Избранные произведения. Том II

Глава 1

^{Лагерь зуавов. — Канун сражения. — За добычей. — Севастополь![1401] — Вина — хоть залейся. — Букет роз. — Жан Оторва[1402] и сержант[1403]. — Оскорбление действием. — Удар… уткой.}

— Стой, раз-два! Ружья в козлы!.. Ра-азойдись!..

Короткая трель рожка и раскатистый голос полковника.

Две тысячи зуавов[1404], маршировавших плотной колонной, остановились, как один. Ряды смешались. Пышные складки шаровар вихрем взлетели над сломавшейся линией белых гетр. Отрывисто заклацал металл — это сталкивались штыки. Взмыли ввысь радостные клики: недолгий марш — какие-нибудь шестнадцать километров — окончен. Зуавы выступили последними в дивизии и отшагали весь путь одним махом. И все-таки уже минуло два часа пополудни.

Солдаты-африканцы высадились в Крыму накануне и теперь были счастливы, что ступали по твердой земле, что опять начиналась жизнь, полная приключений. Они готовились разбить лагерь.

Миг — и походные мешки очутились на земле. Громадные, тяжеленные, богатырские мешки, в которых зуавы таскают весь свой мир: необходимые пожитки, всякое барахло. Лагерь разметили. Палатки развернуты, поставлены, натянуты. Полотняный городок вырос в два счета.

Интенданты, само собой, запаздывали. Провианта нет как нет. Ротные окружили полковника, но тот лишь пожал плечами и снисходительно улыбнулся:

— Чего еще ждать от интендантских крыс? Завтра — в дело!.. Значит, надо беречь припасы… Непременно… расходовать только в крайнем случае. А сегодня… ну что ж, пусть люди сами о себе позаботятся. Даю вам полную свободу действий.

Завтра — в бой, а сегодня — гуляй душа! Обе новости в мгновение ока облетели лагерь, вызывая всеобщее ликование.

Солдат разбили на отделения, и каждое само обеспечивало себе пропитание. На командира… солдатских желудков была возложена невыполнимая задача: кормить изголодавшихся людей, даже когда провианта нет.

И он всегда с ней справлялся, причем котелки наполнялись с верхом. Как? Ларчик просто открывался: мародерство[1405] и немножко удачи!

Меж тем в лагере царило заметное оживление. Одни подтаскивали камни, рыли ямы, сооружали очаги и ломали хворост, который дымил, потрескивал и наконец занимался. Другие бежали с котелками к протекавшей поблизости речке. Кое-кто осаждал повозку маркитантки[1406], мамаши Буффарик[1407], и покупал втридорога всякие колбасы. Несколько человек отправились в разведку. Горн возвестил о раздаче похлебки и тут же пропел, что она кончилась, а горнист добавил с комической покорностью:

— А похлебка-то — тю-тю!.. Черт побери!..

— Эй, Жан, мать-перемать, что ж нам теперь, с голоду подыхать?..

— Потерпи малость!..

— У меня уже брюхо к спине присохло!

— Добывай жратву, мать-перемать, добывай, или не зваться тебе больше Жаном Оторвой.

Солдат, которого так бесцеремонно прозвали Оторвой, был великолепен. Двадцать три года, немного выше среднего роста, косая сажень в плечах, узкие бедра, мускулы борца, грудь колесом и — вспыльчив, как порох. Он высоко носил красивую орлиную голову, на затылке у него каким-то чудом держалась красная феска с синей кисточкой.

Малый был хоть куда — русая вьющаяся бородка, тонкий нос с легкой горбинкой и чуткими ноздрями, большие глаза сапфировой голубизны, ласковые и добрые, как у женщины.

Да, малый был хоть куда, но сам он, видно, и не подозревал об этом. Оторва широко улыбнулся, блеснув крепкими, как у молодого волка, зубами, и весело ответил:

— О-ля-ля! Повремените чуток! Кебир[1408] сказал: «Полная свобода действий!» А раз так, не будь я Жан, если мы не провернем одно славное дельце!

С деловым видом он нанизал на ремень шесть фляг отделения и, задрав нос, широким шагом отправился в путь.

Его товарищи кинулись вдогонку.

— Оторва, мы с тобой!

— Пошли, ребята!

— Попахивает добрым винцом и свежим жарким…

— А ну бегом, да поживей!

Зуавы одолели крутой склон, теснивший левый берег реки, и перед ними, более чем на два лье, открылся необъятный горизонт. Возгласы изумления вырвались у пехотинцев из груди — такая неожиданная предстала картина!

Ухоженные поля, на которых недавно закончилась жатва, луга, виноградники, огороды, постройки, хутора, глинобитные хижины… И кишит всякая живность: быки, коровы, бараны, козы, свиньи, тут же — кролики, индюшки, куры, утки… ну просто Ноев ковчег!

Видно, где-то неподалеку расположился большой город, который черпал отсюда провиант. Вот он — там, вдали, весь белый, с золочеными куполами, с бастионами, домами, крытыми зеленой черепицей, сверкавшей под лучами солнца как изумруд.

— Севастополь, — сказал Оторва вполголоса.

Товарищи его, забыв на миг о цели своей вылазки, смотрели на город во все глаза.

Слева, словно яркие цветы, алели панталоны французских солдат, чьи полки расположились лагерем насколько хватало глаз: артиллерийские батареи, палатки, бивуачные[1409] костры, бригады, дивизии — армия в тридцать тысяч человек.

Под прямым углом к французам устроились двадцать тысяч англичан; ряды их палаток врезались в линию горизонта. Справа, на другом берегу, чернели линии укреплений еще одной армии, безмолвной и мрачной.

— Неприятель!.. Русские, — пробормотал Оторва.

Расстояние между двумя армиями насчитывало не больше лье. В воздухе пахло порохом: скоро сражение.

Отдельные группы английских уланов[1410] вели перепалку с казаками. Изредка слышались ружейные залпы, которыми обменивались аванпосты[1411], временами доносились орудийные раскаты…

На нейтральном пространстве суетились солдаты всех армий. Мародерство — в разгаре. Зуавы пришли сюда последними и теперь рисковали остаться с носом. На минуту они застыли в восхищении, а затем поспешили дальше, прижав локти к корпусу, под жестяной перезвон своих фляг.

Первые аулы, деревушки, населенные татарами, казались совершенно опустошенными. Все было разграблено дочиста, и бедным крестьянам оставалось лишь оплакивать свой разор.

Зуавы, уже насмотревшиеся на подобные сцены, равнодушно проходили мимо и, перейдя с шага на бег, мчались вперед что есть сил. Навстречу им попадались пехотинцы, которые возвращались, нагруженные, как мулы, и пели во все горло. Лица у них побагровели от вина, скулы горели, глаза затуманились хмельной влагой.

Зуавы добрались до большого поместья, расположенного посреди виноградника. Во дворе царило немыслимое разорение. Служаки всех родов войск развернули настоящие боевые действия на птичьем дворе. Солдатик-артиллерист вонзил саблю в свинью, и та душераздирающе визжала. Стрелок Венсенского полка[1412] взвалил на плечи барана и в таком виде отдаленно напоминал Доброго Пастыря[1413]. Группа пехотинцев тащила за собой мычащую корову, а англичане в красных мундирах гонялись с палками за домашней птицей.

— Черт побери! — проворчал один из зуавов. — Этак нам ничего не достанется.

Оторва разразился смехом.

— Не дрейфь! Через минуту-другую у нас будет всего вдоволь.

Из подвала так и рвались винные пары. Оторва, как заправский дегустатор[1414], провел языком по губам и спросил:

— А что, если для начала пропустить по стаканчику?

— Само собой! — откликнулись зуавы как один, кидаясь к подвалу.

Вино доходило до щиколоток! Прелестное крымское вино, сухое, розовое, искрящееся, пенистое, пахнувшее кремнем.

В подвале оказалась добрая сотня бочек. У первых налетчиков не было ни сверла, ни бурава, и они попротыкали клепки саблями и штыками. Вино захлестало из бочек, разлилось, потекло по всему подвалу, пока земляные перегородки не удержали его, словно в бассейне.

— Мать его за ногу! — крикнул один из зуавов. — Тут и не захочешь, а напьешься.

— Да уж, когда вином хоть залейся, я забываю о предрассудках, — отозвался другой.

— Ей-богу, ломаться тут никто не станет. На войне как на войне, в конце-то концов!

И солдаты кинулись пить… черт побери! Пить, сколько влезет, от души празднуя небывалую удачу, каких до той поры не было отмечено в летописи полка. Зуавы накачались так, что впору было отжимать их, словно губки. Оторва наполнил фляги.

— А теперь, — объявил он, — прихватим что-нибудь для семейного ужина.

Пехотинцы возвратились во двор, где продолжала нарастать толчея. Оторва, ничего не упускавший из виду, заметил роскошный розовый куст в полном цвету, который не вызывал у мародеров никакого интереса. Жан сорвал лучшие розы, связал их травинкой и бережно заткнул букет за свой шерстяной кушак. Товарищи взирали на него с удивлением. Заниматься какими-то розами, когда у тебя под носом чуть ли не цистерна вина и переполненный живностью птичий двор!

Хоть всяк по-своему сходит с ума, и Жан Оторва, признанный в полку заводила, имел право позволить себе такую прихоть.

Сохраняя полное спокойствие, он приставил ладони рупором ко рту и крикнул:

— В ружье!.. В ружье!.. Казаки!..

Безумная паника охватила мародеров. Они второпях бросали добычу, метались по двору, сталкивались в воротах и как безумные мчались дальше, опасаясь кары неприятеля.

Зуавы, оставшиеся во дворе одни, скорчились от хохота, а Оторва весело добавил:

— Лихо мы это провернули! Грабителей ограбили, отберем, что еще приглянется, — и в лагерь. А казаков не видно и не слышно.

Свинья, в которую артиллерист вонзил саблю, испустила дух, брошенная своим погубителем. Один из зуавов взвалил ее на плечи, приговаривая:

— Пошли-поехали, сиди алу (господин боров)!

Другие похватали наудачу индюшек и гусей. Оторва держал в одной руке петуха, в другой — за шею здоровенную утку. Птицы отчаянно били крыльями и лапами. Молодой человек стал во главе своей команды и приказал:

— Налево кругом… шагом марш!

И он тронулся в путь каким-то необычным шагом, прыгая с ноги на ногу и то вскидывая, то опуская вниз петуха и утку, которые хоть и дергали лапками, но, похоже, уже были при последнем издыхании.

Поняв, что обведены вокруг пальца, недавние беглецы возвратились в поместье.

Расталкивая солдат, Оторва пробился сквозь пробку у ворот и при этом довольно чувствительно задел одного пехотинца. Не обращая внимания на сержантские нашивки на его рукаве, Жан, разогретый крымским винцом, и не подумал извиниться. Но сержант грубо окликнул нашего героя голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Эй, зуав, у вас что — не принято приветствовать старших по званию?

Артиллеристы, пехотинцы, стрелки, английские карабинеры[1415] тут же сбились вокруг них в кружок, предвкушая забаву, — их обидчик попал в пренеприятное положение.

Оторва всмотрелся в сержанта, узнал его и захохотал во все горло:

— Вот те на, кто б мог подумать!.. Это же Леон, мой старый товарищ, Леон Дюре, мой земляк… Как я рад тебя видеть! Вот ведь удача!

Но унтер-офицер, побелев как мел и отведя глаза, процедил сквозь зубы:

— Нет здесь никаких товарищей и никаких земляков! А есть унтер-офицер, которого оскорбил простой солдат. Приказываю вам встать по стойке «смирно» и приветствовать меня так, как это положено по званию.

Ошеломленный Оторва не верил своим ушам. Среди зуавов поднялся ропот, солдаты других соединений отозвались одобрительным гулом.

Молодому человеку показалось, что его разыгрывают. Он спросил, слегка запинаясь:

— Ты ведь шутишь, правда? Мы же выросли в одной деревне, и призвали нас в один год… В один день стали капралами, потом сержантами… Я вернул нашивки, потому что перешел к зуавам, и…

— А я повторяю, что вы отказываетесь извиниться за вашу неловкость и грубость, отказываетесь приветствовать старшего по званию. Ну что ж! Я доложу об этом моему капитану, и вы у меня еще попляшете, какой бы вы ни были зуав-раззуав!

Солдаты других частей загоготали — еще бы, они всегда завидовали солдатам этого элитного корпуса, который пользовался многочисленными привилегиями и был очень любим во Франции. Здо́рово сержант приложил этого бахвала, этого наглеца, который их одурачил, посмеялся над ними да еще присвоил себе их добычу.

Товарищи Оторвы с тревогой следили за своим вожаком. Уж очень он был спокоен с виду! Они хорошо его знали и теперь с опаской ждали развития событий. Один из зуавов коротко подбил бабки. Подталкивая локтем соседа, он прошептал:

— Ну и влип он! Теперь не отвертеться. Не хотел бы я быть в его шкуре.

Оторва залился краской, а в следующее мгновение его загорелая физиономия стала мертвенно-бледной. Вены на лбу набухли, как веревки, и подрагивали. Губы побелели, в голубых глазах появился стальной блеск. Ярость сжала горло. Пронзительным, срывающимся голосом, еле проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, он проговорил, не помня себя от гнева:

— Ах ты, мерзавец! Вылитый папаша, яблочко от яблони недалеко катится!.. Я пытался забыть, как твой отец ненавидит моего… Негодяи всегда не выносят честных людей, ведь те выводят их на чистую воду… Но попробуй забудь!.. И ты еще требуешь, чтоб я тебе оказывал почести? Ты их получишь, я окажу тебе почести, рукой мастера окажу и долго ждать не заставлю. Ну, получай, сержант Дюре!.. Это тебе от зуава Бургея… сына старого Бургея, командира эскадрона[1416] конных гренадеров[1417] императорской гвардии…

Тут бы и отвесить сержанту пощечину, но у Оторвы оказались заняты руки. Левой он по-прежнему держал петуха, а правой — утку, которая билась в предсмертных судорогах.

Как это часто бывает, смешное переплелось с трагическим. Никто, однако, не смеялся, потому что всем стало ясно: зуав подписывает себе смертный приговор. Его товарищи скинули на землю поклажу, собираясь вступиться за друга. Но сделать это не успели. Оторва с ошеломляющей быстротой раскрутил над головой утку, словно пращу[1418], и обрушил ее на физиономию сержанта. Утка весила не меньше семи фунтов[1419], и удар получился такой сокрушительный, что оглушенный унтер кубарем покатился по земле.

Оторва вложил в удар столько страсти, что утиная голова осталась у него в руках. Шея оторвалась от тела, и оно по инерции отлетело шагов на десять.

Жан и рад был бы отдубасить сержанта как следует, но ему претило сражаться с поверженным противником. Впрочем, его гнев быстро утих. Что же до последствий — их — увы! — несложно было предугадать. Сержант с трудом приподнялся и сел. Его щека раздулась… раздулась, как тыква. Глаз покраснел, потом посинел и наконец заплыл черным подтеком. Из носа, принявшего цвет спелого баклажана, безостановочно, как из крана, хлестала кровь.

Сержант перевел дыхание и, пронзая зуава взглядом, полным дикой ненависти и свирепой радости, бросил ему в лицо:

— Ты получишь по заслугам!.. Расстрел тебе обеспечен.

Зрителям было не до смеха. Они знали, как безжалостны в таких случаях законы военного времени. Покушение на вышестоящего командира, да еще в виду неприятеля — это верный трибунал! Это смертный приговор, без отсрочки и помилования, который приводится в исполнение в двадцать четыре часа.

Но Жан Оторва принадлежал, похоже, к тем людям, которые словно выкованы из железа и не ведают страха. Он хладнокровно подобрал утку, проверил, не помялся ли его букет, и заключил, пожимая плечами:

— Ну что ж! Чему быть, того не миновать. Где наша не пропадала! Пошли ужинать.

Глава 2

^{Семья Буффарик. — Букет вручается по назначению. — Генерал Боске. — Арест. — Смертный приговор. — Напрасное заступничество. — Заря. — Сражение. — Пленник. — Четверо конвоиров. — Невыполненный приказ. — Жандармы опоздали.}

Зуавы с блеском вышли из трудного положения. Никто из них не посягнул на неприкосновенный запас, и тем не менее в лагере готовилась грандиозная обжираловка.

Все сковороды, все котелки дымились, шипели, скворчали и издавали соблазнительные запахи. Пока жратва парилась и жарилась, Жан Оторва направился к палатке маркитантов. В прекрасном расположении духа, думать не думая о стычке, которая будет стоить ему трибунала, он шагал с той пленительной непринужденностью, секрет которой знают лишь зуавы.

Полный радушия голос, окрашенный славным провансальским акцентом, громко приветствовал молодого человека:

— О, кого я вижу! Жан!.. Как жизнь, старина? Эй, Катрин, женушка!.. Роза, голубка!.. Тонтон, проказник ты мой… Посмотрите, кто пришел — наш Оторва!

Человек, что так сердечно встретил нашего героя, — старый сержант полка зуавов Мариус Пэнсон по прозвищу Буффарик. Этот ветеран африканской армии, разукрашенный нашивками, увешанный медалями и орденами, с бородой по пояс, чистокровный марселец, жизнерадостный, как птица, имя которой он носит[1420],— маркитант Первого батальона. Плотные ряды его клиентов расступились, пропуская Оторву. Со всех сторон потянулись руки, чтобы поприветствовать отважного француза, все старались выразить ему свои симпатии.

— Здорово, Жан!.. Оторва, привет!.. Здорово, старина!

Жан Оторва продвигался с триумфом. Чувствовалось, что этого молодца знал весь полк и что любой командир мог бы позавидовать его популярности.

— Двигайся поживей, дружок! — прорычал голос с провансальским акцентом.

Жану удалось наконец вставить слово:

— Здорово, папаша Буффарик! Я счастлив, что вижу вас, и…

— Стоп-стоп!.. Ты спас нас всех четверых… ты мой лучший друг… И мы решили раз навсегда, что ты обращаешься ко мне на «ты»… как если бы был моим старшим сыном!

Да, так оно и было. Случилось это два года назад, в Кабилии[1421], в Алжире. Жан Оторва спас тяжело раненного папашу Буффарика, спас мамашу Буффарик, которая храбро стреляла из двух пистолетов, а потом была окружена и обезоружена свирепыми арабами. Он спас Розу, которая поддерживала умирающего отца. Он спас Тонтона, двенадцатилетнего парнишку, который отбивался от врагов отцовским ружьем.

Да, все это — заслуги Жана, и в приказе по армии ему была объявлена благодарность. В его послужном списке значилось немало подобных поступков. Подвиги для него — обычное, будничное дело! Он и со счету сбился, столько их было.

В общем, Жан Оторва был настоящим героем Второго зуавского полка, воплощением веселой отваги, безграничной самоотверженности, вспыльчивости и горячности.

Верный и бескорыстный друг, душа нараспашку, Жан был всегда готов прийти на помощь, в крови его Создатель[1422] словно растворил порох.

Мамаша Буффарик, сорокалетняя красотка родом из Эльзаса, двинулась ему навстречу, протянув руку, а за матерью поспешила Роза, прелестное белокурое существо восемнадцати лет от роду.

Жан, несмотря на обычный свой гонор, смутился и едва осмелился вытащить из-за пояса красивый букет, который только что нарвал во дворе разоренного хутора.

Молодой человек протянул букет девице и тихим, дрожащим голосом сказал:

— Мадемуазель Роза, я принес эти цветы… для вас… разрешите их преподнести?

— О, с большим удовольствием, месье Жан, — ответило милое создание, в то время как папаша Буффарик смотрел на них умиленным взглядом и бормотал себе под нос:

— Ах, молодость, молодость…

Жизнерадостный мальчишеский голос перекрыл остальные голоса:

— Эй, Жан, а меня ты не забыл? Это я, Гастон Пэнсон… по прозвищу Буффарик… сын полка, Второго зуавского… ученик барабанщика и твой друг…

— Забыл? Да никогда в жизни, мой славный мальчик Тонтон… мой старый барабанщик!

— То-то же! Знаешь, мне сегодня — четырнадцать!

— Весь в меня! — воскликнул отец, по-провансальски сентиментальный. И, помолчав, добавил: — Как, Жан, выпьем?

— С удовольствием!

Им уже налили, когда раздался крик:

— По местам!.. Смирно!

Все кинулись по местам, да с такой быстротой, как если бы в толпе разорвалась бомба.

К ним приближался генерал — один, пешком, и видно, что он чувствовал себя в лагере зуавов как дома.

Все узнавали его, повсюду разносились приветственные возгласы.

Это Боске[1423], неустрашимый Боске!.. Боске, солдатский кумир!.. Боске, самый популярный среди командиров африканской армии! В канун сражения обычно он приходил в лагерь своей дивизии — запросто, как заботливый отец, без эскорта, без штабных, без лишнего шума, что поднимало его и без того высокий престиж.

О да! Боске — великолепный воин! И какой молодец! Подумайте только — в тридцать восемь лет командовал бригадой, вот уже почти год, как он — командир дивизии, а ему еще нет сорока четырех! Высокий, стройный, сильный, его энергичное лицо сразу внушает доверие и симпатию. Нетрудно догадаться — его широкие жесты, огненный взгляд, гасконский выговор, в котором слышались раскаты грома, увлекали за собой людей.

Да, он был великолепен, он вел за собой солдат, а храбрость его вошла в пословицу: «Храбр, как Боске!» О, это красивое, такое французское имя, эти два слога, которые так легко произносятся и остаются в памяти навсегда: Бос-ке!

Впрочем, дело не в имени, ведь имя человек создает себе сам, а Боске по праву слыл героем. Он хотел бы унять энтузиазм, вызванный его появлением, — все эти крики, возгласы, здравицы!..

Зуавы топали ногами, махали руками, подкидывали фески в воздух и кричали в тысячу глоток: «Да здравствует Боске!..» Он хотел проверить, сытно ли они поели. Полные котелки и запахи кухни успокоили командира. Проходя мимо маркитантов, он дружески поздоровался с Буффариком, которого знал уже пятнадцать лет:

— Добрый день, старина Буффарик!

Старейший из сержантов покраснел от удовольствия, из его патриаршей бороды[1424] вырвался клич:

— Да здравствует Боске! — И, когда гордый профиль любимого командира уже исчез из виду, Буффарик добавил: — Какой молодец! Орел!.. За такого голову сложить — счастье! А пока выпьем за его здоровье!

Мариус чокнулся с Жаном и, опрокинув стакан, воскликнул:

— Это еще что?

К ним подошли четверо вооруженных зуавов, с примкнутыми штыками, под командой сержанта, доверительно сообщившего маркитанту:

— Я влип в скверное дело!.. Мне приказано арестовать Оторву!

— Ого!.. И за что?

— Он чуть не прикончил одного сержанта из пехтуры… Я должен увести его по приказу кебира, который рвет и мечет. Начальник решил на примере Жана проучить других.

— Жан, это правда? — с тревогой спросил Буффарик.

— Правда, — невозмутимо ответил тот.

— Черт побери!.. Бедный малыш… Это пахнет трибуналом.

— Ничего не попишешь… Что было, то было… Я иду с вами, сержант.

Мамаша Буффарик запричитала, мадемуазель Роза побледнела как полотно, Тонтон стал протестовать, зуавы, столпившиеся вокруг, начали роптать, — это было последнее, что увидел Оторва, увлекаемый своими товарищами, которым претила роль жандармов[1425].

Сначала они повели арестованного к его палатке. Там Жана встретил ближайший сосед, капрал по прозвищу Питух, горнист.

Он пребывал в отчаянье и, не в силах найти хоть слово утешения, бормотал про себя со слезами на глазах:

— Бедный мой дружище!.. Судьба — индейка… Бедный мой дружище…

Сержант отобрал у Оторвы его штык-нож, послужной список и Дружка — так называл молодой человек свой любимый карабин, верного друга в бою, там, на африканской земле.

Затем сержант отвел его к середине лагеря, где расположился полковник. Тот ходит взад и вперед по площадке перед своей палаткой — просторным сооружением с приподнятым входным полотнищем. В палатке трое офицеров сидели за складным столом; у края стола примостился старший сержант с пером в руке.

При виде арестованного кебир вспыхнул, вне себя от ярости:

— Как?! Это ты?! Лучший солдат моего полка… И ты выкидываешь такие номера?..

— Видите ли, полковник, под этим кроется вражда… застарелая вражда двух семей… И потом, когда он требовал знаков уважения, это было слишком оскорбительно… у меня потемнело в глазах, и я ударил его… уткой! Вы бы только видели, что это была за потеха!

— Ну и ну! Для тебя это потеха! А ты знаешь, бедолага, что этот сержант — из Двенадцатого линейного[1426] полка, и его командир уже подал сокрушительный рапорт самому́ маршалу Сент-Арно![1427] Маршал намерен установить в части железную дисциплину. Я получил приказ незамедлительно созвать трибунал, и он тут же за тебя возьмется… Все точно по уставу…

Несмотря на свою храбрость, Оторва почувствовал, как по коже пробежала противная дрожь. Он выпрямился, принял самую воинственную позу, на какую только был способен, и, поскольку за суровыми словами командира проскользнуло искреннее сочувствие, ответил ему с достоинством:

— Что ж, полковник, вы позволите мне завтра пойти в бой в первых рядах и подставить себя под пули?

— Это единственный способ умереть достойно.

— Но у меня будет такая возможность?

— Хорошо, ступай! Судьи ждут… иди, мой бедный Оторва!

По-прежнему сопровождаемый четырьмя вооруженными солдатами, арестованный зашел в палатку, и входное полотнище упало.

Прошло полчаса, и приговор был вынесен. Зуав Жан Бургей, по прозвищу Оторва, осужден на смертную казнь. Приговор ни отсрочке, ни обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение завтра, в полдень.

Непреклонная суровость устава не позволила судьям смягчить наказание. Да и что значит — смягчить? Присудить нашего зуава к каторге?.. К тюрьме?.. Кто знает Оторву, поймет: смерть с дюжиной пуль в груди в сто раз лучше!

Это ужасное известие повергло весь полк в горестное изумление. Сами судьи были в отчаянии оттого, что им пришлось так жестоко покарать баловня большой полковой семьи, и проклинали свою службу.

Просить о помиловании — невозможно. Да и найдется ли человек, который попытался бы растопить такую льдину, как маршал Сент-Арно?

Маркитанты были убиты горем. Мамаша Буффарик не осушала глаз. Роза, бледная как смерть, безутешно рыдала. Буффарик рвал и метал, кляня все на свете:

— Никогда им не найти дюжины зуавов для такой команды!.. Расстрелять Оторву? Черт побери! Я всех подниму на ноги… упрошу… вымолю… Нас любят в полку, так какого же черта!

Марселец носился по лагерю, пытаясь выручить друга, но все его хлопоты — увы! — оказались напрасны…

Тем временем наступила ночь. Оторву закрыли в его палатке под охраной четырех вооруженных солдат, которым приказали не спускать с осужденного глаз. Они отвечали за него головой!

Буффарик был просто неутомим. Не придумав ничего лучшего, он собрал дюжину старейших сержантов полка, рассказал им, что случилось, заразил их своим стремлением спасти Оторву, внушая зычным голосом, который дрожал от волнения:

— Друзья, неужели мы допустим, чтобы наш герой, храбрейший из храбрых, погиб как последний бандюга? Тысяча чертей, этого не случится! если уж ему суждено умереть, пусть падет как солдат!.. Пусть его сразит вражеская пуля, пусть он погибнет за родину!.. За нашу прекрасную Францию! Да, только так!.. Пойдем просить у командира этой милости… этого высшего благоволения.

Сент-Арно принял делегацию. Но главнокомандующий, терзаемый лихорадкой, едва оправившийся после приступа холеры, измученный, раздраженный, не поддался уговорам. Что бы ходатаи ни предпринимали и что бы ни случилось, Оторва в полдень будет расстрелян. Другим в назидание!

Прошла ночь, прохладная, тихая. Занялся рассвет — рассвет того дня, который для многих славных парней окажется последним. Раздался пушечный выстрел! За ним горн весело спел зорю. Зуавы разжигали костры, варили кофе.

Буффарик, проведя ночь без сна, вновь оказался у палатки Оторвы. Глаза у старшего сержанта покраснели, голос прерывался. Он хотел увидеться с Жаном, сказать ему страшную правду, обнять его, попрощаться!

Неумолимый приказ заставил марсельца отступиться. Арестанту никого не разрешалось видеть. Исключения не делали ни для старого друга, ни даже для Розы, чья молчаливая скорбь разрывала душу.

Но вот уже выпит обжигающий кофе, походные мешки завязаны, оружие наготове. Послышались короткие команды. Галопом пронеслись офицеры связи, собирались взводы, строились роты, формировались батальоны.

Не прошло и четверти часа, а полк уже был готов к выступлению. Жестокий военный порядок подчинил себе всех и каждого, и никто больше не располагал собой.

Буффарик едва успел занять свое место в строю, рядом со знаменем.

Впереди Первого батальона шагала мадам Буффарик в парадной форме, затянутая в короткую юбочку тонкого сукна, в шапочке с пером, с кинжалом, свисавшим с пояса на стальной цепочке. Позади батальона мадемуазель Роза и Тонтон катили украшенную флажками повозку. За повозкой мул Саид тащил набитые до отказа корзины.

Издали, с большими интервалами, доносились глухие раскаты орудийной стрельбы. Медленно ползли вверх белые дымки… Сражение началось.

Полковник вскинул саблю, раздалась отрывистая команда, ее подхватил звонкий голос фанфар, над рядами взмыли две тысячи штыков, и полк тронулся с места. Извиваясь, колонна ушла вправо и исчезла из виду. На месте стоянки остались лишь пустые палатки, кострища, где угасли угли, и человек двадцать инвалидов с приказом сторожить лагерь.

Арестант по-прежнему сидел в палатке. Четверо охранников не могли понять, почему из полевой жандармерии еще не пришли за ним. Их бесило это промедление, из-за которого они не могли принять участие в бою.

Бедный Жан до последней минуты надеялся, что ему будет оказана высшая милость, что ему разрешат подставить себя под пули там, наверху, на крутом склоне, где уже разгоралась ружейная пальба. Но увы! Его оставили здесь, бросили под этим полотнищем, и ногу его привязали к колышку, который Оторва напрасно пытался вырвать.

Большая военная семья отторгла его, как недостойного!.. Она больше не хотела с ним знаться!..

Скоро жандармы придут за ним, уведут как жалкого злоумышленника и перед позорной смертью подвергнут последнему унижению!

Нет, это выше его сил! Рык, вырвавшийся из груди молодого человека, перешел в рыдание.

Впервые в жизни он позволил себе такую слабость. Товарищи, которые хорошо его знали, были взволнованы до глубины души. Охваченные жалостью, они обменивались сокрушенными взглядами; им казалось, что требования устава бесчеловечны.

Один из них нечаянно вспорол штыком полотнище палатки, и они увидели мертвенно-бледное лицо Жана, его глаза, полные слез. Герой Второго зуавского полка плакал, как ребенок!

Запинаясь, прерывистым голосом, голосом из страшного сна, он воскликнул:

— Убейте меня!.. Прошу вас, убейте!.. Сжальтесь… или дайте мне оружие!

— Нет, Жан! Нет, мой бедный друг, — тихо отозвался зуав, который вспорол полотнище. — Приказ, ты ведь знаешь… это ужасно…

Оторва с трудом перевел дыхание, выпрямился и сказал окрепшим голосом:

— Робер, помнишь, как там, в пустыне, ты свалился замертво, сраженный солнечным ударом? Нас было человек пятьдесят, а у противника — пять сотен, и мы хоть и с боями, но отступали… Один раз не в счет… Ни повозки, ни тачки… каждый сам спасал свою шкуру. Кто дотащил тебя на горбу до стоянки? Кто доволок тебя, умирающего?

— Ты, Жан!.. Да, ты! — ответил зуав, сердце которого разрывалось на части.

Оторва повернулся ко второму охраннику:

— А ты, Дюлон, вспомни, кто подобрал тебя под пулями у Кабила, когда ты был тяжело ранен, когда еще немного, и тебя добили бы на дне ущелья Эль-Суат?

— Это был ты, Жан, ты — мой спаситель, и моя жизнь принадлежит тебе, — воскликнул зуав, взволнованный воспоминанием.

А Оторва не умолкал:

— Скажи мне, Понтис, кто принял на себя удар, который чуть не пронзил твое сердце? Кто бросился вперед и прикрыл тебя своим телом?

— Ты!.. Ты, Жан, и я люблю тебя, как брата!

И Оторва, продолжая это дивное перечисление, простер руки к четвертому часовому:

— Ты, Бокан, ты умирал от холеры в лазарете около Варны[1428]. Не было ни санитарных повозок, ни врачей, ни начальства, ни друзей… никого, кроме больных, которые подыхали среди нечистот. Кто помыл тебя, растер, согрел?.. Кто вытащил тебя из той клоаки и приложил все усилия, чтобы спасти тебя?.. Кто, наконец, хоть умирал и сам, отдал тебе свой последний глоток водки?..

— Я обязан тебе жизнью, — отвечал зуав со слезами на глазах.

И трое других повторили:

— Да, мы обязаны тебе жизнью… что ты хочешь от нас?

— Я ничего не хочу… я умоляю вас… слышите, умоляю… во имя нашего прошлого… разрешить мне…

— Договаривай! — воскликнул Бокан. — Я догадываюсь, но говори же!

— …разрешить мне бежать туда, где свистят пули… где пушки харкают картечью…[1429] где гремит адская музыка боя… где, должно быть, так славно умереть, если счеты с жизнью уже сведены… Скажите, друзья… вы согласны?

Четверо солдат обменялись быстрыми взглядами. Они поняли друг друга без слов.

Бокан ответил за всех:

— Да, Жан!

— О, друзья мои… мои храбрые друзья! Я благодарю вас… от всего сердца… спасибо!

— Мы нарушаем приказ, мы пренебрегаем своим солдатским долгом… но признательность — тоже долг. Нам грозит смертная казнь… но жертва эта сладостна. Не так ли, товарищи?

— Так, так!.. Мы все бежим с тобой на поле боя, наш герой, наш Оторва! Казаки хорошенько нам заплатят. Будем бить почем зря!

— Ладно, не теряйте времени!.. Отвяжите меня… принесите мое барахло, отдайте Дружка и пошли!

Через пять минут зуавы устремились вперед, прыгая, как тигры, а через секунду появились двое жандармов в мундирах, чтобы увести арестанта.

Глава 3

^{К знамени! — Внезапное нападение не состоялось. — Пирамида из тел. — На батарее. — Открыть огонь! — Карабин и пушка. — Русские ошеломлены. — Атака. — Амазонка[1430]. — Дама в Черном. — Ожесточенное сражение. — Зуавы верхом. — Пленница. — Неуязвимый. — Перед кебиром.}

Союзническая армия насчитывала примерно пятьдесят тысяч человек[1431]. Тридцать тысяч — у французов, под командой маршала Сент-Арно, и двадцать тысяч — у англичан, которыми командовал лорд Раглан[1432], жалкий обломок битвы при Ватерлоо[1433], где он потерял правую руку.

Прямо напротив текла красивая река Альма[1434], имя которой через несколько часов будет прославлено победой.

Правый берег реки был легко доступен, зато по левому берегу тянулась полоса крутых, нависавших козырьком обрывов высотой в тридцать метров, к тому же отлично охранявшихся.

Именно на этих высотах Альмы искусно расположил свою армию князь Меншиков[1435], командующий русскими силами, почти столь же многочисленными, как силы союзников.

В штаб-квартире русских полагали, что их позиции неприступны. Однако именно эти бастионы предстояло захватить англо-французской армии или неминуемо оказаться сброшенной в море и потерпеть неслыханное поражение.

Высоты Альмы, стало быть, следовало атаковать, захватить и удержать, потому что другого выхода нет и быть не могло.

Впрочем, план, разработанный двумя союзническими генералами, выглядел очень простым: атаковать одновременно оба крыла неприятельской армии, потом прорываться к центру. Англичане осуществят этот маневр на правом фланге, французы — на левом.

Обходное движение поручили дивизии Боске. От нее зависели результат боя и судьба армии. Задача являлась безумно трудной, и надо было быть Боске, чтобы за нее взяться. Дрожь брала при одной мысли о том, что требовалось вскарабкаться на эти береговые утесы и с тыла атаковать кручи, утыканные пушками и ощетинившиеся штыками. Но, с другой стороны, чего не сделает такой командир да с такими солдатами: зуавы и алжирские стрелки, егеря[1436] Третьего батальона, пехотинцы Шестого, Седьмого и Пятидесятого линейных батальонов — отборные бойцы, воины до мозга костей составляли эту великолепную дивизию.

Выступление назначили на семь утра 20 сентября 1854 года[1437].

Солнце медленно поднималось над горизонтом, освещая величественную картину.

На французском фланге барабаны, горны и трубы призывали встать под знамя. На стороне неприятеля русские падали на колени и затягивали молитву, а священники с крестами шли по рядам и окропляли святой водой притихших бойцов.

И вот наконец зазвучал сигнал: «К оружию!» Сейчас начнется сражение.

Боске приказал своим полкам форсировать устье Альмы. Предстоял долгий и трудный переход по дороге, размываемой прибоем, где две артиллерийские батареи будут вязнуть на каждом шагу.

Стрелки Боске обменялись залпами с противником. Завязался бой…

Вот-вот командир отдаст приказ начать штурм и бросит своих людей на прибрежные скалы. Горнисты поднесли мундштуки к губам, чтобы сыграть сигнал к атаке.

И вдруг появился офицер связи, мчавшийся во весь опор.

— Стойте!.. Стойте!.. Англичане не готовы!

Могучий наступательный порыв оказался напрасным, пришлось укладывать ничком воодушевившихся было людей и ждать, пока господа союзнички напьются чаю, упакуют багаж, и все это не спеша, хотя тем временем зуавов могут разбить наголову.

Так или иначе эффект внезапности был потерян, неприятель оказался начеку, и дивизия, не подготовившая позиций для отступления, рисковала быть уничтоженной или сброшенной в море.

И это ожидание, этот гнев, этот страх длились три смертельно долгих часа, пока эти странные союзники потихоньку занимались своими делишками, а дивизия Боске подставляла себя под пули, не имея возможности ни ответить на огонь, ни продвинуться вперед.

Однако же это потерянное время выручило Оторву и четырех его друзей, потому что иначе они бы опоздали. А теперь — запыхавшись, обливаясь потом, зуавы в конце концов догнали сослуживцев и присоединились к артиллеристам.

Артиллерийская прислуга[1438], лошади, пушки, зарядные ящики — все это сосредоточилось у подножия крутого обрыва, а сверху на них с грохотом падали снаряды.

Все ворчали, чертыхались, сыпали проклятиями и пытались укрыться от окаянных осколков железа, которые калечили людей и животных. Нет для солдат более гнусного занятия, чем бездействовать под огнем.

Юный лейтенант посмотрел на кручи и пробормотал вполголоса:

— Нам туда никогда не забраться!

Оторва, услышав это, подошел ближе.

— Господин лейтенант, — сказал он, отдавая честь, — надо бы поискать дорогу, козью тропку, ну хоть что-нибудь.

— Но скала совершенно отвесная!

— Наверняка есть какая-нибудь извилистая тропинка, которая связывает подножие скалы с вершиной. Надо посмотреть на середине обрыва… Мы находили такие тропки в Кабилии.

— Если вы это сделаете, то окажете неоценимую услугу!

— Мы готовы, господин лейтенант! Распорядитесь выдать нам моток веревки… да хоть вот эту, от тюков с фуражом.

Указывая своим товарищам на вершину, Жан добавил:

— А ну-ка — пирамиду! Раз-два!

Это упражнение было знакомо зуавам. Они сложили на землю ружья, мешки, пожитки, и Понтис, настоящий геркулес, прижался спиной к скале. Дюлон залез ему на плечи, Робер вскарабкался на Дюлона, а сверху взобрался Бокан.

Операцию провели с такой быстротой и ловкостью, что артиллеристы не смогли сдержать криков восхищения. Оторва взял веревку, намотал ее вокруг пояса и с обезьяньим проворством взлетел на плечи Бокана.

Вытянутые руки его достали высоты в семь метров! Скала здесь была менее отвесная, камни и переплетения корней образовывали какие-то выступы. Работая руками и ногами, Жан одолел еще метра три и радостно вскрикнул:

— О-о, прекрасно! Маленькая площадка!

Он закрепился на месте и мгновенно размотал веревку, один ее конец спустил вниз, крепко взял в руку другой, откинулся назад и скомандовал:

— Поднимайсь!

И четверо зуавов, подтягиваясь на руках, один за другим полезли наверх и стали рядом с товарищем.

— А теперь мешки да ружьишки!

Артиллеристы привязали к веревке мешки, потом ружья. Зуавы подтянули их к себе и стали карабкаться дальше.

Через пять минут они уже были на самом верху. Потрясающе! Перед ними простерлось обширное плато[1439], обстреливавшееся русскими ядрами. Однако после трудного подъема им показалось, что здесь вполне можно обосноваться.

Зуавы быстро обежали гребень плато, не обращая внимания на пули, которые взрывали землю и отлетали рикошетом, вздымая облачка пыли. Край плато разрезала расселина, опаснейшая ловушка, которая зигзагом спускалась вниз и терялась в зарослях ежевики.

С риском сломать себе шею Оторва устремился к расселине, вихрем слетел вниз, запутался в колючих ветках, выдрался из них, сыпля проклятия, и оказался… перед самим генералом Боске, окруженным штабными офицерами.

Ошарашенный генерал вскрикнул:

— Черт побери! Откуда ты взялся?

— Сверху, господин генерал!

— Не может быть!

— Это так же верно, как то, что я имею честь разговаривать с вами. Я искал дорогу для артиллерии… и нашел… вот она!

— Молодец!.. И правда ведь нашел!.. Теперь не медлить!.. Скорей, братцы! Расчищайте!.. Расчищайте!..[1440]

За две минуты, работая топорами и саблями, солдаты обнажили начало тропинки.

Примчался командующий артиллерией.

— Майор Барраль, — обратился к нему Боске, — следуйте за этим зуавом, проверьте состояние дороги и возвращайтесь.

Офицер кинулся вслед за Оторвой. Они вскарабкались по склону, и майор тут же бегом возвратился назад.

— Господин генерал, мы пройдем!.. Не знаю как, но пройдем!

Боске скомандовал во второй раз:

— Все сюда!.. Все сюда!.. Тащите пушки! Тише!.. Без шума!.. Занимайте позиции и сразу открывайте огонь!

Первое орудие вползло на кручу.

Это казалось неправдоподобным, немыслимым, бредовым.

Да, но каким неистовым порывом были охвачены солдаты!.. Это исступление, смерч!

Зуавы, егеря, стрелки бросились к лошадям, лафетам[1441], зарядным ящикам. Они толкали, тянули, подымали… Пояса, шарфы, ремни, тросы — все шло в ход, чтобы втащить орудия наверх.

Иногда пушки откатывались назад. Лошадей взбадривали, под колеса подкладывали мешки, чтобы притормозить откат. Масса людей, обливаясь потом, задыхаясь, металась в невероятной мешанине тел, рук, ног, оружия и мундиров; животные и люди в чудовищном напряжении хрипели, натыкались друг на друга и все же продвигались вперед.

Наконец у всех вырвался вздох облегчения. Первую пушку вытолкнули на плато. Пока подтягивались остальные, лейтенант установил ее на огневую позицию.

Впереди, на расстоянии восьмисот метров, передвигались темные группы солдат — русские.

— Огонь! — скомандовал лейтенант.

Звук выстрела понемногу затих, а юный офицер проследил взглядом за полетом снаряда, который, с шумом пролетев над плато, обрушился на неприятельскую пушку. Пушка опрокинулась. Раненые артиллеристы отскочили в сторону.

— Браво! — вскричали зуавы в восторге.

Другая русская пушка собралась им ответить. Французы хорошо видели, как ее наводили на них, и каждый думал про себя: «Не мне ли это?»

Лишь пятеро зуавов вскинули карабины на плечо и стали целиться, как будто перед ними виднелись мишени.

— Огонь! — крикнул в свою очередь Оторва.

Пять ружейных выстрелов слились в один. Пятеро русских артиллеристов упали сраженные.

Великолепные стрелки!

Французские артиллеристы перезарядили пушку, с силой вгоняя снаряд в ствол.

— Молодцы, зуавы! — воскликнул лейтенант.

Зуавы тоже перезарядили карабины. Уф, какая возня с этим оружием старого образца! Надо скусить патрон[1442], вынуть пулю, высыпать порох в ствол, загнать туда пулю, протолкнуть ее глубже шомполом[1443], взвести курок…

Лучшим из солдат удавалось за минуту сделать два выстрела и зарядить карабин для третьего. Зуавы спешили. Их стальные шомпола позвякивали: клинг! клинг! Оторва нашел еще время обратиться к офицеру:

— Господин лейтенант, я не хочу вас обижать, но не кажется ли вам, что мой Дружок плюется так же далеко, как ваш громила?

Лейтенант не успел ответить. Пять или шесть ядер обрушились на позицию. Двух лошадей разорвало в клочья, четыре человека упали, пушка опрокинулась, одно из колес разбило вдребезги.

Артиллеристы спокойно, словно на маневрах, поставили запасное колесо. Им теперь было не до разговоров. Зуавы, стреляя без передышки, били по русским артиллеристам с потрясающей меткостью. Наконец подтянулись и остальные французские пушки. Они расположились на позиции, а солдаты, которые втащили их наверх, пока прикрывали их ружейной пальбой.

И тут прозвучал сигнал атаки!

О, этот дьявольский зов горна, от которого бросает в жар, сердце рвется из груди, ноги сами готовы нести вас! Звуки горна гонят вас вперед, кружат голову, доводят до безумия!

Наконец англичане подготовились. Они атаковали с другого фланга. Боске не мог больше сдерживать своих людей и дал им волю. Солдаты бросились на штурм высоты, вцепились в склон руками и ногами, вжались во впадины, ухватились за камни, за корни и стали подыматься все выше и выше, точно прилив, который ничто не в силах остановить.

— Вперед!.. Вперед, солдаты!.. И да здравствует Франция!

Вот уже вся дивизия — на плато, бой разгорелся с неудержимым ожесточением.

Однако князь Меншиков не мог смириться с тем, что французы вырвались на плато. Он бранил и оскорблял тех, кто являлся к нему и докладывал, что его левый фланг опрокинут.

Царский вельможа повторял слова, которые отныне войдут в историю:

— Это невозможно!.. Чтобы подняться сюда, надо быть помесью обезьяны и тигра!

Он твердо знал, что высоты, защищенные рекой и крутым обрывистым берегом, стратегически неприступны, и потому не позаботился об их обороне.

Что говорить — русский главнокомандующий был так уверен в победе, что пригласил севастопольскую знать на поле боя, полюбоваться поражением французов.

Одни дамы, в амазонках, гарцевали на великолепных лошадях. Другие, небрежно раскинувшись в изысканных ландо[1444], укрывались под зонтиками. Оскорбительно смеясь, они поддразнивали французов на расстоянии менее ружейного выстрела.

Те смотрели на женщин с усмешкой и старались, чтоб их не задели пули, которые слишком часто бывают слепыми! Вместо пуль балагуры посылали им шуточки, попахивавшие скорее казармой, чем салоном[1445].

Зуавы уже окрестили этих дам: полк королевских бабенок.

Здесь особенно выделялась одна, в строгом черном одеянии. Она то удалялась, то снова приближалась, выражая всем своим видом бесконечное презрение к происходившему. Сохраняя среди пуль и ядер хладнокровие и высокомерие, незнакомка являла собой живое воплощение ненависти и омерзения. Две крупные лошади, которыми с удивительным проворством правил рыжебородый мужик в розовой рубахе, шарахались и вставали на дыбы перед дымками разрывов, а их хозяйка восседала во всем своем мрачном великолепии, точно инфернальное[1446] божество, несомое аллегорическим[1447] облаком.

Оторва, которого эта демонстрация презрения начинала выводить из себя, сказал своим товарищам:

— А что, если мы подцепим эту Даму в Черном?.. Что она здесь шастает? Поболтаем с ней, а потом уж присоединимся к своему полку.

— Это идея! — вскричал Понтис. — Нам нужно каждому раздобыть себе по заморской курочке!

— Зуавы — верхом! Это было бы шикарно!

— Вон целый табун несется на нас… только выбирай!

— Внимание! Берегись кавалерии!

Ошеломленный, раздосадованный Меншиков наконец понял всю серьезность положения. Если маневр Боске осуществится, русские пропали. Человек энергичный и твердый, главнокомандующий решил немедля разгромить французскую дивизию. Он подтянул все резервы: пехоту, кавалерию, конную артиллерию — превосходные части, в которых был совершенно уверен, и с яростью бросил их против солдат Боске.

В то же время князь отдал приказ все сжечь — фермы, аулы, мельницы, виллы, чтобы лишить малейшего укрытия французских стрелков, чье дальнобойное орудие приводило его в отчаянье.

В распоряжении Боске было шесть тысяч пятьсот штыков, двенадцать пушек и ни одного кавалериста. Ему предстояло отразить атаку двадцати тысяч русских из трех армий, располагавших полусотней пушек.

Внезапно сражение стало особенно ожесточенным. Сент-Арно послал к Боске офицера связи с приказом держаться до последнего. И Боске, который видел, какие страшные бреши пробивали в его дивизии вражеские пули и ядра, ответил:

— Скажите маршалу, что я не могу позволить противнику уничтожать меня более двух часов.

Артиллеристы держались, как всегда, до последнего. В первой батарее было уже потеряно убитыми и ранеными сорок человек, искалечена половина лошадей; во второй — жертв оказалось не меньше. Обе батареи защищали две роты венсенских стрелков, которых косил адский огонь.

Среди грохота взрывов донесся звук трубы. Сигнал к атаке! — его играли русские кавалеристы.

Гусарский полк устремился на батареи, чтобы посечь артиллеристов и захватить или заклепать орудия.

— Картечь! — закричали командиры батарей. — Картечь! И дайте им подойти!

Для защиты пушек обслуга взялась за карабины; капралы и сержанты обнажили сабли. Стрелки образовали каре[1448]. Батальон зуавов подбежал мерным шагом.

Возле первой пушки, которую они отстояли, Оторва и четыре его товарища перевели дух.

— Глядите не упустите ку́рочек! — Жан не отказался от своего плана.

Совсем рядом заливалась труба. Гусары[1449] приближались со скоростью молнии.

— Взвод, пли!.. Рота, пли!.. Батальон, пли!..

Пушки и карабины загремели одновременно. Облако дыма, в котором исчезли свои и чужие, люди и лошади, накрыло плато.

Крики, ржание лошадей, брань, стоны и звон металла. Паническое, беспорядочное бегство великолепного гусарского полка, от которого осталась половина.

Героическая атака, яростное сопротивление, страшные Удары, неистовство, жуткие раны, беспощадная смерть — противники были достойны друг друга!

Во время рукопашной, короткой, но необыкновенно яростной схватки, пятеро зуавов вонзали штыки в ноздри оставшихся без всадников лошадей. Лошади, остановленные на всем скаку, встали на дыбы. Зуавы тут же ухватились за поводья и с цирковой ловкостью прыгнули в седла. С этой минуты атака захлебнулась. Гусары повернули на сто восемьдесят градусов и бешеным галопом возвратились для переформирования.

Лошади, оседланные зуавами, попытались догнать своих, стали бросаться из стороны в сторону. У наездников не было плеток, поэтому они усмиряли животных с помощью штыковых ножен. Потом, взбадривая их окриками, поводьями и каблуками, пустили в бешеный галоп, рыча, как арабские наездники:

— Адроп!.. Адроп!..

Все это случилось так неожиданно, что артиллеристы и стрелки в восторге прокричали:

— Молодцы, зуавы!

Они помчались через фронт своего батальона, и кто-то из офицеров воскликнул:

— Черт побери! Клянусь, это Оторва!

И тут же в этих странных кавалеристах, которые, горяча коней, с воплями мчались к экипажу Дамы в Черном, товарищи узнали Жана и его конвоиров. Голоса артиллеристов слились в мощный крик:

— Виват Оторве!.. Да здравствует Оторва!

Через две минуты русский экипаж был окружен. Оторва, почтительно склонившись, обратился к Даме в Черном:

— Мадам, я поклялся вас пленить! Так и случилось!.. Вы в плену.

Красивое лицо Дамы в Черном исказилось от ярости и странно побледнело. Ее глаза метали молнии. С необычайной быстротой она схватила заряженный пистолет, лежавший с ней рядом на сиденье, и в упор выстрелила в Оторву.

— А я поклялась убить первого француза, который со мной заговорит, — ответила она сдавленным голосом.

Голос дрожал, жест внушал ужас, но выстрела не последовало.

Капсула[1450] не удержалась, отошла от заряда, раздался сухой слабенький щелчок. Пистолет дал осечку. С прежней вежливостью, чуть насмешливо, зуав еще раз поприветствовал даму и добавил:

— Не расстраивайтесь, мадам!.. Вы были обречены на неудачу, ведь я неуязвим. Подумайте сами! Я был приговорен к смерти, именно в эту минуту меня должны были расстрелять… Видите, от смерти я ушел уже дважды. Я буду жить сто лет!.. Как говорится, не отлита еще та пуля, которая меня убьет. Извольте добровольно следовать за нами.

Скрепя сердце, зная, впрочем, что ей не грозит никакая опасность, Дама в Черном смирилась со своей участью.

Она сказала несколько слов по-русски кучеру. Воспитанный в покорности и послушании, привыкший ничему не удивляться, крепостной слегка прищелкнул языком, и лошади тронулись по знакомому сигналу в сторону французских позиций.

Через пять минут странная пленница и ее не менее странный эскорт оказались в самой гуще Второго зуавского полка.

Лежа на земле, зуавы отвечали, как только могли, на страшный огонь русских. Появление наших героев вызвало неподдельный энтузиазм. Клики зуавов перекрыли грохот боя. Бойцы с налитыми кровью глазами, почерневшие от пороха, бурно приветствовали охрипшими голосами своих товарищей, потому что их триумф был триумфом всего полка.

Вся группа направилась к полковнику. Он восседал верхом, рядом со знаменем, в окружении штабных офицеров. Экипаж и конвоиры остановились в десяти шагах. В это мгновение вблизи с грохотом разорвался снаряд, разбросав во все стороны град осколков.

Лошадь полковника, которой осколок попал в висок, пала под ним, сраженная наповал. Русский кучер свалился на землю с разбитым черепом. Дама в Черном вскрикнула и потеряла сознание. Зуавы кинулись к передней лошади в упряжке, готовой понести, в то время как невредимый полковник ловко высвободился из стремян. С завидным хладнокровием старого солдата он сказал Оторве:

— Как? Это ты, негодник? Что ты здесь делаешь?

— Господин полковник, я привел вам сменную лошадь. Прошу простить меня, что упряжь не по форме.

— Ладно, так и быть!.. Иди, займи свое место в строю… и постарайся, чтобы тебе размозжили голову…

— Господин полковник, вы очень добры!.. А мои товарищи?

— Такие же негодники, как и ты! Пусть отправляются на позиции. Что касается пленной, доставьте ее к врачу.

Пятеро зуавов, стоя под огнем, отдали честь командиру, развернулись и присоединились к своей весьма поредевшей роте.

Они вытянулись на земле рядом с Питухом, горнистом, который был рад им без памяти и засыпал друзей вопросами.

— Да все было проще пареной репы, — ответил Дюлон, — мы находились в лагере на посту… ну а затем, какой там к черту пост… какой лагерь… плевали мы на него…

И Оторва добавил, разрывая зубами патрон:

— Потом мы поработали разведчиками, далее — в артиллерии, после — в кавалерии! А теперь мы снова — пехтура! Давай, Дружок, давай, старина, за работу!

Глава 4

^{Во время боя. — Глоток для солдата. — Светская дама и маркитантка. — Тайна!.. — Быть может. — Чувство собственного достоинства. — Англичане. — Штыковая атака. — Рукопашная. — Полууспех. — Телеграфная вышка. — Оторва и знамя. — Победа при Альме.}

Наверху, на плато Альмы, где смерть угрожала каждому и без передышки наносила свои удары, свирепствовала жажда.

Жестокая, мучительная жажда, так хорошо знакомая солдатам!

Волнение, смертельная опасность, грохот взрывов, едкий, удушливый дым, разъедающий губы порох из патронов, которые рвут зубами, — все это вызывало сильнейшую лихорадку, распалявшую кровь…

У зуавов звенело в ушах, глаза помутнели, голова горела, во рту пересохло — жизнь бы отдали за глоток воды!

Но котелки были пусты, и давно. Солдаты грызли пули, сосали камешки, жевали травинки, чтобы умерить муки жажды.

— О-о, мамаша Буффарик!.. Мы спасены, мы спасены!..

Спокойная, бодрая, такая же невозмутимая под ураганом пуль и снарядов, как сам кебир, маркитантка подошла к зуавам с полной флягой.

Это не вода, нет, это молоко от бешеной коровки. Лучше это или хуже?

— Мамаша Буффарик! Стаканчик, умоляю!

— Сейчас, мой мальчик! Будь здоров!

Госпожа Пэнсон живо повернула маленький медный краник, который сверкал, как золотой, наполнила стопку и протянула ее жаждущему.

— Тысяча чертей! Будто огонь глотаешь!

Маркитантка поспешила к другому солдату.

— Мамаша Буффарик! У меня в глотке уголь!.. Скорей!.. Хоть глоточек!

— Пожалуйста, малыш!

— Спасибо!.. Держите, вот деньги…

— Сейчас некогда рассчитываться. Касса закрыта. Заплатишь после боя.

— Но… если я сыграю в ящик?

— Ты потеряешь больше, чем я! Придешь, когда захочешь, не беспокойся…

Она спокойно двигалась в самом пекле, не обращая внимания ни на вой снарядов, ни на свист пуль, и обходила ряды с неизменной улыбкой, являя собой образец бесстрашия и доброты.

Стопка за стопкой — и фляга пуста. Мамаша Буффарик побежала, чтобы наполнить ее снова. О, это было недалеко. В тылу полка, рядом с санитарной повозкой. Там же находились доктор Фельц, Роза, Тонтон и их мул, Саид. Мул тащил два бочонка, весь запас жидкости.

В одном из бочонков — спиртное для тех, кто сражается. В другом — чистая вода для раненых.

Умело и ловко, а главное, самоотверженно помогала Роза майору-медику, который рылся в кровавом месиве раздавленной плоти и раздробленных костей.

Бедные раненые! Их неустанно доставляли музыканты, выполнявшие обязанности санитаров.

О, что за ужасное зрелище являл собой этот уголок поля боя, где трава была покрыта кровавой росой, где пульсировала измученная плоть, где мужественные и гордые молодые люди слабым голосом звали в агонии маму, как в детстве!..

Мамаша Буффарик поспешно направилась к этому трагическому месту, оказавшись там в ту самую минуту, когда у перевязочного пункта остановилось ландо, и увидела Даму в Черном. Та все еще была без чувств.

Мамаша Буффарик ничего не видела и не слышала о подвигах Оторвы, совершенных за густой завесой дыма, и не знала, откуда и как появилась здесь эта незнакомка.

Однако вид неподвижной женщины, бледной как полотно, быть может, мертвой, не мог не тронуть доброе сердце маркитантки.

Она подошла ближе, убедилась в том, что та еще дышит, и торопливо расстегнула ее атласный корсаж[1451]. Тщательно сложенные бумаги выскользнули при этом на землю. Зуав, стоявший рядом, подобрал их, а маркитантка растерла водкой виски́ незнакомки.

Дама открыла глаза, пришла в себя и, увидев французские мундиры, сделала гневный жест.

Она оттолкнула мамашу Буффарик, заметила свои бумаги в руках солдата и вскрикнула не окрепшим еще голосом:

— Мои бумаги!.. Дайте их мне… они мои… верните их… я требую!

— Нет уж, — ответил служивый. — Слава Богу, я службу знаю… я отдам их кебиру в собственные руки, а он передаст их командующему… такой порядок!

— Я не хочу!.. Я не хочу!..

— Вот еще! Мало ли кто чего не хочет!

Дама неприязненно сжала губы. Она была встревожена и раздосадована. Мамаша Буффарик спокойно сказала:

— Ну же, не надо так волноваться, лучше выпейте что-нибудь для бодрости. Не упрямьтесь, это от чистого сердца.

— Нет, — ответила незнакомка твердо. — От французов, врагов моей родины, мне ничего не надо.

Взглядом своих больших глаз, похожих на черные алмазы, она окинула кошмарную картину лежащих вповалку тел, и дьявольская радость осветила ее прелестное лицо.

В эту минуту к ней подошла Роза со стаканом воды в руке. Она услышала жесткое «нет!» Дамы в Черном и сказала ей своим мелодичным, нежным голоском:

— Но эти враги великодушны… они перевязывают ваших раненых, как своих… по-братски помогают им… взгляните, мадам!

Белое личико юной девушки, ее легкий румянец были очаровательны. Роза носила простенькое ситцевое платье и соломенную шляпу с трехцветной кокардой[1452]. Из-под шляпы выбивались пышные волосы. Изящество и достоинство, с каким девушка держалась, внушали восхищение и симпатию.

Незнакомка смотрела на нее долго, пристально, невольно поддаваясь обаянию ее слов и взгляда. Странное чувство пробудилось в глубине души воинственной славянки, неуловимое, болезненное и сладостное. Глаза ее, такие прекрасные, несмотря на холодный блеск, увлажнились непрошеной слезой.

Потом она прошептала голосом тихим, как дыхание:

— Да… конечно… ей было бы столько же лет… и эти золотые волосы… эти васильковые глаза… этот цвет лица… лилия, роза… и такая благородная осанка… она ничуть не похожа на маркитантку!

Девушка тоже неотрывно смотрела даме в глаза, и та тихонько добавила:

— От вас, дитя мое, я приму этот стакан.

Женщина утолила жажду, неотрывно глядя на Розу, которая вызывала у нее смешанное чувство пылкой приязни и мучительной боли.

Не замечая грохота сражения, звуков бойни, стонов раненых, забыв о том, что находится в плену, забыв о своей слепой ненависти, забыв обо всем, она спросила:

— Как вас зовут, дитя мое?

— Роза Пэнсон, мадам.

— Роза!.. Красивое имя, и так вам идет. Из какого вы края? Откуда родом ваши родители?

Мамаша Буффарик почувствовала себя немного задетой и грубовато вмешалась в разговор:

— Мой муж из Прованса… я из Эльзаса… а моя дочь родилась в Африке.

— О, из Эльзаса?.. Вы говорите — из Эльзаса?

— Да, а что в этом плохого? Но, прошу прощения, вам уже лучше, правда? Я возвращаюсь к моим зуавам, мне надо их напоить… А раненым нужны заботы Розы… Прощайте, мадам…

— Прощайте! Быть может…

Но Дама в Черном не могла просто так проститься с Розой. Она испытывала настоятельную потребность установить с этой юной девушкой какую-то душевную связь… подарить ей что-то на память… Сама мысль о расставании с девушкой терзала ее сердце… хотелось, чтобы Роза ее не забыла.

Женщина отстегнула с воротничка роскошную брошь с черными бриллиантами и неловко, с бестактностью иностранцев, не знающих ни нашего бескорыстия, ни нашей гордости, протянула ее Розе.

— Мадемуазель Роза, — сказала незнакомка, — примите от меня эту безделушку.

Девушка покраснела, отступила на шаг и с достоинством возразила:

— За стакан воды?.. О, мадам!

— На поле боя стакан воды стоит целого состояния.

— И все же в нем не отказывают даже врагу!

— Вы горды! Это хорошо. Но позвольте, по крайней мере, пожать вам руку.

— О, от всего сердца, мадам, — ответила Роза и протянула руку, которой позавидовала бы графиня.

В это время появился адъютант с приказом обыскать экипаж и препроводить Даму в Черном к главнокомандующему.

Две руки успели соединиться в стремительном рукопожатии. И Роза вздрогнула оттого, что рука Дамы в Черном была холодна, как мрамор.

Экипаж тронулся, и незнакомка, не отрывая взгляда от изящного силуэта девушки, снова прошептала:

— Да!.. Ей было бы столько же лет… Она была бы столь же прекрасна и горда! Ах, будь проклята Франция!.. Да, проклята!.. Проклята вовек!

Сражение на плато становилось все более ожесточенным. Дивизия Боске таяла на глазах. Ее била артиллерия, преследовала кавалерия, теснила пехота. Генерал держался подчеркнуто спокойно, но был очень бледен, на лбу у него выступили крупные капли пота. Он считал минуты, еще немного — и их опрокинут. Оставалось единственное средство — наступление! Только наступление могло поднять дух армии, и тогда она прорвет сжимавшее ее кольцо железа и огня.

Если не придет подмога, они погибнут все до единого.

Окружив своего командира, офицеры связи ждали приказа.

— Что же, господа, передайте команду: мешки на землю — и в атаку!

Офицеры связи пустили коней в галоп и под страшным огнем добрались до командиров корпуса.

И тут же Боске издал радостный возглас, на его мужественном лице расцвела улыбка.

— Англичане! Наконец-то!

Вот оно, долгожданное подкрепление, но с каким опозданием!

Сквозь пороховой дым и мглу пожаров стали заметны английские части, которые продвигались вперед, чтобы захватить наполовину сгоревшую деревню Бурлюк[1453], и перейти реку Альму по мосту.

Сбитые в компактные группы, эти великолепные пехотинцы маршировали, как на параде, с оружием наперевес, печатая шаг; унтер-офицеры, оборачиваясь, выравнивали строй.

Грандиозное, величественное зрелище! Но какое же абсурдное!

Ведь лучше было бы развернуться там, куда не достигают ядра! Разумнее было бы разделить войска, расположив колонны на расстоянии друг от друга!..

Русские артиллеристы занимали выгодные позиции. Они стреляли словно по мишеням, и при каждом выстреле снаряды укладывали наземь целые шеренги, точно гигантская коса проходила по маковому полю.

Через пятнадцать минут треть покалеченных бойцов лежала уже на земле.

Но деревню захватили без сопротивления, отважные солдаты форсировали Альму и угрожали теперь правому флангу русских.

— Браво! Красные мундиры, браво! — кричали в восторге французы.

В полках и батальонах дивизии Боске раздавались короткие команды:

— Мешки скинуть!.. В штыки!.. Барабаны и горны… в атаку!..

Артиллерия дала последний залп картечью, и тут же раздался страстный зов фанфар, сопровождаемый басовитыми раскатами барабанов.

Людей, измученных ожиданием, было невозможно сдержать. Они кричали во все горло:

— В штыки!.. Черт подери!.. В штыки!

Зуавы и венсенские стрелки шли впереди. Кто первым приблизится к противнику?

— Беглым шагом!

Дым рассеялся. В ста пятидесяти шагах виднелись русские. Они стояли неподвижно, ощетинившись штыками.

Солдаты без приказа ускорили шаг. Ряды сломались. Барабаны и горны умолкли. На несколько мгновений воцарилась напряженная тишина.

И вот из пяти тысяч глоток вырвался могучий крик:

— Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!

Русские с расстояния в шестьдесят шагов ответили бешеной пальбой.

Но ничто не могло остановить порыва французов. Тигриными прыжками они кинулись на человеческую стену. Перед ними выросли парни в просторных серых шинелях, с перекрещенными белыми ремнями, в зеленых штанах, заправленных в сапоги.

Враги сошлись в рукопашной. Раздался лязг металла, посыпались проклятья, звериные вопли, предсмертные хрипы.

Выносливые, вышколенные, бесстрашные, эти богатыри с усами и бакенбардами, все израненные, сдерживали натиск наших солдат.

Восхищенный мужеством русских, Наполеон сказал о них: «Их мало убить, их надо еще заставить пасть!»

Первая линия была прорвана или, точнее, уничтожена.

За ней шла вторая, готовая к безжалостной рубке, готовая на любые жертвы.

Егеря, зуавы и линейные стрелки, опьяненные порохом и кровью, уже не владели собой. Они летели, как смерч…

Не желая ни сдаваться, ни отступать, русские предпочитали смерть в бою.

За несколько минут Владимирский полк потерял своего командира, трех командиров батальонов, четырнадцать капитанов, тридцать поручиков и подпоручиков[1454] и три сотни солдат.

В Минском и Московском полках оказались выведенными из строя половина солдат и офицеров.

Дивизия Канробера[1455], которую в центре повел в атаку сам ее отважный командир, захватила все вражеские позиции.

Повсюду союзникам сопутствовал успех, но о победе говорить было еще рано.

Медленно, словно нехотя, отстаивая каждую пядь земли, грозная русская армия, истекая кровью, отступала к стратегическому пункту под названием «Телеграфная вышка».

На плато, подступы к которому были защищены траншеями, возвышалось строение из бруса, скрепленного крест-накрест досками. Здесь собирались строить сигнальный телеграф[1456], и отсюда возвышенность получила свое название.

Солдаты Меншикова собрались там в каре. Их насчитывалось более двадцати тысяч, кроме того, русские ощетинились шестьюдесятью пушками, заряженными картечью.

Чтобы закрепить победу, следовало начинать новое сражение. И оно разгорелось тут же, еще более ужасное и ожесточенное, чем первое.

Блистательный маневр, предпринятый Боске, вывел на острие атаки полк алжирских стрелков, находившихся в резерве. Они оказались рядом с зуавами и образовали вместе с Тридцать девятым пехотным полком первую линию атаки.

— В штыки!

Стрелки кинулись вперед очертя голову, выкрикивая свои арабские проклятия. Обманутые восточным покроем мундиров и особенно их голубым цветом, русские приняли наступавших за турок и пренебрежительно зашумели:

— Турчата!.. Турчата!..

Заблуждение длилось недолго, им пришлось жестоко за него расплачиваться. В неудержимом порыве алжирские стрелки преодолели траншеи, перепрыгнули эполементы[1457] и ворвались в гущу ошеломленных русских.

В заслоне из человеческих тел оказалась пробита брешь. В нее устремились зуавы, егеря и линейные стрелки, в то время как алжирцы расширяли кровавый проход.

Русские проявляли несокрушимую стойкость, сражению не было видно конца. Настоящими героями стали храбрые африканцы. Исступление кровопролитной бойни охватило всех. Люди безжалостно убивали друг друга всеми возможными способами. Они расстреливали друг друга в упор, всаживали перекошенные штыки, обрушивали приклады, которые разлетались вдребезги. Оставшись без оружия, противники душили, давили, кусали друг друга!

Убитые и раненые покрывали землю жутким ковром.

Вокруг Телеграфной вышки кипел особенно жестокий бой. На вышке развевалось русское знамя, и пока никому не удавалось водрузить на его место французский флаг.

Все, кто брался за это опасное дело, пали, изрешеченные пулями.

Погибло уже человек тридцать, когда лейтенант Пуадевен из Тридцать девятого линейного полка добрался наконец до первой площадки. Он едва успел взмахнуть знаменем своего полка и тоже упал замертво. За ним поднялся на вышку сержант Флери. Его опрокинула пуля, попавшая прямо в лоб. Командир полка зуавов, сжимая одной рукой полковое знамя и указывая другой на верх вышки саблей, до самого эфеса[1458] окрашенной кровью, воскликнул:

— Ко мне!.. Ко мне, храбрецы!.. Поднять… Тысяча чертей! Поднять знамя зуавов!

Человек пятьдесят вызвались схватиться за древко и ринуться навстречу неизбежной, но славной смерти.

— Я… господин полковник!.. Я!.. — раздался громоподобный голос, перекрывая пальбу.

— Это ты, Оторва?

— Господин полковник… друзья мои… умоляю вас… ведь я приговорен, вы знаете… и вот я…

— Иди, Оторва! — согласился полковник, протягивая зуаву знамя.

Жан рванулся, но кто-то схватил его за руку, и провансальский голос трубным звуком отдался у него в ушах:

— О, старина!.. Ты, конечно, впереди всех!

— Буффарик!.. Брат мой!.. Вперед, за Францию! — Оторва наклонился и добавил вполголоса: — И за мадемуазель Розу!

Он взлетел по грубо сколоченной лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Пули свистели со всех сторон, ударяясь о доски, откалывая щепу.

Вот храбрец уже на первой площадке. Пять сотен выстрелов прогремели разом. Жан разразился хохотом, и белоснежный оскал его зубов отчетливо высветился на закопченном лице.

Он закричал во все горло:

— Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!..

Под градом пуль молодой человек ловко взбирался дальше.

И вот он очутился наверху, на второй площадке, и его гордый силуэт, освещенный ярким солнцем, отчетливо выделился на фоне небесной синевы. Клики восторга смешались с яростным ревом. Раздался еще один залп!

Французы, которые не сводили с него глаз, замерли в ужасе.

Ударом ноги зуав сшиб древко русского знамени, и оно упало, словно смертельно раненная птица. Потом он развернул французское трехцветное знамя, и вот уже его полотнище забилось на ветру.

— Какой храбрец! — радостно вскрикнул полковник.

Солдаты, столпившиеся у подножия вышки, водрузили свои шапки на острия штыков и замахали ими в воздухе. Послышалось громоподобное «ура». И огонь прекратился, как будто появление французского знамени убило надежду в сердцах неприятеля.

Горнист поднес ко рту горн и затрубил во всю силу своих легких: «Равнение на знамя!» — и все горны, все барабаны дивизии загрохотали и запели, возвещая о победе при Альме![1459]

Глава 5

^{Ссора монахов. — Претензии русских. — Союз. — Объявление войны. — Силистра[1460] и Варна. — Холера. — В Крыму. — Маршал Франции и русская княгиня. — Шпионка или патриотка. — Кольцо с бриллиантом. — Бокал шампанского. — Переодевание. — Бегство.}

В очередной раз Европа была охвачена огнем! Франция и Англия, вступив в союз с Турцией, сражались против России.

Война приняла с самого начала ожесточенный характер. Она обещала быть долгой и кровопролитной. Уже появилось немало победных реляций, исполненных воодушевления и бравады, было произведено немало повышений по службе, но сколько слез, горя, смертей успела принести война. Таковы два лика славы!

Итак, война шла, шла на рубежах Востока, где все было создано для солнца, неги, для жизни сладостной и легкой!

Почему началась эта война? Причина ее — одна странная история, в сущности, не причина, а повод: просто-напросто ссора монахов, столкновение клобуков[1461].

А в чем же заключалась настоящая причина? В амбициях России, которая на протяжении многих веков претендовала на Константинополь[1462] и Оттоманскую империю[1463].

Однако царь Николай I[1464] так искусно переплел повод с истинной причиной, так удачно выбрал время и час, к тому же повод был так удобен, а причина так очевидно созрела, что разделить их оказалось невозможно.

Вот эта короткая, но поучительная история.

На территории мусульманской Турции находятся святые места христиан. Святые места охраняются общинами «латинских» (католических) и греко-православных монахов, равными по численности. У каждой из них свои прерогативы[1465] и свои права, закрепленные подробным протоколом.

Итак, греки — при этом не будем забывать, что и духовным и мирским главой греческой церкви является российский император, — греки мало-помалу вторглись в права латинян, да так, что тех чуть было не изгнали из одной из самых почитаемых в мире святынь.

На основании ряда договоров Франция на протяжении веков считается официальным покровителем латинских, или католических, монахов. Они потребовали у Франции поддержки. Франция провела расследование и обратилась к султану. Но Россия высказалась в пользу греческих отцов еще более громким голосом и показала зубы.

Турция испугалась и издала фирма́н[1466], узаконивший посягательства греческих отцов.

Это решение Оттоманской Порты[1467] заново поставило под видом религиозного соперничества серьезную проблему политических влияний, тем более важную в 1853 году, когда Французская империя только что оправилась после декабрьского переворота[1468].

Чтобы укрепить свой престиж и престиж империи, Наполен III был более чем склонен обнажить шпагу. Участники конфликта попытались разрешить его дипломатическим путем, но каждый лишь обострял вопрос, который перерос наконец в европейский.

В то время как дипломаты препирались друг с другом, Россия неустанно вооружалась, а Николай красивыми словами и лживыми обещаниями водил Англию за нос. Он пошел даже на то, что предложил Англии поделить Турцию и передать ей Египет. Именно в ходе этих переговоров русский император в энергической и живописной манере назвал Оттоманскую империю «больным человеком». Словцо это произвело фурор и не забыто до сего дня.

«Больной человек умрет, — говорил он английскому послу, — приготовимся принять его наследство».

Англии хватило благоразумия отказаться от подарка, который был бы для нее по меньшей мере обременительным.

Вопрос о святых местах не двигался с места. Он мог бы быть разрешен в два счета, но Николай умышленно осложнил его решение, направив послом в Константинополь князя Меншикова. Этот единственный в своем роде дипломат, человек заслуженный, но по-солдатски грубый, вел себя весьма беспардонно и для начала публично оскорбил министров султана. Этим он хотел припугнуть Абдул-Меджида[1469], правителя нерешительного и слабого, и тот действительно трепетал и медлил.

Меншиков приехал с заданием раздуть огонь. Чтобы покончить с переговорами, он предложил султану 21 мая 1853 года унизительные условия, которые означали бы для Турции отказ от ее могущества.

Чаша терпения переполнилась. Абдул-Меджид устами своего министра отверг требования России. Меншиков, взбешенный, дал министру пощечину и немедленно уехал в Петербург.

— Ты добился успеха? — спросил у него Николай (разговор шел по-французски).

— Да, ваше величество! Я ушел, хлопнув дверью[1470].

Этот незамысловатый каламбур до слез рассмешил государя всея Руси.

Всем было ясно, что война надвигается, и все ее опасались. В такой ситуации Англия, Австрия, Франция и Пруссия собрались в Вене на знаменитую конференцию, целью которой было предотвратить вооруженное столкновение. В порядке ответа на мирную инициативу великих наций Николай предпринял неспровоцированный захват дунайских провинций.

Царь в течение многих лет клялся британскому послу, что никогда не начнет войны, и до Англии с некоторым запозданием дошло, что ее обманули, одурачили, предали. Потому-то Англия и присоединилась к Франции в попытке остановить Россию, угрожавшую нарушить европейское равновесие.

В ответ на это соглашение Россия 30 ноября 1853 года разгромила турецкий флот под Синопом[1471]. Стало ясно, что Николай собирается употребить все свои силы на ведение войны, рассчитывая выйти из нее победителем.

Тем не менее Англия и Франция, к которым вскоре присоединился Пьемонт[1472], выжидали до следующего года. Воевать никто еще не был готов!

Только 27 марта, после того, как союзный договор был подписан, русскому императору была объявлена война[1473].

Главнокомандующим французской армии был назначен маршал Сент-Арно. 27 апреля 1854 года он погрузил в Марселе своих солдат на корабли и 7 мая прибыл в Галлиполи[1474].

Лорд Раглан, участник сражения при Ватерлоо, командовал английской армией. Соединенный флот Франции и Англии под командованием адмиралов Гамелена и Дендаса перевез войска и провиант. Действия союзников на суше должны были быть согласованы. Адмирал Дендас сражался в стане противников Наполеона I, и это было очень странное зрелище — вчерашние заклятые враги, ставшие союзниками и искренними друзьями!

Еще более странное и сильное впечатление производили корабли, на которых рядышком, по-братски, развевались флаг Британской империи и трехцветный французский флаг.

Едва только союзники высадились в Галлиполи, еще не очень зная, что делать дальше, как пришло известие, что семьдесят тысяч русских под командованием генерала Паскевича[1475] осадили Силистру, большую крепость, господствующую над Дунаем.

Сент-Арно стремительно повел свою армию к Варне, с тем чтобы настигнуть русских у Силистры.

Погрузка, морской переход, разгрузка — все это заняло немало времени. Наконец все было готово, и Сент-Арно собирался выступить из Варны. В это время выяснилось, что Горчаков[1476], сменивший Паскевича, после страшной бомбардировки и множества яростных попыток взять крепость приступом, 23 июня 1854 года снял осаду.

Это отступление, это бегство русских в тот момент, когда армии должны были соединиться, привели Сент-Арно в отчаяние. Было ли отступление русской армии реальным или разыгранным? Не ловушка ли это? Может быть, театром военных действий станут дунайские княжества? Надо ли сосредоточить войска под Бухарестом?

Маршал совершенно не доверял Австрии. Будет ли она союзником? Неприятелем? Сохранит ли нейтралитет? Невозможно было выработать твердый план… Что делать? Ждать?

В обстановке неопределенности и изматывающего безделья под небом, изрыгавшим огонь, армию союзников постигло страшное бедствие. Холера! Она поразила Пирей[1477], Галлиполи, Константинополь и, наконец, Варну, где появилась 29 июля.

Сент-Арно попробовал было провести отвлекающий маневр в Добрудже[1478], на территории, ограниченной дельтой Дуная. Он надеялся заманить туда русских и там удержать. Но русские бежали, ибо на них обрушился тот же бич, опустошавший ряды обеих армий.

За две недели французы потеряли три тысячи человек[1479]. Одна только Первая дивизия недосчиталась тысячи девятисот!.. И сколько еще выздоравливающих нужно было отправить на родину!

Тогда маршал принял решение атаковать неприятеля в Крыму. Он хотел ударить в самое сердце могущественной державы, уничтожить Севастополь, громадный и таинственный арсенал, опору России на юге.

Эпидемия пошла на убыль. Надо было переформировать армейские корпуса, укрепить войсковые единицы, пополнить снаряжение и провиант, согласовать действия вспомогательных служб, короче, организовать экспедицию.

Погрузка на корабли была произведена в Варне 1 сентября 1854 года. Армия к этому времени провела на Востоке четыре месяца, потеряла три тысячи пятьсот человек, а неприятеля никто еще не видел!

Четырнадцатого сентября соединения союзников, не встретив сопротивления, высадились у Старого форта, чуть ниже евпаторийской бухты; девятнадцатого они выступили в поход и расположились лагерем между Булганаком и Альмой; двадцатого дали сражение и одержали при Альме победу.

Такова в общих чертах предыстория этой знаменитой кампании, в которой было пролито столько крови, пережито столько страданий, проявлено столько героизма. Узнав противника, стороны научились уважать друг друга.

Да, после мучений, просчетов и страданий первых месяцев при Альме была одержана победа, величественная и блестящая. Маршал Сент-Арно, торжествуя, составил подробную депешу императору и военному министру и отправил ее со сторожевым судном в Варну.

Изнуренный, не успевший прийти в себя после приступа холеры, главнокомандующий нуждался в отдыхе. Он ушел в свою палатку. Просторное полотняное сооружение состояло из трех помещений — гостиной, столовой и спальни, обставленных лишь самым необходимым: складная мебель, походная кровать.

Обычно Сент-Арно пил только воду, но сейчас он поддерживал свои силы шампанским, которое подавал ему ординарец, африканский стрелок.

Маршал собирался лечь, но в эту минуту ординарец доложил ему, что явился старшина Лебре с дамой. Срочное дело. Маршал хорошо знал этого старого солдата, служившего под его началом еще тогда, когда он командовал зуавами. Лебре — храбрый, честный, надежный человек.

— Что случилось, старина? — спросил его маршал с ласковой фамильярностью.

— Господин маршал… взвод зуавов… верховых… задержали шпионку!

— Ты говоришь — верховых?.. Ох уж эти шальные зуавы… так значит — шпионку?

— При ней бумаги, за которые положен расстрел… Кроме того, она предложила мне двадцать тысяч франков, чтоб я дал ей возможность бежать…

— И ты отказался… прекрасно! Я доволен тобой, Лебре…

— Это мой долг, господин маршал.

— Дай мне бумаги.

Сент-Арно просмотрел их, ворча:

— О, мерзавка!.. О, подлые предатели!.. Приведи сюда эту женщину и погуляй пока возле палатки.

Лебре вышел и тотчас возвратился вместе с Дамой в Черном.

Сент-Арно ожидал увидеть перед собой авантюристку и приготовился встретить ее сурово. Но, узнав незнакомку — ее горделивую походку, благородные светские манеры, — вскочил, пораженный, и воскликнул:

— Как? Княгиня!.. Вы!.. Это вы?..

— Это я, маршал!

— Вы, кого императрица Франции удостоила своей благосклонности… вы, подруга жены маршала Сент-Арно!.. Вы, любимица Тюильри![1480]

— Увы, это так, маршал!

— Неужели нам суждено было встретиться при таких тяжелых и трагических обстоятельствах?

— Трагических для моей любимой родины… для святой Руси.

— И тяжелых для вас, княгиня…

— Это верно: я ваша пленница.

— Мы не воюем с женщинами… Но на вас пало подозрение… скажем прямо: вас уличили в шпионаже… а у шпионов нет пола.

— Фи, маршал… какое вульгарное слово… не забывайте, вы обращаетесь к свояченице[1481] князя Меншикова, выдающегося русского адмирала и главнокомандующего царской армии!

— Но как же, княгиня, как вы назовете то деяние… доказательство коего у меня в руках?

— Я люблю… нет, это слишком слабо… я обожаю… я боготворю мое отечество… я русская до глубины души… до последней капли крови! Я готова пожертвовать жизнью… готова умереть…

— Это делает вам честь, и я уважаю ваше чувство, но…

— Но я женщина!.. Я не могу командовать эскадроном, в упоении мчаться в атаку и рубить саблей чужеземцев, попирающих землю моей родины…

— Стало быть, вы, — холодно прервал ее маршал, — вы пистолету предпочитаете пистоли…[1482] или, как это у вас называется, золотые рубли. Другими словами, вы за деньги добываете секретные сведения о нашей армии…

— Вы считаете это преступлением? А разве не этим занимаются ваши дипломаты, ваши военные атташе?

— Да, но в мирное время, а не на войне… Кроме того, они не попадаются…

— Дешевая ирония! Но что бы вы ни говорили, я повторяю: я — патриотка, а не шпионка.

— Бог мой! Можно назвать и так и этак, но разница здесь в том, что патриотка еще опаснее шпионки, если она, как вы, молода, красива, благородна, богата и бесстрашна.

— Ваши комплименты неуместны, маршал!

— Я не кривлю душой, княгиня! И в заключение могу сказать: патриотка, которая покупает совесть наших солдат… склоняет к предательству наших офицеров… толкает на гнусные поступки наших паршивых овец, а потом использует все это против нас… — Княгиня попыталась протестовать, но маршал живо перебил ее: — Не пытайтесь отрицать… у меня список… вот он… с именами, чинами и номерами полков. Вот, кроме того, секретные сведения об этих несчастных, которых я прикажу немедля арестовать, судить и вынести им суровые приговоры. Что касается вас, сударыня…

— Прикажете меня расстрелять?

— Следовало бы! Но я ограничусь тем, что вышлю вас во Францию, чтобы вас заточили там в крепость до конца войны.

Маршал, все еще очень слабый, встал. Он прохаживался по палатке, а Дама в Черном, не двигаясь, следила за ним со странным выражением ненависти и иронии.

Перед ней на складном столе стояла бутылка шампанского и полный бокал. Сент-Арно пытался поддержать свои силы, но едва держался на ногах.

У княгини на пальце сверкало кольцо с большим черным бриллиантом, который дополнял ее траурный убор. Бриллиант, двигаясь в оправе, плотно закупоривал собой маленькое углубление.

С величайшими предосторожностями она сдвинула камень, и в ту минуту, когда маршал повернулся к ней спиной, сделала над бокалом какое-то быстрое движение рукой.

Бесцветная капля соскользнула с кольца, упала в бокал и мгновенно растворилась в искрящемся шампанском.

Маршал ничего не видел, ничего не заподозрил. В эту минуту быстрый стук копыт оборвался у палатки, и снаружи донесся шум голосов. Дежурный провозгласил громким голосом:

— Адъютант его превосходительства милорда Раглана просит господина маршала принять его без промедления.

— Иду, — ответил Сент-Арно. — Простите, княгиня, я на минуту вас покину.

Дама в Черном слегка кивнула головой. Маршал, снова почувствовав слабость, взял бокал с обычным своим сердечным средством и выпил его залпом. Потом быстро перешел в соседнее помещение.

— Депеша вашему превосходительству, — проговорил по-английски молодой звучный голос. — Мне приказано вручить ее вам и дождаться ответа.

— Хорошо, лейтенант!

«Они будут заняты минут десять, — прикинула Дама в Черном. — Каждая минута дорога… надо действовать!.. О, я отомщу!..»

Она вытащила из кармана маленький перочинный ножик, обнажила лезвие, ловко прорезала в углу полотнище и приникла глазом к маленькому отверстию.

Княгиня ясно увидела адъютанта, молодого красивого шотландца[1483] в походной форме.

Дьявольская улыбка исказила ее красивое лицо. Она внимательно огляделась вокруг. Никого. Никто ее не видел.

На ящике для багажа она заметила наполовину свернутый клетчатый походный плед и произнесла свистящим шепотом:

— Я спасена!

С необыкновенным проворством она расстегнула свою юбку из черного атласа, и та упала на землю. На ней осталась короткая нижняя юбка и невысокие русские сапожки а-ля[1484] Суворов. Пленница оторвала от пледа широкую полосу, обернула ее вокруг нижней юбки и оказалась таким образом в подобии шотландского наряда. Оставшуюся часть пледа она перекинула через плечо.

С лихорадочной поспешностью, не делая, однако, ни одного неверного движения, женщина отрезала края своей фетровой шляпы, превратив ее в плоскую шапочку, украшенную задорным пучком черных перьев.

Это перевоплощение в шотландца, эти гениальные фокусы заняли у нее не больше четырех минут.

В соседнем помещении маршал и английский адъютант вели оживленную беседу. Дама в Черном вытащила карандашик, который всегда держала при себе и которым модницы подводят ресницы и брови. Скорей!.. Скорей! Она наметила над верхней губой тень, похожую на пробивающиеся усики, и тем самым завершила свое превращение в мужчину.

Изобретательность, хитроумие и хладнокровие сделали свое дело — метаморфоза[1485] совершилась.

Она снова взяла ножик, осторожно разрезала полотно в задней части палатки и просунула голову в дырку.

С этой стороны палатки никого не было. Лишь несколько оседланных лошадей в сбруе покусывали друг друга и били копытами. На подносе с шампанским лежала коробка сигар. Незнакомка взяла одну, закурила, схватила подвернувшийся под руку хлыст, выскользнула в дыру и, подражая спесивым повадкам английских офицеров, направилась к лошадям.

Верный Лебре ходил взад и вперед перед палаткой командующего. Он поджидал Даму в Черном и не обратил внимания на смешного офицерика в шотландской юбке. Старшина отвернулся и продолжал прохаживаться перед палаткой.

Лже-шотландец отвязал одну из лошадей, ловко вскочил в седло и спокойно пустил животное рысью. Двое часовых взяли на караул, и через пять минут всадник исчез из виду.

В этот момент маршал Сент-Арно снова почувствовал слабость и потерял сознание. Спешно вызвали штабного врача, тот хотел оказать командующему первую помощь, но сразу понял, что состояние больного очень серьезно, и послал за главным врачом, Мишелем Леви.

Мишель Леви, личный друг маршала, пришел к грустному заключению:

— Холера или отравление… Маршал не протянет и недели! Спасти его невозможно!

Глава 6

^{После сражения. — Среди врагов. — Раненый лейтенант. — Снова Дама в Черном. — Выстрелы. — Бешеная погоня. — Мертвая лошадь. — Засада. — Французский штаб в опасности. — Опутанный сетью. — Бравада. — Под кинжалом.}

Сражение было ожесточенным, но коротким. В половине шестого пополудни бойня прекратилась[1486]. Противник отступил по всем направлениям. Пострадавшие оглашали окрестности душераздирающими стонами.

Повсюду лежали и русские раненые. Бедняги не сомневались, что пришел их последний час. Они сталкивались со свирепостью турок, и сами, побеждая, никого не щадили, и потому думали, что в англо-французской армии такие же жестокие нравы.

На солдат с носилками и санитаров с окровавленными руками они смотрели как на палачей. Измученные страданием, искалеченные, потерявшие много крови, раненые покорно подставляли шеи и просили прикончить их поскорее, без лишних мучений.

Но солдаты в красных штанах приближались с состраданием на лице. Они осторожно приподнимали несчастных, грубоватыми, но добрыми словами выражая свое сочувствие, давали пить. Одному смочили губы, другому поднесли стаканчик воды, третьему наложили шину на раздробленную руку или ногу, остановили кровотечение, освободили рот от набившейся земли.

Напряжение немного спало. Русские, парализованные страданием и страхом, всхлипывали, как дети. Слышались участливые голоса:

— Черт побери!.. Ах ты, бедолага… считай, что ты вытащил счастливый билет… чего ж ты хочешь!.. Это война… не держи на нас зла… ну досталось тебе этой железякой… сегодня тебе, завтра мне…

— Ну же, держись!.. Давай попей еще, еще глоточек… сейчас доктор тебе поможет…

Раненый, не понимавший слов, но догадывавшийся об их смысле, вымученно улыбался синеватыми губами и шептал:

— Боно французин…

И спаситель его сердечно отвечал:

— Боно московец…

Эти четыре слова стали паролем в разговоре врагов.

Подобные сцены можно было увидеть на каждом шагу; одна за другой печальные процессии направлялись к полевым лазаретам. Поле боя ненадолго оживало. Зуавы возвращались сюда в поисках вещевых мешков, брошенных в штыковой атаке.

Они избежали смертельной опасности, и теперь их охватывало неудержимое веселье. Они курили, пели, отпускали шуточки. Кто-то свистел и покрикивал:

— Ко мне, Азор!.. Ко мне… ну же!.. Ах ты, лентяй!

Азор — это вещевой мешок. Азор не прибегал. Его находили среди множества других, оставленных без хозяина.

Нехитрые пожитки зуава, его барахлишко, пакет с табаком, трубка, какие-то безделушки, последняя записка от землячки и письмо стариков родителей — все это оставалось брошенным на месте бойни.

— Азор — сирота!.. Бедная сиротка… — бормотал один из весельчаков, и голос его дрожал.

Вдруг раздался вой — протяжный, тоскливый, словно плач.

— Тихо! — сказал весельчак. — Похоже, что настоящий Азор кого-то оплакивает… Надо посмотреть!

Оторва и его лихие дружки вышли из боя невредимыми, без единой царапины. Они побежали на звук к месту расположения артиллерийской батареи.

Перед ними высилась жуткая мешанина человеческих тел, лошадей, раздавленных ящиков, сломанных колес. Русские кавалеристы, французские пехотинцы и канониры лежали сваленные в страшные груды. Оторва пошел на вой и заметил маленькую собачку, которую видел краем глаза, когда был на батарее. Работая лапами и зубами, собака пыталась сдвинуть тела и освободить одно из них.

Но добраться до него она не могла и, сжавшись, задрав мордочку, отчаянно выла. И снова разгребала тела лапами.

При виде зуавов она угрожающе ощерилась.

— Ко мне… Фу!.. Храбрый пес… мы друзья, — ласково уговаривал ее Оторва.

С помощью Бокана Оторва приподнял тела трех гусаров и добрался до французского офицера в мундире артиллериста, совсем юного, со шрамом поперек лба. Рука его продолжала сжимать эфес сабли, от лезвия которой остался один обрубок. Собака кинулась к хозяину, тихонько повизгивая, и принялась вылизывать его лицо, залитое кровью.

— Тысяча чертей! — воскликнул Оторва. — Это же наш отважный лейтенант! Он еще теплый, но дыхания не слышно.

— И все-таки… может, он еще жив? — спросил Бокан.

Оторва расстегнул мундир, прижал ухо к груди офицера и уловил слабое биение сердца.

— Надежда есть… Скорей!.. Его надо в лазарет!

Но санитары давно закончили работу. Всех раненых унесли. Если бы зуавы не пришли за своими мешками, бедный лейтенант остался бы лежать под трупами до следующего дня.

Лазарет находился далеко, надвигалась ночь, что же делать?

Кое-как из двух ружей соорудили носилки, выстлали их русскими шинелями и положили раненого. Словно поняв, что ее хозяину желают добра, собачка перестала рычать и скулить. Она завиляла хвостом, бегая взад-вперед и суетясь, а когда процессия тронулась в путь, возбужденно запрыгала.

Двое зуавов несли носилки, двое других шли рядом — на смену. Оторва поддерживал раненого, который лежал в неудобной позе.

Плато опустело. Мешки подобрали, и солдаты стягивались в лагерь, уже новый, на завоеванной территории.

На каждом шагу зуавы натыкались на трупы. Сильный толчок — и раненый застонал.

— Нет худа без добра, — проговорил Оторва. — По крайней мере, ясно, что он жив.

— Если бы он мог выпить глоточек, — обронил Робер, один из носильщиков.

— Мысль хорошая! — поддержал его Бокан. — Если человек может выпить глоток, значит, он возвращается к жизни.

Зуавы остановились, и Оторва влил в рот раненому каплю водки, чудом обнаруженную на дне одной из фляжек.

— Пошла! — серьезно прокомментировал Бокан, который внимательно следил за операцией. — Молодец парень! Клянусь потрохами, он будет жить.

Лейтенант, чуть шевельнувшись, открыл глаза, и взгляд его упал на Оторву, воинственная физиономия которого осветилась доброй улыбкой. Узнав зуава, он глубоко вздохнул и прошептал еле слышным, прерывающимся голосом:

— Вы спасли меня… снова… Благодарю вас!..

При звуке родного голоса собака начала лаять и скакать как безумная.

— Мы нашли вас благодаря ей, господин лейтенант, — отозвался Оторва.

— Картечь! — окликнул ее раненый.

— Превосходное имя для собаки артиллериста!

И пока верный пес лаял до хрипоты от радости, лейтенант спросил слабым голосом:

— Мы победили?

— Да, господин лейтенант! Победили на всех направлениях.

— О, я счастлив, теперь могу спокойно умереть.

И он снова впал в забытье.

Тут зуавы заметили среди сумеречных теней всадника, который мчался крупной рысью.

— Не двигайтесь! — сказал Оторва товарищам. — Мне кое-что пришло в голову… сейчас увидите.

Всадник приблизился к зуавам, и те увидели, что это английский офицер.

Оторва расставил перед лошадью руки, и та остановилась. Зуав, поднеся в приветствии руку к феске, сказал всаднику, невозмутимо взиравшему на него, выпуская изо рта кольца дыма.

— Извините, господин офицер! Не могли бы вы оказать мне услугу. С нами лейтенант нашей армии… он умирает… Не могли бы вы поскорей прислать кого-то, кто бы помог… или одолжить нам вашу лошадь… Мы устроили бы его в седле и доставили в ближайший лазарет.

Англичанин, флегматичный и бесстрастный, продолжал молча курить сигару.

Наблюдательный Оторва заметил прежде всего, что на лошади была французская сбруя, чепрак[1487] с гербом императора. Кроме того, у наездника не было шпор, какой-то чудной костюм, настоящая карикатура на военную форму. Очень странно…

Все это вызывало сомнения: «Что же это?.. Причуда?.. Предательство?.. Посмотрим».

Он подошел ближе и принялся внимательно рассматривать диковинного седока. И тут молодой человек заметил тяжелые черные косы, едва прикрытые шапочкой… Потом тени усов, нарисованные в спешке… они так портили это античное лицо с холодными чертами. Жан поймал на себе быстрый взгляд блестящих черных глаз, словно обжигающий огнем. Недавнее воспоминание пронзило его мозг.

Оторва положил руку на поводья и воскликнул:

— Дьявол меня возьми! Это же Дама в Черном! Вы снова моя пленница.

Дама в Черном плотнее уселась в седле, сжала колени и с маху нанесла сильнейший удар по холке лошади. Породистая лошадь, взнузданная с утра, возбужденная сражением, совершила чудовищный прыжок и унеслась с гневным ржанием.

Несмотря на свою атлетическую[1488] силу, Оторва, сбитый с ног, отлетел в сторону, а животное помчалось во весь опор среди трупов. Дама в Черном разразилась громким хохотом, который хлестал больнее, чем удар плетки, и прокричала:

— Будь ты проклят!.. Я убью тебя при третьей встрече!

С неизменным своим хладнокровием Оторва вскочил как ни в чем не бывало, а его товарищи сыпали проклятиями.

Жан снял с перевязи карабин, приговаривая:

— Подумаешь, делов… я и не почувствовал!.. А ну-ка, Дружок…

Молодой человек прицеливался две-три секунды, затем выстрелил.

Лошадь подпрыгнула на месте и заржала от боли.

— Готово! — закричал Бокан. — Через четверть часа она падет…

— Да, но эти четверть часа надо не упускать ее из виду.

— Ты лучший бегун в полку… как и лучший стрелок… Я бы на твоем месте…

— Что бы ты сделал?

— Я побежал бы наперерез и перехватил бы эту стерву, пока еще не совсем стемнело…

— Верно… У этой гадины немало грехов на совести, и она может нам еще навредить… Но как же лейтенант?

— Не беспокойся! Мы отнесем его в лазарет…

Разговор не занял и минуты. Лошадь с отважной наездницей успела пробежать метров пятьсот.

Оторва тут же принял решение. Он перехватил своего Дружка за середину ствола и, балансируя им, кинулся в отчаянную погоню за беглянкой.

На первый взгляд эта погоня казалась совершенно безумным предприятием. Но от Жана Оторвы можно было ожидать всего, даже невозможного.

Какая сила!.. Какая энергия!.. Какая выносливость!.. Да прибавьте к этому еще технику бега и легкие из бронзы!

Он перепрыгивал через трупы и сохранял дистанцию между собой и лошадью, которая понемногу замедляла бешеный галоп. Она скакала уже не так свободно, начинала частить. Но благородное животное собиралось бежать до последнего вздоха.

К несчастью, быстро смеркалось, хотя предметы вокруг еще можно было различить. Местность становилась все более пустынной. Не попадалось больше ни раненых, ни трупов людей и лошадей. Оторва вышел уже за пределы поля битвы. За спиной остались армии, перегруппированные и сосредоточенные теперь на месте их прежних бивуаков.

Дама в Черном, видимо, хорошо знала эти места и была к тому же хитрым стратегом, так что ей удалось обойти воинские части, караулы, посты. Дорога свернула в сторону. Всадница решительно направила по ней храпящую лошадь.

Зуав ничуть не устал и прыгал, как козленок. Время шло, теперь он уже находился в расположении войск противника. Ему казалось, что он видел неясные силуэты, которые исчезали при его приближении. Мародеры? Русские солдаты, отставшие от своих частей и пробиравшиеся к Севастополю?

Какое ему дело! Надо было догнать беглянку, и он ее догонит, куда бы она ни пыталась его завести — в засаду, навстречу опасности, навстречу смерти!

Копыта лошади цокали по камням дороги. Погоня длилась уже более получаса.

Оторва остановился на минуту, вытер обшлагом пот со лба и пробормотал:

— Куда к черту она меня тащит?.. В Севастополь? Вряд ли я один смогу взять город.

Странные, пугающие звуки донеслись до его ушей.

«Лошадь в агонии… ее хрип! Скорей!.. Скорей!..»

Зуав помчался, пробежал полкилометра и натолкнулся на лошадь, которая содрогалась в последних конвульсиях. При свете луны, поднимавшейся над горизонтом, он различил золотое шитье на чепраке.

«Я был в этом уверен!.. — прошептал зуав. — Но где она, эта чертова кукла?»

Жан услышал слово, произнесенное на незнакомом языке, в ответ прозвучала короткая команда.

Пять или шесть язычков пламени вспыхнули справа и слева.

Оторва — старый вояка, его никогда не покидало хладнокровие. В один миг он ничком бросился на землю.

Пули со свистом пронеслись над головой храбреца. Он вскочил, размахивая своим грозным карабином.

Перед ним возник человек.

— Огонь! Раз, два!

Человек упал с пробитой грудью.

Еще один повернулся и попытался удрать.

— Не так быстро, эй! — ухмыльнулся Оторва и всадил штык между лопатками беглеца. Тот повалился ничком, сраженный наповал.

— Кто следующий? — насмешливо крикнул зуав. — Больше никого?.. Тогда вперед…

Остальные растворились в темноте. Плохо только, что за время этой стычки зуав потерял след Дамы в Черном.

Другой на его месте вернулся бы к своим, раз ничего больше нельзя сделать.

Но Оторву не зря так прозвали. Он ничего не делал как другие. Его манило неизвестное и опасное, препятствия утраивали его способности. Жан устремился вперед, пробежал около двухсот метров, заметил высокое дерево и прислонился к его стволу.

Здесь он спокойно зарядил карабин и довольно пробормотал про себя:

«Скажу не хвастаясь — мы с тобой, Дружок, стоим целой роты».

Молодой человек прислушался к далеким шумам, доносившимся с равнины: глухой стук колес, ржание лошадей, позвякивание упряжи, неясный гул… Ему были хорошо знакомы эти звуки, которые издает армия на марше.

Русские войска отступали на юг, почти бежали.

Оторва отправился дальше, рассудив, что если он и не найдет Даму в Черном, то, по крайней мере, принесет своим командирам ценные сведения о противнике.

Он дошел до берега реки — вероятно, это была Кача[1489]. Перейдя речку по деревянному мосту, француз оказался среди кустов винограда, увешанных тяжелыми гроздьями. Он сорвал на ощупь виноград, съел несколько спелых кистей и отправился дальше. К несчастью, поднялся густой туман и за несколько минут затянул луну и звезды. Теперь Оторва потерял ориентиры.

Он пошел наугад, сбился с пути, снова нашел дорогу, опять потерял и наткнулся в конце концов на большой дом, каменные стены которого едва выступали из тумана.

На первом этаже светилось окно. Зуав уловил звуки голосов. Он прижался ухом к стеклу и ясно различил высокий голос, тембр которого заставил его вздрогнуть.

— Приказ по союзническим армиям предусматривает бивак на Каче… Здесь, в имении князя Нахимова[1490], разместится французский генеральный штаб… Надо стереть его с лица земли… взорвать!

— Слушаюсь, княгиня, — ответил мужской голос.

— Она!.. Это она! — прошептал зуав.

— Бочкина месте?

— Да, княгиня!.. В людской и в подвалах. А что же тот солдат, который вас преследовал?

— О, он давно потерял мой след, если только его не убили там, в засаде.

— Ну-ну, — усмехаясь, пробормотал Оторва. — Сейчас увидишь, что малыш еще жив.

Разговор продолжался, и отважного зуава охватил страх: заговор грозил гибелью обожаемым командирам французской армии, только что увенчавшей себя славой.

Нельзя было терять ни минуты. Следовало без промедления сообщить обо всем высшему командованию, чтобы оно изменило маршрут, иначе катастрофы не избежать.

И, уже не думая о том, каким образом Дама в Черном оказалась посвящена в эти тайны, Оторва, превозмогая охватившую его усталость, решил скорей возвращаться к своим. Легкий шум заставил его повернуть голову. Он отошел от окна и принялся вглядываться в густой туман.

Что-то непонятное просвистело в воздухе и обрушилось на французского разведчика. В мгновение ока его опутали и связали сетью. Сильнейший толчок свалил пленника на землю. Он был не в силах ни отбиваться, ни порвать сеть, вообще не мог двинуться.

Абсолютно беззащитный, Жан очутился в руках безжалостного врага. Раздался свист. Топоча сапогами, подбежали человек шесть. Они грубо схватили Оторву и потащили в большую комнату, залитую светом.

Перед столом стояла Дама в Черном, поигрывая кинжалом. Это страшное оружие наносит смертельные раны. Люди, притащившие зуава, положили его на стол, так что маленькая ручка, сжимающая рукоять кинжала, вполне могла достать связанного.

Зуав, однако же, не отвел глаз. Он холодно смотрел сквозь ячейки сети, опутавшей его лицо, прямо в глаза своей противнице.

Она же тихим свистящим голосом, задыхаясь от бешенства, сказала ему с невыразимой ненавистью:

— Ты для меня воплощение француза… врага моей родины… Захватчик… будь ты проклят… я ненавижу тебя. Я обещала убить тебя при третьей встрече… я не искала тебя… но ты в моих руках… и ты умрешь!

Вид занесенного над ним кинжала прибавил Оторве смелости. Он ответил:

— Это я первый поднялся сегодня на плато Альмы… это я нашел дорогу для артиллерии… это я сделал первый выстрел… Это я, наконец, водрузил французский флаг на Телеграфную вышку. Я говорю об этом, чтобы вы поняли: я не боюсь смерти. Я солдат! И я презираю вас, как солдат презирает убийцу! Подлого убийцу!

Пренебрежительный взгляд француза, его жесткая отповедь привели Даму в Черном в бешенство. Не отдавая себе отчета ни в словах, ни в поступках, охваченная неудержимой ненавистью, она всадила кинжал в грудь зуава с криком:

— Умри же!

Глава 7

^{Реванш Дамы в Черном. — Удар кинжалом. — В глубине подвала. — Смотрите-ка… мертвец не мертв… — Порох, вино и окорок. — Из огня да в полымя. — Мина. — Бессилие.}

Когда сталь коснулась груди неустрашимого солдата, по всему телу его прошла дрожь. Сдавленный стон сорвался с его губ, отчаянный стон смелого и сильного человека, осознавшего свое бессилие перед лицом смерти.

Он слабо дернулся в своих путах, потом закрыл глаза и замер. Дама в Черном долго смотрела на него, затем отступила на шаг. Кинжал выскользнул у нее из рук и с глухим стуком упал на пол.

В ее глазах потухла та страшная ненависть, которая обжигала, словно раскаленный металл. Гнев ее исчез при виде неподвижного тела.

— Двое в один день, — прошептала она. — Маршал и солдат!.. Да… это ужасно — так убивать… И это жестокое слово: подлый убийца… оно как пощечина. Да… может быть… Ну что ж… пусть так… я согласна: подлый!.. Я люблю святую Русь так, что согласна на подлость, на преступление… я готова на все ради ее спасения!.. Прочь слабость и сомнения!.. Вперед, за родину!

Люди, которые захватили, а потом притащили Оторву, были одеты по-крестьянски. Это татары — круглолицые, раскосые, с приплюснутыми носами, привыкшие к покорности и послушанию. Оки бесстрастно наблюдали за странной женщиной и ее жертвой.

Татары не поняли ни слова из того, что говорила Дама в Черном, поскольку размышляла она вслух по-французски.

Теперь они равнодушно ждали приказа, чтобы выполнить его беспрекословно, каким бы он ни был.

Дама в Черном, к которой вернулось ее обычное хладнокровие, спросила их по-русски:

— Барин здесь?

— Да, он ждет вместе с господином полковником, — ответил один из крестьян.

— Хорошо!.. Уберите отсюда это тело.

— И что с ним сделать? Бросить в колодец?

— Ни в коем случае! Французы завтра найдут его и всех здесь перережут…

— Тогда закопать в парке?

— Нет! Они заметят свежевскопанную землю…

— Тогда мы не знаем, что с ним делать…

— Ладно! Отнесите его в погреб… он взлетит на воздух вместе со всем домом.

— Да, барыня, это вы хорошо придумали.

Слуги подхватили бездыханного и недвижного Оторву, с трудом подняли его и, топоча сапогами, выволокли из комнаты.

Пройдя по длинному коридору, вымощенному плитками, они повернули и дошли до массивной дубовой двери. Канделябры[1491] на стенах освещали путь.

Один из крепостных, тот, что шел впереди мрачной процессии, толкнул дверь, и та со скрипом отворилась. За ней зияла черная дыра. Крестьянин хотел выполнить приказ барыни как можно точнее и спросил других:

— Мы должны просто бросить его в погреб или отнести вниз?

— Барыня сказала: «Отнесите».

— Он же мертвый… Ему все равно… а нам меньше работы!

— Тогда давайте сбросим.

Рассудив таким образом, они положили зуава на верхнюю ступеньку, с силой толкнули его, послушали, как тело катилось вниз со ступени на ступень, и ушли, повернув ключи в двух замках на два оборота. Дверь погреба стала дверью темницы.

И тут началось что-то поистине необычайное.

Едва тело коснулось верхней ступени, оно сжалось в клубок, во всяком случае настолько, насколько позволяли веревки, чтобы по возможности уберечься от ударов и ссадин. Ноги подтянулись к груди, спина согнулась, руки прижались к корпусу, голова втянулась в плечи, и хотя тело не столько спускалось, сколько скатывалось вниз, это не нанесло ему особого ущерба.

Но позвольте! А как же кинжал, всаженный в грудь… как же предсмертные стоны… последняя судорога?..

Разве Жан-Оторва не умер?..

Ну и ну! Похоже, что нет!..

Это неслыханное, это просто чудо, но это так! Он остался жив!.. Пересчитав ступеньки каменной лестницы, молодец очутился внизу, в полной темноте. Оглушенный, помятый, контуженный, Жан с четверть часа пролежал неподвижно на влажном полу, едва дыша и собираясь с мыслями. И все-таки, несмотря ни на что, он остался жив!

Его руки и кисти, связанные неумелыми палачами, сохранили кое-какую свободу движения. Почувствовав, что может шевелиться и дышать, Оторва высвободил сначала одну руку, потом другую. Проделав это, он терпеливо стянул с себя сеть.

— Гениальная выдумка — эта накидная сеть, — пробормотал зуав себе в усы.

Его ноги были крепко стянуты толстой веревкой, которая резала кожу и болезненно сдавливала мышцы. Молодой человек пытался развязать узлы, продолжая бурчать:

— Мне еще возиться и возиться, а сил уже больше нет!..

Бедный Жан!.. После бурных событий последних тридцати часов немудрено было устать. Но тут из груди его вырвался вздох облегчения: рука нащупала штык. Палачи не подумали о том, чтоб его забрать, а может, просто не заметили под складками сети.

Француз осторожно вытащил лезвие и, поскольку оно было хорошо наточено, легко перерезал веревки. Теперь и руки и ноги оказались свободны. Присев на корточки, он ощупал себя, провел правой рукой по груди и почувствовал под пальцами что-то липкое.

«Кровь!.. Черт побери!.. Да, я ранен… чертова кукла, однако же, хватила через край… Не будь этого крапо, сын моего отца отправился бы в далекое путешествие… из которого не возвращаются».

Что же это за спасительное «крапо»?

Это просто-напросто кошелек из плотной кожи с несколькими отделениями и застежкой, в котором зуавы держат все самое ценное: деньги, драгоценности, бумаги. Этот плоский кошель, привязанный ремешком к шее, носят на груди под рубашкой. Иногда его украшают золотым шитьем.

У каждого зуава есть такой кошель, потолще или потоньше, в зависимости от состояния финансов и корреспонденции.

Кошель Оторвы был набит до отказа, к счастью для его владельца. Дама в Черном с такой страстью вонзила свой кинжал, острый, как иголка, что пробила разом пять или шесть отделений, бумаги и застежку.

Мало этого, проклятое острие проникло довольно глубоко в мышцы груди, проделав отверстие не слишком болезненное, но кровоточивое. И все же Оторва легко отделался! Войди кинжал в грудь чуть выше или чуть ниже, он пронзил бы сердце или легкое, и с храбрецом все было бы кончено.

Сейчас нашему зуаву некогда было философствовать. Он умирал от голода и изнемогал от усталости. Сил ему хватило лишь на то, чтобы отползти на четвереньках от лестницы. Жан нащупал стену, сделал пять-шесть шагов, положил свой штык под руку и заснул, скошенный мертвым сном.

Проснулся он от голода и сильной жажды. Наступил день. Тонкий луч пробивался сквозь окошко и освещал сумрачным светом глубины погреба.

До чего ж этот погреб был огромный! Настоящий храм виноделия. Не меньше сотни бочек аккуратными рядами стояли на подставках. Оторва, конечно, очень измучился, но сон вернул ему энергию и немного сил.

Глядя на ряды бочек, он подумал: «Вот и средство от жажды! Что ж, приступим!»

Зуав всадил кончик штыка между клепками, потом ввел его глубже и пробормотал: «Странно!.. Ничего не льется… Мне казалось, вино так и хлынет».

Рукой он нащупал зернистое вещество, которое сыпалось из отверстия тоненькой струйкой. Молодой человек попробовал несколько крупинок и ощутил хорошо знакомый вкус.

— Порох!.. Тысяча чертей!

Вспомнились слова Дамы в Черном: «Бочки на месте?» — и другая фраза, произнесенная ею в предположении, что француз мертв: «От взлетит на воздух вместе со всем домом».

Значит, эти такие мирные на вид бочки на самом деле были набиты порохом! Гигантский пороховой погреб! Взрыв уничтожит и дом и всех, кто в нем будет находиться! А гостями имения должны быть высшие чины французской армии, которые неминуемо остановятся здесь на ночлег!

Гнусная западня была подготовлена рукой мастера: Дама в Черном, без сомнения, являлась опаснейшим врагом.

При мысли о том, что штаб может быть уничтожен, армия обезглавлена, операция сорвана, Оторва задрожал от ужаса и гнева.

Буря чувств, поднявшаяся в душе зуава, не могла заглушить жажды. Он подошел ко второй бочке и с силой всадил в нее штык. Сразу же оттуда струей забило вино. Оторва прижался губами к отверстию — крымский нектар, такой свежий, тонкий, бархатистый, пахучий, возвратил ему бодрость, воскресил его.

Жажда была утолена. Но теперь Жана терзал голод. Он заткнул горстью земли дырку в бочке и принялся обследовать погреб. Из глубины шел сильный запах солонины и копченостей.

На крюках здесь были развешаны разнообразные колбасы, среди них — несколько здоровенных окороков.

— Вот то, что мне нужно, — пробормотал разведчик, отцепляя один из них.

В один миг он отрезал толстый ломоть окорока, набросился на него с жадностью каннибала[1492] и заключил с набитым ртом:

— От такой еды снова дьявольски захочется пить. Хорошо, что лекарства от жажды сколько угодно — не во всех же бочках порох!

Основательно подкрепившись и утолив жажду, Оторва снова стал бравым солдатом, которого ничем не смутишь и не проймешь!

Итак, что делать дальше?

Черт возьми, это яснее ясного: надо во что бы то ни стало помешать осуществлению гнусного заговора.

Обычно Жан действовал необдуманно, но сейчас он призвал себя к осторожности. Добродетель эта встречается редко у людей его склада, но тем выше ее цена. Он уселся на одну из бочек и стал рассуждать:

«Осторожность!.. Да, Оторва, мой мальчик, ничего другого тебе не остается. Эта Дама в Черном хитра, как алжирские туземцы[1493], и решительна, как… я сам… Она не отступит ни перед чем… Итак, ей удалось бежать в сторону той засады, где меня встретили пулями… по ее распоряжению меня уволокли в этот дом, превращенный в вулкан… по ее приказу меня поймали в сеть, как рыбешку… она наградила меня хорошеньким ударом кинжала… О, это великая женщина! Я и сейчас не уверен, не следят ли за мной в какую-нибудь дырку чьи-то глаза! Надо найти укромный уголок и обеспечить себе убежище на случай, если кто-то усомнится в том, что я мертв».

Оторва не нашел ничего подходящего. Если начнут искать всерьез, его тут же обнаружат. Ну что ж, тогда он дорого продаст свою жизнь.

Трудно поверить, но принятое решение успокоило молодого человека: он приготовился ко всему, даже к тому, чтобы пожертвовать своей жизнью.

День прошел без происшествий. Как бесконечно долго тянулись часы заточения! Какую тревогу испытывал бесстрашный солдат, запертый в темноте, когда одна неотвязная мысль стучала в мозгу и леденила кровь: «Штаб армии будет уничтожен!»

Оторва старался быть философом, но ему не удавалось убедить себя в том, что этот погреб — просто гауптвахта[1494], скрашенная молодым вином и копченым окороком. Еда застревала в горле, и вино казалось безвкусным.

Ночь прошла спокойно, следующее утро — тоже.

Во второй половине дня здание наполнилось суетливым шумом шагов. Дверь погреба распахнулась с металлическим стуком. По лестнице спускались люди, по топоту сапог можно было безошибочно определить, что это русские. Их насчитывалось человек двадцать пять — тридцать, в руках они держали застекленные фонари, такими пользуются в пороховых погребах.

Еще они несли камни, кирпичи, гипс и инструменты для кладки стен. Они были одеты в крестьянское платье, но по их выправке, по твердому шагу Оторва понял, что это переодетые солдаты.

Двое из вошедших были с пустыми руками. Они отдавали по-русски распоряжения, и по их резкому, повелительному тону было ясно, что это крупные начальники, привыкшие обращаться со своими крепостными, как с быдлом.

Рабочие занимались странной работой. Один из них прошел с фонарем вдоль ряда бочек и пометил штук двадцать белым крестом. Другие следовали за ним и, взявшись за помеченные бочки, скатывали их с подмостков и выстраивали рядами в середине подвала.

Затем они пробили буром верхние крышки и ударом молотка вогнали в отверстия нечто вроде деревянных кранов. В краны вставили конец черного гибкого шнура, длина которого была, видимо, тщательно рассчитана.

Забившись в угол, с бьющимся сердцем, Оторва наблюдал за всеми этими приготовлениями. Он понял, что устанавливали взрывное устройство с фитилем.

Жан размышлял так: «Двадцать бочонков пороха, по двести килограммов в каждом, получается недурная цифра — четыре тонны. И все это взлетит в воздух! Гром и молния! От этого дома останется мокрое место!.. Счастье, что я здесь!»

Но храбрец не учел поистине дьявольскую изобретательность врага.

Снабдить эти двадцать бочонков взрывными устройствами, поджечь фитили и уйти — это было бы слишком просто, даже если бы они были абсолютно уверены, что подвал пуст и что никто не попробует вырвать или перерезать фитили.

Повинуясь командам начальника, люди работали с лихорадочной быстротой. Непрерывно подносились новые материалы, камни, кирпичи, доски сваливались в кучу, известь гасили вином — приносить воду было бы слишком долго.

И, как говорится, в мгновение ока выросла стена!.. Стена, которая перегородит погреб от одного края до другого, от пола до свода, и изолирует заложенную мину, защитив ее тем самым от любых посягательств. Оторва не думал о своем спасении: «Если бы я был в той части, вместе с бочонками!.. А здесь… какой от меня прок?»

Один начальник сказал другому по-французски, вероятно для того, чтобы его не поняли рабочие:

— Так англо-французские части уже?

— Да, ваше превосходительство… Они будут здесь не позже чем через пять часов.

— А сколько времени должны гореть фитили, которые подорвут мину?

— Шесть часов.

— Значит, через шесть часов?..

Другой сделал энергичный жест рукой:

— Ни души не останется!

Стена была окончена. Оставили проход только для одного человека, который подожжет фитили. Сделав свое черное дело, человек выйдет, и проход заложат за несколько минут.

— Кто поднесет огонь? — спросил первый собеседник. — Вы, ваше превосходительство, или я?

— Княгиня требует, чтобы эта честь была предоставлена ей. Она хочет сама вызвать извержение вулкана.

— Ну что ж, доложите ей, час настал!

Глава 8

^{Подвиги лейтенанта. — Главнокомандующий и доктор. — Мечта солдата. — Изнанка славы. — Шесть тысяч убитых! — Радостный марш. — Пушечный выстрел. — Русские топят свои корабли. — Барский дом, начиненный взрывчаткой. — Раненые. — Военачальники высшего ранга. — Военный совет. — Взрыв.}

Вернемся ненадолго на поле битвы.

Товарищи Оторвы были встревожены его затянувшейся отлучкой, и, как мы знаем, не без оснований. Но раненому лейтенанту требовалась немедленная помощь, и они направились к лазарету, где без устали работал добрый доктор Фельц.

Собака по прозвищу Картечь не отставала от них ни на шаг и не спускала с них глаз. По дороге они встретили нескольких канониров[1495], посланных на разведку. Те узнали своего офицера и, радуясь тому, что он жив, присоединились к зуавам. Окружив импровизированные[1496] носилки, артиллеристы рассказывали, как храбро сражался лейтенант.

— Вы подумайте! Зеленый юнец, молоко на губах не обсохло, а отважен, как лев.

— Мы знаем, — поддержал Бокан, — видели его в деле так же, как вас, канониров. Вы тоже ребята не промах, или не зваться мне зуавом!

— Хорошо сказано, друг! — отвечал артиллерист. — Мы сделали что могли, или мы не французы?..

— Но наш лейтенант сделал больше, чем мы, он спас пушку.

— В самом деле?

— Не сойти мне с этого места! Когда русские гусары в последний раз пошли в атаку, они обрушились на нас с обнаженными саблями, с пистолетами… страх Божий! Батарее пришлось отступить, но одна пушка досталась бы врагу… попробуй тащи, когда ни людей, ни лошадей… все спешены… кроме квартирмейстера[1497] и бригадира…[1498] те остались в седле чудом! А пушку уже не спасти… И тут лейтенант кидается вперед, прямо на врага и, размахивая саблей, командует: «Впрягайте… и отходите!.. Живее!» Унтер[1499] и капрал живо запрягают лошадей, пришпоривают их, а офицер, раздавая удары направо и налево, встречает смерть. Видите, как они его разделали!.. Но пушка была спасена! Да, наш лейтенант — парень что надо.

…Процессия двинулась дальше, мимо палатки главнокомандующего, где за полотнищем слышались движение и шум.

После ужасного приступа Сент-Арно наконец пришел в сознание, но испытывал жестокие муки. По его бледному лицу струился пот, глаза смотрели невидящим взглядом, собрав всю свою волю, он не мог подавить стоны.

Главный врач армии, Мишель Леви, сидел рядом, не спуская с него глаз, и старался выглядеть спокойным.

Маршала не обманешь, он произнес прерывающимся голосом:

— Я говорю с тобой не как начальник… а как друг юности… товарищ по оружию… Меня отравили?.. Скажи правду… прошу тебя…

— Да, отравили…

— О, презренная… Я обречен, ведь так?

— Я… я надеюсь вас вытащить.

— Хорошо!.. Я понимаю… мне осталось только одно… передать командование… старейшему командиру дивизии… Канроберу… и ждать смерти…

— Нет, маршал… еще нет… Вы сильный человек… вы полны энергии, и я не теряю надежды.

— Ты даешь мне слово?

— Слово чести!

— Хорошо… благодарю тебя!.. Я буду ждать…

Никто ни словом не помянул Даму в Черном, ее таинственное бегство, роковое стечение обстоятельств, которое благоприятствовало и преступлению, и исчезновению княгини. Маршал полагал, что у нее в армии есть сообщники, возможно даже в его собственном окружении!.. Ведь во время обморока у него украли бумаги с именами предателей, которые принес старшина!

А этот молодой офицер-шотландец, что появился так внезапно и прервал беседу маршала с пленницей, разве он не подозрителен? Он был чем-то встревожен, хотя держался уверенно… Маршалу вспомнились детали, на которые он раньше не обращал внимания.

Надо было бы всмотреться, разузнать, подвергнуть допросу, безжалостно наказать виновных… для общего блага!

А он лежал, раздавленный страданием, умирающий, сраженный в самый час торжества!..

Все эти мысли обжигали мозг главнокомандующего, и он добавил слабеющим голосом:

— О, жизнь!.. Жизнь, которую я так безумно растратил… Еще бы несколько дней… несколько часов… чтобы отдать почести тем, кто погиб за отечество… О, как я страдаю!.. Боже, как я страдаю!

Прошла ночь, ужасная, мучительная, и только под утро, получив большую порцию опиума[1500], он ненадолго заснул.

Стратегические соображения требовали бы немедленного выступления союзной армии, стремительного броска на Севастополь, упорного преследования русской армии. Она и так отступала по всему фронту, и новая атака разметала бы ее по Херсонесскому плато. А там — кто знает? — может, удалось бы добиться сдачи русских и захватить Севастополь!..

Мечта солдата!.. Главнокомандующего!.. Гениальный Наполеон[1501] поступил бы так. Но Сент-Арно умирал! И он командовал не единолично, а вместе с лордом Рагланом! И им приходилось долго, тщательно обсуждать малейшие передвижения войск! И наконец, англичане еле шевелились, они даже не подобрали еще своих раненых! Стало быть, приходилось отказываться от этого плана, требовавшего безумной скорости.

Армии предстояло провести еще сутки на поле битвы, а затем она направится короткими переходами в сторону цитадели[1502] Крыма — Севастополя!

День после сражения казался страшно тяжелым, изнанка славы была ужасна.

Ярость утихла, энтузиазм угас, здравый смысл вступал в свои права. У оставшихся в живых царило острое ощущение пустоты от внезапных, трагических потерь. Сердце сжималось, на глаза набегали слезы — солдаты вспоминали о товарищах по оружию, о пропавших друзьях.

Оставалась последняя надежда — слабая надежда, но все же… Лазарет!.. Да, быть может… хотелось верить, что товарищ там, искалеченный, истерзанный, стонущий, но все-таки живой!

Увы! Вот он — лежит на спине, холодный, окоченевший, на губах застывшая пена, безжизненные глаза уставились в небо.

Жужжали тучи мух… налетали стаи воронов, горластых, зловещих, ненасытных…

Саперы с помощью солдат, выделенных по наряду, торопливо рыли братскую могилу — громадную траншею, к которой подносили и подносили трупы.

Погибших предавали земле, при этом у англичан, французов и русских были отдельные могилы. Залив тела негашеной известью, их быстро забрасывали землей.

Известь в большом количестве доставили сюда корабли союзной эскадры[1503] — в предвидении грядущей бойни. Здесь, в этих траншеях, были погребены три тысячи русских, две тысячи англичан и тысяча пятьсот французов!

Шесть с половиной тысяч убитых! Это население маленького городка!..

На следующий день после победы при Альме армии выступили в поход. Этап, так хорошо известный русским, предусматривал стоянку на речке Кача. В имении графа Нахимова должен был расположиться французский штаб.

Маршал Сент-Арно еще жил. Благодаря неустанным заботам врача его состояние немного улучшилось.

Главнокомандующего поместили в ландо Дамы в Черном, за кучера сел солдат из обоза. Затянутый в парадный мундир, смертельно бледный, маршал делал нечеловеческие усилия, чтобы держаться прямо и отвечать на приветствия солдат.

Стояло восхитительное сентябрьское утро. Умеренная жара, веселое солнышко, дивные пейзажи — французские солдаты шагали словно на прогулке. Они шли по нивам, лугам, пастбищам, а вдалеке виднелось спокойное море, по которому сновали корабли под белыми парусами.

Вдруг раздались выстрелы, затем — крики.

Что это? Атака? Засада? Нет, просто началась охота. Дичь здесь водилась в изобилии. Испуганные зайцы разбегались, прижав уши, и спины их дрожали от бешеного галопа. По ним стреляли, за ними гнались, их преследовали, пока не настигали. Обезумев от страха, длинноухие кидались в ноги охотникам. Их хватали — будущее рагу — и, оглушив ударом, привязывали к мешкам.

Берега Качи, на которые едва взглянул Оторва — первый француз, перешедший речку, — оказались поистине прелестны. Тучные луга, сады, поместья, зеленые купы деревьев, склоны, покрытые великолепными виноградниками, все это походило на уголок Эдема.

— О, виноград… настоящий Ханаан![1504] — сказал один зуав, вспомнив Библию.

— Вино в облатках…[1505] и все равно вкусно, — добавлял другой, глядя на лозы, готовые сломаться под тяжестью гроздей.

— Вино в бочках, значит, тоже недалеко, — заключал третий, заранее облизываясь.

— И мед!.. Поглядите!.. У каждого дома ульи. Смотрите только, чтоб эти зверюги вас не ужалили.

— Да это просто земля обетованная!

— Бери выше, мамаша Буффарик… это почище оазиса[1506].

— Вы правы, ребятки, — отвечала маркитантка, — пользуйтесь, пока можно. А от Жана все еще никаких вестей?

— Нет, мамаша Буффарик, никаких.

— Я начинаю беспокоиться всерьез.

— Оставьте! С таким боевым парнем ничего не может случиться.

Маркитант, который шагал тут же — грудь колесом, борода веером, — подтвердил своим зычным голосом:

— Еще бы! Наш Оторва — удалец из удальцов! Уж он-то обойдется без няньки.

Громовой выстрел прервал его слова.

— Что такое?.. Стреляют? Атакуют наш авангард?[1507]

Все навели бинокли на Севастополь, раскинувшийся в десяти километрах. Огромное белое облако поднялось над рейдом, где пушка стреляла не переставая.

Нет, это не атака. Дело в том, что рейд[1508] был открыт с моря. Меншиков полагал, и не без оснований, что форты[1509] защищали его недостаточно. Чтобы закрыть рейд, чтобы помешать союзному флоту атаковать город с моря, он отдал приказ перегородить вход в гавань, затопив там русские суда. С тяжелым сердцем, но без колебаний, он пожертвовал половиной флота. Гениальный ход полководца был продиктован отчаянием.

Моряки пустили ко дну три фрегата и пять линейных[1510] судов, один из них — со ста тридцатью пушками. Вода проникала в трюмы, устремлялась под палубы, рвала обшивку. Корабли кружили на месте, раскачивались и тонули. Но некоторые морские гиганты упорно держались на воде, словно не хотели погибать. Тогда собратья приблизились к ним, открыли огонь и милосердно приканчивали их.

Все флаги были приспущены, все колокола прозвонили отходную, священники отслужили заупокойные молитвы, у всех в глазах стояли слезы, из груди вырывались клики ненависти и мщения.

Во имя спасения Севастополя была принесена страшная жертва. План союзников, включавший в себя одновременную атаку с моря и суши, был сорван. Окружение города-крепости стало отныне невозможным. Маршалу Сент-Арно доложили о крахе прежних замыслов, и тот произнес пророческие слова:

— Это достойные сыны русских, которые подожгли Москву! О, доблестные солдаты… Но мне жаль моего преемника… кампания будет тяжелой.

…Передовые части французской армии перешли Качу и двигались по уже знакомой нам восхитительной местности, залитой солнцем.

Переход окончился. Настоящая прогулка! Перед ними простиралось имение графа Нахимова — господский дом и подсобные постройки, вокруг были разбросаны деревенские дома.

В деревне будут расквартированы зуавы Второго полка, и это их радовало. Левое крыло господского дома примет раненых — их подвозили на санитарных повозках. Маршала внесли в парадные покои, которые выглядели так, словно их покинули несколько минут назад.

Мамаша Буффарик направилась на кухню и принялась готовить обед для штабных офицеров, отличавшихся изысканным вкусом. Роза опекала раненых. Несмотря на уверения зуавов, несмотря на слова отца, у нее было тяжело на душе. Она думала о милом ее сердцу Оторве, который вот уже три дня то появлялся, то исчезал, и каждый раз при каких-то тревожных обстоятельствах.

Роза думала, что эти опасные приключения приведут рано или поздно к роковой развязке. Ее пробирала дрожь.

Храбрая девушка прошла суровую школу долга. По дороге она запаслась роскошными гроздьями винограда и теперь оделяла им терзаемых лихорадкой раненых.

Стоны и хрипы затихали при появлении маленькой доброй феи[1511], чей ласковый взгляд и нежная улыбка пронизывали лучом надежды измученные души солдат.

Под ее попечительством находились человек тридцать раненых — артиллеристов, стрелков, егерей, зуавов и нескольких русских, которые не сводили с нее восхищенных глаз. Ее ласковый голос и приветливая улыбка заставляли забывать о страданиях.

Пока Роза, разомкнув их пересохшие губы, выжимала им в рот сладкий сок золотистых ягод, врач в чине майора занимался размещением раненых. Одному поправлял повязку, другому перекладывал поудобнее руку или ногу, третьему останавливал кровотечение. Все чувствовали себя хорошо по мере сил, даже юный лейтенант-артиллерист, рядом с которым свернулась калачиком собачонка Картечь.

— Великолепный удар саблей!.. Поглядите-ка, мадемуазель Роза, — не мог удержаться врач, распираемый профессиональной гордостью.

— О, господин доктор… это ужасно… и он, вероятно, жестоко страдает.

Полголовы у раненого было выбрито. Крученый шов соединял края жуткой раны, которая словно раскалывала череп от лба до затылка.

— Двадцать две скобы!.. Да, двадцать две скобы, и ни на одну меньше, понадобилось для того, чтобы соединить края… но теперь они держатся лучше, чем раньше! И вообще, мадемуазель Роза, раны в области головы значат или скорую смерть, или спасение. Если раненый не умирает тут же, он поправляется с необычайной быстротой. Этот юноша проживет сто лет и, клянусь вам, через три недели сможет сесть на лошадь!..

— Благодарю вас, доктор, — слабым голосом прошептал несчастный, услышавший слова врача. — И вас, мадемуазель, тоже…

На парадном дворе имения раздался цокот копыт. Прибывали все новые живописные группы офицеров на гарцующих конях. Над главными воротами, где стояли по бокам двое часовых, развевался трехцветный вымпел главнокомандующего. Караульные салютовали оружием. Барабаны и горны играли встречный марш.

По приказу маршала Сент-Арно командиры съезжались на военный совет. Здесь встретились Канробер, Боске, принц Наполеон, Форей — командиры всех четырех дивизий.

Подъехали и бригадные генералы: Эспинас, де Лурмель Бона, д’Отемар, д’Орель де Паладин. За ними — полковники, завтрашние генералы. Многие из них уже занимали генеральские должности: Клер, Лебеф, Бурбаки, Бере, Вэнпфа, Виной…

Имена, еще неизвестные сегодня, но коим предстоит прославиться завтра, а позже пополнить печальные перечни жертв.

Полковник генштаба Трошю встретил их и подвел к маршалу, а тот, в полном изнеможении, истерзанный болью, предпринимал нечеловеческие усилия, чтобы провести этот военный совет… последний в его жизни!

После строгой церемонии военного приветствия, на которое маршал отвечал с расстановкой, слабым, но ясным голосом, офицеры расселись. В этот момент мощный толчок сотряс здание сверху донизу и заставил всех высших офицеров вскочить со своих мест. Потом глухой взрыв раздался в подвале, и оттуда тотчас вырвались клубы дыма.

Глава 9

^{Замысел княгини. — Огонь в подвале. — Порох пойдет в дело. — Колбаса, не имеющая ничего общего с колбасными изделиями. — Мина и контрмина. — Тревога! — Бедный Оторва. — Взрыв. — «Именем императора…»}

Итак, Дама в Черном дала волю своей ненависти — собралась сама поджечь фитиль, чтобы мина уничтожила командование французской армии.

Ее чудовищный замысел вот-вот осуществится.

Один из работавших в подвале побежал уведомить княгиню, что все готово. Она с нетерпением ждала этого сообщения, опасаясь, как бы вражеские разведчики ее не опередили. Вздох облегчения вырвался из груди женщины.

— Наконец-то!.. О… теперь они в моих руках! — воскликнула она с мстительной радостью и стала спускаться в подвал. Полковник протянул ей потрескивающий конец фитиля и проговорил с поклоном, словно собираясь произнести мадригал:[1512]

— Вы устроите фейерверк, княгиня, настоящий фейерверк! Из ваших рук… это будет так величественно!

Она ответила со злым смехом:

— Да!.. Дорога в небо… на облаке… по воздуху… Правда, кое-какие ошметки останутся на земле.

Дама взяла факел и направилась к отверстию. Здесь она хладнокровно подожгла пучок фитилей, другой конец которых прятался в бочке с порохом.

Когда фитили начали трещать, когда красные точки, будто светлячки, прокололи тьму, княгиня вышла из подвала со словами:

— Я разбудила вулкан, и он сожжет этих негодяев дотла! Теперь ничто не сможет спасти их от моей мести!

Притаившись в своем углу, Жан слышал эти ужасные слова; и по его телу пробежала дрожь. В душе зуава вскипел гнев и ненависть к этой коварной женщине, которая казалась ему исчадием ада.

«О, с какой радостью я всадил бы ей в горло штык! — думал он, сжимая кулаки. — Если оставить ее в живых, она не успокоится и опять учинит что-нибудь мерзкое».

Да, это так! Но что потом? Их человек тридцать, и они растерзают Оторву.

Нет, он не имеет права так дешево отдать свою жизнь! Он должен жить, чтобы попытаться предотвратить катастрофу. Если же ему суждено погибнуть, пусть последним его поступком будет не просто акт мести.

Тем временем рабочие кинулись к отверстию. Они завалили его кирпичом, брусом, бутовым камнем[1513], залили все это гипсовым раствором, и когда через десять минут образовалась единая глыба, Дама в Черном своим металлическим голосом скомандовала:

— Всем выйти!

Мимо нее прошли рабочие, потом двое офицеров, она вышла последней — бледная и сияющая. Оторва слышал, как с шумом захлопнулась дверь. Потом до него донесся стук, глухие удары, шарканье, и он подумал: «Черт возьми! Они замуровывают выход. Они заткнут и продухи. Пора действовать… Жан, мой мальчик, выпутывайся как знаешь, но ты должен пробить стену и добраться до бочонков с порохом».

Не теряя ни минуты, француз схватил свой штык и изо всех сил обрушил его на заложенное отверстие, где кладка была скреплена гипсом. Кладка затвердевала все больше и больше, превращаясь в монолит.

Оторва сыпал проклятьями и ворчал:

— Разрази его гром!.. Затвердело-то как… сюда бы кирку из каменоломни… Штык? Ерунда! Игрушка…

Крак!.. Сухой щелчок… оружие сломалось у самой рукояти!

— Проклятье! — прорычал зуав. Он оказался обезоружен, а препятствие — непреодолимо.

Он не хотел признать себя побежденным и сжал обломок штыка обеими руками. Нужно бороться, даже если нет надежды, но пока он лишь поранил себе ладони и пальцы.

В погребе становилось все темнее. Лучик света, пробивавшийся сверху, утончился и наконец совсем исчез. Наступила ночь, глухая, непроницаемая, страшная ночь в подземелье. Окошко замуровали. Ну и что же! Оторва был полон решимости продолжать эту отчаянную безумную борьбу. Он сел на каменную ступеньку и, обхватив руками голову, начал размышлять: «Итак, у меня еще четыре часа! От силы пять… Здесь четыре тысячи килограммов пороха, они взлетят в воздух, и я не могу ничего сделать, чтобы помешать взрыву. Значит, я должен выйти… должен пробиться через забитую дубовую дверь… У меня только ножик да обломок штыка… этого недостаточно… и времени мало… Если б ее подорвать… Эх, был бы у меня порох, но они все уволокли в этот проклятый склеп…[1514] Хотя… О Боже… надо посмотреть…»

«Посмотреть» — это не более чем риторическая фраза[1515], поскольку зуав находился в непроницаемой тьме. Он приподнялся и по памяти на четвереньках пополз вдоль погреба.

Позу нашего зуава нельзя было назвать солидной. Но она не могла унизить достоинства солдата, потому что помогала ему выполнить трудную задачу.

Он продвигался на четырех конечностях добрых десять минут, стараясь обследовать весь подвал. Внезапно Жан выпрямился и прокричал:

— Прекрасно!.. Замечательно!.. Великолепно!.. Будь у меня время, я бы пустился в пляс… Ну, мадама в черном… посмотрим, кто будет смеяться последним!..

Что это значило? Оторва сошел с ума?.. Ничуть! Тогда откуда же эта буйная радость?

А дело вот в чем. Оторва был не только храбр, но и догадлив. Он вспомнил о первой бочке, в которой пробил отверстие своим приказавшим долго жить штыком, и подумал, что в бочке — вино, а оказалось — порох. Тогда молодой человек испытал разочарование, но оно было забыто, когда он вскрыл вторую бочку с чудесным крымским вином.

Утолив жажду, Оторва замазал отверстие горстью земли, чтобы вино не вытекало зря. Но он и не подумал сделать то же с первой бочкой, той, что с порохом…

Стало быть, порох должен был сыпаться на землю в широкое отверстие, которое он пробил штыком. В этом Оторва и хотел убедиться, передвигаясь на четвереньках по погребу. Его ожидания оправдались. На земле оказалось фунтов сорок пороха.

Русские в спешке его не заметили. Оторва, обнаружив порох на ощупь, тщательно сгреб его в кучу. Он подпрыгивал, как кавалерист в седле, ликовал вне себя от радости, но не позволял себе вскочить, чтобы не наделать глупостей. Еще раз обдумав ситуацию, Жан сказал вполголоса:

— Время поджимает… никаких сумасбродств… порох у меня теперь есть… Остается только изготовить колбаску.

Сначала следовало раздобыть оболочку для изделия, которое лишь по названию связано с колбасным производством.

Оторве пришла в голову мысль использовать свои полотняные кальсоны. Великолепная идея! Он снял шаровары, потом кальсоны, снова надел шаровары. Завязал внизу узлом одну и другую штанину, разорвал верхнюю часть кальсон, и у него получились два длинных, узких мешка. На ощупь, с тысячами предосторожностей храбрец насыпал почти весь свой запас пороха в два эти вместилища и завязал их узлом с другого конца.

— Итак, мы имеем, — весело проговорил он, — не одну колбаску, а две. Ничего, кашу маслом не испортишь.

Двигаясь по-прежнему на ощупь, неуверенными шагами слепца, Жан втащил обе колбаски на верх лестницы и положил их одну на другую, прямо под дверь.

Вся эта возня передвижения в темноте заняла немало времени, и он с ужасом думал о том, что часы идут, фитили прогорают, и извержение вулкана может начаться в любую минуту.

Однако самое трудное, если не самое опасное, было уже позади. Теперь предстояло поджечь это примитивное, но грозное устройство, и девяносто шансов из ста за то, что зуава самого при этом разорвет в клочья. Тем не менее он сделал все, чтобы его колбаски вспыхнули как можно скорее и как можно дружнее, чтобы получился мощнейший удар.

Он взрезал ножом одну подрывную шашку, нижнюю, зачерпнул пригоршню, насыпал пороховую дорожку до края лестничной площадки, потом опустился вниз, к тому месту, где лежал остаток его припаса. Насыпав порох в феску, снова поднялся на лестничную площадку и, спускаясь со ступеньки на ступеньку, потянул дорожку пороха дальше.

Тем временем в его тюрьму снаружи врывались разнообразные шумы.

Он различил топот лошадей, стук колес, ритмичный шаг пехотинцев, потом — удары барабана, хрупкие трели горна, приглушенные, но все же ясные.

Надо всем плыл громкий прерывистый звук фанфар, поющих с каким-то бешеным воодушевлением:

Это был марш его полка!

Сердце у Оторвы забилось так, что, кажется, могло прорвать грудную клетку, в ушах стоял звон, перед глазами запрыгали искры.

Это французская армия! Его товарищи и штаб вот-вот сунут голову в дьявольский капкан!..

Давай же, давай, Оторва, время торопит! Фитили во мраке подвала отсчитывали последние минуты жизни тех, кто с веселой солдатской беззаботностью располагался сейчас наверху.

Страшная смерть поглотит их всех, не различая ни возраста, ни чина, ни пола. Старых ворчунов и юных усачей, увешанных орденами генералов и простых солдат, и мамашу Буффарик, и Розу, милую его подружку.

— Тысяча чертей, скорей же! — рычал зуав.

Он навалил на подрывные шашки все остатки пороха, которые мог собрать, стараясь при этом направить взрыв на нижнюю часть двери.

Наконец все было готово! Наш герой с трудом перевел дыхание, он взмок от пота, но теперь от него требовалось лишь одно — поджечь хитроумную адскую машину.

Чтобы уменьшить хоть немного — о, совсем немного — смертельную опасность, которой он себя подвергал, он решил поджечь самый конец пороховой дорожки.

Поскольку у него не было спичек — большой редкости в ту пору, — он пользовался огнивом и кремнем. Быстро запалив кусочек трута[1516], подул на него, чтобы тот лучше разгорелся, нащупал нижнюю ступеньку, нашел пальцами крупинки пороха и решительно, ни секунды не колеблясь, положил на них раскаленный трут.

П-ш-ш-ш!.. Вспыхнул яркий огонь, раздалось шипение и пронзительный свист.

Огонь молниеносно взбежал зигзагом по каменным ступеням, достиг площадки, и в ту же секунду вслед за ослепительной вспышкой раздался раскатистый грохот. Свет, огонь и дым заполнили всю верхнюю часть погреба, и в то же время произошел сильнейший выхлоп газа.

Оторва не успел отскочить. Единственное, что ему удалось, — это прикрыть руками лицо. Словно подхваченный ураганом, он покатился кувырком, оглушенный, быть может, убитый взрывом.

Прошла минута — зуав не шевелился.

Но дверь была выбита. И из погреба теперь образовался выход. Там наверху слышалось какое-то движение… кто-то бежал… несколько зуавов… у одного в руках факел… впереди Буффарик.

Старый сержант наткнулся на неподвижное тело. Он узнал друга, и из его груди вырвался не то рык, не то рыдание.

— Оторва!.. О-о, несчастный!

Маркитант взял Жана на руки, как ребенка, и понес с криком:

— Ты не умер… Мой голубок… О, тысяча чертей… ты не умер… скажи хоть слово…

И Оторва едва прохрипел угасающим голосом:

— Под домом… мина… двадцать тонн… пороха… все взлетит на воздух… спасайтесь, кто может… я рассчитался… прощай…

Буффарика, известного своей отвагой, от этих слов бросило в дрожь — он понял, сколь серьезна была нависшая над французами опасность.

Он еще крепче охватил тело своего друга и с криком стал подниматься по каменной лестнице:

— Тревога! Тревога! Дом сейчас взлетит…

Его товарищи уже бежали по коридорам, вызывая всюду страшную сумятицу.

Отовсюду неслись тревожные возгласы:

— Тревога!.. Тревога!.. Дом сейчас взлетит!

Буффарик вытащил Оторву на улицу — молодой человек оставался неподвижен и безгласен, как труп, руки его оказались ужасно обожжены, борода опалена, ожоги имелись и на лице, под вспухшими веками не было видно глаз. Его трудно было узнать.

На крики сержанта прибежали, предчувствуя несчастье, мамаша Буффарик и Роза. Увидев Оторву, девушка издала душераздирающий вопль:

— О-о-о, Жан… мой бедный Жан! Вот как нам суждено было встретиться!

— Он спас нас всех!.. Еще раз спас… ценой своей жизни! — сквозь рыдания с трудом произнес старый вояка. — Иди сюда, Роза, дитя мое… Давай положим его туда, под этот платан[1517].

— Иду, отец… Иду! Мы спасем его, правда?

Мамаша Буффарик, женщина энергичная и хладнокровная, не теряя времени принесла брезентовое ведро с водой и чистые бинты, чтобы тут же сделать первую перевязку.

Роза поддерживала голову раненого, которого Буффарик нес сквозь толпу убегавших во все стороны солдат.

Тревога распространялась с молниеносной быстротой, вызывая то невыразимое словами смятение, ту панику, которой поддаются порой даже самые закаленные в боях войсковые части.

Полуодетые, многие босиком, зуавы бежали, унося провиант, подхватив свои мешки, путаясь в амуниции[1518]. Звякали бидоны, гремели ведра, звенели котелки, кричали люди, фыркали лошади — словом, суматоха поднялась такая, что со стороны это было бы ужасно смешно.

Доктор Фельц выскочил из лазарета с криком:

— Раненые! Раненые! Помогите, ребята!

Ну и ну — ведь правда, забыли о раненых!.. К счастью, ненадолго.

Солдаты возвратились бегом, чтобы спасти своих несчастных изувеченных товарищей. Ведь это святая заповедь! Солдаты готовы пройти сквозь огонь, броситься на тройной ряд штыков, пренебречь смертельной опасностью, но свой долг они выполнят.

Раненых эвакуировали невероятно быстро и в то же время бережно и осторожно.

Тем временем генералы, полковники, штабные офицеры вышли, сохраняя спокойствие, из зала, где они заседали. Последним покинул его маршал, которого вынесли на матрасе четверо зуавов.

До этой минуты невозможно было понять, что же, в сущности, произошло, нельзя было ни выяснить что-либо, ни разобраться, ни обдумать происшедшее.

Раздался взрыв, а чуть позже люди увидели, как сержант Буффарик бежит, держа на руках тело зуава, по-видимому, убитого, и кричит: «Тревога!.. Сейчас все взлетит!..»

И только! Тем не менее полк зуавов, лазарет, повозки, провиант, боеприпасы — все было уже в полной безопасности.

Маршала перенесли в тень того же большого платана, где лежал бездыханный Оторва. Главнокомандующий посмотрел на солдата, на взволнованно жестикулировавшего Буффарика, на женщин, которые хлопотали над телом Жана, и спросил своим слабым, но твердым голосом:

— Что же все-таки случилось, в конце-то концов? Отвечай, сержант!

В этот самый миг земля содрогнулась и ушла из-под ног. Барский дом, качнувшись, раскололся, как кратер вулкана. Из пространства между стенами вырвался столб огня, увенчанный облаком дыма. Потом ужаснейший взрыв поднял в воздух тучу обломков, сотряс окрестность, дойдя до самого моря чередой слабеющих раскатов.

И когда дым рассеялся, когда обломки здания перестали падать, на месте роскошного дома можно было увидеть лишь часть почерневшей стены над громадной ямой, на дне которой курились струйки дыма.

Барский дом со всеми флигелями и пристройками исчез, унесенный взрывом.

Тут-то Буффарик, приняв безупречную военную стойку — каблуки вместе, грудь колесом, ладонь у виска, — ответил на вопрос главнокомандующего:

— Вот это самое и случилось, господин маршал! Наша армия избежала полного уничтожения — и только благодаря этому храброму солдату, которого вы сейчас видите. Он лежит рядом с вами, он при смерти. Этот зуав — настоящий герой, господин маршал!

— Как его зовут?

— Жан Бургей, по прозвищу Оторва.

— Я где-то уже слышал это имя.

— Ничего удивительного! — с гордостью ответил Буффарик. — Его знает вся африканская армия. В полку все его обожают, и даже кебир относится к нему с почтением. Он так обнимал его, когда Жан поднял флаг над Телеграфной вышкой…

— Почему же его не наградили… почему он не упомянут в приказе по армии?

Несмотря на весь свой марсельский апломб[1519], Буффарик заколебался, но потом, решившись, твердо ответил:

— Потому что… вот в чем дело: его, как бы это сказать… приговорили к расстрелу.

— Да, припоминаю… за грубость по отношению к старшему по званию.

— О, господин маршал, — снисходительно отозвался маркитант, — тот тип был из пехтуры… вы должны его понять, вы же командовали зуавами.

Сент-Арно ничего не ответил, он думал.

Да, конечно, зуав серьезно нарушил дисциплину. Наверняка он заслужил наказания по всей строгости неумолимого военного устава. Но обстоятельства не позволили привести приговор в исполнение, и провинившийся доблестно искупил свою вину.

Он был всюду, в самом центре сражения. Приговоренный к смерти, этой смерти искал, но она перед ним отступала! Именно он поднял над высотами Альмы три победных цвета Франции… именно он только что спас тысячи людей, среди них и многих военачальников.

С одной стороны, вина его не такая уж страшная… с другой — его подвиги заслуживают самой высокой награды.

Сент-Арно больше не колебался.

— Подойди ко мне, — сказал он Буффарику, — и дай мне твой крест.

Старый вояка отстегнул орден и протянул его маршалу, чья влажная рука дрожала от лихорадки.

Внезапно глубокая тишина воцарилась над гудящей толпой. Зуавы застыли на месте. Безо всякой команды, по наитию, они взяли на караул и стояли, вытянувшись, лицом к своим командирам.

Сент-Арно приподнялся и, стараясь придать голосу твердость, проговорил, глядя на Оторву, которого поддерживали Роза и мамаша Буффарик:

— Жан Бургей, именем его величества императора за ваши отличные боевые действия я присваиваю вам звание кавалера ордена Почетного легиона[1520]. Генерал Боске, извольте вручить новому кавалеру причитающиеся ему знаки отличия и обнимите его от моего имени… Больше у меня нет сил!

Оторва, умирающий Оторва услышал его. Радость от этой нежданной высокой награды возвратила храбреца к жизни. Весь обожженный, он смотрел невидящим взглядом, но смог выпрямиться, и его правая рука — не рука, а сплошная рана — коснулась лба в попытке отдать честь.

Боске обхватил молодого человека за плечи, поддерживая почти на весу, и поцеловал.

— Именем императора, — произнес он, — и от имени главнокомандующего прими этот крест, которым я счастлив украсить грудь такого героя, как ты!

У Оторвы перехватило горло, он едва дышал и не мог произнести ни слова. Минутная бодрость покинула его в тот миг, когда к опаленным клочьям его куртки прикрепили красную ленту.

Качнувшись, Жан упал на руки сияющего Буффарика, который прокричал ему своим зычным голосом:

— Не тушуйся, голубок… все пройдет… оклемаешься и вернешься к нам. Маршал приложил к твоим ранам такой пластырь, который вылечит их все до одной.

Глава 10

^{Крым. — Его стратегическое значение. — Херсонесское плато. — Опасения русских. — Корнилов и Тотлебен. — Оборона экспромтом. — Прибытие англо-французской армии. — Позиции сторон. — Траншеи. — Подготовка бомбардировки и штурма.}

Полуостров Крым, расположенный в северной части Черного моря и связанный с континентом Перекопским перешейком, невелик по площади. Его поверхность — всего двадцать шесть тысяч квадратных километров, то есть четыре французских департамента[1521].

Такая малость, казалось бы, в этой колоссальной московской империи, которая превосходит, и намного, все остальные европейские государства вместе взятые![1522]

Однако значение этой маленькой территории очень велико. Благодаря своему положению среди вод Черного моря она является полной хозяйкой этого большого водного пространства, которое омывает обе части Турции, дунайские княжества и Кавказ и в которое впадают Днепр и Дон, крупные артерии России на юго-западе.

Хозяева Крыма всегда будут хозяевами Черного моря.

Не случайно стремление обладать этим маленьким полуостровом неотступно преследовало тех, кто хотел царствовать в старом Понте Эвксинском[1523], начиная с милетцев[1524], Митридата[1525], византийцев[1526], генуэзцев[1527], турок и кончая русскими, теперешними хозяевами Крыма.

Крым — в каком-то смысле крепостные ворота Южной России, а Севастополь — ворота Крыма.

В юго-западной части полуострова расположена возвышенность, которая продолжается в море в виде остроконечного мыса, освещаемого маяком. Это — мыс Херсонес, образующий вершину треугольника, омываемого с двух сторон морем и отгороженного у своего основания — на востоке — грядой скал, которую русские называют Сапун-горой.

Этот треугольник — Херсонесское плато. Его площадь — примерно сто двадцать пять квадратных километров.

Плато это, которому суждено было стать историческим, в течение долгих месяцев будет служить ареной битвы четырех европейских держав: России, Турции, Англии и Франции; здесь развернутся ожесточенные сражения.

В самой высокой своей точке плато достигает трехсот метров над уровнем моря; возвышения и низины ориентированы в направлении на юго-запад и северо-восток.

Берег изрезан многочисленными бухтами; некоторые из них приобретут кровавую известность. Таковы Карантинная бухта, Английская бухта, Корабельная бухта, или Доки, и другие. Все бухты, кроме Карантинной, соединяют свои воды, образуя бухту Южную.

На левом берегу Южной, на площади длиной в две тысячи пятьсот метров и шириной в четыреста метров, и построен — притом всего лишь сто лет назад — город Севастополь.

Великолепный, пышный русский город, насчитывающий сорок с лишним тысяч жителей, располагается на горных склонах. Две прекрасные трассы — улица Морская и Екатерининская — пересекают его с севера на юг. Там и сям разбросаны бульвары, общественные и частные сады. Их могучим деревьям суждено быть искалеченными при обороне города. Нарядные каменные дома, роскошные магазины, административные здания, похожие на настоящие дворцы, — все это составляет грандиозный ансамбль, увенчанный золочеными куполами церквей.

На восточном берегу город разросся и давно уже перебрался через Южную бухту. На правом ее берегу поднялись склады, госпитали, казармы, обосновались доки[1528] и стапели;[1529] целый город — административный и флотский центр — вырос вдоль Корабельной бухты, перед которой возвышаются Малахов курган[1530] и Зеленый холм.

Богатый, процветающий город производит впечатление изобилия и мощи. Правда, впечатление это скорее внешнее, особенно что касается мощи, — речь идет, разумеется, о защищенности города со стороны суши. Потому что если с моря стены и форты могут создать иллюзию надежной защиты, то для обороны Севастополя в случае штурма со стороны плато не было сделано ничего или почти ничего.

Произведены были лишь кое-какие подготовительные работы, окончательное выполнение которых требовало плана, людей, времени и денег.

Планы, как известно, всегда бывают в избытке. Людей в России достаточно. Однако когда идет война, то, как правило, не хватает времени, не говоря уж о деньгах.

К тому же никто не ждал атаки на Крым, ни, тем более, этой громоподобной победы союзников при Альме…

Русская армия отступает… Севастополь не защищен, а союзные армии находятся в пятидневных переходах от него.

Итак, при нехватке времени и денег вся надежда — на людей. Мужественные люди, и среди них — Корнилов[1531] и Тотлебен[1532], первый — вице-адмирал, второй в ту пору — подполковник инженерных войск.

Меншиков, потерпев поражение, не стал опрометчиво запираться в Севастополе. Он боялся, что его армию там блокируют, лишат продовольствия и в конце концов принудят к сдаче, и потому, дерзким броском оторвавшись от противника, отвел своих людей в тыл и занялся переформированием.

Главнокомандующим он назначил Корнилова, прикомандировав к нему Тотлебена, входившего в его штаб, и обратился к ним со следующими словами:

— Я даю вам двадцать пять тысяч бойцов… именем императора я предписываю вам защищать Севастополь не на живот, а на смерть… в ваши верные руки я передаю судьбу нашей Родины.

И Корнилов ответил просто:

— Не на живот, а на смерть!.. Мы выполним свой долг…

Меншиков уехал. Корнилов наделил Тотлебена всеми полномочиями для строительства укреплений.

В Севастополе объявили состояние боевой тревоги. «Отечество в опасности!..» Это пламенный призыв к патриотизму, к преданности, к самоотречению. Высокие слова, высокие понятия никогда не оставляют русских равнодушными.

Барабаны били, горны трубили, звонили колокола. Сердца трепетали, на глазах выступали слезы, руки сжимались в кулаки, возгласы, полные гнева и воодушевления, сотрясали город.

Всеобщий героизм! Солдаты, матросы, чиновники, рабочие, торговцы, лавочники, буржуа, старики, женщины и дети устремились на улицы с криками: «Мы будем защищаться!.. Не на живот, а на смерть! Да, не на живот, а на смерть!»

Сначала предстояло проделать самое неотложное: земляные работы. Следовало окружить город траншеями. За работу взялось десять тысяч человек. Землекопами они были неумелыми и неловкими, но патриотизм творил чудеса.

Арсеналы предоставили шанцевый инструмент[1533]. Люди рубили деревья, изготовляли туры[1534] и фашины[1535].

Затем толпа, направляемая офицерами и солдатами инженерных войск, устремилась на незащищенные участки, где следовало построить бастионы[1536]. Предводительствовала женщина, одетая в черное; в руках она держала российский флаг. Ее узнавали, приветствовали, за ней следовали с восторгом.

— Княгиня!.. Да здравствует княгиня!.. Да здравствует наша славная патриотка!

Вот и нужные участки. Скорее!.. Офицеры произвели разметку. За работу! Княгиня потребовала, чтобы ей была предоставлена честь первого удара заступом…

Потом толпа набросилась на твердую известняковую почву и принялась ее яростно долбить.

И это длилось часы, дни, ночи, без передышки, без устали, без отдыха.

Дама в Черном, в первом ряду работников, копала с остервенением, вся отдаваясь этой грубой и святой работе. И когда ее окровавленные руки не могли больше сжимать ручку саперной лопаты, когда, в изнеможении, она уже еле двигалась, она нашла в себе силы поднять российское знамя и гордо пронести его вдоль бесконечной линии земляных работ. Женщина была великолепна в своих черных одеждах, окутанная знаменем.

Звучный голос ее реял над толпой:

— Смелее, ребята, смелее!.. Да здравствует наш царь, да здравствует святая Русь!

Столько сил, столько трудов бросили на строительство укреплений, и результаты не замедлили сказаться.

Насколько хватало глаз, в землю уходили траншеи, тянулись насыпи, над землей поднимались бастионы, бесконечные линии окопов соединяли их и прикрывали с флангов. Оборонительные сооружения продвигались вперед…

Для фашин и туров давно уже не хватало дерева. Тогда в ход пошло все: доски, мебель, ящики, тюки, брусья — все годилось этим храбрецам, которые, кажется, готовы были в случае надобности укладывать в брустверы собственные тела. Одновременно к укреплениям подкатили пушки, уложили пирамидами ядра, подвезли бочки с порохом, прикрыли амбразуры[1537] мешками с песком.

Эта гигантская работа длилась сто двадцать часов, то есть пять дней и пять ночей.

Защитники Севастополя сделали больше, чем было в человеческих силах.

Итак, когда все было готово, чтобы отразить нападение, когда в каждой амбразуре торчал ствол пушки, когда за каждой бойницей стоял боец, Корнилов призвал священников, чтобы они благословили армию и освятили оборонительные сооружения.

Священники, облаченные в расшитые рясы, обошли укрепления в сопровождении адмирала, ехавшего верхом. И когда молитвы были прочитаны и благословение получено, Корнилов, обращаясь к воинам, произнес следующие исторические слова:

— Дети мои, мы должны сражаться не на живот, а на смерть! Каждый из вас должен быть готов сложить здесь голову!.. Убейте первого же, кто дрогнет и побежит… если я прикажу отступать, убейте меня!

…Теперь отважным бойцам оставалось лишь ждать союзников.

Англо-французская армия вступила на Херсонесское плато двадцать шестого сентября. Два дня она потратила на то, чтобы подобрать и перевязать раненых, похоронить убитых. Ей понадобилось целых четыре дня, чтобы преодолеть двадцать пять километров, отделяющих высоты Альмы от Севастополя.

Правда, из боеприпасов и провианта у солдат было только то, что они несли в своих мешках. Все припасы оставались на кораблях, и снабжение армии на марше было делом долгим и трудным.

Так или иначе, но союзники потеряли время.

Возможно, такой полководец, как Наполеон, водивший свою армию в страшные походы, действовал бы по-другому.

Он без боя вошел бы в деморализованный Севастополь. Но кончилась бы на этом кампания? Конечно нет. Тем не менее это нанесло бы жестокий удар московскому колоссу[1538].

В том, что марш этот оказался таким медленным, историки единодушно обвиняют англичан. Их черепашьи темпы, успевшие уже войти в пословицу, приводили французских офицеров и солдат в ярость.

Что бы ни предстояло делать, они никогда ни к чему не были готовы — ни к выступлению, ни к еде, ни к маршу, ни ко сну!.. Этот кошмар повторялся снова и снова: опять опоздали!

Во время перехода от Альмы до Севастополя их поставили впереди, боясь, что иначе они окажутся далеко в хвосте, позади, Бог знает где!

Непосредственно за ними шагали зуавы Боске, буквально наступая им на пятки.

Эти неутомимые ходоки ворчали, ругались и смеялись над англичанами, острили, веселили самых угрюмых и заставляли их забыть о трудностях похода.

— Привет! Эй, энглезы[1539], поживей!

— Давай, милорд! Пошевеливайся!

— А ну, ноги в руки… Давай, давай!

— Раки вареные!

— Что, ноги заплетаются?

Англичане забавлялись и кричали в ответ:

— Боно!.. Французы боно!..

— Боно! Боно энглезы! — отвечали зуавы и маршировали на месте, печатая шаг.

Когда союзнические армии вступили наконец на Херсонесское плато, чудо уже совершилось — Севастополь был готов к обороне!

Теперь союзникам оставалось лишь приступить к регулярной осаде, которая, как казалось всем, должна была продлиться недолго.

Флоты обеспечили себе и подготовили под выгрузку два весьма удобных и надежных плацдарма. Англичане выбрали Балаклавский залив, расположенный на юго-западе плато, а французы — Камышовую бухту на юго-востоке от Севастополя.

На сушу выгрузили все нужное для материального обеспечения осады, боеприпасы, провиант. Пришлось наскоро соорудить причалы и склады, реквизировать[1540] у населения повозки и организовать транспортировку военного имущества к предстоящему театру военных действий. Все это заняло немало времени, в течение которого воюющие стороны наблюдали друг за другом, ограничиваясь короткими перестрелками.

Русские, прикрываемые своими стрелками, продолжали неутомимо переворачивать землю.

Их укрепления составляли теперь две грозные полосы — одну на Корабельной, справа от Южной бухты, и другую — перед самым Севастополем.

Высшее союзное командование решило, что англичане приступят к осаде первой полосы и расположатся справа, а французы — к осаде второй и, следовательно, займут позиции на левом фланге осадной линии. Это и было сделано после многих попыток.

Против англичан находились русские оборонительные сооружения, названия которых следовало бы запомнить, ибо они тесно связаны с историей этой памятной осады. Итак, это были Большой редан[1541], Малый редан, Малахов курган и Зеленый холм. Перед французами располагались Карантинный бастион, Центральный бастион и знаменитый Мачтовый бастион, названный так из-за сигнальной мачты, возвышавшейся на орудийной площадке.

Свои арсеналы и склады французы разместили на участке, который русские называли Пастуший хутор. Посередине возвышалось здание с небольшой квадратной башней, завершавшейся куполом. Его стали называть Дом с колоколенкой.

На взгляд осаждавших, это, безусловно, была самая заметная и самая важная точка.

Здесь же был оборудован и командный пункт занимавшегося осадными работами подполковника Рауля. Этот доблестный офицер олицетворял собой атаку, как Тотлебен олицетворял оборону. Раулю предстояло покрыть себя славой и заслужить похвалу своего противника.

От Дома с колоколенкой до Мачтового бастиона было две тысячи метров. Немного ближе и левее, в одном из уцелевших домов открыли полевой госпиталь, а в так называемом Сожженном доме, несмотря на близость русских, устроили склад, приспособленный для осады.

Обустройство тыла занимало армию до седьмого октября — дня, когда была проложена первая траншея. Операция эта была деликатная, опасная и в высшей степени волнующая.

Ночью тысяча пехотинцев под водительством пятидесяти саперов в полной тишине выдвинулась к Сожженному дому. У каждого из солдат висело на перевязи ружье, на плече лежала лопата и кирка.

Их сопровождали три батальона поддержки, а еще пять оставались в резерве, у Колоколенки, готовые при малейшей тревоге прийти на помощь.

Каждый из работников тащил по туру. Отряд выстроился в две цепочки, которые шагали какое-то время рядом, в сторону противника, а потом повернули, одна налево, другая направо, образуя таким образом уже одну цепь.

По сигналу «Стой!», произнесенному голосом тихим, как дыхание, солдаты бесшумно опустили на землю туры, оружие и инструмент.

Унтер-офицеры из саперов подровняли натянутыми веревками линию туров, и солдаты настороженно ждали, когда будет подан сигнал к началу работ.

Тем временем подразделения, призванные обезопасить работу саперов, группировались по ротам и отделениям и выставляли часовых перед линией фронта.

Строгий приказ запрещал стрелять, бряцать оружием, повышать голос, вообще производить какой-либо шум. В случае тревоги надлежало отступать в полной тишине.

Ничто не двигалось, и в это поистине торжественное, волнующее мгновение было слышно, как бились сердца, как вырывалось дыхание из груди тысячи бойцов, которых один залп картечи мог смести с лица земли.

Наконец капитан тихим голосом отдал команду. Ее передали от человека к человеку по всей линии: «Начали!»

Тысяча заступов поднялась и упала, вонзаясь в землю. Каждый старался изо всех сил соблюсти грозный приказ о тишине. Это был вопрос жизни или смерти.

К счастью, ночь выпала темная — хоть глаз выколи, и русские, занятые, вероятно, какой-нибудь подобной работой, не подавали признаков жизни.

Французы работали очень усердно, с лихорадочной быстротой, подстегиваемые инстинктом самосохранения.

Выдолбленную заступами землю перекидывали лопатами в поставленные стоймя туры, которые постепенно заполнялись.

Наполненные до краев, они послужат хорошей защитой от огнестрельного оружия той, уже далекой от нас эпохи.

В полночь новая тысяча саперов сменила своих уставших товарищей.

В шесть часов утра ошеломленные русские обнаружили прямо перед собой линию траншей длиной в тысячу метров и два бастиона, соединенных насыпью, за которой солдаты могли передвигаться во весь рост и отвечать огнем на огонь противника.

Огонь этот не заставил себя долго ждать. Вся линия русских укреплений заволоклась дымом. Прозвучал, постепенно затихая, орудийный залп. Однако от плохо откорректированной стрельбы оказалось больше шуму, чем ущерба.

Около тысячи ядер израсходовали менее чем за час. Большое их число перелетело через линию траншей и попало в Карантинную бухту, которую с тех пор так и называли: бухта Ядерная. К концу осады там было больше железа, чем земли!

Несмотря на огонь, саперы продолжали с лихорадочной поспешностью вести ходы сообщений. Линия укреплений растягивалась на глазах направо и налево.

Саперы подходили еще и еще. Их энтузиазм не уступал энтузиазму осажденных.

Траншеи готовились к обстрелам и штурму, грозную близость которого ощущали все воины.

Артиллеристы прорезали амбразуры для пушек, уложили мешки с землей, выровняли и утоптали площадки. Саперы выдолбили ступеньки для ружейной стрельбы. Для преодоления брустверов соорудили настоящие лестницы для штурмовых колонн, которые устремятся вперед после того, как пушки разрушат вражеские укрепления.

Неожиданно возникла серьезная трудность. Саперы столкнулись с необычным препятствием — не стало земли для брустверов. Заступы и лопаты, погрузившись сантиметров на пять, отскакивали, наткнувшись на сплошной камень. Пришлось обходить эту трудность: разбивать известняк, взрывать скалы, приносить землю с дальних полей, мешок за мешком, вручную, и наконец усилить защиту против фонтанов камней, которые, без сомнения, будут подымать вражеские снаряды и пули.

Солдаты соперничали друг с другом в усердии и энергии, работали не покладая рук, готовились к обстрелу, к прорыву, к штурму — к победе.

На исходе пятого дня земляные работы закончились. Артиллеристы, не передохнув, готовили батареи к бою, несмотря на адский огонь русских.

Четырех дней и четырех ночей хватило, чтобы доставить восемьдесят осадных орудий и запас пороха, снарядов и ядер к ним.

На батареях установили также восемнадцать мортир[1542] тридцать второго калибра с шестьюдесятью снарядами для каждой. Это громадные бомбы весом в девяносто четыре килограмма, несущие по пять килограммов пороха на расстояние двух тысяч метров![1543]

Все эти тяжелые, непростые работы были произведены с редким воодушевлением.

Итак, амбразуры расчистили, пристрелку произвели, все подготовили к атаке со стороны суши.

Со стороны моря тоже все было готово. Поддержку флотов обеспечили. Они ждали лишь сигнала «Приготовиться к бою!».

Не пройдет и двух часов, как корабли приблизятся к фортам и подавят их своим огнем.

Оставалось только ждать сигнала, по которому начнется артиллерийская подготовка, и каждый воин спрашивал себя с дрожью нетерпения, с тоской и надеждой: «Завтра или нет?»

Глава 11

^{Новый главнокомандующий. — Два призрака. — Как Оторва становится капралом. — Первые франтиреры. — Бомбардировка. — Гибель русских артиллеристов. — Дама в Черном стреляет из карабина.}

Итак, со времени победы при Альме прошел месяц. Как и предвидел Мишель Леви, Сент-Арно скончался к исходу восьмого дня, успев передать командование генералу Канроберу. Случилось это двадцать девятого сентября[1544].

Новый главнокомандующий еще молод — ему сорок четыре года. Он бодр, деятелен, хорош с солдатами, и те отвечают ему любовью. В его бесстрашии, однако, есть что-то показное. Сможет ли он в бою стать хозяином положения?

Что касается его внешности, это человек среднего роста, коренастый, живой, как ртуть, с чуть раскосыми глазами и горящим взглядом. Есть у него и особая примета: он носит очень длинные волосы с проседью, прикрывающие вышитый воротник мундира.

Известен его ответ императрице, которая взялась было вышучивать его прическу, столь далекую от принятого образца: «Мои волосы, мадам, принадлежат истории». Однако он ошибся: забывчивая история скоро потеряла интерес и к нему, и к его шевелюре.

Сколько раз он был ранен, сколько совершил подвигов — не счесть. Это человек, созданный для сражений, командир, который в упоении боем кидается в самую гущу схватки, участник самых жарких атак, воин, который рискует жизнью с совершенной беззаботностью. При Альме, когда он вел в огонь свою дивизию, он был тяжело ранен. Истекая кровью, приказал посадить себя в седло и каким-то чудом продержался верхом до конца боя.

Увы! Этот великолепный исполнитель приказов, став главнокомандующим, не раз проявлял крайнюю нерешительность. Непосильная ответственность, стремление избежать излишнего кровопролития, перепалки с английским штабом, предвидение будущих трудностей и неумение составить себе общую картину военных действий — все это парализовало его инициативу и отдавало во власть событий.

Сейчас, почти в самом начале кампании, всего этого не было заметно. Дела шли как нельзя лучше, события сами толкали к тем или иным решениям.

На завтра назначили артиллерийскую подготовку.

В сопровождении своего штаба Канробер обошел траншеи. Он еще носил на перевязи руку, которую едва не потерял при Альме, и передвигался только пешком. Рядом с ним держался Боске, на голову выше всей остальной пестрой свиты.

Они вышли на центральный плацдарм, напротив Мачтового бастиона, который извергал ядра и гранаты.

Их поджидали двести артиллеристов под ружьем — подтянутые, начищенные, как для парада. Небольшая группа офицеров встретила генералов. Среди них выделялся молодой капитан, еще бледный после недавнего ранения. На его мундире, рядом с двумя потрепанными, потускневшими нашивками сверкала третья — из новехонькой золотой канители…[1545] Производство в чин было так же свежо, как рана.

За несколько секунд до появления генералов сюда примчались пятеро вооруженных запыхавшихся зуавов вместе с сыном полка, мальчишкой-зуавом, с мушкетом[1546] на перевязи и большим букетом осенних цветов в руках. При виде их молодой капитан сделал дружеский жест, но не успел ничего сказать, ибо тут же раздалась короткая команда:

— Н-на караул!..

В ту же минуту горны запели встречный марш, вплетая свои веселые трели в раскаты пушечной пальбы, в россыпи ружейных выстрелов. Канробер подошел к капитану, салютовавшему саблей, и, переждав звуки горнов, громко произнес:

— Именем императора! Лейтенанты, прапорщики, капралы, канониры и трубачи, вашим командиром отныне становится капитан Шампобер, здесь присутствующий, и вы будете выполнять все его приказы на благо службы и во исполнение воинского устава. — Затем главнокомандующий торжественно добавил: — Капитан, я счастлив пожать руку такому храбрецу, как вы, ваша рана зажила?

— Да, господин генерал!

— Прекрасно!.. А кто эти зуавы? — продолжал генерал, улыбаясь своим старым — еще по Африке — боевым друзьям.

— Это те, что спасли меня там, на плато Альмы, и отбили атаку на наши орудия, господин генерал.

— И они захотели первыми поздравить вас с новым чином… Хорошо, мои отважные шакалы!

Канробер остановился перед зуавом, который командовал маленькой группой, и, заметив у него сверкающий крест, спросил:

— Как это получилось, ты даже не капрал и — такой орден?

— Господин генерал, я сегодня вышел из лазарета.

— Как тебя зовут?

В разговор вмешался Боске:

— Господин генерал, я рад представить вам Оторву, героя Второго зуавского полка, отважного парня, который спас нас всех, предупредив о взрыве в имении Нахимова. Из наших старых сержантов, отличный солдат, с большим опытом, но упрямец, каких мало…

— Ну и прекрасно! Из таких получаются лучшие бойцы. Мы произведем его в офицеры… Ты, как кавалер ордена Почетного легиона, не можешь стоять в карауле и выполнять наряды, и я пока присваиваю тебе звание капрала… А вы, ребята, вольно! Развлекитесь немного и будьте начеку… Завтра утром я приглашаю вас на славную потеху!

В ответ раздались восторженные клики:

— Да здравствует Канробер!.. Да здравствует отец солдат!.. Да здравствует Боске!..

Перед уходом генералы обменялись несколькими торопливыми репликами, и Канробер кивнул в знак согласия. Затем добавил:

— Ну что ж!.. Великолепная идея! Займитесь этим.

Боске крикнул своим звучным голосом:

— Оторва!

— Здесь, господин генерал!

— Мы будем обстреливать Севастополь на рассвете. Ты повторишь, но в большем масштабе, ту операцию, что провел на Альме. Понял?

— Да, господин генерал, — радостно отозвался зуав.

— Речь идет о том, чтобы обойти спереди французские траншеи и перестрелять русских артиллеристов на их позициях.

— Превосходно!

— Отбери сотню самых искусных стрелков… я предупрежу твоего полковника. Остальное зависит от тебя, и я уверен, что ты справишься.

— Справлюсь и с русскими расправлюсь, господин генерал!

— Удачи тебе, Оторва!

— Спасибо вам за все, господин генерал.

Оторва гордился возложенной на него миссией. Он лихо повернулся кругом и кинулся к капитану Шампоберу, который заключил его в объятия.

— Мой капитан… о, как я счастлив… Мы пришли, чтобы от нашего имени и от имени полка, который видел вас в деле и полюбил вас…

В это мгновение к офицеру с радостным лаем бросилась собака, запрыгала как сумасшедшая, норовя лизнуть в лицо.

— Картечь!.. Славная Картечь!..

Мальчишкой-зуавом с букетом цветов в руках был этот Тонтон Буффарик. Он протянул охапку цветов командиру и выкрикнул звонким голосом:

— Господин капитан, от имени старослужащих Второго полка и моей семьи… поздравляю вас с новым чином и с выздоровлением…

Капитан обнял парнишку за плечи и расцеловал в обе щеки.

Артиллеристы прокричали во все горло:

— Да здравствуют зуавы!

Зуавы ответили:

— Да здравствует артиллерия!

А потом все вместе и от всего сердца:

— Да здравствует капитан Шампобер!

Взволнованный капитан пожимал протянутые к нему руки и собирался сказать в ответ несколько слов благодарности и любви, но крик, вырвавшийся из горла Питуха, горниста зуавского полка, прервал командира на первом же слове:

— Бомба! Берегись!

Со стороны неприятеля мчался на высоте тридцати метров металлический шар, из которого вырывался хвост дыма. Слышался свист воздуха. В высшей точке своей траектории снаряд на мгновение остановился. Тут-то и раздался крик Питуха.

Бомба отвесно упала вниз. Все, кто в эту минуту оказался на плацдарме, ничком бросились на землю.

Бум! Громадная глыба металла разорвалась, разбросав град осколков, железо, камни, гальку и вскопав воронку глубиной в два метра.

По счастливой случайности никого не задело. Все поднялись с земли, и капитан сказал, смеясь:

— Ну что ж, я продолжу прерванную речь. Благодарю вас, зуавы, мои друзья, мои спасители! Благодарю вас, артиллеристы, мои дорогие товарищи по оружию! Мне хотелось бы выразить вам симпатию, которая переполняет мое сердце… Но время не ждет, и эти чертовы русские не дают нам передышки… Ограничимся сказанным. Держите, у меня здесь бочонок крымского вина, несколько окороков и корзина шампанского. Перекусим наскоро… по-братски… выпьем за исполнение желаний… за счастье тех, кто нас ждет дома… и, главное, за нашу старушку-Францию… за славу ее знамени!

— Да, вы правы, господин капитан, — кивнул Оторва. — Время не ждет, каждая минута на счету. Мне надо возвращаться в полк.

— Но вы едва оправились от этих страшных ожогов…

— Так же как вы от удара сабли.

— Но я капитан и я отвечаю за…

— А я только что стал капралом, и у меня тоже есть командирские обязанности.

— Ба… командирские?

— Да, я должен в ближайшие часы набрать отряд, о котором вы завтра же услышите. Рано утром вы увидите, как мы ринемся на казаков, в то время как вы пушечными залпами сотрете с лица земли их укрепления.

— Браво, мой славный Оторва! Вы пойдете через Камыш?

— Да, капитан. Я обойду маркитантов и найду за их столами крепких ребят, которые подойдут для моего дозора.

— О, это будет поистине адский дозор!

— Словцо мне нравится, капитан, и я вас уверяю, что крестный отец Адского дозора сможет гордиться своим крестником!

— Поблагодарите еще раз сестру Элен, мамашу Буффарик, мадемуазель Розу, чья неустанная забота нас спасла!

— И от вашего имени, и от моего — непременно, капитан! Да, мы немало натерпелись, когда валялись в лазарете, умирая, сгорая в лихорадке, а Картечь лежала между нами!

К ним приблизился запыхавшийся офицер связи и вручил капитану Шампоберу конверт.

Капитан вскрыл его и прочел:

Капитан протянул зуаву руку и сказал:

— Я подам сигнал всей заварухе. До свидания, приятель!

— До встречи, капитан.

Союзную армию в мгновение ока охватила лихорадка. Весть о наступлении распространилась с молниеносной быстротой. Все предвкушали боевой азарт бомбардировки, яростный хмель атаки. Никто не сомневался в успехе. Солдаты назначали друг другу свидания завтра в Севастополе!.. Время тянулось томительно долго, и, несмотря на вечернюю зо́рю, никто не мог сомкнуть глаз.

В три часа ночи солдаты вылезли из палаток и принялись варить похлебку. Двумя часами позже был готов плотный завтрак, а к нему каждый получил двойную порцию вина и стопку водки. Последние приготовления заканчивались, настроение у всех было приподнятое. Пехотинцы плели фашины и проверяли экипировку, вплоть до штрипок своих гетр. Кавалеристы седлали лошадей, инженерные части нагружали на повозки брус, ко́злы, лестницы и прочие приспособления для штурма. Артиллеристы прочищали амбразуры и заряжали орудия. Погода стояла великолепная, на небе торжественно разгорался рассвет. Через двадцать пять минут взойдет солнце.

Было ясно слышно, как городские часы Севастополя пробили шесть.

Три мощных взрыва, с интервалом в десять секунд, раздались на Третьей батарее и волной прокатились вдаль, над городом, над морем, над плато[1547].

Это был сигнал! Тотчас линия атаки англичан и французов с Корабельной стороны и до самого Карантина затянулась дымом. И тут же бухнули новые громовые раскаты. Сто восемьдесят пушек и мортир изрыгали железный ураган, который обрушивался на русские позиции.

Но противник не дремал, и контрудар не заставил себя ждать. Располагая неисчислимыми резервами боеприпасов и большим количеством орудий, русские открыли огонь неслыханной интенсивности. Уже невозможно было ни услышать друг друга в адском грохоте, ни увидеть что-то в клубах густого дыма. Французы стреляли без передышки благодаря тщательно проведенной накануне пристрелке. Русские, видимо, допустили жестокий просчет. Да, из-за артиллерийского огня противника они теряли в обороне немало людей.

Но этого следовало ждать. Поразило же и привело в ярость бойцов обороны то обстоятельство, что множество артиллеристов были убиты ружейными выстрелами.

Пули долетали с большими интервалами, но с устрашающей точностью. Время от времени среди грохота орудий наступают минуты успокоения, и тогда слышались короткие, резкие звуки, похожие на хлопок петарды[1548], запускаемой ребенком, затем — короткий свист, и еще один русский канонир падал, сраженный наповал, на свою пушку. Штуцерные[1549] пули вдребезги разбивали черепа, насквозь пронзали груди, ломали кости, точно курительную трубку. Самые отборные артиллеристы выбывали из числа защитников города.

Это безжалостное уничтожение продолжалось. Стоило только кому-то мелькнуть в амбразуре — командир ли орудия проверял наводку, кто-то из обслуги орудовал банником[1550], как тут же — паф! — раздавался выстрел из карабина.

Еще одним бойцом становилось меньше!

Защитники города всматривались, обыскивали взглядом все впадины и неровности почвы, наводили бинокли на малейшие шероховатости и наконец различили небольшие бугорки между позициями атакующих частей и оборонительными сооружениями.

Там, где еще вчера глазу не за что было зацепиться, выросло более полусотни насыпей. И за каждой находился окопчик, в котором залегли, прижимаясь друг к другу и укрываясь от пуль, по два человека.

На бортике каждого из маленьких брустверов располагались стволы двух карабинов. Это все, что можно было заметить с высоты русских укреплений, да еще временами мелькал кусок материи ярко-красного цвета.

Этот Адский дозор, так красочно окрещенный капитаном Шампобером, уже заставил русских говорить о себе.

Оторва действовал в соответствии с приказом генерала Боске. На его призыв толпой сбегались добровольцы. Одна мысль о вылазке под началом Оторвы кружила головы. Воодушевлению не было предела, весь полк рвался следовать за ним.

Молодой человек отобрал около семидесяти человек из Второго зуавского и довел число добровольцев до ста за счет Венсенских стрелков, стоявших лагерем по соседству.

В эту сотню входили самые меткие стрелки дивизии Боске.

Они выступили в девять часов вечера, каждый нес заступ, мешок с провиантом, подсумок, набитый патронами, фляжку с кофе. Под водительством своего бесстрашного командира солдаты пересекли линию траншей и углубились на ничейную территорию в поисках наиболее выгодной позиции.

Прежде чем покинуть Третью батарею, Оторва тщательно изучил, пользуясь амбразурой, рельеф местности.

Он хорошо ориентировался, несмотря на полную темноту, и расставил своих франтиреров[1551] по двое на линии протяженностью около километра.

Черт возьми! Это оказалось не так-то просто. Стрелки передвигались ползком, стараясь не производить ни малейшего шума, толкали перед собой инструменты, обмотав тряпками металлические части, чтобы ничто не звякнуло, их двигала вперед не только отвага, но и неслыханное везенье.

Уф! Задание выполнили — до русских бастионов осталось четыреста — четыреста пятьдесят метров.

С бесконечными предосторожностями стрелки вонзили заступы[1552] в землю и выкопали себе убежище. Работать заступом обычно дольше, чем киркой[1553], но зато от него получалось гораздо меньше шума. Как при рытье траншей, земля выбрасывалась вперед и образовывала бруствер.

Оторва вместе со своим товарищем, горнистом Питухом, занял позицию в середине линии.

К четырем часам утра земляные работы закончились. Всем стало немного не по себе, и Питух резонно заметил:

— Мы здесь, как в пустом корыте.

— Тихо! — оборвал его Оторва.

— Я выкурю трубочку.

— Нельзя!

— Тогда б я выпил стаканчик.

— Береги питье… сегодня будет жарко.

— Раз нельзя ни болтать, ни пить, ни курить, я сосну, пока не заиграла музыка.

— Прекрасная мысль! Я посторожу.

— Твое дело. Ты начальник.

Через пять минут горнист, забившись в глубь окопа и свернувшись калачиком, уже спал как убитый. Разбудили его три выстрела мортиры. Он потянулся, притворно чихая, и воскликнул, доставая флягу с водкой:

— Будьте здоровы!

Будучи человеком предусмотрительным, Питух запасся лишней флягой. Теперь он открыл ее и предложил товарищу, который возился со своим карабином.

— Глотни как следует, Оторва!

— Что ж, это не помешает.

Отхлебнув хороший глоток, Жан приложил к плечу карабин, пристально вгляделся в амбразуру и выстрелил. Питух проследил за полетом пули, со свистом взрезавшей воздух, и радостно вскрикнул:

— Парень кувырнулся!.. Начало хорошее.

Русский артиллерист, в которого целился Оторва, уронил банник и ничком упал на пушку.

— Боно! — заключил Оторва. — Дружок номер два работает не хуже моего покойного старикашки.

Питух с наслаждением прополоскал горло последним глотком водки и тоже взялся за карабин. Он прицелился в артиллериста, который тотчас сменил своего товарища, сраженного Оторвой.

Выстрел! Артиллерист как подкошенный упал на землю.

— Прямо в яблочко, старина Питух.

— Раз так, пропущу еще стаканчик.

— Смотри, окосеешь. Не слишком налегай.

— Да ну! Ни от чего другого в башке так не светлеет, как от хорошего глоточка.

Справа и слева из-за насыпей вырывались дымки. Стрелки доблестно выполняли свою задачу. Выстрелы их карабинов заглушались грохотом пушек, мортир, свистом ядер и гранат[1554], но они без устали делали свое коварное дело. И делали его с таким успехом, что огонь русских временами слабел, сбивался, иногда даже совсем умолкал.

В ужасном грохоте боя, в густом дыму, который стелился по земле, люди не слышали и не видели друг друга. То там, то здесь рушились насыпи, осыпались амбразуры, падали выпотрошенные туры.

Невозмутимые франтиреры, съежившись на дне окопчиков, слушали, как проносился над ними ураган железа, и в ожидании просвета курили трубочки.

Внезапно земля содрогнулась от мощного взрыва. На линии французских укреплений вырвался вверх столб огня, окутанный дымом, как при извержении вулкана. В воздух взлетел пороховой склад. Двадцать пять человек были разорваны в клочья, три орудия вышли из строя!

Русские шумно рукоплескали, издавая победные клики. Получасом позже, с интервалом в пять минут, взлетели в воздух два пороховых склада на их стороне — на Мачтовом и Центральном бастионах.

— Обмен любезностями, — серьезно заметил горнист.

Подчиняясь одной и той же мысли, французы и русские ослабили огонь, чтобы дать дыму улечься и посмотреть, каковы результаты бомбардировки.

Одиннадцать часов. Разрушения оказались значительными, особенно у русских, но все же менее существенными, чем можно было ожидать. Прорвать укрепления не удалось, получилось лишь множество отдельных обвалов, которые противник восстанавливал под огнем с бесстрашием, вызывавшим у союзников восторженные крики.

Успешной эту операцию назвать было нельзя, и сильно разочаровались те, кто рассчитывал на штурм до наступления ночи.

Пушки и мортиры стреляли теперь лишь изредка. Как только стрельба утихала, на укрепления высыпали любопытные. Там встречались и штатские, и дамы в выходных туалетах; они смотрели в театральные бинокли и жестами грозили противнику.

Среди них Оторва с первого взгляда различил Даму в Черном, которая ловко обращалась со своим карабином. Ока оживленно говорила что-то и как будто показывала рукой на окопы, где франтиреры, по двое в каждом, использовали передышку, чтобы выкурить трубочку.

— Не хочет ли она выколоть нам глаза? — спросил Оторва у своего товарища.

— Нет, она направляет на нас огонь пушек и мортир. Что же это за армия, если в ней командуют бабы!

— Ну и ну! Посмотрим, что будет дальше.

— Ясно что. Береги башку!

Бам-м! — в двух шагах от Дамы в Черном стрельнула мортира. Бомба поднималась все выше, выше и упала отвесно, с шумом разорвав воздух.

Оторва и Питух видели, что снаряд летел прямо на них, и словно лягушки выпрыгнули из своей ямы.

Громадная бомба упала в яму с дьявольской точностью и разорвалась.

В то же мгновение раздался выстрел карабина, которому предшествовал пронзительный свист.

Оторва, отпрянув, прижал к груди руку.

— Ты ранен? — спросил Питух, побледнев.

— Я… я не знаю!.. — прерывающимся голосом ответил зуав. — Меня словно бы… словно бы шарахнули молотом…

— Они сейчас снова… давай туда… скорее в яму… бомба ее еще углубила… там безопаснее… Ты же знаешь… два снаряда в одно место не ложатся.

— Да!.. Да… — пробормотал Жан, бледный как полотно.

Он добрался ползком до края окопа и тяжело упал в него. И тут Питуха прохватила дрожь — горнист увидел, что красная лента, на которой висела звезда, награда его друга, была пробита маленькой круглой дырочкой. Этот след оставила пуля.

Глава 12

^{Смерть героя. — Семьдесят шесть тысяч пушечных выстрелов. — Отвага русских. — Нападение на Третью батарею. — Вылазка Оторвы. — На кладбище. — Бегство русских. — Их исчезновение. — Тайна.}

Оторва потерял сознание. Горнист открыл флягу, влил ему меж губ струйку водки и проговорил возбужденно:

— Лакай до дна!.. Это жидкий купорос…[1555] молоко тигрицы… оно пересилит смерть!

Оторва сделал несколько вдохов и сказал чуть окрепшим голосом:

— Мне уже лучше.

— Так! Теперь давай посмотрим, чем тебя шлепнуло.

Питух распахнул мундир Оторвы, расстегнул рубаху и увидел чуть ниже сердца темно-лиловое пятно величиной с ладонь. Крови не было.

— Это синяк!.. Самый настоящий синяк! — озабоченно констатировал Питух.

Оторва почувствовал, что у него за поясом застряло что-то твердое, запустил туда руку и вытащил пулю мелкого калибра, на которой виднелись следы нарезки.

— Вот она, виновница! Да разве это оружие… игрушка!.. Бьет прицельно, а пробить не может.

— Не стоит жаловаться… Тебе здорово повезло…

— Да, ведь выстрел был необыкновенно меткий…

— Это та бабенка, она продолжает за нами охотиться… Ну, подожди же, прекрасная дама…

— Не убивай ее!

— Кончай со своими предрассудками… Подумаешь, дама! А мне плевать на хорошие манеры… Она ведет себя как солдат… черт побери! И я буду поступать с ней как с солдатом!

Пока друзья говорили, снова сгустился дым, прикрыв бастион, на котором стояла надменная и свирепая княгиня. Бомбардировка возобновилась с еще большей яростью, чем прежде.

Морской флот тоже вступил в борьбу. Двадцать семь военных кораблей почти из тысячи бортовых пушек открыли огонь по фортам, защищавшим рейд. Тучи дыма с языками пламени накрыли море и берег. Грохот был столь силен, что из ушей канониров брызгала кровь, и кое-кто остался глухим навсегда.

В час дня уже можно было говорить о разгроме русской армии. Адмирала Корнилова смертельно ранили. Не щадя себя, всегда в первых рядах, он наблюдал, сидя верхом на лошади, с Малахова кургана за ходом бомбардировки. Английское ядро оторвало ему левую ногу. Он упал на руки своих офицеров. Умирающий окинул их взглядом и сказал:

— Я доверяю вам оборону Севастополя… не сдавайте его!

Адмирала доставили в госпиталь, где, несмотря на все старания докторов, он умер после двухчасовой агонии.

Его последними словами было:

— Стойте насмерть!.. Защищайтесь до последнего!

Это несчастье не сломило боевого духа русских — оно привело их в настоящую ярость. Город, ощетинившийся пушками, полыхал пламенем, один вулкан изрыгал лаву на другой, картечь сшибалась с картечью.

С пострадавших бастионов на французские батареи обрушивался шквал железа, который сравнивал их с землей. Не щадили и корабли. Адмиральский корабль «Ля вилль де Пари» получил сто попаданий в оснастку[1556], пятьдесят — в корпус и три — ниже ватерлинии[1557]. Одна из бомб разнесла в щепу полуют[1558], свалила с ног адмирала Гамелена, убила стоявшего рядом с ним офицера и тяжело ранила двух его адъютантов.

На всех судах, в которые попали русские ядра, начались пожары.

Да, славные солдаты эти русские, бывшие тогда противниками французов, а теперь ставшие их союзниками!

Нечего тешиться иллюзиями, французам тогда здорово досталось. Недаром генерал Тири, командующий артиллерией, с согласия главнокомандующего в конце концов приказал прекратить огонь.

Никто не думал больше о штурме, о котором мечтали утром. К тому же на поле боя подоспел князь Меншиков с тридцатью свежими батальонами.

Ночью стрельба прекратилась с обеих сторон. Каждая подсчитывала потери и восстанавливала укрепления. Да, потери оказались значительны, но все же не столь велики, как можно было предположить после артиллерийского урагана.

Людских потерь у обеих сторон вообще насчитывалось немного. Французы потеряли убитыми и ранеными триста человек, англичане — около четырехсот. У русских вывели из строя около тысячи бойцов. Англо-французские войска произвели десять тысяч артиллерийских выстрелов, русские — двадцать тысяч!

Флот союзников выпустил тридцать тысяч снарядов по фортам рейда без ощутимого результата; русские ответили шестнадцатью тысячами. Итак, в этот день той и другой стороной было израсходовано семьдесят шесть тысяч снарядов!

По справедливости превышение русских потерь над французскими объяснялось выстрелами франтиреров Оторвы. За весь этот тяжелый день лишь несколько человек из них получили незначительные ранения. Самое серьезное досталось их командиру.

Добровольцы причинили большой урон оборонявшимся, и, когда с наступлением ночи вернулись на французские позиции, их горячо поздравляли. Затея прошла успешное испытание, и Адский дозор стал отныне существовать официально.

За ночь десять тысяч русских рабочих починили разрушенные укрепления. На следующий день, на рассвете, они выглядели еще более грозно, чем прежде.

Напрасно бомбардировка возобновлялась с возрастающей яростью на следующие дни. Напрасно с лихорадочной поспешностью продолжались саперные работы и передние траншеи подступали к Мачтовому бастиону уже на триста пятьдесят метров.

— Мы сами себя кусаем за нос! — не раз решительно говорил Оторве капитан Шампобер.

Несмотря на страшную канонаду[1559], Севастополь благодаря гению Тотлебена и патриотизму гарнизона по-прежнему оказывал сопротивление, и союзники несли чувствительные потери. Исходя из принципа, что лучшая защита — нападение, русские непрерывно наносили контрудары.

Отважные вылазки гарнизона, внезапная атака войск Меншикова, которые застали англичан врасплох под Балаклавой[1560] и разгромили их кавалерию, — все это заставило осаждающих сделать вывод, что перед ними опасный противник.

Первое сражение имело место двадцать пятого октября. Пятого ноября была предпринята новая и более жестокая контратака, едва не уничтожившая англичан на холмах Инкермана.

Под Балаклавой произошла всего лишь стычка. У Инкермана развернулось кровопролитное сражение, в котором, не приди на помощь французы, английская армия была бы полностью разгромлена. Сражение было таким ожесточенным, что в результате выбыли из строя — с обеих сторон — более двенадцати тысяч человек.

К этому добавилось еще одно важное обстоятельство, которое очень тревожило французский штаб. Шпионская сеть русских была так великолепно организована, что они знали все, что происходило у нас и у англичан.

Передвижение войск, расположение батарей, саперные работы — им было известно все, включая пароли! Так, на следующий день после Инкермана, когда каждая из сторон пополняла свои ряды, перевязывала раны и оплакивала мертвых, батарея капитана Шампобера подверглась среди ночи внезапному нападению.

Перед Центральным бастионом русские соорудили люнет[1561] с шестью пушками. Они в упор стреляли по батарее французского капитана и причинили ей немало бед. Шампобер призвал на помощь Оторву.

— У вас есть свобода маневра, — сказал ему капитан, — у вас есть шанс стать офицером и командовать вашими храбрецами, которые не боятся ни Бога, ни черта, но вы должны, мой дорогой Оторва, оказать мне одну услугу.

— Я в вашем распоряжении, капитан!

— Задание чрезвычайно трудное, если не сказать, невыполнимое.

— Трудное!.. Считайте, что оно сделано… Невыполнимое!.. Оно будет сделано. Немедленно.

— Хорошо! Речь идет о том, чтобы заклепать орудия этого люнета, который вы там видите. Для этого надо подобраться к нему между южной частью кладбища и исходящим углом Центрального бастиона.

— Сегодня же вечером, капитан… возьму пятьдесят человек… и ручаюсь…

— Заранее благодарю, мой храбрый друг, и в добрый час.

— О, не тревожьтесь, дело пустячное.

В десять часов Адский дозор под водительством своего отважного командира, получив у капитана слова пароля и отзыва, преодолел бруствер батареи. Два часа прошло в тишине, нарушаемой время от времени лишь перекличкой часовых и лаем собак, доносившимися из города.

Пушки с обеих сторон молчали. Противники были измочалены недавними сражениями, даже самые сильные бойцы впали в оцепенение.

На городских часах пробило полночь. Француз, стоявший в траншее на карауле, услышал, как мимо батареи двигался отряд, который не пытался скрыть свое приближение.

— Кто идет? — прокричал часовой, преграждая неизвестным фигурам дорогу штыком.

— Франция! — прозвучало из темноты.

— Какой полк?

— Франтиреры Второго зуавского.

— Место сбора…

Человек, которого часовой не мог узнать во тьме, придвинулся так близко, что почти упирался грудью в штык часового.

— Маре́нго![1562] — добавил незнакомец вполголоса.

— Ладно, проходите! — сказал часовой, убирая штык.

В эту минуту тень, бесшумно скользнув за спиной караульного, поднялась и изо всех сил обрушила на его голову топор. Несчастный мешком повалился на землю, хрипя:

— Это не… Оторва… Предательство!..

Но его никто не слышал. Отряд, не издавая ни звука, кинулся вперед и в несколько прыжков оказался в расположении французской батареи, вся обслуга которой дремала, присев на корточки, или болтала, покуривая.

Капитан уловил опасность, но слишком поздно. Он вытащил саблю и прокричал звонким голосом:

— Тревога!.. Канониры!.. Тревога!..

Через мгновение на батарее наступила невообразимая сумятица. Артиллеристы схватились за карабины, сжали рукояти прицелов, банники и храбро дали отпор врагу. В темноте завязался ожесточенный бой, где уже невозможно было отличить врагов от друзей. Люди дрались, душили и резали друг друга наудачу, кого с кем сведет судьба.

Однако целью нападающих являлись не люди, а орудия.

Некоторые из русских, вооруженные тяжелыми молотами и длинными стальными гвоздями, подобрались к пушкам, вокруг которых кипел бой. Ступая по переплетенным телам бойцов, они нащупали замки орудий, вставили в них гвозди и тяжелыми ударами молота загнали их по самые шляпки.

За несколько минут четыре пушки и три мортиры были заклепаны и надолго выведены из строя.

Капитан оказался перед гигантом, который, размахивая саблей, кинулся на него, выставив голову вперед. Шампобер инстинктивно отразил удар, а затем, опустившись на одно колено, всадил саблю в живот по самую рукоять. Спокойно, поднявшись с колена, он произнес:

— Месть за мой шрам.

Помощь прибывала со всех сторон, но — слишком поздно. Выполнив свою задачу, уцелевшие славяне выскакивали из траншеи, расталкивая караульных, и удирали, бросив своих раненых на батарее.

Кто-то зажег фонарь. Капитан приказал направить свет на своего противника — тот дергался и хрипел. Шампобер увидел перед собой молодого человека, своего возраста и звания, с тремя нашивками капитан-лейтенанта.

Капитан приподнял его голову, прислонил к своему колену и сказал голосом, исполненным жалости:

— Месье, что я могу сделать для вас?

— Ничего, — ответил раненый, — со мной кончено… все напрасно.

— И сейчас вызову хирурга… тотчас…

— Спасибо, месье… я умираю… я не испытываю ненависти к вам, хотя вы меня убили… но вы выполняли свой долг… как я выполнял свой… О, эта война!

Незнакомец вытянулся, сжал зубы, затем привстал и, перед тем как замертво упасть, испустил последний крик:

— Да здравствует царь!.. Да здравствует святая Русь!..

Тем временем, по одному из тех удивительных совпадений, которые нередко случаются на войне, Оторва успешно проделал на стороне русских ту же операцию. Правда, с бо́льшим трудом, поскольку ему был неизвестен пароль неприятеля и он не знал русского языка.

Жан заклепал шесть пушек и четыре мортиры, стрелявшие из люнета, повредив тем самым на три орудия больше, чем русские у французов.

Адский дозор возвратился, оставив на земле неприятеля четверых убитых. Зуавы двигались вдоль стены кладбища и уже собирались спрыгнуть в траншею, когда раздался торопливый топот ног.

Питух, всегда отличавшийся незаурядной наблюдательностью, прошептал Оторве:

— Они в сапогах… Шлеп-шлеп! — слышно по звуку…

— Ты прав!

— Значит, это русские.

— Ну, мы им устроим встречу! — добавил сержант Буффарик, который добровольно присоединился к дозору.

Зуавы — превосходные солдаты — мигом выстроились в цепочку и выставили штыки. Русские беспорядочно, вслепую бросились на них. Произошла короткая рукопашная, раздались предсмертные выкрики, затем какой-то приказ на незнакомом языке. На земле осталось человек пятьдесят убитых и раненых врагов. Остальные отступили вдоль стены кладбища, и зуавы бросились преследовать их по пятам.

Монументальные решетчатые ворота с пиками наверху служили входом на кладбище, высокая каменная ограда которого уцелела во время бомбардировки. Ворота не были заперты. Отступающие, видимо, знали об этом, они поспешно проскользнули на кладбище и заперли за собой ворота.

— А ну! — закричал Оторва. — Смелей! Они не уйдут!

С ружьем на перевязи он попытался первым перелезть через ворота. Жан вскарабкался по перекладинам, но пики на воротах остановили его.

— Осторожней, — съязвил Питух, — порвешь штаны, и получится шокинг[1563], как говорят наши друзья-англичане.

Оторва, раздосадованный, слез с решетки и предложил товарищам:

— Полезем через стену! Они заперты там, как в клетке. Сейчас мы позабавимся.

Самые рослые из зуавов стали вплотную к стене и подставили спины товарищам. Те, забравшись наверх, размотали шерстяные пояса и спустили их вниз. Оставшиеся на земле ловко взобрались по ним наверх. Все это проделывалось без шума, без лишних слов, четко, спокойно. Не хуже индейцев на тропе воины.

— Ложись! — вполголоса скомандовал Оторва.

Приказ передали по цепочке от одного к другому и тут же выполнили. В ожидании ружейных выстрелов зуавы лежали на стене не шевелясь, стараясь слиться с линией горизонта, над которой даже в темноте становится заметен любой силуэт. Все передвижения заняли, по крайней мере, десять минут.

Но странное дело — на кладбище, где скрылись растерянные беглецы, стояла полная тишина. Вероятно, русские укрылись, готовясь к новой схватке.

Тишина тревожила больше, чем ружейная стрельба. Оторва спрыгнул со стены, тщательно осмотрел и ощупал землю под стеной и убедился в том, что внизу не было ни естественных помех, ни неприятельских ловушек. Задрав голову, он вполголоса скомандовал:

— Потихоньку спускаться!

С ружьями на перевязи, заткнув штыки за портупеи, солдаты спрыгнули вниз и собрались вокруг своего командира.

Зуавы, любители приключений, неизвестности и опасностей, жаждали раскрыть тайну. Воображение рисовало им очередную кровавую стычку.

Кладбище представляло из себя прямоугольник длиной метров в четыреста и шириной около ста. Оторва решил, что обшарить все кладбище даже в темноте будет нетрудно. Он располагал сорока пятью бойцами, не считая его самого, и расставил их по одной линии на расстоянии двух с небольшим метров друг от друга.

Раздался приказ: примкнуть штыки, двигаться прямо вперед, сохраняя интервалы, колоть направо и налево все, что покажется подозрительным, и ни в коем случае не стрелять. Все это Жан произнес тихим голосом, после чего занял место в середине цепи. Сигнал к выступлению дал Питух — стоя рядом с Оторвой, он насвистывал марш полка:

И «шакалы» Второго зуавского двинулись, штыки наперевес, вслушиваясь во все шорохи, готовые к атаке.

Они ступали, ощупывая почву, касаясь крестов и надгробных памятников, так близко друг от друга, что ни одно человеческое существо не могло бы проскользнуть между ними.

Они шли, обшаривая все вокруг, насторожив слух. Ничего! Ни шума, ни шелеста, ни дыхания. Через четверть часа, тщательно прочесав местность и ничего не обнаружив, бойцы подошли к противоположной стене.

— Фиг с маслом! — воскликнул Питух.

— Остались с носом! — проворчал Буффарик.

Оторва раздумывал с минуту и затем сказал товарищам, окружившим его:

— Пятьдесят человек не могут исчезнуть, как горсть орехов… Тут какая-то тайна, и я ее разгадаю. Здесь нам больше делать нечего… Скоро час ночи… возвращаемся в лагерь!

Глава 13

^{В кармане у мертвеца. — Измена доказана. — Один! — На кладбище. — Снова Дама в Черном. — Оторва на посту. — Что он слышал. — Под алтарем русской часовни.}

Вернувшись в траншею, Оторва тотчас узнал у своего друга, капитана Шампобера, о случившемся за время его отлучки. Жан слушал внимательно, не прерывая командира, и спросил, когда тот кончил рассказ:

— Значит, русские ответили часовому по-французски?

— Именно так.

— Сказали, что они франтиреры Второго зуавского полка и произнесли пароль — «Маренго»?

— Ну да.

— Стало быть, они были осведомлены о существовании Адского дозора и знали о нашей вылазке.

— Да!

— Капитан, вы позволите мне взглянуть на тело того офицера, которого вы сразили ударом сабли?

Шампобер показал на носилки, на которых виднелась темная масса, укрытая коричневой накидкой. Оторва снял с крюка зажженный фонарь и дал его одному из канониров со словами:

— Приятель, не в службу, а в дружбу, посвети мне, пожалуйста!

Подойдя к трупу, молодой человек поднял накидку и расстегнул задубевший от застывшей крови мундир.

— Оторва, что вы делаете? — вскрикнул с укоризной капитан.

— Обыскиваю московца!

— Перед вам же мертвый враг! Вы всегда отличались великодушием!

— Капитан, я командир разведчиков. У меня трудные обязанности, и мне не до сантиментов. Враг проник сюда, похитив пароль. Предательство привело к потере людей и пушек… Предполагаю, что секрет этой низости у него в кармане. Мой долг — обыскать убитого, и я делаю это с чистой совестью.

Не переставая говорить, Жан обшарил карманы мундира и сначала вытащил бумажник. В бумажнике лежали письма на имя графа Соинова, офицера флота, и его же визитные карточки, все на французском языке.

— Это не то, — сказал зуав, возвращая бумажник на место.

Во внутреннем кармане, снабженном застежкой, его пальцы нащупали что-то еще, и он вытащил большой конверт с печатью, из тех, которыми пользовался штаб французских соединений. На лицевой стороне конверта красовался штемпель: Экспедиционный корпус Крыма. Главный штаб.

— Ну что, я прав? — спросил Оторва, раскрывая конверт.

— А я оказался круглым болваном, — смущенно отозвался капитан.

Зуав сначала извлек из конверта лист тонкой бумаги: на нем было скалькировано расположение Первой, Третьей, Пятой и Седьмой батарей с указанием места каждого из орудий, а в сноске обозначено число орудийной прислуги.

— Мне кажется, это должно вас заинтересовать, — сказал молодой человек, протягивая бумагу капитану.

Жан нашел и другие схемы, чертежи, сведения о личном составе.

— Ба! А тут речь обо мне! — воскликнул он. — Посмотрим! «Адский дозор, составленный из отборных солдат, действует с разными интервалами. Предусмотреть время его вылазок невозможно. Командует им зуав Жан Бургей, по прозвищу Оторва, энергичный, умный и храбрый солдат…» Большое спасибо! «Его нельзя подкупить…» Как же! Я не продаюсь никому! «Лучше его уничтожить». Эге! Это мы еще поглядим, мой мальчик! Зуав по прозвищу Оторва смотрит в оба и готов защищаться. Ну, капитан, что вы об этом скажете?

— Я ошеломлен!

— Я тоже! Сегодня ночь сюрпризов… Ведь как исчезли из огороженного кладбища те, кто остались в живых после атаки на нашу батарею!

— Все это в высшей степени загадочно.

— И все-таки я думаю, что, проявив смекалку и упорство, ребус можно разгадать.

— Тот, кто это сделает, окажет огромную услугу всей французской армии.

— Я попробую, и не позже чем завтра.

— Вам придется действовать вслепую.

— Да, вслепую, ночью и без собаки. Но я пойду на это дело, я найду, я раскрою тайну!

— Могу я вам быть полезен?

— Если б вы только могли раздобыть мне список штабных офицеров… Предательство, мне кажется, дело рук какого-нибудь субалтерна[1564], который благодаря своей должности отлично информирован.

— А что я могу сейчас для вас сделать?

— Предоставьте уголок, где я мог бы поспать до утра.

— Вот моя постель: две охапки соломы и одеяло. Предлагаю ее от чистого сердца.

— Вы слишком добры, я принимаю ваше предложение с благодарностью.

…День прошел без происшествий. Вечер принес разочарование франтирерам, которые чуяли, что предстояло новое приключение, но на сей раз без их участия. Адский дозор отдыхал.

Командир ушел один с никому не ведомой задачей… Он замаскировал своего Дружка — то есть покрыл черным лаком ствол карабина и штык, чтобы сталь не поблескивала в темноте.

Зуав набил свой мешок, не говоря ни слова о том, что собирается делать. Он упрямо отказывался даже от помощи двух ближайших друзей — сержанта Буффарика и горниста Питуха. В восемь часов Жан легко перелез через бруствер Третьей батареи и храбро нырнул в темноту, в сторону русских.

Через полчаса он подошел к кладбищу. Ворота были прикрыты, но не заперты, лишь накинута щеколда. Их оказалось достаточно толкнуть, чтобы войти.

«Вот доказательство, — подумал он, — что прошлой ночью сюда приходили».

Молодой человек решительно вошел за ограду и остановился в раздумье.

«Если ворота открыты, значит, кто-то вскоре должен прийти. Остается лишь смотреть в оба и еще пуще того — слушать».

Наш разведчик подыскал подветренное местечко, положил на землю мешок, развернул плащ с капюшоном, накинул его на плечи, пристроил карабин так, чтобы он был под рукой, и — запасся терпением.

Стоять на таком посту было совсем не весело. Жуткая уединенность погоста, шум ветра, шорох кипарисов, страшная и таинственная опасность, меланхолия смерти — все это могло произвести тягостное впечатление и на самого хладнокровного человека.

Оторва не считал себя вольнодумцем, но он был настоящим солдатом, жившим по законам доблести; сознание долга помогало ему справиться со слабостью и предохраняло от малодушия. Зуав спокойно ждал, как всегда готовый на все, черпая в этой неколебимой решимости силу, которая делала его непобедимым.

Прошел час. Единственным развлечением Оторвы было прислушиваться к бою городских часов и следить издали за траекторией падения бомб, заканчивавшейся яркой вспышкой.

Вдруг над Севастополем круто взмыла ракета. Она сверкнула, оставляя за собой дорожку искр, и разорвалась, разбрызгивая во все стороны светящиеся голубые шарики.

«Эге, сигнал!» — подумал про себя наш герой.

Через тридцать секунд взлетела другая ракета, которая, достигнув высшей точки полета, рассыпалась снопом белых искр.

Еще через тридцать секунд третья ракета оставила на черном небе огненный след. Заструился поток ярко-красных огоньков.

«Странная история, — размышлял Оторва. — Синий, белый, красный!.. Цвета французского флага… Кому, черт возьми, неприятель может адресовать такой сигнал?»

Он вспомнил о недавнем предательстве, которое позволило русским напасть на батарею, и продолжал рассуждать:

«Не тому ли самому предателю, тому мерзавцу, который торгует кровью своих братьев, военными успехами армии, славой Франции… О, узнать бы правду… Выследить бандита… схватить на месте преступления, разоблачить… пусть он ответит за содеянное!»

Мечтая, Оторва по-прежнему сидел на своем мешке и ждал развития событий, как охотник в засаде. Медленно тянулись часы: половина одиннадцатого, одиннадцать, половина двенадцатого… ничего! И вдруг словно бы послышались приглушенные шаги, беззвучное движение — здесь, совсем рядом. Жан задержал дыхание, стараясь унять неровное биение сердца, и встал, готовясь к прыжку.

Тень, которую его глаза, давно уже привыкшие к темноте, превосходно различали, проскользнула в приоткрытые ворота. На мгновение тень остановилась, прислушалась, и до Оторвы донесся скрежет замка, запираемого на два поворота ключа.

Тень в длинной русской шинели — из тех, что ниспадают до земли, — тихонько шла по центральной аллее кладбища.

Молодой человек оставил карабин и мешок и, полагаясь на свою силу, последовал без оружия за таинственным пришельцем.

Шаг за шагом, без малейшего шороха, француз с кошачьей ловкостью продвигался вперед, исхитряясь неизменно держаться в десяти шагах от незнакомца. Они прошли метров двести и вышли к какому-то белому строению, вероятно, часовне, окруженной кипарисами.

Послышался тихий свист, и визитер убыстрил шаг. Затем он неожиданно остановился перед часовней, где его, как оказалось, ждал другой человек.

Оторва слышал, как они обменялись вполголоса несколькими словами, и радостно подумал: «Я не зря потратил время, сейчас выяснится кое-что интересное».

Начался разговор, очень оживленный, по-французски. Оторва спрятался за кипарисами и, затаившись под прикрытием нижних ветвей, слушал с бьющимся сердцем.

Сначала говорил женский голос, звонкий, взволнованный и без малейшего акцента.

Оторва вздрогнул. Он сразу узнал этот голос с металлическими нотками, который прежде слышал при трагических обстоятельствах, навсегда запечатлевшихся в памяти. Жан пробормотал про себя слова, которые со времен Альмы преследовали его, как кошмар: «Дама в Черном!»

Она говорила, и ее слова с необыкновенной ясностью доходили до слуха нашего зуава. Его охватила ярость.

— Что ж, мой друг, ваши сведения были великолепны… они нам очень пригодились… К несчастью, они были в кармане бедного графа Соинова, когда его убили на французской батарее.

Незнакомец глухо вскрикнул и отозвался дрожащим от страха голосом:

— Но теперь… это… эти сведения… попадут в главный штаб… Это грозит мне… расстрелом…

— Ну придите же в себя… никто не подозревает, что вы оказываете нам услуги, в которых мы очень заинтересованы, и никакая опасность вам не грозит. Вы по-прежнему будете служить, получая, разумеется, деньги, делу святой Руси!

— Что вы хотите… еще?

— Прежде всего — оплатить ваши услуги! Вот золото… превосходное французское золото. Здесь двести луидоров…[1565] целое маленькое состояние по нашим временам.

Оторва услышал позвякивание металла: проклятое золото, золото измены перешло из рук в руки.

— Мерзавец, — пробормотал зуав, сжав зубы, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не броситься на предателя.

— Вы спрашиваете меня, чего я хочу? Доставьте мне этого демона, связанного по рукам и ногам. Он страшнее любого из ваших лучших полков… Я хочу, чтобы вы отдали мне в руки командира разведчиков, который причиняет нам столько зла… Я хочу, чтобы Оторва оказался в моей власти!

Зуаву не терпелось выскочить из-за кипарисов, как чертик из коробочки, и, прыгнув между собеседниками, закричать во все горло: «А вот и я!»

Но подобная сцена, уместная в театре, была бы глупой в реальной жизни, тем более что предатель вполне мог бы ускользнуть, а его, Оторву, скорее всего убили бы прямо на месте, поскольку Дама в Черном наверняка передвигалась с охраной. Поэтому Жан стоял неподвижно, весь внимание, в глубине души польщенный тем, что неприятель знал его и боялся.

Человек отвечал приглушенным голосом:

— Вы требуете невозможного!

— Это будет оплачено… очень дорого…

— Не все можно купить за золото…

— Говорю же вам, что это необходимо… Я готова пожертвовать на это миллион!

— Вы только зря потратитесь…

Оторва продолжал слушать. Он чувствовал себя единственным зрителем драмы из реальной жизни, которая разыгрывалась на кладбище в двух шагах от города, подвергавшегося бомбардировке!

Напрягая слух, зуав в то же время вспоминал: «Но я ведь знаю голос этого негодяя!.. Черт побери, где же я его слышал? Скотина, бормочет себе под нос, жует слова, а от волнения они звучат глуше, и голос дрожит… О, я вспомню, сейчас вспомню…»

Предатель говорил, приблизившись к своей грозной собеседнице, словно желая придать словам особое значение:

— Но то, что не под силу человеку, сделает ненависть… или хотя бы попытается сделать.

— Вы ненавидите Оторву?

— О да! Всеми фибрами души[1566].

И зуав услышал, как несчастный заскрежетал зубами. Затем он продолжил прерывающимся голосом:

— Я отомщу ему так, что это будет хуже смерти… вы слышите, мадам, хуже смерти…

— Что же это будет?

— Бесчестие… разжалование… позор… и, наконец, кара, положенная предателям…

— Прекрасно задумано, ничего большего мне и не надо. И когда вы думаете осуществить этот замечательный план?

— Но… я уже начал… я сею клевету… и она очень быстро дает всходы… прорастает, как сорная трава. Кроме того, я продолжаю играть роль его двойника, чем по меньшей мере его компрометирую.

— Не понимаю.

— Давайте зайдем в часовню, я покажу вам при свете, что я имею в виду… Вы похвалите меня за мою выдумку.

Дверь в маленькое строение, видимо, была открыта, потому что зуав услышал лишь, как ее закрывают. Размышляя о том, сколь удивительно появление Дамы в Черном в такой час и в таком месте, Оторва задавал себе вопрос: «Кстати, откуда все-таки приходит эта проклятая дама? Она возникает внезапно, как черный призрак из могилы или из самого ада… Я должен найти этому объяснение, и я близок к нему — не будут же эти двое век сидеть в часовне. Подождем!»

Молодой человек стоял на своем посту, укрывшись за нижними ветвями кипарисов, но из часовни никто не появлялся. Из-под двери не пробивалось ни малейшего луча света, из строения не доносилось ни малейшего шума — оно застыло, мрачное, непроницаемое и безмолвное, словно окружающие его могилы.

Время шло, и Оторва начал беспокоиться. Тем не менее он не покидал своего поста и не сводил глаз с фасада, на котором едва вырисовывался дверной проем.

Никакого движения! Часы текли, нескончаемые, тревожные, мучительные. Оторва начал задаваться вопросом, не стал ли он жертвой наваждения. Наконец забрезжил рассвет, а часовня по-прежнему оставалась закрыта.

— Гром и молния! — воскликнул Жан, охваченный яростью. — Я должен понять, в чем тут дело!

Он осмотрелся по сторонам, выискивая глазами, чем бы взломать дверь, и увидел куски проржавевшей решетки, обветшалые железные кресты. Подобрав перекладину креста, смельчак сунул ее в замочную скважину и слегка нажал. При первой же попытке полотно двери подалось, и Оторва стремительно ворвался в часовню.

Крик изумления вырвался из его груди. Маленькое помещение было пусто.

«Черт побери! Меня обвели вокруг пальца!»

Четыре метра в длину и четыре в ширину, пол, выложенный плитами, кропильница[1567], два стула, две скамеечки для молящихся, алтарь[1568] с иконами вдоль стены — убранство было небогато.

«Здесь не спрятаться и крысе! — сказал он себе в отчаянии. — Но я же видел, своими глазами видел, как два человека зашли сюда и не вышли… И других входов, кроме этой двери, нет… И стены целы!.. И никого!.. Эх, если бы я был суеверным… Ну же, подумаем трезво… Ведь на войне случается всякое, а невозможное — тем более!»

Жан вышел из часовни и, пробираясь под ветвями кипарисов, окаймлявших центральную аллею, возвратился к воротам, где оставил свой мешок и карабин. Он поднял мешок, взял за перевязь Дружка и возвратился к часовне.

Бессонная ночь на посту, утренний воздух возбудили его аппетит. Он открыл мешок, достал оттуда полкаравая, кусок сала, щепотку соли, устроился на стуле и, как голодный волк, накинулся на еду; лихо расправившись за несколько минут со скромным завтраком, запил его стаканом крымского вина и проговорил будничным тоном:

— За работу!

Прикладом карабина Оторва простучал стены и пол, покрытый черными и белыми плитами. Глухой звук, которым отозвались стены и пол, исключал мысль о скрытых пустотах.

Оставался алтарь. «Кажется, здесь что-то есть. Посмотрим!»

Алтарь был деревянный. Тяжелые дубовые панели были раскрашены под мрамор, в серых и черных разводах. Никакого орнамента, никакой лепнины. Посередине передней панели находился большой греческий золоченый крест с двумя перекладинами. Зуав присел на корточки, тщательно осмотрел крест, ощупал его, попытался оторвать перекладины и только ободрал себе пальцы. Он простучал кулаком ту часть панели, на которой блестел христианский символ, и она отозвалась, как пустой ящик. Оторва пробормотал:

— Вот где разгадка… я чувствую… я уверен!

В перекладинах креста торчали два больших гвоздя. Оторва сильно надавил на шляпки. Вторая подалась, ушла вглубь, и — раз! — передняя панель медленно опустилась вниз, на уровень плиточного пола.

В нижней части углубления, ограниченного тремя стенками, оставшимися на месте, виднелись первые ступени винтовой лестницы, уходившей отвесно вниз. Оторва на радостях потер руки и пустился в пляс; безудержная джига совсем не вязалась с мрачным местом действия.

«Тайна разгадана! Из-за этой головоломки я чуть не свихнул себе мозги!.. Я разгадал их фокус!.. Ну и фокус!.. Оп-ля-ля!.. Оп-ля-ля!.. Именно здесь ушли под землю тот мерзавец и Дама в Черном!.. И таким же образом от нас прошлой ночью улизнули московцы… С чем связана эта лестница? Куда она ведет?.. Может быть, в пасть дьяволу!.. Ну что ж, посмотрим!»

Оторва порылся в своем мешке и извлек оттуда коробок спичек и свечу, которую купил, не торгуясь, за сорок су[1569] в Камыше.

Прежде чем спуститься, он благоразумно продумал план действий. Зажег свечку, осветил подножие алтаря и сказал про себя: «Я знаю теперь, как это открывается… Но как обратно закрыть этот ход?» Когда один секрет известен, найти другой проще простого. На дальней стене, напротив первого, прикреплялся второй греческий крест. В нем так же торчало два гвоздя.

Оторва нажал на нижний и тотчас отскочил. Раздался такой же, как и при открывании, щелчок, и передняя часть алтаря встала на прежнее место.

Жан был в восторге. Теперь пора отправляться в подземное путешествие.

Он во второй раз открыл панель, храбро запер за собой ход и медленно начал спускаться по лестнице, держа в одной руке ружье, а в другой — свечу. Зуав насчитал восемнадцать ступенек, то есть высоту целого этажа, и очутился в довольно просторном коридоре, который вел в сторону города.

Потолок коридора был сводчатый, размеры его составляли примерно метр семьдесят в высоту и метр в ширину, пройти по нему не составляло труда.

«Несомненно, — подумал Оторва, — русские пользуются им, когда предпринимают ночные атаки».

Он преодолел около двухсот метров, и тут коридор резко сузился — теперь по нему с трудом мог пройти человек среднего телосложения.

Кроме того, вход, ведущий в эту узкую часть, располагался на уровне пола, и, чтобы пролезть в него, приходилось буквально ползти. Оторва отважно пустился в путь, хотя стены туннеля угрожающе сжимали его атлетические плечи. Он отталкивался пальцами рук, ногами, коленями и вдруг оказался в обширном зале.

Из осторожности Жан оставил позади себя, в туннеле, зажженную свечу. Но свет ее не потребовался: зал, в который он попал, достаточно хорошо освещался. Прямо перед собой зуав увидел иконы и три лампады, мерцающий свет которых разгонял темноту.

— Черт возьми, — пробормотал он, удивляясь все больше, — да здесь целый подземный арсенал[1570].

Штук двести пятьдесят — триста ружей, аккуратно составленные в пирамиды, поблескивали стволами. Гаубица[1571], приподнятая на легкий лафет, была повернута дулом к туннелю, трофейное холодное оружие кто-то развесил по стенам. Над головой Оторвы раздавались глухие удары, от которых дрожала земля и звякали лампады.

— Надо мной укрепления бастиона, — добавил он вполголоса. — Да, бастиона! Стреляют русские пушки!

Молодой человек обыскал, ощупал, осмотрел арсенал и в конце концов обнаружил мрачную дверь, окованную железом, ощетинившуюся громадными гвоздями, прорезанную узкими бойницами. Он попытался ее открыть, не слишком, впрочем, рассчитывая на успех. Она оказалась заперта намертво.

Осторожность подсказывала ему, что давно следовало уходить.

Внезапно его внимание привлек ящик из нетесаного дерева, небрежно приткнувшийся позади гаубицы. «Зарядный ящик?» — подумал он.

Движимый вполне законным любопытством, которое заставляло внимательно всматриваться в самые ничтожные на первый взгляд детали, зуав приподнял крышку ящика, и у него вырвался удивленный возглас.

Смельчак увидел полную форму французского солдата, форму зуава, более того, зуава Второго полка.

Он вытащил ее и тщательно осмотрел. Все было на месте. Тюрбан[1572], расшитая куртка, голубой фланелевый пояс, пышные шаровары, белые гетры, туфли, карабин Минье[1573], патронная сумка, поясной ремень, штык-нож — одним словом, полная экипировка.

Но что еще поразительнее — на левой стороне куртки, на уровне сердца, была прикреплена на красной шелковой ленте звезда — орден Почетного легиона. Подавленный крик вырвался у Оторвы из груди:

— Тысяча чертей!.. С ума сойти!.. Что же делать?.. Что придумать?.. Время не ждет… Я чувствую, что надо уходить. Оставаться дольше — значит искушать судьбу… Да, да, надо идти!.. Я еще вернусь… теперь я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь.

Молодой человек быстро положил форму на место, в таком же порядке, в каком она лежала. Когда он складывал куртку, что-то упало с характерным металлическим звуком, какой издают золотые монеты.

Он наклонился и подобрал крапо — плоский кожаный кошель, который зуавы носят на шнуре, под рубахой. Кошель оказался туго набит золотом. Жан взвесил его на руке, громко засмеялся и, как истый африканец, не отличающийся особой щепетильностью, положил его в карман, размышляя вслух:

— Взято у врага!.. Трофей!.. Отличная пожива!.. Адский дозор вылакает все!.. До донышка! Ну, а теперь, Оторва, в путь!

Глава 14

^{Камыш. — Дозор гуляет. — Московское золото. — Шпионы. — Меню пиршества. — Похмелье. — Клевета. — Неосторожные слова. — Сержант Дюре. — Оскорбление. — Позорное обвинение.}

Бухту Камышовую назвали так из-за находящегося рядом болота. Просторная и надежная, хорошо защищенная от ветров, она служила якорной стоянкой и местом разгрузки французского флота в течение всей Крымской войны.

Великолепно расположенная в стратегическом отношении, она со дня на день приобретала все большее значение.

К северо-западу от бухты вырос целый военный городок — причалы, навесы, бараки, склады продовольствия и обмундирования, пороховые погреба, артиллерийский парк[1574], лазареты и немалое военное население. Здесь разместился даже отлично организованный корпус пожарных, задачей которых было предупреждать возгорания, подобные тому колоссальному пожару, который разрушил Варну.

В глубине бухты одновременно с военным городком появилось еще одно странное поселение, целиком гражданское, кишевшее торговцами, со всех сторон сбежавшимися на добычу. За ним закрепилось название «Камыш».

Греки, левантинцы[1575], англичане, французы, итальянцы, татары, спекулянты изо всех стран, подозрительные коммерсанты, подгоняемые жаждой наживы, располагались здесь по-братски и, действуя в полном друг с другом согласии, грабили солдат.

Здесь можно было купить любой товар, но по каким ценам! Палатки, дощатые лачуги, землянки, мазанки, бараки, халупы, берлоги и хижины — все это тянулось вдоль разбитых, изрытых улиц, пыльных или грязных, смотря по погоде, и выставляло на всеобщее обозрение забавные фасады, испещренные сногсшибательными вывесками.

Улица Императора, улица Победы, Торговая улица… По ним непрерывно курсировали повозки, столь же разномастные, как и жилища, и без устали перевозили армейские грузы. В телеги, арбы[1576], фуры[1577], повозки без формы и названия были впряжены мулы, лошади, ослы, верблюды и буйволы[1578], сопровождаемые погонщиками, которые кричали, бранились и сыпали проклятиями на всех языках.

И повсюду виднелись товары — на бочках, на охапках хвороста, на камнях и ящиках: фрукты, овощи, дичь, консервы, окорока, бакалея, рыба свежая и вяленая… а дальше шли лавки, да еще какие! Булочники, мясники, колбасники!.. И наконец, здесь находилось огромное, необъятное, бесконечное количество продавцов спиртного, начиная с тех, что торговали из бочек, установленных на двух камнях, и наливали в оловянные стаканчики, и кончая кабаре[1579] с рестораном и казино[1580], куда между двумя атаками приходили за порцией развлечения солдаты, осаждавшие Севастополь. И все эти спекулянты, торговавшие по безумным, непомерным ценам, получали золотую прибыль!

Что же вы хотите! Никто не мог быть уверен в своем завтрашнем дне, пули и ядра били часто и вслепую. И — черт возьми! — каждый спешил вывернуть карман, чтобы доставить себе последнее удовольствие, прежде чем пуститься в невозвратный путь. Таким образом, наглое воровство, доведенное до полного бесстыдства, стало в Камыше правилом и основой коммерции, признаваемой обеими сторонами, — теми, кто крал, и теми, у кого крали.

Те, у кого крали, позволяли обдирать себя, и единственной их местью являлись разнообразные прозвища, которыми они награждали городок у Камышовой бухты: Вороград, Жуликополь или Шельмостополь.

По соседству с этим поселением ютилось еще множество женщин — англичанок и француженок, которые ценой больших расходов и усилий приехали сюда, чтобы находиться поблизости от своих мужей. Им жилось трудно в этом подобии города, где грохота, гама, вожделений, лихорадки было хоть отбавляй, но зато отсутствовали обычные житейские удобства.

Однако верные женщины спокойно и мужественно переносили эти убогие условия существования, лишь время от времени освещаемые лучом нежности, который служил им могучей поддержкой.

Сюда-то и направлялся с туго набитым кошельком наш зуав. После приключений в подземелье командир Адского дозора испытывал естественную потребность прокутить с товарищами трофейные деньжата.

Славный Жан испытывал безудержную радость при мысли о том, что это проклятое золото, цена подлого предательства, утолит жажду французских глоток, что две сотни луидоров, найденные в мундире лже-зуава, пойдут на кутеж настоящих зуавов, храбрейших из шакалов, самых отчаянных хватов из всех хватов Второго полка.

Приглашение Оторвы вызвало у дозора неописуемый восторг! Зуавы беспорядочной ватагой — фески набекрень, глаза горят — начали обход уличных торговцев.

Стакан опрокидывался за стаканом, и Оторва, у которого карман раздулся от золота, платил, не считая, по-царски.

Тостам не было конца! Зуавы пили за здоровье императора[1581], королевы Виктории[1582], генерала Канробера, генерала Боске, полковника Клера, всех любимых командиров, капитана Шампобера… И чем усерднее они пили, тем больше воодушевлялись.

Оторва заказал роскошный обед в ресторане «Пти-Вефур» с весьма сомнительной репутацией, так же, как «Братья из Прованса». Дозор, немного растрепанный, но еще на ногах, направился туда, распевая модный куплет:

В обширном и разнообразном меню значились изысканные блюда с острыми приправами. Зуавы были не дураки поесть, а уж выпить тем более.

Питух, горнист, блестяще подтверждал свое прозвище.

Оторва, как перворазрядный банкир, платил за все, так сказать, не закрывая окошечка.

Его товарищи, ошеломленные потоком золота, извергавшегося из кармана Оторвы, не верили своим глазам.

— Ты что, открыл золотой прииск? — воскликнул Питух, выражая общую мысль.

Оторва захохотал и приказал подать шампанское.

— Так ты ограбил банк? — продолжал горнист.

Разом взлетели пробки, заискрилась пена.

— А может, ты продал душу дьяволу?.. Ну ответь же мне наконец, — настаивал Питух, который от спиртного сделался упрямым, словно мул.

— Мой старый музикус, — отвечал Оторва, — это не что иное, как московское золото, а подцепил я его в одном загробном месте, куда я вас на днях поведу…

— Русское золото!.. Не может быть!

— Да, это цена предательства. Я обнаружил его и пресек.

Нетрудно представить себе, какую бурную овацию вызвало это заявление у собутыльников Оторвы!

Неосторожные слова, да еще в подобном месте, произнес Оторва, и скоро — увы! — он горько о них пожалеет. Ведь Камыш со своим космополитическим населением[1584], кишащий темными личностями, — это настоящий рассадник шпионажа. Среди левантинцев с подозрительными повадками и уклончивыми взглядами, среди татар с раскосыми глазами и оттопыренными ушами, среди всех этих людей, потерявших понятие и о чести, и о родине, наверняка найдется немало охотников поставить русским за деньги любые сведения.

В Камыше существовала даже — это выяснилось позже — постоянно действовавшая разведывательная служба, организованная русской полицией. Не случайно в Севастополе и в штабе Меншикова знали все, что происходило в англо-французской армии.

Однако время шло. Скоро прозвучит вечерняя зо́ря[1585]. Наступала пора покидать злачное место. Гуляки запихивали в рот последние куски, самые последние… С сожалением осушали они и последние бутылки — увы, они оказались не бездонными.

Никто никого уже не слышал в общем шуме и гаме, звуках тостов и песен, в нарастающем пьяном разгуле. Внезапно раздался сигнал горнов и труб — играли вечернюю зорю. Меланхолическая фанфара своим вибрирующим голосом перекрывала весь гам. Гражданский городок Камыш подчинялся военным законам осады. Все воровские притоны закрылись как по мановению волшебной палочки.

Оторва расплатился за последние заказы и красноречивым жестом вывернул свои карманы. Все проедено и пропито — до последнего сантима!

— Да, знатная была пьянка! — пробормотал Питух, чье воодушевление достигло самого высокого градуса.

— Пьянка — что надо! — повторяли чревоугодники из Адского дозора, с удовольствием перечисляя блюда. — Телячья голова!.. Мясо в горшочке!.. Телячьи ножки!.. Говяжья вырезка!.. Тушеная говядина!.. Слоеный пирог с мясной начинкой!.. Телятина на углях!.. И что еще?.. Куча всякой вкуснятины!..

— И все это — надувательство, — сказал Оторва, заливаясь хохотом.

— Что — надувательство?

— Да все, потому что на самом деле мы съели верблюда!

— Не может быть!

— Точно! Один верблюд сегодня утром сломал ногу. Трактирщик купил его, прирезал, приготовил под разными соусами… и мы сожрали его целиком!

Мощный взрыв смеха встретил это сообщение, раздалось дружное «браво!». Желудки зуавов не знали предрассудков, и они корчились от хохота, без устали обсуждая это кулинарное приключение, над которым завтра будет потешаться вся армия.

— Верблюд!.. Это был верблюд!

И вся компания, весело болтая, побрела, спотыкаясь, на ночлег, к Колоколенке; там тянулись, насколько хватало глаз, маленькие полотняные палатки на двоих, где солдат ждал крепкий сон под грохот артиллерийской канонады.

На следующий день Адский дозор маялся с похмелья, но это не мешало ему с обычной отвагой делать свое трудное дело. Пусть будет трудное, пусть опасное — их вдохновляет любовь к родине и славе!

Дней восемь или десять прошли в мелких стычках. Ночные атаки неутомимых и бесстрашных русских участились.

И странное дело, эти атаки почти всегда оказывались успешными. Русские заставали врасплох французские посты, разрушали траншеи, заклепывали пушки, убивали артиллеристов, и казалось, будто им благоприятствовал слепой случай, если только это не новое предательство.

Да, именно так! Не иначе, как предательство. Штаб по два раза за ночь менял пароли. Высшее командование распоряжалось сооружать фальшивые батареи и маскировать настоящие. Оно тщательно скрывало передвижение войск и меняло маршруты.

Напрасные усилия! Каждый раз случалось, что противник оказывался предупрежден с дьявольской точностью и быстротой. Тем временем начали циркулировать[1586] неприятные слухи. Распространяемые с чрезвычайной ловкостью и коварством, они ничего не утверждали. Но в них содержались намеки на «некоторых людей», которые, мол, ходят в одиночку, без контроля, без командиров через линию фронта, когда и как им заблагорассудится, и появляются там, где надумают сами.

Можно ли положиться на этих «некоторых людей»? Есть ли уверенность в их морали, в их верности долгу, родине, знамени?.. Очень быстро подозрения начали падать на Адский дозор, вернее, на его командира.

Как всегда бывает при подобных обстоятельствах, главное заинтересованное лицо ничего об этих слухах не знало. И именно это мешало ему пресечь в корне гнусную клевету, которая распространялась все шире и шире, быть может, как раз в силу своей абсурдности[1587]. Вскоре произнесли вслух и имя Оторвы. Кто? Узнать невозможно. Это все тот же коварный аноним: «говорят…», «кое-кто полагает…», «утверждают…».

Да, это Оторва!.. Ему припомнили, сильно все преувеличивая, пирушку, которую он закатил для своих франтиреров. Это, мол, была гнусная оргия, во время которой командир Адского дозора похвалялся тем, что он разжился русским золотом… Все, мол, видели, как золото текло у него меж пальцев… ему, видно, хорошо заплатили за мерзкое предательство, и теперь французские укрепления переходят в руки врага. Ночные вылазки Оторвы комментировались все более недоброжелательно, их толковали все более определенно.

Оказывается, многие замечали ночные вылазки командира разведчиков. Люди видели, как он проскальзывал мимо передовых постов, как он рыскал, что-то высматривая, появлялся и тотчас снова исчезал, неустанно обходя ничейную полосу, которая пролегала между укреплениями Севастополя и боевой линией англо-французов.

Конечно, во всем был виноват Оторва. Нечего и сомневаться. Его нельзя ни с кем спутать. Его зуавский мундир, его борода, его походка, орден Почетного легиона!.. О, этот знак на груди предателя!

Теперь об Оторве уже говорили с полной уверенностью. И кого же обвиняли? Бесстрашного солдата, храбреца, в груди которого билось честное сердце. И этого героя старались забросать грязью ненависть вкупе с завистью. Так прошла неделя, а потом разразилась гроза, постепенно набиравшая силу.

Однажды в послеполуденный час Оторва, не занятый на службе, прогуливался по Камышу, с интересом наблюдая кипевшую там жизнь. Он был один, что случалось очень редко. Сейчас он встретит кого-нибудь из товарищей, кто поможет ему потратить денежки, полученные утром от старика отца.

Но встретил он не товарища, а сержанта Леона Дюре, своего заклятого врага, которого не видел после их стычки. Поскольку Оторва — кавалер ордена Почетного легиона, солдаты и унтер-офицеры должны отдавать ему честь. В глубине души он не придавал особого значения этой почести — ведь он оставался зуавом Оторвой, простым капралом. Жан готов был бы даже посмеяться над уставной церемонией. Но приветствие относилось не к нему, а к ордену, символу воинской доблести и знаку высшего уважения, какое родина только может выказать солдату. И этим Оторва поступиться не мог.

Не дойдя до Оторвы четырех шагов, сержант Дюре окинул его презрительным взглядом, ухмыльнулся и демонстративно заложил руки за спину, нагло показывая тем самым, что не отдал честь умышленно.

Оторва немного побледнел, раздул ноздри и почувствовал, как сердце его прохватила дрожь, предвещавшая страшный приступ гнева.

Спокойным, немного приглушенным голосом он окликнул сержанта, который остановился, по-прежнему нагло улыбаясь.

— Сержант, устав требует, чтобы вы отдали честь этому ордену. Извольте подчиниться уставу.

Дюре, стоя вполоборота, оглянулся. За ним по пятам следовали несколько линейных стрелков. С ненавистью глядя на Оторву, он процедил сквозь зубы:

— Я не стану приветствовать знак, обесчещенный предателем, продажным и жалким русским шпионом!

Ужасные слова, совершенно неожиданные для Оторвы, хлестнули его по лицу, точно пощечина.

В ушах у него загудело, взгляд помутился, горло перехватило, язык онемел, ему показалось, что сердце его перестало биться и он сейчас умрет. Сквозь пелену крови, застилавшую глаза, он увидел бледную ухмылявшуюся физиономию негодяя, увидел его серые глаза с желтыми крапинками, слюнявые губы…

Рычание вырвалось из уст Жана, а затем, запинаясь от гнева, возмущения и обиды, он выкрикнул:

— Ублюдок… негодяй… я заткну твои слова обратно в твою грязную глотку!.. Я… я убью тебя!

В порыве ярости зуав бросился на сержанта, схватил его в охапку, швырнул на землю… потом прыгнул сверху, ощущая несказанную радость от того, что топчет ненавистную плоть.

Но Дюре позвал на помощь:

— Ко мне!.. Товарищи, ко мне!..

Линейные стрелки, сопровождавшие сержанта, скопом кинулись на Оторву.

Их было не меньше дюжины, их заранее предупредили о том, что может случиться, и они знали, что делать.

— Ах, негодяи… подлецы!.. Десять на одного… и они еще называют себя французами!

Оторва отбивался ногами, кулаками, он колошматил своих врагов, бросал одних на других, и на какой-то момент ему удалось раскидать кучу тел, навалившихся на него.

— А ну, смелей… смелей, друзья, — кричал тем временем сержант Дюре. — Он в наших руках, этот мерзавец… этот предатель…

Стрелки верили, что зуав был действительно виновен, и в справедливом негодовании набросились на него снова, несмотря на страшные удары, которые тот наносил им.

Трое или четверо уже лежали распростертыми на земле и не могли пошевелиться. А Оторва крикнул звонким голосом:

— Ну, скоты… будете знать, кто я… вы еще запомните меня… Это я — предатель?! Меня подкупили?! Тысяча чертей!.. Я вас изничтожу!..

К несчастью, поблизости не оказалось ни одного зуава, который пришел бы на помощь доблестному командиру Адского дозора. Лишь любопытные уличные торговцы обступили дерущихся и забавлялись от души.

— Все! Пора кончать! — завизжал Дюре и быстро наклонился, в то время как Оторва, с пеной ярости на губах, сыпал удары направо и налево.

Дюре поднял с земли горсть песка, крадучись подобрался к Жану и кинул песок прямо ему в лицо.

Ослепленный зуав остановился и поднес руки к глазам.

— Подлец!.. Подлец!.. — закричал он, отбиваясь. — О, я вырву у тебя сердце! — И наконец испустил последний тоскливый вопль, исполненный душераздирающего отчаяния: — Ко мне!.. Мои шакалы… ко мне!..

Солдаты дергали, толкали его, в итоге свалили на землю, связали. Платок, заткнутый в виде кляпа в рот, заглушал крики молодого человека.

И вот он, беспомощный, недвижный как труп, с залитыми кровью глазами, оказался во власти своего смертельного врага, который нагло не скрывал своего торжества.

Сержант Дюре оглянулся по сторонам, убедился в том, что зуавов поблизости не было, и, наклонившись к уху Оторвы, проговорил тихим свистящим голосом, дрожащим от ненависти:

— На этот раз ты в моих руках, заносчивый хвастун!.. Несчастный фанфарон!.. Твоя песенка спета… С тебя сорвут звезду с крестом и расстреляют… Я увижу это и буду счастлив… А вы, ребята, оттащите его и заприте, пока не придет время судить задиру и казнить!

Глава 15

^{Ярость дозора. — Вмешательство кебира. — Чтобы потушить бунт. — Оторва и полковник. — Негодование и протест. — Надо проверить. — Ночная экспедиция. — Больше ничего. — Отчаянье. — Буффарик. — Пистолет. — Решительный отказ. — То, что и было нужно. — О, свобода!}

Арест Оторвы произвел эффект настоящего взрыва. Возмущенный полк единодушно протестовал.

Франтиреры из Адского дозора возбужденно метались, кричали, хватались за оружие, намереваясь во что бы то ни стало вырвать Оторву из тюрьмы. Вот-вот мог вспыхнуть бунт. Питух без всякого приказа протрубил сбор. Вокруг него столпились, орали, бранились самые нетерпеливые. Взлетали в воздух сжатые кулаки, блестели карабины. Вокруг виднелись искаженные гневом бронзовые лица, всклокоченные бороды, фески, торчавшие словно петушиные гребешки.

Буффарик, Дюлон, Робер, Бокан, ближайшие друзья Оторвы, подняли оглушительный крик, который подхватил со все нарастающей силой весь дозор.

— Оторва! Мы хотим видеть Оторву!..

— Вперед! Вперед, товарищи! Освободим Оторву!

Дело принимало серьезный оборот. Того и гляди, могла пролиться кровь. Французская кровь!

Офицеры во главе с кебиром устремились в гущу взволнованного воинства, пытаясь восстановить порядок. Кебир хорошо знал своих людей — это солдаты до мозга костей, упрямые головы и золотые сердца. Он умел разговаривать с ними — твердо и по-отечески искренне. Его уважали по чину и возрасту, а главное, он сотни раз проявлял доблесть на африканской земле.

Видя, в каком исступлении солдаты, полковник закричал им строгим командирским голосом:

— Стройся!.. Смирно!

Подчиняясь привычке к дисциплине, солдаты построились в одну шеренгу, оружие — к ноге, но крики не утихали:

— Оторва!.. Господин полковник… Мы хотим освободить Оторву!

— Я требую тишины! Дайте мне сказать!

Заметив рядом Буффарика, который махал руками и ворчал себе под нос, полковник сказал ему резко:

— Как, и ты, старый дуралей, подался в мятежники?

— Господин полковник, — с достоинством отвечал сержант, — клевета, жертвой которой стал Оторва, — это пощечина всем зуавам нашего полка.

— Хорошо сказано!.. Верно!.. — закричали солдаты. — Да здравствует Буффарик!.. Да здравствует Оторва!

Кебир, переждав шквал их криков, ответил:

— Дети мои, я думаю так же, как вы! Да, Оторва — образец чести и храбрости. Он вернется к вам…

— Сейчас же! — закричали самые нетерпеливые.

— Молчать, когда я говорю! — оборвал их полковник. — Я немедля займусь этим делом, но, ради самого Оторвы, не делайте глупостей и не подводите его. Невиновность не докажешь выстрелом из карабина. Возвращайтесь в лагерь. Предоставьте действовать мне, положитесь на мое слово… А теперь — вольно!

Вдоль всего строя прокатился крик:

— Да здравствует кебир!

После этого Адский дозор, немного успокоившись, возвратился в палатки, а полковник, верный своему обещанию, направился в Камыш.

Его сопровождали двое офицеров — командир батальона, в котором числился Оторва, и капитан, командир его роты.

Полковник, комендант гарнизона, был личным другом кебира. Он не разделял его оптимизма и объяснил, что дело весьма серьезное.

Обвинение, предъявленное Оторве сержантом Дюре, было составлено по всем правилам и опиралось на целый ряд фактов, производивших сильное впечатление. В деле имелось, кроме устных показаний сержанта, записанных секретарем, еще и письменное донесение, сочиненное с невероятным коварством и ловкостью.

Кебир пробежал глазами пасквиль[1588], искусности которого мог бы позавидовать государственный прокурор, и заключил:

— Для тех, кто знает Оторву, все это бред. На вашем месте я бы бросил этот навет в огонь!

— Это мало что изменит, а вашему зуаву не поможет вовсе. Сержант, который донес на него, сообщил мне, что он по инстанциям передал свой рапорт главнокомандующему. Следовательно, я не могу освободить Оторву — ему предстоит долгое и тяжелое разбирательство.

— Которое сведет его с ума… Оскорбит его честь…

— Если только он не представит тотчас, не сходя с места, доказательств своей невиновности.

— Ну что ж! Позвольте нам увидеться. Я с ним поговорю… потребую у него отчета, узнаю, не совершил ли он какого-нибудь опрометчивого поступка. Сам же я готов поручиться за его честность, верность долгу и знамени.

Троих офицеров провели в каземат[1589], где вот уже двадцать четыре часа томился, точно хищник в клетке, бедный Оторва. В каземате стояли кровать, стол и стул, было просторно и не душно. Помещение совершенно не походило на тюремную камеру. Если не считать амбразуры с толстыми железными прутьями вместо окна, такой квартиры не было ни у одного фронтового офицера.

При виде своих командиров, Жан, который ходил по комнате взад и вперед, застыл как вкопанный в безупречной воинской стойке — пятки вместе, носки врозь, рука у лба.

— Ну что, бедный мой Оторва, — дружески сказал ему кебир, — опять скверное приключение…

— Как, господин полковник, неужели кто-то относится всерьез к гнусным наветам какого-то негодяя, моего остервенелого врага… Ведь это тот самый сержант, из-за которого меня приговорили к смертной казни… за нарушение субординации… накануне сражения на Альме.

— Это сержант Дюре…

— Да, Дюре!.. Теперь я вспоминаю это имя.

— Он обвиняет тебя в сношениях с врагом, в предательстве… Я только что просмотрел отвратительный рапорт, который он сочинил… с обвинениями против тебя… Тебе придется защищаться.

— Но, господин полковник… и вы, мой командир, и вы, господин капитан, ведь это же подло… возмутительно и глупо… вы это хорошо знаете… Вся моя жизнь честного солдата опровергает эту гнусность.

— Согласен… мы все с этим согласны!.. Но если б ты знал, мой бедный Оторва, как этот негодяй все переиначил… как все истолковал против тебя!

— Господин полковник, я сын одного из старейших командиров Великой армии… одного из самых верных солдат Наполеона! Он с детства внушал мне непоколебимые принципы чести, и я неизменно им следовал! И наконец, если бы я был преступником, каким меня пытаются изобразить, ради чего мне пятнать мое прошлое, мою честную службу… страстную любовь к нашему знамени? Подумайте, ведь не бывает следствия без причины, и у каждого преступника есть свой двигатель, непреодолимое, властное побуждение. Не правда ли, господин полковник?

— Разумеется.

— А если это так, разве можно заподозрить меня в том, что я так низко пал, запятнал свое честное имя… совершил самое гнусное в глазах солдата преступление, одним словом, изменил родине ради того, чтобы устроить пирушку своим товарищам… обычную солдатскую пирушку?

— Да, мой друг, ты рассуждаешь превосходно! И тем не менее для начала тебя спросят, откуда ты взял деньги.

— Но, господин полковник, я готов тотчас объяснить это вам и моим командирам. Коротко, вот какая получилась история. Я обнаружил на севастопольском кладбище подземный ход. Один его конец — в часовне, а другой выводит в арсенал под Центральным бастионом. В арсенале есть все — и ружья, и экипировка[1590], и боеприпасы, и даже пушка. Настоящая шкатулка с сюрпризами! Я нашел там даже сундук с полным комплектом зуавской формы и с пришпиленным к ней орденом Почетного легиона. Среди вещей был и кошель с четырьмя тысячами золотых франков![1591] Эти четыре тысячи я и присвоил без всяких угрызений совести и угостил на них Адский дозор…

— Эй, Оторва, не сказки ли ты нам рассказываешь?

— Я говорю чистую правду, господин полковник!.. Клянусь честью!

— Хорошо, но это надо проверить. И ты зря не доложил своим командирам об этом открытии. Подумай, какую пользу мы могли бы из этого извлечь!

— Вы правы, господин полковник! Но я хотел сохранить этот секрет для себя…

— Зачем?

— Чтобы распутать одну тайну, ниточка от которой у меня уже в руках, и еще для того, чтобы в один прекрасный день нанести по неприятелю внезапный удар — взорвать бастион!

— Вероятно, все это так, и мы верим тебе, поскольку знаем. Но повторяю — все это так необычно, что нуждается в проверке.

— Вам стоит только приказать, господин полковник.

— Хорошо, сегодня же ночью ты нас туда поведешь.

— Слушаюсь, господин полковник! Нам хватит двух часов, чтобы прояснить все обстоятельства и опровергнуть клевету.

Кебир подошел к зуаву вплотную, дружески положил ему руку на плечо и, глядя прямо в глаза, проговорил тихим и проникновенным голосом:

— Оторва…

— Да, господин полковник!

— Я верю, что ты невиновен… повторяю еще раз.

— Спасибо, о, спасибо, господин полковник…

— Я поручусь за тебя перед главнокомандующим, ибо он один может приказать временно освободить тебя.

— Как, господин полковник… дело зашло так далеко? — воскликнул огорченный зуав.

— Ладно, дай мне честное слово: что бы ни случилось, ты не будешь пытаться убежать.

Оторва выпрямился и ответил с достоинством:

— Клянусь честью, господин полковник: что бы ни случилось, я не предприму ни малейшей попытки скрыться…

— Хорошо. Я рассчитываю на тебя… Тебе возвращается оружие, и ты поведешь нас не как арестант, а как свободный воин.

— Спасибо, господин полковник! Я докажу вам, что я достоин этой милости.

Наступила ночь, и экспедиция, готовившаяся в глубоком секрете, двинулась в путь. Приказали идти целой роте. Таинственность привлекала людей, и они весело, хотя и в полной тишине, пересекли полосу траншей.

Все знали, что в экспедиции участвовал и сам кебир, но никто не знал, где именно он шел. Кебкр держался поодаль, среди офицеров, плотно закутанных в плащи с пелеринами[1592]. Воздух был свеж, ночь — очень темна.

Выйдя из укрытий, рота, разбившись на три отделения, с величайшими предосторожностями направилась к кладбищу. Дорога предстояла опасная. Русские передвигались в окрестностях взад и вперед.

Одно отделение оставили в резерве. Второе расположилось возле кладбища, а третье стремительно проникло за мрачную ограду и заняло позиции там.

Офицеры шли по центральной аллее. Впереди уверенно шагал наш зуав — он не сомневался в успехе, и его правота придавала ему сил.

Офицеры подошли к часовне. Оторва нащупал рукой запоры и убедился в том, что ничего после его ухода не изменилось. Дверь была только прикрыта.

Он толкнул ее, вошел первым и, убедившись, что внутри пусто, предложил офицерам следовать за ним.

Жан закрыл дверь, вынул из мешка свечу, зажег ее и несколькими каплями горячего воска прилепил к скамейке.

Не говоря ни слова, застыв в неподвижности, маленькая группа офицеров наблюдала за этими приготовлениями.

Молодой человек подошел к алтарю и сказал вполголоса:

— Вы сейчас увидите, господин полковник, как все это просто и хитро придумано.

Зуав наклонился и с силой нажал на шляпку гвоздя на кресте, украшавшем алтарь.

Ничего не произошло!

Оторва нажал сильнее… Шляпка гвоздя легко углубилась в панель, но панель не тронулась с места, словно гранитная плита.

Кровь бросилась Оторве в голову. Горячая волна залила лицо. По телу холодными ручьями потек пот.

Ситуация, и смешная и ужасная, предстала перед ним во всей своей жестокой абсурдности.

— Механизм, — проговорил он, запинаясь, — видно… поврежден.

Порыв ярости внезапно подхватил Жана, и он закричал:

— Мы еще посмотрим!

Молодой человек поднял свой карабин, лежавший у стены, схватил его за ствол и принялся колотить прикладом по панели.

Тяжелая панель разлетелась в куски.

— A-а, наконец-то!

Оторва, запыхавшись, взял свечу и поднес ее к отверстию.

— Господин полковник, — сказал он, — сейчас вы увидите эту лестницу… сейчас… смо…

Слова застряли у него в горле.

Бледный, растерянный, дрожащий, Оторва увидел, что пол из белых и черных плит уходил под самый алтарь. Не осталось и следа от каменной лестницы, от туннеля, и можно было бы поклясться, что ничего такого здесь никогда и не было… словом, вся затея — это чистая мистификация[1593], последствия которой могли оказаться для героя трагическими.

Оторва отлично это понимал, и словно пламя опалило его мозг.

Он хотел сказать… оправдаться… объяснить, как было дело… но не мог выговорить ни слова, и лишь хрип, похожий на рыдание, вырывался у него изо рта.

Жан почувствовал в затылке сильную боль, которая быстро охватила виски и лоб. Кровь зашумела в ушах и затянула глаза багровой пеленой. Ему показалось, что голова его вот-вот лопнет…

Потом он погрузился в полную тьму и ничего больше уже не чувствовал.

Пошатнувшись, Жан сделал шаг и упал как подкошенный, растянувшись во весь рост и успев лишь пробормотать:

— Я невиновен…

Полковник пожал плечами и, отлепляя горящую свечу, сказал холодно:

— Господа, нам больше нечего здесь делать… идемте! Я рассчитываю на ваше умение хранить тайны. Никому ни слова об этом грустном происшествии, очень вас прошу. Выводы для себя я сделал: этот несчастный виновен… Если он умер, тем лучше! Если еще жив, я переправлю его в тюрьму. Ради сохранения чести полка он должен исчезнуть с глаз… Я позабочусь об этом!

Сутки спустя Оторва, которого перенесли на руках в Камыш, пришел в себя, словно проснулся после кошмарного сна.

Он лежал в каземате, на своей койке, весь разбитый, с ледяными компрессами на голове.

Рядом с ним на стуле сидел зуав, который грустно смотрел на него и, видимо, ждал, когда бедняга очнется.

Оторва узнал эту грустную бороду лопатой, эти нашивки, эти кресты и медали.

Губы его сами произнесли имя, имя близкого друга:

— Буффарик!..

— Голубчик мой!.. О, бедный Жан…

— Послушай!.. Что происходит?

— Ужасная история…

— Умоляю тебя… расскажи все как есть…

— У меня сердце разрывается от боли…

— Тысяча чертей!.. Я догадываюсь… меня считают преступником…

— О да… Но не все, не все! Ты знаешь… кое-кто наверху… важные шишки…

— Кебир?

— Да, кебир… и он… послал меня к тебе… потому что… проклятье!.. Потому что я вроде как… старейший унтер-офицер Второго полка… и твой друг…

— Он послал тебя… зачем?

— Идиотство… чепуха какая-то… лучше бы задушили меня моими собственными кишками, чем…

— Да говори же… Не мучай меня…

— Я должен передать тебе… поручение кебира, будь оно проклято… и одну вещь… предмет…

— Какую вещь, мой дорогой Буффарик?

Бледный, растерянный, со взмокшим лбом, сержант вынул из кармана тяжелый седельный пистолет, положил его на постель и сказал, задыхаясь:

— Игрушка смерти… мой бедный малыш…

— Я понял! — закричал Оторва, срывая с головы компрессы. — Кебир хочет, чтоб я застрелился и таким образом снял с себя позор. Ведь так?

Задыхаясь от волнения, старый сержант лишь кивнул в ответ.

— Повтори, что он тебе сказал, — попросил Оторва. — Я в состоянии выслушать все.

— О, лишь несколько слов… Он сказал мне с брезгливой миной: «Старик, отнеси этот пистолет Оторве… Если парень найдет в душе хоть каплю мужества, он пустит себе пулю в лоб. Тогда я смогу замять это грязное дело, и его имя не будет опозорено… Он будет считаться павшим в бою… Это все, что я могу для него сделать, помня о его прошлых заслугах!»

Оторва, до этой минуты лежавший одетым на кровати, соскочил с нее и вскрикнул, не отводя глаз от глаз сержанта:

— Буффарик… мой старый друг… ответь мне прямо, как подобает старому солдату. Ты веришь, что я продался врагу? Ты веришь, что я изменил долгу… знамени… отечеству?

— Нет! Тысячу раз — нет! — ответил сержант дрожащим голосом.

— А твои… твоя семья… мадемуазель Роза?.. Я хочу знать, что она думает обо мне.

— О, моя дочь… милое нежное создание!.. И ты еще спрашиваешь? Да она готова бросить свое сердце в горящие угли, чтобы доказать твою невиновность…

— Значит, ты отдашь ее мне, если я попрошу у тебя ее руку?

— О Жан! Я был бы счастлив и горд назвать тебя своим сыном.

При этих словах Оторва преобразился — лицо его засияло. Он кинулся в объятия Буффарика и, прижимая его к себе, воскликнул:

— Как я тебе благодарен!.. Всем сердцем… Твой ответ меняет дело. Я невиновен, и я не стану себя убивать!

— Как! Если б не это, ты пустил бы себе пулю в лоб?..

— А что же ты хочешь? В минуту отчаяния… безумия… Будущего нет, мое имя опозорено, любовь растоптана… да, я подчинился бы жестокому приказу кебира. Я бы умер, по крайней мере, как солдат, я представил бы себе, что отдаю жизнь за французское знамя, за нашу родину. Но я прежде всего человек, я люблю Розу и хочу жить ради нее!

— Я догадывался о твоей тайне… о вашей тайне, — сказал Буффарик растроганно. — Она разделяет твое чувство.

— Мы никогда с ней об этом не говорили…

— Я знаю, голубчик, и все же! Что может быть дурного между такими славными, честными молодыми людьми, как ты и Роза? Но сейчас не время говорить о чувствах!.. Что ты думаешь делать?

— Разоблачить предателя… поймать его с поличным… и доказать свою невиновность.

— Но тебе второй раз угрожает военный трибунал!

— Тем более надо спешить! Я чувствую в себе несокрушимую силу! Силу, которая сметет все препятствия на своем пути, которая способна двигать горы.

— Но ты под арестом!

— Скоро наступит ночь. Что-нибудь придумаю…

— Тебе помогут… Наберись терпения и жди.

Глава 16

^{Оторва в тюрьме. — Счастливая неожиданность. — Самоотверженность Розы. — Пароль. — Бегство. — Свободен! — По дороге в Севастополь. — У Третьей батареи. — Дезертир по дружбе.}

Буффарик ушел. Наступила ночь, туманная, промозглая ноябрьская ночь. Не отрывая взгляда от амбразуры, забранной железными прутьями, Оторва предавался размышлениям. Длилось это недолго. Люди дела, подобные ему, привыкли жить напряженной жизнью и никогда не теряют время даром. Мысли Жана сосредоточились на одной-единственной цели: на побеге.

Да, побег… Снова приходилось нарушать устав, во имя благой цели открыто восставать против закона.

Пусть так, но каким образом? Да, каким образом? Буффарик сказал: «Тебе помогут!» Оторва был уверен — это не просто обещание, он знал, что к нему придут на помощь, но пока зуав руководствовался поговоркой: «На Бога надейся, а сам не плошай».

В стене каземата, на высоте в два с половиной метра, была пробита амбразура. Для начала Оторва решил проверить, насколько прочны прутья. Он придвинул к стене с амбразурой стол, одним прыжком вскочил на него, взялся за прутья и попытался их расшатать.

— Гм, железо первый сорт, — пробормотал Жан, — строительный камень… известь и цемент… здесь работы дай Бог! Кроме того, там, наверное, стоит часовой, и, может, не один… И все-таки надо бежать… не откладывая, сегодня же ночью… иначе будет плохо.

В этом месте его монолог прервало постукивание — на стол упала пригоршня гравия. Ему тотчас вспомнились слова сержанта, и он откликнулся с бьющимся сердцем, стараясь умерить голос:

— Кто там? Это ты, старина?

Ему ответил нежный девичий голосок, чуть дрожащий, совсем юный и прелестный:

— Нет, месье Жан, это я!..

Зуав узнал этот голос, обычно певучий и звонкий, а сейчас приглушенный, донесшийся из-за решетки, как чарующая мелодия. И Оторва вне себя от радости прошептал:

— Роза!.. Мадемуазель Роза!.. Ах, я так счастлив…

И девичий голосок с ноткой лукавства ответил:

— Мой бедный друг!.. Вы счастливы?.. Неужели?.. Вы не слишком взыскательны!

— Да, да, я безумно счастлив… ведь вы здесь, рядом со мной… Вы пришли несмотря ни на что… Ночь… усталость… опасность… Вы, быть может, одна…

— Одна!.. Конечно, одна… Подумаешь, какая заслуга.

— О, мог ли я надеяться на это!

— Жан! Ведь мы обязаны вам жизнью. Признательность и породила в моей душе бесконечную нежность… любовь, во имя которой я помогу вам бежать.

— Роза!.. Дорогая Роза!.. О, я дрожу при мысли о том, что вы одна шли через Камыш… это скопище мерзавцев… что вы подвергаетесь здесь смертельной опасности… Подумайте — повсюду стоят часовые с оружием наготове… малейший шорох, и они стреляют.

— С этой стороны часовых нет.

— Правда?

— Бежать будет не так уж трудно. А что касается нечестивцев из Камыша, они опасны для женщин, но приставать к зуаву не посмеют.

— К зуаву?..

Девушка прервала его звонким смехом:

— Разумеется!.. Вы не знаете… вы меня не видите… Так вот: я скинула и шляпу, и юбку, и корсаж и облачилась в военную форму моего брата Тонтона, на пояске у меня кинжал мамаши Буффарик, на плече Дружок, ваш верный карабин, а на спине — ваш мешок.

— О, Господи!.. Все снаряжение!.. Да оно, верно, раздавило вас своей тяжестью!

— В самом деле, мне было тяжеловато, и я с удовольствием избавлюсь от вашего боевого снаряжения, которое наш друг Питух с таинственным видом притащил к нам в лавку. Зато эта героическая экипировка служила мне неплохой защитой!

— Проклятая темнота! Я не могу вас рассмотреть. Вы, наверное, выглядите восхитительно.

— Наоборот — будь благословенна темнота! Она поможет вам бежать. А выгляжу я страшно. Но комплименты в сторону! Нам слишком дорого время. Итак, мы придумали все это втроем — мама, Тонтон и я. Папа не знает или делает вид, что не знает о нашей затее… Его нельзя впутывать. Начальники, настроенные против вас, тотчас заподозрили бы именно его.

— Да, — грустно подхватил Оторва. — Даже кебир поверил, что я — подлец… а вы…

— Он слушает голос разума, а мы — сердца. Разум часто ошибается, а сердце — никогда! Но послушайте: мы снова болтаем и теряем время…

— Если б вы знали, какая это радость — слушать вас…

— Помолчите… не прерывайте меня… Итак, папа, который ничего не знает, оставил на виду напильник и ножовку, которую взял взаймы у командира оружейников. Я подобрала их — вот они! Кроме того, папа раздобыл пароль и отзыв и со своим обычным насмешливо-невозмутимым видом сумел, не называя их прямо, в то же время сообщить их мне — для этого он рассказал хороший провансальский анекдот…

— И какие же это слова?

— Честь… Доблесть!..

— Роза, милая Роза, ваша бесконечная доброта, ваша веселая храбрость трогают меня до слез…

— Тише!.. Я слышу чьи-то шаги.

С бьющимися сердцами, затаив дыхание, молодые люди застыли на месте, он — держась за прутья и не отрывая взгляда от тонкого силуэта, едва различимого в ночной мгле; она — прижавшись к брустверу.

Прошло пять долгих тревожных минут, и Роза проговорила почти шепотом:

— В вашем мешке есть провизия, но немного. Надо будет принести еще, если ваше отсутствие затянется.

— Верно, заранее не рассчитаешь… Но как вы сумели обо всем позаботиться!.. Я думаю пока укрыться на севастопольском кладбище.

— Хорошо! Туда ночью закинут провизию и там же, если появятся какие-то неотложные сведения, вам дадут о них знать.

— В двадцати шагах от ворот, справа, у стены, в яме.

— Прекрасно! А теперь, дорогой Жан, за дело! В путь! Защищайте вашу честь — она ведь и моя. Боритесь за ваше счастье — и оно будет нашим! В путь! И возвращайтесь отмщенным и счастливым, а я всей душой буду с вами.

Оторва не успел ответить на эти слова, исполненные любви и отваги.

Прелестная девушка с трудом нашла в себе силы прервать радость этого нежного свидания. Она осторожно спустилась с бруствера, крадучись прошла вдоль сооружений бастиона, тенью проскользнула мимо сонных часовых и благополучно выбралась на херсонесскую дорогу, ведущую в расположение французского резерва.

Оторва, оставшись один, испустил глубокий вздох. Он хотел бы сказать Розе, какая нежность переполняет его сердце, как он восхищен ее преданностью, какую безмерную силу черпает в любви! Однако, тряхнув головой, Жан сказал себе вполголоса:

— Да, она права… Я должен действовать и должен победить.

Зуав по-прежнему держал в руке ножовку и напильник, полученные от Розы. Он положил напильник на стол, у своих ног, решительно взялся за ножовку и начал пилить железный прут. Инструмент ему достался прочный и удобный. Молодой человек двигался вперед и назад легко, без шума и толчков. Зубцы без труда вгрызались в металл.

— Режется, как свинец! — проговорил восхищенный Оторва.

Через полчаса прут снизу аккуратно срезался.

— Теперь наверху, — пробормотал зуав, поднимаясь на цыпочки.

Работать в таком положении оказалось труднее, но после часовых усилий прут был спилен и в верхней части!

Часы главного штаба с площади Камыша пробили одиннадцать.

Оторва прикинул, что через полчаса будет смена часовых и что следовало трогаться в путь.

Жан положил в один карман ножовку и напильник, в другой — пистолет кебира, рассудив про себя: «Он заряжен. В случае чего, пригодится».

Зуав схватился за прутья, соседние с тем, что он вырезал, и ловко подтянулся. Расстояние между прутьями позволило ему протолкнуть свои могучие плечи. С бесконечными предосторожностями он втиснулся в отверстие, пролез и наконец, весь исцарапанный, выбрался из проклятой амбразуры.

Вот он очутился на гребне бруствера.

«Уф! Пришлось-таки потрудиться!.. Еще немного, и я застрял бы там, как кролик в капкане!»

Жан нашарил рукой свой мешок и карабин и растроганно пробормотал:

— Здесь поклажи на хорошего мула… или хорошего зуава! В одном мешке семьдесят фунтов… и Роза тащила всю эту тяжесть! О, милая, преданная душа… как она добра и как я ее люблю!

Молодой человек приладил лямки мешка на плечи, взял Дружка за ствол и пустился в путь по гребню укреплений.

Вниз он добрался без помех и с бьющимся сердцем выждал несколько минут, опасаясь услышать оклик часового, а вслед за ним получить предусмотренную уставом пулю в лоб.

Но нет. Все было спокойно. Часовые знали, что поблизости, у самого берега, маневрировали корабли, и, значит, с этой стороны никакие опасности не грозили.

Оторва хорошо знал местность. Он помнил, что узкая тропинка шла по берегу бухты и, обогнув выдвинутые вперед укрепления, уходила в глубь суши.

Беглец ступил на тропинку длиной около трехсот метров и, распластавшись на влажной земле, пополз вперед, точно улитка с домиком на спине.

Проклятье! Ему предстояло проползти, метр за метром, эту тропинку, не подняв тревоги. Иначе, прощай реванш, прощай отмщение, прощай доброе имя!

И Оторва, неутомимый бегун, герой множества стычек и сражений, гордость Второго зуавского полка, полз, как слизняк, толкая перед собой, на расстоянии вытянутой руки, карабин, подтягивался на локтях и коленях, преодолевал по двадцать сантиметров.

Скорость его передвижения не превышала пяти метров в минуту… На триста метров он потратил, не отвлекаясь, целый час!

Вы спросите, быть может, почему Оторва так мучился, когда он мог подойти к любому часовому и обменяться с ним паролем, который ему дала Роза.

Однако Жан не был так же рассудителен, как отважен, и это немалая заслуга. Он прекрасно знал, что, если часовой что-то заподозрит, пароль не спасет. Солдат вызовет старшего по посту. Если тот найдет человека подозрительным, то отошлет его к своему начальству.

Поэтому Оторва оставил пароль на самый крайний случай, когда он будет вынужден идти ва-банк[1594].

В конце концов его терпение вознаградилось. Молодой человек благополучно пересек опасную зону и вышел за пределы военного городка. Оказавшись вне опасности, он даже не остановился, чтобы перевести дух, а перешел на быстрый шаг и устремился в сторону Севастополя.

На ходу он сказал сам себе, посмеиваясь в бороду:

— Я не встретил даже собаки!.. О, Камыш охраняется просто образцово! Ну что ж, мне не стоит на это жаловаться… Итак, первый шаг сделан! Вперед, старина Жан… Вперед! Как у Альмы… За Францию и за мадемуазель Розу!

Он шел все быстрее и быстрее, повторяя про себя: «Надо же, ни одной собаки!» После недолгого размышления зуав добавил: «А почему бы и нет? Она ловка, как обезьяна… она составит мне компанию, будет помогать… Но пойдет ли она? Попробуем!»

Перед ним, километрах в пяти, полыхал, как гигантский костер, Севастополь. Выстрелы из пушек и мортир гремели как раскаты грома. Отсветы огня взмывали вверх, падали, гасли, исчезали и загорались снова. Фосфоресцирующее море, заполненное гремящим эхом, отражало и гром выстрелов, и всполохи света. Это зрелище, которое Оторва не надеялся больше увидеть, наполнило радостью его солдатскую душу.

Жан направился в сторону фейерверка, дошел до балки у Карантина и легко ее пересек. Теперь он находился недалеко и от кладбища, и от французских позиций. Но, вместо того чтобы идти прямо на кладбище, Оторва отклонился чуть вправо, к Третьей батарее. Он шел по земле, развороченной бомбами, среди воронок, где каждый миг натыкаешься на куски железа, на кучи растерзанных фашин, почерневших камней, бесформенных и неузнаваемых предметов.

Слева находились русские укрепления, ощетинившиеся пушками, справа, в трехстах метрах, — французы. Посередине держался зуав, который снова благоразумно опустился на землю и передвигался ползком.

Уже пробил час ночи, и по некоему негласному соглашению и осаждающие и осажденные прекратили пальбу. Лишь время от времени кто-нибудь посылал бомбу, давая знать другой стороне, что канониры начеку.

Батарея капитана Шампобера, по всей вероятности, произвела нужное число выстрелов и теперь молчала. С неслыханной дерзостью, рискуя попасть под пули, Оторва подполз к амбразурам на тридцать метров. Он спрыгнул в воронку от бомбы и тихонько, но заливисто свистнул. Потом подождал, не вызовет ли его безумная выходка шквал огня со стороны батареи.

Но на батарее никто не двигался, кроме разве что Картечи, которая, вероятно, услышала его. Храбрая собака часто сопровождала своего друга-зуава в ночных вылазках Адского дозора и хорошо знала сигнал.

Но почему ее друг в красных шароварах и короткой курточке не идет на батарею, где его всегда встречают по-братски?

Собака, видно, заподозрила что-то неладное. Она покинула свое убежище, начала принюхиваться и беспокойно метаться взад-вперед.

Оторва снова свистнул почти неуловимо для человеческого уха.

Картечь жалобно заскулила и чуть слышно тявкнула. Ее возбуждение нарастало, и удивленный капитан Шампобер сказал своему сержанту:

— Что это сегодня с Картечью? Можно подумать, она что-то учуяла.

Собака же, увидев, что на ее тревогу никто не обращает внимания, села, издала долгий зловещий вопль и внезапно приняла решение. Одним прыжком она вскочила на бруствер, устремилась в темноту и исчезла.

— Это уже слишком! — закричал сержант. — Господин капитан, Картечь дезертировала.

Храбрая собачонка, товарищ в тяжких испытаниях, пошла на зов человека, почувствовав, что тот страдает и борется против уготованной ему несправедливости. Она нашла его на дне воронки, осыпала ласками, облизала руки, подергала за одежду и, наконец, испустив вздох удовлетворения, свернулась рядом клубком.

После минутной передышки они тронулись в путь — человек, спотыкаясь под тяжестью мешка, и собака, принюхиваясь ко всем запахам, — и благополучно добрались до кладбища.

На следующее утро, поскольку Картечь не вернулась, в приказе по батарее она была объявлена дезертиром.

Глава 17

^{Дезертир! — Генерал Боске. — Его сомнения. — Зима. — Жестокие враги. — Призрак? Реальность? — Видение. — Добрый гений. — Атака на англичан. — Кровопролитная борьба. — Диверсия. — Перемирие. — Русский и зуав. — Пение шакалов. — Их двое! — Оторва? Здесь!}

Обвиненный в преступлении — нанесении ущерба родине, — Оторва скрылся. Он не сумел оправдаться и не осмелился пустить себе пулю в лоб. Смерти — освободительнице зуав предпочел позор бегства.

Пусть так. Для начала его считали дезертиром, лучше это или хуже — покажет время.

Скоро должен был состояться трибунал. Оторвы не будет, но какое это имеет значение! Приговор вычеркнет его из числа кавалеров ордена Почетного легиона и из списков полка. Неявка в суд убьет его морально, а для солдата это самая страшная смерть.

В ожидании трибунала бурлил весь офицерский корпус во главе с кебиром. Офицеры требовали наказать предателя по всей строгости, чтобы неповадно было другим.

Из высшего начальства один лишь генерал Боске оттягивал передачу дела в суд. В глубине души он считал, что это преждевременно.

Почему? Потому что, вопреки очевидности, генерала не покидали сомнения. Более того, он еще доверял Оторве. Наделенный живым и быстрым умом, Боске хорошо разбирался в людях и в обстоятельствах. Вот почему дело Оторвы, неясное, таинственное, запутанное, тревожило его совесть. Тревожило неустанно, и он не мог не сказать полковнику:

— Боюсь, мой дорогой, что вы поспешили!

— Но, генерал, знали бы вы, какую мистификацию он нам устроил! — ответил кебир.

— Быть может, не только вам одним! А вдруг Оторва сам стал жертвой жестокой мистификации?

— Но, генерал, его рассказ — сплошной бред… Несчастный, видимо, не думал, что мы пойдем туда… и потребуем реальных доказательств.

— Вы уверены в этом?

— Да, генерал! И я до конца жизни буду корить себя за наивность, которую проявил, когда мы собственными глазами убедились в том, что вся эта история — чистый фарс! Меня до сих пор бросает в краску!

— То-то и оно… Вы испытали разочарование… гнев… в вас заговорило уязвленное самолюбие… Все это как раз и мешает трезво смотреть на вещи!

— О, генерал, мы имеем дело с такими ловкими комедиантами…

— Да, я знаю. Поэтому и нельзя сразу выносить окончательный приговор. Итак, подождем еще!

И ожидание продолжалось — впрочем, тщетное.

…Тем временем началась зима, очень суровая, усугубившая трудности и опасности, связанные с осадой Севастополя.

Ветер и дождь, холод и грязь сперва чередовались, потом смешались. Четыре бедствия сразу! Сколько терпения, сколько выносливости требовалось бедным солдатам, сколько испытаний выпало на их долю! По обе стороны разделявшей их линии солдаты без устали переворачивали землю, копали и снизу и сверху, делали насыпи и сами зарывались поглубже, передвигались по траншеям и подкопам, убивали друг друга под открытым небом и устраивали бойню под землей, отвоевывая друг у друга несколько метров!

В промежутках между земляными работами, чтобы не потерять сноровку, противники стреляли из пушек, мортир, ружей. Траектории снарядов и пуль скрещивались без передышки над этой смертоносной полосой, которая с каждым днем сужалась.

И с обеих сторон гуляла смерть! Молодые, сильные люди, храбрецы, цвет двух наций, падали на поле боя или умирали в переполненных лазаретах.

Снаряды, пули, раны, болезни — обе армии буквально таяли. Непрерывное прибытие подкреплений едва восполняло жестокие потери воюющих сторон. Ожесточение возрастало, если только это было возможно. Противники бились не на жизнь, а на смерть, с переменным успехом. И положение войск не менялось, ибо чем яростнее была атака, тем более неистово оказывалось сопротивление.

Все уже понимали, что война будет длительной и кровопролитной. Даже оптимисты, решительные сторонники штурма, склонялись к тактике выжидания.

И войска с угрюмой решимостью, под ветром, дождем и снегом, ждали лучших времен, которые никак не наставали.

Об Оторве не приходило никаких вестей или, точнее, ничего достоверного.

О, это не значило, что его забыли. Никогда, даже во времена своей славы, он не вызывал столько разговоров.

Хотя Жан исчез три недели назад, имя его оставалось у всех на устах. Он становился легендой. Началось это через неделю после его исчезновения.

Ночью, при свете звезд, у подножия Рудольфовой горы, двое часовых передового поста заметили зуава. Он шел совершенно бесшумно, словно скользил над землей… его можно было принять за тень, за ним бежала собака. Человек и собака показались на мгновение и тут же исчезли.

В двадцати шагах от часовых, скорчившихся в своем укрытии, призрак крикнул странным голосом, похожим на жалобный стон, который пронял их до печенок:

— Тревога!.. Русские!..

И верно! Глубокой ночью неприятельский батальон ползком придвинулся к нашим позициям, намереваясь задушить часовых, захватить траншею, заклепать пушки, разрушить укрепления.

Предупрежденные призраком, часовые выстрелили наугад и отбежали к своим, крича:

— К оружию!

Атаку отбили.

Спустя три дня на участке Третьей батареи посты услышали дважды повторенный крик:

— Берегись, канониры!.. Берегись!

Один капрал высунул голову в амбразуру и увидел при свете сигнальной ракеты исполинский силуэт человека, а рядом — чудовищной величины зверя.

Тень напоминала зуава, а зверь — собаку, но контуры были расплывчатые и устрашающих размеров!

Капрал едва успел их рассмотреть. Они мелькнули, как зарница, и, подняв тревогу, исчезли в темноте. Через минуту все орудия Мачтового бастиона дали залп картечью, пытаясь отвлечь внимание от очередной вылазки русских. Однако за эту минуту посты подняли в траншее тревогу. Нападавших встретил неожиданный отпор, они отступили под огнем и в конце концов обратились в беспорядочное бегство.

Прошло несколько ночей, и опять — тревога, на этот раз у новых траншей, которые французские саперы усиленно тянули по направлению к Карантину. Саперы копали в полной тишине, и вдруг прямо перед ними раздался выстрел из карабина и знакомый крик:

— Саперы, берегись!.. Русские!

Саперы побросали лопаты и кирки, схватились за ружья и в мгновение ока превратились в бойцов. И здесь атака русских была доблестно отбита. Эффект внезапности не сработал, саперы снова взялись за лопаты, французская кровь не пролилась.

Таким образом, накопилось уже много подтверждений какого-то благожелательного вмешательства. Оно давало о себе знать вопреки всяким правилам и приказам — таинственное, анонимное и, пожалуй, даже сверхъестественное.

Но кто же этот заступник, этот неутомимый наблюдатель, чьи ночи проходили меж двух огней… этот друг, терпеливый и преданный, который на каждом шагу бросал вызов смерти и неустанно оберегал французскую армию?

— Это чертовски похоже на Оторву, — говорили часовые с передового поста, рассказывая о приключении. — Это был Оторва или его тень!

— Да, это был Оторва, — пришел к заключению и артиллерийский капрал. — Но он был ростом метра в три!.. Если бы я верил в привидения… клянусь честью, я сказал бы, что Оторва превратился в призрак!

Тут и саперы вспомнили и уточнили то, что они видели. Да, в самом деле, при вспышке выстрела они видели зуава, зуава и собаку. И тотчас, словно поддавшись внушению, все узнали… Оторву!

Отныне подобные истории, правдивые, но странные, множились и передавались из уст в уста. Вскоре они составили целую легенду вокруг нашего героя.

Он стал зуавом-призраком, являвшимся каждую ночь. Он бродил перед французскими линиями, как добрый гений и покровитель. Он возникал то там, то здесь, свободный, неуязвимый, и подавал голос, лишь когда надо было поднять тревогу.

Так продолжалось до той памятной ночи, когда русские предприняли большое наступление на англичан — страшное наступление, которое чуть было не привело к катастрофе.

Утро прошло совершенно спокойно. Никто ничего не ждал. И вдруг — шквал снарядов, ядер, бомб обрушился на английские позиции, громя траншеи с фронта и с фланга, опрокидывая пушки и калеча людей, охваченных паникой.

Малахов курган, батарея Килен-балки, Большой редан вели огонь из всех орудий, изрыгая пламя, точно кратеры вулканов.

Паника длилась недолго. К англичанам возвратилось хладнокровие. Они держались под ураганным огнем с удивительной стойкостью и отвечали выстрелом на выстрел. Но к этому времени у них осталась половина наличного состава. Болезни… огонь… ранения!.. Долго ли они продержатся?

Увы! Огонь продолжал их косить!.. Они отступали… оставляли свои аванпосты… смертельная опасность нависла над ними… Русские готовились к массированному наступлению… Да, вот оно! Сверкала сталь, слышались сигналы, хриплые команды…

— Русские!.. Русские!..

Внезапно у Колоколенки взлетели сигнальные ракеты. В расположении французской армии зазвучали горны, звавшие на битву. Три тысячи человек, схватив оружие, мгновенно выскочили из палаток. Егери, пехотинцы, зуавы и алжирские стрелки выступили на помощь союзнику.

— Примкнуть штыки!.. Беглый шаг!..

Французские батальоны пересекли траншеи, преодолели валы, разрытые бомбами, и оказались перед английскими позициями.

Оказались вовремя! Русские накатили лавиной, испуская дикие крики. Раздалось несколько залпов, а потом солдаты сошлись врукопашную.

— В штыки!.. В штыки!.. — кричали французы.

С рассветом завязалось жестокое сражение, пошло в ход холодное оружие — сильная сторона наших солдат.

Отважные и упорные русские не отступали. Ужасная, кровопролитная схватка продолжалась с яростным ожесточением.

Неожиданно огонь вражеской артиллерии, стихающий на северо-востоке, вспыхнул на юго-западе и обрушился на французские позиции. Теперь форт Карантина, люнет Белкина, Центральный и Мачтовый бастионы стирали в порошок французские передовые части.

Встало бледное декабрьское солнце. Оно осветило своими лучами чудовищную бойню.

Что будет дальше? Получили ли русские подкрепление? Попытаются ли атаковать опустевшие позиции французов? Осмелятся ли пойти ва-банк, начнут ли новое наступление, которое было бы для союзников катастрофой?

Наступило мгновение, когда от страха сжимались сердца даже самых храбрых, по коже пробегала нервная дрожь.

И в эту решающую минуту раздался колоссальной силы взрыв. Земля задрожала под ногами. Там, где рвануло, в углу кладбища, образовалась громадная воронка, вверх взлетели столб огня и туча серого дыма.

Взрыв был так силен, что заглушил грохот боя, а затем над полем сражения воцарилась тишина.

И со всех сторон, с редутов и бастионов Севастополя, раздались сигналы тревоги. Горны, трубы, барабаны подняли оглушительный шум. Очевидно, произошло нечто серьезное.

Внезапно русские офицеры поднесли к губам свистки и пронзительно свистнули. Звуки эти произвели магическое[1595] действие. Все солдаты в длинных шинелях повернулись кругом и, топоча сапогами, побежали назад гимнастическим шагом.

И каждый говорил про себя, глубоко вздыхая: «Уф! Мы еще легко отделались!»

И можете поверить: их и не думали преследовать. Все возвратились в свои укрытия, не понимая, что послужило причиной паники, но не задавая никаких вопросов.

Паника была вызвана взрывом, не так ли? Да, и подобного гибельного удара русские еще не переживали. Взрыв порохового погреба? Нет, гораздо хуже. Взорвался знаменитый люнет Белкина с двенадцатью пушками и шестью мортирами… Он-то и взлетел в воздух…

Люнет был уничтожен… стерт с лица земли… обращен в прах! Осталась лишь громадная яма… гигантская брешь в укреплениях Севастополя.

Ах, если бы французы были к этому готовы!.. Если б у них под ружьем было больше народу… какая блестящая открывалась возможность… единственная в своем роде… пойти на штурм.

Но нет!.. Это оказалось невозможно.

Как бы то ни было, катастрофа, которая нанесла неприятелю серьезный урон, явилась нежданным спасением, особенно для англичан.

Прошло полчаса. Над Мачтовым бастионом подняли белый флаг. Русские просили короткого перемирия. Французы согласились, и на Колоколенке тоже взвился белый флаг. Солдаты вышли подбирать убитых и раненых.

Теперь, когда противники вдоволь наубивали друг друга, на какое-то время воцарился мир. О, ирония судьбы! Англичане, французы и русские покинули свои укрытия.

И тут на ничейную полосу, открытую взгляду двух армий, вышла странная группа. Она вылезла из глубокой воронки в ста шагах от Третьей батареи.

Два человека и собака. Они вынырнули буквально из-под земли и оказались на виду у всех.

Один был среднего роста, бородатый, одет в русскую форму — плоскую фуражку и длинную серую шинель до пят. Другой — такого же роста, тоже с бородой, на нем — экипировка капрала зуавских частей, а вдобавок ко всему на груди поблескивал орден Почетного легиона.

Ах, черт возьми! Казалось, что ему было сильно не по себе, этому зуаву, несмотря на нарядный мундир, несмотря на славную награду!

Но что же дальше?.. Руки у зуава оказались связаны за спиной, как у преступника, феска натянута на уши, точно ночной колпак. Он волочил ноги, колени у него подгибались, он не хотел идти, однако плелся волей-неволей.

На шее у незнакомца висела петля из крепкой веревки, другой ее конец русский намотал на свой кулак. Веревка лучше любых доводов подавляла сопротивление пленного.

Русский, который, видно, забавлялся от души, кричал ему на чистом французском языке:

— Да иди же ты, мерзавец!.. Двигайся!

Зуав упирался, как норовистый мул, но собака прыгала на него и, рыча, хватала за лодыжки.

Подгоняемый веревкой, криками и собачьими клыками, зуав с грехом пополам прошел десять шагов и снова остановился.

Теперь уже русский колол его штыком, вонзая острие в складки его пышных шаровар, и кричал:

— Шагай, Зу-зу! Живей, живей!.. Товарищи ждут!.. Шагай!..

Для разнообразия он с силой пнул зуава ниже спины.

Зуав рычал от ярости и боли. Как бы он хотел сбежать, спрятаться, ничего не видеть и не слышать! Исчезнуть!..

Безжалостный русский дергал веревку. Петля затягивалась. Несчастный зуав, полузадушенный, искусанный собакой, исколотый штыком, грубо погоняемый своим конвоиром, карабкался, спотыкаясь, на скат бруствера.

Артиллеристы Третьей батареи, взобравшись на бруствер, смотрели, озадаченные, как приближалась эта странная группа.

Один из командиров орудий закричал:

— Господи, спаси!.. Так это же Картечь!

Капитан Шампобер, стоя среди своих канониров, добавил вполголоса, и сердце у него сжалось:

— И Оторва!.. Несчастный!.. Так кончить… нет сил смотреть… У меня разорвется сердце!

Рассказывать долго, а произошло все в течение минуты. Но как нескончаема и мучительна казалась эта минута!

— Шевелись, месье Зу-зу, шевелись! — снова закричал русский, подкрепляя свое распоряжение пинком.

Пленный зуав в последний раз попытался воспротивиться. Но собака схватила его за ляжки, и несколько капель крови проступило на белых гетрах.

И в этом жалком существе, которое ничего больше не видело, не слышало и продвигалось, оступаясь, точно приговоренное к смерти, артиллеристы, в свою очередь, с негодованием узнали своего славного товарища, героя зуавского полка!

— Оторва!.. Тысяча чертей!.. Это он!.. Подлец!.. Предатель!.. Продажная шкура!..

— Смотри, каналья, мы сорвем с тебя крест!

— Расстрелять мерзавца!.. Смерть предателю!..

Двое и собака остановились в десяти шагах от батареи, на них лился поток оскорблений, проклятий и брани.

Ликующий русский повернулся к французам и прокричал зуаву:

— Можно подумать, что тебя здесь знают! Впрочем, лучше бы не знали, а? Но, может, они ошибаются… покажи им, кто ты есть… скажи что-нибудь… скажи пароль… спой хотя бы припев вашего полкового марша… не знаешь? Странно… А вот я знаю!

И русский превосходным, звучным голосом запел припев марша зуавов.

Среди артиллеристов наступило минутное замешательство. Затем — глубокая тишина. Воспользовавшись затишьем, русский выпрямился и закричал:

— Нет, вы не знаете Оторву!.. Вы его не знаете!.. Потому что вот он!

Молодой человек мгновенно сбросил русскую фуражку, сорвал с себя шинель, и все увидели на нем славный мундир зуава. Он был бледен от волнения, сердце билось, глаза сверкали. Его звучный голос разнесся над всеми позициями батареи:

— Вот он где, Оторва!.. Его вы не пошлете на расстрел… и не сорвете с него награду.

Потрясенные артиллеристы закричали наперебой:

— Оторва!.. О-о!.. Не может быть!.. Оторва!

И зуав отвечал своим металлическим голосом:

— Здесь!

Затем он презрительным жестом ткнул пальцем через плечо на пленника, который стоял, совершенно ошеломленный, не в силах ни двинуться, ни молвить слово, и добавил:

— Господин капитан! Есть двое Оторв, так же, как два ордена! Один, настоящий, вы видите на моей груди, ленточку на нем пробила вражеская пуля. Другой крест… о нем и говорить нечего. Что касается фальшивого Оторвы… что ж, взгляните на этого Иуду[1596].

С молниеносной быстротой Жан отвесил нечестивцу две сильнейшие оплеухи, от которых слетела его накладная борода, и перед глазами остолбеневших канониров предстала бледная, искаженная страхом физиономия сержанта Дюре.

Жгучее любопытство сменилось всеобщим ликованием.

— Да здравствует Оторва! Да здравствует настоящий Оторва! — пронесся мощный клич.

Отважные солдаты все поняли и, во главе с капитаном, спрыгнули с насыпи.

Капитан бросился в объятия своего друга с криком:

— Я знаю, вы меня простите!

Картечь прыгала, скакала, лаяла до хрипоты, приветствуя своих друзей-артиллеристов. Солдаты схватили лже-зуава, на него сыпались толчки и удары. Но тут раздался голос Оторвы:

— Прошу вас, друзья, не трогайте его! Предателя надо судить… Он нужен мне живой. Его подлость — доказательство моей невиновности!

— Отличное доказательство! — воскликнул капитан Шампобер.

— Ладно! Поняли!.. Не тронем, хотя руки чешутся! И да здравствует Оторва, да здравствует наш славный товарищ! — кричали канониры на подъеме.

Они заключили двух пришельцев в плотное волнующееся кольцо. Каждый хотел дотронуться до Оторвы, пожать ему руку, выразить свое уважение и любовь. Капрал, который видел его ночью, растерянно разводил руками:

— Тысяча чертей! Значит, это был не призрак… Я счастлив, что вижу его во плоти!

Энтузиазм все нарастал, кольцо вокруг Оторвы и его двойника сжималось. В конце концов их оторвали от земли и подняли на услужливо подставленные плечи. Оторва выглядел триумфатором, лже-зуав безвольно поник, точно марионетка[1597], у которой перерезали нитки.

Кто-то предложил:

— Отнесем их во Второй зуавский!

— Прекрасная идея!.. Доставим с почестями!

— Да, во Второй полк!.. Да здравствует Оторва! Да здравствуют зуавы!

Кортеж сформировался под общее ликование. Шумный, возбужденный, нестройный, он двинулся прямо по грязи, разрастаясь по дороге. Вновь присоединившиеся громогласно ликовали, и шум стал таким, что впору было оглохнуть.

Набралось уже с полтысячи человек, которые кричали и жестикулировали как сумасшедшие. Весь лагерь пришел в движение. Солдаты всех родов войск подбегали узнать, что случилось. В центре кортежа всеобщему обозрению предстал Оторва, которого несли на руках.

Гордый, как франкский[1598] воин, он выпятил грудь и молодцевато вскинул голову.

Заслышав крики: «Да здравствует Оторва!», «Да здравствуют зуавы!» — солдаты Второго зуавского выскочили из своих палаток. Питух подбежал к кортежу первым. Он узнал в триумфаторе своего друга и, запинаясь от волнения, едва смог выговорить:

— Тысяча чертей!.. Это Жан! Наш Оторва!

Трубач не знал, как выразить свою радость, схватился за горн и заиграл встречный марш. Появился кебир, решивший, что прибыл генерал Боске и надо его приветствовать.

Но нет — это какой-то зуав! Полковник смотрел, ошарашенный, на человека, вызвавшего такой шум. Он узнал его и вскрикнул, подчиняясь общему исступлению, охватившему полк:

— Оторва!

Как недавно у траншеи, герой Второго зуавского ответил, вскинув руку к виску:

— Здесь!

Глава 18

^{Одни! — Кто это сделал? — Двойник. — Записка Розы. — Раздобыть шинель! — Солнечный луч. — Добрый зуав. — Трехцветное знамя. — Предатель. — В подвале. — Пистолет кебира. — Попался! — Мина. — На аванпостах. — Сержант!}

Что же все-таки произошло после дерзкого побега Оторвы?

Стараниями Розы, оказавшись на свободе и вне опасности, зуав думал лишь об одном: как раскрыть тайну кладбища? Дело предстояло трудное, опасное, требовавшее напряжения всех сил, нравственных и физических.

В голову ему пришла простая и гениальная мысль: надо обзавестись помощником. Нет, не человеком. Дело слишком рискованное. И потом, он не хотел толкать к дезертирству своих лучших друзей.

Помощником станет собака. Картечь, собачка, прибившаяся к Третьей батарее.

Настоящая «дочь полка», бесстрашная, верная, неподкупная Картечь с ее удивительным чутьем — лучшая помощница в подобной затее. Но пойдет ли она на зов своего друга-зуава?

Надо попробовать. Верный друг в тяжелые дни, храбрая собачка уловила привычный сигнал. Не колеблясь, Картечь покинула батарею и побежала к своему любимому Оторве.

Человек растроганно гладил собаку, собака лизала ему руку. Потом они вдвоем направились к кладбищу. Зуав подыскал местечко между оградой и аллеей кипарисов и пока устроился там.

Он положил на землю мешок, зарядил карабин, надел свой плащ с капюшоном, завернулся в одеяло, вытянулся на земле и сделал Картечи знак лечь рядом. Собака прижалась к человеку, и оба погрузились в дремоту…

Задолго до рассвета друзья проснулись. Собака стояла на часах, человек размышлял.

Сначала он обдумал происшествие, ставшее причиной его несчастья: как же ловко и бесследно был заделан подземный ход под алтарем. Кто это сделал? Шпион и Дама в Черном? В этом зуав не сомневается.

Почему это случилось? Потому, что он, Оторва, сморозил ужасную глупость — взял две сотни луидоров из костюма лже-зуава. Эта его промашка подсказала шпионам, что секрет подземного хода раскрыт.

Факты превосходно связывались в одну цепь. Теперь Оторва ломал себе голову над загадкой переодевания в зуава. Зачем им этот маскарад?.. Зачем крест на куртке?.. И постепенно, понемногу, в его сознании встала вся картина.

Обязанности начальника разведки и абсолютное доверие старших командиров позволили ему свободно передвигаться днем и ночью — и особенно ночью — по всему фронту. Его снабжали паролем, и он не отчитывался ни перед кем, кроме командира полка.

Он действовал совершенно независимо и предпринимал в интересах дела все, что считал нужным. Предатель — француз, подкупленный русскими, — прекрасно об этом осведомленный, воспользовался ситуацией с дьявольской ловкостью.

Он раздобыл — это было не так трудно — полный комплект экипировки зуава и крест Почетного легиона. Одетый в этот мундир и зная пароль, он мог ходить где угодно, как если бы был самим Оторвой.

Ночью никто не вглядывался в него. Зуав с орденом — а их не так много — вырастал, как из-под земли, говорил пароль и исчезал. Те, кто его видел, узнавали его или думали, что узнают: это Оторва.

Но нет! Это не всегда был наш зуав — рыцарь без страха и упрека. Иногда за него принимали предателя, который продавал родину и которому маскарад помогал делать его подлое дело.

Жан, положив голову на мешок и устремив взгляд на предрассветное небо, беглый, обесчещенный Жан продолжал строить предположения. Ясно, что предатель принял его обличье, чтобы скомпрометировать и опозорить.

Так, может быть, это его личный враг? Не исключено. Но кто? Оторва перебирал имена и не мог ни на ком остановиться. А если это… Леон Дюре? Сержант, его земляк. Между ними давняя фамильная вражда, и потом та драка… в канун Альмы… и, наконец, Дюре — сын отпетого негодяя и сам отъявленный негодяй… при этом вкрадчивый, лицемерный, лживый да еще и злопамятный, как осел.

Оторва заключил: «Ради денег Леон готов пойти на все!»

Теперь подумаем дальше. Взбешенный похищением золота, напуганный тем, что стал известен подземный ход, предатель, вероятно, решил поторопить события. Он успел уже скомпрометировать Оторву своими подозрительными ночными вылазками, а теперь решил закончить дело внезапной атакой. После той дурацкой пирушки Адского дозора в Камыше наветы на Оторву стали распространяться почти открыто.

И наконец скандал разразился, когда Дюре отказался приветствовать Оторву и прямо обвинил его в предательстве.

При этом воспоминании кровь прилила к лицу зуава, и он процедил сквозь зубы:

— Дюре и есть предатель!.. Я это чувствую, я уверен!.. Все говорит об этом!.. А ход он замуровал, когда меня арестовали. Негодяй! И как он, должно быть, злорадствовал, когда узнал, что мы уткнулись в стену носом! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним!

При этих словах молодой человек встал, потянулся, погладил Картечь, она завиляла хвостом и посмотрела на него внимательными и преданными глазами.

— Как ты считаешь, Картечь, не пора ли нам позавтракать? — спросил Оторва.

Собака села, облизнулась и с серьезным видом стала ждать угощения.

Зуав развязал мешок и извлек оттуда массу всякой всячины: сухари, окорок, свечи, спички, бутылку водки и — бесценное сокровище — три большие пачки табака.

Потом он достал клочок бумаги, на котором карандашом второпях было нацарапано несколько слов: «Мой друг, будьте осторожны и думайте о тех, кто вас любит!»

И суровый солдат, узнав мелкий почерк, почувствовал, что у него увлажнились глаза.

— Роза!.. Дорогая Роза!.. — растроганно прошептал он. — Мыслями я всегда с вами… ваш милый образ придаст мне сил и научит осторожности.

Перекусили человек и собака наскоро. С аппетитом съели сухарь и кусок окорока. Человек запил еду глотком водки, собака сбегала попить дождевой воды, скопившейся во впадине могильной плиты.

— Теперь, — сказал Оторва, — выкурим хорошую трубочку — и за дело.

Для начала он тщательно осмотрел часовню. После ночного визита с кебиром там ничего не изменилось. Подземный ход по-прежнему оставался искусно замурован.

— Неплохо сработано, — задумчиво проговорил Жан. — Теперь осмотрим снаружи.

Ворота были на месте. За ними тянулась аллея кипарисов, образовавших плотную, почти непроницаемую стену.

Оторва пролез на корточках под нижние ветви и стал рассуждать:

— Укрытие — лучше не надо… и от дождя защитит, и от ветра, и от постороннего взгляда. Надежнее, чем под крышей. Мы все увидим, все услышим… если они придут… Но придут ли? Да… Я чувствую… придут.

Произнося этот монолог, он просунул голову за живую изгородь и заметил в нескольких сантиметрах от себя длинную и широкую плиту с какой-то надписью.

«Странно, — сказал Жан про себя, — я ее прежде не видел… Но займусь я ею позже, когда буду не в такой одежке. А то бросаюсь в глаза, словно маковое поле».

Тем временем Картечь весело резвилась на воле, носилась туда-сюда, рыскала по кладбищу. Ей все было интересно. Первый день прошел без приключений. В следующую ночь Оторва, оставив на земле мешок, отправился в путь. Ему требовались русская фуражка и шинель, чтобы прикрыть яркий зуавский мундир.

До неприятельских аванпостов он добрался ползком. Храбрая собака ползла рядом и тихонько рычала. Он погладил ее по спине, и умное животное умолкло.

Оторва лежал, вытянувшись, не менее получаса, точно дикий зверь в засаде. В конце концов он различил неясную, неподвижную фигуру, услышал вздохи, выдающие присутствие человека.

Француз прыгнул, словно тигр, на сидящего на корточках солдата и ударил его по голове прикладом.

Человек упал, сраженный наповал. Одним движением руки Жан подхватил его шинель и фуражку и удрал со всех ног.

Так прошла ночь. На следующий день, переодевшись в русского пехотинца, он тщательно обследовал часовню внутри и снаружи и особенно привлекшую его внимание могильную плиту. Поиски ни к чему не привели.

Молодой человек осмотрел аллеи в надежде найти какие-то следы. Но последние дожди все смыли.

Нигде ничего! Всюду мрачное и унылое безлюдье. Ночью Оторва напряженно всматривался в световые сигналы, поднимавшиеся над Севастополем, и ждал, не появится ли трехцветная ракета, которая так заинтриговала его в ту давнюю ночь.

Но ни одна ракета не вычерчивала по темному небу свой светящийся путь. Слышались лай собак, перекличка часовых и громовая симфония пушек. Сигналов не было.

Оторва упорствовал, высматривал, искал, обшаривал все вокруг, снова и снова обходил те же места. Безрезультатно!

На пятую ночь, пока зуав ползал под непрекращающимся обстрелом, ему принесли пищу. Недалеко от ворот, у стены, он нашел свежий хлеб, мясо, два литра кофе, табак и большой глиняный кувшин с шестью литрами воды. В жестяной коробочке лежала написанная карандашом записка:

Несмотря на свою обычную бодрость и невероятную энергию, Оторва опечалился. Как же иначе? Даже для закаленного воина, ставящего долг и самоотречение превыше всего, такой образ жизни был ужасен.

Но зато какая радость, какое блаженство — читать эту записку, которая дышала трогательной простотой, была исполнена нежности и силы!

Да, именно так, простота, нежность и сила — вот душа Розы!

Одинокому бедолаге казалось, что это солнечный луч проник в его убежище и согрел своей теплой лаской. И день словно бы стал уже не таким хмурым, надгробные камни — не такими мрачными, одиночество — не таким пугающим. Улыбка возвратилась на его лицо, глаза снова заблестели, сердце забилось живее. Он испытывал неодолимую потребность говорить, кричать о своем счастье.

Но его единственным собеседником была Картечь. Собака чувствовала, что хозяину хорошо, и прижималась к его ногам. Оторва показал ей записку:

— Ты знаешь, Картечь, это письмо… и провиант… все это принесла Роза, твой друг… наш друг, которая так тебя любит и угощала всякими вкусностями, когда мы с капитаном лечились в лазарете… Да, Роза, ты помнишь ее, правда, Картечь? Наша добрая, верная Роза не забывает своих друзей, зуава и пса…

После веселого завтрака Оторва продолжил свой жуткий труд. В сотый раз он обшаривал кладбище в поисках подземного хода, протыкал шомполом землю, простукивал прикладом камни, пытаясь обнаружить следы недавнего человеческого присутствия.

Напрасные усилия! Он оставался один, по-прежнему один, посреди большого кладбища, которого пока не коснулись военные действия.

Отчаявшись найти подземный ход, Оторва принялся наудачу искать предателя, который показывался в зуавском мундире.

Ночью, в разные часы, Жан обходил зону, куда люди предпочитали не соваться, — проклятую зону, непрерывно простреливавшуюся с обеих сторон.

Но лже-зуав упорно оставался невидимкой.

Лишь настоящий зуав на каждом шагу играл со смертью и, словно саламандра[1599], не боялся огня.

Бродя ночью между аванпостами, он развил в себе удивительную остроту чувств: все видел в темноте и различал самые легкие шумы. Помогало ему и чутье Картечи, так что ничто не могло от него ускользнуть.

Молодой человек ловко миновал русские посты и засады. Ему сопутствовала удача. Он распознавал малейшие передвижения неприятеля и тут же спешил поднять тревогу в расположении французов. Рискуя получить пулю от своих же часовых, Жан подползал к ним вместе с собакой почти вплотную, кричал: «К оружию! Русские!» — и исчезал с необычайной быстротой.

Так прошли три нескончаемые, три смертельно тяжелые недели, и все это время — ни минуты отдыха, ни малейшего успеха, ни луча надежды. И вот наконец наступила ночь, когда три ракеты — синяя, белая и красная — поднялись над городом.

Он не мог сдержать радостного крика и бегом возвратился на кладбище. Сигнал повторился три раза через неравные промежутки времени, словно бы для того, чтобы избежать возможной ошибки и подчеркнуть неотложность исполнения. Остаток ночи Жан провел в засаде, твердя про себя: «Завтра!»

Нескончаемо тянулся день. Спустилась ночь. Оторва лежал, вытянувшись, под кипарисами, совершенно неподвижно. Рядом с ним — Картечь. В осажденном городе царили спокойствие, полная тишина — страшное предвестие урагана, который вскоре обрушится на укрепления и бастионы.

В полночь с главной аллеи донеслось еле слышное похрустывание гравия под чьими-то легкими шагами. Сердце у Оторвы забилось так, что чуть не разорвало грудную клетку. Картечь вздрогнула и зарычала. Молодой человек рукой зажал ей пасть. Умное животное поняло, что надо молчать, и, как хозяин, замерло в полной неподвижности. Быстрая тень прошла, чуть не задевая их, потом остановилась в двух метрах, по ту сторону кипарисов, возле большой белой плиты.

Оторва различал ненавистный силуэт лже-зуава, его двойника, виновника катастрофы, которая чуть было не стоила Жану жизни и чести. Оторва обдумывал, не пора ли кинуться на врага, перешибить ему хребет, связать руки и оттащить во французские траншеи.

Нет, этот момент еще не настал! Жан сохранял хладнокровие, жуткое хладнокровие человека, который приготовился к отмщению.

Лже-зуав постучал каблуком по камню, три раза, с равными промежутками. Прошло пять томительных минут. И вдруг Оторва услышал скрежет. Плита повернулась вокруг невидимой оси, одна половина встала торчком, другая исчезла в глубокой впадине.

Оттуда появился черный силуэт и произнес по-французски:

— Это вы?

— Да! — ответил лже-зуав.

— Вы один?

— Конечно.

— Все меры предосторожности приняты?

— Да, все до мелочей.

— Хорошо, идите!

Тень исчезла, за ней последовал лже-зуав. Отверстие, в которое они спустились, все еще было открыто. Бесстрашный воин, готовый, если надо, пожертвовать и жизнью, Оторва принял, как обычно, поразительно смелое решение. Он быстро расстегнул гетры, сбросил башмаки и остался босиком. Потом тихо и властно приказал Картечи:

— Лежать!

И, ни секунды не колеблясь, нырнул в свою очередь в отверстие. Его ноги нащупали знакомые ступени каменной лестницы, которая была перенесена, когда замуровали ход из часовни.

Храбрец попал в сводчатый коридор. В пятидесяти шагах впереди него медленно шли два человека, первый нес в руках факел. Босые ноги Оторвы ступали совершенно бесшумно. Он шагал быстро, догоняя двух заговорщиков, полагавших, что они одни и, следовательно, в полной безопасности.

Узкий туннель, выводящий в арсенал, был, должно быть, расширен, потому что ползти не понадобилось. Те двое прошли, лишь нагнувшись. Оторва, добравшись до арсенала, остановился, чтобы прислушаться и убедиться в том, что никого больше нет. Он вытянул шею и увидел своих врагов — они стояли посреди ротонды[1600] и разговаривали вполголоса.

Потом Жан услышал шуршание бумаги, звон золота. Опять это проклятое золото, золото предательства!

Лже-зуав положил в карман толстый кошелек и собрался уходить.

Пришла пора действовать. Чтобы ничто его не стесняло, Оторва сбросил с себя русскую шинель.

Великолепный прыжок — и ударом головы в живот Оторва опрокинул лже-зуава на землю. Тот упал без чувств.

— Готов! — сказал Оторва, разражаясь смехом.

Другой человек, в форме русского офицера, тоже не знал страха и не терял хладнокровия. Отступив на шаг, он выхватил из кармана заряженный пистолет и выстрелил во француза. Однако тут же испустил крик ярости и боли. В то мгновение, когда он нажал на спусковой курок, какое-то легкое проворное существо прыгнуло на него из полутьмы. Острые зубы прокусили запястье до кости. Пистолет отклонился в сторону. Пуля, которая должна была пронзить грудь Оторвы, царапнула камни свода.

— Картечь! Это ты!.. Картечь!

Почуяв неприятеля и уловив грозившую хозяину опасность, храбрая собака нарушила приказание и кинулась ему на помощь. Словно посланная самим Провидением[1601], она спасла жизнь нашего зуава!

В следующую секунду русский отбросил отважную собачонку, кинулся к козлам и вытащил ружье.

Оторва же оставил Дружка наверху, под кипарисами. Он был безоружен…

Да, но при нем пистолет кебира! Тот, который у него за поясом… который принес Буффарик… С молниеносной быстротой зуав выхватил его и разрядил, не целясь, наугад…

Получив заряд прямо меж глаз, русский офицер упал с раздробленным черепом. Оторва хладнокровно воскликнул:

— Кто-то должен был получить пулю в лоб, или ты, или я! А теперь займемся-ка другим!

Другой — это лже-зуав, предатель, жалкий мерзавец; он пошевелился и застонал.

— Смотри-ка, — сказал наш герой насмешливо, — он приделал себе фальшивую бороду, чтобы больше быть на меня похожим… То-то будет смеху…

Внезапно раздались глухие взрывы, от которых задрожала земля. Это началась бомбардировка.

— Прежде чем посмеяться, придется еще и повоевать! Сматываем удочки! Нужно только раздобыть веревку… связать этого господина… Посмотрим в ящике… Вот это мне и нужно.

В гаубичном ящике Жан нашел моток веревки, торопливо связал пленника и накинул ему на шею петлю со скользящим узлом.

Затем не без труда, то подталкивая сержанта, то волоча его за собой, Оторва добрался до своего укрытия под кипарисами.

Севастополь в это время был охвачен огненным кольцом. Гаубицы, пушки, мортиры грохотали без передышки, осыпая снарядами английские позиции.

— Неподходящее время для возвращения! — рассудил Оторва. — Чугун так и сыплется с неба — не повредили бы мне моего дорогого Леона Дюре. Ведь это ты, не так ли, сержант? Подложный зуав… негодяй на службе у неприятеля… предавший честь… знамя… Францию. Но хватит… об этом поговорим позже!

Вдруг молодой человек вспомнил об арсенале, заставленном бочками с порохом, и ему пришла в голову одна мысль. У этого Оторвы всегда великолепные мысли!

— Ведь там, — сказал он себе, — по крайней мере десять тонн пороха. И, если не ошибаюсь, он расположен как раз под тем люнетом, который так досаждает капитану Шампоберу. Десять тонн пороха! Какой прекрасный фейерверк! Ну что ж! Отметим-ка свою победу и возвращение во Второй полк. А московцы у меня попляшут… Пошли!

Удостоверившись, что его пленник не может шевельнуть и пальцем, Оторва взял свечу, спички, ножовку, которой он перепилил железный прут в каземате, и снова спустился в подземный ход.

Жан наткнулся на тело русского офицера, убедился в том, что за время его короткой отлучки в арсенале ничего не произошло, и не мешкая принялся подпиливать верхний край одной из бочек. После десятиминутных усилий ему удалось добраться до содержимого бочки.

Порох в бочке оказался зернистый, сыпучий и очень сухой. Оторве некогда было готовить фитиль. Действуя с присущей ему беспримерной отвагой, он воткнул горящую свечу в самую середину бочки.

«Пламя доберется до пороха не раньше, чем через два часа, — рассудил он. — И не зваться мне Оторвой, если через два часа наверху все не полетит вверх тормашками!»

Наш зуав собрался было идти, но вдруг споткнулся о русскую шинель, которую сбросил на пол. Подобрав ее, он вдруг начал хохотать — ему в голову пришла забавная мысль.

«Я надену ее и в ней вернусь в наши траншеи. Меня примут за московца, который ведет пленника-зуава… лже-Оторву. Вот будет комедия!»

Молодой человек возвратился в свое укрытие, обулся, погладил собаку, взвалил на плечо пожитки и сказал пленнику:

— Пошли!

Предатель тем временем пришел в себя. Он понимал ужас своего положения и упирался изо всех сил. Оторва невозмутимо зажал в кулаке конец веревки со скользящим узлом и поволочил пленника за собой.

Задыхаясь, хрипя, спотыкаясь и падая, подгоняемый пинками, ударами приклада и собачьими зубами, несчастный тащился, словно строптивая скотина, которую тянут за повод. Так они добрались под огнем до воронки от бомбы прямо напротив Третьей батареи.

Остальное известно: взрыв люнета Белкина, принудивший русских к отступлению, триумфальное появление Оторвы на батарее и его встреча со Вторым зуавским полком.

В ту минуту, когда Оторва, приветствуемый полком, рапортовал «Здесь!» своему полковнику, к ним рысью подскакал крупный гнедой конь генерала Боске. Генерал увидел сияющего Оторву и рядом с ним дрожавшего от ужаса лже-зуава.

— Сержант Дюре! — воскликнул он, пораженный. — Штабной писарь! Теперь все понятно!

Негодяй словно бы пробудился от кошмарного сна. Он хотел взять наглостью! Бормотал что-то несвязное, протестовал, утверждал, будто он невиновен. Оторва прервал Дюре громовым голосом:

— Молчи, мерзавец! Трибунал, перед которым я должен был предстать вместо тебя, спросит, почему твои карманы набиты золотом, почему на тебе чужой мундир, что ты делал в том месте, где я тебя сцапал! И ты ничего не сможешь ответить, потому что за тебя говорят факты, и их красноречие убийственно. Потому что предатель — ты! Господин полковник!.. Простите, что я говорил без вашего приказа… Гнев переполняет меня…

— Мы прощаем тебя, Оторва, — с доброй улыбкой ответил генерал Боске. — Займи свое место в полку. Вы разрешаете, не правда ли, полковник? Иди, сержант Оторва…

— Сержант, господин генерал? О, благодарю вас!

— Да, пока сержант. Главнокомандующий обещал тебе эполеты…[1602] У тебя будет случай их заработать!

Глава 19

^{Генерал Пелисье. — Новый главнокомандующий. — Конец зимы. — Спектакль зуавов. — Артисты-любители. — Гала-представление. — Возвращение на родину. — Виктуар и Грегуар. — Прерванное представление. — К оружию!}

Зима 1854 года под Севастополем выдалась небывало суровая. Страдали жители осажденного города, еще более — осаждающие.

Морозы доходили до двадцати градусов! Снегопады сменялись внезапной оттепелью с ураганным ветром, проливные дожди превращали земляные укрепления в море грязи.

Люди мерзли, стоя на месте, или шлепали по колено в вязкой каше. Их снабдили деревянными башмаками, гамашами, бараньими шкурами, подбитыми мехом шапками. Под этим убранством прятались нарядные мундиры.

Ничто, кроме оружия, не обличало в них военных. Потешным и трагическим маскарадом выглядело это сборище людей с изможденными лицами, лихорадочным блеском в глазах и заиндевевшими бородами, из которых торчали ледышки. Однако, несмотря на болезни, нехватку продовольствия, непогоду, перебои со снабжением, затрудненное передвижение, жесткий военный распорядок и дисциплина не нарушались, тяжелые работы шли своим чередом.

Ожесточенный поединок между союзными армиями и славным городом продолжался с короткими передышками, когда все валились с ног от усталости. Крупные операции не производились, но постоянные перестрелки не давали бойцам вздохнуть. Временами возобновлялся артиллерийский обстрел, и пушки грохотали под снежным саваном. Так проходил день за днем, не принося ничего, кроме лишений, страданий, скорби по погибшим.

Ничего выдающегося в этот мрачный период как будто и не происходило, если не считать самоотверженности и безымянного героизма, проявленного всеми — от командиров до солдат. Лишь несколько событий заслуживали внимания.

Двадцать шестого января 1855 года, по совету министра, графа Кавура[1603], который подготавливал объединение Италии[1604], король Сардинии[1605] подписал союз с Францией, Англией и Турцией. Согласно этому договору Виктор-Эммануил[1606] обязывался послать в Крым армейский корпус и принять участие в боевых действиях против русских.

Этому союзу суждено было вскоре приобрести огромное значение. Между французами и пьемонтцами установились отношения боевого братства, несокрушимой дружбы, которые стали четыре года спустя толчком к началу итальянской кампании[1607].

На следующий день после заключения этого памятного акта в Крым прибыл генерал Ниэль, адъютант Наполеона III. Выдающийся инженер, генерал Ниэль намеревался вместе с генералом Бизо, командовавшим саперными частями, придать осадным работам новое и более активное направление.

Тридцатого января в план наступательных операций были внесены существенные изменения. Истребляемые «траншейной болезнью» англичане, численный состав которых уменьшился на три четверти, были слишком слабы, чтобы защитить позиции на правом фланге, от Южной бухты до Килен-балки. После долгих и трудных переговоров было решено, что на правом фланге их сменят французы. Действия англичан сосредоточатся в центре, перед Большим реданом, а французы займут траншеи перед Малаховым курганом, значение которого, со стратегической точки зрения, стало очевидно.

Пятого февраля князь Михаил Горчаков был назначен главнокомандующим русской армией вместо князя Меншикова. В тот же день в Камышовой бухте высадились гренадеры и стрелки французской императорской гвардии под командованием генерала Рено де Сен-Жан д’Анжели.

Второго марта скоропостижно скончался русский император Николай I. Эту новость сообщил русским французский парламентер.

С девятого по восемнадцатое апреля, когда заметно потеплело и ласковая весна оживила природу, происходили яростные обстрелы, приносившие разрушения и смерть. За девять дней и девять ночей было произведено с той и другой стороны триста тысяч орудийных выстрелов, восемь тысяч человек выбыли из строя.

Заметного перевеса при этом не получил никто.

Девятого мая в Балаклаву прибыл корпус сардинцев — пятнадцать тысяч превосходных солдат под командованием генерала Альфонса де Ламармора.

Двадцать шестого мая армия с удивлением узнала об отставке генерала Канробера и о назначении главнокомандующим генерала Пелисье[1608].

Это назначение в целом встретили с одобрением. Новый главнокомандующий имел репутацию сурового человека и беспощадного рубаки, о его энергии ходили легенды.

Среди солдат пошли разговоры: «С этим дело пойдет!.. Он как надает по морде… все лучше, чем топтаться на месте!»

Пелисье было к этому времени лет шестьдесят. Крепко сложенный, коренастый, смуглой кожей он напоминал африканских стрелков, густые черные усы оттеняли жесткую и непокорную белоснежную шевелюру.

Солдаты называли его Жестяная Голова. Это казалось ему забавным и вызывало гримасу, обозначавшую смех, — смех, который заставлял сопровождающих его офицеров дрожать, словно малых детей. При грубоватой внешности он отличался незаурядной проницательностью, властностью, бесстрашием и истинно норманнской хитростью. Свои язвительные замечания Пелисье отпускал твердым, немного гнусавым голосом, который нельзя было спутать ни с чьим другим. Ко всему надо прибавить никогда не изменявшее ему хладнокровие. Однажды в Африке, будучи еще бригадным генералом, он в порыве гнева ударил хлыстом одного квартирьера, унтер-офицера из егерей. У того потемнело в глазах, он выхватил пистолет и в упор выстрелил в генерала.

По счастливой случайности пистолет дал осечку. Пелисье спокойно посмотрел квартирьеру прямо в глаза и сказал, не повышая голоса:

— Пятнадцать суток за плохое содержание оружия.

Унтер не был разжалован и по прошествии времени стал превосходным офицером.

С первого же дня прибытия Пелисье в Крым работы в армии развернулись с необычайным размахом. Чувствовалось, что человеческое тесто месила железная рука, вливавшая в каждого солдата и офицера отвагу и энергию. Траншеи и ходы сообщений все туже сжимали кольцо вокруг Зеленого холма, который открывал дорогу к Малахову кургану — ключу Севастополя.

В качестве подарка, в ознаменование хорошего начала, Пелисье хотел преподнести своей армии Зеленый холм. Несмотря на усталость, вражеский огонь, страдания, потери, одним словом, несмотря на войну со всеми ее ужасами, исконная французская веселость не уступала своих позиций. Солдаты упорно, вопреки всему, искали развлечений. Они предавались не только вульгарным забавам в тавернах Камыша, но и другим, более возвышенным развлечениям.

Театр, да, именно театр пользовался неизменным успехом у осаждающих Севастополь. С Варны[1609] и по сей день, седьмого июня[1610], представления неизменно имели успех. Своей ребяческой увлеченностью, своим неиссякаемым воодушевлением артисты-любители скрашивали товарищам тоскливые часы осады. Среди этих театриков труппа Второго зуавского полка бесспорно была самая известная. Поскольку полк располагался на правом фланге французских позиций, близ мельницы, он получил название «Театр Инкермана» или «Театр у мельницы».

Сцену оборудовали на земляной насыпи, которую подпирали изгороди. Куски полотна, собранные повсюду и сшитые вместе, были натянуты на рамы и служили декорациями. Декорации разрисовывали порохом, разведенным в воде, мелом и красной краской, позаимствованной у артиллеристов. Некоторые из панно смотрелись просто превосходно!

Костюмы и бутафория изготавливались из самых разнообразных материалов. Одежду кроили из русских шинелей и мастерски отделывали. Были и костюмы маркиза с вышивкой, сверкавшей серебром… нарезанным из консервных банок. Туалеты дам отличались не меньшей роскошью. На них шло полотно, но ярко размалеванное, вышитое «серебром», украшенное пестрыми узорами. В таком же роде было и все остальное. Парики благородных отцов семейства сооружались из старых гетр, сшитых когда-то из бараньих шкур; дамские шляпы — это переделанные тюрбаны или шерстяные кушаки, обтягивающие проволочный каркас. Цветы, которыми они украшались, были скручены из зеленой, красной и желтой бахромы эполет. На муфты пошли отбеленные мешки для земли; черные крапинки пороха на них изображали горностаевые хвостики.

Все это производило необыкновенный эффект при свете рампы, устроенной из свечей с отражателями, также вырезанными из консервных банок.

Зрительный зал длиной метров двенадцать располагался под открытым небом. Ограда вокруг него доходила в высоту до пояса. Огороженная часть предназначалась для английских и французских офицеров, которые смеялись до упаду над уморительными выходками артистов. Привилегированные зрители сидели на земляных скамьях. Они платили за свои места, и доход полностью шел французским пленным в Севастополе. За оградой располагались, кто как может, безбилетники.

Ставили все — драмы, водевили, комедии. Но наибольшим успехом пользовались грубоватые фарсы, сочиненные «драматургами» в красных форменных штанах и сдобренные солеными шуточками. В них доставалось всем: командирам, союзникам, русским, грабителям из Камыша, спекулянтам из Ворограда и Шельмостополя, ирландцам, которые хлестали водку стаканами, и т. д.

Труппа состояла из солдат полка. Некоторые из них обнаруживали несомненные сценические способности, и появление их на подмостках вызывало бурю восторга.

К несчастью, театральную карьеру солдат нередко обрывала война. Часто приходилось срочно менять афишу, так как один актер оказывался в лазарете, другой — на кладбище на Корабельной.

Впрочем, к этому все уже давно притерпелись. Как во время эпидемии, каждый ждал своей очереди и стремился как можно больше взять от жизни, пока жив.

В этот вечер театр Второго зуавского полка предлагал публике гала-представление[1611].

Огромная афиша у входа в театр сообщала название спектакля и имена персонажей.

СЛУЧАЙ В КАМЫШЕ

Фарс в трех актах и пяти картинах

Грегуар Буландо, капрал императорской гвардии.

Лорд Тейл, английский полковник.

Жан Габион, солдат.

Разибюс, торговец из Шельмостополя.

Потапов, русский гренадер.

Виктуар Патюрон, суженая Грегуара Буландо.

Мисс Туффль, ирландка.

Мадам Пило, юная одалиска.

Мадам Кокино, левантийская торговка.

Толпа — солдаты и торговцы, воры и обворованные.

Начало спектакля ровно в девять часов.

В назначенный час полковой оркестр сыграл увертюру. Зал был переполнен. Занавес поднялся.

Площадь, деревья, угловой дом с нишей, где высилась статуя святого Вастополя в натуральную величину.

ЯВЛЕНИЕ I

Грегуар Буландо и Виктуар Патюрон.

Грегуар одет в турецкие шаровары, в которые заправлена подушка, китель сшит из полосатого тика; на голове — колпак, украшенный петушиным пером; к поясу привязаны три надутых свиных пузыря.

Правый его глаз закрыт повязкой, нос покрыт серебряной фольгой. У него нет левой руки, одна нога — деревянная.

Он прохаживается горделивой походкой, закинув голову, вертит тросточку и напевает песню зуавов:

Входит Виктуар, одетая крестьянкой, с корзиной в руке.

Виктуар. Ах, Боже мой! Не Грегуар ли это?.. Мой суженый!.. Неужели это правда? Мой Грегуар!

Грегуар. Ну да! А ты — Виктуар, такая же победительная, как твое имя.

Виктуар. И ты возвращаешься на родину… Ты отслужил свое! Ах, как я счастлива!

Грегуар. Я тоже, Виктуар!.. О, моя красавица! Подумать только — восемнадцать месяцев трудов… сражений… славы!

Виктуар. Слава — это хорошо. Но… не в обиду тебе будь сказано, у тебя немного усталый вид.

Грегуар. Усталый? У меня? Ничуть! Я готов хоть сейчас обежать земной шар, прыгая через веревочку!

Виктуар. Я не спорю! Но ты не станешь отрицать, что глаз-то у тебя один.

Грегуар. Что ты хочешь! За славу приходится платить!.. Надо же чем-то поступаться для отечества. И потом, одним глазом больше или меньше…

Виктуар. Один-то у тебя есть.

Грегуар. И его вполне достаточно, чтобы восхищаться прелестями такой красавицы, как ты!

Виктуар. Ты очень любезен, мой Грегуар! Но ты потерял и руку?

Грегуар. Это плата за славу, я же сказал тебе. И ты видишь, это всего-навсего одна рука… подумаешь, какая-то рука!

Виктуар. Работать-то будет неудобно.

Грегуар. Подумаешь! Чтобы сморкаться, набивать трубку, есть суп и опрокидывать стаканчик, мне хватит и одной!

Виктуар. Раз ты доволен, все в порядке. Но не ошибаюсь ли я? Мне кажется, ты потерял и ногу!

Грегуар. Ради славы!

Виктуар. Сдается мне, нога тебе нужна.

Грегуар. Нисколько!.. И потом — слава! Глуар![1612] Ты только послушай: Виктуар, Грегуар, глуар! Как славно они рифмуются!

Виктуар. Я предпочла бы, чтоб одной рифмой было меньше и одной частью тела больше. Ты потерял и глаз, и руку, и ногу!

Грегуар. Да, я все отдал ради славы… Надо мной поработало ядро… и над моим носом, и бородой!..

Виктуар. Твой нос! О, Господи! Он же совсем белый!

Грегуар. Это моя идея! Я попросил сделать себе нос из серебра — теперь у меня не будет насморка!

Виктуар. По правде говоря, ты многого лишился, и я боюсь, что тебе будет не слишком удобно.

Грегуар. Ничуть! А в доказательство я думаю наняться учителем гимнастики.

Виктуар. Ну что ж, скажу еще раз — если ты доволен, все в порядке. Но как ты странно одет… и потом, эти пузыри у пояса… на что они?

Грегуар. Это форма пловца.

Виктуар. Но они будут мешать тебе нырять в воду… и плавать.

Грегуар. Ты права, но этого требует устав… тот самый устав, который дает ложки и не дает вилок, дает меховые шапки и не дает фуражек!

Виктуар. Не сердись! И дай мне тобой полюбоваться! Ты храбрый солдат… ты — гроза неприятеля… ты — герой!

Грегуар. Черт возьми! Это сразу заметно.

Виктуар. Расскажи мне о своих подвигах!

Грегуар. С удовольствием. Начну с самого начала, чтобы ничего не перепутать. Итак, я выехал из Тулона, который находится во Франции, и направился в страну, которая называется Восток. Плыть до нее морем две недели… морская болезнь — вещь неприятная и тошнотворная. Наконец мы увидели берег… прошли мимо места, которое зовется Гурганеллы[1613], и мимо еще одного, которое зовется Фосфор или Фротфор… не знаю, как правильней… короче, название вроде как у спичек. Потом мы доплыли до такого места, которое звалось Варна, и там все стали кататься от дьявольских колик, которые называются холера. Это было началом и мук и славы.

Виктуар. А почему все-таки вас послали так далеко? На страдания и гибель?

Грегуар. Это яснее ясного. Россия хотела выставить за дверь государство, которое называется Порта. А это государство — наш друг. Вот император Наполеон и решил не шутить с дверью, а послать нас в эту самую Порту, чтобы помешать русским вышибить дверь, то есть Порту.

Виктуар. Ты очень понятно все объяснил. Продолжай.

Грегуар. Итак, мы задали русским хорошую трепку, их генералам Менеечикову и Гора-чакову, и под конец взяли город Святого Вастополя.

Виктуар. О, город Святого…

Грегуар. Не обращай внимания. Этого святого в нашем календаре нет, ведь русские — еретики.

Виктуар. Господи! Еретики! Ты — молодец, что с ними сражался!

ЯВЛЕНИЕ II

Грегуар, Виктуар, лорд Тейл, мисс Туффль, Разибюс, мадам Кокино.

Входит лорд Тейл. Одной рукой он придерживает Разибюса, в другой у вельможи сушеная рыбина, которой он изо всех сил колотит торговца. Мисс Туффль, всклокоченная, в шляпке задом наперед, тащит мадам Кокино, которая вопит не своим голосом.

Разибюс. Караул! Убивают! На помощь!

Лорд Тейл. Вы — жулик… воровка… Вы мне продать дохлая рыба за полгинеи[1614].

Мисс Туффль. И вы — каналья… продал мне стакан виски за пять шиллингов![1615]

Разибюс. Но, милорд, это все равно что бифштекс… из лучшего ресторана.

Мадам Кокино. А это виски из погребов ее величества королевы!

Виктуар (в замешательстве). Скажи, Грегуар, кто это все эти люди?

Грегуар. Английские аристократы, возвращаются из Шельмостополя. На базар ездили.

Виктуар. Не понимаю.

Грегуар. Шельмостополь, Вороград — это дружеские прозвища, так мы называем Камыш — этот огромный базар, где покупателя, попавшего в руки торгового сброда, обчищают, обжуливают, обкрадывают и грабят. (Обращаясь к лорду Тейлу.) Добрый день, милорд! У вас все благополучно? Как ваше драгоценное здоровье?

Лорд Тейл. Добрый день, Грегуар! Благодарю. Мой здоровье хорошо. А как…

Мощный взрыв прервал реплику лорда Тейла. Батарея мортир дала ответный залп, потом последовала серия выстрелов из соседних орудий. Никто никого не слышал.

Актерам дружно аплодировали, и они терпеливо ждали, пока стрельба утихнет, чтобы продолжить представление. Но над Колоколенкой взлетела ракета, точно комета пересекла небо и рассыпалась на множество звездочек.

Офицеры вскочили и внимательно прислушались, не прозвучит ли сигнал их полка.

— Атака на правом фланге! — закричал Грегуар, опять ставший солдатом, и выпрямился.

Снаряды взрывались один за другим, потом накатила ружейная пальба. В это же время над Колоколенкой, вспарывая темноту, взлетели четыре новые ракеты. Со всех сторон горнисты трубили сбор, потом сразу — общий сбор.

— Атака, видно, серьезная! К оружию! К оружию!

Офицеры сорвали с себя все тряпье и кинулись к карабинам, заряженным и составленным за кулисами в козлы. Больше не было ни актеров, ни актрис, остались только солдаты.

Грегуар Буландо — это Питух, горнист; Виктуар Патюрон — Дюлон, безусый зуав; мисс Туффль — Робер, белокурые усы которого, закрашенные мелом, совершенно не заметны; Разибюс — это Бокан; лорд Тейл — Понтис; мадам Кокино — юный барабанщик Мартен. Наконец, из суфлерской будки выскочил, словно черт из коробочки, автор и режиссер Оторва. Вся труппа — это неразлучный Адский дозор.

В мгновение ока они приготовились к бою и кинулись на свои места.

Глава 20

^{Атака, и только атака!.. — Зеленый холм. — Рукопашная. — Победа! — Полковник Брансион. — Безумная атака на Малахов курган. — Питух трубит только атаку. — Дама в Черном. — Раненые. — В плену.}

Начался решительный штурм Зеленого холма.

Зуавы-комедианты со всех ног неслись в расположение своего полка позади редута Виктория.

Луна светила вовсю. Видно было, как днем. Насколько хватало глаз, тянулись молчаливые угрюмые траншеи, над которыми поблескивали штыки.

Уперев кончик сабли в носок сапога, полковник, стоя рядом со знаменем, курил сигару. Оторва и его товарищи вихрем пронеслись мимо, торопясь занять свои места в строю. Полковник заметил Жана и окликнул его:

— Оторва!

— Здесь, господин полковник!

— Я предоставлю свободу действий тебе и твоим молодцам. Сколько их у тебя?

— Семьдесят, господин полковник!

— Хорошо. Через пять минут начнется фронтальная атака. Опередите нашу первую линию… расчищайте нам путь… уничтожайте всех, кто попадется… но — ни одного выстрела. Действуйте штыком… только штыком. Понятно?

— Да, господин полковник, спасибо!

— А ты, горнист, — продолжал полковник, — когда доберетесь до последних траншей, труби сигнал атаки.

— Слушаюсь, господин полковник! — радостно откликнулся Питух.

— Только атаки, и ничего другого, что бы ни было — сигнал атаки!

— Сигнала к отступлению не будет, господин полковник!

И полковник скомандовал своим зычным голосом:

— Разведчики, вперед!

Семьдесят человек вышли из рядов и собрались вокруг Оторвы. Почти все несли с собой холщовые мешки с молотком и гвоздями для заклепывания неприятельских орудий.

Оторва почувствовал, как кто-то крепко сжал его руку, и голос с провансальским акцентом прошептал на ухо:

— Послушай, голубок! Сдается мне, впереди у нас славное дельце.

— Да, старина Буффарик! Мы так всыплем московцам, что у них глаза на лоб полезут.

— Язви их душу!.. Они у нас попляшут!

Оторва окинул взглядом свою команду и доложил:

— Мы готовы, господин полковник!

— Ну что ж, друзья мои, вперед!

Солдаты Адского дозора устремились к французским передовым позициям и, преодолев в несколько прыжков брустверы, оказались у последней линии окопов.

Перед ними высилась темная громада. Это Зеленый холм или, как его называли русские, люнет Камчатка. Не слышалось ни пушечных, ни ружейных выстрелов. Пробитые туры, зияющие амбразуры, рухнувшие брустверы, опрокинутые нашей артиллерией укрепления. Русские ждали атаки.

Расстояние между неприятельским редутом и последней французской траншеей составляло триста метров. Этот участок земли, испещренный воронками, развороченными ядрами и снарядами, предстояло преодолеть в открытую. На крайнем правом фланге, недалеко от бухты, где располагались Селенгинский и Волынский редуты, атака уже началась. Слышались пронзительные звуки горна, потом крики и отдельные пушечные выстрелы.

Оторва приказал своим людям залечь, а сам остался стоять вместе с Питухом, который держал мундштук горна у самых губ. Жану казалось, будто он различает на дне воронок скорчившиеся черные фигуры. Прошла минута. Позади волновался, как человеческое море, полк зуавов, изготовившийся к атаке.

— Пора! — решил Оторва.

И звенящим от напряжения голосом крикнул:

— Вперед, друзья! Вперед!

И тут же раздался страстный призыв горна в атаку! Сыграл его Питух.

Пригнувшись, широко раскрыв глаза, крепко сжав карабины, зуавы из Адского дозора снова устремились вперед. Почти тут же раздался выстрел, а следом за ним — предсмертный хрип. Стрелял русский, целясь в Буффарика. Буффарик, несмотря на свою комплекцию, подвижный, словно ягуар[1616], успел распластаться на земле.

Чудом спасшись от пули, он поднялся, вонзил штык в беднягу, забившегося в яму, и пробурчал:

— Ишь… Хотел меня на тот свет спровадить.

Первый выстрел послужил сигналом. Со всех сторон послышался треск ружей. Забившись по двое, по трое в яму, русские солдаты защищались с мужеством отчаяния и стойко встречали смерть. Разведчики то и дело натыкались на препятствия. Между ямами торчали рогатки, поспешно расставленные перед самой атакой. Приходилось сталкивать их с дороги, иначе на них могли наткнуться подбегавшие зуавы. Один за другим разорвались два фугаса[1617]. Коварно присыпанные землей, эти страшные мины разбрасывали во все стороны камни, которые покалечили четырех разведчиков и вспахали землю. Тремя минутами позже эти мины могли бы убить по сорок человек.

Брустверы укреплений на Зеленом холме начали изрыгать огонь. Пятьдесят пушек стреляли картечью. Нарастала ружейная пальба, все более плотная и смертоносная. За грохотом взрывов последовали вопли раненых, а Питух, словно заговоренный, звал и звал в атаку.

— Московцы, верно, думают, будто нас здесь с полтыщи — столько мы наработали! — прокричал Буффарик.

Пока русские канониры перезаряжали пушки, полк зуавов налетел как ураган. Лязг металла, топот шагов, неумолкающие крики: «Да здравствует император! Да здравствует Франция!.. Вперед, зуавы, вперед!» — все гремело, вибрировало, смешиваясь с пронзительными, воинственными звуками горна. Людям казалось, что они медлят. В крови у них был растворен порох! Скорее!.. Еще скорей!

— Беглым шагом!

Полк вышел на открытое пространство. Разведчики добрались уже до подножия Зеленого холма. Зуавам предстояло преодолеть триста метров — полторы минуты под яростным огнем. Ядра вырывали бойцов из бегущих шеренг, картечь прокладывала гибельные борозды, пули сыпались градом.

Люди уже не владели собой, не различали своих, не сознавали, что с ними. Они не чувствовали, как ветер смерти овевал их со всех сторон, не слышали хруста костей, не замечали, как рядом, совсем рядом, билась в конвульсиях человеческая плоть. Все эти люди, добрые, любящие, готовые кинуться в огонь и в воду, чтобы кого-то спасти, теперь были охвачены неистовой жаждой убивать.

Неутолимая страсть, словно пробуждая в них атавистическую[1618] свирепость диких предков, толкала их к смертоубийству. О! Вонзить штык по самую рукоять в грудь, прикрытую серой шинелью, видеть, как бьет из раны багровая струя еще горячей крови, слышать страшный крик человека, расстающегося с жизнью в расцвете сил, бежать по распростертым телам несчастных — неужто это все и называется славой?!

Тут уж не до филантропии[1619] и не до гуманности[1620]. Нужно было взять Зеленый холм. Так хотел Пелисье. А если Пелисье чего-нибудь хочет, надо умереть, но сделать. И пусть все овраги и траншеи будут завалены трупами!

Полк догнал разведчиков, и те, выполнив свою тяжелую работу, оказались в первых рядах. Не останавливаясь, не переводя дыхания, они перелезли через пробитые снарядами валы вражеских окопов и кинулись на их защитников. Те хладнокровно поджидали, выставив вперед штыки. Завязалась рукопашная. Прозвучал последний выстрел, а вслед за ним — грозный скрежет стали, вопли раненых и предсмертные хрипы тех, кто уже бился в агонии.

Схватка развернулась вокруг пушек — их защищали с энергией отчаяния. Погнутые штыки отказывались служить, тогда в ход шли приклады, но и приклады разлетались в щепы. Ружейные стволы использовались как дубинки. Солдаты подбирали камни, банники для чистки стволов. Рукопашная так рукопашная — те, кто остался без оружия, дрались кулаками и ногами.

Буффарик, оказавшийся безоружным, крепко сжал свой молоток и колотил изо всех сил по спинам и головам.

Смятые, окруженные русские гибли. Росли горы трупов. Зуавы перепрыгивали через эти страшные груды.

Защитники первой линии оказались перебиты. Траншею захватили. Впереди виднелись следующие.

Снова прозвучал сигнал к атаке. Снова призывы, от которых солдаты хмелели и впадали в безумие:

— Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!.. Вперед, вперед!

Взбешенные сопротивлением, зуавы кинулись вперед, на вторую линию траншей. Их непреодолимо влекла к себе опасность. Тройная цепь серых шинелей остановила нападающих. Эту человеческую стену следовало прорвать. Зуавы потеряли убитыми и ранеными треть своего состава. Теперь их осталось около полутора тысяч, а впереди находилось шесть тысяч русских. Несмотря на это устрашающее соотношение, французы начали рукопашную. И падали, сраженные в жестоком бою.

На помощь спешил Третий зуавский полк, за ним — алжирские стрелки, следом — Пятидесятый линейный. Противник тоже получил подкрепление, в битву бросили все и вся. Достойные соперники африканских стрелков, линейцы сражались как герои. Их вел бесстрашный полковник Брансион со знаменем в руке. Голосом, перекрывающим грохот боя, он прокричал своим солдатам:

— За мной! За мной, герои Пятидесятого!..

И солдаты, точно горный поток, устремились за своим любимым командиром, врезались в гущу русских, убивая артиллеристов у их орудий, и, смешавшись с зуавами и турками, захватили высшую точку редута.

Полковник Брансион поднялся на тур и закричал, размахивая флагом:

— Да здравствует Франция!.. Победа!.. Да здравствует Франция!

Признание в любви к отечеству стало последним его криком. Русская пуля поразила героя в самое сердце. Пошатнувшись, он упал, и складки знамени окутали несчастного, точно саван славы.

Победу одержали дорогой ценой, но это была полная победа. Позиции русских захватили великолепные воины Второго армейского корпуса генерала Боске.

Но бой еще не кончился. В то время, как звучали последние ружейные выстрелы и угасали последние хрипы, вдруг раздался сигнал атаки.

Питух обещал своему полковнику не играть никаких других сигналов, кроме сигнала атаки, и дул в свой горн изо всех сил.

Питух, несомненно, был лучшим горнистом армии. Его горн слышался аж в Севастополе, слышался на кораблях союзников, стоявших на якоре у входа в Карантинную бухту. А главное — его слышал Адский дозор, и разведчики хорошо знали эти сигналы. И каждый из них, руководствуясь логикой людей, воспитанных в послушании, решил про себя: «Раз дают сигнал к атаке, надо атаковать».

Богатырь Понтис спросил за всех у Оторвы:

— Точно, сигнал атаки!.. Но кого же атаковать?

Жан — командир, ему положено знать. Он посмотрел вперед, в сторону Корабельной. В свете наступающего дня угрюмо вырисовывался бастион на Малаховом кургане. Эту цитадель защищали триста пушек и шесть тысяч человек. Пелисье, мастер лихих налетов, решился пока атаковать ее своими силами. Оторва располагал примерно шестьюдесятью штыками. Почему бы с такими молодцами не попробовать совершить невозможное и удивить мир?

— Вот его и будем атаковать! — без колебаний ответил Оторва Понтису, указывая рукой на бастион на Малаховом кургане.

— Годится! — ответил тот. — Дай только полминуты — перевести дух.

— Даю минуту! — отозвался Оторва. — И — по глоточку для бодрости.

Зуавы открыли фляжки. Питух приник к своей и залпом ее опустошил.

— Досуха! — сказал горнист с комической серьезностью. И тут же, не дожидаясь команды, поднес инструмент к губам. — В атаку! Кебир сказал: только в атаку!

И трубач пошел первым, впереди своих товарищей по Адскому дозору, которые врассыпную бросились за ним.

— Вперед!.. Вперед!.. На Малахов курган!

Они бежали вперед, на них смотрели как на сумасшедших. Тем не менее Венсенские стрелки, линейцы, турки, не остыв еще от жара только что закончившегося боя, присоединились к ним. И другие зуавы, конечно, тоже. Адский дозор разросся втрое, вчетверо, наконец, вдесятеро. Теперь за Оторвой шло больше шести или семи сотен человек, в том числе и офицеры, подхваченные этим восхитительным безумием.

За ними следовали и другие — вразброд, не соблюдая никакого порядка и тем не менее являя грозную силу. Целые батальоны снялись с Зеленого холма, который только что захватили, и побежали без оглядки к Малахову кургану, которым хотели овладеть.

Но, к сожалению, бежали они из последних сил, выложившись для первой своей сегодняшней победы, еле дыша от стремительного бега по открытой местности. Уже совсем рассвело, и русские не верили своим глазам при виде этой беспримерной атаки. Невозможно представить себе, что бы случилось, если бы вся армия, возбужденная боем, пошла вперед.

Кто знает, быть может, дело кончилось бы даже взятием Малахова кургана?

Однако русские, опомнившись от изумления, открыли ураганный огонь по решительно приближавшейся колонне. Батареи на правом фланге, на левом и в центре стреляли картечью, потом в дело вступили крепостные орудия, осыпая атакующих градом снарядов.

Боске заметил опасность и приказал дать сигнал к отступлению. Слабые звуки его с трудом прорывались сквозь грохот русских орудий.

Питух, услышав их, проворчал:

— Черт побери! Кебир же запретил!.. В атаку! Только в атаку!

Несмотря на ядра, картечь и пули, первые ряды атакующих уже добрались до рвов бастиона. И хотя на каждом шагу их подстерегали препятствия — капканы, волчьи ямы[1621], острые колья, — отважные солдаты шли на приступ и расстреливали русских артиллеристов в упор, около их орудий.

Неуязвимый Оторва бежал впереди, размахивая Дружком, и кричал во все горло:

— На приступ!.. На приступ!..

Он достиг подножия эскарпа[1622]. Рядом с ним держались Понтис, Бокан, Робер, Дюлон, Буффарик. Все они, словно по волшебству, оставались целы и невредимы.

Над их головами издавали адский грохот пушки и ружья. Оторва показал на широкую амбразуру, откуда высовывался громадный ствол осадного орудия.

— А ну, ребята, — сказал он, — заткнем глотку этому чудищу… Я это беру на себя… Лезем наверх… Давайте пирамиду!

Как на Альме, Понтис подставил свои крепкие плечи и сказал всего одно слово:

— Валяйте!

Русские не могли достичь зуавов ружейным огнем и обрушили на них град камней, досок, всяких обломков, гранат. Питух, с налитыми кровью глазами и потрескавшимися губами, продолжал трубить сигнал атаки. Вдруг у него вырвался яростный крик. Осколок гранаты раздробил ему два пальца и переломил горн.

— Тысяча чертей! Я до конца выполнил приказ кебира… Что же мне теперь делать?.. Так славно все шло!..

Еще одна граната упала к его ногам. Прежде чем она взорвалась, горнист успел столкнуть ее на дно старой воронки. Подняв голову, он услышал проклятия и угрозы, произносимые звучным, с металлическим оттенком голосом. В клубах серого дыма метался темный силуэт женщины.

— Дама в Черном! — воскликнул Питух. — Опять эта чертова кукла! Это ее ручка бросила гранаты… Ну подожди же!.. Раз она ведет себя как солдат, я расплачусь с ней той же монетой.

Он снял с плеча перевязь, на которой висел карабин, прицелился и, хотя ему мешала раненая рука, выстрелил.

С проклятиями на устах Дама в Черном наклонилась надо рвом, и Питух прицелился уже не спеша. В ее вытянутой тонкой руке виднелась граната, запальный шнур был зажат в кулаке. Легкий щелчок — граната выскользнула и взорвалась.

Питух нажал на спусковой крючок своего карабина. Прогремел выстрел, и тут же раздался крик ярости и боли. Тяжело раненная, Дама в Черном, слишком далеко высунувшаяся надо рвом, упала вниз, испустив крик, заставивший горниста содрогнуться.

Все это, как вы можете догадаться, длилось считанные секунды.

Тем временем человеческая пирамида поднялась у эскарпа. Бокан взобрался на плечи Понтиса, а Оторва, с карабином на перевязи, ловко влез сверху. Он дотянулся до амбразуры и вот-вот мог ухватиться за фашину.

Бум! Последняя граната, брошенная Дамой в Черном, упала в ноги Понтису.

Граната гораздо меньше бомбы, но это снаряд такого же рода, обладающий большой разрушительной силой. Литой полый шар весит четыре-пять фунтов, он начинен порохом и снабжен запальным шнуром. Граната взорвалась, как бомба, разбросав во все стороны осколки металла. Понтис издал крик боли и гнева:

— Тысяча чертей!.. Сломали мне копыто!

Храбрый зуав повалился на землю. У него была сломана нога, лицо обожгло порохом, повреждены глаза.

Пирамида лишилась своего основания. В тот же миг Бокан скатился вниз и подставил спину Оторве со всем его снаряжением.

Однако же Оторва делал какие-то странные движения. Вместо того чтобы упасть, он поднялся вверх, бешено дрыгая ногами, словно отбиваясь и протестуя.

Что же произошло? А вот что.

В ту минуту, когда Понтис упал, а Оторва ухватился за край амбразуры, над ним навис из амбразуры какой-то гигант. В руках он держал большой железный крюк, прочно насаженный на деревянную рукоять и похожий на шлюпочные крючья. Силач опустил руку с крюком и ловко зацепил им складки шаровар и пояс зуава. Это произошло в тот самый момент, когда рухнуло основание пирамиды, то есть когда упал Понтис.

Оторва почувствовал, как его с нечеловеческой силой тянут вверх, и инстинктивно уперся руками и ногами. На мгновение он повис в воздухе между небом и землей, потом богатырские руки, которые держали крюк, подтянули добычу к амбразуре.

Все это произошло в течение четырех или пяти секунд. Оторва в ярости и недоумении испускал проклятия. С полдюжины рук схватили его и втащили в амбразуру.

Он отбивался, как лев, и кричал своим звучным голосом:

— Так я вам и дался! Ко мне, Адский дозор!.. Ко мне! Вперед, зуавы, вперед!

Не переставая вопить, храбрец раздавал удары и пинки, не щадил никого, кто попадался ему под руку: бил, опрокидывал, сбивал с ног по нескольку человек сразу, колотил за десятерых. Но ему в ноги сунули банник, и он упал. Вся прислуга орудия навалилась на него. Жан стряхивал с себя людские гроздья, кусался, наносил удары, рычал.

Богатырь, который поддел его на крюк, вытащил из-за пояса пистолет, прижал ствол к виску Оторвы и удивительно спокойным голосом сказал на превосходном французском:

— Вы — мой пленник. Сдавайтесь, или я разнесу вам череп, а мне бы этого очень не хотелось, потому что вы один из самых отважных людей на свете.

Оторва в бессильной ярости прорычал:

— Сдаться?! Это отвратительно! Я буду обесчещен… Лучше убейте!

Молодой человек хотел сорвать с себя орден, чтобы победителям не достался такой ценный трофей.

Человек с пистолетом добавил тихо:

— Я понимаю ваше отчаяние… Я как никто другой уважаю вас и восхищаюсь вашей храбростью… но война есть война… вы должны смириться. Сохраните на груди этот благородный знак вашего мужества… здесь к нему будут относиться так же почтительно, как у вас.

Слова эти, произнесенные с непередаваемым достоинством, смирили, словно по волшебству, гнев Оторвы.

Он ответил, еще слегка задыхаясь:

— Такому честному… такому великодушному противнику, как вы… я сдаюсь безоговорочно!

Русский, успевший тем временем заткнуть пистолет обратно за пояс, помог пленнику встать и представился, протягивая ему руку:

— Майор Генерального штаба, Павел Михайлович. Считайте меня своим другом.

Зуав пожал руку русскому офицеру и ответил взволнованно:

— Сержант Оторва. Господин майор, в ответ на дружеские чувства, которыми вы меня почтили, примите выражение моего уважения и самой горячей симпатии.

Глава 21

^{Отступление. — Раненые. — Дама в Черном и Понтис. — В лазарете. — Еще об изнанке славы. — Ампутация. — Героическая твердость. — Награда. — Визит генерала. — Самоотверженность Розы.}

В ту самую минуту, когда Оторву поднимали на крюке, Дама в Черном упала в ров. Слишком низко свесившись за край рва, да еще получив тяжелое ранение, она упала сверху на плечи горниста. Питух, не успев отскочить, инстинктивно подставил спину, наклонил голову и ждал удара.

Две секунды напряжения, и Дама в Черном, словно бомба, обрушилась на его позвоночник. Обычный человек был бы раздавлен, но этот худенький мускулистый парижанин, чьи сухожилия были пропитаны спиртом, казался сделанным из стали.

Он подогнул колени, раненая перекатилась на землю и осталась лежать как мертвая. Питух тяжело вздохнул и сказал ворчливо:

— Ну и ну! Счастье еще, что я не картонный.

Он поднял голову и увидел сквозь дым, как Оторву втаскивали в амбразуру.

— Беда!.. Оторву захватили!..

Переведя взгляд на землю, Питух различил Понтиса, который пытался ползти на руках и коленях, волоча искалеченную ногу.

— Тысяча чертей!.. Тебе плохо?.. Бедняга!.. Сюда, братцы, сюда!

Буффарик, с непокрытой головой, перепачканный кровью, вынырнул из дымного облака, которое стлалось по земле, затеняя рождающийся день.

— Что такое? Что тут у вас?

— О, сержант! Если б вы видели! Оторва!..

— Я видел… сейчас мы ничем не можем ему помочь… Бедный малый!..

— Помогите мне унести Понтиса! Не оставлять же его русским!

— Само собой! Взвали его мне на спину!

— Спасибо, сержант… спасибо, Питух… — пробормотал раненый, теряя сознание.

— А мне кого тащить? — спросил Питух.

— Эту бабу… взвали ее тоже на спину, — ответил Буффарик.

— Мало того, что эта шельма наделала бед своими гранатами…

— Ты глуп, а еще горнист! Давай, давай делай, что говорят!.. В нашем распоряжении ровно две минуты. Со всех сторон трубят отступление… Вот-вот набегут русские и прикончат нас…

— И что же?

— Ничего! Я иду первым, тащу Понтиса, а ты идешь за мной след в след… с чертовой куклой на горбу… я тебе уже сказал. Если русские станут стрелять, язви их в душу, баба тебя прикроет… все равно как тур из мяса и костей.

— И хитры же вы, сержант!

— Не болтай! Помоги мне взвалить беднягу на спину… смотри, он без памяти… Давай, бери бабу и вот так, сторонкой… пошли!

И зуавы заспешили со своим тяжелым грузом, обходя воронки, каркасы туров, завалы и чудом ускользая от града пуль. Понтис был без чувств. Дама в Черном оставалась недвижима, и Питух рассудил про себя: «Если она в самом деле померла, я оставлю ее, как только поутихнет стрельба».

Они оставили позади еще метров пятьдесят, и раненая тихо застонала.

— Смотри-ка, — заметил горнист, — заворковала. Значит, точно — живая.

К Буффарику и Питуху присоединились солдаты из разных частей. Они ускорили шаг, спеша укрыться на французских позициях. Сигналы к отступлению звучали еще громче, и русские начали охотиться за теми, кто замешкался.

Сержант и горнист время от времени останавливались, чтобы перевести дух. Товарищи пожимали им руки и подшучивали над Питухом, мягко говоря, в нескромных выражениях. Питух тоже не лез за словом в карман. Отбиваясь от шутников, он говорил:

— Смейтесь сколько вашей душе угодно, но эта баба — настоящий солдат. Как-никак это по ее наущению захватили Оторву, это она покалечила Понтиса, да и мне от нее досталось… И при этом держится под огнем, как наши ветераны с тремя нашивками.

— Ничего себе!.. Да, с ней небось трудно поладить и дома, — отозвался кто-то из солдат.

Наконец они добрались до Зеленого холма. Буффарик и Питух были совершенно вымотаны. Раздробленная нога бедного Понтиса бессильно болталась, кости расходились и трещали. Дама в Черном пришла в себя, застонала и попыталась протестовать.

Яркое июньское солнце осветило картину только что закончившейся бойни, пушки, повернутые в сторону Малахова кургана, окровавленные штыки, почерневшие от пороха лица, веселые цвета французских мундиров.

Дама в Черном обвела все вокруг блуждающим взглядом и вскрикнула:

— Кто вы? Куда вы меня несете?..

— Я — капрал Питух, горнист… несу вас в лазарет.

— Оставьте меня… я хочу уйти…

— Мадам, — тихонько отозвался горнист, — вы не сможете сделать и двух шагов… будьте же благоразумны… вы тяжело ранены… В лазарете о вас будут заботиться, как о принцессе… там лечит доктор Фельц.

Княгиня гневно прервала его:

— Я вам сказала — оставьте меня!

Горнист поставил ее на землю, поддерживая здоровой рукой.

— Вы упадете! — сказал он.

Дама в Черном, бледная как смерть, с залитым кровью корсажем, с неподвижной и покрасневшей до самых ногтей рукой, наконец осознала серьезность своего положения. Ее раздробленная рука, тяжелая как свинец, доставляла ей жестокие страдания.

Она хотела возразить, но боль пересилила ее несгибаемую волю. Захваченная в плен, искалеченная, она ничего не могла сделать. К тому же она понимала, что победа на стороне французов, и ее сотрясала холодная дрожь.

Сквозь слезы, хлынувшие из глаз, она увидела быстро приближавшийся экипаж. Не доезжая двух шагов, экипаж, украшенный двумя трехцветными флажками, остановился, позвякивая бубенцами. Две проворные фигурки соскочили на землю. Это были подросток в костюме зуава и молоденькая девушка.

Дама в Черном еле стояла на ногах, и девушка подхватила ее.

— Роза! — еле слышно прошептала раненая. — Роза, дитя мое, это вы… я умираю…

— Нет, мадам! — воскликнула девушка с волнением, неожиданным для нее самой. — Вы не умрете… мы вас спасем… я буду за вами ухаживать.

Дама в Черном улыбнулась страдальческой улыбкой и послушно, как ребенок, отдалась заботам Розы.

С помощью своего брата Тонтона, юного барабанщика, Роза внесла Даму в Черном в коляску и возвратилась к отцу, который держал на руках раненого Понтиса.

— У тебя найдется местечко для нашего друга, не правда ли, Розочка? — сказал капрал, с любовью глядя на дочь.

— Папа, милый папа! А ты не ранен? О, я так счастлива! Бедный Понтис! Мы о нем позаботимся!

Уложив зуава рядом с Дамой в Черном, отец и дочь бурно, от души обнялись.

— А Жан? — тихо спросила Роза, боясь услышать плохую весть о своем любезном друге.

— Ничего страшного… как бы тебе сказать… Понимаешь, он в плену…

— Он? В плену? Это значит — он мертв…

— Клянусь тебе — нет! Он вернется, и скоро… Я уверен… Его обменяют на полковника… Генерал Боске все устроит…

— Питух, хочешь глоток? — спросил Тонтон своего друга горниста, у которого рука продолжала кровоточить.

— Мы называем это: лекарство для внутреннего употребления… За твое здоровье, малыш! Сержант, выпьешь?

— Мы это заслужили, старина! А ну, по второй!.. Наливайте, я угощаю! А ты, Розочка, моя ласточка, скорее в лазарет… И не унывай, все будет хорошо.

Пока Питух потягивал из своего стакана, Буффарик сказал ему:

— Тебе надо сходить на перевязку. Рука у тебя серьезно повреждена. Тонтон пойдет пешком, и для тебя в коляске найдется место.

Питух беззаботно махнул рукой и добавил:

— Мне бы траншею вместо лазарета, лавочку мадам Буффарик вместо аптеки и новый инструмент, чтоб протрубить сигнал атаки при первой же схватке, — и через неделю я буду здоров!

— Питух, мой мальчик, ты — храбрец из храбрецов… это говорю я, сержант Буффарик, а я знаю толк в таких делах. Я тотчас доложу капитану о твоем бесстрашии и о твоей ране.

— Правда, сержант?

— Это мой долг! И я буду счастлив, когда увижу на твоем мундире медаль, которую ты уже сто раз заслужил.

Итак, победа была одержана. Несмотря на контратаку русских, несмотря на ожесточенное упорство, с каким сражались русские герои, Зеленый холм удержали. Осада Севастополя за этот день, седьмого июня, сделала значительные успехи[1623].

Но вот и оборотная сторона победы. Трагические и горестные подсчеты, установление личностей убитых, переполненные лазареты… Отовсюду стекались раненые. Их везли на лошадях, несли на носилках, подвозили на полковых линейках, тащили на спине или на связанных поясами ружьях, а лазареты и без того были уже перегружены.

Доктор Фельц работал с непокрытой головой, с закатанными до локтя рукавами и в фартуке. И он и его помощники не знали, к кому прежде кидаться. Кровь текла потоками, обрызгивая все вокруг. Красным стало все: матрасы, полотнища палаток, одеяла, здоровые люди и умирающие — все, вплоть до земли, на которой корчились страдальцы, лишившиеся от боли сознания.

В нескольких шагах от них лежали ампутированные конечности, сваленные в кучу, словно поленья… жуткие останки человеческих тел, наводившие ужас на тех, кто ждал своей очереди.

Эти крики, жалобы, рыдания, вопли, заполнявшие мрачное помещение… И тошнотворный запах теплой крови, смешанный с тяжелым запахом хлороформа[1624], который волнами расходился над человеческой бойней.

Бедные солдаты!.. Бедные юноши — такие сильные, храбрые, гордые в свои двадцать лет!.. Бедные матери!.. Как они там, в родном городке, трепещут, читая трескучие победные реляции!

Хирурги без устали выполняли свою страшную работу.

Доктор Фельц только что прооперировал русского солдата, когда Понтис и Дама в Черном переступили порог этого ада. После сражения прошло уже много времени. Перевозка раненых — дело долгое и трудное, и, как всегда, не хватало транспорта. Скоро будет пять часов.

Буффарик держался рядом с Понтисом и подбадривал его грубоватыми, но сердечными словами, Роза не отходила от Дамы в Черном. Девушка старалась заслонить от нее отвратительное зрелище искалеченной плоти. Но княгиня, как всегда надменная и непреклонная, словно отлитая из стали, по-прежнему держалась твердо и вызывающе, словно хотела продемонстрировать окружавшим ее врагам неукротимую силу славянской души.

Однако когда она заметила, как заботливо относились в лазарете к русским раненым, ее взгляд смягчился и гневная складка на лбу расправилась.

Хирурги привыкли ничему не удивляться. При виде этой изысканной, элегантно одетой женщины доктор почтительно поприветствовал ее и сказал:

— Мадам, я страшно занят… каждая минута на счету. Все, что я могу сделать для вас, — это заняться вами в первую очередь. Печальная привилегия, не так ли?

Надменный голос женщины, в котором обычно звучал металл, невольно смягчился, как и ее взгляд. Охваченная волнением, удивляющим ее самое, она сказала хирургу, указывая на Понтиса:

— Благодарю вас, месье. Но этот бедный солдат страдает больше, чем я… Займитесь им. Я подожду.

Хирург кивнул головой в знак согласия.

— Это ты, Понтис? — спросил он, склоняясь над раненым зуавом. — Посмотрим, что у тебя сломалось!

Зуав, ужасно бледный, но не потерявший присутствия духа, подтянул штанину до колена и показал совершенно расплющенную ногу.

— Ее уже не починишь, верно я говорю, господин доктор? — медленно и с запинками, как все раненые, произнес он.

— Выход один, мой бедный друг, — ампутация.

Зуав вздрогнул, коротко вздохнул и ответил не колеблясь:

— Ну что ж! Режьте, господин доктор…

— Я тебя усыплю.

— Спасибо, вы очень добры… но… нет нужды!

— Тогда я приступаю!

— Да, господин доктор. Сержант Буффарик!

— Что, мой мальчик?

— Пока месье Фельц будет кромсать мое копыто, я с удовольствием выкурил бы трубочку.

— Да, голубчик, я дам тебе мою носогрейку… сейчас только набью и разожгу, — ответил старый воин, у которого увлажнились глаза и перехватило в горле.

Приготовления к операции закончились мгновенно.

Понтис взял трубку и несколько раз глубоко затянулся.

— Готов? — спросил доктор, берясь за скальпель.

— Режьте, господин доктор!

Одним взмахом хирург отрезал лоскут кожи и обнажил кость. У Понтиса вырвался стон, но он продолжал курить. Несколько быстрых движений ножовкой… ужасный скрежет зубьев, перегрызающих кости… и нога шлепнулась на землю.

Пот заливал лицо зуава, он сжимал челюсти и грыз трубку. Однако тут же, с потрясающим спокойствием, поправлял ее и продолжал курить.

Буффарик, бледный как полотно, смотрел на него с восхищением. Дама в Черном отвернулась. Роза беззвучно плакала.

Доктор Фельц быстро и уверенно сшил сосуды и сказал Понтису:

— Молодец, Понтис! Ты поправишься и получишь заслуженную награду…

— Без промедления! — произнес громкий голос, заставляя всех обернуться.

Доктор поднял в приветствии свою окровавленную руку. Буффарик выпрямился так, словно у него над ухом выстрелили из карабина. Понтис поднес судорожно сжатые пальцы к феске и сказал, запинаясь:

— Господин генерал… о-о, господин генерал…

Это был Боске. Еще не смыв с себя пороховой гари после жаркого сражения, он обходил солдат, которым сейчас приходилось особенно тяжко.

Генерал слышал последние слова хирурга и сказал:

— Дорогой доктор, я почту своим долгом осуществить ваше обещание.

Он вынул из кармана боевую медаль и подал ее раненому. Тот — растерянный, взволнованный — протянул руки и зарыдал, как дитя.

— Зуав Понтис, — произнес командир дивизии ласково и значительно, — от имени императора я вручаю тебе эту медаль в награду за твою храбрость. Родина, которой ты принес себя в жертву, никогда тебя не оставит.

— Господин генерал, как вы добры, и как я вам благодарен! — воскликнул зуав. На мгновение голос его окреп: — Да здравствует Боске! Да здравствует отец солдат!

В это время генерал заметил Даму в Черном. Сдержав удивление, он почтительно поклонился ей. Со всех сторон его окликали раненые, тянули к нему изможденные руки. Умирающие собирали остатки сил, чтобы в последний раз выказать Боске свои чувства.

Он медленно обходил эту преисподнюю, не скупясь на похвалы, обещания, слова сочувствия, с готовностью останавливаясь возле самых робких, поддерживая их и утешая.

Он шел, и хриплые надтреснутые голоса страдальцев крепли, сливаясь в приветствии любимому командиру:

— Да здравствует Боске!.. Да здравствует Боске!..

Гордый силуэт генерала исчез, и в ту же минуту доктор Фельц снова принялся за свою ужасную работу. Он подошел к Даме в Черном. Она полулежала на носилках, за плечи ее поддерживала Роза, которая не оставляла раненую ни на минуту.

— Я к вашим услугам, мадам, — сказал хирург.

— Приступайте, месье, — ответила она твердо.

Одним движением ножниц хирург разрезал ее рукав и верхнюю часть корсажа. Стала видна рана, почерневшая и воспаленная. Рука была прострелена навылет, кость у плеча раздроблена.

Хирург покачал головой и, поджав губы, не произнес ни слова.

— Это серьезно, доктор? — спросила Дама в Черном.

— Серьезно… да, конечно… и я боюсь…

— Прошу вас — обращайтесь со мной как с солдатом. Я под огнем с первого дня и привыкла жертвовать собой.

— Ну что ж, мадам, раз так — ампутация…

— Ни за что!

— И не просто ампутация, но с экзартикуляцией[1625] плеча!

— И каковы шансы на успех?

— Здесь, в полевых условиях… пятнадцать — двадцать процентов.

— А если не делать операции?

— Тогда девяносто девять против одного, что вы погибнете.

— Хорошо! Я испытаю этот единственный шанс. Лучше умереть, чем жить калекой.

— Мадам, только вы вправе распорядиться собой… и принять любое решение, даже самое отчаянное. Если вы хотите воспользоваться моими услугами и моим опытом, я в вашем распоряжении.

— Благодарю вас, я с признательностью принимаю ваше предложение.

— К несчастью, у нас довольно скудные средства… Надо, чтобы рядом с вами постоянно был человек — надежный, неутомимый, преданный, кто не покладая рук выхаживал бы вас днем и ночью. Лишь тогда, может быть, произойдет чудо и вы выздоровеете.

— Я!.. Я буду все делать, — сказала Роза с трогательной простотой.

— Ты хорошо поступаешь, моя девочка, — отозвался растроганный Буффарик.

Слезы показались на глазах раненой. Здоровой рукой она притянула к себе девушку и прошептала:

— Роза!.. Милое дитя… вы — ангел доброты, прелести и самоотверженности.

Потом, обведя взглядом доктора, Буффарика, Понтиса, раненых солдат, она произнесла:

— О, французы, французы… неужели вы победите нас своим благородством и величием души!

Глава 22

^{Почести пленному. — Лев в клетке. — Оторва не хочет давать слово. — Русские отказываются обменивать Оторву даже на полковника. — Недавняя, но прочная дружба. — Боске в немилости. — Серьезная неудача французов. — Командование снова переходит к Боске.}

Захват Оторвы вызвал среди русских больше волнения, чем если б в плен взяли полковника или даже генерала. В осажденном городе он был известен почти так же, как во французском лагере, и потому его пленение воспринималось как победа. И это в самом деле была победа! Оторва — душа Адского дозора, олицетворение его силы, изворотливости, стойкости и, главное, его фантастического бесстрашия.

Лишенная своего командира, эта великолепная команда вышла из строя.

Прощайте дерзкие вылазки, внезапные атаки, сокрушительные налеты! Прощайте безмолвные переходы, засады краснокожих и ожесточенные ночные схватки, которые так подрывали дух противника!

Русские аванпосты под Севастополем, которые каждую ночь несли потери от действий так метко названного Адского дозора, наконец вздохнули с облегчением.

Русские — великодушные противники, умеющие ценить настоящую храбрость, — свидетельствовали Оторве свое уважение и восхищение. Он стал героем дня. Высшие военачальники хотели его видеть. Адмирал Нахимов приветствовал командира зуавов; Тотлебен пожимал ему руку; начальник Севастопольского гарнизона генерал Остен-Сакен[1626] пригласил молодого человека на обед. Новый друг, майор Павел Михайлович, окружил его заботами. Часовые отдавали ему честь, как во французском лагере.

Все было прекрасно, и эти знаки внимания делали честь и тем, кто их оказывал, и тому, кто являлся их объектом. Но Оторва — не из тех людей, кому кружит голову фимиам славы. Прирожденный солдат, человек долга и действия, он не мог жить в клетке, даже в золотой.

Ему требовалась свобода! И не та свобода, которую могут предоставить пленнику, если он поклянется честью, что не возьмется за оружие до конца войны.

Нет! Оторва хотел полной свободы, чтобы вернуться к своей тяжелой жизни командира разведчиков, чтобы сражаться и днем и ночью… и заработать эполеты, обещанные ему его генералом. Генерал Остен-Сакен, известный своей лояльностью, сказал Жану в первый же день:

— Дорогой друг, я хочу во что бы то ни стало сохранить вам жизнь. Лучшая гарантия этого — ваше слово. Дайте слово чести, что вы не предпримете попытки к бегству, и вам будет предоставлена свобода передвижения в пределах наших укреплений.

Оторва ответил:

— Господин генерал, я вам очень благодарен. Но я умру, если не смогу выполнить свой долг.

— Так вы отказываетесь?

— Господин генерал, слово для меня священно.

— Я хорошо это знаю и именно потому прошу вас дать слово.

— Не могу!.. Нет… Я действительно не могу дать вам слово.

— Тогда, вместо того чтобы предоставить вам свободу, почетную для солдата, я буду вынужден заключить вас в каземат.

— Господин генерал, это меня мало беспокоит…

— С вами будут обращаться, как с нашими узниками… а мы их по головке не гладим…

— Я понимаю, что меня не будут держать в вате.

— День и ночь вас будут сторожить постовые, которые получат приказ убить вас при первой же попытке к бегству.

— Само собой разумеется.

— Малейшее насилие с вашей стороны, и вас с полным правом приговорят к смерти без промедления и пощады.

— В осажденном городе все приказы должны выполняться неукоснительно.

— И все же вы настаиваете на своем отказе?

— Да, господин генерал! И простите меня за то, что я так дурно ответил на вашу доброту. Я должен честно сказать вам, что использую все возможные средства, чтобы совершить побег… чтобы снова занять свое место в строю… пусть даже часовые будут стрелять в упор.

— Вы — храбрый и честный солдат! Я сожалею о тех строгих мерах, которые буду вынужден к вам применить… Но, будь я на вашем месте, я действовал бы так же.

— Но, видите ли… Может быть, все-таки есть способ все уладить.

— Я был бы очень рад. Что вы имеете в виду?

— Генерал Боске хорошо относится ко мне. Вы разрешите мне ему написать?

— Конечно. Садитесь и пишите.

Оторва сел и крупными буквами вывел следующие строчки:

Оторва протянул письмо коменданту и попросил его прочесть. Даже не взглянув на письмо, генерал вложил его в конверт и вызвал дежурного офицера.

— Лично передайте это письмо нашему парламентеру, — сказал Остен-Сакен. — Когда будет ответ, доложите.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Было объявлено короткое перемирие. Боске, получив письмо, переслал его Пелисье. Пелисье, хорошо знавший и ценивший Оторву, написал Остен-Сакену:

Остен-Сакен ответил:

Затем Остен-Сакен сказал Оторве, который с нетерпением ждал результата переговоров:

— Вот письмо вашего главнокомандующего. Прочтите его.

— О, ваше превосходительство! Это слишком лестно для меня… Я этого не заслужил.

— Вы так думаете? Прочтите мой ответ. Не кажется ли он вам еще более лестным?

— Как! Ваше превосходительство, вы отказываетесь? Не хотите обменять меня, унтер-офицера, на полковника?

— Мой друг, вы из тех сержантов, из которых ваш великий Наполеон делал генералов! Вы в моих руках, и вы здесь останетесь!

Часом позже Оторва был заключен в укрепленный каземат, расположенный за Мачтовым бастионом, знаменитым бастионом, который без устали обстреливал батарею капитана Шампобера.

Жана заперли одного в темном помещении и приставили к нему шесть солдат с заряженными ружьями и примкнутыми штыками. Почти полная темнота, влажные стены, зловоние, непрерывный грохот пушек и мортир — словом, жизнь бедного Оторвы веселой не назовешь.

Каждый день со скрипом открывалась тяжелая дверь, укрепленная полосами железа, брусьями и болтами. Павел Михайлович, который проникся к пленнику дружескими чувствами, заходил к нему на часок.

Это являлось еще одним свидетельством расположения графа Остен-Сакена — по просьбе майора он разрешил ему ежедневные свидания с Оторвой. Русский майор и французский сержант болтали, как старые друзья. Майору исполнилось сорок лет, он был настоящим великаном, с красивыми чертами лица, огненным взглядом и твердым голосом.

Как многие русские из высших слоев общества, Павел Михайлович говорил по-французски превосходно, без малейшего акцента.

При звуках этого голоса у Оторвы возникало чувство, что он где-то его уже слышал. В его тембре было что-то особенное, странное, что пронимало до слез. «О, этот голос!.. Можно подумать, что это говорит мой отец… один из самых великолепных конных гренадеров старой императорской гвардии!»

Русский офицер сообщал Оторве новости, говорил о Франции, которой не знал, но любил, несмотря на эту ужасную войну, столкнувшую ее с Россией.

Оторва описывал армейскую жизнь в Африке, сражения с арабами, засады, схватки, драматические случаи и приключения.

Двум солдатам из вражеских лагерей часа в день уже оказалось мало — задушевные разговоры все увеличивали их взаимное уважение и симпатию. Так прошло дней десять, пока страшная бомбардировка внезапно не прервала их беседы.

В ночь с семнадцатого на восемнадцатое июня все орудия союзнических армий начали безостановочный обстрел противника. Ядра, гранаты, зажигательные ракеты обрушились на город.

Железный смерч стирал в порошок оборонительные укрепления, огненный ураган пожирал доки, склады, дома. Это продолжалось до трех часов утра. Потом бомбардировка прекратилась, и чуткое ухо Оторвы различило прерывистые звуки ружейной пальбы.

Сомнений больше не было. Началось наступление! И кто знает? Быть может, это штурм Малахова кургана, яростная, отчаянная попытка союзных армий завладеть Севастополем.

Шел штурм, но без Оторвы!

Что же случилось на самом деле? Большой успех седьмого июня, когда был взят Зеленый холм, вскружил головы французам, даже рассудительному Пелисье.

Главнокомандующий, полная противоположность Канроберу, решил, что плоды долговременной осады созрели и их надо скорее сорвать, чего бы это ни стоило. Зеленый холм взяли штурмом — почему бы не проделать то же самое с Малаховым курганом? Стало быть — вперед!

Вот почему на Севастополь обрушился этот адский огонь, уничтоживший укрепления русских на протяжении восьми километров — от Карантинной бухты до устья реки Черная.

Существовала еще причина, которая объясняла, хотя и не оправдывала поспешные действия Жестяной Головы. С некоторых пор у Пелисье возникли серьезные трения в отношениях с императором. Генерал с резкостью, доходившей до грубости, обращался с подчиненными, и те, оскорбленные, не щадили начальника в докладах императору: критиковали его действия, высмеивали характер, подрывали доверие к нему. Император, в свою очередь, осыпал командующего упреками.

Однако под личиной солдафона скрывался хитрый и ловкий придворный, и Пелисье решил одним ударом вернуть себе расположение императора и сокрушить своих хулителей.

Он знал, с каким суеверием относится император к памятным датам, и назначил штурм на восемнадцатое июня, день битвы при Ватерлоо. Он хотел, чтобы громкий успех стер память о роковом дне и за печальной страницей истории последовала страница славы.

Кроме того, Пелисье учел, что командир императорской гвардии генерал Рено де Сен-Жан-д’Анжели — близкий друг императора. Пелисье припишет ему главную роль в успехе штурма и таким образом осчастливит императора вдвойне.

Но для этого следовало назначить д’Анжели командиром Второго корпуса, то есть корпуса Боске. Такому властному человеку, как Пелисье, который не боялся ни упреков, ни обвинений в несправедливости, проделать это не составило труда.

В результате Боске, без всякого предупреждения, получил шестнадцатого июня, в два часа пополудни, приказ без промедления передать командование генералу Рено де Сен-Жану-д’Анжели и принять резервный корпус, размещенный на Черной речке.

Так Пелисье свел счеты с Боске, чья популярность среди солдат давно его раздражала, и одновременно доставил удовольствие императору, дав возможность одному из его любимцев снискать победные лавры.

Скверный замысел, абсурдный расчет! В распоряжении генерала Рено, самого заурядного вояки, оставалось всего тридцать шесть часов на ознакомление с местностью. Солдаты не знали его, и он не знал солдат. Боске, солдатский кумир, был знаком с местной топографией до самых мельчайших подробностей. Кроме того, Боске знал о своих людях, так сказать, всю подноготную. Орлиный взгляд, пламенные речи, исполненные силы жесты, молодцеватая осанка, легендарная храбрость. Он — душа Второго корпуса — мог повести за собой дивизии, бригады, полки, батальоны, роты и взводы одним только возгласом, одним словом, одним мановением руки, и никто не мог устоять перед натиском его солдат.

На его счету было немало побед в прошлом, и потому все так верили в его будущие успехи.

Итак, не приходилось удивляться тому, что смещение генерала, несправедливое и грубое, да еще в канун большого сражения, было встречено с изумлением и негодованием.

Питух, который разгуливал с рукой на перевязи, с новеньким горном за спиной, коротко обрисовал ситуацию:

— Боске — это Боске… Другого такого нет! Когда кричишь «Да здравствует Боске!», его имя само рвется из сердца и слетает с губ!.. Оно звенит, трепещет, увлекает! А попробуйте-ка крикнуть «Да здравствует Рено де Сен-Жан-д’Анжели!» — ручаюсь, что ничего не получится. А если кто решится на это перед строем полка, то-то наступит кавардак.

…Бой шел уже несколько часов.

Нетрудно догадаться, какие чувства испытывал Оторва, когда до него доходили приглушенные звуки ожесточенного сражения. Надежда на полную победу французов заставляла учащенно биться его сердце. Скоро, скоро он будет свободен! Однако мысль о том, что зуавы сражались без него, приводила Жана в отчаяние. Его обещание останется невыполненным. Судьбе было угодно, чтоб он сидел здесь, замурованный в каменный мешок, в ста двадцати метрах от французских позиций!

Он мог бы услышать снаружи голос своего друга капитана Шампобера, когда тот приказывал открыть огонь по исходящему углу бастиона, прикрывавшему собой каземат.

Оторва кружил по камере, как лев в клетке. Голова его горела, в горле пересохло, в ушах стоял гул, глаза были широко раскрыты. Из груди вырывались крики ярости, больше похожие на львиный рык.

Так прошло пять часов! Пять томительных часов боли и гнева.

Оторве то и дело чудилось, будто он слышит победные клики французов… сейчас солдаты в красных мундирах ринутся на стены каземата… скоро победа, и он будет на воле!

Однако звуки битвы постепенно угасли, бурные страсти сменила всепоглощающая тишина, которую вскоре нарушили крики радости на незнакомом языке, доносившиеся из города, с бастионов и с батарей. Колокола уцелевших церквей звонили один громче другого. Священники возносили молитвы.

Русские обезумели от радости. Так, значит, они победили?.. И Оторва, продолжая метаться по своему мрачному каземату, воскликнул:

— Какое несчастье! Неужто эти мужланы одержали верх над венсенскими егерями… над нашими братьями стрелками… над линейцами… над нами, зуавами!.. Неужто мы получили выволочку от московцев?.. И с таким генералом, как Боске?! Нет, это невозможно!

Однако так оно и было. Правда, Оторва не знал о немилости, незаслуженно обрушившейся на генерала. Немилости, за которую дорого заплатили другие!

Попытка Пелисье захватить Малахов курган была преждевременна. Даже Боске, которого генерал Ниэль называл «врагом траншей», не советовал делать этот шаг. Генерал считал, что французские траншеи — а он их действительно не любил — недостаточно выдвинуты вперед.

Спешка и упрямство Пелисье должны были неминуемо привести к серьезному поражению — первому за пятнадцать месяцев долгой и тяжелой кампании.

С самого начала операция складывалась неудачно. Плохо понятые сигналы раньше времени подняли солдат в атаку. Одна из дивизий слишком поспешно открыла огонь. Дурно переданные приказы задержали выступление одной из бригад. Во всем проявлялись колебания и нерешительность. А надо было всем частям выступить согласованно и внезапно напасть на русских, не дав им времени опомниться.

Второй корпус, вместо того чтобы стремительно атаковать, неслаженно тянулся под командованием новоиспеченного начальника, который медлил и не был уверен в своих подчиненных.

Это позволило русским спешно подтянуть резервы и сосредоточить их на самых опасных участках: на Малаховом кургане, где напирали французы, и у Большого редана, который атаковали англичане.

Напрасно французы все снова и снова шли на приступ, неся большие потери.

Напрасно англичане показывали чудеса героизма.

Ничто не могло сокрушить беспримерную стойкость славян.

К восьми часам утра французская армия потеряла двух генералов, четверо были ранены, три тысячи солдат выведены из строя. Союзники недосчитались одного генерала, четверо были ранены, пострадали две тысячи солдат.

Правда, русские потери составили пять тысяч пятьсот человек, из них тысяча пятьсот погибли, отражая атаку. Остальные четыре тысячи пали во время бомбардировки, которая длилась целые сутки.

Пелисье понял, что новые кровавые жертвы ни к чему не приведут. Атаку французов отбили, они потерпели полное поражение. Главнокомандующий приказал отступить по всей линии фронта.

…Через два дня Жестяная Голова снова назначил Боске командиром Второго корпуса, а генерала Рено де Сен-Жана-д’Анжели отослал в лагерь императорской гвардии.

Глава 23

^{Дама в Черном в лазарете. — Жизнь берет свое. — Бред. — Нежность. — Цветы иностранке. — Тотлебен тяжело ранен. — Великолепные сооружения русских. — Мост над заливом. — Письмо. — Удар молнии. — Тайна. — Форт-Вобан!.. — Рождественская роза.}

Невероятно, но Дама в Черном выжила и стала оправляться от жестокого ранения. Спасло ее искусство доктора Фельца и особенно неустанные заботы Розы.

Днем и ночью, в любое время, забывая об усталости, сне, лишениях, ловя каждый жест больной, каждое ее слово, каждый стон, предупреждая малейшие желания, облегчая словом, ласковым прикосновением ужасные приступы, прелестная девушка была добрым ангелом русской княгини.

Сначала доктор собирался эвакуировать раненую в лазарет в Камыше, с тем чтобы в дальнейшем отправить ее в главный госпиталь в Константинополе, но Дама в Черном и слышать об этом не хотела. Она страстно привязалась к юной санитарке, и от одной мысли о разлуке у нее разрывалось сердце.

— Роза, милая моя Роза, — говорила женщина в светлые минуты, — я предпочла бы умереть рядом с вами, чем выздороветь там в одиночестве, вдали от вас.

И девушка, растроганная, отвечала ей со слезами на глазах:

— О мадам, не говорите о смерти… мне это слишком тяжело… и потом, вы поправитесь… я в этом уверена… внутренний голос говорит мне, что вы поправитесь…

— Милое дитя!.. Как я вас мучаю… и как вы добры! Ведь большего нельзя сделать и для родной матери.

— Потому что я люблю вас, как если б вы в самом деле были моей матерью… еще одной мамашей Буффарик!

— А мне, Роза, кажется, что я вижу в вас свою дочь… мою маленькую Ольгу, очаровательную малышку. Я потеряла ее, когда она была еще в колыбели, при кошмарных обстоятельствах…

— Она умерла? О, как это ужасно — когда на ваших глазах умирают дети, ваша плоть и кровь.

— Нет, она не умерла, хотя, может быть, было бы лучше, если б она умерла… я не могу вспоминать об этом без дрожи… Подумайте только… ее похитили цыгане… эти страшные люди… отбросы человечества…

— О мадам, какая ужасная история…

— Кем она стала… в руках этих чудовищ… Я оплакиваю ее уже восемнадцать лет! Я разучилась улыбаться… Моя душа разбита… Я не снимаю траурных одежд… Отсюда эти приступы гнева, этот упадок духа… эта ненависть ко всем… Ах, Роза, я так несчастна!.. Что толку в почестях, в богатстве, в славе, когда живешь без радости, без надежды, когда тебя терзает безумный страх увидеть когда-нибудь свою девочку… превратившуюся в чудовище…

С бесконечной деликатностью и нежностью Роза прерывала эти грустные излияния и с величайшей изобретательностью, находя тысячи забавных пустяков, переводила разговор на что-нибудь другое. Роза говорила легко и свободно, говорила то, что подсказывало ей сердце, и прелестный ее голос, ее ласковая речь трогали раненую как самая сладостная музыка.

С самого начала Даме в Черном отвели квадратную комнатку с настланным полом в конце барака, служившего лазаретом. В ней стояла железная кровать — жесткое солдатское ложе, стол и матросская койка, на которой Роза, сломленная усталостью, могла забыться на несколько минут.

Над кроватью была прикреплена большая походная фляга со свежей водой, которая по резиновой трубочке стекала тоненькой струйкой вниз.

В ту далекую эпоху хирурги не имели понятия об антисептике и обрабатывали раны наудачу, кто как умел. Они резали, чистили, после чего раны, заткнутые корпией[1628], смазанные вредоносными жирами, как правило, гноились и затягивались — если затягивались — лишь по воле случая.

Гангрена[1629], столбняк[1630], заражение крови уносили половину несчастных. Надо было быть живучим, как кошка, чтобы выкарабкаться несмотря ни на что.

Доктор Фельц считал, что раны надо держать в абсолютной чистоте, не пользовался корпией, мазями и согревающими компрессами и полагался в основном на силы природы. Это был громадный шаг вперед на пути к рациональному лечению травматизма.

Его излюбленным средством стало постоянное орошение раны холодной водой. Это непрерывное омовение снимало воспаление, выводило гноящуюся сукровицу, очищало рану, вызывало легкое возбуждение тканей и благоприятствовало выздоровлению.

Вскоре больную начал мучить бред. Дама в Черном, дрожа в лихорадке, задыхаясь, металась по постели. Страшные видения осаждали ее мозг, несвязные слова слетали с губ.

Ее дочь! О, ее дочь!.. Она неустанно звала ее, и зов этот был похож то на рычание льва, то на душераздирающие жалобы подбитой птахи.

Роза, страдая вместе с подопечной, обнимала ее, что-то тихонько говорила, прикасалась губами к пылающему лбу русской, и бедная больная благодарно улыбалась ей.

Образ дочери смешивался в ее сознании с образом Розы, и Дама в Черном вскрикивала, снова впадая в беспамятство:

— Ольга!.. Моя дорогая… Мой маленький ангел, моя любовь… это ты… ты… о, я узнаю тебя… эти большие глаза, которые я целовала как безумная… эти золотые кудри, в которые я запускала пальцы… Ольга! Любимая… душенька… это я, твоя мама… да, это я… Ты называешь себя Розой… да, теперь ты Роза… Ты у этих проклятых французов, которых я отныне буду любить… всем сердцем… потому что они сделали из тебя женщину… которой я горжусь… И потом, они любят тебя… Роза!.. моя девочка… маркитантка с душой принцессы… О, моя сестричка милосердия… ты добра так же, как хороша… девочка моя… как я тебя люблю!

Потом проблеск сознания вытеснял галлюцинации[1631] и отрадные и мучительные. Видение исчезало, и Дама в Черном снова узнавала Розу, улыбавшуюся ей сквозь слезы. И эта улыбка, в которой страдалице матери упорно виделась улыбка ее маленькой Ольги, ненадолго успокаивала раненую.

Увы, очень ненадолго! Кошмары снова возвращались, смущая слабеющий рассудок, угрожая небытием.

Жизнь ее висела на волоске, но волосок этот, пусть тоненький, оказался крепким.

Тем временем от кости, раздробленной пулей Питуха, отделился осколок. Доброму доктору пришлось пустить в ход свои ужасные инструменты. Тщательно осматривая трепещущую плоть, он резал, скоблил, отбрасывал, пуская тонкие струйки алой крови.

Дама в Черном, смертельно бледная, с напряженными до предела мышцами, не издавала ни крика, ни стона. Слышно было только, как скрипят ее зубы, да было видно, как повисают на ресницах непослушные слезинки, но поразительная стойкость княгини не изменила ей ни разу.

Однажды утром больная увидела у своего изголовья большой букет цветов. Полагая, что этот прелестный сюрприз ей приготовила Роза, она радостно воскликнула:

— Роза, милая моя девочка! Какой восхитительный букет!.. О, как я вам признательна.

— Букет принесла не я, мадам, — ответила девушка. — Как бы мне ни хотелось, я не могу позволить себе выйти из лазарета…

— У кого же возникло такое трогательное желание?

— У солдата, который вас ранил, горниста Бодуэна, по прозвищу Питух… одного из самых храбрых солдат полка… у него золотое сердце, как и у его товарищей…

— Но этот зуав ведет себя как истинный дворянин!

— Он в отчаянии от того, что случилось, и не знает, как вымолить у вас прощение.

— Я хочу видеть его, поблагодарить, пожать ему руку как товарищу! А пока, дитя мое, разделите букет пополам и отнесите половину моему соседу с ампутированной ногой.

— Понтису?

— Да, Понтису… тому зуаву, которого я искалечила… Надеюсь, ему лучше?

— Да, мадам, намного лучше.

— Я очень рада!.. Потом, после войны, я позабочусь о нем. Я богата, и мне хотелось бы хоть отчасти исправить зло, которое я причинила.

…Итак, жизнь упорно не желала сдаваться в этом странном и пылком существе, сотканном из противоречий, в одно и то же время необузданном и нежном, великодушном и мстительном, чья исстрадавшаяся душа хранила в себе мучительную любовь к исчезнувшей дочери и к истерзанному войной отечеству.

Дама в Черном постепенно выздоравливала в этом чудовищном средоточии жалоб, стонов, смертей, грохота орудий. Окруженная приязнью и уважением, она чувствовала, что ее ненависть к неприятелю смягчается, и тоже проникалась уважением к этим врагам, страшным в бою и великодушным после победы.

Восемнадцатого июня серьезный провал французов доставил ей глубокую радость. В былые времена княгиня не скрывала бы своего ликования. Теперь, когда перед ее глазами было высоконравственное поведение благородных противников, она ничем не выдавала свою радость, которая могла бы оскорбить тех, кто так самоотверженно ее выхаживал.

Наконец в ее непреклонной душе пробудились совершенно новые чувства. Постоянно соприкасаясь со страданием, сама испытывая жестокие мучения, общаясь со скромными, преданными долгу людьми, она начала ценить добродетели неведомого ей ранее народа.

Она чувствовала теперь все ничтожество внешнего блеска и мишуры, видела изнанку воинской славы и постигала устрашающий антагонизм двух слов, сочетание которых режет слух: война!.. Человечность!..

Но Дама в Черном не сложила оружие. Тяжело раненная, в плену, она не могла принять участия в борьбе. Однако эта женщина оставалась патриоткой до мозга костей, не на жизнь, а на смерть преданной священным интересам своего отечества. Она всем интересовалась и пламенно желала триумфа России. Княгиня теперь ненавидела войну и от всей души хотела, чтобы она поскорее закончилась, правда, при условии, что закончится она блестящей победой ее соотечественников.

Однако новости из Севастополя поступали скверные. Тотлебена тяжело ранили во время штурма двадцатого июня. Лежа в постели и испытывая жестокие боли, он все же руководил строительством оборонительных сооружений.

Поражение, не сломив русских, вызвало у них новый прилив отваги и ожесточения.

Сила огня удвоилась, если это только возможно, вылазка следовала за вылазкой.

Французы спокойно и без видимых усилий отражали все удары, все вылазки русских. Прибегнув к энергичному и красочному словцу Пелисье, можно сказать, что эти смелые атаки одна за другой просто задыхались.

Численный состав проверенных и закаленных частей все уменьшался. Русская армия давно уже была обескровлена. И хотя новобранцев, прибывавших со всех уголков империи, отличала неукротимая храбрость и горячий патриотизм и они были готовы на любые жертвы, пополнение не обладало ни дисциплинированностью, ни боевой закалкой, ни выносливостью, с которой переносили усталость и лишения солдаты англо-французской армии.

Начал свирепствовать голод. Издали приказ, вдвое уменьшавший и без того скудный рацион[1632] русских.

«Разрушение союзниками государственных складов на Азовском море заставило пойти на эту крайнюю меру. Мельниц слишком мало, их не хватает, чтобы удовлетворить требования военной администрации. Пришлось запросить муку у губернаторов Екатеринослава, Воронежа, Харькова, Курска и доставлять ее за триста, затем за шестьсот и, наконец, за девятьсот и тысячу километров, да еще в каких условиях! Ее везли по единственной, к тому же немощеной, дороге на Перекоп, а потом из Перекопа — на Симферополь по таким разбитым дорогам, что телеги с провиантом проводили в пути больше месяца, а почтовые повозки — не меньше десяти дней, преодолевая расстояние в каких-то сто шестьдесят километров. Оставался еще отрезок пути между Симферополем и Севастополем; ценой нечеловеческого труда и громадных расходов удалось выкопать траншею, соединившую два города. Из-за этих трудностей, из-за медленной транспортировки часть припасов терялась в дороге, а часть провианта и фуража съедали по дороге возчики и тягловые лошади. Русская армия находилась в очень тяжелом положении», — говорится в одном солидном французском исследовании.

К тому же армию снова стала косить холера, уносившая множество жизней защитников Севастополя.

Противоборствующие стороны — и та и другая — хотели поскорее покончить с войной. Чувствовалось, что вот-вот развернутся серьезные операции.

Англичане, сардинцы и французы требовали штурма. Русские, настроенные сопротивляться до конца, готовились к безнадежному сражению. Ослабленные голодом, снедаемые болезнями, часто под огнем, они осуществляли два гигантских проекта фортификационных[1633] работ, один из которых своей безрассудной дерзостью в самом деле производил сильное впечатление.

Сначала они соорудили вторую линию укреплений позади Большого и Малого редана на подступах к Малахову кургану. Насыпи, ходы сообщения, казематы, укрепленные бревнами, брустверы с бойницами — все это возводилось под страшным огнем, без передышки, изможденными землекопами и солдатами, которые перемежали выстрелами удары кирки.

Если французы и их союзники захватят — какой ценой! — первую линию, если они форсируют вторую, если они прорвут заслон из человеческих тел, если, наконец, будет потеряно все, кроме чести, лишь тогда те, кто не сложил голову в последней схватке, позволят себе отступить.

Окруженные с трех сторон, русские могли отступить только на север. Но для этого им надо было пересечь — со всем оружием, артиллерией, боеприпасами и прочим багажом — Большой рейд, морской залив шириной около километра, точнее, девятьсот шестьдесят метров.

Что же делать? Гений Тотлебена, преемником которого был назначен генерал Букмейер, нашел выход из положения. Русские построили мост на подвижных опорах из бревен. Мост шириной в пять с половиной метров начали сооружать сразу с двух концов. На севере он начинался у форта Михаила, на юге упирался в форт Николая, и, невзирая на бомбы, ядра, ракеты, невзирая на прибой, зыбь и удары волн, две части моста сближались и наконец соединились.

На это ушло двадцать дней и двадцать ночей сверхчеловеческих усилий.

Дама в Черном знала об этом, во всяком случае в общих чертах, как знали все во французском лагере, несмотря на меры предосторожности, принятые русскими. Донесения шпионов и наблюдения стрелков на аванпостах сводили эти меры на нет. Дама в Черном инстинктивно чувствовала также, что надвигаются серьезные события. Разрываясь между страхом и надеждой, она цепенела в тревожном ожидании, пока не произошло нечто беспримерное, заставившее ее на какое-то время забыть обо всем, даже о тяжком положении святой Руси.

В этот день радостное оживление охватило лагерь. Солдаты носились, размахивая листками бумаги, собирались маленькими группками, обменивались короткими репликами, потом взволнованно читали и перечитывали письма. Почтари, нагруженные корреспонденцией, с раздувшимися сумками, обходили позиции и быстро раздавали письма. Генералы, офицеры, простые солдаты проявляли одинаковую, немного лихорадочную поспешность, и радость их переливалась через край — во взглядах, жестах, восклицаниях.

Прибыла почта из Франции!.. Почта с вестями о близких, а также награды, повышения, переводы и милые пустяки, от которых сильнее бились сердца суровых воинов.

Сержант-письмоносец Первого батальона вручил Буффарику большой конверт, приговаривая:

— Держи, старина, письмо из дома… с тебя причитается.

— Само собой, голубчик! Ставлю выпивку и закусь, какую пожелаешь!

— Договорились! Ты — славный малый!..

Маркитант разглядел адрес, написанный большими размашистыми буквами, и добавил:

— Да это нашей доченьке… вот уж запоет, как жаворонок на рассвете… Пока! Я бегу в лазарет.

Буффарик быстрым шагом направился к бараку, где у постели Дамы в Черном всегда находилась Роза. Дверь из-за жары была широко распахнута. Марселец окинул быстрым взглядом свой мундир и, кашлянув, чтобы дать о себе знать, вошел в комнату.

Дама в Черном, бледная, с лихорадочно горящими глазами, сидела в постели, опираясь на подложенные под голову и плечи подушки. Справа от нее стояла мамаша Буффарик с чашкой бульона в руке, слева — Роза, вооружившись жестяной ложкой, кормила больную этим ароматным бульоном, приготовленным, да как старательно, самой маркитанткой.

— Ну же, мадам, еще глоточек, — приговаривала мамаша Буффарик. — Один глоточек! Он сам проскочит вам в горлышко! Вам это очень полезно.

Ласково и бережно, смягчив даже свой грубый эльзасский акцент, она уговаривала больную, и в голосе ее звучала материнская нежность.

Великолепный Мариус Пэнсон, подняв руку с растопыренными пальцами на высоту бровей, приветствовал их, как приветствовал бы самого императора или генерала Боске, и не важно, что борода у старшего сержанта была растрепана, а феска съехала на затылок.

Дама в Черном ответила ему дружеским кивком.

— Добрый день, друг мой!.. Какие новости ты принес?

— На войне ничего нового, мадам… Зато я принес письмо из Франции… нашей дорогой девочке. Вы разрешите отдать его Розе?

— Конечно, пожалуйста.

— О, это от дедушки! — радостно вскрикнула Роза при виде крупных каракулей деда.

— От самого дедушки Стапфера, — отозвался Буффарик, — славного старикана, который любит нас от всего сердца и которого мы все обожаем!..

Дама в Черном незаметно вздрогнула:

— Стапфер!.. Эльзасское имя…

— Да, мадам, конечно… Он родом из Эльзаса. Многие знают его… Еще бы — такой удалец и хват! Император Наполеон собственноручно приколол ему орден на грудь… гигант-кирасир генерала Мильо… герой Ватерлоо… Он и сегодня прямой и крепкий, как дуб, хотя ему давно уже стукнуло семьдесят… Но я докучаю вам, мадам, своей болтовней о семейных делах, которые вам ничуть не интересны.

— Вы ошибаетесь, сержант! Все, что касается вас и моей дорогой Розы, мне в высшей степени интересно.

— Вы очень любезны, мадам.

— …А от слова «Эльзас» у меня сжимается сердце, потому что оно пробуждает воспоминания и дорогие и горестные.

— Я прошу у вас прощенья, мадам, если невольно разбередил ваши раны.

— Не будем больше об этом говорить! А вы, Роза, дитя мое, читайте письмо… Я порадуюсь вместе с вами.

Девушка сорвала большую сургучную печать, развернула лист бумаги и своим нежным голоском начала читать:

Что-то вроде придушенного вопля вырвалось из груди Дамы в Черном, и она сказала прерывающимся голосом:

— О, Господи!.. Вы сказали: Форт-Вобан…

— Да, мадам… Дедушка там живет…

— Совсем рядом со Страсбургом… домишко… у дороги в Кель.

— Да, да, там…

— И Роза… Рождественская Роза…

— Да, так дедушка ласково меня называет…

— Силы небесные!.. Там, перед Форт-Вобаном, есть цветник… с зимними цветами… и там эти снежные розы… у них ваше имя… Рождественские розы…

— Да, мадам. Уже больше сорока лет дедушка выращивает их… с такой любовью… И каждое Рождество отвозит большой букет к памятнику генерала Дезе, на остров Эпи…

Но Дама в Черном уже не слышала ничего. Бледная, с трагическим выражением лица, она тщетно пыталась взять себя в руки. У нее начался сильнейший нервный припадок. Взгляд стал невидящим, здоровая рука судорожно двигалась, хриплые стоны рвались из груди, с побледневших губ, словно в бреду, срывались слова:

— Форт-Вобан… Рождественские розы… Господи!.. Помоги мне! Сжалься надо мной!.. О, Роза! Рождественская Роза!

Глава 24

^{В клетке. — Безумная жажда свободы. — Бомба. — Смертельная опасность. — Как Оторва открыл дверь. — Стража. — Штыки наперевес! — Один против восьмерых. — Кровавая стычка. — Брешь. — Спасение?}

Запертый в каземате, Жан в отчаянии считал дни, часы и даже минуты. Заточение казалось ему вечным. Его щеки впали, глаза горели, как у хищного зверя, сжатые губы разучились улыбаться. Это не был уже прежний Оторва — лихой и веселый солдат, отважный воин, славный зуав, любитель пирушек и жарких схваток.

Бледный, изможденный, в грязном и мятом мундире, взъерошенный, как собака на привязи, узник был взбешен.

Уверившись в том, что побег невозможен, что все его попытки вырваться из омерзительной клетки обречены на неудачу, он теперь желал смерти. Он бранил сквозь тяжелую дверь своих сторожей, бушевал и ревел по сто раз на дню:

— Тысяча чертей! Бомбы сыплются дождем… Неужели не найдется ни одной, которая пробила бы этот проклятый каземат! Ну же, пушечки! Ударьте картечью, да так, чтоб я взлетел повыше… вместе с этими безмозглыми казаками, которые смеются надо мной, которым плевать, что я здесь маюсь! Бам-м! Еще одна бомба!.. Перелет!.. Мне она уже не достанется… Милейший Шампобер, ваши люди стреляют как сапожники!.. Как бы я был им благодарен, если б они стреляли поточнее!

Французские батареи находились всего в ста двадцати метрах от каземата. Снаряды рвались с оглушительным грохотом. Ядра со всего маха врезались в земляные насыпи, доски, каменную кладку, поднимая тучи обломков. Бомбы взлетали все круче, так высоко, что терялись из виду, и потом, разогнавшись, били со стократной силой. Ничто не могло противостоять этим громадинам, которые рушили, стирали в порошок, уничтожали все на своем пути.

Однако, что бы там ни говорил Оторва, артиллеристы капитана Шампобера знали свое дело. Бомбы разрывались теперь на кольцевой дороге, покрывая ее огромными воронками, в которые вполне могла ухнуть артиллерийская повозка.

Расстояние между местом выстрела и местом падения бомб становилось все короче и короче. Одна бомба шлепнулась прямо перед дверью каземата. Восемь человек охраны разбежались в разные стороны. Оторва злорадно захохотал и закричал:

— Молодец, Шампобер!.. Это начало конца!

Глухой удар, удушающий дым, язык пламени… По кругу разлетелись огненные брызги. Дверь, изрешеченная осколками, отозвалась барабанным гулом. Доски обшивки раскололись, гвозди выскочили, дверные петли зашатались.

Дверь еще держалась, но второго снаряда будет достаточно, чтобы сбросить ее на землю, как, впрочем, и для того, чтобы разворотить весь каземат и прикончить узника.

Оторве на это было наплевать. В образовавшуюся щель он увидел несколько солнечных лучей, и к нему, словно по волшебству, возвратилось хорошее настроение.

— Милости просим! — прокричал он.

И, как бы отзываясь на его слова, вторая бомба с дьявольской точностью легла на то же место. Она упала чуть позади двери, проломила в своде каземата дыру, сломала, как спички, два бревна, подпиравших стены, пробила потолок и упала на пол, в трех шагах от Оторвы.

Зуав рассчитывал на другое. Он сразу оценил свое положение: оно было безнадежно. Бедняга погиб.

Дверь по-прежнему оставалась заперта. Выломать ее просто немыслимо. В дыру, проделанную бомбой наверху, в своде каземата, можно было пролезть. Но она располагалась на высоте более двух метров и образовывала нечто вроде трубы, до которой Оторва не мог добраться, во всяком случае сейчас, да еще при том, что у него оставалось очень мало времени.

Фитиль потрескивал, заполняя едким дымом темное помещение. Через пять или шесть секунд огонь дойдет до начинки бомбы. Пять килограммов пороха, заключенные в семидесяти фунтах железа… Взрыв в закрытом помещении — и от молодца останется мокрое место.

Вырвать или погасить фитиль невозможно. Он вставлен в трубку, плотно забитую в глазок бомбы.

Нет, ничто не спасет зуава! Пять или шесть секунд, быть может, восемь, ну уж никак не больше десяти!.. Вот сколько ему еще жить.

— Ну что ж! — сказал он спокойно. — Значит, не суждено мне водрузить знамя Второго зуавского на Малаховом кургане!

И — удалец остается удальцом! — молодой человек выпрямился и сложил руки на груди, в трех шагах от бомбы.

Ш-ш-ш-ш-ш!.. Фитиль дымил и потрескивал, отбрасывая красноватый свет. Оторва пристально смотрел на него с высокомерным и вызывающим видом.

Секунды бежали, быстрые, тревожные, мучительные. Жгучая мысль пронзала мозг человека… ему предстояло умереть… да, сейчас, и помилование было невозможно. Перед ним пронеслась вся его жизнь. Так сверкание молнии на мгновение высвечивает во тьме целый мир.

Детство!.. Отец, старый наполеоновский солдат! Мать… о, его мать!.. Потом полк… и знамя!.. Прелестное личико Розы… ее большие глаза… в них столько нежности… и, наконец, апофеоз[1634], когда исполняется мечта солдата: трехцветное знамя гордо реет на Малаховом кургане, и он, Оторва, размахивает древком, поднимая его высоко-высоко — как только может…

Вытянувшись, с презрением глядя на снаряд, он ждал ослепительной вспышки… страшного удара… смерти, над которой столько раз насмехался.

Но вдруг в каземате воцарилась тишина. Будничное, кухонное потрескивание фитиля смолкло. Не было больше красных искорок в сумеречном свете подвала, не было дыма, ничего… кроме целой и невредимой бомбы, безобидной, точно деревянный шар. Фитиль погас!

Оторва испустил долгий вздох — так вздыхает смертник, увидев в роковую минуту, что пришло помилование.

Напряжение спало, все его существо ликовало, ощущая блаженство бытия. Внезапно он разразился нервным смехом и закричал:

— Фитиль погас… осечка! Это бывает редко, но бывает — вот доказательство! Черт возьми! Я был уже одной ногой на том свете… И возвращением оттуда я обязан канонирам моего друга капитана Шампобера! Да, но такое случается только раз!.. И с этих сумасшедших станется кинуть сюда еще одну бомбу, которая не даст осечки и разорвет меня в клочья. Да, надо уносить ноги!

Хорошо сказано — уносить ноги! Но как? Через дыру, пробитую бомбой в своде? Попробуем! Оторва попытался добраться до нее и влезть в отверстие, как трубочист в трубу. Но пробоина находилась слишком высоко — руки не доставали.

Напрасно он подпрыгивал, напрасно цеплялся за бесформенные обломки, которые чудом еще не отвалились. Куски досок, щебень осыпались у него под руками, били по спине, грозили засыпать с головой.

Время шло, французы стреляли вовсю, ситуация становилась для узника невыносимой.

Его охватил гнев — препятствия множились, и он снова был парализован! Жан толкнул плечом дверь, пытаясь ее вышибить. Но дверь держалась, и он отскакивал от нее, как резиновый мячик.

— Чтобы вышибить эту проклятую дверь, нужна пушка, — ворчал зуав. — Черт бы побрал этих увальней-московцев — надо же так прочно строить!

Не переставая ворчать, он задел за бомбу, оступился и чуть не упал.

«А ну-ка!.. Давай, котелок, вари!.. Есть идея!»

Сказано — сделано. Оторва наклонился, взял бомбу, с колоссальным трудом приподнял и удержал в вертикальном положении; потом отступил на несколько шагов для разбега и, стиснув зубы, кинулся вперед. В метре от двери он остановился и, собрав остатки сил, с ходу бросил бомбу вперед.

Бомба ударилась в середину двери, которая издала звук, подобный звуку гонга, и с треском обрушилась.

Итак, теперь Жан мог выбраться из каземата. И он сказал с ребячьей гордостью:

— Если я и не человек-пушка, то уж, во всяком случае, и не картонная марионетка. Ну что ж, надо вылезать отсюда.

Осторожный, словно могиканин[1635], зуав высунул голову в пролом и увидел, как его стража возвращается, топоча сапогами.

— Я должен выбраться, — снова пробормотал наш герой, — один против восьмерых, черт бы их побрал… Да, пальбы не миновать.

Сержант, старший в команде, увидел, что пленный собирается выйти, и знаком приказал ему вернуться в камеру.

Но Оторва все же вышел из каземата. Сержант наставил на него штык и что-то прокричал по-русски.

— Не суетись, дай мне пройти, — ответил Жан по-французски.

Бомбы, снаряды, ядра проносились у них над головой, шипели, падали, откатывались, взрывались, производя адский шум.

— Батарея моего друга капитана Шампобера рядом, совсем близко… Я доберусь до нее в два прыжка, — добавил Оторва, добродушно посмеиваясь. — Ну же! Разомнемся, милок!

Но упрямый «милок» побагровел от ярости и без предупреждения бросился со штыком на француза. Тот быстрым движением увернулся от удара и закричал, смеясь:

— По мне, казак или бедуин[1636] — какая разница? Ни черта не смыслят!.. Кто ж так держит штык?.. Дай-ка мне свое ружьишко — я тебя обучу в один урок!

Пока русский сержант, расстроенный промашкой, приходил в себя, Оторва прыгнул, как тигр, выхватил у него ружье, принял оборонительную позу и прокричал:

— Ну, кто следующий?

Сержант испустил яростный вопль и дал команду подчиненным.

Восемь солдат взяли зуава в кольцо грозно сверкающих штыков.

Оторва захохотал и произнес свирепым командирским голосом:

— Бросай оружие, или я вас уничтожу!

Сержант снова испустил вопль. Ружья у него не было, но он выполнял свой долг и к тому же верил в легкую победу. Вытащив саблю, охранник кинулся на зуава.

Руки Оторвы на мгновение расслабились, затем сжались как взведенная пружина, и штык с быстротой молнии вонзился в тело противника. Несчастный не успел ни отшатнуться, ни подготовиться к отпору. Трехгранный клинок пронзил его насквозь и вышел из спины.

На минуту сержант с искаженным от боли лицом замер на месте, а потом, пошатнувшись, упал без крика, сраженный наповал.

Оторву нельзя было узнать. Ноздри его раздувались, на скулах проступили красные пятна, глаза сверкали.

Да, теперь ему уже было не до насмешек.

— Первый! — закричал он хриплым, приглушенным, изменившимся голосом.

Прыжок в сторону, и снова сверкание штыка, выброшенного с необычайной силой и ловкостью.

Солдат, получив удар в бок, испустил вопль и упал ничком в лужу крови.

— Второй! — прорычал Жан.

Шестеро солдат с яростными криками попытались окружить этого страшного врага, чья отвага, сила и ловкость приводили их в замешательство.

Окружить Оторву!.. Пустое дело!.. На это нужно двадцать человек, да и то мало!

Русские наступали на него по всем правилам штыкового боя. Он же приседал, выпрямлялся, изворачивался, кидался вперед, в сторону, назад, уклонялся от ударов и, умело оберегая свою шкуру, находил, куда вонзить свой чудовищный штык.

И от всего этого он даже не запыхался! Легкие из бронзы, суставы из стали, мышцы атлета и ловкость тигра! Да, русским от него сейчас достанется!

Вопли боли и ярости перекрывали грохот взрывов и лязг штыков. Один из солдат, кому штык пришелся в середину живота, выпустил из рук ружье и упал, зажимая руками рану.

— Третий! — считал Оторва.

Русских осталось всего пятеро. Испытанные храбрецы струсили. Они не понимали, как сладить с этим могучим бойцом, и чуть не заподозрили в нем дьявольскую силу.

События разворачивались быстрее, чем мы о них рассказываем.

Оторва удивлялся и радовался тому, что никто из его противников не подумал выстрелить в него в упор.

Но тут один из солдат, тот, что стоял в середине, все же догадался, что пуля летит дальше, чем достигает штык. Он вскинул ружье и прицелился по всем правилам.

Зря он это затеял: Оторва был не только превосходным фехтовальщиком, но и метким стрелком.

Жан проворно прижал ружье к плечу, выстрелил и тут же распластался на земле.

— Четвертый! Привет, московец!

Русский не успел даже нажать на спусковой крючок. Пуля разбила его череп.

Зуав приподнялся и сквозь пороховой дым заметил брешь в строю врагов — на месте человека, упавшего на землю.

Он кинулся туда, опустив голову, выставив штык. Четверо оставшихся солдат собирались напасть на него сзади. Слишком поздно! Один получил между плеч яростный удар штыком, другому на затылок обрушился приклад.

Их ружья катились по земле с железным лязгом, тела корчились, повсюду текла кровь. Последние двое солдат, отпрянув в ужасе, осенили себя по-русски крестным знамением, справа налево, уверенные в том, что перед ними сам дьявол. Да, для них он и был дьявол, этот удивительный боец, который с такой яростью защищал свою свободу.

Оторва повелительным жестом приказал им бросить ружья. Они тут же повиновались. Новый красноречивый жест велел им убираться с глаз долой. Бедолаги легко поняли приказ, который подкреплялся движением штыка.

Они бросились бежать немедленно, со всех ног, не оборачиваясь, обезумев от страха.

— Сердечный привет вашим! — насмешливо прокричал на прощанье Оторва.

Оставшись победителем на поле боя, он думал поступить как они, только рвануть в противоположную сторону, к французским позициям. Но красный цвет мундира мог его подвести.

Скорей!.. Скорей!.. Надо переодеться. И без того просто чудо, что другие русские солдаты еще не появились на месте схватки. Правда, французы задавали им жару, и все посты были заняты делом.

С лихорадочной быстротой Жан снял с сержанта шинель и натянул ее поверх своего мундира.

— Хорошо!.. Хорошо!.. — бормотал он, застегивая шинель на своей могучей груди. — Теперь саблю… патронную сумку… портупею…[1637] какое снаряжение, Бог мой!.. Так, феска у меня в кармане… фуражка на голове. Вот я и московец в наилучшем виде, как тогда, когда приволок этого мерзавца Дюре… которого расстреляли.

Превратившись таким образом в сержанта русской армии, зуав подобрал ружье, положил его на плечо, дулом назад, вытянув руку, «по-немецки» охватив ладонью приклад, и пошел, подражая строевой выучке солдата его императорского величества Александра II[1638].

Оторве предстояло преодолеть каких-то пятьдесят метров, чтобы добраться до угла полуразрушенного бастиона. Бомбы и ядра продолжали сыпаться градом. Но молодой человек, как всегда, надеялся на свою счастливую звезду.

И вообще — будь что будет! Нельзя сделать яичницу, не разбив яйца. И не такая уж большая жертва — отдать свою жизнь, если это ради свободы.

Вначале все шло хорошо, даже очень хорошо. Ни одной неприятной встречи, вообще нигде ни души.

При виде французских укреплений, которые проступили наконец сквозь густую пелену порохового дыма, зуав почувствовал, как сердце его гулко забилось от радости и надежды.

Вот он уже у подножия знаменитой мачты, в честь которой назван бастион. Русское знамя, изрешеченное картечью, двадцать раз сбивавшееся и двадцать раз водружаемое вновь, гордо реяло на верхушке мачты.

Оторва зашагал дальше. Еще двадцать пять метров, и он спрыгнул в ров. Проклятье! Откуда ни возьмись — команда землекопов во главе с офицером. Их послали заделать брешь. По крайней мере, шестьдесят человек несли фашины, туры, инструмент и, разумеется, оружие.

Оторва решил взять дерзостью. Спокойно, с достоинством, он остановился и козырнул приближающейся команде. Но одна злосчастная деталь привлекла внимание офицера. Солдаты русской армии были обуты в сапоги. Офицер же заметил на ногах сержанта белые гетры.

Зуав не подумал об этом, гетры высовывались из-под шинели на двадцать сантиметров.

Офицер спросил, почему он одет не по форме. Оторва, который не знал ни слова по-русски, встал, разинув рот. Он ясно понял, что пропал.

У него остался один шанс, да и то ненадежный, подсказанный отчаянием.

Жан бросил ружье и помчался к обрушенному валу, надеясь добраться до нейтральной полосы, простреливаемой с двух сторон.

Удастся ли это ему? Сумеет ли он бесстрашием и дерзостью обмануть свою злую судьбу? Увы — нет. Мужество, изобретательность, хладнокровие на этот раз его не спасут.

Один из саперов, увидев, что неизвестный удирает, бросил ему в ноги тур. Зуав споткнулся и растянулся на земле.

Двадцать пять человек навалились на него. Он встал, одним движением раскидал их, сорвал с себя шинель и предстал перед изумленными глазами солдат в овеянном славой мундире зуава.

Офицер, молодой капитан, узнал его и закричал:

— Оторва!

Зуав гордо выпрямился, принял безупречную воинскую стойку и ответил:

— Да, господин капитан! Это я… я сдаюсь… и я знаю, что меня ждет!

— О, бедный мой товарищ!.. Бегство, насилие, смерть солдат его величества!..

— Да, я все знаю! Я играл… и проиграл… я хотел быть свободным или погибнуть… Я буду расстрелян!.. Ну что ж, так тому и быть. Все лучше, чем гнить в каземате!

Глава 25

^{Часовые и пленники. — Трибунал. — Жестокий жребий. — К смерти! — Дружба крепнет. — Прощайте! — Письмо. — А Роза? — Последний туалет. — Расстрельная команда. — Пли! — Братья!..}

Бедного Оторву тотчас увели в другой каземат. Новая тюрьма лучше, чем прежняя, защищена от бомб, лучше укреплена и исключала всякую возможность побега.

Обстановку в камере смертника составляли походная кровать, столик, традиционный кувшин с водой и три стула.

Почему стульев три? Потому что Оторва отныне будет под присмотром двух часовых, которым приказано не спускать с него глаз. И поскольку комендант не хотел зря утомлять своих людей, им разрешили сидеть. Разрешено это и Оторве, так что пленник и часовые составляли сидячее трио. Оторве хотелось бы поболтать с ними, стряхнуть с себя кошмар заключения…

Но они не понимали друг друга и только переглядывались, правда, без всякой неприязни, скорее даже с симпатией.

Что вы хотите? Французы и русские встречались на аванпостах, в бою, в лазарете; они обменивались жестокими ударами, но как только потасовка заканчивалась, угощали друг друга добрым глотком, табачком… словом, братались, потому что они — храбрые солдаты и умеют относиться к противнику с уважением.

Желая засвидетельствовать это уважение, один из стражей произнес мягким славянским голосом два слова, которые стали под Севастополем общеупотребительными:

— Боно французин!

На что Оторва ответил обязательным:

— Боно московец!

Русские, улыбаясь, закивали головами, а зуав подумал: «Да, это так: боно французин и боно московец… все люди — боно, и тем не менее все убивают друг друга!»

Второй страж попытался объясняться жестами.

О, ничего веселого, солдатская правда простодушна и жестока. Он посчитал на пальцах до двенадцати, сделал вид, будто выстраивает людей в ряд и зарядил ружье. Потом, указывая рукой на зуава, как бы прицелился в него и издал звук:

— Бах!

— Да, я понял, — ответил Оторва. — Двенадцать человек… расстрельная команда… и расстрелянный — это я… бах! Не особо смешно, старина казак!.. Но мы еще посмотрим.

Часы шли, наступила ночь. Наш герой, ничуть не тревожась, вытянулся на своей постели и заснул сном праведника. Он спал так крепко, что даже не слышал, как сменились в камере часовые.

Новые часовые были словно отлиты по тем колодкам, что и предыдущие. На рассвете они разбудили заключенного, произнеся сердечное: «Боно французин!»

Оторва проснулся, потянулся, зевнул и ответил тем же:

— Боно московец!

Формулировка неизменна, других слов они не знали. Но на сей раз у нее оказалось приятное добавление — четвертка водки и большая краюха хлеба, которыми солдаты запросто, по-товарищески, поделились с узником.

Жан, не поморщившись, проглотил свою долю спиртного, сжевал за обе щеки черный осадный хлеб и, в знак благодарности, пожал руки славным воякам. В восемь часов шум шагов за стеной и бряцание металла заставили его вздрогнуть. Тяжелая дверь со скрипом отворилась.

— О-о, это что-то новое! — сказал Оторва.

В приоткрытую дверь он увидел двенадцать человек команды под водительством сержанта.

Зуав почувствовал, как по его телу пробежала дрожь, однажды уже испытанная, и подумал: «Неужто меня расстреляют просто так, без лишних слов? Без суда, без приговора? Хотя с приговором или без приговора — не все ли равно!»

Сержант знаком приказал ему выйти. Смело, но не рисуясь, француз с достоинством последовал за начальником конвоя.

Позади собора находилось здание, на фронтоне[1639] которого реял русский флаг. Это здание почти не пострадало от обстрелов и служило местом сбора дежурных офицеров.

Оторву провели в большой зал, в глубине которого сидели за столом члены трибунала.

Сердце зуава сжалось невыразимой болью, когда он увидел, что председатель трибунала — его друг майор Павел Михайлович.

Да, дисциплина иногда предъявляет жесткие требования!

Майор был бледен. Отважный француз понимал, как страдал этот храбрый солдат, который относился к нему с такой симпатией. Какой ужасный жребий выпал его преданному другу — волей случая стать судьей при таких суровых обстоятельствах, когда следовало быть неумолимым.

Оторва отдал судьям честь. Грудь колесом, голова вскинута, твердый взгляд — таков наш зуав в ожидании вопросов суда.

Председатель начал допрос, его голос, несколько неуверенный, постепенно окреп.

— Назовите ваше имя и звание, возраст, место рождения.

Зуав ответил:

— Меня зовут Оторва, сержант Второго зуавского полка, мне двадцать три года. Что касается моего настоящего имени, извините, господин майор, но я отказываюсь его назвать.

— Почему? Я уверен, что это славное имя.

— Поэтому я и не хочу его открывать. Я знаю, что буду приговорен к смертной казни… ну что ж… но ради чести моей семьи, чести моего имени… я хочу быть расстрелянным как Оторва. Моя смерть, таким образом, будет почти анонимна. В полку меня будут считать пропавшим без вести или погибшим в плену… и никто не узнает там… в доброй старой Франции, что я казнен. Такая смерть может быть плохо истолкована… может нанести ущерб моей памяти.

— Я ценю и уважаю ваши чувства… Итак, продолжим. Вы признаете, что напали на восьмерых солдат его величества императора и убили шестерых?

— Да, господин майор! Но я сражался честно, лицом к лицу с противником.

— Не сомневаюсь, но это не извиняет вас и не мешает квалифицировать ваш поступок как вооруженное сопротивление.

— Я в плену… и хотел выйти на свободу. Я знал, на что иду, и действовал в здравом уме и твердой памяти.

— Солдаты, ваша охрана, как-то провоцировали вас?

— Нет, господин майор. Они хотели воспрепятствовать моему побегу… они выполняли свой долг… и я первым нанес удар.

— Вы ни о чем не сожалеете?

— Нет, господин майор, ни о чем… Это война, а я — солдат!.. В другой раз я поступил бы так же. Солдат должен сражаться до последнего вздоха… Кроме того, я не давал слова отказаться от свободы.

— Я знаю. Трибунал все взвесит. Вы ничего не хотите добавить в свою защиту?

— Нет, господин майор.

— Хорошо. Трибунал удаляется на совещание.

Прошло десять минут, и пятеро офицеров возвратились в зал заседаний. Председатель стоя — еще более бледный — медленно произнес:

— Сержант Оторва, с прискорбием объявляю вам, что трибунал единогласно приговорил вас к смертной казни… за мятеж и убийство солдат его величества. Устав не предусматривает в этом параграфе смягчения наказания. Вы будете расстреляны в течение двадцати четырех часов.

Зуав бесстрастно поднес руку ко лбу, молча отсалютовал трибуналу, а про себя подумал: «От судьбы не уйдешь!»

Офицеры встали: вежливо ответили на его приветствие и грустно ушли. Майор остался наедине с осужденным, если не считать охраны.

— Оторва!.. Мой бедный друг! — воскликнул русский офицер, протягивая зуаву обе руки. — Я в отчаянии! У меня такое чувство, что, посылая вас на казнь, я совершаю чудовищный поступок… Как будто убиваю брата… все мое существо восстает против этого… У меня разрывается сердце… Никогда со мной не было ничего подобного, и я ощущаю неодолимую потребность сказать вам это! Но вы — наш враг… враг опасный, упорный, умышленно нарушивший законы моей страны… Я судил вас по совести… в соответствии с этими законами… суровыми, но справедливыми… и я хотел бы иметь возможность вас оправдать… вернуть вам свободу. О, будь проклята война, которая стравливает людей, созданных, чтобы дружить друг с другом…

При этих теплых, исполненных волнения и приязни словах суровое выражение лица Оторвы смягчилось, его руки сжали руки майора, и он сказал прерывающимся голосом:

— Господин майор… ваше сочувствие… оно кажется мне невероятным… и глубоким… в самом деле братским… Такое ощущение, словно я знаю вас с давних пор… знал всегда… нас связывает таинственная близость, которая делает наше положение еще более мучительным… а то, что предстоит, становится ужасным… Да, будь проклята война… это нечестивое дело, которое разрешает убийства и сеет повсюду горе, траур и слезы!

Держась за руки, лицом к лицу, два отважных воина долго смотрели друг на друга увлажнившимся взглядом, взволнованные, с бьющимися сердцами, и не могли проронить ни слова. Жан первым нарушил горестное молчание.

— Господин майор!

— Да, дорогой мой Оторва?

— Окажите мне огромную услугу… последнюю услугу.

— Друг мой, располагайте мной как братом.

— Завтра… в девять часов… будьте рядом со мной… на месте казни… помогите мне по-братски в эту страшную минуту… Чтобы я умер не одиноким… брошенным всеми…

— Обещаю, — с трудом произнес Павел Михайлович.

— Благодарю вас… Ничего другого я и не ждал. Сегодня ночью я выражу свою последнюю волю… напишу другу моей семьи… близкому человеку… и попрошу его подготовить к страшной вести… моего старого отца… мою бедную матушку… Я оставлю письмо на столе… А когда все будет кончено… когда меня не будет… возьмите крестик с моей груди и вложите его в письмо… а потом переправьте его туда… во Францию. Вы обещаете это мне, правда, господин майор?

— Клянусь!

— Я рассчитываю на вашу скромность.

— Ваше желание для меня священно.

— Обещайте также, что в моем полку никто не узнает, что меня расстреляли.

— Все будет так, как вы хотите.

— Еще раз и от всего сердца благодарю вас!

Последний раз они заключили друг друга в объятия, и осужденного увели в каземат.

Солдаты зорко следили за ним, и Оторва снова принял беззаботный вид.

Ему принесли обильный завтрак, который он поглотил с большим аппетитом. Икра, холодное мясо, бутылка вина, кофе, сигары… «Настоящий пир смертника», — подумал зуав, которому давно не приходилось сидеть за таким столом.

Забыв о солдатах, он зажег сигару и принялся мерить шагами свою камеру со сводчатым потолком. Ничто не нарушало спокойствия этого солнечного утра, которое для Оторвы будет последним.

Хотя что касается спокойствия, оно относительно, поскольку яростная бомбардировка продолжалась по всей линии огня — от Корабельной до Карантина. Но все так давно привыкли к артиллерийской канонаде, что непрерывный грохот воспринимался как нечто обыденное, а тишина вызывала недоверчивое удивление. Часы бежали с пугающей быстротой. Надвигалась ночь. Осужденному снова принесли еду, еще более обильную и разнообразную, чем в первый раз, потом выдали бумагу, конверты, сургуч, чернила и перья. Зажгли лампы. В камере стало светло как днем.

Быстро покончив с трапезой, Жан собрался с мыслями.

Он придвинул к себе лист бумаги, взял перо и начал писать: «Дорогой отец… дорогая матушка… дорогие мои обожаемые родители…»

Внезапно перо выскользнуло у него из рук, сердце забилось все сильнее, рука задрожала, слезы выступили на глазах, и рыдание вот-вот готово было вырваться из груди. Оторва, человек из железа, почувствовал, что его неукротимая воля слабеет. Ах, если б он был один! Но русские смотрели на него. Русские, которые знали, что его ждет, восхищались выдержкой и достоинством пленника.

Что ж, на глазах у врага негоже выказывать недостаток самообладания… надо утаить от них как нечто постыдное минутную слабость, такую естественную и человечную. Оторва сжал зубы, тяжело вздохнул и проглотил слезы. Потом закурил сигару и снова принялся спокойно писать.

Он писал долго, стопка исписанных листочков росла. Душа отважного и нежного солдата изливалась в тысяче прелестных подробностей. Немало слез прольют его близкие, читая это. Зуав медленно перечитал письмо, которое дышало любовью, и поставил свою подпись. Потом, не думая больше о том, смотрят ли на него русские, поднес письмо к губам, как делал это, когда ребенком писал матери: «Прими мой крепкий поцелуй, который я кладу в конверт!..»

Молодой человек красиво, не без щегольства, выписал адрес на конверте:

Какое-то время Жан сидел в задумчивости и тихонько бормотал про себя:

— А как же Роза?

Он машинально протянул руку к бумаге, как бы собираясь снова писать. Но тут же передумал. «Зачем? Я исчез более шести недель назад… На войне это долгий срок… Он наводит на мысли о вечной разлуке. В полку наверняка считают, что я убит… Милая Роза!.. Она уже оплакала меня и не надеется на встречу… Стоит ли заново причинять ей страдания и писать о том, как велика моя любовь и как разрывается мое сердце при мысли, что я теряю ее навсегда! О-о, как я мечтал о нашем с ней будущем!.. Великолепная жизнь!.. Офицерский чин!.. Эполеты!.. Воинская слава! Прекрасные мечты, у которых — увы! — нет будущего, которые через несколько часов уничтожит смерть. Что ж, приходится смириться! Да, лучше промолчать! Дочь солдата, она собиралась стать женой солдата и должна была быть готова к славной, но полной риска жизни».

Оторва сидел, облокотившись о стол, подперев руками лоб, с блуждающим взглядом, не замечая, как бегут часы. Вот уже и рассвет встал над городом, проникая за решетки каземата.

«Вот и день! Что ж, я уже не стану ложиться. Бессонная ночь!.. Если и не первая в моей жизни, зато наверняка последняя… А потом отдых… навсегда!»

Тут он заметил, что его мундир в пыли и грязи.

При мысли о том, что он предстанет перед расстрельной командой в обличье пьяницы, подобранного на улице, его охватил стыд.

Безупречный солдат, он хотел быть начищенным и надраенным, как на параде.

Знаками Жан попросил своих стражей принести ему щетки, ваксу, мыльную воду. Солдаты превосходно поняли француза и поспешно предоставили в его распоряжение все свои туалетные принадлежности. Гетры, ботинки, шаровары, пояс, куртка, феска — он все внимательно осмотрел, почистил щеткой, надраил с той ловкостью и тщательностью, с какой это делают старые служаки.

Работа спорилась: и вот уже снаряжение засверкало, как новенькое. Потом зуав старательно, с мылом вымыл руки, шею и лицо и снова стал самым блистательным из зуавов всех трех зуавских полков.

Русские в восторге наблюдали за этим великолепным солдатом, олицетворявшим собой французскую армию. Для человека, которому предстояло вот-вот расстаться с жизнью, он держался с необыкновенным достоинством.

И все же морщина пересекала его лоб. Час казни приближался, а майор Павел Михайлович еще не появлялся. Неужели что-то могло ему помешать выполнить обещание, нарушить взятое на себя священное обязательство присутствовать при казни?

Несомненно, произошло что-то серьезное. Несчастный случай?.. Ранение? Или хуже? Вполне возможно, тем более что союзные армии удвоили интенсивность огня, словно французы и англичане решили устроить зуаву кровавые похороны.

На колокольне собора часы пробили девять. Каждый из девяти ударов сопровождался залпом картечи.

Наступила роковая минута.

В каземат быстрым шагом вошел унтер-офицер, поприветствовал Оторву и жестом предложил ему следовать за собой.

Жан встал, положил письмо на видное место на столе и последовал за унтер-офицером. У выхода, с оружием к ноге, выстроились солдаты. Прозвучала короткая команда. Солдаты окружили зуава, вскинули ружья на плечо и тяжелым шагом тронулись в путь.

Снаряды, бомбы сыпались градом. Двигаться следовало осторожно, используя для прикрытия оборонительные сооружения, чтобы не попасть под обстрел.

Для казни осужденного выбрали ход сообщения, расположенный позади третьей линии укреплений.

Через пять минут команда была на месте. Хотя земляные работы только еще заканчивались, маленькая группа уже оказалась прикрыта от огня. Оторва прислонился спиной к откосу и бросал тревожный взгляд на дорогу. Он думал о своем друге майоре:

«Его все нет… Господи, что же с ним произошло?»

К Жану подошел унтер-офицер и знаками показывал, что ему не будут завязывать глаза и связывать руки.

Это свидетельство уважения со стороны великодушного противника глубоко тронуло Оторву. Он не знал, как ему поблагодарить унтер-офицера, и ограничился тем, что крепко пожал ему руку, добавив к этому обычное:

— Боно московец!

Потом зуав, подставив лицо солнцу, застыл в воинской стойке в ожидании смерти. Он ни на что больше не надеялся.

Унтер-офицер повернулся к своей команде, стоявшей неподвижно в пятнадцати метрах от зуава. Прозвучала команда зарядить оружие. Звякнули затворы, щелкнули взводимые курки.

— Не пришел! — грустно прошептал Оторва, стараясь держаться потверже, несмотря на чувство ужасного одиночества, охватившего его в этот последний час.

Снова послышалась короткая команда, заглушенная грохотом разрывов, как заглушает гроза стрекотанье кузнечика. Солдаты, действуя с механической четкостью, прижали приклады к щеке.

Оторва отважно смотрел на стволы карабинов, из которых сейчас вырвутся свинцовые горошины, окутанные язычками пламени.

«Прощай, отец!.. Прощай, матушка!.. Прощайте, Буффарик и Питух… Прощайте, товарищи по оружию… братья… мой полк… мое знамя!.. Прощай, Роза!.. Прощай все, что я любил!..»

Сейчас унтер-офицер произнесет последнюю команду… пли!

Но в это мгновение раздался жуткий, душераздирающий вопль, от которого вздрогнули и солдаты, и сам Оторва. Солдаты рассыпались, словно сметенные ураганом.

И тут же появился майор — бледный, окровавленный, с израненным лицом, в порванном мундире. В одной руке гигант держал письмо, в другой — обнаженную саблю. Ужасный крик вырвался из его груди.

— Остановитесь!.. Тысяча чертей!.. Остановитесь! Слава Богу, я не опоздал.

Два тигриных прыжка — и он уже оказался рядом с зуавом, прикрыв его своим телом и еле выговаривая:

— Оторва!..

— Господин майор!.. Вы!.. О, благодарю вас!..

Русский офицер, сияющий, сам не свой, вымолвил, задыхаясь:

— Письмо… коменданту Бургею… Мишелю Бургею… твое письмо… Вот оно… Я хочу, я требую, чтоб ты сказал мне правду… это необходимо… Оторва… кто ты?

— Я обманул вас, — тихо ответил зуав. — Комендант Мишель Бургей — мой отец… Я — Жан Бургей…

— О, я так и думал… Если бы я опоздал… я бы убил себя… Ты будешь жить… я не позволю тебя тронуть… потому что я — твой брат!.. Ты слышишь, Жан Бургей, я — твой брат!

Глава 26

^{Муки матери. — Восемнадцать лет назад. — В Эльзасе. — Похищение ребенка. — Малый форт и цветник. — Нечеловеческая радость. — Мать и дочь. — О Жане Бургее, по прозвищу Оторва.}

Покинем на время Севастополь, где царило кровопролитие и грохот орудий, Севастополь, который продолжал героически сражаться почти без надежды на успех, лишь из чувства долга, и которому еще предстояли серьезные потрясения.

Вернемся в англо-французский лагерь: пересечем полосу, где заканчивались саперные работы, и траншеи, где без передышки ухали тяжелые пушки и теснились солдаты в предчувствии близкого штурма.

Вот Зеленый холм, Доковая балка, батарея Ланкастра и Килен-балка, Инкерманское плато; вот Мельничный лазарет, доверенный просвещенным заботам доброго доктора Фельца, лазарет, где, вопреки всем ожиданиям, поистине чудесным образом выздоравливала Дама в Черном.

События тем временем разворачивались, подгоняя друг друга.

По воле случая в тот самый час, когда неподалеку, перед строем русских солдат майор Павел Михайлович вне себя кричал Оторве: «Я — твой брат!..», Дама в Черном узнала о простом на первый взгляд обстоятельстве: перед Форт-Вобаном разбит цветник с рождественскими розами.

Этот факт, ставший известным из письма дедушки из Эльзаса, привел русскую княгиню в сильнейшее волнение. Ее бедное тело, изможденное страданиями, билось и корчилось в конвульсиях. Отчаянное сердцебиение вызвало бурный прилив крови к голове. Приступ безумия почти угасил неустойчивое сознание, началась жестокая лихорадка.

Несчастная женщина испускала пронзительные крики, прерывавшиеся бессвязной речью.

Над больной нависла угроза смертельного кровоизлияния. Следовало принимать срочные меры. Роза, мамаша Буффарик и сержант в ужасе позвали на помощь. Прибежал доктор Фельц, решительно сделал кровопускание и прописал сильные отвлекающие, чтобы снизить давление в мозгу. Добрые люди, которые с такой любовью и преданностью выхаживали больную, испытывали мучительный страх.

Но вот у них вырвался вздох облегчения. Свет разума показался в широко открытых черных глазах больной. Судороги, терзавшие ее тело, ослабели. Неровное дыхание успокоилось, болезненное возбуждение понемногу уступило место более светлому волнению.

Дама в Черном снова была спасена! Теперь женщина говорила не умолкая, словно бы не в силах остановиться. Однако она уже не мучилась, а как бы погрузилась в прошлое, и перед ней постепенно вырисовывались далекие образы, все яснее освещаемые лучами воспоминаний.

Доктор незаметно исчез, его ждали другие страдальцы.

Роза, мамаша Буффарик и сержант безотчетно придвинулись к постели больной, склонились над ней и с горячим интересом вслушивались в слова, время от времени переглядываясь и все больше заражаясь ее волнением.

— …Итак, — почти не повышая голоса, говорила Дама в Черном, — я покинула Россию и поехала во Францию… Почему во Францию?.. Не знаю… стремительное путешествие… в почтовой карете… очень быстро мы пересекли Европу… в самом деле, почему?.. A-а, вспоминаю… Мой муж служил секретарем в русском посольстве… в русском посольстве в Париже… да, верно… я ехала к нему… стояла зима… В каком же это было году? О-о, как давно это было… С тех пор… душа моя мертва, с тех пор я оплакиваю мое утраченное счастье… Прошла половина моей жизни… восемнадцать лет! Половину жизни я провела в ожидании, в скорби, в мрачном отчаянии. Восемнадцать лет!.. Значит, это был тысяча восемьсот тридцать пятый год!

— Тысяча восемьсот тридцать пятый год! — глухим голосом повторил Буффарик, нервно теребя свою бороду. — Ты слышишь, Катрин?

— Да, мой дорогой, слышу, — отвечала мамаша Буффарик, бледнея. — О, бедняжка!

— Да, я ехала в почтовой карете!.. Два экипажа следовали один за другим. В первом был сложен багаж и сидели слуги… во втором ехала я… и моя дочь… моя радость… моя любовь… моя маленькая Ольга… Ей было шесть месяцев, моему белокурому ангелочку… я обожала ее… я кормила ее… заботилась о ней… только мать знает, как сладостны тысячи милых пустяков… какую радость они приносят… и как они нужны младенцу… Наше долгое… очень долгое, но счастливое путешествие подходило к концу… Мы пересекли Баденское герцогство… Предстояло переправиться через Рейн, и мы были бы во Франции… И Кель… так это называется?.. Да, Кель… еще одно проклятое название, которое отдается в моем сердце похоронным звоном вечной печали. Цыгане… эти злодеи… украли ребенка… мою дочь! Вы понимаете… вы ведь тоже мать… они украли у меня мою дочь!.. Каким образом? Не знаю… обычное дорожное происшествие… а может быть, преступление… они устроили засаду, чтобы завладеть багажом… деньгами… Первая карета быстро проехала вперед, а наша на полном ходу опрокинулась. У меня была единственная мысль… уберечь малютку от удара… спасти это крохотное дорогое тельце… я сжимала ее в объятиях и повторяла ее имя… Ольга!.. Потом я потеряла сознание. О, почему я тогда не умерла!..

При этих словах, произнесенных глухим голосом, обе женщины и старый солдат почувствовали дрожь, пробравшую их до мозга костей, — столько муки, страданий и слез они ощутили.

— Когда, на свое горе, я очнулась, — подавляя рвущееся из груди рыдание, продолжала княгиня, — я была одна… мои руки судорожно сжимали пустоту… моя дочь исчезла! Напрасно я звала, кричала… умоляла людей… незнакомых людей, которые ставили карету на колеса и поднимали лошадей… Никто ничего не знал… Никто не мог ответить… они думали, что я помешалась от страха, а это душа моя металась в агонии!..

Роза слушала эту душераздирающую историю, и тихие слезы омывали ее глаза. Она склонилась к бедной больной и прошептала:

— Мадам, не надо больше рассказывать… Это слишком жестокое испытание для вас — воскрешать подобные воспоминания, столь дорогие вам, но и столь горестные. Ваше состояние ухудшится… Позже вы расскажете нам обо всех ваших страданиях, обо всех ваших бедах!..

Дама в Черном решительно прервала девушку:

— Не бойтесь, дитя мое, и дайте мне продолжить… я должна выговориться. Какая-то властная сила заставляет меня рассказывать вам об этих страшных событиях, которые меня убивают… Впрочем, я чувствую себя лучше, намного лучше. После этого нового удара… благодаря вашим заботам, серый туман, который заволакивал мое сознание, расходится… ко мне возвращается память, прошлое проясняется… Так выслушайте меня, мои дорогие друзья!

Дама в Черном остановилась на минуту, тяжело перевела дыхание и продолжила окрепшим голосом:

— Узнать мне удалось лишь одно: в момент катастрофы вокруг кареты толпились какие-то подозрительные люди неприятной наружности. Как только появились спасители, они убежали… Все произошло в мгновение ока… где-то между последними домами Келя и понтонным мостом[1640] через Рейн. Сомнений не было — эти подозрительные люди, эти злодеи, и украли мою дочь, а потом скрылись во Франции…

Было слишком поздно, чтобы отправляться за ними в погоню… я одна, с кучером… первая карета укатила далеко вперед. Но какое это имело значение! От ушибов, полученных при падении, мне было трудно двигаться, но я не могла бездействовать… мне надо было искать мою девочку… а для этого ехать вперед, переправиться на другой берег реки… Я отдала короткий приказ кучеру… преданному и бесстрашному мужику: «Вперед! И нигде не останавливайся!» Вытянутые кнутом лошади устремляются вперед и бешеным галопом проносятся по пограничному мосту, соединяющему герцогство Баден с Францией.

Вот мы уже на левом берегу Рейна, во Франции, и мне кажется, что я спасена. Но таможенники задерживают карету. Я в полном отчаянии, а тут изволь соблюдать какую-то инструкцию… тратить время на формальности. Таможенники хотят обыскать багаж, переворошить чемоданы и кофры… По чиновничьей глупости… преступной глупости они пытаются встать на пути обезумевшей от горя матери, которая ищет своего ребенка! Почему они не задержали тех людей… злодеев, увозивших мою дочь? В ярости и отчаянии я не желаю считаться с их дурацкими правилами и кричу кучеру, чтоб он ехал дальше.

Мужик слушается. Он стегает лошадей, те ржут, встают на дыбы. Однако таможенники кидаются к лошадям и резко пресекают яростный порыв, который, быть может, спас бы мою дочь…

Лошади дрожа останавливаются, я бессильно ломаю руки, а карету берут штурмом… сундуки, чемоданы, тюки вскрываются… затем, прямо посреди дороги, эти негодяи методически составляют опись вещей…

Я кричу, умоляю, проклинаю! Они же бесстрастно продолжают заниматься своим идиотским и преступным делом. Как будто это я совершила преступление! В карете масса мелочей, за которые надо платить ввозную пошлину… Откуда мне знать все эти инструкции, мне, несчастной матери? Но негодяи не ведают жалости!.. Пропустив похитителей моей дочери, они задерживают меня из-за нескольких рублей!.. Я бросаю им кошелек и кричу: «Возьмите и дайте мне проехать… вы что, не видите, что вы меня убиваете?» Все? Нет, это было бы слишком просто. Эти люди не только не думают мне помочь или хотя бы просто дать мне уехать — нет, они обвиняют меня в контрабанде, в сопротивлении властям, в буйстве и оскорблениях. Меня арестовывают, как уголовную преступницу, препровождают в Страсбург, а там сажают в тюрьму!

Мой русский паспорт и разные бумаги, которые я везу, вызывают у них подозрение… Напрасно я объясняю обстоятельства дела с вполне простительной горячностью… меня не слышат. Меня не хотят понять… Все против меня — люди, вещи, обстоятельства. В конце концов эти негодяи обвиняют меня в шпионаже! Я, княгиня Милонова, подруга государыни, дочь и жена дипломатов — шпионка?!

Понадобилось три дня и три ночи, чтобы установить нелепость этого обвинения, признать мой титул и, наконец, привести в движение французское правосудие. Разразился громкий дипломатический скандал, и чиновники, которые грубили мне, пока чувствовали, что власть в их руках, явились ко мне с возмутительными раболепными извинениями. Русское посольство твердо вступилось за меня. Министр иностранных дел отдал соответствующие распоряжения, их поддержал министр юстиции. Судебное ведомство принялось выполнять свой долг. За любые сведения о пропавшем ребенке было обещано громадное вознаграждение. Чиновники и агенты полиции вели упорные и тщательные поиски. Методически прочесывались города, поселки, деревни, фермы четырех департаментов. А я в это время, обезумев от горя, металась по всем дорогам, призывая мою дочь.

Мне не суждено было больше ее увидеть!

День проходил за днем, один тревожнее другого, с каждым часом таяла надежда на успех.

Однажды блеснул луч надежды. Лесникам показалось, что они напали на след цыган, которые сразу исчезли после происшествия на дороге. Понимая, что их безжалостно преследуют, эти кочевники пытались перебраться в герцогство Баден, где рассчитывали оказаться в безопасности. Основной части банды это как будто удалось.

Но одна старуха цыганка была задержана. Ее подвергли строгому допросу. То угрозами, то посулами у ведьмы вырвали кое-какие признания. Да, именно ее банда выкрала девочку. Подчиняясь гнусному инстинкту хищников и грабителей, они похитили мою дочь. Преследуемые по пятам, повсюду гонимые, под страхом тюрьмы, эти несчастные в предыдущую ночь бросили ребенка, который мог послужить против них уликой. Они положили его у входа в маленький форт, расположенный по правую руку, недалеко от дороги на Кель.

«Когда это произошло?» — спросила я у старухи, которая что-то бормотала и мямлила, окидывая все вокруг взглядом загнанного животного. «Прошло ровно двадцать четыре часа», — ответила та не колеблясь, к моему восторгу. «Ты можешь меня проводить?» — «Да, могу». Мы трогаемся с лихорадочной поспешностью. Я полна радужных надежд, я верю, что скоро обрету мое дорогое дитя. Мы подъезжаем к строению. Я узнаю, что оно называется Форт-Вобан. Перед подъемным мостом разбит большой цветник с зимними цветами… с рождественскими розами!.. «Вот здесь и положили ребеночка», — показывает старуха. «Ты говоришь правду?» — спрашиваю я ее с сомнением. «Клянусь моим вечным спасением!» Вход в форт расположен в пятидесяти шагах от дороги. Я бегу туда и нахожу сторожа, старого солдата. «Моя дочь!.. Мою дочь бросили здесь… вы, наверное, слышали… видели ее… нашли… Говорите же!.. Отвечайте!.. Верните мне ее!.. Вы получите целое состояние!..» Но сторож ничего не знает!.. Он не понимает даже, о чем идет речь!.. И никаких следов моей дочери… вернее, след есть — примятые цветы, несколько сломанных стебельков, несколько увядших венчиков…

Отныне всякая надежда потеряна. Моя дочь исчезла, и я не увижу ее больше никогда… никогда!

«Нет, это здесь!» — твердит старуха. Но я уже не слышу ее. Последний удар оказался слишком тяжелым. Голову мою стягивает железный обруч, молния пронзает мозг, сердце перестает биться. Мне кажется, что жизнь покидает меня, и я падаю как подкошенная!

Не знаю, что было дальше. В течение долгих дней я спорила со смертью, которая не хотела меня принимать. Терзаемая лихорадкой, в непрестанном бреду, во власти неотступной идеи, я звала мою дочь!.. Мою дочь, которую я потеряла навсегда!

Но смерть, которую я так призывала, снова меня отвергла. Увы, я выздоровела, чтобы страдать и проклинать Францию, где рухнуло мое счастье. С этого времени я не осушала слез и никогда не снимала траура!

Душераздирающая исповедь окончилась, и воцарилось горестное молчание. Мамаша Буффарик горько рыдала, сержант Буффарик, старый солдат, закаленный двадцатью пятью годами сражений, тысячу раз бросавший вызов смерти, плакал, как ребенок.

Он смотрел на жену и как будто о чем-то спрашивал ее взглядом. Катрин закрыла лицо руками и прошептала:

— Скажи!.. О да… скажи!.. Господи!.. Так поздно!.. О, бедная женщина!

Сержант Буффарик вытер слезы, почтительно склонился перед Дамой в Черном и сказал прерывающимся голосом:

— Да, мадам, вы ужасно страдали… вам выпала жестокая участь… Вас преследовал злой рок… Но если вы проявили такую отвагу перед лицом несчастья… сможете ли вы быть столь же сильны, встретившись с радостью… огромной… нежданной радостью?

Княгиня вздрогнула всем телом. Ее здоровая рука потянулась к старому солдату, выражая пылкую мольбу, из побледневших губ готов был вырваться крик. Неужели ее вправду ждала радость… что-то необыкновенно хорошее… неожиданное и счастливое, такое счастливое, что это невозможно выдержать… Она с трудом справилась с волнением и произнесла:

— Говорите, друг мой… я больше ни на что не надеюсь… говорите же… Только помните о том, что я пережила восемнадцать лет назад… Нового разочарования я не перенесу…

— Поверьте мне… Вашим мукам приходит конец… Да, мадам, клянусь честью солдата! Соберитесь с силами!..

— Но говорите же!.. Умоляю вас, говорите!

— Да, мадам. Разрешите мне лишь в нескольких словах закончить историю малютки, брошенной в цветнике с рождественскими розами.

— Боже мой!.. Боже мой!.. Снова ждать! — простонала княгиня, которую терзали былые разочарования и нынешние страхи.

— Это необходимо, мадам, — почтительно, но твердо отвечал сержант. — Я буду краток. — И он продолжал, спеша избавить несчастную мать от страданий: — Старая цыганка не обманула вас! Ее соплеменники действительно положили ребенка в цветник… и тотчас кинулись бежать, как воры, в сторону Рейна. Прошло несколько минут, не более четверти часа… Ночь… Малютка отчаянно плачет в темноте. И в это время из форта выходят трое — старик, молодая женщина и молодой мужчина. Молодые только что, за день до этого, обвенчались. Муж, солдат, возвращается в полк. Жена и старик отец провожают его. Женщина слышит пронзительный плач ребенка. Охваченная жалостью, она наклоняется, поднимает его, прижимает к груди. «Брошенный ребенок… подкидыш… бедная малютка!.. О-о, мы не можем ее здесь оставить… Друг мой, давай возьмем ее… мы будем ее растить… воспитывать…» — говорит молодая женщина. «Давай, — отвечает солдат. — Это будет первый шаг к счастью нашей семьи». «А я сразу становлюсь дедушкой, — добавляет старик. — Ведь вы усыновите малютку?» «И мы воспитаем ее как княгиню! У меня теперь жалованье — су в день!»

— Как княгиню! — прервала рассказ Дама в Черном. — О, ирония судьбы. Но откуда вы так хорошо знаете все подробности?

— Минуту терпения, прошу вас! Брошенная малютка… еще вчера дочь княгини… сегодня — солдатская дочь, это ваша бедняжечка!..

— Но продолжайте же… сжальтесь надо мной… Где она?.. Вы… меня убиваете!

— И смотрите, мадам, как распоряжается нами судьба, — продолжал безжалостный Буффарик. — Старый солдат служил в Форт-Вобане сторожем… почетная отставка. Но в этот час он уезжал вместе с молодоженами в отпуск, довольно далеко, на другой конец Франции. На своем посту он оставил другого старого солдата, приехавшего накануне вечером. Его-то вы и расспрашивали на следующий день. В то время, естественно, не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет. Поэтому о вашей ужасной истории семья солдата ничего не знала… до сегодняшнего дня.

— Кто же? Кто эти прекрасные люди… эти золотые сердца… я их благословляю… И где ребенок?.. Где моя дочь?

— Так вот, мадам, — продолжал маркитант, у которого перехватило горло и снова увлажнились глаза, — старик — это папаша Стапфер.

— Ах! Что я слышу!.. Это его письмо…

— Женщина — это Катрин… моя жена, вот она… а мужчина — это я, Буффарик!

— А ребенок!.. Где ребенок?.. — нечеловеческим голосом прохрипела Дама в Черном.

— Мы не знали имени этой девочки… и мы назвали ее Розой… в память о цветнике с рождественскими розами, в котором мы ее нашли. Роза — наша приемная дочь, и мы любили ее, как родную… Роза, мадам, это ваша дочь!

Благодаря деликатности Буффарика, благодаря тому, что он, если можно так выразиться, дозами выдавал матери ее счастье, удалось избежать катастрофы. По мере того, как марселец говорил, княгиня сначала поняла, что ее дочь жива… потом, что скоро она обретет ее… потом, наконец, что маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку, в юную Розу, которую Дама в Черном уже любила и которая спасла ей жизнь.

Таким образом, Буффарик уберег от нового ужасного потрясения это бедное исстрадавшееся сердце.

Тем не менее основания для тревоги были — безумие промелькнуло в больших глазах матери, когда она мучительно всматривалась в свое дитя.

Потом хлынули слезы — те сладкие слезы, которые гасят всепожирающее пламя прежних страданий. И прерывающийся голос назвал дорогие имена.

— Ольга!.. Дорогой мой ангелочек… моя любовь… моя жизнь!.. Роза!.. Любимая моя… моя радость… моя гордость!.. Ты такая, какой я видела тебя во сне… красавица, добрая, храбрая…

Девушка опустилась на колени перед постелью женщины. Прелестное личико Розы приблизилось к лицу матери, и та осыпала его поцелуями.

— Моя мать! Вы — моя мать!.. Как я люблю вас… и как давно уже люблю… Мать!.. О, если б вы знали… Как сжалось мое сердце… и сильно и сладко… тогда… первый раз… когда я увидела вас на Альминском плато…

— И у меня тоже!.. Я чуть не умерла, когда ты поднесла мне стакан воды… Мне хотелось заключить тебя в объятия… прижать к сердцу… говорить тебе самые нежные слова!..

Мамаша Буффарик и старый сержант смотрели, растроганные, на счастье матери и дочери, которое они сотворили своими руками. С трогательным тактом они поднялись и тихонько направились к выходу, чтобы не мешать излияниям матери и дочери.

Княгиня остановила их:

— Мои добрые друзья, останьтесь! Вы никогда не будете лишними… Я хочу разделить свое счастье с вами. Роза — моя дочь, но она и ваша дочь… и я обязана вам не просто признательностью!

— О мадам, как вы добры! — воскликнула мамаша Буффарик. — Мы выполнили свой долг… и ничего больше… но если бы вы знали, как разрывалось мое сердце… при мысли о том, что мы можем потерять нашу Розу…

— Да, мадам, — с достоинством подхватил сержант. — Мы счастливы, что все так получилось… но мы любим Розу всей душой… и не видеть ее больше… это было бы слишком жестоко…

Девушка осторожно высвободилась из объятий княгини и, обхватив руками за шею маркитантку и сержанта, пылко прижала их к груди и сказала звенящим от счастья голосом:

— Ты всегда будешь для меня мамой Буффарик, ты всегда будешь папой Буффарик… и я всегда буду вас любить… от всего сердца. Благодаря вам у меня теперь есть и другая мама… Она была очень несчастна, и вы не будете ревновать, если я постараюсь отдать ей сегодня хотя бы частицу нежности, которой она была лишена так долго.

— О Розочка, пташка моя, как славно ты поешь, — отозвался сержант, воинственная физиономия которого осветилась доброй улыбкой. — Нет, мы не будем ревновать тебя к родной матери. Люби ее без оглядки, люби без памяти. Ведь она так ужасно страдала, в то время как ты доставляла нам радость.

— Хорошо, Роза!.. Хорошо, мой добрый Буффарик, — сказала княгиня, красивое лицо которой выражало неописуемую радость. — Моя нежность не будет эгоистичной, и потом, когда эта ужасная война кончится, мы будем вместе, я надеюсь…

В эту самую минуту, словно опровергая надежду на близкий мир, издалека донесся грохот пушек. Порыв ветра принес этим счастливым людям грозные звуки бойни. Пока здесь французы и русские любили друг друга, там русские и французы друг друга убивали!

Дама в Черном глубоко вздохнула. Ее надменный голос, с жесткими металлическими нотками, смягчился. Глядя на Розу с бесконечной нежностью, она прошептала:

— Но когда это будет?

Буффарик ответил с ласковой фамильярностью старого вояки:

— Будем надеяться, мадам, что скоро… Эта жестокая война унесла слишком много жизней, не говоря о нашем Жане. Его судьба всех очень тревожит. Храбрый Жан!.. Здесь кое-кто чахнет по нему, не так ли, Розочка?

— Бедный Жан!.. — вздохнула девушка, заливаясь краской.

— О, на свете есть некий месье Жан, которым ты как будто интересуешься, дитя мое? — спросила Дама в Черном со снисходительной улыбкой.

— Извините, мадам, — с обычной своей непосредственностью перебил Буффарик. — Это совсем не месье… это солдат! Первый зуав Франции! Красивый, как принц из волшебной сказки… сильный, как Самсон…[1641] храбрый, как Боске, и добрый, как Бог.

— Так он просто герой романа!

— Герой, которого все знают, которого обожает вся армия. И все сокрушаются, что его нет.

— Он ранен?

— Нет, мадам, он в плену.

— И ты любишь этого солдата? — спросила княгиня девушку, которая посмотрела ей прямо в глаза и ответила твердо:

— Да, мама!

— Как его зовут?

— Оторва! — вместо девушки ответил солдат.

— Мой враг! — вскрикнула княгиня, слегка нахмурясь.

— Но враг великодушный… такой великодушный, вы даже не представляете! Он двадцать раз мог вас убить, когда вы бесстрашно обстреливали наши укрепления… Вас двадцать раз могли сразить пули его разведчиков… Но он испытывал безграничное уважение к вашему мужеству, вашему патриотизму и приказал, чтобы вас щадили. И еще должен сказать, что этого хотела Роза, а Оторва делает все, чего она хочет.

— Да, герой и благородный человек, — заключила княгиня. — Но Оторва — это лишь прозвище, которое выразительно определяет человека… А как его настоящее имя?

— Жан Бургей, — ответила Роза.

— Бургей! — вскрикнула княгиня, вне себя от удивления и радости. — Не сын ли он или родственник старого офицера из гвардии Наполеона Великого?

— Да, мадам, Жан — сын майора Бургея… из конных гренадеров.

— О моя девочка… дорогая моя девочка, какую новую радость даришь ты мне в этот благословенный день! Сама того не зная, ты соединила доводы сердца и рассудка, и ты не могла сделать лучшего выбора, полюбив Жана Бургея!

Глава 27

^{Братья-друзья. — Приключения офицера Великой армии в Сибири. — Новая семья. — Неумолимый губернатор. — Перед графом Остен-Сакеном. — Та, кого не ждали. — Кузены Дамы в Черном. — Перед последней битвой.}

Вернемся в Севастополь.

Оторва, почти без сознания, являл собой какое-то жалкое подобие человека, который по воле слепой судьбы болтался между жизнью и смертью.

Но жизнь пересилила смерть. И суровый солдат, думавший, что он последний раз видит небесную лазурь и солнечный свет, испустил крик изумления и радости.

Ничего не скажешь, можно быть молодым, готовым на все, не бояться смерти, смело заглядывать в стволы ружей, из которых сейчас вылетят пули. Но как все-таки хорошо сознавать, что снова живешь!

На мгновение наш герой испытал какое-то детское ликование. Сердце его забилось, душа трепетала, на глаза навернулись слезы…

Итак, Оторва жил… Хотя на это не было никакой надежды… хотя минутой раньше, судорожно сжавшись, он ждал, что его грудь пронзят двенадцать пуль.

Он жил!.. И русский, который его спас… враг или уж, по крайней мере, неприятель, назвал его братом… протянул ему руку!

Оторва бросился в объятия майора, и гигант, сжимая его так, что тот чуть не задохнулся, сказал тихонько:

— Жан!.. Брат мой… Нет, тебя не убьют, тебя не тронут…

Сияющий Оторва, сам не свой от радости, с трудом находил слова:

— Вы… мой брат?! Вы, кому я обязан жизнью…

— Да, я твой брат!

— Не знаю… я ничего не понимаю… но я схожу с ума от радости… О, это безотчетное влечение… эта дружба, возникшая так внезапно… это чувство, которое с первого же часа родилось в моей душе…

— И у меня тоже, Жан!.. Лишь только я тебя увидел!

— Как я счастлив и как горд, — сказал Оторва. — Мой брат… самый храбрый солдат русской армии… а в груди его — самое благородное сердце!..

— Я испытываю еще большую гордость и радость, Жан!.. Ты — герой французской армии! Но сейчас не время и не место открывать друг другу душу… изливать наши чувства… Пойдем, по дороге я все тебе расскажу.

Между тем разбежавшиеся было солдаты и унтер-офицер, который ими командовал, смотрели на эту сцену, полную драматизма, в замешательстве, которое со стороны могло показаться смешным. Они не знали, что им теперь делать, и, приставив ружья к ноге, неподвижно застыли в ожидании новых приказов.

Майор вырвался из объятий зуава и, взмахами сабли подчеркивая каждое слово, громко приказал:

— Казнь отменяется!.. У меня распоряжение командования… Возвращайтесь на свои посты. За пленного отвечаю я!

Озадаченные солдаты, которые все меньше понимали, что происходит, отошли в сторону и вскоре исчезли, словно хор в античной трагедии.

Потом офицер и сержант, русский и француз, друзья и братья, пошли рука об руку, стараясь проскочить между разрывами бомб. И прямо на ходу Оторва спрашивал, не в силах сдержать любопытство:

— И все-таки, брат мой, ваше русское происхождение… ваше русское имя…

— Для начала, Жан, мой дорогой, у меня к тебе просьба. Говори мне «ты» — у меня есть на это право, да между братьями по-другому и быть не может.

— Да, господин майор… да, Поль… я постараюсь; но если я собьюсь, вы меня… ты меня извинишь.

Громадная бомба взорвалась в десяти шагах. Разворотив полотно дороги, она осыпала братьев ливнем осколков.

— На здоровье! — закричал Оторва, разражаясь нервическим смехом. — Однако не стоит подставлять себя под презенты нашего дорогого капитана Шампобера. Вы говорили… прошу прощения!.. Ты говорил, брат мой…

— Вот так ко мне и обращайся. Слушаю тебя, мой дорогой сумасброд!..

— Да, ты прав! Могу признаться — мы оба не трусы, — что я немного заговариваюсь… ведь я вернулся издалека… из далекого путешествия… от которого ты меня избавил… Мне привалило счастье жить благодаря одному майору русской армии, который зовется Павел Михайлович и который тем не менее — мой брат. Вот про такие случаи и можно сказать, как пишут в романах: чего только не случается на белом свете!

— Верно, чего только не случается.

— И еще — тоже, как пишут в романах, — тайна эта кажется мне окутанной мраком.

— Ничуть не бывало, и сейчас ты все поймешь. В России принято всех детей называть по имени их отца. Начиная с императора и кончая последним мужиком, про всех говорят: такой-то, сын такого-то. Так вот, как зовут нашего отца?

— Мишель.

— Вот потому меня и зовут Павел Михайлович, что как раз и значит: Поль, сын Мишеля. Что же касается фамилии, принадлежащей моей семье, фамилии, под которой я числюсь в списках армии, то это прекрасная звучная французская фамилия… ее носит наш отец: Бургей. Тебя зовут по-французски Жан Бургей. Мое же полное имя по-русски: Павел Михайлович Бургей.

— Теперь я понял! Это очень просто, но в то же время необыкновенно… как многое, что кажется простым. К тому же, кроме имени, милый мой брат, бросается в глаза твое невероятное сходство с нашим отцом. У тебя его взгляд, такой же добрый и живой, его мягкий бас, его улыбка, его гигантский рост и его жесты. Мне кажется, передо мной отец, каким он был, когда я был маленьким… совсем маленьким.

— Стоп! — прервал Жана Павел Михайлович.

Майор и Оторва дошли до глухого проулка, расположенного параллельно неприятельским укреплениям; одна его сторона была защищена от попадания бомб. Они остановились перед маленьким домиком, почти невредимым, если не считать окон, из которых вылетели все стекла.

— Вот здесь я живу, — сказал майор. — Зайдем! В нашем распоряжении два часа.

— Как? Два часа… так мало?

— Мне удалось помешать твоей казни, но смертный приговор не отменен. Необходимо выиграть время и добиться помилования, ибо власти здесь суровы и законы беспощадны.

И Оторва с великолепным спокойствием воина, которого ничто не может напугать или смутить, ответил:

— Так, нужно выиграть время. Расскажи мне скорее, как можно скорее, дорогой Поль, каким образом мой вчерашний друг, мой сегодняшний спаситель оказался моим братом.

— Это очень трогательная и грустная история.

— И какая ужасная могла быть у нее развязка! Я содрогаюсь при мысли о том, что мы вполне могли убить друг друга.

— Я все тебе расскажу, к сожалению, пока лишь вкратце. Слушай… Я постараюсь быть лаконичным и в то же время ничего не забыть. Произошло это в тысяча восемьсот двенадцатом году. Тогда, как и сейчас, Россия и Франция воевали друг с другом. Война шла ожесточенная, безжалостная, и итогом ее было крушение если не славы, то могущества этого колосса — Наполеона!

Поход французской армии, вторгшейся в Россию, поначалу был триумфальным. Потом была Москва, святой город, который мы сами разрушили. Пожар Москвы стал одним из тех актов вандализма и в то же время высокого патриотизма, когда, калеча нацию, ее спасают.

Москва была необходима французам, чтобы провести в ней зиму. Ее разрушение было для них катастрофой, им пришлось поспешно отступить — надвигался голод и страшные русские морозы.

Триумфальный марш сменился беспорядочным отступлением, которое вскоре превратилось в паническое бегство. Зима была ранняя и суровая. Французы проявляли чудеса героизма и все же гибли тысячами. Они испытывали чудовищные страдания и несли устрашающие потери. Эта мрачная и величественная эпопея имела место сорок два года назад, но память о ней не стирается.

Наш отец, как ты, конечно, знаешь, служил в этой Великой армии. Он был одним из героев борьбы не на жизнь, а на смерть, когда против французов на стороне России была разбушевавшаяся стихия.

Мишелю Бургею — он родился в 1783 году — было тогда двадцать девять лет и он был капитаном конных гренадеров императорской гвардии, командиром эскадрона. Мне не надо говорить тебе, что этот отважный солдат, начав службу простым кавалеристом, добыл все свои чины лишь с помощью сабли. Каждый чин был наградой за подвиги и раны.

Совсем еще молодой человек, служивший в гвардии, то есть в элитных частях, имевший возможность приблизиться к императору Наполеону, который действительно знал его и ценил, Мишель Бургей рассчитывал, и не без основания, подняться на вершину военной иерархии[1642], куда влекли его и ум и бесстрашие. Великолепное будущее рухнуло вмиг во время одного из ожесточенных боев. Отец воевал под командой маршала Нея[1643] в арьергарде[1644]. Это было и почетно и опасно, и отец не хотел покидать свой пост. Однажды он был окружен казаками Платова[1645], которые имели численное преимущество. Отец не думал сдаваться и отчаянно сопротивлялся, но получил удар копьем в грудь и остался лежать на снегу. Его сочли мертвым.

— Какой храбрец! — перебил старшего брата Оторва, который слушал затаив дыхание.

— Русская армия двинулась дальше, за ней — гнусные шайки мародеров, потом появились крестьяне, изгнанные из своих изб и возвращавшиеся теперь к своим очагам. Они-то и заметили — хотя столько времени прошло, — что раненый французский офицер дышит. Движимые состраданием, они положили его в сани и, не зная, как согреть незнакомца, поместили в конюшню, где закопали в навоз. Процедура более чем простая, однако она совершила чудо. Умирающий вернулся к жизни!

Его поили растопленным снегом, кормили корками черного хлеба, никакой медицинской помощи не было, но он цеплялся за жизнь со всей присущей ему колоссальной энергией и выздоровел, как выздоравливали эти железные люди, вопреки всему и вся.

Как только рана зарубцевалась, отца переправили во Владимир. Там ему хотели предоставить относительную свободу при условии, что он даст слово не пытаться бежать. Он, естественно, отказался, как и положено родителю нашего дорогого Оторвы.

— Да, это фамильное, — со всей серьезностью отозвался Жан.

— Как и ты, наш отец был самым непокорным из пленников. Хотя он и находился под строгим надзором, одних стражей ранил, других убил и бежал, его схватили, приговорили к смерти, потом помиловали и, наконец, сослали в Сибирь, проклятый край, откуда не возвращаются!

— Однако же наш отец вернулся!

— Да, но это было чудо, которое способны свершить лишь люди с его или твоим характером.

— Ну что ж, посмотрим, когда меня отправят в Сибирь…

— Но тебя, к несчастью, еще не помиловали, бедный мой малыш! И все же будем надеяться… Итак, я продолжаю.

Бегство из Сибири было предприятие очень ненадежное, если не сказать невозможное. И пленник, не в силах с этим смириться, как лев в клетке, грыз свою цепь. Ужасное существование для солдата, который победителем прошел всю Европу. Безграничный горизонт проклятой русской степи его просто убивал.

Он не выдержал бы холода, голода, отчаяния в этой жестокой ссылке, если бы случай не свел его с семьей русских ссыльных. Эта была семья князей Милоновых, в прошлом одна из самых знатных и самых богатых в России, а теперь беднее мужицкой. Семья состояла из отца и матери в расцвете сил, двоих сыновей, бравых молодых людей двадцати и двадцати двух лет, и двух дочерей — восемнадцати и шестнадцати лет.

Общее несчастье, которое они переносили с достоинством, сблизило пленного француза и ссыльных москвичей. Они сразу почувствовали взаимную симпатию и по-братски полюбили друг друга. Постепенно более нежное чувство соединило Мишеля Бургея со старшей дочерью князя Милонова, Бертой. Француз попросил у ее отца руку дочери, и тот с радостью дал согласие. Молодые поженились в 1816 году, а в 1818 году у них родился сын. Ему дали имя Поль, по-русски — Павел. Этот сын — я.

Мне приходится сокращать свой рассказ, дорогой мой Жан. Время уходит, оно неумолимо, и я излагаю тебе всю историю коротко и сухо, хотя сердце мое переполняют самые пылкие чувства к тем, кто так настрадался и кого я так любил!

Продолжаю. Мы жили счастливо, насколько это было возможно в ужасной ссылке, под свинцовым небом, вдали от всякой цивилизации. Мы жили как дикари, понятия не имели о том, что происходит в больших городах, ни на что не претендовали и покорились судьбе. Отец, рожденный солдатом, привыкший к трудностям, прекрасно приспособился к этой уединенной жизни. Поглощенный любовью к жене и сыну, он меньше думал о далекой Франции… Да, мы были счастливы, потому что от всего сердца любили друг друга.

Однако князь Милонов, мой дед, не мог примириться со ссылкой. Он не мог забыть былое свое положение в обществе, свое состояние, роскошную жизнь высшей русской аристократии и приходил в отчаяние при мысли, что его сыновьям суждено гнуть спины на сибирской земле, влачить жалкое существование, будто они какие-нибудь крепостные.

Он участвовал в заговоре против императора[1646], который оставался неумолим, хоть и мог помиловать заговорщиков. Ссыльных в этом проклятом краю — увы! — было немало. Мой дед собрал их, разжег их ненависть, а главное, воспламенил великим словом — «Свобода»!

При дворе у него были богатые и влиятельные друзья, которые его любили и на него рассчитывали. Находясь вдали от них, он по-прежнему возглавлял многочисленную партию недовольных. Императора опасались.

У заговорщиков были шансы добиться успеха…

Но один мерзавец донес на деда, продал его за несколько тысяч рублей. В двадцать четыре часа наше счастье, и без того хрупкое, рассыпалось в прах. Деда и его сыновей арестовали, поспешно судили и повесили!

— О, что за ужасная страна! — горестно отозвался Оторва.

— Это еще не все, — продолжал майор, сам взволнованный жестокими воспоминаниями. — Моего отца, нашего отца, Мишеля Бургея, хоть он и не думал участвовать в заговоре, увели из убогого жилища и приговорили к пожизненной каторге на ртутных рудниках. Это была пытка хуже смерти — человека обрекали на медленную агонию, которая длится года два, иногда три и никогда — четыре.

Это произошло в тысяча восемьсот двадцать втором году, мне было четыре года!

Новые и не менее страшные несчастья обрушились на нас… словно нашей безжалостной судьбе все было мало. Рассудок моей бедной матери не выдержал новой катастрофы. Гибель старика отца и братьев, разлука с горячо любимым мужем доконали ее… Через полгода я осиротел! А было мне четыре с половиной года…

Она умерла, не приходя в себя и не узнавая своего сына. Я остался один с молоденькой теткой Ольгой. Мы оба были изгнанники, оба — сироты, безо всяких средств к существованию там, на ледяной окраине Российской империи. Как жили мы до двадцать восьмого года? Трудом своих рук, милосердными подаяниями. В пять лет я пас скотину, а моя тетка прислуживала у более зажиточных ссыльных. Мы знали и голод, и холод, и такую же нужду, что и местное население.

В тысяча восемьсот двадцать седьмом году на трон взошел император Николай[1647]. Ему рассказали о нас, пробудили интерес к нашей судьбе. Целый год упрашивали его помочь нам, и наконец он согласился с тем, что мы — не уголовные преступники. Государь помиловал нас и распорядился вернуть нам наше имущество.

Мне было тогда восемь лет. Мы вернулись в Россию. Моя тетка вышла замуж за графа Григорьева, посла в Швеции, и оставила меня в своей семье. Наши несчастья кончились! Но, Боже мой, сколько смертей и сколько страданий мы пережили!

Я не забывал отца, и чем старше становился, тем горше оплакивал человека, который обожал меня и которого я любил от всей души. Я мечтал снова увидеть его, мечтал, чтобы он, как и мы, пожил в роскоши, мечтал силой своей любви заставить его забыть печальные годы ссылки и почувствовать себя счастливым… Одним словом, я думал только о том, как его найти.

Мой дядя, посол, добился организации розыска в Сибири на ртутных рудниках. Сведениями о гибели Мишеля Бургея они не располагали. Не бежал ли он? Никто не знал. Наиболее вероятным казалось все же, что несчастный погиб. И все-таки луч надежды не исчезал. Вдруг отец сумел бежать из ада рудников и добрался до Франции! Дипломатическими путями мы послали запрос во Францию, в Военное министерство. Ответ пришел обескураживающий! Мишель Бургей, пропавший без вести во время отступления из России, во Франции не появлялся. Он вычеркнут из списков личного состава армии, а также из списков кавалеров ордена Почетного легиона.

С этих пор всякая надежда угасла. Я оплакивал отца, которого обожал и черты которого с детства запечатлелись в моей памяти. Я оплакивал его судьбу и знал, что никогда его не забуду.

Русский офицер прервал свой пылкий рассказ. Он пристально смотрел на зуава, словно не мог на него наглядеться, потом порывисто схватил его за руки, сжал их до боли и продолжил повествование:

— Вот и представь себе, дорогой брат, мое изумление, когда я увидел в каземате твое письмо, на котором точно огненными буквами было написано имя нашего отца! Изумление вполне естественное, а к нему присоединились бурная радость и безумный ужас… Ведь тебя должны были расстрелять… убить! Слава Богу, я примчался вовремя!

Ну, а теперь ты, Жан, расскажи все, что знаешь… в нескольких словах, потому что время все больше нас подгоняет. Я должен увидеться с начальником гарнизона, чтобы получить отсрочку исполнения приговора. И повторяю — наши законы беспощадны! Так что скорее, мой дорогой Жан, скорее, я слушаю тебя с нетерпением, я весь превратился в слух.

У Оторвы отчаянно билось сердце, покраснели глаза, перехватило дыхание, он пытался справиться со своими чувствами и отвечал глухим голосом:

— Да, брат, я буду краток! Я понимаю, что так нужно… Хотя я испытываю мучительное волнение… и был бы счастлив открыть тебе душу, но я повинуюсь. Мне бы так хотелось рассказать тебе, как я тебя полюбил… сильно… безмерно! Но сейчас это нельзя!

— Я понимаю тебя, мой друг! Я испытываю то же… но медлить нельзя, минуты бегут! Расскажи мне о нашем отце, чтобы я мог в двух словах пересказать самое главное генералу Остен-Сакену… когда пойду умолять его об отсрочке.

— Да, дорогой Поль, я понимаю. Слушай! Наш отец никогда не говорил ни мне, ни моей матери о России. Как все легендарные герои наполеоновской поры, он любил рассказывать о кампаниях, в которых участвовал. Но лишь только кто-нибудь произносил слово «Россия», он умолкал. Мы чувствовали, с этой страной связано для него что-то мучительное, и старались даже намеком не поминать кампанию двенадцатого года. Ни слова не проронил он и о своем пребывании в Сибири. Мы знали только, что он перенес ужаснейшие муки на рудниках и что его бегство было страшно драматичным. Вернулся он во Францию в плачевном состоянии и настолько изменился, что никто не узнавал в нем блестящего офицера наполеоновской гвардии.

Происходило это все в 1825 году, нашему отцу было тогда сорок два года. Он исчез за тринадцать лет до этого, считалось, что он погиб, и ему никакими силами не удавалось восстановить свое имя в армейских списках. К тому же Реставрация[1648] не слишком жаловала старых наполеоновских солдат, особенно тех, кто, подобно отцу, сохранил культ императора. Ему было отказано решительно во всем, и он был обречен на полную нищету. Но это была, по крайней мере, нищета во Франции, в родной стране, на плодородных землях, где храбрый и энергичный человек упорным трудом всегда может заработать себе на хлеб.

Майор Бургей вспомнил, что до того, как стать солдатом, он был хлебопашцем, и без колебаний вступил в жаркую схватку с землей. За внешним обликом человека изможденного и опустошенного крылся все тот же гигант, невероятно сильный, немногословный, добрый и ласковый, какими часто бывают силачи. Во время жатвы он нанялся работником на небольшую ферму к одному землевладельцу, который его не узнал. Меж тем этот человек служил когда-то квартирмейстером в эскадроне отца и тот спас ему жизнь в сражении при Фридлянде[1649]. Звали его Пикар.

Когда жатва закончилась, Пикар, выплачивая работнику, которого по-прежнему не узнавал из-за его длинной бороды и которым был очень доволен, скромное вознаграждение, сказал: «На десять лье вокруг нет другого такого труженика, как вы; если вы останетесь у меня, я буду платить вам столько, сколько скажете». — «…Мне много не надо, — сказал наш отец. — Вы славный человек, и я не стану просить у вас больше ста экю[1650] в год». — «Согласен! Скажите мне только ваше имя, так, для порядка». — «Охотно: Мишель Бургей, бывший командир эскадрона у гренадеров Наполеона». — «О, тысяча чертей!.. Мой командир!.. Как я мог вас не узнать… Ну и скотина же я!.. Я ведь обязан вам жизнью!» Они обнялись, поцеловались по-братски, и Пикар сказал: «Все, что здесь есть, — ваше! Примите… владейте… распоряжайтесь». — «Мне достаточно твоей дружбы, Пикар, местечка у очага и работы».

Больше они не расставались. У Пикара была дочь, красивая и добрая девушка. После долгого и тяжкого путешествия в Россию Мишель Бургей женился на ней. Теперь я догадываюсь о цели его путешествия. Прежде чем вить новое гнездо, наш отец хотел окончательно убедиться в том, что от старого гнезда, так немилосердно разоренного, ничего не осталось.

Грянула революция тысяча восемьсот тридцатого года[1651]. Правительство Луи-Филиппа[1652] считало своим долгом исправить несправедливости, допущенные Реставрацией. Оно вспомнило о старых солдатах Наполеона, и наш отец одним из первых воспользовался предоставленными благами. Он не захотел заново поступать на действительную службу, но получил подтверждение, что является кавалером ордена Почетного легиона и имеет право на соответствующую пенсию вместе с суммой, которую ему задолжали с двенадцатого года. Теперь Мишель Бургей мог жить в полном достатке. К тому же богатство сочеталось — что случается редко! — со счастьем, счастьем полным, абсолютным, вознаградившим его за былые невзгоды.

Я родился в конце тысяча восемьсот тридцать первого года. Моя мать, отец, дедушка обожали меня.

С самого нежного возраста я хотел быть солдатом. Мои родители предпочли бы, чтобы я стал фермером. Странная идея!

Тебе не надо объяснять, не правда ли, брат, что если в крови растворен порох, значит, никакого влечения к деревенской жизни ожидать не приходится.

В восемнадцать лет я поступил в пехотный полк, потом перешел к зуавам, и вот теперь я — сержант Второго зуавского полка, награжденный орденом Почетного легиона и оправдывающий по мере сил свое славное прозвище!

Разговор братьев внезапно прервал унтер-офицер, который подал Павлу Михайловичу запечатанный пакет. Русский офицер, нахмурившись, вскрыл его и прочел вполголоса:

Потом добавил:

— Этого-то я и боялся! Пойдем, брат!.. Попробую сделать невозможное: растрогать этого твердокаменного человека, который нами командует, вырвать у него несколько часов отсрочки… вымолить твою жизнь!

— Пошли! — с неизменным хладнокровием откликнулся Оторва.

Они отправились в путь под бомбами, которые обрушивались железным ураганом на улицы, площади, дома. Десять минут быстрой ходьбы — и братья добрались до дворца, который занимал начальник гарнизона. Постовой тотчас отвел их к бесстрашному воину, который взял на себя тяжкий труд защиты Севастополя. Скоро выяснится, в хорошие ли руки попала эта защита.

Граф Остен-Сакен — красивый старик лет шестидесяти пяти, прямой, крепкий, худощавый и подвижный, и дать ему можно было на десять лет меньше. Острый взгляд голубых глаз, тонкие черты лица, выдержка, изысканные манеры делали коменданта города похожим скорее на дипломата, чем на военного.

Однако за обходительными манерами внимательный наблюдатель мог бы обнаружить холодную энергию Ростопчина[1653], русского патриота, который сжег Москву. Он вежливо ответил на приветствие майора и Оторвы и затем продолжал резким тоном:

— Павел Михайлович, помешав казни этого человека, вы нарушили закон и воинский устав. Вам грозит смертный приговор… Извольте сдать шпагу дежурному офицеру и отправляйтесь в тюрьму. Там дождетесь вызова на заседание трибунала.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — бесстрашно ответил майор, в то время как Оторва побледнел и сжал зубы, сдерживая крик ярости и боли.

— Однако, — добавил комендант, — ввиду ваших заслуг и из уважения к вашей семье мне хотелось бы узнать, какие мотивы заставили вас нарушить дисциплину. Повторяю — нарушение столь серьезное, что вам грозит смертная казнь.

— Я отвечу вашему превосходительству, но прежде позвольте выразить вам свою признательность. В ту минуту, когда этот француз, этот доблестный солдат должен был пасть под пулями расстрельной команды, я узнал, что он — мой брат!

— Каким образом? Объясните! — ответил Остен-Сакен, не выразив ни малейшего волнения.

Майор взволнованно рассказал о чрезвычайных обстоятельствах, только что имевших место, о потрясающей встрече с братом, о существовании которого не подозревал. Свой рассказ он закончил пылкой мольбой:

— Ваше превосходительство, Дмитрий Ерофеевич, во имя воинской чести, во имя того исконного великодушия, которое великий русский народ всегда проявлял по отношению к своим врагам… во имя уважения к этому храброму солдату… наконец, во имя священных уз, которые меня с ним связывают… умоляю вас, вас, кому в Севастополе подвластно все… отложите казнь до того времени, когда к его величеству императору попадет просьба о помиловании. Такую просьбу Петр Великий и Наполеон выполнили бы не колеблясь, и я надеюсь, что наш нынешний царь тоже ее выполнит.

Генерал Остен-Сакен выпрямился во весь свой могучий рост и ответил ледяным тоном, подчеркивая каждый слог:

— Павел Михайлович, то, о чем вы просите, невыполнимо. Сержант Бургей, ваш брат, должен быть расстрелян без промедления. Будь он моим сыном — вы слышите, сыном! — он был бы расстрелян тотчас.

Майор побледнел и, теряя самообладание, вскрикнул:

— О, ваше превосходительство, это слишком жестоко!

— Да, жестоко!.. Как и война, которую мы ведем. Император доверил мне защиту Севастополя, этой цитадели святой Руси… и я буду защищать Севастополь до последнего вздоха… всеми средствами… самыми жестокими… самыми крайними.

— Но, Дмитрий Ерофеевич, проявите хоть каплю милосердия!..

— О каком милосердии может идти речь, когда началась агония… а надо, чтоб Севастополь жил… вы это понимаете? У меня здесь четыре тысячи пленных французов и англичан… У нас в строю тридцать пять тысяч человек, у нашего противника — сто тысяч! Представьте себе, что эти четыре тысячи пленных одновременно взбунтуются и повторят ужасный поступок сержанта Бургея!.. Представьте себе, что этот бунт совпадет по времени с атакой союзников, — и мы пропали! Нужен пример, чтобы уничтожить эти бациллы мятежа, которые, я чувствую, носятся в воздухе. Вот почему, я повторяю, сержант Бургей, ваш брат… храбрый солдат, которого я уважаю, умрет сей же час… на глазах у четырехсот пленных союзников!.. Я прикажу, чтобы казнь совершилась без всякого промедления.

Комендант Севастополя не повышал голоса, и это страшное спокойствие подтверждало непреклонность его решения. Павел Михайлович почувствовал, что настаивать бесполезно. Он смотрел, потрясенный, на неумолимого командира, потом с угрюмым отчаянием перевел взгляд на Оторву.

Оторва, сохраняя безупречную воинскую стойку, выслушал все это, не дрогнув. Можно было подумать, что драма эта никак его не касалась, если бы не мимолетный блеск в глазах зуава.

Комендант поднес к губам серебряный свисток и пронзительно свистнул.

Портьера тут же раздвинулась, но вместо дежурного появилась женщина, одетая в траур, с рукой на перевязи. Три возгласа раздались одновременно — они вырвались из груди генерала, майора и Оторвы:

— Княгиня!

— Кузина!

— Дама в Черном!

По-прежнему бледная, но с сияющей улыбкой, она подошла к Остен-Сакену и сказала безо всяких предисловий:

— Генерал, я все слышала… Сержант Бургей должен жить!

— Нет! — ровным тоном ответил губернатор.

— И он должен быть освобожден немедленно, — добавила Дама в Черном.

— Нет! Помиловать его может только император, а откладывать исполнение приговора я не хочу.

— Я и не прошу помилования.

— Чего же вы хотите?

— Я предлагаю обмен пленными.

— Какими пленными, княгиня?

— Сержанта Оторву на…

— Обмен этого человека невозможен.

— Даже на меня… на княгиню Милонову?

— Но вы и так свободны!

— Меня освободили под честное слово, для того, чтобы в обмен на меня вы освободили Оторву.

— Но он взбунтовался!.. Перебил охрану…

— Это неудивительно.

Женщина подошла ближе к генералу и сказала ему совсем тихо, на ухо:

— Он вывел из строя нескольких мужиков, а я убила Сент-Арно!

— Это верно!

— Значит, вы согласны на обмен?

— Но, княгиня, существует все-таки дисциплина… пример… закон!

— Тогда я должна вернуться во французский лагерь и признаться в том, что я сделала в канун сражения при Альме. И вы знаете, я не из тех, кто отступается… Это будет для меня бесчестье!.. Смерть!.. Прискорбная, вечная разлука с дочерью, чудом найденной среди врагов, которые были к ней добры и человечны… которые спасли мою душу и тело… Генерал! Не перевешивают ли мои заслуги проступок пленного? Последний раз — я хочу, чтобы вы освободили Оторву!

— Хорошо, берите его, — с усилием ответил Остен-Сакен, исчерпав свои аргументы и свое упрямство.

— Благодарю вас! Благоволите подписать приказ! Французский парламентер, который привел меня сюда, отведет Оторву к союзникам.

В то время как комендант набросал несколько слов, зуав словно бы стряхнул с себя сои. С бьющимся сердцем он подошел к Даме в Черном и пробормотал слова благодарности. Княгиня протянула ему здоровую руку и, улыбаясь, прервала его:

— Не надо меня благодарить, кузен!

— Кузен!.. Я?.. Мадам!

— Да, мы в свойстве, и я горжусь этим. Моя мать и мать твоего брата Поля были сестры… дочери сибирского ссыльного…

— О, теперь я все понимаю! — отозвался зуав и почтительно поцеловал руку славной женщине.

— Еще одно слово, генерал, — обратилась княгиня к Остен-Сакену. — Мой кузен Жан свободен. Необходимо снять обвинение и с кузена Поля. Я прошу вас, ваше превосходительство.

— Провинность майора можно простить с легким сердцем, — с достоинством ответил граф. — Я счастлив, что могу сочетать выполнение долга с человечностью.

— Еще раз спасибо, генерал, благодарю вас от всего сердца, — заключила княгиня. — Однако настала пора расставаться. Жан Бургей, ты свободен! Поцелуй меня и передай Розе поцелуй от ее матери… Розе, моей обожаемой дочери, твоей невесте! Иди, дитя мое, обними своего брата… поблагодари генерала Остен-Сакена и возвращайся к своим, к французам, которыми я восхищаюсь, которых люблю и с которыми буду сражаться! Иди и выполняй свой долг, как мы будем выполнять наш долг здесь! Иди, и да поможет нам Бог!

Глава 28

^{Сражение на Трактирном мосту. — Бомбардировка. — Генеральный штурм. — Оторва-знаменщик. — На башне. — Жан Оторва с Малахова кургана. — Высокая цена победы. — «Брат, ты мой племянник!» — Письмо Дамы в Черном.}

Севастополь тем временем агонизировал. После года героической борьбы чувствовалось, что доблестные защитники города — рыцари без страха и упрека — вот-вот сдадутся. Окончательное, жестокое, непоправимое поражение было вопросом дней.

При этом падет не просто могучая крепость — побеждена будет Россия. С начала военных действий русское правительство без счета посылало в осажденный город продовольствие, боеприпасы, оружие, людей. Солдаты прибывали из Архангельска и из Финляндии, из Перми и из Вологды, из Казани, Уфы и Астрахани, а также из Ливонии, Эстонии и Курляндии, из Подолии, с Волыни и из Польши!..[1654]

Подкрепления шли отовсюду, изо всех уголков колоссальной империи — с заледенелых берегов Белого моря, с Урала и Кавказа, из областей Поволжья и Сибири. Все они оказались на берегах Черного моря, где угасало московское могущество.

По приказу главы государственной власти, наместника Божия, самодержца, внушавшего почитание и страх, люди навсегда покидали свои жилища. Вся страна, кажется, устремилась в Крым, который стал чем-то вроде тигля[1655], где плавилось, таяло и испарялось в орудийном огне русское могущество.

Пушки, ружья, боеприпасы, провиант прибывали непрерывно, без задержки, пока не иссякли запасы. Гигантские усилия великого народа сосредоточились на небольшой территории, на которой уже столько месяцев шла ожесточенная борьба. В результате, как это давно предвидели наиболее прозорливые участники событий, Крым превратился в не имеющее себе равных поле боя, на котором решалась судьба Российской империи. И даже если бы удалось захватить Севастополь сразу, стремительной атакой, маловероятно, что это привело бы к окончанию войны.

И кто знает, не была ли эта ожесточенная, героическая оборона Севастополя русскими войсками роковой ошибкой? Не лучше ли было бы с самого начала разрушить до основания эту крепость, стереть с лица земли укрепления и оставить англо-французской армии лишь груду развалин? Тогда русские могли бы отступить в любом выбранном ими направлении, завлечь завоевателей в незнакомую страну, увести их подальше от тылов и — чем черт не шутит? — повторить 1812 год.

Памятуя о том, что осада крепости, на которую брошены крупные силы, всегда заканчивается ее падением, не целесообразнее ли было бы с первых же дней пойти на жестокую жертву, а не давать союзникам возможность изо дня в день совершенствовать свои сооружения на поле битвы, беспрепятственно разгружать корабли с пополнением и припасами и проводить свои операции, не опасаясь диверсий.

Сегодня, однако, положение было таково, и в Севастополе агонизировала душа побежденной России. Арсеналы пусты, склады выпотрошены, полки уничтожены!.. Не было и не будет больше ни надежды, ни помощи.

Судите сами.

Россия потеряла более двухсот тысяч убитыми или умершими от болезней. Более ста тысяч раненых и больных переполняли лазареты. Пятьдесят тысяч выздоравливающих были искалечены или слишком слабы, чтобы стать под ружье. Таковы цифры, убийственная красноречивость которых не оставляла места для иллюзий.

Ситуация казалась абсолютно безнадежной даже оптимистам. Защитники Севастополя, начиная с главнокомандующего и кончая простым солдатом, сознавали, что все потеряно. Но с тем большим ожесточением эти мужественные люди, которые ни на что более не надеялись, готовились к последней битве.

Итак, Севастополь собирался защищаться до последнего вздоха. И это будет не только пассивное сопротивление, когда солдаты забиваются в укрытия и прячутся в окопы, но и активная оборона, дерзкие контратаки, когда противника преследуют до его исходных позиций и навязывают ему в чистом поле кровопролитный бой.

Именно так русские атаковали на Черной речке, где, впрочем, потерпели поражение, а бой этот остался в истории как сражение шестнадцатого августа 1855 года у Трактира или, точнее, на Трактирном мосту.

Название мосту дали союзники из-за расположенной по соседству харчевни или, по-русски, трактира. Поскольку это знаменитое сражение было последним перед генеральным штурмом, будет нелишним описать его в общих чертах.

Три французские дивизии стояли лагерем на левом берегу Черной речки, занимая Федюхины высоты. Справа были позиции дивизии Фоше, слева — дивизии Каму, а сзади — дивизии Эрбийона.

Справа от дивизии Фоше находилась небольшая сардинская армия, надежная и боеспособная.

Французские силы составляли восемнадцать тысяч штыков и сорок восемь орудий, сардинские — девять тысяч человек и тридцать шесть полевых орудий, то есть всего двадцать семь тысяч человек[1656] и восемьдесят четыре ствола.

Черная речка летом сильно мелеет. Почти всюду ее можно перейти вброд, и она не была серьезной преградой. Зато канал, проходивший сзади параллельно речке и представлявший собой неширокий, но глубокий ров, служил прекрасным прикрытием франко-сардинским соединениям.

Пятнадцатого августа, вечером, князь Горчаков дал приказ к выступлению своим войскам, стоявшим лагерем на Макензиевых горах. Этим именем называли плато, господствовавшее над дорогой Балаклава — Бахчисарай и над верхним течением Черной речки. Отсюда до Трактирного моста было не больше семи километров.

Русские войска включали в себя шесть пехотных дивизий, семьдесят четыре эскадрона кавалерии, тридцать шесть казачьих сотен и большое количество артиллерии — более трехсот орудий. Общее число этих сил составляло внушительную цифру — семьдесят тысяч человек[1657].

На счастье франко-сардинских соединений, атака русских затянулась. Будь она стремительней, наши силы потерпели бы поражение. За исключением боковых дозорных и кавалерийского авангарда, вся русская армия, построившись в одну колонну, двигалась по дороге, пересекающей Черную речку по Трактирному мосту.

Хотя расстояние, которое следовало преодолеть русским, было совсем коротким, марш, то и дело прерываемый пальбой, длился всю ночь.

Еще не рассвело, когда патруль егерей поднял тревогу во французском лагере. В то же время сардинские берсальеры[1658], засевшие в укрытиях, открыли огонь.

Операция стала разворачиваться в полной темноте, казавшейся особенно плотной из-за густого тумана, который поднялся над болотами по берегам Черной речки. Русские сошли с дороги, медленно заняли свои позиции и упустили тем самым момент внезапности.

Наконец солнце разогнало туман, и взгляду предстало зрелище, примечательное со всех точек зрения, зрелище, напоминавшее эпическую битву при Балаклаве, но исполненное еще большего величия и напряжения.

Главный удар был нацелен на Трактирный мост, который защищали сто пятьдесят французов. Они энергично оборонялись, а затем в образцовом порядке отступили за акведук, прикрываемые с флангов стрелками дивизии Фоше.

Русские, на которых обрушилась страшная ружейная пальба, держались хорошо и бились с энергией отчаяния, но несли при этом большие потери. Однако огонь усиливался, и две русские пехотные дивизии остановились в нерешительности, закружились вихрем и беспорядочно кинулись назад к реке, где многие солдаты утонули.

В центре численное превосходство было на стороне русских, и это вначале обеспечило им успех. Демонстрируя великолепное презрение к смерти, они перешли вброд Черную речку и устремились к Федюхиным высотам, обороняемым французами. Движение наступающих застопорил отводной канал. Но русские несли с собой перекидные мостики. Установив их концы на одном берегу, они опустили их на другой и под градом пуль и картечи ринулись вперед. Презирая опасность, раны, смерть, славяне прыгали на узкие мостки и взбегали на береговой откос с бесстрашием, вызывавшим у французов крики восхищения.

Положение последних могло бы стать критическим, если бы и справа и слева не подошли подкрепления. Дело тотчас приняло иной оборот. Навесной огонь всех орудий, штыковая атака зуавов и турок отбросили русских к предмостному укреплению, которое сумела захватить бригада Файи.

Было семь часов, а сражение продолжалось уже два с половиной часа. В какой-то миг наступило затишье, и русские воспользовались этим, чтобы сконцентрировать свои силы в компактные соединения, после чего снова устремились к предмостному укреплению, продвигаясь вперед под ураганным огнем.

Ничто не могло остановить эту движущуюся стену. Французов, не успевших соорудить укрепления в начале моста, смели. Их первая линия, слишком малочисленная, была прорвана. Во второй раз русские подняли свои перекидные мостки и опустили их над каналом. Они преодолели его несмотря ни на что и снова принялись карабкаться на склоны Федюхиных высот.

Неся громадные потери, они все же продвигались вперед. Встречный огонь усилился, но порыв этих людей, презирающих смерть, было не остановить. Вдруг над французскими позициями раздался страшный крик:

— В штыки!

Русские преодолели уже треть склона. Три бригады, двенадцать тысяч человек из лучших частей французской армии, потоком спускались по склонам им навстречу. Рукопашная длилась около двадцати минут. Успех снова оказался на стороне французов, в яростном порыве они возместили нехватку бойцов. Скорость их движения удвоилась крутизной склонов, штыковая атака была неотразима.

Русских резали, кололи, кромсали, и они начали отступать, поначалу медленно. Но стоило им дрогнуть, и натиск сверху усилился во сто крат.

Теперь французы, опрометью мчавшиеся по склону вниз, не могли остановиться. Отступление русских превратилось в беспорядочное бегство. Они скатывались, падали в канал и в Черную речку, многие утонули. Артиллерия довершила навесным огнем разгром русских, которые потеряли четырех генералов, десять полковников и половину офицеров[1659].

Это памятное утро стоило России восьми тысяч человек из отборных частей, в то время как французы, занимавшие более выгодные позиции, потеряли всего тысячу восемьсот человек. Потери сардинцев составили пятьсот человек.

Защитники Севастополя понесли тяжелые потери, оказавшиеся в конечном счете бесполезными, ибо даже победа на Трактирном мосту не спасла бы осажденный город. Русские лишь продемонстрировали еще раз горячий патриотизм и воинскую доблесть своих бесстрашных солдат, которых ничто не могло сломить.

Так или иначе сражение на Трактирном мосту преподнесло чрезвычайно болезненный сюрприз англо-французам, которые не подозревали, что у неприятеля еще столько энергии и сил, и полагали, что он окончательно деморализован. На самом деле это были последние конвульсии гиганта, перед тем как рухнуть, но эти конвульсии показали, что агония будет страшной. И Пелисье решил, прибегнув к сильным средствам, ускорить развязку.

А сильные средства старого рубаки — это зверская, безжалостная бомбардировка, которая сметает все с лица земли и готовит генеральный штурм по всей линии силами всей осаждающей армии. Железное и огненное кольцо сжимало и душило несчастный город. Сто километров параллельных траншей тянулись от Карантинной бухты до Килен-балки. Двести двадцать пять километров ходов сообщения пересекали Херсонесское плато. Перед Малаховым курганом прорыли шесть линий траншей. Если их растянуть в одну линию, она составила бы двадцать пять километров.

От первых извилин этой шестой линии до исходящего угла русского бастиона оставалось не больше пятидесяти метров.

Это незначительное расстояние, однако, казалось штабу слишком большим. Чтобы избежать в штурмовых колоннах чересчур жестоких потерь, решили сократить его вдвое. Таким образом, атакующий сможет рывком достигнуть пролома.

Что же до пролома, его пробьют пушки. Над траншеями, подбирающимися к укреплениям противника, поработает кирка. Артиллеристам и саперам предстояло трудиться согласованно, одни будут разрушать, другие — копать. Командиру саперов требовалось четыре дня, чтобы приблизиться к неприятельским позициям на двадцать пять метров.

Все эти дни артиллерийский обстрел будет вестись без передышки, с предельной интенсивностью, чтобы уничтожить укрепления противника и сделать невозможным их восстановление. Тут же приступят к рытью седьмой линии траншей. Саперы врежутся в склон Малахова кургана и заложат мины. На противника бросят все силы, заставляя его покинуть последние убежища.

Каждый час происходили стычки, рукопашные схватки, ночью — особенно. Обе стороны снова и снова проявляли чудеса героизма. В одной из ночных потасовок стрелок Восьмидесятого линейного полка по фамилии Беназе преодолел прыжком кучу камней и оказался среди русских. Его схватили без всяких церемоний, связали. Полупридушенный, он исхитрился крикнуть своему лейтенанту:

— Стойте!.. Неприятель…

И генерал Боске, который включил описание этого эпизода в свой рапорт, добавил: «Это был возглас рыцаря д’Асса! Я бы очень хотел, чтобы неприятель пощадил храбреца!»

Русские, умеющие ценить храбрость, действительно проявили великодушие. Они взяли героя-стрелка в плен, и после войны Беназе вернулся во Францию цел и невредим.

Наконец, прежде чем перейти к описанию бомбардировки, припомним еще один драматический эпизод войны, настоящую катастрофу, которая чуть было не сорвала штурм. Речь идет о взрыве на Зеленом холме — произошел он глубокой ночью, при таинственных обстоятельствах, так никогда и не прояснившихся.

Десять тысяч килограммов пороха, пятьсот бомб взорвались одновременно. Триста человек были убиты и ранены, и только чудом эта цифра не выросла до тысячи. Доски, брусья, бревна, из которых была настлана крыша порохового склада, забросило на Корабельную сторону. В Павловском и Николаевском фортах, расположенных в трех километрах, были разбиты стекла и вырваны двери.

Тем не менее артиллеристы и саперы за сорок восемь часов уничтожили все следы катастрофы.

Бомбардировка — шестая по счету — началась пятого сентября в шесть часов утра, чудовищная с первых же выстрелов, самая страшная из всех артиллерийских сражений, которые довелось вести армиям вплоть до наших дней. У французов, англичан и сардинцев находилось на вооружении около девятисот орудий[1660], снабженных снарядами из расчета по четыреста штук на орудие!

Триста шестьдесят тысяч[1661] бомб, снарядов, ядер, не считая зажигательных ракет, подобно урагану обрушатся в течение восьмидесяти часов на несчастный город. Русские, в свою очередь, имели все необходимое для отпора, и они не упускали этой возможности. Их батареи располагали примерно тысячью четырьмястами орудиями[1662] и неисчерпаемым количеством боеприпасов.

Представьте себе грохот двух тысяч трехсот орудий[1663], которые стреляют одновременно! «Гром небесный был бы замечен не больше, чем детская дудочка в страшном духовом оркестре из гаубиц и мортир», — говорил один из свидетелей этого поединка.

Этот грохот поглотил и впитал в себя все — приказы командиров, стоны раненых, хрипы умирающих. Кровь текла из ушей даже самых закаленных артиллеристов. Общаться удавалось только жестами! Вскоре дым затянул батареи, потом траншеи и в конце концов все оборонительные сооружения. Туча дыма расползлась над Севастополем, над рейдом, над судами, надо всем. Высокие столбы пламени взмывали над серым дымом, железные смерчи без устали обрушивались на укрепления. Из орудий стреляли с расстояния от пятидесяти до ста метров! — можно сказать, в упор, и ничто не в силах было противостоять этим непрерывным ударам.

Кучи земли, глыбы камней, железные балки, блиндажи, считавшиеся неуязвимыми, — все это рушилось, осыпалось, взрывалось, перекашивалось, распадалось под шквалом железа.

Русские батареи упорно оборонялись, но какой ценой! Канониры укрывались за сооружениями, уже совершенно разрушенными. Если следовало заменить одну из поврежденных пушек, сорок или пятьдесят человек погибали, втаскивая замену на позиции под огненным смерчем, — но какое это имело значение? Да, какое значение имела смерть, если пушка снова вела свою партию в этой симфонии огня и металла!

Разрушенные укрепления уже не в состоянии были защищать пехоту. Убежищем могли служить теперь только подземные казематы. Пехотинцы укрывались там, готовые в любую минуту прийти на помощь артиллеристам.

Иногда канонада стихала и даже умолкала совсем. Тучи порохового дыма рассеивались. Наступала глубокая тишина, но она несла в себе новую угрозу. Русские полагали, что вот-вот начнется штурм, горн издаст несколько вибрирующих звуков, красные штаны всколыхнутся и, подобно кровавому прибою, хлынут вперед, на разрушенную линию укреплений…

В мгновение ока русские солдаты-пехотинцы покидали казематы. С оружием в руках, положив палец на спусковой крючок, они толпились у пробоин, лицом к неприятелю. Но это была лишь уловка. Горн молчал. Союзники не двигались. Красные штаны оставались в укрытии. Внезапно огонь возобновлялся с новой силой. Ядра, бомбы и снаряды обрушивались на баррикаду из человеческих тел, опрокидывали заслон штыков и калечили храбрых солдат, которые бросались обратно в свои казематы.

Русские теряли, таким образом, более двух тысяч пятисот человек за день. Ложные тревоги участились, действуя солдатам на нервы и притупляя их бдительность к тому времени, когда начнется настоящий штурм.

Ночью война предстала во всем своем ужасе. Вспышки пороха, отсветы пожаров, проблески ракет, взрывы, огонь в небе, огонь на земле, огонь на море — все багровело, все пылало и сливалось в величественную и мрачную картину.

В то время как люди, упорно убивавшие друг друга, корчились, подобно саламандрам, в этом море огня, дома и даже корабли, стоявшие на якоре на рейде, загорелись, пораженные зажигательными ракетами. Большое транспортное судно «Березань» вспыхнуло, как бочонок со смолой, выбросив огромные клубы черного дыма, которые рваными прядями понеслись по небу. Потом пришла очередь фрегата, потом — линейного корабля; они загорались, взрывались и, подобно вулканам, выворачивали свое нутро. Повсюду воцарялось опустошение, повсюду оставались руины, повсюду правила смерть!

В свою очередь, французские саперы работали с остервенением. Пока артиллеристы разрушали город и уничтожали гарнизон, саперы продолжали свою работу, как кроты, подводя подкопы на расстояние двадцати метров от бастиона.

Итак, лишь двадцать метров отделяли французские траншеи от обвалившихся укреплений Малахова кургана, которые даже неутомимые саперы Тотлебена уже не в силах были восстановить.

Все было готово к штурму. Главнокомандующий выработал план и установил время. Восьмого сентября ровно в полдень атакующие колонны хлынут в проломы и захватят разрушенный город.

Чтобы избежать каких-либо неверных толкований, сигнал решили не подавать. Генералы и штабные офицеры сверили свои часы с часами генерала Пелисье. Когда они покажут двенадцать, начнется атака. Момент выбрали подходящий со всех точек зрения. С одной стороны, бомбардировка расчистила подступы к городу и проложила кровавые дороги для союзных полков. С другой стороны, русские, при всей своей легендарной храбрости и невероятной выносливости, начинали падать духом. У них больше не осталось питьевой воды, свирепствовали тиф и холера, артиллерийский обстрел с семнадцатого августа по четвертое сентября вывел из строя двенадцать тысяч семьсот бойцов, а четыре дня бомбардировки добавили к ним еще восемь тысяч человек из гарнизона, уже жестоко пострадавшего от болезней.

И Пелисье, который знал эту чудовищную цифру потерь среди защитников города — двадцать тысяч семьсот солдат за двадцать дней, — воскликнул, потирая руки:

— Севастополь — наш! — и добавил: — Но его падение нам дорого обойдется!

С рассветом войска накапливались в траншеях, доходивших до неприятельских укреплений. Русские ничего не подозревали. Все передвижения были скрыты от них дымом орудий, которые стреляли с новой силой. Оснастку для преодоления траншей починили, в брустверах проделали широкие проходы для резервов и артиллерии. Приняли все меры к тому, чтобы не случилось снова, как восемнадцатого июня, ни заторов, ни сумятицы, ни задержек. Все подготовили заблаговременно. Оставалось только ждать роковой минуты.

Засевшие в укрытиях полки дрожали от нетерпения. На правом фланге командовать будет Боске — он поведет в атаку на Малахов курган двадцать тысяч солдат, цвет французской армии.

Без пяти двенадцать! Офицеры смотрели на часы, удивляясь тому, как долго тянутся минуты. Грохот орудийной стрельбы достиг неслыханной до того силы.

Во главе атакующих частей, в двадцати шагах от неприятельского бастиона, сосредоточились зуавы из дивизии Мак-Магона. Глаза их блестели, лица выражали напряженное ожидание, руки сжимали карабины. Они притаились за земляной насыпью, готовые к прыжку. В первом ряду, в самом опасном месте — как повелевает честь, — ждал полковник. В левой руке он зажал пистолет, в правой — обнаженную саблю. Слегка повернув голову, кебир смотрел на своих зуавов. Позади него высилось знамя, которое знаменщик прижимал к груди. Славную эмблему, пробитую пулями и порванную картечью, окружала почетная стража — шестеро сержантов, из них было пятеро заросших бородой до глаз, все с медалями, с шевронами, и здесь же, разумеется, — Буффарик. Шестой, который выглядел среди этих ветеранов совсем молодым, — известный нам Оторва. Невдалеке находились отборные храбрецы: Робер, Дюлон, Бокан, горнист Питух и другие оставшиеся в живых из прежней команды разведчиков, отважные соратники Жана Бургея, украшенные множеством шрамов, отчаянные головы, любители жарких схваток и грандиозных сражений.

Нет нужды говорить о том, с каким восторгом они встретили нежданное возвращение своего неустрашимого товарища. От полковника до юного барабанщика каждый ощутил в сердце радостную дрожь. Это был праздник всего полка. И теперь все взгляды были обращены к Жану, все ждали от легендарного Оторвы, живого воплощения отважной воинской семьи, грандиозного подвига, который прославит всю армию. И они не ошибались, ибо отважному зуаву еще предстояло превзойти самого себя.

Полдень!..

Внезапно по всей восьмикилометровой линии укреплений, сжимавшей Севастополь в тисках, пушки французов и англичан умолкли. В траншеях установилась напряженная тишина. Порыв ветра разогнал пороховые дымы, и тут раздались вибрирующие сигналы горнов. Им вторила частая дробь барабанов.

Атака!..

Генералы скомандовали:

— Вперед!..

Командиры корпусов вскинули сабли и прокричали громоподобными голосами:

— Вперед!..

Солдаты, истомленные ожиданием, захмелевшие от запаха пороха, доведенные до исступления тяготами осады, кинулись вперед с дикими криками. С ужасными лицами, выставив вперед штыки, судорожно сжимая в руках карабины, они бежали по выпотрошенным турам, сломанным фашинам, вздыбленной земле, разбитым укреплениям… перепрыгивали через ямы и воронки, через непонятные предметы и бесформенные обломки — беспорядочные завалы, произведенные артиллерийским обстрелом.

Всего двадцать метров… несколько тигриных прыжков… а потом штурм осыпающегося бастиона. Двадцать метров по открытой местности — казалось бы, немного, но это были смертоносные метры. При первых же звуках атаки русские выскочили из укрытий. Вскинув ружья, они целились с холодным бесстрашием, защищенные лишь до пояса остатками земляных насыпей. Образовав три линии, славяне встретили французский авангард яростным огнем.

Залпы их ружей с десяти шагов произвели опустошительное действие. Словно бы дыхание смерти пронеслось над каждым из зуавов, и даже самых храбрых проняла дрожь. Потом сквозь ружейную трескотню прорвался зловещий крик. Половина атакующих была уже повержена! Остановленные на бегу, несчастные солдаты спотыкались, падали ничком, валились навзничь, судорожно хватались за раненые места и издавали душераздирающие вопли. Иные из них, пораженные насмерть, тем не менее пытались по инерции приподняться, ползли, шепча «Вперед!», и призыв этот застревал у них в горле. Они не могли поверить, что их настигла смерть, и хотели бежать дальше.

Знамя и его караул подвергались жестоким испытаниям. Получив пулю прямо в лоб, знаменщик упал, не издав ни звука. В ту же минуту Буффарик, громко выругавшись, проделал великолепный кульбит и упал в яму, на дне которой и остался, изрыгая все ругательства, какими только располагает Прованс.

«Значит, живой!» — подумал Оторва.

Еще четверо сержантов были распростерты на земле — убиты или тяжело ранены. У Оторвы — ни царапины. Он подхватил знамя, бросил свой карабин, крепко сжал древко и прокричал:

— Я отпущу знамя, только когда меня разрежут пополам!

В двух шагах от русских штыков Жан догнал полковника и окликнул его:

— Господин полковник!.. Я так и говорил… я водружу знамя на Малаховом кургане!

Обгоняя командира и знамя, группа зуавов бросилась на тройной ряд клинков, сверкавших на солнце. Стрелять было нельзя — не оставалось времени даже вскинуть карабин на плечо.

— В штыки!.. Тысяча чертей!.. В штыки!..

Раздался многоголосый крик умирающих… хрипы животного ужаса… яростное рычание… проклятия… лязг металла…

Заграждение из русских штыков пробили словно бы залпом картечи. Зуавы больше не владели собой; в полном исступлении, опьяненные пролитой кровью, они наносили налево и направо страшные удары.

Их штыки пронзали тела, прикрытые шинелями, и погружались в них по самую рукоять.

— Черт побери! Само идет! — бормотал Бокан, который орудовал штыком рядом с Оторвой.

Питух — голова горит, глаза вылезли из орбит, карабин на перевязи — играл сигнал атаки, который перекрывал все звуки бойни.

Взгляду открылась вторая линия вражеских стрелков. Снова залп почти в упор. Сто человек остались на земле!

— Вперед! — прорычал кебир, чудом устоявший на ногах.

— Вперед! — подхватил Оторва, размахивая знаменем. Бороду его опалил выстрел.

Питух дул в горн во всю силу своих легких.

Теперь предстояло преодолеть груды обломков, вскарабкаться на разбитый бастион, уничтожить артиллеристов, отбивавшихся возле своих пушек.

— Вперед!.. Вперед!.. Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!

В пороховом дыму никто никого не видел, в грохоте пальбы никто никого не слышал. Не было больше ни командиров, ни солдат, ни приказов, ни запретов. Каждый стремился лишь вперед и бежал неудержимо, крича во все горло, с размаху раздавая удары, забыв о смерти, которая косила всех подряд, и думая об одном: добраться до верха! Добраться, сметая все преграды на этом пути, живые и неживые!

Этот неукротимый порыв, этот бег с препятствиями длился каких-нибудь три минуты… Пули летели со всех сторон со зловещим шипением… Глаза ослепляли вспышки пороха… уши глохли от взрывов… воздух заполнился стонами, хрипами, проклятиями… Весь этот ад казался вызовом реальности.

По-прежнему судорожно сжимая в руках древко знамени, Оторва бросался в самое пекло. Не владея собой, он издавал нечленораздельные вопли. Внезапно Жан оказался на возвышении и перед ним открылась вся картина боя.

Ни за что на свете не мог бы он объяснить, как туда забрался! Молодой человек перелез через бруствер, продрался сквозь частокол штыков, превративших его куртку в лохмотья, получил по плечу удар банником, из многочисленных царапин текла кровь, но серьезных ранений не было, и он чувствовал себя более сильным, чем когда-либо.

Площадку очистили от неприятеля. Серые шинели отступали. Зуавы — окровавленные, неистовые — бежали со всех сторон…

Новый порыв ветра разогнал дым. Оторва увидел, что стоит на высшей точке исходящего угла бастиона на Малаховом кургане. Рядом с ним раненый кебир кричал, опираясь на саблю:

— Победа!.. Победа!.. Оторва, ты будешь офицером…

В то же мгновение Питух сыграл торжественную мелодию подъема флага.

Оторва поднял знамя на вытянутой руке, и тысячи людей приветствовали его громом восторженных возгласов и исполненных воодушевления здравиц.

Гордость озарила лицо зуава, он предстал всем устремленным на него взглядам как живое воплощение победы.

— Знамя!.. О-о, наше знамя!..

— И Оторва!.. Да здравствует Оторва!

— Да здравствуют зуавы!

Короткая, совсем короткая передышка, и сражение возобновилось с новой силой. Бастион взяли. Теперь предстояло, сохранив его, овладеть остальными сооружениями крепости. Тяжелая задача, выполнение которой потребует многих жертв, как от французов, так и от русских. Безмерная скорбь охватила душу Оторвы. Она сменила тот прилив гордости, который только что заставлял учащенно биться сердце зуава.

Его брат! Русский офицер!.. Да, брат, которого он только что узнал, но успел так нежно полюбить… неприятель, отважный, благородный и добрый… русский воин одной с ним крови… противник, спасший ему жизнь!

Русский тоже выполнял свой долг и не щадил себя, защищая священную землю своего отечества… И Жан Бургей, суровый солдат, проклял войну, и воинскую славу, и вражду народов, и бессмысленное убийство… сдавленным голосом он бормотал про себя:

— Поль, брат мой!.. Нет, ты не умрешь… О, эта война… и долг!.. Как это ужасно!..

Эти мысли молнией пронеслись в его мозгу. Оторва — солдат! Оторва — француз!.. У Оторвы в руках знамя зуавов, и его долг сделать так, чтобы оно вело их навстречу любой опасности!

Атака становилась еще более яростной, а сопротивление еще более ожесточенным. Каждый отвоеванный метр давался ценой беспримерного бесстрашия. Но нужно было не только завоевать этот метр, но и закрепить его за собой.

Несколько отбитых у противника пушек теперь были развернуты против него же — всего несколько, и этого оказалось совершенно недостаточно. Бо́льшую же их часть успели заклепать сами же русские канониры.

Еще была вполне возможна контратака. Кроме того, отдельные группы солдат не собирались сдаваться. Ни пули, ни штыки не брали этих железных людей. Их приходилось уничтожать залпами картечи. Убивать дважды! — как красноречиво выразился главнокомандующий.

— За мной! Выдвинуть артиллерию! — скомандовал Боске. Он появлялся в самых опасных местах.

Две батареи с впряженными лошадьми дожидались приказа. Они тронули вскачь, великолепным галопом пересекли опустошенную землю и заняли новые позиции.

Первой из этих батарей командовал капитан Шампобер. Он узнал знаменщика-зуава, отсалютовал саблей и закричал:

— Молодец, Оторва!

И тут же приказал открыть огонь. Появились саперы. Все неприятельские укрепления обращались, естественно, в сторону возможной атаки. Теперь, когда их завоевали, необходимо было срочно перевернуть ложементы[1664] против русских. Храбрые саперы под огнем принялись за работу. С необыкновенной быстротой они сооружали новые заслоны. Все шло в дело, даже самые, казалось бы, неподходящие материалы… даже штабеля трупов!.. Туры из человеческих тел… мертвая плоть, которая должна была прикрыть живую!

Сражение шло по всей линии противостояния союзников и русских. Враги истребляли друг друга на протяжении восьми километров. Французы, англичане и сардинцы сражались с неслыханной яростью. Медленно, шаг за шагом, русские, атакуемые и в лоб, и с флангов, отступали. Их позиции были захвачены, но какой ценой! Наши войска несли жестокие потери. Трех генералов — Маролля, Понтевеса и Сен-Поля — убили, когда они вели в бой свои бригады. Еще трое были тяжело ранены — генералы Мелине, Биссон и Бурбаки. Убитых или выведенных из строя полковников уже и не считали.

В половине третьего русские предприняли контратаку. Среди французских частей, захвативших Малахов курган, возникло какое-то движение. Боске прошел вперед, одним своим присутствием вдохновляя бойцов.

Новый рывок, которому невозможно было противостоять, кинул французов к подножию башни, где борьба кипела с чудовищной силой.

Русские дали последний залп из всех своих пушек, всех мортир, всех ружей. Генерал Боске упал как подкошенный. Крик ярости и скорби вырвался из груди солдат:

— Боске погиб!.. Боске убит!.. Отомстим за него!

Горькая весть довела до предела ярость бойцов Второго корпуса.

Генерала положили на носилки. Он был ужасающе бледен, безгласен, почти бездыханен. Кровь хлестала из глубокой раны у правого плеча. Осколок снаряда размозжил мышцы и задел легкое. Главный врач Легуэ остановил кровь и прозондировал рану, бормоча про себя:

— Будем надеяться, что она не смертельна[1665].

Командующего Вторым корпусом унесли, а его зуавы бросились к башне на Малаховом кургане, защитники которой не оставляли своих постов. Со всех сторон им кричали:

— Сдавайтесь!.. Сдавайтесь!..

— Никогда! — ответил по-французски громоподобный голос, от которого дрожь пробрала Оторву до мозга костей.

— Он! Боже милостивый, он! — прошептал зуав, почти теряя сознание.

— Канониры!.. Огонь!.. — приказал капитан Шампобер.

Две батареи, командование над которыми он принял после гибели командира эскадрона, выстрелили разом.

Башня осела, а потом окончательно разрушилась под натиском железного урагана. Русские — а их осталось не больше шести десятков — укрылись в подземном каземате и продолжали сопротивляться. Кому-то пришла в голову дикая идея выкурить их из укрытия. Тотчас солдаты навалили под бойницами остатки туров и фашин и подожгли их. Клубы огня и дыма рвались вверх. Из каземата послышались вопли и проклятия.

Неожиданно из-под земли выскочила кучка солдат — русские, с примкнутыми штыками. Они были на пределе сил, вел их гигант с обнаженной саблей, окровавленный, весь в лохмотьях. Раненая рука висела на платке, сложенном, как перевязь. Не менее двухсот ружей было нацелено прямо на храбрецов. Они будут расстреляны в упор. Оторва издал нечеловеческий крик и бросился вперед, размахивая знаменем.

— Поль! Брат мой!

Русский офицер остановил на нем взгляд своих блуждающих глаз, в которых блеснули слезы волнения и отчаяния, и прошептал:

— Жан… о, Жан…

Оторва обнял брата одной рукой и, окутывая складками знамени, сказал:

— Товарищи… долой оружие… А ты, брат… ты теперь мой пленник.

В то время как Бургеи, которых снова свело Провидение, обнимались, батальон защитников Малахова кургана складывал оружие.

Майор Павел Михайлович в полном изнеможении смотрел на французов, усеявших разрушенные укрепления противника, и говорил срывающимся голосом:

— Да, это были бы роскошные похороны… десять тысяч человек разом… одним взрывом… И ты, брат, был бы первой жертвой!.. А я хочу, чтобы ты жил…

— Брат!.. Что ты хочешь этим сказать? — спросил в ужасе зуав.

— Под крепость Малахова кургана заложена мина… Электрические провода… должны поджечь порох… здесь… под этим костром… Прощай, Жан!.. Прощай: брат… если я умру, передай нашему отцу, что я выполнил свой долг… я чист перед Россией… моей родиной… и перед его родиной… Францией!

И Поль упал без чувств.

Со всей возможной поспешностью французы принялись заступами долбить землю, засыпать и гасить огонь. Обнаружились металлические провода, их тут же перерезали. Опасность была предотвращена, французский корпус спасен, и Малахов курган завоеван окончательно.

Коль скоро Малахов курган взят, Севастополь — в руках союзников. Русские это понимали и приготовились к эвакуации, назначенной на пять часов пополудни того же дня.

Однако прежде генерал Остен-Сакен, следуя трагическому и грозному примеру Ростопчина, хотел совершить последнее жертвоприношение и стереть с лица земли город, проявивший такой неслыханный героизм.

В полночь, пока отступающие части в образцовом порядке переходили по громадному наплавному мосту через Большой рейд, началось разрушение города, безжалостное, варварское и грандиозное. Редуты, склады, укрепления, плацдармы, батареи по всей бесконечной линии обороны взлетали на воздух. В городской черте дворцы, памятники, пышные хоромы, казармы, жилые дома, церкви воспламенились одновременно. К грохоту взрывов, от которых плато сотрясалось до основания, примешивался вой огня, опалявший и пожиравший все на своем пути. Море огня расстилалось над развалинами города, отбрасывая кровавое зарево более чем на пятнадцать лье![1666]

На следующее утро черная туча медленно парила над уничтоженным Севастополем, а тем временем последние русские колонны, все еще являя собой грозную силу, проходили по мосту и постепенно исчезали из виду.

Прежде чем проникнуть на территорию горящих руин, союзникам пришлось выждать двенадцать часов.

Первыми пересекли городскую черту зуавы. Со знаменем и музыкантами во главе шагали отважные солдаты, начищенные и надраенные, как для парада.

Оторва, утвержденный в должности знаменосца, гордо нес знамя Второго полка. Когда он проходил перед главнокомандующим, Пелисье, от внимания которого ничто не ускользало, спросил, почему обязанности знаменосца исполняет простой сержант.

— Господин генерал, — ответил полковник, — это Оторва.

— Кто такой Оторва?

— Да это же… сержант Бургей… тот, кто водрузил знамя над крепостью… тот, кого все здесь уже называют Жан Оторва с Малахова кургана.

— Что ж, прекрасно! Дайте команду: «На месте стой!»

Полк замер. Генерал сошел с лошади и направился к Оторве, который отдал честь знаменем. С присущим ему холодным достоинством, немного высокомерным, но вполне соответствующим всему его воинственному облику, Пелисье обратился к побледневшему от волнения молодому человеку:

— Сержант Бургей, именем его величества императора и в награду за отличную службу присваиваю вам чин поручика.

Пожав Оторве руку, генерал добавил:

— Главнокомандующий счастлив, что может отметить Жана Оторву с Малахова кургана наградой, обещанной когда-то капралу Оторве.

Спустя полчаса армия рассыпалась по дымившимся развалинам, чтобы увидеть вблизи картину разгрома. Во всем городе сохранилось четырнадцать домов. Один из них — тот, где квартировал брат Оторвы, майор Павел Михайлович.

Повинуясь некоему душевному движению, зуав решил заглянуть туда и спасти, если это окажется возможным, что-то из скромной утвари — то, чем дорожил брат.

Он зашел в дом и увидел, что на диване лежит раненый русский солдат. Оторва тотчас узнал его — это был ординарец майора.

Раненый с трудом приподнялся, отдал Оторве честь и протянул лист бумаги, исписанный мелким неверным почерком.

Оторва, пораженный, прочел:

Глава 1

^{На берегу Сезии[1671]. — Французы и жители Пьемонта. — Битва с австрийцами. — Вперед, зуавы! — Капрал Франкур. — Беспомощный Обозный, несведущие зуавы. — На захваченной ферме. — Перевернутая колыбель, брошенный младенец. — Убийство! — Солдат возится с пеленками.}

Талые снега превратили реку в бушующий пенистый поток. Гроза утихла. На лазурном небосклоне поднималось утреннее майское солнце, освещая далекие вершины итальянских Альп[1672].

Два понтонных[1673] моста, каждый по пятьсот метров длины, пересекали водное пространство. Солдаты в синих куртках и красных брюках один за другим осторожно вступали на качающиеся платформы и прыжками передвигались к противоположному краю подвижной конструкции. Бесконечная вереница двигалась к левому берегу реки, чтобы образовать там дивизии и полки.

Вдруг раздались взрывы. Противник, до сих пор невидимый, обнаружил себя. Началась тяжелейшая битва с многочисленным и бесстрашным врагом.

Шла священная война за освобождение угнетенного народа[1674].

31 мая 1859 года на реке под названием Сезия, протекающей по плодородным землям Ломбардии[1675], встретились солдаты трех армий. Французы в союзе с жителями Пьемонта пришли сразиться с австрийцами за освобождение Италии.

Франко-итальянские войска заняли позицию в глубокой низине, где рисовые поля чередовались с оросительными каналами, а в воздухе пахло сыростью и перегноем. Великолепие природы потрясало даже самых равнодушных солдат. В хрустально-чистой воде каналов отражалась яркая синева итальянского неба. Красные черепичные крыши отдельно стоящих ферм проглядывали сквозь листву и довершали очарование пейзажа. Но прелесть этой пасторали[1676] таила в себе и опасность. Каналы представляли собой естественные преграды, а поля, зеленеющие виноградники, фруктовые сады, колючие кустарники роз могли служить укрытием противнику. Забаррикадированные же со всех сторон дома стали настоящими крепостями, откуда неприятель вел огонь из пушек.

Австрийцы, численностью превосходящие противника, использовали рельеф местности, чтобы помешать проведению блестяще задуманной операции.

Накануне союзники приняли все меры предосторожности для успешной переправы армии через реку. На левом берегу пьемонтская дивизия заняла город Палестро[1677] и оттуда руководила наведением понтонов, а засевший в лощине полк зуавов должен был отразить первую атаку.

Однако солдаты неприятеля, прекрасно знавшие местность, сумели пробраться незамеченными в укрытия за каналами, а оттуда — к реке. Пока сторожевое охранение французских пехотинцев вело беспорядочную стрельбу, главные силы австрийской армии поднялись вверх по течению. Пройдя через обводной канал Самирана, они без единого выстрела захватили мост и проникли на большую ферму Сан-Пьетро, расположенную на плато, откуда Палестро был виден, как на ладони.

Пьемонтская дивизия оказалась отрезанной от своих, отступать было некуда. На понтоны обрушился свинцовый ливень. Солдаты, крича от боли и негодования, падали в бушующий поток.

Командир Сорок третьего линейного полка полковник Дюамель вел коня под уздцы, когда ему снарядом оторвало голову. Началась паника. «Зуавы, черт бы их побрал! — вопили обескураженные солдаты. — Неужели они бросили нас тут подыхать! Давайте! «Шакалы»! Вперед!»

Появление австрийцев в коротких белых мундирах и кожаных киверах[1678] было как гром среди ясного неба. Сталь штыков вспыхивала на солнце, ослепляя убегавших. Ненавистные тедески предвкушали победу. Уже слышались их хриплые крики: «Ура! Ура! Ура!»

Вдруг у обводного канала за деревьями прозвучали сигналы горна, от которых перехватывало дух и замирало сердце зуава:

Ту-ту… Пристанище!

Ты знаешь свое дело, «шакал»!

Полк зуавов перестраивался в атакующие колонны, готовясь к броску. Полковник на белом коне, с саблей наголо, отдавал короткие приказы. Три стрелковые роты уже выдвинулись по направлению к неприятелю.

Наконец командир поднялся на стременах и крикнул зычным голосом:

— Третий полк! Вперед, марш!

Зуавы, опережая офицеров, бросились в атаку. Солдаты бежали навстречу противнику через поля и виноградники, преодолевая каналы и овраги.

— Не так быстро! Не нарушайте строй! Ровнее! Атаковать парадным шагом! — отдавать приказы полковник.

Но в пылу атаки зуавы не слышали и не видели ничего. Под завораживающие звуки горна они неслись вперед и только вперед. Во главе войска бежал сержант-горнист Бодуан, герой Севастополя, по прозвищу Питух. За ним следовал капрал со своим отрядом. Саперы и барабанщики, капралы и сержанты, простые солдаты — все старались оказаться в первых рядах.

— Хорошо! Хорошо! — подбадривал капрал свою небольшую группу. — Эй, Обозный, скоро увидишь, что такое война.

— Да, господин капрал, — отвечал чей-то дрожащий голос.

— Ты что, боишься, толстяк?

— Еще как боюсь, господин капрал!

— И ты осмеливаешься произнести это вслух? Ведь ты — зуав!

— Я не люблю драться.

— Не обязательно, чтобы досталось тебе. Лучший способ избежать оплеух — бить самому. Это говорю тебе я, Франкур, твой капрал!

Оглушительный залп прервал речь командира отряда. Несколько горнистов упали как подкошенные. Из восьми солдат четвертого отряда пятеро лежали на земле. Питух кричал изо всех сил: «Вперед! Вперед!», Франкур хрипло вторил ему.

Солдат, которого называли Обозным, чудом остался в живых. Некоторое время он стоял оглушенный и ослепленный взрывом. Приказ командира вывел его из оцепенения. Решительно выставив вперед штык, зуав побежал дальше.

Командир отряда Франкур был среднего роста, худощавый, но мускулистый и широкоплечий молодой человек. Его бледное лицо выражало одновременно и решительность и лукавство. Над верхней губой пробивался легкий пушок, большие серые глаза светились умом. В свои двадцать два, может быть, двадцать три года он уже стал капралом.

Приятель и подчиненный Франкура, по прозвищу Обозный, являл собой полную противоположность — большой, грузный юноша, с круглым, румяным, почти всегда веселым лицом. Добродушный и сильный крестьянин из Боса[1679] Леон Сиго мало знал и мало видел на своем веку и всему наивно удивлялся. На призывном пункте его по ошибке записали в зуавы. Никто не собирался исправлять допущенную оплошность, и молодой человек отправился в Алжир для службы в транспортном подразделении. Прибыв к месту назначения, юноша спросил напрямик:

— Здесь, что ли, находится полк обозных солдат? — Ответом был взрыв хохота. Прозвище «Обозный» так и осталось за толстяком. С тех пор Леон Сиго потешал однополчан своей неуклюжестью и наивностью.

Пять месяцев спустя его перевели в Италию. По дороге он пережил все ужасы морского путешествия, но не стал проворнее. Даже нося форму зуава, юноша не мог избавиться от походки крестьянина, шагающего за плугом, а феску натягивал на уши, как обычную шляпу.

Когда парижанин Франкур в шутку предложил ему свой головной убор, добряк Обозный ответил как всегда невозмутимо:

— Мне не нравится… Падает все время.

Леон Сиго любил своего командира и добродушно сносил его шутки и колкости.

— Давай! Давай! — кричал капрал.

Впереди показался широкий канал. Питух обернулся и, посмотрев на колонну, протрубил атаку.

— Чертова лягушачья страна, — проворчал Франкур, решительно направляясь к обрыву.

— Я дальше не пойду, — пятясь, проговорил Обозный. — Не хочу утонуть.

Капрал сильно толкнул солдата в спину и прыгнул сам. Оба оказались по пояс в воде. Остальные последовали за ними, поднимая в воздух мириады брызг. На другом берегу кипел бой. Французам предстояло сразиться с сильным и умелым противником.

Франкур рассмеялся и ударил кулаком по воде. Тысячи мельчайших капелек с шумом взметнулись вверх.

— Как выражается наш повар, мы сделаем из них котлетки…

Горнисты не переставали играть:

Воодушевленные маршем, зуавы быстро выбрались на высокий берег и, перескочив через дорогу, оказались в гуще вражеских войск.

— Коли! Коли!

Скрежет металла перекрывали яростные крики наступавших и душераздирающие стоны умирающих. Австрийская колонна на протяжении ста метров оказалась выведенной из строя. Зуавы рубили саблями направо и налево, сбрасывая неприятельских солдат кого в канал, кого в реку. Десятитысячная дивизия Бурбаки[1680], сосредоточенная на правом берегу Сезии, была спасена.

Но Пьемонтской дивизии, засевшей в Палестро, угрожала вторая австрийская колонна. Радуясь первому успеху и все более распаляясь, зуавы двинулись на помощь союзникам. Франкур, шагавший рядом с сержантом-горнистом, произнес:

— Знаешь, мне сегодня полагается медаль.

Питух остановился, чтобы перевести дух.

— Рад за тебя, земляк!

— И я получу ее, если только австрияки не свернут мне шею.

— Что ж, давай. А я исполню ригодон[1681] в твою честь.

— Думаю, за это надо выпить.

— У меня есть вода и кофе, что тебе больше по душе?

— Фу, шляпный сок… В моей фляге есть кое-что получше — водка… Молоко тигра! Держи, свистун!

— Я капельку, а потом — тебе, Обозный!..

— О! У меня разламывается голова от грохота пушек, — простонал толстяк.

— Это бывает, — успокоил его горнист. — В дни сражений всегда мучает мигрень[1682] и пересыхает глотка.

— Живей, пошевеливайтесь! Мерным шагом! — Вскоре показались постройки большой фермы Сан-Пьетро, из которых австрийцы вели наблюдение за Палестро. Стреляли отовсюду, будь то жилой дом или хлев. Пламя и дым вырывались из бойниц, проделанных в стенах строений.

Четыре раза поместье переходило от австрийцев к пьемонтцам. Сейчас оно вновь было в руках захватчиков. Тела убитых устилали землю.

— Смотри-ка, — воскликнул Франкур, указывая на трупы, — берсальеры! Их называют «пешими охотниками Пьемонта». Похоже, они стали жертвами жестокой схватки.

Берсальеры слыли превосходными воинами. В бою с превосходящими в несколько раз силами австрийцев многим из них пришлось сложить головы.

Зуавы ураганом налетели на ферму. Каждое строение было подвергнуто интенсивному обстрелу, а затем тщательно осмотрено от подвала до чердака. Не ожидавшие такой яростной атаки австрийцы обратились в бегство.

Сквозь адский шум послышался громкий голос:

— Эй, «шакалы», подбросьте-ка огоньку для этой хибары! Поджарим ее как следует! — крикнул капитан Ларош Франкуру и Обозному.

— Сейчас, мой капитан, — ответил капрал.

Франкур насадил охапку соломы на кончик штыка, поджег и бросил на гумно[1683]. Товарищи последовали его примеру. Через пять минут все хозяйственные постройки полыхали. Однако жилой дом оставался нетронутым. Чтобы отбить у врага охоту возвращаться, необходимо было спалить и его.

Капрал схватил новый пучок соломы и вбежал в открытые двери. В комнатах царил страшный беспорядок. Все было перевернуто вверх дном, разбито, растоптано. Семейные реликвии[1684], бережно хранимые и передаваемые от отца к сыну, портреты, некогда украшавшие стены дома, где в мире и согласии жило не одно поколение, теперь представляли собой бесформенную груду хлама, среди которого лежали умирающие и истекающие кровью австрийцы.

Франкур остался безучастным к жестокому зрелищу. Перешагивая через тела, может быть, еще живых врагов, он повторял:

— Что ж, это война!

Его приятель Леон Сиго, по прозвищу Обозный, неотступно следовал за своим командиром. Мягкий по натуре, он не мог привыкнуть к ужасам войны.

— Все-таки лучше бы мужчины занимались делом, а не убивали друг друга и не разрушали дома. Как вы думаете, капрал?

Франкур не слушал товарища. Опьяненный борьбой, выстрелами, близкой опасностью, он устремился в глубь здания. Вступив в огромную залу, капрал резко остановился. Ему показалось… Нет, он точно слышал захлебывающийся детский плач.

— Господи! Не может быть! Ребенок! В таком месте! Ну-ка, посмотрим.

Сквозь развороченный пушечным ядром угол дома в комнату проникал свет. На полу среди вспоротых матрасов, разбитой мебели и посуды валялась перевернутая детская кроватка.

Капрал приподнял ее. Под колыбелью лежал младенец, завернутый в тонкие батистовые простынки, в богато расшитом кружевном чепчике. Франкур поднял покрасневшего и охрипшего от крика малыша да так и остался стоять с орущим ребенком в одной руке и карабином[1685] — в другой.

Хладнокровие и изобретательность принесли Франкуру славу самого находчивого среди солдат Третьего полка. Благодаря этим качествам он стал капралом. Но сейчас зуав растерялся.

Нужно было что-то делать, и как можно скорее. Но что? Младенец орал что есть мочи.

— Ты выбрал не лучший момент для знакомства, малыш. Я не кормилица, не бонна[1686] и не собираюсь ими стать. Черт побери, это невыносимо! Нужно же такому случиться в самый разгар сражения… И кто эти бесчеловечные родители, бросившие здесь свое чадо?

Внезапно капрал остановился.

Как же он сразу не догадался! Трупы, которые он лишь мельком увидел, когда вошел. Молодая женщина необыкновенной красоты, несмотря на покрывавшую лицо смертельную бледность… Мужчина в цивильной одежде…

Франкур, прижав ребенка к груди, рассматривал убитых.

— Изысканно одетые люди благородной наружности… Без сомнения, знатные синьоры[1687]. Наверное, родители, которых я только что оклеветал. Что ж, это война! Нет, пожалуй, не война! У женщины пробит висок, но пуля совсем другого калибра. Так… А мужчина заколот ножом прямо в сердце. Это не солдатская работа, а подлое убийство! Здесь побывали бандиты… Получается, малыш, которому нет и года, круглый сирота и у него никого нет на белом свете. Мне это знакомо! Что же делать? Решено, я усыновлю его и увезу отсюда. Только вот куда? Ладно, придумаю что-нибудь.

Не теряя времени, Франкур положил на пол карабин и орущего младенца, сбросил с плеч военную сумку и размотал длинный шерстяной пояс.

— Хорошо! Хорошо! — зуав. — Скоро ты заснешь под мерный шаг солдата, а колыбельную тебе заменит священный марш зуавов.

Стараясь не причинить ребенку боли, капрал осторожно привязал его к сумке, а затем, проверив, не упадет ли младенец, одним движением закинул ношу за плечи.

— А теперь, малыш, раз уж ты стал военным, пойдем драться!

Схватив карабин, капрал выбежал вон из дома.

Глава 2

^{Виктор-Эммануил. — Верхом на пушках. — «Нам нужны луковицы…» — Крестника короля нарекают Виктором Палестро. — После награждения Франкура зуавы производят короля в капралы Третьего полка. — Как получить стакан молока. — Ночная вылазка.}

Ожесточенное сражение продолжалось. Солдаты Пьемонтской дивизии вместе с подоспевшими на выручку зуавами обороняли подступы к Палестро. Австрийцы, заняв позиции у дороги и угрожая противнику окружением, открыли яростный огонь. В разгар битвы на поле боя верхом на прекрасном арабском, сером в яблоках жеребце появился король Сардинии и Пьемонта Виктор-Эммануил. С саблей наголо монарх скакал галопом в сопровождении офицеров Генерального штаба. Зуавы, увидев его, восторженно закричали:

— Да здравствует король!

Монарх жестом, как на параде, ответил на приветствие и поскакал дальше.

Свистели пули, умирали люди. К счастью, ни царственная персона, ни ее многочисленная свита не пострадали. Полковник Шаброн хотел удержать короля:

— Сир, умоляю, вернитесь, здесь вам не место.

— Я борюсь за независимость моей страны и должен быть среди солдат!

— Да здравствует король! Да здравствует король! — воодушевленно кричали зуавы.

Высокий, широкоплечий монарх возвышался над всеми, как скала. Пышные усы, кончики которых закручивались почти до висков, делали его похожим на льва, большие зеленые глаза внимательно следили за происходящим.

Орудийный огонь усилился. Виктор-Эммануил повелительным жестом указал в сторону вражеских пушек, изрыгавших пламя, и коротко командовал:

— Вперед!

В это мгновение от фермы Сан-Пьетро отделилась какая-то фигура. Это был Франкур с младенцем за спиной. Сквозь огненный ливень отважный солдат бежал к месту расположения полка зуавов.

Оказавшись среди своих, Франкур мгновенно оценил ситуацию. Ребенок больше не плакал. Как всегда невозмутимый, Обозный спросил:

— Господин капрал, вы обзавелись семьей?

— Похоже! Приглядывай краем глаза за малышом, пока мы будем бить этих негодяев в белых мундирах[1688].

— Хорошо. А куда мы направляемся?

— Прямо к пушкам, и немедленно.

Толстяк привычным движением натянул на уши феску и тяжело вздохнул.

Король пришпорил коня, чтобы дать возможность зуавам догнать своих. Один из солдат запел известную всему полку песенку. Бешеный ритм карманьолы[1689] совпадал с быстрым шагом пехотинцев:

Отделения, роты и батальоны подхватили песню. Монарх одобрительно кивнул и весело рассмеялся. Вскоре войско достигло переднего края, куда долетали пушечные ядра с батареи австрийцев.

Пьемонтцы предприняли контратаку, чтобы выбить неприятеля с дороги. Зуавы подошли с другой стороны и ударили в спину противнику. Зажатые с двух сторон, белые мундиры отчаянно сопротивлялись.

«Шакалы», воодушевленные барабанным боем, яростно орудовали штыками. Бок о бок с французами, как простой лейтенант, рубился неуязвимый великан Виктор-Эммануил. Вскоре сопротивление противника было сломлено, австрийцы в панике отступили к каналу.

Франкур и следовавший за ним по пятам Обозный первыми добежали до вражеских пушек.

— Эй, толстяк! — командир.

— Слушаю, господин капрал!

— Посмотри, мальчонка еще там?

— Да, а что?

— Он молчит, вот я и испугался…

— Его укачало, бедняга успокоился и заснул. Вокруг стоял такой грохот, что друзьям приходилось орать что есть мочи.

Неприятельской батареей командовал седой усатый капитан. Три орудия были уже заряжены, и он крикнул своим артиллеристам, которых теснили зуавы:

— Огонь, тысяча чертей! Огонь!

Солдаты не успели выполнить приказ. Перед командиром у правой пушки возник Франкур, у левой — Обозный. Горнист по прозвищу Питух, потрясая ружьем, прыгнул на среднюю. Все трое вонзили штыки в своих противников, не дав им произвести смертоносные залпы. Артиллеристы замертво повалились на землю, но старый офицер попытался защищаться саблей. Франкур приставил кончик штыка к его сердцу.

— Сдавайтесь, или я убью вас!

Капитан посмотрел вокруг. Он был один среди опьяненных сражением зуавов.

— Так сражаться недопустимо! — на прекрасном французском языке возразил австриец. — Штык — оружие дикарей! Вы нарушаете общепринятые правила войны.

— Сдавайтесь же! — прокричал Франкур. — Офицер опустил голову[1690].

— Только оставьте мне саблю.

— Храбрецов мы не разоружаем. Идите!

Противник был вынужден отступить. Палестро и прилегающий к нему участок реки Сезии остались за освободителями.

В два часа пополудни Питух, а за ним и все оставшиеся в живых горнисты сыграли «Прекратить огонь!» и тотчас — «Сбор!»

Уставшие воины, перепачканные грязью и кровью, в разорванных камзолах[1691], глазами искали своих командиров и собирались в группы; перебрасывались фразами, похлопывали друг друга по плечу. Зуавы, захватившие неподалеку шесть вражеских орудий, не хотели оставлять трофеи.

— Пушки! Давайте увезем пушки! — кричали они.

— Нет лошадей!

— Можно использовать пленных, — предложил Франкур.

— Хорошая мысль! Замечательно! Запряжем пленных! Давайте веревки какие есть, пояса, ремни…

Пока пленные австрийцы готовились к исполнению фантазии победителей, зуавы украсили цветами и листьями свои фески. Верхом на орудиях солдаты торжественно подъехали к месту сбора. Раздались аплодисменты, крики «браво». Победители спрыгнули на землю и построились для переклички, которая должна была вот-вот начаться. Вдруг по рядам тех, кто только что сеял смерть, да и сам смотрел ей в глаза, прокатился гомерический хохот[1692].

Смеялись все — от рядового солдата до командира. Пока шло сражение, никто не замечал, что за бесценный груз у Франкура за спиной. Зуавы частенько запихивали в свои мешки разные вещи, найденные или украденные.

Едва капрал встал в строй, ребенок, до этого спокойный, выпростал из пеленок ручонки и начал размахивать ими, пронзительно крича. Сосед посмотрел на командира и спросил:

— Франкур, ты что, чревовещатель?[1693]

— Да нет! У него мальчишка за спиной!

— Не может быть!

— Да! Привязан к сумке!

— Это твой сын?

— Нет!

— Племянник?

— Нет!

— Уж не отец ли он твой?

Каждый считал своим долгом отпустить шутку. А младенец уже орал во все горло, к великой радости зуавов, смеявшихся от души. Франкур сохранял спокойствие. Он совершил благородный поступок и прекрасно знал, что товарищи будут в восторге от идеи усыновить малыша. Всеобщее веселье было прервано командой:

— Равняйсь! Смирно!

Виктор-Эммануил и маршал Канробер[1694] объезжали войска. Солдаты громко приветствовали монарха и героя Севастополя:

— Да здравствует король! Да здравствует Канробер!

Его величество заинтересовался, над чем только что так весело смеялись зуавы. Заметив, что шутки адресовались капралу, он спросил:

— Так это ты потешаешь товарищей?

— Нет, сир, ребенок.

— Какой ребенок?

— Он у меня в сумке, — без тени смущения отвечал француз.

— Покажи!

— Пожалуйста, сир. Извините, что придется повернуться к вам спиной.

— Превосходный мальчуган! Так ты — кормилица?

— Да, сир. Кормилица, которая уничтожила полдюжины ваших врагов, захватила пушку и сохранила одного из ваших подданных…

— Хорошо сказано! Значит, ты нашел младенца?

— Бедный малыш остался без имени и без семьи.

— Я буду его крестным. Мы назовем его Виктор.

— Виктор Палестро — отличное имя в честь одержанной победы и будущих успешных сражений!

— А семьей ему станет Третий полк зуавов.

— Благодарю от его имени, сир, и простите мне допущенную в разговоре вольность.

— Нет, мой дорогой друг, это я должен поблагодарить тебя за службу.

Король с доброй улыбкой отстегнул от своего мундира серебряную медаль на голубой ленте и прикрепил к камзолу побледневшего от волнения капрала.

— Произвожу тебя в кавалеры Ордена Военных заслуг Сардинии! — произнес король и поцеловал зуава под несмолкаемый плач младенца. Затем, смеясь, добавил: — Крестник будет доволен! До скорой встречи, друзья мои, желаю вам дальнейших повышений по службе.

Слова коронованной особы вызвали бурю восторга. Солдаты нацепили фески на штыки и подняли вверх.

— Да здравствует король! Да здравствует Пьемонт! Да здравствует Италия! — дружно скандировали зуавы.

Запели горны. Питух со своим отделением направился к товарищу.

— Я обещал исполнить для тебя ригодон. Прими его как искреннее и единодушное поздравление от всего Третьего полка.

Король и маршал удалялись. Раймон, бывалый солдат из отделения Франкура, покачав головой, сказал:

— Какой могучий человек этот король!

— И смелый, как наш Канробер, — добавил горнист. — Да, конечно. Канробер — первый зуав Франции.

— Послушайте! У меня идея!

— Говори!

— Король сражался вместе с нами как одержимый. Это кое-что значит. У себя в стране он монарх и главнокомандующий, а для нас — простой доброволец без чина. Предлагаю произвести его в капралы… Виктор-Эммануил — капрал Третьего полка! Здорово?

— Отлично! Он заслужил это.

— Обсудим после переклички.

Ох, уж эта перекличка после сражения! Как тягостны минуты молчания, когда выкрикивают имя того, кто не вернулся с поля боя. А потом наряд отправляется на поиски погибших, чтобы перенести их к месту захоронения. Случалось, подбирали еще живых, с оторванными конечностями и ужасными ранами, облепленными мухами. Несчастные невыносимо страдали от потери крови, высокой температуры и жажды. То была оборотная сторона победы. Солдаты украдкой смахивали слезы с обветренных лиц, вынося с поля боя останки друзей, которых уже не увидят никогда. Лишь старый солдат ко всему относился философски. Желая поскорее отделаться от горестных мыслей, зуавы с готовностью реагировали на его шутки и, подходя к полевой кухне, уже громко смеялись.

Маленький Виктор Палестро разошелся не на шутку. Франкур никак не мог взять в толк, почему ребенок, крепко спавший под грохот пушек, не желал успокоиться, когда они смолкли.

— Черт побери, — воскликнул он вдруг, хлопнув себя по лбу, — мы сражались целый день, и у него во рту маковой росинки не было!

— Послушай, отнеси его матушке Башу, — предложил Раймон.

Матушка Башу, дородная маркитантка, лет сорока, с черными, уже седеющими волосами, доброжелательно приняла крестника короля. Прижав его к туго затянутой в корсаж груди, она спросила Франкура:

— Что ты думаешь делать с этим ангелочком?

— Я доверяю его вам, матушка Башу. Во-первых, потому что он умирает от жажды, а это по вашей части, во-вторых, ребенку нужна женская забота.

— Конечно, я присмотрю за малышом. Но ему нужно молоко, а у меня только сивуха для ваших ненасытных глоток.

— В обозе, что следует за полком, есть коровы, — заметил один бывалый солдат. — У них наверняка найдется молочко, стоит только подоить.

— Что ж, попробуем! Это, должно быть, не сложно.

Животные паслись неподалеку. Осмотрев коров, зуавы отдали предпочтение буренке с большим выменем, флегматично пощипывающей траву. Солдат, которому было поручено добыть молоко, встал около нее на колени и, поставив под вымя кастрюльку, попытался произвести необходимую операцию. От сильнейшего удара копытом в плечо бедняга перевернулся через голову и отлетел шагов на десять. Последовал взрыв хохота. Другой зуав подобрал кастрюлю и стал осторожно подходить к корове. Но не успел он расположиться под ее брюхом, как таким же манером был опрокинут на землю. Взбешенное животное обернулось и, увидев повсюду красные камзолы, угрожающе наклонило голову, собираясь броситься на ненавистный цвет. Зуавам ничего не оставалось, как пристрелить корову. Обозный укоризненно покачал головой:

— Убивать коров — жестоко!

— А что-нибудь дельное ты можешь предложить? — смерив его презрительным взглядом, спросила маркитантка.

— Одолжите-ка мне ваш белый колпак, рубашку и фартук, матушка Башу.

— А ты не так прост, как кажешься с виду. Что ж, бери, и удачи тебе!

Обозный водрузил колпак на голову, одел рубашку и завязал фартук. В таком одеянии юноша напоминал толстую доярку с фермы. Зуавы, стоявшие в стороне, толкали друг друга в плечо и хохотали, держась за животы. А тот, над кем потешались, напевая старую босеронскую песенку, уверенно подошел к пёстрой розовогубой корове и ласково погладил ее. Не переставая петь, он поставил кастрюлю на землю, присел на корточки и быстро и сильно надавил на соски. Тотчас белые струи звонко ударили о дно и края посуды. Через пять минут емкость наполнилась до краев.

— Браво! — кричали потрясенные зуавы. — Да здравствует Обозный! Качать его! Качать!

— Только без глупостей! Вы опрокинете кастрюлю, и малышу ничего не останется, как сосать палец.

— Да, ты прав!

— Возьмите, матушка Башу, и накормите как следует нашего малютку.

Маркитантка налила молока в стакан и приблизила его к губам ребенка:

— Пей, малыш! Пей, как большой мальчик, а вечером у тебя будут бутылка с соской, трубка из птичьего пера и пеленка.

— Бог мой, как он свистит! — заметил бывалый зуав. — Вот это, глотка!

— Да, Питух может позавидовать.

— Сейчас видно, что у малыша главное достоинство зуава — альтерация![1695]

— Тогда сыграем в его честь марш. Да здравствует Виктор Палестро! Да здравствует сын зуавов! Да здравствует крестник короля!

Не обращая внимания на шум, маленький обжора пил молочко, отфыркиваясь и пуская пузыри розовыми губками. Насытившись, он заснул на руках маркитантки, которая смотрела на него с материнской нежностью.

— А теперь, — объявил Франкур, — идем к королю!

Спустя полчаса делегация из шести старых капралов полка, возглавляемая седьмым и самым молодым среди них — Франкуром, просила аудиенции монарха. Их проводили на гумно, где Виктор-Эммануил, сидя на охапке соломы, с аппетитом ел поленту[1696] из солдатского котелка. Семеро воинов отсалютовали королю оружием. Монарх поднялся навстречу вошедшим.

— Что привело вас ко мне, дорогие друзья?

— Сир, — отвечал Франкур, в то время как его товарищи стояли, вытянувшись по стойке «смирно», — после сражения Третий полк зуавов единогласно произвел вас в капралы. Мы пришли, чтобы засвидетельствовать наше уважение и восхищение вашей смелостью.

Король сначала удивился, затем покраснел от удовольствия и, положив руку на шпагу, произнес громким, но приятным голосом:

— В капралы Третьего полка? Принимаю с радостью и горжусь оказанной мне честью, так как считаю, что зуавы — лучшие в мире солдаты! Подобный трогательный случай однажды объединил дом Савойя[1697] с французскими воинами. Когда-то в Испании мой отец Карл-Альберт сражался бок о бок с французами. Во время взятия Трокадеро гренадеры Шестого полка пожаловали ему пару шерстяных эполет в знак уважения и восхищения его храбростью. Сегодня вы продолжили славную традицию. Благодарю вас от всего сердца. А теперь — вольно!

И король крепко пожал руку каждому.

— Галуны[1698] надо спрыснуть!

Предложение его величества тут же было приведено в исполнение, после чего отряд капралов вернулся в лагерь.

Франкур был счастлив. Сегодня он сражался как одержимый и остался невредим, хотя тысячу раз мог быть убит. Король собственноручно вручил ему военную награду, столь же почетную, как и французская медаль за отвагу. И наконец, храбрый зуав спас от мучительной смерти младенца, чье будущее теперь зависело от него.

Мысль о ребенке не давала молодому человеку покоя. Семь лет назад он потерял родителей и знал, каково быть сиротой. Но что за трагедия разыгралась на ферме? Из-за чего были убиты те двое? Из-за денег, из ненависти или ревности? Вместо того чтобы вытянуться на еще влажной земле прямо под темно-синим небом, усыпанным звездами, и, положив под голову мешок, заснуть, юноша долго слонялся по лагерю. В конце концов желание узнать правду возобладало над здравым смыслом.

«Злосчастный дом, в котором произошло преступление, в двух шагах отсюда, — размышлял он. — Посмотрю, не осталось ли каких-нибудь следов. Пять минут туда, пять минут обратно, полчаса там. Думаю, моего отсутствия никто не заметит».

Франкур вытащил из сумки свечку, хранящуюся у каждого солдата на всякий случай, проверил пояс, на котором висел клинковый штык[1699], и направился в сторону поместья. Часовые не видели, как он уходил.

Глава 3

^{Порабощенная страна. — За свободу. — Террор австрийцев в Ломбардии. — Проклятое имя. — Ужасы Брешии. — Две армии. — Капрал Франкур хочет видеть и знать все. — Привидения фермы Сан-Пьетро. — На расстоянии шпаги. — В подполе.}

Прекрасная Ломбардия, земной рай, воспетый поэтами, была объята пламенем войны. По плодородным землям, некогда возделываемым гордым народом, текла кровь, пастбища покрывали трупы. Как случилось, что страна мирного труда стала ареной военных действий? Чтобы понять настоящее, нужно обратиться к прошлому.

Господство австрийцев в Северной Италии началось с давних времен. В результате войны 1701–1714 годов за испанское наследство[1700] Австрия получила во владение эту часть Апеннинского полуострова. Бонапарт принес Италии свободу. Но в 1814 году она вновь подпала[1701] под еще более суровое иго Австрии, став Ломбардо-Венецианским королевством.

Завоеватели управляли страной с помощью железного кнута, но им не удалось поставить Италию на колени. Эпитет «тедеско» — что значит «немецкий» — в устах итальянца звучал как оскорбление. Тедесками называли ненавистных австрийцев. Двери всех домов — от ветхой лачуги до величественного дворца — были закрыты для завоевателей. В кафе, на улицах, в театре, даже в церкви итальянец старался держаться подальше от австрийца. Ненависть к оккупантам росла втайне, передавалась от отца к сыну, иногда прорывалась наружу.

В 1848 году во Франции произошла революция, эхо которой докатилось до Италии. Повеяло ветром свободы, и жители Ломбардо-Венецианского королевства с оружием в руках восстали против векового господства завоевателей. За несколько часов улицы Вероны, Мантуи, Бергамо, Феррары, Пескьеры, Венеции, Брешии и Милана были перегорожены баррикадами. Король Пьемонта Карл-Альберт мобилизовал войска, которые поспешили на помощь повстанцам. В то время в Ломбардии от имени австрийского императора командовали граф Радецкий[1702] и барон Айно. Оба были фельдмаршалами и заслужили самые высокие награды императора. У Радецкого, безжалостного солдафона, но талантливого полководца, находилось в подчинении восемьдесят тысяч человек. Он разбил армию Карла-Альберта, хотя и малочисленную, но творившую чудеса военного искусства, и потопил в крови Милан, превратив его в развалины. Фельдмаршала призывали к великодушию, но он бросил как вызов цивилизованному миру циничные слоза: «Тридцать часов резни в Милане за тридцать лет отдыха в Вене!»

Барона Айно, ироничного и еще более кровожадного, чем Радецкий, называли титулованным бандитом. К побежденным он был беспощаден и жесток. Пока граф проводил военные операции, барон занимался репрессиями. Террор в Ломбардии длился месяцами. Сначала разрушили и подожгли Пескьеру, расстреляв именитых жителей. Затем той же участи подверглись Бергамо и Феррара. Город Брешиа пережил те же ужасы и резню. В течение трех суток его жители, оставшись без поддержки, героически оборонялись. Завоевателям приходилось брать приступом каждую баррикаду, каждый дом. Среди защитников самым отчаянным был портной, невысокого роста горбун. Всегда в первых рядах, он казался неуязвимым. Его отвага и смелость не остались незамеченными. После победы австрийцы разыскали смельчака. С него сорвали одежду и, обмотав просмоленной паклей, сожгли живьем.

Репрессии продолжались полгода. Айно с помощью своих агентов заполнил тюрьмы. Несчастных хватали прямо на улицах. Чтобы разнообразить жуткий спектакль, время от времени устраивали казни. Женщин публично на площади избивали кнутами и палками. Многие не выдерживали наказаний и умирали. Те, кто выжил, остались изувеченными на всю жизнь.

Барон навязал городу контрибуцию[1703] в шесть миллионов франков. Издеваясь над побежденными, он объявил, что жители Брешии должны будут платить за палки для экзекуций[1704]. Трупы выдавались родственникам только после уплаты двенадцати тысяч франков.

Подобная жестокость вызвала в Европе бурю негодования. Год спустя во время путешествия по Англии барон Айно был избит рабочими пивоварен «Барклай и Паркинс», а затем брошен в чан с отходами, откуда его с большим трудом извлекла подоспевшая к тому времени полиция. Из Брюсселя и Парижа известный фельдмаршал еле унес ноги.

Можно понять ненависть, которая годами копилась в сердцах жителей Ломбардии. К 1859 году все итальянцы, будь то аристократ или простой горожанин, мечтали об одном: воевать против ненавистного врага — Австрии.

В Италии долгое время жил изгнанник и претендент на французский трон принц Луи-Наполеон[1705]. Он сочувствовал карбонариям и одобрял их действия. Принц считал, что независимость, главная мечта итальянцев, заключала в себе идею единства, которая была близка и ему, ибо он сам стремился к единению со своим народом и страной. Луи-Наполеон дал клятву добиться, когда позволят обстоятельства, и того и другого.

Став императором Франции под именем Наполеона III, бывший изгнанник сдержал слово. Он заключил союз с Виктором-Эммануилом, чье маленькое королевство Пьемонт должно было стать отправным пунктом борьбы за освобождение Италии.

Предвидя войну, австрийцы вооружались и укрепляли свои силы. Пьемонтцы делали то же самое. Хотя на границе сохранялся мир, подготовка к войне нарушала спокойствие в регионе. В конце концов вмешалась Европа.

Чтобы решить вопрос о разоружении обоих государств и добиться от Австрии некоторых уступок в отношении Италии, был созван конгресс.

Переговоры затянулись. Обстановка день ото дня становилась все более напряженной. Однажды утром мир узнал, что Австрия вторглась в Пьемонт. Началась война.

Франция на правах союзницы направила свои войска в Италию, которые по прибытии объединились с армией Пьемонта. Наполеон III стал главнокомандующим.

Французская армия состояла из императорской гвардии и шести армейских корпусов, которыми командовали Канробер, Мак-Магон[1706], принц Наполеон, Ниель[1707], Рено де Сен-Жан-д’Анжели[1708] и старик Бараге д’Илье[1709], потерявший левую руку в битве под Лейпцигом еще в эпоху Первой империи[1710].

Форе, Ламиро, Базен, Ламотруж, Эспинас, Трошю, Винуа, Уриш, де Файн и другие, менее известные военачальники, возглавляли дивизии. Французская армия насчитывала приблизительно сто восемнадцать тысяч человек, располагала десятью тысячами пятьюстами лошадьми и четырьмястами тридцатью пушками.

В состав итальянской армии входили шесть дивизий общей численностью пятьдесят пять тысяч пятьсот солдат под командованием короля, подчинявшегося приказам Наполеона III. В армии было четыре тысячи двести лошадей и девяносто пушек[1711].

Войска союзников пересекли Тичино[1712], отделявшую Пьемонт от Ломбардии, и укрепились на участке между реками Сезией и По. Линия огня проходила от Версея до Ломело, а основные резервы сконцентрировались на направлении Албанезе — Мортара — Гарлазе — Павия — Виккарецца.

Австрийский главнокомандующий Джиулай[1713] был уверен, что обеспечил империи победу. Ожидая атаки слева, он усиленно укреплял левый фланг. Битва при Палестро оказалась для него страшным потрясением. В то время как фельдмаршал полагал, что французы находятся на юго-западе, в двадцати лье от его солдат, стотысячная франко-итальянская армия обрушила свой удар на правый фланг австрийцев.

С помощью быстрого и точного выдвижения флангов французы окружили войско Джиулая и отрезали ему путь к отступлению. Фельдмаршал, оспаривавший у Наполеона III пальму первенства в военном искусстве, не успел опомниться. Его армия не смогла оказать достойного сопротивления и почти без боя отдала территорию около шестидесяти квадратных километров. Император Франции не скрывал, что этот дерзкий и эффективный маневр ему подсказал генерал Жомини[1714], консультировавший монарха перед походом в Италию.

Однако возвратимся к нашему бесстрашному герою, среди ночи пробиравшемуся на ферму Сан-Пьетро, чтобы отыскать следы жестокого и загадочного убийства. Звезды светили ярко, и солдат мог легко ориентироваться на местности. Через дыру в заборе он проник во двор.

Повсюду на земле лежали трупы, их белые мундиры отсвечивали в темноте. Франкура передернуло. Днем в пылу сражения он убивал не задумываясь: перед ним были враги, жаждавшие его крови. Но ночью место, где проходил бой, выглядело жутко, и при виде неподвижных тел скорбь закрадывалась в сердце.

Пожар уничтожил хозяйственные постройки и только чуть затронул большой жилой дом с толстыми каменными стенами.

Войдя в просторную прихожую, молодой человек остановился, передвигаться в темноте было трудно. Он достал спички и зажег свечу. Кругом царил беспорядок: опрокинутая мебель, разбитые окна, на стенах — следы пуль и снарядов. Бесшумно ступая, Франкур перешел в следующую комнату.

— Это здесь! Вот колыбелька, а вон охапка соломы, которую я бросил!

Подняв свечу повыше, зуав внимательно осмотрел пол.

— Вот так так! А где же трупы? Я собственными глазами видел убитых мужчину и женщину. Они лежали здесь бок о бок, а теперь исчезли… Если бы не следы крови, можно было подумать, что их в доме никогда не было. Кто же убрал тела, неужели убийца? Каков хитрец! Надо поискать еще… О, дьявол!

Прямо над местом, где раньше лежал труп мужчины, в почерневшую деревянную панель в метре от пола был воткнут кинжал. Поднеся свечу, капрал увидел, что оружие до рукоятки покрыто высохшей кровью.

Этот кинжал напоминал тот, что торчал из груди убитого… Существуют вещи, которые видишь долю секунды, а запоминаешь на всю жизнь. Очевидно, с крестником короля была связана какая-то тайна…

Внезапно Франкур почувствовал дуновение воздуха, как от приоткрывшейся двери, а вслед за тем услышал осторожные шаги в соседней комнате и потушил свечу. Спрятавшись за перевернутым буфетом, капрал стал ждать.

В комнату вошли. Глаза молодого человека понемногу привыкли к темноте, и он различил фигуру в черном одеянии с капюшоном, напоминающем монашескую рясу. «Привидение, — подумал зуав. — Как есть призрак».

Вошедший замер. Что-то блеснуло в складках его плаща. Вдруг притаившийся зуав услышал ритмичные всплески, сопровождавшиеся скрипом, как будто кто-то работал веслами. Франкур вспомнил, что у подножья стены фермерского дома протекает канал, довольно широкий, по которому можно добраться до Палестро.

Внезапно, со свистом рассекая воздух, взметнулась шпага и привидение застыло в боевой стойке. Из-под капюшона послышался сухой резкий голос.

— Wer ist da?[1715] — прозвучал по-немецки.

В противоположном конце комнаты появился другой призрак, который, смело подставив грудь под острие шпаги, ответил вполголоса по-итальянски:

— II terze![1716]

— Почему ты говоришь по-итальянски? — прервал вошедшего первый, — тебя могут услышать и понять.

— А почему ты спрашиваешь по-немецки? Здесь все его знают.

— Хорошо, говори по-французски.

Франкур, все более изумляясь, подумал: «Так-то лучше, хотя я прекрасно понимаю итальянский».

— Который час? — тот, что был при шпаге.

— Полночь.

— Где мы?

— На пороге большой комнаты.

— Что нужно, чтобы войти?

— Освободить место перед клинком.

Шпага опустилась, и привидение протянуло левую руку, одновременно прошептав несколько слов, смысл которых был непонятен зуаву. Два капюшона приблизились друг к другу, наклонив головы, затем одновременно выпрямились. Наконец один призрак склонился перед другим.

«Что ж, знакомство состоялось, — размышлял капрал. — будет продолжение?»

Плеск весел затих, и в дверях появился новый черный силуэт. Навстречу ему вновь взвилась шпага, и все тот же голос спросил:

— Ты говоришь по-французски?

За третьим последовал четвертый, потом пятый, шестой и, наконец, седьмой призрак. Все отвечали быстро, затем каждый брал из рук первого веревку в том же порядке, как входил.

Затаив дыхание, капрал смотрел во все глаза. Человек со шпагой достал из-под плаща маленький потайной фонарь и осветил пространство. Зуав увидел, что капюшоны, закрывавшие лица незнакомцев до подбородка, имели прорези для глаз. Первый подошел к деревянной панели, из которой торчал кинжал, и надавил на скрытый механизм. Тяжелая дверь бесшумно отодвинулась. Человек с фонарем шагнул в открывшийся проход, за ним последовали остальные.

С момента, когда зуав появился на ферме, прошло полчаса. Здравый смысл подсказывал, что пора уходить. Но в сознании каждого француза живет маленький Гаврош[1717], таинственность и загадочность разжигают его любопытство и толкают на безрассудные поступки. Франкур поправил свой клинковый штык и прислушался. В доме было тихо. «Не будь я «шакалом», если не узнаю, в чем тут дело! — подумал он. — В этом ночном спектакле я оказался зрителем, но может быть, стану актером?»

Так же, как предводитель призраков, зуав нажал на деревянную панель, и она мягко отодвинулась. Нащупав ступени, молодой человек стал медленно спускаться в подземелье, откуда веяло холодом и сыростью.

Глава 4

^{Что призраки понимали под словом «работать». — Ненависть к Франции. — Тайное немецкое общество. — «Смерть Наполеону III и Виктору-Эммануилу!» — Монархи[1718], пользовавшиеся популярностью. — Заговор раскрыт. — Один против семерых. — Дуэль. — Отличная защита. — Провал. — Франкур окружен кинжалами. — В полной темноте, в полном неведении.}

Франкур осторожно пробирался в темноте, придерживая рукоятку клинкового штыка, чтобы не задеть стену и не наделать шуму. Решив не подходить слишком близко, он спрятался в углублении стены, откуда мог наблюдать происходящее, не рискуя быть обнаруженным.

Призраки расположились перед чем-то вроде алтаря, на котором горели поставленные в ряд семь свечей. Под сводчатым потолком подземелья голоса звучали отчетливо, было слышно каждое слово.

— Я пришел из Сицилии, — произнес один из призраков.

— Я приехал из Пьемонта, — подхватил второй.

— Я — из Милана.

— Я прибыл из Венгрии.

— Я — из Тироля[1719].

— Я — из Вены.

— А я — из Пруссии[1720], — после небольшой паузы сказал седьмой.

Наступила тишина. Затем, совершив ритуал[1721], имеющий какой-то таинственный смысл, семеро призраков выпростали руки из складок монашеских одежд и поднесли к свечам. У шестерых на указательных пальцах блестели золотые кольца, у седьмого — перстень из платины, на котором бриллиантами были выложены какие-то буквы. Головы шестерых почтительно склонились.

— Я — первый и считаю вас нашим предводителем.

— Я — второй и считаю вас нашим предводителем.

Эти слова повторили все шестеро. Затем обладатель платинового перстня сказал:

— Мы не должны ни знать, ни видеть друг друга. Таков закон, за невыполнение которого — смерть. Но все мы братья. Итак, вверенной мне властью объявляю заседание Верховной Палаты открытым.

Акцент[1722] незнакомца выдавал его происхождение с берегов Шпрее[1723]. Торжественный и повелительный голос то поднимался к высокой ноте, то вдруг обрывался и начинал с низкого тона. Черные плащи сидели вокруг алтаря на больших камнях и внимали говорящему.

— Братья! Пришла пора действовать. Я имею в виду не участие в сражениях, а применение тайной силы, более действенной, чем война. Эта сила нашего общества, которое ведает обо всем, повсюду проникает, вершит по своему усмотрению дела, ведет за собой людей. Она бьет без промаха по ничего не подозревающему врагу в нужное время, не оставляя следов.

Послышался одобрительный шепот.

Голос с берлинским акцентом продолжал:

— Братья, вы знаете, что проклятая война, в которой проливаются реки крови, война, подвергшая опасности Австрийскую империю, — дело рук карбонариев!

Шестеро призраков вскочили с мест и закричали:

— Смерть карбонариям!

Франкур знал, что карбонарии — члены тайного общества, цель которого — освобождение Италии из-под австрийского ига революционным путем. Молодой человек слышал также, что в этом обществе существуют суровые законы, предусматривающие наказания вплоть до смертной казни в случае предательства или неподчинения. Название «карбонарий» происходило от слова «карбон», что значит угольщик. Первые члены тайного общества были угольщиками и жили в древесных хижинах в лесу.

— Благодарю вас за поддержку, братья. Да, смерть карбонариям, кровавая смерть тем, кто хочет отделить Италию от Австрии и войти в союз с Францией, нашим вековым врагом. Смерть революционной Италии! И да здравствует «Тюгенбунд»!

— Да здравствует «Тюгенбунд»! — повторили п ризраки.

— Пусть всегда живет бог добродетели, нерушимый союз воли и могущества, слепой преданности и фанатичного повиновения, возрожденный нами, немцами, которые не хотят объединения Италии и ненавидят Францию! С Францией во все времена яростно сражались наши предки. Одолев Бонапарта, мы победили Францию.

Капрал, которому подобные речи уже начали действовать на нервы, возмутился про себя: «Ах ты, дрянь! С каким удовольствием я свернул бы тебе шею за эти слова».

Главарь, постепенно возвышая голос, перешел к последним фразам на крик:

— За нами сто тысяч немцев, готовых оказать помощь в смертельной схватке между германцами и латинянами…[1724] Я представляю секту немецких патриотов «Тюгенбунд», спровоцировавшую в свое время отступление России и организовавшую битву при Ватерлоо[1725], в результате которой Наполеон был разбит. В моем лице «Тюгенбунд» объявляет беспощадную войну Франции! Войну Наполеону III! Войну Виктору-Эммануилу!

Обведя присутствующих сверкающим сквозь прорези в капюшоне взглядом и выдержав короткую паузу, предводитель продолжал:

— Верховная Палата приговаривает к смертной казни Наполеона III, Виктора-Эммануила, Кавура, Гарибальди[1726] и прочих иже с ними! Для приведения в исполнение приговора хороши все средства — сталь, огонь, яд! Монархи должны быть уничтожены любой ценой! Повсюду Палата будет противостоять Венте…[1727] Пусть везде звучат воинственные кличи… А теперь, братья, идите и возглавьте наше движение! Ищите союзников, последователей, умножайте наши ряды! Действуйте отважно, работайте без устали! Пусть франко-итальянская армия будет начинена предателями, пусть повсюду слышатся слова «смерть суверенным союзникам!».

Члены секты за непорочные связи, встав, воодушевленно скандировали:

— Смерть Наполеону III! Смерть Виктору-Эммануилу!

Капрал едва сдерживал гнев. Стиснув зубы и сжав кулаки, он готов был один броситься на подлых семерых заговорщиков: «Убить императора, убить короля! Проклятье! Пусть меня изрубят на куски или поджарят живьем, если я позволю им это сделать!»

Порыв зуава был искренним. Чтобы понять и оценить его, необходимо знать, что в те времена Наполеон III пользовался огромной популярностью. Императора любила вся Франция. Обратимся к историческому факту. Во время плебисцита[1728] 21–22 ноября 1851 года за Наполеона III проголосовало около восьми миллионов французов. А если быть точным 7 824 125 граждан были за империю, 253 149 — против, 63 126 бюллетеней оказались пустыми[1729]. Престижу монархического режима, который поддерживала армия, немало способствовали недавние победы в Крыму — Альма, Инкерман, Севастополь. Теперь же, когда император принял командование войсками, сражающимися за независимость Италии, почитание усилилось.

Что касается солдат молодой итальянской армии, то все они испытывали к королевской власти добрые чувства, унаследованные от старших, и считали легендарного героя в маленькой шапочке и сером сюртуке, имя которому Наполеон, олицетворением монархического строя.

Франкур преклонялся перед императором, восхищался и любил короля, от которого к тому же получил награду. Услышав призывы «Смерть Наполеону III!», «Смерть Виктору-Эммануилу!», он в ярости сжал кулаки, выпустив из рук рукоятку клинкового штыка. Оружие сильно ударилось о стену, и ужасный скрежет эхом пролетел по всему подземелью. Призраки вздрогнули.

— Мы, кажется, не одни. — От недавнего воодушевления главаря не осталось и следа.

— Предательство! Предательство! — остальные, шаря черными дырами капюшонов по сторонам. — Горе тому, кто подслушал нас!

— Смерть ему! Смерть! — метались заговорщики. Главарь остановил их:

— Успокойтесь и следуйте за мной!

Выставив вперед шпагу и подняв фонарь над головой, он стал пробираться к выходу. Франкур понял, что бегство невозможно. Без колебаний молодой человек принял дерзкое решение. «В конце концов, их всего лишь семеро, а человек, решивший дорого продать свою шкуру, способен на многое. Вперед!»

Скрежет вынимаемого из ножен клинкового штыка выдал местонахождение зуава. Заговорщики поспешили на звук. Не дожидаясь, пока они подойдут вплотную, Франкур как тигр прыгнул навстречу с криком: «Убийцы! Подлые убийцы!»

— Не убийцы, а заступники, — высокомерно возразил главарь, нанося капралу удар.

Семидесятисантиметровый клинковый штык зуава был короче шпаги, имевшей в длину девяносто сантиметров. И капрал наверняка получил бы удар прямо в грудь, но сам дьявол не был таким увертливым и ловким фехтовальщиком, как бравый француз. Шпага[1730] или сабля, рапира или клинок — вид оружия не имел значения.

Заметив приближавшееся острие, Франкур молниеносно отпрыгнул в сторону и отвесил шутовской поклон.

— Промазал! Попробуй еще! Давай!

Сохраняя хладнокровие черный плащ под прикрытием друзей продвинулся на два шага. Заговорщики хотели броситься на француза, но главарь остановил их:

— Этот человек принадлежит мне и только от меня примет смерть!

— Посмотрим, — ответил Франкур, так звонко прищелкнув каблуками, что звук, как пистолетный выстрел, потряс своды.

Шесть темных силуэтов подняли свечи повыше, чтобы осветить пространство для дуэлянтов. Главарь предпринял новую атаку. Нелегко драться широким, тяжелым и коротким клинковым штыком с противником, вооруженным легкой и длинной шпагой. Но выбора не было. Зуав быстро и грациозно отразил нападение.

— Проклятье, — прохрипел главный призрак по-немецки, удивленный неожиданной силой и ловкостью противника. Он был умелым фехтовальщиком, но француз, несмотря на молодость, не уступал ему. Зуава, казалось, не смущало, что он один против семерых. Солдат сражался отважно, изумляя заговорщиков выдержкой и мастерством.

— Эй, привидение в балахоне, давай! — c усмешкой произнес смельчак. — Мне хотелось бы видеть твое лицо. Будь у меня кривая сабля, я содрал бы эту маску. Один… два… три… Что? Меня хотят прикончить ударом ниже пояса? Каналья!

В этот момент противник сделал выпад, но Франкур быстро повернулся вполоборота, и шпага черного капюшона, врезавшись в стену, разлетелась на куски. Капрал молниеносно нанес главарю сокрушительный удар в грудь.

— Наконец-то я получу твою шкуру!

Зуав наносил удары один за другим, но несмотря на то, что заговорщик уже был весь исколот, он по-прежнему оставался на ногах.

— Можно подумать, что этот человек из дерева! — пробормотал француз.

На какое-то мгновение рука капрала ослабла, и клинок выскользнул из его рук. Молодой человек остался без оружия.

— Кинжалы! — потребовал главарь.

Приняв боксерскую стойку, Франкур приготовился к рукопашному бою. Оружие валялось всего в пяти-шести шагах, если бы он мог подобрать его! Но стоит только приблизиться, как все семеро накинутся на него и заколют ножами, зловеще поблескивающими в полумраке.

Круг сужался. Сейчас кто-нибудь вонзит кинжал, и все кончится. Вдруг сильный взрыв потряс стены подземелья. За ним последовал второй, третий… Обеспокоенный главарь произнес несколько слов по-немецки, и заговорщики мгновенно задули свечи. Все стихло, и молодому человеку, оказавшемуся в полной темноте, оставалось гадать, спасло ли его Провидение, или он все же получит смертельный удар.

Глава 5

^{Старый знакомый. — Тревога. — В разведку. — Старина Перрон и двое неизвестных. — Парадный марш зуавов перед королем. — Кофе Виктора-Эммануила. — Чтобы взять пленного. — Загадочный зов. — Ужасная борьба. — Смертельный удар. — Все взорвалось.}

В лагере зуавов только что прошла перекличка. Капитана, командира второй роты, увезли с высокой температурой из расположения полка. Командование принял молодой поручик лет двадцати шести — двадцати семи. Высокий, голубоглазый, с красиво очерченным носом, светлой бородой, он великолепно выглядел в форме африканских офицеров — красные штаны и черная туника[1731], складками спадающая с широких плеч. Могучую грудь украшали орден Почетного легиона, боевая медаль и медаль за битву в Крыму. Зуавы любили своего нового командира и гордились им.

В лагере повсюду царило оживление. Солдаты, расположившись возле сумок, пили кофе. Молодой командир подошел к группе из четырех человек. Зуавы тотчас вскочили, поднеся правую руку ко лбу, а левую положив на эфес шпаги в знак приветствия.

— Обозный! — командир к одному из стоящих.

— Слушаю, господин поручик!

— Так ты говоришь, Франкур исчез?

— Да, господин поручик. Не знаю, что и думать…

— Но я видел его вчера вечером и говорил с ним.

— Он был здесь, его вещи лежат рядом с моими. Но утром, когда нас разбудили, обнаружилось, что капрала нет на месте.

Подошел сержант-горнист и отдал честь офицеру.

— Питух, ты пришел вовремя. Франкур исчез! Кебир хотел видеть его, и немедленно… Я очень обеспокоен!

— Я тоже, поручик! Ведь он — мой друг. Если разрешишь, я поищу его. Капрал когда-то спас мне жизнь…

— Перед атакой! Да ты рехнулся! Мы можем выступить с минуты на минуту.

— Однажды в Крыму, когда ты был простым зу-зу[1732], Жаном Оторвой, мы пошли на это. Мы плевали на все и в том числе на дисциплину.

Красивого офицера звали Жан Бургей. Прозвище Оторва укрепилось за ним, когда Канробер производил его в сержанты. Поручиком Бургей стал после того, как установил флаг на Малаховом кургане. Легендарный зуав, герой многих любовных приключений, женился на княжне, а свидетелями на его свадьбе были офицеры — адъютанты маршалов Франции. Однако поручик оставался простым и добрым товарищем и с удовольствием рассказывал о своих подвигах. В полку его любили чуть ли не так же, как императора в армии.

— Там, в Севастополе, — ответил он Питуху, — мы не боялись, что полк покажет нам хвост…

В это время прибыл офицер в голубой униформе приближенного к императорскому двору. Не слезая с коня, порученец быстро сказал несколько слов полковнику и ускакал обратно. Тотчас же заиграл горн.

— Скорее на место! — крикнул Питух и помчался прочь.

— Значит, судьба такая… — сказал ему вслед поручик и положил руку на плечо Перрону.

— Что ж, старина, возьми мешок и карабин Франкура и отнеси в повозку.

Перрону было около сорока лет. Ему нравилось, когда к нему обращались на «ты» и называли «стреляным воробьем», особенно когда это делал Оторва.

Исчезновение капрала повергло Обозного в смятение. Кто поддержит его в трудную минуту? Кто будет заботиться об отделении? Толстяк прилип к Перрону. А тот уже командовал:

— Взвод, шагом марш!

Перрон отдал сумку капрала Обозному, а карабин — Раймону. И трое друзей отправились искать повозку. К поручику подбежал аджюдан-мажор[1733].

— Бургей, вы идете на Сан-Пьетро в боковом охранении, затем — к каналу и выходите на дорогу к Росбио, рядом с белыми строениями… Разведку надо провести особенно тщательно.

— Слушаюсь, господин капитан.

— Армия выступает с фланга, чтобы захватить противника справа, тогда как нас ждут между Морторой и Виджевано. Поэтому сведения, которые вы добудете, имеют огромное значение.

— Значит, господин капитан, главная цель наших войск — дорога между Новаро и Тичино?

— Именно!

— А африканские стрелки?

— Они поступают в ваше распоряжение и будут помогать обеспечивать связь с полком. Будьте осторожны, в бой не вступайте. Если наткнетесь на противника, уходите. Понятно?

— Да, господин капитан.

— Желаю удачи!

— Спасибо, господин капитан.

Перрон заметил двух зуавов, неторопливо удалявшихся куда-то в тыл. По всему было видно, что они не собираются принимать участие в общем построении.

Полк шел бодрым шагом по берегу Сезии. Из-под ритмично топающих по дороге солдатских ботинок поднимались столбы пыли. Вскоре густое серое облако окутало французов: только штыки и стволы ружей поблескивали на солнце, да мелькали красные штаны.

Зуавы прибыли в Бридду, где располагался Генеральный штаб короля Пьемонта. Итальянская армия готовилась к выступлению. Монарх уже заканчивал завтрак, когда перед штабом появились первые ряды французских пехотинцев. Увидев королевский штандарт, они гаркнули во все горло:

— Да здравствует король! Да здравствует капрал Эммануил!

Не дожидаясь тамбурмажора[1734], Питух приложил к губам горн и заиграл. Как раскаты грома, грянули приветствия, теперь подхваченные всеми: «Да здравствует король!.. Да здравствует Эммануил! Да здравствует капрал!»

Король отставил украшенную фамильным гербом большую серебряную чашку с ароматным мокко[1735], промокнул губы салфеткой, пригладил бороду и, широко улыбаясь, в сопровождении одного лишь адъютанта вышел навстречу зуавам. Виктор-Эммануил всегда ел в одиночестве, офицер явился только для того, чтобы выслушать приказ.

— Позвать караул! — распорядился монарх.

Прибежали гвардейцы и быстро выстроились в почетную шеренгу. Виктор-Эммануил вытащил из ножен саблю и салютовал проходившим мимо французам.

— Да здравствует Эммануил! Да здравствует король-капрал! — неслось от ряда к ряду по нескончаемой колонне шагавших строем солдат. Барабанная дробь была уже еле слышна, а монарх все стоял и улыбался, глядя вслед уходящим воинам, навсегда покорившим его своей храбростью и сердечностью.

Столовая на время опустела. Офицеры, служащие, дневальные, ординарцы — все покинули дом, чтобы проводить зуавов. Вдруг в комнату бесшумно вошли двое «шакалов». На первый взгляд они ничем не отличались от бравых африканцев: форма сидела безупречно, не было ни единой лишней детали. Но что-то в их облике настораживало. Может быть, отсутствие некоторой небрежности в одежде и непринужденности в поведении? Да и лица не покрывал южный загар, которым так гордились зуавы, а в движениях не чувствовалось военной выправки. Но среди всеобщего ликования на это никто не обратил внимания.

Незнакомцы действовали быстро. Один с карабином в руке встал у двери, другой подошел к столу и, вытащив из кармана маленький зеленый флакон, вылил несколько капель в чашку с кофе. По комнате распространился едва уловимый запах горького миндаля[1736]. Вскоре он улетучился. Виктор-Эммануил вряд ли что-либо заметит, когда вернется.

Не говоря ни слова зуавы быстро вышли. Форма служила им прекрасным пропуском. Со стороны можно было подумать, что они спешат догнать своих товарищей, от которых отстали.

В то время как полк проходил перед королем парадным маршем, рота поручика Бургея быстро миновала несколько сот метров, отделявших лагерь от фермы, и остановилась недалеко от построек. Вдруг раздался выстрел. Пуля просвистела над ухом командира.

— Ложись! — тут же скомандовал Жан.

Зуавы залегли в высокой траве, африканские стрелки, спешившись, укрылись за виноградниками и фруктовыми деревьями. Последовали новые выстрелы, скорее громкие, чем опасные. «Что бы это могло значить?» — подумал Бургей.

Он подал сигнал: два коротких свистка, один длинный.

Тотчас из-за высоких колосьев появился сержант.

— Прибыл по вашему приказанию!

— Хорошо. Возьми восемь человек. Обойдите ферму справа и выясните, что там происходит. Но — ни выстрелов, ни криков… И чтобы никто вас не видел. Постарайтесь взять кого-нибудь в плен.

— Есть, господин поручик.

Унтер-офицер скрылся во ржи. На ферме продолжали стрелять. Прошло несколько минут. Зуавы, прекрасно зная, что Оторва не упустит случая ввязаться в драку, спокойно ждали.

Отряд сержанта, никем не замеченный, добрался до молодых вязов с густой кроной и удобными для лазания стволами. Командир осторожно взобрался на вершину одного из деревьев и раздвинул ветви.

Во дворе находилось семь или восемь австрийских солдат, которые беспрестанно палили из ружей без видимой причины.

— Что делают здесь белые мундиры? — прошептал сержант.

Появился человек в костюме тирольского стрелка с дымящимся факелом в руке. Обойдя здание, незнакомец громко отдал какое-то приказание по-немецки. Тотчас солдаты бросились к люку, очевидно ведущему в подвал либо в колодец. Один за другим белые мундиры исчезали в дыре. Заинтригованному сержанту это показалось странным. Вдруг он вспомнил, что поручик просил захватить пленного. Зуав перевел взгляд с опустевшего двора на канал, омывающий стены фермы. На воде покачивались две барки: одна довольно большая, способная вместить десять человек, другая совсем маленькая, похожая на каяк[1737]. Вдруг в каменной стене у самого берега открылся потайной лаз. Из него один за другим стали выпрыгивать австрийцы и направляться к лодкам. Сержант мигом оказался на земле.

— Спрячьтесь за насыпью у канала, — приказал он своим подчиненным. — Когда я крикну «ко мне» — бегите!

Пока пехотинец пробирался к каналу, австрийцы успели сесть в лодку и отплыть на значительное расстояние. На берегу оставался один тиролец. Вдруг сержанту показалось, что из подземелья доносятся крики. Молодой офицер прислушался. Раздался знакомый каждому «шакалу» свист, который означал, что зуав попал в беду. «Там кто-то из наших!» — подумал сержант, однако времени на размышления не оставалось — тиролец уже сел в каяк. Каменная дверь в стене с тяжелым скрипом вернулась на место, и пехотинец больше не слышал ни звука. Какое-то мгновение он еще колебался, но незнакомец взялся за весла, еще секунда — и он уйдет. Не раздумывая, сержант прыгнул в качавшийся на волнах ялик[1738], который от сильного толчка перевернулся. Зуав и тиролец оказались в воде. Схватив своего противника за рукав, сержант крикнул:

— Вы мой пленник! Отряд, ко мне!

Тиролец был очень силен и яростно сопротивлялся. Борьба длилась недолго. Когда пехотинцы прибежали, на воде качалось лишь бездыханное тело сержанта. Вытащив труп, они обнаружили, что грудь несчастного распорота от сердца до подмышки.

Вдруг неслыханной силы взрыв обрушил на головы зуавов град обломков. В мгновение ока от трагического и загадочного дома остались лишь дымящиеся головешки.

Глава 6

^{Выполняя поручение. — Чтобы выпить глоток. — Похвала подействовала. — Один стаканчик за два су. — В столовой короля. — Слишком сладкое вино. — Королевский кофе. — Сражен напитком наповал. — Виктор-Эммануил избежал смерти. — Обозный потерял товарища, но приобрел батон колбасы.}

Перрону, Раймону и Обозному порядком надоело таскать вещи без вести пропавшего товарища. Потеряв надежду встретить повозку, они не без сожаления оставили сумку своего командира на дороге и поспешили вслед за ротой.

Бойцы совершают геройские поступки не каждый день. Бывают моменты, когда солдат чувствует себя расслабленным, вялым и размякшим, как тряпка. Именно это состояние и испытывали трое друзей, шагая по пыльной дороге под палящими лучами солнца. Ах, если бы только восстановить потраченную накануне в сражении энергию с помощью нескольких стаканчиков живительного напитка!

Зуавы часто страдали от жажды и всегда были рады случаю промочить глотку. И он не замедлил представиться: повозка матушки Башу с искусительными напитками уже громыхала по дороге.

— Не пропустить ли нам по стаканчику, — воскликнул Перрон, и нос его сморщился в довольной гримасе, как у кота, почуявшего молоко.

Раймон, бледное лицо которого говорило о склонности к крепким напиткам, кашлянул в бороду:

— Кхе-кхе… Не откажусь…

Но, похлопав по карману, печально добавил:

— У меня только дуро![1739]

Перрон, в свою очередь, тоже проверил наличность.

— Кхе-кхе… У меня, как у Раймона, — Сахара в глотке, а в кошельке — ни сольдо…[1740]

Обозный не проронил ни звука. Может быть, он стал богачом? Удивленный Перрон спросил:

— Эй, Обозный, ты случайно не хочешь промочить горло?

Толстяк пробормотал что-то невразумительное. Интуиция[1741] подсказывала друзьям, что в карманах у жителя провинции Бос имелось несколько су. А в душе бывшего крестьянина шла страшная борьба между врожденной бережливостью и нежеланием показаться скаредным. Хитрец Перрон понял, в чем дело, и решил пойти окольным путем. Старый солдат притворился страшно огорченным и с видом человека, понесшего большую потерю, произнес:

— Жаль все же, что мой кошелек совершенно пуст. Он плоский, как подошва. А мне так хотелось спрыснуть твою феску, Обозный!

— Мою феску? — удивился юноша. — Ты что, рехнулся?

— Говорю, что думаю, старина, и ничего более…

— Не понимаю…

— А ты следи внимательно за ходом моих мыслей. Что делает человека зуавом?

— Не могу знать.

— Феска.

— Как это так?

— Только зуав может носить феску на своей голове. Этот головной убор Провидение создало исключительно для «шакала».

— Что ты говоришь?

— Внимание, новобранец! До вчерашнего дня твоя феска возвышалась на голове, как ночной колпак, и позорила полк.

— Что правда, то правда.

— Но вчера ты побывал под огнем, понюхал пороху… Ты дрался, как истинный зу-зу… И вот результат — феска стала лучше держаться у тебя на ушах. Дух фески проник в твое тело и обратил тебя в настоящего зуава, — продолжал плести тонкую паутину лести старый обманщик. Он ускорил шаг и, поравнявшись с повозкой, спросил:

— Я правильно говорю, матушка Башу?

— Конечно, мой дорогой Перрон.

— И я также буду прав, если скажу, что зуав Обозный заплатит за каплю, которая не даст старикам умереть от жажды.

Жадность в душе крестьянина отступила. Леон Сиго был счастлив. Он чувствовал себя настоящим героем и не думал более сопротивляться. С легкостью отстегнув кошелек, юноша извлек из него заветную монету в двадцать су, которую уже несколько недель хранил между кожаными прокладками, и с достоинством протянул маркитантке:

— Обслужите нас, матушка Башу!

В те героические времена огненная вода стоила два су за маленький стаканчик.

Маркитантка трижды наполняла стаканчики, которые солдаты выпивали до капли.

— Три раза по шесть — будет восемнадцать… Осталось еще два су. Добавляю на второй стаканчик от себя, — сказала добрая женщина.

Благодарные зуавы выпили за здоровье матушки Башу и не без сожаления расстались с повозкой и ее хозяйкой. Теперь мир казался прекрасным, а настроение заметно улучшилось.

Вдалеке из-за поворота показалась головная колонна полка, направлявшегося в Бридду. Желая сократить путь, путники пошли наперерез. Вскоре зуавы услышали барабанный бой, звуки труб и приветствия, а потом увидели короля, отдававшего воинам честь.

— Какая удача! — мгновенно сообразил Перрон. — Может, капрал Эммануил угостит нас парой глоточков?

И хитрец выразительно посмотрел на товарищей. Те только облизнули сухие губы.

— Смотрите в оба и следуйте за мной!

Перрон осторожно добрался до задворок Генерального штаба и вдруг увидел двух зуавов, бежавших в направлении, противоположном тому, куда ушел полк.

— Вот те на! Смотрите-ка, те двое, кажется, опередили нас. Будем надеяться, что они оставили нам что-нибудь…

Перрон служил не первый месяц и знал, по крайней мере в лицо, всех солдат своего полка. Те двое были ему совершенно незнакомы.

— Откуда их черт принес? — пробормотал он. А Раймон добавил:

— И физиономии какие-то бледные, а одеты во все новое, должно быть, из запаса…

— Или из штаба, секретари какого-нибудь начальства.

— Да, да, писаки…

— Хорошо, кабы они не все съели и не все выпили.

— Не бойся, у короля найдется, чем угостить доблестных зуавов. Вперед!

Водка уже ударила солдатам в голову, а пьяному — море по колено. Все трое беспрепятственно вошли в столовую. Обозный сразу углядел огромный батон болонской[1742] колбасы, схватил его и, вдохнув запах, произнес:

— Черт возьми, пахнет неплохо! Ее хорошо есть с сухими хлебцами! Я беру… Удачный налет! Bouno!

Юноша действительно становился настоящим зуавом. Насадив батон на кончик штыка и убедившись, что он держится крепко, босеронец перешел к напиткам. Его более расторопные друзья уже изучали содержимое бутылок. Раймон заинтересовался наполовину пустой флягой с асти[1743]. Поднеся ее к губам, он сделал большой глоток, прополоскал горло и сплюнул:

— Фу!.. Сладкое! Никогда бы не подумал, что такой матерый волк, как капрал Эммануил, пьет сироп!

Перрон завладел бутылкой с белой этикеткой.

— «Киршвассер»[1744], — прочитал он название, написанное мелкими буквами. — Наверное, латинское или греческое. Но цвет — не очень…

— Да, похоже на настой из трав.

— Может быть, минеральная вода?

— Дьявол, достаточно одного взгляда, чтобы вызвать отвращение…

Тут Перрон заметил большую, полную до краев серебряную чашку и, понюхав, сказал:

— Королевский напиток! Настоящий мокко. И подают на серебре. Надо попробовать!

— Ну ты, гурман![1745]

— Это очень редкая вещь — значит, для меня!

— Оставь мне глоток, я не брезгую ни тобой, ни Эммануилом. На старости лет, когда мы станем ветеранами наполеоновской гвардии, будем рассказывать, что пили из кружки короля.

— Мне кажется, я слышу шаги, — сказал Обозный.

— Да, правда, сюда идут!

Перрон, боясь, что ему помешают, залпом выпил половину кружки. И тут случилось страшное: глаза солдата расширились и стали неподвижными, тело конвульсивно дернулось. Он хотел крикнуть, но дыхание перехватило; жуткая гримаса исказила лицо. Чашка выскользнула из сведенных судорогой пальцев, и Перрон, один из самых могучих и сильных зуавов в полку, рухнул как подкошенный. Бледный как полотно Раймон бросился к товарищу.

— Перрон, бедный Перрон, что с тобой? Бравый парень, как ты, не может так просто умереть… — причитал он. — Господи, это яд! Кофе короля отравлен!

Парадный марш полка закончился. Виктор-Эммануил вложил саблю в ножны, отпустил охрану и направился в столовую. Адъютант открыл перед монархом дверь, и оба услышали крики. Король, вступив в комнату, удивленно произнес:

— Что здесь происходит?

На лицах зуавов застыли ужас и растерянность. От хмеля не осталось и следа.

Потрясенный Раймон не мог вымолвить ни слова. Все же привычка к железной дисциплине одержала верх над чувствами. Справившись с собой, он шпагой отсалютовал монарху, потом вытянулся по стойке «смирно» и замер в ожидании. Обозный с некоторым опозданием старался как можно точнее повторить движения друга, но ему это удавалось плохо. Насаженный на штык батон болонской колбасы, весом в пять или шесть ливров[1746], грозил вывалиться из рук вместе с оружием. Несчастный воришка, потеряв от; страха голову, думал только об одном: «Я пропал, я украл… теперь меня расстреляют…»

— Что вы здесь делаете? — спросил Виктор-Эммануил.

Раймон понял, что отвечать придется ему. С трудом подбирая слова, он выдавил:

— Извините, мой король! Мы выполняли поручение…. я… Перрон и Обозный. Нам очень захотелось пить… Вы наш капрал и должны понять…

— Но что произошло? Заканчивай! Тот зуав на полу, что с ним? Он смертельно пьян?

— Это мой товарищ Перрон из отделения капрала: Франкура, того, что спас вашего подданного… за что вы его собственноручно наградили…

— Ладно, ладно! Но что с ним?

— Он мертв!

— Не может быть!

— Выпил ваш кофе и упал замертво.

— Значит, он был болен… Кровоизлияние!

— Нет, нет! Сначала Перрон выпил королевскую водку, а это крепкий напиток… Все было в порядке… Потом отхлебнул из вашей чашки и упал замертво. В кофе — яд, я уверен. Вас хотели отравить, ваше величество.

— Но кто?.. Ты подозреваешь кого-нибудь?

— Когда мы шли к вам, то видели, как двое неизвестных, одетые в форму зуавов, выходили отсюда. Я еще сказал, что они не похожи на настоящих «шакалов». Ты помнишь, Обозный?

— Да, господин король! И они бросились бежать, едва заметили нас.

Виктор-Эммануил задумался, а Раймон продолжал:

— А что касается нас, мы честные солдаты… Хотели только глотнуть чуть-чуть, проходя мимо. Разве это преступление? А вот ведь чем обернулось… Один бокал за ваше здоровье стоил Перрону жизни.

Король Пьемонта понял, что солдат сказал правду. Несмотря на природную смелость, монарх вздрогнул, подумав о беспощадном враге, чья ненависть преследовала его повсюду.

— Они, все время они… — прошептал Виктор-Эммануил. — Узнаю их подлую манеру. Но ни смертельный яд, ни острые кинжалы, ни мрачные ловушки не остановят порыв народа, который скоро разорвет вековые оковы. Время пришло! Я буду жить, а Италия будет свободна!

— Вы храбрые ребята, — сказал король, обращаясь к солдатам. — Идите в свой полк. Только дайте честное слово, что никому не расскажете об этом печальном событии. Я сам все объясню командирам. Вашего товарища похоронят с почестями, и я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.

Глава 7

^{В темноте, в воде, в грязи. — Напрасные надежды. — Немного света, но снова мрак. — Конец ли это? — На солнцепеке. — Лодка и лодочница. — Прекрасная итальянка. — Кое-что о крестнике короля. — «Уходите!» — Враг. — Франкур узнал голос незнакомца.}

Капрал был заперт в подземелье. Он не знал, сколько мучительных часов провел в кромешной тьме. Время от времени он кричал, звал на помощь, проклинал все на свете. Наконец, поняв, что его никто не слышит, уставший и разбитый, заснул прямо на каменном полу. Но сон не принес облегчения.

Когда узник проснулся, кошмар продолжался наяву. Зуав невыносимо страдал от жажды и голода, но еще больше от темноты, вернее от галлюцинаций, порожденных ею. Отважному капралу чудилось, будто он проваливается в таинственный мир, полный призраков. Ему стало страшно. Твердый духом солдат, привыкший к тяготам и лишениям военной службы, заплакал, как ребенок. Не веривший в Бога и смеявшийся над дьяволом, он вспомнил слова старой молитвы, которые вдруг сами пришли на ум.

Временами узнику казалось, что он снова присутствует на заседании призраков — людей, говорящих на французском языке с иностранным акцентом и прячущих свои лица под капюшонами и масками. Заговорщики хотели убить императора и короля.

О! Как необходимо добраться до Виктора-Эммануила, чтобы раскрыть ужасный заговор: «Будьте осторожны, ваше величество, вас собираются убить!»

Но ему никогда не вылезти отсюда. Заговорщики прекрасно знали это, иначе не оставили бы ему жизнь. Они обрекли пленника на мучительную смерть от голода и жажды.

Молодой человек вновь погрузился в тяжелый сон. Его разбудили глухие звуки. Это ружейные выстрелы! Там, наверху, сражаются! Совсем рядом!

Несчастный солдат набрал в легкие побольше воздуха и крикнул изо всех сил:

— Сюда! На помощь! Это я, Франкур… Зуавы, ко мне!

Он свистнул. Этот свист знали все «шакалы». Он означал, что зуав попал в беду. Но все было напрасно. Капрал кричал до хрипоты, пока не смолк грохот.

Вдруг Франкур заметил луч света, пробивавшийся сверху. Дневной свет, очень слабый, едва освещал пространство. Однако его вполне хватило, чтобы француз увидел свой клинковый штык, оброненный во время драки с главарем заговорщиков. У молодого человека появилась надежда. Забыв об усталости, он устремился на свет.

— Эй, «шакалы»! Ко мне на помощь! — он, перепрыгивая через камни. Но вдруг свет исчез, вновь наступила тьма, еще более непроглядная, чем прежде. Несчастный солдат остановился, не зная, куда идти.

— Вот напасть…

Глухой мощный взрыв не дал ему договорить. Франкуру показалось, что мир рушится. Своды подземелья содрогнулись, на зуава посыпались щебень и штукатурка. Думая, что умирает, молодой человек потерял сознание.

Однако конец еще не наступил. Отважному солдату не суждено было погибнуть. Свежий воздух привел его в чувство.

Придя в себя, наш герой увидел, что лежит посреди небольшой лужи. Он с жадностью припал к воде. Затхлая и грязная, она показалась Франкуру божественным напитком.

Вдруг он услышал журчание. Вероятно, взрывом повредило фундамент, и теперь вода из канала сочилась через образовавшиеся трещины. Капрал пошел на звук. Сильная струя била из большого отверстия в стене.

Он тут же сообразил, что может расширить отверстие и через него проникнуть в канал, а там вплавь добраться до берега.

С яростным воодушевлением Франкур принялся разрывать скользкую рыхлую почву. Влажная глина соскабливалась легко, как масло. Неожиданно свод рухнул. Масса песка, глины и воды сбила беднягу с ног, грязный поток понес в неизвестном направлении. Некоторое время капралу удавалось держаться на поверхности, но камни, летевшие сверху, оглушили его. Теряя сознание, он успел подумать: «На этот раз точно конец», — и скрылся в водовороте.

Сколько ложных смертей пережил храбрый зуав! Сколько раз прощался с жизнью и вновь обретал ее! Вот и сейчас, почувствовав на лице сильный жар, молодой человек приоткрыл веки и с удивлением обнаружил, что лежит на солнцепеке. Он вдохнул поглубже, протер глаза, ущипнул себя за щеку.

— Кажется, я жив… Чувствую поцелуй солнца, которое и не надеялся больше увидеть.

Франкур попытался перевернуться со спины на бок, но движение болью отозвалось в теле.

В ту же минуту до его слуха донесся скрип уключин и плеск весел. Он понял, что находится в лодке. Высокий девичий голос потряс зуава до глубины души своей мелодичностью, нежностью и мягкостью.

— Господин солдат! Как я рада, что вы живы…

Франкур, сделав неимоверное усилие, приподнял голову.

На лавке, крепко сжав маленькими ручками весла, сидела очаровательная девушка. Она была скромно одета, но молодому человеку показалась прекраснейшим созданием во всей Италии. Великолепные черные волосы, сколотые коралловой[1747] булавкой, выбивались из-под соломенной шляпы, огромные голубые глаза смотрели чуть лукаво.

— Синьорина[1748], как мне благодарить вас? — молодой человек. — Вы извлекли меня из могилы, и я снова вижу солнце…

Губы цвета спелого граната приоткрылись в улыбке, обнажив ряд белоснежных зубов.

— Я счастлива, что оказалась рядом, когда вас вынесло бурлящим потоком. Так, значит, вы были в подземелье?

— Да! Вы знаете, кто там был?

— Я слышала… О них говорят по всей стране.

Барка причалила и остановилась. Юная красавица сложила весла и, спрыгнув на берег, сказала:

— Приехали! Вы сможете дойти до дома? Здесь совсем рядом…

Девушка протянула солдату обе руки. Франкур, собравшись с силами, с трудом поднялся на ноги.

— Вот и хорошо. Обопритесь на меня. Не бойтесь, я сильная!

— Но я такой грязный…

— Ничего. Держитесь крепче!

Не прошли они и пятидесяти шагов, как оказались около ветхой лачуги. Войдя внутрь, девушка представилась:

— Меня зовут Беттина.

— Франкур, капрал Третьего полка зуавов. Разрешите засвидетельствовать вам мое почтение…

— Пожалуйста, садитесь вот сюда!

— Мы у вас дома, синьорина? — спросил зуав.

— Да, — неопределенно ответила девушка, — почему вы спрашиваете?

— Не сочтите за нескромность, но вы такая красивая, благовоспитанная, дворец едва ли достойное жилище для вас.

Девушка улыбнулась и, не теряя времени, принесла хлеб, сыр и кувшин с вином.

— Я нашла вас без сознания, — вместо ответа произнесла она. — Сколько времени вы там пробыли?

— Не знаю… Я сбился со счета. Какой сегодня день?

— Третье июня.

Франкур подскочил на месте.

— Я пропал! Три дня отсутствия в военное время! Меня сочтут дезертиром. Мадемуазель Беттина, мне надо срочно уходить, нельзя терять ни минуты. Мне необходимо догнать полк.

— Сначала обсохните и немного поешьте. Ведь вы еле держитесь на ногах.

Зуав решил на время забыть неприятности и отдать должное еде. Он с аппетитом поглощал все, что приготовила его спасительница, запивая большими глотками вина.

— Вы правы, синьорина! Разрешите один-два вопроса? — Спрашивайте!

— Во-первых, где мы находимся?

— Около Конфиенцы, на берегу малого канала Сан-Пьетро.

— Далеко от фермы?

— В полутора лье.

— Это оттуда вы меня привезли на барке?

— Совершенно верно. Или я должна была вас там оставить? — спросила она с шаловливой улыбкой, сводившей Франкура с ума.

— И еще вопрос.

— Задавайте!

— Зачем вы пошли на ферму, которая находится прямо на линии фронта? Это же очень опасно! Должно быть, важная причина заставила вас отправиться туда.

— Это не моя тайна.

Франкур посмотрел девушке прямо в глаза.

— Вам нужно было узнать что-нибудь?

— Может быть.

— О молодом человеке, его жене и ребенке?

Беттина, побледнев, с мольбой посмотрела на зуава.

— Значит, вы их видели?

— Да, синьорина…

— Живыми и здоровыми?

— Увы, нет. Простите, если сообщил плохую новость.

— Они ранены? Говорите!

— Их убили. Ей досталась пуля в висок, ему — кинжал в сердце.

— О, Святая Мадонна![1749]

— Что же касается ребенка…

— Он тоже умер, не так ли? Несчастная семья…

— Младенец жив!

Девушка радостно вскрикнула, ее прекрасные голубые глаза наполнились слезами.

— Вы уверены? Вы точно знаете? — с беспокойством спросила она.

— Я сам лично вытащил ребенка с фермы, когда мы отбили ее у австрийцев.

Беттина взяла руки Франкура в свои и нервно сжала их.

— Вы спасли его. Да вознаградит вас Господь! Он сейчас в безопасности?

— Как маленький король! Он находится среди трех тысяч зуавов, которые усыновили его и обожают, как родного. Так младенец вас интересует?

— Да, да, очень!

— Но почему? Вы знаете его родителей? Кто они?

— Извините, но я не могу вам ответить. Пока это тайна, даже для вас, спасителя ребенка.

— Вы причиняете мне ужасное огорчение, синьорина… Я обязан вам жизнью и сердце готов отдать за вас и тех, кого вы любите…

— Я едва знакома с вами, но почему-то доверяю вам… Да, я очень нуждаюсь в отважном друге, но не могу принять вашу помощь.

— Почему, синьорина?

— Сегодня я не вправе это сказать. Да и вы не можете распоряжаться своей судьбой, вам надо догонять полк.

Зуав опустил голову и тихо произнес:

— Это правда. И все же необходимо, чтобы вы узнали, что станет с ребенком. Надо, чтобы он вернулся к своим родным, к вам, если хотите…

В глазах девушки мелькнул страх.

— Ко мне? Нет, только не сейчас! Это небезопасно и для малыша, и для меня… Там, где он в настоящий момент находится, среди ваших товарищей по оружию, ему ничто не угрожает. Позднее, когда закончится война и наша дорогая Италия будет свободна, а ненависть умрет вместе с нашими врагами, ребенок сможет вернуться к себе домой.

— Скажите, по крайней мере, к кому обратиться и где вас искать? Меня вы знаете как найти: Франкур, Третий полк зуавов.

— Милан, дворец Амальфи. Скажете: «Я хочу поговорить с Беттиной».

— Отлично! Правда, Милан пока в руках австрийцев, но скоро мы выбьем их оттуда. Дело нескольких дней!

— Свободный Милан! Об этом можно только мечтать!

— Скоро это станет действительностью, синьорина. Между прочим, мы сражаемся не каждый день, бывают и часы досуга. Надеюсь, вы вспомните обо мне. Сердце мое принадлежит вам навеки!

Юная красавица протянула на прощание руку и коротко ответила:

— Принимаю!

Снаружи послышались быстрые шаги. Беттина побледнела.

— Случайная встреча может обернуться дружбой на всю жизнь. А теперь уходите! Быстрее! И сделайте вид, что не знаете меня. Это враги!

— Но я хочу защитить вас! Несчастье тому, кто…

— Ни слова больше! Я не боюсь! Уходите, наконец!

Дверь открылась. На пороге появился молодой мужчина среднего роста с красивым надменным лицом. Он удивленно посмотрел на заляпанного грязью зуава, потом на сохранявшую удивительное спокойствие Беттину. Едва ответив на приветствие капрала, который глядел на него так, словно хотел запомнить на всю жизнь, незнакомец обратился к девушке:

— Кто этот человек и что он здесь делает?

Франкур чуть было не закричал от гнева.

— Разве вы не видите? — ответила Б еттина. — Это французский солдат, он болен, умирает от голода. Я только что встретила его и дала поесть. Могу я сделать что-нибудь для наших освободителей?

— Хорошо… Но я пришел за вами.

— Прошу меня извинить, — вежливо перебил капрал. — Синьорина, еще раз простите за неожиданное вторжение. Благодарю от всей души.

Зуав поклонился, снова отдал честь незнакомцу и вышел, сжимая кулаки. «Дьявол! Провалиться мне на месте, — думал он, — если это не голос того негодяя, который хотел прикончить меня в подземелье».

Глава 8

^{Подвиги пехотинца на коне. — В поисках французской армии. — На границе. — Мост Сан-Мартино. — Бегство австрийцев. — Лихо скачущий конь и плохо взорванный мост. — Передислокация вражеских войск. — Битва при Турбиго. — Три будущих генерала. — Франкур и Мак-Магон.}

Франкур шел быстро. Он неплохо подкрепился и отдохнул, но был еще довольно слаб. Инстинктивно молодой человек чувствовал, что за ним следят.

«Это он! — рассуждал зуав про себя. — Двух таких голосов не бывает! Должно быть, узнал меня, поэтому так пристально смотрел. Я один и почти безоружный, если не считать штыка. Без сомнения, он захочет прикончить меня. Что ж, поборемся. А хотелось бы остаться в живых, чтобы еще раз увидеть прекрасную мадемуазель Беттину!»

Скрываясь за деревьями, зуав добрался до пшеничного поля, а затем, прячась в колосьях, пополз, пока не достиг виноградника. Там он позволил себе немного передохнуть.

Было приблизительно восемь часов утра. По солнцу молодой человек определил направление. Армия, по его расчетам, должна была продвигаться на северо-запад.

Отдохнув, Франкур почти восстановил свои силы. Твердый дух, закаленный в постоянной борьбе за выживание, давал молодому телу огромную жизненную энергию, помогавшую преодолевать любые трудности.

Капрал осторожно выбрался из укрытия. Вокруг не было ничего подозрительного, грязная размытая дорога казалась пустынной. Она проходила через заросшие пастбища, заброшенные рисовые поля и виноградники.

За два часа пути Франкур не встретил ни души. Он видел лишь одинокие строения, в которых не чувствовалось присутствия человека. Как только линия фронта передвинулась сюда, жители покинули эти места.

Вскоре зуав увидел перевернутую повозку, а вокруг на земле — многочисленные вмятины. «Должно быть, армейский корпус проходил по этой дороге, — подумал он. — Это следы от пушек. Пойду по ним!»

Колея привела к винограднику. У последнего куста он заметил подпорку.

«Отличная трость, чтобы поддержать мое молодое тело», — решил отважный француз.

Еще через несколько шагов ему попалось валявшееся на обочине печенье, вероятно выпавшее из солдатского мешка. Он подобрал его и положил в карман.

Капрал продолжал путь через поля, мимо опустевших домов. Внезапно за невысокой изгородью из тутовых деревьев послышался стук копыт.

— Лошадь! Неужели меня преследуют?

Тревога оказалась напрасной. Статный рыжий жеребец без седла и поводьев жадно щипал листья люцерны. Увидев человека, он вздрогнул, фыркнул и ускакал прочь прежде, чем Франкур успел к нему приблизиться.

— Отбился от эскадрона, как я от роты… — сочувственно произнес зуав. — Жаль, что я не успел вскочить ему на спину. Было бы здорово явиться в полк верхом на этаком красавце!

Конь, добежав до рисового поля, провалился по брюхо в ил. Капрал рассмеялся и покачал головой.

— Эх, четвероногий! Вот ты и попался, будешь стоять, пока я тебя не вытащу! Но для этого мне нужны поводья или, по крайней мере, несколько ивовых прутьев.

В гуще древесной кроны Франкур отыскал два стебля толщиной с мизинец и ловко скрутил их в скользящий узел.

— Прекрасные поводья! Прочные, как трос. Смогут выдержать и пушку.

Затем взял ветку и, обломав с обеих сторон, прикрепил к прутьям. Получились удила.

— Теперь можно седлать. Назовем коня Четвероногий.

Животное с беспокойством наблюдало за человеком, который шел к нему, тихонько насвистывая. Подойдя, Франкур ласково погладил жеребца по стройной шее и быстро взнуздал. Не переставая насвистывать, он легко вскочил на спину животному.

Конь, совершив бешеный рывок, попытался сбросить всадника. Капрал только рассмеялся. Жеребец то яростно вскидывал круп, то вставал на дыбы. Но Франкур словно сросся с могучим телом скакуна. Наконец Четвероногий перестал сопротивляться и уступил настойчивости седока. Теперь зуав сосредоточил усилия, чтобы заставить коня выбраться на твердую почву. Но жеребец упрямо пятился, словно не понимая, чего от него хотят.

Франкур достал клинковый штык и, не вынимая из ножен, легонько уколол коня в бок, затем в другой.

— Немного жестоко, но ты сам виноват. Пошел! Пошел!

Измотанному борьбой скакуну такое обращение не понравилось, и он галопом рванул вперед. Конь мчался все быстрее и быстрее. Примерно через полчаса путь им преградила речка. Без колебаний Франкур направил лошадь к воде. Купание в реке освежило и взбодрило его.

Выбравшись на отмель, наездник пришпорил Четвероногого, и тот, подчинившись воле седока, поскакал дальше. Их путь лежал через пшеничные и рисовые поля, виноградники, ирригационные каналы. Они оставили позади дорогу, протянувшуюся с севера на юг, затем параллельную ей железную дорогу и выехали к большому поселку. У крестьян Франкур спросил название поселения.

— Vespolate!.. Stazione della strada ferrata[1750].

Молодой человек прекрасно понимал итальянцев. Он выучился их языку, общаясь с мальтийцами[1751] в Алжире.

— Вы видели солдат?

— Вчера тедески еще были здесь… Они пересекли границу.

— А французы?

— Нет.

Зуав плохо представлял, где находится. По его мнению, части французской армии должны были быть в двух лье отсюда. Но, проскакав это расстояние, он с удивлением не обнаружил там никого. У местных жителей Франкур выяснил, что в двух километрах протекает большая река Тичино, естественная граница между Пьемонтом и Ломбардией.

— Где австрийцы?

— Ушли сегодня ночью.

— А французы?

— Мы видели всадников, одетых, как вы.

— Слава Богу! Это, конечно, африканские стрелки.

— Только у них были сапоги и ружья, а лошади оседланы по-другому.

— Я из пехоты! — грубо возразил капрал, решив, что над ним смеются.

Но ломбардийские крестьяне даже не помышляли об этом, ведь перед ними был их освободитель.

Время торопило. Зуав, залпом выпив стаканчик молодого кислого вина, предложенного жителями, собрался ехать к Тичино, чтобы пересечь его.

— Даже не пытайтесь! — отговаривали его поселяне. — Вас унесёт течением, как пёрышко!

— А что же делать?

— Поднимитесь немного на север, там будет мост Сан-Мартино, по которому проходит дорога на Милан…

— Это далеко?

— Всего одно лье. Только австрийцы его заминировали. Мы с минуты на минуту ждем, что он взорвется.

— Спасибо, что предупредили. Постараюсь уцелеть!

Капрал пустил коня рысью: необходимо было как можно скорее добраться до моста и предотвратить взрыв, даже рискуя жизнью. После встречи с прекрасной итальянкой молодой зуав готов был каждый день совершать подвиги. Он почему-то не сомневался, что это доставит ей удовольствие.

Спустя двадцать минут Франкур увидел полосатый черно-желтый пограничный столб с двуглавым медным орлом, блестевшим на солнце. За ним начинался мост, въезд на который преграждала небольшая баррикада. Посередине моста возвышалась баррикада побольше, сложенная из туров, за которой суетились несколько солдат в белых мундирах.

В безумном порыве зуав влетел на мост. С одним клинковым штыком в руке, на коне с самодельными поводьями отважный солдат мчался к баррикадам.

— Вперед! Вперед! — он, будто командовал многочисленным войском.

Верхом на лихом коне капрал легко преодолел первую преграду. Раздались выстрелы, над головой засвистели пули. Конь несся во весь опор, подбадриваемый криками всадника:

— Вперед! Да здравствует Франция! Да здравствует Италия!

— Французы! Французы! Спасайся кто может!

Единственным французом был Франкур, достойный преемник известных заводил кавалерийских атак — Лазаля, Кольбера, Монбрюна и Мюра[1752].

На другом конце моста солдаты в униформе каштанового цвета выскочили из укрытий и бросились к привязанным невдалеке лошадям.

«Это, вероятно, саперы вылезли из заминированных шахт, — догадался зуав. — Значит, мост вот-вот взорвется!»

Солдаты в белых и каштановых мундирах, вскочив на лошадей, галопом помчались прочь, преследуемые Франкуром, который производил такой шум, что австрийцы, должно быть, решили, будто за ними гонится целый эскадрон.

Вдруг молодой человек почувствовал, как задрожала земля. Раздался страшный взрыв.

Зуав остановил коня.

— А славно я нагнал на них страху! — рассмеялся он. — Только бы мост не был разрушен целиком.

Капрал вернулся к мосту, над которым поднимались столбы пыли, и с удовлетворением отметил, что взрыв не вывел сооружение из строя. Осели два первых пролета, но настил по всей длине остался целым. Для проверки молодой человек проскакал до конца моста и вернулся обратно.

«Наряд в двадцать человек приведет его в порядок за два часа», — решил Франкур.

В этот момент вдали он увидел вспышки. Стреляли где-то на северо-западе.

— Тысяча чертей, там сражаются, а я здесь наблюдаю за полетом майских жуков. Ну, чистокровный, пошел!

По широкой долине Тичино проходили железная дорога и дорога на Милан через Мадженту[1753]. Глубокая извилистая река местами разливалась, образуя множество болотистых участков, сплошь поросших камышом и осокой. Рисовые и хлебные поля, окаймленные фруктовыми деревьями и стройными тополями, чередовались с пастбищами и виноградниками. То тут, то там виднелись фермы с красными черепичными крышами.

Рядом с дорогой протекал широкий канал Навиглио-Гранде, который спускался от Турбиго к Милану. По берегам утопали в яркой зелени деревни и поселки — Понто-Нуово, Буффалора, Монте-Ротундо, Бернате, Куджиони, а затем Мальваглио, откуда, похоже, и стреляли. Еще дальше находились Ребечетто и Турбиго.

Франкур моментально оценил эти особенности ландшафта и понял, что лучше всего ехать вдоль канала, топким, болотистым берегом. Проскакав метров двести, он услышал свист пули над головой.

Через триста метров выстрел повторился. Обернувшись, капрал заметил вдалеке за деревьями активное перемещение австрийских войск. Огромное пространство было занято людьми, техникой, лошадьми.

«Да тут целая армия! — юноша, вновь пришпоривая коня. — Эти сведения пригодятся командованию».

У Буффалоры на капрала обрушился целый град пуль.

— Царапин, кажется, нет! — присвистнул Франкур.

Отдав честь невидимому вражескому отряду, он помчался дальше. Между Мальваглио и Ребечетто стреляли еще сильнее.

— Здесь становится жарко! Но-о!.. Пошел!

Разгоряченный жеребец мчался во весь опор, камни и грязь летели из-под копыт. Наконец сквозь дым Франкур увидел ровные ряды красных фесок. Это были французские войска.

Пули продолжали свистеть над головой, но капрал, казалось, их не замечал. Вдруг конь споткнулся.

— Эх, задело!

Раненое животное жалобно заржало и попыталось укусить себя за бок, откуда сочилась кровь. Не теряя времени, Франкур направил коня к каналу, чтобы пробраться к своим. В воде молодой человек, как мог, помогал слабеющему жеребцу держаться на поверхности. Выбравшись на берег, всадник оказался в самой гуще сражения. Бешеная музыка перекрывала шум взрывов. Зуав услышал хорошо знакомый по Крыму марш:

Увидев голубую униформу африканцев, Франкур воскликнул:

— Да это же турки…

В тот же миг ноги коня подкосились и он упал, захлебываясь собственной кровью. Капрал спрыгнул в сторону и оказался лицом к лицу с ошеломленным капитаном, державшим в одной руке пистолет, в другой — шпагу.

— Франкур? Не может быть! — закричал офицер, узнав юношу. — Откуда тебя черт принес?

Молодой человек тоже узнал старого знакомого, в прошлом лейтенанта стрелковой части, и, отдав ему честь, ответил:

— Господин капитан! Я приехал от виадука…[1754] там полно австрийцев — на мосту, в деревнях, на канале… Это в двух лье отсюда.

— У нас очень плохо с разведкой. Никаких сведений! Постарайся найти генерала Мак-Магона и расскажи ему все, что видел.

— Чуть позднее, мой капитан! А пока дайте мне ружье и позвольте сражаться рядом с вами. Чрезвычайные обстоятельства вынудили меня отстать от полка, но я не хочу, чтобы меня считали дезертиром.

— Возьми мой карабин и следуй за мной!

Это была битва при Турбиго[1755], в которой Франкур сражался в качестве добровольца алжирских стрелков. Сквозь грохот орудий послышалась команда:

— В штыковую!

С воинственными криками турки ринулись на австрийских пехотинцев, в считанные минуты разрушив шеренгу противника. Перешагивая через поверженные тела, солдаты побежали к вражеской батарее, орудия которой тотчас смолкли. Бросив пушки, белые мундиры спасались бегством.

Вскоре протрубили: «Прекратить огонь!» Впереди, в одном ряду с запыхавшимися солдатами, оказались генерал, два капитана, тяжело раненный младший лейтенант и капрал зуавов. Случай свел вместе генерала армии Ожера, его адъютанта капитана Греви, капитана Даву д’Орстедта и младшего лейтенанта Буланже. Впоследствии первый станет командующим армейским корпусом, а его брат — президентом республики. Второй сделается великим канцлером, кавалером ордена Почетного легиона, третий — министром военных дел и почти диктатором.

Капитан Даву д’Орстедт представил генералу Ожеру зуава.

— Мой генерал, это капрал Франкур, смелый и преданный солдат. У него важные сведения о перемещениях войск противника. Хотите выслушать его?

— Конечно. Я сам провожу его к главнокомандующему. Пойдемте, капрал!

Маршал Мак-Магон спускался с колокольни Турбиго в сопровождении генерала Кальму. Бравый семидесятилетний старик, которого солдаты называли «отец Кальму», командовал пехотно-стрелковой дивизией гвардейцев.

Мак-Магон имел лишь общее представление о передвижениях белых мундиров. Ни подробностями о численности войска, ни сведениями о направлении, в котором оно двигалось, маршал не располагал. Франкур был именно тем человеком, в котором командующий нуждался. Он пригласил капрала в штаб, где в течение получаса они, склонившись над картой, обсуждали дислокацию австрийской армии. Отпуская капрала, Мак-Магон сказал:

— Спасибо, друг мой! Вы оказали мне большую услугу. Не ошибусь, если скажу, что завтра будет грандиозное сражение. Постарайтесь остаться целым и разыщите меня после победы. Я отблагодарю вас по заслугам.

Франкур вышел из штаба в прекрасном расположении духа. «Победа 31 мая… Победа сегодня… Победа завтра… Правда, оно еще не наступило, но раз Мак-Магон обещает викторию — она будет, маршал — человек слова, — думал молодой зуав. — Вот это называется вести военные действия под барабанный бой!»

Глава 9

^{Перед битвой. — Армия в цветах. — Первый пушечный выстрел. — Неравная борьба. — Десять тысяч гренадеров против тридцати тысяч австрийцев. — Стратегическая ошибка. — Заторы на дорогах. — Помощь не подоспела. — Критическое положение. — Героизм гвардейцев отряда сопровождения. — Эполет императора сбит пулей.}

В течение трех дней Наполеон III оставался в Новаре, ожидая появления противника. Император был убежден, что граф Джиулай стянет свои силы туда, где десять лет назад австрийцы нанесли армии Карла-Альберта сокрушительный удар, усугубивший и без того непомерно тяжелое положение несчастной Италии[1756].

Главнокомандующий стянул войска в один кулак, чтобы отразить нападение австрийцев. Военные историки впоследствии упрекнут его за эту меру. К сожалению, они будут правы, ибо желание избежать стратегических просчетов породило еще более крупные тактические.

Положение становилось напряженным. Инстинктивно император чувствовал приближение баталии. Однако противник не подавал признаков жизни. Считая дальнейшее ожидание бессмысленным, Наполеон III решил пойти на риск, перебросив войска к Милану. Он дал распоряжение Мак-Магону продолжить движение. Утром первого июня генерал должен был проследовать от Турбиго к Буффалоре, где, вероятнее всего, находились австрийцы. От разведки не поступало никаких сведений относительно местонахождения противника. Война велась вслепую. Казалось, французы и австрийцы состязались друг с другом в непредсказуемости.

Пока Мак-Магон будет выполнять маневры, Наполеон со своим войском пересечет Тичино с его заболоченной долиной в районе Сан-Мартино по двум виадукам, через которые проходили железная дорога и дорога на Милан. Затем, захватив два моста через канал Навиглио-Гранде, император и Мак-Магон встретятся в Мадженте.

На рассвете войска покидали Новару. Провожая освободителей, жители города украсили розами стены, двери и балконы домов. Женщины и дети бросали воинам цветы, букеты и венки, девушки посылали воздушные поцелуи, мужчины махали шляпами и воодушевленно кричали:

— Виват[1757] Франция! Виват Италия!

Но вот прозвучали фанфары, послышалось бряцание стального оружия.

— Император! Идущие на смерть приветствуют тебя[1758].

Впереди гарцевал головной отряд. За ним в одиночестве шествовал Наполеон на великолепном гнедом скакуне Аяксе[1759].

В то время императору исполнилось пятьдесят два года. Он с легкостью носил форму дивизионного генерала и прекрасно держался в седле. Его узнавали по продолговатому, с правильными чертами лицу, бесстрастному взгляду задумчивых серых глаз и пышным светлым усам. Видно было, что монарх слишком поглощен своими мыслями, чтобы его занимало происходящее. Временами он пробуждался от задумчивости. Гром оваций и град цветов возвращали его к действительности. Он поднимал украшенную белыми лентами шляпу и широким жестом приветствовал солдат и публику, но затем снова погружался в размышления.

За Наполеоном III, блестя позолотой, галунами и медалями, следовали члены Генерального штаба. На некотором расстоянии от него ехали придворные офицеры в длинных голубых камзолах с серебряными аксельбантами[1760] и в голубых же треуголках[1761]. В арьергарде шествовал отряд сопровождения.

Было десять часов утра. Переход через Тичино возглавили гренадеры гвардии под командованием генерала Рено де Сен-Жан-д’Анжели.

Офицеры штаба прикрепили цветы к седлам, поводьям, туникам, держали в руках. Гренадеры украсили букетами стволы пушек, дорожные мешки и петлицы темных шинелей. Розы переплетались с подбородочными ремнями и витыми шнурами головных уборов. Настроение у всех было радостное, словно войско ожидала увеселительная прогулка.

На горизонте показались войска, которые офицеры генштаба приняли за армейский корпус Мак-Магона.

Армия прошла еще некоторое расстояние, прежде чем в авангарде заметили огненную батарею, вокруг которой хлопотало отделение белых мундиров.

— Вот тебе и праздник! — сказал один из офицеров.

Генерал поднялся на стременах и скомандовал:

— Внимание, господа!.. Да уберите же, наконец, цветы!

В тот же миг снарядом снесло голову одному из гренадеров. Шерстяная шапка, украшенная розами, отлетела метра на три. Тело на мгновение застыло в жуткой неподвижности в строю, среди солдат, открывших рты от изумления и ужаса, потом тяжело упало, заливая землю кровью.

Гренадеры схватились за оружие. Офицеры подровняли шеренги. Под барабанный бой, звуки труб и огонь батарей приближалось многочисленное австрийское войско. Горделивая осанка и холодная решительность воинов внушали уважение; в храбрости и отваге они не уступали французам.

Началось сражение. Наполеон III галопом мчался по полю. Его присутствие воодушевляло солдат. Гренадеры стояли насмерть, не уступая ни пяди земли противнику. Страшная битва на одном месте походила на дуэль, когда соперники не хотят ни на шаг сдвинуться со своих позиций.

Мосты и виадуки были слишком узки, чтобы пропустить большое количество людей к месту сражения. Солдаты, не успевшие перебраться на другой берег, топтались на месте.

Чтобы сократить путь, гренадеры прыгали прямо в заболоченную реку и с трудом выбирались оттуда. Лошади вязли в трясине, офицеры оставляли их и шли пешком. У гигантов-полководцев Модиу и Десме де л’Исль штанины ниже колен были покрыты таким слоем грязи, что те едва передвигались. Не обращая внимания на яростный огонь, офицеры сняли брюки и, заправив в сапоги белые кальсоны, зашагали во главе своих батальонов, которым с трудом удавалось держать строй.

Часть гренадеров третьей роты направилась к железной дороге и наскочила на редут[1762].

— Вперед! На приступ!

Редут взяли, но потери были ужасающими. Французы преследовали отступавших до двух параллельных мостов — через Навиглио-Гранде и железнодорожного. В 1200 метрах левее находилась Буффалора.

— Вперед! Вперед!

Противник заминировал мосты, но внезапная атака гренадеров помешала произвести взрывы. Французы обезвредили взрывчатку и устремились на приступ Буффалоры.

Гвардейцы продолжали отчаянно сражаться. Ряды их сильно поредели, а заторы, образовавшиеся у мостов, мешали подойти подкреплению. Дорога на подступах к мостам, насколько хватало взгляда, была запружена пушками, ящиками со снарядами, повозками с продовольствием. Бесконечная вереница солдат топталась на месте, в то время как на другом берегу шла жестокая бойня.

Именно здесь во всей полноте проявилась ошибка императора. Собрав в одном месте дивизии, бригады и полки, главнокомандующий лишил армию возможности маневра на местности.

Стояла летняя жара. Тяжеловооруженные, тепло одетые солдаты истекали потом. Полковник д’Альтон пришел доложить генералу обстановку и попросить подкрепление. Голова раскалывалась от боли, и офицер снял шерстяную шапочку и заправил ее под ленчик[1763].

Мелочный и придирчивый генерал холодно посмотрел на подчиненного и сказал:

— Вы одеты не по форме. Где ваш головной убор? Идите!

Полковник подчинился. Исправив недостаток в одежде, он вернулся и отдал честь старшему по званию.

Австрийские пушки палили беспрестанно. Иногда снаряды выбивали целые ряды французов. В ровных голубых квадратах императорской гвардии то и дело появлялись зияющие пространства.

— Сомкнуть ряды! — раздавалась команда офицеров. Ряды тотчас смыкались, линии выравнивались, пустоты заполнялись. Безжизненные, разорванные снарядами тела оставались лежать на поле, умирающие вгрызались в землю, чтобы заглушить крики и боль.

Прошел час. Вдруг слева послышались артиллерийские залпы.

Это, должно быть, Мак-Магон! Наконец-то!

Приход войска Мак-Магона означал бы конец страшной бойне и надежду на победу. Томительно текли долгие, тревожные минуты ожидания. Прошел еще час, но никто так и не появился. Положение становилось угрожающим. Наполеон понимал, что сейчас многое зависит от ясности его ума и умения владеть ситуацией. Он решил положиться на храбрость воинов. Речь уже шла не только о независимости Италии, но о будущем династии Бонапартов, о существовании самой Франции.

Монарху сообщили, что австрийцы грозят окружить французское войско и отрезать путь к отступлению. Император побледнел. Со всех сторон просили подкрепления. Главнокомандующий по очереди ввел в бой 23-й, 90-й, 6-й полки стрелков и, наконец, зуавов гвардии. Резервы были исчерпаны, а просьбы о помощи продолжали поступать отовсюду

— Где же, в конце концов, Мак-Магон? — в догадках Наполеон.

— Пока нет новостей, сир.

— А Канробер? Почему не подходит Канробер?

— О маршале никаких сведений.

— Но Ниель должен быть здесь?

— О нем никто не слыхал.

— А король?

— Сир, мы полагаем, что он перешел Тичино в районе Турбиго…

— Им всем давно пора находиться здесь!

Австрийцы усилили наступательные действия и предприняли попытку захватить канал и мосты. Если бы им это удалось, армию Наполеона ждало бы сокрушительное поражение. Гренадеры почувствовали безысходность своего положения. Битва становилась невыносимой. Генерала Клера, возглавившего полки зуавов и гренадеров, убили, его адъютанта, капитана Тортеля, снарядом разорвало надвое. Генерал Вимпфен был тяжело ранен. Генерал Меллине попал под копыта коня, и тот затоптал его насмерть. Без командиров остались четыре батальона Первого гренадерского полка. В добавление ко всему, противник захватил пушку французов.

Громкое «ура» пронеслось по австрийским войскам. Солдат наполеоновской гвардии охватила паника, роты, потерявшие половину состава, повернули назад. Угроза нависла над самим императором. В любую минуту его могли захватить в плен или убить. Свистели пули, сквозь просветы в клубах густого едкого дыма мелькали белые мундиры, слышались их победные крики.

Необходимо было защитить императора. Наполеон прохаживался возле небольшого, с зелеными ставнями домика охранников моста, выкуривая одну сигарету за другой. В запасе оставались лишь два эскадрона гвардии сопровождения. Полковник, командир этих подразделений, привстав на стременах и подняв шпагу, громко скомандовал:

— В атаку, вперед марш!

С криком «Да здравствует император!» всадники галопом проскакали мимо монарха.

Теперь Наполеон III остался без армии, в окружении охранников моста, которые, дрожа от страха, молили Святую Мадонну спасти их от гибели. Император с восхищением и жалостью наблюдал, как рубятся его гвардейцы. Вдруг он услышал пронзительный свист и ощутил удар в левое плечо. Пуля сорвала эполет, кусок ткани с золотыми шнурами отлетел метра на три. Попади свинец на несколько сантиметров ниже — главнокомандующего не было бы в живых. Наполеон спокойно вытащил из кармана костяной портсигар, достал сигарету и закурил. Обернувшись, он увидел в тридцати шагах за изгородью двух дерущихся: ловкий, как тигр, зуав атаковал гренадера, который тяжело оборонялся и постепенно отступал. Вдруг, проколотый насквозь, гренадер выпустил из рук оружие и упал навзничь. Зуав бросился на него, сорвал плащ, порылся в карманах, затем, оставив мертвеца, сделал несколько шагов к домику с зелеными ставнями. Потом, как бы передумав, резко развернулся и побежал прочь.

Эта сцена не заняла и тридцати секунд. «Неужели один из солдат хотел убить меня? — император. — Невозможно! А тот охранник, что промахнулся в коридоре Тюильри в прошлом году… Почему вспыхнула эта дуэль между двумя французами? Гренадер убит, зуав ушел…» Главнокомандующий машинально посмотрел на пробитую ставню. Пуля, проделав дырку в доске, упала на землю. Наполеон подобрал ее, еще теплую. Она была выпущена из тирольского карабина. В этот момент отряд сопровождения с победными криками «Да здравствует император!» возвращался с поля боя. Наполеоновской гвардии удалось потеснить белые мундиры и защитить монарха. Следом проскакали тройным галопом на запыленных и взмыленных лошадях офицеры Генерального штаба во главе с маршалом Канробером. Обеспокоенный, он приехал в сопровождении эскорта[1764], оставив войско на загроможденных живой силой и техникой дорогах.

— Как вы поздно, маршал! — с упреком произнес император.

Канробер, который считал, что и так сделал невозможное, не без основания возразил:

— Если бы ваше величество разрешили мне выехать сегодня утром, как я просил, то и я, и моя армия давно были бы здесь.

Маршал отдал честь и ускакал в Понто-Веччио, который переходил из рук в руки уже пять раз. На Канробера, пытавшегося соединить остатки полков, батальонов и рот, напал полк австрийских гусар и порубил весь его эскорт. Самого командующего схватили за шиворот, но он, пришпорив коня, ускакал, оставив свой крымский мундир в руках гусар. Четыре офицера штаба оказались тяжело ранены, но избежали плена.

Вражеские всадники, увлеченные атакой, очутились у канала. Их встретил оружейный огонь батальона 56-го полка, находившегося на противоположном берегу. Гусары повернули назад, но тотчас попали под обстрел пеших стрелков. Вспыхнул рукопашный бой. Лошади напарывались на штыки. Один из австрийских солдат в ожесточении направил на пушки карабин, забыв вытащить его из чехла.

Однако положение французских войск оставалось критическим. В пять часов император удалился с поля боя. Отступление походило на бегство: императорский конь, сначала шедший рысью, перешел в галоп, вскоре и монарх, и весь генштаб скакали во весь опор. Они промчались мимо знамен зуавов гвардии. Шесть старых, убеленных сединами сержантов с медалями на груди выстроились в почетном карауле рядом со знаменосцем, державшим славный лоскут почерневшей, пробитой пулями ткани, и с удивлением наблюдали позорный отъезд императора. Их взгляды заставили покраснеть от стыда генерала Фроссара. С трудом сдерживая гнев, он догнал Наполеона и попросил перейти на шаг.

А в это время колонна во главе с генералом Ниелем форсировала мост. Пробило пять часов тридцать минут. Дорога до Новары была сплошь покрыта трупами. Император казался растерянным. Он ощущал себя пешкой в игре обстоятельств. Если бы можно было исправить положение! На равнине, чуть севернее Буффалоры, прогремел пушечный залп. Может быть, это приближался Мак-Магон?

Глава 10

^{Другая баталия. — На саблях. — Яростная битва. — Стрелки шли в бой, как на парад. — В Мадженте. — Смерть смельчака. — Появление капрала Франкура. — Подвиги зуава на коне. — Убийца императора. — Победа. — Маршал Франции и герцог Мадженты.}

Генерал Мак-Магон получил от императора приказ соединиться с ним в Мадженте, на дороге в Милан. Задача, и без того трудная, осложнялась выбором места встречи между двумя водными артериями. К тому же командир второго армейского корпуса не имел сведений о дислокации войск противника.

Генеральный штаб еще не раз проявит свою несостоятельность на протяжении военной кампании. Но те, кто знал Мак-Магона, не сомневались, что приказ будет выполнен. Будучи прекрасным стратегом, генерал успешно избежал роковой ошибки императора — заторов на дорогах. Для этого он послал дивизию Эспинаса в Мадженту окружным путем. Миновав Кассино, Индерно и Маркалло, дивизия полным ходом двинулась к Мадженте. Но даже генерал не мог предвидеть, что столкновение произойдет так скоро. О противнике не было никаких вестей, и все надеялись, что соединение с армией Наполеона III пройдет без единого выстрела.

Пока дивизия Эспинаса маневрировала между деревнями, солдаты Мак-Магона наслаждались передышкой. В шесть часов утра, не получив никаких распоряжений, они принялись за чистку, стирку и приготовление еды. В одно мгновение на берегах Тичино и Навиглио расположились любители рыбной ловли с самодельными удочками.

В восемь часов из Генерального штаба был получен приказ о выступлении. Солдаты быстро запихали еду в рот, побросали вещи в мешки и, натянув еще влажные рубашки и кальсоны, построились.

Ровно в девять дивизия, возглавляемая генералом Ламотружем, и четыре полка пехотной гвардии под командованием генерала Кальму выступили в поход. Офицеры и солдаты украсили себя цветами так же, как и воины в Новаре. Их провожало все население города Куджиони.

Первая встреча с белыми мундирами произошла в деревеньке Кассате. Небольшой отряд австрийских стрелков отступил, слабо обороняясь. В это время со стороны Буффалоры прозвучал пушечный залп — это давал о себе знать император. Следовало прибыть туда как можно скорее. В Бернате головные колонны снова натолкнулись на вражеских стрелков, прочно укрепившихся в Монте-Ротондо. Французам надо было во что бы то ни стало выгнать их, но элитные войска противника упорно сопротивлялись.

Канонада грохотала минут двадцать. Эти-то взрывы и услышали гренадеры императора, приняв их за подоспевшее подкрепление.

Мак-Магон не забыл того, что накануне сообщил ему Франкур, хотя и не до конца поверил в достоверность сведений. Определить численность движущихся воинских частей трудно даже для офицера. Солдат же, глаз которого не привык к общему виду поля боя, вполне мог ошибиться.

Как осторожный и расчетливый военачальник, генерал старался предусмотреть самое худшее. Отдав приказ Эспинасу двигаться вперед любой ценой, он и сам отправился в путь, обеспечивая прикрытие.

Мак-Магон, прекрасный наездник, оставив далеко позади свой эскорт и часть генштаба, взлетел на холм. То, что он увидел, подтвердило донесение Франкура.

— Зуав не ошибся! — прошептал полководец, окидывая взглядом окрестности. — Пожалуй, здесь будет около сорока тысяч австрийцев.

Не теряя времени, он послал к Виктору-Эммануилу предложение принять участие в кампании. В ожидании армии короля и дивизии Эспинаса генерал построил войска в боевом порядке. Дивизию Ламотружа он выставил вперед для атаки, а генералу Кальму приказал занять место в центре, шагах в трехстах позади.

— Вот так, старина, и не двигайся… Чтобы я нашел тебя здесь, когда ты мне понадобишься.

Вскоре Мак-Магону передали неприятную новость: армия итальянцев, перейдя Тичино, попала в затор на участке дороги, ведущей к мосту через Навиглио. Это означало, что на помощь союзников в ближайшие три-четыре часа можно не рассчитывать. Мак-Магон только пожал плечами:

— У меня недостаточно сил, но как бы то ни было, я буду сражаться!

Отложи генерал военные действия до прихода королевской армии, Наполеона разбили бы при Буффалоре. Италия навсегда потеряла бы свою независимость, а Францию захватили бы немцы, упорно вооружавшиеся на берегах Рейна[1765].

После немыслимо долгой задержки прибыл Эспинас Его правый фланг, сформированный из второй роты зуавов, укрепился за кирпичной стеной Рокколо. Многочисленная австрийская колонна беззвучно пробиралась через рощу, намереваясь проскочить между двумя французскими дивизиями. Эспинас понял этот маневр и приказал зуавам пропустить противника. Как только в узкий коридор вошел последний солдат, генерал поднял саблю и скомандовал, употребив несколько красноречивых выражений, достойных героев Гомера:

— Вперед, «шакалы»! Отшлепайте этих сук, чтобы задницы засверкали!

Не было сделано ни единого выстрела. Слышались только дикие крики, скрежет металла да душераздирающие стоны умирающих. Капитан Винседон, один из самых сильных и отважных офицеров африканской армии, взяв высокий барьер на своем арабском скакуне, приземлился перед австрийским полковником Хубатечеком.

— Сдавайтесь, полковник! — крикнул он.

— У вас хватает наглости предлагать мне это? — высокомерно ответил тот по-французски и, развернувшись, сделал быстрый выпад саблей, намереваясь поразить зуава в бедро. Капитан парировал удар и нанес ответный — в грудь; сраженный противник упал.

Вражеская колонна была разбита, причем французы не потеряли ни одного человека. Австрийцы передавали знамя из рук в руки, мешая неприятелю захватить его. Это была опасная игра. Мгновение — и аджюдан Сервьер убил солдата, подхватившего символ полка. Штандарт[1766] оказался у победителей.

Дивизия Ламотружа входила в Буфалору под шквальным огнем. Коня под командующим убило на скаку. Огромный снаряд попал животному в грудь, выпотрошив его, как кролика. Ламотруж вскочил на лошадь одного из стрелков и вновь ринулся в самое пекло.

Мак-Магон приказал своему старому другу генералу Кальму идти к колокольне в Мадженте, сохраняя боевой порядок батальонов.

— И чтобы ни единого выстрела! — предупредил командующий.

Старый служака Первой империи поднялся на стременах и, держа шпагу в вытянутой руке, скомандовал:

— Внимание! Равнение на знамя! Шагом марш!

У Мадженты полк был встречен таким шквалом выстрелов и орудийных залпов, что все вокруг — виноградники, пастбища, фермы, окраинные дома — заволокло дымом. Ничего не видя в кромешной мгле, люди теряли ориентацию. Батальоны и роты, ломая боевой порядок, смешались в единый людской поток, который хлынул в город.

Неистовство баталии захватило всех: дрались в Буффалоре, где сопротивление противника было почти сломлено, дрались в Мадженте, где генерал Ожер обстрелял железную дорогу из сорока орудий; с диким ожесточением и упорством сражались повсюду. Высокие мысли об освобождении Италии и ее угнетенного народа отступили на задний план. Шла яростная, беспощадная схватка между воинами в синих шапочках и солдатами в белых мундирах. Они кололи и убивали друг друга, как первобытные дикари, утверждая принцип: «Homo homini lupus est»[1767].

Мак-Магон твердо решил сломить сопротивление неприятеля в Мадженте. Слышали, как он бормотал себе под нос:

— Это новый Малахов!..[1768] Чертовы австрияки — твердые орешки!

Генерал был обеспокоен молчанием императора и подумывал послать вестового за новостями, а заодно доложить о собственных успехах. Но сможет ли посыльный, не зная местности, найти главнокомандующего? Мак-Магон вспомнил о Франкуре: «Малый не промах. Пожалуй, он смог бы проводить моего офицера».

— Лейтенант Кальво!

— Слушаю, господин генерал!

— Среди пехотинцев полковника Лора должен быть один зуав. Разыщите его. Прихватите в помощь стрелка из моего эскорта.

— Будет сделано, господин генерал!

— Пусть зуав возьмет у стрелка коня и проводит вас к главнокомандующему.

— Есть, мой генерал.

— Передадите его величеству устное послание.

В нескольких выражениях генерал обрисовал ситуацию.

— Я все слово в слово передам императору, — сказал офицер.

— Отлично! Идите, желаю вам удачи.

Лейтенант в сопровождении стрелка прибыл в полк, рассредоточенный на значительном расстоянии, так что найти зуава не представлялось возможным. Сквозь свист пуль и грохот снарядов лейтенант кричал:

— Зуав! Где зуав?

Все его видели, но никто точно не мог сказать где. Может быть, он ранен или убит? Вдруг в голубой линии тюркосов офицер заметил красную точку — цветок мака среди поля васильков.

— Зуав! Это он!

Лейтенант рванул к Франкуру, который в феске набекрень, с почерневшим от пороха лицом поочередно — то правой, то левой рукой — заряжал горячее от стрельбы ружье.

— Садитесь на лошадь и следуйте за мной, — прокричал посыльный. — Приказ главнокомандующего! А вы, — обратился он к стрелку из эскорта, — объясните все командиру, а потом добирайтесь до своих.

Франкур отдал честь офицеру и одним махом вскочил на лошадь.

— К вашим услугам, лейтенант!

По дороге посыльный объяснил капралу суть дела. Франкур был горд, что ему дали столь ответственное поручение, но ответил скромно:

— Я сделаю все, что в моих силах, господин лейтенант!

Оглядевшись, молодой человек тотчас узнал местность, по которой проезжал накануне.

— Если все будет хорошо, через десять минут доберемся до слияния двух дорог.

Вскоре, проделав половину пути, всадники очутились у насыпи. Слева, внизу, сквозь клубы дыма они увидели темную линию гренадеров, которая то двигалась, то замирала, то вытягивалась, то сжималась. За ней виднелись таможенные домики, мосты и пространство, на котором топтались кавалеристы.

— Отряд сопровождения! — указал рукой посыльный офицер. — Значит, император там!

Дав шпоры лошадям, они помчались во весь опор. Вдруг Франкур заметил за изгородью отряд белых мундиров.

— Осторожно! Господин лей…

Грянувшие выстрелы заглушили крик. Лейтенант, изрешеченный пулями, выпал из седла. Испуганные внезапной стрельбой лошади взвились на дыбы, но тут же рухнули, сраженные выстрелами. Капрал отлетел в кустарник. Вопреки здравому смыслу, зуав даже не был ранен, а лишь оглушен падением. Очнувшись, он убедился, что кости целы, и решил как можно скорее покинуть опасное место.

Австрийцы не заметили, как зуав, прячась за изгородью, добрался до луга и нырнул в высокую траву. Вскоре он был вне опасности.

Впереди виднелся домик с зелеными ставнями, перед которым взад-вперед прохаживался офицер, показавшийся Франкуру знакомым. «Ба! Да это император!» Какой-то гренадер гвардии осторожно, словно охотник, боящийся спугнуть дичь, подбирался к домику.

Предчувствуя недоброе, зуав побежал, но споткнулся о валявшееся в траве ружье. Ощутив в руках привычный холод оружия, он облегченно вздохнул. Вдруг гренадер, встав на колено, начал целиться. Его карабин двигался, повторяя движения Наполеона. Франкур с жутким воплем набросился на убийцу в тот момент, когда тот нажал на курок. Пуля изменила траекторию полета и, вместо того чтобы попасть императору в сердце, сшибла эполет с его мундира. Злодей повернулся к зуаву, яростно рыча. Это был крупный мужчина с выразительными чертами лица, без характерного для французских воинов загара.

— Ах ты, мерзавец! — вскричал капрал. — Ты никогда не был настоящим солдатом!

Молодой человек с шакальей жестокостью атаковал гренадера штыком. Очень скоро убийца, проколотый насквозь, упал, обливаясь кровью. Франкур сорвал с него шинель, порылся в карманах, но ничего не нашел. Под тонкой блузой он обнаружил маленькую, набитую бумагами сумку. На груди убитого была татуировка — красного цвета буквы Т. Г. Б.

— Так и есть! Можно не сомневаться, это один из негодяев с фермы Сан-Пьетро. Но что же теперь делать? Пойти к императору и рассказать историю, в которую никто не поверит? Меня сочтут сумасшедшим. Уж лучше пусть все останется в тайне.

Генерал Эспинас, выполняя приказ Мак-Магона, руководил взятием Мадженты. Полк зуавов и итальянский легион, которыми он командовал, ворвались в город. Пути к отступлению были отрезаны, и австрийцам ничего не оставалось, как, укрывшись в домах, вести оттуда огонь. Каждое строение освободителям приходилось брать приступом.

Генерал Эспинас с непокрытой головой, в мундире нараспашку, вел своих солдат по тихой, пустынной улице, окна домов были наглухо закрыты ставнями. Впереди, рядом с командиром, шли адъютант капитан д’Орнан и племянник генерала лейтенант Фруадфон.

— Вперед! — скомандовал Эспинас.

Зуавы и легионеры бросились к зданиям, но яростная стрельба — из окон, дверей, изо всех щелей — остановила их.

Тогда генерал с безрассудством юноши ринулся навстречу снарядам. Презирая опасность, он взбежал на крыльцо дома и рукояткой шпаги сильно постучал в дверь.

— Откройте немедленно!

Из расположенного внизу окна ответили залпом. Когда дым рассеялся, все увидели генерала, лежащего на ступеньках крыльца. Капитану д’Орнану, бросившемуся к своему командиру, снарядом раздробило ногу. Гигант Фруадфон, выронив саблю из рук, уткнулся лицом в пыль.

— Отомстим за него! Отомстим! — Ярость овладела воинами, обожавшими своего генерала.

Солдаты попытались вышибить забаррикадированную изнутри дверь, но напрасно, новые выстрелы лишь увеличили число жертв. Засевшие в здании сто пятьдесят тирольцев предпочитали драться до конца. Дом смогли взять, только пробравшись через сад.

Солнце, клонившееся к закату, исчезало в густых облаках порохового дыма. Стоя на железнодорожной насыпи, Мак-Магон наблюдал за исходом битвы.

Пушки уже перестали грохотать, раздавались лишь ружейные выстрелы. Вскоре смолкли и они. Битва была выиграна французами.

Застрявший в болотах Тичино император еще не знал о победе. Он испытал горечь поражения и оценил подвиг гренадеров, спасших его от плена. Адъютант Наполеона майор Шмитц несколько часов скакал по полям сражений, пока не встретил Мак-Магона на наблюдательном посту. Узнав о победе, он радостно воскликнул:

— О, генерал! Какая радость! Император будет доволен! Если бы вы знали, как у нас все плохо сложилось!

— Мой дорогой майор, сообщите его величеству, что я полностью владею ситуацией. Но победа досталась дорогой ценой. Сейчас я еще не могу дать точные сведения. Но завтра к полудню непременно отправлю рапорт императору.

Наступила ночь. Со всех сторон трубили сбор дивизий, бригад и полков. Сумерки спустились на землю, окутав тела мертвых, раненых и тех, кто упал от усталости, не в силах добраться до своего подразделения. Голодные, измученные солдаты засыпали там, где их застала ночь. Лишь Канроберу устроили мягкую постель в штабе, который располагался в Понт-Нуово, в здании таможни. В большом зале, в отсутствие генерала, солдаты соорудили ложе из шерстяных шапочек погибших за день гренадеров. Съев кусок хлеба, принесенный лейтенантом Жамоном, Канробер заснул с мыслями о победе.

На следующий день император и Мак-Магон встретились. Монарх крепко пожал руку победителю.

— Вы спасли страну и империю. Я жалую вам титул герцога Мадженты и произвожу в маршалы Франции.

Глава 11

^{Франкур сражается повсюду. — Поздравления гвардейцев. — На поле битвы. — «Шакалы» найдены. — В полковом лагере. — Исчезновение маркитантки. — Крик о помощи. — Пистолетный выстрел. — Нападение мародеров. — Разграбленная повозка. — Без сознания. — Пропажа младенца.}

Франкур был храбрым воином, но не безрассудным. Поняв, что для его безопасности лучше ничего не рассказывать императору, он взял пакет с бумагами заговорщика и зашагал прочь. Времени на изучение документов не было. Он прочтет их позже, а пока — спрячет в надежном месте. Присев за узловатым стволом толстой оливы, капрал сложил драгоценные листки в кошелек, который хранил за пазухой. Теперь любой ценой следовало отыскать полк! Молодой человек направился в сторону сражения в надежде увидеть знакомую феску или шаровары. Достигнув месторасположения гренадеров, он всем задавал интересующий его вопрос.

— Вы не видели зуавов? Где они?

— Не знаем. Оставайся с нами, работенка найдется!

— Спасибо! У нас ее тоже хватает!

И неуязвимый капрал бежал дальше. Его видели в Двадцать третьем полку, в Девяностом, среди стрелков-пехотинцев. Передвигаясь с одной позиции на другую, он не забывал палить по белым мундирам. У железной дороги артиллеристы охраняли повозки с боеприпасами и продовольствием. В сотый раз капрал спросил:

— Где зуавы?

— Совсем рядом, за горящими постройками! — один из солдат.

— Отлично! Спасибо!

Посреди фруктового сада, деревья которого были изуродованы пулями, Франкур разглядел выстроившуюся для штыковой атаки роту зуавов. Но вместо красных фесок их головы украшали белые тюрбаны.

Молодого человека заметил старый сержант.

— Эй! Ты что там болтаешься?

— Видите ли, сержант, я потерял свой полк… — начал было капрал.

— Ты — дезертир!

— Вы не правы! У меня было специальное задание. Кроме того, короли не раздают лентяям такие награды, как мне в Палестро!

— Возможно! Но если ты не привередлив, можешь драться рядом с моими гвардейцами.

— Привередлив не более, чем мой поручик Оторва, который сегодня вечером станет капитаном.

— А! Так ты из роты Оторвы?

— Это так же верно, как то, что меня зовут Франкур!

— Оторва — мой друг… раз ты из его людей, я беру тебя в свое отделение.

— Благодарю за честь, сержант!

— В штыковую! — Команду полковника подхватили майоры, а затем капитаны. Сержант крепко сжал карабин.

— Ну вот тебе и работенка!

Вечером после баталии сержант крепко пожал Франкуру руку, а новые товарищи устроили овацию.

— Меня зовут Парисет, — сказал старый сержант. — Передай Оторве, что я доволен тобой, и можешь считать меня своим другом. Если тебе когда-нибудь захочется к нам заглянуть — добро пожаловать! Встретим, как родного.

Растроганный Франкур не находил нужных слов для ответа и лишь молча пожимал протянутые руки.

Сгущались сумерки. Молодой человек покинул лагерь гостеприимных гвардейцев и теперь шел, прислушиваясь к далеким звукам фанфар. Наконец он различил заливистый сигнал Питуха, перекрывавший все медные трубы армейского корпуса. Лихорадка яростного боя уступила места смертельной усталости, зуав с трудом отрывал от земли ноги, на каждом шагу натыкаясь на изуродованные трупы или части человеческих и лошадиных тел. Комок подступил к горлу, на глаза навернулись слезы.

— Мои несчастные товарищи… Проклятая война… Иногда он слышал стоны и жалобы умирающих.

— На помощь!.. Помогите! — шептали чьи — то губы. — Пить! Мама! Моя бедная мама! Мне плохо! Лучше убейте меня! Убейте же меня, наконец!

По полю двигались чьи-то тени. Это мародеры под прикрытием темноты собирали в мешки все, что попадалось под руку — золотые эполеты, награды, деньги, часы, снимали перстни и кольца со скрюченных пальцев убитых. Время от времени раздавались выстрелы: часовые безуспешно пытались прогнать бессовестных воришек. Издали наплывал монотонный колокольный звон, а звуки горна слышались уже совсем рядом:

— Пан! Пан! Пристанище! «Шакалы» находятся здесь…

Зуав очнулся от невеселых мыслей и, забыв об усталости, зашагал быстрее.

— Неужели я сейчас всех увижу. — шептал он. — Лейтенанта… старину Питуха, толстяка Обозного… малютку Виктора Палестро и его кормилицу матушку Башу… Как я хочу вас поскорее обнять, мои дорогие!

Радость предстоящей встречи прибавила сил. Франкур почти не чувствовал усталости. Вскоре он уже находился в расположении полка. Зуавы спали, положив ружья вдоль тел, а ранцы — под головы. На штыках лежало завернутое в чехол знамя полка. Рядом, расстелив одеяла прямо на траве, лежали полковник и штабные офицеры.

Теперь нужно было отыскать свою роту. Около костра, над которым висели дымящиеся котелки, его остановил грубый окрик:

— Стой! Кто идет?

— Франкур, капрал третьего отделения второй роты.

Часовой моментально сменил гнев на милость:

— Капрал! Так вы живы? Рад вас видеть! Третье отделение у ближайшего костра.

Юноша поблагодарил часового и широко зашагал в указанном направлении.

Над огнем склонились двое: тучный юноша в натянутой на уши феске и младший офицер с горном под мышкой и кружкой-четвертушкой в руке. Оба следили за варившимся кофе.

— Питух!.. Обозный!..

От неожиданности горнист выронил инструмент и кружку с кофе.

— Франкур! Старина! Какое счастье! А мы было подумали, что ты дал дуба…

Товарищи дружески похлопывали капрала, а тот отвечал:

— Как видите, жив-здоров и невредим… Мы, парижане, вернемся хоть из логова дьявола. А поручик жив?

— Спрашиваешь… Завтра станет капитаном.

— Как раз об этом я говорил сегодня вечером его другу сержанту Парисету.

— Парисету? Из гвардии?

— Да, я оттуда.

— Не может быть!

— Выполнял поручение Мак-Магона.

— Ты шутишь?

— А какой у меня роман… Потом расскажу. Привет, Обозный! Давай пожму твою лапу! Рад видеть тебя. А как малыш? Прежде чем улечься спать, я хочу обнять нашего маленького зу-зу, Виктора Палестро.

— Ох, мы тут так замотались, что я, честно говоря, забыл о матушке Башу и нашем подопечном, — виновато пробормотал толстяк.

— Знаешь, у меня все пересохло в горле… я бы с удовольствием выпил глоток воды.

— Вот мы и отправимся к матушке Башу…

— Кажется, она не приходила сюда, — с беспокойством остановил друга Обозный. — На рассвете я видел, как она воевала со своими упрямыми мулами, Зидором и Бардой, которые не хотели сдвинуться с места.

— Надо ее найти, черт возьми! Кругом полно мародеров, мало ли что может случиться…

— Я с тобой, — крикнул Питух. — Обозный, пригляди за варевом!

В эту минуту издалека донесся резкий крик. Кричала женщина. Питух, закинув за спину горн и захватив карабин, побежал догонять Франкура. У капрала сжалось сердце от предчувствия беды. Раздался выстрел, сопровождавшийся яркой вспышкой, но не такой сильной, как из карабина. Чуткое ухо горниста безошибочно распознало вид оружия:

— Это пистолет! — Питух побежал быстрее.

Крик повторился, еще более пронзительный, чем первый.

— Сомнений нет, — пробормотал горнист, — только баба может так визжать!

Теперь зуавы отчетливо слышали призывы о помощи:

— «Шакалы»! Ко мне! Помогите! — надрывалась женщина.

Раздался второй пистолетный выстрел. Вспышка осветила повозку, над которой развевались два флага: банда мародеров орудовала вовсю.

— Мужайтесь, матушка Башу! — бегу кричал Франкур. — Держитесь!

— Вперед, «шакалы»! Вперед! — давал понять бандитам, что за ним несется целое войско.

Зуавы, как смерч, налетели на врагов. Пара ударов штыком — и двое бандитов упали замертво.

— Назад, мерзавцы! Назад, или мы всех перережем!

В этот момент мулы, вырвавшись из упряжи, понеслись вскачь.

— Угнали животных! Перерезали поводья и угнали! — Гнев переполнял Франкура.

Промелькнула чья-то тень, капрал приложил карабин к плечу и выстрелил наугад. Раздался дикий, негодующий вопль, кто-то упал. Питух тем временем расправился с третьим бандитом, который с хриплым рычанием повалился на землю. Но тут блеснуло лезвие ножа, времени воспользоваться штыком не было, и зуав изо всей силы ударил четвертого ногой в живот. Негодяй упал.

— Не шевелись, мерзавец… или я тебя придушу! — тоном, не допускающим сомнений, приказал горнист.

Капрал занялся повозкой.

— Матушка Башу, вы ранены? — беспокоился Франкур. — Матушка Башу, где ребенок?

В ответ — лишь причитания и стоны. Капрал зажег фонарь.

Несчастная женщина была едва жива. На сиденье полулежал раненый зуав с пропитавшейся кровью повязкой на голове.

— О Боже! Это старик Башу! Бедняга!

Питух связал мародера по рукам и ногам и бросился помогать Франкуру. Вдвоем они осторожно перенесли раненых на траву.

— Где же младенец? — Франкура дрожал. Горнист облазил всю повозку, ребенок исчез.

— Неужели эти мерзавцы забрали его?

— Зачем им ребенок? — недоумевал Питух. — Они искали деньги или выпивку.

— Тогда где же он?

Питух вытащил из повозки бутылку и откупорил. Это оказалась водка. Зуав плеснул немного на ладонь и сильно растер виски и щеки маркитантки, затем передал бутылку Франкуру.

— Разотри старика Башу и постарайся влить несколько капель в рот.

Вскоре несчастная женщина пришла в себя. Узнав горниста, она прошептала:

— Спасибо, Питух! Ты спас меня! А где мой муж?.. И малыш?

— А разве ребенок не в лагере?

— Мой любимый мальчик был со мной, я не могла оставить его в тылу…

— Его нет в повозке…

— Что ты говоришь?

— Мы не нашли маленького Виктора Палестро.

В этот момент сознание вернулось к старику Башу и он зашевелился.

— Что же произошло, в конце концов? — в отчаянье завопил Франкур.

С трудом подбирая слова, маркитантка стала рассказывать:

— Мой муж получил удар саблей, и… товарищи принесли его к повозке… Я перевязала несчастного. Но мулы, эти упрямые бестии, никак не хотели идти. Ни крики, ни хлыст не могли заставить их сдвинуться с места. Выбившись из сил, я заснула и проспала до темноты… Когда на повозку напали, оборонялась пистолетами… А потом меня оглушили… Больше ничего не помню…

— Я поищу еще!

Франкур снова бросился в повозку и перевернул там все вверх дном.

— Проклятье, — простонал он, вылезая из фургона. — Эти негодяи украли мальчика.

— Но с какой целью? — унимался Питух.

— О, это темное дело…

Капрал рассказал, при каких обстоятельствах он нашел ребенка и о том, что произошло на ферме Сан-Пьетро ночью.

— Думаю, кто-то навел этих бандитов на вас, матушка Башу. К счастью, у нас есть пленный, и мы заставим его говорить.

Глава 12

^{Упрямый пленный. — Позывные «шакала». — Похитителя несут на руках. — Во имя спасения младенца. — Неожиданный ужин. — Допрос преступника. — Гробовое молчание. — Напоминание о «Тюгенбунде». — Страшное откровение. — Незнакомец заговорил. — Ребенок во дворце Амальфи. — «Я хотел бы поговорить с сеньорой Беттиной».}

Решено было возвращаться в лагерь. Старик Башу хоть и пришел в сознание, но на ногах держался с трудом. Трубач взвалил его на спину.

— Франкур, поставь на ноги пленного, пусть идет сам, и помоги матушке Башу.

— Не стоит, — ответила маркитантка, — дай-ка мне твой карабин, сержант, я обопрусь на него, а то у Франкура только две руки и две ноги, чтобы стеречь этого проходимца.

Но, пройдя небольшое расстояние, пленный вдруг отказался идти. Капрал вскипел от ярости:

— Ах ты, негодяй! Не советую изображать осла! — Мужчина злобно усмехнулся и повалился на землю.

Сильными пинками под ребра Франкур заставил его подняться. Но тот стоял как вкопанный, не желая сделать ни шагу. Капрал ткнул его штыком в зад. Бандит взвыл от боли и упал. Юноша ткнул еще раз. Негодяй завопил сильнее, но продолжал лежать. Едва сдерживая гнев, капрал прошипел сквозь зубы:

— Жаль, что не могу прикончить тебя, скотина! Но я сделаю это, если ты не скажешь, где ребенок.

— Придется нести его, — сказал Питух.

Франкур взвалил пленного на плечи, но не успел сделать и нескольких шагов, как преступник стал дергаться, извиваться, мешая нести его обливавшемуся потом капралу. Впервые зуав почувствовал себя побежденным и был вынужден позвать на помощь. В ответ на вибрирующий свист послышались крики и шум приближающихся шагов. На зов сбежалась дюжина зуавов.

Молодой человек быстро объяснил, что требовалось:

— Матушку Башу и ее мужа — в полевой госпиталь! Осторожней! Повозка в двухстах метрах отсюда, там страшный беспорядок. Четыре человека на ее охрану, и прошу не пробовать спиртное, если, конечно, оно еще есть…

— Этот пленный взбунтовался… Отнесите-ка его к поручику Бургею. Давайте, вперед!

Вскоре Питух, Франкур и пленный стояли перед разбуженным командиром. Оторва, увидев капрала, подошел к нему и крепко пожал руку.

— Мой дорогой Франкур, рад тебя видеть живым и здоровым!

— Благодарю, господин поручик, — голос молодого человека дрогнул от волнения. — Я счастлив, что снова среди своих… Хочу засвидетельствовать вам мое уважение и любовь…

— Хорошо, хорошо, старина… Расскажи же, что с тобой случилось?

— О, моих приключений хватит, чтобы написать роман с продолжением. Но история займет немало времени, пока мы доберемся до момента, когда поймали этого вора, который сверлит вас горящими глазами. Я ни за что не решился бы потревожить ваш сон, если бы не дело большой важности. Речь идет о жизнях императора и короля.

— Черт возьми! Не знаю даже, имею ли я право вникать в подобные секреты.

— Поступайте, как сочтете нужным, но вы — мой командир, и я обязан сообщить вам все. Скажу только, что мои приключения так тесно связаны с этими сведениями, что…

— Ладно! Думаю, мы, прошедшие Малахов, многое повидавшие, созрели и для государственных тайн. Рассказывай!

Капрал шепотом поведал о приключениях последних дней. Друзья напряженно слушали, не замечая, что огонь в очаге давно погас и их обступила темнота.

— Безумие какое-то, — задумчиво произнес Оторва, когда рассказ подошел к концу. — Действительно, похоже на увлекательный роман с продолжением. Но тебе вряд ли поверят, скорее сочтут за сумасшедшего.

— Что же делать?

— Надо подумать. Как говорится, лишнее говорить — себе вредить.

Немного помолчав, Жан продолжал:

— Я считаю, чему быть — того не миновать. Если королю и императору удалось избежать пули и яда, значит, их час еще не пробил.

— Но мы ведь будем настороже?

— Конечно.

— Теперь о младенце, которого я вытащил из пекла. Король стал его крестным, а Третий полк усыновил, и все — от зуава до офицера — полюбили Виктора Палестро. Если мы не найдем малыша с таким славным именем, полк перестанут уважать.

— Согласен с тобой. Нужно допросить пленного. Он участвовал в похищении ребенка и должен многое знать.

Наконец друзья обратили внимание на то, что огонь погас, а кофе успел остыть. Питух разбудил Обозного, храпевшего вместе с остальными. Тот протер глаза и стал извиняться:

— Прошу прощения, сержант, я так вымотался, что заснул бы на бутылочных осколках. А огонь погас из-за нехватки дров…

— Но мне нужно, чтобы стало светло.

— Могу предложить пакет прекрасных свечей. Они не чадят и не надо снимать нагар.

— Где ты нашел такие, черт возьми?

— Хм… Один фургон генштаба перевернулся… Я и подобрал… И не только свечи, но и свинью, вернее свинину. Там целых пять фунтов. Все — в вашем распоряжении.

— Ну… зуав Обозный, вижу, ты становишься настоящим солдатом. Давай свечи и разогрей-ка нам мокко.

— Извините, сержант… Но дров нет во всем лагере, ни единой веточки.

— Когда нет дров, обходятся без них, но кофе все-таки разогревают. Давай сюда свечи!

Зуав передал командиру требуемое. Питух поставил свечи между камней под котелком и сказал:

— Видишь, толстяк? Вот тебе и огонь, и теплый кофе, и свет такой, что можно разглядеть цвет глаз. А теперь тащи свинину. У нас будет великолепный ужин, который не снился и самому комполка. Господин поручик, что вы скажете?

— Я согласен, черт возьми!

— А ты, Франкур?

— Спрашиваешь!

— Отлично. Сначала пусть поработают зубы и желудок, а потом подумаем, что делать.

После ужина Питух подошел к пленному и развязал его.

— Ты участвовал в похищении младенца, который нам очень дорог, — начал допрос Жан Оторва. — Отвечай, кто приказал украсть ребенка, кто твои сообщники? Если скажешь, обещаю сохранить тебе жизнь.

На вид пленному было не более двадцати пяти. Смуглый, как магрибинец[1769], с короткой бородкой и черными густыми вьющимися волосами, он только бросал на зуавов враждебные взгляды, но не отвечал.

— Ты понимаешь по-французски? — спросил лейтенант.

Пленный молчал. Тогда горнист повторил вопросы на плохом, но вполне понятном итальянском. Ответа не последовало. Оторва пожал плечами:

— Даю тебе пятнадцать минут на размышление. Если по истечении этого срока я не получу ответа, предстанешь перед судьями, которые выносят в основном смертные приговоры.

Незнакомец и бровью не повел, как будто слова относились не к нему. Прошла минута. Вдруг капрал, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

— Обозный, возьми свечку и посвети мне!

Зуав вспомнил о таинственных бумагах, изъятых у гренадера. Молодой человек вытащил их из кошелька и при свете свечи стал быстро читать. Оторва и Питух с любопытством смотрели на него. Закончив чтение, Франкур спрятал документы и на минуту задумался. Загадочная улыбка мелькнула на его губах.

— Разрешите сказать несколько слов пленному? — вполголоса обратился он к командиру.

— Говори, дружище.

Франкур повернулся к незнакомцу:

— Ты прекрасно слышишь и прекрасно понимаешь меня, хоть и прикидываешься глухонемым. Ты не похож на сельского парня из Ломбардии, не смахиваешь и на дикаря-мародера, несмотря на цыганскую внешность… У тебя тонкие пальцы, элегантные сапоги, белоснежное белье… Думаю, не ошибусь, если скажу, что ты — один из семерых…

Пленный невольно вздрогнул. Это заметили все, так как Обозный держал свечу перед самым лицом незнакомца.

— Я говорю, — спокойно продолжал капрал, — о заговорщиках из подземелья фермы Сан-Пьетро, что прятали лица под черными капюшонами с дырками для глаз.

Тяжелый вздох невольно вырвался у преступника. Неужели, руководствуясь интуицией, Франкур напал на правильный след? А может быть, вздох свидетельствовал о смертельной усталости незнакомца?

— Эти бандиты говорили об организации покушений на суверенных союзников, воюющих за освобождение Италии. И господа из «Тюгенбунда» не теряли времени даром.

Не знакомец, казалось, не реагировал. Однако Обозному, стоявшему ближе всех к пленному, было видно, как у того пот выступил на лбу.

— Но ваши планы провалились! — снова заговорил капрал. — Виктор-Эммануил не выпил яд, а пуля гренадера не убила Наполеона III.

Внезапно лицо незнакомца покраснело до корней волос, затем побледнело, по телу пробежала судорога, но не последовало ни звука, ни вздоха. Франкур нанес последний удар.

— Мы знаем всех членов пресловутой организации «За непорочные связи» и скоро истребим их. Сомневаешься? Что ж, посмотрим! Ты, вероятно, из Сицилии? Нет?.. Из Пьемонта или Милана? Так и не ответишь? Наверное, из Тироля?.. Или из Вены, а может быть, из Венеции? Имеешь ли ты право носить золотое кольцо?.. О! Скорее всего ты седьмой, человек с платиновым перстнем. Отвечай, и ты спасешь свою шкуру.

Незнакомец, шумно втянув носом воздух, воскликнул на плохом французском языке с сильным итальянским акцентом:

— Ты — сам черт! Дьявол в красных штанах!

— Значит, ты признаешься? — капрал.

— Ничего я не признаю. Я патриот и борюсь за освобождение моей страны…

— Воруя оружие у освободителей…

— О! Это мелочь…

— Вот как? Ладно, довольно болтовни! Где ребенок?

— Я буду жить?

— Мы сохраним тебе жизнь.

— А свободу?

— Это зависит от главнокомандующего.

— Дьявол!

— Если ты предоставишь ему точные сведения об армии противника, возможно, он вернет тебе свободу.

— Пусть меня отведут в Суа-Экалленца, и я расскажу много важных вещей.

— Не торопись! То молчал, как пень, теперь тараторишь, как сорока.

От французов не укрылась мгновенная перемена в поведении пленного, заставившая усомниться в искренности его слов. Если бы у солдат было время поразмыслить, они бы поняли маневр итальянца, который старался отвлечь внимание своих противников от тайного общества и его членов. Молодые люди были солдатами, а не полицейскими, которые постарались бы извлечь максимум информации. Зуавам важно было узнать, что стало с маленьким Виктором Палестро, где его искать, в остальном, считали они, разберется майор.

Франкур продолжал допрос:

— Рассказывай по порядку обо всем, что знаешь. Но если ты обманешь, я пристрелю тебя, как собаку.

— Обещаю говорить правду, — заверил присутствующих итальянец.

— Почему украли ребенка?

— Не знаю.

— Где его родители?

— Не знаю. Клянусь Святой Мадонной, не знаю!

— Куда его отвезли?

— В Милан… Во дворец Амальфи.

— Как ты сказал? — переспросил зуав. — Во дворец Амальфи?

В памяти возник образ прекрасной итальянки. «Вам надо только назвать себя и сказать: «Я хочу поговорить с синьориной Беттиной».

Глава 13

^{Разрешение получено. — Свобода действий. — Обозный спасает себе жизнь. — В Милане. — Триумфальное шествие троих зуавов. — Дворец Амальфи. — Статуя Святого отца. — Хорошо поели, но слишком много выпили. — Апартаменты для полковника. — Не надо путать подношения с сапогами. — Приказ и недоразумение. — Драка.}

Франкур заснул только в полночь, а в четыре часа уже трубили подъем.

Зуавы просыпались, чтобы спешно приступить к своим многочисленным обязанностям. Лагерь походил на потревоженный муравейник. Только Франкур не принимал участия в работе. Со вчерашнего дня его голова была занята одной мыслью: «Как вернуть ребенка?» Наконец, приняв решение, он направился к Оторве.

— Господин поручик, дайте мне отпуск на двадцать четыре часа для поездки в Милан.

— Но завтра парадный марш войск… Только полковник может позволить вам отлучиться.

— Пожалуйста, ради малыша… Полковник не откажет, если вы попросите.

— Ну, хорошо! Я сделаю это для сына нашего полка.

Полковник сначала недовольно нахмурил брови, но, узнав о подвигах зуава, согласился.

— Ваш капрал ловок, как черт: то он посыльный генерала, то лучший среди гвардейцев. Я разрешаю ему отправиться в Милан. Пусть возьмет с собой двух надежных солдат по своему выбору, заодно подыщут нам место, где разместить войска и Генеральный штаб.

Франкур горячо поблагодарил Оторву за посредничество и попросил отпустить Раймона и Обозного.

Трое солдат тотчас покинули лагерь. Путь лежал через поле брани, усеянное трупами австрийцев и французов. Друзья видели скрюченные пальцы, вдавленные в сырую землю, перекошенные лица с открытыми ртами и остекленевшими глазами.

— Господи! Кто знает, может завтра наступит наш черед! — содрогнулся от нахлынувших чувств капрал.

Обозный, не обладавший философским складом ума и понимавший все буквально, побледнел.

— Не говорите так, капрал… У меня просто ноги подкашиваются…

Раймон усмехнулся и подмигнул толстяку:

— Они у тебя еще вчера подкашивались. Да, капрал, вчера зуав Обозный дал такого стрекача с поля боя — только пятки засверкали.

— Не может быть! Ведь в Палестро ты дрался, как настоящий боец… Неужели струсил?

— Ох, на меня нашел такой страх, что… Я не хотел, чтобы меня убили…

Раймон рассмеялся, отчего на его немолодом бородатом лице резко обозначились морщины.

— К тому же, — продолжал оправдываться юноша, — вы отсутствовали, капрал, а отделение без вас — что тело без души… Представьте полк без командира!

— Я польщен.

— А еще я подумал о бедных папе и маме. Что будет с ними, если тело их любимого сына останется лежать в какой-нибудь канаве?

— Мы, бывалые солдаты, любим риск, порох, звуки фанфар[1770] и победу.

— Я не герой, — все больше воодушевлялся Обозный. — Мне плевать на белые мундиры, которых мы яростно лупим, мне плевать на свободу всех этих людей, которые кричат: «Вив ля Франс!», а сами не сражаются. Я мог бы с большей пользой использовать время, вырастив, к примеру, десять арпанов[1771] пшеницы, или посадив картофель, или сделав из винограда вино… да много чего еще.

— Что ж, твои занятия не так опасны, как война, — с иронией заметил Раймон.

— Ладно, поговорим лучше о победе, — прервал друзей капрал, не желая, чтобы вспыхнула ссора.

— А что победа! Она не стоит ни мешка пшеницы, ни корзины винограда! — запальчиво возразил толстяк.

— Ну ты и болтун!

— Это итальянцы болтуны и вруны. И вот что я скажу: все перебежчики — пьемонтцы!

Франкур весело рассмеялся:

— Ну, толстяк, какая каша у тебя в голове…

Разговаривая, зуавы не заметили, как прошли Корбетту. До Милана оставалось четыре лье. Встречавшиеся крестьяне радушно приглашали французов-освободителей выпить стакан-другой вина. Ничто так не возбуждает жажду, как победа! Напрасно Франкур призывал друзей к сдержанности: ведь им предстоял визит во дворец Амальфи. Что подумают о солдатах французской армии, от которых за версту пахнет вином? Несмотря на разумные доводы, Раймон и Обозный вошли в столицу Ломбардии сильно навеселе.

Со вчерашнего вечера город пребывал в сильном волнении. Жители праздновали победу, с восторгом наблюдая позорный уход австрийской армии. Кавалеристы, артиллеристы, пехотинцы — все вперемежку, то и дело натыкаясь на повозки «скорой помощи», спешно покидали Милан. Напрасно командиры пытались навести порядок в войсках.

Солдаты перестали слушаться и подчиняться, панический страх взял верх над привычкой к дисциплине. В небольшом городке близ столицы жители уже развесили национальные флаги и, взявшись за оружие, возводили баррикады. Появление французов усугубило панику с одной стороны и вызвало бурю ликования — с другой.

В городе еще находилось более четырех тысяч австрийских солдат. Толпящиеся на перекрестках и около баррикад миланцы скандировали:

— Да здравствует свобода! Да здравствуют французы! Осмелев, они крушили пушки, растаскивали оружие и прочие военные атрибуты[1772] противника, ломали и топтали ненавистные знамена. Уже стали постреливать по убегавшим тедескам.

Радостные возгласы, пистолетные выстрелы и колокольный звон слились в общий шум. Друзей толкали, пихали и, наконец, сжали так, что те не могли пошевелиться. Напрасно Франкур изо всех сил кричал по-итальянски: «Где дворец Амальфи?» А ведь речь шла о логове врагов Италии, об оплоте австрийской тирании. Конечно, французов проводят туда. Стоит дорогим гостям только сказать слово — от проклятого дворца не останется камня на камне!

Вихрь ликующей толпы закрутил зуавов. Чьи-то могучие руки подняли их над восторженными лицами, орущими ртами и аплодирующими руками. Людское море увлекало французов в глубь улиц и площадей.

— Теперь ты понимаешь, что такое победа? — крикнул Обозному капрал.

Толстяк был наверху блаженства.

— Кажется, я стал героем!

— Так и есть. Считай, тебе посчастливилось откусить от праздничного пирога!

— Выходит, я оказался сто раз прав, что спрятался вчера…

Людской поток вынес зуавов на площадь, где топтались сотни австрийцев, не успевших покинуть город.

— Французы! Французы! — испуганно закричали солдаты, увидев яркие фески и красные шаровары победителей.

Франкур, насадив головной убор на острие штыка и подняв высоко над собой, заорал во все горло:

— Сдавайтесь, тысяча чертей! Или мы истребим вас!

Под натиском итальянцев первые ряды противника побросали оружие и подняли руки вверх. Их примеру последовали остальные. Две тысячи воинов, взятых в плен без единого выстрела, подгоняемые горожанами, устремились к замку.

Толпа остановилась у мрачного здания с темными крепостными стенами и узкими оконными проемами.

— II palazzo Amalfi! Palazzo Amalfi![1773]

На грубый стук дверь чуть-чуть приоткрылась.

Зуавы спрыгнули на землю и, отдав миланцам честь, вошли во дворец. Массивная дверь закрылась, и французы оказались в огромном вестибюле, посреди которого возвышалась освещенная лампадами золотая статуя старца в церковных одеждах, сидящего на троне. У подножия, на пьедестале, на ручках кресла лежали различные предметы, не имеющие между собой ничего общего, — ковчег, детская пустышка, шпага, маленький кораблик, серебряное сердечко, дверная ручка и многое другое. Французы с удивлением разглядывали их, когда вошел мужчина, одетый в черное.

— Вы говорите по-французски? — спросил Фр анкур без всякого приветствия.

— Да, месье.

— Прекрасно! Кто вы?

— Я управляющий его сиятельства графа ди Сан-Жермано.

— Мне необходимо видеть его.

— Графа сейчас нет. Скажите, что вам нужно, я передам, когда он вернется.

Пока капрал разговаривал с управляющим, Раймон и Обозный разглядывали статую.

— Это Папа, — шепнул старый зуав своему товарищу, — вернее, его мраморное изваяние.

— Похоже на Пия Девятого[1774], — подхватил Обозный. — Я часто видел его портреты… Хорошая работа, не хуже, чем в соборе. Но зачем все эти безделушки вокруг?

— Должно быть, подношения в знак признательности за то, что он исполнил какое-либо желание.

— А здесь не очень уютно, — озираясь, произнес толстяк. — Надеюсь, во дворце есть хороший погреб и столовая.

Франкур уже стал замерзать в холодном, как склеп, доме. Ему было не по себе от пронизывающего взгляда мажордома.

— Я хотел бы подобрать апартаменты для полковника: просторное и хорошо отделанное помещение. Вы понимаете, командир для нас — как сам император. И еще — комнаты для генералов и конюшню для лошадей.

— Вы останетесь довольны.

— Я могу посмотреть?

— Конечно, но, прежде чем начать осмотр, не согласитесь ли выпить и закусить с дороги?

Не дожидаясь ответа, управляющий поднес к губам свисток. Появились двое одетых в черное слуг.

— Проводите этих отважных солдат в столовую и проследите, чтобы им всего хватило.

Пройдя по облицованному плитами коридору, зуавы очутились в столовой. Накрытый тончайшей скатертью стол был великолепно сервирован: хрустальные бокалы, серебряные приборы и множество чудесно пахнущих яств. Обед для эрцгерцога![1775]

Друзья сложили сумки и карабины в угол и, не подав виду, что зрелище произвело на них впечатление, уселись за стол. Откупоривая бутылку с длинным узким горлышком, Раймон усмехнулся:

— Похоже, нас ждали!

— Черт возьми, стоило не умереть вчера, — облизал спекшиеся губы Обозный.

— Только не напивайтесь! — предупредил Франкур.

Он еще не отделался от неприятного впечатления, которое произвел на него управляющий. А события последних дней научили молодого человека осторожности. Зуавы принялись за еду. С аппетитом Гаргантюа[1776] они поглощали все подряд. В течение часа без передышки работали только зубы да челюсти. Щеки солдат залоснились и порозовели, глаза заблестели. Состязаясь, кто больше выпьет, Раймон и Обозный откупоривали одну бутылку за другой.

Наконец капрал остановил их:

— Достаточно! Больше ни капли, это приказ! Господин управляющий! А теперь не могли бы вы показать нам апартаменты?

Солдат повели по просторным залам. От выложенного мраморными плитами пола веяло холодом, в покоях стоял запах плесени. На стенах висели огромные, почерневшие от времени полотна. Кожаная обивка кресел потрескалась. Как и в большинстве богатых итальянских домов, отсутствовал элементарный комфорт. Франкур состроил недовольную гримасу:

— Никакого коврика — не пол, а каток. Здесь легко простудиться. Нужно, чтобы постелили ковры, — обратился он к управляющему.

— Это невозможно. В замке нет того, что вы просите.

— Тогда мы реквизируем их где-нибудь. Обозный, ты займешься этим!

— Что? — переспросил совершенно пьяный толстяк.

— Найди где хочешь пару лучших ковров и положи на пол. Это для полковника. Понял?

Обозный на мгновение задумался, хихикнул и ответил, с трудом ворочая языком:

— Ну, если только для полковника…

— Давай, давай, действуй. Часть своих комендантских полномочий я возлагаю на тебя. Можешь приказывать слугам. А теперь, господин управляющий, проводите меня на конюшню.

Обозный остался стоять посреди залы. Мысли путались в голове, не давая сосредоточиться и решить непостижимо трудную задачу.

— Он, кажется, сказал: хороших и новых… чтобы полковнику было приятно! Вот дурацкая затея… прямо глупость какая-то… Но это — приказ, и нужно подчиняться. А если я не найду? Бог мой, тогда положу солдатские башмаки!

Толстяк обернулся к стоявшему в углу слуге и крикнул тоном, не терпящим возражений:

— Эй! Принесите немедленно пару сапог!

— Но, синьор…

— Высоких сапог, начищенных до блеска, новых.

— Уверяю вас, ваше превосходительство…

— Меня зовут Обозный… Я зуав второй роты Третьего полка, воюю за освобождение Италии. Если ты сейчас же не принесешь пару сапог, я врежу тебе, как последнему изменнику! Выполняй!

Эта грозная тирада[1777], сопровождавшаяся устрашающими жестами, возымела действие. Испуганный слуга бросился исполнять распоряжение. Оставшись один, Обозный устроил невообразимый шум. Он прыгал, стучал, бил посуду и кричал, что истребит всех и все. Слуга вернулся, напуганный больше, чем прежде, с парой гигантских сапог, годных, пожалуй, лишь для отборных солдат папской охраны либо карабинеров императорской гвардии.

— Bouno!.. Bouno!.. — одобрительно воскликнул толстяк. — теперь можно исполнить приказ!

Зажав в каждой руке по сапогу, юноша толкнул дверь и, слегка покачиваясь, направился в вестибюль. Остановившись перед статуей Святого отца, он пробормотал:

— На ноги надеть не получится — мешает облачение… Может, повесить на шею?.. Скоро прибудет полковник. Раймон говорит, он дал обет освободить Италию!.. Ладно, положу на колени, так надежнее…

Обозному удалось достаточно симметрично расположить обувь на коленях у статуи. Отступив на шаг, толстяк оценивающе посмотрел на композицию. Крики за спиной заставили его вздрогнуть.

— Birbante!.. Ladrone!.. Assassino!.. Sacrilego!..[1778]

Зуав обернулся и увидел слугу, который из любопытства проследовал за ним. Увиденное возмутило итальянца до глубины души.

— Эй! Какая муха тебя укусила? — осведомился зуав.

Слуга с трудом сдерживал гнев, бросая злобные взгляды на француза.

— Вы совершили ужасное оскорбление! Это святотатство[1779], которое требует отмщения…

— Я не собирался никого оскорблять! Я имел в виду…

— Возмездие! Проклятье!

— А разве пустышки, шпага и остальные безделушки обижают кого-то? Хватит! Заткнись!

— Берегитесь!

— Не мешай мне… Это статуя Папы, я не ошибся?

— Да, да, Святого отца!

— Как ты его назвал?

— Пио-Ноно!

— Ну, мы говорим Папа Пий Девятый. Капрал приказал: «Обозный, положи пару лучших сапог на Папу…». Я выполняю… Приказ есть приказ!

Босеронец не имел злого умысла. Просто в замутненном винными парами сознании зуава пара ковров превратилась в пару сапог.

Человек в черном решительно направился к статуе с явным намерением убрать предметы, оскорбляющие святыню. Обозный грубо отпихнул его так, что тот упал на четвереньки.

— Не подходи, или я тебя уничтожу! — пригрозил зуав.

Трясясь от злости, итальянец поднялся с колен и, выхватив из-за пояса кинжал, ринулся на Обозного.

— Богохульник! Неверная тварь! Я убью тебя! — неистовствовал слуга.

Из коридора донесся грохот падающей мебели, звон разбитого стекла, топот, а вслед за этим — голос Раймона, гулким эхом прокатившийся под мрачными сводами.

Чуткое ухо Франкура, находившегося в это время во дворе, среди хозяйственных построек, также уловило шум борьбы.

Глава 14

^{Со свиным рылом в калашный ряд. — Мулы маркитантки. — Вилы заменяют штыки. — Убийцы. — Капрал взаперти. — Два зуава в ловушке. — Опять бандиты. — Конюх. — Сторож конюшни. — «А! Синьорина Беттина!»}

Миновав бесконечно длинный коридор, Франкур в сопровождении мажордома[1780] спустился в просторный двор, обсаженный вековыми платанами. Конюшня находилась за массивными строениями, в которых помещались кухня, сараи для карет, ангары. Капралу показалось странным, что по дороге они никого не встретили, и снова беспокойство закралось в его душу. Вспомнились проклятья толпы в адрес дворца и его обитателей. А Беттина, очаровательная незнакомка, спасшая его от гибели? Каким таинственным образом ее имя связано с этим мрачным палаццо?[1781] Франкур не спешил задать интересовавший его вопрос, так как управляющий не внушал ему доверия. Правда, он оказал зуавам радушный прием, но по виду — настоящий разбойник. К тому же у капрала сложилось впечатление, что здесь ждали кого-то познатнее. «А мы вломились со свиным рылом в калашный ряд… Может, они хотели напоить нас до полусмерти, чтобы потом избавиться без хлопот?»

— Мы пришли, месье, — певучий голос управляющего прервал размышления молодого человека.

Конюшни, хоть и роскошные, находились в запустении. Мраморные ясли давно не видели корма, стойла покосились, мозаичный пол был покрыт толстым слоем пыли, а под стрельчатыми сводами крыши трудились над своими тенетами полчища пауков. В стойлах можно было разместить двадцать лошадей, но они пустовали.

— Вы довольны, ваша милость? — спросил мажордом.

— Да, — задумчиво ответил Франкур и тут же спросил:

— А нет ли у вас другой конюшни?

— Нет, месье!

Юноше показалось, что он слышит за стеной лошадиное ржание, звон цепей и стук подков. В противоположном конце помещения Франкур разглядел замаскированную стеблями кукурузы дверь. «Здесь что-то кроется». Капрал решительно направился в заинтересовавший его угол. Так и есть — за дверью была еще одна конюшня. Шесть великолепных лошадей отдыхали в стойлах. Однако вид у скакунов был очень уставший, на мокрых от пота боках запеклась грязь. Капрал бросил взгляд на управляющего. Тот молчал. Вдруг — юноша чуть не вскрикнул от неожиданности — он увидел мулов, таких же грязных и изможденных, как и лошади. Животные устало жевали овес. Это были мулы матушки Башу.

— Зидор!.. Барда!.. — позвал зуав и посмотрел на бледного как полотно мажордома.

Управляющий метнулся к приоткрытой двери. Быстрый как молния капрал бросился за ним и, повалив, придавил коленом к полу.

— Где ребенок с фермы Сан-Пьетро? — Мажордом молчал.

— Отвечай! Или я тебя придушу! — Управляющий знаками показал, что не может говорить.

— Да, правда, — согласился Франкур. — Я слишком сильно прижал тебя.

Зуав ослабил хватку, его противник набрал в легкие воздуха и вдруг издал резкий свист. Неизвестно откуда появившиеся люди в мгновение ока окружили зуава. Все были вооружены кинжалами. Молодой человек отпустил мажордома, и тот одним прыжком оказался на ногах с ножом в руке. У капрала не было времени, чтобы вынуть из ножен клинковый штык. Схватив стоявшие рядом вилы, он приготовился к обороне.

Нападавшие остановились в замешательстве, но мажордом приказал:

— Вперед! Смерть ему!

Бандиты бросились на зуава. Руки капрала заработали, как рычаги: раз, два, удар, еще удар!

Раненые, выронив оружие, со стоном отползали прочь. А Франкур продолжал наносить удары налево и направо. Его противники постепенно отступали к двери, а достигнув ее, быстро выскочили наружу. Послышался звук поворачиваемого в замке ключа.

Думая, что бандиты находятся за дверью, капрал крикнул:

— Эй! Господин управляющий, послушайте! Пятьдесят тысяч человек знают, что мы здесь. Если со мной и моими друзьями что-нибудь случится, от вашего проклятого дворца не останется камня на камне!

Ответа не последовало. Капрал положил вилы на плечо и осмотрелся.

— По сравнению с подземельем Сан-Пьетро это не тюрьма, а полицейский участок. И уж если мне придется задержаться здесь — голодная смерть не грозит.

А тем временем Обозный сражался с итальянцем.

Толстяк из Боса только с виду казался неуклюжим, да и время службы не прошло даром. Увидев занесенный над собой кинжал, он резко отступил, и нападавший промахнулся. Не теряя времени, зуав выставил ногу для подсечки. Раз! — и противник уже лежал на полу. Обозный подобрал отлетевший в сторону нож и внимательно осмотрел.

— Пригодится, чтобы набивать трубку!

Раздался свист. На зов слуги явились несколько человек, похожих на тех, что дрались с капралом. Оказавшись один на один с полудюжиной вооруженных бандитов, толстяк понял, что может спастись только бегством. «Придется убегать во второй раз», — подумал зуав и, резко повернувшись на каблуках, ринулся в коридор. Он побежал на голос Раймона и нашел его в столовой. Комнату, где они недавно трапезничали, трудно было узнать: мебель перевернута, посуда разбита, вино и ликеры из опрокинутых бутылок вытекли на пол.

Старый солдат сражался с тремя громилами.

— Странный дом, — пробормотал Обозный. — То никого, то полно людей!

Он опрометью кинулся к сложенным в углу вещмешкам и карабинам. Схватив оружие, он, не прицеливаясь, пальнул в одного из стражников. Массивное тело рухнуло на пол. Остальные в замешательстве отступили. Толстяк тем временем отбросил карабин, схватил другой и еще один кинул Раймону. Старый зуав поймал оружие на лету. Обозный направил его на нападавших.

— Убирайтесь отсюда, мерзавцы! — Бандиты один за другим выскочили из зала.

— Проклятое место! Надо сматываться! — босеронец, чувствуя, как страх снова овладевает им.

— Где капрал?

— Бежим за ним!

Друзья выскочили из столовой. В коридоре было тихо и пустынно. Повернув за угол, они оказались в слабо освещенном тупике. Вдруг пол стал уходить из-под их ног, и оба зуава почувствовали, что проваливаются в пустоту…

Франкур не воспринял свое заключение серьезно. Не выпуская из рук вил, он прошелся по конюшне, осмотрел пустующие стойла, заглянул под подстилки, простучал стены и пришел к выводу, что единственный выход наружу — дверь. Зуав пнул ее ногой, толкнул плечом, поддел вилами — никакого результата. Он достал клинковый штык и, вставив его под замок, попытался расковырять дерево. Оно оказалось твердым, как железо. Вдруг — крак! — лезвие штыка обломилось.

— Тысяча чертей! Что же делать? Если бы окна располагались не так высоко… Будет метров шесть от земли…

Зуав влез на кормушку, а затем — на перегородки боксов[1782].

— Да… остается еще метра три… Проклятье! Стены скользкие, как кость, ни единой зазубринки… По ним только африканские ящерицы могут взобраться.

Капрал раздраженно мерил шагами вымощенный каменными плитами пол конюшни. Время шло к вечеру. Вспомнились товарищи, «Что с ними могло случиться в этом чертовом дворце, полном тайн и преступлений?»

Наступили сумерки. Пустой желудок давал о себе знать. Рядом мычали мулы.

— Похоже, здесь не я один голодный, — усмехнулся Франкур.

Он вспомнил, что у входа видел два больших ящика с овсом и кукурузой.

Наполняя кормушки, зуав запихнул горсть кукурузы себе в рот. Пища парнокопытных оказалась пресной и невкусной, но голод утоляла. Что ж, на войне как на войне!

В углу капрал обнаружил медный кран. Наполнив ведро до краев, он попил сам и напоил животных.

С наступлением ночи молодой человек сгреб в кучу кукурузные листья и улегся на них, не выпуская из рук вил, с твердым намерением не спать. Однако наш герой не долго противился искушению закрыть глаза, сказалось напряжение прошедшего дня.

Сон длился не долго. Чуть слышное шуршание по каменным плитам пола разбудило капрала, и он инстинктивно потянулся за вилами. Мелькнул слабый свет фонаря. Сжимая вилы в руках, солдат вскочил, готовый защищать свою жизнь.

— Синьор Франкур… Это вы? Это действительно вы?

Молодая стройная женщина в изящном темном плаще осветила пленника фонарем. Капрал отбросил в сторону грозное оружие и шагнул к ней навстречу.

— Синьорина Беттина! Как я счастлив видеть вас!

Глава 15

^{Сладкие мгновения. — Побег. — В часовне. — Подземные ходы дворца. — Кто такая синьорина Беттина. — В тайном убежище. — Заговорщики не знают, что их подслушивают. — Члены «Тюгенбунда». — Новый заговор, новые угрозы против жизни суверенных особ. — Тайное убежище обнаружено.}

Юная итальянка подала зуаву руку, и тот пылко припал к ней губами.

— Ваше появление всегда связано с трагическими обстоятельствами, — голос молодого человека слегка дрожал от волнения. — В минуты смертельной опасности…

— Которой вы пренебрегаете со свойственным всем французам безрассудством.

— Воспоминание о вас не покидало меня с того самого дня, как вы спасли мне жизнь…

— Друг мой, — прервала девушка излияния влюбленного зуава, — дорога каждая минута. Пойдемте скорее, иначе будет поздно.

— Но, синьорина…

— Нужно, чтобы они поверили, будто вы бежали без посторонней помощи. Придумайте что-нибудь.

Франкур огляделся. Лошади в конюшне были привязаны кордами[1783], протянутыми от недоуздка[1784] сквозь специальное отверстие в яслях к деревянному чурбану. Франкур осторожно отвязал все корды и связал одну с другой. Получилось классическое орудие побега — длинная веревка с узелками. Юноша привязал веревку к вилам, предварительно отломав от них ручку, и забросил в узкое окно. Затем попробовал подтянуться на руках.

— Видите, синьорина! Я мог бы вылезти таким способом…

— И не успели бы сделать двух шагов, как вас бы закололи… Идемте, нам пора!

Беттина достала из велюрового ридикюля, который прятала в складках плаща, два пистолета.

— Это для обороны! — сказала она, протягивая оружие Франкуру. — А теперь вперед!

— Постойте, синьорина… Одно слово!

Девушка вопросительно взглянула на капрала.

— Говорите!

— Где ребенок?

— Разве он не у зуавов?

— Его украли… прошлой ночью.

— О Господи, бедный малыш! Он погиб… Они убьют его!

— Но мне сказали, что он у вас. Мы для того и пришли, чтобы забрать мальчика.

— Вас обманули. Кто этот негодяй?

— Наш пленный… молодой человек, среднего роста, смуглый, с вьющимися волосами… Говорит с сильным итальянским акцентом. Он был с теми, кто напал на повозку маркитантки и унес младенца.

— Бандит!

— Вы его знаете?

— К несчастью, да. Это негодяй, сущий демон, который…

— Продолжайте, дорогая синьорина. Вы можете положиться на меня, я не выдам тайны ни под какими пытками.

— …который подло убил тех двоих на ферме Сан-Пьетро. Его нельзя упустить!

— Имя? Назовите имя!

Послышались дикие крики и лязганье металла, затем топот бегущих ног.

— Сюда идут, чтобы убить вас, — прошептала Беттина. — Скорее, следуйте за мной!

Юная итальянка погасила фонарь и, взяв Франкура за руку, увлекла в глубь конюшни. Где-то хлопнула пружина, и перед беглецами открылся узкий коридор с лестницей, ведущей вниз. Держась за стены, они осторожно спускались по ступеням. В тишине зуав слышал, как беспокойно бьется сердце девушки.

— Где мы? — он.

— Тише! Нам грозит смерть!

Теперь шаги слышались впереди. Неужели беглецов окружили? Беттина пошла быстрее. Отпустив руку зуава, она ощупала стену и облегченно вздохнула, найдя то, что искала. В стене была маленькая дверь, открывшаяся при легком нажатии. Переступив порог, Франкур с удивлением обнаружил, что находится в часовне. Перед алтарем горела лампада. Наклонив голову, девушка перекрестилась, затем пересекла помещение и остановилась у надгробной плиты, вделанной в стену. На плите был изображен всадник с опущенным забралом[1785], а под ним надпись по-латыни.

— Вставьте лезвие ножа в прорезь для левого глаза в шлеме воина, — шепнула она капралу. — Теперь сильно нажмите и не пугайтесь!

Несмотря на предупреждение, Франкур едва сдержал крик: огромная тяжелая плита повернулась вокруг своей оси, открывая проход.

— Входите! Быстрее! Быстрее! — подтолкнула девушка застывшего от неожиданности зуава.

Как только беглецы вошли, плита возвратилась на место, и юноше показалось, что они заживо погребены в склепе.

— Мы спасены? — с волнением в голосе проговорил зуав.

— Некоторое время мы будем в безопасности. Увы, не я одна знаю это убежище. В конце коридора есть выход, и, если его не охраняют, вы сможете покинуть этот проклятый замок.

Подземелья итальянских дворцов, построенных в средние века, были испещрены потайными ходами, в недрах которых плелись заговоры и интриги, совершались преступления. Фамильные предания, передававшиеся из поколения в поколение, хранили немало кровавых тайн.

Возводя замки-крепости, средневековые зодчие предусмотрели множество важных в эпоху феодальных войн деталей: замаскированные двери, невидимые тайники, убежища, ловушки, тюрьмы, лабиринты. Толстые стены изобиловали подслушивающими устройствами и глазками для наблюдения, а плиты пола под действием скрытого механизма раздвигались, и нежеланный гость проваливался в подземелье навсегда.

Капрал и его спутница находились в чем-то вроде каменного мешка, куда не проникал свет. С потолка свисали тяжелые ржавые цепи, а под ними стояла массивная мраморная скамья. Франкур, хотя и был не робкого десятка, почувствовал пробежавший по спине холодок.

— Бррр… Не слишком приятное место! Хотя ваше присутствие, синьорина, делает его самым чудесным на свете.

— Не говорите так, прошу вас…

— О, вы можете быть уверены в моей почтительности. Бесконечная радость наполняет мое сердце, когда я слышу ваш ласковый голос и ловлю нежный взгляд прекрасных очей. Я счастлив находиться рядом с вами.

— Умоляю вас, не надо!

— Но почему? Наверное, я не имею права любить вас? Но, клянусь сердцем бесстрашного солдата, я завоюю это право!

— О, храбрый юноша! Если бы вы знали…

— Кто вы, синьорина? Умоляю, ответьте! Я чувствую, вас что-то мучит…

— Да, да! Мне нужно многое рассказать вам… Но поймете ли вы меня? — посмотрела на молодого человека с сомнением. Наконец, решившись, она начала рассказывать:

— Моего отца убили в сражении под Новарой, проигранном Карлом-Альбертом, после которого Италия была задавлена тяжким игом австрийцев. Мать героически сражалась на баррикадах в Брешии. Ее арестовали, когда город пал. Не перенеся публичного избиения палками на площади, она умерла от боли и стыда. Мне было тогда семь лет.

— Бедная малютка! — Рассказ юной итальянки отозвался болью в чувствительном сердце зуава.

— С тех пор прошло одиннадцать лет, но я ничего не забыла. А между тем мне приходится жить с предателями, позорными пособниками врагов, скрывать ненависть и любовь, живущие в моем сердце. Подумайте, все видеть, все слышать, все знать и не иметь возможности что-то сделать! Я вынуждена хранить чудовищные тайны и быть невольной соучастницей мерзавцев, которые продают нашу родину. Но довольно говорить обо мне. Вам надо бежать, и есть только один выход…

Не дожидаясь протестов Франкура, желавшего услышать больше, Беттина нажала какую-то пружину.

— Святая Мадонна! — в ужасе произнесла она. — Выход закрыт…

За отодвинувшейся панелью оказалась стена, вся в маленьких дырочках, сквозь которые проникал свет и доносились голоса.

— Где мы? — еле слышно спросил капрал.

— В стене парадной столовой, за деревянной обшивкой в конце стола. Подойдите ближе и посмотрите!

Франкур заглянул в одно из отверстий в стене. В огромном зале, где накануне он и его товарищи обедали, массивный стол снова был уставлен яствами. За столом сидели пятеро изысканно одетых мужчин. «Так вот для кого предназначался торжественный обед, который мы вчера съели», — подумал зуав. Резкий голос с грубым немецким акцентом и повелительными интонациями заставил его вздрогнуть. Незабываемый голос, потрясавший своды подземелья Сан-Пьетро во время собрания главарей «Тюгенбунда»!

Председатель произносил речь медленно и четко, так что Беттина и Франкур слышали каждое слово.

— Братья! Считаю заседание Верховной Палаты открытым.

Да, это был он, обладатель платинового перстня, высокий, сильный, хорошо сложенный, одетый в парадную форму прусских офицеров. Орлиный взгляд и резкие манеры свидетельствовали о твердости характера.

— Нарушая установленные правила, — продолжал он, — я разрешил вам открыть лица. Теперь мы не просто заговорщики, действующие индивидуально по приказу свыше. Успехи франко-итальянской армии и сокрушительное поражение австрийцев, а главное — неуязвимость двух суверенных союзников[1786] — Виктора-Эммануила и Наполеона III, удивительным образом избежавших яда и пули, заставляют нас прибегнуть к иным мерам. Необходимо действовать согласованно, дабы не потерпеть неудачу вновь. Поэтому мы должны знать друг друга в лицо и держаться вместе, координируя нашу деятельность с Верховным Советом, председателем которого я являюсь.

Четверо сообщников склонили головы в знак согласия.

Председатель продолжал:

— Наши ряды поредели: из семерых осталось пятеро… Андреас Хофер, наш тирольский собрат, был убит на мосту во время неудачного покушения на Наполеона III. Другой — Сан-Жермано, владелец этого замка, попал в плен к французам.

— Господин председатель, позвольте сказать! — один из заговорщиков, вскочив с места.

— Только покороче!

— Наш миланский собрат, о котором вы только что упомянули, был взят в плен, когда с риском для жизни действовал в личных интересах, похищая какого-то ребенка… Участник заговора и член политического общества имеет право рисковать жизнью, только выполняя священный долг. Мы приговорили к смерти двух монарших особ, но не объявляли войны младенцам…

— Не будем это обсуждать! — повелительным тоном прервал его председатель. — Наша борьба не подчиняется никаким правилам и законам. Кто вам сказал, что поступок Сан-Жермано не входил в генеральный план наших действий? И почему вас беспокоит этот ребенок, когда тысячи людей поливают своей кровью ломбардийские поля? Итак, молчите и подчиняйтесь!

Услышанное привело капрала в ярость, тогда как юная итальянка оставалась бесстрастной.

Главарь заговорил вновь:

— Ныне настал наш час! Ничто не спасет Виктора-Эммануила и Наполеона от возмездия. Завтра состоится торжественный въезд французских войск в Милан. Союзники будут праздновать победу, и суверенные особы проведут в городе несколько дней. Лучше и достойнее места, чем королевский дворец, им не найти. Приказы муниципальным властям[1787] уже даны. Все готово к приему их величеств. А теперь слушайте меня внимательно! Подвалы дворца начинены порохом. Когда, опьяненные успехом, оглохшие от похвал и уставшие от речей, император и король заснут, как простые смертные, произойдет взрыв такой силы, что от дворца не останется камня на камне! Таков мой план. Что вы скажете?

Заговорщики закричали в один голос:

— Браво! Их гибель неминуема!

— А есть ли верный человек, чтобы зажечь бикфордов шнур? — тот, кто протестовал против похищения ребенка.

— Даже двое, — ответил председатель. — Вы, брат Вон Стейжер из Вены, и я. А сейчас каждый из вас вернется к себе и будет ждать распоряжений, которые передаст управляющий. Я останусь здесь, в потайной комнате.

Вошел мажордом, и все покинули столовую. Главарь заговорщиков обменялся многозначительным взглядом с управляющим, который сказал вполголоса:

— Все идет хорошо!

Председатель, подойдя к краю стола, нажал на деревянную обшивку стены. Раздался легкий щелчок, и панель отодвинулась. Еще минута — и два тайных свидетеля будут обнаружены. Капрал, держа палец на спусковом крючке, загородил своим телом девушку.

Вдруг страшный грохот потряс стены столовой. Крики, ругательства и выстрелы наполнили дворец.

— Нас предали! Смерть неверным тварям!

Внезапно дверь зала, словно под натиском урагана, широко распахнулась.

Глава 16

^{Падение в подвал. — Мучения пленных. — Подземный водосток. — Обозный в отчаянье. — Полковой марш. — После подвала — колодец. — Друзья выбираются по железной цепи. — Нападение поваров. — Франкур наносит ответный удар.}

Потеряв точку опоры, Обозный и Раймон полетели вниз. Толстый слой зловонной жижи, покрывавший дно подвала, предохранил их от серьезных повреждений, друзья отделались ушибами.

Некоторое время оба молчали. Хмель мешал осознать серьезность положения, в которое они попали. Первым заговорил Обозный.

— Вот те раз! Раймон, ты тут?

— Да, — откликнулся старый зуав.

— Где это мы?

— Дьявол! Естественно, в подполе.

— Я не прочь поскорее выйти отсюда.

— О! — присвистнул Раймон. — Будем надеяться, что не застрянем здесь навечно. Безвыходных положений не бывает!

— Ты везде чувствуешь себя отлично, старина! А я задыхаюсь в этом темном колодце. Здесь такой мрак, что кажется, будто ты ослеп. Сердце того и гляди выпрыгнет из груди.

— Ах да, я забыл! Ведь ты — любитель полей и ярких лучей солнца. А я до того, как стать «шакалом», добывал уголь в родном городке Гарде. Так что чувствую себя здесь, как дома.

— Раймон, мне плохо, голова идет кругом, в глазах круги… Придумай что-нибудь!

— Это синдром темноты. Ничего, скоро пройдет!

— Раймон, старина, я умираю…

— Послушай, у тебя полная фляга, глотни чуть-чуть!

— Я не хочу пить!

— Да, вижу, ты действительно заболел. Подожди, мой мальчик, что-нибудь придумаем.

Порывшись в карманах, Раймон чиркнул чем-то, и вдруг слабое пламя осветило пространство.

— О! Ты возвращаешь меня к жизни! — Обозный, вздохнув полной грудью.

В левой руке бывалый зуав держал витую восковую свечу, с которой обычно ходили в погреба, в правой — спички.

— Я стянул ее у майора. Это поможет нам скоротать время. Хватит, по крайней мере, часа на два, а потом мы удерем. Давай изучим обстановку и обсудим план побега.

Подняв свечу, Раймон посмотрел вверх.

— Высоковато! Шесть метров будет. И сужается кверху, как горлышко у бутылки. Влезть наверх не удастся. Тебе лучше, сынок? Видишь что-нибудь?

— Да.

— Тогда измерим ширину. Вот черт, грязь какая-то чавкает под ногами. Придется потом тщательно постирать гетры[1788].

Сделав несколько шагов, зуав начал считать: восемь, девять, десять… двенадцать, пятнадцать.

В ширину оказалось приблизительно пятнадцать шагов. Но если вверх поднималась каменная стена, то под ногами была мокрая земля.

— Почему тут так сыро, а, Раймон? — прервал размышления друга Обозный.

— Потому, что Милан построен на равнине, пересеченной множеством рек и речушек. Почва впитывает влагу, как губка, и она собирается здесь. Не удивлюсь, если во время паводков вода в этой яме поднимается на два метра.

— Значит, тут вполне можно утонуть?

— Утонуть можно даже в луже. Смотри-ка, что я нашел!

— По правде сказать, я ничего не вижу.

— Здесь в углу есть что-то вроде сточной ямы. Лиса, пожалуй, пролезла бы в эту нору, но человек — вряд ли! Попробуем расширить отверстие штыками. Обозный, поставь-ка карабины к стене, только вынь запальные устройства, а то мало ли что может случиться. Свечу я пока задую. В крайнем случае воспользуемся спичками…

Зуав вытащил штык и, встав на колени, начал копать.

— Почва мягкая, как масло! Эй, дружище, расширяй отверстие как можешь!

— Я не вижу ни зги!

— Действуй на ощупь. Отгребай землю, которую я вынимаю.

— Если бы у меня была корзина…

— А феска для чего?

— Она маленькая…

— Тогда сними штаны. Наполняй их до половины и относи в дальний угол.

— Лучше уж кальсоны. Жаль портить парадные шаровары.

— На твое усмотрение.

Работа благодаря профессиональным навыкам старого солдата продвигалась успешно. Друзья трудились, как кроты, в полной темноте, задыхаясь от спертого воздуха. Время от времени они прикладывались к бутылке, экономно заедая остатками прихваченных из дворца продуктов, и вновь продолжали копать, метр за метром продвигаясь в неизвестность. Глаза Обозного привыкли к темноте, и юноша не страдал, как прежде.

Наконец, изнемогая от усталости, пленники вылезли из узкого прохода и растянулись прямо на скользком полу. Глаза слипались.

— Как ты думаешь, — пробормотал толстяк, — далеко ли мы продвинулись?

— Если не ошибаюсь, метров на восемь — десять.

— Не может быть!

— Да, да, мой мальчик! У нас есть надежда на спасение!

С этой приятной мыслью, не забыв отхлебнуть из заветной фляги, приятели заснули.

Бедолаги не знали, сколько часов длился их сон. Проснувшись первым, Раймон зажег свечу и разбудил товарища.

— Боже мой! — он, посмотрев на Обозного. — Какой ты страшный!

— А ты, старина, даже представить не можешь, на кого похож! Клянусь честью, твоя борода напоминает метлу, которую окунули в нечистоты.

— Признаться, мы оба не самые красивые мужчины в африканской армии. Не будем же смеяться друг над другом, лучше примемся за дело.

Теперь работа шла медленнее из-за растущей горы земли и удлиняющегося подземного лаза. Скоро зуавы с трудом могли дышать и двигаться. Привыкший к подобной обстановке в шахтах, Раймон не терял надежды и продолжал работать. Обозным вновь овладело уныние.

— Все, — обреченно сказал толстяк, — нам никогда не выбраться отсюда… Я не увижу больше ни полей, ни лесов, ни виноградников, ни цветов… Чем так мучиться, лучше пустить себе пулю в лоб!

— Ну что ты, глупыш! Неужели лучше подавиться собственным языком, чем бороться до конца, как настоящий зуав? Выпей глоток, и силы вернутся к тебе!

— Оставь, тебе это пригодится.

— Нет, нет и нет! Знаешь, когда мне бывает трудно, я вспоминаю наш полковой марш.

И старый зуав запел:

Услышав марш, молодой солдат встрепенулся. Привычка к дисциплине взяла верх над минутной слабостью, желание жить и действовать возвращалось.

— Ты сильный человек, Раймон! Вот увидишь, я стану тебе достойным товарищем!

— Так-то лучше! Не сомневаюсь, что ты будешь настоящим бойцом. Ого! Нам повезло!

— Что такое?

— Коридор увеличивается! Я уже могу встать на колени. Еще немного, и можно выпрямиться во весь рост. О, тысяча чертей!

Ругательство было вызвано неожиданно возникшим препятствием: путь преградила металлическая решетка.

— Обозный! Ползи сюда скорее! Если мы ее не вытащим, то сдохнем здесь!

Толстяк уже был рядом. За столетия железные прутья заржавели и теперь болтались в каменных гнездах.

— Поднимай! Тяни! — сквозь зубы хрипел Раймон.

Юноша, напрягая мышцы, старался изо всех сил. Наконец решетка поддалась и, выскользнув из окровавленных ладоней, с шумом и брызгами плюхнулась в воду.

— Там колодец! — вскричал старый зуав. — Наш лаз соединяется с колодцем!

— Но мы в нем утонем.

— Кто знает! Послушай, как резонирует[1789] звук. До поверхности метров шесть.

— А вниз?

— Это меня не интересует, речь идет о том, чтобы подняться наверх.

— А если мы упадем? — не унимался Обозный.

— То там и останемся, — потеряв терпение, отрезал Раймон.

Просунув голову в колодец, он поднял свечу и посмотрел вверх. Прямо над ним висело привязанное к цепи деревянное ведро. Бывалый солдат оглянулся на товарища и хитро подмигнул:

— Судьба как раз задолжала нам один шанс! Сын мой, мы спасены! Надевай штаны и тащи сюда нашу амуницию.

Обозный, ничего не понимая, подчинился. Раймон тем временем подтянул к себе пустое ведро и, когда толстяк возвратился с вещмешками и карабинами, сказал:

— Видишь ту толстую цепь, идущую вверх?

— Да.

— У тебя хватит сил подняться по ней?

— Спрашиваешь, конечно!

— Отлично! Отвяжи свой пояс. Я полезу первым, потом — ты. Возьми свечу. Ну, с Богом!

Обхватив руками цепь, старый солдат полез вверх и через пару минут выбрался на поверхность.

— Теперь твоя очередь! — крикнул он другу.

Колодец был расположен недалеко от кухни, из которой доносился аппетитный запах жаркого. Очутившись на свободе, солдаты почувствовали сильный голод и жажду. Без колебаний они открыли дверь, наивно полагая, что их накормят и напоят так же, как накануне. Но не тут-то было! С десяток поваров в белых куртках и фартуках, схватив ножи и вертелы, ринулись на зуавов.

— Воры! Грабители! Убийцы! Смерть бандитам!

Оружие поваров не годилось для боя, но в умелых руках могло быть достаточно опасным. Друзьям ничего не оставалось, как, вооружившись штыками, защищать свою жизнь.

Вскоре двое работников кухни выбыли из строя, проколотые насквозь. Солдаты бились со знанием дела, но на стороне противника был численный перевес.

Еще двое упали, крича от боли. На крик поваров сбежались кучера, конюхи, дворовая челядь. Завязалась ожесточенная схватка. Теснимые противником, зуавы отступали в глубь коридора, пока не оказались прижатыми к двери, запертой изнутри, по обе стороны которой горели факелы.

Обозный мощным ударом плеча выставил одну створку и, пока Раймон отстреливался из карабина, ворвался внутрь.

— Нас предали! Смерть негодяям! Смерть предателям! — кричала в коридоре челядь.

Друзья оказались в зале в тот момент, когда управляющий и глава «Тюгенбунда» обнаружили в тайной комнате Франкура и Беттину.

— Предательство! — один голос воскликнули мажордом и заговорщик.

Немец с ножом в руке бросился на капрала, но тот нажал на курок.

— Это тебе за Сан-Пьетро!

С пробитым черепом мужчина повалился на пол.

— Черт возьми, ай да зуавы, — радовался Обозный.

В этот момент он заметил, что управляющий целится из пистолета в Раймона. Толстяк с силой метнул штык в итальянца, пригвоздив его к деревянной обшивке стены.

— Франкур!

— Раймон! Обозный!

Капрал радовался, как ребенок, обнимая старых товарищей. Девичий голос вернул их к действительности.

— Господа, уходите скорее! Я возвращаюсь в свои апартаменты. Никто не заподозрит меня в соучастии: те, кто видел нас, уже мертвы. Прошу вас, будьте осторожны: враг хитер и опасен. Идите, выполняйте свой долг. Я же буду благословлять и молиться за вас.

Глава 17

^{Въезд французов в Милан. — Бурные восторги. — Мак-Магон и младенец. — На коне победителя Мадженты. — Франкур, Обозный и Раймон. — Метка матушки Башу. — Мисс Браунинг. — Возвращение Виктора Палестро в Третий полк зуавов. — Боевая медаль. — Всегда под барабанный бой!}

Седьмое июня стало знаменательным днем для Италии. Французские войска торжественно въезжали в Милан. Это был настоящий триумф. Победителей встречали морем цветов, улыбок и вина.

В свое время, по распоряжению Наполеона I, за победы, одержанные маршалом Даву[1790] в битвах при Иене и Альтенбурге, армейский корпус великого полководца первым вошел в Берлин. Наполеон III, желая соблюсти традиции, оказал подобную честь войску Мак-Магона, которое должно было ступить раньше всех на землю ломбардийской столицы.

Парад начался в семь часов утра, как и подобает — от знаменитой триумфальной арки[1791]. Во главе шел 45-й линейный полк, за ним двигались алжирские стрелки и все остальные армейские подразделения. Первые ряды уже шагали по городу, блестя на солнце сталью клинков и кожаными киверами. Музыканты играли итальянскую национальную песню. Миланцы с влажными от счастья глазами кричали «браво» и хлопали в ладоши.

Солдаты выглядели великолепно: побритые и причесанные, с лихо закрученными усами, они гордо ступали по мостовой столицы. Начищенные сапоги и пряжки сверкали на солнце. Никто уже не думал о том, какой ценой далась эта победа. Кто вспомнит теперь о потерях, ранах, болезнях, о каретах «скорой помощи», где в мучениях умирали боевые товарищи, о бойне в Мадженте, где на один квадратный метр земли приходилось несколько трупов?[1792]. Мрачное вчера отступило перед радостным сегодня.

Все забылось при виде моря развевающихся французских и итальянских флагов, прикрепленных к окнам, балкончикам, оградам и крышам домов. Забылось при взгляде на магазины и магазинчики, ларьки и лавочки, полные трофейных товаров. Жители города — мужчины, женщины, дети, подростки — подкидывали вверх шляпы, махали платками, бросали букеты цветов и дружно скандировали приветствия.

Толпа росла. Итальянцы в национальных костюмах, украсив себя цветами, прибывали со всех сторон. Французы с вежливой улыбкой просили горожан потесниться, чтобы освободить проход для офицеров и повозок генерального штаба. В страшной сутолоке люди наступали друг другу на ноги, толкались, падали, кто-то лишился чувств, но из-за всеобщего веселья на это не обращали внимания.

Как удалось в такой обстановке трем отважным зуавам прорваться к Мак-Магону, мы не знаем. Только с гордым видом, в мундирах, застегнутых на все пуговицы, и в ладно сидящих на головах фесках, герои добрались до генштаба.

— Ни в коем случае не отходите отсюда, — предупредил друзей Франкур.

— Понятно, капрал!

Раздвигая локтями толпу ликующих горожан, зуав стал протискиваться к постоянно перемещавшимся офицерам, среди которых гарцевал на резвом жеребце маршал Франции. Мак-Магона уже стало раздражать это многолюдье, затруднявшее продвижение его солдат. Неожиданно, то ли по неосторожности полководца, то ли по вине горожан, чуть было не произошел несчастный случай.

Скакун маршала, вздрогнув, поднялся на дыбы. Женщина с младенцем на руках, стоявшая рядом, отчаянно заголосила. Еще мгновение — и копыта опустятся и раздавят ее. Мак-Магон обернулся на крик. Падая, итальянка сунула ребенка в руки изумленному полководцу[1793]. Француз успел подхватить младенца и положил на седло перед собой. У Франкура, видевшего произошедшее, мелькнула сумасшедшая мысль: «Может, это он, наш маленький Виктор Палестро?»

Мак-Магон по-отечески поцеловал розовощекого карапуза, и этот простой человеческий жест героя Малахова и Мадженты вызвал бурю восторга среди жителей столицы. На французов обрушился цветочный дождь.

Наш капрал не без основания рассудил, что триумфальное шествие, возглавляемое маршалом Франции с ребенком на руках, будет выглядеть комично. Это сознавал и сам Мак-Магон. Зуав бросился к полководцу.

— Господин маршал, разрешите мне взять малыша… Я постараюсь отыскать его мать, а если не найду — позабочусь о нем. Обещаю!

Мак-Магон, узнав капрала, улыбнулся.

— А, это ты, Франкур! Ты прав, возьми его.

— Слушаюсь, господин маршал!

Принимая мальчугана, молодой человек быстро зашептал:

— Господин маршал, сегодня ночью замышляется преступление против императора и короля. В подвалах дворца около десяти тысяч ливров пороха, готового взорваться в любую минуту… Необходимо его уничтожить.

— Хорошо, друг мой. Зайди сегодня вечером в Генеральный штаб. Я обещал тебе боевую медаль. Заодно расскажешь мне подробности заговора.

— Благодарю вас, господин маршал! — смущенный солдат.

Мак-Магон удалился в сопровождении офицеров. А Франкур с ребенком на руках и его друзья смешались с толпой. Поток людей вынес зуавов к большому дому, в окне которого виднелись молодые женщины.

Франкур остановился, чтобы поправить пеленку, края которой раздвинулись. Снова пришло на ум воспоминание о пропавшем ребенке. Неожиданно легкий порыв ветра откинул простынку.

— Не может быть, я, наверное, схожу с ума! — вскричал зуав. — Это же наш Виктор!

— Ты что, — Раймон сочувственно посмотрел на друга, — получил солнечный удар?

— Да вы посмотрите на одежду малыша!

— Одеяло из красного драпа, — подхватил Обозный, — это ткань нашей униформы!

— Мы пользуемся такой популярностью, что завтра половина ребятишек Милана будут одеты, как доблестные солдаты армии победителей.

— А ты видишь этот номер на изнанке распашонки и в углу одеяла?

— Цифра три и буква «з»!

— Так вот, я знаю, что он принадлежит нашей маркитантке. А всю одежду младенцу матушка Башу сшила сама.

— Ты прав! Это ее номер. Хорошо, что матушка Башу не отпорола его.

— Этот номер — как удостоверение личности, как материнский крестик или медальон.

— Ну и бравый же малыш наш Виктор. Просто историческая личность! Сражался в Палестро, стал крестником монарха Сардинии, а теперь сам главнокомандующий, маршал Франции и герцог Мадженты спасает ему жизнь.

— Но кто та женщина, что держала его на руках? Вероятно, мать?

— У него нет матери! Наверное, бандиты доверили малыша этой крестьянке.

— Что делать с ним сейчас, в этой неразберихе?

Молодые девушки, стоя в проеме окна, с любопытством наблюдали за происходящим. Одна из них обратилась к Франкуру по-французски с заметным иностранным акцентом.

— Господин солдат, вам трудно будет ухаживать за ребенком. Только женщина может заменить ему мать. Доверьте мне малыша. Обещаю: он ни в чем не будет нуждаться.

Незнакомка вынула из сумочки листок бумаги и, что-то написав, передала капралу. «Мисс Эвелина Браунинг», — прочитал зуав имя, внизу был адрес девушки в Лондоне.

Почтительно склонив голову и прижимая к груди свернувшегося калачиком карапуза, француз с достоинством ответил:

— Мадемуазель, этот младенец нам не чужой, мы усыновили его. Малютка был украден подлыми негодяями, но, к счастью, мы вновь обрели нашего Виктора и не расстанемся с ним. В полку есть женщина с таким же золотым сердцем, как ваше. Тем не менее от всей души спасибо за предложение. Полагаю, зуавы Третьего полка присоединятся к моим словам.

Впоследствии под впечатлением этого трогательного эпизода мисс Браунинг сочинила поэму «Усынови дитя, Мак-Магон», пользовавшуюся большим успехом у нее на родине.

По улице проходили все новые и новые ряды воинов. Простившись с молодой англичанкой, зуавы поспешили присоединиться к войску.

На земляном валу, где расположился Третий полк, друзья были встречены громкими приветствиями однополчан. Каждый хотел приласкать чудом нашедшегося Виктора Палестро.

— Не оставляйте его ни на минуту, — сказал Франкур, отдавая младенца матушке Башу.

Маркитантка плакала от умиления и радости, сжимая малыша в объятиях. Оставив Раймона охранять повозку со спящим в ней сыном полка, капрал направился в генеральный штаб.

Франкур рассказал маршалу все, что знал о заговоре. Его сведения подтвердились: подвалы королевского дворца были доверху наполнены порохом. Взрывчатку вытащили и намочили. Однако безопасности ради решили, что император проведет ночь на вилле Бонапарта, а король остановится у маркиза Брюско, одного из самых богатых миланцев-патриотов. Франкур, получив медаль из рук самого маршала Франции, героя Мадженты, был горд и счастлив.

«Все хорошо, что хорошо кончается», — думал он. В тяжелые дни борьбы за свободу Италии, справедливость этой поговорки особенно ощущалась воинами, которые шли в сражение под барабанный бой, только под барабанный бой!

Глава 18

^{Зуавы и берсальеры. — У короля. — Исчезновение противника. — Стратег Франкур. — Четырехугольник. — В разгар праздника. — Вперед, на поле брани! — Маршал Барагё-д’Илье. — Оскорбление храбреца. — Преждевременное наступление. — Амбиции. — Бессмысленная резня. — Победить или умереть!}

Милан праздновал победу. Казалось, над столицей веял ветер безумия. На протяжении тридцати часов экспансивные[1794] итальянцы наслаждались пьянящей свободой. Победители же, устав и от сражений, и от празднеств, жаждали отдыха и покоя и почти готовы были просить пощады у гостеприимных хозяев.

После грандиозной пирушки зуавы спали на земляном валу, как блаженные. В центре лагеря возвышалась повозка матушки Башу, в которой среди флагов, флаконов и бутылок находилась просторная колыбель с маленьким Виктором Палестро. Сон крестника короля охранял вооруженный часовой. Одну роту отправили во дворец Брюско, где пребывал его величество. Желая оказать честь капралу Эммануилу, зуавы выставили караул, поделив почетные обязанности с пьемонтскими берсальерами из элитных войск Сардинской армии, с которыми успели побрататься. Тем более что многие офицеры из Савойи[1795] прекрасно говорили по-французски и считали этот язык почти родным. Но как не похожи были бравые итальянские солдаты на своих новых друзей! Среднего роста, широкоплечие, с вьющимися волосами и пышными усами, пьемонтцы носили темную униформу и, в отличие от «шакалов», не допускали никакой небрежности в одежде. Их кожаные шляпы с большими, приподнятыми к краю полями были украшены перьями. Серые брюки и белые гетры прекрасно сочетались с темно-синими накидками, окантованными красным витым шнуром, и желтыми пуговицами. Основным оружием солдатам служили карабины. Берсальеров называли «пешими пьемонтскими егерями». Слово «bersaglia» означает цель, a «bersa-gliare» — стрелять. Отсюда и произошло название «егеря» или «стрелки».

В карауле стояла рота Оторвы. Накануне командир получил звание капитана. К его нашивкам на рукаве и головном уборе прибавилась еще одна. Молодого человека поздравили полковник и однополчане. Когда же стало известно, что Франкура наградили очередной боевой медалью, Питух, как водится, исполнил в его честь ригодон.

Пиршество с дружескими объятиями, криками «браво», цветами, закуской и добрым вином продолжалось и во время вахты. Холодные, молчаливые берсальеры слегка оттаяли в теплой атмосфере праздника. Посты располагались прямо в огромных залах дворца, где солдаты пили, курили и даже спали. По распоряжению гостеприимного и благодушно настроенного короля, никто не соблюдал правил этикета. Дворец был открыт для всех.

Со стен пышных покоев на любопытных посетителей взирали портреты его величества в шортах и тюрбане[1796], с ружьем и сумкой для дичи. Они были так похожи на оригинал, что с подписью «Новый капрал зуавов» вполне годились бы для чеканки монет.

Выяснилось, что в городе совсем нет хлеба. Горы муки мокли и гнили за Тичино, а в Милане никто не мог найти ни крошки. Здесь ели большие рисовые лепешки, поливая их местным вином, которое ударяло в голову и порождало в людях беспричинную радость и жажду жизни.

Польщенный всеобщим вниманием, Франкур осушил, в свою очередь, бокал за здоровье капрала Эммануила, затем за здоровье капитана, потом за свое собственное. Развеселившись, он стал петь романсы, рассказывать увлекательные истории, балагурил, шутил.

— …Белые мундиры?.. Кто вспомнил о белых мундирах? Их больше не существует, это я вам говорю! Их выкурили, вытравили, истребили! Мы победили по всем направлениям, и австрияки убрались восвояси подобно улитке, спрятавшейся в свою скорлупку. Вот что значит вести боевые действия под барабанный бой! Подумайте, «шакалы»! За десять дней — три сражения… Три победы — и Ломбардия взята!

— Да, ты прав, — приоткрыв глаза, пробормотал старина Раймон, не вынимая трубки изо рта. — Все так и было. Мы дрались, потом отдыхали, развлекались, снова брались за оружие и шли под барабанный бой…

— Но мы не так сильно устали, — продолжил капрал, — и можем броситься за неприятелем, удравшим от нас, как зебра от африканских охотников. Подумать только, две бригады генерала Дево, наши лучшие кавалеристы не смогли догнать двенадцать тысяч солдат, покинувших Мадженту… Хотя я думаю, после поражения армия императора Австрии превратилась в сборище деморализованных солдат без еды, оружия, обмундирования, командиров и… без надежды… Они оставили плодородную Ломбардийскую землю и убрались в свой четырехугольник.

— Как ты сказал? — посыпались со всех сторон вопросы. — Четырех… что? Неужели есть такая страна?

— Я имел в виду четырехугольник, который сродни нашему знаменитому маршу с флангов… Это военная хитрость, которую знают только великие полководцы.

— Значит, ты сам не знаешь?

— Я думаю, это четыре укрепленных города по углам огромного квадрата. Что-то вроде большого, хорошо защищенного лагеря, в котором армия, потерпевшая поражение, может вести длительную оборону.

— А названия? Как называются города?

— Если не ошибаюсь, Верона, Мантуя, Бергамо, Пескьера[1797].

— Браво, Франкур! Отлично! Ты говоришь, как главнокомандующий… Когда-нибудь станешь маршалом Франции! Да здравствует Франкур!

Раздались аплодисменты, вновь были наполнены бокалы.

— За здоровье капрала!

— А что ты скажешь напоследок? — унимались самые любознательные.

— Скажу, что врага больше не существует. А жаль, потому что нет ничего приятнее, чем задать хорошую трепку неприятелю.

Звучный сигнал трубы прервал речь капрала. Трубили сбор. Послышалась команда: «К оружию!»

Зуавы вскакивали с мест, хватали карабины, вскидывали за плечи ранцы. С криками и улюлюканьем они спешили к месту построения, радуясь в душе, что праздник закончился. Вскоре солдаты маршировали в строю, хором затянув походный марш:

Старина Раймон подмигнул товарищу:

— Ты как в воду глядел, Франкур! Разрази меня гром, если мы не идем сражаться с белыми мундирами.

— Сражение! Да здравствует Франция! Вперед! — эхом прокатилось по ровным рядам зуавов.

Берсальеры не участвовали в походном марше и с сожалением смотрели вслед своим друзьям, уходившим по дороге на Меленьяно, Лоди, Плезанс.

То, что Франкур говорил о неприятельской армии, было общим мнением всех французов — от рядового солдата до маршала, и мнением ошибочным. Поражение не сломило боевой дух австрийской армии, еще довольно сильной и совсем не деморализованной, как думали ее противники. Дисциплинированными и храбрыми солдатами командовали умелые и отважные офицеры.

Отступление австрийцев проходило так организованно, что солдаты едва верили в серьезность поражения. Вскоре, маневрируя на безопасном расстоянии, войско восстановило свои силы и, обойдя франко-итальянские части, расположилось на линии Павия — Корте — Олона — Кодоньо — Лоди — Меленьяно. Вопреки предположению французов, белые мундиры были готовы не только к обороне, но и к наступлению.

Однако австрийское командование, рассудив, что бросить в наступление войска, только что потерпевшие поражение, слишком рискованно, приняло решение сконцентрировать все силы между четырех крепостей и организовать в Вероне армию спасения.

Конечно, Ломбардию придется оставить. Но сколько раз на протяжении веков провинция переходила из рук в руки! К тому же опыт прошлой войны показал, что исход борьбы будет решаться в устье реки По, при впадении в озеро Гарда.

Приказ об отступлении был уже дан. Австрийцы собирались покинуть свои позиции, когда в Меленьяно прогремел пушечный залп.

В Генеральном штабе французской армии ничего не подозревали о стратегических операциях неприятеля. Расслабившись после победы, офицеры не думали ни о чем, кроме собственного успеха. Из муниципалитета Меленьяно Мак-Магону сообщили, что остатки австрийских войск спешно укрепляют свои позиции. Какой неприятный сюрприз, ведь все считали, что противник не скоро оправится от нанесенного удара. Маршал, опасаясь атаки с флангов, которая могла испортить праздник в Милане, незамедлительно информировал главнокомандующего. Тот решил, что стремительная контратака закрепит одержанную победу и обескровит врага.

С давних пор Наполеона и маршала Бараге-д’Илье связывала дружба. Император решил предоставить другу возможность отличиться. Смелый, требовательный до жестокости как к самому себе, так и к другим, Бараге-д’Илье был великолепным исполнителем, но не мог возглавлять демарш. Ошибка императора состояла еще и в том, что он отдал в подчинение генералу Ниеля и Мак-Магона. Бараге-д’Илье задумал штурм, хотя достаточно было окружить противника. Но он мечтал о славе победителя и не хотел ее делить с Ниелем и Мак-Магоном. Пока оба полководца обходили Меленьяно с флангов, он бросил свой армейский корпус на поселок, ощетинившийся оборонительными сооружениями и изрытый траншеями.

Меленьяно стоял на берегу живописной реки Ламбро, левом притоке По. Зуавы и пехотинцы Тридцать третьего полка заняли позицию на затопленном участке. Устав топтаться на месте, солдаты начали ворчать.

— Черт возьми! — Франкур. — Приказ запрещает разговаривать и курить во время боевых действий, но зато сидеть можно!

Вскоре прискакал маршал в сопровождении офицеров штаба.

— Поднимайте солдат! — приказал он полковнику и, не дожидаясь выполнения команды, прогремел:

— Вперед!

Но зуавы ждали приказа своего командира. Полковник вежливо, но твердо возразил:

— Господин маршал, нет ни единой лазейки, через которую можно проникнуть в город. Вы бросаете солдат на голую стену, это верная гибель. Но через полчаса австрийцы будут окружены, для чего ненужные жертвы?

Холодно посмотрев на подчиненного, Бараге-д’Илье презрительно бросил:

— Вы боитесь?

Знаменитый полковник Полз-д’Ивуа, которого маршал Бюжо называл самым храбрым из храбрецов, гордо вскинул голову.

— Здесь никто ничего не боится! Что ж, пусть бесполезно пролитая кровь останется на вашей совести!

Маршал только пожал плечами в ответ.

— Как он посмел усомниться в смелости самого отважного человека в армии? — возмущались зуавы. — Он может бросить нас под пули, но не имеет права оскорблять! Старая развалина! Сейчас ты увидишь, боимся мы или нет!

В это время примчался капитан Столфель и доложил, что генерал Ниель будет через двадцать пять минут.

— Скажите, что я не нуждаюсь в его услугах! — грубо ответил полководец. Опасаясь, что у него отнимут победу, и не желая ни с кем делить лавры, маршал скомандовал во второй раз:

— Вперед!

Тогда полковник, подняв саблю, крикнул:

— Мужайтесь, ребятки! Надо выполнять наш долг… Да здравствует Франция!

Зуавы бросились к городской стене через совершенно открытый участок и были встречены шквальным огнем. Атаке не предшествовал артобстрел, который должен был уничтожить укрытия противника. Попытка солдат проникнуть через заграждения под перекрестным обстрелом не увенчалась успехом.

Наконец роте Оторвы удалось добраться до стены, правда, ряды ее сильно поредели.

— Сумки на землю! — скомандовал капитан. — На приступ! Вперед!

Жан взобрался на плечи Обозному и, опершись руками на гребень стены, подтянулся. На какое-то мгновение ему показалось, что он попал в центр огненного смерча, вокруг бушевали пламя и дым, свистели пули. Рота, восхищенная отвагой своего командира, бросилась за ним. Австрийцы были потрясены безрассудной храбростью французов, многие, побросав оружие, удирали со всех ног. Продираясь сквозь виноградники и фруктовые сады, изрытые траншеями и окопами, «шакалы» устремились на вражеские укрепления.

— Вперед! Вперед! — повторял командир под звуки труб.

Барабанщики, чьи инструменты остались за стеной, вооружились карабинами. Роты и батальоны перемешались.

Внезапно загрохотала канонада. Противник, укрывшись за редутом, вел огонь сразу из двух батарей — в окопе и за земляным валом. Снаряды градом обрушились на головы французов. Рота Оторвы снова была в первых рядах. Казалось, ураганный огонь должен был уничтожить ее. Но нет! «Шакалы», сколь храбрые, столь и осторожные, завидев дым, тотчас распластывались на земле. Снаряды пролетали над их головами, но попадали в Тридцать третий полк.

— Скоты! — бормотали зуавы, поднимаясь. — Берегитесь, сейчас мы вам покажем, где раки зимуют! На пушки вперед марш! В штыковую!

Франкур, Обозный и Раймон бились рядом с Оторвой. Пуля разбила саблю капитана, словно она была стеклянной. Потрясая карабином, он зычно скомандовал:

— Вперед! Вперед!

Трубы надрывались, играя наступление. Третий полк зуавов ринулся на вражеский редут. Пушки вновь изрыгнули пламя, и тотчас австрийские пехотинцы с громким «ура» бросились на зуавов.

— Похоже, это белые мундиры идут на нас в штыковую, а не мы на них, — съязвил капрал.

— И первыми погибнут, — отрезал старина Раймон. Обозный привычным движением натянул феску на уши:

— Пусть им будет хуже!

Французы слыли непревзойденными мастерами штыкового боя, но сознавали, что силы неравны. Бараге-д’Илье поторопился с наступлением, и подкрепления скоро не ожидалось. Однако выбора не было — бороться или умереть. «Пусть мы погибнем, но Франция победит!» — думал каждый.

Глава 19

^{В штыковую! — Полковник Полз-д’Ивуа. — Смерть командира полка. — Жан Оторва против австрийского капитана. — Храбрые солдаты Тридцать третьего полка. — Чтобы захватить пушки. — Развалины. — Бедный Франкур! — «Это война!» — Бесполезная победа. Ненужное кровопролитие. — Конец Бараге-д’Илье.}

Австрийцы боялись главного оружия французов — штыка и при команде «в штыковую» обращались в бегство. Мысль о рукопашном бое с зуавами приводила в содрогание самых храбрых из них. Но когда стало ясно, что ближнего боя не избежать, офицеры, желая подать пример мужества солдатам, первые вооружились ружьями и ровной шеренгой пошли на врага.

В это время французские батальоны атаковали пригород и кладбище, временно превратившееся в хорошо укрепленный редут. Грохотали пушки. Зуавы, попав под перекрестный огонь, в замешательстве остановились. Кое-кто повернул назад.

Полковник заметил, что солдаты дрогнули. Отважный полководец не мог спокойно наблюдать, как расстреливают его воинов из-за тупого упрямства Бараге-д’Илье, и, взмахнув саблей, скомандовал:

— Зуавы! За мной! В штыковую!

— Да здравствует Франция! — подхватили зуавы. — Да здравствует полковник! Ура!

Трубы заиграли боевой марш, и пехотинцы устремились за своим командиром. Вдруг арабский скакун под полковником рухнул, а сам седок, выронив саблю, упал навзничь. Множество рук подхватили его и бережно положили на мигом разостланную на земле шинель. Подоспел хирург, но напрасно — две пули пробили грудь командира. На губах выступила кровь.

— Дети мои, берегите знамя! Вперед! — произнес умирающий.

В последний раз взглянув на доблестное знамя, которое в знак особой почести как последнее «прости» склонили над ним, полковник Полз-д’Ивуа испустил дух.

— О Господи! Командир умер! Отомстим за него, ребята! Вперед!

В солдат словно вселился демон. Ряды смешались. Не существовало ни чинов, ни званий, а лишь бесформенная масса одержимых страстью отмщения людей, обрушившаяся на передовые укрепления противника. Трупы множились с ужасающей быстротой, земля побурела от крови.

Третий полк зуавов сражался с защитниками редута. Австрийцы и французы сошлись лицом к лицу в яростной схватке. Противником Оторвы был высокий офицер того же звания: три звезды поблескивали у воротника, желтый с черным пояс опоясывал талию поверх белого мундира.

— Проклятый француз, я убью тебя! — сквозь зубы процедил австриец по-французски.

Жан только рассмеялся в ответ.

Офицер в белом мундире сделал выпад. Но в момент, когда острие должно было вонзиться в зуава, тот проворно отскочил в сторону.

Промазав, австриец чертыхнулся по-немецки.

— Я научу вас быть вежливым… — сказал Оторва, — …и фехтовать!

Штык вонзился в грудь гиганта, большое кровавое пятно выступило на белой ткани мундира. Офицер выпустил оружие из рук и повалился на траву. Видя, как смертельно раненный австриец, лежа на животе, хватает губами пыль, зуав нутром постиг смысл выражения «грызть землю зубами». Мгновенно в его сознание проник истинный смысл происходящего: война кровавый ужас, ад, перебравшийся из преисподней на землю.

А белые мундиры с дикими криками уже спешили к нему, грозя пронзить шпагами. У прославленного героя Севастополя не было времени предаваться философским размышлениям. Впереди нападавших бежали три офицера. Жан решил атаковать первым. Он слыл одним из лучших фехтовальщиков в африканской армии.

— Раз, два, три! — скомандовал сам себе капитан и совершил три грациозных прыжка, сопровождая их стремительными движениями руки, сжимавшей штык. Трое австрийцев согнулись пополам. Коронные[1799] удары капитана Бургея, от которых не было спасения! Легкий, как хлыст, клинковый штык в умелых руках зуава, казалось, обладал душой. Нападавшие, разинув рты от изумления, смотрели, как трое товарищей почти одновременно упали замертво. Решив, очевидно, что перед ними сам дьявол, они бросились прочь.

Безжалостная смертельная битва развернулась по всей линии фронта. Подавив сопротивление австрийцев, французы еще не выиграли сражения. Пехотинцы Тридцать третьего полка не отставали от своих братьев-зуавов и также вступили в рукопашный бой. Их полковника тяжело ранило, подполковник был убит. Но простреленное в нескольких местах знамя продолжало развеваться, хотя в течение сражения знаменосцев пришлось менять трижды.

Противник отступил к старому замку, из которого продолжал вести огонь. Под его прикрытием две вражеские дивизии расположились за Меленьяно, перекрыв подступы к Лоди и Адде, чего, конечно, не произошло, если бы Ниель и Мак-Магон отрезали австрийцам путь к отступлению. Вот к чему привели амбиции Бараге-д’Илье!

Вновь заиграли горны, призывая французов сделать еще одно, последнее усилие. Измученные солдаты построились, а командиры охрипшими голосами отдали приказы.

Роту Оторвы по-прежнему вели в бой Франкур, Обозный и Раймон. Толстяк, оказавшись между капралом и старым солдатом, сражался как одержимый. Каким-то чудом друзьям удалось уцелеть. Теперь предстоял штурм замка.

Орудийными залпами уже скосило первый ряд французов. Франкур разглядел в глубине между домами две пушки и, видя растерянность товарищей, вскричал:

— Нельзя, чтобы нас всех здесь перестреляли! К пушкам, черт побери, к пушкам!

Впереди сквозь дым солдаты различили движущуюся колонну: ивовые подводы, выкрашенные, как и сто лет назад, в желтый и черный цвета, на которых почему-то не поперек, а вдоль стояли ящики с зарядами. На орудиях и даже на лафетах были начертаны все те же яркие желто-черные полосы. Артиллеристы в каштановой форме ехали на запятках, другие цепочкой бежали следом. Вдруг Франкур заорал:

— Эй! Молодые люди! Стойте! Хочу сказать вам пару слов!

Оторва, поняв намерения капрала, скомандовал зуавам:

— Ко мне, товарищи! К пушкам! Сюда!

Франкур первым бросился к орудиям, Раймон и Обозный не отставали от него. Они перебрались через небольшую баррикаду, перегородившую улицу, и оказались лицом к лицу с австрийцами.

— Руки вверх, или я стреляю! — Франкур и нажал на спусковой крючок. Одна из лошадей с диким ржанием повалилась в придорожную пыль. Среди солдат возникло замешательство. Воспользовавшись этим, капрал со штыком наперевес кинулся на артиллеристов, пытаясь отрезать им путь к отступлению.

— Сдавайтесь! Сдавайтесь! — кричал он во все горло. Артиллеристы колебались — они храбро сражались, и теперь им не хотелось уступать…

Вдруг в один из соседних домов попал французский снаряд. Здание развалилось, засыпая улицу камнями, балками, сломанной мебелью и разбитой утварью. Один из обломков угодил Франкуру в голову, и он потерял сознание.

Завал преградил путь зуавам. Ни помочь другу, ни узнать, есть ли кто-нибудь еще под обломками, они не могли. Австрийцы, спрыгнув с повозок, быстро обрезали поводья у мертвой лошади и оттащили ее подальше. Сквозь пелену в глазах юноша увидел окруживших его врагов. Почувствовав холод пистолетного дула у виска, он пробормотал:

— Это война…

Сопротивление белых мундиров было сломлено, замок взят. Мак-Магон и Ниель, соединившись, окружили двенадцатитысячную дивизию противника и почти полностью захватили в плен. Задержи Бараге-д’Илье наступление хотя бы на час, кровопролития можно было бы избежать. Девятьсот французских солдат и четырнадцать офицеров погибли в сражении, около шестидесяти получили ранения. Таков был горький итог победы. У противника убитых насчитывалось тысяча двести человек, раненых — около двух тысяч, в плен попало девятьсот австрийцев[1800].

Сражение не принесло победителям успеха. Вместо фанфар, оваций и триумфа союзная армия погрузилась в траур.

— Наполеон Первый расстрелял бы Бараге-д’Илье, — говорил генерал Фроссар.

Наполеон III был разгневан и одновременно огорчен, однако не решился наказать старого упрямца, чья гордыня не позволила признать ошибку. На лице маршала не отразилось ни тени сожаления. Этот человек не терпел никаких слабостей ни в себе, ни в других. Последующие события стали тому доказательством.

Однажды, еще полный сил и энергии, Бараге-д’Илье почувствовал себя маленьким ребенком. Жестоко страдая от психической болезни и зная, что положение безнадежно, он решил покончить жизнь самоубийством. Разослав прощальные письма близким и коллегам, маршал застрелился. Это случилось 6 июня 1878 года.

Глава 20

^{Чудо. — Незнакомец в странной униформе. — Монолог. — Полным ходом… в крепость. — Человек в капюшоне. — Карцер, цепи и тюремщик. — Франкур все время спрашивает, но ему не отвечают. — Добрый ужин, добрый сон.}

Франкур мужественно ждал смерти. Сжав зубы, чтобы не вырвалось ни единого стона, он набрал в легкие побольше воздуха, однако глаза не закрыл. Вдруг занесенный меч выпал из рук убийцы, пистолет отлетел в сторону. Кто-то отдавал приказания по-немецки. Юноша облегченно вздохнул, поняв, что веревка на шее приговоренного к повешению оборвалась. Провидение вновь спасло капрала!

Однако в следующий момент артиллеристы забрали у зуава саблю с ножнами и пистолет с кобурой, а его самого связали по рукам и ногам. Возмущенный таким обращением, молодой человек закричал:

— Какая наглость! Так не обращаются с военнопленным… Честный противник имеет право на уважение!

Исполнители не проронили ни слова, однако повернули француза так, чтобы тот видел своего спасителя. Перед Франкуром стоял молодой человек высокого роста, с правильными чертами лица. Казалось, вся его жизненная энергия сконцентрировалась в серых глазах, взгляд которых был, как острие сабли. Он носил каску с двуглавым орлом, элегантно сшитую темную униформу, правда, его талию не опоясывал черно-желтый кушак, означавший принадлежность к командному составу. Тем не менее все беспрекословно подчинялись молодому военному. Улучив момент, Франкур вежливо обратился к нему:

— Господин офицер, я обязан вам жизнью и бесконечно признателен… Но прошу вас, скажите этим людям, что так не обращаются с пленными.

Незнакомец холодно посмотрел на зуава, но, казалось, не понял смысла сказанных слов. Он повернулся к артиллеристам и что-то приказал. Те схватили капрала, словно мешок, и бросили в желто-черную повозку.

Дорогу уже расчистили, и отряд помчался, увозя среди ящиков с боеприпасами пленного. Сквозь скрип колес и цоканье копыт Франкур не слышал более шума баталии.

«Мы все равно победим! — подумал он. — Господи, почему я так глупо попался?»

Множество вопросов возникало в его голове, и ни на один он не находил ответа. Почему такое странное обращение? Почему вмешался этот верзила и не дал его убить? Кажется, раньше они не встречались. Правда, капрал оказался невольным свидетелем тайных собраний главарей «Тюгенбунда»… А что, если этот незнакомец — один из членов проклятой ассоциации? Тогда он, Франкур, погиб безвозвратно!

Всякий раз как повозка подпрыгивала на ухабах, тело молодого человека больно ударялось о ящики. Руки и ноги онемели под веревками. Зуав чувствовал себя беспомощным, как рыба, выброшенная на берег.

Наступила ночь… Отряд продолжал скакать, время от времени делая короткие остановки.

Наконец проселочная дорога кончилась, колеса застучали по булыжной мостовой. «Стало быть, въехали в город», — отметил Франкур. И в сотый раз задал себе вопрос, почему его перевозят куда-то тайком, как государственного преступника.

Упряжка остановилась. Прислушавшись, Франкур уловил приглушенные голоса: короткие вопросы по-немецки, такие же короткие ответы. Затем повозка покатила дальше. По глухому стуку о деревянный настил капрал догадался: «Едем по подвесному мосту… наверное, в крепость».

Повозка снова остановилась, и чьи-то руки грубо выволокли пленного. Не дав оглядеться, его с головой завернули в одеяло.

Сырой воздух подземелья с запахом плесени ударил в нос. В горле запершило. Капрал услышал, как в замке повернули ключ и тяжело заскрипела дверь. Несмотря на природную смелость, ему стало не по себе. Сердце бешено забилось, на висках выступил пот. Не выдержав, молодой человек закричал:

— Где я? Чего вы от меня хотите?

— Молчи, или я убью тебя, — услышал он в ответ и почувствовал, как острие кинжала, пропоров одежду, кольнуло грудь. Франкур подчинился, рассудив про себя: «Раз уж меня потрудились сюда притащить, значит, им что-то нужно, а если и убьют, то, во всяком случае, не сразу… Посмотрим, что будет дальше».

Тем временем ему закрепили на лодыжках железные кандалы, а на руки надели наручники.

— Можете снять с себя одеяло, но предупреждаю, если будете кричать или звать на помощь, вас заколют.

Цепи на руках и ногах были тяжелые, но длина их позволяла двигаться. Франкур стащил с головы одеяло.

Он находился в просторном сводчатом помещении с узкими окнами-бойницами. Вдоль стен тянулись широкие деревянные лавки, столом служил массивный каменный куб. На выложенном каменными плитами полу лежал матрац, набитый соломой, выцветший, но довольно чистый, на нем — сложенное вчетверо серое солдатское шерстяное одеяло. В комнате кроме Франкура присутствовали двое. Один, с пышными седыми усами, вероятно охранник, походил на старого солдата в отставке. За широким поясом — огромный пистолет, массивная связка ключей, в руке — пузатая керосиновая лампа. Поодаль стоял второй, одетый в уже знакомый капюшон с дырками для глаз и длинный, до пола, темный плащ. «Ну так и есть, я в руках этих негодяев, — пронеслось в голове зуава. — Мне слишком много известно об их темных делишках. И они заставят меня дорого заплатить за то, что я расстроил их планы».

Охранник удалился, оставив лампу на каменном кубе.

— Вы действительно капрал Франкур из Третьего полка зуавов? — раздался голос из-под капюшона. Вопрос прозвучал на чистейшем французском, без малейшего итальянского акцента, которым обычно пользовались таинственные заговорщики, чтобы скрыть принадлежность к той или иной нации.

— Да, это я. Но позвольте спросить, что за странное обращение с военнопленным?

— Вы не обычный пленный. Начнем с того, что вы пленный не Австрии.

— Чей же?

— Наш.

— Но почему меня держат в цепях, как дикое животное…

— Вы слишком хитры, а потому меры предосторожности не будут лишними.

Выдержав паузу, незнакомец продолжал:

— Своими действиями вы доказали, что отважны и предприимчивы.

— Вы преувеличиваете!

— Вам удалось победить людей ловких и незаурядных, а самому неоднократно избежать смерти…

— Мне дорога жизнь.

— …так что мы обходимся с вами так, как вы того заслуживаете.

— Но могу ли я узнать…

— Более ничего. Наступит время, мы сообщим вам наши требования.

Вошел тюремщик с корзиной, полной съестных припасов, которые разложил на столе. Чего там только не было: хлеб, ветчина, сыр, фрукты, бутылка вина и коробка сигар. Умирающий от голода и жажды капрал невольно бросил взгляд на продукты и усмехнулся:

— Вижу, вы не желаете мне голодной смерти! Болонская ветчина! Я знаю в этом толк. Сыр горгонзола…[1801] Вино! Сигары!

Человек в капюшоне, не проронив ни слова, медленно пошел к выходу. Когда дверь за ним закрылась, старый солдат знаком показал, что пленный может поесть.

— Не откажусь, старина, — громыхая цепями, Франкур подошел к столу. — Тем более что со вчерашнего утра у меня во рту маковой росинки не было. Жаль, что на меня навесили эти железки, они будут мешать наслаждаться трапезой.

Тюремщик остался безучастным к словам юноши, не понимая или делая вид, что не понимает. Но, глядя, с каким аппетитом тот уплетает расставленные на столе яства, улыбнулся.

Закончив ужин, Франкур выбрал сигару и выразительным жестом попросил огоньку. Бывалый солдат приблизил лампу к лицу капрала, и тот, прикурив от нее, сладострастно затянулся.

— Красота! — видом знатока произнес он, выпуская дым после нескольких затяжек. — Узнаю эти маленькие черные сигары, они называются «Кавур». Я не курил их с начала кампании. Хотите подымить со мной?

Охранник молча указал на одну из бойниц, затем закрыл глаза и наклонил голову, делая вид, что спит. Посмотрев в окно, Франкур все понял. Темно-синее небо, которое еще недавно светилось звездами, стало бледнеть. До ушей зуава донеслось несмелое чириканье просыпающихся ласточек. Забрезжил рассвет.

— Пора идти спать, не так ли? — молодой человек.

Ответом была тишина. Тюремщик не мог или не хотел говорить.

— Ясно! Вы не говорите по-французски либо выполняете приказ. Меня это немного раздражает, так как я разговорчивый по натуре, и мы могли бы замечательно поболтать.

Старый охранник повторил пантомиму[1802].

— Похоже на настоятельный совет, — сказал Франкур. — Ладно, повинуюсь! К тому же я действительно хочу спать. И несмотря на эти «побрякушки» и соседство злобных чудовищ в балахонах с дырками вместо глаз, меня не придется укачивать.

И с видом человека, которому плевать на все, не вынимая сигары изо рта, он растянулся на матрасе. Однако цепи мешали капралу расслабиться. Раздосадованный, он проворчал:

— Я непривередливый заключенный, но эти проклятые железки доставляют столько неудобств…

Старый охранник тихо подошел и заботливо укрыл одеялом француза, а затем удалился, не проронив ни слова.

Удивленный, Франкур расположил цепи так, чтобы они не мешали, и, отложив сигару, заснул с мыслями о Беттине.

Глава 21

^{Семеро в капюшонах. — Версия политического убийства. — Франкур хочет быть богатым, но не ценой преступления. — Предательство или смерть. — Кинжал медленно входит в грудь молодого человека.}

Истекали вторые сутки заточения.

Франкур ел, пил, курил, спал. Провизии было вдоволь. Но одиночество угнетало. Для энергичного, решительного и свободолюбивого француза заключение — тяжкое испытание. Если бы переброситься хоть парой слов с охранником, услышать человеческий голос! Но старый тюремщик молчал. Его отношения с пленным, вполне доброжелательные, ограничивались жестами. Франкур, уставший от безделья, раздосадованно бурчал себе под нос:

— Я здесь скоро отупею и растолстею… Неужели мне придется, как Латюду или барону Тренку[1803], четверть века провести в одиночной камере. Лучше смерть!

Близилась ночь. Капрал поужинал, выкурил сигару и с помощью охранника расположился на ночлег. Сон не шел, и Франкур закурил снова. Звук шагов, гулко отдававшихся в тишине коридора, заставил его насторожиться.

Дверь отворилась, и вошел охранник, неся с удивительной для его возраста легкостью массивный прямоугольный стол. Поставив его, мужчина направился к выходу.

— Эй, папаша, — добродушно крикнул зуав, — а вы, оказывается, не из папье-маше![1804] Очень мило с вашей стороны заботиться об интерьере[1805] моей тюремной камеры.

Нерез некоторое время старик появился снова. На этот раз он притащил четыре стула и большой кусок черной материи, которой застелил стол. Ниспадавшая до земли ткань выглядела довольно мрачно. Принеся еще три стула, старый солдат расставил шесть стульев вокруг стола, а седьмой поместил напротив Франкура.

— Интересная арифметика, — заметил зуав, выпуская дым изо рта, — три и четыре будет семь. Магическое число: семь грехов, семь дней в неделе, семь членов «Тюгенбунда»!

Капралу показалось, что глухонемой вздрогнул, в его мутных глазах мелькнуло выражение искреннего сострадания. Тюремщик с сочувствием посмотрел на пленного. Что это значит? Старик жалел его? Жалел молодого храброго солдата, чей веселый смех и бодрый голос выдавали страстную любовь к жизни? Охранник снова вышел из комнаты и больше не возвращался.

Оставшись один, Франкур принялся размышлять: что значили эти странные приготовления? Только одно: члены ассоциации намерены нанести визит. О чем пойдет разговор? Франкур дорого бы дал, чтобы узнать это.

— Что ж, будем держаться! — сказал он сам себе вслух.

Наконец дверь бесшумно отворилась и в камеру вошел человек в длинном черном плаще, с канделябром, уставленным горящими свечами. Незнакомец поставил канделябр на стол и жестом пригласил войти остальных. Черные силуэты бесшумно расселись вокруг стола. Капрал знал врага и не преувеличивал опасность, которой подвергался. Однако он быстро справился с приступом слабости и, решительно скинув одеяло, встал около стены. Не обращая внимания на тяжелые цепи, зуав правой рукой по-военному салютовал собранию.

Незнакомцы слегка наклонили головы. Вошедший последним занял место председателя во главе стола и обратился к пленнику:

— Вы действительно капрал Франкур из Третьего полка зуавов?

— Я уже отвечал на этот вопрос… Да, это я.

— Кое-кто из нас знаком с вами, но нужна твердая уверенность, что ошибки нет. Капрал Франкур приговорен к смерти, и мы не хотим, чтобы казнили невиновного.

— Очень гуманно с вашей стороны, — съехидничал зуав. — Должен заметить, что мой товарищ Перрон был абсолютно невиновен, но умер, выпив кофе, предназначавшееся королю.

Не желая вступать в спор, председатель продолжал:

— Вам известны некоторые наши секреты и цель, которую мы преследуем. Вы помешали нашим людям выполнить планы, важные с точки зрения политики и дипломатии.

— Я всего лишь убил бандита, который стрелял в императора… В спину! Солдат бы понял меня. Конечно, вы можете меня ненавидеть, но в глубине души, я уверен, вы уважаете солдатскую честь!

— Ненависть — проявление слабости, а уважение — не более чем кокетство. Мы слишком сильны, чтобы ненавидеть, и не стали бы привозить вас сюда из-за таких пустяков. Людей оценивают по их делам. Вы — человек действия, это то, что нам нужно. Один из наших товарищей погиб от вашей пули во дворце Амальфи…

— И вы хотите, чтобы я понес наказание за обе смерти и оплатил их своей жизнью?

— Ваша жизнь целиком в наших руках. Но, заметьте, вы здесь уже двое суток и до сих пор живы.

— Очевидно, вы готовите какую-нибудь изощренную казнь…

— Это слова человека, чья голова забита театральными представлениями и приключенческими романами. Все гораздо проще, чем вы себе представляете. Мы безжалостно уничтожаем тех, кто нам мешает, но не тратим времени на то, чтобы их мучить.

— Тем не менее меня заковали в кандалы, которые причиняют боль и неудобство, устроили судилище… Все это попахивает мелодрамами[1806] Амбигю.

— Вы скоро убедитесь в реальности происходящего. Но вернемся к тому, что касается непосредственно вас. Вы молоды, любите жизнь, и у вас наверняка есть привязанности, которыми вы дорожите. Не так ли?

— Что вы имеете в виду?

— Сейчас поймете.

— Предупреждаю, я — солдат и привык рисковать жизнью.

— Что ж, воинская доблесть заслуживает уважения, но у вас ничего нет. Вы бедны.

— Это так. Ни семьи, кроме моего полка, ни денег, кроме жалованья…

— А вам никогда не хотелось разбогатеть? Чтобы жить в роскоши, наслаждаться удовольствиями?

Франкур удивился такому неожиданному повороту, но честно признался:

— Конечно, мечты о богатстве были. И уж поверьте, если у меня когда-нибудь будет кругленькая сумма, никто лучше меня не сумеет ее растранжирить.

— Капрал Франкур! Вы в тюрьме, закованы в цепи, несчастны… Ваша жизнь висит на волоске, вы умрете и никогда больше не увидите свой полк…

— Зачем вы мне это говорите? — воскликнул юно ша.

— Чтобы вы хорошенько прочувствовали свое положение.

— Это уж слишком!

— Ну а теперь я скажу, что вам будет дарована жизнь и вдобавок — деньги, большие деньги… — Председатель немного помолчал. — Вы хотели бы иметь… миллион?

— Я?

— Да, вы.

— О черт!

— Миллион в твердой французской валюте, приносящий пятьдесят тысяч франков в год.

— Вы шутите?

— Шутить не в наших правилах. Предложение серьезное и сделано людьми, которые не привыкли обманывать ни друзей, ни врагов.

— А что вы потребуете взамен? Какую подлость я должен совершить?

— Опять слова… Наполеон I, погубивший миллионы людей, для вас герой, для нас — преступник. Немецкий студент Фредерик Штабе, который хотел его убить и был казнен за вторичное покушение, для нас — герой, для вас — бандит. Истина — по ту сторону, ошибки — по эту.

— Значит, вы желаете, чтобы я убил кого-нибудь и сделался одновременно героем и разбойником?

— Нет.

— Тогда чего же?

— Вы должны стать участником наших политических акций, за это — жизнь и королевская плата в один миллион франков.

— Объясните!

— Пожалуйста. Виктор-Эммануил и Наполеон III развязали грязную бойню, чтобы изменить границы империи. За это мы приговорили их к смертной казни. Смерть обоих монархов положит конец войне.

— И вы хотите, чтобы я убил императора? — перебил говорящего капрал.

— Нет. Для исполнения приговора над Наполеоном у нас есть помощники более могущественные, чем вы, и не такие дорогостоящие. Речь идет о Викторе-Эммануиле.

— Вот как?

— Вы ведь не питаете к королю Сардинии верноподданнических чувств? Важнейшее историческое событие должно свершиться. Но нужны исполнители. Мы выбрали вас.

— Нужно еще, чтобы я согласился.

— Разумеется! Однако помните, в чьих руках ваша жизнь. Подумайте хорошенько, прежде чем выбрать — мучительную смерть или роскошь и богатство. Вы достаточно умны, чтобы не прогадать. А теперь о плане действий. Король доверяет зуавам. Они входят в состав его охраны после того, как добровольно выставили караул у дворца Брюско…

— И что же?

— Следующей ночью вы будете нести службу у входа во дворец. Вы успеете, почтовые лошади доставят вас в Милан к рассвету.

— Дальше?

— К вам подойдет человек в голубой с золотом униформе императорских войск с пакетом для короля и скажет: «Я — один из семерых, тот, кого вы ждете». Он не будет знать пароля, но вы проводите его в покои короля. У дверей спальни всегда дежурит зуав или берсальер. Нужно ему сказать: «Нарочный от императора», — и посыльного пропустят. Остальное вас не касается.

— И этот человек, один из вас, сидящих здесь передо мной, убьет короля?

— Ну и что? Вы ведь не присягали на верность главе Савойской династии? Сразу же после завершения акции вы получите миллион франков…

— Господа! — прервал незнакомца Франкур. — Ваше предложение мне не подходит. Я никогда не соглашусь на предательство. Можете делать со мной что хотите.

Из-под капюшонов послышалось угрожающее ворчание. Заговорщики, до сих пор сидевшие как каменные изваяния, зашевелились.

— Тише, братья мои! — успокоил их председатель. — Здесь только я один имею право говорить, приказывать и действовать!

Затем, обратившись к Франкуру, спросил:

— Это ваше последнее слово?

— Подумайте еще… Ведь дело простое, никакого риска, а взамен — жизнь и богатство! Кроме того, мы гарантируем вам защиту и покровительство могущественной Палаты, агенты которой действуют повсюду.

— Господа! Я принял решение и не изменю его, — спокойно ответил зуав.

— В таком случае готовьтесь к смерти!

— Пусть я умру, но честь мою не запятнает предательство!

Незнакомец поднялся и вытащил из складок плаща кинжал.

— Вы погибнете от моих рук, и сейчас же! Братья, держите его!

В одно мгновенье руки и ноги молодого человека были схвачены словно тисками, так что он не мог пошевелить и пальцем. Главарь приставил кинжал к груди пленного. Почувствовав холод стали, Франкур невольно вздрогнул, но посмотрел на палача взглядом, полным твердой решимости. Злодей, похоже, решил продлить агонию жертвы:

— Капрал Франкур! Вы все еще отказываетесь?

— Отказываюсь!.. Отказываюсь!

Кинжал стал медленно входить в тело.

— Отказываетесь?

— Да-да!

Глава 22

^{Игра со смертью. — Новые угрозы. — Та, которую не ждали. — «Сжальтесь, пощадите!» — После обморока. — Жизнь прекрасна рядом с любимой. — Чтобы сберечь любовь и честь. — Тайна фермы Сан-Пьетро. — Убийца и жертвы. — Мечты окончились. — Насмешка дьявола.}

Острие кинжала все глубже проникало в тело, вызывая нестерпимую боль. Разум восставал против насилия, молодой здоровый организм отвергал смерть. Но зуав стиснул зубы, чтобы не стонать. «Сейчас наступит конец», — подумал он. Но палач неожиданно убрал нож, проговорив что-то по-немецки. В ту же минуту Франкур почувствовал, что его никто не держит. Черные тени возвратились на свои места.

— Вы — один из самых смелых людей, которых я когда-либо видел, — произнес главарь по-французски. — Нечасто встретишь человека, без страха смотрящего в лицо смерти.

Сердце капрала бешено колотилось; глядя на своих мучителей в упор, он произнес приглушенным голосом:

— Что вы хотите от меня?

— Повиновения!

— Повторяю: нет! Я сделал выбор — и вам не сломить моей воли!

— Я сомну вашу железную выдержку, как соломинку! У меня есть средство… для этого.

— Попробуйте! Но мой ответ будет: да здравствует король! Да здравствует Виктор-Эммануил!

— Есть нечто сильнее смерти…

Главарь «Тюгенбунда» сделал паузу.

— Например, любовь…

Капрал удивленно посмотрел на него.

С видом человека, уверенного в своей победе, заговорщик повернулся к безмолвно сидящим черным плащам и приказал:

— Приведите…

Франкур не расслышал, кого.

Двое поднялись и, шурша плащами, скрылись за дверью. У капрала защемило сердце от недоброго предчувствия. Дверь отворилась, и в камеру вошла стройная молодая женщина в сопровождении двух черных силуэтов.

Франкур вскрикнул от неожиданности и, громыхая цепями, кинулся навстречу.

— Беттина! О, мерзавцы!

— Франкур! Дорогой Франкур… Вы здесь!

Ее красивое лицо было бледно, в огромных глазах стояли слезы. Девушка, протянув руки, шагнула к зуаву, но бандиты грубо остановили ее.

— Мерзавцы! Бандиты! — кричал зуав. — Что вы задумали?

Юную итальянку подтолкнули к председателю. Тот медленно поднес кинжал к горлу Беттины и посмотрел на зуава.

— Если вы не выполните мою волю, я убью ее на ваших глазах… Еще секунда… Ведь вы ее любите, не так ли?

Негодяй слегка надавил на рукоятку, острие кинжала вонзилось в нежную кожу. Девушка вскрикнула. На белоснежный кружевной воротник скатилась капелька крови.

Несчастный зуав заметался в бессилии.

— Сжальтесь! Пощадите ее! — молил он.

— Вы подчинитесь? Соглашайтесь, или я убью ее.

От колоссального напряжения тело капрала судорожно дернулось. Тупая боль сжала виски и затылок стальным обручем, глаза заволокло кровавой пеленой, и молодой человек потерял сознание.

Очнувшись, он увидел прекрасное лицо, склонившееся над ним.

— Беттина! Дорогая Беттина! Это не сон, мы снова вместе?

Юная красавица грустно улыбнулась. Франкур неотрывно смотрел на девушку, которая, стоя на коленях, прикладывала что-то холодное и мокрое к его лбу. Наш герой хотел прикоснуться к ее руке, звякнула цепь. Он вспомнил, где находится и что его ждет.

— О, если бы только я один страдал и подвергался смертельной опасности… Но вы! Дьявол!

Черные силуэты исчезли, и в камере оставались лишь двое пленников. Палачи придумали для них самую изощренную пытку — человеческим достоинством и любовью, пытку, которую могли выдержать лишь самые благородные и мужественные сердца. Бандиты рассчитывали, что Франкур, поняв, что навсегда потеряет ту, которую так сильно любит, изменит решение.

Сколько времени влюбленным дано провести вместе? Может, несколько часов… может быть, день… А что потом?

Вдруг Франкур в отчаянии заломил руки.

— Они хотели заставить меня участвовать в убийстве короля! Я отказался! Предлагали в награду миллион — я не принял его. Тогда мне пригрозили смертью, и я с честью был готов умереть. Теперь они хотят ценой вашей жизни заставить меня совершить ужасное преступление!

— Вы не обидитесь, если я спрошу? Не засомневались ли вы в какой-то момент?

— Пока речь шла о моей жизни — нет! Но когда привели вас…

— Моя жизнь имеет ту же цену, что и ваша. Умереть за родину — счастье. Я умру, как моя мать и как многие другие женщины, ставшие жертвами австрийских оккупантов. Король Сардинии — символ свободной Италии. Поэтому да здравствует король!

— Но я хочу, чтобы вы жили, Беттина! Я люблю вас, люблю больше всего на свете! Больше полка, больше знамени… Да, любовь к вам дороже моей собственной чести и достоинства. Я не могу допустить, чтобы они уничтожили красоту. Вы должны жить!

— Не говорите так! Ваша любовь мне дорога так же, как и честь.

— О Беттина! Так прекрасно находиться подле вас! Жизнь — счастье, когда вы рядом.

— Мимолетные мечты солдата! У нашей любви нет будущего… Она обречена захлебнуться в крови и слезах. Недолговечна, как те чудесные цветы, которые распускаются всего на один день, восхищая всех своей красотой и ароматом.

— Но почему мы должны быть жертвами обстоятельств, безвольно подчиняться судьбе? Ни вы, ни я не сделали ничего дурного в своей жизни, никому не причинили зла! За что Провидение наказывает нас?

— Друг мой, нас преследует не судьба, а ненависть могущественных людей, чьи преступные планы мы столько раз разрушали.

— По отношению ко мне это справедливо, я признаю. Но как случилось, что их жертвой стали вы, живущая во дворце Амальфи, как королева?

— Последнее время меня стали подозревать… Наверное, потому, что плохо удавалось скрывать радость при известиях о победах французских войск в Ломбардии. А когда те двое — глава «Тюгенбунда» и мажордом — погибли от вашей руки, подозрения превратились в уверенность. Бандиты догадались, что это я помогла вам бежать из дворца. В день, когда состоялся торжественный въезд французских войск в Милан, заговорщики лишили меня свободы. Я не знаю даже названия города, в котором мы с вами находимся. Возможно, Плезанс или Кремона, а может быть, Брешиа… Им стало известно о чувстве, которое нас связывает, и они рассчитывают, что вы станете его рабом. Но мы не должны позволить осквернить нашу любовь преступлением!

— Но как вы очутились среди убийц и изменников родины?

Видя, что девушка колеблется, он ласково поцеловал ее руку, которую держал в своей.

— Прошу вас, говорите, любимая моя!

Девушка помогла Франкуру сесть и, отодвинув цепи, взяла его руки в свои.

— Вы сказали, — начала она, — что во дворце Амальфи я жила, как королева. А знаете ли вы, что эта королева не имеет никакого состояния, а была и остается беднее всех крестьян Ломбардии. После подавления восстания в Брешии все наше имущество было захвачено австрийскими солдафонами. Мой дядя, граф ди Сан-Жермано, приютил мою мать и меня.

— Граф ди Сан-Жермано? Отец того негодяя, которого мы взяли в плен?

— Нет, его дядя…

— Значит, этот бандит…

— Мой кузен[1807]. После шести месяцев мучений моя несчастная мать умерла от боли и стыда. Я осталась одна. Меня воспитывали из милости, любили по обязанности… Все, кроме дочери графа, кузины Берты. Воплощенная доброта, она стала мне родной сестрой. Мы росли вместе: Берта, я и Стефано, так звали нашего кузена, такого же бедного сироту, как и я. Два года тому назад Берта вышла замуж за Фабиано Гандольфини, молодого патриция из Милана, богатого и красивого, патриота в душе. Вскоре у них родился ребенок. Счастье семьи омрачила внезапная смерть графа ди Сан-Жермано. Берта, ее муж и я были потрясены случившимся. Стефано, казалось, скорбел вместе с нами.

— Вы сказали «казалось»?

— Да! Сейчас для меня очевидно, что Стефано убил своего благодетеля. Здоровье Берты, подорванное переживаниями об отце, стало слабеть. По совету врачей она вместе с мужем и ребенком переехала на ферму Сан-Пьетро, родовое поместье Сан-Жермано. Я продолжала жить во дворце, выполняя обязанности по хозяйству. Вскоре мне стало известно, что мой кузен, чья фамилия восходит к древнему итальянскому роду, общается с австрийскими пособниками, борющимися против патриотов. Пользуясь подземными переходами, тайниками и подслушивающими устройствами, я проникла в ужасные планы Стефано и его сообщников. Но что я могла сделать? Проводя время то в замке, то на ферме — всего лишь дюжина лье отделяет Милан от Палестро, — я продолжала тайные наблюдения. Потом началась война. Ошеломительные победы французов в Монтебелло и Палестро, их стремительное продвижение вперед напугали австрийцев. Они закрыли Милан — ни войти, ни выйти. Я очень беспокоилась за Берту, Фабиано и малыша, зная, что они находятся в центре военных действий. Наконец мне удалось выбраться из Милана и приехать на ферму.

— Где вы спасли меня от верной гибели!

— Я узнала о смерти моих близких, о счастливом спасении младенца, о подземелье, где происходило тайное заседание убийц. Мое сердце разрывалось от горя, но я вынуждена была вернуться в Милан. В замке меня ждала новость: Стефано нагло присвоил наследство дяди. Без сомнения, это он убил Берту и Фабиано, чтобы захватить их имущество. Теперь ему осталось устранить единственного законного наследника — ребенка. Его сообщники выкрали у вас мальчика. Но Сан-Жермано не повезло: ваши товарищи захватили негодяя в плен. Больше я ничего не смогла разузнать. За мной следили, не позволяли выходить…

— Теперь все понятно! Я обошел весь дворец от подвала до чердака, а с вами не встретился. Мне сказали, что вы уехали… А я так хотел обрадовать вас, ведь малыш нашелся. Какая-то женщина из народа подбросила его Мак-Магону. Сейчас он в безопасности, под бдительной охраной зуавов.

— Нашелся! Мой маленький ангел спасен! О Господи! Благодарю от всей души! Сан-Жермано не опасен, он в плену, а мой любимый мальчик снова в надежных руках.

Едва Беттина произнесла последние слова, за дверью раздался сардонический хохот[1808]. Девушка испуганно прижалась к Франкуру. Продолжая хохотать, в камеру вошел человек в маске.

Глава 23

^{Франкур против незнакомца в капюшоне. — Покушение на убийство в порыве ярости. — Выстрел. — Неожиданная помощь. — Свободны! — В старой башне. — Переодеться, чтобы не быть узнанными. — Дядюшка Джироламо и племянник Флорентино. — Десять лет назад. — Благодеяние не забывается.}

Беттина и Франкур сидели, прижавшись друг к другу, и капрал чувствовал, как дрожит его подруга.

— Беттина, не бойтесь! Это обыкновенный мерзавец, который подслушивал, стоя за дверью! — воскликнул зуав, больше желая уязвить вошедшего, чем успокоить девушку.

— Мерзавец? В вашем положении следовало быть более сдержанным.

— О Боже! Этот голос… — прошептала Беттина, холодея от страха.

— Мне он тоже знаком! Похоже, мы уже встречались.

Вошедший снял маску и встал лицом к свету. Юная синьорина и зуав одновременно вскрикнули:

— Стефано!..

— Пленный!

— Собственной персоной и к вашим услугам, дорогая кузина, — с иронией произнес итальянец. — Да, пленный, господин Франкур!

— Негодяю удалось сбежать! — воскликнул кап рал.

— Ничего подобного! Я спокойно ушел через дверь. В награду за представленные сведения, которые не имеют ничего общего с действительностью, меня проводили до переднего края и отпустили… безо всяких условий. И вот я здесь, слушаю ваше милое воркованье. Трогательная сцена: французский солдат и бедная итальянская девушка!

— Подлый немецкий прислужник!

— Поберегитесь! — бандит сжал кулаки.

— Ваше счастье, что я скован цепями!

— Ладно, ладно, — миролюбиво сказал Стефано. — Не будем ссориться. Мне нужно только, чтобы вы скрепили подписью соглашение и — возвращайтесь в свой полк!

— Если бы не цепи, вколотил бы я эти слова в вашу изменническую глотку!

Побледнев от злости, итальянец скрипнул зубами и с кулаками бросился на зуава. Тот презрительно усмехнулся:

— Чтобы ударить меня, вам придется подойти очень близко… Но вы не осмелитесь, потому что боитесь. Вы — трус!

— Я заставлю вас жестоко заплатить за оскорбления!

— Не думал, что вы их почувствуете: ваша натура им полностью соответствует и не способна воспринимать оскорбления, как спина осла побои кнута.

— Ну это уж слишком! — итальянец. — На меня возложили миссию[1809] посредника, но теперь — к черту переговоры! Я прикончу обоих!

В ярости он схватил девушку за руку и поволок на середину комнаты. Беттина закричала. И в это мгновение грянул выстрел, предатель Стефано рухнул замертво.

— Меткое попадание! — заметил капрал.

— Он мертв. Слава Богу! — вздохнула юная итальянка.

Сквозь рассеивающийся дым они увидели стоявшего в дверях охранника с массивным ружьем.

— Как, старина, это вы? По правде говоря, выстрел пришелся как нельзя кстати и остановил подлеца.

Франкур решил, что охранник убил Стефано, потому что отвечал за безопасность пленных, принадлежащих его хозяину.

Старый солдат достал связку ключей и, выбрав нужный, открыл замок на наручниках капрала, а затем расстегнул кандалы на ногах.

— Бедные дети! — сказал он по-итальянски, с нежностью посмотрев на молодых людей. — Вы довольно страдали. Будьте же свободны!

— Вы дарите нам свободу? — веря собственным ушам, в один голос воскликнули Беттина и Франкур.

— Да. Но нужно уходить немедленно! Следуйте за мной!

В порыве признательности Франкур и Беттина по очереди пожали руку тюремщика, шепча слова благодарности.

— Идемте же, — прервал их старик, — если вам дорога жизнь.

Темными коридорами он вывел их к каменной лестнице. К счастью, беглецы никого не встретили на пути: благодаря толстым каменным стенам, выстрела не услышали. Поднявшись по лестнице вслед за старым солдатом, они вошли в просторную полукруглую комнату, скромно обставленную, но опрятную. Железная кровать, стол, платяной шкаф — вот и вся мебель, что в ней была, на стене висели сабля и солдатский ранец.

— Где мы? — спросила Бет тина.

— В знаменитой старой башне Торразо де Кремона, хранителем которой я являюсь. Это мои апартаменты — две комнаты и кухня.

— Вы живете один?

— Да, синьорина. Один с тех пор, как потерял жену и единственного сына.

— Простите ради Бога, я причинила вам боль своим вопросом.

— Нисколько, синьорина, воспоминания согревают мне душу. Но ближе к делу! Вам необходимо переодеться: униформа выдаст вас, капрал. Да и девушку может узнать кто-нибудь из семерки. В соседней комнате вещи моего бедного сына, они подойдут вам, синьорина.

Беттина послушно удалилась. Старик достал из шкафа ворох поношенной полугражданской-полувоенной одежды и отдал Франкуру. Ботинки на шнурках, брюки из серой ткани, старый белый пиджак и шляпа с петушиным пером сделали капрала неузнаваемым. Внимание зуава привлекли лежащие на одной из полок кларнет[1810] и очки с голубыми стеклами.

— Могу я одолжить у вас эти предметы?

— Берите все, что вам нужно.

— Благодарю. А теперь внимание!

Достав носовой платок, Франкур завязал левый глаз, а поверх повязки надел очки.

— Ну что? Чем не бродячий артист?

Приложив инструмент к губам, молодой человек извлек несколько звуков. Из соседней комнаты вышла одетая подростком Беттина. Она выглядела очаровательно и сознавала это. Увидев капрала в новом обличье, девушка воскликнула:

— Франкур, дорогой, вы великолепны!

— Правда? Я буду дядюшкой Джироламо, бродячим музыкантом, а вы — моим племянником Флорентино, который водит меня по улицам городов, по дорогам и проселкам. Я буду играть на кларнете, вы — петь, и так, путешествуя от деревни к деревне, мы доберемся до французской армии.

— Браво! Ваш план замечателен! Но если вы будете говорить по-итальянски, все сразу поймут, что вы — француз.

— Но я могу быть из Савойи, там говорят по-французски.

— У вас на все готов ответ! Что ж, попрощаемся с нашим благодетелем и — в путь!

— Но мне необходимо взять солдатскую одежду.

— И я не хочу оставлять мое платье.

Старый охранник подал капралу сумку.

— Вы можете сложить сюда ваши вещи. Но если кто-нибудь обнаружит их, вас могут обвинить в шпионаже. И тогда — немедленный расстрел без суда и следствия.

— Такой довод меня не остановит! А вас, любимая?

— Меня тоже, — храбро ответила юная итальянка.

— В таком случае уложим нашу одежду. Вот, готово! Закрываю все в азор, который пришел к нам из других времен, из другой страны.

— Азор?

— Зуавы так называют заплечную сумку. Итак, дядюшка Джироламо и племянник Флорентино отправляются в путь!

— Да, да. Идите, идите! — поторапливал их тюремщик.

— Мы бесконечно признательны вам, дорогой спаситель! — произнесла Беттина, пожимая старику руку.

Тот с нежностью посмотрел на нее.

— Я счастлив, что помог вам и заплатил священный долг, — растроганно ответил охранник.

— Долг?

— Да, синьорина. Я — австриец. Десять лет тому назад сержантом я находился среди тех, кто осаждал восставшую Брешию. Во время приступа меня тяжело ранило на баррикадах, и я попал в руки итальянцев. Репрессии осаждаемых были ужасны. Но сопротивление бунтовщиков превосходило их. Никакой пощады, убивали всех, кто оказался в плену. Меня, умирающего и истекающего кровью, собирались расстрелять. Смерть не пугала меня, но я горевал о моих жене и сыне. Одна добрая женщина, пожалев, вытащила меня из-под пуль, перевязала, залечила раны… То была графиня ди Сан-Жермано.

— Мама!

— Да, синьорина, ваша благородная, святая мать. Завоеватели обошлись с ней бесчестно. Я случайно узнал ваше имя и решил спасти, чего бы мне это ни стоило… А теперь уходите, скорее!

— Но что будет с вами, благородный человек?

— Я убил одного из членов Палаты, теперь моя жизнь в их руках. Будь что будет! И пусть вас не мучают угрызения совести, я выполнил свой долг, и совесть моя чиста. Смерть не страшит меня. Прощайте, дети мои, и будьте счастливы!

Глава 24

^{На просторах Ломбардии. — «Итальянская шпионка». — Старая проклятая башня. — Наполеон III полагается на обстоятельства. — Боевой порядок. — Главная цель сражения — массив Сольферино. — Дуэль двух императоров. — Жестокая битва. — 350 тысяч воинов.}

Головокружительная скорость, с которой развивались события, выбивала противника из колеи. Члены «Тюгенбунда» не ожидали, что Виктор-Эммануил так быстро покинет Милан и присоединится к армии, которая увлечет его далеко на Восток. Для такого отважного и темпераментного[1811] солдата существовал один закон: наступление, он стремился туда, где кипела самая ожесточенная борьба. Чтобы подбодрить своим присутствием войска, король в три дня одолел расстояние в двадцать лье, отделявшее Милан от Брешии.

Более уравновешенный Наполеон III следовал за ним из солидарности и чувства долга, не желая оставлять союзника, отвага и безрассудство которого могли завести далеко.

Но судьба была благосклонна к потомку дома Савойя: австрийцы все отступали и отступали.

Боевые действия по-прежнему велись вслепую. В Генеральном штабе французской армии ничего не знали о местонахождении противника, да и не слишком старались узнать: зачем беспокоиться, если все идет хорошо? Войска пересекли воды Адды, Серио, Ольо и Меллы, не встретив на пути сколько-нибудь серьезного сопротивления. Неприятель продолжал отходить.

Кое-какие сведения об австрийской армии все же доходили до командования: император Франц-Иосиф[1812] дал отставку главнокомандующему Джиулаю и сам занял его пост; австрийская армия пересекла реку Минчо.

Наполеон III беседовал в ставке с полковником Туром, венгром по происхождению, состоявшим на службе в итальянских войсках, старым волком австро-итальянской кампании.

— Сир! Тедески обязательно вернутся, поверьте мне. Они навяжут нам сражение в окрестностях Сольферино…[1813] Там находится «La spia d’ltalia» — «Итальянская шпионка», важный стратегический объект. Это высокая башня, построенная когда-то герцогами Мантуи, с нее видны окрестности на двадцать лье. Так что местность вокруг Сольферино австрийцы знают как свои пять пальцев, в лагере Шалон им знакомо каждое деревце, все выступы и овраги.

— Значит, вы полагаете, они появятся?

— Абсолютно уверен, что австрийцы вновь перейдут через Минчо и атакуют нас по всей линии.

Император отнесся к словам Тура скептически, но принял к сведению. Памятуя об уроке, полученном в Мадженте, он решил на всякий случай перегруппировать войска.

Итальянская армия рассредоточилась вдоль железной дороги недалеко от озера Гарда, в городах Кальчинсето, Десензино и Лонато и на дороге в Ривольтелло. Первый французский корпус Бараге-д’Илье стоял в Ро, Второй Мак-Магона занимал плацдарм рядом с Кастенедоло на дороге Брешиа — Мантуя[1814]. Канробер с Третьим корпусом засел в Меззане, а Ниель, командовавший Четвертым, который охраняли с флангов две кавалерийские дивизии, — в Карпенедоло. Императорская гвардия с генеральным штабом находилась в Монтикьяри. На 22 июня такой порядок казался идеальным. Правый фланг был выдвинут вперед, Второй корпус стоял на одной линии с Пьемонтской армией, Четвертый корпус опирался на Второй, а Третий — на Четвертый. В случае нападения на фланги эти три подразделения, осуществив частичное захождение одного за другой, оказывались на ломаной линии Кастенедоло — Карпенедоло — Меззане и вовлекались в сражение. Кроме того, императорская гвардия и две дивизии кавалерии в любую минуту готовы были прийти им на помощь.

Противник не давал о себе знать. Император с королем поехали на разведку в сторону озера Гарда, но вернулись ни с чем. Находившийся в ставке главнокомандующего воздухоплаватель Годар[1815] получил распоряжение надуть свои монгольфьер[1816], чтобы с высоты осмотреть через подзорную трубу окрестности. Годар заметил на краю долины лишь трех всадников и сделал вывод, что основные силы противника далеко, очень далеко.

Напрасно подеста[1817] Сольферино, участвовавший в эксперименте с запуском воздушного шара, уверял, что противник снова пересечет Минчо, напрасно доказывал, что позиция Сольферино имеет огромное стратегическое значение, и умолял занять ее как можно скорее. Его никто не слушал. Сведения Годара на всех подействовали успокаивающе.

Император отдал приказ выступать на следующий день в два часа ночи, не подозревая, что может натолкнуться на неприятельскую армию. Предполагалось, что Виктор-Эммануил отправится в Поциоленго, Бараге-д’Илье — в Сольферино, Мак-Магон — в Кавриаго, Канробер — в Медоле, Ниель — в Джиддиццоло, а гвардейцы займут позицию в Кастильоне. Все считали, что переход будет легким и много времени не займет.

Но случилось то, во что Наполеон III не желал поверить. Австрийская армия, повернув назад, вновь пересекла Минчо и перешла в наступление. Даже когда на берегу появились белые мундиры, император продолжал упорствовать, считая такой маневр невозможным.

На следующее утро вся береговая линия Минчо была оккупирована неприятелем. Наполеону III ничего не оставалось, как признать факт его присутствия. Противник занял Поциоленго, Сольферино, Медоле. Тридцать тысяч пехотинцев, кавалеристов и артиллеристов выступили из Мантуи, угрожая отрезать путь генералу Ниелю.

Двадцать четвертого июня в три часа утра Мак-Магон, поднявшись на мост Медолано, увидел вдалеке над долиной облако пыли. Это двигалась австрийская армия. Генерал приказал своему ординарцу капитану Абзаку предупредить императора.

Капитан галопом поскакал в Монтикьяри, где находилась резиденция Наполеона III. Выслушав донесение, император недоверчиво покачал головой.

— Нет!.. Не может быть! Наверное, арьергард или какой-нибудь отряд.

— Извините, сир! Это вражеская армия в полном составе. Ее видно насколько хватает взгляда… Вы слышите? Это пушки! Военные действия начались!

Глухие взрывы, как раскаты грома далекой грозы, раздавались один за другим. На взмыленных лошадях прискакали посыльные Ниеля и Бараге-д’Илье, чтобы доложить обстановку.

— Сир, сражение началось!

Император был потрясен случившимся. Наскоро приведя себя в порядок, он вскочил в повозку и помчался в Кастильоне, где находились его офицеры и гвардейцы.

По прибытии Наполеон немедленно поднялся на колокольню; Его взору открылось широкое пространство, по которому двигалось многочисленное войско противника. Справа над долиной нависала темная цепочка горных вершин. Остроконечные скалы чередовались с лесистыми пологими склонами, на одном из которых высилась вросшая в землю старая квадратная башня, прозванная «Итальянской шпионкой», символ австрийской тирании. Рядом белело большое пятно — кладбище, к которому вела кипарисовая аллея. Интуиция подсказывала, что именно старая башня является ключевым объектом, который необходимо захватить во что бы то ни стало.

Бой кипел. Среди воинов, принявших первый удар, уже были жертвы.

Слева внизу Пьемонтская армия под командованием Бенедека отстаивала Сольферино, отбиваясь от шестидесяти тысяч воинов.

Ежеминутно рискуя жизнью, Виктор-Эммануил с непокрытой головой и с саблей наголо скакал по полю. То там, то тут мелькала его львиная шевелюра и мощный торс, а громовой голос призывал:

— Вперед, Савойя! Вперед! Да здравствует свобода!

Задавшись любой ценой выбить Бенедека из Сан-Мар-тино, берсальеры уже несколько раз безуспешно штурмовали горы. Множество воинов сложили свои славные головы под адским огнем противника.

В центре Мак-Магон предпринял лобовую атаку на холмы, среди которых возвышалась зловещая башня, но натолкнулся на отчаянное сопротивление белых мундиров.

На правом фланге генерал Ниель отбивался от трех австрийских корпусов, которые пытались вытеснить его из Кастильоне. Сорок два орудия семи французских батарей без устали палили по наступавшему стеной противнику. Артиллеристы, скинув куртки и расстегнув воротнички, метались в дыму и пламени от ящиков со снарядами к старым, трудным в управлении пушкам. Битва продолжалась уже десять часов, и передышки не предвиделось.

Наполеон со своего наблюдательного поста видел императора Австрии, следившего, как и он, за ходом сражения.

Большинство мужественно выполняли свой долг, хотя нельзя с уверенностью утверждать, что у них при свисте пуль и грохоте канонады не билось учащенно сердце. Но как говорил «отважный из отважнейших» маршал Ней: «Какой храбрец осмелится заявить, что никогда не испытывал страха?» Находились и такие, которые дезертировали с поля брани, но трусы составляли меньшинство.

Главный удар австрийцев пришелся на корпус генерала Ниеля, что стоял на левом фланге французской армии. В жестоком бою французы то отступали, то наступали, то сдавали позиции, то вновь отбирали их у неприятеля. И все же численное превосходство противника заставило Ниеля отступить, чтобы сберечь силы. К императору прискакал гонец с просьбой о подкреплении.

— Никакого подкрепления я ему не дам, — спокойно ответил Наполеон III, — и передайте генералу, что я рассчитываю на него. Пусть держится до конца.

Через полчаса положение ухудшилось. К главнокомандующему примчался адъютант.

— Сир! Генерал Ниель уничтожен и не может более удерживать позицию.

— Пусть держит во что бы то ни стало! — сказал император.

Ниелю удалось сделать невозможное и отстоять позиции. Но какой ценой! Героизм его подчиненных превзошел все мыслимые и немыслимые пределы.

Вскоре третий посыльный офицер предстал перед величественной персоной.

— Сир! — вскричал он, задыхаясь. — Корпус погибает! Перед нами сорок тысяч белых мундиров… Если ваше величество не даст нам помощи, левый фланг будет отрезан…

— В руках генерала Ниеля — ядро баталии. Передайте ему, что героизм его солдат поддерживает боевой дух всей армии. Пусть преградит путь неприятелю, — таков был приказ императора.

Сорок тысяч австрийцев были остановлены, так как дальнейшее продвижение стало невозможным… из-за горы трупов. Солдаты Ниеля своими телами загородили путь врагу.

Глава 25

^{Герои. — Страсти вокруг знамен. — Славная смерть. — Героические усилия не приносят желаемой победы. — Зуавы. — «Заряжай!» — Гибель полка. — Оторва и знамя. — Подвиг Обозного. — Пушки с нарезными стволами. — Французский флаг над Сольферино.}

Пока Виктор-Эммануил слева, а Ниель справа прилагали все силы, чтобы остановить продвижение австрийской армии, Первый, Второй и Третий корпусы французов бились за Сольферино. Интенсивная ружейная стрельба перекрывала грохот канонады. Протрубили атаку, и в бой вступила пехота.

Зуавы Первого полка пять раз шли в наступление и вновь возвращались на прежнюю позицию. Полковника Бренкура, командовавшего штурмом, ранили в плечо. Его хотели унести, но он сказал:

— Я останусь со своими солдатами, пока жив, пока есть хоть капля крови!

Полковник опасался, что у его подчиненных не хватит духу на шестой штурм. Об отваге этого человека и его умении воодушевлять солдат ходили легенды.

— Пусть четыре сапера, — приказал командир, — поднимут меня на плечи, чтобы весь полк мог видеть… Вот так! Хорошо! Теперь знамя… рядом! Вперед!

Так, на руках своих солдат, полковник возглавил новый штурм.

Генерал Дье был смертельно ранен, капитана Антонелли снарядом разорвало пополам. Поле битвы являло собой ужасающее зрелище: туловища без конечностей, вывороченные внутренности, лужи крови, искаженные предсмертной судорогой лица.

Когда у пехотинцев Пятьдесят пятого полка кончились патроны, полковник Мальвиль быстро перестроил дивизию в две колонны и повел в штыковую атаку. Однако вскоре батальонам пришлось отступить. Тогда отважный командир схватил знамя и побежал вперед, не обращая внимания на град пуль. Одна, пробив древко, сразила храброго офицера. Несчастный успел только крикнуть «Вперед!» и умер.

Гренадер Бежо подхватил знамя, но тотчас был убит. Полковой штандарт поднял лейтенант Тесье, но и он упал замертво. Наконец барабанщику Нивону удалось передать знамя лейтенанту Сесерону, вокруг которого сгруппировались остатки батальонов. Смешанный полк вновь бросился в атаку.

А там, где удалось потеснить противника, собирали военные трофеи. Лейтенант Монеглие с отделением пехотинцев гвардии захватил четыре пушки, гвардейские стрелки Монтийе — знамя противника. Сержант Гарнье из десятого пехотного батальона завладел знаменем полка Густава Ваза, в котором раньше по иронии судьбы служил герцог Рейхштадт, сын Наполеона I[1818].

Молодой отважный красавец принц Виндишгрец вел свой полк в атаку на французов. Светлые кудри развевались на ветру, статную фигуру облегал белый, расшитый золотом мундир. У стен фермы Сан-Мартино командир приказал солдатам приготовиться к штурму. В тот же миг пуля пробила принцу грудь. Чувствуя, что умирает, он, как и полковник Бренкур, попросил своих солдат нести его на руках впереди полка. Однако, несмотря на героические усилия, австрийцам пришлось отступить, оставив золотой штандарт французским пехотинцам. Его захватил солдат Семьдесят шестого полка Дрейер.

Войска как с одной, так и с другой стороны то отступали, то вновь шли в наступление. Второй полк шесть раз разбивал усилия австрийцев, пехотинцы Седьмого полка предприняли контратаку, с яростью обрушившись на противника. Шестой полк наступал на деревню. В штыковом бою погибли тридцать офицеров Восьмого полка. Пушечное ядро, угодив в середину Тридцатого полка, произвело настоящее опустошение. Тяжело раненный полковник, падая, крикнул:

— Заполнить прорыв! Не дайте врагу пройти!

Тридцать четвертый полк отбил у неприятеля позицию на холме. При этом погиб младший лейтенант, знаменосец Нарден. Древко подхватил лейтенант Риш, но вскоре был убит.

Тридцать седьмой полк, беспрестанно перезаряжая ружья, медленно, но упорно продвигался вперед. Впереди шел небольшой авангард — двенадцать человек под командованием сержанта Жерара. Шестьсот австрийцев, измученные стойкостью противника, воткнули штыки в землю, не желая продолжать битву.

Пушки грохотали, сотрясая воздух и поливая свинцовым дождем деревья и дома, поля и сражавшихся на них людей.

В Кавриане шла настоящая бойня. Полковника Дуайя тяжело ранило. Пытавшийся объединить разрозненные части своего полка полковник Журжон был убит. Командир Сорок шестого полка полковник Брутто скакал впереди своих батальонов, когда осколком от разорвавшегося снаряда пробило ткань флага; другой попал в голову командиру.

Тюркосы творили чудеса военного искусства. Ничто не могло остановить их натиск — ни потеря пятисот солдат, ни гибель командира полковника Лора, о воинской доблести которого ходили легенды по всей африканской армии. Впрочем, арабы жестоко отомстили за смерть любимого полководца.

Семьдесят восьмой полк атаковал башню и кладбище. Орудийные залпы не остановили порыв французов.

— Сомкнуть ряды! В штыковую!

Восемьдесят седьмой полк, обстрелянный из пушек, продолжал наступление.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! В штыковую! — эхом прокатилось по войскам.

Сотый полк штурмовал деревню. Полковника Абатюсси убило осколком разорвавшегося снаряда. Потеряв половину численного состава, полк перестроился. Из-за домов на наступавших обрушился град пуль. Орел на ткани доблестного штандарта вмиг был изрешечен пулями, знаменосец — тяжело ранен. Солдат Толе подхватил знамя, но в ту же минуту упал с пробитой головой. Удержал стяг старый сержант Бураке, получивший награду еще за битву в Крыму.

Несмотря на героические усилия, у французских солдат не было уверенности в победе. Враг не уступал ни в силе, ни в храбрости. Дивизия Винда дралась уже восемь часов подряд. Бойцы падали с ног от усталости, жары и жажды. Чтобы дать им передышку, кто-то должен был принять огонь на себя. На это решилась кавалерия. Восемь полков под командованием генерала Дево пришли на помощь своим соотечественникам. Прозвучала команда, заставившая вздрогнуть чистокровных скакунов:

— Заря…жай!

Пронзительно затрубили рожки; полки гусар, африканских и французских стрелков, перескакивая через рвы и овраги, заборы и виноградники, смерчем обрушились на австрийцев. Белые мундиры перестроились в квадрат. Войско в таком боевом порядке подобно двигающейся крепости, утыканной ружьями в два ряда, из которых ведется беспрестанная стрельба. Напарываясь на штыки, смертельно раненные кони сбрасывали своих седоков, и те кубарем летели в пыль. Но солдаты смыкали ряды и вновь бросались в атаку. Напрасно вражеская батарея открыла яростную стрельбу из гаубиц, Первый полк африканских стрелков, несмотря на огромные потери, уже проник в глубь австрийского боевого построения.

Африканцы рубились не жалея сил. Под их бешеным натиском артиллеристы, бросив свои гаубицы, кинулись наутек.

Шаг за шагом французская армия приближалась к массиву[1819] Сольферино. Предстоял штурм башни. Зуавы, построившись перед кипарисовой аллеей, ожидали приказа. Старина Раймон курил свою вечную трубку; Обозный прикладывал платок к кровоточащему левому уху, которое задела пуля. Оторва в тунике нараспашку, уперев острие сабли в край ботинка, стоял перед своими подчиненными. Подбежал Питух с флягой.

— Капитан, не желаете глоточек?

— Можно.

Фляга перешла к Обозному, потом — к Раймону, который, отхлебнув, вернул ее капитану.

— Черт побери! Пить хочется, как будто во рту раскаленная лава![1820] — сделав глоток, Жан передал флягу стоящему рядом солдату.

— Передай товарищам! Эх, если бы наш бедный Франкур был здесь!

— Да… — подхватил Обозный. — Хорошо, если он в плену, а не погиб. Пока жив, буду помнить о нем…

Звук рожка не дал юноше договорить.

— Смирно!

Зуавы замерли в тревожном волнении. Каждый понимал: сейчас начнется беспощадная схватка с врагом, и все желали, чтобы это был последний, решающий штурм.

Прозвучали сигналы трубы:

Пан! Пан! Пристанище «Шакалов» находится…

После томительной паузы тишину нарушил громкий голос командира:

— Вперед! В атаку!

И через несколько секунд — «Заряжай!».

Бешеный бой барабанов заставлял сильнее стучать сердца зуавов.

Полк устремился к старой квадратной башне, проклятой «Итальянской шпионке», которую плотным кольцом окружили белые мундиры.

Затрещали ружья, кося передние ряды африканцев. Затем заговорили пушки, и в наступающих полетели снаряды. Первый штурм был отбит, и полк вернулся на прежнюю позицию.

— Вперед! Черт побери! Вперед! — надрывались офицеры.

Без устали стучали барабаны, пели горны. Зуавы предприняли новую атаку, и вновь яростный огонь неприятеля заставил их отступить.

Выбрав момент, австрийцы перешли в контрнаступление. Завязался рукопашный бой. Знамя французов выпало из рук знаменосца. Его подхватил старый сержант из почетного караула, но вскоре был застрелен. Трижды знамя поднимал кто-нибудь из солдат, и всякий раз пуля настигала смельчака.

У Обозного вдруг заклинило карабин. Зуав в раздражении дергал затвор — все напрасно. Толстяку ничего не стоило заменить испортившееся ружье. Оружия на земле валялось предостаточно. Но такая мысль даже не пришла ему в голову. Бывший крестьянин из Боса привык бережно относиться к амуниции. Не обращая внимания на свист пуль, он спокойно разобрал карабин. Прочистив его и устранив неполадку, толстяк зарядил ружье и огляделся. Ситуация вокруг изменилась.

Теперь знамя было у Оторвы, белые мундиры окружали его. Капитан стоял с непокрытой головой, в тунике, до лохмотьев изрубленной саблями, крепко сжимая древко флага. Молодой австрийский лейтенант уже протянул руку, чтобы вырвать знамя, но француз ударом сабли отрубил врагу руку.

Увидев, что и командир и знамя в опасности, Обозный бросился на выручку. На бегу, приложив ружье с полной обоймой к плечу, он все стрелял и стрелял по белым мундирам. Выстрелы достигали цели — уже с десяток австрийцев лежало на земле. Сильный удар свалил толстяка с ног, но, и лежа на земле, он продолжал стрелять. Знамя полка было спасено.

— Спасибо, дружище! — Бургей крепко пожал руку босеронцу.

Французам удалось пробить брешь в построении противника. Среди австрийцев возникла паника. Питух с перепачканным кровью лицом, не переставая трубить, первый ринулся на прорыв. Остальные последовали за ним. Роты, батальоны и полки перешли в наступление.

Наконец-то зуавы взяли реванш. Ловко орудуя штыками, «шакалы» теснили противника, сдававшего шаг за шагом свои позиции.

Подошли гвардейские стрелки. Они уже отбили у врага кладбище и часть массива и теперь рвались к старой башне. Это был большой успех, но еще не победа. Враг не думал сдаваться.

Два события, происшедшие одно за другим, изменили ход сражения. Когда австрийские войска снова пошли в контрнаступление, их противники применили новое оружие — пушки с нарезными стволами, которые тогда были на вооружении только у французской армии. Снаряды разорвались в самом центре вражеского тыла, произведя большие разрушения, убив и покалечив множество солдат. Австрийцы, не ведая о столь дальнобойном оружии, решили, что окружены. Смертельно напуганные, они стали отходить, как вдруг из старой башни раздалось два мощных залпа. Грохот был такой силы, что у воинов заложило уши. Белыми мундирами овладела паника: неужели они в ловушке?

В это время с другой стороны ружейные залпы ударили по полку Густава Ваза, сильно пострадавшему в боях.

— Мы погибли! — отчаянье кричали австрийцы, бросая оружие. — Французы заняли башню!

Что такое? Башня взята? Но как, кем? Ведь французы еще в сотне метров от нее. Тем не менее трехцветный сине-бело-красный флаг[1821] появился в одной из бойниц зубчатой стены и, подхваченный ветром, теперь развевался над дымом баталий. Никто не обратил внимания на стоявшего рядом со штандартом зуава с ружьем в руке. Герой нацепил феску на острие штыка и крикнул так, чтобы двадцать тысяч солдат услышали его:

— Да здравствует Франция!

Глава 26

^{Беглецы. — Встреча с патрульными. — Путешествие с полком хорватов. — Франкур-кларнетист. — «Итальянская шпионка». — Панорама сражения. — Капрал не может усидеть на месте. — Неужели победа? — Еще один франко-итальянский союз.}

Франкур и Беттина оказались среди ночи на улицах Кремоны[1822]. Они не знали, куда идти, и некоторое время стояли, словно не осмеливаясь нарушить тишину звуком своих шагов. Но стоило беглецам пройти несколько десятков метров, как их тут же остановил ночной патруль. Недаром старый солдат предупреждал, что в Кремоне полно австрийцев.

На вопрос «Кто идет?» Беттина ответила нараспев плаксивым голосом, с характерным для итальянских нищих говором:

— Господа хорошие, пожалейте двух несчастных…

Сержант, командовавший патрулем, подошел ближе и спросил по-итальянски:

— Кто такие? Нищие?

— Он слепой… А я веду его… Нужда толкнула нас просить подаяние…

— Слепой или нет, — сказал сержант, немного смягчившись, — следуйте за мной.

— Santa Madonna![1823] Куда вы хотите нас отвести, господин офицер?

— Per Baccho![1824] На пост, чтобы удостовериться, что вы действительно те, за кого себя выдаете.

— Клянусь вам, это мой дядя Джироламо, а я — Флорентино, сын его родной сестры Гаэтаны…

— Ты все тараторишь и тараторишь, мальчуган! А твой дядя что же, язык проглотил?

— Господин офицер, я не сказал вам, что мой бедный дядя лишен не только зрения, но и голоса… Судьба обошлась с ним очень жестоко, а ведь он еще молод. Проявите сострадание к несчастному!

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. Но все равно надо пройти на пост, таков приказ.

Патруль препроводил лже-нищих к месту назначения. Пост располагался в просторном доме на площади, запруженной подводами, на которых стояли пушки.

Беглецов допрашивал старший офицер.

— Кто вы? Откуда и куда идете?

Беттина — Флорентино отвечала уверенно, ничем не выдавая себя, а в заключение как бы между прочим добавила:

— Мы были в Плезансе, а потом пошли в Милан через Лоди и… повстречали французов… Заметив на моем дяде старый белый мундир, полученный им от австрийских солдат вместе с ранцем, набитым разным барахлом, они нещадно избили нас. И мы вернулись во владения щедрых австрийцев, которые угостили нас тарелкой супа, а дядя в благодарность сыграл им на кларнете…

— Хорошо, хорошо, — офицер вполне поверил маленькому цыганенку, простодушно рассказывавшему о своих злоключениях.

— А теперь куда держите путь?

— Куда позовет нас Бог… и куда вы разрешите нам идти, ваша милость…

— Ладно. Пока останетесь на посту, а потом вместе с солдатами, которые доставили вас сюда, пойдете в Мантую. Как только мы перейдем на другую сторону Минчо, вы свободны.

Слушая офицера, Франкур — Джироламо думал: «Белые мундиры отступают. Стало быть, веревочка на их шеях затянулась и песенка спета. Ну и трепку же мы им задали! Но, черт побери, они еще встретятся с Третьим полком зуавов, лучшим во всей Франции! А пока неплохо бы позабавить наших попутчиков».

Почтительно поклонившись офицеру, капрал принялся наигрывать песенку «Шагайте, ножки». Беттина запела, имитируя задорный мальчишеский тенорок. Приятная быстрая мелодия и незатейливые слова имели большой успех. Солдаты слушали, одобрительно кивая, а когда мнимый слепой музыкант закончил играть, наградили исполнителей бурными аплодисментами. Недоверие и настороженность, с которыми пришельцы были встречены, сменились симпатией и сердечностью. Их пригласили присесть и отдохнуть. Большинство солдат говорили на вполне понятном итальянском языке, так как это были выходцы из пограничных с Италией областей: фриуланы[1825], далматы[1826], хорваты[1827], и хотя они одевались в белые мундиры, всегда носили с собой свернутый исключительной красоты красный плащ.

Солдаты попросили спеть еще. Музыкант и его племянник не заставили себя долго упрашивать и исполнили сначала «Эх, есть сапожки, Бастьян!», глупую песенку, обошедшую всю Европу, затем «Шапочку Маргариты». Бой барабанов неожиданно прервал концерт.

Прозвучал сигнал подъема. Небо на горизонте посветлело, занималась заря. Австрийские войска готовились к выступлению. Хотя к гостям относились доброжелательно, однако не спускали с них глаз. Получив от заботливых хорватов солидную порцию кофе с пирожками, друзья подкрепились перед дорогой. Их устроили в багажной повозке. Благодаря таланту «слепого» дядюшки Джироламо, бродячие музыканты пользовались большой популярностью среди солдат; друзей поставили на довольствие, и они получали питание почти наравне со всеми. Молодые люди не переставали помышлять о побеге, но удобного случая не представлялось, так как стратегическое маневрирование полка проходило то в авангарде, то в арьергарде.

Сначала войско двигалось вдоль берега реки Минчо, затем, дойдя до Валеджо, круто повернуло вправо и по «strada cavallara»[1828] направилось прямиком в Сольферино, прибыв туда 23 июня во второй половине дня.

Хорваты расположились в постройках неподалеку от «Итальянской шпионки» и приготовились к обороне. Бродячих музыкантов на время заперли в башне. Предчувствуя скорую баталию, Франкур волновался. Он подошел к Беттине и, убедившись, что их никто не видит и не слышит, прошептал:

— Дорогая, близка наша свобода!

— Что вы хотите сказать, Франкур?

— В воздухе пахнет порохом, думаю, не пройдет и суток, как начнется сражение.

Зуав подвел девушку к окну.

— Взгляните, вон там, за кладбищем, французы выстраиваются в боевой порядок.

— Священная война за итальянскую независимость!

— Да, последний бой… И несмотря на то, что мне бесконечно приятно ваше общество, я сожалею, что не могу присоединиться к своему полку. Но при первой же возможности я скину повязку и очки, достану из сумки мою старую униформу — и бродячий кларнетист вновь превратится в капрала Франкура!

— Я пойду вместе с вами на смертный бой!

— Вы самая бесстрашная из женщин, моя любимая! И все же, прошу вас, держитесь подальше от пуль и снарядов. В убежище, где сейчас находится ваш племянник, вы могли бы перевязывать раненых и утешать умирающих. Но сначала надо выбраться отсюда.

Перейти из одного лагеря в другой через линию фронта даже под покровом ночи считалось маловероятным. Существовал, быть может, один шанс из пятидесяти, да и то для самых отчаянных.

Поразмыслив, Франкур решил не рисковать жизнью девушки, да и своей тоже, а положиться на волю случая.

Наконец сражение началось! Капрал прильнул к бойнице и следил за движением белых мундиров и красных штанов, которые, топча посевы, то выстраивались в колонны, то перестраивались в ровные ряды, то формировали небольшие ударные группы, перемещаясь с одного места на другое. Подъезжали повозки с пушками. Посыльные офицеры метались от Генерального штаба к командирам подразделений. На равнине, насколько хватало глаз, вдаль и вширь простирались многочисленные войска, войска, войска…

Клубы тяжелого дыма медленно плыли в перегретом воздухе баталии. Прогремели выстрелы, появились густые облачка с яркими языками пламени, выдавая месторасположение больших батарей. По мере приближения воинские подразделения выглядели все отчетливей, уже можно было разглядеть каждого солдата в строю.

Внимание капрала привлекла большая группа сражающихся. Каски и латы так сверкали на солнце, что все формирование походило на огромное граненое зеркало.

— Это гвардейцы, значит, император там! — прошептал Ф ранкур. — Я вижу его!

И тотчас воскликнул:

— Тысяча чертей, а вот и зуавы!

В это же мгновение сильный взрыв потряс до основания «Итальянскую шпионку». Беттина, вскочив, еле удержалась на ногах. В ответ укрепившиеся в постройках около башни хорваты открыли адский огонь по противнику.

Переживая за товарищей, молодой человек в бессилии сжимал кулаки. Как ему хотелось быть там, в гуще сражения, чтобы поддержать однополчан.

Орудия австрийской батареи, развернутой у стен башни, поминутно изрыгали огонь. Артиллеристы без передышки заряжали, целились, стреляли, затем банили[1829] ствол орудия и начинали все сначала. То и дело прибегали посыльные офицеры с распоряжениями из генштаба. Выйдя из укрытий, хорваты спустились в долину, чтобы отрезать правый фланг четвертого корпуса французов. Кавалеристы генерала Дево рубились отчаянно и смело, но на смену погибшим австрийцам приходили новые полки.

Капрал увидел, что зуавы и гвардейские стрелки выстраиваются в боевой порядок, готовясь к штурму башни. Другие формирования спешили к ним присоединиться: из Кавриано двигались шпалеры[1830] тюркосов; сквозь фруктовые сады Сан-Кассиано продирались стрелки; линейные солдаты спустились в овраги Гроля и Сан-Мартино, чтобы тотчас появиться близ массива Сольферино, над которым возвышалась «Итальянская шпионка».

Перестрелка возобновилась с новой силой. Франкур видел, как зуавы бросились на штурм старой башни, и мучительно переживал свое бездействие. Звучали фанфары, горнисты шли и впереди и позади полка, музыка и бой барабанов перекрывали грохот орудий. Белые мундиры открыли яростную стрельбу, затем в бой вступила батарея противника.

Остановленные неприятельским огнем французы вынуждены были отступать, оставляя на земле багровый след — кровь солдат доблестного полка. Франкур больше не мог оставаться на месте. Схватив ранец, он на ходу крикнул Беттине:

— Дорогая, оставайтесь здесь, я скоро вернусь!

По полуразрушенной каменной лестнице капрал быстро поднялся наверх. Там, вытащив из ранца форму, он прямо поверх брюк натянул красные шаровары, затем одел жилет, мундир, украшенный медалями, и феску. Несмотря на предостережения, Беттина последовала за ним и теперь с восхищением и тревогой смотрела на возлюбленного зуава.

— Друг мой, что вы собираетесь делать? — беспокойством спросила девушка.

— Как, вы здесь? Ладно, сейчас увидите.

В мгновение ока молодой человек влетел в просторный зал, где расположились артиллеристы. Они только что произвели залпы и теперь, подгоняемые командирами, вновь заряжали пушки. Направив на солдат пистолет, капрал громовым голосом прокричал:

— Бросай оружие, или всех перестреляю!

Затем, обернувшись, скомандовал воображаемому войску:

— Вперед, зуавы! Вперед!

Решив, что сейчас сюда ворвется целый полк «шакалов», обескураженные австрийцы бросились вон.

Один из офицеров, вытащив из-за пояса пистолет, попытался восстановить порядок.

— Ни с места! — он, целясь в капрала. Из темноты коридора прозвучал выстрел, и офицер упал замертво. Паника среди артиллеристов усилилась. Никто не сомневался, что вражеский корпус проник в башню. Объятые страхом австрийцы думали только об одном — поскорее вылезти наружу. Солдаты толкались, спотыкались и падали. Около сорока человек были затоптаны насмерть.

В дверном проеме появилась Беттина с пистолетом в руке. Франкур рассмеялся:

— Похоже, вы захватили «La Spia d’ltalia»… Теперь надо закрепить победу.

Капрал быстро развернул две пушки в сторону убегавших австрийцев, прицелился и, взявшись за шнур запального устройства, сказал подруге:

— Дорогая, возьмите шнур другой пушки и по моей команде дерните изо всех сил. Не страшно?

— С вами я ничего не боюсь.

— Отлично! По врагам вашей родины — огонь!

Бу-у-ум — прозвучал первый хлопок, и орудие откатилось назад. Бу-у-ум — тотчас прогремел второй.

Как и предполагал зуав, паника усилилась. Белые мундиры бежали с массива Сольферино. «Итальянская шпионка» оказалась в руках освободителей.

— Надо подать знак нашим, что башня свободна, но как?

— Спустить трехцветный флаг, — предложила Беттина.

— Точно! Синий — это мой пояс.

— Белым может послужить мундир дядюшки Джироламо.

— Браво! А красным будет кусок хорватского плаща.

Молодой человек скрепил кое-как три части в единое целое и, перепрыгивая через ступеньки, помчался наверх. Еще минута — и он стоял под открытым небом. Когда трехцветный флаг взвился над зубчатыми стенами, раздались возгласы:

— Башня взята! Победа! Победа!

Зуавы увидели стоящего наверху однополчанина:

— Франкур! Живой! Смотрите, это Франкур! Да здравствует капрал!

Он что-то кричал им в ответ, махая своей красной феской.

— Капитан, может быть, исполнить ригодон? — сержант-горнист у командира.

— Давай!

Приложив инструмент к губам, Питух протрубил перед двумя тысячами зуавов задорную мелодию в честь героя недели, а затем — в честь знамени полка.

У взволнованного капрала бешено колотилось сердце. С глазами, полными слез, он спустился вниз. Беттина успела переодеться и в своем женском наряде выглядела восхитительно. Отважный француз подал подруге руку.

— Любимая, идемте. Я представлю вам мой полк!

Первым, кого они увидели, был Оторва. Отдав честь командиру, Франкур сказал:

— Мой капитан, это синьорина Беттина, патриотка, тетя нашего приемного сына Виктора Палестро. Она любезно согласилась стать моей невестой.

Легендарный командир, весь в саже и порохе, вытянулся по стойке «смирно» и саблей приветствовал друга и его избранницу, а «шакалы» хором гаркнули:

— Да здравствует Франция! Да здравствует Италия!

— Да! Да здравствует Франция, — повторил Жан Бургей, — которую так достойно представляет Франкур, и да здравствует Италия, которая так благородно воплотилась в вас, синьорина… Да будет благословен ваш франко-итальянский союз!