ты что, забыл? Честно, Джеки, ты иногда совершенно не от мира сего.

— Извини. Мои лучшие пожелания Далипу.

Он сел в кресло и стал листать бомбейский журнал фэнов Искорки, а она тем временем ворковала по телефону.

Наконец она повесила трубку и вздохнула:

— Ох, как я по нему скучаю. Что-то стряслось, да?

— Мой старший мальчик только что мне сказал, что я утратил культурную аутентичность.

Она сорвала с головы полотенце и уперлась кулаками в бока:

— Ох уж эта теперешняя молодежь! Чего они от нас хотят?

— Хотят настоящей Индии, — сказал Джеки. — Но мы все сто битых лет подряд смотрели голливудские фильмы… у нас не осталось прежней души, понимать надо. — Он вздохнул. — Остались кусочки и обломки. Мы, индийцы, мозаичные люди, вот кто мы. Из цитат и римейков. Лоскутьев и лохмотьев.

Искорка лакированным пальчиком похлопала себя по губам:

— У тебя сценарий не ладится.

Он мрачно проигнорировал.

— Освобождение наступило уже черт знает как давно, но мы все еще одержимы этой дурацкой Британией. Посмотри на эту ихнюю страну — это же музей! А мы — мы еще хуже. Мы — раненая цивилизация. Найпаул был прав.

И Рушди был прав!

— Слишком много работаешь, — сказала Искорка. — Помнишь тот исторический фильм, что мы снимали про Луну, да? Так это было глупее не придумаешь, лапонька.

Этот музыкантик из Манчестера, Смит, да? Который даже по-английски не говорит, блин. Я ни фига не понимаю, что он лопочет.

— Деточка, это английский и есть. Мы в Англии. Так они на своем родном говорят.

— Подумаешь! — бросила Газировка. — У нас по-английски говорят пятьсот миллионов! А у них сколько осталось?

Джеки засмеялся:

— Они учатся. Учатся говорить правильнее, как мы. — Он широко зевнул. Черт, до чего тут жарко, Искорка.

Приятно. Совсем как дома.

— И эта еще девчушка, Бетти Чалмерс, да? Когда она пытается говорить на хинди, я от смеха лопаюсь. — Газировка помолчала. — Но умненькая и лакомый кусочек. Далеко пойдет. Ты с ней спал?

— Один только раз, — снова зевнул Джеки. — Приятная девочка. Но очень английская.

— А она вовсе американка! — торжествующе заявила Газировка. — Индианка чероки из Тулзы, штат Оклахома, США. Ты в объявлении написал «индийская кровь», а она подумала — «индейская».

— Ч-черт! — сказал Джеки. — Нет, правда?

— Вот те крест, правда, Джеки.

— Блин… и в камере она отлично смотрится. Ты никому не говори.

Искорка пожала плечами — слишком, быть может, небрежно.

— Забавно, как они все пытаются на нас походить.

— Печально для них, — заметил Джеки. — Экзистенциальная трагедия.

— Я не про то, лапонька. Я про то, что для нашей домашней публики это будет действительно в кайф. Хохотать будут, кататься по проходу, хлопать себя по коленкам! Может получиться хороший фильм, Джеки. Насчет того, какие англичане смешные. Как они теряют аутентичность — как мы.

— Черт побери! — восхитился Джеки.

— Римейк «Парам Дхарама» или «Гаммат Джаммата», только смешной — из-за английских актеров, да?

— В «Гаммат Джаммате» есть классные танцевальные номера.

Искорка довольно улыбнулась.

Голова Джеки озарилась вдохновенной мыслью.

— Можно сделать! Да, мы это сделаем! Черт, мы на этом состояние наживем! — Джеки сложил ладони перед грудью и наклонил голову:

— Мисс Малини, вы — потрясающий соратник.

Она сделала «намаете»:

— Рада служить, сахиб.

Он встал с кресла:

— Пойду прямо сейчас этим займусь.

Плавным и быстрым движением она встала у него на пути:

— Нет-нет-нет! Не сегодня.

— Почему?

— Хватит с тебя красных таблеточек.

Он скривился.

— Ты от них когда-нибудь лопнешь, Джеки-джи. Ты уже при каждом хлопке хлопушки подпрыгиваешь, как чертик из табакерки. Думаешь, я не вижу?

Он поморщился:

— Ты даже не знаешь, какие у группы трудности. Нам до зарезу нужен хит, и не сегодня, а вчера.

— Денежные трудности? И что? Не сегодня, босс, сегодня ни за что. Ты единственный режиссер, знающий мои лучшие ракурсы. И ты думаешь, я хочу остаться без режиссера посреди этого болота? — Она нежно взяла его за руку. — Остынь, да? Успокойся: Развлекись чем-нибудь. Тут же твоя старая подруга. Искорка, да? Смотри, Джеки-джи — Искорка.

Она выгнулась, положив руку на бедро, и одарила Джеки лучшим из своих взглядов искоса.

Джеки был тронут и отправился с ней в постель. Она прижала его к простыням, крепко поцеловала и положила его руки себе на груди, а покрывало натянула на плечи.

— Легко и приятно, да? Чуть понежимся, дай я сама все сделаю.

Она оседлала бедра Джеки, опустилась, чуть поиграла в танце мускулов, потом остановилась и стала пощипывать и царапать ему грудь с автоматизмом ведического искусства.

— Ты иногда такой бываешь забавный, миленький. Лишенный аутентичности. Я умею танцевать на барабане, умею вертеть задом и животом, и ты думаешь, я не умею вилять шеей, как натиамская танцовщица? Смотри, как я это делаю.

— Прекрати! — попросил он. — Смейся до, смейся после, но не в процессе.

— Ладно, милый, ничего смешного, только быстро и сладко.

Она стала над ним работать и через две божественные минуты выжала его как губку.

— Ну вот, — объявила она. — Готово. Тебе лучше?

— О господи, и еще как!

— Полностью лишенный аутентичности, ты все равно чувствуешь себя хорошо?

— Только потому еще и жив род человеческий.

— Ну вот и ладно, — сказала она. — А теперь, деточка, спокойной ночи и сладких снов.

* * *

Джеки с удовольствием поглощал плотный, хотя и несколько безвкусный завтрак из копченой рыбы и яичницы, когда вошел Джимми Сурай.

— Слушай, Босс, там Смит… — сказал Джеки. — Мы никак не можем его заставить заткнуть этот дурацкий ящик.

Джеки вздохнул, доел свой завтрак, смахнул крошки с губ и вышел в вестибюль. Вокруг низкого столика сидели в мягких креслах Смит, Бетти Чалмерс и Бобби Дензонгпа, и с ними — незнакомый мужчина. Молодой японец.

— Смити, будь человеком, отключи это, — попросил Джеки. — Будто с десятка котов сдирают шкуру заживо.

— Я просто демо прогнал для этого мистера Большая Иена, — буркнул про себя Смит и с неуклюжей грацией стал выключать машину. Эта сложная процедура включала щелканье тумблерами, верчение ручек и жужжание дисководов.

Японец — длинноволосый изящный юноша в овчинном пиджаке, вельветовом берете и джинсах — встал с кресла, четко поклонился и протянул Джеки визитную карточку. Джеки прочел. Японец оказался представителем кинокомпании — «Кинема Джанпо». Фамилия его была Байшо.

Джеки сделал «намаете»:

— Счастлив познакомиться, мистер Байшо.

У Байшо был несколько настороженный вид.

— Наш босс говорит, что рад познакомиться, — повторил Смит.

— Хай, — несколько напряженно ответил Байшо.

— Мы встретили Байшо-сан вчера на дискотеке, — сообщила Бетти Чалмерс.

Байшо, садясь в кресло так же прямо, как стоял, разразился чередой иностранных звуков.

— Байшо говорит, что он большой фэн английской танцевальной музыки, промямлил Смит. — Он здесь искал подходящий танцзал. С его точки зрения подходящий. Веста Тилли, тара-ра-бумбия, — такая ему нужна фигня.

— Ага, — сказал Джеки. — Вы немного говорите по-английски, мистер Байшо?

Байшо вежливо улыбнулся и ответил длинной фразой, сопровождаемой оживленной жестикуляцией.

— Еще он ищет первые издания Ноэла Коварда и Дж. Б. Пристли, объяснила Бетти. — Это его любимые английские писатели. И босс — то есть Джеки — мистер Байшо действительно говорит по-английски. То есть если прислушаться, то все гласные и согласные присутствуют. Честно.

— Уж получше тебя, — буркнул почти про себя Смит.

— Я слыхал про Ноэла Коварда, — сказал Джеки. — Очень остроумный драматург этот Ковард.

Байшо вежливо выждал, пока губы Джеки остановятся, и снова пустился в свое длинное повествование.

— Он говорит, что рад нас здесь встретить, потому что сам тоже выехал на натурные, — перевела Бетти. — «Кинема Джанпо» — его компания — снимает в Шотландии римейк «Кровавого трона». Ему было… как это… поручено найти соответствующие места в Болтоне.

— Да? — спросил Джеки.

— Он говорит, что местные англичане ему не хотят помогать, потому что у них насчет здешних мест есть суеверия. — Бетти улыбнулась:

— А у тебя, Смити? Ты не суеверен?

— Не-а, — ответил Смит, закуривая сигарету.

— И он хочет, чтобы мы ему помогли? — спросил Джеки.

Бетти снова улыбнулась:

— Эти японцы — просто грузовики с наличностью.

— Если вы не хотите, я могу позвать своих ребят из Манчестера, — сказал Смит, задетый позорным подозрением. — Они этого чертова Болтона не стремаются.

— А что такое в Болтоне? — спросил Джеки.

— Ты не знаешь? — удивилась Бетти. — В общем-то ничего особенного. То есть город сам — ничего особенного, но тут самая большая братская могила во всей Англии.

— Больше миллиона, — буркнул Смит. — Из Манчестера, из Лондона отовсюду их возили поездами во время чумы.

— А, — сказал Джеки.

— Больше миллиона в одной могиле, — сказал Смит, устраиваясь в кресле поудобнее, и пустил колечко дыма. — Дед мой любил рассказывать. Гордился этим Болтоном, дескать, настоящее гражданское правление в чрезвычайный период, нормальное поддержание порядка, без всяких там солдат… И каждого мертвяка метили своим номером, даже баб и детишек. А в других местах — это позже было — Просто копали яму и бульдозером туда сгребали всех.

— Дух, — громко сказал Байшо, как можно тщательнее произнося звуки. Истинный дух кинематографа в городе Болтоне.

Джеки невольно ощутил пробежавший по спине холодок и сел.

— Неперспективно. Так мы это назовем.

— Это было пятьдесят лет назад, — заявил скучающий Смит. — За тридцать лет до моего рождения. Или твоего, Бетти, да? Губчатая энцефалопатия. Коровье бешенство.

И что? Болезнь не вернулась, это была случайная вспышка, Несчастный случай дурацкого индустриального двадцатого столетия.

— Ты же знаешь, что я не боюсь, — сказала Бетти, улыбаясь самой ослепительной своей улыбкой. — Я даже несколько раз ела говядину. В ней больше нет вирионов. То есть эту болезнь, скрейпи, уничтожили много лет назад.

Поубивали всех овец, всех коров, у которых могла быть инфекция. И теперь ее вполне можно есть — говядину.

— Мы в Японии потеряли много людей, — медленно выговорил Байшо. Туристы, которые были есть… ели английскую говядину, пребывая в Европе. Многих из нас спасли торговые потирания… трения. Старые торговые барьеры. Фермеры Японии.

Он улыбнулся.

Смит загасил сигарету:

— Тоже случай. Вашему праотцу крупно повезло, Байшо-сан.

— Повезло? — вдруг вмешался Бобби Дензонгпа. Темные газельи его глаза покраснели с похмелья. — Ага, повезло! Тут овцов скармливали коровам! А Господь сотворил коров не для пожирания овцов! А плоть Матери Коровы не нам жрать…

— Бобби! — предостерегающе произнес Джеки.

Бобби раздраженно пожал плечами:

— Но это ж правда, босс? Они из мерзких овцов, из отходов бойни добывали белок на корм скоту, и эту мерзость скармливали своим английским коровам. И годами они творили такое непотребство, даже когда коровы стали беситься и умирать у них на глазах! Они знали, что рискуют, но гнули свое, потому что так выходило дешевле! Преступление против природы, и оно было наказано как надо.

— Хватит! — жестко сказал Джеки. — Мы в этой стране гости. Индия тоже много своих граждан потеряла в этой трагедии, как тебе известно.

— Подумаешь, мусульмане! — буркнул Бобби будто про себя, встал и вышел, покачиваясь.

Джеки сердито глядел ему вслед — чтобы остальные видели.

— Да ерунда, — нарушил неловкое молчание Смит. — Он закоренелый азиатский расист, этот ваш кинозвездюк, но мы к таким привыкли. — Он пожал плечами. — Это была просто — ну, чума, сами знаете, про нее в школе рассказывают, как Англия была когда-то в самом деле высший класс, а теперь пшик, тень чего-то… Уже надоело, к черту, про это слышать. Это же было пятьдесят долгих лет назад. — Смит фыркнул. — А я вовсе не тень Битлов или этих гребаных секс-пистолз. Я работающий, профессиональный современный английский музыкант, и у меня бумага есть от союза, где так и написано.

— Ты настоящий и хороший музыкант, Смити, — сказала Бетти. Она несколько побледнела. — Англия снова становится сильной. Нет, серьезно.

— Пойми, подруга, мы никуда не возвращаемся, — с напором продолжал Смит. — Мы живем здесь и сейчас и зарабатываем на эту дурацкую жизнь. Это ведь жизнь, да?

Жизнь, мать ее, продолжается. — Смит встал, взял свою деку, поскреб лохматую голову. — Ладно, мне работать надо, Джеки. Кстати, босс, найдется у тебя пять фунтов? Мне кое-куда позвонить надо.

Джеки покопался в бумажнике и протянул банкноту местной валюты.

* * *

У Байшо в группе было пять японцев. И даже с помощью группы Джеки почти весь вечер ушел, чтобы выкосить толстые коричневые стебли бурьяна на старом чумном кладбище Болтона. Каждые примерно полметра стоял маркер, отмечающий мертвеца. Пятьдесят лет назад в землю вбили гранитные столбики, а потом стесали чем-то вроде металлической пилы. На плоской верхушке вырезали полустертые теперь имена и даты и компьютерные номера удостоверений.

Джеки думал, что кладбище, наверное, тянется где-то на километр. Во все стороны расстилалась бугристая английская земля, из нее торчали зацепившиеся толстыми корнями приземистые дубы и ясени, странно голые, как все европейские деревья зимой.

Ничего такого особенного не было на этом месте. Оно было совершенно прозаическим, как запущенный парк в заштатном городишке, и никак не лезло в образ трагедии. Джеки был ребенком, когда разразилась чума скрейпи, но он помнил, как сидел в жаркой бомбейской темноте, глядя в непонимании на кричащие ролики новостей, непонятные картинки. Конечно, они были цветные, но его детская память сохранила их черно-белыми, зернистыми. Застеленные койки в больничных лагерях Европы, бредущие белые люди в одинаковых одеждах, изможденные и дрожащие, черпающие благотворительную похлебку ложками, зажатьми в высохших руках. Чума скрейпи развивалась в людях чертовски медленно, но ни один из заболевших не выжил.

Сначала возникали медленные мучительные головные боли и неодолимое чувство усталости. Потом спотыкающаяся, шаркающая походка, когда отказывали нервы ног.

Поражение ширилось и уходило глубже в мозг, мышцы слабели и атрофировались, наступала смертельная психотическая апатия. В этих старых кинороликах западная цивилизация смотрела в индийский объектив с недоуменным слабоумием, и миллионы отказывались признавать, что умирают просто потому, что ели корову.

Как это называлось? — попытался вспомнить Джеки.

Бифбургеры? Нет, гамбургеры. Девяносто процентов населения Британии, тридцать — Западной Европы, двадцать процентов реактивносамолетной Америки погибли страшной смертью. Из-за гамбургеров.

Постановочная группа Байшо изо всех сил старалась создать на этом месте ужаса подходящую атмосферу. Японцы тянули по скошенной траве длинные нити белой паутины из какого-то аэрозоля и ставили осветительную аппаратуру со светофильтрами. Съемка будет ночной, и скоро приедут экспрессом Макбет с Макдуфом.

Бетти вывела Джеки из раздумий:

— Байшо-сан хотел бы знать, что ты думаешь.

— Мое профессиональное мнение о постановке сцены как ветерана индийского кино? — спросил Джеки.

— Именно, босс.

Джеки не собирался выдавать свои профессиональные секреты, но не смог удержаться от искушения переплюнуть японцев.

— Генератор ветра, — бросил он. — Тут генератор ветра нужен. Пусть он оставит несколько стеблей повыше, под деревом где-нибудь. У нас в Болтоне есть пятьдесят кило блестящей пыли. Даем ему, если он готов платить, запускать в ветрогенератор эту пыль по горсточке, и получится классный эффект. Жуть будет, как в аду.

Бетти передала его совет. Байшо кивнул, обдумал идею и тронул машинку у себя на поясе. Открыв футляр, он стал нажимать кнопочки.

Джеки подошел ближе.

— Что это у него? Телефон?

— Ага, — сказала Бетти. — Он должен утрясти этот план с начальством.

— Здесь же нет телефонных кабелей, — удивился Джеки.

— Хайтек. У них спутниковая связь.

— Черт побери, — сказал Джеки. — А я тут предлагаю техническую помощь. Этим чертовым японцам, да?

Бетти посмотрела на него долгим взглядом:

— У тебя над ними численное превосходство восемь к одному. Пусть японцы тебя не беспокоят.

— А я и не беспокоюсь, — ответил Джеки. — Я человек толерантный, лапуля. Очень светский, не религиозный. Но я думаю, что скажет моя студия, когда узнает, что я преломлял хлеб с конкурентами моей страны. В бомбейских желтых листках это не будет хорошо выглядеть.

Бетти молчала. Солнце садилось за груду облаков.

— Вы, азиаты, короли мира, — сказала она наконец. — Вы богаты, вся власть у вас, и все деньги тоже. Нам нужна ваша помощь, Джеки, и мы не хотим, чтобы вы воевали друг с другом.

— Политика? — удивился Джеки. — Ну, понимаешь… жизнь такова, какова она есть… — Он помолчал. — Бетти, послушай старого умного Джеки. В Бомбее не жалуют актрис, которые лезут в политику. Это тебе не Тулза, штат Оклахома. Ты поосторожнее.

Она медленно повернулась к нему, широко раскрыв глаза:

— Ты не говорил, что возьмешь меня в Бомбей, Джеки.

— В общем, может так, выйти, — ответил он неуверенно.

— Мне бы хотелось, — сказала она мечтательно. — Центр мира. — Бетти взяла себя за руки выше локтей, поежилась. — Холодает. Пойду возьму свитер.

Прибыли актеры в моторном трехколесном кебе, японцы стали одевать их в сценические доспехи. Макдуф для разминки сделал несколько движений кендо.

Джеки подошел к мистеру Байшо:

— Не позволите ли вы мне позвонить по вашему телефону?

— Извините? — не понял Байшо.»

Джеки показал жестами.

— Бомбей, — сказал он, написал номер на страничке блокнота и показал Байшо.

— А! — закивал Байшо. — Вакаримасита.

Он набрал номер, что-то быстро сказал по-японски и подал прибор Джеки.

Раздалось быстрое чириканье цифровых сигналов, Джеки, перейдя на хинди, пробился через цепочку секретарей.

— Золотце?

— Джеки-джи! А я тут тебя обыскался.

— Да, я слышал. — Джеки помолчал. — Ты фильмы видел?

Золотце Вахшани хмыкнул, вызвав резкое цифровое эхо.

— Первые два. Метраж снимал в Блайти, да? Ничего особенного.

— Ну и?.. — спросил Джеки.

— Третий. Тот, где девушка-полукровка и Луна. И саундтрек.

— Помню, Золотце.

Золотце заговорил медленно и злорадно:

— Вот он — особенный. Да, Джеки. Это бомба. Это суперхит! Джеки, шампанское и гирлянды цветов. Класс.

Мега.

— То есть тебе понравилась Луна? — спросил огорошенный Джеки.

— Я в нее влюбился. Во всю эту чушь.

— Я слыхал про назначение твоего брата. Золотце. Мои поздравления.

Золотце тихо засмеялся:

— Блин, Джеки, ты уже четвертый сегодня. Тот Вахшани из воздухоплавания мне ни фига не брат. Братец мой — строитель, занимается дурацкими подрядами и строит дурацкие дома. А тот — какой-то яйцеголовый, из ученых. Нет, насчет Луны это потрясающая глупость, такого никогда не будет. — Он посмеялся еще, потом понизил голос. — А четвертый твой фильм, Джеки, — говно. В этом сезоне бабьи слезы на рынке затоварены, дурак ты. Присылай на следующий раз чего-нибудь посмешнее. Комедию с танцами.

— Будет сделано.

— Девчонка эта, Бетти, — спросил Золотце. — Нравится ей работать?

— Да.

— И девка компанейская?

— Можно и так сказать.

— Я хочу видеть эту Бетти. Отправь ее мне ближайшим поездом. Нет, аэропланом, черт с ней, с ценой. И того типа, что делал саундтрек. Мои детишки от этой дурацкой музыки балдеют. А если детишки балдеют, значит, тут деньгами пахнет.

— Мне они оба нужны. Золотце. На следующий фильм.

Они у меня, знаешь, на контракте.

Золотце помолчал. Джеки ждал ответа.

— У тебя там неприятности были с налогами, Джеки?

Так я это дело готов уладить на раз. Немедленно. И лично.

Джеки выпустил задержанное дыхание.

— Можешь считать, что они уже летят. Золотце.

— Тогда и с налогами у тебя все путем. Нормальный ты мужик, Джеки.

Цифровой щелчок, и телефон заглох.

Вспыхнули юпитеры японской группы, облив стоящего посреди кладбища Джеки фосфоресцирующим сиянием.

— Черт побери! — выдохнул Джеки, подбросив телефон в воздух и хлопнув в ладоши. — Ребята, празднуем!

Колоссальный праздник сегодня для всех, Джеки Амар угощает! — Он испустил громкий вопль. — И кто сегодня не будет пить и плясать, тот мне не друг. Всех зову, всех! Господи, до чего хороша жизнь!

Загрузка...