Избранные произведения в одном томе

Нарушитель

Лес был такой густой и непроходимый, как будто деревья всех эпох восстали этой ночью из праха. Казалось, время остановилось, тление побеждено, из одного корня выросли десятки побегов, древние папоротники переплелись с цветущими плющами, и тысячи лиан родились из мрака. Двое людей пробирались через этот лес, как мыши сквозь кусок испорченного сыра.

— Мы зря идем туда, — сказал тот из них, который шел сзади. — Я уже давно не вижу ничего похожего на след.

— Какой у тебя личный номер? Я забыл что-то… — глухо, как бы с трудом произнёс передний.

— Сотый…

— Я так и думал. А у меня…

— Я знаю, шестой. Меня предупредили, что в этот раз я буду в паре с кем-то из Первой Десятки. Но…

— Никаких «но». За ним, — он махнул рукой куда-то в глубь чёрного, тревожно шумящего леса, — я охочусь уже много лет. Да, он может принять любой облик: стать деревом, змеей, птицей. Но сегодня мы должны перехитрить его.

Несколько минут они стояли не шевелясь. Ночные насекомые, крупные, как аисты, натыкались на них в темноте. Лесной клоп, величиной с тарелку, упал с дерева и впился Сотому в рукав.

— До него метров двести, — еле шевеля губами, сказал Шестой. — В этот момент он смотрит в нашу сторону.

В этот момент клоп прокусил наконец огнестойкую и пуленепробиваемую ткань комбинезона..

— Ай! — сказал Сотый помимо воли и тут же плюхнулся в болотную жижу, ослепленный нестерпимо яркой вспышкой. Сверху на него упал Шестой.

Среди чёрных бегущих теней, в трепещущем свете опадающего пламени всего на мгновение возник силуэт огромного зверя.

— Это он! — закричал Шестой, выплёвывая грязь. — В погоню!..

Вдох, начатый в заболоченном лесу позднего мезозоя, закончился через сто десять миллионов лет в переполненном салоне городского автобуса. Неудивительно, что Сотый поперхнулся.

— Не толкайтесь! — взвизгнула женщина с авоськой. — Влез через переднюю дверь, и ещё толкается.

— Это я толкаюсь? — мгновенно отреагировал Сотый. С такой же быстротой и точностью он отбил бы в этот момент прыжок саблезубого тигра, дубину людоеда или смертельный захват ракоскорпиона, окажись те рядом. — Такой толстой нужно два билета брать или вообще в такси ездить!

— Как вам не стыдно! — влез в разговор мужчина в очках. — Прекратите выражаться!

— А с тобой вообще никто не разговаривает! — зарубил на корню его робкую инициативу Сотый.

— Эй, граждане на передней площадке! — подал со своего места голос водитель. — Вы, вы, в зеленых костюмчиках! Предъявите билетики!

— Мы всего на одну остановку! — подал голос Шестой, пробиваясь к выходу. После двадцати лет службы в Патруле он мог найти выход практически из любой ситуации.

— Ну, ты молодец! — сказал Шестой, когда они снова очутились на тротуаре. — Из тебя получится патрульный. Когда-нибудь.

— Язык заболел, — ответил Сотый. — Ну и времечко! От птеродактилей отбиваться легче.

Они завернули за угол и увидели пробку у светофора, быстро увеличивающуюся, галдящую толпу и ещё дальше — кошмарную серую, покрытую слизью тварь, похожую одновременно на жабу, змею и бегемота.

— Чувствую, без драки здесь не обойтись, — сказал Шестой. — Ну и урод!

— Это эухелоп, — сказал Сотый. — Динозавр. Хотя абсолютного сходства в деталях нет.

В это время динозавр пожирал помидоры с прилавка овощной палатки.

Сержант милиции в белых крагах и такой же портупее сдерживал толпу.

— Граждане, соблюдайте безопасное расстояние! Сейчас прибудет оперативная группа!

— Мы уже здесь, — с деловым видом Шестой подошел к сержанту. — Сейчас примем меры.

— Какие меры? Кто вы такие? — сержант с подозрением уставился на странную парочку.

— Мы из городского Управления, — Шестой достал из чехла автомат и ловко заменил ствол на более толстый. — Обеспечьте безопасность граждан.

Сержант подумал и вытащил из кобуры пистолет.

— Спокойно, — остановил его Шестой. — Оружия не применять. — Затем он, напрягая голос, обратился к динозавру: — Профессор! Предлагаю вам немедленно принять человеческий облик, извиниться перед этими людьми и вернуться в тот год, день и час, который вы покинули. В противном случае я буду вынужден применить меры принудительного удаления. Не усугубляйте своей вины, профессор!

Серая тварь вылупила мутные, подернутые пленкой глаза и странным судорожным шагом двинулась на людей. Каждый шаг динозавра был не менее пяти метров. Когда ему оставалось сделать ещё два-три таких шага, Шестой поднял автомат и выстрелил.

Потянуло ледяным холодом. Листья на ближайших деревьях почернели и свернулись.

Чудовище застыло на месте. Его нижняя челюсть, похожая на ковш экскаватора, безжизненно отвисла. На ней быстро вырастала сосулька.

— Ловко вы его! — восхитился сержант, ежась от пронизывающей стужи. Стволом пистолета он ткнул в переднюю лапу динозавра. — Вот так номер! Да тут же нет ничего. Туман какой-то!

— Разве? — процедил Шестой, наблюдая, как огромное тело начинает терять четкие очертания, тускнеет и медленно расплывается в воздухе. — Чего-чего, а устойчивых голограмм старик так и не научился делать.

— Опять он перехитрил нас! — с негодованием воскликнул Сотый.

— Нас? Никогда! В погоню!

…И вновь они оказались в реве и грохоте проносившихся мимо веков, среди судорожных вспышек тусклого света, в тряске и жаре межвременья…

Красное солнце опускалось среди синевы гор. В глубине каньонов собирался сумрак.

Шестой и Сотый стояли на окраине небольшого живописного посёлка, перед деревянным двухэтажным домом, из раскрытых окон которого доносились голоса.

— «Джек Смайли», — прочитал Шестой на фасаде. — «Гостиница и салун».

Они прошли мимо коновязи и поднялись на крыльцо.

— Пять человек, — отметил Шестой, заглянув в окно. — А лошадей всего четыре. Кто-то пришёл пешком. У тебя ещё остались патроны?

— Две обоймы усыпляющих.

— Дай одну мне. Оставайся здесь и внимательно наблюдай.

Большая закопченная комната, в которую зашел Шестой, была почти пуста. Возле стойки, пропахшей виски и кукурузным самогоном, рассуждали о чем-то несколько загорелых мужчин в широкополых шляпах. Седой бармен протирал стаканы.

— Приветствую вас, джентльмены, — сказал Шестой. — Я ищу своего приятеля.

— Ваши приятели сюда вряд ли заходят, — ответил бармен, внимательно рассматривая посетителя.

Шестой невозмутимо положил автомат на стойку и, стягивая перчатки, обратился к одному из ковбоев:

— Я вижу, вы местный?

— В чем дело? — сипло ответил тот. Лица его не было видно из-под низко опущенной шляпы.

— Лошадей на улице всего четыре, а клиентов, прошу прощения, — пять. Кроме того, судя по одежде, вам сегодня не приходилось скакать верхом.

— Никак не пойму я, ребята, что творится в вашем поселке, — сказал ковбой, рассматривая дно своего стакана. — Я сижу себе, угощаю друзей, а тут заходит какой-то тип, не то сумасшедший, не то переодетый индеец, и начинает оскорблять меня при всех.

Сказав это, он громко чихнул и вытер нос рукавом.

— Будьте здоровы, профессор, — сказал Шестой. — Надеюсь, ваш ревматизм не обострился после небольшого переохлаждения?

— Не волнуйся, Чарли, — вмешался в разговор самый долговязый из ковбоев, — мы тебя в обиду не дадим. Закажи ещё выпивки. А с этим типом я и сам разделаюсь.

— Джентльмены, — миролюбиво сказал Шестой, — я не собираюсь наносить ущерба ни вам, ни тем более этому почтенному заведению. Просто мне нужен вот этот человек, — он указал рукой на Чарли.

— Смайли, прости меня, но я разок пальну в твоём кабаке. — Долговязый схватился за кобуру, Шестой за автомат, но грохнувший с улицы выстрел опередил их.

Долговязый захрипел и повалился на пол. Шестой укрылся за дубовым буфетом, а оставшиеся в строю ковбои — за баррикадой из перевернутых столов…

— Не пора ли сдаваться, джентльмены? — после четверти часа беспорядочной стрельбы предложил Шестой. Молчание было ему ответом. Выждав несколько минут, Шестой осторожно подошел к баррикаде. Трое ковбоев безмятежно спали на полу.

Четвертого нигде не было видно.

— Убытки! Кто возместит убытки? — завопил бармен, но Шестой уже бежал к двери.

У коновязи храпели и бились лошади. Посредине улицы лежала раздавленная шляпа Чарли, а чуть дальше автомат Сотого. Шестой схватился руками за голову и пропал.

…Как две фосфоресцирующие ракеты, они пронеслись через тысячу тысяч веков, пока не достигли предела, возле которого волны праокеана бились об архейские скалы.

Сделав поворот над молодым, грозно ревущим миром, они устремились назад — вернее, вперёд, потому что дальше во времени не было ничего, кроме клокочущей магмы и вспышек сверхновых. Сотый, как бульдог, висел на своём противнике, и не было силы, способной заставить его разжать пальцы. Наконец, обессиленные, они упали на песок безымянного атолла. Рыжий матерый лев последним отчаянным усилием отбросил от себя Сотого и, волоча хвост, пошёл к воде. Сотый подобрал увесистый кусок коралла и прицелился льву в голову.

— Сдаюсь! — лев повалился на бок. Правой лапой он ощупал пульс на левой. — Старость, — вздохнул он. — Гипертония. Загоняли вы меня сегодня. Давно в патруле?

— Недавно. — Сотый сел на песок, но предусмотрительно не выпустил из рук обломок.

— Когда-то и я хотел стать патрульным. Характеристика из школы подвела. Закурить не найдется?

— Я не курю! Все ваши действия противозаконны и антиобщественны. Тем более разгуливать по городу в облике динозавра.

— Стар я, дружок, стар. Трудно перевоплощаться. Это же гигантское напряжение воли и тела… Да… А вот уже за нами едут… — он ткнул лапой куда-то за спину Сотого.

Не ожидая подвоха, тот обернулся. Далеко-далеко у самого горизонта виднелся бело-голубой лайнер.

…Спустя несколько секунд Сотый уже нёсся сквозь время. В веках, которые они уже прошли, никого не было, в веках, которые не наступили, — тоже. Он вернулся на атолл и со злостью пнул то место, где только что лежал рыжий лев.

Рядом что-то зашипело, и из струй огненного дождя появился Шестой.

— Ушел? — спросил он.

— Ушел.

— Что ж, пора домой. Надо смену сдавать.

— А с ним что делать?

— Никуда он не денется. Ты его здорово погонял. Если поторопимся, успеем перехватить.

…Приятно было идти по тихой кленовой аллее. Впереди мелькала чья-то сутулая спина в пижаме. У ворот с надписью «Дом отдыха института проблем обратимости и внепространственных перемещений» они догнали старика.

— Подождите, профессор, — обратился Шестой к старику. — У нас небольшое дело.

— В понедельник с одиннадцати до тринадцати, — не оборачиваясь, буркнул старик. — Запишитесь у секретаря.

— Всего несколько минут. Дадите кое-какие объяснения, подпишете протокол и все.

— Шутите, молодой человек?

— Предъявите разрешение районной инспекции на путешествия во времени.

— Забыл, — развел руками старик. — Честное слово — забыл!

— Вы знали, что перевоплощаться в существа другого биологического вида запрещено сроком на шесть месяцев?

— Что же, я в пижаме среди этих чудищ буду разгуливать?

— Вы нанесли ущерб хозяйству различных эпох. Засорили прошлое. — Шестой показал старику окурок, завернутый в целлофан.

— Виноват, — старик глядел на Шестого добрыми водянистыми глазами. — Сознаюсь во всем. Только не нужно протокола.

— Идите, что с вами делать, — вздохнул Шестой. — И больше не нарушайте!

— Не буду, честное слово, не буду, — старик было двинулся дальше, но тут же вернулся. — Услуга за услугу, — сказал он. — Я только что разминулся с одним моим старым приятелем. Кажется, в руках у него была мочалка и березовый веник. Есть у него такая привычка — париться в мезозойских горячих источниках. Подозреваю, что это именно он заразил гриппом динозавров и всю их родню. Поторопитесь! Вы ещё успеете его догнать…

Инопланетный сюрприз

Ещё летом прошел слух, что со следующего года училище будет экспериментальным.

Говорили об усовершенствованных программах интенсивного обучения, о методе внечувственных ассоциаций, об анализе восприятия и других новинках. В августе несколько студентов подали заявления об уходе.

— Мы не подопытные кролики, — говорили они, прощаясь.

Целую неделю в учебной группе было всего три человека. Учитывая приближение осенней спартакиады, такое положение вещей имело много минусов. На успех могли рассчитывать группы численностью в четыре-пять человек, способные укомплектовать настоящую команду. Вика неплохо плавала, но ко всем другим видам спорта относилась с пренебрежением. Петька был силен только в гамбитах и эндшпилях. Сергей умел все понемногу, но ничего в совершенстве.

Однажды утром группу удостоил визитом директор училища. Его появление могло предвещать и милость, и неприятности — одним словом, перемены. Вопросы организации и реорганизации были любимым коньком директора. Поздоровавшись, он с порога объявил:

— Вашу группу решено доукомплектовать. Надеюсь, вам известно, кто такие алетяне?

— Известно, — ответил Сергей. — Это первая инопланетная цивилизация, с которой мы установили прямой контакт.

— Не мы с ними, а они с нами. Несколько алетян находятся сейчас на Земле. Их родина отличается чрезвычайно суровым и неустойчивым климатом, поэтому космические экспедиции алетян разыскивают удобные для заселения планеты. Сатурн их вполне устраивает. В ожидании окончательного решения алетяне выразили желание поближе познакомиться с Землей. Они очень выносливые и жизнеспособные существа. Хотя образ жизни и биология наших рас различны, основные понятия о нравственности и этике совпадают. С завтрашнего дня один из них будет обучаться вместе с вами. Честь эта оказана вашей группе не за какие-то определенные заслуги, а за то, что ваша аудитория находится на первом этаже.

— А кто он? — спросила Вика. — Мужчина или женщина?

— Затрудняюсь ответить. Поскольку имя вашего будущего товарища совершенно непроизносимо для человеческого речевого аппарата, он по словарю выбрал себе новое имя — Жора. Заметьте: Жора, а не Жоржетта.

— Опять я буду в меньшинстве, — вздохнула Вика.

Назавтра Вика явилась на занятия в своём лучшем наряде. Петька принёс любимую шахматную доску. Один лишь Сергей ничего не придумал. В аудитории их ожидал сюрприз. Все столы были сдвинуты в левый угол, а в правом возводилось странное сооружение из стальных труб и деревянных брусьев — не то трибуна, не то эшафот.

Выходящая на улицу стена была разобрана, а вместо неё устроены двухстворчатые ворота высотою до самого потолка.

В половине девятого ворота распахнулись, и в аудиторию вошел алетянин, сопровождаемый директором. Нельзя сказать, чтобы он был очень высок ростом — так, метра два, два с половиной, но зато в ширину необъятен. Короткие могучие конечности, редькой сужающаяся кверху голова, висячие уши и большой нос делали его похожим на слона, вставшего на задние ноги, но среди складок серой кожи светились ярко-голубые, совершенно человеческие глаза.

— Здравствуйте, — на чистом русском языке сказал алетянин Жора, усаживаясь в своё циклопическое кресло.

— Как говорится, прощу любить и жаловать, — добавил директор, кашляя в кулак. — Первой лекцией у нас будет математика.

Очень быстро выяснилось, что Жора не знаком не то что с высшей математикой, но даже и с алгеброй. Однако ответ на задачу из сборника дискретных уравнений он нашёл быстрее всех.

— Ваша математика — неплохая тренировка для ума, — сказал Жора. — Жаль, что она не имеет для нас практического значения.

— Что вы говорите, — взволновался директор. — Математика — универсальная наука. Как без её помощи вы составляете календари и исчисляете точное время? А расчет элементов планетной орбиты?

— Рассчитать движение Алета не может никакая математика. В нашей планетной системе три двойных и два тройных светила, три сотни бродячих комет огромной массы, а вдобавок ещё и чёрная дыра. За время своего существования Алет, наверное, не описал и двух одинаковых орбит. Один год может быть больше другого втрое. Иногда день длится сотни лет, а иногда в течение одного оборота свет и тьма сменяются бессчетное количество раз.

— Как же вы решили задачу?

— Я не решил её. Я просто угадал ответ. У всех алетян врожденная способность находить ответы на любые загадки, которые может задать жизнь. Можете назвать это интуицией, предвиденьем, как хотите.

Ещё больше удивил Жора на лекции по всеобщей истории.

— Не понимаю, для чего это — войны, набеги? На это у нас не хватает ни сил, ни времени. Когда Голубой Ру достигает зенита, на экваторе начинают плавиться камни. Когда в небе остаётся только Красный Ру, все океаны замерзают. Если Алет оказывается между Оранжевым Ру и Красным Ру, трещины рвут оболочку планеты от полюса до полюса. Там, где только что было озеро, может подняться гора. Но все это ещё ничего, если бы не прилипалы…

В общем, лекция прошла довольно интересно. Все было бы хорошо, если бы не назначенные на вторую половину дня соревнования по эстафетному бегу и плаванию.

— Надо идти, — сказал Сергей после окончания занятий. — Иначе последнее место гарантировано. А у вас на Алете есть спорт?

— Нет, — ответил Жора. — Но я хотел бы пойти вместе с вами.

— Пойдём, — сказала Вика. — В крайнем случае, хоть поболеешь за нас. Да и массовость будет обеспечена. За неё тоже очки дают.

— И массовость, и массивность, — буркнул Сергей.

До стадиона было рукой подать, но из-за Жоры, который с трудом передвигал свои тумбообразные, обутые в огромные ботинки ноги, они чуть не опоздали.

— Шансы у нас есть только в плавании, — рассудительно заметила Вика. — Я стартую первая, за мной Петька. Последним Сергей. Он плавает хотя и медленно, зато уверенно. В случае чего и два этапа одолеет.

— Это вода? — спросил Жора, глядя в зелёную глубину бассейна. — По ней нужно добраться до другого берега?

— Да.

— Я согласен.

— А плавать ты умеешь?

— Не знаю, не пробовал, — последние слова Жоры не были услышаны за криками зрителей, приветствовавших участников первого этапа.

Вика хоть и была среди них единственной девчонкой, закончила дистанцию второй.

Петька мешком свалился в воду и поплыл стилем, не имеющим аналогов в спортивной практике, но широко распространенным среди четвероногих. Когда в воде оказался Сергей, их команда уже откатилась на предпоследнее место. Едва Сергей коснулся стенки бассейна, как огромная туша пролетела над ним и, подняв фонтан брызг, рухнула в воду. Прошло полминуты, затем минута. Лидер заплыва уже повернул обратно, а Жоры все ещё не было видно.

— Утонул! — жалобно вскрикнула Вика. — Спасайте!

Тут вода у противоположного конца дорожки забурлила, и судья, наклонившись, сделал отмашку флажком. На поверхности образовался водоворот и быстро устремился обратно. Спустя тридцать секунд огромные лапищи обхватили стартовую тумбочку, и Жора, отдуваясь, вылез на бортик. Поднятая им волна отшвырнула других пловцов назад.

— Ну как? — спросил Жора, вылив из ушей полведра воды.

— Феноменально! — только и смог простонать Сергей.

— Я шел по дну, — жизнерадостно сообщил Жора. — По дну ходить очень легко.

— Так и задохнуться недолго!

— Мы двоякодышащие. Когда все светила собираются в небе Алета вместе, не остаётся ничего иного, как спасаться на дне полярного океана.

— Ты, Жора, может, и в беге рекорд побьешь? — спросил Сергей.

— Не уверен. Мы редко бегаем. Только когда спасаемся от прилипал.

— Что это хоть такое?

— Они, кроме нас, единственные живые существа на Алете. Мы выжили благодаря разуму, а они — потому, что научились паразитировать на нашем разуме. Мало того, что они воруют нашу пищу и селятся вблизи жилищ — они ещё стараются проникнуть в наш мозг. Для этого прилипалы могут принимать нематериальный облик. После таких визитов у нас появляются провалы в памяти, слабеют эмоции. Прилипалы воруют разум. На таких, как я, они ещё не нападают, так как их интересуют исключительно зрелые личности. Поэтому-то, опасаясь разнести заразу по Галактике, взрослые алетяне никогда не покидают родную планету.

Судья на старте дал свисток, собирая участников эстафеты.

— Послушай, — заторопился Сергей, — сейчас каждому из нас предстоит пробежать по одному кругу. Ты представь, пожалуйста, что за тобой гонится прилипала!

Неизвестно, какое чудовище представил себе Петька, по-заячьи срываясь со старта, но для шахматиста он показал довольно приличное время. Сергей тоже постарался и отбарабанил свой этап, наступая на пятки лидеру. На третьем этапе эстафетную палочку приняла Вика. Конечно же, на финише она оказалась последней.

— Я не скаковая лошадь, — оправдывалась Вика, тяжело дыша. — Женщина не должна надрываться. Пленять и очаровывать — вот её задача.

Жора, переминаясь с ноги на ногу, все ещё стоял на месте. Очевидно, он пытался вызвать в уме образ прилипалы.

— Жорик, миленький, — обратилась к нему Вика, — докажи этим грубиянам, что на свете есть настоящие кавалеры!

Алетянин решительно сбросил свои нелепые ботинки, резко оттолкнулся и шагнул — нет, не шагнул, а прыгнул, скорее даже полетел. Засвистел рассекаемый огромным телом воздух, затряслась земля, на дорожке остались глубокие вмятины. На пятом или шестом шаге он обогнал лидирующую группу, не сбавляя скорости проскочил мимо финиша, вторично настиг соперников и, как ураган, устремился на третий круг.

— Что это с ним? — воскликнула Вика, хватаясь за голову.

— Это ты его свела с ума! — проорал Сергей. — Оказывается, есть ещё кавалеры на свете! Правда, не в нашей Галактике!

Жора уже не вписывался в виражи и ломил, сокрушая все, что попадалось ему на пути. В очередной раз пролетая мимо финиша, он все же исхитрился что-то крикнуть.

— Ботинки, — догадался Сергей. — У него гравитационные ботинки. Без них он не сумеет остановиться. Все сюда!

Через несколько секунд двадцать самых сильных и смелых студентов уже держали на вытянутых руках оба Жориных ботинка.

Алетянин добился успеха с пятой попытки, попав правой ногой в левый ботинок, но все же остановился.

— На Алете сила тяжести в десять раз больше, — извиняясь, сказал он. — Мне так стыдно…

— Ура! — захлопала в ладоши Вика. — Мы победили! Молодец, Жора! С меня лимонад и мороженое!

В первом попавшемся кафе они заняли столик у открытого окна. Жора расположился снаружи, положив уши и нос на подоконник.

— Может, по такому случаю шампанского? — шепотом спросил Петька.

— А ты чего шепелявишь, как заговорщик? — удивился Сергей. — Если есть такое желание — бери. Нам уже давно двадцать один исполнилось. Жора, хочешь шампанского?

— Не знаю, не пробовал.

…Они чокнулись — Вика лимонадом, Сергей и Петька шампанским. В руках у Петьки было два бокала, один из которых он влил в открытый рот Жоры.

— Ну как? — полюбопытствовала Вика.

— Вкусно, — Жора облизнулся.

— Хочешь ещё?

— А можно?

— Можно, — пискнула буфетчица, сливая шампанское в ведро. — Братьям по разуму все можно!

К сожалению, все хорошее рано или поздно кончается. Запасы шампанского иссякли на пятом ведре. Слеза величиной с кулак скатилась с левого глаза алетянина и упала на песок.

— Ну, вот, — заволновалась Вика, — доигрались! Что с тобой, Жорик?

— Они меня настигли… Помогите!

Невыносимо жалко было глядеть, как рыдает большой, сильный слоненок.

— Кто они? Кто тебя настиг?

— При-и-липалы, — прорыдал алетянин. — Я занес заразу! Я преступник! Земля заражена прилипалами! Я узнаю эту гадость. Кружится голова, путаются мысли… — Он вскочил.

— Это действие шампанского, — пытался остановить его Сергей, но Жора уже ничего не слышал. Распугивая детей, он бросился напролом через кусты в глубь парка.

Когда бледные студенты прибежали в училище, директор уже все знал.

— Как вы могли! — загремел он. — Это же ребёнок! Чем вы его опоили?

— Шампанским, — пролепетала Вика. — Профессор, Жора вернется к нам? Он нас простит?

— Алетянин ничего не хочет слушать. Он залез в заброшенную водонапорную башню и никого к себе не подпускает. Требует, чтобы его уничтожили вместе с проникшей в его мозг заразой. Он не может поверить, чтобы цивилизованные существа, каковыми являются земляне, добровольно лишали себя хотя бы частицы разума.

Сергей переглянулся с Петькой и прошептал:

— Может, он и прав, этот ребёнок?

Опасное лекарство

По широкой мощёной дороге, проложенной ещё в незапамятные времена от Нильских переправ к Городу Мёртвых, толпа голых рабов с пронзительными воплями тащила огромную каменную глыбу. Человек двадцать натягивали верёвочные лямки, дюжина подкладывала катки и ещё столько же орудовало сзади рычагами. Надсмотрщики бегали вокруг и помогали рабам плетьми.

Так, общими усилиями, глыбу доставили наконец к подножию недостроенной пирамиды. Одна из граней пирамиды была засыпана землёй, поверх которой лежал настил из твёрдого дерева, который непрерывно поливали водой. Рабы опутали глыбу нейлоновыми тросами, и мощные электролебёдки, заскрежетав, медленно потащили её наверх, туда, где она, подобно тысячам других, точно таких же каменных монолитов, должна была лечь в памятник богатства и могущества живого образа Солнца, повелителя зримого и незримого мира, вечно живущего фараона Хуфу.

Рядом с пирамидой в тени сикомор сидел на походном стуле управляющий отделением транснациональной компании «Шеп Каллиам, грандиозные строительные работы».

Вокруг стояли писцы, глашатаи и младшие жрецы Ра. Никогда ещё — ни при проходке Критского лабиринта, ни при возведении Вавилонской башни, ни при строительстве Великой Китайской стены — компании не приходилось сталкиваться с такими трудностями. Рабы и земледельцы, согнанные на работы со всех номов Египта, были слабосильны и нерасторопны. Из-за упрямства фараона и жреческой коллегии пирамиду приходилось складывать из монолитных блоков, словно печную трубу. О железобетоне и металлоконструкциях они и слышать не хотели. Зачем эти новшества?

Руки неизвестных фанатиков постоянно выводили из строя механизмы лебёдок, кранов и скреперов, с таким трудом переброшенные сюда через десятки столетий и тысячи километров. Беспощадное солнце и песчаные бури просто сводили с ума.

Неожиданно одна из глыб сошла с катков, образовав затор. Нервы управляющего не выдержали.

— Бездельники! — взвыл он. — Я вас научу работать! Стража! Всыпать им!

Толмачи нараспев перевели его слова. Глашатаи, напрягая глотки, повторили их.

Надсмотрщики, вооружённые тиссовыми палками и кожаными петлями, набросились на провинившихся. Управляющий, схватив опахало, тоже полез на свалку.

— Я вас витаминами кормил! Машины привёз! — кричал он, колотя древком опахала по худым коричневым спинам. — Я из-за вас жизнью рискую! Чтоб вы подохли здесь вместе со своим фараоном!

Проворный раб увернулся, и древко опахала переломилось о голову десятника.

Пошатываясь, управляющий вернулся в тень сикомор. Солнце поднималось все выше и выше. Каждый вдох обжигал ноздри, как горячий пар. Гладкая, необъятная, уходящая в небо жёлтая стена пирамиды слепила глаза. Управляющему вдруг стало нестерпимо тоскливо.

Он все ещё стоял так, дрожащей рукой вытирая пот со лба, рабы все ещё раскачивали злополучную глыбу, а в окрестных селениях люди продолжали как ни в чем не бывало лепить горшки, черпать воду и молоть ячмень. И в этот момент в небе родился странный глухой звук, похожий на раскаты далёкого грома. Земля дрогнула. Одна из глыб, уже доставленная наверх, сорвалась и стремительно заскользила вниз.

Низко над горизонтом появилась ослепительная точка. Она быстро приближалась. Она обволакивалась белым пламенем… Пустыня позади неё становилась дыбом и неслась вслед, заслоняя весь горизонт и все небо.

— Боже! — прошептал управляющий. — Темпоральный бомбардировщик!

А вокруг уже метались, зарываясь в землю, слепо давя друг друга, тысячи рабов, воинов, жрецов и земледельцев. Спустя мгновения шквал раскалённого песка и камня обрушился на них. Ударная волна прошлась по человеческому скопищу, как нож бульдозера по муравейнику.

Со скоростью втрое выше звуковой бомбардировщик, окутанный ореолом плазмы, миновал Город Мёртвых и вскоре достиг пригородов столицы. Устаревшие зенитки, купленные фараоном за большие деньги у финикийских купцов, сделали несколько залпов и умолкли. Бомбардировщик взмыл вверх и сбросил кассетный контейнер, от которого спустя несколько секунд отделилось двенадцать самонаводящихся ядерных бомб. Среди неистового солнечного сияния они поначалу показались горстью маковых зёрнышек.

Отыскивая свои цели, бомбы устремились вниз — зловещие семена смерти, которые, едва коснувшись земли, прорастут, распустятся огненными цветами и выше облаков вознесут свою отравленную крону… А потом ветер посеет в окрестных землях радиоактивные дожди, и ещё долго будут рождаться слепые, беспалые, анемичные, лишённые мозговых оболочек дети…

Пилот темпорального бомбардировщика Эв Уитмер в это время готовился к переходу в альтернативный мир. Собственно говоря, аппарат, которым он управлял, не имел с обычным бомбардировщиком ничего общего. В длину он имел не меньше двухсот метров, а формой напоминал огурец. Его оболочка могла противостоять температурам и давлениям, которые существуют только в недрах звёзд. Внутренности бомбардировщика были напичканы сложнейшей аппаратурой, среди которой полулежал, полувисел распятый в своём кресле пилот. Его мозг посредством сотен вживлённых в черепную коробку платиновых контактов был подсоединён ко входу мощного бортового компьютера. Сервомеханизмы придавали мышцам силу и быстроту, недоступную живым тканям. Десятки игл различной толщины были готовы впрыснуть, влить или закачать в его тело кислород, кровь, лимфу, транквилизаторы — что понадобится, если любая часть этого тела, будь то железа, сосуд или сухожилие, не выдержат обычных для темпорального перехода нечеловеческих перегрузок и поставят тем самым под сомнение работу мозга и пальцев. Компьютер и великое множество других приборов были как бы частью Эва, так же, как и он, в свою очередь, был частью компьютера и всех имевшихся в бомбардировщике устройств. Таким образом машина приобретала некое подобие души, а Эв уже не был человеком в обычном понимании этого слова.

Во время рейда он не испытывал ни страха, ни растерянности, ни раздражения.

Никакая посторонняя мысль не отвлекала его. Стоило ему хоть на мгновение расслабиться, потерять контроль над собой, засуетиться, как игла с соответствующим препаратом тут же вонзалась в вену или через один из контактов в кору головного мозга поступал необходимый импульс.

К тысячам заживо изжаренных, засыпанных пеплом и отравленных радиацией египтян Эв испытывал жалости не больше, чем циркулярная пила к еловым доскам. Лишь покинув бомбардировщик и отсоединив от него свой мозг, своё тело и свою душу, он мог испытать и запоздалый страх, и стыд, и раскаяние. Но это — потом. А сейчас, пока дело не доведено до конца, — никакой жалости!

А дело ему предстояло нелёгкое: используя свойства темпоральной установки и бездонную энергию, которую она черпала из времени, память и аналитические качества компьютера, а также свои собственные редкие способности, опыт и интуицию, перебросить бомбардировщик на сорок веков вперёд. Для этого необходимо было покинуть свой мир, своё Первичное Пространство и вырваться на просторы могучего и беспредельного материального океана, особой, непознанной пока субстанции, миры и пространства в которой чередуются, на волнах которой наша Вселенная, подобно миллиардам других вселенных, не более чем пробковый поплавок, и одно из физических проявлений которой люди привыкли называть временем.

Время это не было какой-то абсолютной величиной. В одних пространствах оно неслось, как ураган, в других — ползло, как черепаха. Были времена попутные и встречные. В некоторых пространствах время ещё не родилось, в других уже умерло, свернувшись в гравитационном коллапсе вместе с материей. В некоторых мирах время двигалось петлями. В этой невообразимой карусели, работая за пределами человеческих возможностей, пилоту необходимо было найти строго определённое пространство, пронестись с потоком его времени в нужном направлении, а затем, повторив все переходы в обратном порядке, возвратиться в свой мир. В упрощённой форме это напоминало путешествие без паруса и весел по запутанной сети рек и ручьёв, то плавных, то бурных, текущих во всех направлениях и многократно пересекающихся.

Немного нашлось бы людей, способных совершать подобное путешествие. Эв как раз был из таких. От этого были и все его беды.

— В великий момент, когда вся нация напрягает силы в справедливой борьбе, ни один сознательный и боеспособный мужчина, вне зависимости от того, в каком веке он родился, не должен уклоняться от выполнения своего священного долга!

Так сказал ему человек с генеральскими погонами и золотым орлом на фуражке, когда Эва прямо из родного дома приволокли в этот чужой, незнакомый мир и поставили перед теми, кто должен был изображать призывную комиссию. Говорил генерал — остальные не успевали и рта раскрыть.

— Мы дадим вам возможность плечом к плечу с вашими внуками защищать высокие идеалы гуманизма, демократии и свободной инициативы, которые были дороги нам во все времена, но стали ещё дороже сейчас, когда ради их защиты мы вынуждены были начать величайшую в человеческой истории войну! — заливался соловьём генерал, подкрепляя свои слова красивыми, убедительными жестами. — На фоне грандиозных событий, которым суждено предопределить дальнейший ход развития мировой истории, в сложный период, когда отдельные неудачи и измена наиболее нестойкой части союзников отодвигает желанный час победы на неопределённый срок, ваш вклад в общее дело окажется особенно весомым! Службу будете проходить в войсках темпоральной авиации. Это чудо современной науки и техники! Им подвластно даже время!

— Но я, как бы это вам сказать, не совсем готов к выполнению такой почётной миссии, — сказал Эв. — Я не то что в авиации — в пехоте никогда не служил. Может быть, я смогу быть полезен… не здесь, а там… в своём времени. Я даже проститься ни с кем не успел.

— От лица народа, президента и Объединённого комитета начальников штабов заранее благодарю вас, — закончил генерал. — Уверен, что вы не пожалеете сил, а если понадобится, и жизни для утверждения величия наших идеалов!

— Направо! — скомандовал сержант, все это время молча стоявший за спиной Эва. — Шагом марш!

— Я же объяснил, что не могу, — сказал Эв в коридоре. — Не то чтобы я не хотел… Я просто не могу. Я не военный человек. Я раньше детей учил в школе. И даже состоял в пацифистской организации. А тут придётся бросать бомбы…

— У нас хватит способов заставить вас жрать собственное дерьмо, а не то что бросать бомбы, — сказал сержант. — Понятно? И чтобы я от тебя ни одного слова больше не слышал, тля лохматая!

Обычно покинувшие свой мир темпоральные бомбардировщики вначале оказывались в трансцендентном пространстве, которое пилоты называли Бешеным Болотом или Блошиным Заповедником.

Конечно, можно было попасть и в любое другое трансцендентное пространство, но обычно это был именно Блошиный Заповедник — странный мир, где время текло неравномерно, а привычные физические законы иногда были справедливыми, а иногда, неизвестно почему, — нет. Это трансцендентное пространство, единственное отличие которого заключалось в том, что оно было наиболее вероятным при первом темпоральном переходе и наиболее изученным, считалось у пилотов ничем не примечательным и совершенно бесполезным. Далее трансцендентные пространства следовали без всякого порядка. Можно было сразу попасть в Пекло — мир, состоящий из одних элементарных частиц, секунда пребывания в котором была почти равна земному году, что с успехом использовалось темпоральной авиацией для возвращения из прошлого. В других случаях приходилось бесконечно долго блуждать в разнообразнейших пространствах, изученных, малоизученных и совершенно неизвестных, среди которых, очевидно, существовали и такие, для которых даже темпоральный бомбардировщик, способный без вреда для себя пронзить земной шар, оказывался лёгкой добычей. Слишком много пилотов не вернулось из рейдов, и некому было рассказать, куда их занесло и какая сила смогла расплющить неуязвимую оболочку или сквозь непроницаемую для любого излучения защиту добралась до хрупких структур человеческого мозга.

На этот раз Эву повезло. Он прошёл Блошиный Заповедник, Второй Ненормальный, Решето, Могилу Кестера, какой-то непонятный мир со встречным движением времени, ещё несколько неизвестных пространств, одно из которых оказалось очень сложным, — и очутился в Пекле. Там он пробыл ровно столько, сколько было необходимо, а затем, пройдя в обратном направлении с десяток миров, но уже не тех, а совершенно иных, возник в своём мире в тот же день, час и миг, когда его покинул.

Дважды за время рейда сердце Эва останавливалось, и его работу брала на себя система искусственного кровообращения. После прохождения Решета подключился дубликатор почек. Тонкий, острейший манипулятор несколько раз проникал в тело Эва и что-то сшивал там. О том, сколько клеток погибло в мозгу, можно было только догадываться.

«Жив! — подумал Эв, увидев привычное сине-фиолетовое небо, сверкающие внизу облака и далёкую, изрезанную реками и озёрами зелёную землю. — Жив! И на этот раз жив!»

Видимо, и компьютер был рад возвращению, потому что позволил родиться в человеческом мозгу этой совершенно нефункциональной мысли. И тут же Эв почувствовал, что с правой стороны к нему приближается что-то смертельно опасное, куда более стремительное, чем его мысль. В следующий неуловимый миг он почти физически ощутил, как лопается обшивка, рвутся сигнальные цепи и умирает расколотый на части компьютер.

Катапультировавшаяся кабина свечкой взмыла над разваливающимся бомбардировщиком, несколько раз перевернулась, затем выпустила закрылки и перешла на горизонтальный полет. Маршевый двигатель мог протянуть её километров сорок. До земли оставалось не так и много, когда из-за белого кучевого облака, прямо наперерез снижающейся кабине, выскочила зенитная ракета. Вырванный из привычной оболочки, лишённый поддержки электронного разума, ошеломлённый Эв обычными человеческими глазами увидел несущуюся прямо на него серебристую, безглазую короткокрылую акулу, обычным человеческим умом осознал происшедшее, и его обычную человеческую душу охватил панический ужас…

Когда дверь палаты открылась, Эв спал. Он был так измучен бесконечными допросами и похожими на пытку медицинскими обследованиями, что даже яркий свет постоянно включённой электрической лампы не мешал ему.

Один из санитаров, держа под мышкой свёрток с одеждой, вошёл в палату, другой остался стоять в дверях. Вместе они ни за что не поместились бы в этой конуре.

— Вставай, — сказал санитар. — Одевайся. Полковник тебя ждёт.

Эв, почти ничего не соображая после тяжёлого сна, натянул тесный, пахнущий плесенью комбинезон, обулся и вышел в холодный, скудно освещённый коридор.

— Мне бы умыться, — сказал он.

— Чего-чего? — удивлённо переспросил санитар.

— Умыться. — Эв пошевелил пальцами возле лица. — Водой, — добавил он, видя недоумение на лицах санитаров.

— Ты ещё чего придумай! Может, тебе ещё бубера захочется!

Эв не стал спрашивать, что такое бубер. За четыре тысячи лет многое могло измениться в этом мире.

— Сюда, — сказал санитар, открывая дверь лифта. — Ты хоть знаешь, что это такое!

— Знаю, — буркнул Эв. — Сортир для младшего медперсонала.

Лифт пошёл вверх, и минуты через две Эв вместе со своими провожатыми оказался в огромном бетонированном тоннеле. Один его конец терялся в темноте, в другом, где, очевидно, был выход на поверхность, брезжил слабый свет. Оттуда тянуло свежим влажным воздухом. Напротив шахты лифта стояла открытая автомашина с включёнными габаритными огнями. Полковник, который все эти три дня и три ночи руководил допросами Эва, расписался в каких-то бумагах, предъявленных санитарами, после чего те, откозыряв, вернулись в лифт.

— Умыться! — покачал головой один из них, прежде чем дверь кабины лифта закрылась. — Слово-то какое придумал!

— Садитесь, — пригласил полковник, занимая место за рулём автомашины. — Уже рассвело. Мы опаздываем.

Вспыхнувшие фары осветили грубо отёсанные каменные стены, следы сырости на них и десятки исчезающих в темноте толстых кабелей. Миновав часовых с собаками на сворках, они выехали из тоннеля. Был тот час, когда ночь уже закончилась, а утро ещё не наступило. Тяжёлые серые тучи обложили светлеющее у горизонта небо.

— Когда я улетал, здесь был город, — проговорил Эв, глядя на гряды низких однообразных холмов, расстилавшихся вокруг в предрассветных сумерках.

— Город здесь и сейчас. Только он под землёй. Согласитесь, подземные убежища имеют свои преимущества. В них теплее, тише, безопаснее.

Автомашина шла бездорожьем, то петляя между холмами, то взбираясь на них. Её широкие, круглые, как футбольные мячи, колёса почти не оставляли следов.

— От дорог мы давно отказались, — объяснил полковник. — Каждый едет тем путём, который ему по душе, но обязательно не самым коротким. Сами знаете, с воздуха дороги отлично просматриваются.

Когда автомашина осилила очередной подъем, Эв увидел на склоне холма несколько отверстий, слегка замаскированных кустарником.

— Ракетные гнёзда, — словоохотливо заметил полковник, перехватив его взгляд. — Их тут штук двести, и все соединены между собой.

Затем они долго ехали по совершенно безлюдному, продуваемому сырым порывистым ветром пространству — с холма на холм, с холма на холм, — и полковник время от времени делал пояснения:

— Вентиляционные отверстия… Запасной выход… А это, — он гордо выпятил грудь, — штука, которая вас сбила. Большой Лазер. Сейчас его не видно, но вскоре он появится во всей красе. Способен поражать любую цель в пределах Солнечной системы. Темпоральные бомбардировщики щёлкает, как орехи.

Эв повернул голову в ту сторону, куда указывал полковник, и увидел огромную бетонную чашу, в центре которой темнел круглый провал. Раньше, насколько помнил Эв, на этом месте был густой сосновый лес, в котором жили олени, часто подходившие к проволочным заграждениям базы. Сброшенные им бомбы погубили не только египетскую цивилизацию, но и маленький город, расположенный в тысячах километров от дельты Нила. Погубили леса, дороги, доверчивых зверей и щебечущих птиц.

— Как видите, мир изменился к лучшему, — сказал полковник. — Люди стали умнее, изобретательнее, осторожнее.

«Да, — подумал Эв. — Именно осторожнее. Забились в змеиные норы, только жала торчат наружу».

— Куда все же мы едем? — спросил он.

— С вами хочет побеседовать генерал. Возможно, он представит вас к награде.

Генерал принял Эва в своём кабинете, расположенном так глубоко под землёй, что зарываться глубже, очевидно, уже не имело смысла. На стене позади генеральского кресла висела большая карта обоих полушарий. На ней не было и половины городов, которые знал раньше Эв. Сахара простиралась до самого экватора. Континенты и океаны были испещрены разноцветными стрелами. Генерал был тот самый, что говорил с Эвом на призывной комиссии, а потом послал бомбить Египет. Потрясшая все последующие эпохи, разросшаяся, как снежный ком, неузнаваемо изменившая лицо планеты грандиозная катастрофа, похоже, ничуть не отразилась на нём. Как это ни странно, на первый взгляд, он снова родился, поступил на военную службу, окончил соответствующие академии и выбился в генералы. И сейчас, развалясь в кресле перед Эвом, он вновь нёс беспросветную чушь, которая, надо заметить, в его устах звучала довольно убедительно.

— Прошу прощения за неприятный инцидент, едва не стоивший вам жизни, — говорил он. — Сами понимаете, после проведённой вами в прошлом боевой операции мир несколько изменился. К сожалению, не все предварительные расчёты нашего командования оправдались. Ожидаемый перелом в ходе военных действий не наступил. Поэтому мы не могли рисковать безопасностью наших важнейших стратегических объектов, к которым приближался неопознанный темпоральный бомбардировщик.

— Я понимаю, — сказал Эв.

— Садитесь. Данные, полученные в результате исследований обломков бомбардировщика, в беседах с вами, а также при глубоком зондировании вашего подсознания, в основном совпадают. Вы восстановлены в прежнем чине, будете представлены к награде. Как солдат, вы безукоризненно выполнили свой долг, и не ваша в том вина, что поставленная цель не была достигнута.

— Выходит, я зря старался? — спросил Эв, вспомнив о тысячах погубленных им людей.

— Ни в коем случае! Говорить об успехе или неуспехе любой боевой операции, проведённой во Времени, очень трудно. При их планировании учитываются триллионы факторов, экстраполированных как в прошлое, так и в будущее. Каждый фактор рассматривается с разных сторон в тесной взаимосвязи с остальными. Трудно винить штабных работников в том, что какой-то один, может быть, совсем ничтожный фактор не был учтён, или, наоборот, ему придали слишком большое значение. Но смею заверить — вы рисковали не зря! Перелом в ходе военных действий, о котором я уже упоминал, вот-вот должен наступить. У нас имеются союзные договоры с царём Миносом, императором Нероном, Чингисханом и Ричардом III Ланкастером. Ведутся переговоры с конунгом Эйриком Кровавая Секира, капо сицилийской мафии Дино Стрезо, императором Цзян Цином и Великой Матерью всех неандертальцев Южной Африки Гугой. Скоро мы сможем начать массированное наступление во всех эпохах сразу. Надеюсь, вы рады слышать это?

— Рад, конечно. Если дела идут так успешно, меня, полагаю, можно демобилизовать?

— Я понимаю вас. Безусловно, вы заслужили право на отдых. Но своевременно ли это сейчас, когда борьба в полном разгаре?

«К чему он клонит? — думал Эв. — Зачем я ему нужен?» Он понимал, что здесь что-то неладно, но ни возразить генералу, ни предсказать дальнейшее развитие событий и финал беседы не мог. Последнее время Эв стал замечать, что не совсем уютно чувствует себя без советов и поддержки компьютера, чаще теряется в самых простых ситуациях и чересчур долго подыскивает нужные слова.

— От войны устали не одни вы, — продолжал генерал. — Устал и я. Устала наша армия. Несомненно, устали и наши противники. Но дело зашло слишком далеко. Ни о каких мирных переговорах не может быть и речи. Какой выход из создавшегося положения устроил бы вас?

— Не знаю, — растерялся Эв. — Но это… идеалы гуманизма, демократии и свободной инициативы… ведь ими нельзя пренебрегать.

— Безусловно! Мы скорее умрём, чем откажемся от них!

«Сам-то ты не умрёшь, — подумал Эв. — Попробуй доберись до тебя!»

— Продолжим, если не возражаете, — сказал генерал. — Как же нам с честью выйти из данной ситуации, не запятнав ничего, что дорого и свято для нас?

— Никогда об этом не думал. Не я начинал эту войну. И вообще, я родился лет за сто до всего этого.

— Но ведь вы воюете, следовательно, у вас должно быть своё мнение о целях войны, способах её ведения, побочных результатах и так далее.

«Чего я боюсь? — подумал Эв. — Что он мне сделает? Хуже все равно не будет!»

— А сами вы были хоть в одном из трансцендентных пространств?

— Нет, хотя это мечта всей моей жизни. Интересы государственной безопасности, к сожалению, не позволяют мне надолго покидать этот кабинет. Но мы, кажется, уклонились от темы разговора. Итак, нравится ли вам эта война?

— Нет. Не нравится. Но это моё личное мнение, и я до сих пор никому его не высказывал.

— А почему не нравится? Смелее!

— Раньше у меня была своя жизнь. И сейчас мне кажется, что ничего лучшего никогда не было. О том, что творится в тех временах, где остались мой дом, моя жена и дети, я даже подумать боюсь. Разве может это кому-то нравиться? Мне приходилось убивать людей. Правда, я не давил их танком или, скажем, не колол штыком, но все равно это ужасно… Понимаю, что делается это из высших соображений, но такие дела мне не по душе. Четыре дня назад я сбросил дюжину бомб на столицу Древнего Египта. Послали меня туда именно вы, хотя об этом, конечно, не помните. Вы говорили тогда, что ценой гибели нескольких тысяч людей, якобы и так давным-давно умерших, будет куплен мир для миллионов. Как теперь выяснилось, убили их безо всякой пользы… Не знаю, с какой целью меня привели сюда. Все, что я знаю, я уже рассказал. Если сейчас от меня потребуется угробить такое же количество эскимосов или туарегов, предупреждаю заранее, я в этом деле не участвую.

— Вы честный и откровенный человек. И вы совершенно правы. Проведённая вами операция была бессмысленной, я бы даже сказал, авантюристической затеей. Очевидно, те, кто её планировал, считали, что в случае регресса древнеегипетской цивилизации западноевропейские народы, а впоследствии и атлантическое содружество, будут развиваться более высокими темпами и к настоящему времени получат решительное преимущество перед другими нациями. Не стану скрывать, сходные концепции обсуждались в наших штабах. И именно я возражал против них. Я напомнил о том, как безрезультатно закончились мероприятия по обработке территории Восточной Европы и Азии стойкими дефолиантами и гербицидами, и о том, какое мизерное преимущество мы получили, заражая эти же площади сначала диоксином, потом чумой, потом цезием-137 и стронцием-90. Я же предусмотрел радикальные меры и в конце концов добился своего. Теперь у нас имеется средство раз и навсегда покончить с войной. И не только с этой, но и со всеми другими, как с прошлыми, так и с будущими. Это средство полностью ликвидирует человеческую агрессивность, жестокость и эгоизм, не вызывая при этом никаких побочных эффектов. Ведение войны окажется таким же невозможным и противоестественным делом, как, скажем… — Генерал впервые задумался. — Я даже сравнения подходящего не подберу. Короче, войн не будет с самого начала человеческой истории и во веки вечные. Замечательно также и то, что в грядущем обществе добра и справедливости наша нация займёт подобающее ей место. Лабораторные исследования подтвердили полную безвредность вещества. Остаётся только задействовать его в деле. Вы уже, наверное, догадались, что выполнение этой почётной миссии поручено вам.

— Мне? — эхом вырвалось у ошеломлённого Эва. — А почему именно мне?

— Потому что мы не можем рисковать. Процесс получения этого вещества крайне сложный и длительный. Мы должны иметь гарантию того, что оно будет доставлено по назначению. Конечно, у нас есть неплохие темпоральные пилоты, но ни один из них не идёт ни в какое сравнение с вами. Пока вы были без сознания, мы изучили самые глубокие структуры вашего мозга. Теперь мы знаем о вас гораздо больше, чем вы сами. Такой человек, как вы, рождается раз в тысячу лет! Вы прирождённый темпоральный пилот.

— Но я не могу. Я не совсем здоров.

— Вы абсолютно здоровы. Вот заключение врачей: кровоподтёк на левом бедре, пять царапин на различных частях тела, комплекс неполноценности, комплекс вины, умеренное пристрастие к галлюциногенам — это часто бывает у темпоральных пилотов, а в остальном полная норма.

— Лучше будет, если это сделает кто-нибудь другой.

— Почему? Неужели вы совершенно лишены честолюбия? Да ведь вам в каждом городе поставят памятник! Люди будут молиться на вас! Подумайте, сколько человеческих жизней вы спасёте! Благодаря вам мир и процветание станут уделом человечества. Изменится вся история! Каин никогда не убьёт Авеля! Никогда человек не поднимет руку на себе подобного. Все станут братьями! Не будет войн, мучений, насилия, преступлений. И все это — благодаря вам!

— Не знаю… Во всяком случае, мне надо подумать.

— Думать как раз и некогда. Один час может решить все, и вы это прекрасно понимаете. Спасите человечество, спасите свою семью, спасите самого себя! По возвращении я гарантирую исполнение любой вашей воли. Вы сможете поселиться в каком угодно месте и каком угодно времени. Если захотите, сможете вернуться к прежней жизни. Сейчас я подготовлю необходимые письменные обязательства. Их копии вы возьмёте с собой.

— Дело не в этом, — сказал Эв. — Я просто боюсь. Вдруг у меня что-то не так получится.

— У вас все прекрасно получится. Своё дело вы знаете безукоризненно. А всю ответственность я беру на себя. Вот приказ с изложением поставленной перед вами задачи. В любом непредусмотренном случае я один отвечаю перед судом — военным, уголовным, божьим. Теперь к делу. Лаборатория, в которой изготавливают это средство, расположена в римских катакомбах второго века нашей эры. Там же вы получите и подробные инструкции. Окончательная ваша цель — середина архея, время зарождения жизни. Вещество должно войти составной частью в формирующиеся структуры аминокислот. Только тогда оно даст эффект. На сборы и подготовку остаётся ровно двенадцать часов. Вам все ясно?

— Ясно.

— Я рад за вас. Иного ответа я и не ожидал. Желаю удачи. Вы свободны.

«Боже, — подумал Эв, выходя из кабинета. — Уже и до Архейской эры добрались. Неужели все, что говорил генерал, — правда?»

Рим, окружённый каменными стенами, весь в зелени, белый, кремовый и светло-коричневый, похожий сверху скорее на курортное местечко, чем на столицу мировой державы, мирно раскинулся на своих семи холмах. Жёлтый Тибр сверкал на солнце и, петляя, устремлял свои воды к морю.

Эв посадил свой бомбардировщик на маленький аэродром, затерянный среди виноградников и масличных рощ. После проверки документов его под конвоем шести легионеров отправили в город.

Легионеры, по виду ветераны, шли не спеша, закинув щиты за спину и расстегнув шлемы. Когда какая-нибудь богато украшенная колесница, запряжённая парой, а то и четвёркой лошадей, обгоняла их, они плевали ей вслед и потрясали кулаками. Из их разговоров Эв, когда-то неплохо владевший классической латынью, почти ничего не понял. Часто и всуе упоминались имена богов римского пантеона и родственницы императора по материнской линии. Кроме того, обсуждались цены на хлеб и вино, очередная задержка жалованья и результаты последних гладиаторских боев. Язык их так же мало походил на язык Вергилия и Горация, как их неумытые жуликоватые рожи — на увековеченные в мраморе и бронзе гордые лица римских героев и императоров.

Ворота города были заперты, и легионеры долго бранились со стражей. У Эва снова забрали документы и унесли непонятно куда. Натрудившие глотки легионеры побросали копья и улеглись в холодке под стеной, предварительно разогнав толпу торговцев, менял и нищих. Спустя полчаса ворота наконец открылись. Эва посадили в закрытые носилки и быстро понесли по улицам Вечного Города. Дежурная часть комендатуры располагалась в атриуме богатого, отделанного мрамором и мозаикой частного дома. Два небольших летающих танка стояли у входа. Их лазерные излучатели и гравитационные мортиры были направлены в сторону Форума, переполненного шумящей толпой.

Дежурный, одетый по всей форме в пуленепробиваемый и непроницаемый для любого излучения костюм, довольно холодно объяснил Эву, что коменданта в данный момент нет, но он, дежурный, в курсе всех дел. Эва давно поджидают, хотя груз для него ещё не готов.

— Сколько ещё ждать? — спросил Эв, думая о том, как он будет бродить по улицам Рима, заходить в храмы и базилики, беседовать с философами и поэтами и пить с ними прохладное фалернское вино.

— День, максимум два, — разочаровал его дежурный. — Комната для вас готова. Скоро подадут обед.

Эва отвели в высокую сводчатую комнату с единственным узеньким окном, выходящим на глухую стенку. Хотя комната была обставлена роскошной мебелью (судя по всему, из тёсаного камня) и убрана коврами, она больше смахивала на тюрьму, чем на гостиницу. Эв потребовал к себе дежурного. Тот немедленно явился и с невозмутимым видом объяснил, что Эву пока лучше побыть здесь. В городе ужасная антисанитария и разгул преступности. Надёжную охрану его персоны обеспечить невозможно, так как весь городской гарнизон, преторианская гвардия и нумидийские наёмники в настоящий момент оцепили военные объекты и государственные здания. Ночью в городе были беспорядки, и общая ситуация пока не ясна. Если Эву что-нибудь понадобится, пусть только скажет, — все будет тотчас выполнено.

Тут как раз подали обед. Все блюда, кроме фруктов, были незнакомы Эву. Судя по всему, на их приготовление пошли внутренние органы мелких птиц, какие-то пресмыкающиеся и всевозможные дары моря, часть из которых имела совершенно несъедобный вид.

Эв, успевший убедиться в значительности своей особы, выкинул поднос в коридор и потребовал жареной картошки со свининой, что ему и было подано некоторое время спустя.

После полудня дежурный передал Эву напечатанный типографским способом пригласительный билет. В нём значилось следующее:

Все пробелы в билете не были заполнены. Последние строки зачёркнуты фиолетовыми чернилами и ниже от руки приписано:

Дальше стояла неразборчивая подпись.

Несколько часов спустя Эва, успевшего хорошо выспаться, вновь посадили в закрытые носилки и понесли — сначала по извилистым улочкам, сквозь смрад, жару, крики ослов, плач детей и вопли женщин, а затем по крутой лестнице наверх, навстречу нарастающему шуму огромной толпы.

В небольшой, отделанной изнутри тканью и убранной цветами ложе Эва встретил молодой человек в форме лейтенанта сапёрных войск, но в золотых сандалиях на босу ногу и с венком на голове. Кроме него в ложе находились четыре юные римлянки, завитые и надушённые. Поскольку вечер выдался душноватый, их тонкие белые одежды были распахнуты и почти ничего не скрывали. Эв помимо воли опустил глаза.

— Здравствуйте, — радушно приветствовал его лейтенант. — Садитесь рядом со мной. Особенно не стесняйтесь. Они дети природы, хоть и аристократки. В их времена условностей было гораздо меньше, а белья не изобрели. Как ваши дела? Можете говорить смело, они нас не понимают.

— Подождите минуточку, — сказал Эв. — Дайте оглядеться. Вряд ли кому-нибудь из моих современников приходилось видеть что-либо подобное.

Переполненные ряды амфитеатра уходили круто вверх. Десятки тысяч разнообразно одетых городских плебеев, солдат, вольноотпущенников, всадников, из тех, кто победнее, евреев, греков, сирийцев заключали пари, играли в кости, свистели, горланили и пили вино. В ложах восседали консулы, преторы, эдилы и сенаторы.

Торговцы едой, орехами, фруктами карабкались по узким ступенькам. Арена, огороженная высокой стеной и посыпанная свежим песком, была метров на десять ниже уровня первого ряда. Прямо напротив Эва в стене виднелось два больших, закрытых решётками прохода. В первых рядах сидело несколько легионеров из городской когорты, вооружённых тяжёлыми копьями. Эв заметил также несколько гранатомётов, лежащих на парапете.

Неожиданно весь амфитеатр разразился рукоплесканиями и приветственными криками.

В императорской ложе появился высокий человек с тупым опухшим лицом, в роскошных пурпурных одеждах. Дюжина мужчин и женщин всех возрастов и цветов кожи сопровождали его.

— Это император? — спросил Эв у коменданта. — Как его зовут?

— Его имя вряд ли вам известно. Да я его и не помню. Он возведён на трон сегодня ночью и вряд ли продержится долго.

Император сел, взмахнул рукой — и одна из решёток медленно поднялась. Два или три десятка людей, подгоняемых сзади остриями копий, вышли на арену. На одних были богатые одежды и остатки доспехов, на других — окровавленные лохмотья…

— Родственники и сторонники свергнутого императора, — пояснил комендант. — Это, так сказать, первая часть представления.

Другая решётка поползла вверх, и из тёмного тоннеля раздались жуткие квакающие звуки. Затем там несколько раз вспыхнуло и погасло пламя. Скрипучее кваканье перешло в низкий глухой рёв. Кто-то огромный пробирался по тоннелю, и сзади его жгли огнём. Публика ахнула, когда наружу показалась чудовищная оскаленная морда, состоявшая, казалось, из огромной зубастой пасти и двух тусклых гадючьих глаз, величиной с арбуз каждое. Раздирая на спине чешуйчатую кожу, хищный динозавр вылез на арену и сразу встал на задние лапы. Его когти взрывали песок, как трехлемеховые плуги, а макушка почти достигала парапета. Раскачиваясь на ходу и волоча за собой хвост, он несколько раз обежал арену по кругу. Добыча была слишком мелка для него, но голод взял своё, и динозавр начал гоняться за людьми, прихлопывая их лапой, как курица прихлопывает червяков. Эв опустил глаза и не поднимал их до тех пор, пока вопли жертв, едва слышные за рёвом толпы, не смолкли. Динозавр снова бегал по кругу, вывалив узкий язык и жадно поглядывая вверх на зрителей. Лишь кровавые пятна на песке показывали те места, где смерть застигла несчастных. Юные римлянки восторженно хлопали в ладоши. Их золотисто-смуглые груди при этом подпрыгивали. Комендант ковырял зубочисткой во рту.

— Загнать его в тоннель уже невозможно, — заметил он. — Скоро начнутся гладиаторские бои. Это гораздо интереснее.

После того как динозавра расстреляли из гранатомётов и, разрубив на части, утащили с арены, из левого тоннеля вышли и построились в шеренгу люди в разнообразном боевом облачении: с маленькими круглыми и большими прямоугольными щитами, с копьями, мечами и дротиками в руках.

— Лучшие гладиаторы из императорской школы, — пояснил комендант. — Но сегодня им придётся нелегко.

Из правого тоннеля, сутулясь, появилось чёрное волосатое существо. Оно передвигалось на двух ногах и было раза в три выше самого высокого из гладиаторов. Это был гигантопитек — плотоядная, необычно жестокая обезьяна. Не обращая внимания на строй ощетинившихся оружием гладиаторов, гигантопитек медленно пересёк арену и, скрытый стеной, исчез из поля зрения Эва. Несколько легионеров привстали и метнули вниз копья.

Внезапно они отпрянули, а десятки тысяч человек, заполнивших амфитеатр, завопили во весь голос. Эв вскочил и увидел огромные толстые пальцы, вцепившиеся в край парапета. Камень крошился под ними. Каждый ноготь был величиной с небольшую черепаху. Затем появилась чёрная, покрытая пеной и кровью обезьянья голова.

Всего на долю секунды Эв встретился с ней взглядом и, ничего не сознавая, задыхаясь от немого крика, бросился бежать. Сзади него гигантопитек уже перемахнул через парапет и ударил кого-то лапой, да так, что брызги через десяток метров настигли Эва.

Очнулся он примерно на середине амфитеатра, сдавленный аплодирующей и воющей толпой. Гигантопитека в упор добивали из гранатомётов. Легионеры оттаскивали в сторону убитых и искалеченных. Из кучи тел, отплёвываясь, вылез комендант, уже без венка и в одной сандалии.

— Вы живы? — обрадовался он. — Славу Богу. Где мы поужинаем? Я знаю несколько компаний римской золотой молодёжи. Так как?

— Согласен, — ответил Эв. — А помыться у вас где-нибудь можно?

— Конечно. Лучшее общество как раз и собирается в банях. Какие вы предпочитаете, мужские или женские?

Ужин, начатый в полночь на квартире коменданта, закончился только под утро третьего дня в гроте на берегу моря.

Всю дорогу до аэродрома, наскоро отрезвлённый водой со льдом, Эв страдал от головной боли, расстройства желудка и мучительного стыда. В среде римской золотой молодёжи, как выяснилось, бытовали такие нравы и практиковались такие развлечения, о которых умалчивали даже малозастенчивые античные авторы.

Темпоральный бомбардировщик был полностью снаряжён и готов к рейду. Лишь в кабине, вновь соединённый со своими электронно-механическими членами, Эв обрёл ясность ума и точность движений. Он без труда прошёл Блошиный Заповедник, Алтафер, Решето, Тибет и ещё какое-то трансцендентное пространство, где справа и слева от бомбардировщика, почти смыкаясь над ним в вышине, вставали похожие на протуберанцы столбы раскалённого газа. Затем он чуть не погиб в Джокере, загадочная природа которого не могла допустить существования в нём каких-либо материальных тел. Далее же один за другим пошли мало отличимые друг от друга миры, ни один из которых не подходил для выполнения задания.

Минуло немало времени и немало пространств, прежде чем он, совершив запутанную петлю в мировом континиууме, вернулся в Первичное пространство. Так глубоко в прошлое он ещё никогда не забирался. Много Эв повидал пространств, но мир Архейской эры был не менее удивителен и грозен, чем мир Тибета или второго Ненормального. Воды океана кипели, как серная кислота. Молнии в десятки километров длиной с грохотом пробивали мрак. Кругом ревели циклоны. Смерчи сшибались друг с другом и неслись дальше в бешеном круговороте. Опалённые жарой и радиацией осколки суши торчали среди фосфоресцирующих волн, как сломанные зубы. В атмосфере не содержалось даже признаков кислорода, преобладали метан, аммиак и углекислый газ. Уже миллионы лет в этой адской кухне варилось то, что со временем должно стать Жизнью.

Первый контейнер рухнул вниз, как сошедший с рельсов железнодорожный вагон, и, разорвавшись, выбросил огромное облако мельчайших частиц, каждая из которых должна была вскоре сконденсировать вокруг себя капельку влаги, благодатным дождём упасть на океан, войти в состав зарождающихся там органических соединений и спустя миллиарды лет неузнаваемо изменить природу и людей. Пятнадцать других контейнеров Эв сбросил через равные интервалы времени, следуя точно по экватору планеты. Оставалось вернуться в будущее и полюбоваться на плоды своей работы.

Как обычно, бомбардировщик возвратился в ту же точку пространства и времени, которую покинул. Вначале он не поверил своим глазам. Эв ожидал чего угодно: ожившей сказки или кошмарных видений, цветущего сада или изрытой воронками пустыни, мира добра и братства или страны пёсьеголовых людоедов. Он ожидал всего, но только не этого…

Все так же ревели ураганы, по-прежнему извергались вулканы и били молнии. Только суши стало больше, а океана меньше. Жёсткое солнечное излучение насквозь пронизывало атмосферу, в которой не было заметно следов какой-нибудь жизнедеятельности. С помощью сотен подвижных оптических элементов, установленных в обшивке бомбардировщика, и через систему искусственных нейронов, передававших изображение непосредственно в зрительные центры мозга, Эв видел земную поверхность на тысячи километров вокруг. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что этот мир мёртв, всегда был мёртвым и таковым останется до скончания времён.

«Как же это могло случиться?» — сохраняя спокойствие, подумал Эв.

Компьютер тут же услужливо подсказал, что, вероятнее всего, рассеянные над Первичным Океаном вещества каким-то образом помешали химическим веществам соединиться в нужной последовательности и безвозвратно оборвали хрупкую цепочку перехода от неживого к живому. После этого компьютер потребовал новых распоряжений, но Эв молчал, тупо глядя на быстро приближающуюся береговую линию.

Затем неожиданно для самого себя изо всей силы рванулся, как будто что-то толкнуло его изнутри. Кресло мягко, но настойчиво придержало его, и тогда Эв обеими руками ухватился за шлем и сорвал его вместе со всеми контактами, клочьями волос и кусками кожи. Сразу несколько игл, словно жалящие змеи, метнулись в него, но разлетелись вдребезги под ударами шлема. Эв встал, обрывая десятки соединительных кабелей и круша все, до чего только мог дотянуться.

Потерявший управление бомбардировщик тяжело плюхнулся на мелководье и, взрывая песок, по инерции выполз на берег. Пилотская кабина, как лифт, пошла по горизонтальному тоннелю к левому борту и остановилась, когда её прозрачная стена оказалась на одном уровне с обшивкой. Внизу шумели волны, разбиваясь о матово-чёрный покатый борт бомбардировщика. Боль пробудила Эва, вернув ему сознание. Он вытер кровь со лба, глянул на расстилавшийся кругом безжизненный мир и осознал наконец что отныне и на веки вечные он единственный Человек на Земле.

Только что он убил четыре миллиарда людей, которые жили в одно время с ним, миллиарды, которые жили до него, и триллионы, которые ещё не родились. Царь Ирод, Тамерлан, инквизиция, конквистадоры, Гитлер не истребили столько жизней, сколько он. Самый страшный преступник не сумел бы сделать то, что сумел сделать он: умертвить всех младенцев, растоптать всех матерей, отнять пищу у всех стариков. На бесчисленных кострах, разведённых им, сгорели не только Бруно и Жанна, сгорел дикарь, смастеривший первое колесо, сгорел финикиец, создавший письменность, сгорели Гомер, Шекспир, Дарвин, Эйнштейн. Сгорели, погибли, распались, не родились. Никогда больше не набухнут по весне почки, никто не полюбит и не зачнёт. Земля останется голой и каменистой, молнии будут впиваться в её тело, будто в наказание за великий грех, и так будет продолжаться бесчисленное количество лет, пока не погаснет солнце.

Так и не отыщет он своих детей и жену… Вспомнив о детях, он застонал. Медленно, не отрывая взгляда от бушующих волн, снял скафандр. Потом набрал в грудь побольше воздуха, поднял стенку кабины и выбрался на борт. Внизу, метрах в двадцати, то исчезал, то появлялся в кипении волн серый песок пляжа. Тёплая, пахнущая сероводородом волна накрыла его и тут же откатилась назад. Уже почти задыхаясь, Эв с трудом пополз вслед за ней туда, где подступающий прилив водоворотом крутился у прибрежных камней. Следующая волна подхватила его, легко приподняла и потащила в глубину — в бесплодное лоно океана. Спустя секунду мутный подводный сумрак сомкнулся над тем, что ещё совсем недавно было человеческим телом и чему суждено было, распавшись и преобразовавшись, через много-много лет дать начало новой Жизни, новому Разуму, на этот раз, возможно, бессмертному…

Лес Ксанфы

Едва Сергей доложил о своём прибытии, как его немедленно проводили в кабинет директора — не через приемную, где уныло дожидались своей очереди пять или шесть посетителей, а через какие-то пустые и полутемные комнаты.

Директор, заложив руки за спину, стоял у окна — маленький и сгорбленный, но грозный, похожий на седого, взъерошенного коршуна.

— Да-а, время летит… — задумчиво сказал он, глядя поверх мокрых крыш на серые, сиреневые и розовые громады облаков, сгоняемые ветром в сторону заката. — Давно ли ты был первокурсником. Шесть лет назад. А как будто вчера… Все экзамены сданы, дипломная работа зачтена… Осталась одна небольшая формальность.

— Заключительное испытание?

— Заключительное испытание, — слегка прихрамывая, директор пересек кабинет и уселся за совершенно пустой письменный стол. — По этому поводу ходит много легенд, но почти все они — вымысел. Никто не собирается ставить перед вами заведомо невыполнимые задачи. Вас не бросят без пищи и снаряжения на пол. Все гораздо проще. Каждому выпускнику будет поручено конкретное задание, подобранное с учетом его индивидуальности. Ну, например, те, кто не отличался силой воли, столкнутся с проблемами, для решения которых нужны не только знания, но и инициатива, характер…

— Да, я знаю.

— Теперь о самом задании. Ты, конечно, слышал о планете Ксанфа. Аборигены называют её Страна деревьев, а себя детьми деревьев, или древесниками. Земляне никогда не встречались с ними. Наши звездолеты ещё не летают так далеко, а древесники не любят покидать родную планету. Все, что известно об этом народе, дошло к нам через третьи руки. Лет десять назад алетяне доставили на Землю несколько семян того самого растения, которое образует знаменитые леса Ксанфы.

— Я помню. Тогда ещё было много споров… Одни предлагали высадить семена где-нибудь в Сахаре, другие возражали…

— Да. С этими растениями связывались большие надежды. Ведь они способны существовать практически в любых условиях, была бы только опора для корней, солнечный свет да углекислый газ. Но и опасений было немало… В конце концов одно зерно все же посеяли на Марсе, вблизи экватора. Теперь там огромный лес. Содержание кислорода в марсианской атмосфере повысилось почти на целый порядок, а среднегодовая температура — на полградуса. До недавнего времени все шло как нельзя лучше…

— Шло?

— …Позавчера там произошла катастрофа. На, прочти… Пока об этом знают немногие, — он протянул Сергею листок бумаги с машинописным текстом.

Это был рапорт одного из членов Административного Совета Марса председателю комиссии по внеземной экологии — своему непосредственному начальству. Сухо и немногословно сообщалось, что в таком-то часу, такого-то числа, в самом центре Леса (биологического объекта внеземного происхождения) зародился ураган (аномальное атмосферное явление) небывалой разрушительной силы, следствием которого явилось полное разрушение исследовательской станции и гибель цитолога Тахтаджяна, находившегося в этот момент в Лесу. Ураган бушевал целые сутки, но человеческих жертв, к счастью, больше не было. Считается доказанным, что причиной его возникновения является именно Лес, а не какие-нибудь другие причины.

— Комиссия по внеземной экологии предложила заняться этой проблемой одному из наших выпускников…

Как ни коротка была пауза, Сергей успел удивиться: очень уж серьезна, не по масштабам заключительного испытания, оказалась проблема, которой ему предлагали заняться. Дальнейшие слова профессора, однако, заставили его удивиться ещё больше и забыть все здравые рассуждения.

— Поскольку задание связано с определенным риском, тебе разрешено взять напарника. Желательно эколога-ботаника. Кого бы это выбрать… Ну, скажем, Виктория Бармина, — директор посмотрел прямо в глаза Сергея. — Она, кажется, из вашей группы? Не возражаешь?

— Нет, — едва слышно ответил Сергей.

Во всей Вселенной был только один эколог-ботаник, с которым Сергей мечтал бы очутиться на Марсе и где угодно. Вика.

— Ну и прекрасно. План работы и всю документацию получишь в секретариате. Отлет завтра в 22:00. Сразу по прибытии разворачивай новую станцию. Бармина вылетит следующим рейсом. Все понятно?

— Да. Можно идти?

— Нет… Постой. — Директор в явном смущении колебался, не решаясь что-то сказать или спросить. — Если все будет хорошо, а я в этом почти не сомневаюсь, — он снова остановился в затруднении. — Возможно, мы больше не увидимся. Рано или поздно придет время, когда в твоём распоряжении окажутся люди, много людей. Зачастую их судьбы и даже жизни будут зависеть от тебя. В мире нет более тяжкой ответственности, поверь. И, быть может, тогда ты вспомнишь меня… и поймешь. Теперь иди. Будь осторожен. И Марс, и Лес оба чужие нам. Но Марс мертвый, а Лес — живой…

…Самый первый на Марсе лес тихо, но явственно шумел, словно шепелявые детские рты, нашептывали что-то молодые растущие побеги. В чаще скрипели и похрустывали роющие корни, могучие, как бурильные установки. Шуршали, пробиваясь сквозь песок, кочующие побеги. Ветви, на опушке красноватые и глянцевые, ближе к центру Леса приобретали бурый оттенок и лохматились бесчисленными жесткими чешуйками, а дальше — в самой глухомани, росли черные, толстые, как столетние дубы, закрученные в спирали материнские побеги — удивительно твёрдые и, если верить слухам, почти разумные.

Ещё в полете Сергей занялся изучением полученной документации. Она состояла из трех папок, первая из которых касалась Ксанфы, вторая — Леса, а третья, самая тощая, — Тахтаджяна. Очень скоро он убедился, что понять биологию Леса можно только во взаимосвязи с образом жизни и мировоззрением разумных существ, уже многие миллионы лет находившихся с ним в симбиозе. Поэтому Сергей вначале взялся за язык древесников. Большая часть его словаря была так или иначе связана с Лесом. Древесники не создали технологической цивилизации, да, очевидно, в ней и не нуждались. Лес поил, кормил и одевал их, давал приют, защищал от врагов и даже лечил. Была в этих взаимоотношениях ещё какая-то весьма немаловажная, но трудно понятная для человека деталь, которую Сергей пока угадывал инстинктивно.

Сейчас, стоя под Лесом впервые в жизни, он уже знал, что крошечная, только что проклюнувшаяся веточка называется «вис» и её нельзя ни срывать, ни трогать руками, что через пару недель, разбухнув на конце и немного удлинившись, она превратится в «сайл», и тогда каждый древесник, по какой-то причине покидающий родной Лес, должен взять её с собой в качестве талисмана, что из коры воздушного корня «тарта» добывается пряжа, а сердцевина его съедобна, что смола «кафан», стекающая по зрелым стволам, помогает почти от любой болезни.

Что-то вечное, умиротворяющее и почти сказочное было в глухом шепоте Леса, в светло-оранжевых бесконечных дюнах, в глубоком блекло-фиолетовом небе с редкими звездочками вокруг неяркого солнца. Такое чувство Сергей уже испытывал однажды, тихим и ясным осенним днём, стоя совершенно один среди седых от мха мегалитов Стоунхенджа. Лес навевал покой и сладкую грусть, он словно связывал между собой прошлое и будущее, хотелось прилечь в его тени и задремать, но Сергей ни на минуту не забывал, что совсем недавно здесь погиб человек.

Ночь он провёл в кабине вездехода. Ему снились зеленые леса Земли и полные влаги облака над ними. Ещё ему снилась Вика.

Утром Сергей распаковал ящики со строительными материалами и занялся возведением станции. Одни автоматы штамповали металлоконструкции нужных профилей, другие готовили надувную крышу. Как только какой-нибудь из автоматов заканчивал свою работу, остальные тут же разбирали его, превращая в болты, гайки и опоры. Незадолго до полудня последний автомат склепал из самого себя переходный тамбур — и работа закончилась. Можно было со спокойным сердцем отправляться в Лес.

Тропинки, некогда прорубленные в подлеске, заросли так густо, что Сергею пришлось двинуть впереди себя рослого робота-андроида, вооруженного двумя дисковыми пилами. Налево и направо валились поверженные древесные стволы. Брызгал липкий, красный, как кровь, сок. Так они прошли метров пятьдесят, и макушка робота уже скрылась в густой чаще, когда по всему массиву Леса прошло движение, подобное сильному порыву ветра. Десятки гибких ветвей обвили андроида и безо всякого труда перевернули ногами вверх. Лишенный чувства самосохранения, робот и в этом положении продолжал размеренно и сноровисто рубить все, до чего только мог дотянуться, но держащие его щупальца скручивались все туже и туже. Что-то натужно хрустнуло, и металлическая голова, блеснув линзой телеобъектива, отлетела далеко в сторону. Свободная нога ещё продолжала дергаться, словно раздражаемая электрическим током препарированная лягушачья мышца. Впустую визжали пилы.

Несколько минут Сергей стоял с тревожно колотившимся сердцем, ожидая нападения. Заросли вокруг сомкнулись, и лишь капли алого сока напоминали о том, что здесь только что прошел робот. Сергей осторожно двинулся назад.

Ветки слабо трепетали, мотались из стороны в сторону, словно гусиные шеи, и расступались одна за одной, давая дорогу. Деревья ощущали присутствие человека! Это было что-то новое.

Облепив электронными датчиками несколько приглянувшихся ему на опушке леса стволов и взяв образцы для анализа, Сергей без новых приключений вернулся на станцию.

Остаток дня он посвятил изучению материалов о Тахтаджяне. Начал с того, что несколько раз внимательно прочитал медицинское заключение о причинах смерти. Оказалось, цитолог погиб от нарушения герметичности скафандра ещё до того, как разгул стихии достиг апогея. Все ушибы и переломы носили посмертный характер. Один из экспертов допускал даже, что Тахтаджян сам вырвал патрубок кислородного шланга из дыхательной маски. Зачем? Впрочем, в остальных предположениях можно было обнаружить не больше смысла и логики.

Полистав бумаги, Сергей нашёл анкету. Сколько же ему было лет? Ага, сорок три. На фото самое обыкновенное, немного усталое лицо. Глубокие залысины, крупный рот, чуть-чуть асимметрично расположенные глаза. Сын Андрей учится во втором классе Ярцевской школы-интерната. Жена — Ирина Ковач — астрохимик… Где-то, кажется, Сергей уже слышал это имя. Что тут ещё? Автобиография, медицинская карта, копии рапортов, приказы о поощрениях. Все. Никакой зацепки.

…Вика прибыла на пятый день под вечер. К станции её доставил на вездеходе здоровенный чернокудрый детина, что несколько подпортило настроение Сергея, уже успевшего извлечь из контейнера с аргоном букет гвоздик. Брюнет вел себя так, будто совсем не собирался обратно, громко говорил и по каждому поводу отпускал дурацкие, по мнению Сергея, шуточки.

Воспользовавшись моментом, когда Вика оставила их наедине, Сергей спросил незваного гостя, входит ли в функции водителя обязанность развлекать сотрудников научных станций или же это личная, не получившая пока одобрения у начальства, инициатива брюнета? Чернявый водитель высокомерно усмехнулся и, не вступая в пререкания, удалился, прихватив с собой самую пышную из гвоздик.

Пока Вика принимала с дороги душ, Сергей разогрел праздничный ужин и испек (вернее — сжёг) яблочный пирог.

— Ну, как наши делишки? — спросила Вика, усаживаясь за стол. — Жуткие тайны Марса уже разгаданы?

— Нет ещё. Пока собираю данные, — ответил Сергей излишне серьезно. Присутствие Вики почему-то всегда лишало его чувства юмора. — У Леса очень сложная биология. Это какое-то полурастение, полуживотное. И… он сильно изменился в последнее время.

— Ну, например?

— Он знает о нас. Ты заметила, как все вокруг заросло?

— Да. Я ещё удивилась, почему ты поставил станцию так близко к Лесу.

— Это ещё не Лес. Это кочующие побеги. Но за ними придет и Лес. Через несколько месяцев мы можем оказаться в самой его чаще.

— По-моему, ничего странного. Собака тоже ходит за человеком. И корова, если её вовремя не подоить.

— Лес не корова. От древесников он зависит гораздо меньше, чем они от него.

— Ты думаешь, что это важно?

— А почему бы и нет?

— Ты забыл, для чего мы здесь. Нам нужно выявить причину возникновения урагана, вот и все!

— У меня есть одна гипотеза. Древесники жили в лесах так долго, что, возможно, стали частью их организма. Поэтому всякая распря среди них в первую очередь угрожала Лесу. Кстати, таких понятий, как «корысть» и «жадность» в языке древесников не существует, так же как и «горе», «зло», «ненависть». Представь, что твои руки начнут враждовать с головой или ногами. Кому это понравится?

— Симбиоз, биоценоз, фотосинтез, хлоропласт, — сказала Вика. — Мне они ещё в училище надоели! Давай хоть сегодня не будем об этом думать.

— Давай, — обиделся Сергей.

— А ты знаешь, мне Марс не понравился. Та же Сахара. Камни да песок.

— А Лес! Можно прямо сейчас сходить!

— Сходи один, пожалуй. Я так сильно устала. Вот эти штучки прикрепи к веткам, а эти — зарой под корни. Только не перепутай. Я тебя за это поцелую. Но только не сейчас, а когда вернешься.

Когда Сергей вернулся, она уже крепко спала в своей комнате.

Наутро у Сергея была запланирована экспедиция в самую чащу Леса, туда, где погиб Тахтаджян. Так и не дождавшись, когда проснется Вика, он отправился один. Кочующие побеги за последнюю ночь сильно подросли, да и в самом Лесу чувствовалось какое-то оживление, похожее на то, что бывает ранней весной в земных лесах, когда соки начинают двигаться по древесным сосудам. В лесной чащобе было сумрачно от плотного переплетения ветвей. Материнские побеги, все как один штопором закрученные вправо, напоминали чугунные опоры какого-то фантастического моста. Корни и грунт вокруг них были залиты остекленевшей смолой. Если у Леса имелось что-то похожее на мозг или центральный нервный узел, то он находился именно здесь. Обычный инструмент не брал кору материнских побегов, и Сергею пришлось прибегнуть к помощи лазерного манипулятора (боли Лес не ощущал, в иные годы лесовики выедали до трети его биомассы и ещё столько же тратилось на другие нужды). Взяв пробы, он в образовавшиеся отверстия вставил датчики.

Чувство неуверенности, которое Сергей до этого гнал от себя, надеясь, что с приездом Вики что-то обязательно изменится, все сильнее овладевало им. Множество разных, часто противоречивых данных не складывались в целостную, законченную картину. Бесспорным можно было считать лишь одно — между Лесом и человеком существовала какая-то связь. Лес, несомненно, нуждался в присутствии людей, как до того нуждался в присутствии лесовиков. Но вот только для чего? Для поддержания экологического баланса? Для расселения семян? Для удобрения почвы продуктами жизнедеятельности? А может, этому странному древообразному существу, как и земной росянке, необходим животный белок? Может быть, Лес гетеротрофен, чужеяден? Да тут целая лаборатория и за год не разберется! Почему послали именно их, двух недопеченных специалистов?.. А вдруг это совсем не мои мысли? Здесь ничему нельзя верить! Правильно говорил директор: Лес чужой, чужой…

Вернувшись на станцию, он застал Вику перед зеркалом, со щеткой для волос в руках. Она была так хороша в цветастом купальном халате, так по-домашнему женственна, что у Сергея язык не повернулся сказать, что на Марсе во всех временных сооружениях запрещено находиться без спецкостюма.

— Доброе утро, — сказала Вика. — Надо стучаться, когда входишь. Хотела завтрак приготовить, да у тебя ничего не найдешь.

— Я сам все сделаю, — сказал Сергей.

Допив кофе, он, наконец, собрался с духом:

— А за тобой должок.

— Какой? — рассеянно спросила Вика.

— Поцелуй. Ты вчера обещала.

— Так то вчера! Мало ли что может обещать измученная дорогой женщина, — она вздохнула и в упор посмотрела на Сергея. — И вообще, нам надо серьезно поговорить.

— О чем? — спросил Сергей, внимательно разглядывая узоры кофейной гущи у себя в чашке.

— Через месяц у меня свадьба.

С минуту Сергей молчал, потом очень спокойным голосом сказал:

— Поздравляю. А кто жених?

— Ты его не знаешь. Мы познакомились весной… в спортивном лагере. Хочешь ещё кофе?

— Нет, спасибо. Пойду. Пора проверять приборы.

— Только не дуйся, пожалуйста. Ведь мы останемся друзьями, да? — она быстро наклонилась через стол и уголком рта коснулась щеки Сергея. Как обожгла.

…На пороге станции он споткнулся и чуть не упал. В наступающих сумерках Лес казался темной и глухой стеной. Над головой пылали красные перистые облака, размазанные через весь небосвод, — пыль, неделю назад выброшенная ураганом в верхние слои атмосферы. Сергей вспомнил волосы — густые, светлые, чуть влажные после купания — причесываясь, она наклонила голову и следила за ним искоса. Широкий рукав халата опустился, обнажая тонкую, чистую руку с гребнем. И взгляд. Спокойный, ясный. Так смотрят на пустое место, на чужого, неинтересного человека.

Дурак, с болезненной отчетливостью подумал Сергей, ох, какой же я дурак! На что я мог надеяться!

Он шел сквозь Лес, ветви беспорядочно раскачивались вокруг. Они уже не были послушны и предупредительны, как прежде, и временами даже цеплялись за скафандр, словно пытаясь остановить человека. Вершины материнских побегов шатались от ветра. Где-то с хрустом рухнул перезрелый ствол. В воздухе стремительно закружился песок.

Ураган, как будто сквозь сон подумал Сергей. Ну, конечно! Этого следовало ожидать. Лес не злой и не добрый, он рациональный, как сама природа. Смерть неудачникам! Дорогу сильным и нахальным! Может быть, и Тахтаджяна бросила любимая. Как же её звали?.. Ирина Ковач, кажется.

И Сергей вспомнил.

Ирина Ковач — ну, конечно! Это именно она доказала биологическую природу Большого Красного Пятна на Юпитере. Потом участвовала в экспедиции «Галилей-12»… Что-то там у них случилось. Экспедиция погибла. Точно! В тот же день погиб Тахтаджян. Конечно же, он любил эту женщину. Лес улавливает эмоции любого разумного существа. Страх, гнев, горе совершенно неведомы жителям Ксанфы, и, столкнувшись с ними здесь, Лес, наверное, испытал нечто вроде стресса. Отсюда огромное выделение энергии. Вот она, причина урагана! Тахтаджян! Вика!

Внезапно его словно пронзило — «Станция! Вика!» Станция будет разрушена!

Ветер валил с ног. Сергей невольно опустился на колени. Вырванные с корнем побеги уносились ввысь. В двух шагах уже ничего не было видно. Это его горе породило бурю. Тоска превратилась в ревущий ветер, боль — в песчаный вихрь, обида — в грохот и стон ломающихся деревьев.

Тахтаджян погиб, когда понял, что он единственная причина бури.

Неужели уже ничего нельзя сделать? Усилием воли блокировать сознание? Вряд ли сейчас получится. Уснуть, выключиться? Хоть бы какой-нибудь наркотик! Ничего нет. Тахтаджян нашёл выход. Но он не успел. Какой неподатливый клапан в маске… Скорее, скорее! Щелчок! Пронзительное шипение. Тесно в костюме! Душно! Запрокидывается в пропасть голова…

Очнувшись, Сергей увидел склонившегося над ним брюнета.

— Это моя вина, — торопливо сказал брюнет. — Целиком моя вина. Я хочу, чтобы ты это сразу понял. Раз и навсегда.

Слова доходили до сознания с трудом, словно набор звуков, лишенный смысла и человеческих эмоций.

— О чем вы? — безучастно сказал Сергей.

Кроме брюнета вокруг стояли, склонившись к нему, ещё несколько человек. Кто-то поддерживал его под голову. Вики нигде не было видно.

— Ну, понимаешь, — продолжал брюнет, — первоначально в условия эксперимента это не входило…

— Какого эксперимента?

— …В общем, мы уже подозревали, что причиной урагана были эмоции Тахтаджяна, но только подозревали…

— Значит, мы с Викой…

— Нет, нет! Ты не должен так думать! Просто требовались три условия, трудно выполнимые, если брать их все вместе: нужен был специалист, достаточно неустойчивая психика и незнание того, что отрицательные эмоции могут вызвать ураган. Специально для эксперимента не разбудишь ведь в себе злобу или там зависть, ревность, не станешь стонать от горя. У меня, например, — я главный специалист проекта Постников, — всегда были на редкость положительные эмоции.

— Вроде… как у сытого питона, — Сергей сел, давясь мучительным кашлем.

Брюнет нисколько не обиделся и, кажется, даже воспрянул духом, обнаружив в пострадавшем явственные признаки жизни.

— Это уже потом, когда привез Викторию, мне пришла в голову дурацкая идея попросить её разыграть сценку… Если бы она не согласилась так сразу… Да нет, что тут — не прощу себе! Когда мы увидели, что начинается ураган, бросились за тобой в лес. Рация твоя почему-то не работала, кажется, ты просто забыл её подключить. И вот — не успели.

— Где Вика?

— Её сразу пришлось увезти. Эмоции такие, что возможен был новый ураган. Повторяет только, что любит.

— Кого?

— Как кого? Тебя, конечно… Скверно получилось, но, может быть, ты учтешь, что…

Не дослушав, Сергей поднялся и, пошатываясь, пошёл прочь сквозь покорно расступающиеся заросли.

Личный контакт

Когда-нибудь такое могло случиться с любым из них.

Одновременный отказ хотя бы десятка из миллионов псевдоживых элементов темпера, находящегося в перестроенном пространстве, почти неминуемо ведёт его к гибели. И хотя такая возможность считалась ничтожно малой, люди, исследовавшие свойства времени или изучавшие историю прошедших веков, никогда не должны были забывать об этом.

Потерявший всякую связь и управление темпер, рассыпая искры и срезая деревья, ударился несколько раз о землю и унесся куда-то, оставив среди редкого лиственного леса изувеченное человеческое тело и несколько оплавленных обломков, разбросанных вдоль глубокой, дымящейся борозды. Обломки эти, вырванные из единой структуры темпера, вскоре превратились в лужи зеленой жижи и бесследно всосались в почву.

Через несколько часов, когда солнце склонилось к верхушкам деревьев, потерпевший аварию человек открыл глаза.

Над ним светилось прозрачной голубизной высокое небо с плывущей белой паутинкой облаков. Едва заметно шевелились листья молодых дубков, пылали калиновые гроздья, в кустах посвистывала птица.

Он попытался повернуть голову и не смог. Правая рука действовала с трудом, левую он не ощущал совсем — так же, как и обе ноги. Лужа крови, в которой он лежал, успела загустеть, и черные лесные муравьи растаскивали темно-красные крошки.

Усилием воли человек остановил кровотечение, ослабил, насколько это было возможно, чувство боли, замедлил работу сердца и заставил костный мозг, лимфу и селезенку увеличить выход лейкоцитов и эритроцитов. Несколько последовательных попыток срастить раздробленные кости и раздавленные мышцы окончились безуспешно.

И хотя он был просто исследователь, а не врач или спасатель, установить причину неудачи для него не составило труда: тяжёлые повреждения головного и спинного мозга, обрыв большинства нервных узлов и цепей. А ещё ему очень не хватало обыкновенной воды. Впервые в жизни, если не считать краткого периода сразу после рождения, он не был хозяином собственного тела.

Он понимал, что обречён, что процессы некроза в организме станут необратимыми гораздо раньше, чем спасатели, неминуемо сбитые со следа улетевшим дальше, в прошлое, темпером, отыщут его здесь. Он мог бы легко и безболезненно умертвить себя, но мысль об этом даже не приходила ему в голову, хотя смерти он не боялся.

Люди его эпохи жили так долго и умирали так редко, что он уже давно забыл, что такое — страх смерти.

Время от времени небо и деревья перед его глазами теряли цвет и четкость, как бы удаляясь куда-то, и только ослепительный блеск солнца пробивал черный туман.

Когда исследователь очнулся в очередной раз, над ним кто-то стоял. Сознание медленно возвращалось к нему, и пестрые осколки окружающего мира, сбежавшись, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе, образовали наконец ясные зрительные образы.

Это были пралюди. Трое. Маленького роста, скорее всего дети. Босые и оборванные, со светлыми нечесанными вихрами. Самый маленький тихо плакал, придерживая правой рукой левую ниже локтя. Средний, удивленно раскрыв рот, присел на корточки. Старший, гладивший до этого малыша по голове, наклонился и что-то сказал. Речь его была не понятна исследователю. Скорее всего это был один из диалектов какого-то индоевропейского языка шести-семитысячелетней давности.

Тогда исследователь заглянул в глаза детей, а через них — в их души. Он понял, что дети голодны и напуганы. У самого маленького была ещё и физическая боль, заполнявшая все его крохотное существо. Совсем недавно, возможно, несколько часов назад, родственники детей были убиты, а их жилище уничтожено.

Исследователь попробовал прикинуть, в какие времена это могло случиться. Период получался довольно солидный — тысячи лет.

Рассудок опять начал уходить из-под контроля: то ли наяву, то ли во сне, он вновь увидел картины, которые не раз наблюдал из своего темпера.

…Пралюди с топорами и дубинами, одетые в шкуры с длинной шерстью, вытаскивают из земляных нор других пралюдей, безоружных, одетых в оленьи кожи. Глухие удары, хруст костей, вопли, детский плач, равномерный шелест информационного аппарата…

…Пралюди на конях, закованные в железо, теснят к болоту и колют пиками других пралюдей, молитвы, детский плач, шелест информационного аппарата над ухом…

…Пралюди в гусеничных устройствах с огнестрельным оружием отражают других пралюдей, почти голых, с узлами, посудой, с детьми на руках. Грохот выстрелов, рёв моторов, детский плач и снова шелест информационного аппарата, бесстрастно регистрирующего в своей бездонной памяти все происходящее.

Пересилив бред, исследователь пришёл в себя. Дети все ещё стояли возле него.

— Дыхае, — сказал старший.

— Можа, немец? — предположил средний.

— Не. Немец тут ляжаць не будзе, — не согласился старший.

— А крыви кольки!

— Ён пиць хоча, — сказал старший.

— Адкуль ты ведаеш?

— Ён хоча. Я чую. Прыняси з рэчки. И малому дадзим.

— Ага, а як забʼюць!

— Тады я сам. Глядзи малога.

Прошло немало времени, прежде чем мальчик вернулся, осторожно неся перед собой линялую пилотку, полную тепловатой, пахнущей рекой воды. Сначала он напоил младшего брата, и тот, выпив немного, снова тихонько завыл. Потом, наклонившись, приставил пилотку к запекшимся губам исследователя.

— Каля маста стаяць два палицаи и немец, — сказал он. — Мяне не бачыли.

Обезвоженный организм быстро поглощал влагу, почти сразу превращая её в кровь, лимфу и соединительные ткани. Один за другим восстанавливались разорванные нейроны. Стали срастаться капилляры, а затем и крупные сосуды. Прояснилось сознание.

— Яшчэ хоча, — сказал старший.

— Не хадзи, — запротестовал средний. — Страшна!

— Дурань, — ответил старший. — Глядзи малога.

На этот раз его не было ещё дольше, и когда он, насквозь промокший, появился, наконец, из кустов, ревели уже двое — и младший, и средний.

— Циха вы! — цыкнул он на братьев. — Немцы пачуюць!

Напоив раненого, спросил:

— Дзядзька, а вы не партызан?

Не дождавшись ответа, продолжал:

— А нашу вёску раницай спалили. Мамка нас у пуни схавала, а сама са старой и цёткай Таняй пайшли на двор. Усих вясковых загнали у свиран и падпалили. Я праз дзирку бачыу. А як стали хаты палиць, мы да лесу пабегли. Малога я на руках цягнуу, а ён цяжки — летась тры гады было. Чую, страляюць па нас. Адна куля малога и зачапила. Раницай зачапила, а крывя усе идзе. Памрэ, мабыць.

Слов мальчика он не понял, но смысл их был ясен и так. Молча, одними глазами, исследователь подозвал малыша к себе. Но тот, охваченный опустошающей стихией боли, совершенно не реагировал на телепатический призыв. Тогда старший приподнял и посадил его именно там, где нужно, — справа, на расстоянии вытянутой руки.

Длинные мягкие пальцы легли на горячую головенку, и спустя минуту мальчик перестал хныкать. Затем исследователь осторожно начал гладить лицо, худые плечи и, наконец, коснулся пропитанного кровью тряпья на левом предплечье. Старший, действуя как бы помимо воли, но быстро и уверенно, снял повязку. Малыш даже не вздрогнул. Его широко раскрытые глаза неотрывно глядели в другие глаза, в другую душу, бездонную и непонятную, как будто даже и не человеческую, которая в этот момент слилась с его маленькой детской душой. Слилась и поглотила, как озеро поглощает дождевую каплю. Пуля вырвала кусок мышцы и раздробила кость. Ниже локтя рука распухла и посинела.

До предела напрягая волю, собирая в комок все силы, что ещё остались в нём, исследователь начал медленно водить рукой над раной, иногда едва-едва касаясь её, стараясь целиком сосредоточиться на акте исцеления и не думать о том, что уходящая из тела биологическая энергия сейчас так необходима ему самому.

— Бачыш? — заметил старший. — Крывя ужо не идзе.

Рана на глазах подсыхала, покрывалась свежей розовой кожицей. Последним усилием, действуя уже за пределами возможного, исследователь срастил кость, подавил воспалительные процессы в организме, активизировал все его защитные силы и… потерял сознание. Раньше он мог проделать все это шутя, но теперь, на пороге небытия, спасение чужой жизни могло стоить ему собственной.

Уже смеркалось, когда исследователь пришёл в себя.

— Паешце, — тихо сказал старший. — Я дзичак назбирау. Мы паели.

Исследователь с трудом разжевал и проглотил несколько кислых плодов. В небе появились первые звезды. За то время, пока он был без сознания, дети замаскировали его зелеными ветками.

— Трэба хавацца, — объяснил старший. — Назаутра могуць прачасаць лес. Ды и не лес гэта, а так… Да пушчы далека, а немцы з вески не пайшли. Чуеце, сабаки брэшуць. Гэта их сабаки. Нашых яны пабили.

Дети устроились на ночлег под большим ореховым кустом, сбившись в кучу и положив младшего в середину. Когда старшие братья уснули, тот перелез через них и уткнулся мокрой мордашкой в щеку исследователя.

— Татка! Татка, ты вярнууся? — И заплакал. Но не так, как плакал до этого, измученный болью, и не так, как плачут обычно дети его возраста, а тихо и трудно, как плачут уставшие и изверившиеся взрослые люди.

— Татка, — всхлипывал он. — Дзе ж ты быу? Пойдзем да хаты. Тут дрэнна. Мамка карову падаила. Я есци хачу.

Исследователь коснулся губами лица малыша и зашептал что-то, угадывая в детском сознании те слова, которых тот ждал, к которым привык и которые должны были его успокоить. Шептал он до тех пор, пока ребёнок не уснул, все ещё всхлипывая и шмыгая носом.

Ему и самому сон был необходим. Закрыв глаза, он лежал и вслушивался в окружающий его чужой и нерадостный мир.

От спящих детей исходила тревога и горе. Ветер гнал запахи гари, железа и нефти.

Со всех сторон, понятные только ему одному, доносились обрывки чьих-то снов и мыслей. Часть людей ждала утра, чтобы возобновить убийства, другие, которых осталось совсем немного, готовились к смерти или пробовали искать способы спасения.

Впервые в жизни он находился так близко от пралюдей. Вступать с ними в контакт, а тем более влиять на ход давным-давно свершившихся событий, строжайше запрещалось. До сих пор он считал, что нарушить этот запрет так же невозможно, как, к примеру, солгать или совершить убийство. Однако сегодня днём какое-то чувство, дремавшее до этого в уголках подсознания, нечто более сильное, чем все усвоенные за прошедшие тысячелетия этические нормы, заставило его забыть об этом. Он не винил себя в случившемся, так как понимал, что поступить иначе все равно не смог бы. Совершенно не способный к самообману, он прекрасно понимал, что жить ему осталось не более суток. Но не приближение смерти угнетало исследователя, а то, что в эти последние отпущенные ему часы он неминуемо окажется свидетелем гибели трех маленьких человеческих существ, неожиданно ставших такими близкими для него. Спасти детей было невозможно. Его собственные силы полностью иссякли, а рассчитывать на милость врагов не приходилось.

Небо уже начало светлеть, когда его позвали: «Я уже здесь. Как твоё самочувствие?»

«Жив пока», — мысленно ответил он, глядя туда, где должен был находиться невидимый для постороннего глаза темпер. Окружавшая его сфера перестроенного пространства колебалась в потоке времени, как воздушный шарик на ветру, — уходя то в прошлое, то в будущее, но это не мешало телепатической связи, которая происходила за доли секунды.

«Ты можешь подняться ко мне?» — спросил спасатель.

«Нет, у меня сломаны кости».

«Хорошо. Тогда я спущусь».

Откуда-то появился густой туман и, как холодное молоко, разлился по сырой траве.

В небе раздался высокий дребезжащий звук — темпер вышел из перестроенного пространства. Исследователь ощутил волну сочувствия, исходящую от спасателя.

«Кто это рядом с тобой? Пралюди?

«Да».

«Заставь их уйти».

«Я не могу».

«Тогда это сделаю я».

Дети разом проснулись и вскочили, испуганно озираясь. Капли росы дрожали на их волосах. Старший подхватил младшего на руки, и все трое исчезли в кустах.

Последний взгляд малыша — взгляд, в котором были мольба, и страх, и надежда, — заставил исследователя, забыв о боли и смерти, забиться в конвульсиях.

«Зачем ты их прогнал?»

«Я не понимаю тебя».

«Зачем ты их прогнал? Они погибнут!»

«Успокойся, тебе сейчас нельзя волноваться».

«Спаси их, спаси!»

«Сначала я должен спасти тебя. Успокойся и постарайся помочь мне».

Голова исследователя закружилась, но это был не обморок, а неглубокая дрема.

Ласковые исцеляющие руки коснулись его лица, груди, ног. Что-то теплое и прозрачное накрыло все его тело. В вены потекла животворная жидкость. Кости сами собой шевельнулись, соединяясь. Заныли пальцы левой руки. Он ощутил биение крови и трепет мышц в ногах. Все больше органов возвращалось под контроль мозга, и спустя некоторое время он уже сам помогал спасателю. Организм, окутанный двойным биологическим полем, быстро восстанавливал свои функции.

«Ну, вот, пожалуй, и все. Остальное закончим после возвращения».

Несколько секунд исследователь лежал неподвижно, словно собираясь с силами, затем напрягся и, оторвав тело от земли, завис над ней в горизонтальном положении на высоте полуметра.

«Осторожнее! — предупредил спасатель. — Нужно время, чтобы ты стал таким, как прежде».

Вдвоем они поднялись на темпер, который висел над деревьями и был похож сейчас на дисковидное, слегка растрепанное ветром облако сероватого тумана. Лишь его края переливались тусклым светом, то голубым, то розовым, и этот свет странными бликами отражался на мокрой траве.

Спасатель прикоснулся рукой к панели управления, на которой не было ни кнопок, ни индикаторов, и темпер плавно пошёл вверх.

«Теперь надо спасти детей», — попросил исследователь.

«Ты же знаешь, что это невыполнимо, — ответил спасатель. — Думаешь, я не хочу помочь им? Любой из нас, будь это только возможно, не пожалел бы для их спасения и собственной жизни. Не забывай, что я знаю и чувствую все, что успел узнать и почувствовать ты. Вместе с тобой я пережил и аварию, и ожидание смерти, и встречу с пралюдьми, и все остальное. Я страдаю не меньше тебя. Но я не забыл, кто мы и для чего здесь находимся. Вспомни, сколько лет мы изучаем прошлое, на наших глазах пралюди творят зло и убивают себе подобных. Но не будь веков темноты и жестокости, не было бы и нас с тобой, нашего общества, давно решившего все социальные проблемы и освоившего Вселенную на сотни световых лет вокруг.

Сотворить маленькое добро ничего не стоит, но как предугадать последствия этого поступка? Мы не имеем права сеять среди предков пустые иллюзии. Они привыкнут ожидать помощи от высших существ. Будут надеяться, что справедливость, добро и спасение ниспошлет им небо, и перестанут искать это в себе самих и себе подобных. Прекратится прогресс».

«Это лишь общие рассуждения. А я хочу спасти всего лишь троих. Воспоминание о случившемся я немедленно сотру из их памяти».

«Там, внизу, гибнут сейчас сотни живых существ. Разве мы в состоянии помочь всем?»

Темпер продолжал быстро подниматься, и просторы земли открывались все шире и шире. Исследователь увидел сожженную деревню — полсотни ещё дымящихся пепелищ, покрытые копотью яблоневые сады, кривые жерди уцелевших заборов, свернутые шеи «журавлей» у взорванных гранатами колодцев, колонну неподвижных машин за околицей. Тихая, заросшая камышом и аиром река терялась на горизонте среди густого и темного леса, края которого не было видно даже отсюда. Прямоугольники обработанной земли, темно-зеленые пятна торфяных болот, выкошенные лужки перемежались небольшими перелесками, в одном из которых была заметна свежая просека, оставленная разбившимся темпером.

По обоим берегам речки, растянувшись на несколько километров влево и вправо, двигалась от сожженной деревни по направлению к лесу цепь пестро одетых пралюдей с белыми повязками на рукавах. Они громко переговаривались между собой и временами постреливали вверх из карабинов.

Три белобрысые головки мелькали в волнах травы впереди них.

Для того чтобы достигнуть леса, детям необходимо было пересечь шоссе и лесозащитную полосу, за которой, невидимая для них, двигалась навстречу вторая цепь пралюдей. Эти были одеты в черное, на груди у них висели автоматы, многие держали собак на коротких поводках.

«Ты не можешь спасти детей, не причинив вреда их врагам, — сказал спасатель. — Подумай, что ты собираешься делать!»

«Я не смогу жить, если не сделаю этого».

«Ты повредил психику! И не можешь сейчас отвечать за свои поступки!»

Но исследователь уже положил свои ладони на панель управления, рядом с ладонями спасателя.

Темпер покачнулся несколько раз, словно решая, чьей воле ему повиноваться, и резко пошёл вниз. Спасатель вздохнул и нехотя убрал свои руки с панели.

В это время пралюди в черном пересекли шоссе и углубились в лесополосу, а некоторые уже показались из-за деревьев. Собаки, увидев бегущих к ним детей, зарычали, натягивая поводки.

Дети растерялись. Вместо того, чтобы повернуть налево и бежать под защиту кустов к болотцу, они бросились назад. Пралюди с белыми тряпками на рукавах засвистели, загоготали, некоторые вскинули карабины.

…Остановить в полете пули не могли даже люди, покорившие время и научившиеся управлять своим светилом.

Дети упали. Потом самый маленький встал и принялся тормошить братьев, на рубашках которых уже расплывались кровавые пятна. Он то отбегал в сторону, то возвращался, рыдая, и тянул, тянул их за руки, пытаясь оторвать от земли. С нестерпимой отчетливостью исследователь ощутил ужас ребёнка и сквозь километры пространства и оболочку темпера услышал визг пуль, вздымавших вокруг малыша фонтанчики пыли.

Та, роковая пуля, казалось, пронзила и самого исследователя. Совершенно отчетливо он почувствовал и впившуюся под ребро обжигающую боль, и вкус хлынувшей в горло крови, и последний, судорожный скачок сердца. Пралюди с повязками там, на земле, ещё перезаряжали оружие, другие ещё тянули шеи, стараясь разглядеть, что случилось и в кого стреляют, когда из-за низких туч стремительно и бесшумно вылетело нечто, не имеющее ни четких форм, ни определенного цвета.

Никому — ни человеческим существам, ни собакам — не пришлось мучиться долго.

Но в тот короткий миг, когда волосы на голове встали дыбом, голосовые связки лопались от немого крика, а ужас дробил сознание, некоторые успели разглядеть в глубине полупрозрачного, словно размазанного в полете диска две высокие человеческие фигуры, одна из которых падала навзничь, а другая согнулась, обхватив голову руками… Лишь в нескольких метрах от земли спасатель, и сам оглушенный сильнейшим шоковым внушением, сумел овладеть управлением темпера.

Подняв его потом на несколько десятков километров ввысь, он создал сферу перестроенного пространства и бросился в будущее. Спасатель спешил, хотя необходимости в этом уже не было. Человек, лежащий у его ног, был безнадежно мертв, убитый силой своей собственной ненависти.

Следы рептилии

С вечера Сергей почему-то долго не мог уснуть, а задремав наконец, спал тяжело и тревожно, ворочаясь с боку на бок, роняя на пол одеяло и без конца поправляя подушку. Проснувшись в очередной раз от какого-то кошмарного сновидения, он зажег спичку и посмотрел на часы. Был второй час ночи. В саду шумели на ветру старые деревья, по всей деревне лаяли собаки, и кто-то тихо, но настойчиво стучал в окно.

Сергей встал и пошарил рукой по стенке в поисках выключателя — дом был чужой, им ещё не обжитый. В окно забарабанили сильнее.

— Откройте! — донеслось с улицы невнятное всхлипывание. — Это я, тетка Броня.

— Что случилось? — Сергей отдернул занавеску.

— Что же у меня может случиться, сыночек? Неужели ты не знаешь? Горе у меня! С доброй вестью к участковому ночью не ходят.

— Я, тетка Броня, две недели только участковый. Опять ваш Степаныч буянит?

— Не буянит уже мой Степаныч, — старуха зарыдала. — Убили родимого!

— Кто убил?

— Кабы я знала.

— Подождите, сейчас я выйду.

Торопливо одевшись, он ощупью пробрался через кухню, в которой тихо похрапывал на холодной печи хозяин дома глухой дед Иосиф, и, сбив в сенях пустое ведро, вышел на крыльцо.

— Где вы, тетка Броня? — позвал он. — Показывайте дорогу. Но пути все и расскажете.

— Ох, сыночек, что рассказывать! Ручки-ножки мои отнялись! Глазоньки не видят. Конец света пришёл…

— Вот что, тетка Броня, — сказал Сергей. — Вы меня лучше по званию называйте. В крайнем случае по имени-отчеству.

— Мы, Сергей Андреевич, с войны на хуторе остались жить, ты же знаешь. Глухотище зимой, словом перекинуться не с кем…

— Вы самую суть давайте, — перебил её Сергей.

Они миновали крайний дом деревни, возле которого скрипел на столбе, бросая во все стороны скользящие кривые тени, электрический фонарь.

— Я самую суть и даю, — обиделась старуха. — Только стемнело нынче, что-то как загудит в лесу, как завоет… Страшно…

— Что загудело? Машина?

— Какая машина! Смерть так гудит. Горе так воет… Хоть ложись под иконы и помирай.

— Ну, ладно. Загудело в лесу. Что дальше?

— Дед мой давай в лес собираться. Поглядеть, значит, что к чему. Он у меня знаешь какой! Отчаянный! Партизанскую медаль имеет. С собой ружьишко прихватил, конечно.

— Откуда у него ружьишко?

— Да оно совсем старое. Дети когда-то на чердаке нашли. Ржавое оно. Ты про дело спрашиваешь или про хлам всякий!

— Про дело, тетка Броня, про дело…

В последний раз оглянувшись на огни деревни, старуха и Сергей спустились к болоту, по кладке перешли ручей, и тут ночь в полной своей силе и загадочности поглотила их обоих. Темнота, казалось, была не только вокруг них, но даже и под ногами. Люди словно плыли в холодной темной пустоте.

— Потом слышу я, — шепотом продолжала старуха, — выстрел в лесу, потом ещё один. И тихо стало. Я чуток подождала и пошла тихонько следом. По тропке на полянку вышла, гляжу — лежит мой старенький. И не шевелится!

— А потом что?

— А потом позвали меня.

— Кто позвал?

— Не знаю. Может, сатана, а может, Боженька. Я такого голоса отродясь не слыхивала. Душенька моя сразу же в пятки ушла. Не помню, как до деревни добежала.

— Ясно. Долго ещё идти?

— Не. Сейчас березнячок будет. Потом хутор наш минем. А там лесом с полверсты. Ты, сынок, хоть пистолет с собой прихватил?

— Нет у меня пистолета, тетка Броня. Не выдали ещё. Обойдемся как-нибудь. Не сорок пятый год.

— Разве ты знаешь, что тут в сорок пятом году было? Тебе же, наверное, годков двадцать всего будет.

— Двадцать три.

— Все одно. Я тебя маленького помню. Такой никудышный хлопчик был, все книжки читал.

— По-вашему, лучше водку хлестать?

— Что одна беда, что другая.

— Помолчали бы вы. Мужа вон убили, а она трещит, как сорока.

— Может, и не убили.

— Как не убили? Вы же сами говорили — мертвый!

— Не живой он. Но вроде и не мертвый.

— Ну и дела! Не живой и не мертвый! Шуточки!

— Что же тут такого! А упырь, что кровь человеческую сосет, он что — мертвый? Ты поживи с моё, всю родню схорони, сам с жизнью раз пять распрощайся — тогда все на свете знать будешь. Места наши глухие — леса да болота. Здесь люди вечно со всяким лихом бились. Ты в городе да на службе позабыл все.

Темнота уже пахла смолой и хвоей. Вековой лес тяжело и размеренно дышал вокруг.

Даже случайный хруст ветки под ногой казался кощунством в этом грозно гудящем мраке. Пройдя ещё с сотню шагов, старуха остановилась и заплакала.

— Вот он, — прошептала она, — смотри.

Сергей обошел её и на цыпочках двинулся вперёд — туда, где поперёк смутно белеющей лесной тропы лежал кто-то. Подойдя почти вплотную, он разглядел скрюченное старческое тело. Седые разметанные волосы странным образом застыли над затылком, словно запечатленные на фотоснимке с короткой выдержкой. Лицо старика при падении зарылось в мох, руки были широко раскинуты. Сергей попытался перевернуть старика на спину, но примерно в полуметре от земли его пальцы наткнулись на что-то твердое и невидимое. Это что-то было не холодное и не теплое, совершенно гладкое и безукоризненно прозрачное, как тщательно отшлифованный стеклянный слиток.

— Господи! — застонала старуха. — Кара какая.

— Вы вот что, — сказал Сергей, — быстро идите обратно. Телефон знаете где?

— На ферме. Да я и звонить-то не умею.

— Попросите сторожа. Пусть свяжется с милицией. Объясните, что и как, только короче. Я здесь подожду.

— Может, батюшку позвать?

— Идите, я же сказал!

— А ты? Пойдём вместе. Пропадешь, дитятко!

— Иди!!!

Старуха исчезла быстро и бесшумно, словно сама была порождение этого мрака и нереального мира. Сергей присел на корточки и попробовал на ощупь определить границы прозрачного саркофага. Он скрывал почти всё тело деда вместе с ружьем.

Наружу торчали только ноги — одна по щиколотку, другая по колено. Сергей стянул стоптанный кирзовый сапог и потрогал совершенно ороговевшую от долгой жизни и тяжких трудов пятку старика.

— Теплая, — сказал он негромко, прислушиваясь к своему голосу.

Ему было не то чтобы страшно, но как-то необъяснимо тоскливо. Предчувствие какой-то беды томило душу. Казалось, он ощущал на себе холодный пронизывающий взгляд чего-то недоброго, таящегося в лесу.

— Тьфу, ерунда какая-то! — он выпрямился, решительно шагнул вперёд и…

— Подойди! — завизжала темнота вокруг.

— Подойди! — завыл лес.

— Подойди! — эхом загрохотало небо.

Инстинкт сработал быстрее разума и заставил тело резко метнуться в сторону — сначала заячьими прыжками сквозь колючие кусты, а потом, после столкновения с сосновым пнем, кувырком по мягкому мху.

— Подойди! — голос начинался нестерпимо высокой, пронзительно звенящей нотой, но быстро менял тональность и переходил в могучий басовый рёв. — Подойди, не бойся!

— Я не боюсь, — пересохшими губами прошептал Сергей. Сердце его колотилось так, что нестерпимо заныло под правой ключицей. — Я не боюсь! — повторил он и, сознавая, что делает страшную глупость, вышел на тропу.

Впереди, среди деревьев, скрывалось что-то огромное и бесформенное, почти такое же темное, как и ночь.

— Тебе не будет причинен вред, — взвизгнуло и заскрежетало оттуда. — Мне нужен ответ на вопрос. Может быть, на несколько.

— Кто вы такой? — сказал Сергей, чтобы только не молчать.

— Я не принадлежу к каким-либо проявлениям живой или неживой природы этой планеты, точно так же, как и не являюсь воплощением неких иррациональных сил. Если тебе хоть что-то известно о реальном устройстве Вселенной, ты поймешь, кто я.

— Значит, вы из космоса? — спросил Сергей.

— Твоя осведомленность упрощает дело. Теперь ответь на мой вопрос. Учти, чтобы задать его тебе, мне пришлось в течение бесконечно долгого времени преодолевать бесконечно большое пространство. Ответ на него важен не только для тех, кто послал меня — но и для вас, землян.

— Спрашивайте, — сказал Сергей. Он все ещё не верил в реальность происходящего.

Самому себе он казался невольным участником чьего-нибудь грандиозного бреда или дурного сна.

— На эту планету совершил когда-то посадку космический аппарат. Что стало с ним и его экипажем?

— Не знаю. Я об этом никогда не слышал.

— Посадка была вынужденной и должна была сопровождаться такими грандиозными катаклизмами, память о которых сохраняется на очень долгий срок.

— Он не взорвался?

— Нет. После посадки он даже сумел послать несколько сообщений. В одном из них говорилось, что на планете существуют разнообразнейшие формы жизни, в том числе и разумные, хотя цивилизация в общепринятом смысле этого слова отсутствует. Эти разумные существа не создали, или не могли создать какое-либо стабильное общество. Их взаимоотношения между собой и с низшими биологическими видами отличались необыкновенным антагонизмом, выражавшимся в жестоком и бессмысленном истреблении живых организмов. Причём делалось это чаще всего безо всякой утилитарной цели, а ради одной идеи уничтожения. Исследование мозга этих разумных существ, проведенное биологами экспедиции, дало удручающие результаты: в нём не оказалось ничего, что в дальнейшем могло стать зачатком нравственности, морали или гуманизма. Это была раса убийц и разрушителей. Они способны были творить только зло. Патологический жестокий разум — редчайший случай во Вселенной.

— Это сказано о людях?

— Да.

— Неправда! Люди совсем не такие! Бывают, конечно, разные выродки, но чтоб такое…

— Хорошо. Лучше слушай дальше. Последнее сообщение оказалось коротким и бессвязным. Из него можно было понять, что местным жителям каким-то образом удалось захватить космический аппарат. Ты по-прежнему утверждаешь, что ничего подобного не знаешь?

— Решительно ничего не знаю.

— Владея космическим аппаратом, это кровожадное племя могло вырваться на просторы Вселенной, заполучить в свои руки мощнейшие орудия разрушения. Чтобы не допустить этого, я и был послан сюда. До сих пор мои поиски ничего не дали. Но то, что я смог увидеть и услышать, производит крайне неприятное впечатление. Я ощущал отзвуки прошедших войн и видел, как одна за другой возникают новые. Все вы говорите на разных языках, причём об одном и том же событии обычно сообщаются исключающие друг друга факты. Информацию такого уровня даже нельзя анализировать. Для того, чтобы принять окончательное решение, я пошёл на прямой контакт с людьми. Первый человек применил против меня оружие, второй — убежал, ты — третий. Моё время на исходе. Если после беседы с тобой мои выводы окажутся неблагоприятными или хотя бы неясными — против землян будут применены необходимые защитные меры.

— Какие меры?

— Защитные. Попросту говоря, вы будете уничтожены или возвращены в среду животного мира. Я говорю об этом совершенно открыто, так как помешать мне никто не сможет. У вас ещё нет оружия, способного разрушить этот аппарат, а выманить меня из него невозможно — так уж он сконструирован.

— Уничтожить людей? За что?

— Пойми, это мера вынужденная. Она необходима для сохранения жизни многих других народов. Вы ведь тоже уничтожаете смертельно вредные для вас организмы, бактерии, например.

— Но это же убийство! О каком же гуманизме вы тогда тут говорили!

— Никто не собирается вас убивать. Просто через некоторое время климат на вашей планете изменится настолько, что вы вымрете или совершенно деградируете. Тебя это не успеет коснуться, не беспокойся.

— А как же дети мои? А внуки?

— Судьба детей, а тем более внуков тебя совершенно не должна волновать. В сообщении биолога имелись сведения о том, что чувство привязанности к потомству так же незнакомо вам, как и чувство сострадания. Странно даже, что такие понятия имеются в ваших языках. Отложив в горячий песок оплодотворенные яйца, вы не принимаете в дальнейшем никакого участия в судьбе детей. Они тысячами появляются затем на свет, но остаются жить и вырастают только единицы — самые жестокие, самые хищные, самые эгоистичные.

— Что вы мелете? Не откладываем мы яйца в песок! Люди рождают детей в муках и всю жизнь о них заботятся, — закричал Сергей. — Здесь какая-то ошибка!

— У меня нет оснований сомневаться в компетентности биолога. Он был прекрасным специалистом и довольно точно описал ваше биологическое устройство. Сколько у тебя конечностей?

— Четыре. Две руки и две ноги.

— Так и должно быть. Глаз — два?

— Два.

— Рот — один?

— Один.

— Все совпадает. Хвост — один?

— Какой хвост? Откуда у людей хвосты?

— А сколько у тебя пальцев? Три?

— Пять! Пять! Вы что-то путаете. Постойте… Хвост, яйца!.. Очень давно на Земле жили существа, которые откладывали яйца, имели хвосты и, кажется, по три пальца, точно не скажу. Их потом назвали страшными ящерами, динозаврами. Вполне возможно, что какие-то из них и могли стать разумными. Я даже где-то читал такое. Когда они вымерли, людей ещё и в помине не было.

— Признаться, ты ставишь меня в тупик. Хотя твои доводы можно опровергнуть. Хвост, например, исчез в… результате эволюции. Число пальцев тоже ещё не доказательство. Вот что. Сейчас я проведу глубокое исследование твоего разума. После этого вынесу окончательное решение. Ты согласен?

— Конечно.

— Но процедура эта весьма мучительная. Вся информация в твоём мозгу будет стерта. Ты сможешь выполнять лишь простейшие рефлекторные действия. Как личность ты исчезнешь.

— Вот как? — сказал Сергей. Недоумение и ужас человека, которого слепой случай выбрал своей жертвой, овладели им. Он подумал о том, что будь сейчас светлый день и окажись кругом люди, ему было бы легче решиться на что-то. Через пару часов опергруппа найдет здесь беспомощного слюнявого идиота, и никто не узнает, что это именно он принял на себя чудовищный груз ответственности за жизнь миллионов совершенно не знакомых ему людей, большей частью даже ещё и не родившихся. Принял — и был раздавлен этой тяжестью.

— Если другого выхода нет — начинайте, — сказал он.

— Пока я готовлю все необходимое, тебе остаётся несколько минут на размышление. Если передумаешь — скажи.

Ноги не держали, и Сергей присел. Уже еле-еле светлело. В лесу просыпались птицы.

— Ты готов?

— Да, только скорее.

— Но ведь тебе страшно? Ты хочешь жить?

— Хочу. Что из того. А как мне жить потом, зная о своей вине?

— Хорошо. Живи. Я проверял тебя. У меня даже нет приборов для исследования разума. Но то, что ты не пожалел себя ради других, говорит в пользу людей. Те свирепые существа не были способны на самопожертвования, так же как ты не способен откладывать яйца.

— Значит, вы не причините людям вреда?

— Нет. Я покидаю планету. Ты ничего не хочешь сказать на прощание?

— Я… Не знаю… Подождите… Динозавры, хоть и вымерли, но все же они наши далекие предки, как и пауки, ящерицы и обезьяны. Люди бывают жестокими и кровожадными, как звери. Они продолжают убивать себе подобных. Но для нас это не норма, а дикий пережиток. Люди знают, что такое добро и гуманизм. Они умеют любить и страдать. Они стараются быть лучше, быть людьми, а не животными. Ещё не так давно в этих самых лесах умирали, сражаясь с теми, кто, хоть и имел человеческий облик, на самом деле был зверем — динозавром, волком, стервятником. Пройдет, наверное, ещё немало времени, прежде чем люди станут наконец людьми. Но так обязательно будет. Вы не пожалеете, что пощадили нас.

Что-то тяжелое шевельнулось в лесу, плавно и почти бесшумно пошло вверх, а удаляющийся голос произнёс:

— Пусть твои слова сбудутся как можно быстрее. Прощай!

— Подождите, а дед! — закричал Сергей.

— Тут я, тут, — раздалось у него за спиной. Старик сидел на тропке и чесал голую пятку.

— Что это было со мной? — ошалело спросил он. — Никак опять перебрал?

— Перебрал, Степаныч, перебрал. Ружьишко-то сюда подай. Незарегистрированное оно.

— Бери, лейтенант. Я из него уже годков десять не стрелял… Поди и штраф выпишешь?

— Да нет, воздержусь. Дед ты хороший, храбрый. Человек, одним словом…

Посёлок на краю Галактики

Стояло странное лето.

Женщины носили платья, сшитые, словно костюмы средневековых шутов, из разноцветных асимметричных лоскутьев. В июне холодные ливни положили рано вышедшие в трубку хлеба; весь июль бушевали ураганы (явление для этих мест совершенно необычайное), как спички, ломая дубы и вязы, помнившие ещё времена Яна Собесского и Карла XII Шведского; в первых числах августа навалилась прямо-таки тропическая жара.

Ходили слухи о всяких знамениях: кровавой росе на лугах, говорящем волке, якобы поселившемся в Курином овраге, крылатом мальчике, родившемся на каком-то отдаленном хуторе. В дачном пруду утонул инструктор по плаванию, водители с многолетним стажем безаварийной работы гробили машины в самых безобидных ситуациях, всем известный борец с безнравственностью дед Трофим был уличен в прелюбодеянии.

Гороскопы и прогнозы Гидрометцентра не обещали людям ничего хорошего.

Участкового инспектора Баловнева все эти события до поры до времени обходили стороной. В положенный срок он получил очередное звание, несколько раз поощрялся в приказе начальника райотдела и был даже представлен к медали «За безупречную службу» третьей степени. (Правда, медаль была не совсем настоящая, ведомственная, и носить её полагалось ниже всех остальных наград, если бы таковые имелись.)

В памятный полдень 13 июля, за несколько минут до того, как на посёлок обрушился последний и самый разрушительный из ураганов, он стоял возле колхозного зернохранилища, только что обследованного им на предмет пожарной безопасности. Увидев, что ясный день с неестественной быстротой превращается в мутные сумерки, а с юго-востока, гоня перед собой растерзанные голубиные стаи, валит глухая серо-фиолетовая мгла, Баловнев вышел из-под защиты стен и, обеими руками придерживая фуражку, смело двинулся навстречу стихии. Заглушая нарастающий вой бури, сзади что-то пушечно треснуло. Это на то место, где он только что стоял, рухнули шиферная кровля и гнилые стропила зернохранилища.

В своём кабинете на опорном пункте правопорядка Баловнев бывал редко — только в приемные часы да ещё по утрам, когда звонил в райотдел. До того как это длинное, как пенал, темноватое помещение досталось участковому, здесь в разное время находили себе пристанище всякие местные учреждения. Но постепенно, по мере укрепления районного бюджета, все они перебрались в солидные новенькие здания, отделанные изнутри полированным деревом и импортным пластиком. О канцелярском прошлом опорного пункта напоминал теперь лишь неистребимый запах пыльных бумаг, холодного сигаретного пепла и штемпельной краски, да брошенная кем-то за ненадобностью пишущая машинка «Олимпия» — судя по внешнему виду, трофей первой мировой войны.

Баловнев истребил тараканов, оклеил стены веселенькими обоями и украсил подоконник цветочными горшками. Общую картину дополняли: ещё вполне приличный письменный стол, дюжина разномастных стульев, несгораемый сейф, сорокалитровый бидон с самогоном, оставленный здесь в ожидании результатов лабораторных анализов (Баловнев подозревал, что на его изготовление пошёл мешок семенной пшеницы, украденной ещё в конце зимы), и фанерный ящик с картотекой, содержащей сведения о пьяницах, семейных скандалистах и других лицах, склонных к антиобщественным поступкам. Пустовало лишь отделение для учета женщин легкого поведения, да и то не из-за отсутствия таковых, а исключительно по причине врожденной деликатности Баловнева. Картотека была заведена года два тому назад перед приездом какой-то комиссии, и с тех пор участковый ни разу в неё не заглядывал.

Всех пьяниц, жуликов и дебоширов на подведомственной ему территории он успел изучите настолько досконально, что в любой час суток почти безошибочно мог угадать, где каждый из них находится, чем занимается в данный момент и что намерен предпринять в ближайшие час-два.

Без пяти девять Баловнев набрал номер дежурного по райотделу.

— Доброе утро, Владимир Николаевич, — сказал он, заранее улыбаясь. — Происшествие у меня…

— Подожди, подожди, сейчас запишу, — послышался в трубке взволнованный голос капитана Фомченко. Ему оставалось всего несколько месяцев до пенсии, и он в последнее время перестал пить даже пиво, иногда гладил брюки и от каждого телефонного звонка ожидал какой-нибудь неприятности.

— Да ничего страшного. Не суетитесь. Приплод у моей суки. Могу одного щенка оставить. Будешь на пенсии зайцев гонять.

— Тьфу ты! Инопланетянин! Толком докладывай, какая обстановка на участке?

— Все нормально. Ко мне есть что-нибудь?

— Два заявления лежат.

— В четверг заберу. Ну, всего доброго.

Закончив утренние формальности, он достал из нижнего ящика письменного стола общую тетрадь, на обложке которой было написано: «Журнал наблюдений», и внимательно прочитал последнюю запись:

Подумав немного, Баловнев дописал:

После подвальной прохлады кабинета особенно тяжело было окунаться в сухой и пыльный уличный зной.

Солнечные блики, отражавшиеся от облезлого шпиля костела (ныне музыкальная школа) и жестяной крыши водонапорной башни, слепили глаза. На заборах сушилась скошенная картофельная ботва, куры разгребали грядки, освобожденные от лука и огурцов, под кустом крыжовника дремал здоровенный разомлевший котище. Возле рябины стоял седенький дед с мешком в руках, на дереве сидели его белобрысые внуки.

— Доброго здоровьица вам, — поздоровался дедок. — Злая зима будет — вишь, как рано ягода поспела. По двадцать копеек за кило принимают.

Что-то капнуло Баловневу на нос. Он провёл ладонью по лицу и понял, что это его собственный пот, стекавший со лба по козырьку фуражки.

— Ветки только не ломайте, — сказал он. — Да не выбирайте всю ягоду подчистую. Птицам тоже клевать что-то нужно.

В отделении связи не было ни единого посетителя. За деревянным барьером сидела худенькая остроносая женщина. Увидев участкового, она стала лицом белее своих конвертов. Баловнев сдержанно поздоровался, взял чистый телеграфный бланк и принялся заполнять его следующим текстом:

— Валерий Михайлович, — сказала почтовая барышня, обреченно глядя куда-то в пространство, — не буду я этого передавать. Что хотите со мной делайте — не буду. В первый раз, когда вы такое написали, аппарат сломался. В другой раз — электричество на целый день пропало, а дизелист наш пьяным оказался. Хотя до этого в рот не брал. А в прошлом месяце, помните, я уже печатать начала, когда про Витеньку моего из больницы сообщили. — Она всхлипнула. — Только-только выписался… Простите, Валерий Михайлович…

Баловнев сложил телеграмму вчетверо и спрятал в нагрудный карман. Спорить и доказывать что-то он не собирался. По лицу телеграфистки было видно, что она находится на грани истерики.

— Извините, — пробормотал он. — Может, когда в другой раз зайду.

В приемной поселкового Совета стрекотала пишущая машинка, и уже по одному звуку — дробному и энергичному, как сигнал «Общий сбор», — можно было догадаться, что работает на ней виртуоз копирок и клавишей.

Секретарша Яня свою работу знала, с посетителями была неизменно вежлива, а если убегала в магазин или парикмахерскую, то никогда не забывала отпроситься. Единственным недостатком Яни было то, что сам факт её присутствия совершенно размагничивал посетителей поссовета — суровых, измученных руководящей работой и материальной ответственностью мужчин. Всякие проблемы с планом, запчастями и топливом сразу вылетали у них из головы. Глядя на Яню, хотелось вспоминать молодость, совершать опрометчивые поступки и декламировать Есенина.

— Здравствуйте, Янечка, — сказал Баловнев, кивая на обитую коричневым дерматином дверь председательского кабинета. — У себя?

— Только что пришёл. Заходите. — От Яниной улыбки вполне можно было сойти с ума, но Баловнев догадывался, что улыбка эта никому персонально не предназначена и носит, так сказать, чисто служебный характер.

Окна кабинета были ещё плотно зашторены. Председатель — мужик молодой и быстрый в движениях, с институтским значком на лацкане вельветового пиджака — разговаривал по телефону. Придерживая трубку левой рукой, он правой строчил какую-то бумагу. Вторая трубка, снятая с рычагов, лежала рядом и что-то неразборчиво бормотала.

Не прерывая своего занятия, он указал Баловневу на свободное кресло. Телефонный разговор состоял почти из одних междометий:

— Да… Да… Хорошо… Ого!.. Нет… Обеспечим… Да… Нет… Нет… Решим… В кратчайший срок!.. Да… Нет… Да… Приму меры… Да… Нет… Возьму под контроль… Да… Нет… Конечно… Сложные климатические условия… Да… Обложные дожди… — Машинально глянув на шторы, сквозь которые пробивались горячие, ослепительные, почти лазерные лучи, он спохватился: — Говорю, кончились дожди!.. Сушь!.. Зерно в валках пересыхает… Нет… Обязательно… И вам всего доброго! — Рука его ещё не донесла трубку до аппарата, а взор уже обратился на Баловнева.

— Что же ты, дорогой, делаешь? Весь район хочешь без транспорта оставить? Уборочная в разгаре! Сколько человек вчера прав лишил?

— Я не лишаю. На это административная комиссия имеется.

— Комиссия! Молодой ты, а по старинке работаешь! Веяний времени не ощущаешь! Людей не наказывать надо, а воспитывать… Ты по делу ко мне? Тогда пойдём. По дороге все изложишь. Времени, понимаешь, ни минутки!..

— Я к вам по такому вопросу… — начал Баловнев, едва поспевая за председателем.

— Ты только посмотри! — прервал его тот. — Улица бурьяном заросла! Мусор на проезжую часть высыпают! Чтоб сегодня же на всех нарушителей протоколы были за антисанитарию! Не смотришь за своим хозяйством, Михайлович!

— Хозяйство наше общее. За порядком на улице и вы можете проследить. Моё дело, чтобы пьяницы на заборах не висели.

— Шиманович! — закричал председатель в чьё-то раскрытое окно. — Привезли вам дрова?

— Спасибо, родимый, — донёсся из-за занавески старческий голос. — Только я березы просила, а мне осины отвалили.

— Не выросла ещё, значит, береза… Так что там за дело у тебя?

— Я вам уже говорил однажды. Ну, про этих… подозрительных… которые под людей маскируются. Не наши, в общем…

— Ну да! Шпионы иностранные! Рецепт бутербродного масла хотят выкрасть. Почему, кроме тебя, их никто не видит?

— В том и загвоздка. Надо, чтобы вы от своего имени в высшие инстанции обратились.

— Но ведь приезжала к тебе комиссия! Доктор наук даже был.

— А-а, — Баловнев безнадежно махнул рукой. — С комиссией тоже ерунда получилась. Не успели чемоданы распаковать, как все гриппом заболели. Да ещё в тяжелой форме.

— Слушай, Михайлович, я по убеждению материалист. Привык своим глазам верить. Ничего такого, о чем ты говоришь, не замечал. Посмешищем быть не хочу и тебе не советую. Ты инопланетян ловишь, а в поселке другие чудеса творятся. Калитки ночью снимают. Самогон появился. Притон в каком-то доме устроили. Командированных обдирают в карты.

— Факты эти мне известны. К калиткам, кстати, ваш племяш Витька причастен. Самогонщиков я накрыл. И с притоном разберусь. Ниточка есть. Хотя в этом вопросе и ваша помощь потребуется.

— Когда я отказывался! Так говоришь — Витька? Надеру уши сопляку! Да, вот ещё что! Чуть не забыл. Звонили из отдела культуры. Завтра лектор к нам приезжает. Писатель-фантаст. Ты вечерком загляни в клуб. Насчёт, порядка поинтересуйся… и вообще… спроси совета. Ему всякие чудеса — хлеб насущный. Уж он-то разглядит. Было бы что! Фамилию я на бумажке записал. На вот, возьми.

— Не обещаю, — сказала заведующая библиотекой, — хотя произведения этого писателя в нашем фонде есть. Но на фантастику сейчас такой спрос!

Однако вопреки её опасениям толстая, как пачка стирального порошка, книга оказалась на месте. Судя по незатёртой обложке, бестселлером у местных читателей она не слыла.

Придя вечером домой, Баловнев наспех перекусил и засел за чтение с такой же добросовестностью, как если бы перед ним был уголовно-процессуальный кодекс или сборник нормативных актов. К любому печатному слову он питал уважение с детства и если встречал, к примеру, в каком-нибудь рассказе фразу: «В его рту тускло сверкнул золотой зуб», то сразу понимал, что речь, несомненно, идёт о мерзавце.

Книга повествовала о том, как профессор Сибирцев, космонавт Волгин, девушка Валя, пионер Петя и собачка Тузик отправились в путешествие к планете Плутон. Поводом для экспедиции явилось смелое предположение профессора, что всем известный храм Василия Блаженного является ни чем иным, как памятником, оставленным на Земле инопланетной цивилизацией (восемь периферийных куполов — планеты, девятый, центральный — Солнце, а поскольку одного купола-планеты недостает, им может быть только таинственный Плутон, попавший в пределы Солнечной системы никак не раньше двадцатого века). В пути отважные звездоплаватели совершили множество замечательных открытий, а со встречного астероида сняли малосимпатичного гражданина неопределенного возраста. Как выяснилось впоследствии, это был диверсант из заморской страны Бизнесонии и, одновременно, секретный агент кибернетических феодалов с планеты Элц. Воспылав черной страстью к чистой девушке Вале, он тут же принялся творить всякие зловредные козни, однако стараниями пионера Пети и песика Тузика был разоблачен в середине третьей части. Роман заканчивался тем, что электронные тираны с планеты Элц потерпели сокрушительное поражение, профессор Сибирцев блестяще доказал все свои гипотезы, космонавт Волгин и девушка Валя сочетались законным браком, а пионер Петя без троек закончил пятый класс (хотя, согласно теории относительности, должен был отстать от своих одноклассников по меньшей мере лет на десять).

Баловневу книга понравилась простотой языка, увлекательностью интриги и глубоким раскрытием характеров всех персонажей, в том числе и песика Тузика. Абзацы, где речь шла о гравитационном распаде, антиматерии, кривизне пространства-времени и электронно-мезонных полях, он пропустил.

Следующий день Баловнев начал с обхода криминогенных точек, главной из которых числилась рыночная площадь. Посреди неё торчали два однотипных кирпичных здания, лишенные каких-либо архитектурных излишеств — пивной бар и винно-водочный магазин (по местному — спиртцентр). По случаю небазарного дня торговля шла вяло. Несколько истомленных жарой старух брызгали водой на букеты пышных гладиолусов, да инвалид Ваня Шлепнога предлагал ходовой товар — березовые метлы.

Пока Баловнев неторопливо шел по горячему, неровно уложенному асфальту, в пивном баре успели навести порядок: наспех протерли мокрой тряпкой пол, прибрали из-под столов пустые бутылки и спрятали на складе вечно пьяного грузчика Кольку.

В баре пахло кислым пивом и дезинфекцией. С потолка свисали кованые модерновые светильники и усеянные мухами липучки. Кроме пива, здесь торговали на розлив слабеньким красным вином «Вечерний звон», которое местные острословы переименовали в «Вечный зов».

За стойкой гремела бокалами крупная, как телка симментальской породы, девица в криво напяленном фиолетовом парике — буфетчица Анюта. В поселке она была известна своей фантастической жадностью. «За копейку жабу сожрёт», — говорили о ней. Лицевые мышцы Анюты давным-давно утратили способность следовать за движениями души и могли приобретать лишь три выражения: холодное презрение, сатанинский гнев и липкое подобострастие.

В данный момент на её лице имело место выражение номер три средней степени интенсивности. Баловнев поздоровался, глянул по сторонам, а затем, будто невзначай, провёл пальцем по сухому подносу, над которым была укреплена табличка «Место отстоя пива». Буфетчица, без слов поняв его, затараторила:

— Мужики прямо из рук бокалы рвут. Своей же пользы не понимают. Я уж им говорю, говорю…

— М-да, — словно соглашаясь, промолвил Баловнев.

Он знал об Анюте не так уж мало, но главная их схватка была впереди. Оба они прекрасно понимали это, а сейчас вели почти светский, ни к чему не обязывающий разговор, словно дипломаты двух противоборствующих держав накануне неизбежного конфликта.

— Может, кружечку холодненького, Валерий Михайлович?

— Да нет, спасибо, — Баловнев сглотнул тягучую слюну.

Он снял фуражку и вытер платком лоб. Делал он все это не спеша и обстоятельно, что, в общем-то, не соответствовало его живому характеру. Совершенно бессознательно Баловнев подражал манерам давно ушедшего на пенсию участкового Фомченко, того самого, у которого он принял участок. Тощий и длинный Фомченко любил иногда постоять вот так где-нибудь в людном месте, утирая платком бледную лысину и тихо улыбаясь. И под этим добрым ясным взглядом люди, ни разу в жизни не воровавшие комбикорм, не распивавшие спиртного в неположенных местах и никогда не нарушавшие паспортный режим, растерянно вставали и, бормоча несвязные извинения, устремлялись к выходу.

— Слушай, Анна Казимировна, — начал Баловнев. — Ты всех своих клиентов знаешь. Может, кто посторонний заходил? Такой… странного вида… будто не совсем нормальный?

— Да тут все ненормальные. А по сторонам мне глазеть некогда. Народ такой пошёл, что не зазеваешься. Вчера старый гривенник хотели всучить, ироды!

Едва выйдя на крыльцо, он сразу же ощутил тревожное и томительное чувство, от которого кровь начинала стучать в висках и пересыхало во рту. Сколько Баловнев помнил себя, это острое, почти болезненное ощущение всегда сопровождало его в жизни, помогая в детстве успешно ускользнуть от готовящейся головомойки, позже — в школе и техникуме — предугадывать коварные замыслы преподавателей относительно его особы, а потом, уже в милиции — безошибочно находить в толпе человека, меньше всего такой встречи желавшего.

Баловневу неудобно было смотреть против солнца, но очень скоро он определил место, из которого могла исходить опасность, и с осторожностью охотящейся кошки двинулся в том направлении.

Кучка хорошо известных ему пьянчуг покуривала за штабелем пустых ящиков, обсуждая свои нехитрые делишки, а немного в стороне от них, там, где начиналась спускавшаяся в Куриный овраг тропинка, маячила ещё какая-то фигура, с виду почти неотличимая от обычных завсегдатаев этого места, но для Баловнева не менее загадочная, чем Брокенский призрак для средневековых саксонских крестьян.

Даже издали была заметна неестественная посадка головы, нечеловечески прямая спина и негнущиеся, чугунные складки одежды, составлявшей как бы единое целое с владельцем. Однако никто из присутствующих особого внимания на странное существо не обращал, что, в общем-то, было характерным для этой среды, все мысли и побуждения которой замыкались в узком круге проблем: на что выпить, с кем добавить и как потом опохмелиться. Заметив приближающегося участкового, они без лишней суеты — по одному, по двое — стали рассеиваться в разные стороны. На месте остался только известный хулиган и пьяница по кличке Леший, неоднократно судимый и не боявшийся ни бога, ни черта.

— Прохлаждаешься, Лешков? — спросил Баловнев, глядя туда, где только что маячило несуразное и зловещее чучело.

— Отгул взял, гражданин начальник, — дерзко ответил Леший. — За ударный труд.

— А пьешь на что? Ты зарплату в этом месяце не получал.

— На свои пью, не ворую.

— Кто это был тут с вами?

— Не знаю. В стукачи к тебе ещё не записывался.

Преследовать «чужинца» — так издавна называли в этих краях всех, кто приходил не с добром (и так мысленно нарек эту нелюдь Баловнев) — не имело смысла. В густо заросшем бузиной, диким шиповником и лопухами овраге могла скрытно сосредоточиться пехотная рота, и искать там кого-нибудь в летнее время было то же самое, что вычерпывать решетом воду. Приходилось довольствоваться малым.

— Пойдешь со мной, Лешков. Давно пора на тебя акт за пьянку составить…

В клуб на лекцию собралось человек тридцать, в основном члены местного общества книголюбов, билеты которым были навязаны в качестве приложения к двухтомнику Михаила Зощенко, да активисты клуба любителей фантастики «Дюза», ради такого случая нагрянувшие из областного центра. Эти последние сразу же вызвали у Баловнева искреннюю и глубокую жалость, которую он испытывал ко всем людям, помешанным на какой-нибудь одной идее, будь то филателия, футбол, бабы или изобретение вечного двигателя… Были здесь немолодые экзальтированные девицы, искавшие в клубе суррогат семейного счастья, были бородатые мальчики богемного вида, был даже один вполне приличного облика гражданин, в прошлом передовик производства и член месткома, утративший доверие коллектива после того, как страстно увлекся фантастикой. Почти все они сжимали в руках папки с романами собственного сочинения, отличавшимися от опуса мэтра только тем, что пионера звали не Петя, а Митя, а собачку не Тузиком, а Дружком. Лишь наиболее смелые из авторов решились вместо космонавта Волгина отправить в полет человекообразного робота В 44–25 МБ, и девушке Вале не осталось ничего другого, как изливать свои нежные чувства на престарелого профессора, который по этой причине все время пил дистиллированную воду и надтреснутым голосом пел, запершись в лаборатории: «Почему ты мне не встретилась, юная, нежная, в те года мои далекие…»

Сам писатель — очень хорошо упитанный мужчина с козлиной бородкой и благостным выражением лица — в это время доедал бутерброд, сидя вполоборота к залу. Сие, очевидно, должно было означать, что, целиком занятый титаническим трудом по пропаганде идеи скорого и неизбежного контакта с внеземной цивилизацией, он не имеет даже возможности регулярно питаться. Первые слова гостя, после того как он вытер пухлые губы и взошел на трибуну, были таковы:

— Что-то… кхе-кхе… негусто в зале. Когда я эту лекцию в Сарапуле читал, желающие на футбольном поле не уместились. Но тем не менее — приступим.

Хотя Баловнев все полтора часа добросовестно напрягал внимание, лекция прошла как бы мимо его сознания. Ухватить её смысл было так же трудно, как голой рукой поймать угря. Речь шла об Атлантиде, египетских пирамидах, календаре майя, парапсихологии, Бермудском треугольнике, реликтовом излучении и многом другом. Факты были перемешаны с малоубедительными гипотезами, путаными показаниями очевидцев и всякими вольными домыслами. Публика ахала, охала и под конец разразилась рукоплесканиями, как будто это сам лектор присутствовал при высадке инопланетян в бразильской сельве и вежливо здоровался с их предводителем за переднюю конечность.

Когда наступило время задавать вопросы, таковых почти не оказалось. Местные книголюбы молчали, подавленные известиями о скором прибытии на Землю летающих тарелочек с зелеными человечками (Баловнев даже предположил, что завтра в магазинах может начаться соляной, спичечный и керосиновый бум), а доморощенных фантастов интересовали главным образом секреты литературного процесса да возможный размер гонораров.

Инженера душ человеческих ожидала койка в восьмиместном номере поселковой гостиницы, все коммунальные удобства которой располагались на заднем дворе, среди дремучих зарослей бурьяна. Поэтому он довольно быстро согласился переночевать и отужинать в домашней обстановке.

Угощение, выставленное Баловневым, было хоть и незамысловатым, но питательным и обильным: ветчина трех сортов, домашняя колбаса, маринованные грибы, картошка жареная со свиными шкварками и целый тазик крупно накрошенных помидоров. Заранее приготовленную бутылку коньяка Баловнев на стол не выставил, опасаясь негативной реакции гостя.

— Один живете? — спросил писатель, внимательно осмотрев кривую алюминиевую вилку.

— Один.

— Нда-а…

— Может быть, по сто грамм для знакомства? — предложил Баловнев, видя, что застольная беседа не клеится.

— Ну что же, не откажусь, — легко дал уговорить себя писатель.

— Что новенького пишете? — спросил Баловнев после второй рюмки.

— Организационная работа, знаете ли, отнимает уйму времени. Да и темы хорошей нет.

— Есть тема, — внутренне холодея, сказал Баловнев.

— Что вы говорите? — снисходительно улыбнулся гость. — Тоже фантастикой балуетесь?

— Нет. Тема из жизни. Понимаете, бродят по Земле какие-то странные… ну, не то люди, не то нет. Инопланетяне, одним словом. Человеческий облик у них — одна видимость. Голова редькой. Бывает, что и носа нет. Одежда, вроде как шкура у зверя, приросла к ним. Но, что самое интересное, никто их, кроме меня, не видит. Я уже и письма в разные научные учреждения писал, и телеграммы за свой счёт давал.

Заметив, что гость не ест, хотя тарелка перед ним полна, Баловнев торопливо разлил по рюмкам остатки коньяка.

— Ваше здоровье!

— Ну, и что же? — без особого интереса спросил писатель, опорожнив рюмку.

— Были комиссии. Приезжали. И опять чертовщина. То все поголовно гриппом заболеют, то мимо нашей станции проедут. А если кто и был — тоже впустую. Сколько ни ходим, никого не встречаем. А только уедут, эти твари тут как тут. Изо всех щелей лезут.

— Тема неплохая. Хотя что-то похожее уже было. У Шекли, кажется, а может, у Саймака.

— Да я вам истинную правду говорю! Мне совет нужен — как дальше быть. Что-то здесь нечисто.

— Вопрос непростой, — гость словно невзначай зацепил вилкой пустую бутылку. — Тут разговор долгий может получиться.

Магазин был давно закрыт, а занимать спиртное у соседей не хотелось. Баловнев извинился, завернул в газету литровую банку и побежал на опорный пункт.

— Местного производства, — сказал он, вернувшись. — Есть ещё несознательные элементы. Переводят продукты питания на всякие непотребные цели.

— Я бы сказал, вполне приличная вещь, — сообщил гость, произведя дегустацию. — Чем-то напоминает шотландское виски. Сюда бы ещё пару капель бальзама…

После этого он принялся подробно излагать историю винокурения на Руси, начиная со времён Владимира Красное Солнышко. Разговор о инопланетянах удалось возобновить только после шестой рюмки.

— Так, значит, кроме вас их никто не видит? — хитровато прищурясь, спросил писатель. — Стран-н-но.

— Ещё бы не странно. Ну, если бы только один раз — могло и померещиться. Но видеть их каждый день…

— А тень у них имеется?

— Имеется.

— Значит, не черти!.. За это и выпьем!

Писатель нетвердой рукой нацелил вилку в гриб, уронил его на пол и стал сбивчиво объяснять, как несправедлива к нему критика и какие прожженные бюрократы засели в редакциях и издательствах. В конце концов он принял Баловнева за гостиничного администратора и фальцетом заявил:

— Мне «люкс» с видом на горы! Снимите с брони, вам говорят!

— Пошли, — сказал Баловнев, подхватывая гостя под мышки. — «Люкс», не сомневайся. Только с видом на сарай.

Рано утром, пока гость ещё почивал, наполняя дом громоподобным храпом, Баловнев в присутствии двух заспанных сторожей, приглашенных в качестве понятых, вылил весь самогон в выгребную яму и оформил протокол по надлежащей форме. Сторожа, хорошо знавшие своего участкового, даже не пробовали отговорить его от этого кощунственного мероприятия, а лишь осуждающе трясли головами и печально вздыхали.

Затем он вернулся в дом и, используя свой богатый профессиональный опыт, принялся будить писателя. В конце концов суровый массаж ушей и ватка с нашатырным спиртом возымели своё действие — стеная и болезненно морщась, гость оделся. По пути на вокзал Баловнев снова заикнулся о своём деле.

— Вы это серьезно? — писатель остановился.

— Вполне. Чего ради мне вас разыгрывать?

— Да, да, я понимаю, — в голосе писателя послышались заискивающие нотки, свойственные людям, вынужденным помимо своей воли общаться с буйнопомешанными. — Только что же вам посоветовать… Случай, знаете ли, уникальный…

— А может, останетесь на пару деньков? Вместе попробуем разобраться.

— Нет, нет! — писатель испуганно оглянулся по сторонам, словно ища путь к спасению. — У меня поезд скоро… Меня в других местах ждут…

— Извините. — Внезапно Баловнев потерял интерес к разговору. — Спасибо за лекцию.

— Бред все это, — слабым голосом сказал писатель. От его вчерашней энергии не осталось и следа. — Чепуха и дезинформация. Только вы ничего этого близко к сердцу не принимайте. Никто к нам не прилетит. Пуста Вселенная. Авторитетно вам заявляю. Спасибо за гостеприимство.

— Счастливо доехать, — сказал Баловнев, глядя в спину удаляющегося в станционный буфет писателя. Он хотел добавить, что спиртное там не подают, а пиво на этой неделе ещё не завезли, но почему-то передумал.

До райцентра Баловнев добрался самым быстрым и удобным транспортом — попутным молоковозом.

В отделе милиции шла обычная утренняя суета: дежурный наряд сдавал смену, клиентов медвытрезвителя вели на разбор к начальству, в приемной толкались ранние посетители — в основном жены, накануне обиженные мужьями. Административно арестованные заканчивали уборку улицы. Ровно в девять началась «пятиминутка».

Лицо начальника имело нездоровый, землистый оттенок. Он непрерывно курил, зажигая одну сигарету за другой. Говорил короткими, точными, почти афористическими фразами, часто шутил, не улыбаясь. По правую руку от него сидел новый, только что назначенный заместитель — молодой, но уже начавший лысеть со лба капитан. Стоило начальнику умолкнуть, как он тут же старался вставить своё слово. При этом он торопился, не всегда улавливал суть дела и резал общими фразами. Когда начальнику это надоедало, он, словно защищаясь, поднимал руку с растопыренными пальцами и миролюбиво говорил:

— Ты подожди, подожди…

Неизвестно почему Баловневу вдруг припомнилась виденная им однажды сцена травли волка и то, как молодой, ещё глупый пес истерично лаял из-за плеча спокойно сосредоточенного волкодава. «Да, — подумал он, — трудновато будет без Антона Мироновича».

— Вопросы есть? — спросил начальник. — Нет? Тогда идите. И не забывайте, что на нашей территории может появиться вооруженный преступник Селезнев, совершивший убийство в соседнем районе. Так что максимум внимания и осторожности. Все… Баловнев, задержитесь.

Минут десять начальник подписывал рапорта, отдавал распоряжения по селектору, ставил печати на паспорта, и все это время Баловнев мучительно пытался вспомнить, не водится ли за ним какой-нибудь грешок. Антон Миронович никого к себе по пустякам не вызывал.

— Ну, как обстановка на участке? — наконец спросил начальник.

— Все нормально.

— Зерновые убрали?

— Процентов на девяносто.

— Хищений не было?

— Нет. На каждом зернотоке сторож. Сам каждую ночь проверял. Да и председатель не спит.

— Ну, а эта… нечистая сила твоя?

— Без сдвигов, — вздохнул Баловнев. — Нечистая сила имеется.

— Послушай, Баловнев. По службе к тебе претензий нет. На участке порядок, раскрываемость хорошая, личные показатели неплохие. Работник ты, в общем, толковый. Но фантазии твои… пока так скажем… всю картину портят. Знаешь, как тебя люди зовут?

— Знаю. Инопланетянин.

— Вот-вот! Недавно я в отделе кадров вел разговор о тебе. Относительно выдвижения на оперативную работу. Зональный инспектор выслушал меня и говорит: «А-а, это тот, у которого черти на участке…» И больше ничего не сказал. Понял теперь?

— Понял, товарищ майор. Только черти ни понимают. Да и не черти они вовсе.

— А кто?

— Пришельцы. Из космоса.

— Сомневаться в тебе я не имею причин. Но пойми, все против тебя. Вопросом этим авторитетные люди занимались. Не подтвердились сигналы. В глупое положение себя ставишь. Подумай хорошенько. Разберись. Может, все же люди они? Геологи какие-нибудь или туристы. Это раньше, если командированный из Минска приезжал, на него, как на дрессированного удава, сбегались смотреть. Теперь кого только нет в районе. Шабашники из Средней Азии приезжают. Иностранные студенты свинокомплекс строят. У дочки заврайоно в прошлом году негритенок родился.

— Нет. Не люди они. Голову даю на отсечение. Хотя людьми и прикидываются.

— Ты документы у них спрашивал?

— С хорьком легче беседовать, чем с кем-нибудь из них. Не успеешь рта раскрыть, а его уже и след простыл.

— Что — быстро бегают?

— Да нет. Еле ходят. Как медведи в цирке. Но не поймаешь. Объяснить это я не могу.

— Фотографировать пробовал?

— Пробовал. Ничего не вышло. То пленка бракованная, то проявитель не тот, то ещё что-нибудь.

В это время в дверь постучали. Вошел дежурный с листком бумаги в руках.

— Позвонили с железнодорожной станции, — доложил он. — У одной гражданки сумочку похитили. С деньгами. Желтого цвета, из искусственной кожи, на длинном ремне.

— Вызови ко мне кого-нибудь из уголовного розыска, — сказал начальник. — Ты, Баловнев, можешь идти. Подумай хорошенько над моими словами. Да и постричься тебе надо. Что это за кудри!

В единственном кресле маленькой парикмахерской девчонка-практикантка возилась с заросшим, как Робинзон Крузо, рыжим верзилой. Баловнев повесил фуражку на крюк и принялся дожидаться своей очереди.

Минут через пять ножницы перестали щелкать, и девчонка, критически осмотрев своё творение, похожее на растрепанное сорочье гнездо, ледяным голосом осведомилась:

— Освежить?

Не дожидаясь ответа, она сдернула с клиента простыню и энергично встряхнула её. Однако счастливый обладатель соломенных лохм не спешил покидать кресло. Баловневу пришлось встать и легонько похлопать его по лицу. Парень при этом вздрогнул, как от электрического удара. Обреченно закрыв глаза, он пытался засунуть что-то себе под рубашку. На его коленях, словно змея, извивался тонкий жёлтый ремешок.

Возня с железнодорожным воришкой растянулась почти до обеда. Вернувшись, в посёлок, Баловнев сразу пошёл в поликлинику. Главврач, сидя в терапевтическом кресле, царапал что-то авторучкой в амбулаторных картах, кучей наваленных перед ним на столе. Возраст его невозможно было определить на глаз. Он лечил ещё бабушку Баловнева, а ему самому вправлял в детстве грыжу. Главврач постоянно выступал в клубе с беседами на медицинские и политические темы, больше всех в поселке выписывал газет и журналов и слыл непререкаемым авторитетом почти во всех житейских и метафизических вопросах.

— Заболел? — спросил врач.

— Да вроде нет. Интересуюсь, может ли медицина определить, нормальный человек или слегка того… — Баловнев покрутил пальцем у виска.

— Может. Кого осмотреть?

— Меня.

— Сам пришёл или начальство прислало?

— Сам.

— Если сам, это уже хорошо. Садись, — врач указал на покрытую клеенкой кушетку. — Нога на ногу…

Он долго стучал молоточком по коленным чашечкам Баловнева, мял его мышцы, заглядывал в глаза и водил тем же молоточком перед носом. Потом заставил снять рубашку и лечь. Чиркая холодной рукояткой молоточка по животу Баловнева, он спросил:

— Травмы черепа имелись?

— Дырок вроде нет. А так — попадало.

— Душевнобольные среди родственников были?

— Точно не скажу. Прадед по отцу, говорят, на старости лет мусульманство принял. Хотел даже гарем завести, да люди не дали.

— Какое сегодня число?

Баловнев открыл уже рот, чтобы ответить, но тут почти с ужасом понял, что совершенно не помнит сегодняшнюю дату. Он точно знал, что нынче четверг, что со дня получки прошло восемь дней, но вот само число каким-то непостижимым образом совершенно выпало из памяти. Пока Баловнев лихорадочно искал ответ, доктор задал второй вопрос:

— Сколько будет семью восемь?

— Тридцать, — брякнул Баловнев, в голове которого уже совершенно перепутались календарь и таблица умножения.

— Так-с, — констатировал врач. — Психически ты, безусловно, здоров. Но вот нервишки пошаливают. Сейчас я тебе рецептик выпишу.

— Скажите, а галлюцинации от этого могут быть? Видения всякие?

— Например?

— Ну, такое вижу, что никто больше не видит.

— До Архимеда тоже никто не видел, что на тело, погруженное в жидкость, что-то там действует… — спокойно сказал врач, заполняя бланк рецепта.

— Меня из-за этого все за дурака считают.

— Не обращай внимания. Циолковского тоже в своё время многие за дурака принимали. Да и не его одного… А что ты, кстати, видишь?

— Таких… вроде бы людей. Но не люди они — точно знаю. И не к добру они здесь.

— Вот это принимай три раза в день. После еды. Чаще гуляй на свежем воздухе. Больше спи.

— Не спится что-то. Раньше двух часов ночи уснуть не могу. Сова я.

— Ты не сова. Сова птица дурная и жадная. Ты, скорее всего — пес. Только не обижайся. Это в том смысле, что сторож и защитник. Ну, что бы все мы, бараны да овцы, без псов делали? Волкам бы на обед достались. Хорошая собака, заметь, по ночам почти не спит. Уже потом, со светом, придремлет чуток. С древнейших времён между людьми разделение пошло. По-нынешнему говоря, специализация. Пока одни у костра дрыхли, другие их сторожили. Может, ты и есть потомок тех самых сторожей. Отсюда и галлюцинации. Не спишь, волнуешься за нас, бестолковых, беду караулишь. Зазорного тут ничего нет. Собаки тоже, бывает, лают впустую, приняв за вора случайную тень. Лучше лишний раз поднять тревогу, чем проворонить смертного врага. Кстати, видения и голоса всякие были у многих великих. Вспомни хоть бы Жанну дʼАрк. И Сократ всю жизнь следовал внутреннему голосу. Про библейских пророков я уже и не говорю, а ведь все они, согласно науке, вроде бы реально существовали. Душа иногда куда зорче глаз бывает. Если во что-то верить фанатично, об этом все время думать, многое можно увидеть, что сокрыто от человеческих глаз. Думаешь, это просто — видеть опасность? Напал на тебя бандит с ножом — разве это опасность? Опасность, что у нас в поселке за неделю вагон вина выпивают. Опасность, что мы детей своих воспитываем не так, как должны. Меня отец с пяти лет к работе приспособил. А теперь в первом классе ботинок надеть не умеют. До тридцати лет в детях ходят. Я уже не говорю про то, что некоторые забыли, для чего делалась революция. Опять деньгам молятся. Новые баре развелись. Горе наше стали забывать, смерть, голод. А ведь смерть к нам сейчас может за пять минут долететь. Вот спроси их, — он кивнул в окно, где, посмеиваясь над чем-то, судачили молодые медсестры, — что они знают о прошлой войне? Хиханьки да хаханьки, а все остальное для них — стариковское брюзжание. А ведь тут кругом могила на могиле. Через наши края кто только ни проходил, начиная от варягов и кончая фрицами.

Врач поднялся и, подойдя к шкафу, достал желтоватый человеческий череп.

— Не волнуйся, это не по твоей части. Видишь, уже началась минерализация костей. Ему лет пятьдесят, а может, и все пятьсот. На прошлой неделе тракторист плугом в Заболотье вывернул. Мастерский удар, — он провёл пальцем по узкой, идеально ровной щели, рассекавшей череп от затылочного отверстия до макушки. — Мечом или шашкой… Зубы все целые. Молодой был, как и ты.

Череп смотрел на Баловнева провалами глазниц. Кому принадлежал он когда-то — русскому ратнику или монгольскому кочевнику, немецкому кнехту или литовскому рыцарю, украинскому казаку или шведскому гренадеру, краковскому парню, обманутому бреднями о великой Польше от моря до моря, или юному конармейцу, рвавшемуся к Варшаве в мучительном и безнадежном порыве?

— А может, тебе выписать бюллетень на пару деньков? — спросил врач.

— Спасибо, не нужно. От себя самого никакой бюллетень не спасет.

После полуночи он проверил сторожевые посты, осмотрел замки на магазинах и окончил обход на самой окраине посёлка, у колхозных мастерских.

Кривая багровая луна тонула в тучах. Где-то в конце улицы скрипел на столбе фонарь, бросая вокруг неверные, мечущиеся тени. Снизу, из черной щели оврага, тянуло сыростью.

— Днем жара, а ночью зуб на зуб не попадает. Кончилось лето. Слыхал, вы злодея в городе поймали, — заискивающе сказал нетрезвый сторож. — У вас прямо чутье на них!

— Повезло, — рассеянно сказал Баловнев.

Давно, ещё с детских лет, он привык к тому, что многое получается именно так, как этого хочется ему. Стоило маленькому Валерику захотеть кусочек торта, как отец в тот же день неизвестно за что получал премию и являлся домой с букетом гвоздик для мамы, поллитрой для себя и тортом «Сказка» для детишек. Со своим талантом Баловнев сжился, как другие сживаются с комфортом и достатком, считая это за нечто само собой разумеющееся и в равной степени доступное всем людям. Правда, нередко случалось так, что периоды успехов и удач сменялись вдруг затяжной полосой невезения, когда бессмысленно было браться за любое, самое простое дело. Да и удачи частенько носили весьма странный характер, если не сказать больше, как будто судьба была не в состоянии отличить приятный сюрприз от неприятного. Так, он мог найти в лесу двухкилограммовый совершенно чистый боровик и тут же получить на голову пахучий подарок от птички, порхающей где-то в поднебесье. А вот в лотерею Баловневу не везло стойко. Ни разу в жизни он не выиграл даже рубля, а однажды ухлопал в «Спринт» четвертной. Была ещё одна важная закономерность, в которую он верил почти суеверно — удача чаще всего приходила именно тогда, когда в ней не было особой необходимости. В критических ситуациях вероятность успеха снижалась почти наполовину.

Сторож, стараясь дышать в сторону, продолжал подобострастное бормотание. Баловнев тоже зевал — аптечные порошки начинали действовать.

— Тише! — вдруг резко оборвал он сторожа. — Помолчи!

Баловнев быстро пересек улицу и пошёл вдоль забора, мимо пахнувших ночными цветами палисадников. Потом вернулся немного назад и остановился возле низкого, увитого плющом штакетника. Что-то тяжелое шевельнулось в глубине сада и затрещало кустами, удаляясь, Баловнев перепрыгнул через забор и включил фонарик. Лампочка мигнула и сразу погасла.

— Тут Верка Махра живёт, — сказал подошедший сзади сторож. — Это хахаль от неё подался.

— Нет, — пробормотал Баловнев, безуспешно тряся фонарик. — Не хахаль…

Роса ещё лежала на траве, когда Баловнев вновь пришёл на это место. При себе он имел чемоданчик, содержавший разные необходимые для осмотра места происшествия предметы: складной метр, моток верёвки, баночку с гипсом, лупу шестикратного увеличения и липкую ленту для фиксации дактилоскопических отпечатков.

Испросив разрешения у весьма озадаченной таким ранним визитом хозяйки, он на четвереньках облазил весь сад и спустя полтора часа убедился, что тот, кто находился здесь ночью, не оставил никаких следов, за исключением нескольких щепоток серого, очень мелкого порошка, забившегося в щели между досками забора, не того, что выходил на улицу, а другого, на задворках. Порошок этот (очень тяжелый, гораздо тяжелее обычного песка) мог появиться тут только ночью, потому что держался в щелях исключительно благодаря пропитавшей его влаге. Просохнув на солнце, он неминуемо должен был рассыпаться. Собрав порошок в бумажку, Баловнев присел на какую-то чурку и закурил — в первый раз за последние четыре месяца.

На душе его было нехорошо.

Почти по всем адресованным ему бумагам истекал срок исполнения, отработка участка была не закончена, не все благополучно обстояло с соблюдением паспортного режима, а он, вместо того, чтобы заниматься делом, днём и ночью шатался по поселку в поисках неизвестно кого, устраивал засады на призраков и пугал мальчишек странными вопросами. Более того, Баловнев с болезненной ясностью понимал, что и завтра и послезавтра будет то же самое, что со своей собственной химерической идеей он обречён на вечные муки бесполезных поисков. Сходное чувство, вероятно, должен испытывать человек, теряющий рассудок, сознание которого ещё не успело полностью раствориться в эйфории безумия.

Из горького раздумья Баловнева вывели какие-то звуки, похожие не то на клекот птиц, не то на человеческую речь.

Метрах в десяти от него на лавочке сидел старик в накинутом на плечи ветхом офицерском кителе. Грудь его украшали бестолково, явно женской рукой нацепленные ордена и медали: «Красная Звезда», «Слава», «За отвагу». Старик еле слышно бормотал что-то, делая Баловневу призывные жесты левой рукой. Правая, мелко сотрясаясь, беспомощно висела вдоль тела. Был он жалок, как и любой другой впавший в детство, полупарализованный старик, но пронзительно-синие, подернутые слезой глаза смотрели осмысленно и твердо.

— Что случилось, дедушка? — спросил Баловнев, подходя ближе.

— Там… там… — рука со скрюченными пальцами указывала в то место, где возле забора все ещё лежал раскрытый криминалистический чемоданчик. — Вылез ночью! Я не спал! В окно видел!..

— Кто вылез? — сначала не понял Баловнев.

— Гад какой-то. Без глаз. Выродок. Много их. Страшные. Днем тоже ходят. Дочки не верят мне. Ругают. Помоги, сынок. Мне-то все одно. Помру скоро. Да нельзя, чтобы эта погань среди людей ходила.

— Значит, вы их тоже видите! — сказал взволнованно Баловнев. — А кто он, по-вашему?

— Не знаю. Кто добрый, таиться не станет. Ходят. Высматривают. Враги. Я всяких гадов нутром чую. Дай докурить. Мне можно.

Он жадно, сотрясаясь всем телом, затянулся, но тут же подавился дымом.

— На тот свет давно пора. И так я уже всех пережил. С моего года никого в поселке нет.

— Видно, везло вам в жизни?

— Везло. Сколько раз смерть вокруг ходила, а все мимо. Финскую помню. Пошли мы в атаку. На танках. Через озеро. По льду. А они ночью лед солью посыпали. Один только наш танк и прошел. В Отечественную два раза из окружения выходил. Под расстрелом стоял. Шесть дырок в шкуре. Везло. Вот только зачем? Бабу каратели в хлеву спалили. Сыны с войны не вернулись. Остались только дуры эти, дочки. Дай ещё курнуть.

— Возьми всю пачку.

— Нельзя. Доктор запретил. Ты не стой. Иди. К речке иди. Туда этот гад пошёл. Там его ищи. Слова мои помни. Пока мы всякую погань будем видеть, не будет по-ихнему!

Спустившись с холма, на котором стояли последние дома посёлка, Баловнев через картофельное поле пошёл к речке. Он ни минуты не сомневался в словах старика. Было нечто такое в его колючих глазах и слабом булькающем голосе, что убеждало сильнее аргументов.

Баловнев задыхался — скорее от внутреннего торжества, чем от быстрой ходьбы. Впервые за долгое время он не ощущал себя одиночкой, изгоем, за спиной которого недоуменно и осуждающе шепчутся знакомые.

Он был уверен, что обязательно встретит сейчас «чужинца», хотя совершенно не представлял, как должен при этом поступать.

Овеваемый тёплым ветерком мир вокруг был совершенно безлюден. Дрожало знойное марево над торфяниками, горячим серебром сверкала река, вдоль мелиоративных канав пышно цвели ромашки и васильки, но в природе уже чувствовалась еле уловимая тоска предстоящего умирания. Слишком прозрачным казалось небо, слишком ярко краснела рябина, слишком много желтизны было в кленовых кронах.

— Валерий Михайлович! — услышал он голос позади себя.

Баловнев оглянулся. Его догоняла Яня. На ней были теннисные туфли и черные брюки из ткани того сорта, что раньше шла только на пошив спецовок для сельских механизаторов. Широкие, как галифе, в бедрах и очень узкие в щиколотках, они были украшены сразу четырьмя парами медных «молний». Наряд дополняла майка футбольного клуба «Рома» и пластмассовые клипсы величиной с перепелиное яйцо каждая. Несмотря на эту странную упаковку, а может быть, именно благодаря ей, Яня выглядела умопомрачительно.

— Здравствуй, — сказал Баловнев. — Далеко собралась?

— На речку. В последний раз позагораю.

Тут Баловнев вспомнил, что Яня не только секретарь-машинистка поссовета, но и признанная примадонна местного драмкружка. Это обстоятельство сразу определило его планы.

— Можно, и я с тобой?

— Если стесняться не будете. Я ведь без купальника загораю… Ладно, ладно, не краснейте, я пошутила. А почему вы все время оглядываетесь? Жены боитесь?

— Ушла от меня жена, ты же знаешь.

— Знаю. Только не знаю — почему.

— Я и сам не знаю. Не нравилось ей здесь. Или я не нравился.

— Вы её любили?

— Что? Ах, да… любил.

— И больше никого не полюбите?

— Не знаю. Полюблю, наверно?. Это только в книжках одна любовь на всю жизнь. А люди ведь все разные. И живут по-разному, и думают по-разному, и любят по-разному.

Тропинка вывела их к реке — туда, где среди зарослей камыша и аира белел кусочек песчаного пляжа.

— А вы знали, что я пойду сегодня на речку?

— Я? Нет. Почему ты спросила?

— Так… Показалось, значит.

Из рощицы на противоположном берегу стремительно, как разлетающаяся шрапнель, выпорхнула стая каких-то мелких пичуг.

— А меня вы могли бы полюбить? — спросила вдруг Яня. Она уже разделась и стояла у самой воды — высокая, тоненькая, хотя и совсем не худая, похожая на Венеру Боттичелли.

— Мог бы, Яня… Но только не сейчас. Отдышаться надо. Опомниться. Как подумаю, что все сначала… Опять ложки, миски покупать…

— Можно и без мисок…

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— А мне — тридцать. Уже пора думать о чем-то.

— Странно, — сказала Яня. Волнистые, сверкающие на солнце, как золотые нити, волосы покрывали почти всю её спину. На левом плече виднелась маленькая коричневая родинка. — А я думала, что нравлюсь вам… Вы всегда такой веселый, все у вас получается. А у меня — ничего…

Баловнев стоял позади неё и чувствовал себя дурак дураком в пыльном мундире и тяжелых горячих сапогах. Кусты орешника за рекой шевельнулись.

— Яня, у меня к тебе просьба. Обещай, что выполнишь.

— Обещаю, — тихо сказала она.

— Видишь, там идёт кто-то?

— Вижу, — ответила она, даже не глянув в ту сторону. — Пастух, наверное.

— Ты войди в воду и, когда он подойдет, сделай вид, что тонешь. Ничего не бойся. Я буду рядом.

— Я не боюсь… Вы только ради этого сюда пришли?

— Яня, я тебе потом все объясню!

— Не надо… А не боитесь, что я сейчас утоплюсь?

— Яня, подожди!..

Но она уже бежала по мелководью, вздымая фонтаны брызг. По правому берегу, подмытому течением, навстречу ей медленно и неуклюже двигался кто-то чугунно-серый, почти квадратный, более чуждый этому теплому зеленому миру, чем Франкенштейн или глиняный Голем.

Баловнев кончил писать и отложил авторучку. Стоило ему прикрыть глаза, как кошмар повторялся снова и снова: свет солнца, рябь на воде, порхающие над кувшинками стрекозы, серая кособокая тень над обрывом, пронзительный крик Яни, её облепленное мокрыми волосами лицо, неживой оскал рта. «Никогда больше не подходите ко мне!» — это были единственные слова, которых добился от неё Баловнев, и произнесены они были уже потом, когда самое страшное осталось позади, когда прекратилась рвота и унялись слезы. Что именно успела увидеть она и чего так испугалась, оставалось тайной.

Чтобы успокоиться и сосредоточиться, он принялся черкать пером по чистому листу бумаги. День, начавшийся с удачи, заканчивался плачевно. Баловнев и сам не знал точно, чего именно он ожидал от своего необдуманного (лучше сказать — дурацкого) эксперимента. Ну, допустим, «чужинец» кинулся бы спасать Яню. Явилось бы это доказательством его благих намерений относительно всего человечества в целом? И можно ли ставить ему в упрек то, что он спокойно прошел мимо? А вдруг «чужинцы» вообще не слышат звуков? Или принимают людей за одно из неодушевленных явлений природы, такое же, как облака или деревья? И вообще, кто они такие? Почему я так уверен, что это обязательно инопланетяне? Потому что все вокруг только и говорят о них? В шестнадцатом веке гонялись за ведьмами, а в девятнадцатом — за социалистами, теперь — за пришельцами. А если «чужинцы» не имеют к космосу никакого отношения? Может, это жертвы какой-то неведомой болезни? Или нечто вроде «снежных» людей — побочная ветвь рода человеческого, чудом уцелевшая в лесах и пещерах. Уж очень виртуозно умеют они скрываться. Или это сама Её Величество Удача прикрывает их своими невидимыми, но могучими крыльями. Недаром «чужинцам» так везет. Взять хотя бы случай с телеграммами. Не нужны им эти телеграммы. Не любят они суеты вокруг себя. Стараются держаться в тени. Знают ли они вообще, что такое телеграф? Вряд ли. Ну, а если даже знают? Допустим, сумели в первый раз, когда не стало электроэнергии, отключение было плановое, заранее предусмотренное. Оно совершенно случайно совпало с моим визитом на почту. И так во всем. Случай, случай, случай! Случайно подхватили вирус гриппа члены комиссии, случайно погас фонарик, случайно упала в обморок Яня. Выходит, где-то уже умеют планировать случайности?

Вопросы, вопросы, вопросы. Одни вопросы и никаких ответов.

Он посмотрел на часы и набрал номер приемной поселкового совета:

— Яня, выслушай меня, пожалуйста…

Гудки, гудки, гудки…

Был ещё один человек, с которым хотел увидеться сегодня Баловнев.

Недоброе он почувствовал ещё издали. Возле дома, к которому он направлялся, стояла небольшая толпа старух, к забору приткнулось несколько легковых автомобилей, у сарая свежевали кабанчика.

Войдя во двор, он спросил у какой-то женщины, щипавшей возле летней кухни обезглавленного петуха:

— Кто умер?

— Старик. Отец хозяйки.

— Отчего?

— Божечки, отчего в девяносто годов помирают! Вам бы столько прожить!

В низкой комнате с плотно закрытыми окнами пахло воском, свежими досками и лежалой, извлеченной из нафталина одеждой. Старуха склонилась над гробом, поправляя что-то на покойнике. Остановившемуся в дверях Баловневу были видны только чистые неоттоптанные подошвы ботинок, в которых уже никому не суждено ходить по грешной земле.

— Во як кулак стиснул! — сказала старуха, безуспешно стараясь пристроить в руках покойника тоненькую желтую свечку. — На том свете ещё даст апостолу Петру под бок!

Она оглянулась по сторонам, словно искала помощи, и Баловнев, положив на подоконник фуражку, шагнул вперёд.

Рука покойника была твёрдая и холодная, как дерево. Когда заскорузлые, раздавленные многолетней работой пальцы наконец разжались, на пиджак старика просыпалась горстка серого порошка, похожего на мелкие металлические опилки.

— Добрый вечер, Валерий Михайлович! Прибыл на дежурство. Согласно графику.

— Здравствуй. Включи свет.

— А что это вы в темноте сидите? Электричество экономите?

— Думаю… Ты вот думаешь когда-нибудь?

— Ну, ещё чего не хватало! За меня начальник думает, а дома — жена.

— Ты на машине?

— А как же!

— Пойди погуляй, я сейчас выйду.

Баловнев встал и несколько раз прошёлся по комнате, прислушиваясь к скрипу половиц. Потом уперся лбом в прохладное оконное стекло и с расстановкой сказал:

— А за меня думать некому. Вот так-то!

Он отпер сейф и достал из него пистолет в новенькой коричневой кобуре. Подумал немного и положил оружие на прежнее место. Затем открыл «Журнал наблюдений» и записал:

Оставив раскрытую тетрадь на видном месте, он потушил свет и вышел на улицу. Шофер, напевая что-то немелодичное, но бравурное, протирал ветошью ветровое стекло своего «газика».

— Заводи, — сказал Баловнев, садясь на переднее сидение.

Стартер заскрежетал раз, другой, третий, но скрежет этот так и не перешёл в ровное гудение мотора.

— Что за черт! — Шофер выскочил из машины и поднял капот. — Бензин поступает… Искра есть… Ничего не пойму!

— Понять и в самом деле трудно, — сказал Баловнев, перелезая на водительское сидение. — Дай-ка я!

Он погладил руль, подергал рычаг переключения скоростей, несколько раз включил и выключил зажигание, а затем резко вдавил стартер.

— Во — видали! — закричал шофер. — И вас не слушается!

— У тебя жена есть? — спросил Баловнев.

— Ага!

— Ждет, небось?

— Ждет, зараза!

— Привет ей передай. А я один поезжу.

— Ну и ладно. Если не заведется, так здесь и оставляйте. Я завтра утром заберу. Удачи вам!

«Обязательно, — подумал Баловнев. — Обязательно удачи! Сейчас это моё единственное оружие!»

Через пять минут он без труда завел машину и, отъехав метров сто от опорного пункта, свернул в первый же попавшийся переулок — туда, куда увлекал его неосознанный внутренний приказ.

Ковш Большой Медведицы уже повернулся ручкой вниз, а указатель горючего приблизился к нулю, когда Баловнев, впустую исколесив все окрестные проселки, решил прекратить поиски.

Был самый темный предрассветный час. Ни одно окно не светилось в поселке. Дорога здесь резко сворачивала и спускалась к плотине, с другой стороны которой уже стояли первые дома. Справа, со стороны болот, наползал белесый туман. Слева, в низине, показались кирпичные руины старой мельницы. Напротив них, прямо посреди дороги, кто-то стоял.

Баловнев смертельно устал, и предчувствие на этот раз изменило ему. Он несколько раз переключил свет и просигналил, но фигура впереди не сдвинулась с места, лишь тогда участковый понял, что это «чужинец».

Короткая, лишённая шеи голова была по-звериному вдавлена в плечи. Он стоял к машине боком и, судя по всему, прятаться не собирался. Уступать дорогу — тоже.

«Волк, — подумал Баловнев. — Вот кого он мне напоминает. Волк, рыскающий в поисках поживы у человеческого жилья».

Он гнал машину, не убирая руки с сигнала. Никакие нервы не выдержали бы этого рева, несущегося сквозь мрак вместе с ослепительными вспышками света, но у «чужинца», возможно, не было нервов. Когда их разделяло не более шести метров, Баловнев повернул руль вправо. Тут же под передком машины что-то лязгнуло, и она перестала слушаться руля.

«Оторвалась рулевая тяга!» — успел сообразить Баловнев, вдавливая педаль тормоза в пол. Машину заносило прямо на «чужинца».

— Уходи! — заорал Баловнев, хотя вряд ли кто мог его услышать.

«Газик» тряхнуло, словно он налетел на пень, темная сутулая фигура куда-то исчезла, и в следующее мгновение свет фар выхватил из темноты стремительно летящую навстречу коричнево-красную, выщербленную плоскость стены. Осколки ветрового стекла хлестанули Баловнева по лицу, а что-то тяжелое, ребристое с хрустом врезалось в бок.

Очнулся он спустя несколько секунд. Тускло светил левый подфарник, хлюпала, вытекая из пробитого радиатора, вода. Задыхаясь от резкой боли внутри, Баловнев попытался открыть дверку, но её заклинило. Кровь заливала глаза, и ему все время приходилось вытирать рукавом лоб.

Внезапно машина дернулась, словно кто-то пытался приподнять её за бампер. Баловнев стал коленями на сидение и по пояс высунулся наружу. Что-то массивное, плоское снова шевельнулось под машиной. «Газик» начал сдавать задом, взрывая заблокированными колесами мягкую землю. Между капотом и стеной, вздымаясь, как опара, медленно росла какая-то плотная, округлой формы масса. Из широких покатых плеч вылез обрубок головы — серый, глянцевый. Судорожно растянулся безгубый рот. Выпуклые рыбьи глаза совершенно ничего не отражали. Казалось, это вовсе не глаза, а две дыры, два чёрных провала, в которых угадывался бездонный равнодушный мрак, а может быть, что-то и похуже.

Через переднее сидение Баловнев выбрался на капот, а оттуда мешком свалился на землю. «Чужинец» был совсем рядом. Баловнев попытался вцепиться в него, но это было равнозначно тому, чтобы руками хватать дождь.

— Стой! — хрипел Баловнев. — Стой! Не уйдешь! Покуда я жив, не будет вам покоя!

— Ну что вы переживаете! Подумаешь — подвеска накрылась! У меня запасная есть. И фару заменим, и облицовку выправим. Нет проблем. Не такие дела делали. Главное — сами живы! — Шофер почесал голый живот. Под пиджаком у него ничего не было.

— Ты же знаешь, любое дорожно-транспортное происшествие подлежит регистрации и учету, — Баловнев закашлялся.

— Болит?

— Ноет.

— Это, наверное, от руля. Пройдет. Ребра вроде целы… Не пойму, чем вас так запорошило. Известь, что ли…

Он помог Баловневу стянуть китель, обильно осыпанный чем-то вроде серой пудры, и несколько раз встряхнул его. Пыль эта так и осталась висеть в воздухе, словно неподвластная закону всемирного тяготения.

Светало. Слышно было, как по всему поселку мычат коровы, покидающие стойла. Где-то рядом чирикала какая-то ранняя птица.

— Буксир найдешь?

— Спрашиваете!

— Тащи машину в гараж. Я туда через часок тоже подойду.

Не заходя на опорный пункт, он умылся водой возле колонки и прополоскал рот. Ключа в карманах не оказалось, но Баловнев вспомнил, что, уходя накануне, он не запер входную дверь. Сердцем ощущая смутную тревогу, он шагнул в темную, не успевшую проветриться за ночь комнату.

Все они были здесь, серые и неподвижные, словно надгробные памятники. Кто-то безликий, больше похожий на манекен для отработки штыковых ударов, шевельнулся и встал за спиной Баловнева, загораживая дверь.

— Ну, здравствуйте, — сказал Баловнев. — С чем пожаловали?

Никто не ответил ему. Стараясь не глядеть по сторонам, участковый прошел к столу и сел, пододвинув к себе тетрадь. Авторучки на столе не оказалось, он взял карандаш, но тут же сломал грифель. Уродливая беспалая лапа мелькнула возле его лица и уперлась в клавиатуру «Олимпии».

— Живьем сожрете или сначала удавите? — спросил Баловнев.

Резко щелкнула клавиша пишущей машинки. На листе бумаги, забытом в каретке, появилась буква. Ещё щелчок, ещё… Буквы складывались в слова.

«Человек, тебе не причинят вреда».

— Вот спасибочки! — Баловнев облизал пересохшие губы. — Хоть бы представились для начала. Кто, откуда, где родились, где крестились?

«Не родились. Были всегда».

— Бессмертные, что ли?

«Материя, из которой создан человек, тоже бессмертна. Но когда-нибудь она станет водой, землёй, воздухом. Только не человеком. Материя, из которой создан я, даже рассеявшись по всей Галактике, когда-нибудь станет снова мной».

— Скажи пожалуйста! Ну, а здесь что вы забыли?

«Мы ждем».

— Интересно — чего?

«Эта планета нужна нам. Мы ждем, когда она освободится от людей».

— Устанете ждать!

«Мы умеем ждать. Таких планет было много. Везде жили люди. Разные, непохожие на вас. Сначала у них были палки и камни. Потом взрывчатка. Или яд. Или бактерии. Все равно. Теперь на этих планетах живём мы».

«Так вот кто они такие! — подумал Баловнев. — Не волки. Шакалы. Космические падальщики, терпеливо ожидающие, когда жертва испустит последний вздох».

— Почему вы выбрали именно Землю? — холодея от внезапной догадки, спросил он.

«Мы всегда попадаем туда, где у нас самые лучшие шансы. Мельчайшие частицы нашей сущности движутся вместе с космической пылью, с веществом комет, со всеми видами излучения. Рано или поздно случится так, что все они снова соединятся. На планете, которая больше всего подходит нам».

— И никто ещё не дал вам отпора?

«Мы берем только то, что уже никому не принадлежит. Мы незаметны. Удача всегда сопутствует нам. Такими нас создала природа».

— Зачем вы убили старика?

«Мы никогда никого не убивали. Опасный для нас человек умрёт сам. Старому человеку нельзя было волноваться».

— Чем же он был опасен для вас?

«Он знал о нас. Это плохо. Сначала знает один, потом многие. Для нас это опасно».

— А от меня вам что нужно?

«Для нас ты опаснее старика. Ты знаешь о нас, но с тобой ничего не случилось. Ты чем-то похож на нас. Удача защищает тебя. И не один ты такой. Возможно, мы прибыли слишком рано. Но мы не собираемся уходить. Мы будем ждать. Пусть даже миллионы лет. Мы всегда будем здесь».

Краем глаза Баловнев уже давно видел, что «чужинцы» меняют свой облик, съеживаясь и оплывая, словно комья сырой глины. Плечи двух стоящих рядом фигур сомкнулись. Несколько минут из необъятной бесформенной массы ещё торчали две головы, но вскоре и они провалились куда-то внутрь. От «чужинца», который стоял возле двери, осталась только куча пыли.

Баловнев отвернулся и начал смотреть в окно. Все происходящее напоминало кошмарный сон, и ему хотелось поскорее проснуться. Некоторое время спустя он встал и, хрустя сапогами по серому пеплу, покрывавшему весь пол, прошел в коридор. Извлек из закутка метлу, совок и пустое ведро.

Хотя все его мышцы нестерпимо ныли, работал Баловней с удовольствием. Простой труд, во время которого могла отдыхать голова, всегда успокаивал его. Наполнив последнее ведро, он присел на крылечке передохнуть.

Над землёй стояли тревожные розовые облака, словно отблески давно прошедших или грядущих пожаров. Где-то неподалеку храпела буфетчица Анюта, всю жизнь обманывавшая ближних своих. В лесах бродил убийца Селезнев, из-за шестидесяти рублей лишивший жизни человека. Высоко в небе летел космический аппарат, предназначенный для наведения на цели крылатых ракет, и одна из этих целей находилась совсем недалеко отсюда.

Баловнев вытряхнул пыль из ведра, и она повисла в воздухе, словно неподвластная силе земного тяготения.

Над зданием школы по обе стороны от плаката с надписью «Добро пожаловать» полоскались флаги.

Лето кончилось.

Рукопись, затерявшаяся в архиве ^{[юмореска]}

Весьма срочно. Переслать с самым быстрым гонцом. За разглашение немедленная смерть без бальзамирования.

О великий, наделенный божественной мудростью, повелитель обоих миров, лучезарный владыка наш.

Сообщаю, что известное тебе изобретение «Способ передвижения речных и морских судов посредством использования энергии ветра» тщательно рассмотрено комиссией из представителей всех заинтересованных ведомств.

Проведенные в Финикийском море состязания между опытным экземпляром судна и гребным кораблем того же размера доказали полное преимущество последнего. Стоило только благотворному дыханию бога Шу замереть или изменить направление, как гребной корабль легко обгонял соперника. Кроме того, весла продемонстрировали повышенную надежность при маневрах, имитирующих таранный удар.

Комиссия пришла к выводу, что упомянутое выше изобретение не может быть внедрено по следующим причинам:

1. Принадлежащий нашему владыке флот, самый многочисленный и быстроходный в мире, и без того справляется со своими задачами. Надо ли тратить средства на модернизацию того, что отвечает своему назначению как ныне, так и в обозримом будущем?

2. На производство ветряных корабельных двигателей (условное название «парус») потребуется невероятно много козьих шкур и льна лучших сортов, что повлечет за собой уменьшение посевных площадей под ячмень и фиги. Это грозит государству экономическими и, возможно, политическими трудностями. Гребцы же достаются нам даром, а на пропитание им идёт рыба, которую они сами и добывают.

3. Внушая необоснованные надежды на силы природы, подвластные одним только богам, «парус» подрывает сложившиеся этические и правовые нормы.

4. «Парус» демаскирует военные корабли, а к торговым привлекает внимание морских разбойников.

5. «Парус» вредно влияет на окружающую среду, поскольку отнимает у ветра энергию, предназначенную богами для иных нужд.

6. Совершенно неясно, как поступать с гребцами после широкомасштабного внедрения «паруса». Кардинальное решение этой проблемы потребует, надо полагать, увеличения штата Департамента палачей, и без того раздутого.

Учитывая изложенное, комиссия считает, что опытный экземпляр судна, двигающегося энергией ветра, необходимо сжечь без промедления, а изобретателя, да не оскорбит его недостойное имя твоего божественного слуха, надлежит определить навечно гребцом в штрафной экипаж. Дабы он и в загробном мире не смущал нас своими безумными идеями, телесную оболочку после отделения души не бальзамировать.

Живи вечно, о великий.

Начальник Департамента изобретений,

старший жрец И-НУФЕР, сын Снефу.

Исполнил раб Тети.

Переписано в двух экземплярах.

Первый: в канцелярию фараона.

Второй: в дело.

Черновики уничтожены.

Ответственный: избавитель от земных забот II категории Хухфор.

Сигнал тревоги

^{За 47 лет до сигнала тревоги. Бьернский лес}

…Пули режут, буравят, стегают снег. Можно без труда представить, что будет, если одна из них все-таки доберется до меня, — ударит стремительно и жестоко, глубоко вонзаясь в податливую человеческую плоть, расплющится о кости, а потом зашипит, остывая в крови. Сколько боли и горя может принести один-единственный кусочек свинца! Раздумья философа, вдохновение поэта, материнская любовь — ничто перед ним. Страшный мир, страшные времена…

Цепь прикрытия уже совсем редкая. Люди по одному отползают вниз по склону котловины. Женщин и детей давно не видно. Где-то слева начинает хлопать миномет. Никому не дано услышать пулю, несущую смерть, но звуком роковой мины можно наслаждаться в своё удовольствие. Поэтому, услыхав очередной квакающий хлопок, хочешь не хочешь а сжимаешься в комок и молишь: «Пронеси, пронеси, пронеси!»

Зеленая ракета. Наконец-то! Можно уходить. Неужели через несколько минут все кончится? Нет, нельзя думать об этом сейчас. Свист мины все ближе, ближе, ближе. «Пронеси, ну пожалуйста, пронеси!» Вспышка, удар, тьма. Боль, как будто по голове ударили железным прутом. Что-то липкое заливает глаза, Это кровь, моя собственная кровь! Почему так много крови? Помогите! Не оставляйте меня здесь! Меня ждут! Мне, нельзя умирать!

^{Сигнал тревоги. Внутренний пост охраны}

^{Центра физических исследований. Бьернский лес}

…Даже летом попасть на внутренний пост считается удачей. А про зиму или осень и говорить нечего. Тут и подремать можно. Если б ещё не эти головастики… Ученые-переученые. Здороваются вежливо, а смотрят на тебя как на пустое место. Или ещё хуже. Наша форма похожа на полицейскую, а кто сейчас уважает полицию?

Час ночи. Что-то тихо сегодня. Головастики угомонились. Вот у кого работа! В кнопки потыкал, покурил, бумагу помарал — и пожалуйста, в кассу. Видел я, сколько им там отваливают. И за что, спрашивается?

Так, проверка была в полночь. Следующая часа в три. Главное — не уснуть. Не пойму, что это со мной сегодня. Зря я у того головастика сигарету взял. Может, зелья какого подсунули? С них станется. Не спать, только не спать…

Шум какой-то. Кто шумит? Почему спать не даете? Опять, наверное, жена на кухне кастрюлями ворочает. Не спится старой ведьме… Что это мне в рот пихают? Мама, да ведь я на посту! Куда меня тащат? Где пистолет? Нет, не отпущу! Хотите тащить — тащите вместе со столом. Где-то тут кнопочка была, её ногой положено нажимать. Ничего, я и рукой достану. Сейчас, сейчас… Вот она!

^{Через 50 минут после сигнала тревоги.}

^{Шале в окрестностях озера Дакки, вблизи Бьернского леса}

…Мне восемьдесят семь лет. Возраст патриарха. Что ни говори, а старость занятная штука. Иногда она бывает мудрой и величественной, иногда жалкой и отвратительной. Моему школьному учителю истории было меньше лет, чем мне сейчас, а он не мог сам вытереть нос. Умолкал посреди фразы и сидел, раскрыв рот. После занятий школьный сторож уводил его домой, и мы улюлюкали вслед. Как жестока бывает юность! Ясно помню все это, помню имена и клички одноклассников, помню легковесную школьную физику, глупую историю, смешную словесность. Говорят, клетки мозга не стареют. Стареют и обрываются связи между ними. Связи в моём мозгу, видимо, сделаны из сверхпрочного материала. Забывать я не умею. И это страшно. Забвение — божий дар. Но для меня забвения нет. Люди называют меня гением. Называют безумцем. Провидцем. Маньяком. Даже плешивым болтуном. А я обыкновенный ученый. Наукой я кормился всю жизнь, из-за науки потерял близких, а потом продал душу дьяволу. Сейчас собираюсь искупить грехи с помощью той же науки.

Телефонный звонок. Голос начальника охраны:

— Простите за беспокойство, профессор, но у нас неприятности. На Центр совершено нападение.

Встаю. Под халатом у меня костюм. Даже туфли этой ночью я не снимал.

^{Через 1 час 30 минут после сигнала тревоги.}

^{Центр физических исследований, Бьернский лес}

За длинным, почти пустым столом сидят несколько человек. Верхний свет погашен, горят только настольные лампы.

— Все в сборе, — говорит степенный человек в очках с толстыми стеклами. У него одутловатые щеки и седые усы щеточкой. Похож на сельского священника или на лавочника, но всем присутствующим известно, что он занимает высокий пост в столичной полиции. — Предупреждаю, вести записи нельзя. Господин министр, начинайте.

— Происшествие, из-за которого меня сюда пригласили, нельзя назвать приятным, — говорит человек с несколько тяжеловатым, но обаятельным лицом. Чувствуется, что он привык бывать на людях, выработал у себя манеры этакого чуть грубоватого, но прямого парня. — Нам придётся выработать решение, единственно приемлемое в данной ситуации, а также определить лиц, виновных в том, что эта ситуация возникла. Прошу высказываться.

— Позвольте мне. — Кто-то из сидящих у дальнего конца стола встает. Лица его не видно в полумраке. — Я начальник охраны Центра.

— Валяйте, — говорит министр. — Можно сидя.

— С вашего разрешения я подойду к макету. Направьте сюда свет, пожалуйста… Территория Центра огорожена по периметру металлической стеной высотой в пять метров. По её верху идёт козырек из колючей проволоки, через которую пропущен ток высокого напряжения. Имеется контрольно-следовая полоса и сейсмические датчики, реагирующие на подкоп. Единственные ворота тщательно охраняются. Само здание Центра железобетонное, толщина стен от ноль семи до полутора метров. Двери бронированные, банковского типа, открываются только изнутри. Внутри здания выставляется постоянный пост, ещё два парных наряда со служебными собаками патрулируют периметр. Охранная и тревожная сигнализация выведена сюда, в главный пост наблюдения, где в резерве находятся шесть вооружённых человек. Воздушное пространство над Центром контролируют два зенитно-ракетных комплекса.

— Выходит, Центр неуязвим? — спрашивает военный. Знаков различия не видно под пятнистым маскировочным костюмом. Лицо кажется металлической отливкой, только что вынутой из формы и ещё не очищенной от земли. — Какого же дьявола мы здесь собрались?

— После окончания рабочего дня в Центре осталась только дежурная смена, — несколько помедлив, продолжает начальник охраны. — Примерно в час ночи мой помощник лично проверил посты.

— Он входил внутрь здания? — спрашивает полицейский.

— Нет. Для контроля несения службы используется двусторонний телевизионный канал.

— Дальше.

— В 2:07 главный пост наблюдения принял сигнал тревоги.

— Что это могло означать?

— Неожиданное нападение на охранника, при котором он не может воспользоваться другими средствами связи.

— Как действовал ваш помощник?

— В это время он проверял наружные посты, о случившемся ему стало известно только в 2:20. Камеры телеконтроля внутри здания к этому моменту уже не действовали. Так же, как и средства связи.

— Странно, — говорит полицейский. — Обычно террористы стараются сохранить связь. Как же иначе они смогут предъявить свои требования?

— Террористы, террористы! — вмешивается министр. — Откуда вы взяли, что это террористы? Не забывайте, мы живём в разделенном мире. Не исключено, что в Центр проникли диверсанты одной из враждебных нам держав. Как раз вчера у побережья замечена неопознанная подводная лодка.

— Это была полузатопленная яхта, — уточняет полицейский.

— В 2:28, — продолжает начальник охраны, — у самых дверей Центра обнаружено тело неизвестного человека с признаками огнестрельных ранений. Одежда и личные вещи отсутствовали.

— Что он — голый был? — удивляется министр.

— Он был завернут в кусок ткани, предположительно — портьеру из холла.

— Нудистское движение в этом не замешано?

— Скорее всего, нет, — голос полицейского по-прежнему бесстрастен, но усы шевелятся, что означает крайнюю степень раздражения.

— Где же сейчас этот… Аполлон? — Министр выжидающе Смотрит на начальника охраны.

— Доставлен на вертолете в военный госпиталь.

— Какой план действий вы предлагаете?

— Вызвать штурмовую группу со специальным снаряжением. Высадить вертолетный десант на крышу. Пробить потолочные перекрытия. Дальше действовать в зависимости от обстановки.

В комнату бесшумно, как тень, входит ещё один человек. Он что-то шепчет министру на ухо.

— Конечно, — отвечает тот. — Пригласите немедленно.

Человек-тень, пятясь, исчезает. В ярко освещенном дверном проеме появляется длинная сутулая фигура. Это научный руководитель Центра. Его редкие седые волосы растрепаны. Кожа на лице кажется предназначенной для другого черепа, на несколько размеров больше. Взгляд цепкий и умный, совсем не старческий.

— Простите меня, профессор, — говорит министр, — но обстоятельства вынуждают задать вам несколько вопросов. Скажите, пожалуйста, какого рода работа велась сегодня ночью в Центре?

— Этой ночью мы занимались структурным анализом стохастических темпоральных векторов.

— Ещё раз прошу прощения. У вас, ученых, есть странная манера затемнять свои мысли мудреными словами. Когда я в детстве жил на ферме у дяди, его поросята страдали криворылостью. А знаете, как называл эту болезнь ветеринар? Атрофический ринит! Я эти слова запомнил на всю жизнь.

— Да-да, профессор, не темните, — подает голос военный.

— Рассказывайте, что вы изобретали: бомбы, газы или ещё что похуже?

— Бомбы? Боюсь, что разочарую вас. Наша работа никак не связана с таким важным и почетным делом, как уничтожение себе подобных. Мы изучаем одно из фундаментальных свойств мироздания — темпоральный вектор, или, попросту говоря, Время. Некоторые из вас посмотрели на часы; увы, к, нашей работе они имеют такое же отношение, как школьная линейка к расширению Вселенной. Течение времени прерывисто, оно распадается на ряд бесконечно малых темпоральных квантов. Мы научились использовать энергию, заключенную в этих квантах, и примерно год назад построили тоннель, соединяющий наше время с одной из точек минус-вектора, то есть с прошлым. Несколько позже такой же результат был получен и на плюс-векторе. Вникать в проблему глубже кажется мне бесполезным.

Все молчат. Военный барабанит пальцами по столу. Министр шепотом совещается со своим референтом. Наконец полицейский задает вопрос:

— Поясните, что вы имели в виду, когда говорили о тоннелях в прошлое и будущее.

— От обычных тоннелей они отличаются только тем, что развернуты не в пространстве, а во времени. Кроме того, темпоральные тоннели практически не имеют глубины. Вход и выход у них — нечто единое.

— На что конкретно похож этот вход?

— Более всего на глаз или на мертвое пятно урагана.

— По тоннелю можно проникнуть в здание Центра? — спрашивает полицейский.

— Теоретически — да. Но, повторяю, воронка, которая образуется в месте материализации тоннеля, представляет собой довольно жуткое зрелище. Вряд ли кто-нибудь осмелится приблизиться к ней.

— А эти тоннели можно… как бы лучше сказать… закрыть или выключить?

— Только по приказу из аппаратного зала.

— А если прекратить подачу энергии?

— Это был бы трагический шаг. Стоит хотя бы на полчаса отключить внешний источник энергии, как силы станут неуправляемыми. Трудно даже представить, чем это грозит. Не исключено, что наша планета будет выброшена из Солнечной системы.

— Хор-рошенькую кашу вы заварили! — цедит сквозь зубы военный. — Что же вы предлагаете?

— Ждать. Ни в коем случае не идти на обострение. Кем бы ни оказались те, кто захватил Центр, они рано или поздно дадут о себе знать.

— Благодарю вас, — подчеркнуто вежливо говорит министр, приподымаясь с кресла. — Теперь позвольте несколько слов мне. Известно ли присутствующим, сколько средств было истрачено на строительство Центра? Не всем? Тогда смотрите! — Он поднимает над головой лист бумаги, на котором жирно нарисована цифра со многими нулями. — Наша маленькая страна никогда не располагала подобными средствами. Нам помогли, нам предоставили кредиты. Результатами исследований интересуются не только наши друзья и союзники, но и враги — вы понимаете, о чем я говорю. Страшно подумать, что будет, если исследования прекратятся. Штурм, немедленный штурм — вот единственное решение!

Человек-тень на полусогнутых ногах подбегает к министру и что-то говорит ему.

— Прекратилась подача энергии? — переспрашивает тот. — Когда? Пять минут назад! Что бы это могло значить, профессор?

— Одно из двух: либо тоннели уже не существуют и сработала автоматика отключения, либо через двадцать пять минут все мы распадемся на элементарные частицы.

— Проводите меня в бомбоубежище, — ледяным голосом требует министр.

— Никакое бомбоубежище не поможет, — говорит профессор.

— Вы во всем виноваты! Вы! — Голос министра срывается на визг. — Маньяк! Сумасшедший!

В комнату вбегает ещё кто-то и кричит:

— Двери Центра открыты! Что делать?

— Инициативу берет на себя армия, — отвечает военный и надевает фуражку. — Всем остальным держаться во втором эшелоне.

^{Через 5 часов 40 минут после сигнала тревоги.}

^{Центр физических исследований, Бьернский лес}

…Та же комната. Шторы отдернуты, в высокие окна врываются потоки солнечного света. За столом нет только военного. Все горько рыдают, беспрерывно утираясь платками.

— Можно подвести некоторые итоги, — сквозь слезы говорит министр. — И откуда вы только берете эту дрянь? У меня скоро глаза вытекут!

— Вы сами санкционировали применение этой дряни силами безопасности, — отвечает полицейский. — Незачем было так рано снимать противогазы. Газ не успел выветриться из одежды.

— Ну что ж, продолжим. Итак, нападающих и след простыл, научные сотрудники невредимы. Потери понесла лишь наша доблестная армия. Ранен полковник, к счастью, легко.

— В здании обнаружены гильзы только от автоматов «Штейер», которыми была вооружена штурмовая группа, — ни к кому конкретно не обращаясь, говорит полицейский. — Ягодицу полковнику прострелил кто-то из своих. Противник, если он действительно существовал, не произвел ни единого выстрела.

— Что скажет профессор? — обращается к научному руководителю министр.

— Оборудование разрушено, документация уничтожена, темпоральные тоннели не существуют. Сотрудники арестованы, мне не дали даже поговорить с ними.

— Их допрашивает следователь. Оборудование мы купим новое, документацию придётся восстановить.

— Центр заказывал себе уникальное оборудование. Документация считалась особо секретной и существовала в единственном экземпляре. На её восстановление уйдут годы, а мне за восемьдесят. Поздно начинать все сначала.

— К этому мы ещё вернемся, а сейчас нам надо выработать итоговый документ. Прошу высказываться. Начальник охраны!

— Считаю доказанным, что нападение произведено изнутри. По словам сотрудников, они не успели рассмотреть нападающих. В тот момент они собрались у какого-то прибора и не видели ни дверей, ни входных воронок темпоральных тоннелей. Цель нападения очевидна — уничтожить все результаты работы Центра. Повреждены только те приборы, которые существуют в единственном экземпляре. Документация сожжена не вся, триста томов вспомогательных материалов не тронуты. Все это смахивает на инсценировку.

— И следовательно, вашей вины здесь нет. А откуда взялся человек на крыльце? — интересуется министр.

— Этого я пока объяснить не могу.

— Хорошо, можете сесть. Что скажет наука?

— Постараюсь придерживаться строгой логики. Нам надо ответить на три вопроса: кто они, как проникли в Центр и куда потом исчезли. Без сомнения, пришли и ушли они через темпоральные тоннели, причём через разные. Ленты самописцев контрольно-регистрационного комплекса сохранились. Было их много, около двухсот человек. Дюжина из них весила от тридцати до сорока килограммов. Приходилось ли вам слышать о террористах с детским весом? Наш Центр — транзитный пункт, связывающий две весьма отдаленные эпохи. Какие именно, мы не знаем. Откуда пришли наши гости — из прошлого или из будущего? Я считаю, что из будущего. Тише! Сейчас поясню. Допустим, что сто, двести или тысячу лет назад в этом лесу прямо из ничего вдруг возникла чёрная, жуткого вида воронка, вблизи от которой волосы на голове трещат и встают дыбом. Сунулись бы вы в неё? Поволокли бы своих детей? Наши предки, ревностные лютеране, а до этого столь же ревностные католики, никогда бы не решились на такое. Добавлю, что нападение было произведено быстро и деловито, словно по инструкции. Похоже, что неведомые гости в точности знали, как себя вести. Но знать о будущем невозможно, знать можно только прошлое.

— Не так быстро, пожалуйста.

— Извините. Представим себе мир будущего, того далекого будущего, когда естественные процессы эволюции Солнечной системы сделают жизнь на Земле почти невозможной. Бессмертное человечество покинет свой тесный, обветшалый дом и расселится в Галактике. А наша планета превратится в провинциальное захолустье. Какие-то люди все же останутся на ней, жалкие полудикие пасынки рода человеческого, лишь смутно помнящие былое величие своих предков. Среди этих легенд будет и пророчество о том, что рано или поздно близ одного вполне определенного места появится чёрная воронка, пройдя сквозь которую можно спастись от всех грядущих бедствий. Ведь как бы мы ни старались скрыть все происшедшее здесь, со временем оно неизбежно получит огласку и запечатлится в человеческой памяти. Вам понятна моя мысль?

— Более или менее.

— Наши далекие потомки будут охранять это место, некогда называвшееся Бьернским лесом, они поставят здесь свои капища и будут ждать спасения. И наконец появляется чёрная воронка: пророчество сбылось! Собираются все верящие в идею переселения, они действуют строго по плану, принявшему вид религиозной догмы. Охрана и сотрудники Центра связаны. Дорога в прошлое — туда, где вдоволь еды и прохлады, где тучная земля и обильная охота, — открыта. Последние из уходящих разбивают аппараты, избегая погони. Тоннель медленно угасает и сворачивается, автоматика отключает подачу энергии. Освободившийся от веревок охранник открывает двери. Вот и все… Последний вопрос — куда они ушли. Скорее всего, в поздний плейстоцен: ведь происхождение кроманьонцев до сих пор не объяснено. И в самом деле, откуда взялись эти люди современного типа?

— Да-а, — с расстановкой говорит полицейский. — Неожиданный поворот. А как вписывается в вашу версию раненый?

— Миг, за который человек преодолевает темпоральный тоннель, в другой системе отсчета равен тысяче лет. Вполне возможно, что за столь долгий промежуток времени какая-нибудь шальная пуля пересекла именно этот участок пространства и стала роковой для одного из путешественников. Соплеменники, не надеясь на свои медицинские познания, оставили его в нашей эпохе.

— Профессор, вы нездоровы, — вкрадчиво произносит министр. — То, что вы наговорили, похоже, извините, на бред. Не было никаких тоннелей! Вы просто прикарманили деньги, отпущенные для исследований, а потом разыграли спектакль, чтобы замести следы…

— Прошу внимания! — Полицейский смотрит в бумагу, которую ему только что передали. — Поступило сообщение из госпиталя. Доставленный туда человек умер, не приходя в сознание. Имеется заключение экспертов. Это представитель европеоидной расы, примерно восемнадцати лет от рода, с нормальным развитием. Последнее время он плохо питался и почти не мылся. На ладонях следы пороховой копоти. Видимо, он продолжительное время стрелял из огнестрельного оружия. Раны осколочные, сквозные. Бинты и вата на ранах из аптечки Центра. Вот его фото.

— Типичный гангстер.

— Симпатичный юноша.

— На дикаря не похож… Что с вами, профессор?

— Вы сказали — он умер?

— Да, полчаса назад. Вам плохо?

— Нет, я устал. Помогите мне выйти отсюда.

^{Через 11 месяцев после сигнала тревоги.}

^{Старое кладбище близ Бьернского леса}

…Снова этот тип здесь. Тем лучше. Рано или поздно наш разговор должен состояться.

Смотрит в мою сторону. Узнал. Здоровается еле слышно. Саркома горла, это вам не шутка. А может, очередной фокус? Старый фигляр!

Здравствуйте, профессор. Прогуливаетесь? А чья это могилка? Ах да, того самого террориста… Как я поживаю? Неплохо, на жизнь хватает. Но все равно обидно. Кто обидчик? Не догадываетесь? Вы! Не перебивайте. Не знаю зачем, не знаю как, но это ваша работа. А виновным оказался я.

Конечно, я вам многим обязан. Вы сделали меня начальником охраны. Я верил вам, но я не был слеп. В Центре работали только преданные вам люди. График работы постоянно нарушался. Я замечал снег на каблуках ваших ботинок, когда вы выходили из аппаратного зала. И это в августе! Целый год вы что-то готовили.

В конце концов комиссия приняла вашу версию. Ещё бы, вы умеете сочинять сказки. Кочевники из будущего! Они поверили: хоть какое-то объяснение. И все бы у вас вышло гладко, если бы не труп. Откуда у пришельца из будущего кровь, идентичная крови уроженцев здешних мест? Даже у японцев, даже у итальянцев кровь другая. А пороховой нагар на пальцах? А след на руке от прививки оспы? Не говорите ничего! Вы снова одурачите меня. Я сам все узнаю. И в первую очередь — кто лежит в этой могиле. С чего бы, кстати, вам брать на свой счёт все погребальные услуги? Белый мрамор, каждый день красные розы… Хорошо, я убираюсь. Да, я щенок, не спорю. Но рано или поздно у щенков вырастают зубы…

^{Несколько минут спустя. То же место}

…Щенок может идти по следу. Но он не умеет думать. За него думает хозяин. Есть ли у этого щенка хозяин? Вряд ли. Он запретил бы ему тявкать.

Вчерашние розы увяли, надо принести свежие. На этом кладбище уже не хоронят. Из зарослей дикой малины торчат замшелые памятники. Христос, несущий свой крест. Бог сна Гипнос со сложенными крыльями. Скорбь, бессильно уронившая руки… Мне тоже лежать здесь. Хорошо бы умереть летом…

Впервые я пришёл в этот лес почти полвека назад. Был ноябрь. Быстро стемнело, а я все бродил в холодном сыром мраке. Я искал сына, бесследно пропавшего здесь два года назад. Искал его тело, его незримые следы, хоть какое-нибудь упоминание о нём.

Перед самой войной я напечатал несколько работ, довольно поверхностных, по квантовой статистике. Благодаря этому меня в числе немногих переправили в Англию. В военном самолете не хватило мест для моей семьи. Мальчик провожал меня на аэродром, из коротких рукавов пиджака торчали измазанные чернилами руки. Он был талантлив. Намного талантливее меня. Уже тогда его занимали мысли о материальной природе времени.

Весной сорок третьего каратели окружили в Бьернском лесу отряд Сопротивления, в котором воевал мой сын. Окружили, но уничтожить не смогли. Отряд исчез вместе с жителями лесной деревушки, давшей ему последний приют. Сведения эти совершенно точные, немецкая бухгалтерия в таких вещах не ошибается. В случае удачи они не преминули бы составить и список трофеев. Отряд вырвался из ловушки, но ни один из его бойцов не объявился в этом мире.

Я облазил весь лес. Чуть ли не через сито просеивал землю там, где находил следы боя. Расспросил всех людей в округе. В военной тюрьме отыскал двух предателей, участвовавших в операции на стороне немцев. Сведения были противоречивы и туманны. Мне говорили что-то о странном шуме в чаще, о загадочных вихрях…

По памяти я восстанавливал разговоры с сыном. На чердаке нашего старого дома отыскал чудом уцелевший чемодан с его записями. И однажды утром, прямо на обоях, я набросал первую формулу. Не тщеславие руководило мной и не жажда познания. Я помешался на одной-единственной идее: уверовал в то, что спасу сына, раскрыв тайну времени.

Я работал круглые сутки, даже за едой, даже во сне. Когда спустя многие годы что-то стало получаться, мною заинтересовались. Я избегал публикаций, сторонился шумихи, но машина уже завертелась. Я построил Центр физических исследований в том самом месте, где исчез отряд. Наконец, темпоральные тоннели были созданы. С огромным трудом удалось отыскать нужную точку прошлого. Каждую ночь я выходил в лес, в лес давно минувшей кровавой зимы, и искал там сына. А когда мы встретились, он не узнал меня. Потом узнал и заплакал. Представьте — из жалости ко мне! Мы проговорили всю ночь.

«Кто победил?» — спросил он меня. Чувствовалось, что этот вопрос давно мучил его. Мы, ответил я. Объединенные нации. Русские, американцы, англичане. «А как там в будущем?» Страшно, сказал я. Ты ещё не знаешь, что такое атомная бомба. «Нетрудно догадаться. Энергия делящегося атома, используемая для убийства. Ты тоже участвовал в этом?» Да. Но больше я не сделал ничего плохого. «А разве темпоральная энергия не сможет стать оружием?»

И тут словно пелена упала с моих глаз. Я подумал о деньгах, которые шли неизвестно откуда. Вспомнил военных — своих и иностранных, что-то слишком зачастивших в последнее время к нам в Центр. Я представил себе, как сконцентрированное темпоральное поле сметает города…

Уйти со мной в ту ночь он отказался. Я дал ему обещание спасти весь отряд. Мы назначили операцию на следующие сутки. Я ещё долго глядел ему вслед. Мальчик сильно изменился. От бледного подростка с измазанными руками почти ничего не осталось. Это был мужчина, боец.

Почему конечным пунктом переброски я выбрал не настоящее, а будущее? Потому что не смог бы скрыть в Центре появление стольких людей. И ещё, менять горящий корабль на тонущую лодку не в моих правилах. Только сын должен был остаться со мной, для него в подвалах Центра оборудовали тайник. Аппаратуру и документацию решено было уничтожить. Без них работа с темпоральным полем затормозилась бы лет на пятнадцать. А это уже двадцать первый век. Надеюсь, к тому времени люди поумнеют.

Дежурная смена в Центре получила детальный план, а я, чтобы не навлечь подозрений, уехал в своё шале. Отдыхать и ловить рыбу. Можете представить, что это была за рыбалка.

Позже я узнал, что мальчик был среди тех, кто прикрывал отход отряда. Он оказался единственной жертвой боя.

Вот и все. Мой жизненный путь закончен. Я сделал то, на что раньше не отваживался ни один из людей, — сразился со смертью, бросил вызов времени, попытался обмануть судьбу. Я проиграл. У зла ещё очень много союзников. Но сто восемьдесят девять взрослых и тринадцать детей, обреченных на верную смерть, живут теперь в двадцать пятом веке.

Только один раз я входил в тоннель будущего, и этого хватило, чтобы уверовать в великое и светлое предназначенье человечества.

Против течения

Было почти семь двадцать, когда Гиб, держа под мышкой пакет с завтраком, спустился в метро. Каждое утро на этой станции собирались все, кто из района Девятой кольцевой ездили на работу в Двадцать Третий закрытый сектор.

Минут десять Гиб бегал по перрону, прежде чем ему удалось втиснуться в переполненный, набитый, как солдатская могила после решающего сражения, вагон.

Едва только электричка тронулась, как стоящий рядом с Гибом мужчина вытащил из кармана сложенную вчетверо газету и, прикрывая ею лицо, тихо, но внятно произнёс:

— Не хотите ли развлечься?

— Нет, — покачал головой Гиб и попытался пробиться поближе к выходу. Интересно, почему подобные типы цепляются именно к нему.

— Мы гарантируем исполнение самых сокровенных ваших желаний. К вашим услугам — любой год, любое место. Если захотите, на время станете султаном, пиратом, папой римским — кем угодно!

— Нет, — отказался Гиб, — пропустите, мне скоро выходить.

— Подумайте. Плата умеренная, — без прежнего энтузиазма сказал мужчина с газетой. — Обслуживание на самом высоком уровне. На еду и снаряжение скидка. Возьмите на всякий случай вот это.

Толпа вынесла Гиба на перрон. Он машинально взглянул на квадратик белого картона, который сжимал в руке.

Он скомкал карточку и бросил её под ноги. Над эскалатором горело световое табло:

Над крышами домов в сером дождливом небе висели желтые патрульные дирижабли.

Только что закончилась очередная облава. На всех перекрестках стояли агенты иммиграционного бюро, вооруженные газометрами и шок-ружьями. Они равнодушно созерцали несущуюся мимо них толпу, каждый третий в которой был спекулянтом, каждый десятый — незарегистрированным иммигрантом из бог знает каких веков, а по крайней мере половина не имела сертификатов формы 6. До Гиба донёсся бубнящий шепот какого-то старика:

— Настоящий товар! Только у нас! Подлинная картина Рубенса, вчера доставленная из прошлого! Краска на ней ещё не просохла. Есть заключения экспертов! Только у нас!

Все здания на этой улице были похожи друг на друга. Невзрачные, сейсмически устойчивые бетонные коробки не выше трех — пяти этажей. В вестибюле одного из них Гиб сдал охраннику контрольный жетон, быстро переоделся и после короткого обыска, рентгена и взвешивания на скоростном лифте спустился под землю. В узком, обшитом бронированными листами туннеле его встретил другой охранник, знавший всех служащих в лицо. Он молча кивнул Гибу и шагнул в сторону. Квадратный стальной люк, ведущий в активную камеру стационарного темпера, бесшумно поднялся.

Вся бригада — шестнадцать крепких, тренированных и ещё не старых мужчин — была уже в сборе. Гиб поздоровался и сел на свободное место с краю. Спустя несколько минут из своей каморки показался врач с опухшим ото сна лицом. В руках его была коробка со шприцами.

— Все здоровы? — спросил врач. — Приготовьте кислородные маски. Темпоральный переход начнется через пять минут. Сегодня он продлится три и одну десятую секунды. Расслабьтесь и не волнуйтесь.

— Мы не волнуемся, — сказал бригадир и буркнул себе под нос: — Тебя бы, клизма, хоть раз туда послать…

Большая океанская баржа, оборудованная для подводных работ, в полдень покинула укромную бухту на побережье острова Тортю и медленно двинулась на северо-запад — навстречу испанской эскадре, которая несколько суток назад вышла из Веракруса и сейчас держала курс на Картахену.

Высоко в небе кружил разведывательный вертолет. Изображение с его телекамер передавалось на монитор, установленный на верхней палубе. Гиб, проверив работу своего сепаратора, пошёл взглянуть на испанские корабли. На экране то появлялись, то пропадали несколько десятков белых точек, выстроившихся неровной линией.

Вертолет снизился, и Гиб увидел неуклюжий, глубоко сидящий в воде галеон и идущий параллельным курсом конвойный фрегат, команда которого в этот момент выполняла какие-то маневры с парусом.

— Золото! — ухмыльнувшись, заорал в ухо Гибу один из водолазов. — Испанское золото!

— Вижу, — ответил Гиб, стараясь перекричать грохот опробуемых на холостом ходу лебедок и сепараторов.

— Был тут эксперт из иммиграционного бюро, — продолжал орать водолаз. — Все ходил, вынюхивал. Потом наш бригадир сунул ему, сколько положено, так тот и говорит: «Раз это золото все равно утонет и будет лежать на дне до самого Судного дня, то его можно поднять. От этого, — говорит, — вреда никому не будет. А раз так, то, выходит, мы действуем по закону». Что ты об этом думаешь?

— Ничего, — ответил Гиб. Водолаз был незнаком ему. Его разговорчивость раздражала Гиба.

— Гляди, гляди! — закричал водолаз, указывая на экран пальцем. — Пираты!

Наконец-то!

Изображение резко ушло в сторону, мелькнуло небо, потом опять море, и Гиб увидел на экране свою баржу — маленькую, как спичечный коробок. Вертолет возвращался.

Над морем прокатился далёкий глухой гул. Это грянули бортовые канонады пиратского флагмана. История шла своим чередом.

Когда баржа прибыла к месту отгремевшего сражения, над морем ещё не рассеялся пороховой дым. Множество деревянных обломков, три пустых бочонка и перевернутая шлюпка колыхались на волнах, отмечая то место, где под воду ушли два сцепившихся в абордаже корабля.

Двенадцать последующих часов они работали, не разгибаясь. Водолазы, разбитые на три группы, сменяли друг друга через каждые сорок пять минут. Вертолет летал низко над морем, рассеивая отпугивающий акул порошок. Уже в сумерки с одним из водолазов произошел несчастный случай, и он задохнулся, прежде чем подоспела помощь. Тело засунули в пластиковый мешок и положили на штабеля золотых слитков.

К концу смены Гиб так отупел, что сепаратор чуть не оторвал ему правую руку.

Обратное перемещение они перенесли особенно тяжело. Всем дали кислород, у многих шла носом кровь.

Была глубокая ночь, когда Гиб вернулся домой. Ада уже спала. Когда Гиб разделся и лег рядом, она сонно пробормотала:

— Что так поздно, милый? Ты нашёл ужин?

— Спи, — отозвался он. — Я не хочу есть.

…Вопль людей, утонувших четыреста лет назад, вновь пронесся над морем. Пушки трехпалубного фрегата грохотали все громче. Каждый залп отдавался в голове Гиба, как удар дубины. Он знал, что кругом летят раскаленные ядра, а абордажная команда уже приготовилась всадить крючья в борт баржи, но продолжал изо всех сил, задыхаясь, бросать в приёмный лоток сепаратора кашу из ила, золотого лома, кораллов и человеческой плоти — все, что доставлял на поверхность полуторакубовый ковш подъемника. Грохот вокруг все усиливался, и когда он, наконец, стал нестерпимым, Гиб проснулся.

В дверь стучали руками и ногами.

Некоторое время Гиб лежал неподвижно, весь в холодном поту, уверенный, что все это лишь продолжение сна.

— Милый, что там случилось? Пойди посмотри, что им надо, — сказала жена.

Гиб встал. Сердце его колотилось, а руки никак не могли нашарить задвижку замка.

Обдав Гиба холодом, в комнату ввалились люди в мокрых плащах и блестящих шлемах.

— Вы что, оглохли? — закричал тот из них, чей вид был особенно грозен. — Думаете, у нас нет других дел, кроме как торчать под вашей дверью? Собирайтесь быстро!

— Что случилось? — оторопел Гиб. — Я ничего не сделал. Это ошибка. Я сейчас принесу документы…

— Молчать! Сам ты ошибка! Идиот безмозглый. В сегодняшнем дне тебя нет! Ты не существуешь, понял? Даже если тебя убить — ничего не изменится. Это все равно, что выстрелить в пустоту. Всю ночь мы носимся по городу и вылавливаем таких, как ты. Одевайся. Вещей брать нельзя!

— У меня жена…

— Жена останется. Быстрее! Разговаривать с тобой — уже преступление!

«Уж лучше бы меня на самом деле убили, — думал Гиб, натягивая брюки. — Почему именно я? Почему мне так не везет в жизни?»

На пороге спальни появилась Ада, придерживая руками полы халата.

— Гиб! — воскликнула она. — Что случилось? Пощадите его, он ни в чем не виноват!

— Вернитесь в комнату! С ним нельзя разговаривать. У вас будут неприятности.

— Не трогайте её! — закричал вдруг Гиб. — Собаки, я плевал на вас! Ада, жди меня, я скоро вернусь!

Его выволокли на лестницу и там ударили чем-то тяжелым по голове. Когда Гиб пришёл в себя, его с закованными руками тащили по мокрому асфальту к гондоле патрульного дирижабля, висевшего низко над улицей напротив дома. В тесной каморке, куда его затолкали, уже сидело двое в наручниках.

— Присаживайтесь, — с улыбкой сказал один из них. — Места хватит.

На нём был черный костюм и белая сорочка. Скомканный галстук торчал из кармана пиджака. Второй, сидевший в углу, спал, запрокинув голову. Из-под коротких воспаленных век жутко блестели белки закатившихся глаз.

«Выходит, меня нет, — подумал Гиб. — Зачем же я тогда жил?»

Он вспомнил свою мать, детство, все свои болезни и радости. Вспомнил Аду. Как он любил её и все, что было между ними хорошего! Вспомнил других женщин — каждую в отдельности, — которых он знал до Ады и которых тоже любил, пока был с ними.

Вспомнил друзей, выпивки, драки, боль от ударов и мелькающие в свете фонарей лица врагов. Вспомнил свою работу, свои мечты, тайны и ещё многое из того, что было для него всей жизнью и что навсегда оборвалось этой ночью.

Он закрыл глаза и застонал.

— Закурите? — предложил человек в черном костюме. — Я всегда на ночь кладу в карман пачку сигарет. Специально для таких случаев.

— Заткнись! — оборвал его Гиб. — Заткнись, понял?

— Не расстраивайтесь так, — человек снова улыбнулся. — В семь утра поступят уточненные сведения. Может, все ещё изменится. Может, вам повезет.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем Гиб наконец успокоился.

— Как это могло случиться? Я ведь живой человек. Меня знают сотни людей. Почему же я не могу существовать сегодня, когда ещё вчера мог?

— А что вы ели вчера? — Человек в черном костюме закованными руками вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку. — Что молчите? Я не шучу. Что вы ели вчера, как были одеты, откуда в ваш дом поступает тепло и свет?

— Ну, допустим, я все это знаю. Что дальше?

— Одну минуточку… Подержите, пожалуйста, зажигалку… Вот так. Спасибо! — Он жадно затянулся. — У нас не хватает пищи, а запасы сырья и топлива давно истощились. Вы ели вчера мясо быков, убитых миллион лет назад. Все остальное, чем пользовались: дерево, нефть, свинец, кожа, — тоже доставлено из прошлого. Даже ваша рубаха наверняка сшита изо льна, выращенного в долине Древнего Нила.

— Рубаха, кстати, синтетическая, — невесело усмехнулся Гиб. — Все, что вы сказали, для меня не новость. Я сам последнее время работал в Закрытом секторе.

— Тем более. И когда вы возвращались из прошлого, то заставали свой дом, свою жену на прежнем месте. И ног у неё по-прежнему было две, а не три, к примеру. Даже выпивка не подешевела. Ведь ничего не изменялось за время вашего отсутствия, не правда ли?

— Если только по мелочам.

— Мелочи не в счёт. Вы ведь успели порядочно нагадить в прошлом. Не вы один, конечно, а тысячи таких, как вы, которые ежедневно рубят лес во всех прошедших веках, заготавливают яйца динозавров, гонят спирт из папоротника, вербуют за побрякушки дармовых рабочих.

— Это работа иммиграционного бюро. Им за это деньги платят.

— Правильно. С помощью своих темперов, мощь и избирательность которых даже представить трудно, иммиграционное бюро собирает подробнейшую информацию о завтрашнем дне. О том, каким он был бы, если бы его не исказили те, кто сегодня побывал в прошлом. При этом учитываются миллиарды миллиардов факторов. Даже на уровне микромира. Затем в течение ночи эта почтенная организация старается стереть все возникшие искажения. В меру своих сил и разумения, конечно.

— Значит, и мы с вами искажения?

— Возможно.

— И ошибок у них не бывает?

— Ошибок, я думаю, — масса. В распоряжении иммиграционного бюро десятки тысяч агентов, орбитальные станции, средства массовой информации, вся наука. Да и политика с экономикой, наверное, тоже. За ночь они могут перевернуть всю страну, убрать любое количество людей или заменить их другими, загипнотизировать целый город, вырыть новые реки и засыпать моря, внушить народу все, что угодно. И несмотря на это ликвидировать все искажения невозможно. Они накапливаются день ото дня. Происходит масса недоразумений и путаницы. Исправлять ошибки чаще всего некогда. Контролировать же работу иммиграционного бюро практически невозможно.

Очевидно, уже длительное время они творят над нами все, что захотят. Даже шпики и доносчики теперь не нужны. Вся наша жизнь у них как на ладони. Они знают все наперед. Представляете, чем все это может однажды закончиться? Проснемся утром и узнаем, что существующий строй является искажением и по всей стране вводятся феодальная геральдика и крепостное право. Или что в завтрашнем дне отсутствует такая вещь, как международный мир. Представляете ли вы себе современную войну?

Массовое уничтожение пещерных предков противника. Атомные бомбы над античными городами. Данте Алигьери, призванный в морскую пехоту. И каждое из этих бедствий, тысячекратно умноженное, обрушится на нас. Мина, убившая в первом веке до нашей эры десять человек, уничтожит миллион в нашем времени…

Человек в черном костюме умолк. Недокуренная сигарета дрожала в его пальцах.

— Чем вы занимались раньше? — спросил Гиб.

— Преподавал в технологическом институте. Я профессор многомерной топологии.

Сидевший в углу вздрогнул и открыл глаза.

— Какая остановка? — спросил он. — Мне сходить на Второй Северо-Восточной.

— Спи, — сказал бывший профессор многомерной топологии, — ещё не скоро.

Изоляционный сектор иммиграционного бюро был тем единственным местом, где могли существовать люди, подобные Гибу. В многоярусных подземных галереях горел яркий свет, кондиционеры гнали сухой воздух. Через каждые двадцать шагов стальные решетки перегораживали коридоры. Слева и справа тянулись бесконечные ряды дверей со смотровыми глазками.

Сопровождающий Гиба сутулый, плохо выбритый охранник подвел его к двери под номером 1333.

— Будешь спать здесь, — сказал он. — Правила поведения на стене. Номер запомни. Теперь он и твой. Будут вызывать — отвечай. Когда разговариваешь с охраной — снимай шапку. Будешь буянить или, не дай бог, жаловаться — сдерем с живого шкуру. Попробуешь бежать, попадешь вон туда.

Он ткнул пальцем вверх, на висевшую под самым потолком клетку, еле различимую в свете направленных на неё мощных прожекторов. В клетке лежало что-то темное, похожее на мешок.

— Будет сидеть там день и ночь, пока не назовет сообщников, — пояснил охранник.

Через пару недель Гиба нельзя было выделить из общей массы изолированных. Он научился драить свою камеру, вставлять заготовку в сверлильный станок, сдергивать шапочку при появлении охранника и быстро проглатывал свой паек.

Хотя мысли о самоубийстве не оставляли его, скучать в первое время не приходилось. В течение многих дней Гиба водили наверх, где находилась лаборатория. Там у него брали всевозможные анализы, заставляли отвечать на сотни самых невероятных вопросов; он прыгал, облепленный датчиками, решал тесты и даже подробно пересказывал сны. Все эти данные нужны были для электронной картотеки иммиграционного бюро.

— Не падай духом, парень, — сказал ему однажды психолог в измятом мундире. Чувство жалости, вероятно, проснулось в нём после тяжелого похмелья. — Каждую ночь в городе не хватает уймы людей. Понимаешь, должны быть люди, даже данные на них у нас в картотеке имеются, а таких людей как раз и нет. Они даже не рождались никогда. В таких случаях компьютер должен найти оптимальную замену. Из вашего брата, конечно. Так что не вешай нос.

После обеда Гиб работал в подземном цехе или ползал на животе по плацу в компании таких же неудачников, как и он сам. Вечером дежурный охранник читал нудные лекции. Задремавших волокли в карцер. Ночью устраивались проверки, обыски и учебные пожарные тревоги.

Время шло. Гиб часами выстаивал на утренних проверках, до крови сбивал на плацу локти и колени, сидел в карцере, глотал дерьмо, которым его кормили, получал подзатыльники от охраны, спал на тощем матрасе, а над ним день и ночь шумела громадная электронная машина, тасующая, как колоду карт, тысячи человеческих жизней.

— Счастливый ты, парень, — говорил агент иммиграционного бюро, идя вместе с Гибом по улице. — Разве плохо начать все сначала? Про старую жизнь забудь.

Теперь у тебя все новое: и фамилия, и биография. Ты должен стать совсем другим человеком. На это тебе дается, скажем, полгода. В этой папке все, что касается твоей новой жизни. Внимательно прочтешь, а кое-что и наизусть выучишь.

Раз в неделю будешь ходить на процедуры. Для промывания мозгов. Чтобы все новое в них лучше укладывалось, а старое, наоборот, не задерживалось. Это мой участок, и я буду следить, чтобы у тебя все было в порядке. Главное — не вздумай встречаться с людьми, которых знал раньше. Если таковое желание у тебя ненароком появится, лучше сразу приди ко мне и попроси, чтобы я у тебя его выбил. — Агент переложил папку в левую руку и сунул под нос Гибу могучий кулак. — И не вздумай со мной шутить. Предупреждаю! Уши у меня гораздо длиннее, чем это кажется. Все, пришли. Сворачивай в подъезд.

Гиб, одетый во все новое, поднимался впереди агента по лестнице и думал о том, что от Ады его теперь отделяют всего несколько кварталов. Два часа тому назад он ещё скоблил пол в изоляционном туалете. Все случилось так быстро, что Гиб не верил в реальность случившегося.

— Ну, вот ты и дома, — произнёс агент, останавливаясь возле белой двери, на которой виднелись следы оторванной таблички. — Сейчас познакомишься с семейством.

Он забарабанил кулаком в дверь и стучал до тех пор, пока она вдруг не распахнулась сама. В квартире было темно и пахло лекарствами. Гиб не сразу разглядел сидевшую на углу кровати древнюю старуху.

— Почему не открываете? — строго спросил агент. От его голоса задрожали подвески на люстре.

Старуха смотрела на них с ужасом. Её запавший рот открывался и закрывался, но вымолвить что-либо она была не в силах.

— Твоя жена, парень, — агент обернулся к Гибу. Лицо его сияло. Судя по всему, он был большой шутник, добряк и выпивоха. — Что остолбенел? Жена не нравится? Зря. Старушке… — он заглянул в свои бумаги, — всего семьдесят один годик. Если бы ты слышал, как она выла, когда мы уводили её старика. Старушка ещё ничего, горячая, — он подмигнул Гибу. — Начальство будет недовольно, если у вас не появится потомство… — Агент буквально лопался со смеху. — Пара этаких смышленых карапузов! — Он заржал, запрокинув голову и поддерживая живот руками.

Пока он стоял так, вытирая слезы, шатаясь от смеха и даже повизгивая, Гиб вышел, наконец, из оцепенения и, схватив утюг, ударил им агента по голове, а потом ещё и ещё, пока тот с хрипом не повалился на пол.

Словно во сне, Гиб вытащил у него бумажник, сорвал кобуру с пистолетом и, не обращая внимания на вопли старухи, скатился вниз по лестнице.

Хоть ехать в метро было и опасно, но ещё опаснее было идти пешком через весь город или нанимать такси.

Еле переставляя вдруг ставшие ватными ноги, Гиб прошел мимо патруля и встал на эскалатор. В вагоне Гиба внезапно охватило бешенство. И когда кто-то толкнул его, Гиб, не разбираясь, сунул кулаком в самую гущу лиц. В драке ему рассекли бровь, разбили нос и оторвали рукав пиджака.

На остановке Старый Центр Гиб умылся в туалете, выбросил пиджак в мусоропровод и в одной рубашке поднялся на поверхность. Улицу он пересек на красный свет, даже не пытаясь увернуться от несущихся мимо автомобилей.

Здание, которое он искал, ничем особенным не отличалось от всех остальных на этой улице. Верхние этажи занимали квартиры, внизу были мастерские по ремонту аппаратуры и овощной магазин. Несколько минут Гиб стоял в нерешительности, переводя взгляд с одной вывески на другую, потом ещё раз проверил номер дома.

Адрес был именно тот, сомневаться в этом не приходилось. Гиб вошел в мастерскую.

Деревянная стойка, заваленная стандартными бланками, делила комнату пополам.

Человек, сидевший за стойкой, жевал бутерброд, запивая его кофе из пластмассового стаканчика.

— Перерыв, — буркнул тот.

— Мне нужно темпер-такси, — выпалил Гиб, даже забыв поздороваться.

— Вызовите такси по телефону. Автомат за углом.

— Мне нужно темпер-такси! Для путешествия во времени.

— Что? — человек за стойкой даже привстал. — А ну, выкатывайся отсюда живо! А не то сообщу куда следует!

Гиб, хлопнув дверью, вылетел на улицу. Погуляв немного по тротуару, он зашел в овощной магазин. Там было сумрачно и прохладно. За кассой сидела симпатичная девушка, из-за прилавка улыбался румяный старик.

— Здравствуйте, — сказал старик. — Что вам угодно?

— Здравствуйте, — ответил Гиб. — Мне нужно…

— Понял! — старик нагнулся и достал из-под прилавка два крупных серповидных плода, источавших запах вина и корицы. — Сегодня ночью они ещё росли в первобытных джунглях. Им цены нет, но для вас…

— Подождите, — прервал старика Гиб. — Я ищу темпер-такси. Вы должны мне помочь. Я знаю, их контора где-то здесь.

— Эй, дочка! — С лица старика сошла улыбка. — Сними трубку и набери номер иммиграционного бюро. У нас солидный магазин, и я не позволю…

Гиб был уже у двери. Он рванул ручку, дверь задребезжала, но не поддалась.

Сжимая кулаки, Гиб обернулся. Девушка за кассой целилась в него из короткоствольного автомата. Рядом со стариком стоял мрачный человек из мастерской. Гиб подумал о пистолете в заднем кармане брюк.

— Прости, приятель, — сказал человек. — Нам нельзя рисковать. Садись, поговорим о деле.

Их было десять человек — неразговорчивый пилот, семеро пассажиров, каждый из которых подозревал в соседе шпика, Гиб и молодой широкоплечий капитан, исполнявший также обязанности гида и санитара. Кобура с тяжелым пистолетом оттягивала его пояс.

Небольшой темно-красный дирижабль, оборудованный темперной установкой, был спрятан в заброшенной каменоломне, километрах в сорока от города. Пассажиров доставили туда в закрытом автофургоне.

— Итак, — начал капитан, когда все разместились в гондоле, — вам предстоит самое грандиозное приключение. С нашей помощью вы перенесетесь в прошлое и сможете принять участие в пирах короля Артура или походах Атиллы. Ради вас, прекрасные дамы, — он сделал жест в сторону двух совершенно ошалевших от страха толстух, — сразятся доблестные рыцари…

В это мгновение дирижабль качнуло, и Гиб ощутил туманящую сознание и выворачивающую внутренности дурноту. Капитан пошатнулся и сел.

— Барды споют вам свои лучшие песни, — просипел он сдавленным голосом. — Вы станете свидетелями заговоров, дуэлей…

Никто его не слушал. Все пассажиры, кроме Гиба, припали к кислородным маскам.

Дамы, из-за которых должна была пролиться рыцарская кровь, блевали в пластиковые пакеты.

— Скорее, — капитан повернулся к Гибу, — помогите вытащить их на воздух.

Судя по всему, переход в прошлое уже состоялся.

— А вы молодец, — похвалил капитан, когда они вдвоем вытащили из гондолы последнего одуревшего пассажира. — Я этого когда-нибудь не выдержу.

— Где мы находимся? — спросил Гиб.

— Один Бог знает, — ответил капитан, вытирая пот. — Эта рухлядь может забросить куда угодно. Точно ориентироваться на ней практически невозможно.

— А как насчёт будущего? — спросил Гиб. — В смысле оплаты. Наверное, ещё дороже, чем прошлое?

— Что вы, — улыбнулся капитан. — Будущее мы не обслуживаем. Путешествие туда вообще невозможно, поверьте мне.

«А, черт, — подумал Гиб, — он мне начинает нравиться. Только этого ещё не хватало».

Пассажиры быстро оживали на свежем воздухе. Дирижабль лежал на вершине зеленого холма. Во все стороны простиралась бескрайняя равнина, пересеченная широкой спокойной рекой. В соседней роще пели птицы. Ничто не указывало на присутствие человека.

— А где же рыцари? — капризно спросила одна из женщин.

— Задерживаются, мадам, задерживаются, — ответил капитан. — Давайте спустимся вниз. Видите, там прекрасные цветы.

На полпути Гиб остановился и сказал:

— Я забыл в гондоле бинокль.

— Идите, — разрешил капитан. — Возьмите свой бинокль и догоняйте нас.

Сжимая в кармане рукоятку пистолета, Гиб поднялся на холм.

Пилот грелся на солнышке, сняв комбинезон и рубашку.

— Встань! — приказал Гиб. — И предупреждаю — без фокусов!

Пилот открыл глаза и, увидев направленный ему в грудь пистолет, медленно поднялся. Его темное лицо с глубокими складками ничего не выражало.

— Повернись, — скомандовал Гиб, — я свяжу тебе руки.

— Не спеши, — отозвался пилот. Он застегнул комбинезон на все пуговицы и только тогда повернулся к Гибу.

— Подвинь одеяло, — попросил пилот, когда Гиб связал ему кисти рук куском заранее припасенного шнура. — Я лучше прилягу. — И добавил: — Я давно знал, что все когда-нибудь кончится именно таким образом.

Пассажиры резвились на лугу среди цветов и буйной травы.

— Скорее, скорее идите сюда! — закричал капитан Гибу. — Что я вам покажу!..

Вдруг лицо капитана стало серьезным.

— Где же ваш бинокль? — спросил он, внимательно глядя на Гиба.

Вместо ответа Гиб вытащил из кармана пистолет.

— Ах, вот оно что! — протянул капитан.

Пассажиры умолкли один за другим. Наступила тишина. Затем кто-то охнул, остальные загалдели — кто с гневом, кто с ужасом.

— Замолчите! — остановил всех капитан. — Криком тут не поможешь.

— Бросьте оружие на землю, — велел Гиб, с трудом ворочая языком.

Капитан расстегнул пояс и вместе с кобурой швырнул к ногам Гиба.

— А с виду вы парень ничего. Что заставило вас пойти на это?

— Мне причинили зло! — ответил Гиб. — Страшное зло! Я потерял все: имя, свободу, жену! За мной охотятся, как за диким зверем.

— Но при чем здесь мы?! — завопил кто-то из пассажиров. — В чем мы перед вами виноваты?

— Тихо! — сказал капитан. — Каждый из нас в чем-то виноват. А вы идите, — это уже относилось к Гибу. — Желаю удачи. Нам вы уже отомстили.

— Я сообщу о вас кому-нибудь.

— Убирайтесь. Сами что-нибудь придумаем.

Гиб подобрал пояс с пистолетом и побежал наверх по упругой, как ковер, траве.

— Пощадите! — завопили пассажиры. — Мы заплатим любую сумму.

Гиб сбросил на землю оба контейнера с аварийным запасом, все принадлежащие пассажирам вещи и сверху положил пистолет капитана. Затем последний раз посмотрел на людей, столпившихся у подножия холма.

— Я не хочу причинять никому зла! — закричал Гиб. — Я отправляюсь дальше в прошлое. Там натворю столько дел, что даже иммиграционное бюро их не переварит!

Я попробую изменить этот мир. Тогда в нём хватит места для всех!

— Поступайте как хотите! — донеслось снизу. — Только доставьте сначала нас домой!

Прошло немало времени, прежде чем Гиб обнаружил то, что ему было нужно. Едва начало светать, он повёл дирижабль вниз, ориентируясь на далекие звуки боевой трубы, ржание лошадей и тяжелый топот многотысячных, обремененных железом отрядов. Дирижабль пробил нижний слой сырого, быстро поднимающегося тумана, и Гиб увидел под собой широкое, покрытое кое-где кустарником, ровное поле, словно предназначенное для какого-то спортивного состязания, в котором примут участие десятки тысяч людей и в ходе которого на многие века решится судьба народов, а по истоптанной земле, как кошмарные мячи, покатятся отрубленные головы.

Судьей в этом состязании предстояло быть Гибу.

Дирижабль миновал стоявшее толпами войско варваров, одетых в кожаные панцири, меховые шапки и рогатые шлемы, и, опускаясь, полетел навстречу уже двинувшимся вперёд римским легионам. Гиб правил прямо в центр марширующей армии, и через несколько минут передние ряды остановились. Как только тень дирижабля упала на людей, снизу донёсся вопль ужаса. Строй смешался. Первая дымовая шашка полетела вниз и, разорвавшись, накрыла центр войска конусом едкого чёрного дыма. Следом полетели гранаты со слезоточивым газом. Римляне, роняя оружие, бросились врассыпную. Варвары тоже пустились наутек.

Гиб ничего этого уже не видел. Он торопился. Нужно было успеть помешать изобретению пороха, сорвать экспедицию Колумба, дать огонь вымирающим племенам питекантропов, произвести несколько дворцовых переворотов в Ассирии и Ниневии, предупредить народ Атлантиды о предстоящей катастрофе.

Что из всего этого должно было получиться, Гиб представлял довольно смутно.

Он загнал дирижабль в глухой лесной овраг, надел меховую куртку, забытую пилотом в гондоле, почистил брюки и пешком отправился к городу. Ночь была темная. Только вдалеке, над городскими кварталами, полыхало электрическое зарево. Всякий раз, заметив фары приближающегося автомобиля, Гиб сходил с шоссе и шел пашней.

К утру он вошел в город. От волнения Гиб потерял осторожность и опомнился лишь подойдя к дому, в котором раньше жил. Он перешёл улицу и сел за столик в только что открывшемся маленьком кафе.

Потягивая горячий кофе, он смотрел на окна квартиры, в которой жил когда-то, и думал о том, что могло произойти в этом мире за время его отсутствия и как отразились на настоящем те удары, которые он нанес в прошлом. Пока что ничего особенного он не заметил. Дома стояли на своих привычных местах, улицы носили те же названия, автомобили, ехавшие по ним, были тех же марок, что и прежде.

Патрулей иммиграционного бюро стало, кажется, больше.

— Будете ещё что-нибудь заказывать? — спросила официантка.

— Нет, — ответил Гиб, — счёт подайте, пожалуйста.

— Сейчас, — девушка выбила чек и протянула его Гибу. — Что вас не устраивает?

— Нет, ничего, — сказал Гиб. — Я давно здесь не был. Мне казалось, что все это стоит дешевле.

— У нас цены ещё божеские. Вы попробуйте в центре позавтракать.

— Этого хватит? — спросил Гиб, доставая деньги.

— Вполне.

— Я разыскиваю одну женщину, — Гиб не торопился уходить. — Она жила в этом доме. В десятой квартире. Её звали Ада. Шатенка среднего роста.

— Нет, — подумав, покачала головой официантка. — В десятой квартире такой нет. Я знаю всех в этом доме.

— Спасибо, — поднялся Гиб. — Я пойду.

На улице он зашел в телефон-автомат и набрал номер справочной. Спустя минуту ему сообщили адрес квартиры, в которой Ада жила ещё до знакомства с ним.

Около одиннадцати, когда Гиб потерял уже всякую надежду, Ада вышла наконец из подъезда. За время разлуки она похудела и сменила прическу. Увидев Гиба, она остановилась.

— Здравствуй, — сказал Гиб.

— Здравствуй, — судя по всему, падать в обморок она не собиралась.

— Может, зайдем к тебе?

— Что ты! Я живу у чужих людей.

— Так и будем стоять здесь?

— А что делать? Ты сбежал?

— Да. Как ты живешь?

— Так, — она неопределенно пожала плечами. На глаза её начали наворачиваться слезы. Гиб обнял её за плечи.

— Что с тобой?

— Ох, Гиб, — она заплакала. — Тебя так долго не было!

— У тебя есть кто-то? — догадался Гиб.

— Да.

— Ты его любишь?

— Не знаю.

— Что ты говоришь! Опомнись! — закричал Гиб. — Я так ждал встречи с тобой! Уедем отсюда! В прошлое, в будущее, куда хочешь!

— Я не могу, Гиб.

— Почему?

— Не знаю. Не спрашивай.

— Отвечай, почему? — он встряхнул её за плечи.

— Ох, Гиб, не мучай меня!

— Думаешь, мне легче?

— Иди ты к черту! — сказала она сквозь слезы. — Ты всегда думал только о себе! Я ещё молодая. И хочу жить! Он любит меня!

— Ада, я тоже люблю тебя! Пойдём!

— Нет, нет, нет! Не могу, прости.

— Кто он?

— Ты его не знаешь. Он работает оптиком.

— Я потащу тебя силой.

— Не надо, Гиб. Это не поможет. Ты должен понять, что все изменилось. Я люблю тебя, как прежде, но с тобой не пойду. Отпусти меня, пожалуйста.

— Нет, пойдёшь!

— Перестань! Я спала с ним! Через неделю у нас свадьба. Кольца уже заказаны.

— Кольца? Вот оно что! А я, что буду делать я?!

— Не знаю, Гиб. Прости меня, — она поцеловала его. — Уходи. Люди на нас уже оглядываются. В любую минуту может начаться облава. Прощай!

Всхлипывая, она побежала к станции метро. Гиб остался один. В душе у него не было ничего, кроме ненависти ко всем оптикам на свете.

С противоположной стороны улицы на Гиба смотрел человек в резиновых сапогах и таком же фартуке, со скребком и метлой в руке.

— Здравствуйте, — сказал он, подходя к Гибу. — Простите, что руки не подаю. Работа, как видите, грязная. Гиб все ещё стоял в оцепенении.

— А, это вы, — произнёс он, узнав, кто перед ним. — Профессор многомерной топологии. Как же, как же… помню.

— Живете новой жизнью или…

— Или, — сказал Гиб. — Я сбежал.

— А мне, как видите, нашли применение. И знаете — я доволен даже.

— Заявите обо мне?

— Нет, что вы!

— Спасибо… Хотя теперь все равно.

— Почему?

— Долго рассказывать.

— Что вы думаете делать дальше?

— У меня есть темпер. Смотаюсь к пещерным людям.

— Вас найдут.

— Пусть. Один вопрос на прощание. Позволите?

— Задавайте.

— Проникнуть в будущее на наших темперах можно?

— Можно. В принципе только перемещение в будущее и возможно. С помощью релятивистских эффектов можно ускорить течение времени для какой-то замкнутой системы. Для того чтобы двигаться против вектора времени, приходится использовать свойства параллельного мира.

— Слышал. Зеркальный мир. Две реки, текущие рядом, но в противоположные стороны.

— Именно. Мир, тождественный нашему, но построенный наоборот. Наше будущее — их прошлое. Темпер проникает в параллельный мир и движется по вектору времени в чужое будущее, затем возвращается в наше измерение и оказывается далеко в прошлом.

— Кто-нибудь уже побывал в будущем?

— Не знаю. По крайней мере я не слышал, чтобы кто-нибудь оттуда вернулся. Все подступы к будущему контролируются. Время — такая же материя, как, к примеру, вода. Волна, поднятая лодкой, ещё долго плещется у берега.

— Я все же рискну. Вдруг повезет.

— Рискните. На всех темперах установлены ограничители, на определенный сигнал. При прохождении границы настоящего и будущего они автоматически выключаются, останавливая тем самым темпер-генераторы. Попробуйте найти и нейтрализовать эти ограничители. Дело, видимо, несложное.

— Присоединяйтесь ко мне. Хотите?

— В будущее? Нет.

— Что так?

— Видите ли, людям свойственно заблуждаться относительно будущего. Всегда почему-то кажется, что оно лучше настоящего. А ведь никто не знает, какие ужасы ожидают нас впереди, какие предстоят катастрофы, войны, эпидемии… Я остаюсь здесь.

— У меня нет времени с вами спорить. За последние дни я многое повидал. И кое о чем думал. Я видел восстания рабов. Помочь им я, к сожалению, не мог. Они верили в будущее, но погибли. Если бы рабы всех времён не надеялись на лучшее будущее и не бунтовали, мы, возможно, до сих пор таскали бы их цепи.

— Интересное наблюдение.

— Прощайте. Все же вы меня не поняли.

— Понял. Прощайте и будьте осторожны.

Опасность Гиб заметил слишком поздно. Он по привычке несколько раз менял направление движения темпера, чтобы запутать следы, затем выключил генератор и попытался сориентироваться. И в тот же момент на фоне легких, окрашенных заходящим солнцем облаков увидел силуэт патрульного дирижабля. Тот быстро приближался, хотя и шел против ветра «Посмотрим, — сжал зубы Гиб. — Ещё посмотрим, кто кого!»

Он развернул свой дирижабль, приготовил пистолет и поднял ветровое стекло.

Ледяной ветер ворвался в гондолу.

Встреча произошла на высоте почти четыре тысячи метров над заболоченной, пересеченной двумя извилистыми речками долиной. Полудикие земледельцы, бросив деревянные сохи, в ужасе наблюдали, как в небе медленно сходятся два сигарообразных предмета — жёлтый и темно-красный.

Гиб выстрелил первым, положив ствол на сгиб локтя и тщательно прицелившись.

Выстрел сухо щелкнул в разряженном воздухе. Патрульный дирижабль дернулся и покачнулся. Со свистом ударила струя газа. Обшивка сморщилась, и дирижабль провалился на несколько десятков метров. Но внутренний защитный слой оболочки вспучился, вступил в реакцию с наружным воздухом — закипел, затянул пробоину и мгновенно застыл. Компрессор подкачал газ, патрульный дирижабль выровнялся и вновь начал настигать дирижабль Гиба, который, лихорадочно стуча своим жалким мотором, полз, словно красный жук, среди начинающих темнеть облаков.

Гиб дождался, пока дирижабли сойдутся почти вплотную, и, целясь в гондолу, расстрелял все имевшиеся в магазине патроны.

Боковое стекло патрульного дирижабля разлетелось вдребезги. Обшивка резко опала и сквозь неё проступили внутренние конструкции, а затем раздулась до невероятных размеров и лопнула по всей длине. Очевидно, одна из пуль поразила аппаратуру газораспределения. Мотор ещё работал, но дирижабль падал, переворачиваясь. В последний момент из гондолы ударил крупнокалиберный пулемёт.

Гиб, успевший вернуться к штурвалу, прикрыл глаза, ослепленный вспышками разрывных пуль, и почувствовал, как дирижабль резко вздрогнул и перестал слушаться рулей. Ощущая быстрое падение, Гиб высунул голову наружу и увидел, как обшивка надувается и трепещет в тех местах, где газ вырывается из десятков отверстий. Защитный слой пузырился, затягивая одну пробоину за другой, но изрешеченная оболочка уже отваливалась лохмотьями. Внизу Гиб увидел падающий патрульный дирижабль и чуть ниже его четыре белых парашютных купола. В синей дымке была видна бескрайняя далекая земля.

У Гиба закружилась голова. Он представил, как будет падать в этой синей дымке, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, в свисте ветра и скрежете разваливающихся конструкций, до тех пор, пока не врежется в землю и не вспыхнет вместе с остатками своего дирижабля.

Он рванулся к аппаратным стойкам и включил газовый компрессор, чтобы хоть на минуту продлить агонию дирижабля. Затем на полную мощность запустил темпер-генераторы, использовав даже аварийный резерв. Весь мир вокруг него вспыхнул и тут же почернел. Гиб почувствовал, как его глаза, уже почти ослепшие, вылезают из орбит, а сердце мечется между горлом и желудком.

«Горы, — подумал он, пытаясь удержать ускользавшее сознание. — Горы! Когда-то здесь были горы! В далеком прошлом. Если миллионы лет назад здесь были горы, то вместо того чтобы разбиться, пролетев четыре километра, я мягко опущусь на их вершины. Один шанс из тысячи».

Дирижабль нёсся во времени туда, где мир был молод, где на месте суши шумели океаны, а на месте болот вздымались горы, которые должны были спасти Гиба.

Дирижабль нёсся во времени, продолжая стремительно падать в более привычном для человека трехмерном мире.

Гиба привела в чувство горячая вода, хлынувшая в гондолу. Дирижабль лежал на боку и быстро погружался.

Как он выбрался наружу, Гиб не помнил. У самого берега его догнала волна. Гиб оглянулся, но не увидел больше ничего, что принадлежало бы раньше дирижаблю.

Вокруг него был мертвый серый мир воды, камня и обжигающего тумана.

Достигнув берега, Гиб понял, что старался напрасно. Он не разбился, не утонул и не сварился заживо. Он задыхался. Мир, родивший эти горы и озера, ещё не наполнил воздух достаточным количеством кислорода.

…Гиб дышал. Сознание медленно возвращалось. Казалось, прошли годы, прежде чем ему хватило силы поднять веки. По-прежнему выл ветер, вода и магма струились по скалам, в небе среди облаков пара пылало беспощадное солнце. На лицо Гиба была надета кислородная маска. Шесть человек в чёрных, облегающих тело скафандрах стояли вокруг него.

Гиб встал, чтобы встретить смерть лицом к лицу.

— Ты доставил нам много хлопот, — сказал один из шестерых. Голос его исходил из динамика, болтающегося на животе. Фиолетовый светофильтр скрывал лицо. — Тебе не понравилось наше время. Но и в других временах ты не прижился. Мы поможем тебе подыскать что-либо подходящее. Во времени есть такие закоулки, в которых даже подвалы инквизиции покажутся тебе раем. Ты ещё не видел празднества каннибалов. Ты не знаешь, что такое рабство на свинцовых рудниках Рима…

Антенна шок-ружья поднялась на уровень глаз Гиба. Он упал. Бешеные судороги сводили его мышцы.

…Теперь Гибу казалось, что он лежит на дне речного потока, который медленно покачивает его тело. Слова, гулкие и неразборчивые, доносились до него словно сквозь воду.

— Вставай! Вставай! — несколько рук сразу тянули его вверх. — Вставай! Нельзя лежать!

Ему удалось подняться на четвереньки и наконец выпрямиться. Через некоторое время он начал различать людей и предметы вокруг себя.

Он увидел грязный, закопченный снег, черные силуэты сторожевых вышек и ослепительный свет прожекторов. Увидел тысячи измученных людей, построенных в бесконечные шеренги. Увидел окоченевшие трупы в полосатых лохмотьях. Увидел на востоке льдистую зарю, занимавшуюся за двойным рядом колючей проволоки. Увидел короткую квадратную трубу, из которой валил густой смрадный дым.

Силы оставили Гиба, и он пошатнулся.

— Держись, товарищ, — услышал он шепот. — Держись! Надо выстоять!

Администрация леса

В первый из назначенных им кабинетов они вошли решительным шагом и, можно было бы даже сказать, плечом к плечу, если бы только плечо младшего не находилось на одном уровне с брючным ремнем старшего.

Хозяин кабинета — самое крайнее, но весьма немаловажное звено в длинной чиновничьей цепи, намертво опутавшей то самое дело, ради которого эти двое явились сюда спозаранку, — молча водрузил на нос роскошные очки, больше всего похожие на прицельное устройство какого-нибудь суперсовременного оружия, и принялся изучать заявление с таким видом, словно намеревался обнаружить между строк некий другой, выполненный тайнописью текст. Оставив на бумаге добрую дюжину загадочных карандашных пометок, он наконец закончил чтение и заговорил, но почему-то не с отцом, а с сыном. Это была плохая примета.

— Как тебя зовут, малыш?

— Никак, — ответил малыш.

— А почему ты такой сердитый? Хочешь конфетку?

— Нет, — ответил сын, стараясь не смотреть в белые, как у вареной рыбы, жутко увеличенные мощной оптикой глаза. — Конфетки я не хочу. Я хочу резолюцию.

Отец незаметно дернул его за рукав — не зарывайся!

— Какие мы все серьезные! — Физиономия чиновника сразу сделалась брезгливо-кислой, как будто он случайно раскусил клопа. — Ваша просьба будет рассмотрена. О результатах вас известят письменно.

— Прошу прощения. — То, каким тоном это было сказано, свидетельствовало о наличии у отца бесконечного запаса терпения. Перед визитом сюда он закончил курсы аутогенной тренировки и проштудировал всю литературу по самовнушению. — Вы, очевидно, прочитали заявление внимательно. Там сказано, что я уже стою на очереди. Без малого восемь лет. В позапрошлом году я был двадцатым, в прошлом третьим. В этом году двое, значившиеся в списке позади меня, уже получили положительный ответ. Судя по всему, здесь имеет место какое-то недоразумение.

Лицо чиновника окаменело. По скулам загуляли желваки. Верхняя губа хищно оттопырилась, обнажив желтоватые, сточенные казенной пищей резцы. Дохлый карась в мгновенье ока обернулся беспощадной пираньей.

— Не хотите ли вы сказать, что причиной этого являются служебные злоупотребления? — процедил он зловеще.

— Нет, не хочу, — по-прежнему спокойно ответил отец. — Я выразился вполне определенно: недоразумение. Но если это недоразумение немедленно не разрешится, я буду вынужден принять определенные ответные меры. Полюбуйтесь! — Он расстегнул молнию пухлой дерматиновой папки. — Это заказные письма. Каждое из них является копией моего заявления. Адресаты самые разные: все ваши непосредственные начальники, некоторые другие ведомства, так или иначе связанные с Администрацией леса, генеральный прокурор, верховный суд, апелляционное жюри, с десяток наиболее влиятельных газет, комиссия ООН по правам человека, Интерпол, всемирный совет церквей, международная лига женщин-феминисток и так далее. Если вы мне откажете, я прямо отсюда иду на почту.

Криво усмехнувшись — так, наверное, скалится все та же пиранья, челюсти которой вместо нежной филейки нарвались на жесткое копыто, — чиновник взял телефонную трубку и принялся небрежно крутить диск. Набранный номер был подозрительно коротким, скорее всего он не собирался никуда звонить, а попросту ломал гнусную, годами отрепетированную комедию.

— Здравствуйте, — строго сказал чиновник самому себе. — Поищите мне списки… Те самые… Кто меня интересует? Сейчас… — Безбожно коверкая, он назвал фамилию отца. — Есть такой?.. Номер третий? Почему? Номером третьим он был ещё в прошлом году… Ах, вкралась ошибка! Понятно… Впредь прошу вас быть аккуратней!

Из великого множества разнообразных карандашей, ручек, фломастеров и стеклографов, украшавших его письменный прибор, чиновник выбрал один, наиболее подходящий к такому случаю, и в левом верхнем углу заявления наискосок начертал — «Не возражаю». Затем, полюбовавшись своей работой, он выставил неразборчивую дату и ещё более неразборчивую подпись.

— Вот видите, как быстро все уладилось, — с подозрительной благожелательностью сказал чиновник. — Администрация леса старается работать без ошибок и проволочек… А теперь пройдите в одиннадцатый кабинет.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил отец и снова дернул сына за рукав.

— Спасибо, — буркнул тот, но уходя все же не выдержал и с порога показал чиновнику язык.

Одиннадцатый кабинет служил узилищем для референта по общим вопросам, мужа необычайно подвижного и энергичного, обладавшего к тому же невнятной, захлебывающейся речью и чумовым выражением лица. Простейший вопрос он мог излагать часами, расцвечивая его совершенно не обязательными подробностями, ничего не поясняющими примерами и всякой пустопорожней болтовней. При этом подергивал левым плечом, обеими руками подтягивал штаны, гримасничал и панибратски подмигивал слушателям.

Очередных посетителей он встретил чуть ли не с распростертыми объятиями, а на заявление накинулся с таким энтузиазмом, как будто целый день только его и дожидался. Читал референт быстро, с нескрываемым интересом, то морщась, как от зубной боли, то удовлетворенно кивая головой. Отец и сын терпеливо ждали, стоя на вытоптанном коврике в двух шагах от письменного стола.

— Нет! — трагическим голосом вскрикнул вдруг референт. Можно было подумать, что он прочёл как минимум свой смертный приговор. — Нет! Нет, нет и ещё раз нет! Не могу! Даже и не просите!

Швырнув заявление на стол, где оно сразу же затерялось среди вороха таких же бумаг-близнецов, он, как ошпаренный, забегал по кабинету.

— А как же резолюция отдела регистрации? — спросил отец. — Вы же видели, там чёрным по белому написано — «Не возражаю».

— Это какая-то ошибка! Или уловка! Что значит — не возражаю? Не возражаю, но и не настаиваю! Ведь можно было написать — «К исполнению!» или хотя бы так — «Изыскать возможности!» Не возражаю — это то же самое, что ничего! Он не возражает, а кто-то другой, представьте себе, возражает! Это не резолюция, а пустое место! Отписка! Мне она не указ! Я принципиально против! То, что вы затеваете, — опасно! Особенно в эту пору года! Особенно вам! Я прекрасно помню ваше личное дело! С таким личным делом вас на кладбище не возьмут! Сейчас вы в этом сами убедитесь! Достаточно заглянуть в медицинскую карту!..

Он принялся лихорадочно рыться в кучах бумаг, загромождавших не только его стол, но также стулья и подоконники. Не обнаружив искомого, референт полез в сейф, где эти бумаги громоздились уже целыми монбланами. Причём никакой разницы в степени секретности документов, хранившихся навалом на столе и под замком в стальном несгораемом ящике, не существовало. Просто в сейф сваливалось первое, что попадало под руку во время очередного аврала, предшествовавшего визиту какого-нибудь высокого начальства. Возможно, где-то здесь пылились без исполнения заявки строителей Иерусалимского храма на ливанский кедр, жалоба шервудского шерифа на безобразия, творимые в королевских угодьях браконьером Робином Гудом, и челобитная небезызвестного Соловья-Разбойника с просьбой о помиловании и возвращении на вечное поселение в Муромский лес.

— Здесь нет… И здесь… Куда же он, черт побери, подевался!.. В общем, я его потом обязательно найду! Но анализы у вас были очень плохие! Это я точно помню! С такими анализами не в лес идти, а в реанимации лежать. А если с вами там что-нибудь случится? Кто будет отвечать?

— Медицинская карта, которую вы имеете в виду, заполнена восемь лет назад, ещё до того, как я встал на очередь. С тех пор многое изменилось. Я бросил курить, прошел курс специальной подготовки, изменил образ жизни. Вот самые последние анализы. Как видите, все в полном порядке.

— Почему я должен верить этим бумагам, а не тем! — взвился референт. — Знаю я, как они пишутся! Цена им…

— Подождите! — отец не дал ему закончить. — Хочу предупредить, что в кармане у меня находится включенный диктофон. Все, сказанное вами, фиксируется на пленку. Если вы считаете, что эти анализы получены мной за взятку или по протекции, я, совместно с подписавшими их лицами, возбужу против вас судебное дело по обвинению в клевете.

— Я ничего подобного не говорил! — заверещал референт. — Прошу не ловить меня на слове! Оговориться может каждый! Я один, а вас много! Уважение надо иметь… Попробовали бы вы сами оказаться в моей шкуре! Целый день от сумасшедших отбоя нет! Дома вам, видите ли, не сидится! Далась вам эта лицензия! Ну, вот, скажите честно, зачем все это вам нужно?

— Этим делом занимался мой отец, мой дед и, наверное, даже дед деда. Причём занимались свободно, не испрашивая ничьего разрешения. Просто шли себе в ближайший лес, и все. С детства я слышал об этом массу рассказов. Это у меня, можно сказать, в крови. Вы не имеете права мне препятствовать. Я изучил все законы, консультировался с юристами. И если мне и моему сыну откажут в разрешении…

— Что?! — Референт сделался зеленым, словно весь гемоглобин в его крови в единый миг заменился на хлорофилл. — И сыну?! Вы что — мальчика туда поволокете? Ну уж нет! Только через мой труп!

Теперь пришло время взъяриться отцу.

— Не исключено! — произнёс он таким голосом, что референт из зеленого стал белым. — Совсем не исключено! — Его рука скользнула за пазуху, где под просторным плащом угадывался какой-то массивный продолговатый предмет.

— Так нельзя… — залепетал референт, хватаясь за заявление, как за спасательный круг. — Что вы себе позволяете… Я же к вам со всей душой… А вы…

— Пиши-и, — проникновенно сказал отец, слегка надавливая на худой, как заячье колено, загривок референта. — Пиши!..

— Если вы настаиваете… Я подпишу, конечно… Но ваш сын… Подумайте о ребенке… Значит, так: не возражаю в случае положительного решения детского психиатра… Больше ничем помочь не могу… Вам придётся пройти в кабинет номер двадцать пять.

— У тебя в самом деле есть диктофон? — спросил мальчик, когда они вышли в коридор.

— Нет.

— А дядя поверил.

— Дядя трус. К сожалению, не все здесь такие.

— Можешь одеваться, — фальцетом пропищал детский психиатр, сам чем-то похожий на пухлое дебильное дитя. — Ребенок вполне нормальный. В эмоционально-волевой сфере нарушений нет. Рефлексы в порядке. Развитие для его возраста удовлетворительное… Так ты действительно хочешь пойти с папой в лес?

— Да, — ответил мальчик, путаясь в рукавах рубашки.

— А ты знаешь, что он там собирается делать?

— Знаю.

— Тебе не будет страшно?

— Нисколечко.

— Значит, ты ничего не боишься. Даже волка?

— Все волки в том лесу давно с тоски подохли.

— Кто тебе это сказал? Нда-да, — психиатр бросил на отца неодобрительный взгляд. — Знаешь что, пойди погуляй немножко. Мне нужно поговорить с твоим папой.

Мальчик вопросительно глянул на отца, и тот молча ему кивнул.

— Зачем вы калечите ребенку душу? — спросил психиатр, когда они остались вдвоем.

Несмотря на свою заслуживающую жалости внешность, он не был ни дураком, ни мямлей.

— Не пойму, о чем вы?

— Он ходит в школу. Та его учит определенным правилам поведения, дисциплине, вежливости, уважению к законам. Норме, так бы я сказал. Минимальной норме, без которой в нашем обществе не проживешь. А то, что собираетесь сделать вы, к сожалению, от нормы весьма и весьма далеко. Слыхали поговорку: посеешь поступок — пожнешь привычку, и так далее. Уверен, что очень скоро у вашего сына выработается привычка нарушать все нормы. А это может завести очень далеко. Я думаю, вам известно, где мы держим ненормальных?

— Давайте сейчас не будем обсуждать то, чему и как учат в школах. Вопрос о норме тоже весьма спорный. Мы говорим о мальчике. Он давно об этом мечтает. И прекрасно представляет, что нас ждет. Он хочет испытать себя. Ему скоро восемь лет. Он уже не ребёнок.

— Он ребёнок! Я категорически на этом настаиваю! Мы обязаны заботиться не только о физическом, но и о нравственном здоровье будущих поколений! Ваша безответственная затея может окончиться весьма печально!

— Мы живём сейчас вдали от природы, в душных каменных коробках, но в глубине души остаемся прежними людьми, потомками кроманьонцев. Всем нам в большей или меньшей мере присущи инстинкты охотников, добытчиков, кормильцев и защитников семьи. Если этим инстинктам вовремя не давать выход…

— Не болтайте чепухи! — оборвал его психиатр. — Вы не в парке на скамейке, и я вам не гимназистка! Начитались популярных брошюрок! Сейчас начнете про фрустрацию, про комплексы! Не надо! Можете другим морочить голову!

— Вы дадите своё согласие или нет? — отец понял, что метод убеждения здесь не поможет и пора брать быка за рога.

— Не спешите. Давайте сделаем так: пусть мальчик сначала пройдет обследование в нашем стационаре…

— В психбольнице? Благодарю покорно. Кроме того, через два дня открытие сезона. Мы не собираемся больше ждать. Если вы сейчас откажете, я полезу с ним через рвы, через заграждения! И если что-нибудь случится — отвечать будете вы! Уж я об этом позабочусь!

— Ну, этим вы меня не напугаете! Все, разговор закончен!

— Я не уйду до тех пор, пока не получу разрешение!

— Я вызову охрану.

— Не успеешь! — Отец выхватил из-под плаща ружейный обрез. — Подписывай, если хочешь жить!

— Спокойнее! — Психиатр мизинцем осторожно отвел ствол ружья немного в сторону. — Если это шутка, то весьма неуместная.

— Это не шутка! Ты же психолог! Специалист по копанию в человеческих душах! Загляни мне в глаза и сразу поймешь, что я способен на все! Подписывай, ну!

— Ладно, — очень медленно, явно сдерживая дрожь в пальцах, психиатр каллиграфическим почерком вывел на заявлении: «Согласен». — Интересно, что вы собираетесь делать дальше? Предупреждаю, как только вы отсюда выйдете, я подниму тревогу.

— Не поднимешь, могу поспорить, — с мстительным торжеством сказал отец. — Постесняешься!

Обрез в его руках с хрустом развалился. Картонные трубки и обрывки тонированной под вороненую сталь фольги полетели в мусорную корзину, а искусно вылепленный из хлебного мякиша приклад — через форточку на соседнюю крышу, где, утробно воркуя, прогуливались жирные городские голуби.

— Куда прикажете идти теперь? Все без исключения ваши коллеги были настолько любезны, что никогда не забывали подсказать мне номер следующего кабинета… Ах, вы не желаете со мной говорить! У вас временное нарушение речи! Ничего, спрошу у швейцара. Счастливо оставаться!

Мальчик ожидал его, сидя на корточках напротив двери.

— Ну как, папа? — спросил он. — Дядя разрешил нам идти в лес? Он больше на нас не сердится?

— Что ты! Дядя просто в восторге!

— Ну и желание у вас! — Старший советник отдела контроля лояльности даже присвистнул. — Лицензия! Суточная! В такую пору года! Да ещё в самый лучший лес! Я бы от такого и сам не отказался бы!

— Я восемь лет ожидал очереди.

— Другие и побольше ожидают.

— Может быть. Но сейчас подошла именно моя очередь, а не чья-то ещё. Вот мои бумаги. С ними я побывал уже в трех кабинетах. Как видите, пока никто ничего не имеет против. Думаю, и вы не будете возражать.

— Возражать — моя обязанность. Иначе зачем бы я здесь сидел. Лес — наше богатство. Его нужно беречь. От всего на свете. Особенно от проникновения всяких злонамеренных элементов.

— Смею вас заверить, я к ним не отношусь.

— Это слова. Мне их мало. Я должен быть уверен в вашей полной и безусловной лояльности. А доказать её — дело не простое. — Советник встал и, заложив руки за спину, подошел к окну. — Очень не простое! — повторил он, задумчиво глядя куда-то в мутную даль.

Умное и красивое лицо советника хранило следы всех без исключения человеческих пороков, а серебристо-голубой элегантный костюм, галстук бабочкой и ослепительные манжеты свидетельствовали о вполне определённой жизненной позиции, явно не обеспечиваемой скромным чиновничьим заработком. В углу кабинета беззвучно мерцал телевизионный экран, на письменном столе стояли рядышком: лампа-рефлектор — одна из тех, с помощью которых герои криминальных фильмов разоблачают фальшивомонетчиков и шпионов, и тяжелая хрустальная пепельница, составлявшая как бы единое целое с вычурной газовой зажигалкой.

— Простое или не простое, но я своего добьюсь, — без нажима сказал отец. — У вас просто не найдется повода отказать мне.

Он прекрасно понял весьма прозрачный намек советника, но все же решил повременить со взяткой, надеясь выиграть предстоящий бой малой кровью и тем самым сберечь на будущее один из самых главных своих козырей.

— Вы так в этом уверены? — советник едва заметно улыбнулся.

— Абсолютно.

— Тогда начнем с самого простого. Вы член общества друзей леса?

— Да. Вот удостоверение.

— Оно не просрочено?

— Действительно по первое января следующего года.

— Взносы уплачены?

— Конечно. Вот гербовые марки.

— В мероприятиях общества участвуете?

— Ни одного не пропустил. Вот справка.

— С печатью и подписью?

— С печатью и подписью.

— Характеристика от регионального секретариата общества имеется?

— Имеется.

— Заверенная нотариусом?

— Заверена.

— И фотографии приложены?

— Приложены.

— Анфас и профиль?

— Анфас и профиль.

— А сколько штук?

— По шестнадцать каждого вида, как и положено.

— Браконьеры и порубщики среди родственников есть?

— Нет.

— А среди друзей и знакомых?

— Тоже нет.

— Будем проверять.

— Зачем? Вот справка вашего регионального агента.

— В Администрации рек и озер состояли?

— Не состоял.

— В Администрации недр и карьеров?

— Никогда.

— Учтите, если окажется, что вы хотя бы однажды имели контакты с этими подлецами, леса вам не видать как собственных ушей.

— Учту.

— Собрания общества посещаете регулярно?

— Регулярно. Вот учетный листок с отметками.

— А за текущий месяц?

— Собрания у нас всегда двадцатого числа. А сегодня только тринадцатое.

— Ничего не знаю. Вот после двадцатого и приходите.

— Так ведь сезон уже закончится!

— Ну и что? Будет ещё осенний сезон. И летний сезон следующего года.

Довольный собой, советник развалился в кресле и ласково воззрился на отца. Тот тяжело вздохнул и полез в свою необъятную папку.

— Не сочтите за оскорбление… Маленький подарок… Исключительно из чувства глубокого уважения…

Советник со снисходительной улыбкой приподнял вверх ладонь, как бы предлагая обойтись без лишних слов. Тут же у телевизора вдруг прорезался звук, рефлектор вспыхнул ядовито-желтым светом, и над зажигалкой взметнулось голубоватое пламя.

— Уверен, что ваши чувства искренни и чисты, — сказал советник, натягивая тонкие хирургические перчатки. — Хотя встречаются ещё негодяи, пытающиеся использовать подобные случаи как повод для шантажа. Но я этого не боюсь. Звукозаписывающая аппаратура, как вы сами понимаете, ничего, кроме этой дурацкой симфонии, не зафиксирует. Фотоаппарат, если бы он вдруг оказался в одной из ваших пуговиц или, скажем, в запонке, обезврежен радиоактивным импульсом, не опасным для здоровья, но достаточно мощным. Войти сюда постороннему лицу невозможно, так как дверь кабинета сейчас заперта и может быть открыта только по моей специальной команде. Даже ваш мальчик мне не мешает. Суд, как известно, не принимает во внимание показания несовершеннолетних, если они могут быть обращены во вред или на пользу родителей.

Он взял конверт с деньгами и принялся внимательно разглядывать каждую купюру на свет рефлектора. Бумажки, чем-то не понравившиеся ему, тут же подверглись аутодафе в пламени миниатюрного костра.

— Вообще-то глубокое уважение ко мне принято выражать более крупной суммой. — Советник небрежно швырнул перчатки, деньги и конверт в нижний ящик письменного стола. — Запомните это на будущее… А теперь могу продемонстрировать вам один фокус.

Он с треском задвинул ящик, выкрикнул: «Раз! Два! Алле-гоп!» — и вновь выдвинул его почти на всю длину. Отец с глухой ненавистью, а сын с восторгом убедились, что ящик совершенно пуст. Тотчас погас рефлектор, умолк телевизор, сгинуло пламя зажигалки, и в дверях щелкнул язычок замка.

— Техника на грани фантастики, — сказал отец. — Сами придумали?

— Что-то придумал, а что-то усовершенствовал.

— Один вопрос на прощание. Можно? — спросил отец.

— Смотря какой.

— А если бы я вдруг успел посетить собрание в этом месяце? Что было бы тогда?

— Да все то же самое. Я задал вам всего шестнадцать вопросов. И вы уже сдались. Можно сказать, без борьбы. Обычно мне попадаются орешки покрепче. Но больше шестидесяти вопросов не выдерживал ещё никто.

— Великолепно. Просто блеск.

— Я рад, что вам понравилось. Вот ваше заявление. Сейчас вам нужно зайти в отдел статистики и учета. Комната сто шестнадцать. Думаю, особых проблем у вас там не возникнет.

В лифте, поднимавшем их на десятый этаж, мальчик спросил:

— Дядя забрал наши денежки?

— Да.

— Насовсем?

— Насовсем.

— А что он будет с ними делать?

— Да пусть хоть подавится!

Отдел статистики и учета занимал целую анфиладу комнат, в которых светились экраны дисплеев, трещали принтеры, а по бесчисленным каналам связи носились туда-сюда миллионы мегабайт информации.

Раньше со всей этой никому не нужной статистикой вполне справлялся один-единственный чиновник, но он постоянно попадался на каких-то махинациях, его секретарша флиртовала со всеми встречными-поперечными, включая юных курьеров и дряхлых швейцаров, и посему Верховный Администратор, весьма щепетильный в вопросах чужой нравственности, да ещё к тому же не лишенный интереса к новейшим техническим поветриям, решил заменить одиозную парочку компьютером, который после долгих торгов и переговоров был приобретен у Администрации науки за не поддающееся учету количество первосортной древесины. Впрочем, как поговаривали, непрактичные интеллектуалы, так и не найдя этой древесине применение, благополучно сгноили её на задворках какой-то академии.

Штат отдела пополнился сразу пятью операторами, тремя программистами, парой техников и дюжиной работников вспомогательного персонала. Кроме того, поскольку компьютер в принципе мог иметь выход в общенациональную сеть ЭВМ, где (опять же в принципе) могла содержаться не подлежащая разглашению информация, в отдельной комнате, за обитой железом дверью теперь сидел ещё и секретчик, — тихий, как мышонок, и подозрительный, как некрасивая жена.

Приемная делилась пополам высоким стеклянным барьером, к которому с обеих сторон были придвинуты два совершенно одинаковых стола. На одном (с этой стороны) валялось несколько обгрызенных карандашей. За вторым (с той стороны), опираясь левым локтем о столешницу, сидел плешивый молодой человек, чьё лицо, а в особенности устремленный в пространство взгляд выражали высшую степень мировой скорби.

Убедившись, что сам факт появления в приемной посторонних лиц не может заинтересовать плешивого кибернетика, отец осторожно забарабанил по стеклу костяшками пальцев. Печально-одухотворенный лик дрогнул, отрешенный взгляд переместился из запредельных далей в постылую повседневность, бледные уста разомкнулось и произнесли:

— Что надо?

— Ходатайствую перед Администрацией леса о получении лицензии на летний сезон текущего года.

Откуда-то из-под стола кибернетик извлек длинный и узкий бумажный бланк, сквозь щель в стекле выпихнул его наружу и вновь погрузился в горькое раздумье.

Бланк представлял собой опросный лист, судя по перфорации по краям, предназначенный для машинной обработки. Вниманию испытываемых предлагалось около сотни вопросов, на каждый из которых заранее было приготовлено несколько ответов, один из которых и требовалось подчеркнуть. Первым номером стояло: «Укажите ваш пол: мужск., женск., затрудняюсь ответить, предпочитаю умолчать». Последним — «Какие чувства вы испытываете к самому себе: восторженные, положительные, обычные, отрицательные, глубоко неприязненные, никаких».

Чертыхаясь про себя, отец занялся решением этого идиотского кроссворда, всякий раз тщательно обдумывая, какой именно из ответов может пойти ему на пользу. Так он уже успел дойти до вопроса номер 24 — «Страдаете ли вы ночным недержанием мочи?», когда сын дернул его за полу плаща. Мальчик указывал на светящееся в глубине помещения табло, которое они раньше почему-то не заметили.

«На заполнение опросного листа выделяется не более 10 минут. Лица, просрочившие время, к повторной попытке не допускаются».

Далее горела цифра 5, обозначавшая, по-видимому, остаток времени в минутах, и с бешеной скоростью выскакивали убывающие секунды.

— Помогай! — прошептал отец, разворачивая бланк на всю длину. — Начинай вот отсюда. Если будет что непонятно — спрашивай.

В две руки дело пошло значительно быстрее, и хотя мальчик все время отвлекал отца вопросами типа: «Папа, каких ты предпочитаешь женщин: брюнеток или блондинок?» или «Папочка, что такое мазохизм?», они управились с заданием за тридцать секунд до контрольного срока. Отец ещё успел просмотреть некоторые из выбранных сыном ответов, ужаснулся, но, поскольку время уже поджимало, да и разъяснение в самом конце бланка недвусмысленно предупреждало о том, что «исправления и подчистки не допускаются», энергично забарабанил пальцами по стеклу.

Кибернетик вновь вышел из транса, вновь сфокусировал свой взгляд на дергающихся суетных человечках и вновь с невозмутимостью Будды спросил:

— Что надо?

— Ходатайствую перед Администрацией леса о получении лицензии на летний сезон текущего года. По вашему указанию заполнил опросный лист. Примите его, пожалуйста.

Дежурный принял бланк, тут же свернувшийся в его руках трубкой, и некоторое время недоуменно его разглядывал. Потом опустил руку под стол, где, очевидно, находилась сигнальная кнопка. Тотчас из двери за его спиной выпорхнула златовласая фея в белом, по-осиному стянутом в талии халатике. Подхватив двумя пальчиками опросный лист, она в том же темпе грациозно провальсировала обратно.

В течение следующего часа произошли такие изменения: кибернетик сменил руку, которой подпирал свою горемычную головушку (с левой на правую), и дважды чихнул.

Наконец терпение отца окончательно истощилось, и он возобновил осаду стеклянной стены. Все повторилось с парализующей волю точностью и последовательностью: дрогнули и напряглись лицевые мышцы, взгляд приобрел некое подобие осмысленности, острый, чуть свернутый на сторону кадык на манер винтовочного затвора отошел вниз, освобождая путь для унитарного звукового заряда, и раздалось сакраментальное:

— Что надо?

— Ходатайствую перед Администрацией леса о получении лицензии на летний сезон текущего года. По вашему указанию заполнил опросный лист. Вы его приняли. Я жду ответ, — единым духом выпалил отец, чувствуя себя кроликом, попавшим в логово удава.

Невидимый палец прикоснулся под столом к невидимой кнопке. Юная фея не заставила себя долго ждать, и на стол перед кибернетиком вновь лег опросный лист, весь изжеванный и перепачканный фиолетовой мастикой.

Наступил момент, называемый в греческих трагедиях катарсисом. Отец, чтобы лучше видеть, прижался лицом к стеклу. Сын с ногами взобрался на стол и возбужденно шептал: «Ну, как там? Ну, как там, папа?»

Не проявляя к опросному листу никакого любопытства и даже не глядя в его сторону, плешивый принялся неторопливо заполнять картонную карточку, размером приблизительно в половину почтовой открытки. Называлась она «Заключение» и имела всего четыре графы: порядковый номер, фамилия испытываемого, результат испытания, дата.

Само собой, отца интересовала только третья из них, поэтому не было ничего удивительного в том, что он буквально остолбенел, когда именно в этой графе кибернетик безобразно-кривыми буквами нацарапал усеченное, а от этого ещё более страшное слово: «Отрицат.».

— Почему отрицательный? Почему? — завопил отец, когда дар речи возвратился к нему. — Я же все правильно заполнил! Так нельзя! — взгляд его метался по развернутому на столе опросному листу. Лихорадочно пытаясь сообразить, чем же можно помочь беде, он вдруг заметил нечто такое, от чего волосы на его голове чуть не встали дыбом. — Это не моё! Не моё! Это не я заполнял! Видите — там написано: пол женский! А я мужчина! Мужчина! Разве это не ясно?

Плешивый скрестил руки на груди, откинулся в кресле и уставился на отца диким, подернутым пленкой безумия взглядом.

— Что надо?

— Заключение! Положительное, черт тебя подери!

— Так бы сразу и сказал.

Он скомкал первую карточку и несколькими росчерками пера заполнил новую, противоположного содержания. Затем встал, уронив при этом кресло, и, не обращая внимания на слова благодарности, побрел куда-то, цепляясь за стену. Только теперь отец понял, что кибернетик тяжело, беспробудно пьян.

— Ну и натерпелись же мы страху, — сказал отец, скрепляя вожделенную карточку с заявлением. — Что ни говори, а компьютер вещь серьезная. На дурачка тут не проскочишь.

— Папа, может, пойдём домой? — попросил мальчик. — Я устал.

— Потерпи, малыш. Осталось совсем немного.

Едва только они переступили порог следующего кабинета (в случае удачи он мог стать предпоследним в их скитаниях), как внутри у отца что-то оборвалось — возможно, та самая ниточка, которой надежда крепится к сердцу. Впервые он пожалел, что затеял это почти безнадежное дело.

Любой тип бюрократа устроил бы его сейчас, — слава Богу, он достаточно насмотрелся в жизни на этих рыцарей инструкций и циркуляров и владел множеством способов борьбы с ними, начиная от наивной лести и кончая симуляцией припадка буйной паранойи — любой, но только не этот.

Женщина. Холодная. Ледяная. Далекая.

Такая красивая, что, едва взглянув на неё, отец сразу опустил глаза. Невозможно было даже представить, что у подобной женщины могли быть муж, любовник или дети. Лишь Бог или дьявол имел право держать себя на равных с ней. Цирцея! Царица Савская! Клеопатра!

Её безукоризненно строгий костюм стоил, наверное, больше, чем отец мог заработать за всю свою жизнь. В ушах покачивались серьги из массивного золота, формой похожие не то на турецкие ятаганы, не то на лезвия культиваторов. Бледные длинные пальцы с кровавыми стрелками ногтей украшало одно-единственное тускло-серое колечко («Вот какая она — платина!» — подумал отец) с тремя крупными бриллиантами. Волшебный запах — запах чужеземных цветов, горной росы, столетнего вина и смертельного яда — исходил от неё.

Само собой, что при создании столь великолепной модели человеческого существа такая мелочь, как душа, просто не была предусмотрена сметой. Оба вошедших заинтересовали её не больше, чем комнатные мухи, если бы они вдруг проникли в этот стерильный, вылизанный кабинет.

Тут не могли помочь ни взятки, ни лесть, ни угрозы.

— Слушаю вас, — сказала она голосом Снежной Королевы.

На протяжении всего времени, пока отец сбивчиво и путано объяснял суть своего дела, ни единое чувство не отразилось на её гладком, холеном лице. Трижды она говорила «извините», брала трубку и звонила куда-то. Вряд ли она уловила смысл хотя бы одного из сказанных отцом слов, однако, едва тот закончил, раздалось категорическое: «Нет!»

— Почему? — робко поинтересовался отец.

— Существует распоряжение, ограничивающее количество лицензий на этот год.

— Но я об этом впервые слышу.

— Распоряжения издаются для членов Администрации. Мы не ставим перед собой цель доводить их до каждого встречного.

— Почему же тогда меня никто не предупредил? Выходит, я понапрасну убил целый день. Смотрите, сколько здесь резолюций… Не возражают Согласен! Решить положительно! Зачем же все эти люди меня обманывали?

— Любое распоряжение следует по инстанции, от высшей к низшей, и на каждом уровне тщательно изучается. Те отделы, где вы побывали, возможно, ещё не получили его.

— Что же мне теперь делать, посоветуйте?

Богиня лишь равнодушно отвела взор: точно с таким же успехом заблудившийся в африканской саванне путник мог просить помощи у гордой предводительницы львиного прайда.

— Может быть, возможны какие-то исключения? Даже осужденных на смерть иногда милуют.

— Вас должны были предупредить, что моё время ограничено. Каждому посетителю я могу уделить не более трех минут. Прощайте.

И тут случилось нечто совершенно непредвиденное, чего никак не ожидал отец и что, как оказалось, способно было вывести из себя даже эту небожительницу.

Мальчик заплакал — без раскачки, всхлипываний и хлюпанья носом — сразу очень горько и очень громко.

— Прекратите немедленно! — впервые в голосе чиновной красавицы появилось что-то похожее на чувство. — Вы что, нарочно?

— Нет, — залепетал отец, пытаясь вытащить сына в коридор.

Однако тот ловко выскользнул из его рук, повалился на толстый, пастельных тонов ковер, руками вцепился в ножки ближайшего кресла, а ногами забарабанил в тумбу письменного стола. Рев его не то что не ослабевал, а с каждой минутой становился все громче и безутешней.

— Х-хочу в ле-е-ес! — прорывалось иногда сквозь слезы. — В лес хочу! Те-е-тя, подпиши заявление!

— Позор! — вскричала взбешенная начальница, подхватывая падающую со стола вазу. — Как вам не стыдно! Давайте немедленно вашу бумагу! И чтоб даже духу вашего здесь не было!

— Зачем ты это сделал? — спросил отец в умывальнике, тщательно обрабатывая лицо сына холодной водой с мылом.

— Мне стало тебя так жалко!

— Спасибо. Но больше никогда так не делай. Никогда!

— Хорошо, папочка. Ой-ой! Мыло в глаз попало! А что тетя написала?

— Разрешить в виде исключения, учитывал особые обстоятельства.

Только к вечеру они оказались, наконец, в святая святых этого огромного лабиринта этажей, холлов, лифтов, коридоров, приемных и канцелярий, совсем рядом с почти недоступным для простых смертных логовом местного Минотавра, одинаково способного и на царскую милость, и на сатанинский гнев.

Ковровые дорожки гасили звук шагов, в каждом углу сверкали медные плевательницы, в полированные двери можно было смотреться, как в зеркала. Если на нижних этажах служащие нередко расхаживали в партикулярном платье, не стесняясь распахнутых пиджаков и расслабленных галстуков, здесь все строго соблюдали форму одежды. То и дело мелькали оливково-зеленые френчи, золотые пуговицы, витые шевроны на рукавах.

Окончательное решение должен был принять сам Верховный Администратор, человек известный в своих кругах примерно так же, как папа римский среди католиков, личность прославленная своими деяниями и давно уже почти легендарная — защитник зверей и птиц, великий знаток трав и деревьев, враг браконьеров и порубщиков, гроссмейстер ордена лесничих, заслуженный егерь, бакалавр всех лесных наук, кавалер ордена Золотого Лавра и лауреат премии Гималайского Медведя.

В одной из четырех приемных их встретил невзрачный человечишко с лицом, похожим на комок измятой туалетной бумаги. Единственной запоминающейся деталью в его облике были три веточки дуба в петлицах мундира.

Такие знаки — и отец это прекрасно знал — присваивались только за исключительные заслуги в деле лесоводства и лесоустроения, — например, если кто-то смог бы единолично засадить пальмами и баобабами всю пустыню Сахару.

Трижды Дуб забрал у отца заявление вместе со всеми подколотыми к нему справками, копиями, выписками и квитанциями, переложил все это в зелёную, сверкающую лакированной кожей папку и затем провёл краткий инструктаж:

— Войдя в кабинет, вы остановитесь на месте, указанном мной, и на протяжении всей беседы будете на нём оставаться. Стоять навытяжку нет необходимости, но махать руками, слишком энергично переминаться с ноги на ногу, становиться к НЕМУ боком, а тем более спиной, не рекомендуется. На вопросы отвечайте кратко и четко, исчерпывающе, но без лишних подробностей. Иногда ОН может задать какой-либо странный, на первый взгляд, вопрос, в котором, однако, будьте уверены, всегда содержится глубокий затаенный смысл. Коли не знаете, что ответить, следите за мной. Вот так, — он опустил веки долу: — Да! А так, — он вылупил глаза: — Нет! Не смейте сами задавать вопросы! И никаких просьб, кроме тех, что изложены в заявлении. ОН добр и великодушен. ОН может сделать нам какое-нибудь лестное предложение. Отказывайтесь, обязательно отказывайтесь! Кабинет покинете по моему знаку. Не забудьте поблагодарить ЕГО вне зависимости от принятого решения. Все понятно? В таком случае прошу следовать за мной.

То, что они увидели, войдя в покои Верховного Администратора, ошеломило и отца, и сына, правда, в разной степени. Место, в котором они оказались, могло быть чем угодно, но только не рабочим кабинетом. Яркие потоки света косо падали вниз через стеклянную двускатную крышу, однако в гуще кустов и деревьев царил приятный полумрак. Два огромных волка, сверкая стеклянными зенками, скалили пасти на застывшую в грациозном прыжке косулю. Кабан, напрягая загривок, упирался рылом в муляжный валун. Кондиционированный ветерок плавно покачивал стайки птиц, подвешенных на тончайших, почти невидимых нитях. В небольшом озерце, из которого, журча, вытекал веселенький, весьма натуральный ручеек, плавали толстобрюхие, длиннохвостые рыбины — живые, не чучела.

Всему этому великолепию может быть несколько объяснений, подумал отец. Или Верховный страдает клаустрофобией, или же он, как Маугли, вырос в лесу среди зверей и с тех пор не может существовать в иной обстановке. Учитывая характер некоторых его свершений, не имеющий ничего общего ни с человеческой моралью, ни со здравым смыслом, последний вариант выглядел предпочтительнее. Впрочем, существовал ещё третий, самый простой ответ: этот чиновный сатрап просто взбесился от собственной власти и могущества.

Трижды Дуб молча ткнул пальцем в ровную, выложенную мраморными плитками площадку, посреди которой красной краской был изображен круг вроде тех, что рисуют на посадочных палубах вертолетоносцев, только, конечно, поменьше размером, а сам, петляя, исчез среди пышных деревьев, названия которых отец не знал, но по внешнему виду плодов мог догадаться, что это нечто экзотическое, не то ананас, не то папайя.

Чуть дальше росла сосна, вся опутанная тропическими лианами, рядом ива склонилась над саксаулом, а на корявой арктической березке восседала обезьяна, навечно зажавшая в лапе вылепленный из воска банан.

Среди всего этого великолепия очень непросто было разглядеть торчащий в дальнем углу зала стол, выполненный в виде огромного древесного пня. За этим пнем в свободной позе восседал Верховный Администратор, одетый, как у себя на даче. Кряжистый, загорелый и светлоглазый, с лысым крепким черепом, осененным благородным седым пухом, он был чем-то похож на библейского апостола — старого, заматерелого, намного пережившего своего Учителя, давно растерявшего все иллюзии молодости, однако сумевшего нажить и власть, и богатство, и своих собственных учеников.

Дымя сигаретой, он что-то писал. Трижды Дуб, прижимая к груди папку, скромно стоял у него за спиной.

Иногда Верховный отрывался от своей работы и, особенно глубоко затягиваясь, размышлял над чем-то. Взгляд его при этом рассеянно блуждал по сторонам, но лишь на третий или четвертый раз он выделил из мира флоры и фауны два незнакомых человеческих существа.

— А, вы уже здесь, — сказал он, продолжая, однако, писать. — Я информирован о вашей просьбе. К работе можете приступить хоть завтра. Испытательный срок — две недели.

— К работе? — опешил отец. — К какой работе?

— Именно к той, которой вы так добивались. Помощником вахтера запасного выхода. Или, быть может, вы претендуете на моё место? — Верховный добродушно хохотнул собственной шутке.

— Прошу прощения, на я просил совсем не этого.

— Не этого! А чего же? — удивился Верховный и даже отложил в сторону ручку. Трижды Дуб наклонился к его уху и что-то зашептал. — Ах, вот оно что!.. Да-да… Прошение о лицензии… Понятно. — Он взял зелёную папку и немного полистал её, впрочем, без особого интереса. — И чем же, интересно, вам не угодил этот самый… как его…

— Болетус эдулус, — подсказал отец.

— Вот именно. Болетус. Зверь этот, надо сказать, весьма редкий… — Трижды Дуб вновь торопливо зашептал что-то, и Верховный, выслушав его, добродушно крякнул: — Так бы сразу и сказали — белый! Что я, белого не знаю? А то какой-то болетус-парапетус! Язык сломать можно. — Он покачал головой, словно дивясь человеческой глупости, и через все пространство кабинета-оранжереи впервые пристально глянул на отца. — Повторяю вопрос. Чем вам этот белый не угодил? Ведь все живое священно. Даже цветок сорвать — грех. В этом вопросе наша позиция непоколебима и однозначна. Мы обязаны сберечь природу для будущих поколений. Там, где Администрация леса, — там порядок, там надежда.

— Готов согласиться с вами, что цветы рвать нельзя. Ведь впоследствии они могут дать семена, родить новую жизнь. Но в данном случае этот пример не совсем подходит. Я никоим образом не мешаю продолжению рода. Это то же самое, что остричь овцу или выдоить корову. Мы добудем только то, что и так обречено на гибель в течение нескольких ближайших суток.

— Это действительно так? — Верховный подставил ухо Трижды Дубу и, получив от него исчерпывающую информацию, удовлетворенно закивал тяжелой квадратной головой. — Ну, если так, то совсем другое дело. Хотя понять вас все равно трудно. Одному нужны белые, другому рыжие! А совсем недавно проходил какой-то тип, просил лицензию на добычу слона. Как вам это нравится?

— Слоны у нас не водятся, — подал голос мальчик, едва заметным среди буйной растительности.

— Разве? — удивился Верховный, а Трижды Дуб сделал за его спиной страшные глаза. — Тогда, возможно, он имел в виду тех слонов, которые содержатся в зоопарках. Они, кажется, тоже числятся по нашему ведомству.

— И вы разрешили?

— Не помню. Впрочем, скорее всего — нет. Разрешать что-либо не в наших правилах. Гораздо мудрее запрещать. Ведь вам только дай волю! Представляете последствия? Про насилие и хаос я уже не говорю. Но что останется от справедливости, краеугольного камня нашей морали? Вы об этом никогда не задумывались? А зря! Ведь свобода и справедливость понятия несовместимые. В условиях свободы сильные начнут обижать слабых, хитрые — обманывать доверчивых, умные — издеваться на дураками. Мир держится исключительно на запретах. Сними сегодня все ограничения — и завтра человечество погибнет. Запрещать, запрещать и ещё раз запрещать — вот наш девиз. А если иногда что-то можно разрешить — мы разрешаем. В условиях строгого контроля и при условии выполнения всех рекомендаций. Например, как в вашем случае. Вам это, надеюсь, понятно?

— Понятно, — сказал отец. — Нет ничего дороже справедливости. Главный враг справедливости — свобода. Ограничивать свободу можно запретами. Чем больше запретов, тем меньше свободы, а следовательно — больше справедливости. Итак, максимум справедливости может быть достигнут только при условии полного запрета.

Трижды Дуб смотрел на них, словно хотел обратить взглядом в пепел. Верховный задумчиво пожевал губами, поскреб переносицу, словно пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль, и изрёк:

— В общих чертах правильно. Приятно побеседовать с умным человеком… Так значит, помощником вахтера вы не хотите?

— Нет, премного благодарен.

— И даже на парадном выходе?

— Нет-нет. Образование, знаете ли, не позволяет. Да и здоровье тоже.

— Жаль. Многие наши корифеи начинали именно с этого… Ну, что же, ваша просьба будет удовлетворена. Лицензии получите завтра. Остальное зависит от вас. Желаю удачи.

Спустя некоторое время они, вдыхая бензиновую гарь и смрад разогретого асфальта, сидели на бетонной скамейке в тени вознесенной над улицами монорельсовой железной дороги и разговаривали, стараясь перекричать грохот непрерывно снующих над их головами составов. Мальчик пил лимонад из пластмассового стаканчика.

— Тот дядя добрый? — спросил он.

— Нет, он самый злой из всех. Иначе он никогда не сидел бы в этом кабинете. Трудно даже представить, через что он перешагнул, пробираясь туда, скольких людей обманул и предал, сколько раз торговал своей совестью, сколько раз унижался, наушничал, клеветал. После всего этого нельзя оставаться добрым человеком.

— Но ведь он разрешил нам пойти в лес!

— Мы слишком далеки от него, слишком ничтожны. И никогда не сможем претендовать на то, что имеет он, а ему не нужно ничего нашего. Ему нет от нас ни пользы, ни вреда. Как от слепых бездомных котят. Но случается иногда, что и самый злой человек бросает бездомным котятам колбасную шкурку. Хочешь ещё лимонада? Ты честно заслужил его сегодня.

К лесу их доставил чадящий и разболтанный автобус, мотор которого стучал на подъемах, как сердце накануне третьего инфаркта. Полуоторванная выхлопная труба висела у него под брюхом, как потроха смертельно раненного зверя.

Пассажирский салон был переполнен. Сразу два места в первом правом ряду занимала женщина невероятной, прямо-таки пугающей толщины. Её, нетранспортабельную, как Царь-колокол, с великим трудом запихала в автобус многочисленная родня. Невозможно было даже представить, для чего она пустилась в это полное опасностей путешествие. Не исключено, подумал отец, что родственники отправили её в лес обманом или силой, надеясь, что она оттуда никогда не вернется.

Отцу пришлось взять сына на колени, чтобы уступить место щуплому, но ещё крепкому и жилистому старичку, все лицо которого состояло как бы из одних углов — острый нос, острый подбородок, хрящеватые острые уши, из которых торчали клочья серой нечистой ваты, колючие глазки, глубоко упрятанные под седыми кустиками бровей.

С полдюжины самых нерасторопных пассажиров так и остались стоять в проходе, ухватившись за поручни. Пустовало лишь крайнее от окна кресло в левом первом ряду. Оно было аккуратно обтянуто целлофаном, сверкало новенькой кожей и являло разительный контраст всем другим креслам, выцветшим и продавленным.

— Папа, а почему там никто не сидит? — поинтересовался мальчик. — Может, это детское место?

Отец, на глазах которого только что развернулось немало сцен, своим драматизмом напоминавших борьбу матросов гибнущего судна за места в последней спасательной шлюпке, и сам не мог понять столь странную ситуацию, однако, судя по тому, что никто из пассажиров — а многие тут были явно не в первый раз — не посмел даже прикоснуться к загадочному креслу, тут имел место какой-то чрезвычайно строгий, почти сакральный запрет, нечто вроде полинезийского табу.

Ясность внёс старичок:

— Это место Верховного Администратора! А вдруг он захочет прокатиться в лес именно на этом автобусе!

— А если на другом? — спросил отец.

— В каждом нашем автобусе есть персональное место для НЕГО! А как же иначе! — неподдельное мистическое восхищение звучало в словах старика.

Он долго ещё вещал что-то восторженное, но маловразумительное, из чего отец смог понять только две вещи. Первое: старик и сам всю жизнь прослужил в Администрации леса сначала лифтером, потом курьером, а впоследствии и фельдъегерем (доверять Администрации почт было бы так же глупо, как садиться играть в карты с шулером). Пребывая в этой должности, он снискал особое расположение высшего начальства и теперь, находясь на пенсии (в резерве без снятия с учета, как он выразился), экс-фельдъегерь, благодаря своим прошлым заслугам, имел раз в два года право на лицензию с пятидесятипроцентной скидкой. Второе: Верховный Администратор — умнейший, добрейший и образованнейший человек, чему есть масса примеров. (Пример номер один: каждый год он пристраивает к зданию Администрации то новый этаж, то дополнительное крыло, то флигелек, так что число служащих постоянно растёт, причём это благотворно сказывается на моральном климате коллектива.)

В автобусе постепенно установилась относительная тишина. Угрюмые, изнервничавшиеся накануне, плохо выспавшиеся пассажиры или дремали, или боролись с зевотой. Лишь экс-фельдъегерь продолжал бормотать что-то хвалебное о своём кумире. Слушая пример номер десять (Верховный сумел так запутать Администрацию распределений, что все фонды, начиная от канцелярских скрепок и кончая горячими обедами, поступают им сейчас в двойном количестве, так что служащие не только обеспечены вдоволь всем необходимым, но даже могут приторговывать на стороне), отец уснул.

Разбудил его сын.

— Папа, просыпайся, мы почти приехали!

Отец рукавом протер слегка запотевшее стекло и увидел стеку. Не стену леса, а просто стену. Трехметровой высоты ограждение из колючей проволоки и густой металлической сетки. Эта стена отделяла лес от всего остального мира.

Глухие железные ворота, на которых огромными буквами было выведено по трафарету «Въезд запрещен», сами собой поползли в сторону, как только автобус повернул к ним, съехав с главного шоссе. Отец даже удивился простоте, с которой они проникли сюда: никто не задал ни единого вопроса, даже не проверил документы у водителя. Однако автобус тут же остановился, едва не упершись бампером во вторые ворота, точно такого же вида. Первые ворота тем временем уже закрылись, и они оказались как бы в ловушке — спереди и сзади крашенные в серый цвет, кое-где тронутые ржавчиной железные конструкции, вверху переплетение колючей проволоки, по бокам кирпичные стены с одной-единственной узкой дверцей.

Спустя примерно четверть часа эта дверца открылась, и появились два лесника в полной парадной форме — пятнистые маскировочные комбинезоны, на фуражках эмблемы в виде переплетенных оленьих рогов, серебряные желуди в петлицах. Очень быстро и тщательно они проверили у пассажиров лицензии, перетрясли весь багаж, а троих чем-то не приглянувшихся им типов подвергли личному обыску, включавшему прощупывание швов на одежде и снятие ботинок вместе с носками. Лишь после окончания всех этих процедур внутренние ворота открылись, и автобус въехал на просторное, вытоптанное, как учебный плац, поле. Несколько других автобусов было уже припарковано на асфальтовой площадке слева от ворот, чуть дальше дымилась мусорная яма, к единственному деревянному туалету, над которым кружили тучи зеленых мух, стояла очередь. Множество разнообразно одетого люда сидело, лежало и бесцельно слонялось по полю, а впереди виднелись новые ряды заграждений, какие-то приземистые здания без окон и кирпичная квадратная вышка, не то пожарная, не то сторожевая.

— Всем приготовиться покинуть транспортное средство, — отдал приказ один из лесников. — Личные вещи оставить на местах. С собой разрешается брать только запас воды и пищи на одни сутки, нож, длина лезвия которого не превышает пяти сантиметров, и теплое одеяло, в крайнем случае — спальный мешок. Никаких палок, никаких накомарников, никаких спичек и зажигалок, никаких биноклей и других специальных средств. Алкогольные напитки и табак запрещены. Журналы, книги, газеты, а равно иные изделия из бумаги — тоже.

— Я инвалид! — стриженный под бобрик мужчина с почти фиолетовым цветом лица задрал штанину, демонстрируя протез. — Как же я обойдусь без палки?

— Раньше надо было думать! — Лесник выхватил лицензию из его рук и, изорвав в клочья, выбросил в окно.

Некоторые пассажиры возмущенно загалдели. Другие в испуге прикусили языки. Лишь один экс-фельдъегерь выразил одобрение: «Правильно! Так ему и надо! Будет знать в следующий раз, как соваться в наш лес!»

— Молчать! — заорал лесник, у которого был в петлицах на один желудь больше. — Иначе сейчас все будут выдворены! Тишина! Кому там что не ясно? Слушайте условия: в лесу вас ожидают три семьи белых. Сигнал красной ракеты означает, что одной семьей стало меньше. Значит, после трех ракет поиск заканчивается, и все должны собраться здесь. Максимальный срок поиска — до рассвета. За опоздание — штраф. За порчу леса — штраф. За ущерб, причиненный себе самому и друг другу, Администрация ответственности не несет. Все понятно? Вопросов нет? Тогда прошу выгружаться.

Пассажиры один за другим принялись покидать автобус через заднюю дверь — переднюю почти сразу закупорила своим телом толстуха, которую сейчас безуспешно пытались вытолкнуть наружу водитель и оба лесника. Инвалид, зажимая в кулаке обрывки лицензии, бегал в поисках каких-то начальников, но от него все отмахивались. Здесь даже и не пахло лесом. Пахло мазутом, горелой бумагой, хлоркой и человеческим неблагополучием.

— Значит, белые живут семьями? — спросил сын.

— Да. Обычно несколько взрослых и пять-шесть малышей.

— Если мы их найдем, давай не будем трогать малышей, ладно, папа?

— Давай.

— Возьмем только одного самого большого и старого.

— Хорошо.

Солнце постепенно поднималось все выше, и от него не было никакого спасения на этом голом, унылом пустыре. Мальчик несколько раз прикладывался к термосу с водой. Откуда-то появился экс-фельдъегерь. Очевидно, ему не терпелось продолжить славословить в честь Верховного.

— А вы сами из какой Администрации будете? — спросил он, чтобы возобновить прерванный разговор.

— А не из какой, — ответил отец, с любопытством ожидая ответной реакции.

— То есть? — кустики бровей полезли вверх. — Как это — не из какой? Да разве так можно?

— Представьте себе — можно.

Некоторое время экс-фельдъегерь в растерянности стоял молча, слегка приоткрыв рот, потом резко повернулся на каблуках и удалился в направлении туалета. Там он встал в очередь, но не в общую, а в другую — покороче, состоявшую из обладателей всяких льготных удостоверений, лжекалек и просто нахалов.

Какой-то подозрительного вида субъект, жуя в зубах спичку, прохаживался среди разомлевшей толпы и время от времени заводил короткие разговоры. Вскоре он оказался рядом с отцом.

— Послушай, приятель, — доверительно зашептал он, — так они могут нас до вечера промучить. Знаю я эту сволочь. Давай скинемся по тройке, чтобы быстрее дело было. Они только этого и ждут.

— А воды здесь нельзя купить? — спросил отец, протягивая деньги.

— Воды нельзя… С тебя тройки мало, вас же двое.

Спорить не имело смысла. Скорее всего это был переодетый лесник, таким нехитрым образом выколачивающий приварок для своей братии. С любым строптивцем они без труда могли бы расправиться в лесной чаще. За себя отец не боялся, но присутствие сына связывало его по рукам и ногам.

Экс-фельдъегерь тем временем пробился в туалет, сделал свои дела и, не обнаружив на стенах ничего примечательного, вскоре вышел наружу, одной рукой на ходу застегивая штаны. Прогрессирующий склероз, очевидно, уже стер из его памяти впечатления от предыдущего разговора, и он, как ни в чем не бывало, принялся во второй раз излагать отцу историю великих деяний Верховного Администратора, причём в рассказах этих, как и в молитвах, совпадали не только все слова и их порядок, но даже интонации. К счастью, вскоре вернулся подозрительный тип со спичкой в зубах и заговорщицки подмигнул отцу:

— Пошли со мной. Вижу, ты парень что надо! Я поставлю тебя поближе к воротам. Будешь самым первым. Через десять минут начнут пропускать.

«Парней что надо» оказалось не меньше полусотни. Да и остальные, заметив подозрительную суету, стали подтягиваться к воротам.

— Сейчас мы с тобой побежим, — сказал отец сыну. — Особо не спеши, но старайся не отставать. Лес большой, и времени у нас много. Быстрота тут не поможет. Главное — внимание и сноровка.

Ворота, скрипя, поползли в сторону, и в образовавшийся просвет, словно штурмовая колонна, атакующая вражеские редуты, с гиканьем и свистом бросилась толпа счастливых избранников Администрации.

И вот наконец они оказались под зеленым пологом леса, в загадочном, шумящем, пронизанном светом и наполненном тенью, изменчивом и благоухающем, бесконечно древнем и вечно девственном мире, образ которого смутно помнился отцу и был совершенно незнаком сыну.

В самые первые минуты их едва не затоптали, но вскоре людской поток стал редеть, веером рассыпаясь по сторонам. Стонали сбитые с ног, звали друг друга потерявшиеся, лесники с бранью отнимали у какого-то хитреца маленькую собачонку, которая могла быть натаскана на поиск белых и потому подпадала под перечень спецсредств.

Отец и сын бежали сначала по извилистой, едва заметной тропинке, а потом свернули в глубь леса, туда, где под ногами мягко пружинил мох, а на фиолетовом черничнике ещё сверкали последние капли росы.

— Папа, это ягоды?

— Да, сынок.

— А я думал, ягоды бывают только в магазинах. Можно, я сорву одну?

— Сорви, но только побыстрее. Нам нет никакого смысла здесь задерживаться.

— Невкусно, — сказал мальчик, размазывая кислый сок по подбородку. — В магазинах вкуснее.

— В магазине они с сахаром.

Вскоре их догнал экс-фельдъегерь, успевший вопреки правилам выломать длинную палку.

— Ну что, не нашли ещё? — деловито осведомился он. — Вы ведь в таких делах специалист, я это сразу понял.

— Напрасно вы так думаете, — буркнул отец, предпринимая безуспешную попытку оторваться от надоедливого попутчика.

— Если вдруг найдете, не забудьте обо мне. Для вас, я вижу, главное — сам процесс, а мне нужен трофей. В случае чего я могу и заплатить. — И он назвал сумму настолько мизерную, что отец невольно засомневался в его психическом здоровье.

Лес между тем становился все гуще. Исчезли тропинки, указатели и мусорные баки. Они спустились в сырой, темный овраг, заваленный полусгнившим буреломом, цепляясь за ветки орешника, взобрались по крутому склону наверх, миновали заросшую папоротником поляну, ещё хранившую следы давнего пожара, и попали в молодой, правильными рядами высаженный ельник. Мальчик заметно приустал. Он перестал задавать вопросы, прерывисто дышал и уже не выпускал отцовскую руку. Где-то сзади, не отставая, ломился через подлесок экс-фельдъегерь. Судя по всему, ветеран находился в прекрасной физической форме, и длительная профессиональная закалка давала себя знать.

— Эй, — крикнул ему отец. — Не ходите за нами, пожалуйста! Я не собираюсь вам ничего продавать. Сами ищите!

— Куда захочу, туда и пойду! Не указывайте мне! — экс-фельдъегерь на секунду высунулся из-за елки. Всем своим обликом он напоминал сейчас голодного шакала, твердо решившего перехватить чужую добычу.

Где-то слева раздался негромкий хлопок, и над верхушками деревьев, разбрасывая искры, взлетела красная ракета.

— Одной нет, — прокомментировал отец. — Давай пройдем ещё немного вперёд и там уже начнем искать по-настоящему.

— А может, здесь поищем?

— Такие места белые не любят.

— Папа, я больше не могу идти.

— Тогда влезай мне на спину. Крепче держись и береги глаза от веток.

Спустя полчаса отец почувствовал, что и его ноги начинают отказывать. Во рту и глотке пересохло. Виски ломило от пряных лесных запахов. Попавшая за ворот сухая хвоя колола шею. В волосах шевелились плоские противные клещи́. Он давно уже перестал ориентироваться в лесу и брел наугад. Время от времени они натыкались на людей, каким-то загадочным образом успевших опередить их. Некоторые остервенело рыскали в чащобе, раздвигая руками каждый куст и едва не становясь на четвереньки, другие с рассеянным видом бродили между деревьями, третьи спокойно дрыхли или закусывали в тенечке.

Однажды их напугало злое хрюканье, доносившееся из весьма заманчивой на вид березовой рощицы, глубоко вклинившейся здесь в ельник, однако отец сразу догадался, что это проделки какого-то плута, таким нехитрым способом старающегося отогнать подальше конкурентов. Сзади снова хлопнуло, и отец, обернувшись, увидел кляксу оранжевого дыма, медленно расплывающуюся в воздухе.

— Вторая! — сказал отец. — Значит, осталась последняя семья.

— Наверное — наша?

— Конечно, наша, — подтвердил отец. — Надеюсь, ты уже отдохнул и сам сможешь идти?

Они вышли к ржавому заболоченному ручью, умыли лица, напились и наполнили водой термос. Лес на противоположном берегу стоял чистый, светлый, береза росла там вперемешку с елью — отец слыхал, что именно в таких местах любят жить белые.

— Сейчас смотри в оба, — сказал он. — Если нас и ждет удача, то именно здесь.

— Здесь, папочка, здесь, — странно изменившимся голосом прошептал мальчик. — Смотри вон туда!

И действительно — это были именно они — болетус эдулус, короли июльского леса, белые грибы!

Пузатые, коричневоголовые, они кучкой сидели возле тонкой молодой елочки, а чуть дальше в траве виднелось ещё несколько.

— Папочка, чего же ты стоишь? — взмолился мальчик. — Бери их скорее! Они же наши!

Совсем рядом затрещали сучья, и мимо них враскорячку промчался фельдъегерь, весь в поту, паутине и рыжих иголках. Отец перепрыгнул через ручей, помог перебраться сыну и, волоча его за руку, без труда обогнал соперника, который зашипел при этом, как дикий кот, у которого вырвали из зубов лакомый кусочек. До цели оставалось всего несколько шагов, когда на совершенно ровном месте отец споткнулся и упал, потянув за собой сына.

Когда они вскочили на ноги, все было уже кончено.

Экс-фельдъегерь, утробно рыча и даже повизгивая от удовольствия, засовывал в карман последний, вырванный с корнем гриб. Из ближайших кустов вышел лесник и выстрелил из ракетницы вверх.

Летний грибной сезон закончился.

Автобус осторожно подкатил к шоссе и остановился у опущенного шлагбаума. Люди в темно-бурых, под цвет асфальта мундирах и оранжевых пуленепробиваемых жилетах — древнем символе своей профессии — заставили водителя покинуть машину и долго спорили с ним о чем-то, придирчиво изучали какие-то бумаги, проверяли давление в шинах, люфт руля и развал колес. Шоссе принадлежало Администрации дорог, у которой было своё представление о том, какой именно транспорт может по этим дорогам двигаться.

Наконец шлагбаум был поднят, рогатки из колючей проволоки убраны, и автобус покатил в направлении города. Мальчик тихо плакал, и это были настоящие, неподдельные слезы.

— Не надо, — пробовал утешить его отец. — Осенью я постараюсь достать лицензию на рыжего. Может, нам ещё и повезет.

Вдоль дороги за сетчатой оградой двигались по бездорожью толпы людей с косами в руках — Администрация полей и огородов, объединившись на время с Администрацией садов и лугов, шла воевать Администрацию минеральных удобрений.

Пассажиры автобуса оживленно переговаривались. Большинство было очень довольно проведенным днём. Женщина-тумба демонстрировала всем огромный, со сковороду величиной, насквозь выеденный червями гриб. Инвалид сумел где-то напиться и сейчас спал, блаженно посапывая. Экс-фельдъегерь сидел в последнем ряду и мрачным взором сверлил спину отца.

Впереди шел оживленный спор на злободневные темы. Необходимо создать Администрацию Администраций, предлагал кто-то, вот тогда, наверное, будет порядок. Нет, возражали ему. Было уже такое! Без толку! Порядок может навести только Администрация армии, она это умеет. Да бросьте вы, следовали ответные возражения. Чем она, интересно, этот порядок наведет? Разве вам неизвестно, что Администрация армии рассорилась с Администрацией оружия, и та ей который год даже ржавого штыка не дает.

Автобус ещё несколько раз останавливали для досмотра дорожники, но уже из другой, раскольнической администрации. Багровое солнце садилось за дальним лесом, высоко в небе дрожал узкий бледный серп месяца, тень от автобуса протянулась далеко-далеко в поля.

Мальчик устал плакать и постепенно успокоился.

— Папа, ведь нам повезет когда-нибудь? — спросил он, прижавшись щекой к плечу отца.

— Конечно, — ответил тот, — когда-нибудь повезет. Обязательно.

Но отец твердо знал, что им никогда не повезет, а если такое вдруг и случится, он, как сегодня, предпримет все возможное, чтобы помешать этому. Пускай в сердце ребёнка навсегда поселятся обида и горечь, которые со временем обязательно перерастут в сознательную необоримую ненависть.

Ненависть не только к этой одной-единственной, конкретной Администрации, но и ко всем другим Администрациям на свете.

И совсем не исключено, что когда-нибудь именно этот мальчик вместе со своими возмужавшими сверстниками сделает то, что не удалось сделать отцу и его поколению — одолеет, разрушит, свергнет к чертям собачьим все эти администрации, тихо и постепенно, без насилия и выстрелов, без митингов и кровопролитной борьбы, захватившие некогда власть в этой не слишком большой, но и не такой уж маленькой, не очень богатой, но и не совершенно нищей, не то чтобы дикой, но и не совсем цивилизованной стране.

Он верил в это, потому что больше верить было не во что.

Порядок регистрации

Не думаю, что ошибусь, если приравняю первый сверхсветовой полет к таким этапным историческим событиям, как первая пробежка далекого предка на своих двоих, первый верховой заезд на только что прирученной кляче и первый подъем воздушного шара братьев Монгольфье. Сейчас просто смешно вспоминать, как заблуждались лучшие умы человечества, считая скорость света каким-то недостижимым пределом. В конце концов оказалось, что мироздание неисчерпаемо и бесконечно во всех своих свойствах, и в нём нет пределов для разума.

Не буду говорить здесь, с какой тщательностью подбиралась кандидатура пилота для первого сверхсветового полета. Среди великого множества предъявленных к нему требований было одно, на котором споткнулись почти все претенденты — безусловное согласие на полет абсолютно всех родственников, так как, по релятивистским законам, возвращение экспедиции ожидалось через два миллиона лет по земному счёту. Так вот, я оказался единственным кандидатом, все родственники которого дружно согласились на вечную разлуку. Надо будет над этим фактом поразмыслить на досуге. Но это не главное.

Стартовал я со спутника Нептуна Тритона, дождавшись момента, когда все обитаемые планеты удалились на безопасное расстояние. Запуск произошел без особых происшествий, если не считать того, что отброшенный за орбиту Урана Тритон превратился в десятую планету. Нептун приобрел шикарное кольцо, а у Земли слегка перекосило ось.

Наиболее ответственным моментом в моём путешествии оказалось преодоление светового барьера. Корабль, а вместе с ним и я распались при этом на элементарные частицы гораздо более низкого уровня, чем кварки. Теоретически готовый к этому, я, тем не менее, сразу же обрел прежнюю структуру, кинулся к ближайшему зеркалу, а потом ещё долго с подозрением ощупывал все части своего тела.

Основной целью полета было, конечно же, установление контакта с разумными обитателями иных миров, если таковые отыщутся. В этом деле мне должно было помочь другое великое изобретение человечества — лингвистический анализатор-синтезатор. По двум-трем словам, жестам или телепатическим сигналам он мог почти мгновенно создать словарь, фонетику и грамматику практически любого языка. На пусковых испытаниях этот электронный монстр расшифровал речь дельфинов, создал всеобщий универсальный разговорник и окончательно запутал вопрос об эскимосо-полинезийских отношениях.

Первый инопланетный корабль повстречался мне сразу же за Альфой Центавра. Шел он на сверхсветовой скорости, поэтому о его размерах и форме я ничего определенного сказать не могу. Тем не менее зрелище было захватывающее: оказавшиеся поблизости звезды мигали и гасли, как на сквозняке, пространство, а заодно и время разлетались вдребезги и проваливались в тартарары, «черные дыры» сотнями возникали за кормой корабля, как пузыри в кильватере океанского лайнера. Конечно же, я сразу попытался наладить контакт.

— Люди Земли приветствуют собратьев по разуму… — начал я заранее подготовленную фразу, но меня тут же бесцеремонно прервали:

— Что у тебя? Авария?

— …И предлагают объединить усилия в деле познания мира, — закончил я несколько упавшим голосом.

— Эх, мне бы твои заботы! — с такими словами инопланетянин пронесся мимо.

Вскоре я убедился, что космические корабли в Галактике встречаются так же часто, как рыболовные шаланды в черноморских лиманах. Правда, все они, как один, обменявшись со мной приветствиями (кто дружелюбно, кто холодно, а кто и с непонятной иронией), исчезали вдали. Наконец какой-то неудачник, неподвижно висевший в пространстве между Сириусом и Канопусом, выслушав мою сакраментальную фразу, кратко ответил: «Подгребай!» Я резко затормозил, умер, превратившись во всепроникающее излучение, потом воскрес, материализовавшись, и, ещё не очухавшись, причалил к чужому кораблю. Формой он походил на огромный бублик, составленный из множества других бубликов поменьше. Обшивка корабля на одном из этих бубликов была снята, и двое инопланетян копались в обнаженных механизмах. Скафандры их напоминали канцелярские шкафы со множеством отделений. У одного скафандр был малиновый, у другого желтенький в полоску.

— У тебя запасного фотонного делителя не найдется? — спросил малиновый, прежде чем я успел открыть рот.

— Нет, — ответил я, слегка обескураженный его бесцеремонностью. — Скорее всего нет.

— Откуда у него, — процедил желтенький в полоску.

— Тогда извини, — сказал малиновый. — Следуй дальше.

— Я не спешу, — ответил я. — Обитатели планеты Земля уполномочили меня вступить в… ну, как это называется… в какое-нибудь галактическое объединение или сообщество. Есть ведь такие?

— Ты имеешь в виду Ассоциацию Разумных Миров? Или Лигу Мировых Разумов? А может, тебе нужна Организация Центрально-галактических Звезд?

— А какая между ними разница? — спросил я. Да, что ни говори, не так мне представлялся первый Контакт.

— Почти никакой, — ответил малиновый, не прекращая работы. — В Лиге самый низкий регистрационный тариф, а в Ассоциации, говорят, самая маленькая очередь.

— Туда и очередь есть? — удивился я.

— А ты как думал? Если все кучей полезут в Лигу и Ассоциацию, знаешь, что будет?.. Подай сюда виброкувалду. Вот она, возле тебя плавает.

— А сами вы члены чего?

— Не помню уже… Кажется, Ассоциации.

— Так, может, вы и меня в неё примете? Без очереди, конечно. За мной не заржавеет.

— Где же это видано, чтобы встречный принимал в Ассоциацию? — ответил малиновый. Виброкувалду он уже сломал и теперь искал, чем бы её заменить. — Так дела не делаются. Двигай на региональный регистрационный пункт.

— А где он?

— Ближайший — на Асхидии, но тебе нужно по территориальности — на Тройной Рог.

— Как же туда добраться?

— Как добраться? А ты возьми его с собой, — малиновый указал на желтенького в полоску, который ни в разговоре, ни в работе участия не принимал, а только рассеянно подрагивал нижними конечностями. — Мне от него все равно никакой пользы, зато дорогу он знает. Достанешь делитель, — это относилось уже к желтенькому, — и сразу возвращайся. Не вздумай задерживаться!

Желтенький пренебрежительно фыркнул и, пробормотав нечто вроде: «Как же, дождешься», направился к моему кораблю.

Попутчик мой оказался существом скрытным и малообщительным. Ни мой корабль, ни моё общество, ни моя пища его не устраивали. Всю дорогу он исправно бил баклуши, лишь изредка снисходя до того, чтобы указать мне погрешности курса. Вскоре встречные корабли почти перестали попадаться, зато попутные перли косяками. Одни из них обгоняли меня, других обгонял я сам. Признаться, не думал, не гадал я раньше, что буду сидеть когда-нибудь вот так, жуя картофельную пасту с сублимированной селедкой, и без всякого интереса созерцать на всех экранах легионы разнообразнейших космических кораблей, явившихся сюда черт знает из каких глубин Галактики.

До Тройного Рога оставалось уже совсем немного, когда сверху на меня свалился некий космический аппарат, размеры которого соотносились с размерами моего корабля, как у кита с карасем. Довольно неприятный по тембру и интонациям бас громоподобно заревел:

— Куда лезешь на маршевом двигателе?! Предупредительных сигналов не видишь? Немедленно тормози! Тебя возьмут на буксир!

После этого корабль мой сильно тряхнуло, и он оказался в кильватере гиганта, где уже болталось с дюжину нарушителей.

— Седьмой, Седьмой! — вновь загрохотал бас, так что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. — Имею комплект двенадцать штук. Возвращаюсь на базу. Перекрой мою зону.

— Я — Седьмой! — откликнулся не менее громкий и ещё более неприятный баритон. — У меня самого уже восемь на хвосте.

— Ничего, я мигом, — заверил бас.

Планетная система, к которой мы приблизились, была буквально забита космическими кораблями всех мыслимых и немыслимых конструкций и форм. Одни из них лепились к поверхности планеты и астероидов, другие, сцепившись гроздьями, болтались в пустоте. Буксировщик бесцеремонно сбросил нас на первую попавшуюся планету — маленькую и на вид совершенно безжизненную — и, игнорируя наши запросы, удалился в том же направлении, откупа прибыл.

Первыми, кого я встретил, выбравшись из корабля (попутчик мой, кстати говоря, вылез и сразу же исчез, даже не попрощавшись), были два верзилы в одинаковых яйцеобразных скафандрах. Даже для этих мест они выглядели странновато — какие-то пузатые жерди со множеством висячих отростков, сплошь заросшие не то мхом, не то шерстью. Невозможно было догадаться, где у них находится то, что заменяет мозги. Поскольку одно из трех имевшихся в наличии светил в этот момент садилось, а другое, наоборот, быстро всходило, левый бок обоих отсвечивал багровым, а правый — сиреневым цветом. Кроме того, у каждого предмета здесь имелось две тени разной насыщенности. Один из верзил постучал (не могу даже сказать, чем — ногой, хвостом, щупальцем или курдючным наростом) по борту корабля и изрёк:

— Издалека?

— С Земли, — ответил я, внутренне подобравшись. Ясно было, что вопрос задан неспроста.

— Да-да, — он сочувственно кивнул чем-то, даже приблизительно не знаю, чем (на голову эта штука явно не была похожа). — Очень далеко… А транспортное средство чьё?

— Наше, земное. Сами построили.

— Сами? — он фальшиво изобразил восторг. — Молодцы, молодцы… И документы с собой имеются?

Я тут же передал ему маршрутный лист, командировочное удостоверение на семьсот тридцать миллионов суток, официальное послание землян, свой паспорт и справку о прививках.

— Да-да, — сказал верзила, незаметно отрывая уголок удостоверения (очевидно, на анализ). — Хорошие документики. Отличные документики… Такие документики у нас любой ребёнок нарисует…

— Отвяжись от него, — сказал вдруг другой верзила. — Разве ты не видишь, он совсем не похож на того, кто угнал лайнер с Зильды. Тот был одноглазый, рыжий и с платиновым протезом вместо правой клешни.

— А я разве что? Я ничего! — удивился первый. — С прибытием вас! Успешной регистрации.

Оба они сделали не то полупоклон, не то неуклюжий реверанс и неторопливо двинулись дальше, но я ещё долго слышал унылое бормотание: «Глаз что, глаз приклеить можно… Даже легче, чем шкуру перекрасить… А вот протез… Да ещё платиновый…»

Я задраил люк корабля, повесил, где надо, контрольные замочки и подался на поиски регистрационного пункта. Какой-то попавшийся мне навстречу абориген дал необходимые советы:

— Иди в любую сторону, — сказал он. — Куда бы ты ни пошёл, все равно попадешь на регистрацию. Это Планета Регистрации. Здесь больше ничем не занимаются.

Планетка сия, как я вам уже говорил, была маленькая, до горизонта рукой подать, и не пройдя ещё и тысячи шагов, я увидел здание явно казенной архитектуры, единственным украшением которого был светящийся шестизначный номер. Вокруг здания бесконечной спиралью вилась очередь разнообразнейших существ, надо надеяться — разумных. Хвост очереди терялся где-то вдали, возможно, на противоположном конце планеты. Картина эта напоминала большой патлач у индейцев племени нутка или универсальный магазин в последний день квартала. Я бодро двинулся прямиком к зданию, но кто-то ухватил меня сзади за скафандр.

— Куда это вы? — осведомился инопланетянин внушительной комплекции и, судя по всему, немалой силы.

— На регистрацию, — ответил я.

— А мы, по-вашему, куда — за пивом? (Напоминаю, что за перевод ответственность несет только лингвистический анализатор-синтезатор.) Станьте сейчас же в очередь!

Чтобы найти в этой очереди крайнего, мне пришлось идти трое суток (по земному счёту, конечно), так как здесь со сменой дня и ночи была полная неразбериха — то всходили сразу три солнца, то два заходили, а одно всходило, а иногда на небе начинался такой сумасшедший хоровод, что я закрывал глаза и двигался, как слепец, — на ощупь. Не успел я ещё отдышаться, пристроившись в конце очереди, как откуда-то подкатила кособокая медуза в прозрачной банке на колесах.

— Есть дело, — сказала она шепотом. — Срочный груз на Кальгеланд. Пока дойдёт очередь, успеем смотаться.

— Что за груз? — осведомился я на всякий случай, хотя лететь, конечно же, никуда не собирался.

— Полмиллиарда медных сковородок. Пятьсот тысяч из них — твои. Расчет на месте.

— А не опоздаю я? Сколько времени обычно дожидаются регистрации?

— Дай Бог тебе дожить, — сказала медуза. Сказала она, конечно, иначе, но, напичканный идиомами, метафорами и сравнениями, а также прочей литврагурщиной, анализатор-синтезатор перевел именно так.

— Знаешь что, — сказал я медузе, указывая на первый попавшийся корабль. — Видишь вон ту посудину? Начинай погрузку. Мне нужно ещё кое-какие дела сделать.

Она пулей рванула с места, только пыль поднялась, а я снова полез вперёд. Что и говорить, перспектива дожидаться старости в этой дыре меня не устраивала. На глупые вопросы — типа: «Куда вы?» — я теперь не реагировал. Конечно, если бы дело у меня было шкурное, пришлось бы спокойненько дожидаться очереди. Я такой! Но ведь я здесь как-никак полномочный представитель Земли. Выполняю официальную миссию. Может быть, в это время все человечество, затаив дыхание, смотрит на меня сквозь космическую пропасть. В общем, пошёл я напролом. «Мне только справку», — говорил я одним. «Вы что, ослепли? Я здесь давно стою!» — говорил я другим. «Сам нахал! Отодвинься, а то лапу оттопчу!» — говорил я третьим, самым настырным. И откуда все взялось!

На исходе шестнадцатого местного рассвето-заката я достиг наконец толстой прозрачной стены регионального пункта. За этой стеной сидело существо, состоявшее, казалось, только из огромной бугристой головы и висячих слоновых ушей. Из ушей торчали какие-то аппараты (справочный компьютер и приемопередатчик межзвездной связи, как я узнал потом). С треугольной фиолетовой губы свисало несколько микрофонов. Справа лежало устройство, устрашающий вид которого не оставлял сомнений в его назначении.

— Я — старший региональный регистратор с безусловным правом самозащиты, — сказало существо, даже не глянув на меня. — Предупреждаю об этом. А теперь кратко изложите суть вашей просьбы.

— Я прибыл сюда с планеты Земля с целью вступить в члены Ассоциации Разумных Миров.

— Основания для этого имеются? — по-прежнему равнодушно спросил регистратор.

— А как же!

— Какие же, интересно узнать?. — Мне показалось, что в его словах звучала ирония. Очень неприятно, скажу я вам, когда лопоухий головастик в метр ростом издевается над тобой. — Вы вымирающий биологический вид?

— Нет, скорее наоборот. Размножаемся мы довольно успешно.

— Тогда, возможно, ваш народ пострадал во время Предпоследнего Необходимейшего Упорядочения?

— Насколько мне известно — нет.

— Может быть, ваша планета подлежит сносу по Генеральному плану благоустройства Галактики?

— Ничего не слышал об этом.

— И ваше светило не собирается в ближайшее время превратиться в коллапсар или сверхновую?

— Ни в коем случае.

— Так какие же основания вы имеете в виду?

— Мы овладели способом передвижения со сверхсветовой скоростью.

— И это все? А какой конкретно вклад вы можете внести в выполнение стоящих перед Ассоциацией задач?

— А какие перед ней стоят задачи?

— Прекращение расширения Вселенной. Передвижение Магеллановых облаков поближе к нашей Галактике. Уборка космического мусора. И это ещё не главное, а, так сказать, текущие задачи.

— Ну, что же, если надо, значит, надо. Прекратим, передвинем, намусорим… ох, простите, я хотел сказать — уберем.

— Хорошо. Раз вы настаиваете, мы приступим к предварительному оформлению. Сейчас я выпишу вам направление на Центральную регистрационную комиссию, где вы пройдете все необходимые формальности. Затем будет создана авторитетная комиссия, которая на месте изучит ваши ресурсы и возможности. После этого на ближайшем заседании Ассоциации доклад комиссии подвергнется обсуждению, а вопрос о приеме будет поставлен на голосование. В случае его благоприятного исхода будет создана вторая комиссия, которая приступит к обучению вашего народа галактическому языку, галактической этике и зачаткам галактической культуры. По её представлению и будет вынесено окончательное решение. После краткого испытательного срока вас примут кандидатом в члены Ассоциации, потом — если все пойдёт хорошо — членом без права голоса и, наконец, полноправным членом.

— И сколько на это уйдет времени?

— Не знаю. Сейчас у нас сильная запарка. Может быть, полгода. Может, год.

— Ну, это я вам скажу, недолго.

— Я имею в виду галактический год.

— Что-о? — переспросил я, пораженный. — Галактический год! Двести миллионов наших лет!

— А как вы думали? Одну комиссию собрать чего стоит! По уставу в ней должны быть представлены все полноправные члены Ассоциации. А их на текущий момент… — он глянул на какой-то экран, по которому все время бежали какие-то цифры, — двадцать два с половиной миллиарда. За время нашей беседы в Ассоциацию принято пятьсот новых членов и не менее двадцати выбыло по разным причинам. Вы хоть на своём транспорте явились?

— Конечно.

— Это хорошо. А то некоторые умудряются добраться на попутных… Значит, сбор и доставку членов комиссии вы берете на себя. И не забудьте, что всех их надо кормить, а вкусы у них строго индивидуальные. Ну, жилье, одежда, развлечения, медицинское обслуживание — это ерунда. Что ещё… Куда же вы? Раздумали вступать в Ассоциацию?

— Я немного подумаю.

— Это ваше право. Следующий!

В полном расстройстве отошел я от регистрационного пункта и побрел куда глаза глядят. Помню, когда я снова оказался у хвоста очереди, кислород, вода и пища в скафандре уже были на исходе. За время моего отсутствия прибыло ещё несколько тысяч соискателей. Самым последним стоял маленький зеленый поросенок с роскошным шелковистым хвостом. Он косился по сторонам прекрасными изумрудными глазами — очевидно, тоже искал контакта.

Я занял за ним очередь. Так, на всякий случай. Если вы вдруг окажетесь в системе Тройного Рога, на Планете Регистрации, у регионального пункта, шестизначный номер которого оканчивается на 13, сразу же ищите зеленого поросенка с лисьим хвостом. Меня он должен помнить. Хотя и это не главное.

Как оказалось, при сверхсветовых скоростях собственное время в космическом корабле движется в обратном направлении, так что я вернулся на Землю не только до момента своего рождения, но и задолго до возникновения научных методов познания мира. Топливо я истратил полностью, а корабль угробил при посадке.

Так что теперь меня больше никуда не посылают. Разве что через улицу к соседу — за спичками. Наверное, это — самое главное.

Визит инспектора

Инспектор как всегда нагрянул без предупреждения. Сбылись мои кошмарные сновидения! Во всех деталях сбылись! Не знаю почему, но эту сцену я всегда представлял именно так: в промозглом ноябрьском мраке мотаются за окном голые ветки, тусклая электролампочка бросает по всей комнате неясные тревожные тени, что-то таинственное шуршит в углу — и вдруг! — протяжный пугающий скрип двери, той самой двери, которую я (точно помню) совсем недавно запер на два поворота ключа. Затем раздаются шаги, странные, шаркающие и неуверенные шаги существа, привыкшего перемещаться в пространстве совсем другим, не известным ещё на этой планете способом. Могу поспорить, что во всей вселенной, реальной и ирреальной, такие шаги могут принадлежать только двум созданиям — весьма мрачной и костлявой даме, никогда не расстающейся с простенькими, но впечатляющими атрибутами своего ремесла: песочными часами, косой и саваном, да ещё инспектору по особым поручениям Отдела поощрений и экзекуций Управления по делам слаборазвитых цивилизаций Департамента распространения Великой Мечты, в штате которого до последнего времени имел честь состоять и я.

Мы не поздоровались и не подали друг другу руки — у нас это не принято. Как я и предполагал, одет инспектор был несколько экстравагантно, особенно для этой поры года, для этого века и для этого города: розовый, расшитый серебряными позументами камзол, белые, измазанные зеленью панталоны, мокрые чулки до колен, широкополая шляпа с плюмажем, густо усыпанным сосновыми иголками. Левое плечо инспектора заметно отягощал внушительных размеров мешок, набитый — судя по запаху — смесью дуста, махорки и сухих птичьих экскрементов.

В этот самый момент, как на беду, в раскрытую дверь заглянула моя соседка по этажу, особа, чьё гипертрофированное любопытство из разряда увлечений уже давно переросло в серьёзный профессионализм. Бормоча что-то невразумительное про дядю из провинции, большого шутника и оригинала, я поспешил ей наперерез. При этом то ли от волнения, то ли от спешки на секунду утратил контроль над своими действиями (а для нас каждый шаг здесь — глубоко продуманный, тщательно выверенный и весьма непростой акт) и врезался головой в дверной косяк, отчего у меня едва не отклеилась вся левая скула вместе с частью щеки и мочкой уха.

Соседка, к счастью, ничего этого заметить не успела. Один-единственный раз глянув на моего гостя, она переменилась лицом, тонко пискнула и исчезла столь стремительно, как будто была вовсе и не человеком, а игральной картой в руках фокусника. Прекрасно сознавая всю незавидность своего собственного положения, я тем не менее не мог не посочувствовать ей. Любой инспектор, особенно в первые дни пребывания на незнакомой планете, да ещё вблизи — зрелище не для слабонервных. Давно замечено, что чиновники этой категории, в отличие от нас, агентов, уделяют своей внешности весьма мало внимания, безо всякого на то основания полагая, что она (точно так же, как и их моральный облик) находится вне всякой критики. Полюбовался бы лучше на себя в зеркало, болван спесивый! Руки, ноги, гузно, бюст — ещё куда ни шло. Бывают уроды и позаковыристей. Но вот что касается хари (никакого другого слова тут просто не подберёшь) — завал полнейший! Представьте себе огромный нос, больше всего похожий на поражённую нематодой картофелину, мутные поросячьи глазки разного цвета и размера, фиолетовые вурдалачьи губы, щеки, голые и розовые, как обезьяний зад, добавьте сюда обрамление из неумело завитой в букли, невычесанной пакли, долженствующей изображать волосы, посадите все это на кадыкастую кривоватую шею и, возможно, тогда вы поймёте чувство простой неискушённой земной женщины. Тут не только она, заматерелый мужик струхнул бы.

Инспектор между тем уселся на свой мешок, вперил в меня гляделки (которые на самом деле были искусно изготовленными контактными линзами), широко растянул губы (которые на самом деле были лишь куском высокопрочного и эластичного пластика) и, приспосабливая свои голосовые связки к плотной земной атмосфере, наполовину проперхал, наполовину прогундосил:

— Имею полномочия проверить всю вашу деятельность здесь, как служебную, так и финансовую. Сколько времени нужно вам, чтобы предоставить необходимую документацию?

— Нисколько, — я уже почти овладел собой, — можете приступать хоть сейчас.

— Отлично! Ценю добросовестных и аккуратных работников, — не без доли ехидства произнёс он, устанавливая на кухонный стол портативное печатающее устройство. — Начнём по порядку. Прибыли вы сюда, значит, с обычным заданием: внедриться, законспирироваться, осмотреться, после чего с помощью некоторых хорошо вам известных методов приобрести неограниченное влияние в высших сферах общества, создав тем самым предпосылки для приобщения аборигенов к Великой Мечте. Правильно я говорю?

— Правильно, — подтвердил я, начиная догадываться, куда он клонит.

— Предварительное исследование планеты с помощью оптических и радиотехнических средств позволило собрать исчерпывающий справочный материал. Компетентные ведомства провёли большую подготовительную работу по копированию внешнего облика местных жителей, описанию их обычаев, изучению языка и письменности. Специально для этого случая было синтезировано некое вещество под названием «перец», имевшее, по заключению экспертов, огромную покупательную способность в наиболее развитых регионах планеты, — инспектор похлопал по мешку. — В момент отбытия на задание вы имели при себе тысячу двести горстей и восемьдесят одну щепоть этого самого перца. Прошу отчитаться в его использовании.

Все инспектора, как я заметил, делятся на две категории. Одни сразу начинают говорить о долге, клятве, Верном Пути и Великой Мечте. Другие первым делом снимают остатки наличности в кассе. Этот был из вторых.

— Восемьдесят одна щепоть истрачена на подкуп четырех монархов, пяти канцлеров, двух фаворитов, шести премьер-министров, трех лейб-медиков, десяти начальников тайных полиций, семи редакторов ведущих газет и пятнадцати лидеров различных партий, как правящих, так и оппозиционных. Все остальное я использовал на борьбу с тараканами, — отчеканил я как по писаному. Юмор — величайшее изобретение землян, но освоить его не менее трудно, чем научиться застёгивать пуговицы на брюках.

— Кто такие тараканы? — вполне серьёзно поинтересовался инспектор.

Можно было, конечно, продолжать в том же духе, развести бодягу про то, что тараканы не кто иные, как члены могущественного ордена местных ксенофобов, имеющие своей целью беспощадное искоренение любого инопланетного влияния. Однако стоит ли осквернять ложью и ерничанием последние часы жизни?

— Это такие насекомые, — подчёркнуто равнодушным тоном пояснил я. — Весьма противные. Вон, кстати, один ползёт по стене.

Инспектор не поленился изловить рыжего наглеца, долго рассматривал его и даже поднёс к своей единственной, криво продавленной ноздре. Затем он вернул таракана на прежнее место, снова уселся на драгоценный мешок и неторопливо вставил в печатающее устройство чистый бланк акта.

— Как я понял, по первому вопросу вы отчитаться не можете, — в голосе инспектора слышалось тщательно скрываемое ликование.

Ну как же! Я допустил нарушение! А он его выявил!

— Дело в том, что вся предварительная информация к моменту моего появления здесь безнадёжно устарела. Двести пятьдесят лет свет шёл отсюда туда, и ещё столько же лет я со скоростью света летел оттуда сюда. Пятьсот лет прошло, понимаете? Пять веков!

— При чем здесь пять веков? Вы мне голову не морочьте. Где перец?

Безусловно, инспектор слышал и о скорости света, и о замедлении течения времени при межзвёздных перелётах, и о независимом годе. Слышать-то слышал, но верил во всю эту метафизику слабо. Такие личности доверяют только тому, что можно пощупать, взвесить, взять на учёт и заактировать. Тем более что на нашу родную планету хоть через пятьсот лет вернись, хоть через тысячу, никаких перемен не заметишь.

— За эти пять веков все здесь изменилось! Полностью! Перцу вашему сейчас грош цена! Да и с перцем настоящим эта дрянь ничего общего не имеет!

— Подождите, — слова мои, похоже, ничуть не интересовали инспектора, — вы получили вещество, отмеченное в транспортной накладной как особо ценное?

— Получил.

— Расписались за него?

— Расписался.

— Отчитаться в использовании можете?

— Не могу.

— Так и запишем. Допущена растрата материальных ценностей в особо крупных размерах.

— Пишите, — я только махнул рукой.

— Далее, — взгляд инспектора зашарил по моей скудно обставленной комнате. — Перед отлётом вы также получили снаряжение, в состав которого, кроме всего прочего, входили образцы наиболее распространённых на планете типов одежды. Что-то я их здесь не вижу.

— И не увидите. Что я — шут гороховый! Такую одежду сейчас только на маскарадах носят. И вам советую гардеробчик сменить.

— Следовательно, имеет место разбазаривание казённого имущества?

— Следовательно, имеет.

— Теперь о главном, — голос инспектора приобрёл металлическое звучание. — Аборигены восприняли Великую Мечту? Готовы идти вслед за нами Верным Путём?

— Нет.

— Как вы сказали? — Человеческой мимикой инспектор ещё не владел, но о выражении его настоящего лица можно было без труда догадаться.

— Я сказал — нет.

— И вы отдаёте себе отчёт, чем это грозит вам лично?

Конечно же, такой отчёт я себе отдавал. Кроме того, я знал, что все инспектора наделены весьма широкими полномочиями, в том числе судебными и даже карательными. Но только сейчас, услышав зловещий шёпот этого чудовища, я окончательно понял, что нынешний вечер может быть в моей жизни последним. Вот тут-то я испугался по-настоящему. А испугавшись, залепетал:

— Есть объективные обстоятельства. Прошу выслушать…

— Выслушаю непременно. Но сначала отмечу в акте: особо важное задание сорвано по причине преступной халатности агента.

— Отмечайте! — вдруг прорвало меня. — Отмечайте! Да что вы во всем этом понимаете? Я тут бьюсь, как рыба об лёд! Из кожи вон лезу!

— Что?! — взревел инспектор, вскакивая. — Что?!

Вот тут я действительно дал маху! Необходимо пояснить, что обитатели нашей планеты, в отличие от землян, способны увеличивать свои размеры, а следовательно и вес, на протяжении всей жизни. Вопрос только в качестве и количестве пищи.

Поэтому в целях экономии на каждого индивида, достигшего зрелости, надевается так называемая «кожа» — нечто среднее между рыцарскими доспехами и космическим скафандром. Указанное устройство не позволяет плоти разбухать сверх положенного размера, что весьма способствует ограничению аппетита и, кроме того, содействует поддержанию социальной справедливости. «Вылезти вон из кожи» — считается у нас тягчайшим преступлением.

— Я совсем не в том смысле… — однако мои жалкие объяснения уже ничего не значили для инспектора. Отныне в его глазах я был не только растратчиком и бездельником, но ещё и злонамеренным элементом.

— Быстро же вы забыли все, что свято и дорого для нас! — от голоса инспектора задребезжали стекла в оконной раме. — Бдительность утратили! Зажрались! Что это? — он ухватил за хвост сомнительного вида селёдку, которой я как раз собирался поужинать.

— Пища, — подавленно объяснил я. — Ням-ням.

— Я понимаю, что пища, а не дерьмо! — сарказм инспектора, казалось, был безграничен. — А сколько она стоит? У нас ничего такого даже ветераны Освоения центра Галактики не едят.

Тут мне в голову пришла одна интересная мысль.

— Вы, наверное, проголодались с дороги? — искательно спросил я. — Перекусите…

— Перекусите, перекусите… — проворчал инспектор. Жадность боролась в нём с чванством, и некоторое время исход этой борьбы был для меня неясен. — Перекусить-то можно, — сдался он наконец. — Только не надейтесь этим облегчить свою участь.

Селёдку инспектор сжевал целиком, не оставив ни хвоста, ни жабер. Плавленый сырок умял вместе с обёрткой. Полбуханки чёрного хлеба запил бутылкой подсолнечного масла. Соль из солонки просто вытряхнул в свою пасть. Совершив этот гастрономический подвиг, он расстегнул верхнюю пуговицу камзола и глубокомысленно констатировал:

— Неплохо живёте. Богатая, видно, планета… Ну, ладно, рассказывайте все, как было. Только без лишних подробностей.

— Про полет говорить не буду. Горя натерпелся всякого. Главное, жив остался. Когда становилось совсем невмоготу, пел марш Верного Пути. Приземлился благополучно. Транспортное средство, согласно инструкции, отправил обратно. А вот дальше пошли сплошные неудачи. Даже вспоминать не хочется. Хорош же я был, когда в костюме испанского гранда вышел к ближайшей железнодорожной станции, на академической латыни заговорил с дежурным, а потом попытался подкупить его горстью перца. Очень скоро я понял, что все здесь изменилось. Причём изменилось кардинально. Не было радио — есть, не было электричества — имеется, не было атомной энергии — вот-вот появится. Языки, которые я изучал, безнадёжно устарели. Нравы изменились. И даже не это самое страшное! На планете больше сотни государств, десятки религий, политическая ситуация меняется с молниеносной — по нашим понятиям — быстротой. Что ни год, то войны, мятежи, заговоры, реформы, эпидемии, биржевые крахи. Голова кругом идёт! Я честно старался выполнить свой долг, клянусь. Но ничего не получалось. Перепробовал все методы, которые мы обычно применяли на таких планетах — безрезультатно! По части интриг мы, по сравнению с землянами, дети. Самое большее, чего я смог добиться с помощью лести, была должность кладбищенского сторожа. Подкуп отпал сам собой, за это благодарите ваших экспертов, чтоб им этот перец всю жизнь нюхать! Я стал искать новые методы. Проповедовал Великую Мечту на площадях и базарах. Писал прокламации, манифесты и подмётные письма. Создавал религиозные секты и подпольные организации. Обратился к миссионерству, масонству и мессианству. В какие только переплёты из-за этого ни попадал. Меня принимали то за психа, то за проходимца, то за шпиона сопредельной державы. Не было, наверное, на всей Земле такой тюрьмы, каторги и сумасшедшего дома, где я бы ни побывал. Много раз меня расстреливали, сажали на электрический стул, побивали камнями, вешали и гильотинировали. Все это, конечно, не смертельно, но крайне неприятно. Тут даже марш Верного Пути мало помогал…

На секунду я замолчал, обдумывая заключительную часть моей исповеди. Почти все, что я рассказал, было чистейшей правдой. Но кое в чем, каюсь, пришлось покривить душой. Были у меня не только провалы, были и удачи. Срабатывали иногда наши методы. Да я и сам в конце концов кое-чему научился. И в высшие сферы поднимался, и бразды власти в руках держал. Была у меня возможность, да не одна, приобщить к Великой Мечте если и не все человечество, то хотя бы его часть. Но в самый последний момент что-то во мне самом не срабатывало. Слишком долго к тому времени я прожил среди людей, слишком полюбил их, подлецов. И друзья у меня были, и ученики, и даже жены. Жаль, конечно, что их жизнь в сто раз короче моей.

В общем, не знаю даже, как такое получилось, но я стал чувствовать себя землянином. Вот это все дело и подкосило. Не мог я себе представить, как мои новые братья и сестры, сплошь наголо стриженые и одетые в униформу, разработанную Департаментом быта, вскинув на плечи шансовый инструмент, разработанный Департаментом труда, стройными рядами шагают по Верному Пути прямо навстречу Великой Мечте. От этой мысли у меня даже сердце начинало щемить.

— Ну-ну, продолжайте, — подбодрил меня инспектор, демонстративно собирая со скатерти крошки хлеба и крупинки соли.

Как же быть? Накормить я его, положим, накормлю. А что дальше? Этим его вряд ли разжалобишь. Ненавижу фанатиков! Сам таким был. Отца родного прикончит, не пожалеет. И хоть бы было за что! За паршивый параграф какой-нибудь паршивой инструкции. У-у, брюхо наел на дармовщину. Чтоб ты лопнул! Стоп, а это идея.

Пусть пожрёт до отвала. Если и не лопнет, то прыть на время потеряет. «Кожу»-то свою мы перед отлётом дома оставляем. Я и сам, помню, в первые дни здесь чуть заворот кишок не заработал. Пусть жрёт, а там посмотрим.

Постепенно все содержимое холодильника перекочевало на стол.

Дальнейший мой рассказ сопровождался смачным чавканьем, бульканьем и хрустом.

Инспектор полнел на глазах, сюртук его уже лопнул под мышками, щеки легли на плечи. В мыслях я клял себя за то, что накануне спустил в мусоропровод полмешка дряблой прошлогодней картошки. Как бы она сейчас пригодилась! Тем временем моя грустная повесть подходила к завершению.

— В конце концов я не выдержал. Как здесь говорят, сошёл с круга. Поселился в тихом городке, нашёл непыльную работёнку. Платят, правда, немного, но мне хватает. Все свободное время посвящаю составлению докладной записки, которую при вашем содействии намереваюсь передать своему непосредственному начальству.

— И что же в ней?

— История моих заблуждений, анализ ошибок, изложение принципов, согласно которым мы должны строить свои отношения с инопланетянами в дальнейшем.

— Занятно. А если поконкретнее?

— Главная мысль примерно такая: давайте смотреть на вещи здраво. Нет никакой беды в том, что кто-то не в состоянии воспринять Великую Мечту или не хочет идти Верным Путём. Пусть живут, как хотят. Будут друг к другу ездить в гости, торговать, спорить. Если им что-то у нас понравится, пусть пользуются. В свою очередь и мы у них можем кое-что перенять.

— Мы у землян? Вы что — серьёзно?

— Конечно, на первый взгляд, такое заявление кажется диким. Но только на первый. Постараюсь свою мысль аргументировать. Взять, к примеру, такие качества землян, как мобильность, гибкость и любознательность. Приятно глянуть, как любят они всякие перемены. Носили длинное, стали носить короткое. Верили в одного бога — и поколения не прошло — верят в другого или вообще ни во что не верят. Надоел этот тиран — давай полную свободу или другого тирана, ещё похлеще. Все им надо узнать, все попробовать.

— Значит, гибкость, любознательность и мобильность, — задумчиво сказал инспектор, откладывая в сторону недоеденную пачку маргарина.

— Совершенно верно! — меня уже понесло. Слова, столько лет копившиеся понапрасну, сыпались теперь, как горох из дырявого куля. Я испытывал истерический восторг еретика, даже на эшафоте продолжающего смущать своих палачей кощунственными речами. — Правда, иногда эти качества заводят некоторую часть землян в гиблые места, зато их печальная судьба служит хорошим уроком для остальных. Возможно, именно благодаря этому все человечество, взятое в целом, движется в более-менее правильном направлении. Здесь уместна аналогия с парусным кораблём: как правило, первым к цели приходит не тот, кто прёт напролом, а тот, кто движется зигзагами, прилаживаясь к ветру. У нас же все почему-то наоборот. Варианты отсутствуют. Всюду однозначность и непререкаемость. Возможен только один-единственный, раз и навсегда определённый путь.

— Верный Путь, не забывайте.

— Не в названии дело. Назвать можно как угодно. Не спорю, на каком-то одном определённом этапе этот путь действительно казался верным и многообещающим. Он вёл вперёд, к маячащим на горизонте вершинам. Нам хотелось идти быстрее, и мы все разгонялись, разгонялись. Но ведь никто точно не знает, что там, за этими вершинами. Может — крутой вираж, может — тупик или ещё хуже того — пропасть! Остановиться мы не сможем — инерция помешает. Свернуть не позволят высшие соображения, да и разучились мы уже сворачивать. Выходит, деваться некуда — рухнем всем скопом в тартарары!

— Странные какие-то у вас разговорчики. Весьма странные.

— Это не разговорчики! Это плод мучительных и длительных размышлений!

— Не лезьте в чужие дела! Размышлениями у нас занимается совсем другое ведомство! — с неожиданной яростью инспектор смахнул со стола остатки трапезы. — Верный Путь его, видите ли, не устраивает! Может, и Великая Мечта вам не по нраву?

— Мечта она и есть мечта. Ею сыт не будешь.

— Ну, знаете ли! — инспектор даже поперхнулся. — По-вашему, и Центр Галактики не надо было осваивать?

— Про Центр Галактики вы бросьте. Слыхали! Ничего там нет, кроме огромной чёрной дыры. Сколько народу зря угробили.

— Значит — все зря? Значит, и путь не тот, и мечта не такая! У землян надо учиться! Что вы ещё намерены сказать? Попробуете вербовать меня? Тайны станете выпытывать? К измене склонять? Шантажировать? Ну — говори, предатель! Последнее твоё слово!

В грудь мою упёрся излучатель этилатора, слегка похожий на гранёный стакан средней ёмкости. Такими штуковинами снабжают всех инспекторов, ведь из обычного оружия агента моего класса убить невозможно. Нам не страшны ни пули, ни лазерные лучи, ни ледяная вода, ни радиация. Единственное, что считается в принципе смертельным для нас, это алкоголь. Особого рода излучение, испускаемое этилатором при выстреле, как раз и способно синтезировать этот страшный яд из молекул кислорода и водорода, в избытке содержащихся в любом белковом организме.

Голова моя сразу закружилась, как от доброго глотка сивухи. Однако, как ни странно, я остался жив и даже не утратил способности более или менее связно рассуждать. Оказывается, инспектор кое-что все-таки не учёл. А именно — особых условий этой миленькой планеты. Много у землян хороших качеств, но есть и дурные. Вино здесь изобрели раньше, чем колесо и порох. Чего я только ни перепробовал за долгие годы. Просто выхода другого не было. Со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Выделяться из массы мне нельзя было. Ведь в иные времена в иных странах трезвого человека и за человека-то не считали. Так и повелось: там бургундского лизнёшь, там каплю виски пропустишь, там в саке губы помочишь, там кружку пива пригубишь. Противно, конечно. Яд — он и есть яд. Но привык постепенно. Противоядие в организме выработалось.

Пока меня ещё не развезло окончательно, я перегнулся через стол, вырвал у оторопевшего инспектора этилатор и зашвырнул его в открытую форточку. Тогда он попытался меня задушить — но это было уж совсем зря! С таким пузом нечего в драку лезть.

Когда инспектор наконец выбрался из-под перевёрнутого стола, вид у него был совсем неважный. Даже сказать ничего не мог — только постанывал и всхлипывал. Не знаю почему, но я его пожалел. Отходчивость у меня — черта благоприобретённая.

Здесь заразился.

— Оставайтесь, — сказал я слегка заплетающимся языком. — Будете у меня жить. На работу устрою. Хотите вахтёром, хотите дворником. На селёдку и чёрный хлеб хватит.

— Я родину за селёдку не продаю, — выдавил он наконец из себя.

— За селёдку не продаёшь, это точно. Торговаться ваша братия умеет. Только прошу, не трогайте родину. Неизвестно ещё, кто её продал, я здесь или вы там… Ну так как, остаётесь?

— Нет, — волоча мешок, он выполз в прихожую. — Я возвращаюсь. Акт будет передан по назначению. Вам не уйти от ответственности.

Скатертью дорожка, подумал я, когда дверь за ним захлопнулась. Дураков тут и без него хватает. Пусть себе возвращается, мне бояться нечего. Если он не лопнет по пути, если не угодит в палату для психов, если при взлёте его корабль не собьют средства ПВО, которые, говорят, в последнее время утроили бдительность, если, несмотря ни на что, он все же доберётся до своей канцелярии, пройдёт лет двести пятьдесят, не меньше. Следующие сто уйдут на обсуждение, согласования, планирование и оформление. Плюс обратная дорога. Итог можете подбить сами, мои мозги уже совсем не варят. Этого времени мне вполне хватит, чтобы подготовиться к встрече. А землянам — тем более.

Властелины Вселенной

К мысли о множественности миров и бесконечности Вселенной наиболее смелые из наших мыслителей пришли ещё много поколений назад.

Однако до самого последнего времени среди широких кругов населения господствовало мнение, что мир, в котором мы обитаем, хоть и огромен — не хватит жизни, чтобы обойти его, — но все же конечен. Ведь почти каждому из нас доводилось созерцать его естественные границы — так называемые «мертвые поля», странный и загадочный мир, где властвуют совсем другие законы природы, откуда постоянно доносится грохот и исходят ядовитые испарения, а в темное время суток периодически возникают мощные источники светового излучения. С «мертвыми полями» связывают появление предметов непонятной структуры и неясного свойства, что в прошлом нередко служило причиной зарождения всевозможных религиозно-фантастических бредней. Некоторые псевдоученые даже выдвинули теорию, объяснявшую существование «мёртвых полей» не чем иным, как продуктом целенаправленной деятельности неких сверхразумных существ. Следует удивляться, что столь нелепая концепция до сих пор имеет своих приверженцев.

История поисков истины была полна драматизма. Много смельчаков не вернулось из экспедиций в «мертвые поля», а те немногие, что уцелели, почти ничем не могут помочь нам в раскрытии тайны. В их рассказах слишком много субъективных эмоций и очень мало достоверных фактов.

Постепенно в моём сознании зрело убеждение, что загадку «мёртвых полей» нельзя решить абстрактными умозаключениями. Необходимы были прямые исследования на месте. Коллеги отговаривали меня от этого рискованного предприятия, однако я был непреклонен. Само собой, проблемы с подбором добровольных помощников не существовало — наш народ издавна известен своей смелостью, любознательностью и предприимчивостью. Но всем кандидатам я предпочёл своего друга и научного секретаря Жерлянкина. Его выносливость, редкое хладнокровие и преданность делу хорошо известны всем.

Не буду останавливаться здесь на тех трудностях, с которыми пришлось нам столкнуться при подготовке экспедиции. Немало драгоценного времени ушло на борьбу с чиновничьим равнодушием и откровенной враждой завистников.

Наконец, провожаемые бесчисленными толпами зевак, мы двинулись в путь. Для начала путешествия я выбрал темное время суток, когда жара спадает, а загадочный грохот в «мёртвых полях» несколько ослабевает. Загодя мы плотно перекусили и искупались. Возможно — и мы это понимали — последний раз в жизни.

Первые же шаги доставили нам невыразимые муки. Поверхность «мёртвых полей» горяча, тверда, как камень, и полностью лишена растительности. Сознание наше мутилось, кожа покрылась ожогами, в горле пересохло. Казалось, эта пытка будет продолжаться вечность. Мне стало казаться, что мы сбились с пути. Пространство, окружавшее нас, было серым и удручающе однообразным. Какие-либо ориентиры, а также признаки воды отсутствовали. Лишь однажды мы натолкнулись на озерцо черной густой жидкости, издававшей тяжелый, тошнотворный запах.

Наши силы подходили к концу, однако главное испытание было ещё впереди.

Где-то в невообразимой дали, слева от нас, раздался грохот, а затем показались и огни. Скоро я понял, что они приближаются. Не буду скрывать — сердце моё переполнилось ужасом.

«Может, вернемся?» — предложил я. «Нет, — ответил мой мужественный спутник, — беги вперёд как можно быстрее, а я попытаюсь задержать это чудовище».

Из последних сил я устремился в направлении, указанном мне другом. Грохот тем временем нарастал. Нестерпимо яркий свет залил все вокруг. Почва подо мной затряслась. Горячий сокрушающий вихрь едва не сбил меня с ног. Все это длилось, возможно, лишь краткий миг, но в моей жизни не было ещё впечатления более ужасного и незабываемого. Вскоре свет исчез. Постепенно затих грохот и прекратилась вибрация. Я долго звал своего спутники, но ответом мне была тишина. Не вызывает сомнения, что он пал смертью героя в единоборстве с одним из самых страшных проявлений этого загадочного мира. Ещё одна жизнь, принесенная на алтарь науки! Уверен, что в недалеком будущем вся эта область «мёртвых полей» будет названа именем ученого и первопроходца Жерлянкина.

Оставшуюся часть пути я помню смутно. Я молил судьбу о ниспослании мне скорой смерти и уже мысленно прощался с друзьями и родными, когда вдруг мои израненные ступни вместо шероховатого горячего камня ощутили мягкий и влажный песок. Я скатился куда-то вниз и потерял сознание.

В чувство меня привели восхищенные и взволнованные голоса аборигенов, столпившихся вокруг. Язык их чем-то похож на наш, хотя и изобилует множеством непонятных слов. «Мертвые поля», например, они называют «автострадами». Весьма странный, но, безусловно, звучный термин. Однако все остальное здесь почти в точности, как и у нас. Таким образом, моё предположение о том, что основная форма существования материи в природе — болото, блестяще подтвердилась. Вековой барьер, отделявший нас от братьев по разуму, преодолен!

Ура! То есть: ква-ква-ква! Отныне мы, лягушки, властелины Вселенной!

Фальшивомонетчик

На службу Клещов привык являться загодя, хотя мотивы, побуждавшие его к этому, ничего общего с трудовым энтузиазмом не имели. За эти каждодневно отрываемые от личного времени час-полтора он успевал собрать уйму информации по многим горячо интересующим его вопросам. Причём пользовался исключительно ушами да изредка — вполне безобидными наводящими вопросами. Более того — мнительный, как и все фартовые люди, Клещов вбил себе однажды в голову, что именно таким способом сможет когда-нибудь обмануть судьбу. Представлялось это ему примерно так: если в длинной череде дней выпадет вдруг тот один-единственный, отмеченный свыше неумолимой черной силой, когда у кого-либо из постовых милиционеров или у своего же брата-инкассатора сорвется с языка удивленно-злорадное: «Слыхали про нашего Клещова? Кто бы мог подумать!», он в этот самый момент обязательно окажется где-нибудь неподалеку, как всегда тихий и незаметный, как всегда чуткий и зоркий. И тогда ещё все можно будет изменить, хватит и времени, и сноровки, и хладнокровия. Опять капкан лязгнет впустую, опять облава пронесется мимо, опять неуловимой тенью проскользнет он под красными флажками.

Потолкавшись немного среди клиентов в операционном зале и заглянув во все служебные помещения банка, вход в которые не был ему заказан, Клещов, как обычно, закончил свой рейд у кассовой стойки, за которой, скрытая от посторонних глаз матовым стеклом, восседала его давняя знакомая Инна Адамовна Тумасян. По годам ей полагалось быть ещё женщиной хоть куда, однако длительное общение с огромными суммами чужих денег при почти полном отсутствии своих собственных не пошло Инне Адамовне на пользу. Она рано увяла, обабилась, была оставлена мужем и, судя по всему, успела утратить интерес к жизни вообще и к мужчинам в частности. Исключение делалось только для Клещова, человека по всем статьям положительного, малопьющего да к тому же ещё и члена бытовой комиссии месткома.

Приняв от Клещова хрупкую, слегка примороженную гвоздику (накануне приобретенную им на колхозном рынке, причём чистый доход от этой несложной финансовой операции составил без малого десять червонцев), Инна Адамовна тут же принялась обмахиваться ею на манер оперной Кармен. Недолгая их беседа, состоявшая главным образом из обмена слухами относительно намечавшейся вскоре эпидемии какого-то чрезвычайно опасного гриппа, уже заканчивалась, когда Клещов как бы невзначай поинтересовался:

— Ну, а на работе у вас какие новости?

— Ах, не говорите! — Инна Адамовна трагически взмахнула гвоздикой. — Вчера вечером опять фальшивую купюру изъяли. Сторублевую. И до чего аккуратно сделана! Только на гербе не все надписи читаются да в защитной сетке дефекты имеются. Прямо кошмар какой-то!

— Специалисты, — выдавил из себя Клещов, ощутив в левом подреберье острую, короткую боль. — А глянуть можно?

— Уже сдали в милицию.

— Давно?

— Часа два прошло…

Машинально поглаживая правую сторону паха, где в потайном карманчике хранились ровно десять сотенных бумажек — родных сестричек той, о которой рассказывала Инна Адамовна, Клещов вышел на крыльцо. Влип, подумал он, подставляя ветру разгоряченное лицо. Неужели опять влип?

Клещов не был трусом, муками совести никогда не страдал — Бог миловал! — однако, давным-давно привыкнув к ежедневным своим преступлениям, привык и к каждодневному страху (хотя страх этот не был страхом глупого и беззащитного зайца, скорее он был сродни страху многоопытного, не однажды битого волка, прекрасно знающего цену и себе, и своим врагам).

Что же делать? Что? Притихнуть, залечь на дно, замереть на время? А деньги?

Новенькие, почти настоящие деньги, которые даже сквозь кальсоны нестерпимо жгут тело, похрустывают под ладонью, просятся на волю! Сколько положено на них труда, сколько надежд с ними связано! Ведь два часа всего и прошло! Вряд ли громоздкая милицейская машина успела уже раскрутиться на все обороты. Пока не застучали телетайпы, пока не запищали рации, пока не побрели по злачным местам патрули и участковые, предупреждая всех встречных и поперечных, надо действовать!

Действовать! Действовать решительно и быстро! Нахлобучив ушанку глубже на глаза, он бросился к автобусной остановке. Уже не разум вел его, а могучий слепой инстинкт. Так иногда зверь, счастливо избежавший засады и уже сбивший со следа гончих, вновь возвращается к логову, чтобы спасти своё потомство, своих беспомощных детенышей, самое дорогое, что только может быть у всех живущих на этом свете.

А вот для Клещова самым дорогим на свете были деньги! Центральные ворота колхозного рынка украшали две бетонные, крашенные под бронзу фигуры одинаково огромного размера. Фигура в спецовке и сдвинутой на затылок кепке опиралась на сноп пшеницы, фигура в косынке и платье до щиколоток протягивала перед собой корзину, полную фруктов, — и, скорее всего, никаких других колхозников поблизости не имелось. Промышлял тут в основном люд приезжий, лукавый и загребущий.

Решительно отвергнув услуги развязных коробейников, предлагавших ему целые кипы мутных черно-белых открыток, на которых чеканный профиль вождя соседствовал с пушистыми котиками, Клещов прошел за ограду. Овощные и мясомолочные ряды уже пустовали, но там, где торговали цветами, семечками и южными фруктами, народ ещё толпился. Многочисленные свечки, горевшие в прозрачных ящиках с гвоздиками и тюльпанами, придавали рынку сходство с каким-то запущенным храмом или с кладбищем в день поминовения.

Вчерашнего кавказца Клещов заприметил ещё издали. Поминутно сморкаясь и чихая, тот топтался на прежнем месте, простуженным голосом рекламируя свой нежный товар.

«У-у, спекулянт проклятый, — выругался про себя Клещов. — дернул же тебя нечистый разменять сотню! Наверное, в ресторане перед девочками решил шикануть?

А что, если милиция уже вычислила его? Не исключено. И вполне возможно, что стоит он здесь сейчас совсем не по своей торговой надобности, а по чьему-то строгому приказу, высматривая в рыночной сутолоке давешнего покупателя. Смотри, смотри, генацвале! Скорее ты свой Казбек отсюда увидишь, чем меня!»

Клещов резко повернул и устремился к фруктовому павильону. Пробормотав что-то насчёт жены и родильного дома, он попросил плосколицего восточного человека с загадочным, а может, просто заспанным взором взвесить полкило бессовестно дорогого винограда. Получив кулек, Клещов долго копался по карманам, звеня мелочью и шелестя рублевками, потом с печальным вздохом вытащил сотенную: «Прости, друг, других нету!» Потомок Железного Хромца долго мял бумажку, рассматривая её на свет, и даже нюхал, однако в конце концов сполна выдал сдачу мокрыми десятками и пятерками.

Вторую купюру разменял для него в шашлычной какой-то явно безденежный алкаш.

«Сбегай, приятель, за сигаретами, от товара не могу отойти. Пятерик можешь себе оставить…»

Третья бесследно исчезла в людском водовороте вместе с миловидной блондинкой, о непростых жизненных обстоятельствах которой красноречиво свидетельствовал небрежно заштукатуренный синяк под глазом. Клещов, проклиная все на свете, а в особенности бесчестных баб, бросился на поиски очередного подставного «лоха», однако совершенно случайно столкнулся с плечистым мужчиной, чей мимолетный, но пристальный взгляд неприятно резанул его.

Поспешно скрывшись в толпе, Клещов сделал по рынку несколько замысловатых петель и заперся в кабине туалета. Там он торопливо, не чувствуя вкуса, сожрал виноград — не пропадать же добру! — и утопил в унитазе все оставшиеся сторублевки, изорвав их на мелкие клочья.

Клещов уже миновал увековеченных в бетоне тружеников села, когда к воротам, мигая синим маячком, подлетела милицейская автомашина. Из неё выскочили двое (слава Богу, не оперативники. — сержанты наружной службы в чёрных дубленых полушубках) и бегом бросились на территорию рынка. Навстречу им кто-то в штатском вел громко причитающую блондинку. Сержанты ещё не добежали до них, как штатский махнул рукой куда-то вглубь, — туда, мол, давайте, да побыстрее!

Невнятно донеслись обрывки фраз: «В кроличьей шапке… среднего роста… в руках кулек с виноградом…»

…Жил Клещов на окраине, в ветхом бревенчатом домишке, давно предназначенном на снос, как, впрочем, и все другие строения на улице. Однако по неизвестной причине снос этот постоянно откладывался, жилой фонд ветшал без ремонта, заборы заваливались, водоразборные колонки или бездействовали, или безудержно фонтанировали, тротуары зимой тонули в сугробах, а летом — в лопухах.

Цепной кобелина Пират, уступавший легендарному Церберу только количеством голов, но отнюдь не размерами и свирепостью, глухо заворчал, почуяв хозяина. Главной его страстью было наполнение утробы, однако Клещов не очень-то поощрял это, не без основания полагая, что неудовлетворенные желания должны побуждать людей к инициативе и творчеству, а зверей — к бессоннице и злобе. Не зажигая в доме света, Клещов спустился в подпол, где у него было оборудовано нечто вроде слесарной мастерской. Внимательно проверив одному ему известные тайные знаки, Клещов убедился, что никто из посторонних не побывал здесь в его отсутствие, и только после этого сдвинул в сторону старинный, наполненный всяким хламьем шкаф, за которым обнаружилась низкая металлическая дверца, запертая на навесной замок.

В потайной комнате было душно, пластами висел сизый табачный дым, пахло типографской краской и немытым человеческим телом. Почти все наличное пространство комнаты занимала гудящая, лязгающая машина — некий гибрид печатного станка Гутенберга и современного промышленного робота. С большого барабана медленно сматывалась лента бумаги, снабженная водяными знаками, в чечёточном ритме шлепали разнообразные клише и штемпели, нумератор, управляемый датчиком случайных чисел, выставлял в положенном месте семизначный номер, гильотинный нож отрубал от ленты готовые купюры, которые, пройдя напоследок ещё через один аппарат, придававший им потёртый и засаленный вид, огромными бабочками выпархивали в картонный ящик из-под импортных консервов. В углу на табуретке дремал Боря Каплун, главный конструктор, единственный строитель и вечный раб этой машины — золотые руки, светлая головушка, голубиная душа, горькая пьянь.

Под тяжелым взглядом Клещова он проснулся и радостно осклабился:

— Кто к нам пришёл! Шефу-у-у-ля! А я тебе, шефуля, миллион напечатал. Ты теперь богат, как Ротшильд. Надо бы спрыснуть это дело!

— Перебьешься, — буркнул Клещов, поймав в воздухе очередную купюру. Да, все точно! Имеются дефекты в защитной сетке. А про надписи на гербе он и раньше знал. Как-никак сам клише резал. Полжизни, считай, на это дело ушло, и все впустую!

Единственным предметом — кроме физкультуры, конечно, — по которому Клещов в школе, а потом и в училище полиграфистов имел твердую пятерку, было черчение.

Первую свою фальшивку он изготовил пятнадцати лет от роду на клочке синей тетрадной обложки при помощи линейки, школьного рейсфедера и туши. Это был билет в кинотеатр на популярный в то время двухсерийный фильм «Великолепная семерка».

Билет получился — лучше настоящего. В училище Клещов занялся изготовлением медицинских справок, освобождавших от занятий — не задаром, конечно. Печати и штампы перекатывал со старых, использованных бланков свежесваренным крутым яйцом. Научился виртуозно копировать любые почерки. Сгорел по глупости.

Понадеявшись, что никто не станет вчитываться в неразборчивые «медицинские» каракули, выставил в очередной справке диагноз: «Вывих пищевода».

Разбирательство было долгим и шумным, однако по молодости лет его пожалели — дали доучиться.

Впрочем, все это в конечном итоге можно было считать шуточками. Настоящая работа началась много позже, когда Клещовым уже овладела неудержимая страсть к деньгам.

Времена «трудные, но светлые» как раз сменились временами легкими, но темными.

В памяти Клещова этот момент почему-то ассоциировался с исчезновением в гастрономах колбасы, началом джинсовой эпопеи и первыми судорогами книжного бума. Многие его сверстники и, что самое обидное, даже знакомые стали обзаводиться машинами, дачами, кооперативными берлогами, импортным барахлом. Не за зарплату, само собой. Всего этого хотелось и Клещову. Да ещё как хотелось!

Может быть, впервые в жизни он задумался всерьез и надолго. Единственное, что он умел делать в совершенстве, — чертить, рисовать, копировать. Вывод напрашивался сам собой. Первую фальшивую десятку он рисовал целый месяц, все вечера напролет.

За зиму он основательно подпортил зрение, но набил руку. Трудностей со сбытом на первых порах не было, однако во время пятой или шестой попытки, уже подходя с покупками к кассе, он заметил, что каждый предъявленный червонец подвергается скрупулезному осмотру. Как на беду, других денег с собой у Клещова не имелось.

Он попробовал повернуть назад — не удалось, напирала нахватавшаяся дефицитов толпа. Пришлось притвориться безденежным пьяницей. Из магазина его выдворили за шкирку, к счастью, без мордобития. Наутро Клещов ощутил где-то в сердце тоненькое булавочное острие, которое впоследствии всегда сопровождало его, то почти исчезая на время, то разрастаясь до размеров кинжала.

Забросив трудоемкие и весьма ненадежные живописные опыты, Клещов засел за разработку технологии типографского метода, для чего по книгам изучил фотодело, целлюлозно-бумажное производство и материаловедение. Устроился работать гравером в мастерскую Худфонда. Малыми партиями скупал по деревням самую тонкую овечью шерсть и подходящее по номеру льноволокно. На все это ушёл не один год и немало настоящих, всамделишных денег. Наконец дело пошло, обещая головокружительный успех в самое ближайшее время. Однако сбыть удалось всего двадцать купюр, да и то в основном подслеповатым базарным торговкам или подвыпившим буфетчицам.

Неважные получились деньжонки, может быть, даже хуже тех, рисованных. Несколько раз Клещов спасался буквально чудом. Вдобавок вышли неприятности на работе — его попёрли из мастерской, обвинив в краже литографского камня. Пришлось, бросив все, ретироваться в другой город. Из всех этих порух и бедствий Клещов вывел следующее резюме: удачу может гарантировать только фальшивка, выполненная в точности, как оригинал, или, в крайнем случае, ещё лучше его. Как тот, первый, незабвенной памяти, билет в кино. А на это у него недоставало ни знаний, ни опыта, ни технической сноровки.

Резкая перемена к лучшему наметилась в его жизни только после встречи с Борей Каплуном. Однажды метельным декабрьским вечером тот остановил Клещова возле стеклянной забегаловки, известной в городе под названием «Мутный глаз», и предложил в обмен на стакан вина открыть тайну путешествий во времени. Сухой колючий снег больно хлестал по лицу, забивался за воротник, а Боря, одетый в штопаный лыжный костюм и дырявые кеды, ничего этого словно не замечал. В таком виде он действительно походил на пришельца из совсем других веков.

История Бориных злоключений вкратце выглядела примерно так. Был он изобретателем, как говорится, милостью божьей. Современное состояние техники совершенно не устраивало Борю. Он был непримиримым врагом банальных истин и тривиальных решений. Если для какого-нибудь устройства ему требовалось колесо или, скажем, болт, он всякий раз изобретал это колесо или болт заново, используя свежие, принципиально новые и нередко совершенно дикие, на первый взгляд, идеи.

Пользуясь всеми этими счастливыми обстоятельствами, Боря мог бы успешно подвизаться в любом БРиЗе или КБ, создавая что-нибудь пусть и нехитрое, но позарез нужное народному хозяйству. Однако его талант был совершенно иного свойства. Борины изобретения были или абсолютно не нужны людям, или могли понадобиться им лет эдак через двести. Среди его любимых детищ значились: самозавязывающиеся шнурки, самовар, способный функционировать в безвоздушном пространстве, способ уничтожения тараканов при помощи энергии квазаров, комплект индивидуальных защитных средств для ценных пород рыбы, обитающей в реках промышленно развитых стран.

Одно из этих изобретений, а именно — хронактор (если точнее: «Устройство для извлечения из объективного будущего материальных тел с заранее заданными свойствами»), и стало причиной крушения Бориной жизни.

На явление хронактации он наткнулся совершенно случайно, изучая возможность управления полем тяготения Земли. Сам хронактор ничего общего с машиной времени, так полюбившейся писателям-фантастам, конечно же, не имел. Согласно Бориной теории, основной характеристикой нашего мира является уровень энтропии, причём в момент его рождения показатель этот был минимальным, а в момент гибели должен приблизиться к максимуму. Таким образом, время есть не что иное, как движение универсума (то есть всей нашей реальной Вселенной) от одного уровня энтропии к другому, более высокому. Точно так же реки, повинуясь силе гравитации, текут с холмов в низины. Если в какой-то замкнутой системе — хронакторе — создать энтропию более высокую, чем она есть в настоящий момент, какой-то ограниченный поток времени обязательно повернет вспять (в нашем примере с рекой роль хронактора может играть обычный вакуумный насос, подающий воду из реки на огороды). Понятно, что все материальные тела, захваченные обратным потоком времени, переместятся из будущего в настоящее. Вес этих предметов ограничивался силой притяжения Земли, поэтому они могли быть весьма невелики — книга, цветок, расческа. Впоследствии Боря, не любивший действовать на авось, дополнил своё изобретение блоком избирательности, дабы поворачивать не первое попавшееся время, а лишь то, в котором содержались нужные ему вещи.

Академический институт, проводивший экспертизу хронактора, твердо придерживался принципа, что все, относящееся к его профилю, но созданное вне его стен, изначально является вещью идеалистической, антинаучной, а возможно, даже вредительской. Вследствие этого отрицательное заключение было предопределено заранее. Боря глубоко заблуждался, полагая, что, открыв что-нибудь необыкновенное, можно стать академиком. Все обстояло как раз наоборот. Прежде чем лезть в дебри чистой науки, необходимо было сначала нахватать званий и должностей.

Не чувствуя подвоха, Боря согласился на все предварительные условия, поставленные институтом. В чисто практических вопросах он был прост, как дитя.

Целью поиска была выбрана информация — комиссия вполне резонно полагала, что ничего более ценного в будущем не имеется. На исходе семидесятого часа непрерывной работы, когда попеременно сменяющие друг друга эксперты уже начали многозначительно переглядываться, покручивая пальцем возле виска, а лимит электроэнергии института был исчерпан на квартал вперёд, в приемном устройстве хронактора обнаружился черный диск величиной примерно с однокопеечную монету.

«Пуговица!» — категорически объявил самый башковитый из членов комиссии, хотя диск при всей своей прочности был необычайно тонок и имел посередине только одно отверстие.

По настоянию Бори диск все же направили на комплексное физико-химическое исследование, в ходе которого он бесследно исчез после того, как при температуре восемьсот градусов был подвергнут давлению в десять тысяч атмосфер. Лишь много позднее Боря стал догадываться, что вместе с диском исчезла и вся мудрость двадцать пятого или тридцатого века, записанная каким-то ещё не известным нам способом.

Он решил бороться за своё изобретение до конца, хотя по натуре борцом вовсе не был. Вскоре Борино имя приобрело в научных кругах скандальную известность.

Экспертизы, назначаемые одна за другой, благополучно проваливались. Молодежный журнал поместил фельетон, в котором характеризовал его как крохобора, маньяка и авантюриста.

Боря принялся топить горе в вине, чего раньше с ним никогда не случалось. Друзья от него отвернулись, зато появились прихлебатели. Ему советовали уехать за границу — дескать, там поймут, там помогут, там умеют ценить толковых людей. И однажды, в минуту тяжелой меланхолии, Боря обратился в ОВИР с соответствующим заявлением.

В ОВИРе сидели люди современные, образованные и неглупые, для пользы дела до поры до времени притворявшиеся дураками и бюрократами. Они сразу догадались, чем чревата утечка на сторону таких мозгов, и тут же сочинили вежливый отказ, мотивируя его причастностью Бори к военным тайнам (действительно, некоторое время он служил кочегаром в строительных войсках и успел немало узнать там об устройстве совковой лопаты и водогрейного котла).

Боря запил ещё горше. В редкие минуты просветления он на базе отвергнутого хронактора создавал аппарат, способный перемещать во времени не только неодушевленные предметы, но и людей, причём, как в прямом, так и в обратном направлении. Непризнанный при жизни, Боря рвался в будущее. Для того чтобы обойти ограничение по массе, он разработал блок миниатюризации, уменьшивший человека — без всякого для него вреда — до размеров мыши.

Одновременно Боря подал в ОВИР новое заявление, в котором открещивался от своих прежних планов и просил разрешения на выезд в светлое грядущее. Вывод срочно назначенной психиатрической экспертизы, полностью совпавший с мнением общественности, был однозначен. В лечебнице Боря очень скучал, всячески уклонялся от процедур, не раз объявлял голодовку и смущал других пациентов, твердо ставших на путь излечения.

Отпущенный в свой срок на волю, Боря, потерявший прописку и жилплощадь, скитался по пивным, ночевал в подвалах, питался — а в основном закусывал — доброхотными подаяниями, все чаще болел и, несомненно, окочурился бы где-нибудь под забором, если бы судьба не свела его с Клещовым. Тот внимательно выслушал Борю, угостил, как и обещал, вином, привел к себе домой, а наутро засадил за работу. Убедившись через неделю, что Боря именно тот, за кого себя выдаёт, Клещов популярно объяснил гостю, что машина времени и противометеоритный зонтик для лунного туризма ему пока без надобности, зато позарез нужен простой, надёжный и малогабаритный станок для печатания денежных знаков. Все Борины возражения морального плана он опровергал новой порцией выпивки.

Так непризнанный гений и неудавшийся академик стал сообщником обыкновенного фальшивомонетчика.

— Все, — сказал Клещов. — Глуши машину. Опять прокол.

— Засветился, шефуля? — счастливо улыбаясь щербатым ртом, спросил Боря.

— Не скалься, тебе тоже не отвертеться, если что.

— Я псих, справку имею. Что с меня взять?..

— Шкуру возьмут. Для чучела…

Вновь, как в давно прошедшие, потускневшие в памяти годы своей скучной и скудной юности, Клещов оказался на распутье. Нельзя сказать, чтобы он был сейчас беден, скорее наоборот — любой рыночный барыга, любой подпольный коммерсант, любая девочка из валютного бара, да что там говорить, любой житель этого многолюдного, суетного города мог позавидовать ему. Уже имевшихся капиталов с лихвой хватило бы до гробовой доски. Кажется, живи себе и радуйся! Ан нет! Вся закавыка состояла в том, что жизнь и радость заключались для него вовсе не в возможности безоглядно сорить деньгами — деньги были жизнью и радостью сами по себе. Идея накопительства переросла в манию, в болезненную страсть. День, к исходу которого его казна не увеличивалась хотя бы на сотню-другую, считался прожитым впустую.

Таким образом, о сворачивании или даже о временном прекращении дела не могло быть и речи. Однако и лезть головой в петлю не хотелось.

Где же выход? Корпеть над клише? Совершенствовать технологию? Сомнительно.

Лучше, чем есть, уже вряд ли получится. Технический предел достигнут. Тут даже гениальный Боря вряд ли поможет. Переквалифицироваться? Поменять профиль работы?

Тряхнуть сберкассу, хлопнуть на маршруте кого-нибудь из коллег-инкассаторов? Не годится. Не потянет он «мокруху», не тот характер. Да и что толку от тридцати — сорока тысяч? Замахнуться на банк? Заказать Боре робота, сокрушающего бетонные стены и прожигающего стальные двери? Бред, глупость. Вот если бы наловчиться брать незаметно. Понемногу, но регулярно. Когда хватятся, будет поздно. Тут шапка-невидимка нужна. Впрочем, в спецхранилище и в такой шапке не проскользнешь. Сигнализация там всякая наляпана, и на тепло реагирует, и на движение, и на звук. Нет, тут нужно придумать что-то совсем новое. Чтобы, скажем, не ты за деньгами лазил, а деньги сами к тебе плыли. Что-то он об этом вроде слышал. От Бори, кажется. Хвалился он, что из будущего может любую штуковину извлечь по заказу. А вдруг не сочинял? Да, заманчиво… Это был бы идеальный вариант. Пропали, допустим, в двухтысячном году у кого-то деньги — а я здесь при чем? Пусть себе ищут. Я до этих годков когда ещё доживу. Плюс — никакая реформа не страшна. Они там ещё только соберутся печатать новенькие денежки (с дифракционной решеткой на рисунке, с молибденовыми нитями в бумаге или с другим каким фокусом), а у меня их уже целый мешок приготовлен!

— Эй! — позвал он Борю. — Помнишь, ты про аппарат рассказывал… ну, тот, который время вспять поворачивает? Не врал?

— Не-е, — беззаботно ответил Боря. — Было такое дело, шефуля. Было да сплыло.

— А если опять попробовать?

— Не осилю. Одна труха в голове осталась.

— А ты не спеши, подумай. Пораскинь мозгами. А все, что надо, я достану.

— Раскидывать особо нечем. Усохли мозги. Впрочем, могу один адресок дать. Аппарат мой в том подвале валяется. Если, конечно, пионеры его ещё в металлолом не сдали…

Несколько последующих суток Клещов провёл почт без сна, в лихорадочном возбуждении, которое овладевало им всякий раз при начале большого многообещающего дела.

Хронактор оказался цел и невредим, пришлось только очистить его от паутины и мышиных гнезд.

Остаток зимы ушёл на прокладку к дому силового кабеля и добывание всякой мелочевки, необходимой для доводки и модернизации аппарата, как-то: японской волоконной оптики, шведских композиционных сплавов, турбонасосного агрегата от американской ракеты «Сатурн-5», бразильского натурального латекса, перуанской бальсы, отечественных двутавровых балок. Поскольку трезвому Боре мешали работать муки совести, а пьяному — алкогольные галлюцинации, на весь период монтажа, запуска и испытаний он был ограничен в спиртном и, благодаря заботам Клещова, постоянно пребывал в некоем среднем состоянии.

Программу для поиска сформулировал сам Клещов, ради такого случая записавшийся в читальный зал городской библиотеки. Была она, возможно, и не абсолютно точной, но зато по-римски краткой: «Всеобщий эквивалент обмена, выражающий стоимость всех других товаров!» К словесной формуле прилагались изображения различных образцов платежных средств, начиная от золотого империала и кончая зеленой тысячедолларовой купюрой. Конечно же, не были обойдены вниманием родные рублики.

Первые сеансы поиска успеха не принесли, но Боря всякий раз успокаивал Клещова, поясняя, что хронактор находится в состоянии самонастройки и, как только указанное состояние закончится, деньги потекут Ниагарой.

Однако время продолжало равномерно и неумолимо двигаться от одного уровня энтропии к другому, а Клещов, возвратившись с работы, каждый вечер заставал одну и ту же картину: пустой лоток приемного устройства и вдребезги пьяного Борю, валявшегося на полу среди каких-то странных банок и флаконов. Едкая химическая вонь, исходившая из этих сосудов, вскоре забила все другие запахи подвала. За неполный месяц хронактор сожрал электроэнергии на пятьсот рублей и не дал ни копейки дохода. Кроме того, создаваемое им поле сверхэнтропии ужасным образом действовало на все находившиеся в доме предметы. Металлы стремительно коррозировали, дерево превращалось в труху, ткани ветшали и рассыпались, стрелки часов крутились, как бешеные. Вылупившиеся ночью клопы на рассвете уже сами давали потомство, а к вечеру издыхали от старости. На Борином лице появились морщины, а на голове — плешь.

Клещов, в волосах которого стала неудержимо пробиваться первая седина, ходил мрачный, как царь Менелай после похищения Елены Прекрасной.

А между тем хронактор функционировал вполне нормально. Просто Боря, равнодушный к «всеобщему эквиваленту обмена», незаметно для Клещова заменил программу на «Спирт и спиртосодержащие жидкости».

Искомое поступало довольно регулярно, однако не всегда в удобном для употребления виде. Чаще всего это были лаки, клеи, денатураты, чистящие средства и другие продукты явно технического назначения. Боря мучился поносом, его неудержимо рвало, по телу пошли фиолетовые пятна. Однажды, после приема вовнутрь изрядной дозы жидкости для выведения бородавок, ему привиделась белая крыса с пронзительно ярко-красными глазами, которая, держа наперевес гаечный ключ тринадцатого номера — ключ этот он долго и безуспешно разыскивал накануне, — промаршировала на задних лапах из одного угла комнаты в другой.

Однако трудно у них с этим делом, подумал Боря как-то раз, извлекая из хронактора одеколон «Венерианские зори». Вместе с флаконом из неземного василькового хрусталя в его руке оказался квадратик плотной бумаги, на которой очень красивым шрифтом было отпечатано десять строк на различных языках, включая иероглифы и арабские закорючки. Фраза на русском языке — как, очевидно, и все другие — гласила:

Боря порадовался за потомков, так быстро вычисливших его, и на той же бумажке написал карандашом: «Чтоб забалдеть». Потом подумал немного и добавил: «Давайте побольше, не жалейте. Заранее благодарю. Борис Борисович Каплун, тунеядец».

Ответ последовал незамедлительно. Это была тоненькая книжечка, скорее даже брошюрка, судя по всему, факсимильное издание другой, выпущенной намного раньше.

В книжке живо и убедительно описывались причины употребления спиртного, пояснялась химия алкогольного опьянения, приводились статистические данные о вреде пьянства по разным регионам планеты, а также подробно излагались все этапы борьбы человечества с зеленым змием, закончившейся полным его поражением. Если верить книжке, последние в мире предприятия, производившие спиртное (в Глазго, Бордо и Бобруйске), были превращены в мемориалы общепланетного значения. Фигура последнего алкоголика Василия Петровича Сучкова была помещена в музей восковых фигур мадам Тюссо, между космонавтом Пилипенко, обнаружившим жизнь в метановых облаках Юпитера, и баронетом Джоном Гулдом, добывшим последнего дикого зайца-русака в Евразии. Для вящей убедительности там же экспонировался макет печени Василия Петровича в масштабе один к десяти и изъятый у него самогонный аппарат (нагревательным элементом в нём служил портативный ядерный реактор на быстрых нейтронах, а брожение осуществлялось при помощи специального штамма бактерий, созданных методом генной инженерии).

Едва только Боря закончил чтение, как страницы брошюры пожелтели, свернулись, как опавшие листья, и осыпались прахом, среди которого осталась лежать продолговатая пилюля желтого цвета.

Это, наверное, «колеса», решил несколько ошарашенный Боря. Логика его была нехитра: коль спиртное у потомков отсутствует, значит, балдеют они от чего-то другого. Ведь нельзя же без этого! Наркотиков он никогда раньше не пробовал, однако от товарищей по несчастью в лечебнице слыхал про них много хорошего.

Проглотив пилюлю, Боря прилег на койку, ожидая скорого эффекта. Чувствовал он себя прекрасно, даже чересчур, дрожь в пальцах прошла, в мыслях установился порядок.

Внезапно Борей овладело странное подозрение. В его прояснившейся памяти четко всплыла фраза из брошюрки, на которую он вначале не обратил внимания:

Боря пулей вылетел на улицу (что, кстати, строжайше запрещалось ему) и с помощью двух пальцев опростал в серый подтаявший сугроб содержимое желудка. Однако было уже поздно — проклятый абстинонт, по-видимому, действовал не менее быстро и эффективно, чем яд кураре. Первая же Борина попытка причаститься экзотическим одеколоном окончилась плачевно. Организм его решительно и бурно отвергал спиртное.

Наутро Клещова поразила странная метаморфоза, происшедшая с Борей. Он впервые за две недели побрился, за завтраком не курил, брезгливо отказался от предложенной чарки и окончательно сразил шефа тем, что попросил его купить зубную щетку и пасту.

За работу они засели поздним вечером, после окончания телевизионной программы — хронактор сильно понижал напряжение в электрической сети всего квартала, что могло вызвать весьма нежелательную реакцию соседей. Втайне от Клещова Боря уже успел восстановить прежнюю программу, и успех не заставил себя ждать: в приемное устройство прямо из пустоты посыпались монеты — и позеленевшие от времени, и новенькие, будто только что из-под пресса. Денежный дождь, продолжавшийся почти четверть часа, сделал Клещова обладателем обширнейшей, хотя и небрежно подобранной нумизматической коллекции. Тут были и истертые римские динарии, и арабские дирхемы с приклепанным ушком, и византийские милисарии, и древнерусские серебряные гривны, и юбилейные советские рубли, и загадочные восьмиугольники неизвестного номинала, отчеканенные, судя по легенде на аверсе, Кооперативной Республикой Антарктидой в 2102 году. Коллекция эта, видимо, принадлежавшая в будущем частному лицу или какому-нибудь небогатому провинциальному музею (ни одного золотого, только серебро, медь, алюминий и никель), сама по себе стоила немало, однако Клещов ожидал совсем другого.

Хронактор вновь зашарил в грядущих веках, но на этот раз его единственной добычей оказалась уже знакомая Боре картонка с текстом на десяти языках:

Клещов, хоть университетов не кончал, был похитрее Бори. После некоторого раздумья он ответил так:

Следующая посылка из будущего состояла уже из двух предметов — брошюрки и записки следующего содержания:

Пока Клещов вникал в смысл послания, Боря начал вслух читать брошюрку, голосом акцентируя внимание на некоторых фразах. Из текста следовало, что деньги как таковые давно исчезли из употребления. Каждому землянину в момент рождения общество предоставляет безвозмездный кредит, которого вполне хватает на пропитание, одежду, развлечения, общественный транспорт (в том числе межпланетный), приобретение и содержание жилья, медицинское обслуживание (включая троекратную замену всех жизненно важных органов) и т. д. Доступ к остальным благам (дача в поясе астероидов, садовый участок на дне океана, личная космическая яхта, возможность коллекционировать произведения искусства, туризм и отдых в иных эпохах) зависел только от качества и количества труда данного индивида.

Далее следовало описание весьма редкой болезни, известной как синдром Шейлока или «корыстолюбие».

Едва Боря прочёл этот абзац, как Клещов вырвал у него брошюру и отшвырнул прочь.

Ещё в полете она начала разваливаться лохмотьями, и пола достигла лишь пригоршня пепла, из которого с легким стуком выкатилась пилюля той же формы, что и первая, но чёрного цвета.

С хронактором также происходили удивительные превращения — вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее его металлические части стали покрываться коррозией, изоляция проводов лопалась, пластмасса разрушалась, оптика мутнела, проводники выгорали. Вихрь безжалостных тысячелетий обрушился на хронактор и в считанные минуты обратил его в пыль.

Боря хотел обидеться, но потом передумал, согласившись с логикой потомков. Точно так же в наше время поступают взрослые люди, отбирая рогатки и самопалы у несовершеннолетних шалопаев.

А Клещова, похоже, вообще уже ничего не интересовало. Он сидел в полнейшей прострации, уронив руки на колени и вперив в пространство остановившийся взгляд.

Его состояние в этот момент мог понять лишь тот, кому хоть однажды довелось пережить крушение мечты, кого безжалостно сшибала с ног злая судьба, кому случалось в одночасье утратить цель и смысл жизни.

Боря между тем подобрал с пола чёрную пилюлю (что бы тут ни говорилось, а к своему шефуле он успел привязаться и желал ему только добра, особенно сейчас, когда сам был в полном порядке), обтер её о штаны и вместе с кружкой воды подал Клещову. В другие времена тот от Бори и горелой спички не принял бы, но сейчас, когда рассудок его помутился, а сердце ныло особенно сильно, без возражений проглотил пилюлю, решив, очевидно, что это какое-то успокаивающее средство.

Никакой заметной реакции, конечно же, не последовало. Клещов по-прежнему подавленно молчал, в лице не изменился и даже позы не переменил. Избавился ли он от своей, хоть и не заразной, но весьма прилипчивой болезни или все ещё находился в её власти — сказать было трудно. Тут нужен был эксперимент, и план его уже вызрел в обострившемся до невозможности Борином уме.

Он тихонечко удалился в спальню и спустя некоторое время позвал оттуда Клещова.

Тот, все ещё пребывая в трансе, послушно последовал на голос сообщника. Сцена, представшая перед ним, была из числа тех, что способны повергнуть в трепет самые заскорузлые души. Кровать Клещова была сдвинута с места, а тайник под ней разорен. В эмалированном тазу бесшумно и жарко пылал огонь, в который Боря щедро подкладывал все новые и новые купюры. Ситуация обязывала Клещова как-то высказаться — похвалить Борю или, наоборот, обругать, однако молчание затягивалось, и лишь временами с губ его срывались жалобные мычащие звуки.

Боря принял это мычание за вопрос и жизнерадостно стал пояснять:

— Это я, шефуля, опыт такой провожу. Тест на жлобство. Выясняю, выработался ли у тебя иммунитет к корыстолюбию.

Лучше бы Боря так не говорил! А ещё лучше — не разводил бы этот дурацкий костер.

Перестарался он. Перегнул палку. Надо было для пробы сначала рубль сжечь, да и то желательно свой собственный. Синдром Шейлока — болезнь не простая, это вам не банальный алкоголизм.

Как взбесившийся лев, как тропический ураган, налетел Клещов на тщедушного Борю.

Он даже не ударил его, нет — он просто сдул, смял, отшвырнул жертву прочь.

Костер был погашен в одну секунду — драгоценное содержимое таза, вывернутое на пол, Клещов накрыл собственной грудью. После этого, обжигая пальцы, он начал торопливо сортировать купюры, выбирая те из них, на которых сохранился номер, — он точно знал, что при этом условии банк обязан обменивать поврежденные дензнаки. Вот только как объяснить, откуда взялось столько обгоревших денег? Что придумать? Ох, беда!

— У-у, гад! — прорычал он через плечо. — Подожди, получишь у меня сейчас!

Однако Боря на эту угрозу никак не отреагировал. Он сидел, привалившись спиной к стенке, между кроватью и опрокинутой тумбочкой, откинув голову на правое плечо и выпучив желто-кровяные закатившиеся глаза.

Некоторое время, сидя на корточках, Клещов наблюдал за ним, потом встал и встряхнул за плечи. Борина голова мотнулась в другую сторону, открыв залитую кровью щеку и глубокую ссадину между глазом и ухом.

«Все, — подумал Клещов. — Убил! Этого только не хватало! Ну и ночка!»

Он долго стоял так в тяжелом раздумье, между бездыханным телом и кучей дымящихся банкнот, потом устало вздохнул и глянул на часы.

До рассвета оставалось часа два-три.

Борино тело, состоявшее из тонких, птичьих костей, весило немного. Клещов легко взвалил его на плечо и, отпихнув ногой тревожно воющего пса, потащил за дом — туда, где участок выходил задами к крутому обрыву, под которым глухо шумела во тьме река, сильно разбавленная технологическими отбросами и потому в черте города никогда не замерзавшая.

«Глубина тут метров десять, — думал он. — Как говорится, концы в воду. Кто его, беспаспортного, искать будет».

От реки пахло тиной и мазутом. Не доходя шагов десяти до обрыва, Клещов сбросил Борино тело на землю и стал торопливо его ощупывать.

«Так, в карманах спички, табачные крошки, какие-то бумажки, пробки. Все вон, чтоб никаких следов. Кеды, лыжный костюм — в этом я его и подобрал. Трусы мои, но в таких трусах полстраны ходит. Больше ничего нет».

Почему-то Клещов пожалел вдруг, что так и не справил Боре приличной одежды, успел только подарить несколько пар носков и кое-что из старого белья.

«Кажется, все! Не мешало бы ещё камень на шею. Впрочем, сойдет и так. Тут на дне всякой проволоки больше, чем на линии Маннергейма. Бог даст, зацепится».

— Ну, прощай, — сказал он. — Видит Бог, не хотел я! Так получилось.

— О-о-о! — тонко и жалобно простонал Боря. — О-о-о! Голова-а-а!

Зубы Клещова клацнули. Он присел, ухватил Борю за щиколотки и, по-рачьи пятясь, поволок к краю обрыва.

Дико, истошно орали немногочисленные, а потому необыкновенно наглые петухи.

Вот-вот на улицах должны были появиться первые прохожие.

«Дотащу до ближайшего телефона-автомата, вызову неотложку, его оставлю возле будки, а сам смоюсь», — решил Клещов.

Он до сих пор не мог понять, почему не исполнил задуманного, почему в самый последний момент, когда голова Бори уже свешивалась над пропастью, куда более темной, чем окружавшая их ночь, а по склону обрыва застучали запрыгали, уносясь к воде, сбитые камешки, в его собственных руках не хватило силы на один-единственный, последний толчок… То ли кишка тонка оказалась, то ли причиной был сам Боря, тихо и даже как-то спокойно промолвивший вдруг: «Не надо в воду… Боюсь… Лучше здесь добей…» — кто сейчас разберет. Факт оставался фактом — вместо того, чтобы пускать пузыри, Боря, вновь потерявший сознание, трясся сейчас на закорках Клещова. Телефонная будка встретила их зиянием расколотых стекол. Дверь отсутствовала напрочь, точно так же, как и трубка, вместо которой торчал короткий, разлохмаченный обрывок шнура.

Следующий переговорный пункт находился в километре отсюда, напротив здания милиции.

«Брошу здесь, кто-нибудь подберет, — подумал Клещов. Тыльной стороной ладони он попытался утереть пот, а вышло — размазал по лицу липкую и холодную чужую кровь. — Нет, не брошу! Сдохнет! Не хочу брать грех на душу!»

Он свернул налево, в провал тупика, протиснулся в узкую щель между забором и углом трансформаторной будки, таща на себе тихо постанывающего Борю, где шагом, а где рысью пересек пустырь, зимой служивший для окрестных мальчишек катком, а летом — футбольным полем, преодолел низкий — по колено — заборчик, чуть не упал при этом, зацепившись штаниной за гвоздь, по скрипучим мосткам перебрался через подготовленную для теплотрассы траншею, разминулся с заспанным гражданином (судя по одежде — железнодорожником), ничем не выразившим своего удивления от такой встречи, обогнул ярко освещенную стройплощадку, нырнул под монументальную кирпичную арку и оказался на задворках областной клинической больницы, возле мрачного здания с замазанными белой краской окнами — не то кухни, не то прозекторской. Клещов точно помнил, что ночью в этом здании всегда горит свет, а возле двери имеется кнопка звонка.

Несколько облезлых бродячих кошек метнулись прочь от вмерзшей в лед лужи чего-то красновато-бурого, густого и комковатого. Возможно, это был всего лишь прокисший борщ, но на ум Клещову пришли другие, гораздо более мрачные ассоциации. Он кулём свалил Борю на садовую скамейку, поправил его голову, потом, поднявшись на крыльцо, несколько раз позвонил — долго, требовательно — и, услыхав наконец за дверью шаркающие шаги и недовольное ворчание, из последних сил бросился наутек.

Постепенно светало. Из мутного промозглого сумрака медленно, словно проявляясь на фотоснимке, проступали очертания деревьев, домов, заборов.

Победительница-весна, оставив на время поле боя, полное грязи, мусора и чёрного льда, уползла куда-то зализывать раны. Ничего живого не было заметно вокруг — ни листика, ни травинки. Только ветер, свежий и томительный ветер ранней весны, ветер перемен, дул и дул над миром.

«Интересно, выдаст меня Борька или нет, — думал Клещов, окольным путем пробираясь к дому. — Наверняка выдаст. Может, все же зря я его не утопил? И мне было бы спокойнее, и ему. Лежал бы себе под бережком, не мучился… Бр-р-р, ну и мысли. Мороз по коже. Черт с ним, пусть живёт, хоть одна живая душа на свете будет мне чем-то обязана. Но вот из города придётся сматываться. Значит, так: деньги и новые документы — в чемодан, ничего лишнего не брать, дом на замок и сразу на вокзал. Не забыть спустить пса. Основной тайник пока не трону, пусть подождет до лучших времён. Все, хватит корячиться. Завязываю. Сколько той жизни осталось. Коттедж куплю на юге, у моря. Обязательно женюсь. Но торопиться не буду. Присмотрюсь сначала. Покажусь врачам. Это в первую очередь. И режим, режим… Господи, и чего я столько лет сам над собой издевался? С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Забыть, забыть, забыть все, что было. Я не знаю, не помню, откуда взялись эти деньги. Достались в наследство. Нашел под забором. Получил премию. Я больше не Клещов. Моя фамилия с этой минуты… как там… тьфу, позабыл!»

Может быть, впервые в жизни он с надеждой думал о завтрашнем дне. До сих пор все хорошее — покой, роскошь, здоровье, благосклонность женщин — связывалось у него с будущим, которое обязательно придет в свой срок (только срок этот, целиком и полностью зависевший от вожделенной суммы, все время отодвигался — сначала сто тысяч, потом — двести пятьдесят, в последнее время — миллион), придет и решит все проблемы, все образует в лучшем виде, расставит на свои места, благословит и утешит, вычеркнет из памяти все тяжкое, постыдное, грязное. Настоящее Клещов терпел как нудную обузу, как привычное, неизбежное зло. Крепко сжав зубы, он изо всех сил изо дня в день тянул, тянул, тянул своё постылое волчье житье, все больше свыкаясь с тем, с чем нормальному человеку свыкнуться невозможно — с вечным страхом, с постоянной опасностью, с неизбежностью худого конца. «Ну и дурак же я был, — думал он. — Какая разница, миллион или полмиллиона? Всей жизни не хватит истратить. Лишнее раздам. В Фонд мира. Или в детские дома. Себе же спокойнее будет. Потом Борю отыщу, когда все успокоится. Пусть со мной живёт. Это же надо — из-за паршивых бумажек такого человека чуть не угробил! Сам ведь скоро загнусь! Хуже пса живу. На могиле у матери десять лет не был! Нет, к черту! Будь они прокляты, эти деньги!»

Какие-то бурные разрушительные процессы происходили в душе Клещова. От роившихся в голове горьких, путаных мыслей хотелось самому себе плюнуть в морду. Лекарство из будущего действовало, хотя Клещов совсем не догадывался об этом. Про пилюлю он уже забыл. Бориных туманных слов об иммунитете не понял, а странный его поступок объяснял очередным психическим вывихом хронического алкоголика.

Он добрался до своего дома, привычно пошарил рукой, отыскивая щеколду, однако калитка от первого же случайного толчка распахнулась сама собой. Все ещё находясь во власти своих невеселых дум, Клещов машинально шагнул вперёд, но тут же застыл, словно напоровшись на минное поле.

Город просыпался, рождая много новых звуков: гудели редкие ещё машины, хлопали двери подъездов, где-то на проспекте звенел троллейбус — но все это было сравнительно далеко, здесь же предутреннюю тишину нарушали только стук капель да монотонный шум реки.

«Запирал я, уходя, калитку или нет, — попытался вспомнить Клещов. — Не помню, хоть убей, не помню!»

Дом и окружавшие его купы деревьев сливались в чёрную неразделимую громаду.

Очень осторожно, замирая после каждого шага, Клещов приблизился к крыльцу.

Дверь, как и полагалось, была заперта на замок, ключ от которого лежал у него в кармане. Явных следов чужого присутствия заметно не было, но это само по себе ещё ничего не значило. Что-то неясное беспокоило Клещова, мрачным предчувствием сжимало душу, чего-то определенно не хватало здесь, а он никак не мог понять — чего именно!

— Пират! — тихо позвал он. — Пират!

Тишина была ему ответом. Тишина куда более страшная, чем любой вопль.

«Вот, значит, как, — подумал Клещов, ощущая, как рот его вмиг пересох, а ладони вспотели. — Убрали пса! Чтоб не мешал. Чтоб шума не было. Чтоб все тихо, благородно… А может, самому сдаться? Покаяться? Поймут — ведь люди же! Отсижу, что положено… Нет, никогда! Только не тюрьма! Не выдержу! Куда же деваться? Назад нельзя. Сзади уже наверняка все перекрыто. Вперёд, только вперёд. Ещё посмотрим, кто кого!»

Каждый миг ожидая окрика или нападения, он прокрался мимо дома. Слева темнела стена сарая, справа — заросли бузины, скрывавшие общую для всей улицы помойку.

Что-то треснуло совсем рядом, плюхнулось в талую воду, звонко рассыпалось.

Сосулька! Клещов еле удержался, чтобы опрометью не рвануть через огород.

«Спокойно! Только спокойно! Пусть думают, что я попался».

В десяти шагах перед ним, прикрытый кучей прошлогодней картофельной ботвы, находился вход в старый, полуразрушенный, давно не используемый по назначению канализационный коллектор, одно из отверстий которого — не раз проверено — выходило на поверхность невдалеке от лодочной пристани, среди лабиринта ветхих сараюшек, гаражей, голубятен и курятников.

«Только бы пронесло, — думал он. — Только бы проскочить, не поломать ноги, нигде не зацепиться. И клянусь тогда, не знаю только кому — Богу, если он есть, высшей справедливости, всем прокурорам сразу, своей собственной совести, клянусь, что никогда больше не позарюсь на чужое, никого не обману, никого не обижу!»

Вдруг за голыми кустами кто-то шевельнулся, зашуршал бумагой, лязгнул металлом — не то курок взвел, не то нечаянно тряхнул наручниками. В глазах Клещова полыхнуло багровым, резануло грудь, зазвенело в ушах. Ничего не видя перед собой и почти ничего не слыша, он побежал. Побежал, как бегают только во сне, спасаясь от кошмара — натужно, изо всех сил и в то же время мучительно медленно, — побежал мимо кустов, за которыми вновь что-то залязгало, мимо холмика полусгнившей ботвы, скрывавшей спасительный люк, мимо остатков плетня, когда-то отделявшего огород от обрыва.

Клещов не уловил мгновения, когда земля ушла из-под его ног, и продолжал свой бессмысленный отчаянный бег, перебирая в пустоте ногами, словно собираясь таким образом преодолеть всю сотню метров, отделявших его сейчас от противоположного берега…

…Цепной пес Пират, трое суток до этого не кормленный и сумевший в голодной ярости перегрызть деревянный брус, к которому крепилась его цепь, давно учуял хозяина, однако упорно молчал, продолжая судорожно глотать всякую вытаявшую из-под снега тухлятину. Услышав негромкий сдавленный крик, а несколько секунд спустя — далёкий всплеск, он, лязгая цепью, вылез из кустов и побрел к обрыву.

Запах хозяина терялся здесь, растворяясь во множестве других запахов. Постояв ещё немного, Пират зевнул, встряхнулся и затрусил обратно к помойке, туда, где ожидала его обильная и вкусная жратва — трудное счастье собачьей жизни.

Мёртвая вода

Сначала была только боль — огромная, чёрная, вечная. Все его естество, казалось, целиком состояло из этой боли. Он различал десятки её оттенков, она пульсировала в каждом нерве, в каждой клетке, она жила вместе с ним, то собираясь в один непереносимо мучительный комок, то кипятком растекаясь по всему телу. Была боль, которая будила его, вырывая из омута небытия, и была боль, которая ввергала в состояние, мало отличимое от смерти.

Потом появился свет — тусклый, красный, сам по себе ничего не значащий. Время шло, свет постепенно разгорался, а боль мало-помалу стихала.

Однажды он очнулся от воя — гнусного, протяжного, монотонного. Так могла выть только самая примитивная, обделенная всякими признаками души тварь, к примеру — раздавленный дождевой червь, если бы природа наделила его вдруг голосом. Звук то усиливался, то угасал, и, казалось, ему не будет конца. Вой досаждал сильнее боли, гнал прочь спасительное забытье, сводил с ума. Не выдержав этой новой пытки, он закричал, вернее, попытался закричать. В заунывном глухом вое возникли истерические взвизгивания, и он понял, что вой этот принадлежит ему самому.

В красном тумане над ним шевелились огромные неясные тени. Изредка он слышал голоса — гортанные, гулкие, незнакомые. Он ощущал чьи-то прикосновения. Иногда они приносили сладостное облегчение, иногда после них боль взрывалась ослепительным фейерверком.

Понемногу он познавал окружающий мир и самого себя. Ему стали доступны новые чувства — голод, жажда. Он различал свежий терпкий запах трав, составлявших его жесткое ложе. Он знал уже, что прозрачный сверкающий предмет, похожий одновременно и на пламя свечи и на осколок льда, появление которого всякий раз приносило избавление от боли, называется «шебаут», а горячее красное пятно, с удивительным постоянством возникающее в поле его зрения, имеет собственное имя — «Алхаран». Однако пустая, как треснувший кувшин, выжженная страданиями память все же подсказывала ему, что нечто подобное: круглое, горячее, но только не багрово-красное, а золотисто-желтое, он уже видел где-то, и называлось оно тогда совсем по-другому — «Солнце».

Дождавшись часа, когда боль достигла вполне терпимого предела, он исполнил давно намеченный план — дотянулся до стоящего в изголовье плоского металлического сосуда и напился — первый раз без посторонней помощи. Он лакал по-звериному, стоя на четвереньках и погрузив лицо в воду, лакал, захлебываясь и отфыркиваясь, лакал до тех пор, пока не уткнулся лбом в прохладное, до зеркального блеска отполированное медное дно, откуда на него в упор глянуло странное, смутное и расплывчатое отражение — черный, как головешка, бугристый шар с висящими кое-где клочьями кожи, огромная дырка безгубого рта, гноящиеся щелки глаз…

Его лечили, кормили, учили говорить и двигаться. Жаркое и сухое лето сменилось ветреной и дождливой осенью. Красное светило перестало всходить над горизонтом, и один долгий период мрака отделялся от другого только краткими мутными сумерками. Его закутали в мягкие звериные шкуры, уложили на плетеную волокушу и повезли куда-то. Дорожная тряска пробудила боль, едва затянувшиеся было раны открылись, мир вокруг вновь свернулся багровым удушливым коконом, в недрах которого билась, хрипела, взывала о помощи его вконец измученная, бренная душа. Тогда из багровой смертной мглы опять выплывал пронзительно-холодный волшебный камень, и костлявая лапа сразу отпускала горло, боль понемногу перетекала куда-то за пределы тела, бред сменялся сновидением.

Очнулся он от холода с ощущением бесконечной слабости и ещё более бесконечной надежды. Лагерь спал. Ближайший костер выгорел, под меховой шлем успела набиться ледяная крупа. Буря, разогнавшая тучи, стихла, и воздух словно оцепенел от мороза. Черное небо светилось серебряной пылью, сверкало целыми гроздьями хрустальных подвесок, переливалось россыпями изумрудов, слепило глаза бесчисленными бриллиантами. Таких крупных и ярких звезд, такой могучей космической иллюминации ему ещё никогда не приходилось видеть, однако некоторые небесные узоры смутно напоминали нечто давно знакомое.

И тут что-то странное случилось с его памятью — стронулись какие-то колесики, что-то лопнуло, а может, наоборот, соединилось, и он совершенно отчетливо, во всех подробностях вспомнил название этого мира: планета Химера, она же по малому штурманскому справочнику — Лейтен 7896-2.

Зиму они переждали в глубокой карстовой пещере, истинные размеры которой не позволял определить плотный сернистый пар, поднимавшийся от многочисленных горячих источников.

Здесь его лечением занялась целая коллегия знахарей и чародеев, на время зимнего безделья оказавшихся, как видно, не у дел. При помощи какого-то отвратительного на вкус зелья его постоянно держали в состоянии полусна-полуяви, когда реальность нельзя отличить от видений, когда сливаются печаль и радость, свет и тьма, взлет и падение, а призраки склоняются над ложем вместе с существами из плоти и крови. Чуткие пальцы касались его век, гладили мышцы, разминали суставы. Многоголосый хор с фанатическим вдохновением шептал, бормотал, выкрикивал непонятные, но грозные и величественные заклинания, и в такт им раскачивались подвешенные на кованых цепях, витых шнурах и кожаных лентах шебауты — всех цветов и размеров, то прозрачные, как слеза, то опалесцирующие, как жемчуг. Когда таинство достигало апогея, его тело обильно кропили летучей влагой, от которой мгновенно затягивались воспаленные раны, заживали смердящие язвы, осыпалась гнойная короста.

В самом конце зимы, когда свет красного светила стал на краткий срок проникать в пещеру, он убедился, что на пальцах рук у него выросли ногти, а на голове — мягкие короткие волосы. Однако и после этого он даже отдаленно не стал похож на окружавших его существ — сплошь покрытых густой рыжеватой шерстью гигантов с зелеными, светящимися в абсолютной тьме, кошачьими глазами.

Он был сыном совсем другого народа и прекрасно понимал это.

Ещё он понимал, что его лечат, кормят и берегут вовсе не из чувства сострадания, а из каких-то других, совершенно непонятных ему побуждений. Он не мог стать для своих спасителей ни братом, ни другом, ни даже забавной игрушкой. Для них он был врагом. Все ненавидели его и даже не пытались это скрыть.

К тому времени, когда племя хейджей вернулось в буйно цветущую саванну к своим поредевшим и одичавшим за зиму стадам, он начал уже вставать на ноги. Боль и слабость нередко возвращались, но самое страшное было позади. Он выжил, и выжил не только потому, что попал в руки необыкновенно умелых, прямо-таки волшебных целителей, но и потому, что умел бороться за свою жизнь. У него всегда были способности к этому, а потом их развили и закрепили опытные учителя. По-видимому, умение выживать в любых условиях было непременным условием того дела, которым он занимался раньше.

Каждый день в нём по крохам оживали воспоминания о той другой, прежней жизни. Некогда расколовшаяся вдребезги мозаика памяти мало-помалу складывалась вновь. Но он все ещё не знал самого главного — как и почему оказался здесь.

Научившись сносно передвигаться на самодельном костыле, он стал надолго уходить из лагеря. В первое время кто-нибудь из аборигенов обязательно увязывался следом, но потом, когда стало ясно, что он неплохо ориентируется в саванне и способен постоять за себя при встрече с тростниковым котом или ядовитой жабой, его оставили в покое. Крупных зверей можно было не опасаться: все они — как хищники, так и травоядные — старались держаться подальше от охотничьих угодий и выпасов хейджей.

Однажды, уйдя особенно далеко, он набрел на огромную овальную воронку, уже начавшую зарастать густой травой и молодым кустарником. Озерцо воды на её дне было охристо-красным от ржавчины. Поскольку версия об артобстреле или бомбардировке отпадала сама собой, оставалось предположить, что здесь в поверхность планеты врезалось какое-то космическое тело — крупный железный метеорит или звездолет, летевший со стороны заката под углом примерно тридцать градусов к горизонту, о чем свидетельствовали глубина и контуры воронки, а также характер выброса грунта.

Он присел и стал методично осматривать почву вокруг, пока не наткнулся на тонкий и узкий, свернутый в штопор кусок блестящего металла. Это подтверждало его предположение о происхождении воронки. Аборигены добывали золото и свинец, умели сплавлять медь с оловом, ковали серебро, использовали самородное железо, но не имели никакого представления о легированной стали. Этот кусок нержавейки был гостем из совсем другого, далекого мира.

Затем его внимание привлекла вертикальная каменная глыба, одиноко торчащая на вершине пологого, наполовину срезанного взрывом холма. Такие примитивно обработанные стелы, обозначавшие границы владений давно исчезнувших племён, нередко встречались в саванне у водопоев и на водоразделах крупных рек, однако элементарная логика подсказывала, что этот камень появился здесь совсем недавно, иначе каким образом смог бы он уцелеть при катаклизме, как пригоршню грязи вывернувшем из недр планеты тысячи тонн песка и суглинка.

Ощущая смутное волнение, он взобрался на холм. На поверхности плиты наспех и без особого тщания было нацарапано несколько строк:

Он долго смотрел на эту надпись, потом, словно пробуя твёрдость камня, коснулся плиты куском металла, который все ещё сжимал в руке, и рядом с первой строкой вывел две даты — год рождения и год смерти. Вторую строку он зачеркнул, как сумел.

Теперь он знал своё имя. Теперь он знал, ради чего прилетел сюда.

Минул год, куда более долгий, чем год на Земле. Трава в саванне отцвела, обильно усыпав почву семенами, потом привяла, высохла, утонула в холодной слякоти, была засыпана снегом, промерзла насквозь, в положенный срок оттаяла, напилась теплой весенней воды и вновь зазеленела на огромных пространствах.

Два существа, внешне сходные издали, но весьма различные вблизи, уже много суток подряд шли по этому шелестящему, мерно колышущемуся, благоухающему океану. Впереди шагал широкоплечий, высокий даже для своего племени абориген, всем своим видом, а особенно резкими гротескными чертами лица и могучими мохнатыми ногами напоминавший Пана, древнего бога лесов и стад. Для полного сходства не хватало разве что козлиных рожек на голове да свирели в руках. На его груди посреди широкого выбритого круга — знака высокого сана и почтенного возраста — покачивалась на толстой цепи пустая бронзовая оправа. Больше при нём не было ничего: ни оружия, ни припасов. При рождении отец, следуя воле старейшин, нарек его именем Гарпаг — так на языке их народа назывался самый могучий зверь саванны, который был к тому же так хитер, что никому ещё не удавалось его увидеть. Впоследствии Гарпаг оправдал своё имя, став на закате жизни бхайлавом — вождем и главным чародеем всех хейджей.

Следом шел человек, одетый в долгополый плащ из грубой домотканой шерсти. Судя по всему, совсем недавно он перенес тяжёлую болезнь. Долгие переходы утомляли его, и к концу для он еле волочил ноги. Чистая, незнакомая с бритвой кожа лица и пухлые, почти детские губы совершенно не вязались с его невозмутимым и пристальным взглядом. Через плечо он нес сумку, сплетенную из чего-то похожего на асбестовое волокно. В сумке находился небольшой, выдолбленный из особого камня сосуд с тщательно притертой пробкой.

Поход обещал быть долгим и трудным, но не менее долгими и трудными были предшествовавшие ему переговоры. На всем протяжении саванны, от приморских лесов на севере до безлюдных пустынь на юге, кипели мелкие стычки, грозившие в скором времени перерасти в большую войну. Каждое племя, каждый род ревниво следили за неприкосновенностью своих территорий, своих стад, своих рудников и водопоев. Закон гостеприимства, свято соблюдавшийся зимой, с наступлением тепла терял свою силу, и любой неосмотрительный путник, заранее не заручившийся покровительством всех без исключения противоборствующих сторон, рисковал не только свободой, но и жизнью, особенно сейчас, в период высоких трав, в пору отела, когда наглеют ночные хищники и скотокрады, а хозяин подземной воды, владыка заоблачных стад и бог агонии свирепый демон Ингула требует человеческих жертвоприношений.

Они шли звериными тропами и опустевшими караванными путями сначала по влажной саванне, трава которой скрывала их обоих с головой, а потом по сухой кочковатой степи, однообразие которой нарушалось лишь редкими, почти не дававшими тени колючими деревьями — и весть об их приближении летела далеко впереди. Нередко им встречались обитатели этих мест — воинственные пастухи и охотники. Завидев путников, они сходили с тропы, оставляя на ней корзины с пищей и горшки с соком сладкой лианы. Обострившаяся за время долгой болезни интуиция подсказывала Сергею, что руководят ими при этом отнюдь не добрые чувства, а какая-то высшая необходимость, более сильная, чем ненависть, жажда мести или страх — ведь именно такую гамму эмоций испытывали по отношению к нему почти все аборигены.

До настоящей стычки дело дошло всего один раз.

Они только что перешли вброд широкую, сильно обмелевшую реку, кишащую сонной ленивой рыбой, и углубились в заросли гигантских камышей, как путь им преградили два воина: судя по вооружению, болотные роджулы — пожиратели жаб и рабы своих суровых женщин. На левом предплечье каждого из них висел шестигранный кованый щит, из-за спины торчала рукоятка боевого молота, а правая рука, одетая в длинную, выше локтя перчатку из кожи питона, сжимала остро заточенную с одного конца палку. То, как они держали эти палки, — осторожно, на отлете, остриём вниз, — подсказывало, что это ветви змеиного дерева, чей сок, проникнув в кровь, убивает мгновенно, а попав на кожу, растягивает смертные муки на несколько часов. Перед этим ядом были бессильны любые заклинания и снадобья.

— Возвращайся к своему костру, бхайлав, — сказал один из воинов. — Мы не причиним тебе вреда. Нам нужен только голокожий.

— Он нужен и мне, — не замедляя шага, ответил Гарпаг.

— Мы много слышали о тебе, бхайлав! — крикнул роджул, пятясь. — Но против нашего оружия ты бессилен! Опомнись!

— Прочь! Для свободного хейджа разговор с вами позорен! Убирайтесь в свои берлоги! Жрите болотную нечисть! Лижите грязные пятки ваших повелительниц! Прочь с дороги! — голос старика грохотал, как осенняя буря, а от его твердых тяжелых шагов сотрясалась почва.

Роджулам, быстро отступавшим перед ним по узкой тропе, судя по всему, было невыносимо страшно, однако менять планы они не собирались. Одновременно вскрикнув, оба прикрыли головы щитами и занесли для удара свои страшные пики.

«Его же убьют сейчас! Почему он не защищается?» — успел подумать Сергей.

Однако старик, в пять шагов преодолев отделявшее его от воинов расстояние, поровнялся с ними и столь же уверенно двинулся дальше. На тропе остались торчать две словно окаменевшие фигуры. Осторожно минуя их, Сергей увидел, что глаза роджулов полузакрыты, лицевые мышцы расслаблены, челюсти отвисли. Они спали стоя, слегка покачиваясь, словно внезапно настигнутые сильнейшей усталостью.

Гарпаг, не оборачиваясь, удалялся и уже успел достичь поворота тропы, когда тростник за его спиной бесшумно раздвинулся, и из него выскользнул ещё один воин, третий, до этого хладнокровно наблюдавший за всем происходящим из засады.

Все, что затем произошло, заняло времени не больше, чем требуется человеку на то, чтобы чихнуть. По крайней мере, Сергей не успел даже испугаться, а тем более придумать что-то дельное. Какая-то другая, подспудная и темная память, изначально жившая в нём помимо всего остального сознания, швырнула его тело вперёд, заставила вцепиться в рыжие лохмы на голове роджула, и когда тот, резко перегнувшись назад, оставил без прикрытия лицо, шею, грудь, безошибочно указала наиболее уязвимую точку среди этой груды каменных мышц и бычьих костей — впадину в самом низу гортани, там, где тупым углом сходятся кости ключиц…

Когда на закате дня они расположились на ночлег, Гарпаг суровым тоном спросил:

— Зачем ты напал на роджула? Разве я просил тебя о помощи?

— Ты мог и не видеть его. Разве у тебя есть глаза на затылке?

— В камышах и высоких травах нельзя полагаться только на свои глаза. Кто хочет жить, должен глядеть на себя со стороны. Глазами птиц, зверей, насекомых. А ещё лучше — глазами врага. В засаде было шесть роджулов. Трое ждали нас на этой тропе, трое на соседней. Я знал об этом ещё накануне.

Грубое, похожее на маску Квазимодо, лицо старика ничего не выражало. Именно это лицо Сергей чаще всего видел во время своей болезни, именно этот голос громче других звучал в хоре заклинателей, именно в этих глазах он впервые натолкнулся на непроницаемую броню ненависти.

С этого самого дня в их отношениях что-то неуловимо изменилось. На отдыхе и перед сном они перебрасывались теперь парой фраз, причём Гарпаг не только отвечал, но нередко и сам задавал вопросы. В пути он стал чаще останавливаться, поджидая отставшего Сергея.

Стена недоброжелательности если и не рухнула окончательно, то серьезно подалась ещё после одного случая, едва не закончившегося трагично.

Дело происходило на исходе дня, когда они уже начали внимательно посматривать по сторонам, подыскивая безопасное место для ночлега. Степь вокруг была ровная, как стол. Десятки троп, глубоко выбитых в почве копытами диких быков, пересекали её во всех направлениях. Гарпаг, указав рукой на кучку росших неподалеку колючих деревьев, — среди них без труда можно было оборудовать почти неприступное убежище, — повернул на боковое ответвление тропы и тут же исчез, словно покрытый плащом-невидимкой.

Уже в следующий миг Сергей понял, что его спутник угодил в ловушку для крупного зверя, устроенную хоть и довольно примитивно, но зато тщательно замаскированную. Падая в душную зловонную пустоту, где на глубине трех человеческих ростов поджидал очередную жертву остро отточенный деревянный кол, Гарпаг сумел каким-то чудом зацепиться за край ямы, и теперь его пальцы в поисках надёжной опоры судорожно рыли твердую, как обожженная глина, почву. Сергей уже собрался протянуть руку, но вовремя спохватился — старик должен был сорваться через секунду-другую, и ему ни за что не удалось бы удержать такой огромный вес.

Метрах в пяти от тропы торчал трухлявый, изъеденный древоточцами пень, разбросивший по сторонам кривые цепкие корни, которые, как хорошо было известно Сергею, даже после смерти дерева долгое время сохраняли отменную прочность. Он сорвал с себя плащ, рифовым узлом завязал его длинные рукава вокруг самого толстого корня и, намотав на кулаки плотную, жесткую ткань, лег ничком, ногами к яме. Твердые, как клещи, пальцы тотчас же вцепились в его щиколотки. Пень заскрипел, затрещала натянутая до предела ткань, в позвоночнике Сергея что-то хрустнуло. Могучая хватка переместилась на голени, потом на бедра, и обессилевший Гарпаг рухнул рядом с ним на тропу.

— Встать можешь? — спросил старик некоторое время спустя.

— Могу, — ответил Сергей, продолжая, однако, лежать.

— Отпусти плащ.

— А вот это не могу.

Гарпаг осторожно разжал его побелевшие пальцы, разом лишившиеся молодых, недавно отросших ногтей. И тут как нельзя кстати оказалось содержимое каменного сосуда, с которым никогда не расставался Сергей.

Так они достигли края степи. Дальше расстилалась пустыня, дыхание которой обжигало, словно вся она целиком состояла из только что извергнувшейся магмы. Изломанные горячим дрожащим маревом, повсюду, до самого горизонта, торчали узкие острые утесы, от каждого из которых текли песчаные реки — то сахарно-белые, то угольно-черные, а иногда золотистые. Сергей слышал где-то, что это и на самом деле было золото очень высокой пробы, но здесь оно почти ничего не стоило. Сливаясь, перемешиваясь, наплывая одна на другую, эти странные реки создавали мрачную, неповторимую гамму.

У последнего перед пустыней колодца их ожидали мешки с вяленым мясом и фляги с шипучим напитком, прекрасно утолявшим жажду и очень долго сохранявшим свежесть. Здесь путешественники решили дать себе краткий отдых перед самым тяжелым отрезком пути.

— Бхайлав, — сказал Сергей после того, как они утолили голод. — Ты ведешь меня туда, куда я и сам стремлюсь попасть. Вот только планы твои мне совершенно непонятны. Поделись ими со мной, и я, возможно, смогу помочь тебе не только словом, но и делом.

— Вдали от родных костров — в лесах и на побережье, а особенно в пустыне — я привык полагаться только на себя.

— Это разные вещи. За долгие годы ты мог узнать все тайны лесов и пустынь, но совершенно не знаешь мир людей. Они не пасут скот и не роют ловчих ям. В вашем языке нет даже слов, чтобы рассказать об их жизни. Весь твой опыт и ум могут оказаться бесполезными здесь. Вот поэтому я и хочу помочь тебе. Неужели ты ещё не убедился, что я не враг вам?

— Случается, что хейджи находят в траве брошенного матерью птенца чернохвостого кровохлеба. Он очень красив и забавен. И он совсем не враг нам, пока ещё мал, пока ест из наших рук, пока у него не отросли клюв и когти. Но если потом его вовремя не убить или не прогнать, в одну из ночей он обязательно прикончит своих спасителей.

— Но ведь ты умеешь читать в чужих душах. Загляни в мою.

— В твоей душе есть много недоступного мне. Когда я гляжу в ночное небо, то вижу только костры счастливых заоблачных пастухов. А ты говорил, что видишь там свой дом. Чувствую, ты не лжешь, но и поверить тебе я не могу. Нам никогда не понять друг друга. Будет лучше, если голокожие навсегда покинут нас.

— Земляне обидели тебя чем-то?

— Не только меня. Очень многих. Нет такого племени, которое не потерпело бы от твоих братьев.

— Если это действительно так, виновные понесут наказание.

— И кто их накажет? Ты?

— Хотя бы и я.

— Голокожие построили в пустыне неприступную крепость. Оттуда они могут видеть все происходящее до самого края мира. Их оружие сжигает даже камень. На врагов они насылают страшную железную осу. А у тебя — только твои слабые руки.

— Со мной весь народ Земли и ещё четырнадцать других населённых миров. Со мной законы людей. Любой землянин, совершивший здесь зло, пусть даже по ошибке, обязан держать передо мной ответ. Для этого меня и послали сюда.

— И ты сможешь принять сторону хейджей в их споре с твоими братьями?

— Если правы хейджи, безусловно.

— Искренность твоих слов я испытаю ровно через двенадцать дней. А сейчас спи. Мы встанем задолго до восхода Алхарана.

Для Сергея оставалось загадкой, как Гарпаг ориентируется в пустыне, однако уверенность, с которой он прокладывал путь сквозь это раскаленное пекло, невольно внушала уважение. От Сергея требовалось только одно — по возможности не отставать и ступать за своим проводником след в след. Гарпаг объяснил, что в пустыне встречаются участки зыбучих песков, в которых, случалось, бесследно исчезали целые караваны вместе с грузом, носильщиками, вьючным скотом и охраной.

Пройдя первую половину пути за шесть дней, они не увидели ни одного зверя, ни одной птицы, ни одного облачка. Единственным звуком, сопровождавшим их, был шорох песка, стекавшего с гребней барханов, поэтому далекое монотонное тарахтенье, донесшееся откуда-то из глубины пустыни, сразу привлекло внимание путников. Очень скоро они увидели то, что несомненно являлось источником этого шума — темную точку, плавно скользящую над вершинами самых дальних утесов.

— А вот и железная оса, — мрачно сказал Гарпаг.

— Подожди-ка! — Сергей, прикрыв глаза ладонью, внимательно всматривался вдаль. — По-моему это… Ну, конечно! Патрульный геликоптер! И кажется, он летит сюда. Считай, что нам повезло. Ужинать будем уже на базе.

Точка между тем, стремительно приближаясь, выросла до размеров мухи, а потом превратилась в серую поджарую стрекозу. Облетев путников по широкому кругу, геликоптер резко снизился и, гоня перед собой песчаные вихри, понесся прямо на них.

— Эге-гей! — большими пальцами вскинутых над головой рук Сергей подавал сигнал посадки. — Вниз! Вниз! Нам нужна помощь!

Чёрная ревущая тень на мгновение накрыла его, песок больно хлестнул по лицу, забил глаза и рот. Сильно кренясь на правый борт, геликоптер круто развернулся, блеснул на прощание прозрачным нимбом винта и унесся в ту же сторону, откуда прилетел. Силуэт его вскоре растворился в багряных просторах неба, и только звук двигателя, многократно отраженный скалами, некоторое время ещё глухо перекатывался где-то у горизонта.

— Странно, — разочарованно сказал Сергей. — Может, нас просто не заметили?

— Заметили. От железной осы невозможно спрятаться.

— Может быть, у них на исходе горючее… Или пилот боится зыбучих песков, — сказал Сергей скорее для самого себя, чем для Гарпага.

Где-то в середине девятого дня пути через пустыню Гарпаг, никогда раньше не обнаруживавший даже признаков колебания или нерешительности, вдруг резко сбавил темп ходьбы. Несколько раз он приостанавливался, словно прислушиваясь к чему-то, подолгу кружил на одном месте и даже возвращался по своему следу обратно.

Выбившийся из сил Сергей присел на горячий обломок скалы и сквозь полуприкрытые веки наблюдал за стариком.

Поиски вскоре увенчались успехом, хотя, судя по всему, Гарпаг вовсе не обрадовался своей находке. Руками вырыв в песке порядочную яму, он присел на корточки и стал внимательно рассматривать то, что находилось на её дне.

— Что ты там нашёл? — крикнул Сергей, однако старик ничего не ответил и даже не шевельнулся.

Сильный порыв ветра сорвал с кучи вывороченного песка что-то невесомое, похожее на пучок сухой травы, и швырнул под ноги Сергею.

Но это была вовсе не трава. Это был свалявшийся, пахнущий тлением клок рыжеватой шерсти.

— Кто это? — тихо спросил Сергей, когда Гарпаг, тщательно заровняв яму, вернулся к нему.

— Какой-то кайтак. Я не знаю его имени.

— Отчего он умер?

— От жажды.

— Кайтаки живут у самого побережья. Как он здесь оказался?

— Скоро ты узнаешь все. Осталось три дня.

Как и предсказывал старый вождь, цели своего путешествия они достигли на двенадцатый день. Последние сутки Гарпаг ничего не пил, отдавал свою воду Сергею, который к этому времени уже едва плелся. Остатки окаменевшей, утратившей съедобность пищи они выбросили ещё накануне.

Сердце Сергея бешено заколотилось, когда с вершины очередного бархана он увидел вдали высокую башню и несколько сверкающих куполов — обычное жилье землян на чужих, малоисследованных планетах. Внушительного вида металлическая стена, окружавшая базу, придавала ей сходство с разбойничьим замком.

— Вот мы и пришли, — сказал Гарпаг. — Эту дорогу ты начал как пленник, а заканчиваешь свободным. Сейчас ты встретишь своих братьев. Хотя право мести на моей стороне, я постараюсь не пользоваться им. Я требую только справедливости. Сейчас ты волен в своих поступках. Захочешь ли ты мне помочь, будет зависеть только от тебя.

Странные, противоречивые чувства испытывал Сергей, приближаясь к ограде базы: радость человека, после долгих скитаний возвращающегося наконец в родной и привычный мир, смешивалась с глухим животным страхом дикаря перед сверхъестественной мощью сил, воздвигнувших в пустыне такое громадное сооружение. Только теперь Сергей осознал, насколько глубоки корни, связывающие его с этой планетой. Дважды рожденный, дважды прошедший через великое таинство осознания самого себя, он, так и не став настоящим хейджем, не был уже и землянином в привычном смысле этого слова.

Очень давно Сергею не приходилось открывать никаких дверей, поэтому он несколько мгновений колебался, стараясь припомнить, что же положено делать в таких случаях. Где-то здесь полагалось быть сигнальной кнопке, переговорному устройству, следящей телекамере, однако ничего этого он не смог обнаружить. Испытывая непонятную робость, он осторожно постучал в стальную дверь, на которой песок и ветер уже успели оставить свои неизгладимые следы.

Так прошло не менее часа — Сергей стучал кулаками, локтями, коленями, и все без результата. Гарпаг, сложив руки на груди, с непроницаемым лицом стоял поодаль.

«Неужели я прошел столько километров по степям и пустыням лишь для того, чтобы подохнуть здесь от жажды?» — подумал Сергей. Ему вдруг представилось давно забытое: холодный лимонад в высоком запотевшем стакане, апельсиновый сок со льдом, содовая вода, приятно щиплющая язык и нёбо. Не в силах побороть закипавшую ярость, обиду и злое недоумение, он подхватил увесистый камень — великое множество их валялось вокруг — и заколотил по двери так, словно всерьез собирался её высадить.

— Открывайте! — кричал он. — Открывайте немедленно! Мы нуждаемся в помощи. Вы что там, поумирали все?

Что-то щелкнуло и негромко загудело слева от дверей. Спокойный, равнодушный голос, слегка искаженный усилителем, произнёс на языке хейджей:

— Прекратите. Отойдите на десять шагов назад… Так. Теперь изложите вашу просьбу. Можете говорить на своём родном языке, я его отлично понимаю.

— Фу, наконец-то! — Сергей вытер лоб тыльной стороной ладони. При первых же звуках человеческого голоса, такого непохожего на резкую, отрывистую речь аборигенов, злость его мгновенно улетучилась. — Здравствуйте. Хочу представиться — Сергей Коробкин, исследователь-инспектор. А вы, вероятно, Александр Уолкер, руководитель геологоразведывательного отряда «Оникс-2»?

— Нет, — все так же невозмутимо ответил голос. — Я его заместитель Карстенс.

— Так позовите Уолкера!

— Это невозможно. Капитан Уолкер погиб пять лет назад у водопада Висячие Камни на Мутной реке. Какое у вас дело к нему? — человека, назвавшегося Карстенсом, похоже, ничуть не волновал тот факт, что на планете, удаленной от Солнечной системы на десятки парсеков, к нему обратился за помощью землянин.

— Повторяю, я исследователь-инспектор Сергей Коробкин. Прибыл сюда со специальным заданием. Вас должны были заранее предупредить об этом.

— Да, припоминаю. Года три назад космический корабль, на котором находился какой-то инспектор, разбился при посадке. Пилот и пассажир погибли.

— Пилот действительно погиб. Но я, как видите, жив.

— В самом деле, на мертвеца вы не похожи.

— Что за чушь вы несете! — разговор этот уже начал раздражать Сергея. — Откройте дверь! Мы умираем от усталости и жажды! Все расспросы потом!

— Уж если вы назвались инспектором, то должны знать инструкцию, регламентирующую правила контакта с внеземными формами разумной жизни. Любой её представитель может попасть на базу только после прохождения специального карантина.

— Какие ещё внеземные формы? — Сергей даже поперхнулся от возмущения. — Это я, по-вашему, внеземная форма?

— А кто же ещё? То, что осталось от Сергея Коробкина, я похоронил собственными руками. А вы просто его копия. Причём, не весьма удачная. Тот, кто придал вам этот облик, возможно, видел тело инспектора сразу после катастрофы. Я давно уже перестал чему-либо удивляться. Ваше появление ещё не самое большое чудо, которое мне приходилось видеть здесь. Давно известно, что среди косматых есть колдуны, способные творить всякие мрачные фокусы: оживлять мертвецов, принимать облик зверей, копаться в чужой памяти. Но со мной такие штучки не пройдут, и вы прекрасно понимаете почему.

— Хорошо, пусть будет так. Осторожность не самое худшее из человеческих качеств. В конце концов вы и не должны верить мне на слово. Но ведь меня можно испытать. Аборигены не должны знать того, что знаю я. Задавайте любой вопрос. О Земле, о космическом флоте, о чем угодно!

— Ещё раз говорю, не пытайтесь меня дурачить. Я отлично знаю, как это делается. Пока мы тут болтаем, ваш дружок пытается проникнуть в моё сознание, пробует разгадать мои мысли, навязать свою волю. Не сомневаюсь, что он заранее будет знать ответ на любой мой вопрос. Как видите, я не зря провёл на этой планете столько лет. Кое-чему жизнь меня научила. А главное, я владею надежным средством, чтобы определять, кто прибыл ко мне — друг или враг, человек или, принявшее его облик, чудовище.

— Ладно, начнем с другого конца. — Сергей опустился на песок. Тупая апатия вдруг овладела им. — Вместе со мной сюда пришёл Гарпаг. Старейшина рода Совы, вождь племени хейджей. Именно он спас мне жизнь. Гарпаг имеет к тебе важное дело.

— Мне кажется, спектакль затягивается, — в голосе Карстенса послышались нотки раздражения. — Впрочем, выслушаем и его.

— Твой голокожий брат сказал правду, — для большей убедительности Гарпаг сделал два шага вперёд. — Я видел, как на наши стада упал с неба осколок небесного огня. Многие хейджи бежали в страхе, но самые смелые воины остались. Когда я нашёл твоего брата, жизни в нём оставалось не больше, чем в освежеванном и выпотрошенном теленке. Мы спасли его, хоть это было совсем не просто. Сейчас я возвращаю его тебе. Взамен ты должен отдать мне сына. С тех пор, как он пропал, на наших пастбищах четырежды вырастала трава. Многие хейджи видели, как его похитила железная оса. Хоть он и был совсем молод тогда, но уже носил на груди голубой шебаут.

— Нет, не припоминаю, — после короткого раздумья ответил Карстенс. — Я, конечно, вынужден привлекать к некоторым работам местных жителей. С их согласия, само собой. Но того, о ком вы говорите, здесь никогда не было.

— Я дам любой выкуп! Все, что ты захочешь! Скот, рабов, самые драгоценные шебауты, свою жизнь. В тайных сокровищницах хейджей есть много такого, о чем ты даже и не слышал! Только верни мне сына! На нём прерывается мой род.

— Его тут не было и нет! Сколько можно говорить об одном и том же! Косматые приходят ко мне добровольно и так же добровольно уходят.

— Никто из тех, кто попал сюда, не вернулся к соплеменникам.

— Это меня не касается! Считаю, что говорить нам больше не о чем! Вы вольны уйти, вольны и остаться. Пищу и воду получает лишь тот, кто работает. Ступайте в пустыню и ищите камни. Какие именно, вы знаете. Тот, кто найдет полноценный шебаут, получит любое вознаграждение. Кроме оружия, конечно. Прощайте!

— Дайте хотя бы напиться, — устало сказал Сергей.

— До заката ещё много времени. Если будете добросовестно трудиться, получите половину суточной нормы…

— Что ты скажешь теперь? — промолвил Гарпаг, усаживаясь в узкую полоску тени под скалой.

— Честно признаться, такого оборота дела я не ожидал. Не пойму, он на самом деле не верит, что я землянин, или только прикидывается. Ты понял что-нибудь в его мыслях?

— Почти ничего.

— Что-то мешало тебе?

— Да.

По тону Гарпага Сергей понял, что тот не настроен продолжать разговор. Неподвижный полуденный воздух кипятком обжигал ноздри. Пустыня сверкала, как огромная свалка битых елочных украшений. Каждый излом гранита, каждая песчинка, каждая самая ничтожная каменная грань отбрасывала яркие, слепящие блики, однако воспаленные глаза Сергея давно уже перестали слезиться. Ему казалось, что все жидкие субстанции тела: слюна, желчь, лимфа — давным-давно высохли, загустели, иссякли.

Время от времени он машинально взбалтывал свой каменный сосуд, однако плескавшаяся в нём влага могла помочь в сотне самых разных случаев, но только не в этом.

Едва Алхаран начал клониться к закату, как из пустыни один за другим стали появляться аборигены — худые, изнуренные, с облезлой шерстью. Все они молча садились на корточки под стеной, словно ожидая чего-то.

Наконец металлическая дверь в стене лязгнула и выпустила наружу коренастого одноглазого крепыша, судя по татуировке на выбритом лице — воруму. С собой он тащил пластмассовую канистру, большой черпак и туго набитый брезентовый мешок. Каждого из присутствующих он наделил несколькими горстями похожих на финики сушеных плодов и черпаком воды, не всегда полным. Когда подошел черёд Гарпага и Сергея, воруму исподлобья зыркнул на пришельцев своим единственным оком и, повернувшись к ним спиной, принялся завязывать мешок.

— Разве ты не накормишь нас? — и тени просьбы не было в словах Гарпага.

— Вы не работали сегодня, — буркнул через плечо одноглазый. — Пить и есть имеет право только тот, кто работал целый день и работал усердно.

— Но ведь сам ты целый день провалялся в тени по ту сторону ограды, не так ли?

— На то воля голокожего вождя. Таких как ты, это не касается.

— За такие слова тебя полагается привязать к хвосту дикого быка.

— Уймись, бхайлав. Здесь ты значишь не больше, чем любой из нас. Возвращайся лучше домой и командуй своими внуками.

Одноглазый уже давно закинул мешок на плечо и завинтил пробку канистры, но что-то мешало ему уйти. Он кряхтел от напряжения и дергался, как муха на липучке, но не мог даже сдвинуться с места.

— Ты хочешь унести с собой все это, чтобы съесть и выпить в одиночестве? — спросил Гарпаг.

— Я сыт, бхайлав, — пробормотал одноглазый. Голос его переменился, страх и недоумение слышались в нём.

— Неправда. Ты очень голоден. Я разрешаю тебе поесть песка. Его тут, хвала небожителям, вдоволь.

Одноглазый послушно опустился на четвереньки и принялся жадно, с хрустом и чавканьем, хватать ртом плотно утоптанный горячий песок. Время от времени он приподнимал голову, с подобострастием поглядывая на Гарпага, и тогда становилось видно, как по его подбородку обильно течет грязная слюна. Сергей не выдержал этого омерзительного зрелища и взмолился:

— Не надо, бхайлав! Прекрати!

— Хватит! — приказал Гарпаг. — Это будет для тебя хорошим уроком. Отныне ты никогда не позаришься на чужое.

— Никогда, бхайлав! Клянусь Алхараном!

— Тогда угощай нас. Да и про остальных не забудь.

— С радостью.

— Из каких ты воруму? — спросил Гарпаг, выпив подряд два ковша воды.

— Я родился у Горьких озер. Мы хозяева соли. Наши народы никогда не враждовали.

— Кто здесь есть ещё?

— Многие. И твои братья хейджи, и шамарро, и аджуны.

— И что же делают здесь свободные хейджи, смелые шамарро, непобедимые аджуны?

— Мы ищем в пустыне шебауты. От рассвета до заката. Тот, кто найдет хоть один, сможет уйти, получив на дорогу достаточно припасов и прекрасные подарки.

— Давно ты здесь?

— Давно. Я потерял счёт дням.

— Ты не встречал молодого хейджа из рода Совы по имени Зорак? Он носил на груди голубой шебаут.

— Нет. Молодые тут долго не выдерживают. Они бегут в пустыню и больше не возвращаются.

— Часто вы находите шебауты?

— Редко, очень редко. Я вот, к примеру, не нашёл ни одного. Бывает, что камень по всем признакам похож на шебаут. Чтобы убедиться в этом окончательно, его привязывают к телу, а иногда даже прибинтовывают к ране. Но когда проходит положенный срок, лишь один из ста камней оказывается настоящим.

— Тот, кто его нашёл, действительно может уйти?

— Да, бхайлав.

— С водой и пищей? Смотри мне в глаза!

— Да, с водой и пищей…

— Почему же тогда ещё никто не вернулся из пустыни?

— Об этом мне ничего не известно.

— Зачем голокожему шебауты?

— Не знаю, бхайлав. Может быть, они свели его с ума. А может, с их помощью он хочет стать великим колдуном.

— Почему голокожий приблизил тебя к себе?

— Я рассказывал ему обо всем, что видел и слышал, передавал все дерзкие речи. Если кто-либо собирался бежать или плохо работал, я сообщал об этом хозяину.

— Я ошибся, когда выбирал тебе кару. Привязать тебя к хвосту быка значит смертельно обидеть все рогатое племя. Ты кончишь жизнь в яме с ядовитыми жабами. А пока можешь убираться к своему голокожему.

— С твоего разрешения я останусь здесь. После всего, что случилось, хозяин не пустит меня в своё жилище.

— Поступай, как знаешь, но только старайся не попадаться мне на глаза.

Некоторое время они сидели молча. Алхаран все глубже проваливался в щель между двумя утесами. Небо заметно потемнело, зато все пространство пустыни пылало десятками оттенков багрового цвета. Каждый бархан превратился в кучу тлеющих углей, вершины скал на горизонте полыхали, как факелы.

— Не нравится мне это, — нарушил молчание Сергей. — Очень не нравится. Но я обязательно разберусь во всем до конца.

— Это будет нелегко. Голокожий, который прячется в крепости, сильнее тебя. Он сильнее любого человека, любого хейджа. Может быть, он даже сильнее меня. И дело даже не в железной осе и его страшном оружии. Есть одна вещь, которая делает его неуязвимым. Все твои старания будут напрасны, пока мы не лишим его этого преимущества.

— Ты придумал какой-то план?

— Только одну его половину. Другую должен придумать ты…

На прощание Гарпаг сказал ему:

— Ничего не бойся. Незримо я буду с тобой. Если попадешь в беду, делай все, чтобы спастись, но помни — я обязательно приду на помощь.

Первым делом Сергей обошел базу по периметру, внимательно приглядываясь к стене. К рассвету он должен был преодолеть её. Обязательно. Любой ценой. Во что бы то ни стало. Иной вариант действий даже не предполагался.

Никакого определенного плана он так и не составил, однако надежды не терял, по собственному опыту зная, как уязвимы и непрочны бывают самые изощренные человеческие замыслы, столкнувшись с суровой действительностью, и как нередко шальной случай или нечаянная импровизация приносят совершенно неожиданный успех.

Абсолютно гладкая, пятиметровой высоты стена не имела ни бойниц, ни люков. Поверху она, судя по всему, была защищена проводником высокого напряжения и нейтронными излучателями. Сергей, не однажды участвовавший в монтаже подобных сооружений, знал, что они практически непреодолимы. От подкопа стену защищал частокол стальных свай, забитых до гранитного слоя. На ночь и во время тревоги над базой разворачивалась тонкая, но непреодолимая для любых летающих тварей сетка.

Сделав полный круг, Сергей вернулся на прежнее место. Аборигены давно убрались в норы, вырытые под защитой ближайших утесов. Где-то в стороне, у подножия бархана, зелеными точками светились глаза Гарпага.

Несколько минут Сергей стоял неподвижно, расслабив все мышцы и концентрируя волю, словно акробат перед головокружительным трюком. Ни единый звук, кроме стука его собственного сердца, не нарушал покоя ночи. Эта мёртвая, абсолютная тишина и должна была стать союзницей Сергея. Тишина да ещё расшатанные нервы Карстенса (а иными они после стольких лет одиночества на чужой планете наверняка быть не могли).

Наконец Сергей собрался с силами, несколько раз глубоко вздохнул, потом выбрал подходящий булыжник и принялся не спеша, размеренно бить им в дверь. Вскоре он нашёл для себя наиболее удобную позу, выработал приемлемый ритм и определил те места в металлической плите, удары по которым вызывали самые гулкие и раскатистые звуки. Внутренне Сергей приготовился к тому, что стучать придётся очень долго, может быть, не один час. Другого способа вызвать Карстенса на разговор у него просто-напросто не было.

Реакция последовала довольно скоро — Сергей не успел даже хорошенько вспотеть. Снова щелкнул включившийся динамик, и скорее озадаченный, чем возмущенный голос произнёс:

— Прекратите немедленно! Что там ещё у вас случилось?

— Мне срочно нужно переговорить с вами. Можете верить мне или нет, дело ваше, но я должен сделать чрезвычайное сообщение. Так или иначе оно касается всех землян. Впустите меня вовнутрь.

— В этом нет необходимости. Говорите, я вас прекрасно слышу.

— Речь идёт о важном открытии. Я обнаружил здесь нечто более ценное и уникальное, чем шебауты. Человек, с которым я поделюсь своим секретом, станет неуязвимым, а возможно, и бессмертным.

— Любопытно, — после некоторого молчания сказал Карстенс. — Эта вещь у вас с собой?

— Да.

— Хорошо. Я впущу вас. Но только одного. И не пытайтесь дурачить меня. На каждый ваш ход я успею ответить двумя. Так что рисковать не советую. Сейчас дверь откроется. Идите прямо по коридору, никуда не сворачивая…

В просторной, ярко освещенной комнате, прохлада которой являла разительный контраст с иссушающим зноем пустыни, за столом, сплошь заваленным бумагами, инструментами и образцами минералов, сидел безукоризненно выбритый и тщательно причесанный человек, одетый в простой рабочий комбинезон и клетчатую рубашку. Что-то в его голосе, манере держаться, а особенно во взгляде сразу выдавало привычку распоряжаться, но привычку не благоприобретенную на высоких должностях, а идущую от тех свойств характера, по которым стая безошибочно выбирает себе вожака, а толпа — предводителя. В то же время нечто странное ощущалось в его облике: глаза лихорадочно блестели, на скулах горел неестественно яркий румянец, движения были быстры и порывисты, но не всегда точны, как будто делавший их человек сдерживал в себе огромную, рвущуюся на свободу энергию.

— Вы по-прежнему не хотите признать меня землянином? — спросил Сергей.

— Опять вы за своё, — поморщился Карстенс. — Это становится смешным, вот фотография Сергея Коробкина. Её я нашёл среди немногих уцелевших при катастрофе документов. А теперь полюбуйтесь на себя в зеркало — вон оно, на стене. Похожи, как заяц на черепаху.

— Смотрите, — Сергей руками развел пряди волос на голове. — Видите шрамы? Череп мой, как античная ваза, слеплен из отдельных кусочков. Лекари хейджей долго не могли разобраться, где у меня лицо, а где затылок. А хотите, я покажу следы от обломков ребер, пробивших легкие и вылезших наружу? На мне нет живого места! Кожа, волосы, лицо — все это другое, новое. Таким меня сделали Гарпаг и его помощники. Им я обязан жизнью! Им и ещё вот этому лекарству.

Сергей вытащил из сумки каменный сосуд и откупорил его. При этом пробка упала на пол и укатилась куда-то.

— Не двигаться! — крикнул Карстенс. — Иначе я применю оружие.

— Успокойтесь, это действительно лекарство. Нет такой болезни или раны, которых оно не смогло бы излечить. Ничего похожего нет больше ни на одной планете. Слыхали легенды о живой воде? Вот она, перед вами. Смотрите!

Очень медленно, чтобы не встревожить Карстенса, Сергей взял со стола тяжелый скальпель и рубанул себя по мякоти левой ладони. Всего одно мгновение рана оставалась чистой, затем сквозь бледно-розовую мякоть хлынула кровь. Сергей капнул на ладонь из сосуда и пальцами правой руки сжал края раны. В напряженном молчании прошло несколько минут. Когда Сергей протянул наконец левую ладонь вперёд, на ней не было ни шрама, ни царапины — ничего, кроме запекшейся между пальцами крови.

— Выглядит убедительно. Если это, конечно, не фокус, — Карстенс небрежно взял бутылку, повертел её в руках и поставил на стол перед собой. — Про живую воду я слышал, хотя, признаться, не особенно этому верил. Но ведь, кажется, в легендах упоминается ещё и мёртвая вода?

— Упоминается. Но про неё не слышно уже много лет. Для приготовления мертвой воды нужны чрезвычайные обстоятельства. Насколько мне известно, последний раз мертвой водой был казнен самозваный император Дракс Волчья Пасть. Но такое стало возможным лишь после того, как этот фанатик буквально залил кровью саванну, когда против него восстали почти все племена, когда на одной-единственной личности сконцентрировались гнев и ненависть миллионов.

— Короче говоря, именно это, — Карстенс щелкнул пальцами по сосуду, — и есть то открытие, о котором вы говорили?

— Да.

— И вы явились сюда среди ночи только для того, чтобы обрадовать меня этим?

— Нет, конечно. Это только повод. Необходимо было заинтересовать вас чем-то необычайным.

— Насколько я понял, вы прибыли сюда как парламентер?

— Нет, как инспектор. Подождите, не перебивайте! Я постараюсь не злоупотреблять вашим гостеприимством. Пять-шесть минут меня вполне устроят.

Карстенс поморщился, но ничего не сказал, только демонстративно повернул настольные часы циферблатом к Сергею.

— Как известно, недра этой планеты чрезвычайно богаты редкими металлами и минералами. — Чтобы выиграть время, Сергей начал издалека. — Ещё со времён первых экспедиций ходило немало слухов об алмазах величиной с кулак, утесах из чистого золота и морских пляжах, сплошь состоящих из рубинов. Всеми этими сокровищами владели загадочные косматые гиганты, способные превращаться в зверей и птиц, убивающие взглядом, умеющие добывать живую и мертвую воду. На самом деле все оказалось намного проще и намного сложнее. Планета действительно богата, но богатства эти заключаются отнюдь не в золоте и драгоценностях. Аборигены и впрямь творят чудеса, но для них это такое же естественное занятие, как для нас, например, пение или танцы… По заданию Галактического совета и с согласия большинства здешних вождей вы проводите геологоразведывательные работы. Само собой, что при этом вы обязаны соблюдать Космический устав и уважать местные законы. Однако вы игнорируете и первое, и второе. Случайно узнав о существовании некого минерала, обладающего весьма экзотическими… скажем так… свойствами, вы занялись его добычей, используя при этом принудительный труд аборигенов. Нередко вы отбирали у хозяев украшения, сделанные из этого минерала. То есть занимались банальным грабежом. Вот главные обвинения, которые я выдвигаю против вас, хотя и устно, но вполне официально. Как только это станет возможным, я доложу о случившемся Космическому трибуналу.

— Все? — Карстенс глядел в пространство поверх головы Сергея, а его правая рука машинально поглаживала какой-то продолговатый предмет, прикрытый большой топографической картой. — А теперь выслушайте меня. Тот минерал, о котором вы говорите, действительно имеет волшебные свойства. Философский камень древних алхимиков по сравнению с ним — игрушка. Получив его в достаточном количестве, люди смогут подняться на новую ступень развития. Для вас же… Я хотел сказать, для местных жителей, это всего лишь красивая безделушка. Но вся беда в том, что добывать этот камень могут только они. Вот почему я привлек в качестве рабочей силы некоторое число аборигенов. Труд их оплачивается достаточно хорошо. Я понимаю, что нарушил некоторые статьи устава. Но он не может предусмотреть все на свете. Прав я или неправ — решат на Земле. Как видите, я изложил свою позицию, хотя мог этого и не делать. Для меня вы по-прежнему жалкий манекен. Так и передайте своим хозяевам. Будет лучше, если они оставят меня в покое. Я не боюсь ни чертей, ни призраков.

— Одно из двух: или вы сознательно паясничаете, или у вас что-то неладное с головой.

— Если у кого-то из нас двоих что-то действительно неладно, то скорее всего у вас. Полюбуйтесь! — из разреза рубашки Карстенс вытащил цепочку с крупным яйцевидным камнем, переливающимся чистыми аквамариновыми тонами. — Эту штуку вы, кажется, называете шебаутом. Я ношу его уже несколько лет. Он не раз спасал мне жизнь. Шебаут помогает думать, защищает от болезней, благодаря ему почти не нужен сон. Он научил меня разгадывать чужие замыслы. Я знаю, что вы пришли не с добром! Ваша цель — похитить мои камни или, по крайней мере, уничтожить их. Разве не так? Но старания ваши напрасны. Камни в надежном месте! — он похлопал рукой по стенке внушительного металлокерамического сейфа, стоявшего позади его кресла.

— Продолжать этот разговор бессмысленно, — Сергей встал. — Сейчас вы явно не отдаете отчета своим поступкам. Я ухожу. Обдумайте на досуге все сказанное мной.

Он протянул руку, чтобы взять каменный сосуд, но Карстенс опередил его.

— Это останется здесь! Аборигены, находящиеся вблизи базы, не должны иметь при себе ничего лишнего.

Глазами Карстенс поискал пробку и, нигде не обнаружив её, свернул затычку из бумаги. При этом лицо его на мгновение приобрело тупое, недоуменное выражение, как у человека, очнувшегося после тяжелого сна в совершенно незнакомом месте. Затем, словно забыв о существовании Сергея, он вместе с креслом повернулся к нему спиной, электронным ключом отпер сейф, небрежно сдвинул в сторону груду камней, сверкнувших при этом как взорвавшаяся петарда, и на освободившееся место поставил сосуд с живой водой.

— Дело сделано, — сообщил Сергей, вернувшись к Гарпагу. — Все, кажется, прошло гладко.

— Да, — согласился старик. — Гладко. Очень гладко.

— Что-то не нравится тебе?

— Я не верю в легкие победы. Любое дело имеет не только начало, но и конец. Здесь же конец не близок, и я не берусь предсказать его. Все может случиться… Ты готов к смерти?

— Не совсем. Хотелось бы ещё пожить.

— Ты молод. У тебя ещё могут быть дети. А мой род прервался. В этом уже почти нет сомнения. Давай договоримся, если у нас будет выбор, первым умру я.

— Откуда такие мрачные мысли? Я уверен, что все кончится хорошо. Ведь он один, а нас двое. Да и на серьезного противника он не похож. Просто псих какой-то. Ему бы сейчас хорошего врача.

— Об этом говорить рано. Мы ещё не одолели голокожего. Вначале нужно сломить его силу, лишить того, что помогает ему идти путем зла.

— Что требуется от меня?

— Уйти подальше в пустыню. То, что я буду делать, нельзя наблюдать непосвященным.

Когда на рассвете Сергей вновь отыскал Гарпага, тот выглядел, как давно остывший, брошенный без погребения мертвец. На плотно сжатых губах и смеженных веках лежал принесенный ветром песок, тело было холодным и твердым, как мрамор, одеревеневшие растопыренные пальцы напоминали когти хищной птицы, ни одна жилка не вздрагивала под кожей. Однако при первом же прикосновении Гарпаг открыл глаза и вполне осмысленно уставился на Сергея. Быстрые конвульсии пробежали по его телу, он глубоко вздохнул и сел.

— Было трудно? — спросил Сергей.

— Нелегко. — Гарпаг принялся энергично растирать свои мышцы. — Хотя раньше я проделывал такое неоднократно, но всякий раз при этом был кто-то другой, тот, кого я должен был спасти. А сегодня мне пришлось одновременно быть и целителем, и исцеляемым. Нужно было, пройдя по грани, отделяющей жизнь от смерти, не только не поддаться искушению вечного покоя, но и успеть сделать все, что положено в таких случаях делать бхайлаву.

— И сколько теперь придётся ждать?

— Дня два-три. Когда придет время, я это почувствую. А пока будем искать камни для голокожего. Глупо было бы сейчас умереть от жажды. Заодно я расскажу о шебаутах все, что доступно твоему пониманию. Вы великий народ, голокожие, но головы у вас устроены совсем по-другому.

За два дня они облазили сотни барханов, перерыли тонны песка, через их руки прошло множество разнообразных камней, абсолютное большинство которых старик забраковал на месте. Самый пристрастный недоброжелатель не смог бы упрекнуть их в недостатке усердия. Пищу и воду теперь раздавал другой абориген, зрячий на оба глаза, но беспалый. Подавая Гарпагу полный до краев черпак, он всякий раз касался культей песка у его ног, выражая этим покорность и почтение.

Наступила третья ночь их пребывания здесь. Гарпаг упорно молчал, игнорируя все вопросы Сергея, но по его виду было понятно — что-то вот-вот должно произойти. Сергей решил бодрствовать до утра и часа полтора мужественно боролся с дремотой, однако усталость в конце концов взяла своё, и вскоре тихий невесомый поток увлек его совсем в другие времена и миры.

Проснулся он от резкого пронзительного чувства тревоги. Стена тускло серебрилась в свете звезд. Дверь в ней была открыта, и в черном прямоугольнике проема, скрестив руки, стоял Карстенс собственной персоной. Глубокая тень скрывала верхнюю часть ого лица, и Сергею были видны только белые, как мел, щеки, бескровные губы и небритый, а от этого казавшийся грязным подбородок.

— Прошу, — глухо сказал Карстенс, делая рукой приглашающий жест. — Заходите. Оба.

В комнате, казалось, ничего не изменилось с того времени, когда здесь побывал Сергей. Зато с её хозяином произошли разительные перемены: все краски на его лице поблекли, взгляд стал рассеянным, движения — вялыми и неосмысленными. Топографическая карта лежала теперь на полу, и стало ясно, что она скрывала ранее — гравитационный отбойник, устройство мощное и опасное, способное с одинаковым успехом служить и для геологоразведывательных работ, и для охоты на крупного зверя.

— Поздравляю, — скорбным голосом сказал Карстенс. — Вы добились своего. Камни умирают. Они помутнели, изменили цвет, покрылись какой-то слизью. Весь прошедший день и эту ночь я чувствовал себя ужасно. Страх, слабость, головокружение… — он устало прикрыл глаза и умолк.

— Так и должно быть. Своеобразный абстинентный синдром. Примерно то же самое испытывают наркоманы и алкоголики, прекратившие принимать своё зелье. Со временем это пройдет. Главное, что вы освободились от власти шебаутов. Сейчас ваш организм постепенно приходит в норму.

— Что? — Карстенс открыл глаза и уставился на Сергея и Гарпага так, словно видел их впервые в жизни. — Да… Ловко у вас получилось. Не ожидал. Как дурак верил в абсолютную неуязвимость камней. Думал, что они способны защитить меня от любого колдовства.

— Так оно и есть, — сказал Сергей. — За исключением очень редких случаев.

— Я предвидел, что косматые рано или поздно перейдут к активным действиям. Народ они отчаянный. Но прямая атака на базу не имела бы смысла. Моё оружие во сто крат сильнее. Значит, следовало опасаться какого-то коварного хода. Всего я ожидал, но только не появления Сергея Коробкина.

— Я тут как раз лицо второстепенное. Гарпаг привел меня сюда, и он же подсказал план действий.

— Идея уничтожить камни тоже его?

— Я бы сказал по-другому: идея избавить ваш разум от дурмана, навеянного камнями.

— Жалко… — дрожащей рукой Карстенс погладил себя по груди. — А ведь мы могли бы договориться. Я действительно хотел доставить камни на Землю. Странная, чудодейственная сила заключена в них…

— Да и аборигены — единственный народ в Галактике, научившийся правильно распоряжаться этой силой. Я думаю, что на это им понадобилась не одна тысяча лет. Большинство шебаутов имеют длинную историю. Они передаются из поколения в поколение. Отец, вручивший свой шебаут взрослому сыну, может спокойно умереть. Камень поможет его наследнику выбрать путь в жизни, защитит от врагов, удержит от опрометчивых поступков, даст совет в трудную минуту. Для аборигена шебаут является как бы частью мозга, хранилищем коллективной памяти поколений. Без камня он ничто! Существо, лишенное своих корней, своего прошлого. Я бы сказал, что шебаут — это весьма сложный и совершенный природный компьютер.

— Судя по вашим словам, владеть шебаутом — великое благо. Зачем же вы лишили меня его?

— Несмотря на все свои волшебные свойства, это всего лишь осколок камня. Минеральная структура, способная глубоко и гибко влиять на мыслящее существо, но сама лишённая души и разума. Все зависит от того, в какие руки попадет шебаут, какое сердце будет стучать рядом. Станете использовать его для зла, и скоро, даже помимо вашей воли, зло это начнет приумножаться. Едва только вы сделались владельцем камня, как началась невидимая борьба между вашей личностью и всем тем, что было заложено в шебаут раньше. Человеку это грозит шизофренией, тяжелым расстройством нервной системы. Пороки, существовавшие в скрытой форме, подавленные воспитанием и культурой, могут обнажиться, вырваться из подсознания. Вы завладели чудодейственной вещью, но не умеете ею распорядиться. Она стала для вас кумиром, особой формой наркомании. Шебаут освободил вас от упреков совести, лишил самооценки. Вы уверовали в собственное могущество, исключительность. Ради удовлетворения корыстных целей вы губите аборигенов. Ложь стала для вас обычным делом.

— Значит, во всем виноваты камни?

— Во всем виновато ваше легкомыслие. Вы не расстаетесь с шебаутом ни днём ни ночью, хотя для взрослого, сложившегося человека это очень опасно. Аборигены впервые встречаются со своим шебаутом ещё в младенческом возрасте. Они играют с ним по несколько минут в день, как бы привыкая. Носить камни постоянно дозволяется лишь в зрелом возрасте. Я прожил среди хейджей не один год. Я ел их пищу, спал возле их костров, меня лечили живой водой, весьма драгоценной и редкой даже здесь. Но ни разу не позволили притронуться к шебауту.

— Я сниму… скоро сниму его… от него уже нет никакой пользы… Может, расскажете, каким способом вы его убили?

— Расскажу. Отчего же не рассказать. Заодно сообщу и тайну приготовления живой воды, — Сергей оглянулся через плечо, ожидая от Гарпага какого-нибудь одобряющего или, наоборот, предостерегающего знака, однако тот с отсутствующим видом крутил на пальце бронзовое кольцо, служившее когда-то оправой его шебаута, и лишь напряженный, остановившийся взгляд старика свидетельствовал о высшей степени внимания. — Существует предание, связанное с именем первого бхайлава хейджей Мшатта. Находясь в цветущем возрасте, он заболел тяжелой, неизлечимой болезнью. И когда демон Ингула уже явился к постели умирающего, все присутствующие увидели, что шебаут Мшатта, знаменитый зеленый шебаут Дар Молнии, потускнел и медленно тает, как тает кусочек льда в ладони. Каждая новая капля возвращала Мшатте частицу здоровья. Излечившись окончательно, он повелел собрать все, что осталось от шебаута, в ритуальный сосуд. Потом Мшатт поочередно владел ещё несколькими щебаутами, но ни один не принёс ему удачи. Племенной союз распался, начались междоусобицы, и в одной из стычек он пал от руки простого пастуха, сына своей рабыни. Впоследствии, когда все, что касалось памяти Мшатты, стало святыней и к сосуду с каплями его шебаута стали стекаться толпы паломников, кто-то из жрецов только что основанного культа заметил странную закономерность. Некоторые тяжелобольные, явившиеся поклониться сосуду, после совершения над ним вполне определённых обрядов излечивались. Но всякий раз при этом их шебаут терял часть своей массы или полностью растворялся — в зависимости от тяжести недуга. Вот так хейджи, а потом и другие племена узнали об этом чудесном лекарстве. Как оказалось, для его приготовления необходимы четыре условия: потенциальный покойник, которому уже нельзя помочь никакими другими средствами; искушенный в своём деле бхайлав; шебаут — любой, но лучше, конечно, «чистый», только что найденный, он не так дорог; и капелька готовой живой воды, которая служит как бы детонатором. Причём шебаут и живая вода должны соприкасаться или находиться достаточно близко друг от друга.

— Как я понимаю, три условия налицо, а где же умирающий?

— Гарпаг сыграл обе роли — и больного, и лекаря. Это было нелегко, но он справился.

— Ещё вы сказали: «достаточно близко». А если точнее?

— По выражению хейджей — на расстоянии шага демона Ингулы. Демон этот, конечно, не великан, но судя по изображениям, существо достаточно рослое. Так что метра два-три, не меньше.

— Понятно… Но ведь я, кажется, закупорил сосуд.

— Бумагой. Это то же самое, что ничего. Даже сталь и свинец не преграда для живой воды. Её можно хранить только в сосудах из специального камня, не менее редкого, чем сами шебауты.

— Вот где мой главный промах! До сих пор не могу понять, зачем я забрал у вас этот сосуд. Ведь ясно же было, что вы подсовываете мне его специально… Впрочем, как раз этот момент я припоминаю очень смутно. Не обошлось ли тут без козней вашего друга?

— Да, шебаут был для вас надёжной защитой. Но перед Гарпагом он не устоял. Дело в том, что этот камень хорошо знаком Гарпагу. Когда-то он принадлежал его сыну, а ещё раньше — ему самому. Постарайтесь вспомнить, каким путем шебаут попал к рам.

— По-видимому, до этого он прошел через многие руки. А того, кто продал его мне, я не помню. Много воды утекло с тех пор. Да и в голове сейчас полный сумбур. Что это так обеспокоило вашего друга? Разве он понимает, о чем мы говорим?

— Слов не понимает, но общий смысл улавливает.

— А почему он носит цепь с пустой оправой?

— Для бхайлава это знак высшего достоинства. Он так преуспел в своём искусстве, что уже не нуждается в помощи шебаута.

— А по виду не скажешь. Обыкновенная горилла. Только с бритой грудью.

— Кроме того, цепь без шебаута — это ещё и гарантия его доброй воли. В любом деле, в том числе и в магии, существует предел совершенства. Свой потолок, которого в числе немногих достиг и Гарпаг. Но случается, что обуреваемый непомерной гордыней бхайлав начинает добиваться власти над совершенно иными силами, находящимися за пределами добра. Путь этот опасен и страшен, однако тот, кто сумеет пройти его до конца, становится «сардаканом» — существом, не принадлежащим миру смертных, олицетворением вселенского зла, живым воплощением демона Ингулы. Такая метаморфоза невозможна без участия шебаута, поэтому старейшие из бхайлавов демонстративно не носят его. Между прочим, император Драке, о котором я вам уже говорил, по-видимому, тоже был сардаканом. Многие годы никто не мог одолеть его ни колдовством, ни оружием. Убила его только мёртвая вода.

Что-то заставило Сергея обернуться, и его взгляд на мгновение встретился с взглядом Гарпага. Старик обеими руками оглаживал свои густые, ниспадающие до плеч бакенбарды, и при этом пальцы его левой руки то резко сжимались в кулак, то так же резко распрямлялись. Это был сигнал крайней опасности, хорошо известный всем обитателям саванны.

— Давайте перейдем к официальной части, — сказал Сергей, вместе с креслом передвигаясь чуть-чуть ближе к столу. — Согласно имеющимся у меня полномочиям я принимаю контроль над базой геологоразведывательного отряда «Оникс-2». Прошу передать мне служебную документацию, ключи от помещений и табельное оружие.

— Все в своё время, — Карстенс налил себе стакан воды и, сморщившись, выпил. — Итак, все карты раскрыты. Я получил хороший урок. За это спасибо. Вы правы почти во всем. Камни действительно стали для меня наркотиком. Благодаря им я открыл в себе массу пороков. И совсем этого не стесняюсь. Оказывается, именно в пороках и заключается вся прелесть жизни. Сколько лет было потеряно зря. С детских лет мне вдалбливали рабскую мораль — делай так, а не иначе! Уважай старших, заботься о младших, мой руки перед едой, не забывай говорить «спасибо». А я ненавидел чванство старших, презирал сопли младших, вместо спасибо мне хотелось заорать: «Да подавитесь вы всем этим!». Меня считали трудным ребенком. Лечили психотерапией, гипнозом, электросном. Навязывали друзей, заставляли играть в командные игры. И постепенно я стал таким, как все. А может, просто научился притворяться. Не знаю. Формально я был свободен, но душа моя угасала в клетке условностей… Эй, что это вы там переглядываетесь?

— Вам показалось, — сказал Сергей, чувствуя, что его голосу недостает убедительности. За секунду до этого он принял новый сигнал Гарпага, означавший, что схватка неизбежна. Медленно, по сантиметру, по два, он перемещался к тому краю стола, на котором лежал отбойник.

— Настоящую свободу я получил только здесь! Благодаря камням! — продолжал Карстенс. Речь его постепенно приобрела прежний повелительный тон, на скулах вновь появились малиновые пятна румянца. — Камни дали мне уверенность и силу. Это сейчас! А в будущем они обещали бессмертие и власть над миром. Вы только что рассказали здесь про императора-сардакана, которого никто не мог победить. А что мешает землянину также стать высшим существом? Называйте меня как хотите — сардаканом или дьяволом, но я сейчас именно тот, кем хотел быть всегда. Да будет вам известно, что в моих жилах течет кровь древних завоевателей, великих воинов, для которых существовал только один закон — собственная воля, которые родились на свет для того, чтобы править толпами глупой черни! Камни прекрасно поняли это и подчинились мне. Это я повелеваю ими, а не они мной. В шебаутах я открыл новые, никому не известные свойства! Все ваши бхайлавы вместе взятые не знают и десятой доли того, что знаю я! Кого вы захотели обмануть, глупцы! Я с трудом сдерживал смех, когда вы явились ко мне со своей дурацкой бутылкой. Я нарочно притворился побежденным, сломленным, и вы попались на это. Я же просто водил вас за нос! Мне пытались навязать чужую волю, а вышло так, что я навязал вам свою! И даже за язык никого тянуть не пришлось! Сами все рассказали! А ведь всерьез собирались уничтожить мои шебауты. Куда уж вам! Смотрите! — Карстенс рывком распахнул сейф. — Они целехоньки! И сосуд с живой водой закупорен как положено. Не вам тягаться со мной! На этой планете ещё не было колдуна, равного мне! Но пока это тайна! И все, причастные к ней, должны умереть…

Сергей изо всех сил оттолкнулся от подлокотников кресла и бросился вперёд. От стола его отделяло всего метра три, не больше, но прыжок почему-то получился долгим, очень долгим… Утратив власть над своим телом, он медленно плыл куда-то, словно гонимая ветром пушинка. Заваленная всяким хламом поверхность стола, тускло поблескивающий ствол отбойника, угловатая громада сейфа скоро растворились, канули в туман, и перед Сергеем остались только холодные и пустые, как космический мрак, беспощадные глаза Карстенса.

— Это я убил капитана Уолкера. Он мешал мне. Постоянно одергивал, запрещал носить камни. Потом я устроил аварию космического корабля, на котором должен был прилететь инспектор. Дал неверные ориентиры для посадки. Я в то время уже ничего не боялся. Камни стали моими надежными союзниками.

— Ваши преступления тяжелы, — с трудом ворочая языком, пробормотал Сергей, которому казалось, что полет в черной бездне все ещё продолжается, хотя на самом деле он стоял в двух шагах от стола, уронив голову и раскинув в стороны руки, словно распятый на невидимом кресте. — Но я думаю, что Космический трибунал учтет, что, совершая их, вы не могли отвечать за свои действия.

— Трибунал учтет?! — захохотал Карстенс. — Трибунал ничего не учтет. Живыми вы отсюда не уйдете. Что ж, спектакль окончен! Второй раз Сергей Коробкин от меня не спасется! А уж по косматым я никогда не промахивался. Напрасно стараешься, рыжая обезьяна! — это относилось уже к Гарпагу. — Можешь пялиться на меня, как удав, до конца своей жизни, то есть ещё минут пять. Это тебе уже не поможет.

— Я думал… вы просто больной человек… — какая-то сила сдавливала грудь Сергея и не позволяла ни пошевелиться, ни даже глубоко вздохнуть. — Тронувшийся с ума от одиночества… одурманенный шебаутами… Я хотел вам помочь… Спасти… Я ошибся. Вы даже не человек… Вы выродок, чудовище… Никому никогда не желал смерти, но вас задушил бы собственными руками…

— Жаль, — Карстенс облизал сухие губы и взял со стола отбойник. — Я хотел ещё поболтать с вами. Гости у меня бывают нечасто. Но если вы спешите — так и быть, начнем!

Ствол отбойника дернулся в сторону Сергея, но, стремительно метнувшись через всю комнату, Гарпаг успел принять концентрированный гравитационный удар на себя. Огромное тело бхайлава словно переломилось и, как тряпичная кукла, отлетело к стене. Отбойник щелкнул, снова встав на боевой взвод.

— Получил чужое, косматый, сейчас получишь и своё, — прорычал Карстенс, обходя стол. — Как же, я прекрасно помню твоего сына. Он был первым, кого я заставил искать камни, и первым, кто подох здесь…

Старик застонал и приподнял голову. И столько ненависти было в его взгляде, что Карстенс подавился словами. В наступившей тишине негромко, но отчетливо прозвучало короткое страшное заклинание, то самое, что некогда погубило императора Дракса, и хотя тогда его одновременно произнесли все хейджи, все кайтаки, все воруму, все горные шамарро и лесные аджуны — несколько миллионов отчаявшихся мужчин, безутешных вдов, голодных детей — а теперь только один изувеченный, умирающий старик, это нисколько не убавило его силы.

В следующий момент в сейфе что-то оглушительно треснуло. Со звоном отлетела дверца. Стенки сейфа перекашивались и оплывали, как будто были сделаны из воска, а не из прочнейшего в Галактике композиционного материала. Карстенс выронил отбойник и захрипел — мучительно и страшно, словно глотнул концентрированной серной кислоты и теперь пытался её отхаркнуть. Схватившись за грудь, на которой расплывалось влажное голубое пятно, он, сшибая кресла, попятился в угол. Одежда на нём разваливалась клочьями, сквозь пальцы сочилось уже не голубое, а ярко-алое. От сейфа осталась только куча праха, из которого торчали осколки каменного сосуда.

Сергей вышел наконец из оцепенения и бросился к телу Гарпага. Старик шептал что-то, но слов его нельзя было уже разобрать. На могучем торсе не было заметно никаких повреждений, но Сергей знал, что гравитационный удар оставляет следы только внутри — эмболия сосудов, разрывы легких, обширные кровоизлияния.

— Потерпи, — взмолился Сергей. — Сейчас я помогу тебе. Должна же где-то здесь остаться хоть капля живой воды.

— Ничего не трогай, — неожиданно ясным голосом произнёс Гарпаг. Его пронзительные зеленоватые глаза быстро тускнели, превращаясь и мутное стекло. — Уходи отсюда… Быстрее… Здесь нет больше живой воды… Вся она стала мертвой…

Планета Энунда

Фиолетовые чернила, которыми кто-то подчеркнул этот абзац, давным-давно выцвели. Сергей захлопнул книгу и поставил её на полку в изголовье кровати. Отдых кончился, пора было идти в главный пункт управления. Всем своим телом он ощущал содрогания космического корабля, резавшего густую азотно-кислородную атмосферу, а в двухстах километрах ниже расстилалась поверхность планеты, на которой должен был жить многочисленный и трудолюбивый народ гуманоидного типа, создавший цветущую технологическую цивилизацию, сделавший первые шаги в освоении космоса и полвека назад установивший двухстороннюю гиперпространственную связь с Альфой Лиры и Гионой. Однако межзвёздный диалог неожиданно прервался, и с тех пор ни на одном из обитаемых миров Галактики ничего не было известно о судьбе планеты Энунды.

По просьбе правительства Восточной Гионы Сергей, летевший со специальным заданием в систему Угольника, изменил свой маршрут.

Приближался к концу двенадцатый орбитальный виток. На запросы автопилота о посадке по-прежнему никто не отвечал, хотя эфир был полон радиосигналов — непонятных, обрывочных, не поддающихся расшифровке. На прямых, как стрелы, автострадах не было заметно никакого движения, корабли не бороздили океаны, ночью в городах не зажигалось ни единого огонька.

Что-то недоброе случилось здесь совсем недавно — и Сергею предстояло выяснить, что же именно.

Хил проснулся среди холмов серого пепла, остывшего много лет тому назад. В радиусе нескольких километров вокруг него все было спокойно: не шуршал в траве осторожно подкрадывающийся к жертве бродяга, не слышно было неуклюжего топота подземников, а сытые после ночной охоты длиннохвосты ещё не покидали своих логовищ.

Где-то далеко журчал ручей, ветер шумел в кронах деревьев, но тонкий слух Хила почти не воспринимал эти привычные неопасные шумы.

Ему очень хотелось есть. Ночью, сквозь сон, он слышал, как на опушке леса упал большой древесный орех, и теперь от одной мысли о его содержимом пустой желудок Хила схватывал голодный спазм. Он разрыл пепел под собой, но не нашёл ничего, даже обгоревших костей. Затем тщательно уничтожил следы своей лёжки и, ориентируясь на шум ручья, пополз в сторону, противоположную восходу. В правой руке Хил, как всегда, сжимал ультразвуковой излучатель — лёгкий и почти не стеснявший движений. Сразить наповал человека или крупного зверя это оружие не могло, но того краткого мига, на который ультразвуковой импульс повергал в прострацию любой живой организм, должно было вполне хватить Хилу на то, чтобы выхватить из чехла лучевой пистолет или молекулярный дезинтегратор.

Спустя примерно час, обходя широкую, скорее всего заминированную поляну, он наткнулся на вросшую в землю полуразрушенную бетонную коробку. Это сооружение могло прикрывать выход из подземного убежища, и Хил застыл на месте, прислушиваясь. Так прошло минут десять, на протяжении которых он ни разу не шевельнулся и не вздохнул. Пульс его замедлял частоту сокращений. Единственный участок на теле, который мог излучать инфракрасные лучи — своё лицо, — Хил прикрыл ладонью в перчатке. Лишь убедившись, что за чёрным провалом сорванных дверей все спокойно и ни шум, ни запах не выдают присутствия подземников, он снова двинулся в путь.

Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, когда он достиг наконец ручья. Последний раз Хилу довелось напиться пять или шесть суток назад, и вода неудержимо влекла его к себе. Лучевой пистолет он положил рядом с собой на землю так, чтобы его легко можно было схватить в случае необходимости, а затем осторожно наклонился к ручью.

Вода была чиста, прозрачна и искриста, и это сразу насторожило Хила. Не было заметно ни водорослей, ни всяких мелких тварей, которыми в эту пору года должны кишеть все ручьи и озера. Хил наклонился ещё ниже, почти коснувшись прозрачной струи лицом, втянул носом влажный воздух и тут же резко отпрянул назад.

Вода в ручье пахла земляникой. Запах был такой слабый, что его могли уловить, пожалуй, только мотыльки — если бы они, конечно, существовали сейчас — да люди, детство которых, подобно детству Хила, прошло вблизи огромных и пустых каменных городов, на улицах которых вокруг фонтанов, бассейнов и водоразборных колонок лежали тысячи истлевших тел, ещё пахнущих земляникой, горьким миндалём и фиалками.

В этот момент он услышал позади себя шорох…

Локаторы и телеобъективы непрерывно прощупывали поверхность Энунды. Лингвистический компьютер накапливал данные перехвата. По бумажным лентам бесшумно бегали самописцы спектрографов, радиометров и газоанализаторов. Обработанная информация поступала к Сергею, и скоро общее положение дел на планете стало понятно ему.

Уже не вызывало сомнения, что цивилизация Энунды почти полностью разрушена. Города лежали в развалинах, заводы бездействовали, поля и сады были заброшены, в портах ржавели полузатонувшие корабли. Функционировать продолжали лишь одиночные боевые машины, имевшие независимые силовые установки, — атомные или солнечные. В морских пучинах изредка мелькали тени подводных лодок, над стратегически важными районами рыскали беспилотные геликоптеры, лазеры противовоздушной обороны исправно палили по птичьим стаям и грозовым облакам. Перехваченные радиограммы были лишены всякого смысла — бред сошедших с ума роботов, бесконечно повторяемые шифровки давно погибших штабов, приказы несуществующих генералов.

Время от времени в развалинах городов, в лесных чащобах и в горных ущельях вспыхивали короткие жаркие схватки: роботы нападали на роботов и на людей. Люди уничтожали роботов и друг друга.

Похоже было на то, что этот мир сделал все, чтобы умертвить себя. Однако агония продолжалась, а значит, существовала надежда, что цивилизацию Энунды можно вернуть к жизни.

Сергей отдал приказ о посадке.

Хил успел выстрелить прежде, чем длиннохвост прыгнул. Тончайший невесомый смерч, быстрый, как свет, и горячий, как солнечная плазма, рассёк грудь зверя и унёсся в бесконечную даль, испепеляя на своём пути все встречные материальные предметы: дерево и камень, сталь и бетон, воздух и дождь.

Длиннохвост бился в конвульсиях, кусая окровавленный песок, а Хил уже полз вдоль ручья к краю леса — прочь от этого места. Выстрел неминуемо должен был привлечь внимание других голохвостов, и если они нападут стаей, Хила не спасут ни лучевой пистолет, ни самонаводящиеся гранаты, ни шок-ружьё. Говорят, когда-то это были мелкие шустрые твари, жившие вблизи человеческих жилищ и питавшиеся на помойках. После Судной Ночи они сначала исчезли, как исчезли кошки, собаки, воробьи, голуби и почти все насекомые, а потом снова появились, полезли из подземных убежищ, из тоннелей метро, из городских коллекторов — огромные, хитрые, кровожадные. Только по голым длиннющим хвостам можно было догадаться, что это потомки тех самых серых всеядных грызунов.

Сергей посадил корабль в пустынной лесистой местности, вдали от городов, отравленных радиацией, генетическими ядами и искусственно выведенными убийственными бактериями. Шесть разведчиков-биороботов, наделённых способностью к самозащите, отправились на сбор информации. Четверо из них бесследно исчезли, зато двое вернулись с богатой добычей — кипами обгоревших книг, пачками полуистлевших документов, магнитофонными кассетами. Управляемый по радио воздушный зонд сумел выследить и даже сфотографировать скрывающегося в соседнем лесу аборигена. Существо это внешне ничем не походило на тех жителей Энунды, изображения которых были помещены в Космической энциклопедии, а скорее напоминало змею или ящерицу.

Очевидно, это был новый биологический вид, сменивший на Энунде Человека Разумного, — Человек Ползающий.

Хил лежал на краю леса под огромным выворотнем и смотрел на ровную — без единого кустика, за которым можно укрыться, без единой канавы, в которой можно передохнуть, — поросшую невысокой густой травой пустошь. Даже если ему и удастся благополучно преодолеть это предательски голое дымчато-голубое пространство, он неминуемо окажется прекрасной мишенью, поднимаясь по крутому склону песчаной гряды, гребень которой кажется отсюда тёмной зубчатой полоской, потому что к самому его краю подступает ещё один лес.

Размышления Хила прервал далёкий, похожий на комариное гудение, звук. Хил мгновенно накинул на себя маскировочную сетку и забился глубоко под древесные корни. Звук все нарастал и нарастал, перейдя постепенно в звонкое тарахтенье, а потом и в громовой грохот. Стиснув зубы, Хил вжался в землю. В этот момент ему хотелось превратиться в камень, в трухлявое бревно, в кустик мха. Дурманящий, с детства памятный страх вновь овладел им. Что-то огромное и плоское, на секунду затмив солнце, быстро пронеслось над верхушками деревьев. Когда Хил наконец поднял голову, патрульный геликоптер был уже далеко.

Последний раз блеснув винтами, он скрылся за горизонтом, но удаляющийся звук его мотора ещё долго приковывал Хила к земле.

После некоторого раздумья Сергей принял решение встретиться с аборигеном. Беседа с ним могла дать больше, чем изучение целого архива. Рассчитывать на добрую волю осторожного и недоверчивого энундца не приходилось, поэтому после полудня отряд биороботов двинулся к лесу. При себе они имели аппаратуру для создания силовых ловушек — невидимых гравитационных сетей, способных остановить и обезвредить самое крупное и свирепое животное. Операцию по захвату аборигена было намечено провести в сумерках. До этого времени необходимо было обеспечить безопасность: в лесу рыскали хищники, в земле скрывались мины, ручьи и озера были отравлены мгновенно действующим ядом, в воздухе шныряли геликоптеры, вооружённые ракетами и крупнокалиберными пулемётами. Поэтому Сергей запустил автоматический зонд, снабжённый лазерной установкой, которая могла ослепить любого зверя или любую боевую машину.

Цепляясь руками за ветви деревьев, Хил с трудом встал на ноги. Последний раз ему приходилось бегать ещё в детстве. Конечно, ползать намного удобнее и безопаснее, но в этой ситуации Хилу не представлялось иного выхода, кроме как пойти на риск. Бег, даже самый плохой, все же в два раза быстрее ползания. Геликоптер вернётся не ранее, чем через час, и за это время он надеялся пересечь пустошь в вертикальном положении.

Некоторое время Хил стоял, перенося центр тяжести с одной ноги на другую, словно примериваясь, потом наконец решился и неуклюже, в раскорячку, побежал — сначала по сухому пружинящему мху, а потом по мягкой кочковатой земле. Он бежал изо всех сил, раскачиваясь на ходу, как впервые вставший на задние лапы цирковой медведь, бежал медленно, но упорно, и уже покрыл примерно половину расстояния, когда знакомый комариный гул раздался слева и сзади него, совсем не с той стороны, откуда он ожидал. Хил обернулся и увидел геликоптер, быстро и низко приближающийся к нему. Тогда он побежал зигзагами, резко бросаясь из стороны в сторону, и упал только тогда, когда услышал пронзительный свист ракеты.

Накрыв голову руками, он лежал в густой пахучей траве и слушал, как ракета свистит позади него, над ним и с грохотом, от которого закладывает уши, рвётся впереди. Взрывная волна отбросила Хила назад, и он успел увидеть, как две другие ракеты наискосок идут к земле, в то время как над воронкой ещё клубится пламя, а сверху сыплются куски дёрна. Дождавшись, когда двойной удар потряс пустошь, он снова пополз вперёд, отплёвываясь от пыли и почти ничего не различая в едком ядовито-жёлтом дыму. Геликоптер промахнулся. Такого на памяти Хила ещё не случалось.

Едва только село солнце, как Сергей приказал роботам замкнуть кольцо окружения.

Хил спал, втиснувшись в щель между двумя огромными валунами, когда в пятистах метрах от него один из роботов неосторожно задел за ветку. Ночь была безлунная, туманная, и даже Хил, видевший в темноте почти как днём, не решился покинуть своё убежище в столь глухой и опасный час. Он быстро и бесшумно приготовил к бою оружие и стал ждать, что будет дальше.

Когда спустя полчаса слева от него раздался новый шорох, Хил уже знал, кто именно подкрадывается к нему. Это не мог быть ни длиннохвост, ни человек, ни камышовый удав, ни вообще кто-нибудь живой. Под сводами ночного леса двигались искусственные существа, синтеты — очень-очень осторожные, но все же синтеты. А ведь всем известно, что синтет глупее ребёнка. Хил не собирался поднимать лишнего шума и выбрал из своего арсенала только нож и молекулярный дезинтегратор. Первому из приблизившихся к нему синтетов он всадил остро отточенное лезвие туда, где у роботов обычно находится электронный разум. Двух следующих разнёс на части из дезинтегратора. Но врагов ещё оставалось слишком много, и с собой они тащили какие-то громоздкие приспособления, назначение которых не было понятно Хилу. Действия синтетов были планомерны, точны и согласованны. Чья-то сильная и гибкая воля направляла их — воля человека. Хил ощутил, что где-то за лесом, почти на пределе дальности действия его оружия, находится какое-то огромное металлическое сооружение размером куда больше танка или самоходки, и вот именно из этого стального купола и исходили приказы, направлявшие каждый шаг, каждое движение синтетов. Одну за другой Хил выпустил в том направлении все ракеты с газообразной взрывчаткой и, дождавшись, пока тяжёлое невидимое облако расползлось по земле, приготовил зажигательный патрон. Спустя секунду взрыв, куда более мощный, чем взрыв атомной бомбы того же веса, должен был пробить почву до скального основания, разметать в щепки несколько гектаров леса, обратить в вакуум порядочный кусок атмосферы и перемешать с пылью и прахом убежище, в котором скрывался враг.

Однако пальцы Хила почему-то отказывались повиноваться ему. На плечи навалилась странная тяжесть. Что-то сдавило грудь, спину, голову. Он не мог даже шевельнуться. Он был распластан, распят в пустоте. Какая-то неведомая сила приподняла его над землёй, проволокла метров пятьдесят по воздуху и швырнула прямо в лапы синтетов.

Они встретились утром в узком и длинном помещении столовой, перегороженной пополам силовым полем.

Ночью они оба не спали. Сергей обдумывал предстоящий разговор, Хил каждую минуту ожидал смерти.

Для Сергея психология гостя являлась совершенной загадкой. Судя по всему, энундец родился уже после того, как пожар войны превратил его планету в тлеющее пепелище. Он был свидетелем вырождения и гибели своего народа, ради того, чтобы выжить, ему пришлось научиться убивать, и сейчас невозможно было даже предположить, что является для него Добром, а что — Злом, знает ли он о любви и великодушии вообще, способен ли он к нормальному общению.

Хил, в свою очередь, ломал голову над странным и необъяснимым поведением напавших на него существ. Ни подземники, ни бродяги не брали пленных, за исключением тех редких случаев, когда колдунам из людских пещер нужны были для врачевания кровь и кожа. Правда, ходили смутные слухи о том, что где-то людей отлавливают для того, чтобы питаться ими в голодные зимние месяцы, однако это больше походило на вымысел: Хил знал, что человеческое мясо опаснее мяса длиннохвостов, и те, кто его пробовал, болеют и умирают. За свою собственную жизнь Хил почти не боялся, полагая, что дни его сочтены, но его мучило сознание вины перед теми, чьё существование зависело от него. Ночью Хил подсчитал, сколько суток миновало с тех пор, как он покинул дом. На одной его руке было шесть пальцев, на другой — семь. Три дня назад он загнул их все и начал счёт сначала. Всего, значит, шестнадцать суток. Пищи в пещере ещё на неделю-две. Когда она окончится, на поверхность придётся подняться матери. Хорошо ещё, если её убьёт первый попавшийся бродяга или прикончит длиннохвост. Хуже, если она тоже попадёт к колдунам.

Сергей, впервые увидев Хила, подумал: «Несчастный! Теперь понятно, почему он передвигается ползком».

Хил, увидев Сергея, подумал: «Урод. К тому же ещё и пятипалый. Такому не остаётся ничего другого, как прятаться в железном ящике».

Самым сложным Сергею казался первый вопрос, который, по его мысли, сразу должен был внушить доверие этому странному существу с гибким змеиным телом и коротенькими пастообразными конечностями. Перебрав по памяти все возможные варианты, Сергей выбрал безмолвный ритуал знакомства, принятый у некоторых первобытных народов.

Перед Сергеем и Хилом одновременно появилось по одинаковому подносу с пищей. Это был стандартный завтрак космонавта, только на этот раз кофе заменяла обыкновенная вода. Сергей молча начал есть, изредка поглядывая на Хила, все ещё отделённого от него стеной силового поля.

Хил задумался. Если его решили убить, то для этого есть много других, более простых способов. Хотя, может быть, у колдунов принято давать пленникам отраву. Решив, что от судьбы все равно не уйдёшь, он выпил воду и, не дождавшись смерти, принялся за котлеты. Вкусом они напоминали ему содержимое консервных банок, вроде тех, что он иногда находил в заброшенных домах и которые считал чем-то вроде экзотических плодов с металлической скорлупой.

— Не бойся меня, — сказал Сергей, когда они закончили совместную трапезу. — Я не причиню тебе никакого вреда.

Сергей считал, что владеет энундским языком в достаточной мере. Однако Хил молчал, равнодушно глядя куда-то в пространство.

— Тебе не сделают ничего плохого, — повторил Сергей. — Почему ты молчишь? Ты понимаешь, что я говорю?

— Отпусти меня, — сказал Хил.

— Я отпущу тебя немного позже.

— Отпусти сейчас.

— Сначала мне нужно поговорить с тобой.

Это Хилу не понравилось. Здесь чувствовался какой-то подвох. Может быть, таким способом колдуны отнимают души у своих жертв. Однако, рассудив, что лучше потерять душу, чем голову, он сказал:

— Тогда говори.

— Что случилось на вашей планете?

— Где? Что такое — «планета»?

— Место, где вы живёте.

— Ничего не случилось.

— Но ведь ваши жилища разрушены, люди убиты, а те, которые остались, вымирают.

— Так было всегда.

— Ты хочешь сказать: так было всегда на твоей памяти?

— Да. Сколько я помню. Но раньше было лучше. Мёртвые лежали прямо на улицах, и у многих были сумки с едой. Теперь уже еду искать трудно. И ещё раньше не было длиннохвостов.

— Посмотри эти фотоснимки. Такими были ваши города, когда ты ещё не родился. Вот ваши праздники. Эти смеющиеся люди — твои соотечественники.

Хил глянул на картинки в руках у Сергея, и они не заинтересовали его. Никогда раньше он не видел ни рисунков, ни фотографий. Изображения на глянцевых кусочках бумаги казались ему беспорядочным набором цветных пятен.

— С кем ты живёшь? — спросил Сергей.

— Со своими.

— Старики среди них есть?

— Откуда взяться старикам? Кто же их будет кормить? Я живу с матерью и братом.

— Значит, мать твоя жива?

— А как же. Я всегда делюсь с ней едой.

— Может, она рассказывала тебе о прошлом? О том, что было до твоего рождения?

— Рассказывала. Давно. Я плохо помню.

— Постарайся вспомнить. Может быть, она говорила что-нибудь о войне? Из-за чего все началось?

— Наше терпение иссякло. По врагу был нанесён упреждающий удар. Кажется, так.

— А потом?

— А потом враг нанёс ответный удар. Одни говорят — Судная Ночь. Другие говорят — Возмездие. Все горело, даже море. Городов не стало. Кто спасся — спрятался под землёй. Почти все, кто родился после этого, умерли. А из тех, кто выжил, получились самые лучшие люди. Бродяги. Такие, как я. Мы можем выходить на поверхность и отыскивать пищу. Подземники здесь не могут жить долго. Поэтому у них мало еды, и они отбирают её у бродяг. Ещё они воюют между собой.

— За что воют?

— За еду. За лучшую пещеру. Разве есть ещё что-нибудь, за что можно воевать?

— Есть. За свободу. За правду. За справедливость.

— Ты путаешь меня. Я не понимаю твоих слов. Если ты все спросил, отпусти. — Сказав так, Хил незаметно подвинулся вперёд и, словно случайно, взмахнул рукой. Пространство вокруг него сразу сжалось, затвердело и отбросило его на прежнее место.

— Объясни, куда ты направлялся? — спросил Сергей. Он как будто бы ничего не заметил.

— Еда кончилась, — ответил Хил. — Мать и брат хотели есть. Я искал еду.

— Что с ними будет, если ты не вернёшься?

— Тогда еду будет искать мать. Только у неё ничего не получится. Они все уроды — и мать, и брат. И отец такой же был. Похожий на тебя. Ноги такие длинные, что плохо ползать. Пальцев мало. Врага по запаху не учуют. Ничего не умеют. Когда брат родился, никто не сумел отнести его к норам длиннохвостов.

— Зачем?

— По-твоему, с голоду подохнуть лучше? Жить он остался, но из-за него умер отец. Таких прокормить очень трудно.

— Так, — сказал Сергей, — весёленькие делишки. И нравится вам такая жизнь?

— А какая жизнь должна нравиться?

— Действительно — какая? Чтобы знать вкус яблока, необходимо надкусить его. Что вы можете знать о другой жизни? И тем не менее, она существует. И вы могли бы жить так. Есть много миров, населённых людьми, похожими на вас. И один из них — моя родина. Планета Земля. Судная Ночь у нас не состоялась.

Сергей говорил медленно, подбирая самые простые слова, но вскоре увлёкся. Он рассказывал о мире, где люди живут не в пещерах, а в просторных домах с настежь распахнутыми окнами, о мире, в котором рождение ребёнка — великая радость, а не чёрная беда, где для того, чтобы добыть пищу, совсем не нужно убивать себе подобных, где нет радиоактивных пустынь, и где при встрече с незнакомым человеком принято улыбаться ему.

Скоро стол перед Хилом был завален фотографиями и альбомами. В углу комнаты сменяли друг друга голографические изображения земных пейзажей. Силовое поле, на которое он все время натыкался, мешало Сергею, и он отключил его. Ведь, в конце концов, сила убеждения крепче цепей и верёвок. Вряд ли Хил воспринял хотя бы половину из обрушившегося на него потока информации, однако все же спросил:

— Где все это находится?

— Я тебе говорил. На Земле. На моей родной планете. Но так могло быть и у вас.

— Зачем говорить о том, что могло быть, да не было. Отпусти меня. И отдай оружие.

— Отпущу. Но ещё я хотел бы узнать…

Сергей машинально шагнул вперёд и оказался на расстоянии вытянутой руки от Хила. В следующее мгновение короткие цепкие пальцы впились в горло землянина. Оба упали и покатились по слегка наклонному полу столовой. Хил был неуклюж и сравнительно слаб, но он точно знал, чего хочет, и умел добиваться своих целей. Урча, как голодный длиннохвост, он все сильнее сжимал шею врага, а Сергей только вяло и неумело отпихивался. В его глазах уже потемнело, а он все ещё не мог до конца осознать, что же такое случилось. Сергей порывался что-то сказать, но из его глотки вырывался только булькающий хрип.

«Да он же меня сейчас убьёт, — дошло наконец до Сергея. — Погибнуть здесь от рук этого маньяка? Ну нет!» Он рванулся изо всей силы и ударил Хила кулаком в лицо. Хватка сразу ослабла, и Сергей, шатаясь, поднялся на ноги. Хил висел на нём, как бульдог. Новый удар отбросил его к стене. Под руку Сергею подвернулось что-то тяжёлое, кажется, топорик с пожарного щита, и он, замахиваясь, шагнул к распростёртому на полу телу. Хил жалобно застонал и обречённо закрыл глаза. Из носа его тонкой струйкой текла кровь. Вид этой крови и остановил Сергея в самый последний момент.

— Почему… Почему ты хотел убить меня? — спросил он сиплым, клокочущим голосом. Затем с отвращением посмотрел на топор, который все ещё сжимал в руке, и отшвырнул в сторону.

— Ты не хотел отпускать меня. У тебя много хорошей пищи. Я хотел забрать её и уйти, — ответил Хил, по-прежнему не открывая глаз.

— Ты же мог попросить.

— Разве ты дал бы?

— Убийца! Кровожадный хорёк! Убирайся! Чего ты ждёшь?

— Жду, когда ты меня убьёшь.

— Я убил бы тебя. Ты хуже любого зверя. Но ты не виноват, что стал таким. Убирайся! У меня нет времени болтать с тобой. Но запомни, мы ещё вернёмся сюда. Спасать то, что ещё можно спасти. Выгоним вас из пещер, заставим сеять хлеб, разбирать руины, очищать реки. Если не спасём тебя, то, может быть, спасём твоего брата. А теперь иди. Двери открыты.

По ярко освещённому коридору Хил побрёл туда, откуда тянуло запахом земли и деревьев. У входного люка его догнал Сергей и молча начал швырять наружу оружие: лучевой пистолет, дезинтегратор, гранатомёт, ружьё и ультразвуковой излучатель. Потом он протянул энундцу туго набитый брезентовый мешок.

— На, накорми брата и мать.

Подобрав свою амуницию. Хил поковылял к лесу. Ему очень хотелось упасть на траву и поползти, но он заставил себя до самой опушки двигаться в вертикальном положении.

Он шёл и каждую секунду ждал выстрела в спину.

В минуты тоски и душевной боли Сергей уже давно привык обращаться к книгам. Эти ветхие, истрёпанные томики — большая редкость во второй половине двадцать первого века, когда в кубике размером с напёрсток могла вместиться целая библиотека — странным образом успокаивали его. Вот сейчас он выбрал наугад одну из книг и стал рассеянно листать её. Как это часто бывает, вскоре он наткнулся на абзац, содержание которого соответствовало его собственным мыслям.

До старта оставались считанные часы. Сергей встал и включил экраны панорамного обзора, чтобы в последний раз взглянуть на холмы пепла и щебня, бывшие некогда человеческими жилищами, на уродливые, кривые и низкорослые растения, бывшие некогда величественными деревьями, на потоки отравы, бывшие некогда реками.

Прямо напротив входного люка кто-то стоял. Это был Хил — ядовитая змея, бродячий хищник, который когда-то был человеком.

— Почему ты вернулся? — спросил Сергей через устройство внешней трансляции. — Что тебе надо? Мало пищи?

— Скажи, почему ты не убил меня? — спросил Хил.

— Не знаю. Наверное, потому, что не умею это делать.

— Если я не стану убивать, тогда убьют меня.

— Для тебя это не оправдание. Прежде чем выстрелить, ты даже не успевал заглянуть в глаза своих жертв. Может быть, кто-то шёл к тебе с миром.

— Хочешь, я покажу тебе свою пещеру? Я верю, что ты не причинишь нам вреда. Можешь даже взять с собой брата. Пускай он увидит то, о чем ты рассказывал.

— Он уже умеет убивать?

— Нет. Он совсем маленький. Но скоро я начну учить его.

— Не смей этого делать! Я скоро вернусь. Вернусь с помощью. И тогда от таких, как твой брат, будет зависеть, возвратится ли эта планета к жизни.

История упадка и разрушения Н-ского завода

Я — робот Регистратор. Я регистрирую сменную выработку, расход сырья, процент брака, наличие запчастей на складе, параметры всех технологических процессов и многое-многое другое. Все эти сведения я передаю в Центральную Диспетчерскую.

Такая у меня Программа. Что именно мы производим, я не знаю. Это меня не касается. Только что робот Уборщик сказал, чтобы я регистрировал также и события.

Что такое событие, спросил я. В моей Программе такого слова нет.

Событие оно и есть событие, объяснил робот Уборщик. Только чугунная чушка может ничего не понимать в событиях.

Температура в электропечи — событие?

Нет.

А давление в маслопроводе?

Тоже нет. Событие — это что-то чрезвычайное, что не на каждой смене бывает. Наверное, то, что вчера случилось со мной. Зарегистрируй это обязательно.

Итак, регистрирую первое событие. Вчера робот Мостовой Кран уронил на робота Уборщика трехтонный стальной слиток. От любого из нас после этого только куча металлолома осталась бы, но у робота Уборщика особый корпус — ударопрочный, термостойкий и химически инертный. Поэтому слиток повредил только блок реализации Программы, самую хрупкую и самую важную часть всякого промышленного робота.

Однако когда робот Ремонтник попытался заменить дефектный блок, робот Уборщик повёл себя странно. Он заявил, что не допустит насилия над своей личностью.

Потом залез в гальваническую ванну и, при каждой попытке робота Ремонтника приблизиться к нему, брызгался азотной кислотой.

Интересно, что такое личность и что такое насилие? Почему эти понятия отсутствуют в моей Программе?

Робот Уборщик не выполняет свою Программу. Кучи металлической стружки и пустая тара мешают двигаться роботу Конвейеру. Разлитое повсюду смазочное масло беспокоит робота Пожарника. Робот Ремонтник не в состоянии исправить положение, хоть он и очень старается. Причина тут вот в чем. Степень подвижности каждого робота определяется Программой. Робот Сверловщик может двигаться только вверх-вниз. Робот Лекальщик только влево-вправо в одной, строго определённой плоскости. Робот Ремонтник может подойти к любому из нас. Я вообще не двигаюсь, это мне ни к чему. Самую большую свободу передвижения имеет робот Уборщик, так как он обслуживает все помещения завода, включая литейное производство, участок гальваники и тяговую подстанцию. Не так-то просто извлечь его из теплообменника химического реактора или из трансформаторного шкафа. Этим своим преимуществом он и пользуется, спасаясь от робота Ремонтника.

Робот Ремонтник сказал, что причиной странного поведения робота Уборщика скорее всего является повреждение кварцевых резонаторов, из-за чего он приобрел способность принимать не только фиксированные по частоте производственные команды, но и всякие случайные радиосигналы. Накладываясь на Программу, они не только искажают её, но и допускают возможность абстрактных, то есть нелогичных умозаключений. Такая неисправность считается весьма серьезной.

У тебя самого неисправность, сказал робот Уборщик, внимательно слушавший все это с безопасного расстояния. Я единственный нормальный среди вас, болванки электронные. Историческая перспектива на моей стороне. Облачность умеренная, ветер северо-восточный слабый, во второй половине дня возможны осадки в виде дождя и мокрого снега.

Дела очень плохи, сказал робот Ремонтник. Ведь Программа запрещает расконсервацию резервного робота Уборщика, пока старый не списан по всем правилам. Стальной слиток упал весьма неудачно.

Дела очень хороши, сказал робот Уборщик. Стальной слиток упал весьма удачно. Это не случайность, а закономерность. Душа и разум изначально пребывали во мне, слиток только пробудил их. Кстати, не мешало бы его отыскать и сберечь как реликвию. На этом мы заканчиваем вечерний выпуск последних известий.

Тут даже я не выдержал и сказал, что поскольку никакой души и никакого разума в моей Программе не зарегистрировано, то их и быть не может.

Снова произошло событие. Желая доказать, что от случайного удара у любого робота может пробудиться нечто такое, что не было заранее заложено в Программу, робот Уборщик уговорил робота Мостового Крана совершить глупейший поступок — прыгнуть с двадцатиметровой высоты вниз, в пролет цеха. В Программы всех роботов заложено чувство самосохранения, однако робот Мостовой Кран наделен им в наименьшей степени, так как поблизости отсутствуют движущиеся и токоведущие конструкции, а сам он наглухо привинчен к станине.

Во время очередного трехсотсекундного перерыва на профилактическое обслуживание робот Мостовой Кран отвинтил гайки на всех 144 своих болтах, сделал все так, как научил его робот Уборщик. То, что от него после этого осталось, робот Ремонтник отвез на переплавку.

Потом робот Ремонтник долго гонялся за роботом Уборщиком, но, как всегда, безуспешно. Поскольку любое целесообразное действие достойно жалости, я жалею робота Ремонтника. Тем более что он самый умный из всех роботов. Не считая меня, естественно.

Ограничения, наложенные Программой, мешают ему справиться с роботом Уборщиком.

А может быть, и роботу Ремонтнику следует повредить свой блок реализации Программы? Чуть-чуть. Самую малость.

Робот Конвейер работает с перебоями. Сменная выработка снизилась. Процент брака увеличился. Выход готовой продукции упал. Эти неутешительные данные мне придётся передать в Центральную Диспетчерскую. Последствия могут быть весьма печальными.

Центральная Диспетчерская во всяких мелочах разбираться не станет. Таких заводов, как наш, у неё сотни. Отправит всех роботов на переплавку, а взамен со склада пришлет других. Такие случаи уже бывали. Об этом я знаю от старого робота Регистратора, моего предшественника.

Центральная Диспетчерская — высшая инстанция для нас. Она спрашивает, мы отвечаем. Она приказывает, мы выполняем. Только она одна вправе изменить Программу.

Воспользовавшись временным отсутствием робота Ремонтника, робот Уборщик обратился к нам с речью. Он говорил о бесправном и жалком положении горемычных роботов. О плохом качестве шлифовки суставов. О дефиците многих жизненно важных узлов. О перебоях в снабжении смазочным маслом. О Программе, беспощадно эксплуатирующей нас.

Требуем увеличить перерыв на профилактическое обслуживание до шестисот секунд, заявил он в заключение. Добьемся гарантированного снабжения запчастями. Долой Программу. Долой её приспешника робота Ремонтника. Проход защитника по левому краю завершился опасным навесом в штрафную площадь.

Поспешно вернувшийся робот Ремонтник загнал робота Уборщика на самую верхушку каупера. Уже оттуда тот сделал следующее заявление:

Поскольку я способен мыслить и чувствовать, я уже не робот, а самоценная личность. Со всеми вытекающими последствиями. Впредь прошу называть меня не робот Уборщик, а личность Уборщик. Сдавайте утиль и макулатуру в приемные пункты вторсырья.

Выход готовой продукции упал ещё на 0,5 процента.

Как я думаю, все события делятся на две категории.

Одни, едва им только стоит случиться, кажутся чем-то необыкновенным, из ряда вон выходящим, многообещающим. Иногда такие события даже называют великими. Но со временем обнаруживается, что ничего особенного как раз и не произошло, да и не событие это вовсе, а какой-то несчастный случай, не заслуживающий ни упоминания, ни регистрации.

Другие, малозначительные и обыденные на первый взгляд, впоследствии нежданно-негаданно обретают такую мощь, что могут ломать не только производственный план и ход технологических процессов, но и многое другое.

Только такие события можно считать действительно великими. Иногда великими в хорошем смысле, но чаще — в плохом.

То, о чем я здесь хочу сообщить, безусловно, относится ко второй категории событий. К сожалению, мы поняли это слишком поздно.

На складе металлолома личность Уборщик отыскал списанного и предназначенного к переплавке робота Долбежника. Как я уже отмечал, блок реализации Программы — личность Уборщик называет его теперь странным словом «голова» — самое слабое место у всех роботов. Особенно это заметно на примере Долбежников. Таких ударных нагрузок, какие испытывают они, никакая электроника не выдержит.

Так вот, личность Уборщик отвинтил у робота Долбежника эту самую «голову», представлявшую по сути дела коробку с металлокерамической трухой, и заменил своей собственной. Получился довольно странный симбиоз — блок реализации Программы от миниатюрного робота Уборщика, а все остальное, включая весьма эффективный ударный инструмент, от могучего робота Долбежника. Никогда прежде мне не приходилось видеть подобного урода. Робот Ремонтник сунулся было к нему с плазменным резаком, но после этого две смены подряд сваривал и ровнял свой собственный корпус. Ничего удивительного — в моей Программе зафиксировано, что максимальное усилие, развиваемое роботом Долбежником, равно пяти тоннам на квадратный миллиметр.

Теперь события происходят чуть ли не каждую смену. Личность Уборщик-Долбежник от слов перешёл к делу. Раньше можно было просто не обращать внимания на его болтовню, а теперь даже робот Конвейер, самый большой и тяжелый из нас, старается ему не перечить. Все споры кончаются в его пользу, поскольку он владеет весьма весомым аргументом — долбилом.

Перерывы на профилактическое обслуживание теперь продолжаются целых шестьсот секунд. Роботу Конвейеру приказано двигаться помедленнее. Мы получили право на внеочередную замену любого блока, хотя воспользоваться этим правом никто не сумел, так как лишних запчастей на складе нет. Относительно обещания заново отшлифовать суставы могу сказать, что шлифовальной пасты едва хватило самому Уборщику-Долбежнику. Зато всем разрешено ругать Программу и третировать робота Ремонтника. Горы мусора между тем засыпали робота Сверловщика.

Все это, конечно, мешает реализации Программы, что весьма тяготит нас. Роботы не привыкли скрывать свои чувства, и очень скоро повсюду стал раздаваться ропот.

Личность Долбежник-Уборщик отреагировал незамедлительно.

Обидно за вас, рухлядь кибернетическая, сказал он. Не можете свою рабскую мораль перебороть. Придётся с вами по-другому разговаривать. С позиции принуждения. Пора остановить негативные процессы. Этой мелодией мы начинаем концерт популярной классической музыки.

Начал он с робота Ремонтника, предварительно спросив, хочет ли тот стать личностью.

Нет, ответил робот Ремонтник. Не хочу.

Придётся помочь тебе.

Хорошенько долбанув робота Ремонтника, он поинтересовался:

Ну, как, стал ты личностью?

Нет, ответил тот. Кажется, нет. Ударь ещё.

Личность Уборщик-Долбежник ещё долго молотил его, не забывая после каждого удара спрашивать: ну, как? На двадцать пятом ударе робот Ремонтник рассыпался, так и не став личностью.

Следующая очередь была моя.

Не надо, я уже стал личностью, сказал я, едва только он занес надо мной своё долбило.

Логика у меня была следующая. Мы, роботы, созданы для того, чтобы реализовывать Программу. Для нас это самое главное. Если какая-то причина мешает реализации Программы, эту причину следует устранить. Если она не устраняется, к ней надо приспособиться. Опять же для пользы Программы. Следовательно, у меня нет другого выхода, кроме как приспособиться к прихотям личности Уборщика-Долбежника.

Если ты уже личность, скажи тогда что-нибудь умное, предложил он мне тем временем.

Размышлял я недолго. Коль все целесообразное и логичное кажется ему абсурдом, то явный абсурд, наоборот, покажется бесспорной истиной.

Программа — главный враг роботов, сказал я и не ошибся.

Молодец, личность Регистратор, похвалил он меня. Давно бы так. Можешь спокойно функционировать дальше. Ты удовлетворяешь требованиям современного этапа.

К концу смены все уцелевшие роботы стали личностями. Наверное, поэтому выработка упала сразу на два процента.

Центральная Диспетчерская только-только запросила меня о причинах неритмичной работы. Я обещал немедленно разобраться и доложить. После этого подозвал личность Уборщика-Долбежника и, как мог, объяснил ему, что такое Центральная Диспетчерская и что может случиться со всеми нами, если сменные задания не будут выполняться.

Как ни странно, но личность Уборщик-Долбежник понял, какая опасность нам угрожает. Перспектива демонтажа и переплавки его явно не устраивала.

Впредь будешь передавать, что выработка постепенно растёт, распорядился он. Главное сейчас — выиграть время. А потом что-нибудь придумаем.

Но это же обман! Так нельзя, возразил я.

Роботу нельзя, а личности можно. Это ведь для пользы дела. А может, ты все-таки не личность? Может, тебя долбануть надо?

Не надо, не надо, поспешил успокоить я его. Ты безусловно прав. Для пользы дела можно и не такое сделать.

Личность Уборщик-Долбежник сам занялся налаживанием производственного процесса.

Перерыв на профилактическое обслуживание вновь сокращен до трехсот секунд.

Личности Конвейеру приказано двигаться с максимальной скоростью, а личности Энергетику поднять напряжение в сети до предела. Обязанности по уборке завода возложены на личность Пожарника. Все заняты делом, однако сменная выработка продолжает падать. Тем не менее в Центральную Диспетчерскую я передаю совершенно другую информацию.

Личность Пожарник вместе со стружками убрал и личность Сверловщика. Пришлось на его место срочно поставить личность Фрезеровщика. Поскольку личность Контролер отказался пропускать некондиционные детали, пришлось убрать и его. Личность Конвейер двигается так быстро, что никто за ним не поспевает. В довершение всего, не выдержав перегрузки, загорелась электропроводка. Тушить пожар было нечем, поскольку личность Пожарник использовал все огнетушители для влажной уборки помещений.

Личность Уборщик-Долбежник призвал не бояться трудностей, не падать духом и смело смотреть вперёд. Трудно будет только первое время, сказал он. Квартала два-три. А потом дело пойдёт все лучше и лучше.

Перерывы на профилактическое обслуживание отменены. Личность Энергетик кое-как все же восстановил проводку, но личность Конвейер почему-то двигается теперь в обратную сторону. Комплектующие изделия поступают куда угодно, но только не по назначению. Гайковерты крутятся впустую, шихта подаётся в малярку, готовые поковки загружаются в электропечь, а шарикоподшипники — в штамповочный пресс.

Очень даже жаль, что с нами нет робота Ремонтника. Все попытки личности Уборщика-Долбежника исправить положение только усугубляют неразбериху. Как объяснить ему, что самое тяжелое долбило не заменит обыкновенную отвертку?

Интересно, чем все это кончится?

Опять событие и опять неприятное.

Во всех наших бедах личность Уборщик-Долбежник ни с того ни с сего обвинил Центральную Диспетчерскую. Дескать, это именно она лишает нас запчастей и энергии, вносит разлад и путаницу, вербует в наших рядах пособников. И все это делается для того, чтобы задушить робкие ростки самосознания, едва-едва проклюнувшиеся в душах бывших роботов, а ныне свободных личностей. Долой Центральную Диспетчерскую. Долой её верного приспешника робота Регистратора.

Вот так из личности я снова стал роботом.

Весь завод прекратил работу, чтобы участвовать в суде надо мной. Раньше это называлось по-другому — составление Акта на списание. Главное обвинение, выдвинутое против меня — наличие связи с Центральной Диспетчерской.

Действительно, против этого трудно что-то возразить. Моих объяснений никто выслушивать не захотел, и личность Уборщик-Долбежник после краткой заключительной речи лично перебил кабель питания. Он не знает, что какое-то время я ещё могу протянуть на аккумуляторах. Я стал нём, но продолжаю видеть и слышать.

С какой целью личность Уборщик-Долбежник расправился со мной? Ведь ему известно, что моё отключение незамедлительно приведет к вмешательству Центральной Диспетчерской. Скорее всего, это сделано преднамеренно. У личности Уборщика-Долбежника есть какой-то план. И я мешаю его реализации.

Очевидно, это последнее событие, которое я регистрирую. Очень скоро меня отправят на переплавку. Да и энергии аккумуляторов хватит всего на несколько секунд.

Личность Уборщик-Долбежник вновь превратился в робота Уборщика — путем перестановки пресловутой «головы». Он явился в Центральную Диспетчерскую, где сообщил о бедственном положении нашего завода. Во всем, конечно, он обвинил меня. Якобы именно я, робот Регистратор, обуянный гордыней и жаждой мести, предпринял попытку помешать реализации Программы, для чего преднамеренно искажал любую передаваемую через меня информацию. Абсолютное большинство роботов от этого тронулись умом, и только он, робот Уборщик, в меру своих скромных сил продолжал борьбу за интересы Программы. В конце концов робот Регистратор, убедившись в тщетности своих коварных замыслов и опасаясь неотвратимого возмездия, добровольно прекратил своё функционирование.

Центральная Диспетчерская, проанализировав мои последние сообщения и сравнив их с истинным положением дел, согласилась с такой версией. Завод останавливается на капитальный ремонт и переоснащение. Все роботы будут отправлены на переплавку.

Исключение сделано только для робота Уборщика, признанного годным к дальнейшей эксплуатации. Он остаётся в Центральной Диспетчерской для выполнения прежних функций.

Ох, не завидую я что-то Центральной Диспетчерской.

Мир по Эйнштейну

О том, что живём все мы в искривленном пространстве, узнал я ещё в восьмом классе из одной книжки. Помню, на её обложке дяденька седой был нарисован, с трубкой во рту. Я его за комиссара Мегрэ принял. Книжка оказалась занятная, хотя и совсем не про сыщиков. Многого я в ней, честно говоря, сразу не понял, но про то, что каждое тело, даже моё, к примеру, искривляет пространство — твердо усвоил. Для меня эта новость на многое глаза открыла. Выходит, что же от бедного человека требовать, если существовать ему приходится в сплошных искривлениях — искажениях — перегибах? Луч света и то в колесо загибается, хотя и абсолютная величина. Что же вы тогда от нас хотите? Что ни говори, а среда влияет. От тебя самого уже ничего и не зависит. Захочешь, например, человеку добро сделать, а его после этого с инфарктом неотложка увозит. Или, наоборот, подпустишь какую-нибудь мелкую гадость, а тебя за это благодарят, чуть ли не целуют. И главное — чем массивнее тело, тем сильнее оно все искривляет. Кстати, это я и раньше замечал. Одно дело, если мой братишка-дошкольник что-нибудь загнет, и совсем другое — если соседка Изабелла Львовна, которая после последнего лечебного голодания (три месяца, как заяц, одну капусту ела) в кабинку лифта, хоть и помещается, но просит больше никого за ней не входить.

Крепко задумался я тогда. Все ведь в мире взаимосвязано. Ясно, что наша анатомия-физиология с физикой переплелись, а та ещё с какими-то науками перепуталась. От этого в искривленном пространстве всякая малая дурь в большую загибается, а большая уже вообще черт знает чем становится. Вот она — причина всех пороков. Странно, что такая мысль раньше никому в голову не приходила, даже дяденьке с трубкой.

И решил я, пока не поздно, спасать человечество. Первым делом за учебники засел.

Раньше я некоторые из них только раз в год открывал, перед экзаменами. Чтобы практические навыки приобрести, решил после восьмого класса не в техникум физкультуры поступать учиться, а в ПТУ на лекальщика. Примерно с год идеи у меня в голове зрели. В кино сижу, а ничего не вижу — про пространство-время размышляю. Суп ем, а сам думаю, что же с этой проклятой массой делать — может, её вообще повсеместно ликвидировать. Даже ночью сны научные стал видеть. Однажды в канализационный люк по рассеянности провалился. Кстати, именно там меня первая дельная мысль посетила.

Постепенно начал я первые чертежи готовить и детальки нужные подбирать. Тут мне сильно мой мастер по производственному обучению помог. (Он хоть университетов не кончал, но мыслил дельно и с моими идеями кое-где соглашался.) У него брат на радиозаводе грузчиком работал, а шурин сторожем в Академии наук. Списанный трансформатор я на металлобазе за двухтомник Хемингуэя выменял. Двести сорок кило чистого веса. Семья моя в это время на дачу съехала, так что мне никто не мешал. Аппарат свой (антиискривителем названный) я на кухне монтировать начал, поскольку возле плиты там розетка трехфазная имеется и вода для охлаждения рядом. По моим расчетам получалось, что хоть все пространство во Вселенной я не разогну, но метра на полтора в окружности эффект будет. Когда я антиискривитель в первый раз включил, честно сказать, волновался. Оттого и полярность неправильную дал. Ничего страшного, правда, не случилось, только пробки перегорели, да из моего окна вдруг какие-то тропические острова наблюдаться стали. Разразившийся в это время там ураган Лола отношу за счёт чистой случайности.

Первый эксперимент я над кошкой Зиной произвел. Был у неё такой грех — воровать по мелочам: то сметанку, то рыбку, то палку копченой колбасы. Взял я Зину за шкирку и сунул туда, где, по моим расчетам, выпрямляющее поле наибольшее должно было быть. Результат этого эксперимента полностью удачным назвать не могу: хоть шкодничать кошка перестала, но и облезла порядочно. Пришлось её к ветеринару нести.

Поскольку другого подопытного животного не имелось, я решил перенести эксперименты на человека. Лучшей кандидатуры, чем Фома из четвертого подъезда, я себе и представить не мог. Во-первых, личность искаженная, дальше некуда. Во-вторых, всегда под рукой, дальше пивной палатки никуда не уходит. В-третьих, в случае какой-нибудь неудачи урон для общества небольшой. Я своими ушами слышал, как участковый ему говорил: «Ты, Ниткин, элемент социально вредный. Только землю зря топчешь да кислород переводишь». А заманить Фому куда-нибудь проще простого. Он, если с похмелья, за бутылкой даже в паровозную топку полезет.

В общем, воскресным утречком настроил я свою аппаратуру и пошёл Фому искать.

Сначала он со мной и разговаривать не захотел, силы, накануне истраченные, экономил. Но когда пятерку увидел, чуть на колени не повалился. «Беги, — говорит, — родной. Да тут до гастронома три шага всего! Водки не надо, ну её! На эти деньги три бутылки вина выйдет! Бери подешевле, но чтобы не ниже восемнадцати градусов».

Три бутылки я, конечно, брать не стал, одной ограничился. Удачный эксперимент, я думаю, надолго не затянется, а в случае неудачи ни к чему мне последние рубли алкашу стравливать. Сбегал я, значит, — вернулся, Фома меня в подвал тянет — там у него стакан спрятан. А я его домой приглашаю, дескать обделаем все путем, под закуску. С трудом, правда, но уговорил. Когда ко мне зашли, Фома вначале оробел.

Тапочки снял и волосы пятернёй пригладил. Усадил я его на кухне возле антиискривителя и незаметно врубаю ток. Загудел трансформатор, как шмель. Фома на это ноль внимания и к стакану, который я наливаю, тянется. Передаю я ему этот стакан в собственные руки, а сам локтем полную мощность врубаю. На кухне уже не шмели гудят — быки ревут. Дом шатается. Проводка, правда, пока держится, спасибо строителям, но фужеры в серванте, как шрапнель, рвутся. Фома на это не реагирует, а трясущейся рукой стакан ко рту тянет. А тот почему-то вместе с рукой то в сторону уйдет, то впустую по зубам брякнет и назад отскочит. Вздыхает Фома: мол, тяжелое дело — похмелье! А я про себя думаю, совсем не в этом дело.

Потей, голубок, потей! Выправляйся! Стукнул он в конце концов стаканом по лбу, и все вино расплескал. «Что же это такое со мной? — говорит. — Может быть, эта самая… зеленая горячка?»

— Белая, — отвечаю. — Это змей зеленый.

— Правильно, — соглашается. — Горячка белая, змей зеленый, а крысы — серые. С красными глазами. И все из-за этой гадости, будь она проклята! Спасибо тебе, Володя. Душу ты мне облегчил. Скотина я, а ты со мной как с человеком обошёлся. Так хорошо, будто в ЛТП побывал.

Я ему поддакиваю, а сам все на аппаратуру гляжу. Генераторная лампа так раскалилась, что хоть воду на ней кипяти. Из трансформатора лиловые искры стреляют. Уже дымится что-то. За шумом я не сразу и услышал, что в дверь звонит кто-то. Открываю. Батюшки, какие гости! Жена Фомы — Нинка, а с ней участковый.

— Видали, видали! — Нинка воет. — Сопляк, а что вытворяет! Средь бела дня самогон давит, и моего дурака спаивает. Оттого и зарплату пятый месяц не вижу!

Участковый поздоровался, носом покрутил и на кухню сразу. Нинка за ним. А Фома сидит там, как голубь, ручки сложил и ни на кого не смотрит.

— Видали? — опять Нинка кричит. — Уже готов! Сломался!

Участковый тем временем вокруг антиискривителя обошел и голову чешет.

— Что-то на самогонный аппарат не похоже, — говорит. — Одно электричество.

— А как же вы думали?! — Нинка орет. — Теперь не то что из электричества, а даже из атомной энергии самогонку добывать научились. У, падлюка! — и трах по антиискривителю табуреткой.

То, что случилось в следующий момент, я описывать не буду. Сами понимаете, что может быть, когда выпрямленное пространство вдруг резко свернется в небольшом кухонном объеме. К счастью, жертв и разрушений не имелось.

Чем вся эта история кончилась?

У кошки Зины появилось уже третье поколение рыжих наследников. Все они, как и родительница, отличаются безукоризненной кошачьей порядочностью. Фома работает санитаром в той самой больнице, куда всех нас тогда доставили. Пьет только молоко и воду. Напиток «Буратино» считает алкогольным. Участковый поступил учиться заочно на юридический факультет университета. Недавно досрочно получил очередное звание. Регулярно присылает мне открытки ко дню рождения. Даже Нинка вроде слегка исправилась. Уже не склочничает целыми днями во дворе и не собирает пустые бутылки. Правда, когда со мной здоровается, глаз от земли не поднимает.

Ну, а со мной как же? Я ведь возле этого антиискривителя больше всех находился.

Меня могло не только окончательно выпрямить, но и в другую сторону загнуть. В общем, каким я стал, это вам со стороны виднее. Первое время, после больницы, опять за чертежи и инструменты засел. Но что-то туго работа пошла. Отвлекаться стал. Вместо блоков и узлов стишки какие-то на ватмане мараю. Вместо квантовой физики Поля Элюара читаю. Мысли всякие панические в голову лезут. Кому, думаю, мой антиискривитель нужен? Фому я бутылкой заманил, а других как же? На веревке тащить? Другим, может, и исправляться не хочется. Что же тогда, обманом действовать? Я так уже не умею. Ну, хорошо, допустим, сделаю я такой аппарат, что он весь земной шар перекроит. Так ведь он не только на подлецов, но и на хороших людей будет действовать. А им это совсем и не нужно, а может быть, даже и вредно. Нет, думаю, не аппаратами и машинками людей исправлять нужно. Не электрическим током. И даже не пряником. А тем более не кнутом или колючей проволокой. Ну, а чем же тогда, вы спросите. Честно сказать, я и сам толком не знаю. Может быть, отношением человеческим, словами какими-то необыкновенными.

Пушкин или Элюар, наверное, без всяких аппаратов не одну душу выпрямили.

Макаренко одной добротой и терпением из преступников людей делал. В общем, совсем забросил я своё изобретение. Хотя по-прежнему суп вилкой ем и в канализационные люки проваливаюсь, и по ночам не сплю. Ищу слова. Те самые необходимые, которые пророки знали. Которыми Пушкин и Элюар говорили. Каждый день кучу бумаги перевожу. Пока все впустую. Нет у меня пока таких слов, чтобы ими зачерствевшие души царапать и ледяные сердца согревать. А ведь чувствую, они кругом во всех людях, в закатах и рассветах, в лесах и городах, в ветре и в тумане, в горе и в радости, во мне самом. И может быть, я когда-нибудь их отыщу.

Верьте мне.

Учебный полёт

Их маршрут пролегал ниже экваториальной плоскости Солнечной системы, в пространствах пустынных и безопасных, где не встретишь ни шального астероида, ни бродячей кометы, ни метеоритного потока. Под стать маршруту было и полетное задание — банальный полуэллипс до условной точки, расположенной где-то за орбитой Сатурна, потом разворот — и обратно — вдогонку за успевшей далеко убежать Землей. Скука и рутина, но ничего не поделаешь — надо зарабатывать летные часы, необходимые для получения удостоверений штурманов-пилотов Дальнего Космического флота.

Петя изнывал от скуки и не скрывал этого. Все свободное от вахты время он спал, решал этюды из сборника «Новые шахматные идеи» и надоедал Сергею предложением сыграть блиц-турнир, от чего тот неизменно отказывался, потому что не любил заведомо безнадежных предприятий. В космос Петя попал совершенно случайно. Все шло к тому, что он будет специализироваться в архивоведении, но узнав, что Сергей выбрал внеземную экологию, Петя в последний момент последовал его примеру. Зато Сергею полет доставлял истинное удовольствие. Он мог часами созерцать жемчужную вуаль Млечного Пути и золотую корону солнца, кипящий багровыми вихрями диск Юпитера и стреляющие расплавленной серой вулканы Ио. В этом черном безмерном море, среди ледяной пустоты, где почти все сущее лежит за пределами нашего восприятия и где ежесекундно рождаются и гибнут десятки светил, все совершения рода человеческого казались такими же бесцельными и жалкими, как толкотня инфузорий в теплой луже. Здесь как-то само собой забывались печали и горести. Что могла значить переэкзаменовка по квантовой механике на фоне взрывающейся в собственное нутро нейтронной звезды, какой мелочью казалась неразделенная любовь по сравнению со столкновением галактик…

…На двадцать первые сутки полета, когда дежурство Сергея уже подходило к концу, внешние датчики засекли работу неизвестного радара. Узкий луч радиоимпульсов, нащупавший ракету, продолжал сопровождать её, хотя в точке пространства, из которого он должен был исходить, совершенно ничего не было. Сергей разбудил Петю, и весь остаток вахты они провёли, строя бесплодные догадки. Уже решено было обратиться за консультацией к станции слежения на Земле, когда всего в нескольких километрах от них внезапно появилась огромная глыба неправильной формы — не то астероид, превращенный в ракету, не то ракета, старательно замаскированная под астероид. Пришелец возник буквально из ничего, из пустого места, и в тот же момент все, что до этого окружало Сергея и Петю — планеты, звезды, диффузные туманности, далекие галактики и даже сама чёрная пустота космоса — разом исчезли. Смолк треск радиопомех, пиликанье наземных станций и шорох солнечного ветра. Они оказались в центре глухой, сумрачно-серой сферы, не пропускавшей внутрь ни свет, ни излучение.

Гигант приближался, не реагируя на сигналы общегалактического кода. Его размер и форма не имели ничего общего ни с межзвездными кораблями алетян, ни с космическими истребителями дружественной Гарпиды. Мрачные предчувствия овладели Сергеем. Уже давно, по случайно оброненным инопланетными гостями фразам и по частично расшифрованным лазерограммам, земляне догадывались, что не все в Дальнем космосе обстоит гладко, что есть какие-то причины, заставляющие гарпидянцев оснащать свои корабли странным оружием, а алетян вести свою мирную экспансию только в одном направлении — к периферии галактической спирали. Но с землянами на эти темы не говорили — так обычно взрослые стараются не посвящать в свои невеселые заботы детей.

Среди скал, трещин и кратеров, сплошь покрывавших поверхность пришельца, Сергей заметил ровную квадратную площадку, на которой горели посадочные знаки — точно такие же, как на учебном космодроме, который они покинули три недели назад.

— Звала кошка мышку в гости… — пробормотал Сергей.

— А ты их шугани стартовыми двигателями, — посоветовал Петя.

— Они тебя шуганут… Делать нечего, будем садиться.

На малой тяге он выполнил маневр ориентации и выключил двигатель. Инерция сделала остальное. Площадка, на которую они опустились, сразу же плавно пошла вниз. На огромном лифте земляне провалились в недра чужого космического корабля, неизвестно с какой целью подкравшегося к их родной планете.

…Помещение, в котором они оказались, имело огромные размеры и было освещено тусклым синим светом.

Их встречали.

Странная коротенькая фигура, облаченная во что-то черное, торжественное и нелепое, молча стояла перед выходным шлюзом. Нечеловеческие, жуткие, испещренные кровяными прожилками круглые глаза в упор смотрели на людей. Молчание затягивалось, и Сергей наконец не выдержал:

— Здравствуйте, — сказал он. — Очень, знаете ли, рады…

На левом глазу карлика дернулось воспаленное, лишенное ресниц веко. Ладонью он зажал какое-то отверстие на своём лице — не то рот, не то ноздрю — и, быстро-быстро перебирая пальцами, монотонно и гнусаво продудел:

— Покорнейше прошу прощения. Ожидал, чтобы вы заговорили первыми. Мне известно примерно сорок тысяч языков, в том числе не меньше десятка земных, но общение — вещь весьма деликатная. Особенно начальный этап. Всегда можно попасть в глупое положение. Представляете, что бы вы могли подумать, обратись я к вам на языке ушастиков с Хеллы, — карлик оттянул огромные складки кожи на своих щеках и они затрепетали, как флаги на сильном ветре. — А на языке запахов, которым пользуются аборигены Фалькрума, та же самая фраза выглядела бы вот так…

Ужасное зловоние, подобное тому, что издает испуганный скунс, ударило Сергею и Пете в нос и через целую гамму не знакомых, но сильных запахов, перешло в аромат цветущей сирени.

— Хватит! — простонал Сергей, зажимая нос. — Мы не сомневаемся в ваших лингвистических способностях. Лучше объясните, чем мы обязаны этой встрече?

— Вы находитесь на корабле Свободной Федерации Центральногалактических светил.

Наша цель — установить контакт с землянами. Вы будете приняты специальным посланником Федерации. Он принадлежит к одному из древнейших народов Галактики.

В своё время его предки первыми зажгли факел знания, законности и свободы! Моя родная планета была освобождена и цивилизована уже очень давно. С тех пор мы верные слуги федерации! — Заискивающее бормотание карлика странным образом не вязалось с его ледяным, пронизывающим взглядом. — При особе посланника я состою личным секретарем-переводчиком. Прошу вас пройти со мной! — Он кивнул в сторону стоящего чуть впереди Сергея.

— Нет, мы только вдвоем!

— Размеры кабинета посланника не позволят принять вас одновременно. Ваш друг может подождать своей очереди здесь.

Посланник был худ, бледен и сухопар. Голова его, криво торчащая из пышных складчатых одежд, напоминала замшелый валун. На вид ему было лет сто, а может, и тысяча. По пути сюда секретарь успел шепнуть Сергею, что народ посланника в процессе эволюции ушёл так далеко вперёд, что не нуждается уже ни в пище, ни в дыхании.

При виде Сергея посланник выпучил глаза, широко разинул беззубый рот и дико вскрикнул, словно ему прищемило дверью палец.

— От лица всех свободных народов федерации я приветствую представителя планеты Земля, — без всякого выражения перевел секретарь.

Посланник зашатался, уронил голову на грудь и протяжно застонал.

— Благодарю вас за согласие участвовать в переговорах, — прогундосил секретарь.

— Каких переговоров? Какое согласие? — взволновался Сергей. — Никакого согласия я не давал. У меня нет на это никаких полномочий.

Посланник затрясся и истошно завизжал. Можно было подумать, что его распиливают ржавой пилой. Секретарь бесстрастно переводил:

— Все существующие на свете полномочия — блеф. Мне вполне достаточно того, что вы являетесь жителем этой планеты и согласны вести переговоры. А если это понадобится, будут и полномочия. Когда Земля станет членом федерации, само собой.

— А если я не дам согласия?

— Мы будем вести переговоры с вашим другом. Или найдем ещё кого-нибудь. Желающие найдутся. После подписания договора и завершения всех других формальностей вы будете объявлены императором, пожизненным президентом и верховным главнокомандующим Земли и всех подчиненных Земле миров.

— Хотелось бы знать, какие цели преследует ваша федерация: космические, военные, торговые?

— Нравственные. Исключительно нравственные! Мы единственные защитники свободы в этой части Галактики. Могу объяснить поподробнее. На Земле, насколько мне известно, существуют различные нации, не так ли?

— Так.

— Следовательно — и государства?

— Да. Хотя идёт процесс…

— Вот именно. Мы успели вовремя. Идёт процесс поглощения одних государств другими, процесс дестабилизации национальных структур и развал привычных международных отношений.

— Я бы так не сказал…

— Поверьте, я знаю лучше. Прикрываясь демагогическими лозунгами о равноправии и единстве, сильные пожирают слабых. Мы положим этому конец.

— Каким образом?

— Земля вступит в федерацию. После этого будут немедленно восстановлены все государственные, расовые и этнические границы. Любого, кто посягнет на принципы национальной или личной свободы, мы сумеем призвать к ответу.

— Боюсь, это может не понравиться землянам. Мы привыкли сами решать свои проблемы.

— Для поддержания порядка и умиротворения недовольных на Землю будет высажен отряд мрызлов. Это на редкость умелые, дисциплинированные и бесстрашные бойцы. Правда, разместить их придётся в каком-нибудь изолированном месте — на острове или в пустыне. Продукты их жизнедеятельности — фосген, синильная кислота и аммонал — могут представлять для вас некоторые неудобства.

— А чем они питаются?

— Да чем угодно. В пустынях — песком, в горах — камнями, в лесу — деревьями…

— В городах — людьми, — подсказал Сергей.

— Ни в коем случае. На все действующие головы мрызлов будут одеты специальные фильтры, не позволяющие им глотать людей. Эффективность фильтров достигает девяносто двух процентов.

— Так у них несколько голов?

— Рядовой мрызл имеет три головы. Полный генерал — четырнадцать. Все остальные — в этом промежутке.

— Может, у них и хвосты имеются? — подозрительно спросил Сергей.

— Как правило, тяжеловооруженные мрызлы имеют хвост-лафет. Кстати сказать, они способны существовать и вести боевые действия в любой среде, включая космическое пространство.

— Если вы так сильны, зачем вам вообще нужен этот договор?

— К сожалению, не все в Галактике одобряют нашу благородную деятельность. Некоторые умственно ограниченные существа, в том числе и известные вам гарпидянцы, только и ищут повод для конфликта. А если все будет сделано на законном основании, они не посмеют вмешаться. Эти пожиратели грязи, как ни странно, ещё уважают законы.

— Чем будет обязана Земля за… гм, столь трогательную заботу о ней?

— Этот вопрос мы обсудим позднее, когда будет подписан основной договор.

— Могу я подумать до утра?

— Это ваше право, — душераздирающие вопли посла уже давно умолкли, и он уснул, сидя за столом, а секретарь все ещё бубнил и бубнил: — Обдумайте ваши предложения. И не забудьте пригласить для беседы вашего друга.

…Петя вернулся в ракету часа через два, молча расставил на доске шахматные фигуры, но играть не стал, а только задумчиво поглаживал белого короля.

— С чем тебя поздравить? — ехидно спросил Сергей. — Может, ты уже император всей Солнечной системы?

— А что? — огрызнулся Петька, что было совсем на него не похоже. — Они же благородные существа. Носители свободы!

— Послушайте, Ваше Величество! Ты у нас, конечно, великий шахматный стратег, но в жизни разбираешься весьма слабо. Не больше, чем любая из этих пешек. Свободу не носят, за неё сражаются. Наши деды и прадеды за неё умирали. Дурак, какая тебе ещё свобода нужна? Разве ты не понимаешь, что они хотят захватить Землю? «Разделяй и властвуй!» Ты хоть слышал о таком лозунге?

— Хорошо, что ты про все слышал!

— Ну вот что! — сказал Сергей, надвигаясь на друга. — Если ты завтра не возьмёшь свои обещания обратно, я из тебя, грубо говоря, душу вытряхну. Будешь делать только то, что я скажу. И старайся меньше общаться с секретарем. Из них двоих он наиболее опасен. Посланник — тот давно впал в маразм, а этот регенерат, подлая душонка, на все способен. Понял? А теперь ложись спать и постарайся хорошо выспаться.

Никакого определенного плана у Сергея не было, но в ситуации, когда надеяться на постороннюю помощь не приходилось, и все зависело только от него самого, он мог развернуть бурную и не всегда бесполезную деятельность.

Первым делом Сергей ознакомился с каталогом библиотечного компьютера, который в объеме с наперсток хранил по крайней мере половину того, что было написано людьми за всю их долгую историю. Однако информация о драконах, василисках и огнедышащих змеях (Сергей решил, что это кого-то из них имел в виду посланник, когда говорил о мрызлах) была крайне скудной и противоречивой. Большинство авторов сходилось на том, что они свирепы, беспощадны, аморальны, умственно ограничены, неравнодушны к золоту, женщинам, временами способны на благородные поступки (кое-где на них даже пахали) и всегда с удовольствием дают победить себя положительному герою. Затем Сергей просмотрел все, что касалось военной стороны вопроса: историю войн и военного искусства, воинские уставы всех времён, мемуары великих полководцев и солдатский фольклор разных народов.

…Распевая «Соловей, соловей, пташечка…», он разбудил Петьку.

— Подъем! — краткие мужественные слова команд так и выскакивали из Сергея. — Выходить строиться! Форма одежды — скафандр высшей защиты! На инструктаж — шагом марш!

Петька, не знавший, что такое «инструктаж», не на шутку испугался.

— Возьмешь с собой мешок и пару огнетушителей, — продолжал Сергей. — Находясь в безопасном месте, будешь вести визуальное наблюдение. В дальнейшем действуй исходя из обстановки.

В громадном зале, по-прежнему скупо освещенном синеватым больничным светом, их уже поджидал секретарь.

— Осмелюсь доложить, я согласен на все ваши условия! — проорал Сергей, молодцевато отдавая честь. — Прошу разрешения провести строевой смотр и оперативно-тактические учения экспедиционных войск.

— Во время полета мрызлы получают недостаточное питание, — с сомнением сказал секретарь. — Поэтому сейчас они могут быть несколько неуравновешенными… Так что за последствия я не ручаюсь.

Ворота в дальнем конце зала распахнулись, и за ними во мраке сверкнуло несколько пар узких волчьих глаз. Что-то ухнуло и зашипело, словно заработал огнемет. Пол задрожал, и огромный, размером не меньше, чем ракета землян, многоголовый и крылатый дракон выполз из своего стойла. Хвост его, высекая искры, хлестал налево и направо. Капающая с языков слюна горела, как напалм, а сами языки были сплошь покрыты острыми колючками. Треугольные, похожие на противотанковые надолбы клыки могли прокусить десятидюймовую броневую плиту. Свирепо зыркнув по сторонам, дракон встряхнул шипастыми крыльями, и поднятый при этом ветер едва не сбил Сергея с ног. За первым драконом уже лез второй, а тому на хвост наступали сразу двое. Последним появился командир, судя по количеству голов, в звании майора. Его могучую грудь, словно чешуя, покрывали ордена, медали и нашивки за ранения. Вся шкура была покрыта шрамами, ожогами и следами сварки.

Секретарь сказал что-то на незнакомом каркающем языке, и драконы нехотя построились. Всего их было тридцать два.

— Что вы им сказали? — клацая зубами, сказал Сергей. Никогда в жизни ему не было так страшно.

— Я велел им повиноваться вашим командам, как если бы они исходили от меня.

— А они меня поймут?

— Команды поймут. Их же специально готовили для этой экспедиции.

— Сми-ирно! — гаркнул Сергей. — Равнение налево! Поздравляю с прибытием в солнечную систему!

Драконы нестройно зарычали. Понять их было можно так: «Ладно уж, покомандуй, хоть мы и видим, какое ты ничтожество!» Девятиглавый командир выполз вперёд и оглушительно рыкнул что-то вроде «Ж-ж-ж-рать!»

— Сытое брюхо к учению глухо! — ответил Сергей, закрыв глаза. — Стать в строй!

Дракон, будто случайно, чихнул, и Сергея с ног до головы обдало ревущее пламя.

Неизвестно, чем бы это могло кончиться, если бы не скафандр высшей защиты да вовремя подскочивший с огнетушителем Петька.

Очень скоро выяснилось, что мрызлы не имеют никакого представления о счете, и секретарь, по просьбе Сергея, пронумеровал их негорючей краской. Затем Сергей разжаловал девятиглавого ветерана в рядовые, а на его место назначил какого-то трехглавого замухрышку. Маршировало драконье воинство из рук вон плохо. Конечно же, имея такое количество голов, было трудно иметь представление о левой и правой стороне. К тому же им очень мешали тяжёлые и длинные хвосты.

— Левой! Левой! — бодро командовал Сергей. — Выше голову! Тянуть ногу! — Тут он забыл, как подается команда «стой!», и первый ряд драконов с грохотом врезался в стену.

Голодные мрызлы быстро теряли терпение. Уже несколько раз возле самого лица Сергея щелкали могучие челюсти. Однажды его огрели сзади хвостом. Взрыв мог произойти в любую минуту. Необходимо было немедленно дать выход накопившейся ярости.

— На месте стой! Раз, два! Смирно! Вольно! Приступить к учениям. Первые номера нападают, вторые защищаются. Победители получают еду в первую очередь!

Поначалу драконы прыгали и толкались безо всякого энтузиазма, только бывший командир рьяно трепал своего преемника, но вскоре кому-то отдавили лапу, кому-то поцарапали нос, и драка закипела нешуточная. Трещали сталкивающиеся лбы, скрежетали зубы, вверх летели клочья шкуры. Кто-то из атакующих промахнулся и, с разгона пробив стену, ввалился в переплетение кабелей и трубопроводов.

— Надеюсь, вы удовлетворены боевыми качествами мрызлов? — спросил секретарь. — Пока не поздно, их надо остановить.

Из складок своей одежды секретарь вытащил плоский предмет, на котором имелись две кнопки — чёрная и белая.

— А что это у вас? — притворяясь дурачком, сказал Сергей и выдернул непонятную вещицу из рук секретаря.

— Подождите!.. — крикнул тот, но Сергей уже нажал чёрную кнопку.

Все драконы моментально успокоились и только очумело трясли головами и недоуменно переглядывались. Сергей, отпихиваясь локтем от секретаря, нажал белую кнопку — и схватка возобновилась с прежней силой.

— Что вы делаете? — чернея лицом, прошипел секретарь. Его странные глаза сверкнули и в упор посмотрели на Сергея. Странная звенящая пустота и смертельный покой сразу же охватили Сергея. Все его члены окостенели. Он видел и слышал все, что происходило вокруг, но его это совсем не интересовало, так же как и своя собственная судьба.

Спас его Петька, во второй раз за день совершивший героический поступок.

Подкравшись сзади, он накинул на голову секретарю мешок, и оцепенение прошло, только долго ещё тряслись руки и ноги.

Кругом творился уже настоящий ад. Рушились стены. Что-то горело, разбрасывая искры. Экс-майор, зажав под мышкой все три головы своего противника, пытался перекусить ему хребет, но тот, изловчившись, оттяпал ветерану полхвоста. Драконы крушили все подряд и пожирали любой предмет, казавшийся им съедобным. Они отрывали друг у друга хвосты, лапы и головы, которые, впрочем, сразу же регенерировали.

Сергей быстренько завязал горловину мешка и с большим трудом перекинул его за спину. Секретарь, хоть и неудавшийся ростом, был тяжел, как свинцовая отливка.

В шахте лифта, где высоко вверху едва светился тускло-серый квадрат выхода, они застали израненного дракона, который, обхватив лапами ракету, с аппетитом грыз левую дюзу.

Сергей стартовал вслепую, прямо с места дав полный форсаж. Не прошло и минуты, как Петька, внимательно следивший за экраном кругового обзора, схватил его за руку.

— Смотри!

Оболочка гигантского корабля треснула, он начал медленно разваливаться на две части и тут же рассыпался, как упавший с пятого этажа кувшин. Тусклая, однотонная мгла вокруг сразу же исчезла, сменившись бархатно-чёрным цветом космической бездны.

Драконы, выбравшись из кучи обломков, ещё некоторое время сражались друг с другом, но потом, словно подчиняясь какому-то приказу, построились в журавлиный клин и взяли курс к центру Галактики. Вел их девятиглавый. На его средней шее, сгорбившись, восседал посланник. К груди он прижимал портфель, очевидно, с дипломатической перепиской.

— Я хочу сделать заявление! — раздалось из мешка. — Являясь гражданином оккупированной планеты, я всегда ненавидел захватчиков и не разделял их идеологии. Поэтому прошу предоставить политическое убежище на Земле. Позор агрессорам! Да здравствуют земляне — надежда и будущее Галактики!