Избранные произведения. II том

Глава 1

Самолет был стар, четыре его плазменных двигателя давно уже были списаны, и все же он находился в полете. Путь, который он прокладывал сквозь пелену облаков, должен был занять у него двенадцать часов, в то время как ракетному сверхзвуковому потребовалась бы для этого не более пяти.

Оставалось лететь еще около часа.

Агент на борту понимал, что его часть работы не кончится, пока самолет не приземлится, и последний час казался ему самым длинным.

Он взглянул на единственного человека в огромном пассажирском салоне — тот дремал, опустив подбородок на грудь.

В пассажире не было ничего особо привлекательного, но в данный момент он был самым важным человеком в мире.

Генерал Алан Картер мрачно взглянул на появившегося в кабинете полковника. Глаза у генерала были припухшими, уголки губ скорбно опущены. Он крутил в руках скрепку для бумаг, тщетно пытаясь придать ей первоначальную форму и наконец отшвырнул ее.

— Еле успел, — спокойно сказал полковник Дональд Рейд. Его волосы песочного цвета были аккуратно причесаны, но короткие, с проседью усы топорщились. В аккуратности подогнанной по фигуре формы была какая-то странная неестественность, свойственная и хозяину кабинета. Оба они были специалистами, призванными на службу в армию из-за уникальности своих знаний; военные звания были им присвоены лишь ради удобства, но, учитывая круг их занятий, в них не было никакой необходимости…

У обоих на петлицах были одни и те же обозначения из четырех букв ОССМ, каждая из которых была заключена в маленький шестиугольник: два наверху, два внизу; между нижними буквами размещался такой же шестиугольник с символом, который говорил о роде занятий их обладателя. У Рейда что были кадуцеи, означавшие принадлежность к медицинской службе.

— Догадайтесь, чем я занимаюсь, — сказал генерал.

— Крутите скрепку для бумаг.

— Естественно. И кроме того, считаю часы. Как дурак! — В голосе его чувствовалось напряжение. — Я сижу тут с потными руками, волосы торчком, сердце колотится — и считаю часы. Теперь уже минуты. Осталось семьдесят две, Дон. Семьдесят две минуты — и они приземлятся в аэропорту.

— Ну и отлично. Стоит ли нервничать? Что-нибудь не так?

— Нет. Ничего. Он в полном порядке. Насколько я знаю, его передали с рук на руки без сучка и задоринки. И беспрепятственно посадили на самолет, на тот старый…

— Да. Я знаю.

Картер покачал головой. Он не сообщал своему собеседнику никаких новостей: просто ему было нужно говорить.

— Мы догадываемся, что Они догадываются, насколько важно для нас время. Если уж мы засунули его в Х-52 и запустили в стратосферу. Только мы догадываемся, что Они об этом тоже догадываются, и привели противоракетную систему в полную боевую готовность…

— Паранойя, — сказал Рейд — вот как мы называем такое состояние. Свойственное, я хочу сказать, любому, кто верит, что Они это сделали. В таком случае Они идут на риск войны и всеобщего уничтожения.

— Они могут рискнуть лишь для того, чтобы предотвратить то, что происходит. И я почти убежден, что и нам придется рискнуть, если ситуация изменится… Поэтому мы и использовали коммерческую машину с четырьмя плазменными двигателями. Она настолько стара, что я сомневался, взлетит ли…

— Ну, и взлетела?

— Да, да. Пока все идет отлично. Я получил сообщение от Гранта.

— Кто он такой?

— Агент на борту. Я его знаю. Когда он при деле, я чувствую себя в полной безопасности, насколько о ней вообще можно говорить. И уровень ее очень высок. Грант все и организовал: выковырял Бенеса из Их рук, как семечко из дыни.

— Так в чем дело?

— Я все же волнуюсь. Рейд, только такой мошеннический способ давал надежную гарантию, что удастся справится с делом. Можете в это поверить. Они не менее хитры, чем мы, и на каждое наше действие Они предпринимают контрдействие; на каждого нашего человека, которого мы посылаем на Их сторону, приходится один Их человек на нашей. Это тянется вот уже полстолетия, и мы просто обязаны идти с Ними голова в голову, как повелось издавна.

— Спокойнее, Ал.

— Откуда у меня возьмется спокойствие? Наконец-то то новое здание, что несет с собой Бенес, может положить конец гонке — раз и навсегда. И нам достанутся лавры победителей.

— Надеюсь, что Другие так не думают, — сказал Рейд. — Если бы Они так считали… Вы же знаете, Ал, до сих пор игра велась по определенным правилам. Ни одна из сторон не ставила другую в безвыходное положение, не загоняла в угол, когда единственным выходом была бы ядерная кнопка. Ты должен оставить им безопасное пространство, дать возможность сделать шаг назад. Давить, но не слишком сильно. Когда Бенес окажется здесь, Они могут придти к выводу, что оказались в безвыходном положении.

— У нас не было иного выхода, кроме как пойти на этот рискованный шаг.

Затем, словно ему в голову с запозданием пришла основная мысль, он добавил: — Если мы его доставим сюда.

— Но он же прибывает, не так ли?

Картер поднялся на ноги, позволив себе предаться бесцельному хождению взад и вперед. Затем, взглянув на собеседника, он решительно опустился в кресло.

— Ладно, не стоит волноваться. У вас такие мягкие спокойные глаза, доктор. Я не нуждаюсь ни в каких пилюлях счастья. Но, предположим, он в самом деле окажется здесь через семьдесят две… точнее, через шестьдесят шесть минут. Предположим, самолет уже садится в аэропорту. Но его еще надо доставить сюда, разместить, обеспечить безопасность… Может быть столько накладок…

— …и прочих неполадок, — в унисон ему подхватил Рейд. — Послушайте, генерал, не можем ли мы взяться за ум и поговорить о последующих событиях? То есть — что произойдет после того, как он окажется здесь?

— Бросьте, Дон, давайте подождем, пока он в самом деле прибудет.

— Бросьте, Ал, — передразнил его полковник, точно сымитировав интонацию голоса генерала. — Это не может ждать его появления. Тогда будет слишком поздно. Вы будете по уши заняты. Вся эта мелкая сошка из штаб-квартиры начнет носиться сломя голову, и не будет сделано ничего из того, что, по моему мнению, необходимо сделать.

— Я вам обещаю… — генерал сделал неопределенный жест.

Рейд не обратил на него внимания.

— Нет. Потом вы окажетесь на в силах выполнить ни одного обещания, которое даете на будущее. Звоните шефу тут же, сейчас, ясно? Немедленно! Вы можете пробиться к нему. Сию секунду, не откладывая, потому что вы единственный, кому это под силу. Дайте ему понять, что наша служба не просто обслуживает нужды обороны. Или свяжитесь с комиссаром Фурналдом. Он на нашей стороне. Скажите ему, что мне нужны любые крохи сведений о биоисследованиях. Дайте ему понять, что у вас есть право голоса. Послушайте, Ал, нам придется орать во всю глотку, чтобы нас услышали. И, скорее всего, нам придется вступить в драку. Как только Бенес окажется здесь, на него навалятся настоящие генералы, черт бы их побрал, и они вообще отстранят нас от работы в комиссии.

— Я не могу, Дон. И не хочу… Как бы вы ни настаивали, я и пальцем не шевельну, пока Бенес не окажется на месте. И мне не нравится, что в такое время вы пытаетесь схватить меня за горло.

У Рейда побелели губы.

— Что прикажете делать, генерал?

— Ждать, как и я. Считать минуты.

Полковник повернулся, собираясь уходить. Как

бы ни был он разгневан, Рейд держал себя в руках.

— На вашем месте я бы взял транквилизатор, генерал.

Картер молча проводил его взглядом и посмотрел на часы.

— Шестьдесят одна минута! — пробормотал он, снова принимаясь терзать скрепку.

Рейд испытал подлинное облегчение, когда переступил порог кабинета доктора Микаэлса, гражданского главы Медицинской службы. Выражение широкого лица Микаэлса обычно колебалось между мягкой спокойной расположенностью и неопределенной озабоченностью, которую, впрочем, не стоило воспринимать слишком серьезно.

Перед ним были разложены неизменные графики и схемы, изучением которых он, как правило, бывал занят. Для полковника Рейда все они были одинаковы: головоломки, в которых невозможно разобраться, и, собранные воедино, они вызывали в нем’ чувство безнадежного отчаяния.

Время от времени Микаэлс пытался объяснить Рейду их смысл, вкладывая в эти импровизированные лекции изрядную долю пафоса.

Выяснялось, что кровоток можно проследить, если ввести в него слабый радиоактивный реагент и отметить его путь в организме (неважно, человека или мыши), ибо появлялась возможность его отснять и, так сказать, пользуясь принципом лазерного сканирования, получить трехмерное изображение кровеносной системы.

— Впрочем, подробности несущественны, — обычно на этом этапе объяснений Микаэлс прерывал себя. — Словом, вы получаете изображение всей системы кровообращения в трех измерениях, любая часть или проекция которой может быть переведена в двухмерный план и увеличена в той мере, в какой это нужно для работы. При достаточном увеличении можно добраться и до мельчайших капилляров.

— Так что я превращаюсь в настоящего географа, — добавлял Микаэлс. — Географа человеческого тела, путешествующего по его рекам и заливам, от истоков до устья; и заверяю вас, сеть эта куда сложнее, чем что-либо на Земле.

Из-за плеча Микаэлса Рейд посмотрел на схему и спросил:

— Это чья, Макс?

— Не стоит внимания. — Микаэлс отбросил схему в сторону. — Я сижу и жду, вот и все. В ожидании принято читать книги. Я читаю кровеносную систему.

— И ты ждешь, да? Как и он. — Движением головы Рейд показал в направлении кабинета Картера. — И ты ждешь того же самого?

— Бенеса, который должен прибыть сюда. Конечно, но все же мне как-то не верится.

— Во что не верится?

— Я не уверен, что этот человек именно таков, каким он себя представляет. Я физиолог, в чем не сомневаюсь, а не физик. — С самоуничижительным юмором Микаэлс пожал плечами. — И мне приходится верить экспертам. Они говорят, что выхода нет. Я слышал, как они говорили, что, мол, в силу Принципа Неопределенности у нас есть только строго отмеренное время. А можешь ли ты позволить себе спорить с Принципом Неопределенности?

— Я тоже не эксперт, Макс, но те же самые специалисты заверили нас, что в данной области Бенес — самый крупный эксперт из всех них. Другая Стороца, имея его в своем распоряжении, держалась на одном уровне с нами только благодаря ему; именно только с его помощью. У нас есть Залецкий, Крамер, Рихтхейм, Линдсей и все прочие, а у них нет никого, кто мог бы сравниться с этими светилами… Но наши самые крупные шишки считают, у него должно что-то быть, раз он так говорит.

— В самом деле? Или они просто считают, что мы не имеем права упускать ни малейшей возможности? В любом случае, если даже выяснится, что у него ничего нет на руках, мы все равно выиграем этот ход, организовав его бегство. И они не смогут больше пользоваться его услугами.

— Чего ради ему врать?

— А почему бы и нет? — возразил Микаэлс. — Это помогло ему унести ноги. Это поможет ему очутиться здесь, чего, как я предполагаю, он и хотел. И если выяснится, что у него ничего нет, мы же не будем отсылать его обратно, так? Кроме того, он, может, и не врет — просто ошибается.

— Хмм, — Рейд откинулся на спинку стула и задрал ноги на стол, что явно не соответствовало его статусу полковника. — Ты попал в самую точку. И даже если он надул нас, Картеру это пойдет только на пользу. Как и всем им, идиотам.

— Тебе ничего не удалось добиться от Картера?

— Ничего. Он решил ровным счетом ничего не предпринимать до появления Бенеса. Он сидит и считает минуты, как и я. Осталось сорок две.

— До чего?

— До прибытия самолета с ним в аэропорт. Биоисследования пока ничего не сообщают. Если Бенес все это организовал, только для того, чтобы удрать от Другой Стороны, мы вытянули пустышку, да и в любом случае у нас все равно ничего нет. Все достанется системе обороны — все до ломтика, до крошки, до капли. Они будут так счастливы этим игрушкам, что ни за что не откажутся от них.

— Чепуха. Может, поначалу они и вцепятся в них, но и у нас есть возможность надавить. Мы можем напустить на них Дюваля, этого напористого богобоязненного Питера.

По лицу Рейда скользнула тень отвращения.

— Я бы с удовольствием напустил его на военных. И исходя из того, что я сейчас чувствую, напустил бы его и на Картера. Если Дюваль будет настроен добиваться своего, а Картер не пойдет ему навстречу, я бы свел их воедино и пусть бы они загрызли друг друга до смерти…

— Откажись от этих разрушительных идей, Дон. Ты слишком всерьез воспринимаешь Дюваля. Хирург — это художник, скульптор, работающий с живой плотью. Великий хирург — это великий художник, обладающий его же темпераментом.

— Ну, темперамент есть и у меня, но я не хочу, чтобы все болячки доставались только мне. Почему только Дюваль обладает монопольным правом быть надменным и хамоватым?

— Обладай таким правом только он, я был бы счастлив. Я бы искренне поблагодарил его и оставил в покое. Беда в том, что в мире слишком много надменных и оскорбляющих личностей.

— Пожалуй, что так. Пожалуй, что так, — пробормотал Рейд, не в силах освободиться от гнетущего его беспокойства. — Тридцать семь минут.

Если бы кто-нибудь повторил краткую характеристику, данную Рейдом хирургу, самому доктору Питеру Лоуренсу Дювалю, она была бы встречена таким же кратким хмыканьем, с каким он выслушал бы признание в любви. Это отнюдь не означало, что Дюваль был нечувствителен к восхвалениям или оскорблениям; дело было в том, что он позволял себе реагировать на них, только когда у него было свободное время, каковое выпадало ему очень редко.

Мрачное выражение, неизменно присутствовавшее на его лице, было, скорее, результатом напряжения мышц, проистекавшего от перманентного мыслительного процесса в его голове. У каждого есть свой способ бегства от окружающего мира; Дюваль пользовался самым простым: он с головой погружался в работу.

К сорока с лишним годам он обрел международную известность как нейрохирург и статус убежденного холостяка, на что он не обращал никакого внимания.

Когда открылась дверь, он не позволил себе оторваться от внимательного изучения трехмерного рентгеновского снимка, который лежал перед ним на столе. Привычно бесшумными шагами вошла его ассистентка.

— В чем дело, мисс Петерсон? — спросил он, до боли в глазах вглядываясь в снимок. Глубина изображения была вполне достаточной для поверхностной оценки, но подлинное проникновение в суть требовало точнейшего расчета углов, плюс изощренное знание того, что кроется в глубине.

Кора Петерсон застыла на месте, собираясь с мыслями. Ей минуло двадцать пять лет, она была на двадцать лет младше Дюваля, и полученную ею всего год назад степень магистра она почтительно преподнесла к ногам хирурга.

В письмах домой она при каждом удобном случае объясняла, что день рядом с Дювалем равен курсу колледжа; просто невозможно было представить изощренность его методов диагностики, его технику обследования, его виртуозное мастерство владения инструментарием. При ее преданности работе, при ее стремлении лечить, состояние Коры можно было оценить как непрерывное вдохновение.

Едва только она зашла в комнату, ее, как профессионального физиолога, обеспокоили углубившиеся морщины на лице шефа, склоненного над работой.

Ее лицо осталось бесстрастным, хотя она никак не могла справиться с глупыми беспорядочными сокращениями сердечной мышцы.

Зеркало достаточно откровенно Говорило, что ее внешнему облику недостает скромности и сдержанности. У нее были на удивление широко расставленные темные глаза; движения губ выдавали незаурядное чувство юмора, когда она позволяла себе улыбаться, что бывало нечасто, а пропорции фигуры раздражали ее тем, что привлекали внимание куда большее, чем ее профессиональная компетентность. Ей хотелось огрызаться (во всяком случае, выдавать интеллектуальный эквивалент такой реакции), когда обращали внимание не на ее способности, а на ее формы, с которыми она ничего не могла поделать.

Дюваль же оценивал лишь эффективность ее работы, не обращая никакого внимания на ее привлекательную внешность, что заставляло Кору еще больше восхищаться им.

Наконец она сказала:

— Бенес приземлится меньше, чем через тридцать минут, доктор.

— Хмм. — Он поднял на нее глаза. — А почему вы еще здесь? Ваш рабочий день уже закончился.

Кора могла возразить, что и его тоже, но она знала, что его день подходит к концу лишь по завершении всей работы. Порой она оставалась рядом с ним все шестнадцать непрерывных часов, хотя припоминала, как он обещал ей (и совершенно искренне), что ее ждет лишь восьмичасовой рабочий день.

— Я хочу Дождаться встречи с ним, — сказала она.

— С кем?

— С Бенесом. Разве вас это не волнует, доктор?

— Нет. А почему я должен волноваться?

— Он великий ученый и, говорят, у него важнейшая информация, которая сможет революционизировать все, Что мы делаем.

— Неужто так и будет? — Дюваль взял снимок из стопки, отложил его в сторону и потянулся за другим. — Каким образом это поможет нам справиться с работой по лазерам?

— Может, мне удастся легче попадать в цель.

— Вам это уже удалось. Из всего, что может сообщить Бенес, извлекут пользу лишь те, кто занимается войной. Он сможет увеличить шансы на уничтожение всего мира.

— Но, доктор Дюваль, вы же говорили, что развитие техники может иметь огромное значение для нейрофизиологии.

— В самом деле? Ладно, значит, так я и говорил. И все же я считаю, что вам лучше пойти отдохнуть, мисс Петерсон. — Он снова поднял глаза (кажется, голос у него стал чуть мягче?) — У вас усталый вид.

Кора собралась было пригладить волосы, ибо в переводе на женский язык слово «усталая» означает «растрепанная».

— Как только появится Бенес, — сказала она, я последую вашему совету. Обещаю. Кстати…

— Да?

— Вы завтра будете пользоваться лазером?

— Как раз это я сейчас и решаю… С вашего разрешения, мисс Петерсон.

— Моделью 6951 нельзя пользоваться.

Положив снимки, Дюваль откинулся на спинку стула.

— Почему?

— Она не настроена. Я никак не могу поймать ее фокус. Подозреваю, что барахлит один из туннельных диодов, но еще не выяснила, какой именно.

— Хорошо. На тот случай, если аппаратура мне все же понадобится, до того, как уйдете, настройте ту, которой можно доверять. Затем завтра…

— А завтра я уже установлю, в чем неполадки на 6951-й.

— Да.

Повернувшись, она быстро взглянула на свои часики.

— Осталась двадцать одна минута — и говорят, что самолет идет по расписанию.

Он издал какой-то неопределенный звук, и Кора поняла, что он ее не слышит. Бесшумно выйдя, она тихо закрыла за собой, двери.

Капитан Уильям Оуэнс, расслабившись, развалился на мягком сидении лимузина. Он устало провел пальцами вдоль крыльев хрящеватого носа и по широким скулам. Его чуть качнуло, когда машина приподнялась на мощной струе сжатого воздуха и ровно двинулась вперед. Турбодвигатель работал совершенно бесшумно, хотя в нем бесновались пятьсот лошадиных сил.

Сквозь пуленепробиваемые стекла он видит слева и справа эскорт мотоциклистов. Остальные машины шли впереди и сзади, заливая ночь потоками спасительного света.

Когда в качестве охраны тебя сопровождает чуть ли не половина армии, невольно начинаешь чувствовать себя важной персоной, но, конечно, все это было не для него. И даже не для того человека, которого предстояло встречать; не для него, как такового. А только ради содержимого его могучего мозга.

Слева от Оуэнса сидел глава Секретной Службы.

В силу анонимности Службы Оуэнс не знал даже имени этого ничем не примечательного на вид человека, который с головы до ног, от очков без оправы до туфель консервативной модели напоминал профессора заштатного колледжа или даже продавца в галантерейной лавке.

— Полковник Гандер, — осторожно сказал Оуэнс, пожимая ему руку.

— Гондер, — последовал тихий ответ. — Добрый вечер, капитан Оуэнс.

Наконец они добрались до края взлетного поля. Где-то впереди над головами заходила на посадку старая машина.

— Великий день, а? — тихо сказал Гондер. Все, связанное с этим человеком, воспринималось как шепот, даже сухой шелест его гражданского одеяния.

— Да, — сказал Оуэнс, стараясь этим односложным ответом не выдать охватившего его напряжения. Впрочем, особо он его не испытывал, но оно вообще было свойственно тональности его голоса, выражалось в резком рисунке носа и в прищуренных глазах, в чуть выступающей челюсти, напружиненных скулах.

Порой он чувствовал, что начинает поддаваться влиянию этого внутреннего напряжения. Люди воспринимали его как невротика, хотя он не был таковым. Во всяком случае, не больше, чем другие. С другой стороны, случалось, ему уступали дорогу, хотя он для этого и пальцем не шевелил. Может, так и должно было быть.

— Ну, бы и откололи номер, доставив его сюда. Ваша фирма заслуживает самых высоких поощрений.

— Все заслуги принадлежат нашему агенту. Он у нас лучший сотрудник. Его секрет, я думаю, заключается в том, что он полностью отвечает романтическому представлению об агенте.

— То есть?

— Высокий и стройный. Играл в футбол в колледже. Приятная внешность. Всегда с иголочки одет. Стоит взглянуть на него, и любой противник скажет: вот он. Именно так и должны выглядеть их секретные агенты, так что, вне всякого сомнения, он не может быть таковым. Теряя его след, они слишком поздно спохватываются, кто он такой на самом деле.

Оуэнс нахмурился. Неужели этот человек говорит серьезно? Или просто шутит, считая, что это поможет стряхнуть напряжение.

— Вы понимаете, конечно, что ваша роль в этой ситуации заключается в том, чтобы все держать под контролем и избавить нас от неожиданностей. Вы узнаете его, не так ли?

— Узнаю, — с коротким нервным смешком ответил Оуэнс, — Я встречался с ним несколько раз на научных конференциях на Другой Стороне. Как-то вечером мы даже пили с ним. Ну, не то чтобы пили, а просто веселились.

— Он о чем-нибудь говорил?

— Я не настолько напоил его, чтобы он разговорился. Но в любом случае он не стал бы много болтать. Его все время кто-то сопровождал. Их ученые не отходили от него.

— А вы о чем-то говорили? — Вопрос был легок и небрежен, за ним не чувствовалось настойчивости.

Оуэнс снова засмеялся.

— Поверьте мне, полковник, в моих знаниях не было ничего, чего бы он не знал. Я без малейшего опасения мог бы болтать с ним весь день.

— Я бы хотел быть в курсе дела и разобраться хотя бы в общих чертах. Примите мое восхищение, капитан. Существует некое технологическое чудо, способное преобразить весь мир и понимают его всего лишь несколько человек. Предмет размышлений одного человека просто недоступен для других.

— По сути, все не так плохо, — сказал Оузнс. — Таких, как я, более чем достаточно. А вот Бенес — уникален, он единственный, и мне никогда и близко не подойти к его уровню. Фактически я знаю немногим больше того, что позволяет разбираться в устройстве моего корабля. Вот и все.

— Но вы узнаете Бенеса? — Глава Секретной Службы, казалось, хотел окончательно удостовериться в этом.

— Даже если у него есть брат-близнец, которого, насколько я знаю, у него нет, я все равно узнаю.

— Речь идет не об академическом интересе, капитан. Наш агент, Грант, отменный специалист, как я уже говорил, но в этом случае я даже несколько удивлен, что ему удалось справиться с задачей. Я должен задать себе вопрос: что, если тут произошла двойная перекрестная подмена? Вдруг Они предполагали, что мы попытаемся добраться до Бенеса и подготовили для нас псевдо-Бенеса?

— Я смогу заметить разницу, — тихо сказал ему Оуэнс.

— Вы не представляете, чего в наши дни можно добиться с помощью пластической хирургии и наркогипноза.

— Неважно. Лицо еще может ввести меня в заблуждение, но только не речь. Или он знает Технику (понизив голос, Оуэнс дал понять, что это слово произносится с большой буквы) лучше, чем я, или он не Бенес, как бы он ни выглядел. Они могут подделать тело Бенеса, но не его мозг.

Они уже стояли на поле. Полковник Гондер глянул на часы.

— Я его уже слышу. Лайнер сядет через несколько минут — точно по расписанию.

Вооруженные люди и бронированные машины, окружавшие взлетное поле, стали подтягиваться друг к другу, чтобы надежно изолировать пространство от тех, кто не имел права находиться в его пределах.

Огни города окончательно померкли, оставив лишь слабое свечение на горизонте с левой стороны.

Сдерживая мучающее его нетерпение, Оуэнс вздохнул. Еще несколько минут, и Бенес окажется на месте.

Счастливое завершение?

Он нахмурился, поняв, что когда эти два слова

пронеслись у него в мозгу, завершались они вопросительным знаком.

— Счастливое завершение! — мрачно подумал он, но интонация выскользнула из-под контроля и он снова увидел вопросительный знак.

Глава 2

Когда лайнер стал заходить на посадку, Грант с нескрываемым облегчением посмотрел на приближающиеся огни города. Никто ему толком так и не объяснил, в чем заключается важность доктора Бенеса — кроме того очевидного факта, что он был беглым ученым, обладающим жизненно важной информацией. Он был на сегодня самым важным человеком в мире, — так было ему сказано — но Грант получил решительный отказ на просьбу объяснить почему.

«Не дави, — было ему сказано. — Не гони волну. Это дело жизни и смерти, И никак не меньше».

«Расслабься, — сказали ему, — но помни, что теперь все лежит на весах: твоя страна, твой мир, человечество».

Так что он справился с делом. Ему бы это никогда не удалось, если бы Они не боялись убить Бенеса.

Когда они дошли до той черты, у которой поняли, что спасти ситуацию Они могут только убийством Бенеса, было уже слишком поздно и он успел унести ноги.

Пуля лишь царапнула ему бок. Он расплатился скользнувшей по ребру пулей, но успел залепить ссадину пластырем из пакета первой помощи.

Тем не менее усталость сейчас навалилась на него, разлилась по всему телу. Конечно, речь шла о физической усталости, но он был и морально измотан всем этим идиотизмом. Десять лет назад в колледже его называли Гранитным Грантом, и на футбольном поле он старался соответствовать своему прозвищу, ведя себя, как тупой идиот. Результатом была сломанная рука, но, по крайней мере, удалось сохранить нетронутыми зубы и нос, что обеспечило ему благообразный вид. (Его губы дрогнули в легкой усмешке).

С тех пор его практически не называют по имени. Только Грант — односложный короткий звук. Очень мужественно. Очень внушительно.

Да черт с ним, с именем. Хотя, что его ждет, кроме постоянного чувства усталости и, скорее всего, короткой жизни? Недавно ему минуло тридцать лет и настало время обрести подлинное имя. Чарльз Грант. Может, даже Чарли Грант. Добрый старый Чарли Грант!

Он было расслабился, но затем, закрыв глаза, снова собрался. Так и должно быть. Добрый старый Чарли. Пусть будет так. Добрый, мягкий Чарли, который любит, покачиваясь, сидеть в кресле-качалке. Привет, Чарли, прекрасный денек. Эй, Чарли, вроде дождичек собирается.

Обеспечь себе спокойную работу, добрый старый Чарли, а потом посапывай носом до пенсии.

Грант искоса посмотрел на Яна Бенеса. Даже ему была знакома эта взлохмаченная копна седоватых волос, это лицо с крупным мясистым носом над жесткой щеткой усов. Карикатуристам достаточно было изобразить его нос и усы, но у объекта были еще и глаза в добродушной сеточке морщин, а лоб прорезали глубокие продольные борозды. Одежда Бенеса была с бору по сосенке, но собирались они второпях, — у них не было времени подбирать себе портного. Ученому, насколько знал Грант, минуло пятьдесят лет, но он выглядел старше.

Бенес склонился к иллюминатору, рассматривая приближающееся свечение города.

— Вам доводилось бывать в этой части страны, профессор? — спросил Грант.

— Я вообще не был в вашей стране, — сказал Бенес. — Или в вашем вопросе есть какой-то хитрый подтекст? — В его речи слышался слабый, но ясно различимый акцент.

— Нет. Я просто разговариваю с вами. Перед нами лежит наш второй по величине город. Хотя вы сами его увидите. Я-то родом из других мест.

— Для меня это не имеет значения. Этот конец. Тот конец. Поскольку я уже здесь… — Он не окончил предложения, но в глазах его застыла печаль.

«Рвать с прошлым всегда тяжело, — подумал Грант, — даже когда ты понимаешь, что нет другого выхода».

— Мы позаботимся, чтобы у вас не было времени грустить, профессор, — сказал Грант. — Мы привлечем вас к работе.

Бенес встрепенулся. — В чем я не сомневаюсь. И жду. Такова цена, которую с меня спросят, не так ли?

— Боюсь, что так. Как вы знаете, вы нам недешево достались.

Бенес коснулся рукава Гранта.

— Вы ради меня рисковали своей жизнью. И я признателен вам за это. Вы могли погибнуть.

— Это вполне привычный для меня вариант. Профессиональный риск. За который мне и платят. Не так хорошо, как за игру на гитаре, понимаете ли, или за точные броски в бейсболе, но столько, по их мнению, стоит моя жизнь.

— Вы никак не можете отделаться от этих мыслей.

— Приходится. По возвращении мне пожмут руку и обнимут со словами «Хорошая работа!» Ну, понимаете, мужская сдержанность и все такое. А потом: «Ну-с, теперь новое задание, но предварительно надо с тебя вычесть стоимость пакета первой помощи, которым ты залепил себе бок. Придется подсчитать расходы».

— Ваша игра в цинизм не обманет меня, молодой человек.

— Мне приходится обманывать самого себя, профессор, иначе я бы давно сбежал. — Грант сам был удивлен внезапной горечи, прозвучавшей в его голосе. — Застегните ремень, профессор. Это летающее корыто может споткнуться при посадке.

Несмотря на опасения Гранта, лайнер коснулся земли достаточно мягко и, замедляя ход, стал разворачиваться.

Контингент Секретной Службы сомкнул ряды. Солдаты посыпались из грузовиков, чтобы организовать плотный кордон вокруг самолета, оставив лишь узкий проход, по которому к дверям салона двигался самоходный трап.

Вереница из трех лимузинов следовала за ним.

Оуэнс иронично заметил:

— О безопасности вы более чем позаботились, полковник.

— Лучше пере, чем недо.

Его губы молча шевелились, и Оуэнс не без удивления понял, что полковник молится.

— Я рад, что он наконец здесь, — сказал Оуэнс.

— Но далеко не так, как я. Вы же понимаете, что самолет мог взорваться на полпути.

Дверь салона откинулась, и на пороге ее мгновенно возник Грант. Осмотревшись, он помахал рукой.

— Во всяком случае, он-то цел и невредим. Где Бенес?

Словно отвечая на его вопрос, Грант прижался к двери, давая Бенесу возможность протиснуться мимо себя. Какое-то мгновение тот, улыбаясь, стоял на пороге, после чего быстро спустился по трапу, помахивая потрепанным саквояжем. Грант последовал за ним. Замыкали шествие пилоты.

Полковник Гондер ждал у подножия трапа.

— Профессор Бенес! Рад приветствовать вас. Моя фамилия Гондер, и с этой минуты я отвечаю за вашу безопасность. Это Уильям Оуэнс. Вы, думаю, знаете его.

У Бенеса вспыхнули глаза, и он поднял руки, для чего ему пришлось бросить свой багаж. (Полковник Гондер успел перехватить его).

— Оуэнс! Ну, конечно. Как-то вечером мы напились с ним на пару. Я все отлично помню. Днем было какое-то длинное нудное заседание, но там не было ровным счетом ничего интересного, так что я пребывал в полном унынии. За ужином мы и встретились с Оуэнсом. С ним было пятеро его коллег, но я их толком не рассмотрел.

— Мы с Оуэнсом потом направились в маленький клуб с танцами под джаз, где пили шнапс, а Оуэнс усиленно ухаживал за одной из девочек. Вы помните Ярославика, Оуэнс?

— Того парня, что был с вами? — невпопад спросил Оуэцс.

— Совершенно верно. Он страстно и преданно любил шнапс, но ему было запрещено даже смотреть на него. Он должен был хранить трезвость. Строгий приказ.

— Чтобы оберегать вас?

Бенес подтвердил это предположение энергичным кивком головы и печально отвесил нижнюю губу. — А я все предлагал ему выпить. Слушай, Милан, говорил я ему, пора промочить горло, как подобает мужчине, а ему приходилось отказываться, но в глазах у него стояла такая боль! То была злая шутка с моей стороны.

Улыбнувшись, Оуэнс кивнул.

— Давайте займем места в машине и двинемся в Штаб-квартиру. Первым делом мы должны дать вам осмотреться, да и вас показать. И после этого я обещаю, что вы можете спать хоть двадцать четыре часа, прежде чем мы начнем задавать вам вопросы.

— Шестнадцать часов меня вполне устроят. Но первым делом… — Он обеспокоенно огляделся. — А где Грант? Ах, вот он. Грант!

Он сделал шаг навстречу молодому агенту.

— Грант! — протянул он ему руку. — Всего хорошего. Благодарю вас от всей души. Мы еще увидимся, не так ли?

— Вполне возможно, — сказал Грант. — Я вообще легок на подъем. Вот только выясню, какая еще паршивая работенка меня ожидает и, справившись с нею, буду в вашем распоряжении.

— Я счастлив, что вы успешно справились с этой паршивой работенкой.

Грант покраснел.

— В любом случае она была важна, профессор. Рад, что оказался полезным вам. Вот что мне хотелось сказать.

— Понимаю. Пока! Пока! — махнул ему рукой Бенес, направляясь к лимузину.

Грант повернулся к полковнику.

— Нарушу ли я систему безопасности, если позволю себе свалить, шеф?

— Валяйте… И кстати, Грант…

— Да, сэр?

— Хорошая работа!

— Верно подмечено, сэр, почти как: «Отличный номер ты отколол!» Ни на что иное я уже не реагирую. — С сардоническим выражением на лицу он постучал себя по лбу и удалился.

«Выход Гранта, — подумал он. — Появится ли потом Добрый Старый Чарли?»

Полковник повернулся к Оуэнсу.

— Садитесь вместе с Бенесом и завяжите с ним беседу. Я буду в первой машине. Когда мы прибудем в Штаб-квартиру, я хочу, чтобы вы были готовы недвусмысленно признать его, если вы сможете это сделать, или столь же недвусмысленно отвергнуть, если вы так посчитаете. Больше ничего мне не надо.

— Он вспомнил ту историю с нашей пьянкой, — начал Оуэнс.

— Совершенно верно, — с досадой перебил его полковник, — и вспомнил ее чересчур быстро. И слишком отчетливо. Словом, поговорите с ним.

Все разместились по машинам, и кавалькада снялась с места, стремительно набирая скорость. Оставшись в одиночестве, Грант посмотрел им вслед и махнул рукой, не адресуя этот жест никому в частности, после чего тоже двинулся.

Его ожидало свободное время, и он уже предвкушал, как, выспавшись, распорядится им. Он весело улыбнулся и зашагал прочь.

Вереница машин следовала по четко обозначенному маршруту. Оживление, сменявшееся спокойствием на дорогах, варьировались от района к району в зависимости от времени суток: учтено было все, чего можно было ждать в это время в данном районе.

Машины прокладывали себе путь по пустынным улицам вдоль темных складских зданий заброшенной части города. Кавалькаде предшествовал отряд мотоциклистов, сидя в первой машине, полковник пытался еще и еще раз оценить, как Другие могут отреагировать на эту операцию, которая явилась для них ударом.

Всегда надо было учитывать возможность саботажа даже на уровне Штаб-квартиры. Он не мог себе представить, какие еще надо было предпринять меры предосторожности, но в его работе краеугольным было убеждение, что осторожность никогда не помешает.

Вспышка?

На долю мгновения ему показалось, что на фоне одного из строений, к которому они приближались, спет вспыхнул и тут же померк. Его рука рванулась к радиотелефону в машине, чтобы предупредить мотоциклетный эскорт.

Он бросил в микрофон несколько быстрых резких слов. Следовавшие за ним мотоциклы рванулись вперед.

Не успел он положить трубку, как где-то впереди и сбоку взревел двигатель автомобиля (который они едва услышали из-за грохота несущейся кавалькады) и тут же из боковой аллеи вылетела сама машина.

Фары у нее были погашены, и находясь в шоке от ее внезапного появления никто ничего не успел заметить. Впоследствии так и не смогли восстановить полной картины того, что произошло.

Автомобиль, нацелившийся точно в машину с Бенесом, столкнулся с рванувшим вперед мотоциклистом. Мотоцикл был смят и раздавлен, а его мертвый водитель отлетел на пару десятков футов и покатился по земле. Отброшенная в сторону машина успела лишь ударить в хвост охраняемому лимузину.

Все произошло в мгновение ока. Лимузин, от сильного удара потерявший управление, столкнулся с телефонным столбом и замер на месте. Машина неизвестного камикадзе, тоже потерявшая управление, врезалась в кирпичную стену и взорвалась.

Машина полковника остановилась, как вкопанная. Мотоциклы с ревом разворачивались на месте, спеша к ним.

Гондер, выскочив из нее, кинулся к искореженному лимузину и рванул на себя дверцу.

Потрясенный Оуэнс, с кровоточащей раной на скуле успел только спросить:

— Что случилось?

— Неважно. Как Бенес?

— Ранен.

— Он жив?

— Да. Помогите мне.

Они, приподняв на пару, волоком вытащили тело Бенеса из машины. Глаза его были открыты, но смотрели куда-то в пространство и он только глухо стонал.

— Как вы себя чувствуете, профессор?

— Он ударился головой о ручку двери, — тихим голосом бросил Оуэнс. — Скорее всего, сотрясение мозга. Но он подлинный Бенес. Вне всякого сомнения.

— Теперь-mo мы это знаем, ты… — рявкнул Гондер, не без усилия проглотив последнее слово.

Дверца первой машины оставалась открытой. Едва только они разместили в ней Бенеса, как откуда-то сверху грохнул выстрел. Кинувшись в машину, Гондер своим телом прикрыл ученого.

— Давайте кончать спектакль! — заорал он.

Лимузин с половиной мотоциклетного эскорта рванулся вперед, оставив за собой всех прочих. Полицейские кинулись к зданию, откуда прозвучал выстрел из снайперского ружья. Последние отблески догоравшей машины-камикадзе бросали зловещие тени на окружающую обстановку.

В отдалении стала собираться толпа зевак, доносились возбужденные голоса.

Гондер осторожно положил голову Бенеса себе на колени. Ученый был в глубоком забытьи, дыхание его было почти не слышно и пульс еле прощупывался.

Гондер не отрываясь смотрел на человека, который мог скончаться до того, как машина остановится; полный отчаяния он бормотал про себя:

— Мы уже почти на месте… почти на месте!

Глава 3

Едва только Грант успел погрузиться в счастливый сон, как его разбудил стук в дверь. Вскочив, он вылетел из спальни, ступая босыми ногами по холодному полу и непроизвольно зевая.

— Иду…

Он чувствовал себя как под наркозом и хотел, чтобы это ощущение не покидало его. Он был готов в ходе выполнения того или иного задания вскидываться от каждого необычного шороха, мгновенно просыпаться, готовым к действию.

Но сейчас ему было предоставлено свободное время — и черт бы их всех побрал.

— Что вам надо?

— От полковника, сэр, — донеслось с другой стороны двери. — Открывайте поскорее.

Грант непроизвольно вернулся к бодрствованию. Он прижался к стене по одну сторону двери. Затем, протянув руку, он приоткрыл ее на длину цепочки и сказал:

— Просуньте-ка сюда ваше удостоверение.

Когда в руку ему упала карточка, он отнес ее в спальню. Из кармана брошенного на стул пиджака он вытащил свой идентификатор, ввел в него карточку и прочел результат на засветившемся экране.

Вернув карточку владельцу, он откинул цепочку, готовый, тем не менее, и к появлению пистолета или любого другого знака враждебности.

Но появившийся в прихожей молодой человек выглядел вполне безобидно.

— Вы должны отправиться вместе со мной в Штаб-квартиру, сэр.

— Сколько сейчас времени?

— Примерно 6.45, сэр.

— Утра?

— Да, сэр.

— Почему я им понадобился в такое время?

— Не могу знать, сэр. Я всего лишь исполняю приказ. Я должен доставить вас. Прошу прощения. — Он неловко пытался шутить. — Я сам не хотел вставать, но вот пришлось…

— Успею ли я побриться и принять душ?

— Ну…

— Ладно. Я хоть успею одеться?

— Да, сэр, но только быстро!

Грант провел подушечкой большого пальца по щетине на скулах и порадовался, что успел побриться накануне вечером.

— Дайте мне пять минут на сборы.

Из ванной он крикнул:

— Что там случилось?

— Не знаю, сэр.

— В какую из штаб-квартир мы направляемся?

— Не знаю…

— Ладно.

Шум пущенной воды на несколько секунд сделал переговоры невозможными.

Выбравшись из ванной, Грант не без грусти ощутил, что в какой-то мере вернулся в лоно цивилизации.

— Но мы отправляемся в Штаб-квартиру? Вы так сказали, верно?

— Да, сэр.

— Хорошо, сынок, — с удовольствием дал ему почувствовать дистанцию Грант, — но если я решу, что ты водишь меня за нос, я разрежу тебя пополам.

— Да, сэр.

Когда машина затормозила, Грант нахмурился. Рассвет был серым и влажным, вроде собирался дождь. Они оказались среди запущенных складских помещений, и в четверти мили позади остались заграждения, ограничивающие доступ в этот район.

— Что здесь такое? — спросил Грант, но его спутник отделался уже привычным молчанием.

Наконец они застыли на месте, и Грант небрежным движением положил руку на покоящийся в кобуре револьвер.

— Вам бы лучше сообщить, что нас ждет.

— Мы на месте. Тут секретное правительственное учреждение. Трудно поверить, но это так и есть.

Молодой человек вылез из машины, за ним последовал и водитель.

— Будьте любезны, оставайтесь в машине, мистер Грант.

Парочка отошла на сотню футов, пока Грант озабоченно озирался. Из-за внезапного рывка он на долю секунды потерял равновесие. Оправившись, он толкнул дверцу машины, но замер в изумлении, увидев, что вокруг него вздымаются, уплывая вверх, гладкие стены.

Ему потребовалось не более секунды, чтобы сообразить, что он опускается вместе с машиной, ибо она стояла на платформе подъемного устройства. Когда это до него дошло, было уже слишком поздно пытаться покинуть машину.

Крышка шахты над головой скользнула на место и Грант очутился в полной темноте. Он включил было фары, но их лучи бессмысленно уперлись в плавную округлость ползущих кверху стен.

Не оставалось ничего другого, кроме как сидеть и ждать те бесконечные три минуты, в течение которых продолжался спуск.

После остановки раздвинулись массивные створки, и мускулы Гранта напряглись, готовые к решительным действиям. Но он сразу же расслабился. Подкатил двухместный мотороллер, за рулем которого сидел Эм-Пи — только у военной полиции бывает такая новая, с иголочки форма — и остановился в ожидании его. На шлеме у водителя были четыре буквы: ОССМ, которые украшали и мотороллер.

Грант автоматически попытался расшифровать аббревиатуру.

— Оборонительный Союз Смелых Мужчин… — пробормотал он. — Общий Слет Северных Моржей…

— Что? — громко переспросил он, не расслышав слов Эм-Пи.

— Не будете ли вы любезны выйти, сэр, — четко проговорил тот, показывая на пустое сидение мотороллера.

— Да, конечно. Ну и местечко у вас тут.

— Да, сэр.

— Насколько оно велико?

В это время они проезжали пустое пространство, смахивающее на огромную пещеру, вдоль стен которой стояли грузовики и мотоциклы, на каждом из которых были те же четыре буквы.

— Да уж большое, — сказал полицейский.

— Что мне всегда жутко нравилось, — сказал Грант, — так это когда тебе сообщают столь бесценные данные.

Мотороллер неторопливо поднялся по пандусу, который вел на1 следующий уровень, здесь встречалось куда больше людей. Все в форменной одежде, мужчины и женщины, — они деловито спешили в разных направлениях, и чувствовалась неопределенная, но безошибочная атмосфера возбуждения.

Грант поймал себя на том, что прилип взглядом к ножкам девушки, на которой был вроде наряд медсестры (холмик груди подчеркивал аккуратно вышитые все те же четыре буквы) и припомнил планы, которые он строил не далее, чем предыдущим вечером.

Если ему сейчас всучат другое задание…

Мотороллер резко свернул за угол и остановился перед конторкой. Эм-Пи слез с сиденья.

— Чарльз Грант, сэр.

Офицер за конторкой и глазом не повел при этом сообщении.

— Имя? — спросил он.

— Чарльз Грант, как вам только что сообщил этот достойный молодой человек.

— Удостоверение личности, будьте любезны.

Грант протянул его. На нем были только выпуклые цифры, которые офицер лишь бегло просмотрел. Под равнодушным взглядом Гранта он ввел удостоверение в идентификатор, стоящий на столе. На сером экране высветилась физиономия, в анфас и профиль, с выражением — как всегда казалось Гранту — мрачным и бандитским.

Где открытый дружелюбный взгляд? Где очаровательная улыбка? Где ямочки на щеках, от которых девушки буквально сходили с ума? Насупленные темные брови придавали лицу зловещее выражение.

Просто удивительно, что кто-то может опознать его на этом снимке.

Но офицер сделал это без особых усилий — один взгляд на экран, другой на Гранта. Удостоверение личности было извлечено из щели, возвращено владельцу, небрежный жест офицера позволил продолжить путь.

Мотороллер повернул направо, миновал арку и двинулся по длинному коридору, с обеих сторон которого было отведено по полосе для пешеходов. Движение здесь было тоже оживленным, но Грант был единственным, на ком не было формы.

Двери по обе стороны коридора повторялись в гипнотической последовательности, и вдоль стен все тянулись пешеходные дорожки. Народу становилось все меньше.

Мотороллер вырулил под очередную арку, над которой была надпись «Медицинское отделение».

Эм-Пи, стоящий на посту в прозрачном «стакане», словно уличный регулировщик, нажал кнопку. Тяжелые стальные двери пришли в движение, пропуская мотороллер, который, проскочив мимо них, тут же остановился.

Грант попытался прикинуть, под какой частью города они находятся.

Человек в генеральском мундире, который чуть не бегом приближался к нему, показался Гранту смутно знакомым. Когда тот протянул руку, Грант узнал его.

— Никак Картер? Мы встречались на Трансконтинентале несколько лет назад. Но тогда на вас не было этой формы, не так ли?

— Привет, Грант. Ох, да черт с ней, с этой формой. Я ношу ее лишь потому, что здесь так полагается. Только в таком виде мы можем отдавать команды. Идемте со мной… Гранитный Грант, так?

— Ну, пусть так.

Миновав двери, они оказались в помещении, которое, по всей видимости было операционной. Сквозь стекло Грант увидел несколько мужчин и женщин в белом, толпившихся в асептической атмосфере; вокруг сухо и остро поблескивали металлические кожухи аппаратуры, электронная начинка которых превратила хирургию в некий подвид инженерного искусства.

Когда вкатили операционный стол, он с ужасом увидел распростертую на белоснежной наволочке копну седоватых волос.

Несколько мгновений Грант не мог прийти в себя.

— Бенес? — шепотом спросил он.

— Бенес. — мрачно подтвердил генерал Картер.

— Что с ним случилось?

— Они все же добрались до него. Наша ошибка. Мы живем в век электроники, Грант. Все, что мы делаем, совершается с помощью наших полупроводниковых помощников, которые всегда под рукой. Любого врага мы стараемся вычислить и обезвредить потоком электронов. Все подходы сюда мы обставили электронными ловушками — но они могли воздействовать лишь на врагов, вооруженных тем же оружием. Мы не приняли в расчет появления автомобиля с человеком за рулем и снайперских винтовок, курок которых тоже нажимает человек.

— Предполагаю, что никого из них не осталось в живых.

— Ни одного. Человек в машине сгорел при столкновении. Остальных мы уложили пулями. И сами потеряли несколько человек.

Грант снова опустил глаза. Теперь он видел отрешенное лицо Бенеса, который пребывал в глубоком забытьи.

— Насколько я понимаю, он еще жив, так что есть надежда.

— Он жив. Но надежд немного.

— Кто-то успел переговорить с ним?

— Капитан Оуэнс… Уильям Оуэнс… вы его знаете?

Грант покачал головой.

— Припоминаю лишь, что в аэропорту Гондер представил мне кого-то с этим именем.

— Оуэнс говорил с Бенесом, — сказал Картер, — но не извлек никакой существенной информации. Говорил с ним и Гондер. А вот вы говорили с ним больше, чем кто-либо из них. Он вам что-нибудь рассказывал?

— Нет, сэр. Да я бы ничего и не понял. Моя задача заключалась лишь в том, чтобы доставить его в страну — и ничего больше.

— Конечно. Но все же вы говорили с ним и, может, он сказал вам больше, чем предполагал.

— В этом случае у меня все вылетело бы из головы. Но не думаю, чтобы он делился со мной. На Другой Стороне вошла в плоть и кровь привычка держать язык за зубами.

Картер ухмыльнулся.

— Не стоит так уж возвышаться в собственных глазах, Грант. Та же самая практика знакома и нам. И если вы не знаете, что… прошу прощения, в этом нет необходимости.

— Все в порядке, генерал, — бесстрастно сказал Грант, пожимая плечами.

— Словом, дело в том, что он не успел ни с кем толком переговорить. Его вывели из строя прежде, чем нам удалось что-то извлечь из него. С таким же успехом он мог и не покидать Другой Стороны.

— По пути сюда, — сказал Грант, — я миновал место, огороженное кордоном…

— Там-то все и произошло. Еще пять кварталов — и он был бы в безопасности.

— Так что с ним случилось?

— Травма мозга. Нам придется его оперировать — вот поэтому и возникла необходимость в вас.

— Во мне? — искренне изумился Грант. — Послушайте, генерал, в том, что касается нейрохирургии, я сущий ребенок. Я провалил зачет по строению лобных долей в старом добром университете Юты.

Картер никак не отреагировал на эти слова, которые для самого Гранта ничего не значили.

— Идемте со мной, — сказал Картер.

Следуя за ним, Грант прошел по короткому коридору и оказался в соседнем помещении.

— Центральная диспетчерская, — коротко бросил Картер.

Стены были покрыты телевизионными экранами. В центре полукружья контрольной консоли, усеянной кнопками управления, стояло кресло.

Картер сел в него, оставив Гранта стоять.

— Я бы хотел разъяснить вам суть ситуации, — сказал Картер. — Вы понимаете, что идет гонка между Нами и Ими.

— И довольно давно. Да, конечно.

— Хотя гонка, как таковая, сама по себе вещь неплохая. Она заставляет все время быть в форме и напрягать все силы, чтобы не отставать; таким образом и удалось кое-чего добиться. Обеим сторонам. Но прекратиться гонка может только победой одной из сторон. Надеюсь, вы это понимаете?

— Думаю, что да, генерал, — сухо сказал Грант.

— С Бенесом связана возможность такого прекращения. И если бы он смог сообщить нам то, что ему известно…

— Могу ли я задать вопрос, сэр?

— Валяйте.

— А что именно он знает? Какого рода данные?

— Подождите. Подождите. Сейчас. Подлинная суть его информации в данный момент не так уж важна. Разрешите мне продолжить… Если бы он смог передать ее нам, то победа склонилась бы на нашу сторону. Если он умрет или если даже он поправится, но не сможет ничего сообщить нам из-за мозговых травм, то гонка продолжится.

Грант сказал:

— Если не принимать во внимание чисто человеческую скорбь из-за потери такого великого ума, можно сказать, что продолжение гонки — не самый плохой выход.

— Да, если ситуация останется такой, как я ее описал, но, возможно, она и изменится.

— Каким образом?

— Учитывая присутствие у Них Бенеса. Он пользовался репутацией оппозиционной личности, но не было никаких примет того, что он причинял беспокойство своему правительству. Четверть столетия он был к нему лоялен, пользуясь взамен хорошим отношением. И тут он внезапно бежит…

— Потому что он хотел, чтобы гонка кончилась нашей победой.

— Так ли? Или, может, потому, что с головой уйдя в свои труды и еще даже не осознавая в полной мере их значимость, он уже дал Другой стороне ключ к решению проблемы. И когда ситуация предстала перед ним во всей объемности, он подсознательно понял, что безопасность мира теперь зависит лишь от его стороны, и, может, Бенеса далеко не в полной мере удовлетворяли те принципы, которых она придерживалась. Поэтому он и перешел к нам — не столько для того, чтобы обеспечить нам победу, сколько чтобы победа не склонилась ни на чью сторону. Он явился к нам, чтобы сохранить неизменным положение обеих соревнующихся сторон.

— Есть ли какие-либо доказательства такой точки зрения, сэр?

— Ни малейших. Но я считаю, что мы не должны исключать такую возможность. И вы не можете не понимать, что нет доказательств противного.

— Продолжайте.

— Если вопрос жизни и смерти Бенеса означает для нас выбор между окончательной победой и продолжением гонки — ну что ж, это мы можем принять. Просто позор, если мы упустим шанс одержать окончательную победу, но, в крайнем случае, завтра может представиться и другая возможность. Тем не менее, мы можем столкнуться с выбором между продолжением гонки и сокрушительным поражением, а эта альтернатива для нас абсолютно неприемлема. Вы согласны?

— Конечно.

— Так что если существует хоть минимальная вероятность того, что смерть Бенеса повлечет за собой полное наше поражение, его надо будет вернуть к жизни любой ценой, любым образом, не считаясь ни с каким риском.

— Насколько я понимаю, вы не случайно мне все это рассказываете, а собираетесь потребовать от меня каких-то действий. В любом случае я готов поставить на кон свою жизнь, чтобы спасти нас от поражения. Если вам нужно мое признание, радости мне это не доставит — но я это сделаю. Но, тем не менее, какой толк от меня будет в операционной? Когда вчера мне понадобилось пустить в ход пакет первой помощи, помог мне справиться с ним сам Бенес. И если уж говорить о моем знании медицины, я могу только накладывать пластыри.

Картер никак не отреагировал на его слова.

— Вас рекомендовал Гондер. Первым делом, вы подходите по основным параметрам. Он считает вас исключительно способным человеком. Как и я.

— Генерал, я не нуждаюсь в похвалах. Я считаю, что нормального человека они только раздражают.

— Да бросьте, человече. Я не льщу вам. Я вам должен кое-что объяснить. При всем том, что Гондер в общем и целом отдает вам должное, он считает, что ваша миссия не завершена. Вы должны были доставить к нам Бенеса целым и невредимым, а этого не было сделано.

— Он был цел и невредим, когда я передал его Гондеру.

— Тем не менее, сейчас его жизнь под угрозой.

— Вы взываете к моей профессиональной гордости, генерал?

— Если хотите.

— Хорошо. Я буду подавать скальпели. Я буду вытирать пот со лба хирурга; я буду даже подмигивать медсестричкам. Думаю, что в операционной больше я ничем не смогу помочь.

— Вы будете не один. Вам предстоит стать частью команды.

— Я ожидал услышать нечто подобное, — сказал Грант. — Кто-то еще должен выбирать нужные скальпели и передавать их. Я же лишь буду держать поднос с ними.

Уверенными движениями Картер переключил несколько тумблеров. На одном из экранов немедленно возникли две фигуры в темных очках. Они стояли, склонившись над лазером, из тубуса которого исходил тонкий, как нить, красный луч. Он исчез, и двое сняли очки.

— Это Питер Дюваль, — сказал Картер. — Вы когда-нибудь слышали о нем?

— Прошу прощения, нет.

— Он лучший нейрохирург в стране.

— А кто эта девушка?

— Она ассистирует ему.

— Ха!

— Не будьте столь примитивны. Она техник высшей квалификации.

Грант несколько смутился.

— Не сомневаюсь, сэр.

— Вы говорили, что видели в аэропорту Оуэнса?

— Очень бегло, сэр.

— Он тоже будет с вами. А также шеф нашего медицинского отдела. Он и проинструктирует вас.

Еще один щелчок тумблера, и на этот раз из монитора пошло низкое гудение, давшее понять, что установлена двустороння звуковая связь.

В нижней части экрана показалась выразительная лысина, обладатель которой, не отрываясь, изучал схему системы кровообращения.

— Макс! — обратился к нему Картер.

Микаэлс взглянул на него. Глаза его сузились. Он выглядел растерянным и огорченным.

— Да, Ал.

— Грант готов к встрече. И поторопись. У нас не так много времени.

— Это уж точно, времени в самый обрез. Посылай его сюда. — На мгновение Микаэлс перехватил взгляд Гранта. Он сказал, медленно выговаривая слова:

— Я надеюсь, мистер Грант, что вы готовы к самому необычному событию в вашей жизни… как, впрочем, и в жизни всех других.

Глава 4

Очутившись в кабинете Микаэлса, Грант поймал себя на том, что открыв рот, смотрит на огромную карту, изображающую систему кровообращения.

— При всей чертовой сложности, — сказал Микаэлс, — это карта территории. Каждая линия — это дорога, каждое их сплетение — это перекресток. Она не менее сложна, чем дорожный атлас Соединенных Штатов. Более того, она представлена в трех измерениях.

— Боже милостивый!’

— Сто тысяч миль кровеносных сосудов. Вы видите лишь малую часть из них; большинство из имеет настолько микроскопические размеры, что их и не рассмотреть без соответствующего увеличения, но если вытянуть их все в нитку, то ее четыре раза можно обернуть вокруг Земли или же, если хотите, это половина расстояния до Луны… Вам хоть удалось поспать, Грант?

— Примерно часов шесть. И еще вздремнул в самолете. В любом случае, я в отличной форме.

— Прекрасно. У вас еще будет возможность поесть, побриться и, если надо, сделать все, что необходимо. Хотел бы и я поспать. — Он только развел руками при этих словах. — Не то, чтобы я был в плохой форме. Я не жалуюсь. Вы когда-нибудь принимали морфоген?

— Никогда не слышал о нем. Это какое-то модное лекарство?

— Да. Относительно новое. Понимаете, оно не вводит вас в долгое сонное состояние, необходимое организму. Но морфоген ввергает человека в этакое забытье, заставляет видеть сны, в которых тот нуждается. Время от времени он должен погружаться в них: в противном случае нарушается координация работы мозга, вас начинают одолевать галлюцинации, за которыми может последовать смерть.

— И морфоген обеспечивает такой отдых?

— Совершенно верно. Вы отключаетесь буквально на полчаса, проваливаясь в крепчайший сон, после которого вас весь день не покидает бодрость. Тем не менее, послушайтесь моего совета и держитесь подальше от таких штучек, пока в них не возникнет настоятельная необходимость.

— Почему? Разве они ведут к переутомлению?

— Нет. Особого переутомления не чувствуется. Все дело в этих сонных видениях. Морфоген буквально продувает все извилины; вычищает тот умственный мусор, что скапливается в течение дня, а это дает довольно своеобразное ощущение. Так что без нужды не прибегайте к нему… Но у меня не было выбора. Эту карту надо было срочно приготовить, и я сидел над ней всю ночь.

— Карту?

— Это кровеносная система Бенеса вплоть до последнего капилляра, и я должен был досконально изучить ее. И вот тут, наверху, почти в центре черепной коробки, рядом с гипофизом расположился тромб, сгусток крови.

— В нем и заключается проблема?

— Так оно и есть. Все остальное не так уж и важно. Синяки, ссадины, шок, сотрясение. До тромба же не добраться без хирургического вмешательства. И сделать это нужно как можно быстрее.

— Сколько еще он может протянуть, доктор Микаэлс?

— Трудно сказать. Остается надеяться, что нам удастся оттянуть фатальный исход, но мозг может выйти из строя задолго до наступления смерти как таковой. А для этого человека повреждение мозга станет равносильным смерти. Окружающие ждут от Бенеса чуда, и теперь их может постичь жуткое разочарование. Особенно Картера, который используя все возможности вытащил вас.

— Вы хотите сказать, что, по его мнению, Другая Сторона предпримет еще одну попытку?

— Он этого не говорил, но я предполагаю, что он опасается такого развития событий, для чего и решил включить вас в команду.

Грант осмотрелся.

— Есть ли какие-то основания считать, что сюда можно проникнуть извне? Они внедрили сюда своих агентов?

— Не имею представления, но Картер преисполнен подозрениями. Я думаю, он предполагает, что попытка покушения может состояться со стороны медиков.

— Дюваль?

Микаэлс пожал плечами.

— Характер у него не из приятных. А стоит инструменту в его руках отклониться на волосок, как последует смерть.

— Каким образом это можно предотвратить?

— Никаким.

— Так используйте кого-то другого, того, кому можно доверять.

— Никто, кроме него, не обладает таким изощренным мастерством. И Дюваль уже тут, на месте. Кроме того, пока не было никаких сомнений в его безоговорочной преданности.

— Но если даже меня поставить рядом с ним в роли брата милосердия, чтобы я не спускал с него глаз, от меня все равно не будет никакого толку. Я понятия не имею, что он будет делать, и не смогу оценит, правильны ли его действия. Откровенно говоря, когда он вскроет череп, я могу вырубиться.

— Он не будет вскрывать череп, — сказал Микаэлс. — Извне до тромба не добраться. Он в этом убежден.

— Но в таком случае…

— Мы доберемся до него изнутри.

Грант нахмурился и медленно покачал головой.

— Вам это понятно. А я и представить себе не могу, о чем вы ведете речь.

— Мистер Грант, — тихо сказал Микаэлс, — все привлеченные к работе над этим проектом знают его суть и в курсе дела, чем занимается каждый из них, он или она. Вы же человек со стороны и вряд ли удастся дать вам полное представление обо всем. Тем не менее, мне придется познакомить вас с некоторыми теоретическими выкладками, над которыми идет работа в данной организации.

Грант насмешливо усмехнулся.

— Прошу прощения, доктор, но ваши слова привели меня просто в ужас. В колледже я главным образом занимался футболом и уж во вторую очередь — девчонками. Так что не тратьте время впустую, излагая мне теории.

— Я знаком с вашим личным делом, мистер Грант, и оно не соответствует этой самооценке. Тем не менее, я не буду уничижать вашу мужественность, обвиняя вас в том, что вы достаточно умны и получили хорошее образование, пусть даже мы с вами беседуем с глазу на глаз. Я не буду тратить время, излагая вам теории, а просто выдам вам конечную информацию без научного обоснования…

Предполагаю, что вы уже обратили внимание на наши нашивки — ОССМ?

— Конечно, обратил.

— Вы имеете представление, что это значит?

— Кое-какие мысли приходили мне в голову. Как насчет «Общества Селенитов С Моторами»? Есть и другие, но они абсолютно непечатны.

— Расшифровка аббревиатуры звучит как Объединенные Сдерживающие Силы Миниатюризации.

— Еще непонятнее, чем мой вариант, — сказал Грант.

— Объясню. Довелось ли вам слышать о дискуссиях по поводу миниатюризации?

Грант подумал.

— Тогда я учился в колледже. Но курсе физики у нас было пара обсуждений.

— Между футбольными матчами?

— Да. Точнее, по завершению сезона. Насколько мне помнится, группа физиков утверждала, что может произвольно уменьшать размеры любого объекта, но их слова были расценены, как обман. Ну, может, не как обман, а как заблуждение, ошибка. Я припоминаю, что было выдвинуто несколько убедительных аргументов, почему невозможно уменьшить человека до размеров, скажем, мыши, при сохранении всех его человеческих свойств и качеств.

— Не сомневаюсь, что такая же точка зрения господствовала во всех колледжах в стране. А вы помните, какие выдвигались возражения?

— Да. При изменении размеров можно избрать тот или иной путь. Можно сблизить друг с другом атомы, составляющие сам объект; или же вы можете изменить пропорции самих атомов. Сближение их, учитывая взаимные силы отталкивания, потребует исключительной мощи давления. Скажем, давления, существующего в центре ядра Юпитера было бы достаточно, чтобы уменьшить человека до размеров мыши. Можно считать, что пока я не ошибаюсь?

— Вы излагаете все просто блистательно.

— Но даже если вам удастся достичь такого давления, оно уничтожит всякую жизнь. Кроме того, если объект будет уменьшен путем сближения атомов, изначальная его масса не изменится и объект, обладающий размерами мыши и весом взрослого человека, будет не в состоянии двигаться.

— Великолепно, мистер Грант. Этими романтическими разговорами вы можете час за часом очаровывать ваших девушек. А другой метод?

— Другой метод заключается в продуманном и рациональном изменении размеров самих атомов таким образом, чтобы при изменении массы и размеров объекта соотношение составляющих его частей оставалось неизменным. Только, если вы уменьшите человека до размеров той же мыши, из каждых примерно семидесяти тысяч атомов у вас останется только один. В таком случае оставшаяся часть мозга вряд ли будет более сложна, чем мозг самой мышки. Да и, кроме того, как вы вернете объекту прежние размеры, хотя физики, занимающиеся миниатюризацией, утверждают, что эта задача им под силу? Как вы вернете изъятые атомы и расположите их на прежних местах?

— Совершенно верно, мистер Грант. Но каким образом некоторые весьма уважаемые физики все же пришли к выводу, что миниатюризация, тем не менее, возможна с практической точки зрения?

— Не знаю, доктор, но разговоров на эту тему больше не велось.

— Частично потому, что колледжи, получив соответствующий приказ, старательно позаботились все вышибить из ваших голов. Технические решения тщательно скрывались как у нас, так и на Другой Стороне. Именно так. Именно здесь. Скрывались, — эмоции Микаэлса прорвались, и он стал с силой хлопать ладонью по столу при каждом слове. И нам приходилось проводить специальные курсы по технике миниатюризации для дипломированных физиков, которые могут получить эти знания только здесь, у нас — если не считать аналогичных школ на Другой Стороне. Миниатюризация возможна, но не теми методами, которые вы описали. Вы когда-нибудь видели процесс увеличения фотографий? Или создания микрофильмов?

— Конечно.

— Не прибегая к теоретическим выкладкам, скажу вам, что точно такой же процесс может быть применен и по отношению к трехмерным объектам, и даже к человеку.

Грант улыбнулся.

— Учитель, пока это только слова.

— Да, но вы же отказались от теории, так? Вот что удалось открыть физикам десять лет назад — практическое использование гиперпространства, то есть пространства, в котором есть больше, чем три измерения. Его концепция не поддается осмыслению, как и математический аппарат, но самое смешное заключается в том, что это можно сделать. Любой объект можно миниатюризировать. Мы не избавляемся от части атомов, не сжимаем их. Мы уменьшаем размеры самих атомов, мы уменьшаем все, и масса автоматически изменяется. И при желании мы восстанавливаем первоначальные объемы.

— Ваши слова звучат достаточно серьезно, — сказал Грант. — Вы хотите убедить меня, что в самом деле можете уменьшить человека до размеров мыши?

— В принципе, мы можем уменьшить человека до размеров бактерии, или вируса, или даже атома. Теоретических пределов для миниатюризации не существует. Армию со всем оснащением можно засунуть в спичечную коробку. В идеальном случае такую армию можно доставить на место будущих боевых действий и, приведя в нормальное состояние, бросить в бой. Вы понимаете все значение такого подхода?

— Но, насколько я понимаю, Другая Сторона тоже обладает такими же возможностями, — сказал Грант.

— Б чем мы не сомневаемся… Однако двинулись,

Грант, события развиваются полным ходом, время у нас ограничено. Идемте со мной.

Он только и слышал «пройдите сюда» и «идемте туда». С тех пор как он проснулся сегодня утром, Гранту не удалось пробыть в одном месте дольше пятнадцати минут. Это порядком изматывало, но, похоже, ему ничего не оставалось делать, как только подчиняться. Может, все было специально так организовано, чтобы у него не было времени как следует все обдумать? Что еще свалится ему на голову?

Теперь они с Микаэлсом оседлали мотороллер, и Микаэлс вел его с лихостью ветерана.

— Если и Нам, и Им удалось достичь одинаковых успехов, — сказал Грант, — то мы взаимно нейтрализуем друг друга.

— Да, но надо добавить, — сказал Микаэлс, — никто из нас пока не извлек из этого никакой пользы. Существует некое препятствие.

— Ну?

— Мы работали десять лет, чтобы научиться справляться с линейными размерами, чтобы расширить пределы миниатюризации и добиться ее протяженности во времени, для чего приходилось вторгаться в пределы гиперпространства. К сожалению, мы достигли теоретического предела при движении в этом направлении.

— Что он собой представляет?

— Ничего хорошего. Сказывается Принцип Неопределенности. Пределы миниатюризации находятся в прямой зависимости от ее продолжительности, что определяется уравнением с постоянной Планка. Если человек уменьшен вдвое, он может находиться в таком состоянии хоть несколько столетий. Уменьшенный до размеров мыши, он может пребывать в таком виде несколько дней, а до размеров бактерии — лишь несколько часов. После чего обретает свои подлинные размеры.

— Но его можно опять уменьшить.

— Только после соответствующего промежутка времени. Хотите выслушать соответствующее математическое объяснение?

— Нет. Верю вам на слово.

Они прибыли к эскалатору. Устало кряхтя, Микаэлс слез с мотороллера. Грант легко спрыгнул с сиденья.

Ступени эскалатора повлекли их наверх, и он в раздумье прислонился к перилам.

— И чего же удалось достичь Бенесу?

— Как говорят, он утверждает, что ему удалось обойти Принцип Неопределенности. Иными словами, он знает, как продлить миниатюризацию на неопределенно долгое время.

— Похоже, вы не очень в это верите.

Микаэлс пожал плечами.

— Я скептик. Если ему в самом деле удалось добиться интенсивности миниатюризации и ее протяженности во времени, то это может быть сделано только за счет чего-то другого, но я готов отдать жизнь на заклание, ибо не в состоянии представить, что тут еще можно сделать. Может быть, потому что я не Бенес. Во всяком случае, так он утверждает, и мы не можем отвергнуть эту возможность лишь потому, что она вызывает у нас сомнения. Точно так же считает и Другая Сторона, почему она и сделала попытку расправиться с ним.

Теперь они оказались на самом верху, и Микаэлс заканчивал фразу уже сходя с эскалатора. После чего он двинулся к другому, который должен был доставить их на очередной уровень.

— Итак, Грант, теперь ясно, что нам предстоит спасти Бенеса. И почему мы обязаны это сделать: ради информации, которой он обладает. И каким образом — миниатюризацией.

— Почему именно с ее помощью?

— Потому что до мозгового тромба нельзя добраться извне. Что я вам уже не раз объяснял. Так что мы уменьшим до миниатюрных размеров подводную лодку, введем ее в кровоток артерии и с капитаном Оуэнсом за штурвалом и со мной в роли штурмана поплывем к тромбу. И там Дюваль и его ассистентка мисс Петерсон прооперируют его.

Грант вытаращил глаза:

— А я?

— А вы будете с нами в качестве члена команды. Осуществлять общее наблюдение, так сказать.

— Только не я, — с нажимом сказал Грант. — На это я не вызывался. И представить себе не мог.

Повернувшись, он попытался спуститься по идущему вверх эскалатору, что не принесло ему успеха. Насмешливо хмыкнув, Микаэлс последовал за ним.

— Но ведь в ваши обязанности входит рисковать, не так ли?

— Рисковать по собственному выбору. В той мере, в которой я готов к данному риску. И с которым умею справляться. Будь у меня столько времени, чтобы заниматься миниатюризацией, сколько у вас, может, я и пошел бы на этот шаг.

— Мой дорогой Грант. Вашего согласия никто не спрашивал. Насколько я понимаю, вам поручена эта работа. А теперь вы знаете всю ее важность. Кстати, я тоже отправляюсь в это путешествие, а я далеко не так молод, как вы, и не блистал на футбольном поле. Я вам скажу больше того. Ваше мужество должно служить мне поддержкой во время этого путешествия, поскольку ваш удел — быть смелым.

— В таком случае я довольно паршиво справляюсь с обязанностями, — пробормотал Грант. И, уже сдаваясь, буркнул: — мне не помешал бы кофе.

Он покорно позволил эскалатору поднять себя наверх. На верхней площадке была дверь с надписью «Конференц-зал». Они вошли в него.

Грант даже представить себе не мог, сколько же помещений расположено на этом этаже. Первым делом в глаза ему бросился конец длинного стола, стоявшего в центре комнаты: он весь был заставлен чашками с кофе, который исправно выдавала объемистая кофеварка, а рядом стоял большой поднос с сэндвичами.

Сразу же очутившись рядом с ним, он одним глотком опустошил чашку горячего черного кофе и отхватил солидный кусок сэндвича, лишь после чего его внимание привлекли еще двое присутствующих.

Одной из них была ассистентка Дюваля — кажется, ее звали мисс Петерсон? — которая, несмотря на свою молчаливую сдержанность, была очень привлекательной, если не сказать красивой, и стояла она едва ли не прижимаясь к Дювалю. Грант сразу же решил, что ему трудновато будет проникнуться симпатией к хирургу, после чего стал приглядываться к обстановке в помещении.

На другом конце стола с предельно утомленным видом сидел полковник. Одной рукой он медленно крутил пепельницу, не обращая внимания на осыпающийся на пол столбик пепла от его сигареты. Подчеркивая каждое слово, он обратился к Дювалю:

— Я выразился достаточно ясно.

Грант узнал и капитана Оуэнса, стоявшего под портретом Президента. От горячности, которая была свойственна ему при встрече в аэропорту, теперь не осталось и следа, а на скуле у него виднелся синяк. Чувствовалось, что он нервничает. Грант вполне разделял его эмоции.

— Кто этот полковник? — тихо спросил он Микаэлса.

— Дональд Рейд, мой партнер из военных по ту сторону забора.

— Мне кажется, что Дюваль его явно раздражает.

— Как и всегда. Дюваль способен вывести из себя кого угодно. Мало кто ему симпатизирует.

У Гранта появилось подсознательное желание кое-что уточнить. Вот она явно тянется к нему, но мысленно представив себе это, он отбросил эти мысли. Господи, ну и красотка! Что у нее общего с этим надутым мясником?

Рейд продолжал говорить тихим спокойным голосом, тщательно контролируя каждое слово.

— И кстати, доктор, что она тут делает?

— Мисс Кора Петерсон, — ледяным тоном ответил Дюваль, — моя ассистентка. И она помогает мне исполнять свои профессиональные обязанности.

— Миссия достаточно опасна…

— Отлично понимая все размеры опасности, мисс Петерсон, тем не менее, добровольно вызвалась участвовать в ней.

— Немалое количество мужчин, обладающих не меньшей квалификацией, также изъявляли желание. И мы сможем избежать ненужных осложнений, если вам будет сопутствовать один из них. Я смогу выбрать лучшего.

— Никого не нужно мне подбирать, полковник, ибо в таком случае я отказываюсь оперировать, и не существует сил, способных заставить меня. Мисс Петерсон — это моя лишняя пара рук, третья и четвертая. Она идеально сработалась со мной, и ей не нужно подсказывать, что делать: не успеваю я подумать о каком-либо действии, как инструмент оказывается у меня под руками. Я не потерплю радом с собой чужого человека, на которого, возможно, придется орать. Я не могу ручаться за успех, если я потеряю хоть долю секунды из-за того, что мы с помощником не поймем друг друга, и я не возьмусь ни за одно дело, в котором рядом со мной не будет этой пары рук, присутствие которых может обеспечить шансы на успех.

Грант снова перевел взгляд на Кору Петерсон. Лицо ее заливала краска смущения, но в глазах, устремленных на Дюваля, было то выражение, которое однажды Грант видел в зрачках гончей, когда она встречала вернувшегося из школы своего юного хозяина. Грант почувствовал, что это ему жутко не нравится.

Рейд яростно вскочил на ноги, но голос Микаэлса прервал стычку:

— Я считаю, Дон, что, поскольку конечный этап операции всецело зависит от рук и глаз доктора Дюваля, мы не можем диктовать ему порядок действий и должны проявить уважение к его точке зрения, отказавшись от предубеждений. Я готов взять на себя ответственность.

Он предложил Рейду выход, при помощи которого тот мог сохранить лицо, понял Грант, и насупившемуся Рейду пришлось согласиться.

Тот хлопнул ладонью по столу.

— Хорошо. Только пусть в протоколе будет записано, что я возражал. — Он снова сел с подрагивающими от злости губами.

Дюваль тоже сел, не скрывая раздражения. Грант было сделал шаг вперед, чтобы подать стул Коре, но она опередила его и уселась без посторонней помощи.

— Доктор Дюваль, — сказал Микаэлс, — это Грант, молодой человек, который будет сопровождать нас.

— Только в качестве мускульной силы, доктор, — сказал Грант. — Это моя единственная квалификация.

Дюваль мрачно посмотрел на него, лишь еле заметным кивком дав понять, что воспринимает его присутствие.

— И мисс Петерсон.

Грант выдал ослепительную улыбку. Она, сохраняя серьезность, бросила ему:

— Здравствуйте.

— Привет, — ответил Грант и, опустив глаза на то, что оставалось от его сэндвича, понял, что он единственный, кто отдал должное еде; после чего осторожно положил недоеденный кусок на тарелку.

Стремительно вошел Картер, коротко раскланиваясь с присутствующими. Сев на место, он спросил:

— Так вы присоединяетесь к нам, капитан Оуэнс? Грант?

Оуэнс неохотно подошел к столу и занял место напротив Дюваля. Подыскав себе стул, Грант сел так, чтобы, не упуская из виду Картера, лицезреть профиль Коры.

Неужели он не справится с любой работой, если она будет присутствовать рядом?

Микаэлс, который занял место рядом с Грантом, склонившись к его уху, прошептал:

— В общем-то, не такая плохая идея иметь в команде женщину. Мужчины, возможно, будут проявлять большую ретивость. Что меня вполне устраивает.

— Поэтому вы за нее заступились?

— Строго говоря, нет, не поэтому. Требование Дюваля достаточно серьезно. Без нее он бы не согласился.

— Он так от нее зависит?

— Скорее всего, нет. Но он привык настаивать на своем. Особенно, когда дело касается Рейда. Он не испытывает к нему особой симпатии.

— К делу, — сказал Картер. — В ходе обсуждения вы можете и есть, и пить. Кто хочет высказаться?

Грант внезапно бросил:

— Я не вызывался на это, дело, генерал. Я отклоняю ваше предложение и надеюсь, что вы найдете мне замену.

— Вы не доброволец, Грант, и я не принимаю ваш отказ. Джентльмены и мисс Петерсон — мистер Грант был отобран для участия в экспедиции в силу целого ряда причин. Во-первых, именно он доставил Бенеса в страну, с исключительным мастерством справившись с заданием.

Все взгляды обратились к Гранту, который поймал себя на мысли, что сейчас он должен услышать вежливые аплодисменты. Но их не последовало, и он расслабился.

Картер продолжал:

— Он специалист по средствам связи и опытный водолаз. Он изобретателен, находчив и обладает профессиональной способностью к принятию быстрых решений. В силу этих причин я доверяю ему с момента начала путешествия право принимать решения, так сказать, глобального характера. Это понятно?

Возражений не последовало, и Грант, в отчаянии уставившись на свои пальцы, сказал:

— Словом, вы все будете заниматься своими делами, я же позабочусь, чтобы с нами ничего не случилось. Прошу прощения, но я хотел бы внести в протокол замечание, что лично я не считаю себя достаточно подготовленным к этим обязанностям.

— Замечание принято, — невозмутимо сказал Картер, — и мы продолжаем. Капитан Оуэнс подобрал экспериментальную подводную лодку, предназначенную для океанографических исследований. Она не самым лучшим образом отвечает поставленной задаче, но она под руками, да и не существует другого судна, способного решить эту проблему. За штурвалом «Протеуса», конечно, будет сам Оуэнс.

— Доктор Микаэлс будет штурманом. Он подготовил и тщательно изучил схему системы кровообращения Бенеса, которую помнит почти наизусть. Доктор Дюваль и его ассистент будут готовы к проведению операции по устранению тромба.

— Всем вам понятна важность миссии. Мы надеемся, что операция пройдет успешно и что все вы благополучно вернетесь. Существует вероятность, что Бенес может и не вынести операции, но можно не сомневаться, что без нее он, вне всякого сомнения, погибнет. Существует опасность, что судно будет потеряно, но боюсь, что в данных обстоятельствах придется исходить из того, что и судно, и ее команду можно будет заменить. Цена, которую, возможно, придется заплатить, будет высока, но цель, которую мы стремимся достичь — я имею в виду не только ОССМ, но и все человечество — еще выше

Грант пробормотал:

— Ну да, всего лишь команда.

Услышав его слова, Кора Петерсон бросила на него беглый взгляд из-под темных ресниц. Грант вспыхнул.

— Покажите им схему, Микаэлс, — приказал Картер.

Тот нажал кнопку на панели перед собой, и на засветившейся стене появилось объёмное изображение кровеносной системы Бенеса, которое Грант недавно видел в кабинете Микаэлса. Дрогнув, оно поплыло к ним, увеличиваясь в размерах. На том участке, который наконец застыл на экране, ясно были видны границы шеи и затылка.

От четкого рисунка кровеносных сосудов, шло пробивавшееся сквозь решетку наложенных на них линий флюоресцентное свечение. На экране появилась тонкая черная стрелка, движением которой управлял Микаэлс. Тот продолжал сидеть в кресле, закинув левую руку за голову.

— Тромб, — сказал он, — расположен вот здесь.

Грант не видел пораженного места, пока в него не уткнулась стрелочка, легким круговым движением обрисовавшая размеры тромба — маленького плотного образования, застрявшего в артерии.

— Пока он не представляет собой немедленной угрозы для жизни, но на этом участке мозга сказывается пережатие нервных путей, от чего можно ждать неприятных последствий, которые, как доктор Дюваль объяснил мне, могут сказаться через двенадцать часов или даже раньше. Попытка произвести операцию общепринятым путем связана с необходимостью проникать в черепную коробку тут, тут или тут. Во всех трех вариантах неизбежны серьезные нарушения мозговой деятельности при более чем сомнительных шансах на успех.

— С другой стороны, мы можем попытаться добраться до тромба, двигаясь с потоком крови. Если мы проникнем в сонную артерию вот в этом месте на шее, то отсюда к цели лежит прямой путь. — Стрелка, плывущая по красной ниточке артерии, прокладывая себе путь сквозь синеватую сетку вен, легко добралась до нужного места.

— И если, — продолжил Микаэлс, — если «Протеус» и его команда будут миниатюризированы и введены в…

Внезапно вмешался Оуэнс.

— Минутку, — голос у него был хриплым и с металлическим оттенком. — До каких пределов мы будем уменьшены?

— До таких пределов, которые позволяют избежать защитной реакции со стороны иммунной системы тела. Предполагается, что общая длина судна будет равна трем микронам.

— Сколько это в дюймах? — вмешался Грант.

— Примерно одна десятитысячная дюйма. Размер судна будет соизмерим с величиной крупной бактерии.

— В таком случае, — сказал Оуэнс, — стоит нам оказаться в артериальном кровотоке, нас тут же понесет силой его течения.

— Скорость будет не больше мили в час, — сказал Картер.

— Забудьте об этой системе измерения. Каждую секунду мы будем преодолевать расстояние, равное ста тысячам длин нашего судна. В обычных условиях это означало бы, что мы несемся со скоростью примерно 200 миль в секунду — или что-то вроде этого. В нашем уменьшенном виде мы будем двигаться в десятки раз быстрее любого астронавта. Как минимум.

— Вне всякого сомнения, — сказал Картер, — но и что из этого? Все красные кровяные тельца движутся в кровотоке с такой же скоростью, а у судна куда больший запас прочности, чем у них.

— Нет, не больший, — с силой сказал Оуэнс. — Красное кровяное тельце состоит из миллиардов атомов, а у «Протеуса» в том же пространстве будут сконцентрированы миллиарды миллиардов миллиардов атомов — уменьшенных, конечно, но что из того? В силу этой же причины мы будем обладать куда большей уязвимостью, большей хрупкостью. Далее — окружение красных кровяных телец состоит из атомов, соизмеримых по размерам с теми, которые составляют само тельце; наше же окружение будет состоять из атомов чудовищных — для нас — размеров.

— Можете ли вы ответить, Макс? — спросил Картер.

Микаэлс встрепенулся.

— Я не могу утверждать, что столь сведущ в вопросах миниатюризации, как капитан Оуэнс. Но я предполагаю, что он исходит из сообщений Джеймса и Шварца, которые считают, что с увеличением предела миниатюризации хрупкость объекта соответственно возрастает.

— Именно так, — сказал Оуэнс.

— Возрастание идет относительно медленно, и в ходе своих аналитических выводов Джеймсу и Шварцу пришлось пойти на определенные допущения, чтобы их положение сохраняло хоть какую-то ценность. Кроме того, когда мы увеличиваем объект, его прочность отнюдь не увеличивается.

— Ох, да бросьте, мы никогда не увеличивали никакой объект больше, чем в сто раз, — презрительно сказал Оуэнс, — а тут идет речь об уменьшении в миллионы раз по линейным измерениям. Никто еще и не приближался к таким цифрам. Дело в том, что нет в мире человека, который мог бы предугадать, насколько хрупки и уязвимы мы станем или как мы сможем противостоять напору кровотока или даже, как мы сможем противостоять нападениям белых кровяных телец. Разве не так, Микаэлс?

— Ну… в общем-то, да, — сказал тот.

С трудом сдерживая нетерпение, Картер сказал:

— Иными словами, ясно, что поскольку никто еще не проводил опытов по столь высокому уровню миниатюризации, его последствия остаются неясными. Но мы не в том положении, чтобы проводить программу экспериментов, так что нам придется исходить из имеющихся у нас возможностей. И если судну придется погибнуть, то так тому и быть.

— Что меня страшно радует, — пробормотал Грант.

Склонившись к нему, Кора Петерсон сухо шепнула ему:

— Прошу вас, мистер Грант, вы не на футбольном поле.

— О, так вы, значит, что-то знаете обо мне, мисс?

— Тс-с-с.

— Мы предпримем все меры предосторожности, сделаем все, что в наших силах, — сказал Картер. — Для его же собственной безопасности, Бенес будет погружен в глубокую гипотермию. Охладив его, мы сможем резко сократить поступление кислорода к мозгу. Из чего вытекает, что частота сердцебиения заметно уменьшится, как и скорость движения крови по сосудам.

— Даже в этом случае, — сказал Оуэнс, — я сомневаюсь, что нам удастся справиться с турбулентными потоками…

Микаэлс возразил:

— Капитан, если вы будете держаться в отдалении от стенок артерий, вы попадете в район ламинарных потоков, где не может идти речь о турбулентных завихрениях. По артерии мы будем двигаться буквально несколько минут, а потом попадем в более мелкие сосуды, так что проблем у нас не возникнет. Единственное место, где нам не удалось бы избежать убийственных завихрений, — это само сердце, но мы не собираемся приближаться к нему… Могу я теперь продолжить?

— Будьте любезны, — сказал Картер.

— Когда мы окажемся рядом с тромбом, его предстоит уничтожить лучами лазера. И лазер и его излучение, которые подвергнутся той же миниатюризации, при правильном использовании — а в твердости руки Дюваля я не сомневаюсь — не причинят никакого вреда ни мозгу, ни самим сосудам. Кроме того, нет необходимости в полном и окончательном уничтожении тромба. Достаточно будет располосовать его на части. А белые кровяные тельца позаботятся об остальном.

— Справившись с задачей, мы тут же оставим этот район, двинувшись по венозной системе, пока не окажемся у основания черепа, где нас и извлекут из яремной вены.

Грант спросил:

— Как мы дадим знать, где мы будем и когда?

— Микаэлс будет осуществлять прокладку курса, — позаботившись, чтобы вы оказались в нужное время в нужном месте. Мы же будем держать связь с вами по рации…

— Вы не знаете, будет ли она работать, — вмешался Оуэнс. — Существует проблема прохождения радиоволн при определенном уровне уменьшения, и никто еще не пытался…

— Верно — вот мы и попытаемся. Кроме того, у «Протеуса» ядерный двигатель, и мы сможем уловить следы радиоактивных отходов… В вашем распоряжении будет шестьдесят минут, джентльмены.

— То есть, вы хотите сказать, — спросил Грант, — что мы должны справиться с задачей и вернуться на место всего за шестьдесят минут?

— Именно за шестьдесят. Этот промежуток времени продиктован вашими размерами, и времени должно хватить. Если вы задержитесь, то автоматически начнете принимать свои прежние размеры. Так что дольше продержать вас внутри тела мы не имеем возможности. Обладай мы знаниями Бенеса, вы могли провести там неограниченно долгое время, но если бы они у нас были…

— …то в этом путешествии не было бы необходимости, — с сарказмом закончил за него Грант.

— Совершенно верно. И если вы начнете увеличиваться, находясь в теле Бенеса, то первым делом вы привлечете внимание защитных систем организма, а затем вы просто убьете Бенеса. Вы понимаете, что этого нельзя допустить.

Картер обвел взглядом присутствующих:

— Есть еще замечания? В таком случае, начинайте подготовку. Мы хотим, чтобы вы как можно быстрее оказались в теле Бенеса.

Глава 5

Лихорадочную активность в палатах и помещениях больницы можно было бы сравнить с непрерывным воплем. Все стремительно, иногда бегом перемещались с места на место. Неподвижным было только тело в операционном зале. Его до самого горла закрывало теплоотводящее покрытие, по которому змеились бесчисленные шланги, наполненные охлаждающим реагентом. Под его покровом распростерлось обнаженное тело, охлаждающееся до того предела, когда жизнь будет едва теплиться в нем.

Голова Бенеса была обрита наголо и покрыта линиями и отметинами, в связи с чем напоминала навигационную карту с обозначением долгот и широт. На его неподвижном лице застыло скорбное выражение.

На стене за ним было еще одно изображение кровеносной системы, увеличенное до таких размеров, что сеть сосудов, проходящих в районе груди, шеи и головы, заполняла все пространство от стенки до стенки и от пола до потолка и была похожа на густой тропический лес. Основные сосуды были толщиной с мужскую руку, а сеть капилляров плотной паутиной заполняла все пространство между ними.

В контрольной рубке, расположенной над операционной, за всем происходящим наблюдали Картер и Рейд. Перед ними тянулся ряд мониторов, за каждым из которых сидел техник, все в белых с молниями формах ОССМ.

Картер подошел к окну, когда Рейд тихим голосом отдал приказ:

— Доставить «Протеус» в Зал миниатюризации.

Это было в порядке вещей — отдавать приказы тихим спокойным голосом, и на всем этаже царила тишина, если можно было считать ее критерием полное отсутствие звуков. Вокруг теплоотводящего покрытия лихорадочно завершались последние приготовления. Техники, отрешившись от всего окружающего, не отрывали глаз — каждый от своего монитора. Медсестры в белых накрахмаленных одеяниях окружали тело Бенеса как стая бабочек.

Когда началась подготовка «Протеуса» к миниатюризации, весь персонал, и мужчины, и женщины, работающие на этом этаже, поняли, что пошел отсчет последнего этапа.

Рейд нажал кнопку.

— Сердце!

Сектор кардиологии тут же выдал все данные на экран, у которого стоял Рейд. Еще до появления этих данных экран неизменно выдавал ломаную линию электрокардиограммы, и в напряженной тишине разносилось гулкое биение сердечной мышцы.

— Как дела, Генри?

— Отлично. Пульс держится на тридцати двух в минуту. Никаких отклонений: ни акустических, ни по данным электроники. Дай Бог, чтобы все остальное у него работало, как сердце.

— Хорошо. — Рейд отключился. Если сердце в норме, что еще может волновать кардиолога?

Он повернулся к секции легких. Представшая перед ним картина говорила о частоте дыхания.

— У тебя все в порядке, Джек?

— Все отлично, доктор Рейд. Я довел частоту дыхания до шести в минуту. Ниже опускать нельзя.

— Я и не прошу. Держитесь на этом уровне.

Следующей шла гипотермия. Ее сектор был крупнее всех прочих. Он держал под контролем все тело и главным его орудием были термометры, которые давали знать об уровне охлаждения конечностей, о температуре в разных точках тела, а тончайшие датчики, введенные под кожу в разных местах, сообщали о температуре в глубинах тела. Данные ползли до шкалам, над каждой из которых была надпись: «Кровеносная система», «Дыхательная», «Сердечная мышца», «Почки», «Кишечник» и так далее.

— Есть проблемы, Сойер? — спросил Рейд.

— Нет, сэр. Общее охлаждение дошло до двадцати восьми по Цельсию, то есть до восьмидесяти двух по Фаренгейту.

— В переводе нет необходимости, благодарю вас.

— Да, сэр.

Рейду казалось, что гипотермия сковывает холодом его собственные жизненные центры. Шестнадцать градусов по Фаренгейту ниже нормальной температуры тела говорят о наступлении критического момента, когда скорость обмена веществ снижается до трети от нормальной, когда кислорода нужно организму едва ли одна треть от нормально потребляемого количества, когда замедляется сердцебиение, падает давление крови в мозгу, заблокированном тромбом… Все подготовлено для удобства движения судна, которое скоро погрузится в джунгли человеческого тела.

Картер повернулся к Рейду.

— Все готово, Дон?

— В той мере, в какой мы успели справиться,

учитывая, что всю ночь работали на скорую руку и импровизировали на ходу.

— В чем я очень сомневаюсь.

Рейд вспыхнул.

— Что вы имеете в виду, генерал?

— В импровизациях не было нужды, Не секрет, что втайне вы давно готовились к биологическим экспериментам с миниатюризацией. И разве в ваши планы не входило специальное исследование кровеносной системы человека?

— Специально — нет. Но моя команда, конечно, занималась этой темой. Это входило в ее обязанности.

— Дон… — Помедлив, Картер все же решился. — Если вас постигнет неудача, правительство потребует чью-то голову, чтобы повесить ее в зале своих охотничьих трофеев, и, скорее всего, в жертву будет принесена моя. Если же придет удача, и вы, и ваши люди, выйдут отсюда в благоухании роз и лилий. Так что, как бы ни повернулись события, ведите себя с достоинством.

— И все лавры достанутся военным, так? И вы намекаете мне, чтобы я не вставал у них на пути?

— Может, в этом есть свой смысл… Но речь идет о другом. Что за претензии к этой девушке, Коре Петерсон?

— Никаких. А что?

— Вы говорили так громко и возбужденно, что я услышал вас, едва войдя в конференц-зал. Были какие-то причины, по которым вы не хотели ее присутствия на борту?

— Она женщина. В аварийной обстановке она может растеряться. Кроме того…

— Да?

— Откровенно говоря, когда Дюваль стал выступать в своей обычной манере «я-вам-закон-и-пророк-его», я автоматически завелся. Насколько вы доверяете Дювалю?

— Что вы хотите сказать этим «доверяю»?

— В чем подлинная причина того, что вы отрядили Гранта на борт? С кого он должен не спускать глаз?

— Я не говорил ему, что он должен с кого-то не спускать глаз, — тихим хриплым голосом ответил Картер.

В данный момент команда уже находится в стерилизационном коридоре.

Грант вдохнул слабый больничный запах антисептиков, слава Богу, что ему представилась возможность побриться. Нельзя выглядеть неряшливым, когда на борту женщина. Да и форма ОССМ была не так уж плоха: цельнокройная, стянутая в талии ремнем — нечто среднее между рабочим комбинезоном ученого и франтоватым мундиром. Та, которую удалось подобрать для него, несколько жала под мышками, но ему придется, скорее всего носить ее не больше часа, наверное…

Выстроившись в шеренгу, он и остальные члены команды шли по коридору, залитому слабым светом, в котором, тем не менее, было изобилие ультрафиолетовых лучей. Предохраняя глаза от его излучения, на всех были надеты темные очки-консервы.

Кора Петерсон шагала прямо перед Грантом, так что он старательно вглядывался в плотную темноту стекол, ибо его очень интересовала ее походка.

В попытке завязать разговор, он спросил:

— Неужели этой краткой прогулки будет достаточно, чтобы стерилизовать нас, мисс Петерсон?

Она слегка повернула голову и сказала:

— Я думаю, у вас нет необходимости изображать мужскую застенчивость.

Грант опешил. Ну что ж, он сам напросился.

— Вы недооцениваете моей наивности, мисс Петерсон, — сказал он, — и, честно говоря, я не собирался вводить вас в заблуждение.

— А я не хотела обидеть вас.

Дверь в конце коридора автоматически открылась, и Грант столь же автоматически сократил расстояние между ними и предложил ей руку. Не обратив на нее внимания, Кора последовала по пятам за Дювалем.

— Я и не обижаюсь, — сказал Грант. — Но мне кажется, что мы стерилизованы далеко не полностью. С точки зрения наличия микробов, я хочу сказать. В лучшем случае стерильны лишь наши поверхностные оболочки. А внутри мы кишим бактериями.

— В этом смысле, — ответила Кора, — Бенес и сам не стерилен. Но чем больше мы уничтожим на себе бактерий, тем меньше мы внесем их в его организм. Наша бактериальная флора, конечно, уменьшится вместе с нами, но мы не знаем, какое воздействие эти уменьшенные бактерии окажут на человека, когда окажутся в его кровотоке. С другой стороны, через час все миниатюризированные бактерии, оказавшиеся в крови, обретут свои подлинные размеры, и не исключено, что они могут стать опасными для здоровья Бенеса. Чем меньше он будет сталкиваться с неизвестными факторами, тем лучше.

Она покачала головой и продолжила.

— Мы столького не знаем! И экспериментировать не было возможности.,

— Но ведь у нас так и так нет выбора, верно, мисс Петерсон? Да, не разрешите ли, кстати, называть вас Кора?

— Мне абсолютно все равно.

Они оказались в большом округлом помещении, со стеклянными стенами. Пол был выложен четырехугольными плитами около трех футов в поперечнике каждая, в глубинах которых застыла россыпь воздушных пузырьков, от чего стекломасса обрела белесый оттенок. В центре помещения лежала точно такая же плита, но только темно-красного цвета.

Почти все пространство зала заполняло белое судно примерно пятидесяти футов в длину, верхняя часть которого представляла собой полукруглую сферу со стеклянной передней частью; она была водружена на пузырь поменьше, сделанный из прозрачного материала. Корпус судна был укреплен захватах гидравлического подъемника, который переместил подлодку в центр зала.

Микаэлс подошел к Гранту.

— Вот и «Протеус» — сказал он. — И на ближайший час у нас не будет иного дома, кроме него.

— До чего огромный зал, — удивился Грант, озираясь.

— Это наше помещение для миниатюризации. В нем проводилось уменьшение артиллерийских снарядов и небольших атомных бомб. Здесь же шло увеличение насекомых — понимаете, когда муравей обретает размеры локомотива, его проще изучать. На эти биоэксперименты еще не получено разрешения, но парочку мы провели тайком… Сейчас «Протеус» подведут к Модулю-Ноль, вон на ту красную плиту. После чего мы в нем разместимся. Нервничаете, мистер Грант?

— Еще как! А вы?

С сокрушенным видом Микаэлс кивнул.

— Очень!

«Протеус» аккуратно разместился на подставках, и гидравлический подъемник, сделавший свое дело, отъехал в сторону. Трап вдоль борта вел к проему входного люка.

На тупой зализанный нос судна ложились отблески сверкающей стерильной белизны, на корме лодка заканчивалась дюзами двух турбин и вскинутым плавником рулевого управления.

— Я захожу первым, — сказал Оуэнс. — По моему сигналу поднимаются все остальные. — Он стал подниматься по трапу.

— Это его судно, — пробормотал Грант. — Почему бы и нет?

Он повернулся к Микаэлсу.

— Похоже, что он нервничает больше, чем мы,

— И его можно понять. Он все время не в себе. У него есть на то причины. У него жена и две маленькие дочки. Дюваль же и его ассистентка — оба холостые.

— Я тоже, сказал Грант. — А вы?

— Разведен. Детей нет. Внимание!

Теперь за стеклом верхней полусферы была ясно видна фигура Оуэнса. Он не отрывал глаз от панели перед собой. Наконец он сделал приглашающий жест. Микаэлс кивнул ему и двинулся к трапу. За ним последовал Дюваль. Грант пропустил Кору.

Все уже сидели на местах. Грант протиснулся через узкий проход шлюза, рассчитанный на одного человека. Наверху Оуэнс расположился в одиночестве за панелью управления. Ниже стояли четыре кресла. Два задних по обе стороны от прохода заняли медики: Кора справа, рядом с трапом, что вел наверх, Дюваль слева.

Ближе к носу бок о бок стояли еще два кресла. Микаэлс уже сидел в том, что было справа. Грант опустился рядом с ним.

По обеим бортам тянулись деревянные скамьи и ряд мониторов дополнительного оборудования. В кормовой части располагались два небольших кубрика, в одном из которых была походная мастерская, а во втором склад имущества.

Внутри лодки было совершенно темно.

— Вам предстоит работа, Грант, — сказал Микаэлс. — Обычно тут сидит радист, на одном из наших мест, я имею в виду. Поскольку вы специалист по средствам связи, вам придется заняться рацией. Надеюсь, проблем у вас не будет.

— Пока что я ничего не могу разглядеть…

— Сейчас наладим. Оуэнс! — крикнул Микаэлс наверх. — Как насчет подачи энергии?

— Минутку. Я должен еще кое-что проверить.

— Сомневаюсь, чтобы мы столкнулись с чем-то необычным, — сказал Микаэлс. — Ваша аппаратура — единственная на судне, что работает не на ядерной энергии.

— Я и не жду никаких осложнений.

— Отлично! В таком случае можете расслабиться. Процесс миниатюризации начнется через несколько минут. Все будут заняты и, если вы не против, я бы предпочел поболтать.

— Валяйте.

Микаэлс поерзал на месте.

— У каждого своя специфическая реакция на нервное возбуждение. Кто-то затягивается сигаретой… кстати, на борту нельзя курить…

— Я не курю.

— Кто-то пьет, кто-то грызет ногти. Я же болтаю, дабы убедиться, что у меня не перехватывает горло. Хотя порой я издаю довольно жалкие звуки. Вы интересовались Оуэнсом. Он вас беспокоит?

— А нужно?

— Не сомневаюсь, Картер чего-то ждет от вас. Он вообще преисполнен подозрений, этот Картер. До параноидальности. Я подозреваю, что ему не дает покоя тот факт, что в машине с Бенесом во время аварии был именно Оуэнс.

— Эта мысль и мне приходила в голову, — сказал

Грант. — Но что из этого следует? Если вы предполагаете, что инцидент был делом рук Оуэнса, то салон машины — далеко не самое лучшее место, где ему стоило бы находиться.

— Да ничего такого я и не предполагаю, — замотал головой Микаэлс. — Я пытаюсь уловить ход мыслей Картера. Предположим, Оуэнс — тайный вражеский агент, завербованный Той Стороной во время одной из заграничных научных конференций…

— До чего драматично, — сухо подметил Грант. — Все остальные на борту тоже участвовали в таких конференциях?

Микаэлс задумался.

— В сущности, все мы там бывали. Даже девушка участвовала в небольшой встрече в прошлом году, на которой Дюваль читал свой доклад. Но в любом случае, предположим, что завербовали именно Оуэнса. Давайте исходить из того, что перед ним была поставлена цель удостовериться в гибели Бенеса. Если таковая не последовала, перед ним возникает необходимость рисковать своей жизнью. Водитель разбившейся машины понимал, что он идет на смерть; пятеро снайперов знали, что им не спастись. Хотя нормальному человеку не свойственно стремление к смерти.

— То есть, может быть, сейчас Оуэнс готов скорее погибнуть, чем обеспечить успех нашей миссии? Поэтому он и нервничает?

— О, нет. Ваше предположение не выдерживает ни малейшей критики. Чисто теоретически я еще могу предположить, что Оуэнс способен отдать жизнь ради каких-то высоких идеалов, но я и мысли не допускаю, что он пожертвует престижем своего судна, обрекая его на неудачу в ходе такой знаменательной миссии.

— То есть, вы думаете, что мы можем вычеркнуть Оуэнса из списка подозреваемых и забыть, что в его власти свернуть не в ту сторону на нужном перекрестке.

Микаэлс тихонько засмеялся и на его лунообразном лице появилось добродушное выражение.

— Конечно. Но я побился об заклад, что Картер подозревает всех и каждого из нас… Поэтому-то вы и оказались на борту.

— Даже Дюваля? — спросил Грант.

— А почему бы и нет? Любой может быть с Другой Стороны. Не из-за денег, скорее всего: я не сомневаюсь, что никого из нас так просто не купить; скажем, из-за идеалистических ошибок. Например, миниатюризация первым делом рассматривается как оружие войны, и многие решительно против такого аспекта ее использования. Заявление, затрагивающее эту тему, со многими подписями было направлено Президенту несколько месяцев назад; в нем высказывалось требование прекратить гонку средств уничтожения при помощи миниатюризации, выработать общую с другими нациями программу использования ее возможностей для мирных исследований в биологии и, главным образом, в медицине.

— Кто участвовал в этом движении?

— Очень многие. Дюваль — один из самых страстных и неукротимых его лидеров. Да я сам подписал это обращение. И могу заверить, что все, кто поставили подписи, были настроены совершенно серьезно. Как и я, от чего не собираюсь отказываться. Нетрудно доказать, что если изобретение Бенеса, позволяющее неограниченно увеличивать срок миниатюризации, сработает, опасность войны и всеобщего уничтожения возрастет в огромной мере. В таком случае, можно предположить, что Дюваль или я предпочли бы увидеть Бенеса мертвым до того, как он заговорит. Что касается меня, я решительно отвергаю такие мотивы. Во всяком случае, они носят экстремистский характер. Самой большой проблемой в общении с Дювалем являются неприятные черты его характера. Многие совершенно серьезно готовы подозревать его в чем угодно.

Микаэлс поерзал на сидении.

— И еще эта девушка здесь.

— Она тоже подписывала?

— Нет, заявление было от имени старшего научного персонала. Но с какой стати ей тут быть?

— Потому что Дюваль настаивал. И мы все при этом присутствовали.

— Да, но почему именно он была предметом столь настоятельных требований? Она молода и достаточно привлекательна. Он на двадцать лет старше ее и не проявляем к ней никакого интереса — как и к любому другому человеческому существу. То ли она в самом деле искренне предана Дювалю, то ли она отправилась с ним в силу каких-то других, политических, причин?

— Вы ревнуете, доктор Микаэлс? — спросил Грант.

Удивленно посмотрев на него, Микаэлс медленно расплылся в улыбке.

— Знаете, мне никогда не приходила в голову такая мысль. Но не исключено. Я не старше Дюваля, и если ее в самом деле интересуют люди старшего поколения, мне было бы куда приятнее, чтобы она предпочла меня… Но если даже принимать во внимание мою необъективность, есть более чем достаточно причин интересоваться ее мотивами.

Улыбка сползла с лица Микаэлса, и он опять погрузился в мрачную серьезность.

— И кроме того, безопасность нашего судна зависит не только от нас, но и от тех, кто снаружи ведет нас и контролирует. Полковник Рейд подписал бы это письмо с таким же удовольствием, как и любой из нас, но, как военный человек, он не участвует в политической деятельности. Однако, хотя его имени нет под заявлением, он его поддерживает от всей души. Он и с Картером ссорился из-за этого. А раньше они были хорошими друзьями.

— Плохи дела, — сказал Грант.

— Да взять самого Картера. Убежденный параноик. На этой работе стрессы могут выбить из седла самого здорового человека. И, уверяю вас, нет ни одного человека, который бы не предполагая, что Картер слегка сдвинулся…

— Вы тоже так думаете?

Микаэлс развел руками.

— Нет. Конечно, нет. Я же говорил вам — наш разговор носит скорее терапевтический характер. Или вы предпочитаете, чтобы я сидел рядом с вами, обливаясь потом, и тихонько стонал?

— Пожалуй, что нет, — согласился Грант. — Так что, будьте любезны, продолжайте. Пока я вас слушаю, у меня нет времени паниковать. Похоже, что вы всех упомянули.

— Отнюдь. Я специально оставил под конец того, кто вызывает меньше подозрений. Общепринятым правилом является, что виновным оказывается тот, на кого меньше всего могут пасть подозрения. Вы так не считаете?

— Совершенно верно, — сказал Грант. — Так кто же наименее подозрительная личность? Или надо ждать, пока тут не прогремит выстрел и вы не рухнете на пол прежде, чем успеете сообщить мне имя врага?

— Никто вроде не собирается брать меня на прицел, — сказал Микаэлс. — И, думаю, времени у меня хватит. Меньше всего подозрений, конечно, вызываете вы, Грант. Кому можно доверять больше, чем проверенному в делах агенту, которому поручено обеспечить успех миссии судна? Вам в самом деле можно доверять, Грант?

— Не уверен. Вам приходится полагаться только на мои слова, а многого ли они стоят?

— Именно так. Вам доводилось бывать на Другой Стороне в роли правонарушителя, преодолевая многие сложные препятствия, вам довелось испытать куда больше, чем любому из членов нашей команды. Предположим, что тем или иным образом Им удалось вас подкупить.

— Вполне возможно, — не проявляя никаких эмоций, сказал Грант. — но все же я доставил сюда Бенеса в целости и сохранности.

— Что вы сделали, может быть, зная, что о нем позаботятся на следующем этапе, выведя вас из-под подозрений, а это позволит вам и в дальнейшем исполнять свои обязанности, вот как, например, сейчас.

— Думаю, что вы отвечаете за свои слова, — сказал Грант.

Но Микаэлс покачал головой.

— Нет, не отвечаю. И мне очень жаль, что мысли начинают приобретать агрессивный и оскорбительный характер. — Почесав нос, он добавил: — Мне бы хотелось, чтобы они приступили к миниатюризации. Тогда уже у меня не будет времени ломать себе голову.

Грант забеспокоился. Добродушное выражение, как мертвая кожа, сползло с лица Микаэлса и он застыл в напряженном ожидании. — Как дела, капитан? — подал он голос.

— Все готово, — с металлической хрипотцой ответил Оуэнс.

Вспыхнул свет. Дюваль сразу же выдвинул из переборки столик и стал рассматривать свои бумаги. Кора тщательно проверяла лазерную аппаратуру.

— Могу ли я подняться к вам наверх, Оуэнс? — спросил Грант.

— Если хотите, можете просунуть сюда голову, — ответил Оуэнс. — Места для двоих тут нет.

— Спокойнее, доктор Микаэлс, — сквозь зубы сказал Грант. — Я исчезну на несколько минут, а вы, если хотите, может дать волю нервам.

Голос у Микаэлса был сдавленным, и слова, казалось, с трудом протискивались сквозь горло.

— Вы тактичный человек, Грант. Если бы только мне удалось заснуть…

Встав, Грант сделал шаг назад и улыбнулся Коре, которая холодно отвела глаза. Быстро поднявшись по трапу, он осмотрелся и спросил:

— Как вы сами определите, куда нам двигаться?

— У меня тут схемы и карты Микаэлса, — ответил Оуэнс. Он щелкнул выключателем, и на вспыхнувшем перед ним экране тут же появилась копия той самой схемы кровеносной системы, которую Гранту уже несколько раз довелось видеть.

Оуэнс коснулся другого тумблера и часть схемы тут же обрела желтовато-оранжевый цвет.

— Наш предполагаемый маршрут, — сказал он. — В случае необходимости Микаэлс будет корректировать его, и пока у нас есть запасы ядерного топлива, Картер и остальные будут точно знать, где мы находимся. Они смогут помогать нам, если вы, со своей стороны, обеспечите исправность связи.

— У вас тут довольно сложная система управления.

— Да, она непростая, — с нескрываемой гордостью сказал Оуэнс. Дистанционным управлением я могу обеспечивать полный контроль над судном, и все собрано тут передо мной. Судно же предназначено, как вы знаете, для глубоководных исследований.

Грант спустился вниз, и снова Кора уступила ему дорогу. Она была целиком занята своим лазером, копаясь в его внутренностях набором инструментов, смахивающих на принадлежности часового мастера.

— Сложное устройство, — сказал Грант.

— Лазер с рубиновой накачкой, — сухо сказала Кора, если вы знаете, что это означает.

— Я знаю, что из него исходит узкий луч чистого монохромного света, но не имею ни малейшего представления, как он работает.

— В таком случае я бы предложила вам занять свое место и не мешать мне.

— Слушаюсь, мэм. Но если вам захочется погонять мячик, дайте мне знать. Мы, мордовороты, только и годимся для такой неквалифицированной работы.

Кора отложила в сторону крохотную отвёрточку, сплела пальцы в резиновых перчатках и обратилась к нему:

— Мистер Грант?

— Да, мэм?

— Неужели вы и в дальнейшем собираетесь отягощать наше мероприятие своим чувством юмора, которое пошлине ужасно?

— Нет, я не… но… Ладно, как же мне с вами разговаривать?

— Как с коллегой по команде.

— Вы же, кроме того, и молодая женщина.

— Мне это известно, мистер Грант, но какое это имеет к вам отношение? Не стоит каждым вашим жестом и словом подчеркивать, что вас привлекает мой пол. Это утомительно и ни к чему. После того, как все будет закончено и если у вас еще не пропадет желание продемонстрировать все те ритуалы, с которыми вы встречаете каждую молодую женщину, я смогу иметь с вами дело в той мере, в какой это меня устроит, но пока…

— Хорошо. Будем считать, что о свидании мы договорились.

— И еще, мистер Грант…

— Да?

— Не старайтесь так настойчиво подчеркивать, что когда-то вы были футболистом. Честное слово, меня это не волнует…

Сглотнув, Грант сказал:

— Что-то подсказывает мне, что все мои ритуалы вылетят в трубу, но…

Не обращая больше на него внимания, она снова занялась лазером. Грант не мог оторвать глаз от легких, точных движений ее уверенных пальцев.

— Ох, если бы только вы быт чуть легкомысленнее, — вздохнул он, но, к счастью, она не слышала его или, по крайней мере, сделала вид.

Она неожиданно схватила его за руку, и Грант замер от прикосновения ее теплых пальцев.

— Прошу прощения, — сказала она, отводя его кисть в сторону и одновременно нажимая кнопку на панели лазера. Из тубуса вырвался тонкий, как волосок, луч красного цвета, упавший на металлический диск, где только что лежала рука Гранта. В диске мгновенно появилась тоненькая дырочка, и в воздухе послышался запах испаряющегося металла. Не убери она руку Гранта, дырочка оказалась бы как раз на его большом пальце.

— Вы могли предупредить меня, — сказал Грант.

— У вас. нет никаких причин стоять тут, не так ли?

Не обращая внимания на его протянутую для помощи руку она подняла лазер и двинулась в сторону кладовки.

— Да, мисс, — мрачно сказал Грант. — Впредь, оказавшись рядом с вами, я буду внимательно следить за своими руками.

Кора повернулась и показалось, что она удивлена и несколько смущена. Помедлив, она улыбнулась.

— Осторожнее, — сказал Грант. — А то щека треснет.

Улыбка ее мгновенно исчезла.

— Займитесь собой, — ледяным тоном сказала она и скрылась в мастерской.

Сверху донесся голос Оуэнса.

— Грант! Проверить рацию!

— Есть, — отозвался Грант. — Мы еще увидимся, Кора. Потом!

Он скользнул на свое место и в первый раз присмотрелся к рации.

— Похоже, что принимает она только азбуку Морзе.

Микаэлс повернулся к нему. Лица его обрело сероватый оттенок.

— Технически довольно сложно обеспечить голосовую связь при большом уровне миниатюризации. Я предполагаю, что азбуку вы знаете.

— Конечно. — Несколькими движениями кисти он отбил краткое послание. Через пару секунд динамик всеобщего оповещения в зале миниатюризации выдал звук, громкость которого проникала сквозь стенки «Протеуса»:

— Сообщение получено. Необходимо подтверждение. Сообщение гласит: «МИСС ПЕТЕРСОН УЛЫБНУЛАСЬ».

Кора, только что вернувшаяся на свое место, возмущенно подняла на него глаза и сказала:

— Господи!

Грант, склонившись над рацией, отстучал: «ПРАВИЛЬНО».

Ответ на этот раз поступил морзянкой. Прислушавшись к ее стрекоту, Грант крикнул:

— Получено указание снаружи: «ПРИГОТОВИТСЯ К МИНИАТЮРИЗАЦИИ!».

Глава 6

Грант, не зная, как ему готовиться, решил остаться на месте. Микаэлс поднялся внезапным рывком, словно решив в последнюю минуту проверить всю окружающую аппаратуру.

Дюваль, отложив записи в сторону, стал возиться с ремнями.

— Могу ли я помочь вам, доктор? — спросила Кора.

Он поднял на нее глаза.

— Что? О, нет. Мне надо всего лишь затянуть эту пряжку. Вот и все.

— Доктор…

— Да? — он снова поднял на нее глаза, и внезапно до него дошло, что ей трудно выразить свои мысли, что ее что-то смущает. — Что-то случилось с лазером, мисс Петерсон?

— О, нет. Просто мне очень неудобно, что я стала причиной вашего конфликта с доктором Рейдом.

— Ничего особенного и не было. Выкиньте из головы.

— И спасибо, что вы предоставили мне возможность оказаться здесь, с вами.

Дюваль серьезно ответил ей:

— Просто я позарез нуждаюсь в вас. Кроме вас, я ни на кого не могу положиться.

Кора двинулась к Гранту, который, повернувшись, смотрел на Дюваля, в то же время пытаясь справиться со своей упряжью.

— Вы знаете, как застегнуться? — спросила она.

— Кажется, она несколько сложнее, чем пристяжной ремень в самолете.

— Так и есть. Вы неправильно застегнули вот здесь. Разрешите мне. — Она перегнулась через него, и Грант чуть не уткнулся носом в ее щеку, чувствуя легкий едва уловимый запах ее духов. Он напрягся.

Кора тихо сказала:

— Простите, если я была грубовата с вами, но я и без того в трудном положении.

— В данный момент оно мне очень нравится… Прошу прощения. Я как-то не уловил…

— Я занимаю в ОССМ такое же положение, как и все прочие, — сказала она, — но мне на каждом шагу мешает преувеличенное внимание к моему полу. То мне уделяют излишнее внимание, то подчеркнуто отстраняют, а мне не нужно ни того, ни другого. Во всяком случае, на работе. И это меня порядком раздражает.

Гранту тут же пришел в голову ответ, который так и напрашивался, но он промолчал. Он будет испытывать постоянное напряжение, если и дальше не сможет обращать внимания на то, что бросается в глаза, хотя, может быть, ему удастся справиться с собой.

— К какому полу вы бы ни принадлежали, я совершенно искренне утверждаю, что на борту вы самая спокойная личность, если не считать Дюваля, который, как мне кажется, вообще не обращает внимания на окружающую обстановку.

— Не надо недооценивать его, мистер Грант. Уверяю вас, он прекрасно понимает, где находится. И если он столь спокоен, то лишь потому, что осознает: успех нашей миссии несоизмерим с его жизнью.

— Дело в тайне Бенеса?

— Нет. В том, что в первый раз миниатюризация будет доведена до такого уровня, в первый раз она будет направлена на спасение жизни человека.

— Безопасно ли будет использование лазера? — спросил Грант. — После того, как я чуть не потерял палец?

— В руках доктора Дюваля лазер уничтожит тромб, не затронув ни одной молекулы окружающей ткани.

— Вы высоко оцениваете его способности.

— Так их оценивает весь мир, В силу тех же причин я разделяю эту оценку. Я работаю с ним бок о бок, едва только получила степень магистра.

— Я предполагаю, что он не одаривает вас ни излишней снисходительностью ни предупредительностью лишь потому, что вы женщина.

— Да, этого за ним не водится.

Вернувшись к себе, она легким движением застегнула свою систему.

— Доктор Микаэлс, мы ждем, — обратился сверху Оуэнс.

Микаэлс, поднявшись со своего места, медленно, с рассеянным и неуверенным выражением на лице обошел каюту. Затем, увидев, что все остальные уже застегнули ремни и сидят на местах, спохватился:

— Ах, да! — и, сев, торопливо привел себя в порядок.

Оуэнс, спустившись по трапу, бегло проверил надежность креплений, поднялся в рубку и сам пристегнулся.

— о’кей, мистер Грант. Передайте, что мы готовы.

Едва только Грант оторвал пальцы от ключа, динамик уже оповестил: «ВНИМАНИЕ, «ПРОТЕУС». ВНИМАНИЕ, «ПРОТЕУС». ЭТО ПОСЛЕДНЯЯ ГОЛОСОВАЯ СВЯЗЬ ДО ЗАВЕРШЕНИЯ МИССИИ. В ВАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ БУДЕТ ШЕСТЬДЕСЯТ МИНУТ ОБЪЕКТИВНОГО ВРЕМЕНИ. ПО ЗАВЕРШЕНИИ ПРОЦЕССА МИНИАТЮРИЗАЦИИ, ТАЙМЕР СУДНА НАЧНЕТ ОТСЧЕТ. ВЫ ДОЛЖНЫ ПОСТОЯННО КОНТРОЛИРОВАТЬ ХОД ВРЕМЕНИ, УЧИТЫВАЯ, ЧТО ТАЙМЕР БУДЕТ ПОКАЗЫВАТЬ, СКОЛЬКО ЕЩЕ ОСТАЛОСЬ В ВАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ. НЕ ДОВЕРЯЙТЕ — ПОВТОРЯЕМ, НЕ ДОВЕРЯЙТЕ ВАШЕМУ СУБЪЕКТИВНОМУ ОЩУЩЕНИЮ ХОДА ВРЕМЕНИ. ВЫ ДОЛЖНЫ БУДЕТЕ ОКАЗАТЬСЯ ВНЕ ПРЕДЕЛОВ ТЕЛА БЕНЕСА ДО ПОДХОДА НУЛЕВОЙ ОТМЕТКИ НА ТАЙМЕРЕ. В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ, ВЫ УБЬЕТЕ БЕНЕСА НЕЗАВИСИМО ОТ УСПЕШНОГО ИСХОДА ОПЕРАЦИИ. УДАЧИ!»

Голос смолк, и Грант не нашел ничего более оригинального для поднятия своего духа, чем слова «Ясно и понятно!».

К своему собственному удивлению, он услышал, что произнес их вслух.

Микаэлс, сидевший рядом, повторил: «Вот уж действительно, ясно и понятно» и выдавил слабую улыбку.

В контрольной рубке Картер застыл в ожидании. Он поймал себя на том, что в эти мгновения предпочел бы сам быть в «Протеусе», чем вне судна. Его ждет предельно трудный час, и ему было ?ы куда проще находиться там, где каждую секунду он мог контролировать положение дел.

Он вздрогнул от внезапного треска морзянки. Адъютант, сидевший на приеме, тихо сказал:

— «Протеус» сообщает, что полностью готов.

— Начали! — крикнул Картер.

Соответствующего тумблера, маркированного буквами «МИН.» на соответствующей панели коснулся соответствующий палец соответствующего техника. «Словно балет, — подумал Картер, — когда каждый стоит на своем месте, зная, что и когда ему надо делать, но никто не знает конца сюиты».

Прикосновение к кнопке заставило исчезнуть одну из стен в конце Зала миниатюризации, и из проема медленно выплыл огромный, сотканный из сотов диск, скользивший по направляющим, проложенным вдоль потолка. Он навис над «Протеусом», двигаясь плавно и бесшумно с помощью двигателей, работающих на сжатом воздухе.

Для тех же, кто был заключен в скорлупе «Протеуса», было ясно видно, как диск, рассеченный геометрически правильными линиями сот, огромным выщербленным чудовищем надвигался на них.

Лоб и голый череп Микаэлса были обильно залиты потом.

— Вот это, — сдавленным голосом прошептал он, — это и есть миниатюризатор.

Грант открыл было рот, но Микаэлс торопливо опередил его:

— Только не спрашивайте меня, как он работает. Это знает Оуэнс, а не я.

Грант непроизвольно перевел взгляд наверх и назад, к Оуэнсу, который, застыв на месте, тоже не мог скрыть напряжения. Ясно была видна одна его рука, вцепившаяся в ручку, которая, как Грант предположил, была едва ли не самой важной в управлении судном; ощущение чего-то материального и надежного помогало капитану держать себя в руках. Или, может, его успокаивало прикосновение хоть к какой-то части судна, которое он сам сконструировал. Он лучше, чем кто-либо другой, знал, насколько надежен — или хрупок — тот пузырь, защита стенок которого позволяла существовать их микроскопическому убежищу.

Отведя глаза, Грант уставился на Дюваля, тонкие губы которого были растянуты в легкой улыбке.

— Вы вроде нервничаете, мистер Грант. Разве в ваши профессиональные обязанности не входит умение сохранять спокойствие даже в самой нервной обстановке?

«Провалиться бы тебе. Сколько еще лет публику будут кормить дурацкими россказнями о тайных агентах, никогда не теряющих хладнокровия?»

— Нет, доктор, — сказал Грант. — Если бы в своей профессии я всегда сохранял невозмутимость в нервных ситуациях, я уже давно был бы мертв. Просто от нас требуется, чтобы мы действовали достаточно продуманно независимо от состояния нашей нервной системы. Вы же, насколько я вижу, отнюдь не нервничаете.

— Нет. Я испытываю заинтересованность. Я преисполнен чувством… чувством изумления. Мне свойственны невероятное любопытство и восторженность… так что у меня нет времени нервничать.

— Как вы думаете, есть ли у нас шанс погибнуть?

— Надеюсь, что он очень невелик. И в любом случае я ищу утешения в религии. Я причастился, так что для меня смерть — всего лишь переход в другой мир.

Грант не нашелся, что ответить на это, и промолчал. Для него смерть была сплошной стеной, из-за которой не было возврата, и он не мог не признать, что сколь бы логично ни было его представление о ней, в настоящий момент оно давало весьма слабое утешение, учитывая, что червячок беспокойства все же копошился в мозгу.

Он со смущением ощутил, что его собственный лоб также покрыт испариной и, может, он столь же влажен, как у Микаэлса, и что Кора смотрит на него с тем чувством стыда, которое тут же переходит в презрение.

Он импульсивно повернулся к ней:

— А вы признались в своих грехах, мисс Петерсон?

— Какие грехи вы имеете в виду, мистер Грант? — холодно спросила она.

Он не ответил, потому что, сжавшись на сидении, смотрел на огромный диск, нависающий над их головами.

— Что вы чувствуете, доктор Микаэлс, когда вас подвергают уменьшению?

— Предполагаю, что ничего особенного. Это своеобразная форма движения, направленного внутрь, и если оно производится с постоянной скоростью, вы чувствуете себя примерно так же, как спускаясь вниз по эскалатору, который несет вас с неизменной скоростью.

— Насколько я понимаю, это всего лишь теория, — Грант не сводил глаз с миниатюризатора. — А что чувствуете на деле?

— Не знаю. Мне никогда не приходилось этого испытывать. Тем не менее, животные в процессе миниатюризации не проявляли ни малейшего признака беспокойства. Они продолжали вести себя как ни в чем не бывало, что я лично наблюдал.

— Животные? — С внезапной вспышкой возмущения Грант повернулся к Микаэлсу. — Животные? А подвергался ли когда-нибудь раньше уменьшению человек?

— Боюсь, — сказал Микаэлс, — что нам предоставлена честь стать первопроходцами.

— Потрясающе. Разрешите мне задать вам еще один вопрос. До каких пределов простиралась миниатюризация животного — я имею в виду любого живого существа.

— До пятидесятикратного, — коротко ответил Микаэлс.

— Что?

— В пятьдесят раз. То есть, все его линейные размеры уменьшались до одной пятидесятой от нормальных.

— То есть, я бы был ростом в полтора дюйма.

— Совершенно верно.

— Но мы двинемся куда дальше.

— Да. Дойдем примерно до миллиона, я думаю. Оуэнс сможет дать вам точную цифру.

— Предельная точность не играет роли. Главное, что уменьшения таких масштабов никто еще не испытывал.

— Именно так.

— И вы считаете, что мы сможем вынести ту честь, которая была нам оказана в ходе эксперимента?

— Мистер Грант, — сказал Микаэлс, откуда-то из глубин своего существа извлекая остатки юмора, которым были отмечены его слова. — Боюсь, что ничего другого нам не остается. В данный момент мы уже подвергаемся миниатюризации, и, вне всякого сомнения, вы ничего не чувствуете.

— Силы небесные! — пробурчал Грант и, посмотрев наверх, оцепенел от изумления.

Днище диска миниатюризатора, надвинувшегося им почти на головы, светилось далеким бесцветным сиянием, которое шло мощным и ровным потоком. Свет воспринимался не столько зрением, сколько, в основном, нервными окончаниями, так что, когда Грант закрыл глаза и сам предмет исчез из виду, исходящее от него свечение все так же стояло у него перед глазами.

Микаэлс должно быть обратил внимание, как Грант сжимал веки, потому что сказал:

— Это не свет. Это вообще не электромагнитное излучение, какого бы то ни было вида. Это вид энергии, которая не присутствует в нашем нормальном окружении, в нашей Вселенной. Она действует прямо на нервные окончания, и наш мозг воспринимает ее как свет, ибо он не знает иного способа отреагировать на нее.

— Она представляет собой какую-то опасность?

— Насколько известно, нет, но должен признаться, что с таким уровнем интенсивности пока еще никто не сталкивался.

— Мы опять-таки стали первопроходцами, — пробормотал Грант.

— Потрясающе! — вскричал Дюваль. — Как сияние сотворения мира!

Реагируя на излучение, плита под судном тоже засветилась, да и сам «Протеус» стал излучать свечение как снаружи, так и изнутри себя. Можно было подумать, что кресло, в котором располагался Грант, было сделано из пламенных сгустков, но оно продолжало оставаться холодным и массивным. Даже воздух вокруг светился, и Грант вдыхал в себя холодное свечение.

Руки и его, и спутников слегка фосфоресцировали.

Светящиеся пальцы Дюваля прочертили в воздухе знак креста, и излучающие свечение губы шевельнулись.

— Вы вроде испугались, доктор? — спросил Грант.

— Порой молитва рождается, — мягко ответил Дюваль, — не из-за страха, а из благодарности, что тебе довелось увидеть одно из чудес Божьих.

В глубине души Гранту пришлось признать, что он потерпел поражение в поединке. Ему подобная мысль и в голову не приходила.

— Гляньте на стены! — закричал Оуэнс.

Те стремительно расходились в стороны, и потолок улетал вверх. Пределы огромного зала заволакивались плотным густым туманом, излучавшим к тому же свечение. Диск превратился в непостижимо огромный предмет, подлинные пределы и очертания которого скрылись от глаз. Шестиугольники каждой из ячеек превратились в источники нестерпимо яркого света, режущего глаза, словно звезды на угольно-черном небе.

Грант почувствовал, что опасения уступают место захлестывавшему его восторгу. Сделав над собой усилие он торопливо бросил взгляд на остальных спутников. Все они смотрели вверх, словно загипнотизированные сиянием, лившимся из ниоткуда, ибо зал расширился до пределов Вселенной, а сама Вселенная теперь являла собой нечто непредставимое.

Без предупреждения свечение внезапно стало меркнуть, обретая тускло-красный оттенок, и рация неожиданно выдала короткую серию сигналов. Грант уставился на нее.

— Белински из института Рокфеллера, — сказал Микаэлс, — считает, что в ходе миниатюризации должны меняться субъективные эмоции. В общем и целом, он ошибался, но, тем не менее, звук этого сигнала как-то изменился.

— А ваш голос — нет, — сказал Грант.

— Потому что и вы, и я изменились в равной мере. Я говорю о восприятии сигналов, которые приходят с той стороны. И наоборот.

Грант расшифровал и прочел пришедшее послание: «МИНИАТЮРИЗАЦИЯ ВРЕМЕННО ПРИОСТАНОВЛЕНА. ВСЕ ЛИ У ВАС В ПОРЯДКЕ? ОТВЕЧАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО».

— Все ли у нас в порядке? — с сарказмом осведомился у членов команды Грант. Ответов не последовало, и, сказав: «Молчание — знак согласия», он отбил: «ВСЕ В ПОРЯДКЕ».

Картер облизал сухие губы. Щурясь до боли в глазах, он не отрывал взгляда от диска миниатюризатора и знал, что все, вплоть до последнего техника, застыли в том же положении.

Живые человеческие существа никогда еще не подвергались миниатюризации. Никогда еще не подвергался этой процедуре предмет столь большой, как «Протеус». Никто и ничто — ни человек и ни животное; живое или мертвое, маленькое или большое — не подвергалось миниатюризации такого уровня.

Вся ответственность лежала на нем. И пока продолжался этот кошмар, он не мог сбросить с себя груз ответственности.

— Вот оно! — невольно вырвался вздох из груди техника, сидевшего за кнопкой с надписью «МИН.» Его услышали все, кто, как и Картер, наблюдал за тем, как, уменьшаясь, исчезал из поля зрения «Протеус».

Сначала изменение его размеров шло так медленно, что о нем свидетельствовали лишь выплывающие из-под корабля прямоугольные плиты пола. Только что они почти все были скрыты корпусом субмарины, а теперь из-под нее стали выползать те, которых раньше совершенно не было видно.

Их становилось все больше по мере того, как увеличивалась скорость миниатюризации, и судно уменьшалось, как кусок льда на горячей сковородке.

Картер наблюдал за таким процессом раз сто, не меньше, но никогда раньше он не производил на него такого впечатления. Казалось, что корабль проваливается в глубокую, бесконечно глубокую дыру; вокруг стояла полная тишина, а субмарина становилась все меньше и меньше, словно отделявшее от нее расстояние преображалось в мили, десятки миль, сотни…

Корабль напоминал теперь белую пчелку, присевшую на центральный прямоугольник под миниатюризатором, белая точка на единственном в мире красном прямоугольнике — Модуле-Ноль.

«Протеус» продолжал падать в пространство, съеживаясь и уменьшаясь, и Картер с усилием поднял руку. Свечение диска обрело темно-красный цвет, и миниатюризация прекратилась.

— Прежде чем продолжить, выясните, как они себя там чувствуют.

Они уже могли быть трупами или же, что было ничуть не лучше, лишены возможности функционировать хотя бы с минимальным эффектом. В таком случае все потеряно и лучше бы узнать об этом заблаговременно.

Техник на связи сказал:

— Ответ пришел: «ВСЕ В ПОРЯДКЕ».

Картер подумал: если они не способны действовать, может, они и не осознают этого.

Но у них снаружи не было возможности проверить это предположение. Приходилось исходить из того, что у них в самом деле все в порядке, если так утверждает команда «Протеуса».

— Поднять судно, — сказал Картер.

Глава 7

Модуль-Ноль стал медленно подниматься над уровнем пола: прямоугольная колонна строгих очертаний с красным верхом и белыми сторонами; она несла на себе белую точку «Протеуса» величиной в дюйм. Когда плоский верх колонны приподнялся над полом на четыре фута, движение прекратилось.

— К Фазе-два готовы, сэр, — донесся голос одного из техников.

Картер коротко глянул на Рейда, который кивнул в ответ.

— Приступить к Фазе-два, — сказал Картер.

Панель скользнула в сторону и механическая рука (гигантский «Уолдо» — как рассказывали Картеру, это имя было присвоено ей в соответствии с одним из фантастических рассказов 40-х годов) бесшумно двинулась вперед. Высотой она была в четырнадцать футов, и ее несущая конструкция представляла собой треножник, поддерживавший вертикальный стояк, от которого горизонтально отходила непосредственно механическая мышца руки. Сама она состояла из нескольких составных частей, каждая из которых была короче предыдущей. Всего их было три, и последняя, в два дюйма длиной, заканчивалась стальными подобиями пальцев толщиной в четверть дюйма, способных к довольно сложным взаимным манипуляциям.

На основание устройства были нанесены буквы ОССМ, а под ними надпись «РУЧНОЕ УПРАВЛЕНИЕ МИН.».

Вместе с ним в зале показались трое техников с медсестрой, которая не могла скрыть волнения. Каштановые волосы были забраны под белую шапочку в беспорядке, словно ее неожиданно сорвали с места.

Двое техников нацелили руку «Уолдо», заставив ее зависнуть над уменьшившимся «Протеусом». Для точной наводки три волосообразных лучика света, падавших из основания агрегата, скрестились на поверхности Модуля-Ноль. Расстояние от каждого луча до центра модуля высвечивалось на маленьком овально экране, в центре которого и должны были скрестится все три луча.

Интенсивность свечения экрана стала понемногу меняться, когда третий техник принялся осторожно вращать ручку. Опытной рукой, натренированной за долгое время практики он в течение пары секунд добился ровного свечения всех трех сегментов, на которые линии лучей делили экран; во всяком случае, границы между ними размылись. Щелкнув тумблером, техник закрепил выкинутую руку «Уолдо» в нужном положении. Линии наводки отключились и отраженный луч прожектора осветил «Протеус».

Рука стала медленно и плавно опускаться к «Протеусу». Техник затаил дыхание. Чаще, чем кому-либо другому в стране, ему приходилось иметь дело с уменьшенными объектами: может, он был самым опытным в мире (хотя, конечно, никто не знал, что делается там, на Другой Стороне), но работа, предстоявшая ему сейчас, не имела прецедентов.

Ему нужно было приподнять объект во много раз меньше тех масс, с которыми он сталкивался раньше, а в объекте находились пять живых человеческих существ. Даже еле заметного подрагивания руки было достаточно, чтобы убить их.

Растопыренные захваты механических пальцев нависли прямо над субмариной. Техник остановил их, попытавшись заставить зрение воспринимать то, что, по мнению инструментального контроля, было сущей правдой. Он аккуратно нацелил захваты. Медленно, миллиметр за миллиметром, они стали сходиться воедино, пока не сомкнулись под днищем судна, приняв его в аккуратные и надежные объятия.

Дрогнув, Модуль-Ноль стал опускаться, оставив «Протеус» покоиться в захвате стальных щупальцев.

Модуль не остановился на уровне пола, а пошел дальше книзу, и через несколько минут под висящим в воздухе судном образовался провал.

Затем из проема, оставленном Модулем-Ноль, стали выдвигаться наверх стеклянные стенки. Когда их хрустальная цилиндрическая конструкция достигла высоты в полтора фута, в ней колыхнулся мениск прозрачной жидкости. Модуль-Ноль опять поднялся до уровня пола, и его продолжением стал цилиндр в фут в поперечнике и четырех футов в высоту, на две трети заполненный жидкостью. Цилиндр покоился на овальной пробковой подставке, по толстому ободу которой шли буквы «СОЛЕВОЙ РАСТВОР».

Рычаг «Уолдо», который не дрогнул во время этих манипуляций, теперь нависал над раствором. Он держал судно в верхней части цилиндра примерно в футе над его поверхностью.

Наконец рука стала опускаться — медленно, еще медленнее. Она остановилась, когда «Протеус» почти касался поверхности жидкости, а затем продолжила движение, которое почти не воспринималось глазом.

Есть контакт! Судно продолжало опускаться все ниже и ниже, пока на половину не оказалось под поверхностью раствора. Техник подержал его в таком положении несколько секунд, а затем медленно, еле заметно стал ослаблять захваты. Окончательно убедившись, что ни один из них не зацепил корпус субмарины, поднял захваты из раствора.

С облегченным вздохом «Ф-ф-фу» он отключил захват и разжал металлическую кисть.

— О’кей, пошли отсюда, — сказал он стоящим по бокам спутникам, и, спохватившись, гаркнул официальным тоном: — Корабль в ампуле, сэр!

— Отлично! — откликнулся Картер. — Проверить команду!

Перемещение из Модуля в ампулу было проведено, с точки зрения нормального мира, с предельной осторожностью, но для «Протеуса» оно таковым не оказалось.

Отстучав сигнал «ВСЕ В ПОРЯДКЕ», Грант, преодолевая внезапный приступ тошноты, когда Модуль стал подниматься кверху, спросил:

— И что теперь? Дальше будем уменьшаться? Кто-нибудь знает?

— До начала следующего этапа миниатюризации, — сказал Оуэнс, — мы пойдем на погружение.

— Погружения во что? — поинтересовался Грант, но не получил ответа. Он снова попытался приглядеться к смутным очертаниям зала миниатюризации и в первый раз заметил окружающих лодку гигантов.

То были два стоявших рядом человека — точнее, в падающем снаружи туманном свете, человекообразные башни, тела которых уходили вверх и вниз, словно Грант смотрел на отражение великанов в кривом зеркале. Пряжка пояса на одном из гигантов для Гранта представляла собой металлическую плиту со сторонами в фут длиной. Видневшиеся далеко внизу ботинки были каждый размером с железнодорожный вагон. Высившаяся далеко наверху голова несла на себе горный хребет носа, прорезанный двумя туннелями ноздрей. Великаны двигались со странной медлительностью.

— Субъективное восприятие времени, — пробормотал Микаэлс. Прищурившись, он посмотрел наверх, а потом перевел взгляд на часы.

— Что? — переспросил Грант.

— Еще одно из предположений Белински: восприятие времени меняется в ходе миниатюризации. Привычный отрезок времени удлиняется так, что для нас пять минут превращаются в десять, насколько я могу судить. Эффект растет по мере продолжительности миниатюризации, но я не знаю, в каких отношениях с восприятием времени. Белински нуждался в экспериментальных данных, которые теперь мы сможем ему предоставить. Вот посмотрите… — он протянул Гранту свои наручные часы.

Грант глянул на них, а потом на свои. Секундная стрелка не бежала, а ползла по циферблату. Он поднес часы к уху. В их корпусе раздавалось лишь слабое урчание, но оно приобрело басовые нотки.

— Это нам только на пользу, — сказал Микаэлс. — В нашем распоряжении всего час, но для нас он растянется на несколько часов. Может, и больше.

— Вы хотите сказать, что мы будем двигаться быстрее?

— Для нас самих мы будем двигаться точно так же, как и раньше; но для наблюдателя извне, я предполагаю, мы просто носимся, стараясь уложиться в отведенное время. Что, конечно, можно только приветствовать, учитывая ограниченное время, имеющееся в нашем распоряжении.

— Но…

Микаэлс покачал головой.

— Прошу вас! Никаких иных объяснений дать я не в силах. Биофизические постулаты Белински я еще могу понять, но его математический аппарат вне моего разумения. Может, Оуэнс сможет растолковать вам.

— Я спрошу его потом, — сказал Грант. — Если оно у нас будет, это «потом»…

Субмарина внезапно опять оказалась залитой потоком света, но то было обыкновенное белое свечение. Движение привлекло внимание Гранта, и он поднял взгляд. По обе стороны судна зависли гигантские щупальца.

— Всем проверить пристяжные ремни! — донесся сверху голос Оуэнса.

Грант не успел отреагировать. Сзади его что-то дернуло, и он, насколько позволили ремни, автоматически повернулся в ту сторону.

— Я решила проверить, — сказала Кора, — насколько хорошо вы закрепились.

— Стреножен по рукам и ногам, — ответил Грант, — но все равно спасибо.

— Милости просим. — Затем, повернувшись направо, она умоляюще сказала:

— Доктор Дюваль. Ваше крепление.

— С ним все в порядке. Как и с вашим.

Кора ослабила натяжение своих ремней, чтобы дотянуться до Гранта. Теперь она поправила их, и как раз вовремя. Щупальца стали опускаться, смыкаясь подобно гигантским челюстям. Грант невольно напрягся. Они остановились, дернулись снова и наконец сошлись.

«Протеус» дрогнул, дернулся, и всех на борту швырнуло слева направо и опять в другую сторону. Лязг и грохот заполнили корпус.

Затем наступило молчание, четко ощущалось, что они висят над бездной. Судно вздрогнуло и еле заметно качнулось. Грант посмотрел вниз и увидел, как исчезает из-под пола огромная красная поверхность.

Он не имел представления, на каком расстоянии от пола они в своем теперешнем положении находятся, но у него было ощущение, что он смотрит из окна двадцатого этажа.

Предмет, обладающий столь незначительными размерами, каким было сейчас судно, не должен был бы претерпеть серьезных повреждений, упав с такой высоты. Сопротивление воздуха не позволило бы ему набрать необходимую скорость падения.

Но Грант в подробностях помнил точку зрения

Оуэнса, изложенную во время инструктажа. Он сам в данный момент представляет собой такой же количественный набор атомов, как и человек нормальных размеров, во всяком случае, не меньше, чем в нем было на самом деле. Но, соответственно, он, как и судно, стал более хрупким, ломким. И падение с такой высоты размозжит судно и убьет команду.

Он глянул на захваты, державшие субмарину. Как они представлялись взгляду нормального человека, Грант не мог себе вообразить. Для него они были гнутыми стальными конструкциями десяти футов в диаметре каждая, как и уступы, на которых покоилось судно. На мгновение он почувствовал себя в безопасности.

Оуэнс крикнул дрогнувшим от напряжения голосом:

— Вот оно — приближается!

Грант огляделся, прежде чем понял, что такое «оно».

Свет отражался от гладкой поверхности стеклянного круга таких размеров, что на нем мог разместится целый дом. Он поднимался к ним легко и быстро, и прямо под ними, далеко внизу, в воде дрожали отблески лучей света.

«Протеус» повис над поверхностью озера. Стеклянные стены цилиндра сейчас вздымались вокруг субмарины, и водная поверхность внизу была от них не дальше, чем в пятидесяти футах.

Грант откинулся на спинку сидения. Он решил не ломать себе голову над тем, что его сейчас ожидает.

Тем не менее, он собрался и подавил приступ тошноты, когда ему показалось, что сидение уходит из-под него. Ощущение было весьма сходно с тем, которое он ощутил, когда ему однажды пришлось пикировать к поверхности океана. Самолет, в котором он тогда находился, как и предполагалось, заложил крутой вираж, выходя из пике, но «Протеусу», который внезапно стал воздушной подлодкой, сделать этого не удастся.

Грант было напряг мышцы, а затем попытался расслабить их в надежде, что пристяжная система примет на себя удар, который может поломать ему кости.

Они с такой силой опустились на воду, что зубы у него едва не вылетели из челюсти.

Грант предполагал, что они увидят в иллюминаторах фонтан брызг и взметнувшуюся стену в кружевах пены. Вместо этого перед его глазами предстал округлый горб воды, маслянистая поверхность которого качнула на себе лодку. Затем подкатил другой горб и еще один.

Захваты разжались, судно отчаянно качнулось и, медленно поворачиваясь, застыло на водной поверхности.

Грант с трудом перевел дыхание. Они находились на поверхности озера, но такой водной глади ему еще не приходилось видеть.

— Вы ждали волны, мистер Грант? — спросил Микаэлс.

— В общем-то, да.

— Должен признаться, я тоже. Человеческий мозг, Грант — забавная штука. Он всегда рассчитывает, что перед ним предстанет то, что ему уже приходилось видеть. Мы же уменьшены и находимся в небольшом резервуаре с водой. Он нам кажется настоящим озером, и мы ждем волн на его поверхности, брызги, пену… Бог знает, что еще. Но каким бы обширным нам ни казалось это озеро, по сути, это всего лишь небольшой контейнер с водой, по которой бежит рябь, а не волны. И какими бы большими ни предстали перед нашими глазами, они будут оставаться рябью, а не волнами.

— Хотя достаточно интересно, — сказал Грант. Он смотрел на вздымающиеся мощные валы, которые были на самом деле еле различимой рябью. Отражаясь от далеких стенок, они возвращались обратно, сталкиваясь с валами, бегущими им навстречу и заставляющими «Протеус» содрогаться и подпрыгивать.

— Интересно? — возмущенно сказала Кора. — И это все, что вы можете сказать? Да это же просто потрясающе.

— Деяния Его рук, — добавил Дюваль, — величественны при любых размерах.

— Хорошо, — сказал Грант, — договорились. Потрясающе и величественно. Принял. Только слегка мутит, вам не кажется?

— Ох, мистер Грант, — вздохнула Кора, — У вас просто талант все опошлять.

— Прошу прощения, — сказал Грант.

Подала голос рация, и Грант снова отстучал ответный сигнал «ВСЕ В ПОРЯДКЕ». Он с трудом подавил искушение отбить: «У всех морская болезнь».

Тем не менее, даже Кору стало мутить. Может, ему не стоило напоминать ей об их состоянии.

— Погружение придется обеспечивать нам самим, — приказал Оуэнс. — Грант, отстегнитесь и откройте клапаны один и два.

Пошатываясь, Грант поднялся на ноги, радуясь, что обрел хотя бы ограниченную свободу, и двинулся к клапану с маркировкой «Один» на переборке.

— Я возьму на себя другой, — сказал Дюваль. Глаза их на мгновение встретились, и Дюваль, словно впервые увидев тревогу другого человека, натянуто улыбнулся. Грант улыбнулся ему в ответ и возмущенно подумал: «Как она может испытывать какие-то чувства к этому воплощению самодовольства?»

Через открытые клапаны в соответствующие цистерны судна хлынула окружающая жидкость, и Они стали погружаться в глубину.

Грант подобрался к подножию трапа, ведущего в рубку, и крикнул:

— Как дела, капитан Оуэнс?

Оуэнс покачал головой.

— Трудно сказать. Отсчет по шкале может ничего не дать. Приборы предназначены для работы в настоящем океане. Черт побери, вот уж не предполагал, что «Протеус» будет нырять вот в это.

— Моя мать тоже никогда не предназначала меня для такой жизни, — сказал Грант. Они погрузились почти полностью. Дюваль закрутил кремальеры обоих клапанов, и Грант вернулся на место.

Затягивая ремни, он почувствовал восхитительное ощущение. Под поверхностью их больше не качало и наступило блаженное спокойствие.

Картер постарался разжать сведенные в кулак пальцы. Пока все шло хорошо. «ВСЕ В ПОРЯДКЕ» отстучала морзянка из субмарины, которая сейчас представляла собой крохотную капсулу, поблескивающую в растворе.

— Фаза-Три, — сказал он.

Миниатюризатор, сверкание которого было устранено во время второй фазы, снова засиял во всю мощь, но теперь излучение исходило лишь из центральной группы сот.

Картер напряженно наблюдал за происходящим. На первых порах ему было трудно дать себе отчет, происходит ли в объективной реальности то, что он наблюдает, или же сказывается предельное напряжение, которое он испытывает… Нет, судно в самом деле продолжало сокращаться по всем параметрам.

Веретенце в дюйм длиной уменьшалось с каждой секундой, становясь почти неразличимым в воде. Фокус лучей миниатюризатора, державших его в своем скрещении, не сдвигался ни на волосок, и

Картер позволил себе еще раз облегченно перевести дыхание. На каждом этапе были свои опасности.

Картер бегло представил себе, что могло бы случиться, отклонись луч хоть чуть-чуть в сторону: половина «Протеуса» продолжала бы уменьшаться с заданной скоростью в то время, когда другая уменьшалась бы медленнее или вообще прекратила бы изменение. Но этого не могло произойти, и он выкинул опасные мысли из головы.

«Протеус» сейчас был еле заметной точкой и становился все меньше и меньше, пока его вообще стало не видно. Весь диск миниатюризатора вспыхнул режущим глаза сиянием: предмет внимания стал столь мал, что сфокусировать на нем луч было теперь почти невозможно.

«Верно, верно, — подумал Картер. — Дойдет очередь и до окружения».

Теперь стал съеживаться сам цилиндр с жидкостью, все убыстряя и убыстряя изменение своих линейных размеров, пока наконец он не превратился в подобие простой ампулы двух дюймов в длину и полдюйма в поперечнике, где в уменьшившемся объеме воды плавал «Протеус», размерами теперь не превышавший крупную бактерию. Диск снова померк.

— Свяжитесь с ними, — встряхнувшись, приказал Картер. — Услышьте от них хоть слово.

Пока в ответ не донеслось «ВСЕ В ПОРЯДКЕ», горло у него продолжало оставаться перехваченным спазмом. Четверо мужчин и женщина, которые несколько минут назад стояли перед ним во плоти и крови, теперь были крохотными кусочками живой и мыслящей материи в герметизированном объеме подлодки. И они еще жили.

Он развел руки ладонями книзу.

— Убрать диск.

Исчезая, тот в последний раз слабо мигнул.

На другом, пока пустом овальном диске над головой Картера вспыхнула цифра 60.

Картер кивнул Рейду.

— За дело, Дон. С этого мгновения у нас только шестьдесят минут.

Глава 8

Когда над субмариной сомкнулась водная поверхность, диск снова ослепительно вспыхнул — и жидкость приобрела опалово-молочный цвет. Но для наблюдателей в «Протеусе» ничего не изменилось. Они не могли оценить, в какой степени изменилась прозрачность воды.

Все это время Грант, как и все остальные, хранил молчание. Казалось, оно длилось вечно. Наконец свечение, идущее от диска, померкло, и Оуэнс крикнул:

— Все в порядке?

— Со мной более чем, — сказал Дюваль.

Кора кивнула. Грант лишь махнул рукой: все в норме. Микаэлс пожал плечами и бросил:

— У меня все о’кей.

— Отлично! Думаю, что процесс миниатюризации закончился, — сказал Оуэнс.

Он щелкнул тумблером, к которому до сих пор не притрагивался. Несколько напряженных мгновений он ждал, чтобы ожила стрелка на шкале прибора. Вздрогнув, она начала отсчитывать роковые шестьдесят минут. В нижней части судна, открытый всеобщему обозрению, был такой же циферблат, на котором тоже качнулась стрелка.

Затрещала рация, и Грант послал в ответ свое неизменное «ВСЕ В ПОРЯДКЕ». Всех охватило чувство странной расслабленности.

— Они сообщают, — сказал Грант, — что миниатюризация полностью завершена. Ваше предположение оказалось правильным, капитан Оуэнс.

— Вот мы и на месте, — переведя дыхание, сказал капитан.

«Миниатюризация завершена, — подумал Грант, — но миссия еще и не начиналась. Отсчет времени только начался. Шестьдесят. Шестьдесят минут».

Вслух он сказал:

— Капитан Оуэнс! Почему судно вибрирует? У нас что-то не в порядке?

— Я тоже чувствую, — сказала Кора.

Оуэнс спустился по трапу, вытирая взмокший лоб большим носовым платком.

— Тут мы ничего не можем сделать. Броуновское движение.

Микаэлс с расстроенным и понимающим видом беспомощно вскинул руки:

— О, Господи!

— Какое движение? — спросил Грант.

— Броуновское, как вы должны знать из школьного курса. Роберт Броун, шотландский ботаник восемнадцатого столетия, первым наблюдал его. Понимаете, нас со всех сторон бомбардируют молекулы воды. Обладай мы нормальными размерами, мы бы даже не заметили их столкновений с нами. Тем не менее, уменьшение до таких пределов привело к тому же результату, как если бы мы оставались в прежнем виде, а все наше окружение чудовищно увеличилось бы.

— Как и вода вокруг.

— Совершенно верно. Насколько я могу оценить, пока ничего страшного не произошло. Окружающая нас среда в некоторой степени миниатюризировалась вместе с нами. Хотя, когда мы окажемся в кровотоке, каждая молекула воды — с нашей сиюминутной точки зрения — будет весить слишком мало, чтобы мы почувствовали ее воздействие, но когда со всех сторон их будут тысячи и тысячи, суммарное давление может сказаться. Скажем, справа может оказаться на несколько сот молекул больше, и их совместные усилия качнут судно влево. В следующее мгновение судно ощутит удар снизу и так далее. Вибрация, которую мы сейчас ощущаем, и является результатом хаотичных ударов молекул. Потом будет еще хуже.

— Прекрасно, — простонал Грант. — Тошнота, вот он я.

— Нам придется переносить ее максимум с час, — гневно бросила Кора. — Мне бы хотелось, чтобы вы вели себя, как подобает взрослому человеку.

Не скрывая обеспокоенности, Микаэлс спросил:

— Может ли судно получить пробоину, Оуэнс? Выдержит ли оно эту встряску?

— Думаю, что да, — сказал Оуэнс. — Я попытался провести кое-какие предварительные расчеты. И как я сейчас убеждаюсь, мои прикидки оказались недалеки от истины. Это испытание нам под силу.

— Даже если судну предназначено развалиться, — сказала Кора, — оно еще способно какое-то время выдержать под этой бомбардировкой. Если все пойдет хорошо, мы успеем добраться до тромба, с которым справимся минут за пятнадцать, а потом уже все будет неважно.

Микаэлс ударил кулаком по подлокотнику кресла.

— Мисс Петерсон, вы несете чушь. Что, по вашему мнению, произойдет, если нам удастся добраться до тромба, уничтожить его, вернуть Бенесу здоровье — и после чего «Протеус» тут же развалится? Я не имею в виду нашу немедленную гибель, которую я согласен не принимать во внимание. Но такое развитие событий будет означать и немедленную гибель Бенеса.

— Это понятно, — сухо вмешался Дюваль.

— А вот вашей помощнице, по всей видимости, нет. Если судно превратится в обломки, что через шестьдесят минут — нет, через пятьдесят девять — каждый отдельный его фрагмент, как бы ни был он мал, обретет свои нормальные размеры. Даже если судно распылится на атомы, каждый из них вернется к своему первоначальному объему, и от Бенеса ничего не останется, поскольку они будут разнесены по всему его телу.

Микаэлс с коротким всхлипом набрал в грудь воздуха. Он продолжил:

— Если нас не постигнет такая печальная судьба, лодку с нами легко будет извлечь из тела Бенеса. Если же судно развалится, практически невозможно будет изъять все его составные части. В любом случае, в теле Бенеса останется хоть одна деталь, которая и убьет его, когда придет время деминиатюризации. Это вы понимаете?

Кора, казалось, съежилась на своем месте. — Об этом я не подумала.

— Ну так подумайте, сказал Микаэлс. — И вы, Оуэнс, тоже. И я еще раз хотел бы получить подтверждение: выдержит ли «Протеус» удары броуновского движения? Я имею в виду не только на пути к тромбу. Нам предстоит добраться до него, расправиться с ним и вернуться! Взвесьте свои слова, Оуэнс. Если вы не уверены, что судно выдержит натиск, мы не имеем права пускаться в путь.

— Во всяком случае, — вмешался Грант, — перестаньте волноваться, доктор Микаэлс, и дайте капитану Оуэнсу возможность ответить.

— Пока мы вплотную не столкнулись с воздействием броуновского движения, — упрямо ответил Оуэнс, — я не мог прийти к конечному выводу. В настоящий момент я убежден, что мы выдержим шестьдесят минут такой бомбардировки.

— Вопрос заключается в следующем: должны ли мы брать на себя такой риск лишь исходя из убеждения капитана Оуэнса? — спросил Микаэлс.

— Не так, сказал Грант. — Вопрос ставится следующим образом: готов ли я принять оценку капитана Оуэнса? Прошу вас вспомнить слова генерала Картера, что принимать кардинальные решения доверено мне. Я принимаю точку зрения капитана Оуэнса просто потому, что тут никто, кроме него, не разбирается в ситуации и в конструкции судна.

— Значит, — сказал Микаэлс, — таково ваше решение?

— Я не оспариваю оценку Оуэнса. И мы продолжаем миссию.

— Я согласен с вами, Грант, — сказал Дюваль.

Микаэлс, слегка покраснев, кивнул:

— Хорошо, Грант. Я вынужден согласиться с вашей позицией. — Он занял свое место.

— Она наиболее обоснована логически, — сказал Грант, — и я рад, что вы это поняли. — Он продолжал стоять у иллюминатора.

Присоединившись к нему, Кора тихо сказала:

— Не похоже, чтобы вы были слишком испуганы, Грант.

Тот весело улыбнулся:

— О, всего лишь потому, что я хороший актер, Кора. Возьми кто-нибудь другой на себя ответственность за это решение, я бы произнес потрясающую речь в пользу его отмены. Я, понимаете ли, могу испытывать эмоции, свойственные трусу, но решения я стараюсь принимать отважные.

Кора несколько секунд присматривалась к нему.

— Я пришла к выводу, мистер Грант, что в вашей деятельности вам порой приходилось так нелегко, что вы привыкли казаться хуже, чем вы есть на самом деле.

— Вот уж чего не знаю. У меня есть та…

В этот момент «Протеус» конвульсивно дернулся и лег сначала на один бок, а потом на другой.

«Господи, — подумал Грант, — никак у нас швы разошлись».

Он схватил Кору за локоть и швырнул ее в кресло, затем не без труда занял свое, пока Оуэнс цеплялся за переборки, стараясь выбраться по трапу наверх и орал:

— Черт побери, они должны были предупредить нас!

Грант затянулся ремнями и отметил, что таймер показывает все те же 59 минут. «Долгонько они тянутся», — подумал он. Микаэлс предположил, что при миниатюризации движение времени замедлится, и оказался прав, И для размышлений, и для действий времени у них должно хватить.

И для паники тоже.

«Протеус» еще более резко дернулся. Неужто ему предстоит развалиться еще до начала миссии?

Рейд занял у окна место Картера. Ампула с несколькими миллилитрами частично миниатюризированной воды, в которую был погружен уже совсем невидимый «Протеус», поблескивала на Модуле-Ноль, напоминая драгоценный камень на бархате.

Рейду пришло в голову это сравнение, но ему некогда было обдумать его. Расчеты оказались точными, и техника позволила претворить их в жизнь. Тем не менее производились они в течение нескольких напряженных часов, в которых была спрессована каждая секунда, и не оставалось времени даже как следует прогнать их через компьютер.

Точнее говоря, размер мог еще отклоняться от предугаданного и его можно было скорректировать, но время было жестко ограничено — и сейчас его оставалось пятьдесят девять минут и пятнадцать секунд.

— Фаза четыре, — сказал он.

Выкидная рука захвата снова нависла над ампулой, но пальцы сейчас были вытянуты скорее в горизонтальном положении, чем в вертикальном. Снова устройство аккуратно примерилось, снова опустился несущий кронштейн, и клещи сошлись с предельной осторожностью, плотно зажав в когтях своей львиной лапы крохотных невидимых подопечных.

Наконец наступила очередь медсестры приняться за дело. Сделав шаг вперед, она вынула из кармана небольшую коробочку и открыла ее. Оттуда она извлекла небольшой стеклянный поршень, осторожно придерживая его за плоскую головку. Она аккуратно ввела его в ампулу и позволила опуститься на дюйм, пока давление воздуха не заставило его застыть в этом положении. Слегка повернувшись, она сказала:

— Поршень готов.

(Глядя сверху, Рейд напряженно улыбнулся, и Картер кивнул в знак одобрения).

Медсестра застыла в ожидании, пока механическая рука не начала медленно подниматься. Тихо, плавно, еле заметно ампула со вставленным в нее поршнем стали вздыматься в воздух. Три дюйма — и движение приостановилось.

Мягко, как только она могла, медсестра сняла пробковую подставку, в которой было скрыто донце ампулы, высвободив выступающий маленький соскообразный ниппель. Крохотное отверстие в нем было закрыто тончайшей пленкой, которая легко поддалась бы давлению изнутри ампулы и в то же время успешно противостояла случайной утечке жидкости.

Быстрыми точными движениями медсестра извлекла из коробки иглу из нержавеющей стали и соединила ее с ниппелем.

— Игла готова, — сказала она.

То, что было ампулой, превратилось в шприц.

Вторая пара захватов скользнула по кронштейну и опустилась к головке поршня. Весь агрегат дистанционного управления, неся в двух захватах шприц с иглой и поршнем, плавно двинулся к большим двойным дверям, которые разошлись при его приближении.

Машина двигалась с неправдоподобной плавностью, и человеческий глаз не в состоянии был заметить хоть малейшее колыхание на поверхности жидкости в ампуле. Тем не менее, и Рейд и Картер понимали, что даже микроскопическое перемещение массы жидкости может оказаться для команды «Протеуса» жестоким штормом.

Когда агрегат достиг операционной и остановился у стола с распростертым на нем телом, Картер осознал всю важность происходящего. Он услышал собственный голос:

— Связь с «Протеусом»!

Последовал ответ: «ВСЕ В ПОРЯДКЕ, НО НЕМНОГО КАЧАЕТ». Картер не смог сдержать вымученной улыбки.

Лежащее на столе тело Бенеса было объектом особого внимания в операционной. Термоотводящее одеяло закрывало его до подбородка. Тонкие резиновые трубки вели к центральному термоблоку, повисшему над столом.

Над наголо выбритой, исчерченной маркерами головой Бенеса было сгруппировано несколько чувствительных датчиков, обязанных реагировать на малейший след радиоактивного излучения.

Команда хирургов и их ассистентов, по самые глаза затянутые в маски, склонившись над Бенесом, не отрывали глаз от приближающегося агрегата. На циферблате таймера, прикрепленного к одной из стен, цифра 59 сменилась на 58.

«Уолдо» остановился у операционного стола.

Два датчика, внезапно ожив, изменили свое положение. Подчиняясь быстрым четким движениям техника, сидевшего у пульта дистанционного управления, они приблизились к шприцу: один пристроился непосредственно к ампуле, а второй остановился рядом с иглой.

Маленький экран на пульте перед техником засветился зеленоватым свечением, и раздался короткий писк, который тут же смолк, снова появился, тоном выше, исчез, снова появился — и так далее.

— Радиоактивность «Протеуса» уловлена, — сказала техник.

Картер с мрачным удовлетворением плотно сплел пальцы. Еще одно препятствие, встречи с которым он страшился, оказалось преодолено. Речь шла не просто о следах радиоактивного излучения, которое предстояло уловить, а о том, что уменьшившиеся радиоактивные частицы могли проскакивать мимо датчиков, ничем не давая знать о своем присутствии. Им предстояло, вырываясь, за пределы ампулы, обретать свои подлинные размеры и сообщать о своем присутствии датчикам, которые в дикой спешке были смонтированы в ранние утренние часы.

Захват, держащий поршень шприца, еле заметно мягко надавил на него. Хрупкий барьер между иглой и ампулой уступил давлению, и на конце иглы появился крохотный пузырек. Капелькой он упал в небольшой подставленный снизу резервуар; затем последовали второй и третий.

Под давлением поршня уровень жидкости в ампуле стал опускаться. Засечка на экране перед техником изменила свое положение.

— «Протеус» в игле! — объявил он.

Поршень остановился.

Картер взглянул на Рейда.

— О’кей?

Рейд кивнул.

— Можем делать инъекцию.

Теперь шприц в захвате металлических пальцев занимал положение под острым углом и «Уолдо» снова начал движение — на этот раз к той точке на шее Бенеса, которую медсестра предусмотрительно протерла спиртом. На шее был обведен маркером крохотный кружочек, в центре которого виднелся столь же маленький крестик, к перекрестию линий которого и приближалась игла. Датчик контролировал ее движение.

Конец иглы коснулся шеи и на мгновение замер. Проколов кожу, он вошел на заданную глубину, поршень плавно сдвинулся с места и техник, наблюдавший за показаниями датчиков, крикнул: — «Протеус» введен!

Механическая рука торопливо отпрянула, и стая датчиков сразу же опустилась над шеей и головой Бенеса.

— Веду слежение, — сказал старший техник, щелкнув тумблером. Засветилось полдюжины экранов, на каждом из которых виднелась с разных точек зрения та же засечка. Информация со всех датчиков, от всех экранов поступала в главный компьютер, который сопоставлял ее с крупномасштабной картой кровеносной системы Бенеса. В сонной артерии появилась и ожила яркая точка. Через эту артерию «Протеус» и был введен в организм Бенеса.

Картеру захотелось вознести молитву, но он не знал, как это сделать.

На схеме яркую точку и местоположение тромба отделяло друг от друга крохотное расстояние.

Картер увидел, как на таймере появилась цифра 57, и ясно представил себе, как пятнышко стремительно и безошибочно движется по артерии к тромбу.

На мгновение он прикрыл глаза и подумал: «Прошу тебя. Если Ты где-то существуешь, то молю Тебя».

С трудом восстановив дыхание, Грант крикнул:

— Мы движемся к Бенесу. Передали, что они введут нас в иглу, а потом в шею Бенеса. И я им сказал, что нас слегка качает. Ничего себе слегка!

— Отлично, — сказал Оуэнс. Он держался за контрольную панель, стараясь предугадать следующее движение лодки и нейтрализовать его. Хотя это ему не всегда удавалось.

— Послушайте, — сказал Грант, — а почему мы должны оказаться в этой… ф-«ф-фу!.. игле?

— Она не позволит нам уйти никуда в сторону. Ее движения не в такой мере будут сказываться на нас. Есть и другое… в тело Бенеса должно попасть как можно меньше миниатюризированной воды.

— О, Господи, — сказала Кора.

Волосы ее растрепались, и когда она тщетно пыталась откинуть их со лба и с глаз, то едва не упала. Грант попытался подхватить ее, но Дюваль уже крепко держал ее за предплечье.

Отчаянная качка прекратилась столь же внезапно, как и началась.

— Мы в игле, — с облегчением сказал Оуэнс. Он включил внешнее освещение на корпусе судна.

Грант уставился на то, что предстало перед его глазами. Хотя почти ничего нельзя было разобрать. Солевой раствор искрился огоньками, словно в тумане плясали светлячки. Высоко наверху и на том же расстоянии внизу изгибались какие-то плоскости, которые отливали более ярким светом. Стенки иглы?

Его кольнуло ощущение тревоги. Он повернулся к Микаэлсу.

— Доктор…

Глаза у того были закрыты. Неохотно подняв веки, он повернулся по направлению голоса.

— Да, мистер Грант.

— Что вы видите?

Опираясь на ручки кресла, Микаэлс, присмотрелся, чуть подался вперед и сказал:

— Искры.

— Вы что-нибудь можете разглядеть? Вам не кажется, что вокруг все танцует?

— Да, кажется. В самом деле танцует.

— Означает ли это, что на нашем зрении сказывается эффект миниатюризации?

— Нет, нет, мистер Грант, — усталым голосом успокоил его Микаэлс. — Если вам кажется, что вы слепнете, то можете забыть о своих опасениях. Посмотрите на салон «Протеуса». Посмотрите на меня. Что вас смущает?

— Ничего.

— Очень хорошо. Здесь вы чувствуете, как уменьшенные световые волны падают на такую же уменьшенную сетчатку. Но, покидая пределы нашего мира, они сталкиваются со средой, подвергшейся миниатюризации в меньшей мере, или совсем не уменьшенной, и их отражение не подчиняется общепринятым правилам. В сущности, они не столько отражаются, сколько проникают в глубь предметов. Поэтому тут и там мы видим перемежающиеся вспышки. Для нас окружающий мир мелькает.

— Понимаю. Спасибо, док, — выпалил Грант.

Микаэлс снова вздохнул.

— Надеюсь, что рано или поздно я привыкну к качке. От этих вспышек и от броуновского движения у меня началась головная боль.

— Мы двинулись! — внезапно вскрикнул Оуэнс.

Теперь они медленно скользили вперед, и это ощущение невозможно было ни с чем спутать. Далекие изогнутые стенки иглы теперь казались еще более плотными и мощными, когда пятна света, падавшие на них, стали сливаться воедино. Движение напоминало скольжение по бесконечному склону американских горок.

Прямо над ними окружающие овальные стены кончались маленьким поблескивающим кружочком света. Он медленно вырастал, затем стал увеличиваться все более стремительно — вот он превратился в бездонную бездну, и все, мигнув, померкло.

— Мы в сонной артерии, — сказал Оуэнс.

На таймере была цифра 56.

Глава 9

Дюваль восторженно озирался.

— Подумать только, — сказал он. — Мы внутри человеческого тела, в его артерии… Оуэнс! Отключите свет в салоне. Давайте оценим творение рук Божьих!

Свет в салоне погас, уступив место призрачному сумрачному свечению, пробивавшемуся сквозь иллюминаторы: от стенок артерии отражался луч укрепленного над палубой корабельного прожектора.

«Протеус», казалось, стоял на месте, потому что Оуэнс старался держаться в середине артериального кровотока, скорость которого обуславливалась частотой сокращений сердца.

— Думаю, вы можете отстегнуть ремни, — сказал он.

Дюваль уже освободился от них, и Кора сразу же присоединилась к нему. Они приникли к иллюминаторам, охваченные восторгом и восхищением. Микаэлс поднимался медленнее и осторожнее и, бросив взгляд на двоих своих спутников, уткнулся в карту, внимательно изучая ее.

— Потрясающая точность, — коротко сказал он.

— Вы считаете, что можно было промахнуться мимо артерии? — спросил Грант.

Несколько мгновений Микаэлс рассеянно смотрел на него.

— М-м-м… нет, — затем сказал он. — Это было бы совсем нежелательно. Но мы могли оказаться чуть в стороне от избранного ключевого пункта, не попали бы в артериальный поток и потеряли бы много времени, добираясь до него обходными путями. Но в данный момент судно точно в намеченном пункте. — Его голос дрогнул.

— Пока все идет отлично, — стараясь подбодрить его, сказал Грант.

— Да. — После небрежной паузы он торопливо добавил: — в данной точке мы можем оптимальным образом использовать точность проведения инъекции, скорость потока крови, направление движения — так что пойдем к нашей цели практически без задержек.

— Ну и отлично, — кивнул Грант и повернулся к иллюминатору, застыв от изумления при виде открывшихся перед ним чудес.

Дальняя стенка, казалось, была в полумиле от них, и ее искрящееся янтарное сияние оказалось почти полностью скрытым массивной темной тушей какого-то предмета, проплывшего рядом с судном.

Перед их глазами предстал огромный экзотический аквариум, обитателями которого были не рыбы, а более чем странные существа. Самыми многочисленными из них были образования, напоминавшие огромные резиновые шины с приплюснутой срединной частью, в которой, тем не менее, не было отверстий. Каждое из них примерно вдвое превышало диаметр судна, и их оранжево-охряная поверхность сверкала и искрилась, словно бы осыпанная сколами драгоценных камней.

— Цвет передан не совсем верно, — сказал Дюваль. — Если бы можно было вернуть половинный размер световым волнам, покидающим судно, и миниатюризировать их возвращающееся отражение, было бы куда лучше. Ибо точная оценка исключительно важна.

— Вы совершенно правы, доктор, — сказал Оуэнс, — и работы Джонсона и Антониони гласят, что это вполне возможно. К сожалению, такая техника еще не создана, да и существуй она, мы не смогли бы смонтировать ее на судне в течение одной ночи.

— Я и не предполагал этого, — сказал Дюваль.

— Но если даже отражение и не передает действительность, — изумленно воскликнула Кора, — зрелище все равно само по себе прекрасно. Они словно мягкие воздушные шары, на поверхности которых мерцают мириады звезд.

— В сущности это красные кровяные тельца, — объяснил Микаэлс Гранту. — Сливаясь, в массе они обретают красный цвет, но каждое по отдельности имеет охряную окраску. Те, что вы видите, свеженькие, только что из сердца, они несут мозгу запасы кислорода.

Грант продолжал изумленно озираться. Кроме телец тут были объекты и поменьше; самыми распространенными из них были плоские тарелкообразные тела (тарелочки, подумал Грант, поскольку формы заставили всплыть в памяти курс физиологии в колледже).

Одна из тарелочек легко скользнула вдоль судна, оказавшись так близко к борту, что у Гранта появилось желание вытянуть руку и схватить ее. Лежа горизонтально, она несколько мгновений соприкасалась с судном и медленно отошла в сторону, оставив на стекле иллюминатора след своего пребывания — что-то вроде смазки, которая постепенно исчезла.

— Даже не пострадала, — сказал Грант.

— Да, — согласился Микаэлс. — Расколись она, могли бы образоваться дополнительные микротромбы. Надеюсь, что мы этого избежим. Только их нам не хватало. Будь у нас размеры побольше, мы могли бы причинить немало неприятностей. Смотрите…

Грант посмотрел в том направлении, куда вел указательный палец. Он увидел маленький стержнеобразный предмет, бесформенные обломки и осколки чего-то, а над ними обилие красных кровяных телец. Лишь затем он увидел то, на что указывал Микаэлс.

Это было некое огромное пульсирующее образование молочно-белого цвета. Внутри его белесых угловатых очертаний просматривались какие-то черные точки, поверхность которых резала глаз ярким отраженным светом.

Среди этой массы был окруженный молочной белизной участок потемнее, который все время менял свои очертания. Образование не имело четких очертаний, постоянно колыхаясь, но внезапно к стенке артерии протянулась белая ложноножка, образование двинулось вдоль стенки и пропало в завихрениях кровотока…

— Что это было? — спросил Грант.

— Конечно, одно из белых кровяных телец. Их относительно немного в организме, во всяком случае, по сравнению с красными. На каждое из белых приходится около 650 красных. Хотя белые тельца куда крупнее и могут передвигаться самостоятельно. Некоторые из них могут даже двигаться против тока крови. Учитывая их размеры, они довольно опасны. И сближаться с ними не хотелось бы.

— Они нечто вроде санитаров внутри тела, не так ли?

— Да. Размерами мы тоже не превышаем бактерию, но у нас металлическая оболочка, а не стенки, из монополисахаридов. Я не сомневаюсь, что белые кровяные тельца могут отличать одно от другого, и пока мы не наносим вреда окружающим тканям, они не будут реагировать на наше присутствие.

Грант постарался оторваться от созерцания проплывающих мимо отдельных объектов и уделить внимание панораме целиком. Откинув голову, он прищурился.

Вокруг все плясало и перемещалось. Каждый предмет непрерывно колыхался на месте, и чем меньше он был, тем ощутимее были его колебания. Зрелище напоминало колоссальное балетное представление без всяких правил, постановщик которого сошел с ума, а танцоры оказались во власти сумасшедшей тарантеллы.

Грант прикрыл глаза.

— Вы чувствуете? То самое броуновское движение, хочу я сказать.

— Да, еще бы, — ответил Оуэнс. — Хотя оно не так сильно, как я предполагал. Поток крови густ и вязок, куда более плотен, чем тот солевой раствор, в котором мы находились, и его плотность смягчает удары.

Грант почувствовал, как сдвинулась с места палуба, сначала в одну сторону, а потом в другую, но движение было достаточно мягким и не таким резким, что им пришлось пережить, находясь в игле. Белковые составляющие жидкой части крови, «протеин плазмы» (в памяти у Гранта всплыла эта фраза из прошлого) держали судно в своих вязких объятиях.

— В общем-то пока все нормально. Он почувствовал, как к нему возвращается хорошее расположение духа. Может, все и получится.

— Я бы предложил вернуться на свои места, — сказал Оуэнс. — Скоро мы приблизимся к ответвлению артерии, и мне придется сворачивать.

Члены экипажа стали располагаться в креслах, все еще не в силах оторваться от картины за иллюминаторами.

— Я думаю, это просто позор, что нам доведется быть тут всего лишь несколько минут, — сказала Кора. — Доктор Дюваль, что это такое?

Мимо проплыла тонкая спиралевидная трубка, образованная крохотными структурами. За ней последовали еще несколько таких же.

— М-да, — сказал Дюваль. — Этих я что-то не узнаю.

— Может, вирус, — предположила Кора.

— Великовато для вируса, как мне кажется, и во всяком случае, я не видел ничего подобного… Оуэнс, у нас есть возможность брать образцы?

— Мы даже можем в случае необходимости выходить из судна, но сейчас мы не имеем права останавливаться для сбора образцов.

— Да бросьте, нам, может, никогда не представится такой возможности. — Дюваль решительно поднялся. — Давайте затащим его в судно. Мисс Петерсон, вы…

— У судна есть определенное задание, доктор.

— Оно может и подождать, учитывая… — начал

Дюваль, но поперхнулся на полуслове, почувствовав на плече крепкую руку Гранта.

— Если вы не против, доктор, — сказал он, — давайте не будем спорить по этому вопросу. Нам предстоит сделать определенную работу, и мы не можем ни останавливаться, ни сворачивать, ни даже замедлять ход, какие бы интересные находки ни попадались нам по пути. Я надеюсь, вы понимаете меня, и нам больше не придется возвращаться х этой теме.

В неверном мигающем свете, падающем от стенок артерии, было видно, что нахмурившийся Дюваль не мог скрыть раздражения.

— Ну, хорошо, — раздраженно пробормотал он, — они все равно исчезли.

— Если мы справимся с заданием, доктор Дюваль,

— сказала Кора, — мы получим возможность неограниченно продлевать срок миниатюризации. И тогда мы как следует займемся исследованиями.

— Да, пожалуй, вы правы.

— Справа стенка артерии, — сказал Оуэнс.

«Протеус» заложил длинную пологую дугу, и стенка теперь была, казалось, футах в ста. Затем какое-то темное образование мелькнуло на фоне янтарного свечения внутреннего слоя артериальных стенок, и его ясно можно было разглядеть.

— Ха! — сказал Дюваль. — Прекрасный способ выявления атеросклероза. Все бляшки можно просто сосчитать.

— Вы и их тоже можете устранять, не так ли? — спросил Грант.

— Конечно. В будущем. Можно будет послать такую подлодку, чтобы как щеткой пройтись по всей артериальной системе, расширить склеротические участки, кое-где заменить их, бурить и расширять отверстия… хотя лечение обойдется жутко дорого.

— Может, рано или поздно оно будет проводиться автоматами, — сказал Грант. — Что-то вроде маленького робота-уборщика, который будет все приводить в порядок. Или, предположим, каждому человеку при рождении будет вживляться такой чистильщик. Вы только гляньте…

Теперь они двигались несколько ближе к стенке артерии и турбулентные завихрения потряхивали их куда основательнее. Но при взгляде вперед стены, казалось, уходили все дальше и дальше милями бесконечных туннелей.

— Кровеносная система, как я уже говорил, со всеми своими мельчайшими сосудами, тянется на сотню тысяч миль, если вытянуть их в одну линию.

— Неплохо, — отметил Грант.

— Сотня тысяч миль в не уменьшенном масштабе. При наших же сегодняшних размерах, — прикинул он, — больше трех триллионов миль — половина светового года. Если бы в нашем сегодняшнем состоянии мы попытались исследовать всю кровеносную систему Бенеса, это было бы равносильно путешествию к звездам.

Микаэлс выглядел усталым и осунувшимся. Ни относительная безопасность, в которой они находились, ни красота их окружения, — ничто не в силах было утешить его.

Грант попытался изобразить непринужденное веселье.

— По крайней мере броуновское движение оказалось не таким уж страшным, — сказал он.

— Да, — согласился Микаэлс. — Я не совсем четко представлял его себе, когда мы не так давно обсуждали вероятности воздействия потока.

— Точно так же вел себя и Дюваль, когда заинтересовался образцами.

Микаэлс сглотнул.

— Типичная узколобость Дюваля, когда ему захотелось остановиться, чтобы собрать образцы.

Покачав головой, он занял место в кресле у столика, прикрепленного к одной из переборок. На нем был экран с двигающейся светящейся точкой, который представлял собой значительно уменьшенную копию того, что размещался в контрольной башне; такой же, только еще более уменьшенный, был в прозрачном пузыре Оуэнса.

— Какая у нас скорость, Оуэнс? — спросил он.

— С нашей точки зрения, примерно пятнадцать узлов.

— Конечно, с нашей точки зрения, — раздраженно сказал Микаэлс. Склонившись над столиком, он принялся что-то быстро подсчитывать. — Мы будем у разветвления через две минуты. Когда пойдете на разворот, держитесь от стенки на таком расстоянии. Тогда вы попадете точно в середину ответвления и спокойно двинетесь дальше по капиллярной сети. Ясно?

— Все понятно!

Грант, не отрываясь от иллюминатора, ждал развития событий. Через мгновение краем глаза он заметил профиль Коры, оказавшейся рядом с ним, но даже ее присутствие не могло заставить его оторваться от развертывающихся перед его взором картин.

Две минуты? Сколько времени прошло? Две минуты, с точки зрения их изменившегося ощущения времени или две минуты по таймеру? Он чуть повернул голову чтобы взглянуть на него. Там была цифра 56, и пока Грант смотрел, она сменилась на 55.

Это было неожиданным открытием, и Грант едва не сорвался со своего места.

— Оуэнс! — крикнул он. — Что случилось?

— Мы на что-то напоролись? — спросил Дюваль.

Грант решительно двинулся к трапу и стал подниматься по нему.

— Что-то не то, — сказал он.

— Понятия не имею. — На лице Оуэнса застыло напряженное выражение. — Судно не подчиняется управлению.

Снизу донесся сдавленный голос Микаэлса.

— Капитан Оуэнс, скорректируйте курс. Мы приближаемся к стенке.

— Я… я вижу, выдохнул Оуэнс. — Нас тянет каким-то течением.

— Продолжайте сопротивляться, — сказал Грант. — Делайте все, что в ваших силах.

Он скатился вниз и прижавшись спиной к трапу, попытался устоять на ногах, когда судно стало бросать из стороны в сторону.

— Откуда тут взялось это боковое течение? — спросил он. — Разве мы не движемся по потоку артериальной крови?

— Именно так, — с ударением сказал Микаэлс, чье лицо приобрело восковой оттенок. — И никакого бокового воздействия тут быть не должно. — Он ткнул пальцем в сторону стенки артерии, которая стала куда ближе и все продолжала приближаться.

— Должно быть, неполадки в системе управления. Если мы заденем стенку и повредим ее, мы станем причиной образования тромба, который остановит нас — или же на наше присутствие отреагируют белые кровяные тельца.

— Но в замкнутой системе это представляется невозможным, — сказал Дюваль. — Законы гидродинамики…

— В замкнутой системе? — приподнял брови Микаэлс. Не без усилий он добрался до столика с картой и застонал. — Все тщетно. Мне нужно более мощное увеличение, которого здесь не добиться.i. Осторожнее, Оуэнс, держитесь подальше от стенок.

— Я пытаюсь! — крикнул в ответ Оуэнс. — Говорю вам, что тут течение, с которым я не могу справиться.

— Не пытайтесь одолеть его напрямую, — крикнул Грант. — Выровняйте нос лодки и старайтесь вести ее параллельно стенке.

Теперь они были так близко от нее, что могли рассмотреть каждую деталь. Волокна соединительной ткани, служившие поддерживающими фермами, напоминали готические арки, желтизна которых просвечивала под тонким слоем жировых наслоений. Их напряженные волокна сокращались, натягивались, приводя в движение всю конструкцию, застывали на мгновение и снова колыхались, заставляя стенки артерии покрываться морщинами. Гранту не было нужды задавать вопросы, что происходит, ибо он понимал, что стенки пульсируют в соответствии с биениями сердца.

Субмарину все основательнее швыряло из стороны в сторону. Стенки продолжали сближаться, и их сокращения приобретали все более бурный характер. Пряди соединительных волокон свивались и расплетались, ибо их мотало из стороны в сторону еще сильнее, чем «Протеус», и они изгибались в разные стороны под натиском течения, свивались в узлы, как гигантские канаты, хлестали по иллюминаторам и прожекторам и, прилипая, сползали с них, придавая свечению прожектора желтоватый оттенок из-за налипающей слизи.

Развитие дальнейших событий заставило Кору вскричать от ужаса.

— Внимание, Оуэнс! — закричал Микаэлс.

— Артерия повреждена, — пробормотал Дюваль.

Поток, обтекавший живые твердыни, повлек за собой судно, рывком положив его на бок так, что все беспомощно покатились к левому борту.

Левая рука Гранта испытала болезненный рывок, но он успел перехватить Кору другой рукой, придержать ее. Приподняв голову, он попытался понять, что сулят им эти вспышки света.

— Водоворот! — заорал он. — Всем занять места! Пристегнуться!

Многочисленные частицы крови, включая и красные кровяные тельца, несущиеся за иллюминаторами, на мгновение застыли в неподвижности, ибо всех несло тем же завихрением.

Дюваль и Микаэлс с трудом добрались до своих кресел и возились с пристяжными ремнями.

— Впереди какой-то проем! — крикнул Оуэнс.

— Давайте же! — торопливо бросил Коре Грант. — Пристегивайтесь к сидению!

— Я пытаюсь! — выдохнула она.

Качка судна кидала его из стороны в сторону, но, приложив все силы, Грант отчаянно рванул ее на себя и кинул в кресло.

Но было уже поздно. «Протеус» затянуло в водоворот и, взметнув на гребень волны, стало мотать в дьявольском кружении.

Рефлекторным движением Грант попытался ухватиться за пиллерс и дотянуться до Коры. Ее швырнуло на пол. Она ухватилась за ручку кресла и тщетно старалась подтянуться.

У них ничего не получится, понимал Грант, стараясь дотянуться до нее и не в силах преодолеть последний фут пространства, разделявшего их. Его рука соскальзывала с пиллерса, когда он старался добраться до Коры.

Дюваль отчаянно старался вырваться из объятий своего кресла, но был распят центробежной силой.

— Держитесь, мисс Петерсон! Я постараюсь вам помочь!

Он с усилием расстегивал пряжки ремней, пока Микаэлс, беспомощно застыв на месте, мог только наблюдать за ним; картина оставалась скрытой от глаз Оуэнса, который был прижат к стенке рубки.

Сила вращения заставила Кору оторваться от палубы.

— Я не могу…

Решившись, Грант разжал пальцы. Пролетев по рифленой поверхности палубы, он с силой врезался ногой в основание кресла, но успел зацепиться за него сгибом колена и ухватив стойку еще и левой рукой, поймал Кору за талию, когда она окончательно потеряла силы.

Тем временем вращение «Протеуса» все ускорялось, и он оседал на корму. Грант не мог больше выдерживать такого напряжения, разрывавшего тело, и его нога выскользнула из-под кресла. Рука, уже пострадавшая при столкновении с переборкой, при этом дополнительном напряжении испытала такую боль, что ему показалось, будто она сломалась. Кора вцепилась ему в плечо, запустив пальцы в плотный материал куртки.

Грант с трудом выдавил из себя несколько слов:

— Кто-нибудь… кто-нибудь понимает, что тут случилось?

Дюваль, все еще не в силах высвободиться из путаницы ремней, бросил:

— Это фистула… артериально-венозная фистула.

Не без труда Грант поднял голову и посмотрел в иллюминатор. Стенка поврежденной артерии подходила к концу. Желтоватое сверкание меркло, и впереди чернела рваная дыра. Сколько видел глаз, она уходила и вверх и вниз, и красные кровяные тельца, как и другие образования, исчезали в ней. Даже грузные белые кровяные тельца были не в силах противостоять мощи, с которой их туда засасывало.

— Еще пара секунд, — прохрипел Грант. — Всего несколько… Кора. — Он убеждал, скорее, себя, стараясь справиться с ноющей болью в пострадавшей руке.

Последнее содрогание корпуса едва не вышибло из Гранта дух, но когда он понял, что больше не в силах вынести качки, вращение стало постепенно замедляться, и внезапно судно застыло.

Разжав сведенные судорогой пальцы, Грант остался лежать на палубе, тяжело переводя дыхание. Кора медленно подтянула под себя ноги и приподнялась.

Дюваль наконец освободился.

— Как вы, мистер Грант? — Он опустился на колени рядом с ним.

Кора тоже склонилась к нему; ее пальцы легко коснулись руки Гранта. Тот сморщился от боли:

— Не трогайте!

— Перелом? — спросил Дюваль.

— Пока еще не знаю. — Медленно и осторожно он попробовал согнуть руку, затем сжал правой рукой левый бицепс. — Вроде нет. Но в любом случае она придет в норму лишь через пару недель.

Микаэлс тоже поднялся. Гримаса несказанного облегчения изменила его лицо почти до неузнаваемости.

— Мы прошли это. Мы прошли. Мы целы. Как дела, Оуэнс?

— Думаю, что в полном порядке, — ответил Оуэнс. — На панели нет ни одного красного огонька. «Протеусу» достались перегрузки, на которые он не был рассчитан, и он их вынес. — В голосе его была нескрываемая гордость — за себя и за свой корабль.

Кора в отчаянии смотрела на Гранта.

— Вы истекаете кровью! — в ужасе сказала она.

— Я? Где?

— На боку. Форма пропитана кровью.

— Ах, это. У меня были небольшие неприятности на Той Стороне. Просто нужно наложить другой пластырь. Честное слово ничего особенного. Всего лишь кровь.

Обеспокоенно посмотрев на него, Кора расстегнула молнию его комбинезона.

— Сядьте, — сказала она. — Прошу вас, попробуйте сесть. — Закинув его руку себе на плечо, она с трудом приподняла его, а затем мягким движением стянула рубашку.

— Я займусь вашим ранением, — сказала она. — И… и спасибо вам. Конечно, это звучит ужасно глупо, но я вам искренне благодарна.

— Почаще занимайтесь мною, идет? — сказал Грант. — И помогите, пожалуйста, добраться до места.

Он с трудом встал; Кора поддерживала его с одной стороны, а Микаэлс с другой. Дюваль, бросив на них взгляд, приник к иллюминатору.

— Итак, что же произошло? — спросил Грант.

— Артериальновен… — начал было Микаэлс и махнул рукой. — Можно и по-другому. Патологическое соединение между артерией и небольшой веной. Порой оно возникает в результате физической травмы. Думаю, что когда Бенеса ранило в машине… Таковых образований в организме быть не должно, но в данном случае оно не представляет собой ничего серьезного. Крохотное отверстие микроскопических размеров.

— Крохотное отверстие! Вот это?

— При наших параметрах оно, конечно, представляется гигантским водоворотом.

— Разве его не было на вашей карте кровеносной системы, Микаэлс? — спросил Грант.

— Должно было быть. И я бы обнаружил его на схеме, если бы смог дать соответствующее увеличение. Беда в том, что первоначальный анализ системы был проведен всего за три часа, и я упустил ее из виду. И нет мне прощения.

— Ну и ладно, — сказал Грант. — Значит, мы всего лишь потеряем чуть больше времени. Проложите обходный путь, и пусть Оуэнс снимается с места. Сколько времени, Оуэнс? — Задавая вопрос, он автоматически посмотрел на таймер. На нем стояла цифра 52, и Оуэнс сверху тоже назвал ее.

— Времени хватает, — сказал Грант.

Подняв брови, Микаэлс смотрел на Гранта.

— У нас вообще нет больше времени, Грант, — сказал он. — Вы не поняли, что произошло. С нами покончено. Мы потерпели полное поражение. Как вы не понимаете, что до тромба нам никоим образом не добраться. И мы должны потребовать, чтобы нас извлекли из тела.

— Но ведь пройдет не один десяток дней, прежде чем судно удастся снова подготовить к миниатюризации, — с ужасом сказала Кора. — Бенес погибнет.

— Мы бессильны. Нас выносит в яремную вену. Мы не можем вернуться через прорыв, ибо не в силах преодолеть встречное течение, пусть даже в диастолической фазе сердца, между двумя биениями. Единственный обходной путь, по которому стремится поток венозной крови, ведет через сердце, что, вне всякого сомнения, для нас равняется самоубийству.

Грант тупо спросил:

— Вы уверены?

— Он прав, Грант, — надтреснутым глухим голосом ответил Оуэнс. — Миссия потерпела поражение.

Глава 10

Когда сдерживаемое напряжение наконец прорвалось, в контрольной рубке началось столпотворение. Засечка на экране показывала, что судно лишь незначительно изменило положение, но пространственные координаты решительно опровергали это.

Картер и Рейд одновременно повернулись, когда раздался сигнал с монитора.

— Сэр, — на экране возникло возбужденное лицо техника. — «Протеус» сошел с курса. Засечка говорит, что они в квадранте 23, на уровне В.

Рейд кинулся к проему окна, из которого была видна стена с картой. С такого расстояния, конечно, ничего нельзя было разобрать, тем более что все в лихорадочном возбуждении сгрудились у карты.

Картер побагровел.

— Бросьте эти штучки с квадрантами. Где они?

— В яремной вене, сэр…

— В вене? — На мгновение Картер ощутил, как его собственные вены спазматически сжались. — Что, черт побери, им делать в вене? Рейд! — гаркнул он.

Рейд торопливо повернулся к нему.

— Да, я слушаю.

— Как они оказались в вене?

— Я приказал картографам определить местонахождение артериально-венозной фистулы. Встречаются они редко, и найти их не так легко.

— Значит…

— Она осуществляет прямую связь между малыми артериями и малыми венами. Кровь переливается из артерии в вену и…

— Они знали о ее существовании?

— По всей видимости, нет. И, Картер…

— Что?

— Учитывая их размеры, им досталось более чем основательно. Может, их уже нет в живых.

Картер повернулся к ряду телевизионных экранов и нажал соответствующую клавишу.

— Есть ли сообщения от «Протеуса»?

— Нет, сэр, — последовал быстрый ответ.

— Так свяжись же с ними, парень! Добудь хоть какое-нибудь известие от них! И немедленно ко мне!

Наступили секунды мучительного ожидания, пока Картер с трудом переводил дыхание. Наконец он услышал:

— «Протеус» на связи, сэр.

— Спасибо тебе, Господи, хоть за это, — пробормотал Картер. — Излагайте послание.

— Они прошли сквозь артериально-венозную фистулу, сэр. Они не могут ни вернуться, ни двигаться вперед. Они просят извлечь их, сэр.

Картер с силой грохнул обоими кулаками по панели перед собой.

— Нет! Силы небесные, нет и нет!

— Но, генерал, — сказал Картер, — они же правы.

Картер глянул на таймер. Тот показывал цифру 51. Он с трудом владел подрагивающими губами.

— В их распоряжении еще пятьдесят одна минута, и они будут там находиться еще пятьдесят одну минуту. Когда на этой штуке появится ноль, мы извлечем их. Ни минутой раньше до завершения задания.

— Но, черт побери, это же бессмысленно. Их судно Бог знает в каком состоянии. Мы убьем пятерых человек.

— Может быть. Они учитывали эту возможность, и мы ее учитывали. Но пусть будет зафиксировано, что мы не отступили, пока оставался хоть минимальный шанс на успех.

В глазах Рейда было ледяное выражение, его короткие усы топорщились.

— Генерал, вас заботит лишь собственный послужной список. Если они погибнут, сэр, я засвидетельствую, что вы лишили их последней надежды на спасение.

— Я и это учту, — сказал Картер. — А теперь объясните мне — вы же все-таки представляете медицину — почему они не могут сдвинуться с места?

— Они не могут вернуться через фистулу, двигаясь против течения. Это физически невозможно, сколько приказов вы бы ни отдавали. Уровень давления крови не подпадает под контроль армии.

— Почему они не могут найти другой путь?

— Из их настоящего положения все пути к тромбу ведут через сердце. Но турбулентность в сердечных протоках уничтожит судно в мгновение ока, так что эта возможность для них закрыта.

— Мы…

— Мы не можем, Картер. Не только потому, что речь идет о жизни этих людей, хотя и этой причины более чем достаточно. Если судно потерпит крушение, нам никогда не удастся извлечь все, что от него останется, а когда его обломки начнут восстанавливать свои размеры, они уничтожат Бенеса. Если же мы извлечем людей, мы сможем попробовать провести операцию над Бенесом извне.

— Безнадежно.

— Но не в такой мере, как данная ситуация.

На несколько секунд Картер задумался.

— Полковник Рейд, — тихо сказал он, — на какое время, не подвергая опасности жизнь Бенеса, можно остановить его сердце?

Рейд уставился на него.

— На очень короткое.

— Это не известно Мне нужны точные данные.

— Ну, в этом коматозном состоянии, под гипотермией, учитывая состояние его мозга, я бы сказал, что не больше шестидесяти секунд… с нашей стороны.

— Может ли «Протеус» миновать сердечные протоки за время меньшее, чем шестьдесят секунд?

— Не знаю.

— В таком случае они должны попытаться. Когда мы отбросим все невозможные варианты, остается, при всем уровне риска, при всей зыбкости надежды, — этот вариант надлежит испробовать… В чем заключаются проблемы, связанные с остановкой сердца?

— Никаких проблем. Это может быть сделано одним уколом шила, если цитировать Гамлета. Весь фокус в том, чтобы запустить его снова.

— А вот это, мой дорогой полковник, будет вашей проблемой, за что вы и отвечаете. — Он глянул на таймер, на котором виднелась цифра 50. — Мы теряем время. К делу. Дайте указания вашим кардиологам, а я проинструктирую команду «Протеуса».

В салоне субмарины горел свет. Растерянные Микаэлс, Дюваль и Кора сгрудились вокруг Гранта.

— Вот так обстоят дела, — сказал он. — В тот момент, когда мы приблизимся к границам сердечной мышцы, ее биение будет остановлено электрошоком, и когда мы покинем его, оно, снова забьется.

— Снова! — воскликнул Микаэлс. — Они что, с ума сошли? Бенес этого не выдержит.

— Как мне кажется, — сказал Грант, — они сочли, что это единственный шанс на успех миссии.

— В таком случае можно считать, что мы потерпели поражение.

— Мне доводилось оперировать на открытом сердце, Микаэлс, — сказал Дюваль. — Такой вариант возможен. Сердце гораздо выносливее, чем мы предполагаем… Оуэнс, сколько времени нам потребуется, чтобы пройти через сердце?

Оуэнс глянул сверху из рубки.

— Я как раз просчитываю это, Дюваль. Если без задержек и остановок, то нам потребуется от пятидесяти пяти до пятидесяти семи секунд.

Дюваль пожал плечами.

— То есть, в запасе останется не больше трех секунд.

— В таком случае, нам бы лучше двинуться в путь.

— Потоком нас уже несет к сердцу, — сказал Оуэнс. — И скоро я включу двигатели на полную мощность. Впрочем, мне еще надо их проверить. Им досталась основательная трепка.

Глухое гудение двигателя поднялось до стонущего визга, и, подрагивая под непрестанными ударами броуновского движения, судно, как все почувствовали, рвануло вперед.

— Выключите освещение, — предложил Оуэнс, — и советую вам расслабиться, пока я управляюсь со своей малышкой.

Свет погас, и все снова приникли к иллюминаторам — даже Микаэлс.

Окружающий мир решительно изменился. Их по-прежнему нес поток крови. Его составляли те же образования, те же части и обломки молекул, те же тарелочки и красные кровяные тельца, и все же была видна разница…

Теперь перед ними была огромная полая вена, основной поток, по которому к голове и шее человека доставлялся кислород и отводилась обедненная кровь. Красные кровяные тельца, отдавшие свои запасы кислорода, ныне несли только гемоглобин сам по себе, а не оксигемоглобин, то есть то сочетание кислорода с гемоглобином, которое и придавало крови ярко-алый цвет.

Гемоглобин сам по себе имеет синевато-пурпурную окраску, и в отблесках света корабельного прожектора частицы его отливали переливами зеленого и синеватого цвета, с редкими вкраплениями пурпура. Эта окраска объяснялась низким содержанием кислорода в них.

Тарелочки ускользали в окружающие тени, и пару раз субмарина прошла — хотя на довольно почтительном расстоянии — мимо внушительных глыб белых кровяных телец, которые также имели зеленоватый оттенок.

Грант еще раз бросил взгляд на профиль Коры, которая, восторженно замерев, не отрывала глаз от иллюминатора, да и его самого бесконечно увлекали тайны этих синеватых теней. «Она словно ледяная королева, залитая светом полярного сияния», — неожиданно для самого себя подумал Грант — и тут на него навалилась опустошающая усталость.

— До чего величественно! — пробормотал Дюваль, но слова его были обращены не к Коре.

— Вы готовы, Оуэнс? — спросил Микаэлс. — Я начинаю проводку через сердце.

Он переместился к своим картам и включил маленький, висящий над головой фонарик, луч которого лишь подчеркнул глубину таинственного синеватого тумана, который окружал «Протеус».

— Оуэнс, — крикнул он наверх. — Участок карты А-2. Подход к цели. В правое предсердие. Он перед вами?

— Да, вижу.

— Мы уже в сердце? — спросил Грант.

— Прислушайтесь сами, — посоветовал Микаэлс. — Не смотрите. Слушайте!

В «Протеусе» воцарилась тишина, которую не нарушало даже дыхание.

Наконец они его услышали — звуки напоминали отдаленный гул артиллерийской канонады. Пока ощущалось только ритмическое подрагивание палубы под ногами, медленное и размеренное, но звуки становились все громче. Глухой раскат, удар погромче; пауза — и повтор, все громче и громче.

— Сердце! — сказала Кора. — Вот оно!

— И мы не можем даже как следует прислушаться к нему, — с раздражением сказал Дюваль. Длина звуковых волн была слишком велика, чтобы непосредственно воздействовать на слух. Они воспринимались лишь как вибрации корпуса судна, что носило вторичный характер. — При полном и всестороннем обследовании тела это надо будет учесть…

— Когда-нибудь в будущем, доктор, — сказал Микаэлс.

— Звучит, как артиллерийская канонада, сказал Грант.

— Да, но никакая артиллерия не может сравниться: три миллиарда пульсаций за семьдесят лет, — сказал Микаэлс. — Или даже больше.

— И каждое биение, — добавил Дюваль, — заставляет нас вспомнить о том тонюсеньком барьере, который отделяет нас от Вечности, каждое биение сердца заставляет задуматься…

— А вот любое из этих сокращений, — прервал его Микаэлс, — может прямиком отправить нас в Вечность, не оставив ни секунды на размышления. Так что всем заткнуться… Вы готовы, Оуэнс?

— Готов. Во всяком случае, сижу перед панелью управления и держу перед собой схему. Но как мне найти курс?

— Мы не сойдем с него при всем желании… Мы в полой вене, в той точке, где она соединяется с нижним предсердием. Нашли?

— Да.

— Отлично. Через несколько секунд мы войдем в правое предсердие, в первую из сердечных камер — и им бы лучше успеть остановить сердце! Грант, сообщите о нашей позиции.

Грант моментально оторвался от созерцания потрясающих видов за иллюминатором. Полая вена была самым большим протоком в теле, через который на последнем отрезке проходила вся кровь, кроме как из легких.

Сливаясь с предсердием, она превращалась в обширный гулкий зал, стены которого терялись в пространстве, так что «Протеусу» предстояло зависнуть в темном бескрайнем океане. Сердце теперь билось медленно и с усилием, и с каждым ударом судно вздымалось и трепетало.

Микаэлс вторично окликнул его, и Грант, спохватившись, взялся за рацию.

— Впереди трехстворчатый клапан! — крикнул Оуэнс.

Все остальные посмотрели в ту же сторону. Перед ними тянулся бесконечно длинный коридор, который замыкался клапаном. Три отдельных блестящих красных лепестка колыхались и опадали по мере приближения судна. Зев отверстия расширялся на глазах, когда лепестки клапана расходились по сторонам. Под ними был правый желудочек, один из двух основных камер сердца.

Поток крови, словно гонимый мощным насосом, втягивался в его пустоту. Вместе с ним несло и «Протеуса», который нацеливался носом на проем, становившийся все больше. Поток был ровен и силен, и судно сотрясала еле заметная дрожь.

Когда мускулистые стенки желудочка сократились, раздался низкий глухой гул. Лепестки трехстворчатого клапана, медленно закрываясь, выгнулись по направлению к судну и с влажным чавкающим звуком сошлись, составив стенку, рассеченную длинной вертикальной чертой.

По другую сторону ныне сомкнувшегося клапана лежал правый желудочек. При его сокращении кровь не могла извергнуться обратно.

Грант крикнул, перекрывая гул:

— Еще одно сокращение — и оно будет последним, как мне сообщили.

— В противном случае, — сказал Микаэлс, — оно будет последним и для нас. В то самое мгновение, когда клапан откроется, гоните вперед, Оуэнс, на полной скорости.

Грант рассеянно отметил, что сейчас лицо его было полно жесткой решимости — страха в нем больше не чувствовалось.

Датчики радиоактивного излучения, собранные в пучок над головой и шеей Бенеса, сейчас были перемещены к груди, часть которой была освобождена от теплоотводящего одеяла.

Выведенная на стенку карта теперь показывала район сердца, точнее, только один его участок — правый желудочек. Засечка, определявшая положение «Протеуса», плавно двигалась вниз по полой вене в расслабившееся предсердие, которое слегка сократилось, когда в него вошло судно.

Ему предстояло миновать всю его длину, проскользнув за створки трехстворчатого клапана, которые сомкнулись при его приближении. На экране осциллографа каждое сокращение сердечной мышцы вызывало всплеск- светящейся линии, за которой все наблюдали, не отрывая глаз.

Аппарат электрошока был уже в боевой готовности, и электроды нависли над грудью Бенеса.

Началось последнее сокращение перед остановкой. Линия на экране осциллографа поползла кверху. Левый желудочек расслабился, чтобы принять в себя очередную порцию крови, и лепестки трехстворчатого клапана разошлись.

— Время! — крикнул техник у индикатора работы сердца.

Электроды опустились на грудь Бенеса, одна из стрелок на контрольной панели прыгнула к красному сектору, и зазвучал зуммер тревоги. Он захлебнулся и наступило молчание. Ровная линия на осциллографе протянулась через весь, экран.

В контрольную рубку пришло простое и ясное сообщение:

— Сердце остановлено.

Помрачневший Картер щелкнул кнопкой хронометра, и секунды стали стремительно отсчитывать деления на циферблате.

Пять пар глаз не отрывались от трехстворчатого клапана. Рука Оуэнса, лежавшая на ручке акселератора, готова была бросить судно вперед. Желудочек расслабился, и полукруглый клапан в его конце, ведущий в легочную артерию, должен был закрыться. Кровь из артерии не могла вернуться в желудочек, ибо клапан был перекрыт. Звук, который он издал, сжимаясь, наполнил воздух вибрацией.

По мере того как желудочек продолжал расслабляться, кровь должна была поступать с другой стороны — из правого предсердия. Трехстворчатый клапан начал подрагивать и трепетать.

Впереди стала расширяться щель, превращаясь в огромный длинный проход.

— Ну! — закричал Микаэлс. — Ну же! Давай!

Его слова были заглушены гулом сердцебиения и грохотом двигателя. Через отверстие «Протеус» рванулся прямо в желудочек. Через несколько секунд тому предстояло сократиться, и могучие турбулентные потоки могли настигнуть судно, смяв его как спичечную коробку, и все они погибнут — а через три четверти часа мертв будет и Бенес.

Грант затаил дыхание. В воздухе нарастал гул… и вдруг настала тишина.

Ничего не произошло!

— Дайте посмотреть! — закричал Дюваль.

Он вскарабкался по трапу, и его голова показалась в пузыре рулевой рубки, единственного места на судне, с которого открывался вид на корму.

— Сердце остановилось! — закричал он. — Поднимитесь и сами убедитесь.

Его сменила Кора, а потом Грант.

Лепестки полуоткрывшегося трехстворчатого клапана обмякли и обвисли. На внутренней их поверхности виднелись мощные волокна соединительной ткани; они контролировали движение лепестков: когда желудочек расслаблялся, а затем жестко сводили их воедино, когда желудочек сокращался, заставляя их надежно перекрывать отверстие.

— Конструкция просто потрясающа, — сказал Дюваль. — Просто необыкновенное зрелище, когда смотришь на закрывающийся клапан под таким углом; его работу обеспечивает живая плоть, объединяющая в себе такую точность движений и такую мощь, которых человек, несмотря на свои знания, так и не смог добиться.

— Если вы и дальше будете продолжать любоваться им, — сказал Микаэлс, — это будет вашим последним зрелищем в жизни. На полной скорости, Оуэнс, и держитесь левее. У нас есть всего тридцать секунд, чтобы выбраться из этой смертельной ловушки.

Если окружение и могло стать для них такой ловушкой, в чем не приходилось сомневаться, оно все равно отличалось величественной красотой. Упругость стенок обеспечивалась мощными пучками волокон, раздвоенные основания которых уходили в отдаленные стенки. Зрелище напоминало гигантский лес, состоящий из узловатых оголенных деревьев, сплетавшихся в причудливые сочетания, паутина которых придавала мощь и силу самой главной мышце человеческого тела.

Эта мышца, именовавшаяся сердцем, представляла собой двойной насос, который вступая в действие с момента рождения человека в нерушимом ритме, с неиссякающей силой, при любых условиях продолжал работать вплоть до его кончины. Сердце любого прочего млекопитающего производило не менее миллиарда сокращений, после чего завершался срок жизни, отпущенный его обладателю; человек же после миллиарда сокращений сердца был лишь на середине своего жизненного пути, полный сил и здоровья. Срок жизни мужчин и женщин позволял сердцу произвести не менее трех миллиардов сокращений.

Голос Оуэнса нарушил молчание.

— Нам осталось двигаться не более девятнадцати секунд, доктор Микаэлс. И пока еще я не вижу следов клапана.

— Гоните дальше. Вы движетесь по направлению к нему. И ему лучше быть открытым.

— Вот он, — бросил Грант. — Не так ли? Вон то темное отверстие.

Микаэлс оторвал глаза от карты, чтобы проверить курс.

— Да, это он. И частично открыт. Нам хватит места, чтобы пройти. Систола только начиналась, когда отключили сердце. А теперь всем пристегнуться. Когда мы будем проскакивать через проем, сердце может заработать, и в таком случае…

— Если он наступит, — тихо поправил Оуэнс.

— Когда он наступит, — повторил Микаэлс, — пойдет мощный поток крови. И мы должны постараться как можно дальше оторваться от него.

С отчаянной решимостью Оуэнс бросил судно вперед к зияющему отверстию маленького проема в центре так до конца и не сомкнувшегося полукруглого клапана.

В операционной царило напряженное молчание. Команда хирургов, склонившаяся над телом Бенеса, была неподвижна, как и сам пациент. Холодное тело Бенеса и молчание в грудной клетке заставляли всех в зале ощутить дуновение смерти. Только легкие щелчки датчиков говорили об их неустанном бодрствовании.

Рейд сказал:

— Можно считать, что они в безопасности. Они проскочили трехстворчатый клапан и по дуге направляются к полулунному. Они сами прокладывают курс и двигаются на всех парах.

— Да, — сказал Картер, с мучительно сжимающимся сердцем наблюдая за бегом секундной стрелки хронометра. — Осталось двадцать четыре секунды.

— Они еще не прорвались.

— Пятнадцать секунд, — безжалостно напомнил Картер.

Техник-кардиолог у аппарата электрошока застыл в готовности.

— Идут прямо к полулунному клапану.

— Осталось шесть секунд. Пять. Четыре…

— Проходят! — При этих словах с неумолимостью смерти прозвучал сигнальный зуммер.

— Восстановить сердцебиение! — донеслось из динамика, и красная кнопка была вдавлена в панель. Стимулятор ритма пришел в действие, дав о себе знать периодическими всплесками светящейся линии на экране.

Осциллограф, регистрирующий частоту пульса, оставался немым. Стимулятор ускорил темп, словно его подгоняли напряженные взгляды многих глаз.

— Оно обязано заработать, — сказал Картер; все мышцы его были сведены напряжением, и, сам того не замечая, он стоял, подавшись вперед.

«Протеус» вошел в проем, который напоминал раскрывшиеся в улыбке огромные шевелящиеся губы. Он застопорился и чуть подался назад, когда двигатели взвыли в отчаянной попытке освободить судно из липких объятий — и рванулся вперед.

— Мы выскочили из желудочка, — сказал Микаэлс, вытирая лоб и глядя на свои мокрые ладони, — и теперь находимся в легочной артерии… Не сбрасывай скорость, Оуэнс. Сердце начнет сокращаться через три секунды.

Оуэнс оглянулся. Он единственный мог это сделать, потому что остальные были беспомощно распяты в креслах, глядя лишь перед собой.

Удалявшийся полулунный клапан по-прежнему оставался закрытым, и волокна соединительной ткани лишь чуть подрагивали в местах их креплений. Клапан казался все меньше, оставаясь в неподвижном положении.

— Сердце все еще не начало работать, — сказал Оуэнс. — Оно не… Стоп, стоп. Вот оно! — Оба лепестка клапана расслабились, струны соединительной ткани оттянулись назад, а их основания вспучились.

Щель проема расширилась, и оттуда хлынул гигантский поток крови, сопровождаемый оглушительным гулом и ревом.

Высокая волна крови настигла «Протеус», подняла его и кинула вперед с головокружительной скоростью.

Глава 11

Первый же удар сердца разрушил напряжение, царившее в контрольной рубке. Картер воздел обе руки кверху и потряс ими, воздавая хвалу высшим силам.

— Получилось, слава тебе, Господи! Мы протащили их!

Рейд кивнул.

— На этот раз мы выиграли, генерал. У меня не хватило бы смелости приказать им пройти через сердце.

Белки глаз Картера были налиты кровью.

— А мне не хватило смелости не приказать им. И теперь, если они смогут противостоять артериальному кровотоку… — Его голос прорезался в динамике. — Связаться с «Протеусом» как только они сбросят скорость.

— Они вернулись в артериальную систему, — сказал Рейд, но как вы знаете, путь их лежит не прямо к мозгу. Первоначальная инъекция ввела их в одну из главных артерий, которая от левого желудочка вела к мозгу. Легочная артерия выходит из правого желудочка — и к легким.

— То есть нас ждет задержка. Я это знаю, — сказал Картер. — Но время у нас пока есть, — он показал на таймер, на котором вырисовывалась цифра 48.

— Хорошо, но пока все внимание мы должны уделить дыхательному центру.

Он защелкал тумблерами, а на экране показалась команда пульманологов.

— Какова частота дыхания? — спросил Рейд.

— Вернулась к ритму шесть в минуту, полковник. Не думаю, чтобы нам удалось ускорить ее.

— И я не думаю. Держите ее на этом же уровне. Теперь вам придется беспокоиться еще и из-за судна. Оно через пару секунд будет в вашем секторе.

— Сообщение от «Протеуса», — прорезался другой голос. — «ВСЕ В ПОРЯДКЕ»… ну и ну, сэр! Там есть еще кое-что, хотите зачитаю?

Картер оскалился.

— Конечно, хочу!

— Есть, сэр. Тут говориться: «ХОТЕЛ БЫ, ЧТОБЫ ВЫ БЫЛИ ЗДЕСЬ, А Я НА ВАШЕМ МЕСТЕ».

— Можете передать Гранту, — сказал Картер, — что я с куда большей охотой… Нет, ничего не передавайте ему. Забудьте.

Завершение удара сердца заставило поток крови обрести более спокойный характер, и «Протеус» опять двинулся вперед, покачиваясь под беспорядочными ударами броуновского движения.

Грант с удовольствием расслабился — о чем он давно мечтал.

Теперь все они расстегнули привязные ремни, и Грант, приникнув к иллюминатору, убедился, что окружающий вид до мелочей напоминает то, что открылось перед ними в яремной вене: доминировали те же самые синевато-зеленые и фиолетовые частицы, а видневшиеся вдалеке стенки были изрезаны линиями, тянувшимися в направлении движения.

Они миновали проход.

— Не в этот, — сразу же сказал Микаэлс, отрываясь от разложенной на панели управления карты. Вы можете следить за моими пометками тут, Оуэнс?

— Да, док.

— Хорошо. Отмеряйте повороты, которые я тут отметил, и потом направо. Ясно?

Грант видел, что промежутки становятся все короче и короче, проемы мелькали справа и слева, вверху и внизу, на всем протяжении туннеля, который становился все уже, а стенки подступали все ближе, становясь все более доступными взгляду.

— Как подумаешь, что на этих развязках можно заблудиться… — задумчиво пробормотал Грант.

— Здесь не заблудитесь, — сказал Дюваль. — В этой части тела все пути ведут в легкие.

Монотонный голос Микаэлса продолжал повторять:

— Теперь вверх и направо, Оуэнс. Прямо вперед и… м-м-м… в четвертый налево.

— Надеюсь, больше нам не встретятся ваши фистулы, Микаэлс. — сказал Грант.

Микаэлс отреагировал нетерпеливым поднятием плеч: он был слишком занят, чтобы отвечать.

— Сомнительно, — ответил Дюваль. — Встретить подряд две фистулы слишком невероятно. Кроме того, мы втягиваемся в сеть капилляров.

Скорость кровотока заметно упала и соответственно снизилась скорость движения «Протеуса».

— Кровеносные сосуды сужаются, — сказал Оуэнс.

— Так и должно быть, — ответил доктор Микаэлс. — капилляры самые надежные из них; они микроскопических размеров. Продолжайте движение, Оуэнс.

В свете луча прожектора, поднятого над мостиком, можно было увидеть, что на вогнутых внутрь стенках встречается все меньше волосков и они становятся гладкими. Их желтизна постепенно приобретала кремовый оттенок или становилась бесцветной.

Возникало впечатление, что стенки сосудов выложены мозаичными плитами, каждая из которых представляла собой неправильный многоугольник с утолщением в центре.

— До чего красиво, — сказала Кора. — Можно разглядеть даже отдельные клетки, из которых состоят стенки капилляров. Посмотрите, Грант. — Спохватившись, она повернулась к нему. — Как ваш бок?

— Все в порядке. Даже более чем. Вы просто мастерски оказали мне первую помощь, Кора… Надеюсь, между нами установились такие дружеские отношения, что я могу называть вас по имени?

— С моей стороны было бы просто неблагодарностью возражать против этого.

— Да и бесполезно.

— Как ваша рука?

Грант осторожно притронулся к ней.

— Чертовски болит.

— Прошу прощения.

— Не извиняйтесь. Просто, когда… когда придет время, проникнитесь ко мне благодарностью.

Губы Коры сжались, и Грант торопливо добавил:

— Это я в меру сил стараюсь быть легкомысленным. Как вы себя чувствуете?

— В общем, ничего. Бок еще немного побаливает, но ничего страшного. Да я не обиделась… Но послушайте, Грант…

— Когда вы говорите, Кора, я весь внимание.

— Первой помощи вам явно недостаточно, и вы знаете, что пластырь не панацея. Вы что-нибудь сделали, чтобы обезопасить себя от инфекции?

— Смазал йодом.

— Вы собираетесь обратиться к врачу, когда мы отсюда выберемся?

— К Дювалю?

— Вы понимаете, что я имею в виду.

— Договорились, — сказал Грант. — Обращусь.

Он снова посмотрел на мозаичную выкладку плывущей под ними поверхности. «Протеус» медленно и осторожно пробирался по капиллярам. Луч прожектора проходил сквозь их полупрозрачные стенки.

— Кажется, будто стенки прозрачные, — сказал Грант.

— Нет ничего удивительного, — вмешался Дюваль. — Толщина их меньше одной десятитысячной дюйма. К тому же они пористые. Жизнь зависит от проницаемости материала этих стенок и таких же тонких оболочек альвеол.

— Чего?

Несколько мгновений он смотрел на Дюваля, пытаясь понять смысл его слов. Хирурга же, казалось, куда больше интересовало проплывающее за иллюминаторами чудо, чем вопрос Гранта. Кора поторопилась заполнить неловкую паузу.

Она сказала:

— Воздух попадает в легкие через трахеи, как вы знаете… через дыхательное горло. Там оно раздваивается и, как кровеносные сосуды, превращается во все более и более мелкие трубочки, пока они, наконец, не добираются до микроскопически крохотных ячеек в глубине легких, где попавший внутрь тела воздух отделен от организма только тонкими мембранами; толщина их соизмерима с толщиной стенок капилляров. Вот эти ячейки и называются альвеолами. Всего в легких их около шестисот миллионов.

— Сложный механизм.

— Просто потрясающий. Кислород проникает сквозь мембраны альвеол и сквозь мембраны капилляров. Он попадает в кровь и прежде чем успевает улетучиться, его подхватывают красные кровяные тельца. А тем временем отходы в виде окиси углерода в другом направлении попадают из крови в легкие. Доктор Дюваль надеется увидеть этот процесс. Вот почему он и не услышал вашего вопроса.

— Не стоит извиняться. Я знаю, что когда всецело поглощен какой-либо вещью, просто ни на что не обращаешь внимания. — Он широко ухмыльнулся. — Хотя боюсь, что поглощенность доктора Дюваля никоим образом не напоминает мою.

Кора смутилась, но громкий голос Оуэнса дал ей возможность не отвечать на двусмысленную шуточку Гранта.

— Прямо впереди! — крикнул Оуэнс. — Смотрите, что там делается!

Все взгляды устремились в указанном направлении. Перед ними, колыхаясь, двигалось синевато-зеленое образование, царапая своими краями стенки капилляров с обеих сторон. По краям оно уже начинало желтеть и темная окраска в центре постепенно исчезала.

Другое тельце, точно так же видоизменяясь по цвету, проскользнуло мимо них. Луч прожектора выхватил впереди охряно-соломенное пятно, которое, удаляясь, наливалось оранжево-красным цветом.

— Видите, — восхищенно сказала Кора, — захватывая кислород, гемоглобин становится оксигемоглобином, который и придает крови такой красный цвет. Вернувшись в левый желудочек сердца, кровь, обогащенная кислородом, поступает ко всему организму.

— Вы хотите сказать, что нам придется возвращаться через сердце? — ужаснувшись, спросил Грант.

— О нет, — возразила Кора. — Теперь, оказавшись в капиллярной системе, мы сможем идти напрямую. — Хотя в голосе ее не было особой уверенности.

— Вы только посмотрите на это чудо, — сказал Дюваль. — Посмотрите на богоданные чудеса.

— Всего лишь газообмен, — сухо бросил Микаэлс. — Механический процесс, появившийся в результате сочетания случайных факторов за два миллиона лет эволюции.

Дюваль яростно вскинулся.

— Вы утверждаете, что он явился результатом случайности? Что тот восхитительный механизм, умное совершенство которого тысячекратно превышает все изобретения человека, явился результатом всего лишь случайного сочетания атомов?

— Да, именно это я и хочу сказать, — согласился Микаэлс.

В это мгновение их спор, в который они было так воинственно вступили, был прерван внезапным громким зуммером.

— Что за черт… — удивился Оуэнс.

Он стремительно стал перекидывать выключатели, но стрелка на одном из циферблатов продолжала стремительно опускаться за красную горизонтальную черту. Отключив зуммер, он крикнул:

— Грант!

— В чем дело?

— Что-то не в порядке. Проверьте-ка вон те показатели.

Грант быстро переместился в нужном направлении. Кора держалась за ним.

— Под отметкой «Левый резервуар» стрелка находится в красной зоне. По всей видимости, в левом резервуаре упало давление.

Застонав, Оуэнс обернулся.

— И еще как! Весь воздух из него вышел в кровь. Грант, быстренько идите-ка сюда. — Оуэнс отбрасывал ремни.

Оказавшись около трапа, Грант посторонился, чтобы освободить место скатившемуся сверху Оуэнсу.

Через маленький задний иллюминатор Кора старалась разглядеть пузыри.

— Такое воздушное образование в крови может иметь фатальные последствия… — сказала она.

— Только не в этом виде, — торопливо уточнил Дюваль. — При наших теперешних масштабах вырвавшиеся из корпуса воздушные пузырьки так малы, что не смогут причинить организму вреда. А ко времени увеличения они настолько растворятся в крови, что тем более не будут представлять собой опасности.

— Речь идет не об опасности, угрожающей Бенесу, — мрачно заметил Микаэлс. — Воздух нужен нам.

Оуэнс снова обратился к Гранту, который так и остался сидеть у контрольной панели.

— Ничего не меняйте, а только смотрите, не появится ли еще один красный сигнал на панели.

Он обратился к Микаэлсу, проходя мимо него:

— Должно быть, клапан. Больше ничего не приходит в голову.

Повернувшись спиной, он одним рывком сдернул панель, подковырнул ее конец маленькой отверткой, которую вытащил из кармана. Перед глазами во всей своей пугающей сложности предстала путаница проводов и кабелей.

Опытные пальцы Оуэнса быстро пробежали по ним, давая понять, что с такой уверенностью может действовать только создатель судна. Пощелкав несколькими тумблерами, он быстро вернул их в прежнее положение и, согнувшись, присмотрелся к датчикам вспомогательного оборудования, расположенным под иллюминатором в носу судна.

— Должно быть, произошло какое-то повреждение наружной обшивки, когда мы пробирались по легочной артерии или когда нас ударил прилив артериальной крови.

— Клапан действует? — спросил Микаэлс.

— Да. Я думаю, он несколько разрегулировался, а когда по нему пришелся один из ударов, как я прикидываю, броуновского движения, он так и остался в открытом положении. Сейчас я его привел в порядок, и он не будет доставлять беспокойства, но только…

— Только что? — спросил Грант.

— Боюсь, что свое дело он уже сделал. У нас не хватает воздуха, чтобы завершить путешествие. И находись мы в нормальной подлодке, я бы приказал подняться на поверхность и пополнить его запасы.

— Но что же нам теперь делать? — спросила Кора.

— Подниматься на поверхность. Это все, что мы можем. Нам придется потребовать, чтобы нас сразу же извлекали, ибо через десять минут судно потеряет управляемость, а еще через пять все мы начнем задыхаться.

Он двинулся к трапу.

— Я беру на себя управление, Грант. Вы же садитесь за рацию и передайте наверх новости.

— Подождите, — остановил его Грант. — У нас есть какие-то запасы воздуха?

— Были. Больше нет. Совсем. В сущности, когда его запасы деминиатюризируются, их объем не поместится в теле Бенеса. Он погибнет.

— Нет, не погибнет, — возразил Микаэлс. — Миниатюризированные молекулы потерянного нами воздуха просочатся сквозь ткани и растворятся в открытом пространстве. Ко времени деминиатюризации в теле их практически не останется. Тем не менее, я боюсь, что Оуэнс прав. Мы не можем двигаться дальше.

— Но подождите, — сказал Грант. — Почему мы не можем выйти на поверхность?

— Я же только что сказал… — нетерпеливо начал Оуэнс.

— Я не имею в виду, чтобы нас извлекали отсюда. Мы вполне можем изменить положение и оставаясь здесь. Именно здесь. Перед нашими глазами кровяные тельца насыщаются кислородом… Почему бы и нам не сделать то же самое? Всего лишь две тонкие мембраны отделяют нас от океана воздуха. Давайте попробуем.

— Грант прав, — сказала Кора.

— Нет, не могу согласиться, — возразил Оуэнс. — В каком, по вашему мнению, мы находимся положении? Мы уменьшены до такой степени, что наши легкие по объему меньше, чем часть бактерии. Воздух же по другую сторону мембран не прошел миниатюризации. Молекулы его едва ли не глазом можно рассмотреть, черт побери. А вы думаете, что мы можем вдохнуть их.

Грант растерялся.

— Но…

— Мы не можем ждать, Грант. Вы должны связаться с контрольной рубкой.

— Подождите, — сказал Грант. — Пока еще рано. Не вы ли говорили, что первоначально это судно

предназначалось для глубоководных исследований? Что оно может делать под водой?

— Предполагалось, что, найдя интересный образчик, мы сможем его миниатюризировать и доставить на поверхность для обследования.

— То есть у вас есть на борту оборудование для миниатюризации. Надеюсь, прошлой ночью вы не успели снять его?

— Конечно оно осталось. Но, соответственно, тоже в уменьшенном виде.

— Размеры каких масштабов необходимы? Если мы подведем воздух к аппаратуре, нам удастся уменьшить размеры молекул и перегнать их потом в цистерну?

— У нас не хватит для этого времени, — вмешался Микаэлс.

— Когда его будет в самый обрез, мы попросим, чтобы нас извлекли. А пока давайте попробуем. Как я предполагаю, у вас есть на борту шнорхель, Оуэнс.

— Да. — Чувствовалось, что он несколько растерялся под быстрым и решительным натиском Гранта.

— И мы сможем провести его сквозь стенки капилляров и легкого, не причинив вреда Бенесу, не так ли?

— При наших размерах я в этом не сомневаюсь, — сказал Дюваль.

— Отлично. Затем мы проложим подвод от шнорхеля к судовому устройству, а от него в резервуар с воздухом. Можем мы с этим справиться?

Оуэнс, захваченный жаром, с которым говорил Грант, задумался на несколько секунд.

— Думаю, что да.

— В таком случае, когда Бенес вдохнет, создастся давление, достаточное, чтобы заполнить наш резервуар. Не забывайте, что для нас, слава Богу, время несколько более растянуто, чем для наблюдателей извне. Во всякой случае, мы должны попытаться.

— Я согласен, — сказал Дюваль. — Мы должны пойти на эту попытку. В любом случае. И немедленно!

— Спасибо за поддержку, доктор, — поблагодарил его Грант.

Кивнув, Дюваль сказал:

— Хочу добавить, что это попытка не для одного человека. Оуэнсу лучше остаться на управлении, а мы с Грантом выйдем.

— Ага, — сказал Микаэлс. — А я все пытался понять, к чему это вы клоните. Вы хотите воспользоваться возможностью для исследования.

Дюваль покраснел, но Грант торопливо прервал готовый начаться спор.

— Каковы бы ни были мотивы, предложение доктора толковое. В сущности, нам всем лучше бы покинуть лодку. Кроме Оуэнса, конечно… Шнорхель, насколько мне помнится, на корме?

— В кубрике для снаряжения, — сказал Оуэнс. Он зеке стоял у панели управления, вглядываясь в окружающее пространство. — Если вы когда-нибудь видели его, то ни с чем не спутаете.

Грант уже был в кладовке, он сразу же обнаружил шнорхель и стал вытягивать упакованные легкие водолазные костюмы.

Но тут, охваченный ужасом, он остановился и крикнул:

— Кора!

В то же мгновение она оказалась у него за спиной.

— В чем дело?

Грант с трудом удерживал себя от того, чтобы не взорваться от бешенства. В первый раз он посмотрел на девушку, не обращая внимания на ее обаяние. Несколько мгновений он был просто не в состоянии выдавить из себя ни слова. Наконец он ткнул пальцем:

— Посмотрите!

Увидев, на что он указывал, мертвенно бледная Кора повернулась к нему:

— Я не понимаю…

Лазер, подвешенный над верстаком, болтался на одном крюке, и его пластиковый футляр был сдернут.

— Это вы не позаботились укрепить его? — потребовал ответа Грант.

Кора отчаянно замотала головой.

— Я укрепила его. Более чем надежно. Клянусь вам. Господи…

— В таком случае, как это могло…

— Я не знаю! Как я могу ответить?

Дюваль уже стоял за ней, сузив глаза на окаменевшем лице.

— Что случилось с лазером, мисс Петерсон? — спросил он.

Кора повернулась к новому следователю.

— Не знаю. Почему вы все так смотрите на меня? Я могу его сейчас проверить. Я приведу его в…

— Нет! — рявкнул Грант. — Оставьте его в покое и позаботьтесь, чтобы он более не пострадал. Первым делом мы должны заняться кислородом,

Он начал натягивать костюм.

Оуэнс спустился вниз.

— Положение судна зафиксировано, — сказал он. — Во всяком случае, из системы капилляров мы не уйдем… Господи, лазер!

— Только вы не начинайте, — простонала Кора с глазами, полными слез.

— Только этого еще не хватало, Кора, — мрачно сказал Микаэлс, — чтобы вы грохнулись в обморок. Позже мы все тщательно проверим… Может, он пострадал, когда нас мотало в водовороте. По чистой случайности.

— Капитан Оуэнс, — приказал Грант, — подсоедините этот конец шнорхеля к миниатюризатору. Всем остальным натянуть костюмы, и, я надеюсь, кто-нибудь быстренько покажет мне, как залезать в эту штуку. Никогда раньше не имел с ней дела.

— Тут нет ошибки? — спросил Рейд. — Они в самом деле не двигаются?

— Нет, сэр, — донесся голос техника. — Они стоят у внешней границы правого легкого.

Рейд повернулся к Картеру.

— Этого я объяснить не могу.

Картер на мгновение приостановил свое яростное хождение по комнате и ткнул большим пальцем в сторону таймера, на котором читалась цифра 42.

— Мы убили четверть отпущенного нам времени, и мы от этого чёртового тромба дальше, чем когда начинали. Мы должны были бы готовиться к их изъятию.

— По-видимому, — холодно сказал Рейд, — надо было еще больше нас подготовить.

— Я не считаю, что руководствовался какими-то своими прихотями, полковник!

— Как и я. Но как иначе удовлетворить вас, генерал?

— В конце концов давайте выясним, что их там держит. Связь с «Протеусом»!

— Я предполагаю, что у них какая-то механическая поломка, — сказал Рейд.

— Вы предполагаете! — с непередаваемым сарказмом бросил Картер. — Я тоже отнюдь не считаю, что они остановились, чтобы поплавать и освежиться!

Глава 12

Все четверо — Микаэлс, Дюваль, Кора и Грант — наконец облачились в комбинезоны, удобные, плотно облегающие тело, чистого белого цвета. У каждого за спиной был кислородный аппарат, фонарь на шлеме, ласты на ногах и маленький радиопередатчик и наушник, закрепленные, соответственно, на горле и в ухе.

— Облачение как у ловцов жемчуга, — сказал Микаэлс, надевая шлем, а мне никогда не приходилось нырять за ракушками. И обретать первый опыт в кровяном русле…

Торопливо застрекотала корабельная рация.

— Может, вам лучше ответить? — предложил Микаэлс.

— И вступить в долгий разговор? — нетерпеливо ответил Грант. — Времени для разговоров будет достаточно, когда закончим дело. Эй, помогите-ка мне.

Кора поправила пластиковый шлем, съехавший ему на глаза и затянула ремешок крепления.

В ухе у нее тут же прозвучал голос Гранта, еле узнаваемый в динамике крохотной рации.

— Спасибо, Кора.

Она печально кивнула ему в ответ.

Попарно они покинули судно через шлюз аварийного выхода — и каждый раз в окружающую их плазму крови вырывался пузырь драгоценного воздуха.

Тело Гранта зависло в жидкости, которая была далеко не так прозрачна, как вода в тех морях, где ему доводилось нырять. Насколько видел глаз, она была заполнена осколками, обломками и обрывками какой-то плоти. Корпус «Протеуса» занимал половину диаметра капилляра — и мимо них то и дело проплывали красные кровяные тельца, сопровождаемые стайками тарелочек.

— Если они застрянут около «Протеуса», — растерянно сказал Грант, — мы сами станем еще одним тромбом.

— Можем, — сказал Дюваль, — но тут он не будет представлять опасности; во всяком случае, не в капиллярах.

Выбравшись из корпуса, они увидели Оуэнса. Тот поднял голову, и на лице его было озабоченное выражение.

Кивнув, он без особого энтузиазма вскинул руку и пригнулся к иллюминатору, всматриваясь в бесконечную вереницу летящих мимо частиц. Водрузив на голову шлем от легкого водолазного костюма, Оуэнс включил передатчик.

— Думаю, здесь я все сделал, — сказал он. — Во всяком случае, ничего лучшего не придумать. Вы готовы? Могу выдавать шнорхель?

— Валяйте, — сказал Грант.

Шланг пополз из специального люка, как кобра, которая появляется из корзины под звуки флейты факира.

Грант подхватил его.

— О черт! — хрипло прошептал Микаэлс. Затем тоном чуть повыше, в котором уже не слышалось досады, он сказал: — Все обратите внимание на размеры насадки на шнорхеле. Похоже, что в поперечнике она смахивает на руку взрослого человека, а что это такое при наших размерах?

— Ну и что? — коротко бросил Грант. Он крепко держал шланг и, двигаясь спиной к стенке капилляра, подтягивал его, не обращая внимания на ноющую боль в левой руке. — Хватайте его и помогайте тащить.

— Нет смысла, — сказал Микаэлс. — Неужто вы не поняли? Я должен был бы сообразить раньше, но мне только что пришло в голову, что воздух не пройдет через эту насадку.

— Что?

— Во всяком случае, далеко не так быстро, как нам бы хотелось. Молекулы воздуха в своем по длинном виде слишком велики для заборного шнорхеля. Неужели вы предполагали, что воздух свободно потечет по такой тонкой трубке, которую еле видно в микроскоп?

— Воздух будет идти под давлением, существующем давлению в легком.

— Уверены? Вы когда-нибудь слышали, как выходит воздух из проткнутой автомобильной шины? Отверстие, сквозь которое он проходит, не меньше этого, выталкивающее его давление уж куда больше того, что существует в легких. И тем не менее, воздух выходит медленно, — мрачно сообщил Микаэлс. — Мне надо было бы раньше это прикинуть.

— Оуэнс! — рявкнул Грант.

— Я слышу. Не стоит так орать, а то у меня перепонки лопнут.

— Дело не во мне. Вы слышали Микаэлса?

— Да, слышал.

— Он прав? Ближе вас эксперта по миниатюризации у нас нет. Он прав?

— Ну… и да, и нет, — ответил Оуэнс.

— Что вы имеете в виду?

— Да что воздух в самом деле потечет по трубке очень медленно, пока не подвергнется миниатюризации и нет в том смысле, что если миниатюризация пойдет успешно, беспокоится нечего. Я могу растянуть воздействие поля вдоль по шнорхелю, что позволит уменьшать молекулы прямо перед забором их и всасывать…

— А не скажется ли на нас воздействие этого поля? — спросил Микаэлс.

— Нет. Прежде чем поле достигнет максимума, мы все уже будем на месте.

— А как насчет воздействия на окружающую кровь и легочную ткань? — спросил Дюваль.

— Есть предел, за которым я уже не могу точно нацеливать поле, — признал Оуэнс. — Аппаратура тут у меня небольших размеров, но с газом она справится. Тем не менее, кое-какие травмы исключать нельзя. Остается надеяться, что они будут не слишком серьезными.

— Мы должны воспользоваться этой возможностью, вот и все, — сказал Грант. — Давайте примемся за дело. Нельзя тянуть до бесконечности.

Четыре пары рук ухватились за головку шнорхеля, и с их помощью его удалось подтащить к стенке капилляра.

На несколько мгновений Грант задумался.

— Нам придется прорезать ее… Дюваль!

Губы врача тронула легкая улыбка.

— Нет необходимости обращаться к хирургу. Вы прекрасно справитесь и сами. Особого мастерства тут не требуется.

Вытащив клинок из небольших ножен на своем поясе, он взглянул на него.

— На лезвии, конечно же, есть уменьшенные бактерии. В свое время они, оказавшись в кровотоке, обретут подлинный вид, но, надеюсь, о них позаботятся белые кровяные тельца. Патологии удастся избежать.

— Приступайте, пожалуйста, доктор, — поторопил его Грант.

Резким движением Дюваль ввел острие между двух клеток, составлявших стенку капилляра. Возник узкий разрез. В нормальных условиях толщина стенки была бы не плотнее одной десятитысячной дюйма, но сейчас для них она выросла до нескольких ярдов. Дюваль протиснулся в проем разреза и стал проталкиваться дальше, орудуя ножом. Наконец стенка была продырявлена, и клетки разошлись, как края зияющей раны.

Сквозь ее проем открылась еще одна стена клеток, которую Дюваль прорезал точным аккуратным движением.

Вернувшись, он сказал:

— Отверстие буквально микроскопическое. Не будет никакой потери крови, если уж говорить об этом.

— Вообще не будет потерь, — подчеркнул Микаэлс. — Просачивание пойдет в другую сторону.

И действительно, в отверстие стал проталкиваться пузырек воздуха, который, вспухнув, застыл на месте.

Микаэлс коснулся его. Какой-то участок поверхности продавился внутрь, но прорвать ее рука не смогла.

— Поверхностное натяжение! — сказал он.

— И что теперь? — потребовал ответа Грант.

— Поверхностное натяжение, говорю я вам. Этой особенностью обладает поверхности любой жидкости. Для столь крупной особи, как человек нормальных размеров она незаметна, но небольшие насекомые могут из-за этого скользить по поверхности воды. При наших же размерах эффект сказывается очень ощутимо. И, может быть, нам не удастся преодолеть этот барьер.

Вытащив свой нож, Микаэлс попытался прорезать пленку пузыря, как только что Дюваль поступил со стенкой капилляра. Нож по самую рукоятку ушел внутрь и выскочил обратно, вытолкнутый ее упругостью.

— Словно пытаешься резать резину, тонкую прочную резину, — сказал Микаэлс, переводя дыхание. Он чиркнул острием сверху вниз, но появившаяся было щель мгновенно затянулась.

Сделав то же самое, Грант попытался просунуть руку в проем прежде чем тот исчез. Не успел он моргнуть, как молекула воды восстановила первоначальный вид.

— Ну никак не ухватить.

— Их размеры достойны удивления, — торжественно сказал Дюваль. — При соответствующем увеличении их можно рассматривать в лупу. В сущности…

— В сущности, — перебил его Микаэлс, — могу понять, как вы опечалены, что у вас нет при себе лупы. Но должен огорчить вас, Дюваль: много увидеть вы все равно не смогли бы. При увеличении

соответственно изменялась бы и длина световой волны, как и атомы и субатомные частицы. Так что все, представшее у вас перед глазами, было бы в туманной дымке.

— Вот почему, — сказала Кора, — тут ни у чего нет четких очертаний? А я-то думала, из-за того, что мы рассматриваем предметы сквозь плазму крови.

— Конечно присутствие плазмы тоже сказывается. Но надо добавить, что зернистая конструкция становится тем крупнее, чем- меньше становимся мы. Как если бы рассматривать снимок в старых газетах. Сначала можешь видеть каждую составляющую ее точку, а потом они расплываются.

Грант не прислушивался к их разговору. Просунув руку в прорезь стенки, он старался освободить место для другой руки и головы.

Жидкость тут же сомкнулась вокруг его шеи, и ему показалось, что она вот-вот задушит его.

— Держите меня за ноги! — крикнул Грант.

— Держу, — отозвался Дюваль.

Половина тела уже была на той стороне, и теперь Грант мог, обернувшись, рассмотреть расщелину, которую Дюваль прорезал в стенке сосуда.

— Ясно. Тащите меня обратно, — скомандовал он, и расщелина сомкнулась с влажным хлюпающим звуком.

— Теперь давайте прикинем, как протащить шнорхель. Раз-два!

Но все было тщетно. Тупой конец его не мог продавить тугую плотную поверхность молекулы, образовавшей воздушный пузырь. С помощью ножей удалось вроде вогнать внутрь наконечник шнорхеля, но стоило только отпустить руку, как сила поверхностного натяжения выталкивала его.

Микаэлс тяжело дышал, обливаясь потом.

— Сомневаюсь, чтобы нам это удалось.

— Удастся, — заверил его Грант. — Слушайте, я целиком пролезу на ту сторону. Как только вы протолкнете за мной шнорхель, сразу же перехвачу его и буду тянуть. Вы будете толкать, я тянуть…

— Вы не можете оказаться там, Грант, — предупредил Дюваль. Вас потом затянет и вы не выберетесь…

— Можно использовать спасательный конец, — предложил Микаэлс. — Вот этот, Грант. — Он показал на аккуратно смотанную бухту тонкого каната, висящую на левом боку Гранта. — Дюваль, протяните ее до судна, хорошо привяжите — и с Грантом все будет в порядке.

Дюваль нерешительно взял протянутый ему конец и поплыл назад к корпусу подлодки.

— Но как вы вернетесь? — спросила Кора. — А что, если вы не сможете еще раз преодолеть поверхностное натяжение?

— Да конечно смогу. Кроме того, не усложняйте ситуацию, решая вторую проблему, когда мы еще с первой не справились.

Оуэнс из рубки внимательно наблюдал за перемещениями Дюваля.

— Вам нужна еще одна пара рук? — спросил он.

— Не думаю, — ответил Дюваль. — Кроме того, ваша пара рук нужна миниатюризатору. — Он закрепил спасательный конец за небольшое кольцо на металлической обшивке лодки и махнул рукой. — Все в порядке, Грант.

Тот махнул ему в ответ. Второй раз он проник сквозь преграду куда быстрее, ибо уже обладал некоторым опытом. Сначала расширить разрез, потом просунуть в него одну руку (о, черт возьми, как она болит!), затем вторую, после чего с силой подтянуться на руках, мощный удар ластами — и он пролетел в проем, как семечко от дыни, сжатое большим и указательным пальцами.

Грант оказался между двумя клейкими стенками разреза, разделявшего клетки. Он ясно различал лицо Микаэлса, хотя оно было чуть искажено изгибом поверхности.

— Проталкивайте шнорхель, Микаэлс.

Пользуясь ножом, он мог пробиваться дальше.

Наконец появился тупой металлический конец шнорхеля. Опустившись на колени, Грант перехватил его. Упираясь спиной в одну стенку разреза, а ногами — в другую, он потянул его на себя. Вместе с ним потянулась и поверхностная пленка, стараясь ничего не выпустить из своих объятий. Грант же тащил шнорхель вверх и на себя, подбадривая себя коротким выдохами:

— Давай! Давай!

Когда ему удалось полностью высвободить наконечник шнорхеля, он сказал:

— А теперь я потащу его дальше, до альвеол.

— Когда доберетесь до них, — сказал Микаэлс, — будьте осторожны. Пока я не знаю, как на вас скажутся вдохи и выдохи больного, но будьте готовы к тому, что попадете в ураган.

Грант двинулся наверх, таща за собой шнорхель, рывками и пинками одолевая мягкую плоть под ногами.

Едва не уткнувшись головой в стенку альвеолы, он внезапно понял, что очутился в совершенно другом мире. Луч света с «Протеуса» проникал сквозь то, что казалось ему плотной живой тканью, за которой он видел смутные очертания огромной пещеры альвеолы с влажно поблескивающими вдали стенками.

Вокруг него были глыбы и валуны всех размеров и цветов, которые, отражая падающий на них свет, переливались и искрились. Он видел, что грани и ребра их имели сточенную округлую форму, и дело было не в слое жидкости, который скрадывал их очертания.

— Тут полно камней, — сказал Грант.

— Насколько я представляю, песок и гравий, — дошел до него голос Микаэлса. — Песок и пыль. Плата за жизнь в условиях цивилизации, за то, что мы дышим не профильтрованным воздухом. Путь в легкие — это дорога с односторонним движением: вдыхая пыль, мы уже не можем избавиться ст нее.

Вмешался Оуэнс:

— Изо всех сил старайтесь держать заборник шнорхеля над головой. Я не хочу, чтобы в него попала жидкость. Ну же!

Грант вскинул его.

— Дайте знать, когда будет достаточно, Оуэнс, — выдохнул он.

— Дам, не беспокойтесь.

— Система в порядке?

— Еще бы. Поле сразу же сработает, как только… впрочем, неважно. Я настроил его так, что газообразную субстанцию оно будет уменьшать очень быстро. Его границы выйдут за пределы тела Бенеса, в атмосферу операционной.

— Это безопасно? — спросил Грант.

— Только таким образом мы сможем набрать достаточно воздуха. Безопасно ли? Господи, да будь у меня шнорхель побольше, я мог бы засосать воздух прямо сквозь ткани тела Бенеса, не вторгаясь в его дыхательную систему. — Оуэнс был возбужден, как мальчишка, отправляющийся на первое в жизни любовное свидание,

В наушнике Гранта раздался голос Микаэлса: — Ощущаете ли вы на себе дыхание Бенеса?

Грант быстро глянул на мембрану альвеолы. Ее натянутая поверхность лишь чуть подрагивала под ногами, и Грант решил, что присутствует при окончании медленного вдоха, (Медленным он должен казаться в любом случае; и из-за гипотермии, и из-за растяжения восприятия времени, связанного с миниатюризацией.)

— Все в порядке, — сказал он. — Практически ничего не чувствуется.

Но тут же Грант услышал низкий гул. Он становился все громче, и Грант понял, что начинается выдох. Он понадежнее расставил ноги и ухватил шнорхель.

— Все работает просто потрясающе! — возбужденно воскликнул Оуэнс. — Никто никогда не делал ничего подобного.

По мере того как легкие продолжали медленно, но неуклонно опадать и гул выдыхаемого воздуха становился все громче, движение воздуха начало сказываться и на Гранте. Он почувствовал, что его отрывает от поверхности альвеолы, и понял, что при нормальных размерах он бы почти не почувствовал выхода воздуха, но сейчас это было для него настоящим торнадо.

Грант отчаянно ухватился за шнорхель, обвив его руками и ногами. Таща за собой Гранта, шланг взвился кверху. Валуны — точнее, пылевые частицы — летели и катились мимо него.

Выдох медленно завершился и ураган стих; Грант с облегчением выпустил из рук шнорхель.

— Как там дела, Оуэнс? — спросил он.

— Почти все готово. Сможете продержаться еще несколько секунд, Грант?

— Договорились.

Он стал считать про себя: двадцать-тридцать-сорок. Бенес начал вдыхать воздух в легкие, и мимо

Гранта летели молекулы кислорода. Мембрана альвеолы опять дернулась, он невольно упал на колени.

— Готово! — закричал Оуэнс. — Давайте его обратно!

— Тащите к себе шнорхель! — завопил Грант. — И быстро! До начала выдоха!

Он стал проталкивать шланг в проем разреза, а остальные тащили его. Трудность возникла, только когда расширенный заборник шнорхеля стал протискиваться сквозь щель. На мгновение он застрял в ней, словно в тисках, после чего проскользнул с легким хлопком сомкнувшейся поверхности.

Грант промедлил, наблюдая за ним. Убедившись, что со шнорхелем все в порядке, он сделал движение, намереваясь и сам нырнуть в разрез, но могучий поток воздуха начавшегося выдоха подхватил его ураганным порывом, заставив споткнуться. Увернувшись от двух валунов, он понял, что скользит по туго натянутой пленке. (Вот уж что будет рассказать внукам — как он уворачивался от песчинок в легких.)

Но где он, куда его занесло? Он, дернув, подтянул к себе спасательный конец, зацепившись за острый край одного из валунов, и натянул его. Не так трудно будет, придерживаясь за него, добраться до разреза.

Спасательный линь лег на вершину одной из глыб, и Грант торопливо вскарабкался на нее. Тугой поток воздуха помогал ему, и он почти не прилагал усилий, поднимаясь. Оставалось совсем немного.

Разрез, как он знал, располагался по другую сторону валуна, и он мог обогнуть его, но так как поддерживавшая его струя воздуха едва не перекинула его через валун, он не мог отказать себе в этом удовольствии (почему бы и не признаться в нем?).

Когда сила выдоха достигла предела, валун пошатнулся под его ногами и Гранта приподняло в воздух, в котором он и завис. На долю мгновения он увидел под собой разрез — там, где ему и полагалось находиться. Если только удастся переждать секунду-другую до прекращения выдоха, он прямехонько опустится в разрез, где, нырнув в поток крови, подплывет к судну.

Едва он представил себе эту картину, его кинуло кверху, спасательный конец, резко дернувшись, провис и в долю секунды он потерял разрез из виду.

Когда шнорхель выполз из проема в альвеоле, Дюваль доставил шланг на судно.

— А где Грант? — обеспокоенно спросила Кора.

— Где-то там наверху, — предположил Микаэлс.

— Почему он не спускается?

— Спустится. Спустится. Ему наверно надо подготовится к возвращению, — продолжая вглядываться в разрез, сказал Микаэлс. — Бенес выдыхает. Как только выдох прекратится, у него не будет никаких проблем.

— Может, стоит ухватится за спасательный конец и вытащить его оттуда?

Предостерегающим движением руки Микаэлс остановил ее.

— Если вы это сделаете как раз с началом вдоха, силой таща его книзу, вы причините ему серьезные неприятности. Если ему понадобится помощь, он скажет, чего ждет от нас.

Помедлив, Кора выпустила из рук спасательный конец.

— Я бы хотела…

В этот момент линь дернулся, уползая в отверстие, и к их ногам упал отвязавшийся спасательный конец.

Вскрикнув, Кора отчаянно кинулась к отверстию.

Микаэлс успел перехватить ее.

— Тут вы ничего не сделаете, — выдохнул он. — Не совершайте глупостей.

— Но мы не можем оставить его там. Что с ним будет?

— Мы свяжемся с ним по рации.

— Может, она сломана.

— С чего бы?

К ним присоединился Дюваль. Он с трудом выдавил:

— Насколько я вижу, линь отвязался. Не могу поверить.

Все трое беспомощно уставились в проем над их головами.

— Грант! — настойчиво стал звать Микаэлс. — Грант? Вы меня слышите?

Крутясь и болтаясь в потоке воздуха, Грант продолжал подниматься кверху. Мысли его были столь же беспорядочны, как и линия его полета.

Назад мне не вернуться, крутилась в голове одна фраза. Не удастся. Если даже поддерживать связь по рации, я не смогу выйти по радиолучу.

Или смогу?

— Микаэлс! — позвал он. — Дюваль!

Сначала ответом ему было молчание, а потом он услышал легкий треск в наушнике, который мог быть его именем.

Он сделал еще одну попытку:

— Микаэлс! Вы слышите меня? Слышите меня?

Снова какой-то треск. Он ничего не мог разобрать.

Где-то из глубин растерянности и волнения всплыла спокойная мысль, словно его мозг нашел время заняться серьезными размышлениями. Хотя уменьшенные световые волны обладают большей проницаемостью, очевидно, миниатюризированные радиоволны с большим трудом проникают сквозь преграды.

Хотя об их поведении в таком виде почти ничего не было известно. На долю «Протеуса» и его экипажа выпала сомнительная честь быть пионерами-первопроходцами в загадочном мире: если можно говорить о фантастическом путешествии, то они стали его участниками.

Не говоря уж о самой миссии как таковой, Гранту выпало на долю еще одно фантастическое приключение: его несло, как ему казалось, по милям пространства вместе с пузырьками воздуха в легких умирающего человека.

Движение его стало замедляться. Он оказался на верхушке альвеолы и двинулся вдоль пустотелого стебля, которым она крепилась. Слабое свечение впереди скорее всего было прожектором «Протеуса». Значит, ему надо идти на свет? Двигаться теперь он может в любом направлении, но видимо стоит пойти на свет.

Притронувшись к стеблю, он прилип к нему, как муха на клейкой бумаге. Он стал дергаться и извиваться, ведя себя на самом деле как муха.

Обе ноги и руки прилипли, но времени у него было в обрез. Переведя дыхание, он остановился и заставил себя задуматься над ситуацией. Выдох завершен, и сейчас начнется вдох. Поток воздуха может оторвать его и толкнуть в нужном направлении. Осталось лишь дождаться его!

Он почувствовал давление подступающего урагана и услышал растущий гул. Медленно, с усилием он высвободил конечности и согнулся, подставляя спину току воздуха. Едва только он успел высвободить ноги, как поток швырнул его книзу.

Теперь он падал, летя вниз с такой высоты, которая при теперешних его размерах казалась устрашающей. С точки зрения человека нормальных размеров, он понимал, что должен опускаться как перышко, но сейчас он чувствовал себя скорее свинцовым грузилом. Тем не менее ускорения при падении почти не чувствовалось, ибо крупные молекулы воздуха (почти доступные взгляду, как говорил Микаэлс) то и дело принимали на себя вес его тела и поглощали энергию падения, которая в противном случае перешла бы в ускорение.

Бактерия не крупнее его совершенно спокойно преодолела бы в падении это расстояние, но он, миниатюризированный человек, состоял из пятидесяти триллионов миниатюризированных клеток, сложность сочетания которых, вероятно, сделала его таким хрупким, что при падении он может разлететься в миниатюризированную пыль.

Едва только в голову ему пришла эта мысль, он автоматически вскинул руки над головой, когда, вращаясь в полете, оказался слишком близко от стенки альвеолы. Он почувствовал легкое соприкосновение с ней, стенка поддалась под ним и легко отбросила. Скорость падения несколько замедлилась.

И снова вниз. Где-то там было пятнышко света, булавочная головка, которая мигала, когда он присматривался к ней. Он не сводил с нее глаз, лелея отчаянную надежду.

Все дальше вниз. Он отчаянно отбрыкивался от столкновения с летящими валунами и обломками; промахнувшись, он получил ощутимый удар под ложечку. Падение продолжалось. Он отчаянно извивался, стараясь прийти в полете к точке света и порой ему казалось, что он преуспевает в этом. Но уверенности не было.

Наконец он покатился, кувыркаясь по пологому склону поверхности альвеолы. Он успел захлестнуть обрывок спасательного конца вокруг выступа и повис на руках.

Точечный источник света превратился в маленький факел — футах в пятидесяти, как он прикинул. Там должен быть разрез, но как бы близко он ни был от него, без путеводного источника света он бы его не нашел.

Он ждал, пока закончится вдох. До выдоха будет краткий промежуток времени, в течение которого он и должен прорваться.

Вдох еще не кончился, а он, скользя и хватаясь за выступы, отчаянно рванулся к цели. В последнее мгновение вдоха мембрана альвеолы натянулась и, застыв в таком положении на пару секунд, начала терять напряжение в первой фазе начинающегося выдоха.

Грант влетел головой вперед в расщелину, залитую ослепительным сиянием и врезался в пленку, которая обладала все той же непроницаемостью резины. Она распалась под неожиданным ударом ножа, появившаяся оттуда рука крепко схватила его за лодыжку. Но едва только движение выдыхаемого воздуха снова потянуло его кверху, он почувствовал, как несколько рук тянут его книзу. Теперь его уже перехватили за плечи и руки, не ослабляя хватки за ногу; он уже весь целиком был в капилляре. Грант долго не мог отдышаться, судорожными всхлипами втягивая в себя кислород. Наконец он сказал:

— Спасибо. Я шел на свет! В противном случае мне бы не выбраться.

— Мы не могли связаться с вами по рации, — сказал Микаэлс.

Кора улыбалась ему:

— Это была идея доктора Дюваля. Он заставил «Протеус» подойти поближе к проему и направить луч прожектора прямо в него. И он же расширил отверстие.

— Давайте вернемся на судно, — предложил Микаэлс. — У нас почти не осталось времени.

Глава 13

— Пришло сообщение, Ал! — закричал Рейд.

— От «Протеуса»? — Картер рванулся к окну.

— Ну, не от вашей же жены.

Картер нетерпеливо махнул рукой.

— Потом, потом. Поберегите свои шуточки, а потом мы их всех свалим в большую кучу. Идет?

Техник крикнул:

— Сэр, «Протеус» сообщает: «ПРОИЗОШЛА ОПАСНАЯ УТЕЧКА КИСЛОРОДА. ОПЕРАЦИЯ ЗАПРАВКИ ЗАВЕРШИЛАСЬ УСПЕШНО».

— Заправки? — не поверил своим ушам Картер.

— Как я прикидываю, — нахмурившись, сказал Рейд, они имеют в виду легкие. Ведь они в их пределах, то есть в их распоряжении имеются кубические мили воздуха. Но…

— Но что?

— Они же не могут использовать этот воздух. Он не подвергался миниатюризации.

Картер изумленно уставился на полковника и гаркнул в микрофон:

— Повторите последнее предложение!

— «ОПЕРАЦИЯ ЗАВЕРШЕНА УСПЕШНО».

— И последнее слово «успешно»?

— Да, сэр.

— Свяжитесь с ними и получите подтверждение.

— Если они употребили слово «успешно», — обратился он к Рейду, — то я предполагаю, они справились с задачей.

— У «Протеуса» на борту есть соответствующая аппаратура.

— Значит, вот как они ею распорядились. Подробное объяснение мы получим потом.

Из группы связи донесся голос:

— Подтверждение получено, сэр.

— Они двигаются? — обратился Картер к другому технику.

Короткая пауза, за которой последовал ответ:

— Да, сэр. Они двигаются по направлению к плевре.

Рейд кивнул. Глянув на таймер с цифрой 37, он сказал:

— Плевра — это двухслойная пленка, окружающая легкие. Они, должно быть, находятся в пространстве между ее слоями. Ровная дорога, прямо автотрасса, ведущая к шее.

— И они окажутся там, откуда стартовали полчаса тому назад, — буркнул Картер. — И что дальше?

— Они могут вернуться в капиллярную систему и снова продолжить путь до сонной артерии, на что времени у них будет в обрез; или же они могут миновать артериальную систему, воспользовавшись лимфатической, что включает в себя, иные проблемы… Но поскольку штурман у них Микаэлс, я думаю, он знает, что делать.

— Можете ли вы дать ему какой-нибудь совет? И Бога ради, плюньте на протокольные записи.

Рейд покачал головой.

— Находясь здесь, я не уверен, что знаю какой путь предпочтительнее. А он на месте, он лучше меня понимает, как вести судно, чтобы не столкнуться с препятствиями. Мы должны предоставить им свободу действий, генерал.

— Хотел бы я знать, что делать, — сказал Картер. — И видит Бог, я бы взял на себя ответственность, если бы знал, как обеспечить хоть малейший шанс на успех.

— Именно это и я тоже чувствую, — сказал Рейд. — По этой причине я отказываюсь брать на себя ответственность.

Микаэлс склонился над картой.

— Ладно, Оуэнс, мы отнюдь не там, куда направлялись, но мы там будем. Вот здесь перед нами проход. Цельтесь в разрез.

— В легкие? — в полном недоумении спросил Оуэнс.

— Нет, нет, — Микаэлс нетерпеливо сорвался с места и вскарабкался по трапу; его голова показалась в пузыре командной рубки. — Мы направляемся к плевре. Включайте двигатель, и я поведу вас.

Кора опустилась на колени рядом с креслом Гранта.

— Как вам удалось справиться?

— Сам не знаю. Мне вообще доводилось довольно часто пугаться — поскольку я достаточно трусливая личность, но на этот раз я едва не побил рекорд по глубине и мощи страха.

— Почему вы все время пытаетесь изобразить из себя труса? Ведь ваша работа…

— Вы имеете в виду, что я агент. Большинство моих обязанностей достаточно рутинны, достаточно безопасны, а порой и просто глуповаты; во всяком случае, я их так воспринимаю. Когда мне не удается избежать опасных ситуаций, мне приходится справляться с ними во имя того, во что я верю. Понимаете, мне достаточно основательно промыли мозги, и я верю, что существует такая штука, как патриотизм… в некотором роде.

— В некотором роде?

— Как я его понимаю. Речь вдет не то что об одной стране или другой. Мы давно уже миновали бессмысленную стадию, когда все человечество делилось по национальным группам. Я искренне верю, что наша политика направлена на сохранение мира, и я хочу быть частью, пусть самой маленькой тех сил, которые оберегают мир. На это задание я не вызывался, но уж коль скоро я очутился здесь… — Он пожал плечами.

— У вас такой голос, — сказала Кора, — словно вы смущаетесь, говоря о мире и патриотизме.

— Пожалуй, что так, — признался Грант. — Всех нас привели сюда свои специфические интересы, а не пустые слова. Оуэнс испытывает судно. Микаэлс прокладывает курс в человеческом теле. Дюваль восхищается делом рук Божьих, а вы…

— Да?

— А вы восхищаетесь Дювалем, — мягко сказал Грант.

Кора вспыхнула.

— И можете быть уверены, он достоин восхищения. Понимаете, предложив подвести судно к стенке и направить луч прожектора в проем, чтобы облегчить вам путь, он больше ничего не сделал. Он не сказал вам ни слова после вашего возвращения. Это его образ действий. Он может спасти кому-нибудь жизнь, а потом так грубо обойтись с человеком, что в памяти того останется лишь его грубость, а не то, что доктор спас ему жизнь. Но никакие дурные манеры не могут изменить его внутренней сущности.

— Да. Это верно, хотя он умело скрывает ее.

— Да и ваша манера поведения не может скрыть вашей подлинной сущности. Вы пускаете в ход свой нахальный ехидный юмор лишь чтобы скрыть свои истинные человеческие чувства, которым вы глубоко преданы.

Настала очередь Гранта краснеть.

— Я чувствую себя полным идиотом.

— Может для самого себя. Во всяком случае вы не трус. А сейчас мне надо заняться лазером. — Она бросила быстрый взгляд на Микаэлса, который успел вернуться на свое место.

— Лазером? Силы Небесные, а я и забыл. Постарайтесь привести его в порядок, ладно?

Оживление, свойственное предыдущему разговору, покинуло Кору.

— Ох, если только смогу.

Она двинулась в кормовую часть судна. Микаэлс проводил ее взглядом.

— Что с лазером? — спросил он.

Грант покачал головой.

— Она хочет его проверить, пока есть время.

Микаэлс помедлил с очередным замечанием, слегка покачав головой. Грант наблюдал за ним, но не произносил ни слова.

Поерзав, Микаэлс устроился поудобнее в кресле и наконец спросил:

— Что вы думаете о нашей ситуации?

Грант, из головы которого не выходила Кора, посмотрел в иллюминатор. Они двигались вдоль двух параллельных стенок, которые, едва не касались бортов «Протеуса» с обеих сторон; ярко-желтого цвета, они состояли из плотно подогнанных друг к другу ребер, словно из свежесрубленных стволов огромных деревьев, составленных одно к одному.

Жидкость, в которой они находились, была почти прозрачна: в ней не было ни клеток, ни других телец и почти не было их остатков. Она, казалось, была совершенно спокойной, и «Протеус» скользил в ней легко и бесшумно, поскольку ровный гул броуновского движения почти не воспринимался на слух.

— Но вроде оно стало напористее, — прислушавшись к шороху, сказал Грант.

— Жидкость тут не такая вязкая, как плазма крови, в которой застревали удары молекул. Тем не менее, долго мы тут не пробудем.

— Насколько я понимаю, мы не в кровотоке.

— Неужели в этом можно сомневаться? Мы между складками плевральной мембраны, которая обтягивает легкие. С другой стороны мембрана прикреплена к ним. Нам попались на глаза огромные мягкие очертания одного из них, когда мы проплывали в районе ребра. Другая же мембрана плотно срослась с легкими. Если нужны наименования, то вот вам теменная плевра и легочная плевра соответственно.

— Названия мне в общем-то не нужны.

— В чем я не сомневался. И сейчас нас окружает некоторая смазка, которая смягчает межплевральное пространство. Когда легкие раздуваются при вдохе или опадают при выдохе, они соприкасаются с ребрами и эта жидкая субстанция смягчает соприкосновение. Плевра столь тонка, что практически касается мышечной ткани, но поскольку мы обладаем микроскопическими размерами, мы можем проскользнуть по слою жидкости, которая кроется в ее складках.

— А когда легкое коснется ребер, это не повредит нам?

— Мы в равной мере можем, прибавив ход, проскочить опасное место или сдать назад.

— Ну и ну! — сказал Грант. — И эти пленки имеют какое-то отношение к плевриту?

— Еще какое! Когда в плевру попадает инфекция и она воспаляется, каждый вздох становится мучительным испытанием, и кашель…

— Что случится, если Бенес кашлянет?

Микаэлс пожал плечами.

— В нашем положении это имело бы для нас фатальный характер. Нас бы разломало на куски. Тем не менее, нет никаких оснований предполагать, что он закашляет. Бенес в глубоком забытьи, под гипотермией, а его плевра — можете верить мне на слово — в прекрасном состоянии.

— Но если мы вызовем ее раздражение…

— Для этого мы слишком малы.

— Вы уверены?

— Говорить мы можем только в предположительном плане, но вероятность, что Бенес кашлянет, настолько мала, что о ней не стоит и беспокоиться. — Лицо его было совершенно спокойно.

— Понимаю, — сказал Грант, поворачиваясь и ища глазами Кору.

Они с Дювалем уединились в мастерской, где, тесно сблизив головы, стояли над верстаком.

Поднявшись, Грант направился к ним: Микаэлс следовал сзади.

На застекленном и подсвеченном снизу участке верстака лежали части разобранного лазера, поблескивая четкими резкими очертаниями конструкций и деталей.

— Из-за чего же он вышел из строя? — хрипло спросил Дюваль.

— Вот из-за этих деталей, доктор, которые давали начало процессу. Это все.

Дюваль задумчиво, словно пересчитывая, смотрел на разложенные детали, тонкими пальцами касаясь каждой из них.

— Значит, теперь исход зависит от каждого вышедшего из строя полупроводника. Без них не включить лампу накачки, то есть лазера практически не существует.

— И у вас нет запасных частей? — прервал его Грант.

Кора подняла на него глаза и сразу виновато отвела в сторону, встретив прямой жесткий взгляд Гранта.

— Эти детали были вмонтированы в корпус, и запасных быть не могло. Нам стоило бы взять с собой второй лазер, но кому могло прийти в голову… Если бы он не сорвался с креплений…

— Вы серьезно, доктор Дюваль? — с тревогой в голосе спросил Микаэлс. — Лазер вышел из строя?

В голосе Дюваля послышалась раздраженная нотка.

— Я всегда серьезен. А теперь не мешайте мне. — Он погрузился в размышления.

Микаэлс пожал плечами.

— Значит, так тому и быть. Мы прошли через сердце, мы заполнили цистерны сжатым воздухом из легких — и все впустую. Мы не можем выполнить задание.

— Почему? — спросил Грант.

— Конечно, в чисто физическом смысле слова — мы можем двигаться дальше. Просто в этом больше нет смысла, Грант. Без лазера мы ничего не сможем сделать.

— Доктор Дюваль, — спросил Грант, — есть ли какой-нибудь другой способ провести операцию?

— Над этим я и думаю, — фыркнул Дюваль.

— Так поделитесь своими мыслями! — рявкнул в ответ Грант.

Дюваль поднял на него глаза.

— Нет, без лазера такую операцию не провести.

— Но в течение столетий хирурги не прибегали к лазерам. Вы проникли сквозь стенку легкого с помощью своего ножа, и это было операцией. Не можете ли вы таким образом срезать и тромб?

— Конечно, могу — но под угрозой травмировать нервные пути и некоторые структуры мозга. Лазер куда более точный инструмент, чем нож. А в этом случае скальпель будет напоминать тесак мясника.

— Но пользуясь скальпелем, вы все же можете спасти жизнь Бенеса, не так ли?

— Думаю, что пожалуй так оно и есть. Тем не менее я не хочу без толку ломать голову. Почти с полной уверенностью я могу утверждать, что подобная операция может серьезно сказаться на состоянии умственных способностей Бенеса. Вы этого хотите?

Грант потер подбородок.

— Я скажу вам, чего я хочу. Мы двинемся по направлению к тромбу. Когда мы подойдем к нему, если в вашем распоряжении будет скальпель, вы пустите в ход скальпель, Дюваль. Если у вас не будет никаких режущих инструментов, вы пустите в ход свои зубы. Если вы откажетесь, это сделаю я. Мы можем потерпеть поражение, но мы не имеем права отступать. Кроме того, давайте взглянем…

Протиснувшись между Дювалем и Корой, он взял транзистор, который разместился на подушечке пальца.

— Вот этот и оказался сломанным?

— Да, — сказала Кора.

— Если бы его удалось заменить, смогли бы вы привести лазер в порядок?

— Да, но его ничем не заменить.

— Предположим, у вас был бы другой транзистор таких же параметров и с такой же мощностью выхода и достаточно тонкие провода. Смогли бы вы вмонтировать его?

— Сомневаюсь, чтобы мне это было под силу. Тут нужна исключительная точность.

— Скажем, вы не смогли бы. А вы, доктор Дюваль? Ваши пальцы хирурга смогли бы справиться с этой задачей, несмотря на помехи броуновского движения?

— С помощью мисс Петерсон я мог бы попытаться. Но у нас нет запасных частей.

— Есть, — сказал Грант. — Я их могу достать.

Он взял с верстака тяжелую металлическую отвертку и уверенно двинулся в передний салон, где без промедления стал снимать переднюю панель рации.

За спиной возник Микаэлс, схватив Гранта за локоть.

— Что вы делаете?

Грант стряхнул с себя его руку.

— Собираюсь залезть в эти кишки.

— Вы хотите сказать, что размонтируете рацию?

— Мне нужны транзистор и проводка.

— Но мы потеряем связь с внешним миром.

— Да?

— И когда придет время извлекать нас из Бенеса… Грант, послушайте…

— Нет, — нетерпеливо сказал Грант, — не так. Они вычислят нас по следу радиоактивного излучения. Рация предназначена всего лишь для пустых разговоров, и мы можем обойтись без нее. Точнее, должны. Выбор прост: или радиомолчание, или смерть Бенеса.

— Ну тогда вам лучше предварительно связаться с Картером и объяснить ему ситуацию.

Грант на секунду задумался.

— Хорошо, я вызову его. Но только, чтобы сообщить: переговоров больше не будет.

— А если он прикажет готовиться к возвращению?

— Я откажусь.

— Но если он прикажет вам…?

— Он может извлечь нас силой, но помогать ему я не буду. Пока мы на борту «Протеуса», у меня есть право принимать решения. Нам уже так досталось, что мы не имеем права отступать. Мы доберемся до тромба, что бы ни случилось и что бы ни приказал Картер.

— Повторите последнее сообщение! — гаркнул Картер.

— «ПРИШЛОСЬ РАСПОТРОШИТЬ РАЦИЮ, ЧТОБЫ ОТРЕМОНТИРОВАТЬ ЛАЗЕР. ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ СООБЩЕНИЕ».

— Они прекращают связь, — тихо сказал Рейд.

— Что случилось с лазером? — спросил Картер.

— Меня можете не спрашивать.

Картер тяжело опустился на стул.

— Вы могли бы заказать кофе, Дон? Если бы я мог позволить себе расслабиться, я попросил бы двойной скотч с содовой, а потом еще две порции. Мы просто классические неудачники!

Рейд дал знак, чтобы принесли кофе.

— Может это саботаж? — предположил он.

— Саботаж?..

— Да, и не делайте невинные глаза, генерал. Вы с самого начала предвидели такую возможность — иначе зачем было посылать Гранта?

— После того, что случилось с Бенесом по пути сюда…

— Знаю. И ни к Дювалю, ни к девушке я не испытывал особого доверия.

— С ними все в порядке, — болезненно сморщившись, сказал Картер. — Без них было не обойтись. Все на борту пользуются полным доверием. Больший уровень безопасности обеспечить было просто невозможно.

— Совершенно верно. Но никакая система безопасности не может дать абсолютной гарантии.

— Все эти люди работают здесь.

— Только не Грант, — сказал Рейд.

— А?

— Грант здесь не работает. Он человек со стороны.

Картер выдавил гримасу улыбки.

— Он правительственный агент.

— Я знаю, — сказал Рейд. — Но и агент может вести двойную игру. Как только по вашему настоянию Грант поднялся на борт «Протеуса», началась цепь несчастий… или они лишь казались таковыми…

Появился кофе.

— Это смешно, — сказал Картер. — Я знаю этого человека. И не воспринимаю его как незнакомца.

— Когда вы в последний раз видели его? Что вы знаете о его личной жизни?

— Бросьте. Это невозможно. — Но, наливая сливки в кофе, Картер не мог скрыть растерянности.

— Ну, хорошо, — сказал Рейд. — Это всего лишь мысли вслух.

— Они по-прежнему в плевральной плоскости? — спросил Картер.

— Да!

Картер посмотрел на цифру 32 на таймере и в отчаянии покачал головой.

Перед Грантом лежала разобранная рация. Кора один за другим перебирала транзисторы, рассматривала их и взвешивала на руке.

— Вроде вот этот, — с сомнением в голосе сказала она, — должен подойти, но провод слишком толстый.

Дюваль положил проводок, о котором шла речь, и обрывок провода из лазера под лупу и сосредоточенно стал изучать их и сравнивать.

— Лучшего нет, — сказал Грант, — Вам придется иметь дело только с тем, что имеется у нас на борту.

— Легко сказать, — ответила Кора. — Вы можете приказать мне, но проводникам не прикажешь. Как бы на них ни орали, работать они не будут.

— Хорошо. Хорошо. — Грант старался что-то придумать, но ему ничего не приходило в голову.

— Хотя подождите, — сказал Дюваль. — Если повезет, я попробую срастить их. Мисс Петерсон, дайте мне скальпель номер одиннадцать.

Он растянул волосок из бывшего хозяйства Гранта (точнее, его рации) между двумя крохотными зажимами и поставил перед собой увеличительную лупу. Не глядя, он взял скальпель, который Кора уже держала наготове, медленно начал расчленять витую прядь металлических волосков.

Не поднимая головы, он сказал:

— Будьте любезны сесть, Грант. Вы ничем не поможете мне, сопя за плечом.

Грант было дернулся, но поймал умоляющий взгляд Коры. Промолчав, он отправился к своему месту.

Микаэлс встретил его мрачной ухмылкой.

— Хирург за работой, — сказал он. — Скальпель в руках, — и он целиком в своей стихии. Так что не трать впустую время и эмоции, гневаясь на него.

— Я и не злюсь, — возразил Грант.

— Конечно злитесь, — сказал Микаэлс, — потому что были готовы выложить мне, как вы относитесь ко всему роду человеческому. Дюваль обладает подлинным даром — от Бога, как бы он сказал — выводить людей из себя одним словом, взглядом, жестом. И если этого мало, учтите присутствие юной леди рядом.

Не скрывая раздражения, Грант повернулся к Микаэлсу.

— Причем ту юная леди?

— Да бросьте, Грант. Неужели вы хотите услышать лекцию о взаимоотношениях мальчиков и девочек?

Нахмурившись, Грант отвернулся.

— Вы же не знаете, как себя вести с ней, не так ли? — тихо и с легкой грустинкой в голосе сказал Микаэлс.

— Почему вы так считаете?

— Она милая девушка и очень симпатичная. А вам свойственна профессиональная подозрительность.

— Ну и?

— Ну и! А что произошло с лазером? Или это была случайность?

— Могло быть и так.

— Да, могло быть. — Микаэлс теперь говорил еле слышным шепотом. — Но было ли?

Бросив быстрый взгляд из-за плеча, Грант тоже перешел на шепот.

— Вы обвиняете мисс Петерсон в том, что она сознательно чинит препятствия нашему заданию?

— Я? Конечно, нет. У меня нет никаких доказательств. Но я предполагаю, что именно вы в глубине души обвиняете ее, чего бы вам делать очень не хотелось. Вот и причина затруднительного положения.

— Почему мисс Петерсон?

— А почему бы и нет? Никто бы не обратил на нее особого внимания, увидев, что она возится с лазером. Это ее хозяйство. И решись она на саботаж, она, естественно, осложнила бы ту часть задания, в которой чувствует себя как дома, — этап, связанный с лазером.

— В силу чего подозрения автоматически падают на нее — как на деле и происходит, — заводясь, сказал Грант.

— Вижу, что вы уже впадаете в гнев.

— Послушайте, мы находимся бок о бок в относительно тесном пространстве маленького судна, и можете считать, что за каждым из нас непрестанно наблюдают другие. Но это не так. Мы были настолько поглощены развертывающимся перед нами зрелищем, что любой из нас мог пройти в кладовую, сделать с лазером все, что угодно, и незамеченным вернуться. И вам, и мне это было бы под силу. Я не смотрел на вас. Вы не смотрели на меня.

— Или Дюваль?

— Или Дюваль. Я не исключаю и его. Или же это могло быть чистой случайностью.

— А ваш оборвавшийся спасательный конец? Тоже случайность?

— Вы готовы подозревать любого.

— Нет, мне бы этого не хотелось. Но я могу припомнить кое-что еще, если вы согласны меня выслушать.

— Большой охоты у меня нет, но все равно говорите.

— За вашим спасательным концом следил Дюваль.

— И скорее всего, как я предполагаю, плохо завязал узел, — сказал Грант. — Тем не менее, напряжение конца все время чувствовалось. Он в самом деле был натянут.

— Хирург должен уметь надежно завязывать узлы.

— Ерунда. Хирургические узлы не имеют ничего общего с морскими.

— Допустим. С другой стороны, может, узел сознательно был завязан так, чтобы со временем распуститься. Или же его распустила чья-то рука.

Грант кивнул.

— Хорошо. Но и опять — никто не обращал внимания на действия друг друга. И вы, и Дюваль, и мисс Петерсон могли быстро подплыть к судну, распустить узел и спокойно вернуться — никто бы ничего не заметил. Даже Оуэнс, как я прикидываю, мог бы с этой целью покинуть судно.

— Да, но самые лучшие шансы все же были у Дюваля. Как раз перед тем, как мы потеряли вас, он возвращался к судну, таща за собой шланг со шнорхелем. И он сказал, что видел, как соскочил спасательный конец. По его собственному признанию, он в нужное время оказался в нужном месте.

— И тем не менее, все это могло быть всего лишь несчастным случаем. Каков у него мог быть мотив? Лазер так и так уже был выведен из строя, и, сбросив конец, он всего лишь подвергал опасности лично меня. Если он хотел помешать заданию, зачем связываться со мной?

— Ох, Грант! Ох, Грант! — улыбаясь, Микаэлс покачал головой.

— Излагайте дальше. Но связно.

— Предположим, что позаботилась о лазере юная леди. И предположим, что интерес для Дюваля представляли именно вы; предположим, что он хотел избавиться от вас, чтобы более надежно обеспечить провал миссии.

Грант лишь безмолвно смотрел на собеседника.

Микаэлс продолжил.

— Дюваль, вполне возможно, не так уж поглощен своей работой, чтобы не заметить: его помощница не оставила без внимания ваше присутствие. Вы симпатичный молодой человек, Грант, и вы спасли ее от серьезных неприятностей, когда попали в воронку; может, вы даже спасли ей жизнь. Дюваль видел все это и должен был обратить внимание на ее реакцию.

— Никакой реакции не было. Она не проявляет ко мне ни малейшего интереса.

— А я вот видел ее, когда вы пропали среди альвеол. Она была просто вне себя. Тогда это стало ясно видно, но Дюваль вероятно заметил ее отношение к вам — я имею в виду, что вы ее привлекаете — куда раньше. По этой причине он и решил избавиться от вас.

Задумавшись, Грант закусил нижнюю губу, а потом сказал:

— Ну хорошо. А утечка воздуха? Разве это не было случайностью?

Микаэлс пожал плечами.

— Понятия не имею. Как я подозреваю, вы считаете, что ответственность падает на Оуэнса.

— Он мог. Он знает судно досконально. Он сам его сконструировал. Он полностью его контролирует. Но не кто иной как он заметил неисправность.

— Знаете, так и было. Это верно.

— И если уж продолжать, — с растущим гневом добавил Грант, — что вы скажете о той фистуле? Это тоже было случайностью или вы знали, что она там находится?

Микаэлс откинулся на спинку кресла и побледнел.

— Боже милостивый, об этом я и не подумал. Даю вам слово, Грант, сидя здесь, я и понятия не имел, что нас ждет, а ведь подозрения действительно падают на меня. Я понимаю, что в таком случае можно предположить, что это я сломал лазер или отпустил ваш спасательный конец, или открыл клапан цистерны с воздухом, когда никто не видел, или же сделал и одно, и другое, и третье. Но в каждом из случаев скорее всего можно предполагать, что он был делом рук другого человека. Вот о фистуле, признаю, не мог знать никто, кроме меня.

— Совершенно верно.

— Если не считать, конечно, что я не подозревал о ее существовании. Но ведь мне этого не доказать, не так ли?

— Угу.

— Вам доводилось читать детективные романы, Грант? — спросил Микаэлс.

— В молодости они мне попадались. А вот сейчас…

— Могу себе представить, что в силу профессии они вызывают у вас только улыбку. И вы знаете, как обычно все просто разрешается в детективных историях. В конце концов доказательства указывают на одного-единственного человека и детектив, оценив их, убеждается, что никто другой не мог совершить преступления. В подлинной же жизни, как мне кажется, доказательства могут указывать на кого угодно.

— Или ни на кого, — твердо сказал Грант. — На нас свалился целый ряд неприятностей и случайностей.

— Может и так, — согласился Микаэлс.

Тем не менее, ни у того, ни у другого в голосе не было особой уверенности… Они сами не верили своим словам.

Глава 14

Из-под колпака командирского мостика прозвучал голос Оуэнса:

— Доктор Микаэлс, смотрите вперед. Есть ли там поворот?

Чувствовалось, что «Протеус» сбрасываетскорость.

Прямо перед ними был открытый конец туннеля. Кромки образующих его тонких стенок трепетали, сходясь практически на нет. Отверстие было достаточно широко, чтобы пропустить лодку.

— Все точно, — сказал Микаэлс. — Держите курс прямо на него.

Кора отошла от верстака, чтобы в изумлении оглядеться, а Дюваль остался на месте, продолжая работать с бесконечным, ни на миг не ослабевающим терпением.

— Это должна быть лимфатическая система, — сказала она.

Они миновали проем, и их окружили стенки не толще, чем оболочка капилляров, которые они оставили позади.

Они были сложены из таких же многоугольников клеток, и в центре каждой из них было округлое ядро. Жидкость, в которой они плыли, очень напоминала жидкость в плевральной полости — она так же поблескивала желтоватыми искорками под лучом прожектора «Протеуса» и отбрасывала на стенки золотистые отблески. Только ядра были окрашены более интенсивно — почти оранжевые.

— Яйца всмятку без скорлупы, — сказал Грант. — Ну точно! — Затем он спохватился: — А что же все-таки такое — лимфатическая система?

— В некотором роде ее можно считать дополнительной системой кровообращения, — серьезно принялась объяснять Кора. — Жидкость, просачивающаяся из самых тонких капилляров, собирается в полостях тела, межклеточном пространстве. Она отсасывается по тонким сосудам лимфатической системы, открытых с одного конца, как вы только что видели. Они постепенно сливаются во все более и более крупные, пока самые большие не обретают размеры вен. И вся эта лимфа…

— То есть жидкость вокруг нас? — спросил Грант.

— Да. И вся эта лимфа собирается в самый крупный лимфатический сосуд, в специальный канал, который идет в подвздошную вену в верхней части грудной клетки…

— Почему нам пришлось использовать лимфатическую систему?

Убедившись, что судно следует предназначенным курсом, Микаэлс откинулся назад.

— Потому что, — вмешался он, — жидкость тут движется спокойно. Не сказывается пульсация сердца. Жидкость перемещается давлением мышечных волокон, а Бенес сейчас практически недвижим. Так что спокойное путешествие до мозга нам обеспечено.

— Почему же мы тогда с самого начала не двинулись по лимфатической системе?

— Большинство ее протоков слишком узко. В артерию сделать инъекцию и проще, и точнее; предполагалось, что артериальный поток крови доставит нас до цели за несколько минут. Но этого не произошло и, чтобы вернуться в систему артериального кровообращения, пришлось потратить чертовски много времени. Кроме того, судно получило такую трепку, которую может больше и не вынести.

Он положил перед собой новый набор карт и крикнул:

— Оуэнс, вы идете по участку карты 72-К?

— Да, доктор Микаэлс.

— Убедитесь, что вы следуете по проложенному мною курсу. По ходу его у нас будет минимальное количество отклонений.

— Что это там впереди? — спросил Грант.

Микаэлс поднял глаза и оцепенел.

— Стоп машина! — закричал он.

«Протеус» отчаянно завибрировал, пытаясь остановиться. Вдоль одной из стенок трубы, начавшей расширяться, пробиралась некая бесформенная угловатая масса молочного цвета, весь вид которой являл собой угрозу. Но пока они смотрели на нее, масса съежилась и исчезла.

— Двинулись дальше, — сказал Микаэлс и повернулся к Гранту. — Я испугался, что на нас может напасть белое кровяное тельце, но, к счастью, оно избрало себе другой путь. Некоторые белые кровяные тельца образуются в лимфатических узлах, которые представляют собой барьер против инфекции. Там образуются не только белые кровяные тельца, но и антитела.

— Что это такое — антитела?

— Белковые молекулы, которые обладают способностью, объединяясь, противостоять разным инородным телам, проникающим в тело: микробам, токсинам, чуждым белкам.

— И нам?

— При соответствующих обстоятельствах они могут противостоять и нам.

Неожиданно в разговор вмешалась Кора.

— Бактерии перехватываются в лимфатических узлах, которые служат полем битвы между ними и белыми кровяным тельцами. Тогда узлы воспаляются и становятся болезненными. Ну, вы знаете, случается, что у детей образуются припухлости под мышками и пор; челюстями.

— На деле это опухающие лимфатические узлы.

— Именно так.

— Похоже, что нам лучше бы держаться подальше от лимфатических узлов, — сказал Грант.

— Мы слишком малы, — сказал Микаэлс. — Система антител в организме Бенеса не в состоянии сейчас реагировать на нас, не говоря уже, что нам предстоит преодолеть только одну серию лимфатических узлов, после чего нас ждет спокойное плавание. Это всего лишь предположение, но в конце концов, все, что мы делаем, построено на удаче. Или, — с вызовом посмотрел он на Гранта, — вы собираетесь отдать мне приказ, чтобы мы убирались из лимфатической системы?

Грант покачал головой.

— Нет. Во всяком случае, пока кто-то не предложит лучшей альтернативы.

— Вот оно, — сказал Микаэлс, легко коснувшись плеча Гранта. — Видите?

— Эту тень впереди?

— Да. Это лимфатический канал, один из тех, что образуют узлы — жуткую массу пленок, мембран и проходов. Там полно лимфоцитов…

— А это еще что такое?

— Нечто вроде белых кровяных телец. Надеюсь, они нас не тронут. Любая бактерия в системе кровообращения рано или поздно попадает в лимфатический узел. Она не может избежать узких извилистых протоков лимфосистемы…

— А мы можем?

— Мы двигаемся своей волей по проложенному маршруту, имея в виду конечную цель, в то время, как бактерии поток несет вслепую. Надеюсь, вы сами увидите разницу между нами. Попав в лимфатический узел, бактерия становится объектом атаки антител, а если они не могут с «ей справиться, на поле битвы появляются белые кровяные тельца.

Тени приближались. Золотистое поблескивание лимфы обрело темный оттенок и затянулось дымкой. Впереди как будто вырастала стена.

— Вы держитесь на курсе, Оуэнс? — спросил Микаэлс.

— Пока да, но как бы не свернуть в сторону.

— Даже в этом случае помните, что в данный момент мы двигаемся строго кверху. Постоянно сверяйтесь с показаниями гравиметра и вы не ошибетесь.

«Протеус» резко развернулся и внезапно все приобрело серую окраску. Луч прожектора упирался в сплошную серую массу, имевшую кое-где чуть более светлые или темные оттенки. Навстречу им попадались какие-то небольшие стержни, короче и уже судна, гроздья непонятных сферических предметов с разлохмаченными очертаниями.

— Бактерии, — пробормотал Микаэлс. — Теперь у них столько деталей и подробностей, что трудно опознать, к какому они принадлежат виду. Ну не странно ли? Слишком много подробностей…

«Протеус» теперь двигался медленно и осторожно, почти застывая на месте, когда ему приходилось пробираться по бесчисленным коленам проходов.

Дюваль подошел к дверям мастерской.

— Что происходит? Я не могу работать в таких условиях, когда судно постоянно меняет курс. С меня хватает и броуновского движения.

— Прошу прощения, доктор, — холодно сказал Микаэлс. — Мы проходим лимфатический узел, так что с этим придется смириться.

Дюваль гневно повернул обратно.

Грант вглядывался вперед.

— Тут черт те что мелькает, доктор Микаэлс. Что это за штука, которая напоминает водоросли или что-то вроде них?

— Волокна, похоже, становятся все толще. И боюсь, скоро я не смогу маневрировать между ними, не причиняя им вреда.

Микаэлс задумался.

— Пусть вас это не беспокоит. Любая травма будет почти незаметна.

Клубки и сплетения волокон скользили вдоль корпуса «Протеуса» и исчезали за кормой. Но тут же снова и снова появились очередные сплетения.

— Все в порядке, Оуэнс, — бодрым голосом сказал Микаэлс, — любая плоть без труда залечит эти крохотные ранки.

— Меня не Бенес беспокоит, — крикнул в ответ Оуэнс. — а состояние судна. Если эта штука забьет дюзы, двигатель начнет перегреваться. Что тут же скажется на нашей скорости. Прислушайтесь: не изменился ли звук двигателя?

Грант не смог уловить никаких изменений, и его внимание снова обратилось к окружающему миру. Теперь нос судна раздвигал лес щупальцев и лиан. Их сплетения угрожающе покачивались в луче прожектора.

— Скоро мы выберемся отсюда, — сказал Микаэлс, но в голосе его скользнула нотка тревоги.

Хотя дорога стала посвободнее, теперь Грант на самом деле улавливал изменившийся звук двигателя, все усиливающуюся хрипотцу.

— Впереди тупик! — закричал Оуэнс.

Это было плотное беспорядочное скопление бактерий, которые облепили судно. Их масс скользила по выпуклостям иллюминаторов, оставляя на них маслянистые следы, которые медленно исчезали.

Скопление впереди не кончалось.

— Что происходит? — изумленно спросил Грант.

— Я думаю, — сказал Микаэлс, — я думаю, что мы явились свидетелями реакции антител на присутствие бактерий. Белых кровяных телец пока тут не видно. Гляньте! Присмотритесь к оболочкам стенок бактерий. В отражении миниатюризированного света это нелегко, но вы их видите?

— Нет, боюсь, что ничего не могу разобрать.

За их спинами раздался голос Дюваля.

— И я ничего не вижу.

— Вы срастили проводку, доктор? — повернулся к нему Грант.

— Еще нет, — ответил Дюваль. — Я не могу работать в таких условиях. Придется подождать. Что это за антитела?

— Поскольку вы пока не работаете, сказал Микаэлс, — давайте отключим внутреннее освещение. Оуэнс!

Свет в салоне погас, и теперь в него проникало только свечение снаружи, мрачные отблески которого бросали тени на их лица.

— Что там делается? — спросила Кора.

— Вот это я и пытаюсь выяснить, — сказал Микаэлс. — Посмотрите на очертания бактерий перед нами.

Грант прищурился, вглядываясь изо всех сил. Свет был мигающим и неверным.

— Вы имеете в виду эти небольшие объекты, смахивающие на гантели?

— Именно. Это белковые молекулы антител… Белковые молекулы, как вы знаете, столь велики, что в нашем состоянии мы можем разглядеть их невооруженным глазом. Смотрите! Смотрите!

Одно из небольших антител проплыло мимо иллюминатора. На близком расстоянии оно уже не напоминало гантели, а, скорее, небольшой клубок спагетти плавных круглых очертаний. Тонкие волоски, видимые только в упор, торчали тут и там.

— Чем они занимаются? — спросил Грант.

— У каждой бактерии своя конструкция оболочки, созданная специфическими группировками атомов, каждая из которых соединяется с другими своим путем. Для нас все оболочки кажутся гладкими бесформенными, без особых примет, нет, если бы не были еще меньше — скажем, не на бактериальном уровне, а на молекулярном — увидели бы, что каждая оболочка представляет собой мозаичный набор, разный у каждого вида бактерий. Антитела присоединяются к оболочке мозаик и когда они покрывают большую их часть, с бактериальной клоакой покончено — представьте себе, что человек затыкают рот и нос и он в конечном итоге задыхается.

— Мы видим их скопления, — возбужденно сказала Кора. — Как это… как потрясающе и ужасно!

— Вам жаль бактерию, Кора? — улыбаясь, спрос Микаэлс.

— Нет, но антитела действуют с такой жестокостью…

— Не наделяйте их человеческими эмоциями, сказал Микаэлс. — Они всего лишь молекулы, движимые вслепую. Силы внутриатомного притяжения притягивают их к соответствующим местам оболочки и держат там. Можно провести аналогию с магнитом, который притягивает к себе железный стержень Можете ли вы сказать, что магнит жестоко вел себя по отношению к железу?

Поняв наконец, на что надо смотреть, Грант нач разбираться, что происходит вокруг. Бактерии, которые вслепую пробирались сквозь скопище антител, казалось, притягивали их к себе. За несколько мгновений их стенки обрастали мохнатым скопищем антител, которые цеплялись к ним друг за другом, вытягивая ниточки своих спагетти.

— А некоторые ведут себя совершенно индифферентно, — сказал Грант. — Они даже не приближаются к бактериям.

— У этих антител есть своя специфика, — сказал Микаэлс. — Каждое из них предназначено к контакту с бактериями определенного вида или с определенными белковыми молекулами. В данный момент почти все антитела, но не все, атакуют окружающие нас бактерии. Присутствие бактерий определенного вида стимулирует быстрое появление соответствующих антител. Но что лежит в основе этой стимуляции, мы пока так и не знаем.

— Боже мой! — вскричал Дюваль. — Вы только посмотрите!

Одна из бактерий теперь была полностью облеплена антителами, которые заполнили все выемки на ее теле, так что ее очертания представляли собой мохнатый шевелящийся шар.

— Они отлично справляются с ней, — сказала Кора. — Словно для нее и предназначены.

— Не совсем так. Разве вы не видите, что на бактерию оказывают воздействие внутримолекулярные связи антител? Этого никогда не удавалось увидеть даже в электронный микроскоп, который показывал только неживые объекты.

Среди команды «Протеуса» воцарилось молчание, пока судно неторопливо пробиралось между бактериями. Покров из антител на них все утолщался, и бактерии теряли подвижность, переставали шевелиться. Антитела все плотнее сжимались на поверхности бактерий, пока, наконец, они не рассыпались на куски и не исчезали. Антитела стягивались воедино и, недавно еще выглядевшие как стерженьки, они сливались в бесформенные овалы.

— Они убивают бактерии. Они в буквальном смысле слова душат их до смерти, — с отвращением сказала Кора.

— Восхитительно, пробормотал Дюваль. — Какой потрясающий инструмент исследований мы имеем в лице «Протеуса».

— А вы уверены, что мы в безопасности от нападения антител? — спросил Грант.

— Похоже, что так, — ответил Микаэлс. — Мы не относимся к тем, на кого могут быть нацелены антитела.

— Вы в самом деле уверены? А мне вот кажется, что они могут напасть на любое тело, если их соответствующим образом простимулировать.

— Готов согласиться. И тем не менее, мы не возбуждаем их.

— Впереди еще масса волокон, доктор Микаэлс! — крикнул Оуэнс. — Они просто облепляют нас и мы потеряем скорость.

— Мы уже почти выбрались из лимфатического узла, Оуэнс.

Какая-то извивающаяся бактерия случайно столкнулась с судном, которое содрогнулось от удара, но бактерия тут же признала себя побежденной. Покачиваясь с борта на борт, «Протеус» продолжил свой путь среди волокон.

— Прямо вперед, — сказал Микаэлс. — Еще один поворот налево, и нас вынесет из лимфатической системы.

— Мы тащим за собой такую кучу волокон, — сказал Оуэнс, — что смахиваем на взъерошенного пса.

— Сколько нас ждет лимфатических узлов на пути к мозгу? — спросил Грант.

— Самое большое, три. От одного можем увернуться. Хотя не уверен.

— Мы не можем себе этого позволить. Мы потеряли слишком много времени. Мы не можем пробираться по всем трем, как через этот. Есть тут какой-нибудь… какой-то более короткий путь?

Микаэлс покачал головой.

— Нет. Разве что мы столкнемся с проблемами более сложными, чем те, что решаем… Конечно, мы можем пойти напрямую через лимфатические узлы. Волокна отбросит течением, и если мы не будем останавливаться, беспокоясь о здоровье бактерий, то сможем двигаться быстрее.

— И в следующий раз, — нахмурился Грант, — ввяжемся в драку с участием белых кровяных телец.

Дюваль склонился к карте Микаэлса и спросил:

— Где мы сейчас?

— Вот здесь, — ответил Микаэлс, внимательно приглядываясь к хирургу.

Задумавшись, Дюваль сказал:

— Пожалуй, мне пора собираться. Мы сейчас в районе шеи, не так ли?

— Да.

Грант подумал: «В шее? Там, откуда мы стартовали». Он глянул на таймер. На нем была цифра 28. Прошло больше половины времени, а они там, откуда начали свой путь.

— Мы можем избежать встречи с лимфатическими узлами и срезать путь, если повернем где-то здесь и пойдем прямо через внутреннее ухо. А от него до тромба рукой подать.

Микаэлс сморщил лоб и вздохнул.

— На схеме все выглядит неплохо. Один шаг — и вы дома в целости и сохранности. Но вы представляете себе, что значит пройти через внутренне ухо?

— Нет, — сказал Дюваль. — А что?

— Его аппарат, чего я не должен вам объяснять, доктор, предназначен для сбора и усиления звуковых волн. Мельчайший звук снаружи, повторяю, мельчайший, вызовет мощную вибрацию стенок внутреннего уха. И они могут оказаться смертельными для нас.

Дюваль задумался.

— Да, я понимаю.

— Внутреннее ухо всегда вибрирует? — спросил Грант.

— Разве что снаружи стоит полная тишина и нет никаких звуков выше порога слышимости. Но и в этом случае мы при наших размерах, скорее всего, уловим мельчайшие колебания.

— Хуже, чем броуновское движение?

— Может, и нет.

— Звук приходит извне, не так ли? — спросил Грант. — Если мы двинемся через внутреннее ухо, гул корабельных двигателей или звуки наших голосов не скажутся на нас?

— Я уверен, что не скажутся. Внутреннее ухо не предназначено к восприятию производимых нами звуков.

— В таком случае, если персонал в операционном зале будет хранить полное молчание…

— Как мы дадим им знать об этом? — спросил Микаэлс и буквально взорвался возмущением: — Это вы уничтожили рацию, так что мы не можем ни с кем связаться!

— Но они могу проследить наше движение. Они поймут, что мы направились во внутреннее ухо. И поймут, что должны соблюдать полное молчание.

— Неужто?

— Вы в них сомневаетесь? — нетерпеливо спросил Грант. — Большинство из них врачи. Они поймут, что происходит.

— То есть вы хотите воспользоваться этой возможностью?

Грант повернулся.

— Что вы все думаете по этому поводу?

— Я пройду по любому маршруту, но не я его прокладываю, — сказал Оуэнс.

Дюваль проворчал:

— Я сомневаюсь.

— А я нет, — сказал Микаэлс. — Я против. Грант быстро глянул на Кору, которая молча

сидела в сторонке.

— Хорошо, — сказал он. — Ответственность я беру на себя. Идем через внутренне ухо. Прокладывайте курс, Микаэлс.

— Послушайте… — начал тот.

— Решение принято, Микаэлс. Прокладывайте курс.

Вспыхнув, Микаэлс пожал плечами.

— Оуэнс, — холодно сказал он. — Нам придется повернуть налево в точке, которую я сейчас вам укажу…

Глава 15

Картер рассеянно поднял к губам чашку с кофе. Капля жидкости упала ему на штанину. Он не обратил на нее внимания.

— Что вы имеете в виду, говоря, что они меняют курс?

— Могу предположить, что с их точки зрения, они потратили слишком много времени в лимфатическом узле и решили больше не проходить через них.

— Ясно. Куда в таком случае, они направляются?

— Не уверен, но похоже, что они проложили курс через внутренне ухо. И сомневаюсь, стоило ли это делать.

Картер поставил чашку и отодвинул ее в сторону. Он так и не донес ее до рта.

— А почему бы и нет? — Он бросил беглый взгляд на таймер. На нем светилась цифра 27.

— Их могут ждать трудности. И нам придется соблюдать полную тишину.

— Почему?

— Неужели вы сами не понимаете, Ал? Ухо реагирует на звуки. Барабанная перепонка вибрирует, как и улитка в ухе. И если «Протеус» будет находиться поблизости от нее, вибрации могут привести к его разрушению.

Картер наклонился в кресле, не спуская глаз со спокойного лица Рейда.

— Почему же, в таком случае, они избрали этот путь?

— По моему мнению, потому, что считают его самым коротким, который может быстро вывести их к цели. Или, с другой стороны, они просто спятили. У нас нет возможности связаться с ними после того, как они разобрали рацию.

— Они уже там? — спросил Картер. — То есть, во внутреннем ухе?

Щелкнув тумблером, Рейд быстро задал вопрос и повернулся.

— Почти.

— Понимает ли персонал в операционной необходимость соблюдения абсолютной тишины?

— Думаю, что да.

— Вы думаете… Ну, и что их ждет?

— Долго они там не пробудут.

— Или наоборот. Итак, скажите всем внизу… Нет. Слишком поздно. Дайте-ка мне лист бумаги и позовите кого-нибудь. Любого. Кого угодно.

Вооруженный охранник, войдя, отдал честь и открыл было рот.

— Ох, да заткнись, — устало сказал Картер, не утруждая себя ответным приветствием. Он писал на листе бумаги большими квадратными буквами: «ВНИМАНИЕ! ПОКА «ПРОТЕУС» НАХОДИТСЯ ВО ВНУТРЕННЕМ УХЕ, ВСЕМ СОБЛЮДАТЬ АБСОЛЮТНУЮ ТИШИНУ!»

— Возьмите это, — сказал он охраннику. — Спуститесь вниз в операционную и покажите всем и каждому. Убедитесь, чтобы все прочитали. Если вы хоть пикнете, я лично убью вас. Скажете хоть слово, выпотрошу. Ясно?

— Да, сэр, — со смущенным и обеспокоенным видом сказал охранник.

— Вперед. И быстро… Кстати, снимите обувь.

— Сэр?

— Снимите ее. И двигаться на цыпочках.

Считая секунды, они сверху наблюдали, как охранник в носках вошел в операционную. Он поочередно обошел всех врачей и медсестер, держа в поднятых руках бумагу и тыкая пальцем в сторону контрольной рубки. Все отвечали мрачными кивками. Никто не проронил ни слова. Казалось, что всех охватил общий паралич.

— Вроде все поняли, — сказал Рейд. — И без объяснений.

— За что я им и благодарен, — с силой сказал Картер. — Вы же дайте знать ребятам на контроле: никаких зуммеров, никаких звонков, гонгов — ничего! Пусть даже огоньки не мигают. Я не хочу, чтобы кто-то, изумившись, хрюкнул.

— Им осталось идти всего несколько секунд.

— Может быть, — сказал Картер. — А может, и нет. Остается только надеяться.

Рейду тоже не оставалось ничего другого.

Теперь «Протеус». со всех сторон окружало обширное пространство, заполненное прозрачной жидкостью. Кроме нескольких антител, высвечивающихся тут и там в луче прожектора, по пути ничего не было видно, не считая отблесков прожектора судна, прокладывавшего себе путь в желтоватой лимфе.

Низкий гул почти на пороге слышимости заставил судно задребезжать, словно под днищем у него оказалась стиральная доска. Снова. И еще раз.

— Оуэнс! — крикнул Микаэлс. — Вы можете отключить свет в салоне?

Светильники погасли, вся обстановка обрела четкие очертания.

— Понимаете? — спросил Микаэлс.

Все приникли к иллюминаторам, но Грант не понимал, на что надо обращать внимание.

— Мы в проходах улитки, — объяснил Микаэлс. — Внутри тоненькой спиральной трубочки во внутреннем ухе, которая и позволяет человеку слышать. Она доносит до Бенеса звуковые волны, вибрируя с разной частотой в зависимости от силы звука. Понимаете?

Теперь Грант все увидел. В жидкости мимо него проплывали какие-то огромные плоские тени.

— Это следы звуковых волн, — сказал Микаэлс.

— Во всяком случае, нечто вроде них. Волна сжатия, которую мы умудрились вызвать своим миниатюризованным светом.

— Это значит, что кто-то снаружи разговаривает?

— спросила Кора.

— О, нет! Заговори там кто-нибудь или издай любой звук, нас так бы тряхнуло, что все прочие встряски показались бы нам детскими играми. Ведь улитка воспринимает звуки даже при абсолютной тишине: далекий гул биения сердца, шорох крови, прокладывающей себе путь через вены и артерии в окрестностях уха и так далее. Разве вы никогда не прикладывали ухо к раковине, в которой как бы шумит гул морского прибоя? На самом деле вы слушали звук вашего собственного океана, движение вашей собственной крови.

— Они могут представлять для нас опасность? — спросил Грант.

Микаэлс пожал плечами.

— Хуже быть не должно… если никто не заговорит.

Дюваль, который, вернувшись в мастерскую, возобновил работу, спросил оттуда:

— Почему мы замедляем ход? Оуэнс!

— Что-то случилось, — ответил Оуэнс. — Двигатель захлебывается и я даже не понимаю, в чем дело.

Стало нарастать ощущение, что они оказались в падающем лифте, по мере того, как «Протеус» скользил все дальше по извилинам улитки.

Снизу из-под днища послышался легкий скрежет, и Дюваль положил скальпель.

— А теперь что?

— Двигатель перегрелся, — встревоженно сказал Оуэнс, — и мне пришлось заглушить его. Я думаю…

— Что?

— Должно быть, это те волокна. Те проклятые водоросли. Наверное, они забили выходной клапан. Ничего иного предположить я не могу.

— Можете ли вы как-то вытолкнуть их? — сдерживая напряжение, спросил Грант.

Оуэнс покачал головой.

— Нет ни малейшей возможности. Их засосало внутрь.

— В таком случае, значит, остается только одно, — сказал Грант. — Выход надо прочистить с внешней стороны, и придется облачаться в комбинезон и выходить за борт. — Нахмурившись, он принялся готовить снаряжение.

Кора встревоженно смотрела в иллюминатор.

— Там всюду антитела, — сказала она.

— Их немного, — коротко ответил Грант.

— Но если они нападут на вас?

— Сомнительно, — попытался внести нотку спокойствия Микаэлс. — Они не должны реагировать на формы человеческого тела. И пока не повреждены окружающие ткани, антитела, скорее всего, будут оставаться пассивными.

— Посмотрим, — сказал Грант, но Кора покачала головой.

Дюваль, который вполуха прислушивался к разговору, внимательно уставился на проводок, который готовился срастить, и принялся старательно накладывать витки.

Миновав шлюз, Грант мягко опустился на эластичную поверхность стенки улитки и озабоченно посмотрел на судно: некогда блестящий гладкий | металл его поверхности ныне был во вмятинах и ссадинах.

Взмахнув ластами, он поплыл к корме субмарины. Оуэнс оказался совершенно прав. Засасывающий клапан был забит волокнами.

Грант набрал их полные горсти и рванул. Они поддавались с трудом, многие рвались у решетки фильтра.

В маленьком наушнике послышался голос Микаэлса.

— Как дела?

— Довольно паршиво, — сказал Грант.

— Сколько времени вы там провозитесь? На таймере — 26.

— Еще немного я тут поболтаюсь. — Гран отчаянно тянул переплетение волокон, но вязкость лимфы мешала его движениям и упругие пряди сопротивлялись рывку.

Поднявшись, Кора встревоженно осведомилась:

— Может, кому-то из нас стоит помочь ему?

— Ну что ж… — задумчиво сказал Микаэлс.

— Я пошла! — Она стала натягивать комбинезон.

— Хорошо, — согласился Микаэлс. — Я тоже. Оуэнсу лучше оставаться на штурвале.

— Думаю, что и мне лучше остаться на месте, — сказал Дюваль. — Я почти закончил.

— Конечно, доктор Дюваль, — поддержала его Кора, прилаживая к лицу маску.

Но положение дел практически не улучшилось, когда они втроем оказались у среза кормы: все отчаянно тянули и рвали волокна и, распутывая, пускали по течению, которое медленно уносило их. Начал поблескивать металл решетки и Грант решительно затолкал в клапан несколько оборванных кусков.

— Втащить их я не могу, но остается надеяться, что они не причинят особых хлопот. Оуэнс, а что, если несколько прядей затянет внутрь?

Голос Оуэнса в его ухе сказал:

Они обуглятся и сгорят. Придется основательно чистить двигатель, когда мы выберемся.

— Когда мы выберемся, можете хоть вылизывать свою лодку. — Грант продолжал вытягивать те волокна, которые поддавались его усилиям и заталкивать внутрь самые упрямые. Кора и Микаэлс занимались тем же самым.

— Справились, — сказала Кора.

— Но мы провели в улитке больше времени, — сказал Микаэлс, — чем предполагалось. И в любую секунду какой-нибудь звук…

— Заткнитесь, — с раздражением сказал Грант, — и работайте.

Картер с трудом удержал себя от желания вцепиться в волосы.

— Нет, нет, нет, НЕТ! — застонал он. — Они снова остановились.

Он ткнул пальцем в текст, написанный на листе бумаги, который появился на одном из телевизионных экранов.

— По крайней мере, техник помнит, что не имеет права разговаривать, — сказал Рейд. — В чем, по вашему мнению, причина остановки?

— Откуда, черт побери, мне знать? Может, они остановились попить кофе. Может, принимают солнечные ванны. Может, девушка…

Он прервал себя.

— Словом, не понимаю. И знаю только, что у нас осталось всего двадцать четыре минуты.

— Чем больше они будут оставаться во внутреннем ухе, тем больше шансов, что какой-то дурак издаст звук… например, чихнет.

— Вы правы, — согласился Картер и затем тихо добавил: — Силы Небесные! Есть же самое простое решение, которое мы упустили из виду. Дайте-ка сюда посыльного.

Снова появился охранник. На этот раз он не рапортовал о своем прибытии.

— Вы все еще без обуви? — спросил Картер. —

Отлично. Возьмите вот это, спускайтесь и покажите медсестре. Помните мое обещание выпотрошить вас?

— Да, сэр.

Текст гласил: «ЗАТКНИТЕ ТАМПОНАМИ УШИ БЕНЕСА».

Закурив сигару, Картер проводил глазами охранника, который, спустившись, помедлил несколько секунд, а потом быстрыми бесшумными шагами подошел к одной из медсестер.

Улыбнувшись, она подняла глаза на Картера и показала ему знак одобрения из сложенных в колечко большого и указательного пальцев.

— Я должен был догадаться раньше, — сказал Картер.

— Тампоны приглушат звуки — но не полностью.

— На безрыбье и рак рыба, — пробормотал Картер.

Медсестра скинула легкие тапочки и скользнула к одному из столов. Осторожно открыв бокс со стерилизованной марлей, она отмотала от нее два фута.

Зажав ленту в кулаке, она попыталась оторвать марлю, но с первого раза ничего не получилось. Она рванула посильнее и рука скользнула в сторону, задев лежащие на столе ножницы.

Они упали, стукнувшись о жесткий плиточный пол. Медсестра тщетно попыталась подставить под них ногу, но не успела, и инструмент, соприкоснувшись с полом, издал резкий сухой металлический звук.

Лицо медсестры залилось краской смертельного ужаса; все остальные повернулись в ее сторону, а Картер, бросив сигару, рухнул в кресло.

— Все кончено, — сказал он.

Оуэнс дал двигателю обороты и осторожно проверил систему управления. Показатель уровня температуры, который к моменту входа в улитку подошел почти к самой опасной черте, решительно опускался к норме.

— Похоже, что все в порядке, — сказал он. — Вы там закончили снаружи?

Он услышал голос Гранта.

— Почти ничего не осталось. Готовьтесь. Мы поднимаемся на борт.

И в этот момент окружающий мир взорвался. Словно могучий кулак ударил по «Протеусу», которого подкинуло мощным рывком. Пытаясь удержаться на ногах, Оуэнс ухватил за панель и повис на ней, слыша отдаленные раскаты грома.

Внизу Дюваль столь же отчаянно пытался уберечь лазер от ударов взбесившегося мира.

Грант почувствовал, что его подкинуло высоко в воздух, как от удара огромной приливной волны. Несколько раз перевернувшись через голову, он врезался в стенку улитки, которая поддалась под его ударом, и сполз по ней.

Каким-то участком мозга, чудом сохранившим способность соображать, Грант понял, что стенка улитки мгновенным микроскопическим сокращением отреагировала на какой-то резкий звук извне, но эта мысль была тут же погребена шоком.

Грант тщетно пытался найти «Протеус», и заметил лишь отдаленный отблеск корпуса субмарины, отброшенной ударом к дальней стенке.

Кора уже держалась за поручень, приваренный к корпусу «Протеуса», когда тот содрогнулся. Инстинктивно она вцепилась в него, оказавшись верхом на «Протеусе», как наездник на взбесившемся мустанге. У нее перехватило дыхание и, когда она разжала пальцы, то ее бросило на мембрану, на которой покоился «Протеус».

Луч прожектора упал на провод перед ней и хотя она, охваченная ужасом, пыталась как-то притормозить падение, все было бесполезно. С таким же успехом она могла пытаться притормозить пятками падение по крутому склону.

Она понимала, что летит вперед в центр слухового аппарата, стенки которого были усеяны волосками — всего их было не меньше четырнадцати тысяч. Несколько из них она успела рассмотреть: каждая из них завершалась тонкими микроскопическими ресничками. Часть из них мягко колыхалась, отвечая на интенсивность звуковых волн, проникших во внутреннее ухо, где им предстояло усилиться.

Тем не менее, даже в этом отчаянном положении она припомнила несколько фраз из курса физиологии, который слушала в том далеком мире нормальных размеров. Она увидела перед собой глубокий провал, а в нем — ряд высоких стройных колонн, величественно колыхавшихся из стороны в сторону — не в унисон, а сначала одна, потом другая, словно отвечая на воздействие бегущей волны.

Скользя и кувыркаясь, Кора продолжала падать в пропасть вибрирующих колонн и стенок. Луч нашлемного фонарика беспорядочно выхватывал из темноты участки поверхности, куда она летела, кувыркаясь. Она за что-то зацепилась ремнями акваланга и ее резко швырнуло в твердую эластичную поверхность. Повиснув вниз головой, она боялась пошевелиться, чтобы не потерять неожиданной поддержки, расставшись с которой ей предстояло бы лететь еще дальше.

Она повисла у подножия остановившей ее колонны, в то время как реснички на волосках продолжали величественно покачиваться.

Наконец ей удалось перевести дыхание и она услышала собственное имя. Кто-то звал ее. Она с трудом издала болезненный стон. Звук собственного голоса придал ей силы и она закричала из всех сил:

— На помощь! Кто-нибудь! На помощь!

Первое потрясение прошло, и Оуэнсу удалось восстановить контроль над «Протеусом», которого еще продолжало кидать в турбулентных завихрениях. Звук, какова бы ни была его интенсивность, все же был резким и коротким; он тут же исчез. Только это и спасло их. Продлись он еще хоть долю секунды…

Дюваль, успевший сунуть лазер подмышку, сидел, прижимаясь спиной к переборке и изо всех сил упираясь ногами в скамейку напротив. Он крикнул:

— Все чисто?

— Думаю, что мы устояли, — выдохнул Оуэнс. — Управление сохранилось.

— Нам бы лучше уходить отсюда.

— Надо принять на борт остальных.

— Ах, да, — сказал Дюваль, — Я и забыл. — Он осторожно попытался приподняться, опираясь на одну руку и затем медленно поднялся на ноги, не выпуская из другой лазера.

— Зовите их.

— Иду, — откликнулся на зов Микаэлс. — Кажется, я остался в целом виде.

— Подождите, — раздался голос Гранта. — Я не вижу Коры.

«Протеус» теперь стоял на ровном киле и Грант, тяжело дыша и преодолевая сотрясающую его внутреннюю дрожь, быстро плыл на луч прожектора.

— Кора! — крикнул он.

Он услышал ее вопль:

— На помощь! Кто-нибудь! На помощь!

Грант стал озираться, пытаясь понять, откуда идет призыв о помощи.

— Кора! — отчаянно крикнул он. — Где вы?

Ее голос в ухе сказал:

— Не могу точно определить. Я застряла между волосками.

— Где вы, Микаэлс, подскажите, где они расположены?

Грант увидел, как к судну с другой стороны приближается Микаэлс, очертания фигуры которого расплывались тенью в лимфе, а маленький фонарик на шлеме бросал тоненький луч света перед собой.

— Дайте-ка мне привести себя в порядок, — отдуваясь сказал Микаэлс. Сделав еще один быстрый взмах ластами, он крикнул:

— Оуэнс, проведите корабельным прожектором по широкой дуге.

В ответ луч дрогнул и Микаэлс сказал:

— Вот в эту сторону, Оуэнс. Следуйте моим указаниям. Нам нужен весь свет.

Последовав за быстрым движением руки Микаэлса, Грант увидел перед собой провал и высящиеся в нем колонны.

— Там? — нерешительно спросил он.

— Должно быть, — ответил Микаэлс.

Теперь они висели на краю обрыва и луч света с судна за их спиной падал в провал, заполненный колоннами, которые продолжали слабо покачиваться.

— Я ее не вижу, — сказал Микаэлс.

— А я вижу, — вытягивая руку, сказал Грант. — Не она ли вон там? Кора! Я вижу вас. Махните рукой, чтобы я смог убедиться.

Она махнула.

— Отлично. Я иду к вам. Не успеете и глазом моргнуть, как мы вытащим вас.

Застывшая в ожидании Кора почувствовала прикосновение к коленям, которое было еле ощутимым, словно ее коснулось крыло бабочки… Она опустила глаза, но ничего не увидела.

Прикосновение теперь скользнуло по плечу, затем она почувствовала еще одно.

И тут она внезапно увидела их — несколько маленьких образований, напоминающих мотки шерсти, с растопыренными трепещущими ресничками. Белковые молекулы антител…

Похоже было, что они осторожно обследуют поверхность ее тела, исследуют ее самое, прикидывая, насколько безопасно ее присутствие. Пока рядом с ней было лишь несколько антител, но из-за колонн уже подплывали другие.

В ярком свете луча прожектора «Протеуса», бившего вниз, она ясно различала их. Каждая ресничка поблескивала как солнечный лучик, изогнувшийся вопросительным знаком.

— Быстрее! — закричала она. — Тут вокруг антитела. — В мыслях у нее стояла картина, как антитела облепляли бактерии и душили их.

Одна молекула коснулось ее локтя и прилепилась к нему. С отвращением и ужасом она встряхнула рукой, дернувшись всем телом и ударившись о колонну. Но антитело не ослабило хватки. Еще одно пристроилось рядом и расположившись бок о бок, они вытянули реснички.

— Антитела, — пробормотал Грант.

— Должно быть, она как-то травмировала окружающие ткани, — сказал Микаэлс, — что и вызвало их появление.

— Они могут что-то ей сделать?

— Не сразу. Они еще не реагируют на нее. Нет антител, которые приспособлены к восприятию ее форм. Но не исключено, что какие-то из них смогут приспособиться к ней, а потом появятся и другие. Тогда они и примутся за нее.

Грант уже видел, как вокруг Коры клубится все сгущающийся рой, напоминающий облако мошкары на свету.

— Микаэлс, — приказал он, — возвращайтесь на лодку. Мы не можем рисковать больше, чем одним человеком. Я постараюсь ее оттуда вытащить. Если не удастся, то вас троих хватит, чтобы справиться с судном и сделать все остальное. Мы не можем позволить, чтобы деминиатюризация началась тут — что бы ни случилось.

Помедлив, Микаэлс сказал:

— Осторожнее, — и, повернувшись, поплыл к судну.

Грант продолжал спускаться к Коре. Завихрения жидкости при его приближении заставили антитела кружиться и танцевать в струях лимфы.

— Давайте-ка выбираться отсюда, Кора, — выдохнул он.

— Ох, Грант, быстрее.

Он с силой потянул ее кислородный баллон, вентиль и ремни которого зацепились за колонну.

Толстые пряди какой-то липкой плоти, вывалившиеся из разрыва скорее всего и привлекли внимание антител.

— Не двигайтесь, Кора. Дайте-ка мне… ага! — Лодыжку Коры защемило, и он освободил ее. — А теперь за мной.

Сделав сальто, они двинулись в путь. На теле Коры еще виднелись кучки прилепившихся антител, но основная их масса осталась позади. Следуя за волной того, что в «большом» мире воспринималось как «запах», они продолжали тянуться за ними: сначала лишь несколько, потом антител стало больше и скопление их продолжало расти.

— Мы не сможем пробиться сквозь них, — преодолевая спазмы в горле, сказала Кора.

— Еще как пробьемся, — ответил Грант. — Напрягите все мышцы, что у вас есть.

— Но они все равно тянутся к нам. Я боюсь, Грант.

Грант глянул из-за плеча и приблизился к ней. Почти вся спина у Коры была залеплена шерстяными клубками. Они освоились на поверхности комбинезона, по крайней мере, часть из них.

Он торопливо провел рукой по спине комбинезона Коры, но антитела крепко держались на нем, распластываясь при прикосновении и тут же восстанавливая прежнюю форму. Несколько же из них начали «пробовать на вкус» и тело Гранта.

— Быстрее, Кора!

— Но я не могу…

— Можете! Держитесь за меня, ясно?

И они рванулись наверх, где на краю провала их ждал «Протеус».

Дюваль помог Микаэлсу вывалиться из шлюза.

— Что там случилось?

Сняв шлем, Микаэлс с трудом перевел дыхание.

— Мисс Петерсон попала в ловушку среди клеток Гензена. Грант попытался ее спасти, но вокруг нее уже клубились антитела.

У Дюваля расширились глаза:

— Что мы можем сделать?

— Не знаю. Может ему удастся дотащить ее. В противном случае нам придется двигаться дальше без них.

— Но мы не можем оставить их там, — сказал Оуэнс.

— Конечно, нет, — подтвердил Дюваль. — Нам придется выйти из судна, всем троим и… — Внезапно его голос охрип. — Почему вы вернулись, Микаэлс? Почему вы не остались снаружи?

Микаэлс враждебно посмотрел на Дюваля.

— Потому что там от меня все равно не было никакого толка. У меня нет ни мышц Гранта, ни его рефлексов. Я бы только путался у него под ногами. Если вы хотите помочь, можете сами отправляться.

— Мы должны доставить их на борт, твердо сказал

Оуэнс, — живыми или… в любом случае. Через четверть часа начнется деминиатюризация.

— Ладно! — гаркнул Дюваль. — Я натягиваю комбинезон и отправляюсь на помощь!

— Подождите, — сказал Оуэнс. — Они возвращаются. Освободите шлюз.

Пальцы Гранта вцепились в штурвал на обшивке судна, над которым горел красный сигнал. Дожидаясь зеленого, он продолжал отрывать антитела от спины Коры: перехватывая их шерстистые образования большим и указательным пальцем, он чувствовал их мягкую упругость и жесткий стебелек, который и удерживал их на месте.

«Пептидные цепочки», — припомнил он.

У него в памяти всплыли смутные воспоминания из курса колледжа. В свое время ему пришлось писать полную формулу химической части пептидных цепочек — и вот ему приходится иметь с ними дело в реальности. Будь у него под рукой микроскоп, смог бы он разглядеть отдельные атомы? Нет. Микаэлс сказал, что это невозможно.

Он оторвал комок антитела. Оказавшись в пустоте, оно еще продолжало сохранять жесткость. За ним потянулась цепочка приклеившихся к нему молекул. Целая нитка их оставила тело Коры, и Грант решительно отшвырнул ее в сторону. Не расцепившись, они, покачиваясь, поплыли обратно, ища место, куда бы они могли снова приклеиться.

У них не было мозгов, даже самых примитивных, и ошибочным было бы воспринимать их как чудовищ, хищников или хотя бы фруктовую тлю. Они были просто молекулами, состоящими из атомов, организованных таким образом, чтобы закрепляться на любой поверхности, к которой их тянули слепые силы. Из далеких глубин памяти у Гранта всплыло выражение «силы Ван дер Ваалса». И ничего больше.

Он продолжал обдирать шерстяное покрытие со спины Коры.

— Они приближаются, Грант, — закричала Кора. — Поднимайтесь в люк!

Грант оглянулся. Чувствуя присутствие людей, антитела собирались вокруг них. Цепочки и звенья густым роем поднимались из провала и, как слепые кобры, тянулись к ним.

— Нам придется пока подождать… — сказал Грант. Огонек сменился на зеленый. — Все в порядке. Ну-ка! — он с силой стал вращать кремальеру, открывая доступ к судовому шлюзу.

Антитела густым роем кружились вокруг него, но основное их внимание привлекала Кора. Ибо первым дело они стали приспосабливаться к ней и теперь без промедления нацеливались на нее. Сцепляясь и сливаясь, они кружились у нее над плечами, шерстистым покровом залепляя комбинезон. Они медлили перед выпуклостью ее груди, словно бы присматриваясь, с чем они столкнулись.

У Гранта не было времени помочь Коре в ее тщетной борьбе с антителами. Откинув крышку люка, он пропихнул в него Кору вместе со всеми антителами и последовал за ней.

Он с силой захлопнул крышку люка, куда старались проникнуть антитела. Несколько мгновений крышка уперлась в эластичную массу, но острые кромки ее наконец отрезали сотни гибких щупальцев. Грант еще раз с силой надавил на крышку, преодолевая упругость сопротивления и стал теребить вентиль задрайки. С дюжину маленьких шерстяных мотков, выглядевших такими безобидными и даже забавными, когда встречались по одиночке, слабо дергались, уступая нажатию крышки, входившей в проем. Но снизу их подпирали сотни других. Давление воздуха вытеснило жидкость из шлюзового колодца и они услышали шипение, от которого у них заложило уши. Грант занялся обдиранием с себя антител. Несколько примостились у него на груди, но теперь это не имело значения. Вся область диафрагмы на комбинезоне Коры была покрыта ими, как и ее спина. Антитела плотным покровом опоясывали ее тело от груди до бедер.

— Они усиливают давление, Грант, — сказала она.

Через стекло маски он видел мучительную гримасу

на ее лице и слышал, с каким усилием она выталкивает из себя слова.

Вода стремительно уходила из шлюза, но они уже не могли ждать. Грант заколотил во внутреннюю дверь шлюза.

— Я… я… не могу… ды… — простонала Кора.

Дверь раскрылась и остаток жидкости хлынул во внутренние помещения судна. Дюваль успел поймать Кору на руки и вынести ее. Грант последовал за ней.

— Боже милостивый, сказал Оуэнс, — вы только посмотрите на них.

С отвращением, едва сдерживая рвотные спазмы, он стал отрывать антитела, чем занимался и Грант.

Щупальца отрывались одно за другим. Грант хмыкнул:

— Теперь-то легко. Просто счищайте их.

Все принялись за дело. Комки антител шлепались в жидкость, примерно на дюйм покрывавшую палубу, и слабо шевелились.

— Они приспособлены к существованию во влаге внутренних полостей человеческого тела. Как только они соприкасаются с воздухом, сразу же меняется характер молекулярного притяжения…

— Когда мы их отдираем, Кора…

Кора судорожно, со всхлипом вздохнула. Дюваль осторожно снял с нее шлем, но, разразившись слезами, она упала на руки Гранта.

— Я так перепугалась, — всхлипывала она.

— Как и все мы, — заверил ее Грант. — Так что не стоит думать, что пугаться так уж позорно. У вас были все основания для страха, не сомневайтесь.

Он медленно и нежно гладил ее волосы. — У вас из-за этого был такой мощный выброс адреналина, что вы смогли плыть быстрее и дальше, да и вообще все выдержали. Мощный механизм испуга — великолепный исходный материал для героических подвигов.

Дюваль нетерпеливо оттеснил Гранта в сторону.

— С вами все в порядке, мисс Петерсон?

Кора набрала в грудь воздуха и твердым голосом — хотя и не без усилия — ответила:

— Я в полном порядке, доктор.

— Нам пора выбираться отсюда, — бросил Оуэнс. Он уже был в пузыре рубки. — У нас практически не осталось времени.

Глава 16

В контрольной рубке ожил один из экранов:

— Генерал Картер…

— Что случилось на этот раз?

— Они снова двинулись, сэр. Они вышли из пределов уха и быстро двигаются к тромбу.

— Ха! — Он глянул на таймер: осталось 12 минут. — В нашем распоряжении чуть меньше четверти часа. — Он огляделся в поисках сигары и увидел ее, раздавленную, на полу, куда случайно уронил ее. Подняв то, что недавно было сигарой, он посмотрел на осыпающийся табак и с отвращением отбросил ее.

— Двенадцать минут. Мы еще можем успеть, Рейд?

Рейд, обмякнув, сидел в кресле, с отчаянием глядя перед собой.

— Они могут успеть. Они даже могут успеть избавиться от тромба. Но… Но…

— Что «но»?

— Но я не уверен, успеем ли мы вовремя извлечь их. Как вы знаете, мы не можем вскрыть черепную коробку, чтобы достать их. В таком случае мы первым делом постарались бы добраться до тромба. Это значит, что попав в мозг, они должны будут затем проследовать к той точке, откуда их можно будет извлечь. Если они не успеют…

— Я выпил две чашки кофе и выкурил сигару, — ворчливо сказал Картер, — но не почувствовал вкуса ни того, ни другого…

— Они достигли основания черепа, сэр, — донеслись до него слова техника.

Микаэлс вернулся к своему месту у карты. За плечом у него стоял Грант, глядя на путаницу линий перед собой.

— Тромб вот здесь?

— Да.

— Похоже, что он еще довольно далеко. А у нас только двенадцать минут.

— Он не так далеко, как кажется. Теперь мы можем идти прямо к нему. Мы будем у основания черепа примерно через минуту, а оттуда уже будет рукой подать…

Внезапно поток яркого света залил внутренность лодки. Грант в изумлении оглянулся и увидел огромную стену с неразличимыми границами, из-за которой лился молочно-белый свет.

— Барабанная перепонка, — сказал Микаэлс. — С другой стороны ее — внешний мир.

Невыносимая тоска по дому навалилась на Гранта. Он почти забыл, что существует мир за пределами субмарины. Ему казалось, что всю жизнь он только и делает, что бесконечно странствует в мире кошмаров и чудовищ, — Летучий Голландец системы кровообращения…

Но вот он дал знать о себе, свет из внешнего мира, пробивающийся сквозь барабанную перепонку.

Микаэлс, склонившийся над картой, сказал:

— Вы приказали мне вернуться на судно, когда отправились спасать Кору, не так ли, Грант?

— Да, Микаэлс. Я хотел, чтобы вы были на лодке.

— Так объясните это Дювалю. Его отношение…

— Стоит ли беспокоиться? Его манеры никогда не отличались вежливостью.

— На этот раз они носят просто оскорбительный характер. Я не пытаюсь изображать из себя героя…

— Я буду свидетельствовать в вашу пользу.

— Благодарю вас, Грант. И… присматривайте за Дювалем.

Грант засмеялся.

— Обязательно.

Словно почувствовав, что речь идет о нем, появился Дюваль и брезгливо осведомился:

— Где мы, Микаэлс?

Микаэлс неприязненно посмотрел на него и ответил:

— Мы у входа в подарахноидальную полость… как раз у основания черепа, — добавил он специально для Гранта.

— Хорошо. Предполагается, что мы пройдем рядом со зрительным нервом.

— Ясно, — сказала Микаэлс. — Мы так проложим курс, чтобы у вас был наиболее удобный доступ к тромбу.

Грант отошел от них и, наклонив голову, переступил комингс кладовки, где лежала Кора.

Она сделала попытку приподняться, но он остановил ее движением руки.

— Не надо. Лежите. — Он сел рядом, подтянув колени и обхватив их руками. Улыбаясь, он глядел на нее.

— Я уже поправилась, — сказала она. — И лежа здесь, я просто притворяюсь.

— А почему бы и нет? Вы самая симпатичная симулянтка, которую я когда-либо видел. Давайте пару минут побездельничаем вместе, если вы согласны принять мое предложение.

Она в свою очередь улыбнулась ему.

— Мне трудно сетовать на то, что вы слишком напористы. Кроме того, вы выросли в моих глазах, когда спасли мне жизнь.

— Это было частью хитрой и тщательно продуманной кампании, направленной на то, чтобы вызвать у вас чувство долга передо мной.

— И вы своего добились! Вне всяких сомнений!

— В соответствующее время я вам об этом напомню.

— Будьте любезны… Нет, Грант, я в самом деле благодарна вам.

— Я принимаю вашу благодарность, но такова моя работа. Для этого я тут и нахожусь. Не забывайте, что я принимаю кардинальные решения в аварийных ситуациях.

— Но это не все, не так ли?

— Более чем достаточно, — запротестовал Грант. — Я засовывал шнорхель в легкие, выдирал водоросли из клапана и, главное, нес на руках прекрасную женщину.

— И тем не менее, это не все, так? Вы присматриваете за доктором Дювалем, верно?

— Вы так считаете?

— Потому что это правда. Высший эшелон ОССМ не доверяет доктору Дювалю. И никогда не доверял.

— Почему?

— Потому что он человек, полностью преданный своему делу: не занимаясь ничем иным, он поглощен лишь им. Он обижает окружающих не потому, что хочет их обижать, а потому, что не догадывается, насколько оскорбительны могут быть его слова. Он не видит ничего, что не имеет отношения к его работе…

— Даже своей обаятельной помощницы?

Кора вспыхнула.

— Думаю… думаю, что да. Но он ценит мою работу, на самом деле ценит.

— И он будет так же оценивать ваши труды, если даже кто-то оценит вас?

Кора отвела глаза, а потом в упор взглянула на него.

— Тем не менее предательство ему чуждо. Дело в том, что он требует свободного обмена информацией с Другой Стороной, но не имеет представления, как сдержанно и ненавязчиво надо высказывать свои взгляды. А когда кто-то с ним не соглашается, он, не выбирая выражений, говорит, что все они идиоты.

Грант кивнул.

— Могу себе представить. И все, конечно, преисполняются к нему симпатией, потому что люди просто обожают, когда им объясняют, как они глупы.

— Что делать, он таков.

— Послушайте. Не надо, сидя здесь, терзаться сожалениями. Я доверяю Дювалю в той же мере, как и всем остальным.

— А Микаэлс не скрывает своего отношения к нему.

— Знаю. Микаэлс порой кипит недоверием ко всем на свете — как на судне, так и вне его. Он даже мне не доверяет. Но клянусь вам, я беру на веру только то, что на самом деле заслуживает доверия.

Кора заволновалась.

— Вы хотите сказать, что, по мнению Микаэлса,

я специально поломала лазер? Что мы с доктором Дювалем… что мы вместе…

— Думаю, он рассматривал такой вариант.

— А вы, Грант?

— Я считал, что такая возможность существовала.

— И вы в нее верите?

— Это всего лишь версия, Кора. Среди многих прочих. Некоторые из них предпочтительнее остальных. И предоставьте мне беспокоиться о них, моя дорогая.

Прежде чем она успела ответить, они услышали гневный голос Дюваля:

— Нет, нет, нет! Я отказываюсь даже говорить на эту тему, Микаэлс! Я не допущу, чтобы каждый болван диктовал мне, что делать!

— Ах, болван! Так должен сказать вам, что вы сами, что вы…

Грант выскочил в салон, и Кора последовала за ним.

— Заткнитесь, вы, оба! Что тут происходит?

Пылая гневом, Дюваль повернулся к нему.

— Я привел лазер в порядок. Соответствующим образом срастил проводку, смонтировал транзисторы, все настроил. А этот болван… — он повернулся лицом к Микаэлсу и с силой повторил:

— Этот болван стал сомневаться.

— Ну, хорошо, сказал Грант. — Что в этом такого ужасного?

— Из его заявления, — с жаром взорвался Микаэлс, — еще ничего не следует. Да, он все собрал. Я и сам мог это сделать. Как и любой другой. Но откуда он знает, что аппарат работает?

— Потому что я это знаю. Я работаю с лазерами двенадцать лет. И знаю их «от» и «до».

— Ну что ж, продемонстрируйте нам это, доктор. Поделитесь с нами вашими знаниями. Включите его.

— Нет! Он или работает или не работает. В таком случае, я не смогу наладить его ни при каких обстоятельствах, ибо я сделал все, что мог, и ничего больше сделать невозможно. Если, выйдя к тромбу, мы выясним, что лазер не работает, хуже не будет. Но если он в порядке, а он в порядке, запас мощности у него будет ограничен. Я не знаю, на сколько его хватит, на дюжину вспышек или больше. И все их я хочу приберечь для тромба. И не потрачу впустую ни одну из них. Я не собираюсь подвергать опасности успех миссии только потому, что один раз вхолостую испытывал лазер.

— А я говорю вам, что его надо проверить, — вмешался Микаэлс. — Если вы этого не сделаете, Дюваль, клянусь, что когда мы вернемся, я позабочусь, чтобы вас вышвырнули из ОССМ, и растерзаю вас на мелкие кусочки…

— Это будет меня беспокоить, когда мы вернемся. А пока лазер мой и я делаю с ним все, что сочту нужным. Ни вы, ни Грант не могут приказать мне делать то, чего я не хочу.

Грант покачал головой.

— Я вообще не приказывал вам что-либо делать, доктор Дюваль.

Коротко кивнув, Дюваль отошел в сторону.

Микаэлс смотрел ему вслед:

— Ну, я с ним разберусь!

— В данном случае у него есть определенные резоны, Микаэлс, — сказал Грант. — А вы уверены, что он вас раздражает не в силу личных причин?

— Потому что он назвал меня трусом и болваном? Неужто я должен любить его за это? Но, испытываю я к нему личную антипатию или нет, это не имеет значения. Я думаю, что он предатель.

— Это чистейшая ложь! — гневно бросила Кора.

— Сомневаюсь, — холодно сказал Микаэлс, — что в данной ситуации вы можете быть незаинтересованным свидетелем… Но неважно. Мы приближаемся к тромбу и тогда мы увидим, что представляет собой доктор Дюваль.

— Он справится с тромбом, — сказал Кора, — если лазер в порядке.

— Если он в порядке, — сказал Микаэлс. — И в таком случае я не буду удивлен, если он убьет Бенеса… И отнюдь не по неосторожности.

Картер сбросил френч и закатал рукава. Он полулежал в кресле, опираясь затылком о его изголовье, и во рту у него была свежая сигара. Но он не затягивался.

— Они в мозге? — спросил он.

Щетина усиков Рейда наконец дрогнула. Он протер глаза.

— Они практически подошли к тромбу. И остановились.

Картер перевел взгляд на таймер, на котором была цифра 9.

Он чувствовал себя измотанным до предела, в нем не осталось ни жизненных сил, ни адреналина, ни решимости собраться — ничего.

— Думаете, они успеют справиться? — спросил он.

Рейд покачал головой.

— Нет, не думаю.

Через девять, максимум через десять минут и судно и люди в нем начнут обретать свои подлинные размеры — и, если их не успеют вовремя извлечь, взорвут тело Бенеса.

Картер попытался представить себе, что газеты сделают из ОССМ, если проект потерпит неудачу. Он мог представить себе речи политиков по всей стране и как провал будет оценен на Той Стороне. Насколько неудача скажется на ОССМ? И сколько им потребуется месяцев — или даже лет — чтобы оправиться?

И, преодолевая усталость, он стал составлять в уме текст заявления об отставке.

— Мы вошли в пределы мозга! — с трудом сдерживая возбуждение, объявил Оуэнс.

Он снова притушил корабельное освещение, и все уставились вперед, пораженные ощущением чуда, которое на несколько мгновений вытеснило из мыслей все остальное, даже критическое положение, в котором оказалось их задание.

— Потрясающе, — пробормотал Дюваль. — Предел совершенства Творения.

Грант тоже чувствовал нечто подобное. Вне всякого сомнения человеческий мозг был самой сложной конструкцией, содержавшей в столь небольшом объеме такой потенциал.

В окружающем их мире царила полная тишина. Клетки, попадавшиеся им на глаза, имели неровную поверхность, и узловатые дендриты торчали, как сучья, тут и там сплетаясь густым кустарником.

Пока они двигались в потоках жидкости, заполнявшей межклеточное пространство, дендриты простирались над их головами, а порой над ними проплывали образования, напоминавшие могучие узловатые сучья старых деревьев.

— Смотрите, — сказал Дюваль, — они не касаются друг друга. Совершенно четко видны синапсы; взаимодействие между ними осуществляется химическим путем.

— Похоже, что они светятся, — заметил Микаэлс, в голосе которого еще слышались остатки гневного возбуждения. — Отражение миниатюризированных волн света выкидывает такие номера. Они не имеют никакого отношения к реальности.

— Откуда вы знаете? — сразу же вмешался Дюваль. — Перед нами непочатое поле для исследований. Отражения миниатюризированных световых волн могут тончайшим образом исследовать молекулярную структуру клеток. И я предсказываю, что такого рода отражение станет могущественнейшим инструментом из всех ныне существующих механизмов изучения микроподробностей клеточного строения. И может быть техника исследований, которая появится в результате нашей миссии, будет куда важнее, чем судьба Бенеса.

— Вы уже заранее подыскиваете себе оправдания, доктор? — спросил Микаэлс.

Дюваль побагровел.

— Объяснитесь!

— Только не сейчас! — решительно приказал Грант. — Больше ни слова, джентльмены!

Дюваль с трудом перевел дыхание и повернулся к иллюминатору.

— Кстати, видите ли вы свечение? — спросила Кора. — Посмотрите наверх. Обратите внимание на дендриты, к которым мы приближаемся.

— Вижу, — сказал Грант. Это были не обычные отблески, которые сопровождали их во время всего путешествия; перед его глазами представало нечто, напоминающее облачко светлячков; свечение пробегало по дендриту, и прежде чем прекращалось одно, по нему уже бежала новая световая волна.

— Знаете, что это напоминает? — воскликнул Оуэнс. — Вы видели старые фильмы с рекламными огнями, которые бежали друг за другом? Свет шел волна за волной, а вокруг стояла темнота.

— Да, — согласилась Кора. — Выглядит точно так. Но почему?

— Вспышки возбуждают нервные волокна, — сказал Дюваль. — Меняется концентрация ионов; в клетку попадает ион натрия. Меняется интенсивность напряжения на поверхности клетки, и внутри ее падает электрический потенциал.

По мере того как они продвигались все дальше в глубины мозга, искрящиеся волны были видны повсюду; они бежали вдоль клеток, взбирались и спускались вдоль волокон, кружились в непредставимо сложных лабиринтах, которые, на первый взгляд, не имели ничего общего с организованностью и все же подчинялись какому-то порядку.

— То, что мы видим, — сказал Дюваль, — представляет собой квинтэссенцию личности. Клетки — это физическая структура мозга, а эти бегущие искры представляют собой суть мышления, человеческого мышления.

— Если это квинтэссенция, — хрипло сказал Микаэлс, — я бы предпочел называть ее душой. Где таится душа человека, Дюваль?

— Вы считаете, что если я не могу указать конкретное место, ее не существует, — вспыхнул Дюваль. — Где хранится гениальность Бенеса? Вы у него в мозгу. Ткните пальцем в его гениальность.

— Хватит! — резко оборвал перепалку двух ученых Грант.

Микаэлс окликнул Оуэнса.

— Мы почти на месте. Идите вверх по капилляру к указанной точке. Она прямо перед вами.

— Вот это самое непонятное, — задумчиво сказал Дюваль. — Мы не просто в мозгу человека. Все, что нас окружает, представляет собой мышление гения науки; в какой-то мере я могу сравнить его с Ньютоном.

Помолчав несколько секунд, он процитировал:

И Грант торжественным шепотом закончил:

Оба они помолчали несколько мгновений, а затем

Грант сказал:

— Вы думаете, Уордсворт видел перед собой нечто подобное, когда писал о «загадочном море размышлений»? Ведь это в буквальном смысле слова море, не так ли? И столь же загадочное.

— А я и не предполагала, что вам свойственна поэтичность, Грант, — сказала Кора.

Грант кивнул.

— Одни мускулы, ни капли мысли. Таков я.

— Не обижайтесь.

— Когда вы кончите бормотать стихи, джентльмены, — сказал Микаэлс, — посмотрите вперед.

Он показал, куда именно. Теперь они снова плыли в потоке крови, но красные кровяные тельца (здесь они имели синеватую окраску) безвольно дрейфовали мимо, слегка содрогаясь под толчками броуновского движения. Впереди и вверху лежала какая-то тень.

Сквозь прозрачные стенки капилляра был виден лес дендритов, каждая веточка, каждое ответвление которых были во вспышках искр, но бег их все замедлялся и замедлялся. А за какой-то чертой свечение исчезало.

«Протеус» начал замедлять движение. На несколько мгновений воцарилось молчание, а потом Оуэнс сказал тихо:

— Думаю, мы у цели.

Дюваль кивнул.

— Да. Это тромб.

Глава 17

— Обратите внимание, что функционирование нервных волокон кончается у тромба: видимое свидетельство их травмы, и может, необратимой. И я бы не поручился, что нам удастся оказать Бене-су помощь, пусть даже мы и устраним тромб.

— Хорошая мысль, доктор, — с сарказмом заметил Микаэлс. — Она полностью вас обеляет, не так ли?

— Заткнитесь, Микаэлс, — холодно бросил Грант.

— Натягивайте комбинезон, мисс Петерсон, — сказал Дюваль. — И без промедления… Попробуйте вывернуть его наизнанку. Антитела уже попробовали на вкус его поверхность и привыкли к нему, а так, может быть, их удастся ввести в заблуждение.

Микаэлс устало улыбнулся.

— Не трудитесь понапрасну. Слишком поздно. — Он показал на таймер, на котором как раз в этот момент семерка медленно менялась на шестерку.

— Вы не успеете провести операцию, — сказал он, — за оставшееся время, ибо нам еще нужно успеть в яремную вену к точке изъятия. Если даже вы успешно устраните тромб, начало деминиатюризации застанет нас здесь и мы убьем Бенеса.

Дюваль продолжал натягивать комбинезон. Как и Кора.

— Во всяком случае, его ожидает участь не лучше, если мы не прооперируем мозг.

— Да, но в случае задержки с эвакуацией из тела Бенеса та же судьба достанется и нам. Поначалу мы начнем увеличиваться медленно и постепенно. Может быть, потребуется около минуты, прежде чем мы обретем размеры, которые привлекут внимание белых кровяных телец. В районе травмы их скопились миллионы и миллионы. Они нас поглотят.

— Ну и?

— Сомневаюсь, что «Протеус» сможет противостоять объединенным усилиям пищеварительных вакуолей. И судно, и мы вернемся к нормальным размерам в смятом и уничтоженном виде… Вам бы лучше остаться у штурвала, Оуэнс, и как можно скорее гнать к пункту встречи, где нас и извлекут из тела.

— Прекратить разговоры, — гневно вмешался Грант. — Оуэнс, сколько времени займет путь к точке изъятия?

— Две минуты! — тихо сказал Оуэнс.

— Значит, у нас остается четыре минуты. Может, больше. Ведь не установлено, что деминиатюризация начнется точно через шестьдесят минут? Разве мы не сможем чуть дольше оставаться в этом положении, если поле воздействовало на нас чуть дольше, чем предполагалось?

— Может быть, — ровным голосом признал Микаэлс, — но не обманывайте сами себя. Ну, еще минуту. Две минуты на извлечение. Мы не можем обойти Принцип Неопределенности.

— Хорошо. Две минуты. А разве восстановление не может занять больше времени, чем мы рассчитывали?

— Если повезет, — сказал Дюваль, — я справлюсь с тромбом за минуту-другую.

Вмешался Оуэнс.

— Все дело в неопределенной природе базовых структур Вселенной. При удаче, если ничего нам не помешает…

— Но у нас на операцию остается не больше минуты-другой, — вздохнул Микаэлс. — Самое большое.

— Хорошо, — сказал Грант. — У нас есть четыре минуты, плюс, может быть, еще пара лишних минут, плюс около минуты до начала процесса восстановления, пока мы еще не успеем причинить вреда Бенесу. То есть семь минут по нашему растянувшемуся восприятию времени… Отправляйтесь, Дюваль.

— Ты сумасшедший идиот! — завопил Микаэлс. — Ты сможешь только убить Бенеса и нас вместе с ним. Оуэнс, доставляйте нас в точку извлечения!

Оуэнс замялся.

Грант подскочил к трапу и взлетел в рубку.

— Сбросьте мощность, Оуэнс, — тихо сказал он. — Слышите?

Пальцы Оуэнса поползли к тумблеру и легли на него. Рука Гранта оказалась быстрее, решительным движением успев перекинуть тумблер в положение «ВЫКЛ.».

— А теперь отправляйтесь вниз. Вперед!

Он почти выдернул Оуэнса из кресла и они вдвоем спустились. Все это заняло несколько секунд, и Микаэлс остался сидеть с открытым ртом, слишком пораженный, чтобы вымолвить хоть слово.

— Что, черт побери, вы сделали? — наконец спросил он.

— Судно остается на месте, — объявил Грант, — до успешного завершения операции. А теперь, Дюваль, за дело.

— Передайте мне лазер, мисс Петерсон, — сказал Дюваль. Оба уже были облачены в комбинезоны, но снаряжение Коры было в пятнах и подтеках.

— Я, должно быть, ужасно выгляжу, — сказала она.

— Вы что, с ума сошли? — завопил Микаэлс. — Все до одного? У нас нет времени. Это чистое самоубийство. Послушайте меня! — Его почти колотило от возбуждения. — Вам ничего не удастся добиться!

— Откройте им люк, Оуэнс, — приказал Грант.

Микаэлс рванулся вперед, но Грант перехватил его, развернул к себе лицом и сказал:

— Не заставляйте меня применять к вам физическую силу, доктор Микаэлс. У меня болит все тело, и мне не хочется делать лишних движений, но если я вам врежу, то, заверяю, сломаю вам челюсть.

Микаэлс сжал и вскинул кулаки, словно был готов принять вызов. Но Дюваль и Кора уже исчезли в проеме шлюза, и Микаэлс, провожая их взглядом, едва ли не взмолился:

— Послушайте, Грант, неужели вы не видите, что происходит? Дюваль убьет Бенеса! Ему это не составит труда. Одно случайное движение лучом лазера, которого никто не заметит. Если вы поступите, как я говорю, мы оставим Бенеса в живых, вернемся и завтра сможем сделать еще одну попытку.

— Он, может быть, до завтра не доживет, и мы не успеем пройти миниатюризацию, как кто-то мне говорил.

— Он может дожить до завтра, но он точно будет мертв, если вы не остановите Дюваля. А завтра другие люди пройдут миниатюризацию, если мы не успеем.

— А где взять другое судно? Ни одно кроме «Протеуса» не справится с задачей.

Микаэлс завопил:

— Говорю вам, Грант, что Дюваль — вражеский агент.

— Я этому не верю, — сказал Грант.

— Почему? Потому что он так религиозен? Потому что ему свойственна пошлая и банальная благочестивость? Да он вызывает лишь отвращение ею… Или вы попали под влияние его любовницы, его…

— Не советую вам заканчивать это предложение, Микаэлс, — оборвал его Грант. — А теперь слушайте. Пет никаких доказательств, что он вражеский агент, и у меня нет никаких оснований верить этому.

— Но я говорю вам…

— Я знаю, кто вы такой. Хотя, в сущности, я бы предпочел поверить, что вражеский агент — это вы, Микаэлс.

— Я агент?

— Да. У меня для этого нет убедительных доказательств; мне нечего представить суду, но когда нами займется служба безопасности, я думаю, такие доказательства будут найдены.

Микаэлс отступил от Гранта и в ужасе уставился на него.

— Ну конечно, теперь я понимаю. Агент — это вы, Грант. Оуэнс, неужели вы не понимаете? Не менее дюжины раз мы могли благополучно вернуться, когда было совершенно ясно, что миссия не в состоянии увенчаться успехом. И каждый раз он нас удерживал. Вот почему он так отчаянно старался заполнить цистерны воздухом из легких. Вот почему… Помогите мне, Оуэнс. Помогите мне.

Оуэнс не сдвинулся с места.

— На таймере вот-вот будет пять, — сказал Грант. — У нас есть еще чуть больше трех минут. Дайте мне три минуты, Оуэнс. Вы знаете, что Бенес не выживет, если за три минуты не удастся устранить тромб. Я выйду за борт и помогу им, а вы держите Микаэлса. Если я не вернусь, когда на таймере будет цифра 2, снимайтесь отсюда, спасайте судно и себя. Бенес погибнет и, скорее всего, мы тоже. Но вы спасетесь и сможете заняться Микаэлсом.

Оуэнс продолжал молчать.

— Три минуты, — повторил Грант. Он начал натягивать комбинезон. На таймере появилась цифра 5.

Наконец Оуэнс сказал:

— Значит, три минуты. Хорошо. Но только три.

Микаэлс устало опустился в кресло.

— Вы позволяете им убить Бенеса, Оуэнс, но я сделал все что мог. Совесть моя чиста.

Грант исчез в люке.

Дюваль и Кора быстро поплыли к тромбу: он нес лазер, она батареи питания.

— Я не вижу вокруг себя ни одного белого тельца. А вы?

— Я не смотрю на них, — коротко ответил Дюваль.

Он усиленно вглядывался в пространство перед собой. Луч корабельного прожектора и лучи их собственных нашлемных фонарей меркли в путанице волокон, которые, как казалось, полностью закрывали тромб с противоположной стороны от той точки, в которой глохли нервные импульсы. Стенка артерии

была располосована раной, и тромб, придавивший часть нервных клеток и волокон, не полностью перекрывал ее.

— Если мы сможем уничтожить тромб и снять давление с нервных путей, не касаясь самих нервов, — пробормотал Дюваль, — мы справимся с задачей. Чтобы стенка артерии затянулась струпом… давайте посмотрим.

Сменив положение для выбора наилучшей позиции, он приподнял лазер.

— И если эта штука сработает.

— Доктор Дюваль, — сказала Кора, — помните, вы сказали, что самый экономичный разрез должен идти сверху.

— Это-то я хорошо помню, — мрачно ответил Дюваль, — и собираюсь именно так вести его.

Он нажал спусковой механизм лазера. Прошло несколько томительных долей секунды, и впереди вспыхнул тонкий луч.

— Работает! — вне себя от счастья закричала Кора.

— Как раз вовремя, — сказал Дюваль, — но ему придется еще не раз вступать в строй.

Несколько мгновений тромб оставался в недвижимости под нестерпимым сиянием луча лазера, путь которого отмечался лишь тонкой линией вскипающих под ним пузырьков. Навалившаяся затем темнота была еще гуще, чем раньше.

— Закройте один глаз, мисс Петерсон, — сказал

Дюваль, — чтобы сетчатка не потеряла своей чувствительности.

После того как снова вспыхнул и погас луч лазера, Кора приоткрыла закрытый глаз и зажмурила другой.

— Сработало, доктор Дюваль, — восторженно сказала она. — Сияние уже не так режет зрение. И вокруг не так темно.

К ним подплыл Грант.

— Как дела, Дюваль?

— Неплохо, — ответил доктор. — Если я смогу прорезать его сейчас по наклонной линии и снять давление с узловой точки, то думаю, что освободятся и все другие нервопроводящие пути.

Он отплыл на другую сторону.

— У нас меньше трех минут, — крикнул ему вслед Грант.

— Не мешайте мне, — спокойно сказал Дюваль.

— Все в порядке, — обратилась к Гранту Кора. — Он справится. Микаэлс по-прежнему выходит из себя?

— В некоторой мере, — хмуро сказал Грант. — Оуэнс держит его под стражей.

— Под стражей?

— На всякий случай…

Находящийся в это время внутри «Протеуса» Оуэнс беспомощно огляделся.

— Я не знаю, что делать, — пробормотал он.

— Просто оставаться на месте и дать убийцам возможность действовать, — саркастически ответил Микаэлс. — И вам придется нести за это ответственность, Оуэнс.

Тот промолчал в ответ.

— Вы не верите, что я вражеский агент, — сказал Микаэлс.

— Я вообще ни во что не верю, — ответил Оуэнс.

— Давайте подождем до отметки в две минуты, и если они не вернутся, снимемся с места. Ничего не остается делать.

— Хорошо, — согласился Микаэлс.

— Лазер работает, — сказал Оуэнс. — Я вижу вспышки. И вы знаете…

— Что?

— Этот тромб… Я вижу искорки на нервах там, где их не было раньше.

— А я нет, — вглядываясь в темноту, сказал Микаэлс.

— Вижу, — настойчиво повторил Оуэнс. — Говорю вам, все сработало. И они вернутся. Похоже, что вы ошибались, Микаэлс?

Микаэлс пожал плечами.

— Ладно, тем лучше. Если я ошибался и Бенес будет жить, ничего иного мне и не надо. Только… — в его голосе появилось еле сдерживаемое беспокойство. — Оуэнс!

— Что?

— Там что-то не то с аварийным выходом. Этот проклятый идиот Грант был в таком возбуждении, что не задраил его как полагается. Но только ли возбуждение тут сказалось?

— Но в чем там дело? Я ничего не замечаю!

— Вы что, слепой? Внутрь просачивается жидкость. Посмотрите на швы.

— Тут оставалась влага еще с тех пор, как Грант и Кора избавлялись от антител. Разве вы не помните…

Оуэнс пригнулся к люку, а Микаэлс, схватив отвертку, которой Грант поддевал панель рации, обрушил ее рукоятку на голову Оуэнса.

Со сдавленным криком Оуэнс упал на колени.

В лихорадочном нетерпении Микаэлс нанес ему еще один удар и начал запихивать обмякшее тело в комбинезон. Пот крупными каплями выступал на его лысом черепе. Открыв крышку люка, он выпихнул туда Оуэнса. Шлюз стал быстро наполняться водой, после чего можно было открыть внешнюю крышку с помощью дистанционного управления, и он потерял несколько драгоценных мгновений, шаря по приборной доске.

В идеальном варианте ему нужно было бы сейчас слегка качнуть судно, дабы убедиться, что Оуэнс выскользнул из люка, но у него не было времени.

«Нет времени, — лихорадочно думал он, — нет времени».

Стремительно взбежав по трапу на мостик, он уставился на панель управления. Что-то надо включить, чтобы заработал двигатель… А, вот оно! Волна восторга охватила его, когда до слуха донесся гул оживших двигателей.

Он посмотрел на тромб перед собой. Оуэнс был прав. Длинные цепочки света бежали по всему протяжению, где до сих пор стояла тьма.

Дюваль сейчас бил лучом лазера короткими вспышками, через мгновенные интервалы.

— Я думаю, что вы уже справились, доктор, — сказал грант. — Время на исходе.

— Я почти закончил. Тромб рассыпается. Еще разок. Ага… мистер Грант, операция прошла успешно.

— И у нас осталось на возвращение три минуты, может две. А теперь быстро обратно на судно…

— Тут есть кто-то еще, — сказала Кора.

Грант повернулся, присматриваясь к безвольно болтающейся в жидкости фигуре.

— Микаэлс! — крикнул он. — Нет, это Оуэнс. Что за…

— Я ничего не помню, — пробормотал Оуэнс. — Кажется, он ударил меня. Я не понимаю, как я тут очутился.

— Где Микаэлс?

— На судне, дум…

— На лодке включен двигатель! — закричал Дюваль.

— Как! — изумленно ахнул Оуэнс. — Что…

— Микаэлс! — сказал Грант. Должно быть, он взял управление в свои руки.

— Почему вы оставили судно? — гневно спросил у него Дюваль.

— Это я и сам у себя спрашиваю. Я понадеялся на Оуэнса…

— Прошу прощения, — пробормотал Оуэнс. — Я и представить себе не мог, что он в самом деле вражеский агент. Я и не предполагал…

— Беда в том, что я и сам не был в этом полностью уверен. А теперь, конечно…

— Агент врага! — в ужасе сказала Кора.

У всех в наушниках прозвучал голос Микаэлса.

— С вами покончено. Через две минуты здесь появятся белые кровяные тельца, а к тому времени я уже буду на полпути отсюда. Прошу прощения, но вам придется выбираться без меня.

Подняв нос, судно заложило крутой вираж.

— Оно идет на полной скорости, — сказал Оуэнс.

— И мне кажется, — добавил Грант, — он целится прямо в нерв.

— Именно это я и собираюсь сделать, — раздался мрачный голос Микаэлса. — Можете наблюдать за драматическим развитием событий. Первым делом я уничтожу работу этого напыщенного святоши Дюваля — не только ради нее как таковой, а чтобы рана привлекла внимание белых кровяных телец. А уж они-то позаботятся о вас.

— Послушайте! — закричал Дюваль. — Остановитесь! Зачем вы это делаете? Подумайте о своей стране!

— Я думаю о человечестве! — в ярости заорал в ответ Микаэлс. — Самое главное — убрать со сцены военных. Неограниченная миниатюризация в их руках уничтожит мир. И если вы, идиоты, этого не видите…

«Протеус» шел сейчас прямо вперед к тому месту, где нервы воспрянули к жизни.

— Лазер! — яростно крикнул Грант. — Дайте мне лазер!

Он выхватил инструмент из рук Дюваля и вскинул его.

— Как он включается? Я его мерзавца!

Он поднял под углом тубус лазера, стараясь поймать на линию прицела уходящее судно.

— Дайте мне максимальную мощность! — крикнул он Коре. — Полную мощность!

Прицел был точен, но тонкая нить луча, едва вырвавшись из лазера, тут же мигнула и погасла.

— С лазером покончено, Грант, — сказала Кора.

— Так держите его. Кажется, я все же попал в «Протеус».

Утверждать это наверняка было трудно. В густом сумраке почти ничего не было видно.

— Похоже, вы чиркнули по корме, — сказал Оуэнс. — И уничтожили мой корабль. — За стеклом маски у него увлажнились глаза.

— Куда бы он ни попал, — резюмировал Дюваль, — похоже, судно потеряло управление.

«Протеус» в самом деле кидало из стороны в сторону, и луч его прожектора описывал широкие дуги.

Клюнув носом, судно пошло вниз, врезалось в стенку артерий рядом с нервом и, вращаясь, стало опускаться в лес дендритов; несколько раз дернувшись, оно пыталось встать на ровный киль, пока не застыло пузырьком металла, запутавшегося в густых плотных волокнах.

— Он перерезал нерв, — сказала Кора.

— Во всяком случае, причинил кучу неприятностей, — проворчал Дюваль. — Гут может образоваться новый тромб… а может, и нет. Надеюсь, что этого не произойдет. Во всяком случае, скоро вокруг появятся белые кровяные тельца. И нам бы лучше уносить ноги.

— Если мы двинемся по ходу зрительного нерва, то через минуту или меньше того окажемся в глазу. Следуйте за мной.

— Нельзя оставлять тут судно, — сказал Грант. — Оно подвергнется деминиатюризации.

— Но мы же не можем утащить его с собой, — бросил Дюваль. — Остается только спасаться самим.

— Может, мы в состоянии что-то сделать? — продолжал настаивать Грант. — Сколько у нас осталось времени?

— Ни капли! — с силой сказал Дюваль. — И мне кажется, что мы уже начали увеличиваться. Через минуту-другую наши размеры привлекут внимание белых кровяных телец.

— Увеличиваться? Уже? Я ничего не чувствую.

— Вы и не должны. Но окружение стало уже несколько меньше, чем было только что. Двинулись!

Дюваль быстро огляделся, чтобы сориентироваться.

— За мной! — снова сказал он и поплыл.

Кора и Оуэнс последовали за ним, и помявшись немного, Грант пристроился за ними в кильватер.

Итак, он проиграл. Проиграл в последнюю минуту, ибо, не будучи совершенно уверенным в том, что Микаэлс вражеский агент, о чем он лишь смутно догадывался, он проявил нерешительность.

«Меня обвели вокруг пальца, — с горечью подумал он, — как полного идиота, непригодного к своей работе».

— Но они не двигаются, — в отчаянии сказал Картер. — Они стоят у тромба. Почему? Почему? Почему? — На таймере ясно была видна единичка.

— Они уже не успеют выбраться, — сказал Рейд.

Поступило донесение от отдела электроэнцефалографии…

— Сэр, данные ЭЭГ свидетельствуют, что мозговая деятельность Бенеса обрела нормальный характер.

— Значит, операция прошла успешно! — завопил Картер. — Но почему они торчат на месте?

— Выяснить это невозможно;

На таймере возник ноль, и прозвучал громкий сигнал тревоги. Его пронзительный звон наполнил все помещение, гулко разносясь под сводами.

Рейду пришлось повысить голос, чтобы его услышали.

— Нам придется извлекать их!

— Это убьет Бенеса.

— Если мы не извлечем их, Бенес все равно погибнет.

— Если кто-то из них вышел за пределы судна, — сказал Картер, — нам не удастся извлечь его.

Рейд пожал плечами.

— Тут уж мы ничем не можем помочь. Либо с ними расправятся белые тельца, либо они без помех восстановят свои прежние размеры.

— Но Бенес погибнет.

Рейд склонился к Картеру и гаркнул:

— И с этим ничего не поделать! Ничего! Бенес мертв! Вы хотите без толку принести в жертву еще пятерых?

Картер, казалось, съежился.

— Отдавайте приказ! — сказал он.

Рейд подошел к передатчику.

— Извлечь «Протеус», — тихо приказал он и затем подошел к широкому окну, откуда открывался вид на операционный стол.

Микаэлс был в полубессознательном состоянии, когда «Протеус» опустился в гущу дендритов. Внезапный рывок, последовавший за яркой вспышкой

— скорее всего, то был лазер — с огромной силой швырнул его на панель управления. На месте правой руки он ощущал лишь жгучую боль. Должно быть, она была сломана.

Он попытался осмотреться, преодолевая мучительное головокружение. В корме судна зияла огромная дыра, и вязкая плазма крови с бульканьем заливалась и трюм, преодолевая и давление запасов миниатюризированного воздуха и свое собственное поверхностное натяжение.

Оставшегося воздуха хватит ему на пару минут, после которых начнется восстановление. И хотя у него все плыло перед глазами, он смог заметить, что стебли дендритов вроде стали уменьшаться в поперечнике. Так как на деле они не могли изменить свои размеры, значит, это он стал увеличиваться — на первых порах очень медленно и постепенно.

Когда он вернется в нормальный мир, о его руке позаботятся. С остальными расправятся белые тельца и все будет шито-крыто. Он придумает… он обязательно придумает причину гибели судна. Во всяком случае, Бенес будет мертв, и идея бесконечной миниатюризации погибнет вместе с ним. И наступит мир… мир…

Тело его было безвольно распростерто на панели управления, и он не сводил глаз с дендритов. Удастся ли ему сдвинуться с места? Или он парализован? Не сломан ли у него позвоночник, как и рука?

Он мрачно прикинул эту возможность. Едва чувство тревоги стало исчезать, как он заметил, что очертания дендритов стали расплываться в беловатом тумане.

В молочном тумане?..

Белые кровяные тельца!

Конечно, это были они. Судно было крупнее людей, оказавшихся в гуще плазмы, да и именно оно оказалось в районе раны. Лодка будет первым предметом, что привлечет внимание белых кровяных телец.

Иллюминаторы «Протеуса» теперь почти полностью затянуло светящимся молочным туманом. Вместе с плазмой и кровью он втягивался в пробоину в корме, преодолевая барьер поверхностного натяжения.

Последний звук, который довелось услышать Микаэлсу, был треск переборок «Протеуса», ибо хрупкость его конструкции из миниатюризированных атомов теперь окончательно поддалась под мощным напором белых кровяных телец.

Нет, последним он услышал свой собственный смех.

Глава 18

Кора увидела лавину белых кровяных телец почти одновременно с Микаэлсом.

— Смотрите! — с ужасом воскликнула она.

Приостановившись, они обернулись.

Белые кровяные тельца производили ужасающее впечатление. В диаметре они были в пять раз толще «Протеуса» и, скорее всего, длиннее; в сравнении с наблюдающими за ними людьми, они были горой белесоватой пульсирующей протоплазмы без оболочки.

Их крупные выпуклые ядра, окруженные той же белесоватой субстанцией, напоминали злобные уродливые зрачки, и с каждым мгновением очертания этих чудовищных образований непрерывно менялись. Масса их клубилась над «Протеусом».

Грант, рефлекторно рванувшись, двинулся к «Протеусу».

Кора перехватила его за руку.

— Что вы собираетесь делать, Грант?

— Спасти его не удастся! — возбужденно крикнул Дюваль. — Вы зря потеряете жизнь.

Грант яростно мотнул головой.

— Я не о нем думаю! А о судне!

— Мы и корабль не сможем спасти, — грустно сказал Оуэнс.

— Но, может, нам удастся как-то вытащить судно, и пусть оно себе увеличивается в безопасности… Послушайте, даже если его уничтожат белые тельца, даже если оно распадется на атомы, каждый такой миниатюризированный атом начнет увеличиваться, что, собственно, уже и происходит. И неважно: погибнет ли Бенес из-за присутствия в его организме корабля или из-за кучи его обломков.

— Вы не можете извлечь судно, — сказала Кора. — О, Грант, не умирайте, не надо погибать! Нам так досталось. Пожалуйста!

Грант улыбнулся ей.

— Поверьте, я никоим образом не собираюсь погибать, Кора. Вы втроем поплывете дальше. Я же попробую сделать еще одну пробежку.

Развернувшись, он поплыл обратно, чувствуя, как сердце сжимается от невыносимого отвращения при виде тех чудовищ, к которым он приближался. И рядом, и дальше, и со всех сторон клубились они, но его интересовало одно — то, что проглотило «Протеус», только оно одно.

Приблизившись, он смог рассмотреть его поверхность: часть его была прозрачной, и повсюду виднелись гранулы и вакуоли, сложный механизм которых был недоступен биологам для изучения в деталях даже сейчас, механизм, заключенный в микроскопически крохотной капельке живой материи.

«Протеус» был полностью поглощен образованием, в глубинах которого лишь смутно виднелась его тень. На мгновение Гранту показалось, что он увидел лицо Микаэлса в пузыре рулевой рубки, но, должно быть, ему всего лишь почудилось.

Грант был на вершине могучей гороподобной массы, но каким образом привлечь внимание этой штуки? У нее не было ни глаз, ни органов чувств, ни мозга, ни цели.

Это была машина-автомат — живая протоплазма, предназначенная для реакции на повреждения организма и посторонние вторжения в него.

Каким образом действовать, Грант пока не мог сообразить. Тем не менее, белое кровяное тельце ведь как-то реагировало на присутствие бактерии поблизости от себя. Безмозглая клетка каким-то образом воспринимала ее. Стоило приблизиться «Протеусу», как она заглотнула его.

Грант был куда меньше «Протеуса» и даже бактерии. Увеличился ли он настолько, чтобы его можно было заметить?

Вытянув нож, он глубоко всадил его острие в структуру, на которой восседал.

Ничего не произошло. Кровь не хлынула, потому что у этого образования не было крови.

Наконец из разреза медленно показалась складка протоплазмы, и клок мембраны откинулся в сторону.

Грант нанес еще один удар. Он не хотел ничего уничтожать; он не считал, что в своем теперешнем виде ему удастся это сделать. Но с помощью ударов он надеялся привлечь внимание к себе. Он отплыл в сторону и с растущим возбуждением заметил, как утолщение в стенке мембраны стало вытягиваться в его сторону.

Он отплыл еще дальше, и утолщение потянулось за ним.

Он был замечен. Он не знал, что за этим последует, но белое тельце вместе с заключенным в нем «Протеусом» двинулось за ним.

Он начал ускорять движение, мощно работая ластами. Белое кровяное тельце преследовало его, но не очень быстро, на что отчаянно рассчитывал Грант. Он прикинул, что большие скорости ему не свойственны; оно двигалось подобно амебе, выкидывая вперед часть своего организма, а потом подтягиваясь и переливаясь. В обыкновенных условиях ей приходилось поглощать практически неподвижные тела типа бактерий и неодушевленные предметы, попадавшие в организм человека. И ее вялых амебоподобных движений было вполне достаточно для этих целей, но теперь ей приходилось иметь дело с объектом, который мог стремительно удирать.

(Гранту оставалось надеяться, что он в самом деле летит, сломя голову).

Наращивая скорость, он плыл к остальным, которые по-прежнему висели на месте, наблюдая за ним.

— Двинулись! — выдохнул он. — Я думаю, оно последует за нами.

— Как и все прочие, — мрачно буркнул Дюваль.

Грант оглянулся. Все вокруг кишело белыми кровяными тельцами. Стоило одному из них заметить объект нападения, как к нему тянулись все остальные.

— Как…

— Я видел, как вы нанесли удар, — сказал Дюваль. — Если вы повредили поверхность клетки, в кровь попали определенные химические агенты, которые и привлекли белые кровяные тельца из всех окрестностей.

— Тогда, ради Бога, плывем!

Картер и Рейд сверху наблюдали за командой хирургов, окружавших голову Бенеса. Картер еще глубже погрузился в глубины черного отчаяния.

Все кончено. И все впустую. Все впустую. Все…

— Генерал Картер! Сэр! — раздался взволнованный крик, перехваченный спазмом возбуждения.

— Да?

— «Протеус», сэр. Он движется!

— Прекратить вскрытие! — заорал Картер.

Все члены операционной команды удивленно посмотрели на него.

Рейд вцепился в рукав Картера.

— Это движение может быть всего лишь результатом медленного восстановления размеров судна. Если вы сейчас же не извлечете их, им будет серьезная угрожать опасность со стороны белых кровяных телец.

— Что за движение? — спросил Картер. — Куда оно направлено?

— Вдоль зрительного нерва.

Картер яростно повернулся к Рейду.

— Куда оно направлено? Что все это значит?

Лицо Рейда просияло.

— Это значит — аварийный выход, который не пришел мне в голову. Они направляются в сторону глаза и смогут выйти через слезную протоку. Это они смогут сделать. В худшем случае, они слегка повредят глазное яблоко, но выйдут наружу… Кто-нибудь, подведите тубус микроскопа!.. Картер, спускаемся!

Оптический нерв представлял собой связку волокон, каждое из которых напоминало собой цепочку сосисок.

Дюваль, приостановился, положив руку на перемычку между двумя «сосисками».

— Узел Ранвьера! — восхищенно сказал он. — И я касаюсь его.

— Да бросьте вы за него держаться! — рявкнул Грант. — Плывите!

Их преследователям приходилось пробираться сквозь густую сеть препятствий, но они справились с ними куда легче, чем пловцы. Они скользили в потоках межклеточной жидкости, проталкиваясь и просачиваясь между тесно сомкнутыми волокнами нервов.

Волнуясь, Грант следил, чтобы их преследовало именно то самое образование. То, в котором был заключен «Протеус». Он не мог больше уделять ему внимание. Он его больше не видел. Если оно заключено под оболочкой ближайшего белого кровяного тельца, то ушло так глубоко в его глубины, что стало недоступным глазу. Если же белое кровяное тельце, что держалось за их спинами, не то самое, — Бенес обречен на смерть.

Нервы поблескивали, когда на них падали лучи их фонарей, а ленты искрящихся огней стремительно улетали назад,

— Световые импульсы, — пробормотал Дюваль. — У Бенеса неплотно закрыты глаза.

— Все явно становится меньше, — бросит Оуэнс. — Замечаете?

Грант кивнул.

— Еще бы. — Их преследователь уже представлял собой лишь половину того чудовища, которое только что спешило за ними.

— Нам осталось добираться лишь несколько секунд, — сказал Дюваль,

— Я могу не выдержать, — простонала Кора.

Грант рывком повернулся к ней.

— Конечно же, можете. Мы уже в глазу. Мы в одном шаге от спасения. — Он обхватил ее рукой за талию и повлек за собой, успев перенять у нее лазер и силовую установку.

— Вот сюда, — сказал Дюваль, — и мы в слезном протоке.

Они увеличились уже настолько, что с трудом помещались в межклеточном пространстве, по которому плыли. По мере увеличения они плыли все быстрее, и белое кровяное тельце становилось все менее устрашающим.

Дюваль разодрал стенку мембраны, на которую они налетели.

— Проходим, — сказал он. — Мисс Петерсон, вы первая.

Протолкнув Кору, Грант последовал за ней. За ним Оуэнс и наконец Дюваль.

— Мы выбрались! — с трудом сдерживая возбуждение, сказал Дюваль. — Мы вне тела.

— Подождите, — сказал Грант. — Я бы хотел, чтобы тут оказалось и то самое белое кровяное тельце. В противном случае…

Застыв на месте, он издал восторженный вопль.

— Вот оно! И, клянусь Небесами, то самое!

Белое кровяное тельце не без усилия протиснулось в проем, сделанный ногой Дюваля. В глубине его теперь ясно можно было разглядеть «Протеус» или, точнее, оставшиеся от него обломки. Они теперь почти сравнялись размерами с поглотившим их созданием, и бедное чудовище мучилось от внезапного приступа «несварения желудка».

Тем не менее, оно не прекращало преследования. Если уж оно пустилось в погоню, то не могло, остановиться.

Троих мужчин и женщину понес все прибывающий поток жидкости. Белое кровяное тельце с трудом последовало за ними.

Гладкая изогнутая стена, тянувшаяся по одну сторону, была прозрачной, и не так, как тонкие стенки капилляров, а в самом деле прозрачной. В ее структуре не было ни следа клеточных мембран или их ядер.

— Это роговица, — сказал Дюваль. — С другой стороны — нижнее веко. У нас осталось всего несколько секунд, но наша деминиатюризация уже не угрожает жизни Бенеса.

В нескольких футах над их головами (учитывая крохотные размеры четырех человек) тянулась горизонтальная щель.

— Через нее, — сказал Дюваль.

— Корабль показался на поверхности глаза! — раздался торжествующий возглас.

— Отлично, — сказал Рейд. — Он в правом глазу.

Техник подвел объектив микроскопа почти вплотную к полузакрытому глазу Бенеса. Оптика была настроена с предельной точностью. Медленно и осторожно зажимы крохотного пинцета подцепили нижнее веко и оттянули его вниз.

— Вот он, — сдавленным голосом прошептал техник. — Как пятнышко грязи.

Точным движением он подвел к глазу предметное стеклышко, на которое скользнула слезинка с заключенным в ней темным пятнышком.

Все расступились.

— Корабль уже обрел такие размеры, — сказал Рейд, — что сейчас начнет стремительно увеличиваться. Всем разойтись!

Техник, разрываясь между необходимостью действовать быстро и в то же время продуманно и осторожно, опустил стекло на пол зала, и тут же торопливо отбежал от него.

Едва только медсестры успели выкатить операционный стол с телом Бенеса сквозь разошедшиеся двойные двери, как пятнышко на предметном стекле стремительно стало разрастаться во все стороны, обретая свои подлинные размеры и формы.

Перед глазами присутствующих словно из небытия возникли трое мужчин, женщина и груда искореженных и изъеденных металлических обломков.

— За восемь секунд, — пробормотал Рейд.

Но Картер тут же спросил:

— Где Микаэлс? Если он еще в теле Бенеса… — Он двинулся было в сторону исчезнувшего операционного стола, и горькое чувство неизбежного на этот раз поражения опять затопило его.

Стягивая шлем, Грант остановил его взмахом руки.

— Все в порядке, генерал. Это все, что осталось от «Протеуса», и где-то там вы найдете и то, что осталось от Микаэлса. Нечто вроде органического желе с остатками костей.

Даже обретя свои подлинные размеры, Грант так и не смог сразу освоиться с окружающим миром. С краткими перерывами он проспал пятнадцать часов и, проснувшись, был удивлен светом и окружающим его пространством.

Завтрак ему подали в постель, на краю которой сидели улыбающиеся Рейд и Картер.

— Другие тоже удостоились такого обслуживания?

— У них есть все, что только можно купить за деньги, — сказал Картер. — Конечно, лишь на какое-то время. Мы позволили мы удалиться только Оуэнсу. Он хочет побыть с детьми, и мы дали ему разрешение, но лишь после того, как он представил нам краткое описание всего хода событий… И, откровенно говоря, Грант, успех миссии был обеспечен главным образом вашими стараниями.

— Может, вы сделаете из этого кое-какие выводы, — хмыкнул Грант. — Если вы хотите представить меня к медали и к продвижению по службе, я соглашусь. Если вы предоставите мне оплаченный годовой отпуск, я соглашусь еще быстрее. Но, строго говоря, миссия была бы обречена на провал, не прилагай усилий каждый из нас. Даже Микаэлс отлично прокладывал курс — большую часть пути.

— Да, Микаэлс, — задумчиво произнес Картер. —

Вы понимаете, что его история не для прессы. Официальная версия будет такова, что он погиб при исполнении служебные обязанностей. Никому не пойдет на пользу, если станет известно, что предатель смог проникнуть в ОССМ. Я и представить себе не мог, что он окажется предателем.

— Я достаточно хорошо знал его, — сказал Рейд, — чтобы утверждать — он не был предателем как таковым. Во всяком случае в общепринятом смысле этого слова.

Грант кивнул.

— Я согласен. Он не был злодеем из детской книжки. Он потратил драгоценное время, чтобы натянуть на Оуэнса гидрокомбинезон прежде чем выкинуть его из лодки. Он не сомневался, что белые кровяные тельца прикончат того, но не мог сам сделать эту работу. Нет… я думаю, он в самом деле хотел похоронить секрет вечной миниатюризации ради, как он выразился, блага всего человечества.

— Он всегда был за мирное использование миниатюризации, — сказал Рейд. — Как и я. Ведь куда большую пользу оно…

Картер прервал его.

— Вам пришлось иметь дело с человеком, мозг которого не вынес давления, в результате чего последовали иррациональные действия. Мы сталкивались с подобными вещами еще со времени изобретения атомной бомбы. Всегда существуют люди, которые считают, что если им удастся скрыть некое изобретение, в силу использования которого могут наступить печальные последствия, то все будет хорошо. Если не принимать во внимание того, что скрыть изобретение, время которого пришло, невозможно. Умри Бенес, его озарению все же пришел бы черед в следующем году, через пять лет, через десять. Только при таком раскладе Они могли быть первыми.

— А теперь первыми будем, мы, — сказал Грант. — И что будем с открытием делать? Положим конец последней войне? Может Микаэлс и был прав.

— А может обе стороны, — сухо сказал Картер,

— наконец обратятся к общечеловеческим ценностям. Давно пора.

— Особенно, когда просочится эта история, — подхватил Рейд. — Все масс-медиа начнут сочинять сказки о фантастическом путешествии «Протеуса»; требования мирного использования миниатюризации возрастут настолько, что мы сможем избавиться от господства военных в технике. И возможно, нам повезет.

Картер, вытащив сигару, мрачно уставился на нее и ответил не сразу.,

— Расскажите мне, Грант, как вы в конце концов разоблачили Микаэлса.

— На самом деле этого не было, — сказал Грант.

— Все явилось результатом массы путаных и неопределенных мыслей и соображений. Первым делом, генерал, признайтесь, что вы отправили меня на борт потому что подозревали Дюваля.

— Ну, в общем-то…

— Это знали все. Может быть, кроме самого Дюваля. Что с самого начала и заставило меня размышлять в неправильном направлении. Тем не менее вы и сами не были уверены в своих подозрениях, потому что ни о чем не предупреждали — и это уберегло меня от необдуманных поступков. На каждом из членов экипажа лежала огромная ответственность, и я понимал, что если я по ошибке заподозрю не того, вы дадите мне хорошую выволочку.

Рейд усмехнулся, а Картер, покраснев, погрузился в напряженное созерцание кончика своей сигары.

— Конечно я не обижаюсь. Получать выволочку — это часть моей работы. Так что мне пришлось ждать, пока я не обрету полную уверенность, которая ко мне так и не пришла.

— Почему?

— Мы стали жертвой целого ряда неприятных случайностей — или того, что можно было считать случайностями. Например, вышел из строя лазер. Можно было предположить, что его сломала мисс Петерсон. Но если да, то почему она действовала столь грубо и непродуманно? Она знала не меньше дюжины приемов, при которых лазер выглядел бы совершенно нетронутым и тем не менее отказывался бы работать. Она могла настроить его таким образом, что, окажись лазер в руках Дюваля, его луч со сбитым прицелом вне всякого сомнения поразил бы нерв или даже убил бы Бенеса. Столь явно выведенный из строя лазер был или случайностью, или обдуманным поступком со стороны кого-то другого, только не мисс Петерсон.

— Затем развязался мой спасательный конец, когда я был в районе легкого, в результате чего я чуть не погиб. С логической точки зрения подозреваемым мог быть только Дюваль, но именно он предложил направить луч корабельного прожектора в проем, что и спасло мне жизнь. Зачем же после попытки убить меня, он бросился спасать мне жизнь? Бессмысленно. Так что или это, тоже было случайностью или же мой спасательный конец отвязал кто-то другой, а не Дюваль.

— Мы потеряли почти все наши запасы воздуха, и организовать нам эту «маленькую» неприятность скорее всего мог Оуэнс. Но когда мы ломали себе головы, как пополнить этот запас, не кто иной как Оуэнс придумал, фокус с миниатюризацией воздуха, что было подлинным чудом. Он легко мог промолчать, и никому бы из нас и в голову не пришло обвинить его в диверсии. Но зачем выпускать воздух, а потом работать не покладая рук, чтобы наполнить цистерны? Выходит и это было то ли случайностью, то ли делом рук кого-то другого, кроме Оуэнса.

— Себя я мог исключить из списка подозреваемых. Значит оставался только Микаэлс.

— Вы делаете вывод, — сказал Картер, — что на нем ответственность за все эти случаи.

— Нет, они могли оставаться только несчастными случайностями. Этого мы никогда не узнаем. Но если мы в самом деле столкнулись с диверсиями, то Микаэлс был самым вероятным кандидатом, потому что он последним соглашался принимать участие в спасательных мероприятиях, хотя трудно было подозревать, что он был способен на такие тонкие и продуманные действия. Но давайте разберемся в нем.

Первым происшествием была встреча с артериально-венозной фистулой. То ли мы в самом деле сбились по несчастью с пути, то ли Микаэлс сознательно вывел нас к ней. Если — не в пример прочим случаям — тут был саботаж, то подозреваемым мог быть только один Микаэлс. Он сам признался, что подозрения могут пасть на него. Только он мог подвести нас к этому пункту; только он настолько хорошо изучил кровеносную систему Бенеса, что мог заметить микроскопическую фистулу, но он же и подсказал нам, как выбраться из ловушки.

— И все же, — сказал Рейд, — Это могло оказаться только досадной накладкой, добросовестной ошибкой.

— Верно! Опять-таки если при всех прочих случайностях те, кого можно было считать подозреваемыми, работали изо всех сил, чтобы спасти положение, Микаэлс, после того как мы попали в венозную систему, решительно потребовал немедленного прекращения миссии. Что он и повторял в каждом из критических положений. Он единственный настаивал на этом — совершенно сознательно. И все же, насколько я разбирался в ситуации, это не было доказательством его сознательного предательства.

— Ну, что же тогда, — сказал Картер, — было предательством с его стороны?

— Когда мы прошли миниатюризацию и с началом миссии нас ввели в артерию, я был откровенно перепуган. Всем нам, откровенно говоря, было не по себе, но Микаэлс был перепуган больше всех. Он был почти парализован страхом, что мне сразу же бросилось в глаза. Я не вижу в этом ничего позорного. Как я уже говорил, я и сам был изрядно перепуган и в сущности был рад присутствию других. По…

— Но?

— Но после того, как мы выбрались из фистулы, у Микаэлса пропали все следы страха. Когда мы все нервничали и переживали, он сохранял спокойствие. Он стал невозмутимым как скала. А ведь с самого начала он вывалил мне кучу доказательств, какой он, мол, трус — чтобы объяснить причины охватившего его страха — а ближе к концу он буквально взбеленился, когда Дюваль обвинил его в трусости. И эта смена настроения казалась мне все более и более странной.

— Продолжайте, пожалуйста, — поторопил Гранта Картер.

— Мне показалось, что для страха, вначале охватившего его, были свои специфические причины: По мере того как он вместе со всеми остальными сталкивался с опасностями, он проявил себя достаточно храбрым человеком. Но, может, предвидя столкновение с опасностью, о которой остальные не подозревали, он и испугался. Невозможность опереться на кого-то в рискованном положении, необходимость встречать смерть одному и превратили его в труса.

Кроме того с самого начала все мы были напуганы самой процедурой миниатюризации, но она прошла в общем-то гладко. После этого мы нацелились двигаться прямиком к тромбу, намереваясь прооперировать его и вернуться, что должно было занять примерно минут десять, как все считали.

— Но Микаэлс был единственным из нас, который знал, что этого не произойдет. Он единственный из всех знал, что мы столкнемся с неприятностями и что нас затянет в воронку. А Оуэнс на инструктаже говорил, что возможно судно станет исключительно хрупким, и Микаэлс должно быть ждал неминуемой смерти. Ничего нет удивительного, что его буквально нельзя было узнать.

— Когда мы в целости и сохранности выбрались из фистулы, он был буквально пьян от радости и облегчения. После этого, придя к выводу, что нам не удастся выполнить задание, он расслабился. И каждый раз, когда нам удавалось успешно преодолевать критическое положение, он не мог справиться с гневным возбуждением. Место страха занял все растущий гнев.

— И к тому времени, когда мы добрались до уха, я пришел к выводу, что нашим человеком является не Дюваль, а Микаэлс. Я не позволил ему заставить Дюваля испытать лазер после починки. Я приказал ему держаться подальше от мисс Петерсон, когда старался избавить ее от налипших антител. Но в самом конце я допустил ошибку. Я не остался с ним, когда шла операция, что и дало ему возможность захватить судно. Может, потому что у меня сохранялась еще последняя тень сомнения…

— Что за всем этим все же стоит Дюваль? — спросил Картер.

— Боюсь, что да. Поэтому я покинул лодку, чтобы наблюдать за операцией, хотя я ничего не мог бы сделать, окажись Дюваль в самом деле предателем. И не сделай я эту последнюю глупость, я мог бы доставить судно в целости и сохранности, а Микаэлca живым и невредимым.

— Ну что ж. — Картер встал. — Не такая уж дорогая цена. Бенес жив и постепенно приходит в себя. Хотя я не уверен, что Оуэнс разделяет мое мнение. Он грустит по судну.

— За что я не могу осуждать его, — сказал Грант.

Лодка в самом деле была великолепная. И… м-м-м, вы не знаете, как там мисс Петерсон?

— Она уже на ногах и находится где-то здесь, — сказал Рейд. — Она, кстати, оказалась куда выносливее, чем вы.

— То есть, она где-то тут в ОССМ?

— Да. В кабинете Дюваля, как мне кажется.

— Ага, — внезапно погрустнев, сказал Грант. — Ну что ж, помоюсь, побреюсь и могу уносить ноги.

Кора аккуратно сложила бумаги.

— Ну что ж, доктор Дюваль, если отчет может подождать до конца недели, я предпочла бы быть свободной.

— Да, конечно, — ответил Дюваль. — Я думаю, отдых всем нам не помешает. Как вы себя чувствуете?

— Вроде нормально.

— Ну и досталось всем нам, не так ли?

Улыбнувшись, Кора направилась к выходу.

В дерном проеме показалась голова Гранта.

— Мисс Петерсон?

Увидев Гранта, Кора рванулась к нему, расплывшись в улыбке.

— В кровотоке я была Корой.

— И остаетесь ею?

— Конечно. И надеюсь, всегда буду ею.

Грант замялся.

— А вы можете звать меня Чарльз. Может, когда-нибудь даже настанет день, когда вы будете звать меня добрым старым Чарли.

— Я постараюсь, Чарльз.

— Когда вы уходите с работы?

— Я уже направлялась на уик-энд.

Подумав, Грант потер свой чисто выбритый подбородок и кивнул в сторону Дюваля, который сидел не поднимая головы от бумаг.

— Вы проводите его с ним? — наконец спросил он.

— Я высоко ценю его работу, — серьезно сказала Кора. — И он ценит мою помощь. — Она пожала плечами.

— Позволено ли будет мне оценить вас?

Помолчав, она слегка улыбнулась.

— В любое время когда вам захочется. И столько, сколько вам захочется. Если… если я смогу вызвать у вас такие же чувства. И при случае я тоже выражу вам свое восхищение.

— Предупредите меня, чтобы я успел принять соответствующую позу.

Они дружно рассмеялись. Дюваль, подняв голову, увидел их у дверей, улыбнулся и сделал рукой неопределенный жест — то ли приветствие, то ли прощание.

— Я хотела бы переодеться для улицы, а потом мне бы хотелось навестить Бенеса. Что вы об этом думаете?

— А к нему пускают посетителей?

Кора покачала головой.

— Нет. Но мы особые.

Глаза у Бенеса были открыты. Он сделал попытку улыбнуться.

— Не больше минуты, — обеспокоенно шепнула сиделка. — Он не знает, что с ним было, так что не проболтайтесь ему.

— Понимаю, — сказал Грант.

Склонившись к Бенесу, он тихо спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Бенес снова попробовал улыбнуться.

— Толком пока не знаю. Очень устал. Болит голова и свербит правый глаз, но вроде я выживу.

— Отлично!

— Чтобы прикончить ученого, — сказал Бенес, — мало трахнуть его по голове.

— У всех математиков головы крепкие, как камень, а?

— Чему мы можем только радоваться, — вежливо сказала Кора.

— А теперь я должен припомнить то, ради чего я тут и оказался. В голове еще легкий туман, но все возвращается. Все осталось во мне, все до капельки. — Наконец он смог улыбнуться.

— Вы были бы очень удивлены узнав, чего только в вас нет, профессор, — сказал Грант.

Сиделка буквально выставила их, и Грант с Корой покинули палату, ощущая тепло рук друг друга — они вышли в мир, в котором для них внезапно исчезли все страхи и тревоги и который открывался перед ними миром большой радости.

Глава 1

— Извините. Вы говорите по-русски? — он услышал низкий голос, чистое контральто.

Альберт Джонас Моррисон замер, сидя на стуле. В затемненной комнате на мониторе компьютера упорно высвечивались графические изображения, на которые он не обращал внимания. Должно быть, почти спал. Когда он занял свое место, справа от него определенно сидел мужчина. Как тот успел превратиться в женщину? Или он переместился по воздуху?

Моррисон откашлялся и спросил:

— Вы что-то сказали, мэм?

Он не мог отчетливо рассмотреть ее в темной комнате, а мерцающий свет монитора скорее мешал, чем помогал. Он заметил темные — не искусственные — прямые волосы, стянутые в тугой узел и закрывающие уши.

Она повторила:

— Я спросила, говорите ли вы по-русски?

— Да. Почему вы меня об этом спросили?

— Потому, что так легче общаться. Мой английский подводит меня. Вы доктор Моррисон? В такой темноте я не уверена. Извините, если я обозналась.

— Я — Альберт Джонас Моррисон. Мы встречались раньше?

— Нет, но я знаю вас. — Она протянула руку, слегка дотронувшись до его рукава. — Вы очень мне нужны. Вы слышите меня? Мне кажется, вы не слушаете.

Разумеется, они разговаривали шепотом. Моррисон невольно посмотрел вокруг. В комнате, почти без обстановки, никого кроме них не было. Однако, как и она, он говорил шепотом, все тише и тише.

— А если нет? Что тогда? (Он заинтересовался, во всяком случае скука исчезла, хотя слово «очень» усыпляло его.)

— Пойдемте со мной. Я — Наталья Баранова.

— Пойти с вами? Куда, мисс Баранова?

— В кафетерий, там мы сможем поговорить. Это ужасно важно…

Так началась эта история.

Впоследствии Моррисон решил: все это не имело большого значения. Да, он находился в той странной комнате, да, он не был настороже и оказался настолько заинтригованным и польщенным, что пошел с женщиной, которая нуждалась в нем.

В конце концов, она бы нашла его, где бы он ни был, ухватилась бы за него и заставила слушать. При других обстоятельствах это было бы труднее, но все произошло бы именно так. Он был в этом уверен.

Ему некуда было деваться.

Теперь он смотрел на нее при нормальном освещении; она была не такой молодой, как ему сначала показалось. Тридцать шесть? Сорок, может быть?

Темные волосы. Никакой седины. Четкие черты лица. Густые брови. Энергичный рот. Симпатичный нос. Плотная, но не полная, фигура. Ростом почти, с него, хотя на низких каблуках. В целом, привлекательная женщина без особой красоты. Такой тип женщины, решил он, к которому можно привыкнуть.

Стоя напротив зеркала, он вздохнул, увидев свое отражение. Редеющие волосы песочного цвета. Поблекшие голубые глаза. Худое лицо, худое жилистое тело. Крючковатый нос. Приятная, он надеялся, улыбка, но нет, не то лицо, к которому захотели бы привыкнуть. Бренда так и не смогла привыкнуть к нему за десять лет. И свое сорокалетие он будет отмечать пять дней спустя, после пятилетней годовщины их окончательного и официального разрыва.

Официантка принесла кофе. Они сидели, молча изучая друг друга. Наконец Моррисон почувствовал, что он должен что-то сказать.

— Может, водки? — он попробовал быть деликатным.

Она улыбнулась, что сделано ее более русской.

— Тогда кока-колы?

— Хотя и по-американски, но кока-кола, во всяком случае, дешевле.

— Разумно, — Моррисон засмеялся.

— Вы на самом деле так хорошо знаете русский?

— Сейчас увидите. Давайте говорить по-русски. Мы будем выглядеть, как пара шпионов.

Последнее предложение он произнес на русском языке. Смена языка не имела для него значения. Он говорил на русском и понимал его так же легко, как и английский. В этом не было ничего удивительного. Если американец желает заниматься наукой, успевать следить за литературой, он должен уметь обращаться с русским языком почти так же, как русский ученый — с английским.

Эта женщина, Наталья Баранова, явно лукавила, говоря, что слаба в английском языке, изъяснялась на нем она бегло и всего лишь с небольшим акцентом отметил про себя Моррисон.

— Почему мы будем выглядеть, как шпионы? Сотни тысяч американцев говорят по-английски в Советском Союзе, и сотни тысяч советских граждан

говорят по-русски в Соединенных Штатах. Не то что в старые тяжелые времена.

— Верно. Я пошутил. Но в таком случае, почему вы хотите говорить по-русски?

— Мы находимся в вашей стране, и это дает вам психологическое преимущество, не так ли, доктор Моррисон? Если мы будем общаться на моем родном языке, это немного выровняет весы.

Моррисон отпил немного кофе.

— Как хотите.

— Скажите, доктор Моррисон, вы меня помните?

— Нет. Я никогда раньше с вами не встречался.

— А мое имя? Наталья Баранова? Вы слышали обо мне?

— Извините, если бы вы работали в моей сфере деятельности, я бы услышал о вас. Но поскольку я вас не знаю, я полагаю, что это не так. С какой стати я должен о вас знать?

— Это облегчило бы положение, но пусть будет так, как есть. Тем не менее, я вас знаю. Действительно, я очень много знаю о вас. Когда и где вы родились, о ваших школьных годах. Вы развелись, и у вас есть две дочери, которые живут с вашей бывшей женой. Я знаю о вашем положении в университете и о ваших исследованиях.

Моррисон пожал плечами:

— В наше компьютеризированное время это нетрудно. Не знаю, гордиться мне этим или, наоборот, расстраиваться.

— Но почему?

— Это зависит от того, что вы имеете в виду. Если то, что я известен в Советском Союзе, — это мне лестно. А если я являюсь объектом слежки — это меня раздражает.

— Я намерена быть честной. Я следила за вами — по очень важным для меня причинам.

Моррисон холодно произнес:

— По каким причинам?

— Во-первых, вы — нейрофизик.

Моррисон допил свой кофе и рассеянно дал знак официантке принести еще. Баранова, очевидно, потеряла интерес к кофе, оставив полчашки не выпитой.

— Но есть и другие нейрофизики, — пробурчал Моррисон.

— Не такие, как вы.

— Несомненно вы мне стараетесь польстить. И все потому, что вы не все обо мне знаете. Вы не знаете некоторые отрицательные моменты.

— Что вы не добились успеха? Что ваши методы анализа импульсов мозга не признают?

— Но если вы это знаете, что вам нужно от меня?

— В нашей стране есть нейрофизик, который знаком с вашей работой и считает ее блестящей. Вы просто совершили прыжок в неизвестность, по его словам, и даже если вы не правы, вы блестяще не правы.

— Блестяще не прав? Что это значит?

— Он считает, что нельзя блестяще ошибаться, не будучи одновременно правым. Даже если вы в чем-то ошибаетесь, то все равно то, что вы пытаетесь доказать, оказывается полезным. И выходит, что вы совершенно правы.

— Как зовут это сокровище, у которого такое мнение обо мне? Я упомяну его добрым словом в своих будущих статьях.

— Петр Леонидович Шапиров. Вы слышали о нем?

Моррисон выпрямился на стуле. Он не ожидал этого.

— Слышал ли о нем? — повторил он. — Я знаком с ним. Я звал его Пит Шапиро. Здесь, в Соединенных Штатах, считают его таким же сумасшедшим, как и меня. Оказывается, он поддерживает меня, и это ускорит мою гибель. Послушайте, передайте Питу, что я ценю его веру в меня, но если он действительно желает помочь мне, пожалуйста, попросите его никому не говорить, что он на моей стороне.

Баранова неодобрительно на него посмотрела.

— Вы не очень серьезный человек. Неужели вы ничего не принимаете всерьез?

— Нет. Я не принимаю всерьез только себя. Я действительно сделал нечто важное, но в это никто не верит. Кроме Пита — как я сейчас узнал. Но это не в счет. Я не могу сейчас опубликовать свои работы.

— Тогда приезжайте в Советский Союз. Мы сможем использовать вас и ваши идеи.

— Нет, нет. Я не собираюсь эмигрировать.

— Кто говорит эмигрировать? Если вы хотите быть американцем, оставайтесь им. Вы ведь уже были когда-то в Советском Союзе и сможете приехать туда и побыть некоторое время. Потом возвратитесь в свою, страну.

— Зачем мне это?

— У вас сумасшедшие идеи, у нас — тоже. Возможно, ваши идеи помогут нашим.

— Какие идеи? Я имею в виду ваши. Свои я знаю.

— Нам нечего обсуждать, пока я не буду уверена, что у вас есть, может быть, желание помочь нам.

Моррисон вдруг спиной смутно ощутил суету вокруг себя, шум людей, которые пили, ели, разговаривали — многие из них, конечно, участвовали в конференции, как и он. Внимательно рассматривая эту впечатлительную русскую женщину, которая соглашалась с сумасшедшими идеями, он подумал, что…

Он фыркнул и выкрикнул:

— Баранова! Я слышал о вас. Конечно. Пит Шапиро говорил мне о вас. Вы…

В возбуждении он заговорил по-английски, ее рука неожиданно опустилась на его руку, впившись ногтями в кожу.

Он остановил ее, заставив убрать руку.

— Извините. Я не хотела сделать вам больно.

Он посмотрел на следы ногтей, заметил легкий кровоподтек и спокойно сказал по-русски:

— Вы — минимизатор.

Баранова смотрела на него с непринужденным спокойствием.

— Может, немного погуляем, посидим на лавочке у реки? Погода сегодня прекрасная.

Моррисон держался за слегка поврежденную руку. Он подумал, что немногие заметили, как он выкрикнул на английском языке, и никто, казалось, не обратил на него внимание. Он отрицательно покачал головой:

— Думаю, что нет. Я должен присутствовать на конференции.

Баранова улыбнулась, как будто он соглашался, что погода действительно была прекрасной.

— Думаю, что гораздо интереснее посидеть у реки.

На какое-то мгновение ее улыбка показалась Моррисону соблазняющей. Но, разумеется, она ни на что не намекала.

Он оставил эту мысль, не успев ее ясно сформулировать для себя. В его голове проскользнуло что-то наподобие: «Красивая русская шпионка с прекрасным телом заманивает наивных американцев».

Во-первых, она не была красавицей, и ее тело нельзя было назвать заманчивым. Кроме того, не похоже, чтобы подобное было у нее на уме, и он сам, в конце концов, не был наивен и даже не проявлял интереса к ней.

И все же он не заметил, как оказался с ней по дороге через кампус к реке. Они шли медленно. Она оживленно рассказывала о своем муже Николае и сыне Александре, который ходил в школу и по какой-то непонятной причине увлекался биологией, хотя она сама занималась термодинамикой. К большому разочарованию отца, он ужасно играл в шахматы, но подавал большие надежды в игре на скрипке.

Моррисон не слушал. Вместо этого он погрузился в собственные мысли, пытаясь вспомнить, что он слышал о заинтересованности русских в минимизации и какая может быть связь между этим и его работой.

Она указала на скамейку:

— Эта, по-моему, выглядит достаточно чистой.

Они присели. Моррисон уставился на реку. На самом же деле он не видел воду, а наблюдал за машинами, тянущимися вдоль по шоссе с двух сторон, а река кишела лодками с веслами, похожими на сороконожки. Он молчал, и Баранова, задумчиво посмотрев на него, произнесла:

— Вам не интересно?

— Неинтересно что?

— Мое предложение поехать в Советский Союз.

— Нет! — отрезал он.

— Но почему? Если ваши американские коллеги не признают ваши идеи, из-за чего у вас депрессия, и вы ищете выход из тупика, в который зашли, почему бы вам не поехать к нам?

— Коль вы так изучили мою жизнь, я уверен: вы знаете, что мои идеи не признают. Но откуда такая уверенность, что у меня депрессия из-за этого?

— Любой здоровый человек может дойти до такого состояния. И кто-то должен сказать вам об этом.

— Вы согласны с моими идеями?

— Я? Я не занимаюсь этим. Я ничего не знаю — то есть очень мало знаю — о нервной системе.

— Полагаю, вы просто согласны с мнением Шапирова.

— Да. И даже если бы это было не так — смелые проблемы надо решать смелыми методами. Что плохого, если мы испытаем ваши идеи в качестве методов? Нам, определенно, от этого не станет хуже.

— Значит, вам известно о моих исследованиях. Их материалы были напечатаны?

Она с решительностью на него посмотрела:

— Мы не думаем, что все было опубликовано. Вот почему мы нуждаемся в вас.

Моррисон невесело рассмеялся.

— Какую пользу я могу принести в области, связанной с минимизацией? Я в ней разбираюсь хуже, чем вы в проблемах изучения мозга. Гораздо хуже.

— А вы вообще что-нибудь знаете о миниатюризации?

— Только две вещи: что советские ученые занимаются исследованиями в этой области и что она невозможна.

Баранова задумчиво смотрела на реку.

— Невозможно? А если я вам скажу, что мы справились с этой задачей?

— Я бы скорее поверил, что белые медведи летают.

— С какой стати я буду вам лгать?

— Я привык объяснять сам факт. А мотивировка меня не интересует.

— Почему вы так уверены, что минимизация невозможна?

— Если уменьшить человека до размеров мухи, тогда вся его масса должна вместиться в объем мухи. Вы придете к плотности примерно, — он задумался, — в сто пятьдесят тысяч раз больше плотности платины.

— Ну а если пропорционально уменьшить массу?

— Тогда в уменьшенном человеке атомов будет в три миллиона раз меньше, чем в нормальном. Человек, уменьшенный до размеров мухи, просто получит мозг мухи.

— А если уменьшить атомы?

— Если минимизировать атомы, как вы говорите, тогда постоянная Планка, являющаяся, безусловно, неизменной величиной во Вселенной, не позволит это сделать. Минимизированный атом слишком мал, чтобы вписаться в структуру Вселенной.

— А если я вам скажу, что уменьшена постоянная Планка и вследствие этого человек будет помещен в такую среду, в которой структура Вселенной невероятно тоньше, чем при нормальных условиях?

— Тогда я не поверю вам.

— Не изучив проблему? Вы отказываетесь поверить в это из-за предвзятых убеждений подобно тому, как ваши коллеги отказываются поверить вам?

При этих словах Моррисон на мгновение замолчал.

— Это совсем другое, — пробормотал он наконец.

— Другое? — Она опять задумчиво уставилась на реку. — Что другое?

— Мои коллеги считают, что я не прав. По их мнению, мои идеи — не только невозможны теоретически, они — неправильны.

— Тогда минимизация — невозможна?

— Да.

— В таком случае приезжайте и посмотрите сами. Если окажется, что минимизация невозможна, как вы говорите, хотя бы в течение месяца будете гостем советского правительства. Все расходы будут оплачены. Если вы хотите привезти с собой кого-нибудь, возьмите ее. Или его…

Моррисон покачал головой:

— Нет, спасибо. Пожалуй, нет. Даже если минимизация возможна, это не моя область деятельности. Это мне не поможет и не заинтересует меня.

— Откуда вы знаете? Что, если минимизация даст вам такую возможность в изучении нейрофизики, какую вы раньше никогда не имели — и никто не имел? И что, если, занимаясь этим, вы сможете помочь нам? Мы могли бы внести свой вклад в дело.

— Разве вы можете предложить что-то новое в изучении нейрофизики?

— Но, доктор Моррисон, я думала, мы как раз об этом и говорим. Вы не можете доказать правоту своей теории, потому что нельзя достаточно тщательно изучить нервные клетки, не повредив их. А что, если мы увеличим нейрон до размера Кремля, и даже больше, так, чтобы вы смогли изучить каждую его молекулу?

— Значит, вы можете, наоборот, увеличить нейрон до желаемых вами размеров?

— Нет, мы пока не можем этого сделать, но в наших силах уменьшить вас, что равносильно, не так ли?

Моррисон встал, уставившись на нее.

— Нет, — произнес он полушепотом. — Вы с ума сошли? Вы думаете, я — сумасшедший? До свидания! До свидания!

Он развернулся и устремился большими шагами прочь.

Она окликнула его:

— Доктор Моррисон, послушайте меня.

Он отмахнулся и бросился бежать через дорогу, с трудом уворачиваясь от машин.

Моррисон вернулся в отель и теперь, тяжело дыша, чуть ли не приплясывая от нетерпения, ожидал лифта.

Он все еще дрожал, стоя у дверей своего номера в гостинице с зажатым в руке пластмассовым прямоугольником от ключа. С трудом переводя дыхание, Моррисон размышлял, знает ли эта женщина номер его комнаты. Конечно, может узнать, будучи достаточно настойчивой. Он осмотрел коридор, боясь увидеть ее бегущей к нему с распростертыми руками, с искаженным лицом и растрепанными волосами.

Он пару раз встряхнул головой. Нет, это сумасшествие. Что она могла сделать с ним? Она не сможет насильно увезти его. Она не сможет заставить его делать что-либо против его желания. Что за детский страх охватил его?

Он отдышался и сунул ключ в замочную скважину. Почувствовав легкий щелчок, вынул ключ. Дверь распахнулась.

У окна в плетеном кресле сидел человек. При виде Моррисона, он улыбнулся и сказал:

— Входите.

Моррисон уставился на незнакомца в изумлении. Затем повернулся, чтобы посмотреть на табличку с номером комнаты, и убедиться, что он попал к себе в номер.

— Нет, нет. Это ваша комната, все в порядке. Входите и закройте дверь за собой.

Моррисон молча последовал приказу, не отрывая изумленных глаз от человека. Будучи довольно полным, но не слишком толстым, он заполнил своим телом все кресло. На нем был легкий льняной полосатый пиджак и ослепительная белая рубашка. На еще не лысой, но явно лысеющей голове виднелись каштановые кудри. Он не носил очки, хотя его маленькие глазки казались близорукими.

Неожиданный посетитель заговорил:

— Вы сюда бежали, правда? Я наблюдал за вами, — он указал на окно. — Вы сидели на лавочке, затем встали и бегом направились к отелю. Я надеялся, что вы подниметесь в свою комнату. Мне не хотелось ждать вас здесь весь день.

— Вы находитесь здесь, чтобы следить за мной из окна?

— Нет, совсем не поэтому. Это получилось случайно. Просто вы пошли с дамой к этой лавке. Непредвиденно, но удачно. Но все в порядке. Если бы я не наблюдал за вами из окна, другие бы сделали это.

Моррисон затаил дыхание, собираясь с мыслями и намереваясь задать вопрос, необходимый для сохранения чувства собственного достоинства в разговоре.

— И все-таки, кто вы?

Человек улыбнулся в ответ. Доставая из кармана пиджака бумажник и открывая его, он произнес:

— Сигнатура, голограмма, отпечатки пальцев, запись голоса.

Моррисон перевел глаза с голограммы на улыбающееся лицо. Голограмма тоже улыбалась.

— Хорошо, вы из органов безопасности. Но даже это не дает вам права врываться в мое жилище. Меня всегда можно найти. Вы могли бы позвать меня из коридора или постучать в дверь.

— Определенно говоря, вы правы, конечно. Но я думал, что самое лучшее — встретиться с вами как можно незаметнее. Кроме того, я воспользовался старым знакомством.

— Каким еще старым знакомством?

— Два года назад. Разве вы не помните? Международная конференция в Майами? Вы выступали с научным докладом, и у вас были неприятности из-за него…

— Я помню. Я помню доклад. Но именно вас я не помню.

— Возможно. В этом нет ничего удивительного. Мы познакомились позже. Я обратился к вам с вопросами. И мы даже немного выпили вместе.

— Я не считаю это старым знакомством. Фрэнсис Родано?

— Да, это мое имя. Вы даже правильно его произнесли. Ударение на втором слоге. Широкое «а». По-видимому, память на уровне подсознания.

— Нет, я не помню вас. Я прочитал ваше имя на удостоверении личности. Я, наверное, забыл вас.

— Я хотел бы официально поговорить с вами.

— Похоже, что все хотят поговорить со мной. О чем?

— О вашей работе.

— Вы нейрофизик?

— Вам должно быть известно, что нет. Моя основная специальность — славянские языки, а вторая — экономика.

— О чем же мы можем поговорить? Я плохо владею русским, вы, наверное, — лучше. И я к тому же ничего не смыслю в экономике.

— Мы можем поговорить о вашей работе. О той, которой вы занимались два года назад. Послушайте, почему вы не присядете? Это ваша комната, и я не отбираю ее у вас, поверьте. Если вы хотите сесть в кресло, я с удовольствием уступлю его вам.

Моррисон присел на кровать.

— Давайте покончим с этим. Что вы хотите узнать о моей работе?

— То же самое, что я хотел узнать два года назад. Как вы считаете, есть в вашем мозге особая структура, вырабатывающая творческие мысли?

— Не совсем так. Это нельзя выделить обычным путем. Это сеть, состоящая из нейронов. Да, я думаю, что-то есть. Это очевидно. Трудность в том, что больше никто так не считает, потому что не может определить, где это находится, и не имеет никаких сведений об этом.

— А вы нашли где?

— Нет, я вновь возвращаюсь к результатам и анализам импульсов мозга и, кажется, я еще не уверен. Мои анализы — не ортодоксальны. — Он резко добавил: — Ортодоксальность в этой области никуда не привела, но мне не позволят быть неортодоксальным.

— Я слышал, что математические методы, используемые в ваших электроэнцефалографических анализах, не только не ортодоксальны, а просто ошибочны. Ортодоксальный и ошибочный — разные вещи.

— Единственная причина, по которой говорят, что я ошибаюсь, — это то, что я не могу доказать свою правоту. Единственная причина, по которой я не могу доказать свою правоту, — это невозможность изучить достаточно тщательно изолированный нейрон мозга.

— Вы пытались заниматься этим? Если вы работаете с живым человеческим мозгом, разве вы не делаете себя уязвимым для судебных исков и криминальных разбирательств?

— Конечно, я — не сумасшедший. Я работаю с животными. Я вынужден.

— Все это вы говорили мне два года назад. Я полагаю, вы не сделали потрясающих открытий за последнее время?

— Нет. Но я все равно убежден, что я прав.

— Ваше убеждение ничего не значит, если вы не в состоянии больше никого убедить. Но сейчас я хочу задать вам другой вопрос. Сделали вы что-нибудь за последние два года, что смогло бы убедить русских?

— Русских?

— Да. Почему мой вопрос вызывает у вас удивление, доктор Моррисон? Разве вы не провели пару часов за беседой с доктором Барановой? Вы не от нее только что вернулись в такой спешке?

— Доктор Баранова? — Моррисон в замешательстве ничего не мог придумать лучше, чем повторить, как попугай.

Лицо Родано нисколько не потеряло своего приятного выражения.

— Точно. Вот именно. Мы хорошо ее знаем. Мы ведем наблюдение за ней каждый раз, когда она приезжает в Соединенные Штаты.

— Звучит, как в старые тяжелые времена, — пробормотал Моррисон.

Родано пожал плечами:

— Совсем нет. Сейчас не существует опасности атомной войны. Мы вежливы друг с другом. Советский Союз и мы. Сотрудничаем в космосе. У нас совместная горнорудная станция на Луне, свободный въезд на космические поселения. Это все создает благоприятную обстановку в настоящее время. Но, доктор, некоторые вещи совершенно не изменились. Мы следим за нашими политическими компаньонами, русскими, только для того, чтобы быть уверенными в их доброжелательности. Почему бы и нет? Они следят за нами.

— Похоже, что вы следите и за мной.

— Но вы находились с доктором Барановой. Мы не могли за вами не следить.

— Это больше никогда не повторится, уверяю вас. Я постараюсь не появляться вновь поблизости от нее, если смогу. Она — сумасшедшая женщина.

— Это действительно так?

— Поверьте мне на слово. Послушайте, все, о чем мы говорили с ней, не является секретным, насколько мне известно. Я свободно могу повторить все, что она сказала. Она принимает участие в проекте по миниатюризации.

— Мы слышали об этом, — непринужденно сказал Родано. — На Урале они специально построили город, где занимаются экспериментами в этой области.

— Что-нибудь известно об их достижениях?

— Сомневаюсь.

— Она пыталась рассказать мне, что они добились настоящей минимизации.

Родано молчал.

Моррисон, подождав немного, когда тот заговорит, наконец сказал:

— Но это невозможно, скажу я вам. С научной точки зрения невозможно. Вы должны понять это. А так как сфера вашей деятельности — славянские языки и экономика, поверьте мне на слово.

— Зачем, друг мой? Многие считают это невозможным, но все же мы не уверены. Советские ученые свободно могут играть в минимизацию, если им так хочется, но мы не желаем, чтобы они Опередили нас. В конце концов, мы не знаем, где все это Может быть использовано.

— Нигде! Нигде! — взорвался Моррисон. — Нет никакой причины для волнений. Если наше правительство действительно беспокоится о том, чтобы Советский Союз не опередил нас намного в технологии, это еще больше ускорит безумие минимизации. Пусть Советы тратят деньги, время и средства и сосредотачивают на этом свой научный потенциал. Все впустую.

— И все же, — возразил Родано, — я не думаю, что доктор Баранова безумна или глупа, во всяком случае не безумнее и не глупее вас. Знаете, о чем думал, когда внимательно наблюдал за вами обоими во время вашей беседы в парке на лавочке? Мне показалось, что она нуждается в вашей помощи. Возможно, она считает, что с помощью ваших теорий в нейрофизике вы сможете помочь русским продвинуться в области минимизации. Их и ваши сверхъестественные идеи в сумме составят нечто совсем не сверхъестественное. Примерно так я думаю.

Моррисон сжал губы:

— Я сказал, что мне нечего скрывать, поэтому я заявляю, что вы правы. Как вы сказали, она хочет, чтобы я поехал в Советский Союз и помог в их проекте минимизации. Меня не интересует, как вы это узнали, но я не думаю, что это просто случайная догадка, и не пытайтесь уверить меня в этом.

Родано улыбнулся, а Моррисон продолжил:

— Как бы там ни было, я сказал «нет». Я твердо отказал. Встал и сразу же ушел, очень быстро. Вы это видели. Это правда. Я могу представить вам об этом отчет, если вы мне дадите время. Да я уже отчитываюсь перед вами! У вас нет никаких оснований не верите мне, потому что с какой стати я должен принимать участие в проекте, который не имеет никакого смысла? Даже если бы я захотел работать против своей страны, а это неправда, я достаточно отдаю себе отчет, как физик, и не дам вовлечь себя в такое безумие, как работа над безнадежной задачей. С таким же успехом они могут работать над вечным двигателем, или антигравитацией, или сверхсветовым полетом, или… — он покрылся испариной.

Но Родано вежливо произнес:

— Что вы, доктор Моррисон, никто не сомневается в вашей лояльности. И я, разумеется, тоже. Я здесь не потому, что меня беспокоит факт, что вы беседовали с русской женщиной. Я здесь потому, что мы думаем, что она могла бы сделать вам предложение, но боимся, что вы ее не послушаете.

— Что?

— Поймите меня, доктор Моррисон. Пожалуйста, поймите. Мы бы посоветовали на самом деле… мы бы очень хотели, чтобы вы… поехали с доктором Барановой в Советский Союз…

Моррисон, бледный, с дрожащими губами, уставился на Родано. Он запустил правую руку в волосы и сказал:

— Почему вы хотите, чтобы я поехал в Советский Союз?

— Не я хочу этого. Этого хочет правительство Соединенных Штатов.

— Почему?

— По вполне понятным причинам. Если Советский Союз занимается экспериментами в области минимизации, нам хотелось бы знать о них как можно больше.

— У вас есть мадам Баранова. Она должна знать очень много. Схватите ее и выбейте из нее информацию.

Родано вздохнул и произнес:

— Я знаю, что вы шутите. В наше время мы не можем этого сделать. Вы знаете это. Советский Союз сразу же предъявит обвинение самым неприятным образом, и мировая общественность поддержит их. Поэтому давайте не будем терять время на подобные шутки.

— Хорошо. Официально мы не можем поступить так грубо. Но я полагаю, у нас есть агенты, которые пытаются докопаться до подробностей.

— «Пытаются» — не то слово, доктор. У нас есть агенты в Советском Союзе, не говоря об изощренной технике шпионажа как на Земле, так и в космосе. Так же, кстати, как и у них. Мы с ними весьма преуспели в слежке, так же хорошо научились конспирации. Хотя русские обогнали нас в этом. Даже сейчас Советский Союз, как мы понимаем, не является открытой страной, и у них более Чем вековой опыт секретности.

— Что же вы хотите от меня?

— Вы — совсем другое дело. Обычный агент посылается в Советский Союз или другие районы действия русских под определенным прикрытием, которое может быть раскрыто. Он — или она — должен внедриться туда, где его не ждут, и умудриться добыть секретную информацию. Это нелегко. И ему — или ей — обычно не удается это, и его — или ее — иногда раскрывают, что всегда очень неприятно. А вас приглашают, они ведут себя так, как будто нуждаются в вас. Вас пригласят в самый центр секретных работ. Сколько у вас будет возможностей!

— Но они сделали мне предложение только сейчас. Откуда у вас такая осведомленность?

— Вами давно уже интересуются. Причина моего знакомства с вами два года назад — интерес, который проявляли к вам еще тогда. Мы хотели разобраться в этом. Они были готовы сделать первый шаг.

Моррисон барабанил пальцами по ручке кресла, выбивая ритмичные звуки.

— Давайте прямо. Я соглашаюсь ехать с Натальей Барановой в Советский Союз, полагаю, в тот район, где, предположительно, занимаются работой по минимизации. Я притворяюсь, что помогаю…

— Вам не нужно притворяться, — спокойно заметил Родано. — Помогите им, если сможете, особенно ели это поможет вам лучше изучить процесс.

— Ладно, помогу им. И затем, по возвращении, Предоставлю вам полученную информацию.

— Именно.

— А что, если не будет никакой информации? Что, если все это — большой блеф или самообман?

Что, если они следуют за очередным Лысенко в никуда?

— Тогда мы перестанем сомневаться. Нам это будет приятно узнать. Ведь дело только в том, чтобы знать, а не путаться в догадках. В конце концов, русские, в чем мы абсолютно уверены, находятся под впечатлением, что мы делаем успехи в области антигравитации. Возможно, так и есть, а может, и нет. Они не уверены, а мы не намерены говорить им правду. Пока мы не приглашаем советских ученых приехать и помочь нам, чтобы дать им свободный доступ. Коли на то пошло, говорят, что китайцы работают над сверхсветовыми полетами. Как ни странно, а это вы считаете теоретически невозможным. Правда, я не слышал, чтобы кто-то работал над вечным двигателем.

— Нации играют в нелепые игры, — заметил Моррисон. — Почему бы нам не сотрудничать? Это похоже на старые трудные времена.

— Но жить в наше время — еще не значит жить в раю. Еще остались подозрения и стремления опередить друг друга. Возможно, это даже к лучшему. Если нами движут экономические причины развития, это приведет не к войне, а к более быстрому прогрессу. Перестанем красть научные достижения у соседей и друзей, придем к праздности и задержке развития.

— Значит, если я поеду и, в конечном счете, доложу вполне авторитетно, что русские работают впустую или действительно прогрессируют в такой-то области, тогда я окажу помощь не только Соединенным Штатам, но и всему миру, включая даже Советский Союз, в сохранении энергии и прогресса?

Родано одобрительно закивал головой:

— Именно так нужно подходить к этой проблеме.

— Я не могу не выразить должной похвалы. Вы умны, вы — мастер своего дела. И все же я не попался на вашу удочку. Я за сотрудничество между нациями и не собираюсь играть в эти опасные игры двадцатого века в наше рациональное время двадцать первого. Я сказал доктору Барановой «нет» и вам отвечаю — «нет».

— Вы понимаете, что этого желает правительство?

— Я понимаю, что вы меня просите, а я вам отказываю. Но даже если вы действительно представляете государственную точку зрения, я также намерен отказать.

Моррисон сидел раскрасневшийся, оживленный. Сердце его колотилось, он чувствовал себя героем.

«Никто не заставит меня изменить решение, — думал он. — Что они со мной сделают? Бросят в тюрьму? За что? Должно быть обвинение». Он ждал гнева. И угроз.

Родано посмотрел на него с выражением крайнего смущения.

— Почему вы отказываетесь, доктор Моррисон? — спросил он. — Разве у вас нет чувства патриотизма?

— Патриотизм есть. Но я — не сумасшедший.

— При чем здесь это?

— Вы знаете, что планируют сделать со мной?

— Что?

— Они собираются уменьшить меня и поместить в человеческое тело для исследования нейрофизического состояния клетки мозга изнутри.

— Почему они хотят сделать это с вами?

— Предполагают, это поможет мне в моих исследованиях и будет им на пользу, но я совершенно не собираюсь участвовать в подобном эксперименте.

Родано взъерошил свои пушистые волосы. Однако быстро пригладил их, словно боясь показать обнаженную розовую кожу черепа.

— Но вас, возможно, это не интересует. Ведь вы говорите, что минимизация абсолютно невозможна, поэтому они не могут вас уменьшить, каковы бы ни были их намерения и желания.

— Они будут проводить на мне какие-то эксперименты. Говорят, что они достигли результатов. Либо

— лгут, либо — сумасшедшие. В любом случае, я не буду участвовать в их играх — ни для их удовольствия, ни для вашего, ни для всего американского правительства.

— Они — не сумасшедшие, — возразил Родано.

— И каковы бы ни были их намерения, они прекрасно знают, что несут ответственность за здоровье и жизнь американского гражданина, которого приглашают к себе в страну.

— Спасибо! Спасибо! Как они будут отвечать?

Пошлете им официальное заявление? Будете держать одного из них в репрессалии? Кроме того, кто утверждает, что меня казнят на Красной площади? Что, если они решат не отпускать меня назад, чтобы я не смог рассказать об их работе по минимизации? Они получат от меня все, что хотят, и решат, что американскому правительству не следует давать возможность извлечь пользу из информации, которую я получу. Тогда они организуют несчастный случай. Как жаль! Как жаль! И они, конечно, заплатят компенсацию моей скорбящей семье и пришлют гроб, задрапированный флагом. Нет, спасибо. Я не подхожу для миссии самоубийцы.

— Вы драматизируете. Вы будете гостем. Помогите им, если сможете. И вам не нужно стремиться что-то узнать. Мы не заставляем вас шпионить и будем благодарны за все, с чем вы неминуемо познакомитесь. Более того, у нас есть люди, которые по возможности будут наблюдать за вами. Мы постараемся, чтобы вы вернулись назад невредимым…

— Если сможете, — прервал Моррисон.

— Если сможем, — согласился Родано. — Мы не обещаем вам невозможное. Я думаю, в противном случае вы бы нам не поверили.

— Делайте, что хотите, но эта работа не для меня. Я недостаточно смел. Я не намерен быть пешкой в безумной шахматной игре, поставив свою жизнь на карту только потому, что вы — или правительство — просите меня об этом.

— Вы напрасно боитесь.

— Нет. Страх имеет определенное значение, он делает человека осторожным и сохраняет ему жизнь.

— Он помогает выжить таким, как я. Это называется трусость. Некрасиво, может быть, трусить, имея мускулы и интеллект быка. Но для слабого человека — это не преступление. Все-таки я не настолько труслив, чтобы меня смогли заставить взять на себя роль самоубийцы, просто потому, что я боюсь обнаружить свою слабость. Я охотно в этом признаюсь. У меня не хватает храбрости. А сейчас, пожалуйста, уходите.

Родано вздохнул, слегка пожав плечами и слабо улыбнувшись, он медленно встал.

— Что ж. Мы не можем заставить вас силой служить своей стране, если вы не хотите.

Он направился к дверям, слегка волоча ноги. Уже взявшись за дверную ручку, он обернулся и сказал:

— Все же меня это немного расстраивает. Боюсь, что я был не прав, а я не люблю ошибаться.

— Не прав? А что вы сделали? Поспорили на пять баксов, что я прыгну, отдав жизнь за свою страну?

— Нет. Я думал, что вы прыгните, чтобы сделать карьеру. В конце концов, вы больше ничего не добьетесь. К вам никто не прислушивается, ваши научные статьи больше не печатают. Положение в университете не меняется. Срок пребывания в должности? Забудьте о нем. Правительственные стипендии? Никогда. Не потому, что вы отказались от нашего предложения. К концу года у вас не будет ни дохода, ни положения. И вы не едете в Советский

Союз. Хотя я был уверен: поедете, чтобы воспользоваться единственной возможностью спасти карьеру. Потеряв все, что вы будете делать?

— Это мои проблемы.

— Нет, это наши проблемы. Игра в этом добродетельном новом мире называется технологический прогресс: престиж, авторитет, компетенция могут сделать то, на что другие силы не способны. Игра между двумя главными конкурентами и их союзниками, нами и ими, Соединенными Штатами и Со-кетским Союзом. При всей нашей осторожной дружбе, мы все еще соревнуемся. И фигурами в этой игре являются ученые и инженеры, и предполагается, что любая слабая фигура может быть использована другой стороной. Вы и есть такая фигура, доктор Моррисон. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Я понимаю, что вы готовы наступать.

— Вы утверждаете, что доктор Баранова приглашает вас посетить Советский Союз? Да? Если бы она не поддерживала ваши идеи, разве она пригласила бы вас в свою страну работать?

— Я был прав. Вы наступаете.

— В мои обязанности входит наступать, когда мне полит долг. Что, если я все-таки прав? И вы прыгнете, чтобы сделать карьеру. Вы ведь намерены остаться здесь и принимать советские деньги или поддержку русских за информацию, которую можете дать взамен.

— Неправда. Такого предложения не было, вы не сможете это доказать.

— Но я могу заподозрить это, да и другие тоже. Тогда мы займемся тем, что будем держать вас под постоянным контролем. Вы не сможете заниматься наукой. Ваша профессиональная деятельность остановится. Окончательно. Но вы сможете всего этого избежать, лишь сделав то, что мы просим, — поехать в Советский Союз.

Моррисон сжал губы и хрипло произнес:

— Вы угрожаете мне, пытаясь грубо шантажировать, но я не капитулирую. Я принял решение. Мои теории о мозговом мыслительном центре правильны. Когда-нибудь их признают — вы или другие.

— Вы не доживете до этого.

— Пусть я умру. Я, может быть, физический трус, но не моральный. До свидания.

Родано, взглянув на него последний раз с сочувствием, вышел. А Моррисон, дрожа в приступе страха и безнадежности, почувствовал, как его начало покидать бунтарское чувство. Внутри ничего не осталось, кроме отчаяния.

Глава 2

«Значит, я умру», — подумал Моррисон.

Он даже не смог закрыть дверь на двойной замок после того, как ушел Родано. Сидел на стуле опустошенный и с отсутствующим выражением лица. Свет заходящего солнца проникал через окно. Он даже не шевельнулся, чтобы затемнить стекла. Просто не обращал на это внимания. Наблюдая за танцем пылинок, почувствовал гипнотическое очарование.

Он в страхе убежал от русской женщины, но смело отшил американского агента, держась с мужеством… отчаяния. Отчаяние минус мужество — вот что он чувствовал сейчас. То, что говорил Родано, — в конце концов, правда. В будущем году не ожидалось никаких продвижений по службе. Он уже прозондировал почву. Его тошнило от места за перегородкой в учебном кабинете. И ему не хватало такого жизненного опыта (или, что более важно, связей), с помощью которого он мог бы добиться собственного отдела, даже без тайной попытки раздраженного правительства компенсировать его службу.

Что ему делать? Уехать в Канаду? Там был Джан-вир в университете в Макгилле. Он однажды проявил интерес к теории Моррисона. Однажды! Моррисон никогда не был в Макгилле, так как не намеревался уезжать из страны. Сейчас его планы ничего не значили. Он мог бы уехать. В Латинской Америке десятки университетов могли бы принять северянина, владеющего испанским или португальским. По крайней мере, под влиянием моды. По-испански он говорил плохо, в португальском был «ноль».

Что он теряет? Его не держат семейные узы. Даже дочери его находились далеко, выцветая в памяти, подобно старым фотографиям. У него не было друзей. Никого, кто переживал бы вместе с ним провал его исследований. У него, конечно, была программа, составленная специально им самим. Сначала она была создана маленькой фирмой в соответствии с его инструкциями. Но он бесконечно изменял ее. Возможно, ему следовало взять патент, но никто, кроме него, не пользовался ею. Он возьмет ее с собой, куда бы ни поехал. Она находилась сейчас у него во внутреннем кармане пиджака, выпячиваясь как раздутый бумажник.

Моррисон слышал свое неровное дыхание и понимал, что засыпает, уходя от бесцельной карусели мыслей. Как он мог кого-то интересовать, если, горько думал он, наскучил сам себе. Он заметил, что солнце больше не бьет в окно, и сгущающиеся сумерки заполняли комнату. Тем лучше.

До него донесся негромкий звонок. В номере звонил телефон, но Моррисон не двинулся с места и оставался с закрытыми глазами. Возможно, это Родано делает последнюю попытку. Пусть звонит.

Сон подкрался. Голова Моррисона склонилась набок. В таком неудобном положении проспать можно было не долго…

Прошло примерно пятнадцать минут, он начал просыпаться. Небо было еще синее, сумерки в комнате сгустились, и он подумал с некоторым чувством вины, что не прослушал сегодняшние научные доклады. А затем пошли «бунтарские» мысли: «Прекрасно! Почему я должен их слушать?»

Досада нарастала. Чем он занимался на съезде? За три дня не услышал ни одного доклада, который бы его заинтересовал, и не встретил никого, кто бы смог помочь ему в его рушащейся карьере. Что делать в оставшиеся три дня, кроме как избегать двух человек, с которыми познакомился и с которыми ужасно не хотел встречаться вновь, — Барановой и Родано?..

Он почувствовал голод. Еще не обедал, а уже пора ужинать. Беда в том, что не было настроения есть в одиночестве в роскошном ресторане отеля и еще меньше хотелось платить по взвинченным ценам. Мысль о долгом ожидании очереди за стойкой в кафетерии была еще менее привлекательной. Надо было на что-то решаться. С него было достаточно. Он мог бы освободить номер и прогуляться до железнодорожной станции. (Она находилась недалеко, и прохладный вечерний воздух, возможно, помог бы избавиться от мрачных мыслей). Сборы займут чуть более пяти минут, через десять минут он будет в пути.

Он мрачно размышлял над этой задачей. По крайней мере, сэкономит половину стоимости проживания и покинет место, которое, как он был убежден, принесет ему одни несчастья, если он останется.

Он был, конечно, абсолютно прав, но если бы он знал, что и так пробыл здесь слишком долго…

…Быстро выписавшись внизу у администратора, Моррисон вышел через огромные стеклянные двери гостиницы, довольный, но все еще не в себе. Он тщательно исследовал коридор, удостоверился, что там нет ни Барановой, ни Родано, и вскоре рассматривал такси, изучал людей, входящих и выходящих из гостиницы. Все, казалось, было ясно.

Все, кроме позиции рассерженного правительства. И ничего еще не закончилось. Впереди — бесконечные несчастья. Университет в Макгилле все больше привлекал. Если бы он мог поехать туда…

Он свернул в вечернюю темноту к вокзалу, который находился довольно далеко. По его расчетам, он придет домой заполночь, и вряд ли удастся поспать в поезде. С собой был сборник кроссвордов, которыми он мог бы занять себя, если будет достаточно светло. Или…

Моррисон резко обернулся, услышав свое имя. Он сделал это автоматически. По известным причинам и при существующих условиях ему бы следовало поспешить, ведь не хотелось ни с кем разговаривать.

— Ол! Ол Моррисон! Господи! — Голос был пронзительный, и Моррисон не узнавал его.

Он не узнавал и лицо: круглое, не старое, гладко выбритое, с очками в стальной оправе. Человек, которому оно принадлежало, был хорошо одет.

Моррисон мучительно вспоминал человека, который явно знал его и вел себя, как будто они были лучшими друзьями. Он, приоткрыв рот, усиленно рылся в каталоге памяти.

Тот, похоже, догадался, чем обеспокоен Моррисон.

— Я вижу, вы не помните меня. Вполне понимаю. Я — Чарли Норберт. Мы встречались на Гор донской научной конференции, но это было давно. Вы засыпали вопросами одного из выступающих по проблеме деятельности мозга и наделали много шума. Вы были очень остроумны. Поэтому не удивительно, что я помню вас.

— Ах да, — пробормотал Моррисон, пытаясь вспомнить, когда в последний раз он принимал участие в Гордонской научной конференции. Семь лет назад, кажется, — Очень похвально с вашей стороны.

— Мы долго говорили тогда вечером, доктор Моррисон. Я помню, вы произвели на меня впечатление. И естественно, что вы не помните: во мне нет ничего эдакого… Послушайте, я наткнулся на ваше имя в списке участников. Ваше второе имя Джонас воскресило вас в моей памяти. Я захотел поговорить с вами. Полчаса назад я позвонил к вам в номер, но никто не ответил. — Норберт вдруг заметил чемодан в руках у Моррисона и добавил с явной тревогой: — Вы уезжаете?

— Да, я хочу успеть на поезд. Извините.

— Пожалуйста, дайте мне несколько минут. Я читал о вашей… теории.

Моррисон немного отступил назад. Даже проявление интереса к его идеям были недостаточным для него в этот момент. И почему-то сильный запах лосьона для бритья захватывал его больше, чем сам человек. Ничего из того, что говорил человек, не помогало вспомнить его.

— Извините, вы — единственный, кто прочитал о моей теории. Надеюсь, вы не будете возражать, если…

— Я возражаю. — Лицо Норберта стало серьезным. — Меня поражает, что вас не ценят по достоинству.

— Меня это удивляет давно, мистер Норберт.

— Называйте меня Чарли. Когда-то мы обращались друг к другу по именам. Знаете, вам нельзя уезжать, не добившись признания.

— В этом нет необходимости. Я есть, вот и все. Ладно… — Моррисон повернулся, как бы уходя.

— Подождите, Ол. Что, если я скажу, что я могу дать вам новую работу с людьми, которые симпатизируют вашему образу мыслей?

Моррисон помолчал.

— А вы — мечтатель…

— Нет, Ол, послушайте меня, дружище, я рад, что столкнулся с вами. Я хочу познакомить вас кое с кем. Мы организовываем новую компанию «Генетическое мышление». У меня много денег и грандиозные планы. Хитрость состоит в том, чтобы усовершенствовать человеческий разум средствами генетики. Мы постоянно совершенствуем компьютеры, так почему бы не сделать этого с нашим личным компьютером? — он с серьезным видом постучал себя по лбу. — Где он? Я оставил его в машине, увидев вас, выходящим из гостиницы. Знаете, вы не очень изменились с тех пор, как мы встречались в последний раз.

Моррисона это совершенно не тронуло.

— Новая компания нуждается во мне?

— Конечно. Мы хотим изменить разум, сделать его совершеннее и более созидательным. Но что нам следует сделать, чтобы решить эту задачу? Ответ на это сможете дать вы.

— Боюсь, я не зашел так далеко.

— Мы не ждем моментальных ответов. Мы просто хотим, чтобы вы работали в этом направлении. Послушайте, какой бы ни была сейчас ваша зарплата, мы удвоим ее. Вы просто скажите нам цифру, и у нас не будет много хлопот, чтобы умножить ее на два. Достаточно ясно? И вы будете сам себе хозяин.

Моррисон нахмурился.

— Первый раз в жизни встречаю Санта Клауса в костюме бизнесмена. И гладко выбритого. Что за шутки?

— Никаких шуток. Где же он? А, видимо, пытается свернуть на машине с дороги. Послушайте, он — мой хозяин Крейг Левинсон. Мы не делаем вам одолжения, Ол. Это вы его нам делаете. Поедемте с нами.

Моррисон заколебался, но только на мгновение. «Темнеет перед самым рассветом. Когда ты внизу, есть только одно направление — вверх. Свет, однако, пробивается время от времени». На него внезапно нахлынули старые поговорки.

Он все-таки позволил увлечь себя и лишь слегка упирался.

Норберт помахал рукой и закричал:

— Я нашел его! Это тот человек, о котором я тебе рассказывал. Ол Моррисон. Он — тот, кто нам нужен.

Серьезное лицо человека среднего возраста выглядывало из автомобиля последней модели, цвет которого трудно было определить в сгущающейся темноте.

Лицо улыбнулось, сверкнув белыми зубами:

— Великолепно!

Когда они приблизились, открылся багажник. Марли Норберт взял чемодан Моррисона.

— Позвольте вас разгрузить, — он поставил чемодан в багажник и закрыл его.

— Подождите… — произнес пораженный Моррисон.

— Не беспокойтесь, Ол. Если вы опоздаете на мтот поезд, сядете на другой. Если хотите, мы найдем «лимузин», чтобы отвезти вас домой, в конце концов. Садитесь.

— В машину?

— Конечно. — Задняя дверца распахнулась, приглашая его в салон.

— Куда мы поедем?

— Послушайте, — голос Норберта понизился на пол-октавы и намного смягчился. — Не теряйте времени. Садитесь.

Моррисон почувствовал что-то твердое в боку и повернулся, чтобы рассмотреть, что это было.

Голос Норберта понизился до шепота:

— Спокойно, Ол. Не будем суетиться.

Моррисон сел в машину. Его внезапно охватил сильный страх. Он понял: у Норберта было оружие.

Моррисон опустился на заднее сиденье, соображая, сможет ли добраться до противоположной дверцы и выскочить. Даже если у Норберта был пистолет, захочет ли он использовать его на территории стоянки гостиницы, где в тридцати метрах ходили сотни людей? В конце концов, даже если выстрел будет приглушен, его внезапное падение, конечно, привлечет внимание.

Возможность побега улетучилась, когда в машину с другой стороны влез третий человек, здоровяк. Крякнув, он уселся в машину и посмотрел на Моррисона если не зло, то определенно с выражением, в котором не было и следа дружелюбия.

Моррисон оказался зажатым с двух сторон и был не в состоянии повернуться. Машина плавно тронулась с места и, набрав скорость, выехала на магистраль.

Моррисон произнес сдавленно:

— В чем дело? Куда мы едем? Что вы собираетесь делать?

Голос Норберта без фальцета и искусственной доброжелательности стал зловещим:

— Нет причин для беспокойства, доктор Моррисон. Мы не собираемся сделать вам ничего плохого. Мы просто хотим, чтобы вы были с нами.

— Я был с вами там (Он пытался показать рукой, где «там», но человек справа навалился на него, не дав освободить руку).

— Но мы хотим, чтобы вы были с нами всегда.

Моррисон попытался пригрозить:

— Послушайте, вы совершаете похищение. Это серьезное обвинение.

— Нет, доктор Моррисон, мы не будем называть это похищением. Мы докажем, что вы сделали это добровольно.

— Как бы вы это ни называли, вы поступаете незаконно. Или вы из полиции? Если это так, предъявите удостоверение и объясните, что я сделал. И вообще, что все это значит?

— Мы вас ни в чем не обвиняем. Я вам уже говорил, мы просто хотим, чтобы вы были с нами. Я советую вам, доктор, сохранять спокойствие и не шуметь. Так будет лучше. Для вас.

— Я не могу оставаться спокойным, когда не знаю, что меня ждет.

— Постарайтесь, — ответил Норберт без всякого сочувствия.

Моррисону ничего не оставалось делать, как замолчать. Он не мог ничего сказать такого, чтобы помогло исправить ситуацию.

На небе появились звезды. Ночь была светлой как день. Автомобиль двигался по дороге, перегруженной тысячами машин. Водители спокойно делали свое дело, не зная о том, что в одной из машин совершалось преступление.

Сердце Моррисона работало на пределе, губы дрожали. Он не мог успокоиться. Они говорят, что ничего плохого не сделают, но насколько он может им верить? До сих пор все, что говорил ему человек, сидящий слева, было ложью.

Он постарался взять себя в руки. Но к какой части своего тела он должен обратиться, чтобы добиться этого? Он закрыл глаза, заставил себя дышать глубоко и медленно — и попробовал рассуждать рационально. Он — ученый. Он обязан думать рационально.

Должно быть, это коллеги Родано. Они везут его в главное управление, где под сильным давлением заставят выполнить миссию. Все же они не добьются успеха. Он — американец. Это значит, что с ним можно обращаться только по установленным законам, определенным юридическим процедурам. Ничего произвольного и импровизированного.

Он сделал еще один глубокий вдох. Надо спокойно настаивать на своем, и они будут бессильны что-либо сделать.

Машина слегка качнулась, и Моррисон открыл глаза.

Они свернули с магистрали на узкую грунтовую дорогу.

Он автоматически спросил:

— Куда мы едем?

Ответа не последовало.

Автомобиль, трясясь и подскакивая, проехал значительное расстояние и свернул на пустынное темное поле. В свете фар Моррисон рассмотрел вертолет. Винт медленно вращался, мотор тихо работал.

Это была новая модель, почти бесшумная, гладкая поверхность машины скорее впитывала, чем отражала, лучи радара. В народе ее называли «тихолет».

Сердце Моррисона сжалось. Если у них был тихолет, очень дорогая и довольно редкая машина, значит, с ним обращались как с необычной жертвой. С ним вели игру, как с крупной фигурой.

«Но я — не крупная фигура», — подумал он в отчаянии.

Автомобиль остановился. Фары потухли. Слышался слабый шум. Немногочисленные тусклые фиолетовые огоньки, едва различимые, обозначали место, где стоял тихолет.

Здоровяк, сидевший справа от Моррисона, распахнул дверцу машины и, с мычанием наклонив голову, выбрался из машины. Он протянул огромную руку к Моррисону.

Моррисон попытался уклониться:

— Куда вы меня ведете?

Здоровяк ухватил его за предплечье:

— Выходите. Хватит болтать.

Моррисон почувствовал, как его приподняли и почти вытащили из машины. В плече возникла боль, и немудрено: руку почти вывернули.

Он не обратил внимания на боль, так как услышал, как говорит здоровяк. Тот говорил по-английски, но акцент был явно русским. Моррисон похолодел. Те, кто захватил его, не были американцами.

Моррисона почти втащили в летательный аппарат, В темноте он оказался опять между теми, с кем ехал в машине. Почти ничего не изменилось, если не считать рокота винтов, который оказывал более гипнотическое действие, чем шум мотора автомобиля.

Прошел час, а может, и меньше. Они вышли из темноты, и их начало относить ветром вниз, в сторону темнеющего океана. Моррисон догадался, что это океан: он чувствовал его запах, ощущал капельки воды в воздухе и смог рассмотреть, правда, очень неясно корпус корабля — темное на темном.

Как тихолет мог проделать путь к океану и так точно направляться к кораблю? (А он был уверен, что они нацелены именно на корабль). Без сомнения, пилот следовал как будто по выбранному наугад радиосигналу. Радиосигнал казался случайным, но его можно было найти и можно было определить его источник. Тщательно продуманный и скрытый, он был недосягаем даже для очень совершенного компьютера.

Корабль оказался временным остановочным пунктом. Ему разрешили отдохнуть, дали время быстро перекусить густым супом, который очень ему понравился. А затем провели с бесцеремонными толчками, ставшими уже привычными, в самолет средних размеров. Там было десять мест (автоматически посчитал он), кроме двух пилотов и двух мужчин, которые сопровождали его в машине и тихолете, здесь больше никого не было.

Моррисон взглянул на свою охрану. Их с трудом можно было рассмотреть в слабом свете, заполнявшем салон. В самолете хватало места, и им не обязательно было держать его с двух сторон. Да и незачем было. Куда он убежит… Здесь он мог вырваться только на палубу корабля. А когда самолет излетит, он сможет выпрыгнуть только за борт, в воздух, где пустота, вода и безграничная глубина…

В оцепенении он подумал: почему они не выходят? Дверь вдруг открылась, вошел еще один пассажир. Несмотря на плохое освещение, он сразу же ее узнал.

Он познакомился с ней всего лишь двенадцать часов назад, но как изменился за эти часы с момента их первой встречи.

Баранова села рядом и произнесла низким голосом по-русски:

— Извините, доктор Моррисон.

Как по сигналу, шум моторов самолета стал тише, его прижало к сиденью. Они стали резко подниматься вверх.

Моррисон уставился на Наталью Баранову, стараясь собраться с мыслями. Смутно он почувствовал желание сказать ей что-нибудь вежливое и спокойное, но не решался. Его голос скрипел. Даже после того, как откашлялся, он смог только вымолвить:

— Меня похитили.

— Больше ничего не оставалось делать. Я сожалею об этом. И это действительно так. Поймите, у меня задание. Я должна была вас доставить, по возможности убедив вас. В противном случае… — Последние слова ее повисли в воздухе.

— Но вы не имеете права так себя вести. Мы живем не в двадцатом веке. — Он сдержал немного себя и в порыве подавил чувство негодования, чтобы быть благоразумным.

— Я — не отшельник и не брошенный. Меня хватятся. А американская разведка прекрасно знает, что мы беседовали с вами и что вы приглашали меня в Советский Союз. Они узнают, что меня похитили — возможно, уже знают. У вашего правительства будут крупные международные неприятности, которые оно не желает иметь.

— Нет, — сказала Баранова убежденно, пристально и спокойно глядя темными глазами прямо в его глаза. — Нет. Конечно, ваши люди знают, что произошло, но они не имеют ничего против. Доктор Моррисон, деятельность советской разведки отличается как передовой технологией, так и тщательным изучением на протяжении более чем столетия американской психологии. Нет сомнений, что американская разведка не отстает. Наш опыт, которым мы делимся с другими географическими союзами, помогает нам сотрудничать. Каждый из нас твердо убежден, что находится впереди.

— Я не знаю, куда вы клоните, — произнес Моррисон. Самолет стрелой летел в ночи к восточному рассвету.

— Что касается американской разведки, то она права: мы пытаемся работать в области минимизации.

— Пытаетесь! — Моррисон произнес это с сардонической усмешкой.

— Успешно пытаемся. Американцы не знают, что мы достигли в этом многого. Они, правда, не уверены, что проект минимизации — не маскировка, за которой может происходить совершенно другое. Известно, что мы что-то делаем. Я уверена, у вас есть подобная карта территории Советского Союза, где проходят испытания, где обозначены каждое здание, каждая колонна транспорта. Без сомнения, агенты делают все возможное, чтобы внедриться в проект.

Естественно, мы, в свою очередь, делаем все возможное, чтобы помешать этому. Но мы не показываем своего негодования. Мы хорошо осведомлены об экспериментах американцев в области антигравитации. И было бы наивным занимать такую позицию: нам можно, а американцам нельзя заниматься шпионажем, мы должны, а американцы не должны добиваться успеха.

Моррисон потер глаза. Спокойствие и ровный голос Барановой напомнили ему, что давно пора спать, и он почувствовал себя усталым. Он спросил:

— А как быть с фактом, что моя страна будет сильно негодовать по поводу моего похищения?

— Послушайте меня, доктор Моррисон, и поймите. Зачем им это? Мы нуждаемся в вас, а они не знают, по какой причине. Они не предполагают, что ваши идеи в нейрофизике имеют ценность. Должно быть, думают, что мы идем ошибочным путем, никакой пользы не получим. Но они вряд ли будут против того, чтобы именно американец проник в проект минимизации. И если этот американец сделает открытие, информация будет иметь ценность и для них. Вы не думаете, что ваше правительство может рассуждать таким образом, доктор Моррисон?

— Я не знаю, что они думают, — осторожно ответил Моррисон. — Это меня не интересует.

— Но вы разговаривали с Фрэнсисом Родано после того, как внезапно ушли от меня. Видите, мы даже это знаем. Вы ведь не будете отрицать, что он предлагал вам согласиться поехать в Советский Союз?

— Вы имеете в виду, что он просто вербовал меня?

— Разве нет? Разве он не делал такого предложения?

Моррисон опять проигнорировал ее вопрос ответной репликой:

— Поскольку вы убеждены, что я — шпион, вы меня казните после того, как я выполню все, что вы хотите. Разве так не случается со шпионами?

— Вы насмотрелись старомодных фильмов, доктор Моррисон. Во-первых, мы проследим, чтобы вы не узнали ничего лишнего. Во-вторых, шпионы — слишком дорогая роскошь, чтобы их уничтожать. Они являются полезным товаром для обмена на любого нашего агента, оказавшегося в руках американцев. Я думаю, и Соединенные Штаты в основном занимают такую же позицию.

— Начнем с того, что я — не шпион, мадам. И не собираюсь им быть. Я ничего не знаю о деятельности американских спецслужб. Кроме того, я ничего не собираюсь делать для вас.

— Я не совсем уверена в этом, доктор Моррисон. И полагаю, что вы согласитесь работать с нами.

— Что вы надумали? Вы будете пытать меня голодом, пока я не соглашусь? Будете бить? Заключите в одиночную камеру? Отправите в трудовой лагерь?

Баранова нахмурилась и медленно покачала головой, имитируя состояние неподдельного шока.

— Что вы, доктор, о чем вы говорите? Неужели мы вернулись в те времена, когда громко объявляли Союз империей дьявола и придумывали о нас ужасные истории? Не спорю, мы могли бы поддаться искушению предпринять сильные меры в случае вашей непреклонности. Иногда это необходимо, но нам не придется этого делать. Я убеждена.

— Откуда такое убеждение? — спросил устало Моррисон.

— Вы — ученый, и вы — смелый человек.

— Я? Смелый? Мадам, мадам, что вы знаете обо мне?

— Что у вас необычные взгляды. Что вы строго придерживаетесь их. Что ваша карьера катится вниз. Что вы никого не можете убедить. И что, несмотря на все это, вы остаетесь верным своим идеям и не отступаете от того, что считаете правильным. Разве не так ведут себя смелые люди?

Моррисон кивнул:

— Да, да. Это похоже не смелость. В истории науки были все-таки тысячи чокнутых, которые всю жизнь оставались верными своим нелепым идеям в ущерб логике, очевидности и собственным интересам. Я могу быть одним из них.

— Да, вы можете ошибаться, но все же остаетесь смелым человеком. Вы ведь не имеете в виду только физическую смелость?

— Нет. Существует много разновидностей смелости. И возможно, — сказал он резко, — каждая из них является признаком безумия или даже глупостью.

— Вы, конечно, не считаете себя трусом?

— Почему бы и нет? Я даже где-то льщу себе, признаваясь в том, что я не безумен.

— А если ваши упрямые идеи в нейрофизике безумны?

— Я нисколько не буду удивлен.

— Но вы, конечно же, считаете свои идеи правильными.

— Конечно, доктор Баранова. Возможно, в этом как раз мое безумие, не так ли?

Баранова покачала головой:

— Вы несерьезный человек. Я вам уже об этом говорила. Мой соотечественник Шапиров считает, что вы правы. А если и не правы, вы — гений.

— В таком случае, он отчасти тоже безумен.

— У Шапирова особая точка зрения.

— Это ваше мнение, конечно. Послушайте, мадам, я устал. Я настолько ослаб, что не знаю, что говорю. Не уверен, что все это происходит на самом деле. Дайте мне просто-напросто немного отдохнуть.

Баранова вздохнула, в ее глазах появилось выражение сочувствия.

— Да, конечно, мой бедный друг. Мы не желаем вам зла. Пожалуйста, поверьте нам.

Моррисон опустил голову к груди. Глаза его закрылись. Смутно он почувствовал, как кто-то аккуратно уложил его на бок и положил подушку под голову.

Недремлющее время шло.

Когда Моррисон открыл глаза, он все еще находился в самолете. Света не было но он не сомневался, что полет продолжался.

Он позвал:

— Доктор Баранова?

Она тотчас же ответила:

— Да, доктор.

— Нас не преследуют?

— Совсем нет. У нас несколько самолетов прикрытия, но им нечего делать. Соглашайтесь, мой друг, мы нуждаемся в вас, и ваше правительство не против, чтобы вы были с нами.

— Вы все еще уверены, что достигли минимизации? Разве это не безумие? Или не мистификация?

— Вы сами это увидите. И увидите, какое это чудо, и поэтому захотите принять участие в нем. Вы даже будете требовать этого.

— А что вы собираетесь делать? — спросил Моррисон задумчиво, — если, допустим, все это — не тщательно продуманная шутка надо мной? Вы не собираетесь создать новое оружие? Допустим, транспортировку армии в самолете, подобном этому? Или всеместное проникновение невидимых войск? Или что-нибудь в этом роде?

— Как отвратительно! — Она откашлялась, будто собираясь смачно плюнуть. — У нас что, не хватает земли? не хватает людей? ресурсов? Нет своего космического пространства? Разве нет ничего более важного, где можно использовать минимизацию? Неужели вы так испорчены, развращены и не видите, что ее можно использовать как орудие исследования? Представьте себе изучение живых организмов, которое станет возможным благодаря ей; изучение химии кристаллов и монолитных систем; конструирование ультраминиатюрных компьютеров и различных приборов. Подумайте, что мы откроем в физике, если сможем изменять постоянную Планка, как нам захочется? А какие открытия мы сделаем в космологии?..

Моррисон с трудом попытался выпрямиться. Он все еще хотел спать, но в иллюминаторе уже начинало светать, и можно было немного разглядеть Баранову.

— Значит, именно так вы хотите использовать ее? Благородные научные цели?

— А как бы ваше правительство использовало минимизацию, если бы добились ее? Попыталось достичь внезапного военного превосходства и реставрировать старые тяжелые времена?

— Нет. Конечно, нет.

— Значит, только вы можете быть благородным, а мы — первобытные и ужасно злые? Вы, правда, так думаете? Может, конечно, так случиться, если минимизация будет достаточно удачной, что Советский Союз достигнет лидерства в освоении Вселенной. Представьте транспортировку минимизированного материала с одной планеты на другую, перевозку миллионов колонистов в космических кораблях, которые сейчас могут вместить двести или триста человек нормальных размеров. Космос приобретает советскую окраску и советские оттенки не потому, что советские люди станут господами и хозяевами, а потому, что советская мысль победит в битве идей. И что в этом плохого?

Моррисон в темноте покачал головой:

— Тогда я определенно не стану вам помогать. Почему вы ждете от меня помощи? Я не хочу развития советской науки во Вселенной. Я предпочитаю американскую мысль и традицию.

— Вы так считаете, и я не виню вас в этом. Но мы пас убедим. Вот увидите.

— Нет.

— Мой дорогой друг, Альберт, — если вы позволите, так вас называть — я уже сказала, что вы будете восхищаться нашим прогрессом. Вы думаете, на вас это не подействует? Но давайте на время отложим спорную тему…

Она показала глазами на иллюминатор, в котором уже можно было рассмотреть серое море.

— Сейчас мы находимся над Средиземным морем, — сказала она, — скоро окажемся над Черным, а перелетим через Волгу — мы в Малграде — Smalltown. Когда приземлимся, солнце уже будет высоко. И это будет символично: новый день, новый свет. Уверена, что вы захотите помочь нам построить этот новый день, и я не удивлюсь, если вы вдруг не пожелаете уехать из Советского Союза.

— Без насилия с вашей стороны?

— Мы спокойно отправим вас домой, если попросите об этом. Но только после того, как вы поможете нам.

— Я вам не помогу.

— Поможете.

— Я требую, чтобы меня сейчас же вернули назад.

— Сейчас это не принимается во внимание, — сказала она весело.

До Малграда оставались какие-то сотни километров…

Глава 3

Рано утром на следующий день Фрэнсис Родано находился у себя в офисе. Был понедельник, начало недели. То, что он работал в воскресенье, было привычным. Необычным оказался сон: он проспал всю ночь напролет. Когда он приехал в офис с опозданием в полчаса, Джонатан Уинтроп находился уже там. И это не удивило Родано.

Уинтроп вошел в кабинет Родано через две минуты после него. Он прислонился к стене, крепко обхватив ладонями огромных рук себя за локти и скрестив ноги так, что носок левой туфли уткнулся в ковер.

— Ты выглядишь усталым, Фрэнк, — произнес он, глядя темными глазами из-под низко опущенных бровей.

Родано взглянул на копну жестких седых волос друга, которая лишала его собственных претензий на блестящую внешность, и произнес:

— Я устал, но не хотел бы этого показывать.

Родано тщательно выполнил все утренние процедуры и оделся с большой аккуратностью.

— Тем не менее, это заметно. Твое лицо — зеркало твоей души. Ты мог бы быть армейским агентом.

— Мы не все созданы для армии.

— Я знаю. Мы, однако, не все созданы и для кабинетной работы. — Уинтроп потер выпуклый нос, как бы желая уменьшить его до нормальных размеров. — Я так понимаю, что ты обеспокоен своим ученым. Как его по имени?

— Альберт Джонас Моррисон, — устало ответил Родано. В департаменте делали вид, что не знали имени Моррисона, как бы желая показать, что план его обработки создан не здесь.

— О’кей. Я не возражаю против упоминания его имени, но, думаю, этот Моррисон беспокоит тебя.

— Да, я боюсь за него, за многое другое. И вообще, хотел бы больше ясности.

— Кто этого не хочет?

Уинтроп сел.

— Послушай, для беспокойства пока нет причин. Ты занимаешься его делом с самого начала, и я хочу, чтобы ты продолжал, потому что ты — хороший парень. Я полностью удовлетворен тем, что ты сделал, и главное — ты понимаешь русских.

Родано поморщился:

— Не называй их так. Насмотрелся фильмов двадцатого века. Они — не все русские, так же как мы — не все англосаксы. Они — советские. Если ты хочешь понять их, постарайся понять, что они думают сами о себе.

— Конечно. Как скажешь. Ты разобрался, что в этом ученом особенного?

— Насколько я понял, ничего. Никто из ученых не принимает его всерьез. Кроме советских.

— Думаешь, им известно что-то, о чем мы не догадываемся?

— Уверен, им мало что известно. Но я не приложу ума, что они нашли в Моррисоне. Кроме того, он нужен не всем советским. Только один интересуется им — физик-теоретик Шапиров. Возможно, это тот парень, который разработал метод минимизации. Если метод действительно разработан. Мнения ученых о Шапирове за пределами Союза очень противоречивы. Он странный и, мягко говоря, эксцентричный. Тем не менее, советские ученые поддерживают его, а он поддерживает Моррисона. Хотя это может быть только еще одним признаком его эксцентричности. Интерес к Моррисону в последнее время вырос от любопытства до безумия.

— Да? А как ты об этом узнал, Фрэнк?

— Частично от агентов в Советском Союзе.

— Эшби?

— Частично.

— Хороший агент.

— Он давно там находится. Его нужно заменить.

— Не знаю. Победителей не убирают.

— Во всяком случае, — продолжал Родано, не очень настаивая на своем, — интерес к Моррисону внезапно увеличился. За этим я следил в течение двух лет.

— Полагаю, у этого Шагшрова появилась еще одна неожиданная идея в отношении Моррисона, и он убедил русс… советских в том, что он им нужен.

— Возможно, но смешно, что о Шапирове в последнее время ничего не слышно.

— Попал в немилость?

— Непохоже.

— Все может быть, Фрэнк. Если он кормил советских только сказками о минимизации, а они ухватились за это, я не хотел бы быть на его месте. Возможно, мы живем в новые добрые времена, но они никогда не научатся относиться с юмором к глупому положению, в которое вдруг попали.

— Может, он ушел в подполье, потому что ускорилась работа над проектом? И это отчасти объясняет внезапный безумный интерес к Моррисону.

— А что он знает о минимизации?

— Только то, как он уверяет, что она невозможна.

— Это бессмысленно, не так ли?

Родано с осторожностью ответил:

— Поэтому мы и позволили его взять. Есть надежда, что это перемешает фигуры в игре. Они вместе придут к новому решению, и все приобретет смысл.

Уинтроп посмотрел на часы:

— Он к этому часу должен быть там. В Малграде. Что за название! Никаких новостей о катастрофе самолета прошлой ночью нигде не мелькало, поэтому, думаю, он там.

— Да, но если бы мы могли послать другого — не его, кого так хотели советские ученые.

— Почему? Он идеологически ненадежен?

— Я сомневаюсь, что у него вообще есть идеология. Он — ноль. Прошлую ночь я думал, что все это — ошибка. Ему не хватает мужества, он не очень способный, не считая науки. Я не думаю, что он может принимать самостоятельные решения. Он недостаточно сообразителен, чтобы что-то выяснить. Подозреваю, что от начала до конца он будет в панике, и мы никогда его больше не увидим. Они бросят его в тюрьму или убьют. Зачем я послал его туда?..

— Это всего лишь ночные страхи, Фрэнк. Неважно, что он глуп. Он все же в состоянии будет рассказать нам, например, что наблюдал демонстрацию минимизации, или о том, что с ним делали. Ему не обязательно быть умным наблюдателем. До-статочно только рассказать об увиденном, а мы сделаем необходимые выводы.

— Но, Джон, мы можем не увидеть его.

Уинтроп положил руку на плечо Родано:

— Не думай с самого начала о провале. Я прослежу, чтобы Эшби получил задание. Мы сделаем все, что нужно, и я уверен, что русс… советские воспользуются подходящим моментом, чтобы дать ему уйти, если мы окажем на них скрытое давление, когда придет время. Не мучай сам себя. Это ход в сложной игре, и если он не сработает, останутся еще тысячи других ходов.

Моррисон чувствовал себя изможденным. Он проспал почти весь понедельник, надеясь, что сон избавит его от самого худшего в его неожиданном похищении. Он с благодарностью съел все, принесенное ближе к вечеру, и еще с большей благодарностью принял душ. К свежей одежде он отнесся довольно равнодушно. Ночью в понедельник он то спал, то читал, то размышлял.

Чем больше он думал, тем больше приходил к убеждению, что Наталья Баранова была права, утверждая, что он находился здесь лишь только потому, что Соединенные Штаты пошли на это. Родано уговаривал его поехать, смутно намекая на будущие проблемы в работе в случае, если он откажется. С какой стати тогда они будут возражать против его захвата? Они могли бы выразить протест, чтобы не допустить опасности нежелаемого прецедента, но, очевидно, их собственное стремление послать его сыграло решающую роль.

Тогда был ли смысл требовать доставки его в ближайшее американское консульство или угрожать скандалом международного масштаба?

Собственно говоря, если этот акт был совершен с молчаливого согласия американского правительства (а в этом нет сомнения), то Соединенные Штаты не могли со своей стороны предпринять какие-либо открытые действия или выразить протест. Несомненно, возникает вопрос, как русским удалось тайно похитить его, и единственным ответом на него будет — глупость или молчаливое согласие американцев. И конечно же, Штаты не захотят, чтобы мировая общественность пришла к подобному заключению.

Он прекрасно понимал, почему так произошло. Родано ему это уже объяснил. Американское правительство нуждалось в информации, а у него была идеальная возможность получить ее. Идеальная? Каким образом? Русские не настолько дураки, чтобы дать ему доступ к информации, утечки которой они не желали, а если бы ему удалось ее получить, они не настолько глупы, чтобы дать ему уйти.

Чем больше он думал, тем больше чувствовал, что, живой или мертвый, он больше не увидит никогда Соединенные Штаты, и американская разведка пожмет коллективными плечами и сбросит дело со счетов как неизбежную потерю: ничего не получили и ничего не потеряли.

Моррисон критически оценивал себя…

Альберт Джонас Моррисон, доктор физических наук, ассистент кафедры нейрофизики, автор непризнанной, почти не замеченной теории мысли; неудавшийся муж, неудавшийся отец, неудавшийся ученый, а сейчас и неудавшаяся фигура в игре. Терять нечего. Темной ночью в гостиничном номере, в городе, местонахождение которого он даже не знал, в стране, которая на протяжении более века считалась настоящим врагом его государства (хотя в последние десятилетия больше господствовал дух вынужденного и подозрительного сотрудничества), Моррисон лил слезы от жалости к самому себе, от явной детской беспомощности, от чувства полного унижения. Он знал: никто даже не подумает бороться за него и не пожалеет о нем.

И все же — тут появилась маленькая искорка гордости — русские в нем нуждаются. Они решительно рисковали, чтобы заполучить его. Когда не удалось уговорить, они нисколько не колебались, чтобы применить силу. И, возможно, не могли быть уверены до конца, что Штаты старательно будут закрывать на это глаза. Захватив его, они все-таки рисковали нарваться на международный скандал.

Они напрашивались на неприятности, пряча его сейчас. Он находился здесь один, но на окнах, как он заметил, были решетки. Дверь не заперта, но, когда он открыл ее, на него посмотрели два вооруженных человека в униформе и спросили, не нуждается ли он в чем-нибудь. Ему не нравилось заключение, но оно — своего рода свидетельство его ценности. По крайней мере, здесь.

Как долго это будет продолжаться? Даже если у них сложилось впечатление, что его теория мысли была правильной, сам Моррисон должен быть признать, что все данные, которые он собрал, были случайными и очень приблизительными, и никто не мог подтвердить пользу его открытий. Что, если русские тоже не смогут это подтвердить или при более внимательном изучении признают слишком неясным, нереальным и призрачным?

Баранова сказала, что Шапиров высоко оценил его предложения. Но Шапиров пользовался дурной славой сумасбродного человека, который каждый день меняет свои решения. А если Шапиров пожмет плечами и отвернется, что будут делать русские? Если их американская добыча окажется бесполезной, вернут ли они ее с пренебрежением в Штаты (еще одно унижение, в некотором смысле) или попытаются скрыть свой глупый поступок, спрятав его в тюрьме на неограниченный срок. А может, будет что и похуже…

В сущности, тот, кто решил похитить его и напрашивался на неприятности, был каким-нибудь должностным лицом, не простым человеком. И если все плохо обернется, что сделает этот чиновник, чтобы спасти свою шею, несомненно, за счет Моррисона?

К рассвету во вторник, пробыв в Союзе уже целый день, Моррисон пришел к убеждению, что любая дорога в будущее, любой возможный выбранный путь приведет его к несчастью. Он наблюдал рассвет, но в душе у него было темно.

В 8 утра в его дверь грубо постучали. Он немного приоткрыл ее, но охранник с другой стороны толкнул ее, широко распахнув, как бы показывая, кто здесь хозяин.

Солдат гаркнул громче, чем следовало:

— Через полчаса придет мадам Баранова, чтобы отвести вас к завтраку. Будьте готовы.

Поспешно одеваясь и бреясь электробритвой, довольно старой конструкции по американскому стандарту, он подумал: почему он удивился, услышав, как солдат назвал Баранову «мадам»? Или старое «товарищ» давно вышло из употребления?

Он почувствовал раздражение от бесцельных размышлений о глупостях в самой гуще огромного болота. Хотя он знал, что так бывало и с другими людьми.

Через десять минут пришла Баранова. Она постучала более вежливо, чем солдат, и, войдя, спросила:

— Как вы себя чувствуете, доктор Моррисон?

— Я чувствую себя похищенным, — ответил он натянуто.

— А кроме этого? Вы хорошо выспались?

— Может быть. Не могу сказать. Откровенно говоря, мадам, у меня нет настроения разговаривать. Что вы от меня хотите?

— В настоящий момент ничего, кроме как взять вас на завтрак. И пожалуйста, доктор Моррисон, поверьте, что я так же не свободна, как и вы. Уверяю вас, в этот момент мне было бы лучше со своим маленьким Александром. К сожалению, в последние месяцы я не уделяю ему должного внимания, и Николаю тоже не нравится мое отсутствие. Правда, когда он женился на мне, он знал, что у меня работа. Я постоянно говорила ему об этом.

— Насколько я понимаю, вы можете послать меня назад в мою страну и вернуться к Александру и Николаю.

— Если бы это было так. Но это невозможно. Так что пойдемте завтракать. Вы могли бы поесть здесь, но будете чувствовать себя пленником. Давайте поедим в столовой, там вам будет лучше.

— Неужели? Два охранника пойдут за нами, не так ли?

— Правила, доктор, Эта зона тщательно охраняется. Вас будут оберегать до тех пор, пока какой-нибудь ответственный работник не убедится, что вы благонадежны. Правда, их в этом будет очень трудно убедить. Это их работа — сомневаться.

— Еще бы! — ответил Моррисон, пожимая плечами выданного ему пиджака, который жал подмышками.

— Тем не менее, они не помешают нам никоим образом.

— Но если я внезапно побегу или просто двинусь в сторону без разрешения, полагаю, они меня пристрелят на месте?

— Нет, им нельзя этого делать. Вы нужны нам живой. Оки погонятся за вами и, возможно, схватят вас. И потом, я уверена, вы понимаете, что не должны делать ничего, что может привести к бессмысленным неприятностям.

Моррисон нахмурился, делая небольшую попытку спрятать раздражение.

— Когда я получу свой багаж и одежду обратно?

— В свое время. Первое распоряжение — поесть.

Столовая, куда они добирались сначала на лифте, а затем, проделав довольно долгий путь по пустынному коридору, оказалась не очень большой. Она вмещала десять столов, каждый на шесть мест, и в ней было мало народу.

Баранова и Моррисон сидели одни за столом, и больше никто не присоединился к ним. Два охранника сели за стол рядом с дверью, хотя каждый из них ел за двоих, находясь лицом к Моррисону, они останавливали на нем взгляд не более чем на секунду или две.

Меню не предложили. Им просто принесли еду, и к ее количеству нельзя было придраться. На стол подали яйца, сваренные вкрутую, вареный картофель, щи и толстые ломти черного хлеба с икрой.

Все стояло в центре стола, так как отдельных порций не было, каждый накладывал сам себе.

Здесь, подумал Моррисон, хватило бы на шестерых. И вдвоем они смогли съесть только третью часть. Немного погодя он отметил, что с полным желудком чувствует себя немного успокоенным.

— Мадам Баранова…

— Почему вы не зовете меня Натальей, доктор Моррисон? Здесь очень неофициальные отношения. И мы ведь будем сотрудничать, возможно, на протяжении долгого времени. У меня может заболеть голова от частого «мадам». Мои друзья меня называют даже Наташа. Можно и так.

Она улыбнулась. Но Моррисону упорно не хотелось выказывать свое расположение.

— Мадам, когда я начну испытывать к вам дружеские чувства, я непременно буду себя вести как друг. Но будучи жертвой, находящийся в неволе, я предпочитаю определенную официальность.

Баранова вздохнула. Она откусила порядочный кусок хлеба и начала жевать с угрюмым видом. Проглотив, сказала:

— Пусть будет так, как вы хотите. Но, пожалуйста, избавьте меня от «мадам». У меня есть профессиональное звание — я не говорю «ученое». Это звучит, конечно, слишком. Но я прервала вас…

— Доктор Баранова, — произнес Моррисон тоном, более холодным. — Вы не сказали, чего хотите от меня. Вы говорили о минимизации, но вы знаете, как и я, что это невозможно. Я думаю, что вы говорили об этом лишь для того, чтобы сбить с толку, ввести в заблуждение меня и того, кто нас подслушивает. Тогда оставим это. Уверен, здесь у нас нет необходимости играть в игры. Скажите мне, какова настоящая причина того, что я здесь. В конце концов, со временем вы должны будете это сделать, если вы все-таки хотите, чтобы я был полезен вам. Я ведь не смогу ничего решить, абсолютно не зная, чего вы хотите.

Баранова покачала головой:

— Вы — человек, которого очень трудно убедить, доктор Моррисон. С самого начала я говорила вам правду. Дело касается проекта минимизации.

— Я не могу поверить в это.

— Тогда почему вы находитесь в Малграде?

— Small city? Littletown? Tinyburg? — проговорил Моррисон, испытывая удовольствие от собственного голоса, произносящего английские фразы. — Может, потому что этот город — маленький.

— Как я и говорила, доктор Моррисон, вы несерьезный человек. Вы недолго будете находиться в неведении. Вы должны познакомиться с некоторыми людьми. Один из них, кстати, сейчас должен быть здесь. — Она осмотрелась, раздраженно нахмурившись. — Где же он?

— Насколько я вижу, к нам никто не приближается. Вон те за другим столом ловят мой взгляд и наблюдают, куда я смотрю.

— Они предупреждены, — ответила Баранова рассеянно, — Не будем тратить время на то, что не относится к делу. Где же он? — Она встала, — Доктор Моррисон, извините. Я должна найти его. Я ненадолго.

— А не опасно меня оставлять? — спросил Моррисон язвительно.

— Они останутся, доктор Моррисон. Пожалуйста, не давайте им повода для ответного действия. Интеллект — их слабое место, они обучены следовать приказам без болезненной необходимости думать, поэтому они могут просто сделать вам больно.

— Не беспокойтесь. Я буду осторожен.

Она ушла, обменявшись перед этим несколькими словами с охранниками.

Моррисон скользнул угрюмым взглядом по столовой. Не найдя ничего интересного, он опустил глаза на свои сжатые руки, лежащие на столе, и затем уставился на стоящие перед ним все еще внушительные порции оставленной еды.

— Вы закончили, товарищ?

Моррисон резко поднял голову. Он уже решил, что слово «товарищ» — архаизм.

Рядом стояла женщина и смотрела на него, небрежно упираясь сжатым кулаком в бок. Она была одета в не совсем чистую униформу, довольно полная с рыже-каштановыми волосами и презрительно изогнутыми бровями такого же цвета.

— Кто вы? — спросил Моррисон, нахмурясь…

— Мое имя? Валерия Палерон. Моя должность? Женщина, выполняющая тяжелую работу, но советская гражданка и член партии. Это я принесла вам еду. Разве вы меня не заметили? Возможно, я не привлекла ваше внимание?

Моррисон откашлялся.

— Извините, мисс. Я думал о другом. Но вам лучше оставить еду. Думаю, сюда кто-то еще придет.

— Да! А Царица? Полагаю, она тоже вернется?

— Царица?

— Думаете, у нас в Союзе больше нет цариц? Только подумайте, товарищ. Эта Баранова, внучка крестьян с родословной из семнадцатого века, я уверена, считает себя настоящей леди. — Она произнесла длинный звук «пш-ш-ш», выражающий презрение.

Моррисон пожал плечами:

— Я знаю ее не очень хорошо.

— Вы — американец, не так ли?

Моррисон резко ответил:

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что вы говорите с акцентом. Кем бы вы могли быть? Сыном царя Николая Кровавого?

— Чем я плохо говорю по-русски?

— Похоже, что вы изучали его в школе. Американца можно услышать за километр. Как только он скажет: «Стакан водки, пожалуйста». Конечно, они говорят не так плохо, как англичане. Англичанина можно услышать за два километра.

— Что ж, тогда я — американец.

— И когда-нибудь вы поедете домой?

— Я, конечно, надеюсь на это.

Женщина спокойно кивнула, вытащила тряпку и задумчиво вытерла стол.

— Я бы хотела когда-нибудь съездить в Соединенные Штаты.

Моррисон кивнул:

— Почему бы и нет?

— Мне нужен паспорт.

— Конечно.

— Откуда мне его взять, такой простой преданной труженице.

— Полагаю, вы должны попросить его.

— Попросить? Если я пойду к должностному лицу и скажу: «Я, Валерия Палерон, хочу съездить в Соединенные Штаты», — он спросит: «Почему?»

— А почему вы хотите поехать?

— Чтобы посмотреть страну. Людей. Изобилие. Мне интересно, как там живут. Но этого будет недостаточно.

— Скажите еще что-нибудь, — посоветовал Моррисон. — Скажите, что хотите написать книгу о Соединенных Штатах в назидание советской молодежи.

— Знаете, как много книг…

Она вдруг натянулась как струна, и начала опять вытирать стол, внезапно поглощенная работой.

Моррисон поднял голову. Рядом стояла Баранова, взгляд ее был тяжелым. Она произнесла грубое короткое слово, которое Моррисон не узнал, но которое, он мог поклясться, было эпитетом и не очень вежливым.

Женщина, вытиравшая стол, слегка покраснела. Баранова сделала едва заметный жест рукой, она повернулась и ушла.

Моррисон заметил человека, стоящего за спиной у Барановой, маленького роста, с толстой шеей, суженными глазами, крупными ушами и широкоплечим мускулистым телом. Его темные волосы, длиннее, чем обычно носили русские, находились в ужасном беспорядке, как будто он за них часто хватался.

Баранова даже не подумала представить его. И спросила;

— Эта женщина разговаривала с вами?

— Да, — ответил Моррисон.

— Она узнала в вас американца?

— Она сказала, что это легко определить по моему акценту.

— И она сказала, что хочет поехать в Штаты?

— Да.

— Что вы ответили? Вы предложили помочь ей уехать?

— Я посоветовал обратиться за паспортом, если у нее есть желание уехать.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

Баранова недовольно процедила:

— Вы не должны обращать на нее внимание. Она — невежественная и некультурная женщина. Позвольте представить моего друга, Аркадия Виссарионовича Дежнева. Это доктор Альберт Джонас Моррисон, Аркадий.

Дежнев сумел неуклюже поклониться и произнес:

— Я слышал о вас, доктор Моррисон. Академик Шапиров часто о вас рассказывал.

Моррисон холодно ответил:

— Я польщен. Но скажите мне, доктор Баранова, если эта женщина, которая убирает, так раздражает вас, нет ничего проще убрать ее или перевести на другое место.

Дежнев грубо засмеялся:

— Это невозможно, товарищ Американец. Полагаю, она так вас называла?

— Действительно, невозможно.

— Рано или поздно это случится, и случилось бы, если бы мы не вмешались. Эта женщина — возможно, агент разведки и одна из тех, кто наблюдает за нами.

— Но почему?..

— Потому, что при такой работе нельзя никому полностью доверять. Когда вы, американцы, занимаетесь передовой наукой, разве вы не находитесь под тщательным наблюдением?

— Я не знаю, — ответил Моррисон сдержанно. — Я никогда не работал в области крупных научных проблем, в которых, по крайней мере, было заинтересовано правительство. Но вот что я хочу спросить: почему эта женщина действует подобным образом, будучи агентом разведки?

— Очевидно, она провоцирует. Говоря возмутительные вещи, она может уличить еще кого-то в этом.

Моррисон кивнул:

— Что ж, это ваши проблемы.

— Вы правы, — согласился Дежнев. Он обратился к Барановой: — Наташа, ты ему еще не говорила?

— Пожалуйста, Аркадий…

— Давай, Наташа. Как говорил мой отец: «Если вы должны вырвать зуб, будет ошибкой с вашей стороны — рвать его медленно из чувства жалости». Скажи ему.

— Я уже говорила, что мы занимаемся минимизацией.

— И все? — спросил Дежнев.

Он сел, подвинул свой стул к Моррисону и приблизился к нему. Моррисон автоматически отклонился, почувствовав неприятное, как будто к нему залезли в душу. Дежнев подвинулся еще ближе и сказал:

— Товарищ Американец, моя подруга Наташа — романтик. Она уверена, что вы захотите помочь нам из любви к науке. У нее предчувствие, что мы сможем убедить вас с радостью сделать то, что должно быть сделано. Она ошибается. Мы не сможем вас убедить, так как не смогли убедить приехать сюда добровольно…

— Аркадий, ты ведешь себя грубо, — перебила его Баранова.

— Нет, Наташа, я веду себя честно — что почти одно и то же. Доктор Моррисон, или Альберт, я ненавижу официальность, — в доказательство этого он передернул плечами, — поскольку вас не убедить, да и времени на это нет, вы сделаете все, что мы хотим, насильно, потому что привезли вас сюда тоже насильно.

Баранова вновь возмутилась:

— Аркадий, ты обещал, что не будешь…

— Мне наплевать. Дав обещание, я подумал и решил, что Американец все же должен знать, что его ждет. Так будет лучше для нас — и для него тоже.

Моррисон переводил взгляд то на него, то на нее. У него вдруг перехватило горло, стало трудно дышать. Что бы они ни собирались делать с ним, он знал: у него не было выбора.

Моррисон все молчал. Дежнев беспечно и с удовольствием поглощал завтрак.

Столовая почти опустела, и официантка Валерия Палерон уносила остатки еды, стирала со столов и стульев. Дежнев поймал ее взгляд, поманил и приказал убрать со стола.

Моррисон произнес:

— Итак, у меня нет выбора. Но выбора в чем?

— Ха! Наташа даже не сказала вам об этом? — вопросом ответил Дежнев.

— Несколько раз она говорила, что я буду заниматься проблемами минимизации. Но я знаю — и вам известно об этом — что такой проблемы не существует, это только попытка превратить невозможное в действительное. И я, конечно, не могу помочь вам в этом; Я хочу только узнать, чего вы от меня хотите.

Дежнев удивленно посмотрел:

— Почему вы думаете, что минимизация невозможна?

— Потому, что невозможна.

— А если я скажу, что мы добились ее?

— Тогда я попрошу доказать мне это.

Дежнев повернулся к Барановой, которая глубоко вздохнула и кивнула.

Дежнев встал:

— Пойдемте. Мы отведем вас в Грот.

Моррисон от досады прикусил губу. Небольшое разочарование перерастало в угрожающее раздражение.

— Я не знал, что в русском есть такое слово.

Баранова ответила:

— У нас здесь есть подземная лаборатория. Мы называем ее Грот.

Это поэтическое слово не используется в разговорной речи. Грот — это месторасположение нашего проекта минимизации.

На улице их ждал реактивный аэроавтомобиль. Моррисон сощурился, привыкая к солнечному свету. Он с любопытством разглядывал машину. Ей не хватало совершенства американских моделей: с маленькими сиденьями и с громоздким мотором спереди, она походила на большие сани. И была абсолютно не пригодна для холодной сырой погоды. Моррисону было интересно знать, есть ли у русских закрытый вариант для плохой погоды. Возможно, это всего лишь летняя небольшая модель.

Дежнев расположился за пультом управления. Баранова указала Моррисону на сиденье за Дежневым. Сама села справа и обратилась к охране:

— Возвращайтесь в гостиницу и ждите нас там. С этого момента мы берем на себя полную ответственность. — Она передала охранникам отпечатанный лист бумаги, на котором быстро и неразборчиво расписалась, поставила дату и, посмотрев на часы, время.

Когда они приехали в Малград, Моррисон понял, что это действительно маленький город. Ряды двухэтажных домов убийственно походили друг на друга. Ясно, что город был построен для тех, кто работал над проектом, а его архитектура — явное прикрытие сказок о минимизации — не требовала особых затрат. У каждого дома был свой огород. Улицы, хотя и мощеные, имели какой-то незаконченный вид.

Машина, управляемая реактивным аэродвигателем, оторвавшись от земли, подняла небольшое облако пыли, которое их сопровождало на протяжении всего пути. Моррисон заметил, что облако раздражало пешеходов, мимо которых они проезжали. При их приближении люди, один за другим, старались уклониться в сторону. Моррисон почувствовал полный дискомфорт, когда встречный аэроавтомобиль обдал их подобным облаком пыли.

Баранова весело посмотрела, откашлялась и сказала:

— Не беспокойтесь. Нас скоро пропылесосят.

— Пропылесосят? — спросил Моррисон, кашляя.

— Да. И не столько ради нас, мы проживем и в пыли, но в Гроте не должно быть пыли.

— В моих легких тоже. Не лучше ли было закрыть машину?

— Нам обещают более современные модели и, возможно, они скоро прибудут. Этот наш новый город построен в степях. Здесь засушливый климат. В этом есть свои преимущества. Люди выращивают овощи. Как видите, у них есть и скот, но для широко развитого сельского хозяйства нужны время и ирригационные сооружения. Но сейчас это не имеет значения. Нас интересует только минимизация.

Моррисон покачал головой:

— Вы говорите о миниатюризации так часто и с таким праведным лицом, что почти убедили в ее существовании.

— Поверьте мне. Дежнев продемонстрирует ее для вас.

Дежнев добавил со своего места, не оборачиваясь:

— И это может принести мне неприятности. Я еще раз должен был поговорить с Центральным Координационным Комитетом — хотя это стоило мне седых волос. Как говорил мой отец: «Обезьяны были придуманы потому, что нужны были политики». Как можно находиться за две тысячи километров и руководить…

Аэроавтомобиль плавно подкатил к тому месту, где город внезапно заканчивался, и неожиданно перед ними открылся широкий и низкий горный массив.

— Грот, — сказала Баранова, — размещается внутри. Здесь находятся все необходимые помещения, они защищены от капризов погоды и недосягаемы для наблюдения с воздуха и даже шпионских спутников.

— Шпионские спутники противозаконны! — с возмущением сказал Моррисон.

— Противозаконно называть их шпионскими, — парировал Дежнев.

Аэроавтомобиль накренился, поворачивая, и остановился в тени скалистой расселины массива.

— Выходите, — приказал Дежнев.

Он двинулся вперед, двое последовали за ним. В горе вдруг открылась дверь: Моррисон даже не увидел, как это произошло. Она открылась подобно тому, как в сказке «Али-Баба и сорок разбойников» открылась пещера после слов «Сезам, откройся».

Дежнев отступил в сторону и жестом пригласил Моррисона и Баранову войти. Из утреннего солнечного света Моррисон шагнул в довольно тусклую камеру. Его глаза какое-то время привыкали. Это, конечно, была не разбойничья пещера, а тщательно и детально разработанное сооружение. У Моррисона появилось ощущение, что он оказался на Луне. Он никогда там не был, но, как и каждый землянин, знал, как выглядят ее подземные поселения. Тем не менее, антураж здесь был непохож на земной, не считая, конечно, обычного земного притяжения.

Глава 4

В огромной и хорошо освещенной уборной Баранова и Дежнев начали раздеваться. Моррисон замешкался, со страхом подумав, что же будет потом.

Баранова улыбнулась:

— Вы можете не снимать нижнее белье, доктор Моррисон. Бросьте все, кроме обуви, в ту корзину. Полагаю, у вас ничего нет в карманах. Поставьте ботинки рядом с корзиной. К нашему отъезду все будет чистое и выглаженное. Моррисон сделал, как велели, стараясь не смотреть на пышную фигуру Барановой. Хотя ее, казалось, это совершенно не волновало.

Сначала они вымылись, не жалея мыла — лицо до ушей и руки до локтей. Затем расчесали волосы, беспощадно работая щетками. Моррисон опять помедлил, и Баранова, прочитав его мысли, сказала:

— Щетки чистят после каждого пользования, доктор Моррисон. Я не знаю, что вы могли о нас прочитать в вашей прессе, но некоторые из нас умеют соблюдать правила гигиены.

Моррисон поинтересовался:

— И это все для того, чтобы войти в Грот? Вы делаете это каждый раз?

— Каждый. Вот почему никто не приходит сюда надолго. И даже во время пребывания внутри нужно часто умываться. Следующая процедура вам может показаться неприятной, доктор Моррисон. Закройте глаза, сделайте глубокий вдох и задержите дыхание на сколько можете. Это займет почти минуту.

Моррисон сделал все это и почувствовал сильное давление воздушного водоворота. Он пошатнулся, как пьяный, и натолкнулся на одну из корзин, однако продолжал держаться. Ветер прекратился так же неожиданно, как и начался.

Он открыл глаза. Дежнев и Баранова выглядели так, как будто надели на себя странные парики. Он потрогал свои волосы и понял, что, должно быть, выглядел так же, и взял свою щетку.

— Не волнуйтесь, — успокоила его Баранова. — Самое страшное позади.

— Что все это было? — спросил Моррисон. Он даже откашлялся, чтобы обрести способность говорить.

— Я напоминала, что нас нужно пропылесосить, но это только первая стадия процесса чистки. Пройдите, пожалуйста, в эту дверь, — она придержала открытую для него дверь.

Моррисон вышел в узкий, но хорошо освещенный коридор, стены которого сверкали фотолюминесцентным светом.

Он удивленно поднял брови:

— Очень красиво.

— Это помогает экономить энергию, — заметил Дежнев, — что очень важно. Или вы имеете в виду технический прогресс? Похоже, американцы приезжают в Советский Союз в ожидании увидеть керосиновые лампы. — Он ухмыльнулся и добавил: — Согласен, мы не во всем догнали вас. Наш брат очень примитивен по сравнению с вами.

— Вы опережаете соперника, не дожидаясь удара, — ответил Моррисон. — Это явный признак нечистой совести. Если бы вы стремились продемонстрировать успехи в технике, смею заметить, не стоило бы большого труда замостить улицу от Малграда до Грота и приобрести закрытые аэроавтомобили. На это ушло бы меньше средств.

Дежнев помрачнел, а Баранова резко вмешалась:

— Доктор Моррисон абсолютно прав, Аркадий. Мне не нравится твое убеждение, что невозможно быть честным, будучи грубым. Если ты не можешь быть одновременно честным и вежливым, с твоей стороны лучше будет держать язык за зубами.

Дежнев смущенно ухмыльнулся:

— Что такого я сказал? Конечно, американский доктор прав, но что мы можем сделать, когда идиот в Москве принимают решения экономить на мелочах, не думая о последствиях? Как говорил мой старый отец: «Беда экономии в том, что она очень дорого стоит».

— Совершенно верно, — ответила Баранова. — Мы могли бы сэкономить массу денег, доктор Моррисон, потратив на улучшение дорог и средства передвижения, но не всегда легко убедить тех, в чьих руках находятся деньги. Наверняка, у вас в Америке такие же проблемы.

Моррисон проследовал за ней в маленькую комнату. А она все рассуждала, жестикулируя. Когда за ними закрылась дверь, Дежнев протянул Моррисону браслет:

— Позвольте, я надену его вам на правое запястье. Когда мы поднимем руки, сделаете то же самое.

Пол комнаты вздрогнул, и Моррисон почувствовал, что на какое-то время его тело стало невесомым.

— Лифт, — сказал он.

— Как вы догадливы! — воскликнул Дежнев. Вдруг он хлопнул рукой себя по губам и приглушенно произнес:

— Я не должен быть грубым.

Лифт плавно остановился, его двери открылись.

— Удостоверения! — послышался властный голос.

Дежнев и Баранова подняли руки, Моррисон сделал то же самое. В фиолетовом свете, заливавшем лифт, Моррисон заметил, как блеснули три браслета, похожие друг на друга.

Они прошли в коридор, затем в комнату, где было тепло и сыро.

— Мы должны пройти последний этап чистки, доктор Моррисон, — предупредила Баранова. — Мы привыкли к этому, раздевание для нас обычно. Проще это делать вместе, к тому же сэкономим время.

— Если вы привыкли, — мрачно произнес Моррисон, — я тоже смогу сделать это.

— Ничего страшного, — заметил Дежнев. — Мы все свои.

Дежнев стащил с себя нижнюю одежду, шагнул в стене, где светилась маленькая красная кнопка, и тотчас же нажал на нее большим пальцем правой руки. В стене открылась узкая панель, за которой оказалась неряшливо висящая белая одежда. Свое белье он положил на пол. Казалось, он совершенно не стеснялся своей наготы. Его грудь и плечи были густо покрыты волосами, а на правой ягодице виднелся длинный шрам. Моррисон подумал: откуда он мог у него появиться? Баранова проделала то же самое, что и Дежнев, сказав Моррисону:

— Выберите горящую кнопку, доктор. Она откроет панель, среагировав на отпечаток вашего большого пальца. Затем, когда нажмете повторно, закроет. После этого она будет срабатывать только на отпечаток вашего пальца, и, пожалуйста, запомните номер вашего шкафчика, чтобы не искать его каждый раз.

Моррисон выполнил ее указания.

Баранова предложила:

— Если вам нужно сначала пройти в туалетную комнату, пожалуйста.

— Я в порядке, — ответил Моррисон.

Комната заполнилась влажным туманом из водяных капелек.

— Закройте глаза! — выкрикнула Баранова. Но ей не обязательно было это говорить. Первая струя воды, заставила его сразу Же зажмуриться.

В воде, видимо, содержалось мыло или, по крайней мере, что-то, что щипало глаза и имело горький привкус, раздражающий рот и ноздри.

— Поднимите руки! — крикнул Дежнев. — Не поворачивайтесь, вода бьет во всех направлениях.

Моррисон поднял руки. Вода действительно поступала отовсюду. Даже из пола, судя по слегка неприятному давлению на мошонку.

— Сколько это будет продолжаться? — произнес он, задыхаясь.

— Очень долго, — ответил Дежнев, — но это необходимо.

Моррисон считал про себя. Досчитав до 58, он почувствовал, что струя бьет по губам не так больно. Он приоткрыл глаза. Те двое находились еще там. Он продолжал считать. Когда досчитал до 126, вода прекратилась. И его стал обдувать неприятный горячий сухой воздух.

Он тяжело дышал, время, казалось, остановилось.

— Для чего все это? — спросил он, отворачиваясь, увидев большие и крепкие груди Барановой, и натыкаясь взглядом в мало приятную волосатую грудь Дежнева.

— Мы обсохли, — произнесла Баранова. — Пойдемте одеваться.

Моррисон обрадовался, но тут же был разочарован белой одеждой, которую обнаружил в шкафу. Она состояла из блузы и легких полотняных брюк, которые подвязывались бечевкой. Кроме того, там были шапочка и мягкие сандалии. Хотя хлопок был непрозрачный, Моррисону показалось, что почти весь он просвечивается.

Он спросил:

— Это вся одежда, которая на нас будет?

— Да, — ответила Баранова. — Мы работаем в чистой, спокойной атмосфере с постоянной температурой. Нас не интересует модная и дорогая одежда. На самом деле, избавившись от определенного предубеждения, мы спокойно могли бы работать голые. Но хватит, пойдемте.

Они, наконец, вошли, как понял Моррисон, в главный корпус Грота. Он раскинулся перед ними, между украшенными колоннами на расстоянии, которое невозможно было определить.

Оборудование было ему незнакомо. Он занимался только теорией и во время работы использовал электронные приборы, которые сам конструировал и изменял. На какое-то мгновение он почувствовал внезапный приступ ностальгии по своей лаборатории в университете, своим книгам, запаху клеток, где жили животные, даже по глупому упрямству своих коллег.

Повсюду в Гроте находились люди. Рядом работали человек десять, остальные копошились кто где. Создавалось впечатление человеческого муравейника, где целенаправленно двигались машины и люди. Никто не обращал внимания друг на друга и на вновь пришедших. Они работали и двигались молча, звук шагов приглушался сандалиями.

Казалось, Баранова вновь прочитала мысли Моррисона и, обращаясь к нему, заговорила шепотом:

— Здесь каждый держит свое мнение при себе. Каждый знает не более того, что следует знать. Не должно быть никакой утечки информации.

— Но ведь они должны общаться между собой.

— Когда нужно, они это делают, но не больше. Это лишает удовольствия дружеского общения, но так надо.

— Такое деление людей замедляет прогресс, — заметил Моррисон.

— Но таким образом мы обеспечиваем безопасность, — ответила Баранова. — Поэтому, если никто не будет с вами разговаривать, это не из-за личной неприязни. У них просто не будет причин для разговора с вами.

— Незнакомый человек вызовет их любопытство.

— Я предусмотрела это. Вы для них — специалист, приглашенный со стороны. Это все, что им нужно знать о вас.

Моррисон нахмурился:

— Как они поверят, что американца пригласили в качестве специалиста?

— Им не известно, что вы — американец.

— Мой акцент меня сразу выдаст, как это случилось с официанткой.

— Но вы ни с кем не будете разговаривать, кроме тех, с кем я вас познакомлю.

— Как хотите, — равнодушно ответил Моррисон.

Он все еще оглядывался кругом. Попав сюда, он мог по возможности что-нибудь узнать. Даже если все окажется простым и обычным. Если он вернется в Соединенные Штаты, его наверняка спросят о подробностях того, что наблюдал, и ему будет что рассказать.

Он сказал на ухо Барановой:

— Это место, должно быть, дорого обошлось государству. Какая часть национального бюджета идет на это?

— Да, дорого, — ответила Баранова, больше ничего не добавив.

Дежнев ожесточенно продолжал:

— Я сегодня утром вынужден был целый час уговаривать их позволить провести ради вас небольшой дополнительный эксперимент — холера возьми этот Комитет.

— Но холеры больше не существует, даже в Индии, — возразил Моррисон.

— Пусть она вновь появится для Комитета.

Баранова предупредила:

— Аркадий, если в Комитете узнают о твоих шутливых выражениях, ничего хорошего тебя Не ждет.

— Я не боюсь этих свиней, Наташа.

— А я боюсь. Что будет с бюджетом на будущий год, если ты приведешь их в бешенство?

Моррисон заговорил с неожиданным раздражени ем, но все же стараясь смягчить тон:

— Комитет и бюджет меня не касаются, я всего лишь хочу узнать, что я здесь делаю.

Дежнев ответил:

— Вы пришли сюда для того, чтобы стать свидетелем минимизации и получить объяснения, почему мы нуждаемся в вашей помощи. Вы удовлетворены, товарищ, зх-м… товарищ Приглашенный Специалист?

Моррисон проследовал за остальными к чему-то, похожему на маленький старомодный вагон, стоящий на рельсах с очень узкой колеей.

Баранова дотронулась большим пальцем до гладкой пластинки на дверях, отчего те плавно и бесшумно открылись.

— Пожалуйста, входите, доктор Моррисон.

Моррисон задержался.

— Куда мы едем?

— В помещение минимизации, конечно.

— По железной дороге? Каких же размеров это место?

— Больших, доктор, но не очень. Это делается из соображений безопасности. Только немногие могут использовать этот прибор, и только так можно проникнуть в самое сердце Грота.

— Неужели вы настолько не доверяете своим собственным людям?

— Мир сложен, доктор Моррисон. Мы доверяем нашим людям, но мы не хотим подвергать многих соблазну. Пожалуйста, входите.

Моррисон с трудом вошел в компактный вагон. Дежнев протиснулся за ним со словами:

— Еще один пример бессмысленной скупости. Почему такой маленький? Почему, потратив миллиарды рублей на проект, бюрократы считают себя добродетелями, если сэкономят несколько сотен — и то, в конечном счете, в ущерб трудящимся?

Баранова села на переднее сиденье. Моррисон не мог видеть, как она управляла, если там вообще было какое-нибудь управление. Возможно, вагон двигался с помощью компьютера.

В вагоне на уровне глаз располагалось небольшое окошко, но стекло было непрозрачным. Моррисон смог заметить часть нечаянно промелькнувшей снаружи пещеры. Возможно, окна были предназначены для того, чтобы облегчить страдания тех, кто предрасположен к клаустрофобии, уменьшая таким образом ощущение невыносимой тесноты замкнутого пространства.

Моррисону казалось, что люди, которых ему удавалось рассмотреть за стеклом, не обращали никакого внимания на движущийся вагон. Каждый здесь, подумал он, хорошо вымуштрован. Проявление интереса к тому, к чему непосредственно не имеешь отношения, — явный признак невоспитанности, если не хуже…

Моррисон почувствовал, что они приблизились к стене пещеры. Вагон резко уменьшил скорость. Стена раздвинулась, вагон, качнувшись, набрал скорость и двинулся через проход.

Сразу стало почти совсем темно. Слабое освещение в потолке превратило ночь в сумерки.

Они находились в узком тоннеле, где едва хватало места для вагона. Слева Моррисон смог различить еще пару рельсов. Должно быть, лишь два таких вагона, подумал он, в состоянии разъехаться в тоннеле на скорости.

Тоннель, как и вагон, был плохо освещен. Возможно, его прокладывали, следуя линиям наименьшего сопротивления и экономя деньги. Может быть, повороты делали преднамеренно, стремясь из тайных, устаревших соображений скрыть дорогу, усложнить ее. Видимо, поэтому здесь везде было плохое освещение.

— Долго мы будем ехать, а? — спросил Моррисон.

Дежнев посмотрел на него с издевкой, которую невозможно было заметить в темноте.

— Я вижу, вы не знаете, как ко мне обращаться. У меня нет ученого звания, почему бы не называть меня Аркадием? Здесь все так меня зовут. Мой отец всегда говорил: «Имя не имеет никакого значения для человека».

Моррисон кивнул головой:

— Очень хорошо. Долго нам еще ехать, Аркадий?

— Нет, Альберт, — весело ответил Дежнев. И Моррисон, которому предложили неофициальные отношения, не мог ничего возразить.

Он сам себе немного удивился, уловив, что у него нет желания возражать. Даже Дежнев, с афоризмами своего отца, показался более приятным. И Моррисон в душе обрадовался возможности отступить от того постоянного состояния отчуждения, в которое Баранова, казалось, старалась втянуть его.

Вагон двигался медленно, со скоростью праздного пешехода. Он немного раскачивался, когда рельсы поворачивали. Неожиданно в окна ворвался поток света, и вагон остановился.

Выходя наружу, Моррисон сощурился. Комната, в которой они теперь находились, была меньше того помещения, откуда они прибыли. В ней фактически ничего не было. Рельсы, делая широкий полукруг, поворачивали назад к стене, через которую они сюда попали. Он заметил еще один маленький вагончик, исчезающий в проходе закрывающейся за ним стены.

Вагон, в котором они прибыли, медленно развернулся и остановился.

Моррисон осмотрелся. В стене было множество дверей, а потолок находился сравнительно низко. У него возникло такое чувство, будто он на трехметровой шахматной доске с пронумерованными клетками на разных уровнях.

Баранова, ожидая, казалось, наблюдала его любопытство с выражением явного нетерпения.

— Вы готовы, доктор Моррисон?

— Нет, доктор Баранова, — ответил Моррисон. — Я не буду готов, пока не узнаю, куда я иду и что я буду делать. Тем не менее, я пойду за вами, если вы покажете дорогу. Что еще мне остается?..

— Этого достаточно. Тогда — сюда. Вы должны познакомиться еще кое с кем.

Они прошли в одну из дверей маленькой комнаты. В хорошо освещенном помещении вдоль стен тянулись толстые провода.

В комнате находилась молодая женщина. При виде вошедших она отодвинула в сторону что-то, напоминающее внешне технический отчет. Она отличалась какой-то бледной незащищенной красотой. Короткие вьющиеся волосы соломенного цвета придавали ее внешности некоторую оживленность. Легкая хлопчатобумажная форма, которая, как заметил Моррисон, была одинаковой для всех в Гроте, не скрывала ее привлекательной стройной фигуры, лишенной пышности Барановой. Ее лицо портила, а может, украшала (дело вкуса) маленькая родинка прямо у левого края губ. У нее были высокие скулы, тонкие изящные пальцы. На лице ни намека на улыбку.

Моррисон, тем не менее, сам улыбнулся. В первый раз с момента похищения ему показалось: в этой мрачной ситуации, случившейся против его воли, могут быть и светлые стороны.

— Добрый день, — поздоровался он. — Приятно встретиться с вами. — Он постарался говорить по-русски правильно, скрывая американский акцент, который так легко сумела определить официантка.

Молодая женщина, не ответив ему, обратилась к Барановой хрипловатым голосом:

— Это американец?

— Да, — ответила Баранова. — Доктор Альберт Джонас Моррисон, профессор нейрофизики.

— Ассистент профессора, — взмолился Моррисон.

Баранова не обратила внимания на реплику.

— А это, доктор Моррисон, доктор Софья Калныня, наш специалист по электромагнетизму.

— А по возрасту и не скажешь, — галантно заметил Моррисон.

Было похоже, что леди это не понравилось.

— Возможно, я выгляжу моложе. Мне тридцать один год.

Моррисон смутился, а Баранова быстро вмешалась:

— Пойдемте, мы готовы начинать. Пожалуйста, проверьте схемы и запускайте материал. И быстрее.

Калныня поспешно вышла.

Дежнев с усмешкой посмотрел ей вслед.

— Я рад, что ей не нравятся американцы. Это исключает, по крайней мере, сто миллионов потенциальных конкурентов. Если бы ей еще не нравились русские и она признала, что я, как и она, карело-финн…

— Ты — карело-финн? — произнесла Баранова, натянуто улыбаясь. — Кто в это поверит, сумасшедший?

— Она, если будет в подходящем настроении.

— Для этого нужно невероятное настроение. — И Баранова обратилась к Моррисону: — Пожалуйста, не принимайте поведение Софьи на свой счет. Многие наши граждане проходят через стадию ультрапатриотизма и считают очень патриотичным не любить американцев. Но это скорее поза, чем истина. Уверена, что, когда мы начнем работать в одной группе, Софья избавиться от своих комплексов.

— Я все понимаю. В моей стране происходят подобные вещи. Если уж на то пошло, в настоящий момент я не очень-то люблю советских людей. Причина ясна, я думаю. Но, — он улыбнулся, — я очень легко могу сделать исключение для доктора Калныни.

Баранова покачала головой:

— Такие американцы, как вы, и такие русские, как Аркадий, обладают особым мужским мышлением, которое выше национальных границ и культурных различий.

Моррисон оставался непреклонным:

— Но я не буду работать ни с ней, ни с кем-либо другим. Я устал говорить вам, доктор Баранова, что я не верю в существование минимизации и что я не смогу и не буду помогать вам.

Дежнев засмеялся:

— Знаешь, Альберту можно верить. Он так серьезно говорит.

Баранова деловито сказала:

— Посмотрите, доктор Моррисон. Это Катенька.

Она похлопала по клетке, которую Моррисон с удивлением только заметил. Доктор Калныня полностью завладела его вниманием. И даже после того, как она ушла, он продолжал поглядывать на дверь в ожидании ее нового появления.

Он туповато смотрел на клетку, сплетенную из проволоки. Катенька, белый кролик средних размеров, спокойно жевала траву, полностью поглощенная этим занятием.

— Да, вижу. Это — кролик.

— Это — не просто кролик, доктор. Это — очень необычное создание. Уникальное. Катенька дала начало истории, которая по своему значению превосходит историю войн и катастроф и которая, наверное, будет названа ее именем. Если исключить такие совершенно ничтожные создания, как черви, блохи и микроскопические паразиты, Катенька — первое живое существо, подвергшееся минимизации. Собственно, она была минимизирована в трех отдельных случаях. И если бы мы сумели, она была бы уменьшена еще в десятки раз. Она внесла большой вклад в минимизацию живых форм. Как видите, эксперименты не принесли ей никакого вреда.

Моррисон заметил:

— Я не хочу вас обидеть, но вашего бездоказательного утверждения, что кролик был минимизирован три раза, недостаточно. Я не хочу сказать, что сомневаюсь в вашей честности. Но в подобном случае, коль я ученый, единственным достаточным доказательством является возможность увидеть все своими глазами.

— Конечно. И именно по этой причине — ценой больших затрат — Катенька подвергнется минимизации четвертый раз.

Софья Калныня вернулась назад и обратилась к Моррисону.

— У вас есть часы или что-нибудь металлическое? — спросила она жестко.

— У меня нет с собой ничего, доктор Калныня. Ничего, кроме одежды на мне, единственный карман которой пуст. Даже этот браслет, удостоверяющий личность, похоже, сделан из пластмассы.

— Просто металл может помешать сильному электромагнитному полю.

— Может ли быть какое-то психологическое воздействие?

— Нет. Во всяком случае, мы не обнаружили.

Моррисон, ожидая, когда они прекратят прикрываться минимизацией, думал: как долго они будут его обманывать. С каждой минутой в нем все больше нарастало недовольство, и он с оттенком злости сказал:

— Доктор Калныня, вы не боитесь, что облучение может плохо повлиять на ребенка, если вы забеременеете?

Калныня вспыхнула:

— У меня есть ребенок. Она — абсолютно нормальная.

— Вы облучались во время беременности?

— Один раз.

Тут вмешалась Баранова:

— Доктор Моррисон, вы закончили расследование? Мы можем начинать?

— Вы все еще хотите уменьшать кролика?

— Конечно.

— Тогда — вперед. Я весь — внимание.

(Глупо с их стороны, думал он язвительно. Вскоре они заявят, что что-то не в порядке. И что будет потом? К чему все это?)

Баранова попросила:

— Для начала, доктор Моррисон, поднимите, пожалуйста, клетку.

Моррисон не шевельнулся.

Он подозрительно и с сомнением переводил взгляд с одного на другого.

Дежнев, как обычно, с иронией заметил:

— Вперед. С тобой ничего не случится, Альберт. Ты даже не испачкаешь руки. Хотя во время работы это случается.

Моррисон взял клетку, поднял ее. Она весила почти десять килограммов. Он проворчал:

— Теперь можно поставить?

— Конечно, — разрешила Баранова.

— Осторожно, — добавила Калныня. — Не испугайте Катеньку.

Моррисон осторожно опустил клетку. Кролик на время прервал трапезу, оказавшись в воздухе, с любопытством понюхал вокруг и вновь принялся неторопливо жевать.

Баранова кивнула, и Софья прошла к пульту управления, который был почти спрятан под проводами. Через плечо она посмотрела на клетку, как бы оценивая ее положение. Затем подошла и слегка поправила ее. Вернулась к пульту и щелкнула тумблером.

Послышался завывающий звук. Клетка начала сверкать и мерцать, как будто что-то невидимое появилось между людьми и ею. Свечение усиливалось внизу клетки, отделяя ее от каменной поверхности стола, на котором она стояла.

Баранова объяснила:

— Сейчас клетка находится в поле минимизации. Будут уменьшены только те предметы, которые находятся в этом поле.

Моррисон смотрел во все глаза, в нем зашевелился маленький червь сомнения. Не собираются ли они продемонстрировать ему хитрый фокус и заставить поверить, что он был свидетелем минимизации?

Он спросил:

— А как именно вы создаете это, так называемое, поле минимизации?

— А вот этого, — заметила Баранова, — мы не собираемся вам говорить. Я думаю, вы понимаете, как классифицируется эта информация. Вперед, Софья.

Завывание повысилось на тон и немного усилилось. У Моррисона оно вызвало неприятное чувство, но остальные, казалось, бесстрастно переносили его. Он несколько секунд рассматривал людей, а когда вновь взглянул на клетку, ему показалось, что она уменьшилась. Нахмурившись, он наклонил голову так, чтобы край клетки совпал с вертикальной линией провода на противоположной стене. Он держал голову в постоянном положении и видел — край клетки отклонялся от линии на стене. Ошибки не было, определенно клетка уменьшалась.

Отчетливо по его лицу пробежала тень расстройства, на что Баранова отреагировала, слегка улыбнувшись.

— Она действительно сокращается, доктор Моррисон. Ваши глаза говорят об этом.

Завывание продолжалось — продолжалось и уменьшение. Клетка стала вдвое меньше начальных размеров.

Моррисон произнес без явной уверенности:

— Существуют такие вещи, как оптические иллюзии.

Баранова крикнула:

— Софья, остановите на секунду.

Вой превратился, сверкание пропало. Клетка заняла спокойное прежнее положение на столе. Но она была меньших размеров. Кролик, пропорционально уменьшенный по сравнению с начальным вариантом, продолжал жевать маленькие листья и кусочки моркови, разбросанные по дну клетки.

Баранова спросила:

— Неужели, вы действительно думаете, что это оптическая иллюзия?

Моррисон молчал, а Дежнев весело сказал:

— Ну, Альберт, поверьте очевидности своих ощущений. На эксперимент уходит много энергии. И если вы не поверите, наши умные руководители рассердятся на всех нас за бесполезную трату денег. Что скажете?

Моррисон покачал головой в грустном замешательстве и ответил:

— Я не знаю, что сказать.

Баранова попросила:

— Поднимите, пожалуйста, клетку еще раз, доктор Моррисон.

Моррисон опять замешкался. Баранова успокоила:

— Поле минимизации не оставляет радиации или чего-нибудь подобного. Прикосновение вашей нормальной руки не подействует на нее, а минимизация не повредит вам. Видите? — и она решительно, но аккуратно положила руку на клетку.

Однако и это не рассеяло сомнения Моррисона. Он робко взял клетку обеими руками и поднял ее. Тут же он от удивления воскликнул: вес ее был не больше килограмма. Клетка задрожала в его руках. Уменьшенный кролик, встревоженный, отскочил в угол и съежился от страха.

Моррисон поставил клетку как можно точнее в прежнее положение, но Калныня подошла и слегка поправила ее.

Баранова спросила:

— Ну, что вы думаете, доктор Моррисон?

— Она, конечно, весит меньше. Но, возможно, вы каким-то образом разъединяете цепь?

— Разъединяем цепь? Вы имеете в виду, заменяем большой предмет на маленький точной его копией, отличающейся только размерами?

Моррисон откашлялся. Он ни на чем не настаивал. Однако пока не верил глазам своим.

Баранова продолжала:

— Пожалуйста, обратите внимание, доктор, уменьшились не только размеры, но и масса в пропорции. Сами атомы и молекулы, из которых состоит клетка и ее содержимое, изменились в размере и массе. Коренным образом уменьшилась постоянная Планка, поэтому внутри относительно ничего не изменилось. Для самого кролика еда и все, что находится внутри клетки, кажется абсолютно нормальным. Внешний мир в размерах вырос по отношению к кролику, но он, конечно, об этом не догадывается.

— Но поле минимизации исчезло, — заметил Моррисон. — Почему клетка и ее содержимое не принимают прежних размеров?

— По двум причинам, доктор. Во-первых, состояние миниатюризации стабильно. Это одно из великих фундаментальных открытий, которое вообще делает ее возможной. В каком бы месте мы ни остановили процесс, требуется очень мало энергии, чтобы поддерживать его в том же состоянии. Во-вторых, поле миниатюризации полностью не исчезло. Оно просто уменьшилось и сжалось, сохраняя атмосферу внутри клетки, не рассеиваясь наружу и не допуская нормальные молекулы внутрь. Вот почему можно трогать неуменьшенными руками стены клетки. Но мы еще не закончили, доктор. Продолжим?

Моррисон, взволнованный, казалось, не мог отрицать факта эксперимента. Но мимолетно подумал: не подвергся ли он действию наркотиков, приводящих в состояние сверхвнушаемости и заставляющих принимать то, что ему говорят. С трудом он проговорил:

— Вы слишком много мне говорите.

— Да, но только поверхностно. Если обнародуете это в Америке, вам скорее всего не поверят. И что бы вы ни сказали, в этом не увидят ни малейшего намека на сущность технологии минимизации.

Баранова подняла руку, и Калныня вновь включила цепь. Опять послышалось завывание. Клетка начала уменьшаться. Казалось, сейчас все происходило быстрее. Баранова, как будто читая мысли Моррисона, сказала:

— Чем дальше происходит уменьшение, тем меньше массы остается и размеры быстрее сокращаются.

Моррисон непроизвольно открыл рот. Он был в состоянии, близком к шоку, пялил глаза на клетку, которая в диаметре дошла до сантиметра и все еще продолжала уменьшаться.

Баранова подняла руку. Звук исчез.

— Осторожно, доктор Моррисон. Сейчас она весит всего несколько сотен миллиграмм и очень хрупкая. Вот, Взгляните.

Она подала большое увеличительное стекло. Моррисон, не сказав ни слова, взял и посмотрел на крохотную клетку. Он никогда бы не догадался, что за движущийся предмет находится внутри, если бы не знал заранее. В его голове не укладывалась мысль о возможности существования такого крохотного кролика.

И все-таки он был свидетелем того, как он уменьшился, и сейчас глазел на него, одновременно испытывая и смущение, и восхищение.

Он взглянул на Баранову и спросил:

— Неужели это правда?

— Вы все думаете, что это оптическая иллюзия, гипнотизм или еще что-нибудь?

— Наркотики?

— Если бы действовали наркотики, доктор Моррисон, это было бы более великое достижение, чем минимизация. Посмотрите вокруг себя. Разве все остальное не выглядит нормальным? Наркотик, который бы смог изменить ваше восприятие единственного объекта в большой комнате, не затрагивая другие предметы, стал бы действительно необыкновенным открытием. Нет, доктор, то, что вы видели, — реальность.

— Увеличьте ее, — произнес Моррисон сдавленным голосом.

Дежнев рассмеялся, но быстро подавил смех.

— Колебания воздуха, вызванные смехом, могут сдуть Катеньку, и тогда Наташа и Софья побьют меня первым, что попадется им под руки в этой комнате. Вы должны подождать, если хотите, чтобы ее увеличили.

Баранова сказала:

— Дежнев прав. Видите, доктор Моррисон, вы стали свидетелем не магической, а научной демонстрации. Если бы это была магия, я бы щелкнула пальцем, и перед нами появилась бы клетка с кроликом нормальных размеров. Тогда бы вы и поняли, что стали свидетелем оптической иллюзии. Тем более, что требуется значительная энергия для уменьшения постоянной Планка от нормальной величины до сотых и тысячных. Вот почему минимизация является таким дорогим методом. А чтобы вновь увеличить постоянную Планка, необходима энергия, равная затраченной первоначально, так как закон сохранения энергии распространяется и на минимизацию. Поэтому мы не можем достичь обратного процесса, не располагая достаточной энергией. И нам потребуется много времени для этого, гораздо больше, чем потратили на уменьшение.

Моррисон молчал. Объяснение сохранения энергии в процессе эксперимента показалось ему более убедительным, чем сама демонстрация опыта. Шарлатаны не были бы так щепетильны в обращении с законами физики.

Он произнес:

— Тогда мне кажется, что процесс минимизации вряд ли найдет практическое применение. Самое большее, его можно будет использовать, возможно, лишь как инструмент для расширения и развития квантовой теории.

Баранова сказала:

— Даже этого будет достаточно. Но не судите обо всем методе по его начальной стадии. Я надеюсь, мы научимся обходиться без таких крупных энергетических изменений и сделаем минимизацию и деминимизацию более эффективными. Весь процесс обмена энергии происходит следующим образом: электромагнитное поле — минимизация — и затем энергия деминимизации. Не так ли? Что, если использовать процесс деминимизации для освобождения энергии и вновь создавать электромагнитное поле? Возможно, так легче будет управлять процессом?

— Вы отменили второй закон термодинамики? — спросил Моррисон преувеличенно вежливо.

— Вовсе нет. Мы не считаем, что стопроцентное сохранение энергии невозможно. Если мы сможем семьдесят пять процентов энергии деминимизации превратить в электромагнитное поле — или хотя бы двадцать пять процентов, — ситуация улучшится. И все-таки есть надежда, что существует более совершенный и эффективный метод, и этим займетесь вы.

У Моррисона округлились глаза:

— Я? Я ничего об этом не знаю. Почему вы выбрали меня для своего спасения? С таким же успехом вы могли бы взять ребенка из детского сада.

— Это не так. Мы знаем, чем вы занимаетесь. Пойдемте, доктор Моррисон, мы пройдем в кабинет, пока Софья и Аркадий займутся скучным процессом восстановления Катеньки. Там я вам докажу, что вы достаточно подготовлены, чтобы помочь нам сделать минимизацию эффективной и, таким образом, извлечь из нее практическую пользу. Вы совершенно уверуете, что вы — единственный человек, способный помочь нам.

Глава 5

— Это, — сказала Наталья Баранова, — мой кабинет в Гроте.

Она села в довольно потертое кресло, в котором (как вообразил Моррисон) ей было очень удобно сидеть, так как за долгие годы оно приобрело очертания ее тела.

Он сел в другое кресло, поменьше и попроще, с атласным сиденьем, которое было не таким удобным, как показалось на первый взгляд. Он бегло осмотрел обстановку, остро чувствуя тоску по дому. Что-то здесь напоминало ему о его собственном кабинете.

Там находилась розетка для компьютера и большой экран. У Барановой было красивее, чем у него — советский стиль имел тяготение к причудливости. Моррисону на какое-то мгновение стало интересно.

Тот же самый беспорядок в куче распечаток, тот же специфический запах, который исходит от них, и те же старомодные книги, случайно встречающиеся среди кассет. Моррисон попытался прочитать название одной из них, но она лежала слишком далеко и была так потрепана, что трудно было различить буквы. (Книги всегда выглядят устаревшими, даже если они новые). Ему показалось, что одна из них была на английском языке. Его это нисколько не удивило. У него в библиотеке тоже было несколько русских классических книг для того, чтобы изредка освежать в памяти язык.

Баранова заговорила:

— Мы совершенно одни. Нас здесь не подслушают, и никто не помешает. Чуть позже нам принесут сюда обед.

— Вы очень любезны, — ответил Моррисон, стараясь не съязвить.

Баранова не придала этому значения.

— А сейчас, доктор Моррисон, я не могу не заметить, что Аркадий и вы обращаетесь друг к другу по имени. Он, конечно, в какой-то степени некультурный человек и много себе позволяет. Все же, независимо от обстоятельств, при которых вы попали сюда, наши отношения могут стать приятными и неформальными.

Моррисон проговорил неуверенно:

— Что ж, тогда зовите меня Альбертом. Но это скорее для удобства, в знак признания дружбы. Я не забыл, что меня похитили.

Баранова откашлялась:

— Я действительно пыталась убедить вас приехать по собственной воле. Если бы не крайняя необходимость, мы бы не зашли так далеко.

— Если вам так стыдно за содеянное, верните меня в Штаты. Отправьте сейчас назад, и я забуду этот случай и не буду жаловаться своему правительству.

Баранова медленно покачала головой:

— Вы знаете, что это невозможно. Необходимость вынуждает к этому. Вы скоро поймете, что я имею в виду. Но как бы то ни было, Альберт, давайте поговорим серьезно, как представители всемирной семьи ученых, которые стоят выше национальных вопросов и других искусственных различий между людьми. Конечно, сейчас вы признаете реальность минимизации.

— Я должен признать это, — Моррисон покачал головой почти с сожалением.

— И вы понимаете наши проблемы?

— Да. Очень большой расход энергии.

— И все же представьте, что мы резко снизим расход энергии. И сможем осуществить минимизацию, воткнув провод в розетку и затратив энергии не больше, чем для тостера.

— Но это явно невозможно сделать. Или, во всяком случае, ваши люди не могут это сделать. Тогда почему вы все держите в секрете? Почему не опубликуете открытия, которые уже сделали, и не пригласите остальных членов из семьи ученых? Секретность наводит на мысль, что Советский Союз, возможно, планирует использовать минимизацию в качестве какого-то оружия, достаточно сильного, чтобы ваша страна смогла разрушить взаимопонимание, благодаря которому на Земле в течение двух последних поколений были установлены мир и сотрудничество.

— Это не так. Мы не стараемся добиться мирового превосходства.

— Надеюсь. Но если Советский Союз засекречивает открытия, понятно, почему остальные члены земного союза подозревают его в стремлении к завоеванию.

— Но ведь и у Штатов есть свои секреты, не так ли?

— Я не знаю. Американское правительство мне не докладывает. Если у него есть секреты — а я полагаю, что это так — я также это не одобряю. Скажите, зачем они нужны? Что случится, если минимизацией мы будем заниматься вместе? Или ее осуществят африканцы, если уж на то пошло? Мы, американцы, изобрели самолет и телефон, и вы всем этим пользуетесь. Мы были первыми на Луне, но вы полностью используете свою часть лунных поселений. Вы, с другой стороны, первые решили проблему энергии плавки и строительства солнечных станций в космосе, и мы все полностью участвуем в этом.

Баранова ответила:

— Все, что вы говорите, — правильно. Тем не менее, на протяжении более чем столетия мир принимает как должное превосходство американской технологии над советской. Это нас постоянно раздражает, и нам очень бы хотелось хоть в чем-то фундаментальном и абсолютно революционном, как минимизация, доказать явное лидерство Советского Союза.

— А как насчет мировой семьи ученых, на которую вы ссылаетесь? Вы являетесь ее членом или вы — просто советский ученый?

— И то и другое, — рассердилась Баранова. — Если бы я могла принимать решения, я, возможно, открыла бы миру наши достижения. Однако я не имею такого права. Им владеет мое правительство, а я обязана сохранять ему преданность. Кроме того, вы, американцы, сами толкаете нас на это. Ваши постоянные громкие заявления об американском превосходстве заставляют нас обороняться.

— А разве приглашение американца, такого, как я, помочь вам в решении проблем, не ранит советскую гордость?

— Что ж, да, это действительно портит немного дело. Но, по крайней мере, дает возможность Соединенным Штатам участвовать в открытии, за что мы вам будем признательны, Альберт. Вы проявите себя как настоящий американский патриот и поправите свою репутацию, если поможете нам.

Моррисон горько улыбнулся:

— Подкуп?

Баранова пожала плечами:

— Если вы все так воспринимаете, я не могу вам это запретить. Но давайте поговорим как друзья и посмотрим, что из этого выйдет.

— В таком случае поделитесь со мной информацией. Сейчас, когда я вынужден поверить в возможность минимизации, вы можете мне рассказать, на чем она основана, с точки зрения физики? Мне любопытно.

— Вы прекрасно знаете, Альберт, вам опасно знать слишком много. Как тогда мы сможем отпустить вас назад домой? Кроме того, хоть я и умею управлять системой минимизации, ее основные принципы мне не известны. Если бы я владела этой информацией, наше правительство вряд ли рискнуло бы отправить меня в Соединенные Штаты.

— Вы хотите сказать, что мы могли бы похитить вас так же, как вы меня? Вы думаете, Соединенные Штаты занимаются хищениями?

— Я абсолютно уверена в этом, когда речь идет о необходимости.

— А кто же действительно знает принципы действия минимизации?

— Это тоже, в общем-то, небезопасно вам знать. Но в данном случае я все же могу приподнять немного завесу. Петр Шапиров — один из них.

— Сумасшедший Петр, — сказал с улыбкой Моррисон. — Я не удивлен.

— Еще бы. Я уверена, вы пошутили, сказав «сумасшедший», но именно он первый разработал разумное объяснение основ минимизации. Конечно,

— задумчиво добавила она, — для этого, возможно, необходимо определенное безумие или, по крайней мере, определенный образ мысли. Шапиров также первый предложил метод достижения минимизации с наименьшим расходом энергии.

— Как? Превращение деминимизации в электромагнитное поле?

Баранова скорчила гримасу:

— Я лишь привела вам пример. Метод Шапирова гораздо сложнее.

— Можете объяснить?

— Только приблизительно. Шапиров обращает внимание на то, что каждый из двух основных аспектов всеобщей универсальной теории Вселенной — квантовый аспект и аспект относительности — зависит от постоянной величины, ограничивающей их. В квантовой теории — это постоянная Планка, очень маленькая величина, но не равная нулю. В теории относительности — скорость света, которая очень велика, но не бесконечна. Постоянная Планка устанавливает нижний предел величины превращения энергии, а скорость света — верхний предел скорости передачи информации. Шапиров, более того, утверждает, что обе они связаны. Другими словами, если уменьшается постоянная Планка, то увеличивается скорость света. Если постоянную Планка довести до нуля, скорость света станет бесконечной.

Моррисон внезапно добавил:

— И в этом случае Вселенная станет ньютоновой по своим свойствам.

Баранова кивнула:

— Да. Шапиров считает, что причиной огромного расхода энергии в минимизации является разъединенность двух ограничений, уменьшение постоянной Планка без увеличения скорости света. Если объединить две постоянные, тогда энергия пойдет от предела скорости света к пределу постоянной Планка во время минимизации. Скорость света во время минимизации будет увеличиваться, а при деминимизации — уменьшаться. Производительность будет равна почти ста процентам. Тогда для минимизации потребуется очень мало энергии, а восстановление будет происходить очень быстро.

Моррисон спросил:

— Шапиров представляет, как будут проходить процессы минимизации и деминимизации при объединении двух постоянных?

— Он сказал, что знает.

— Сказал? В прошедшем времени? Не значит ли это, что он передумал?

— Не совсем так.

— Тогда в чем дело?

Баранова помедлила.

— Альберт, — сказала она, почти взмолившись, — вы слишком торопитесь. Я хочу, чтобы вы подумали. Вы знаете, что минимизация действует. Вы знаете, что она возможна, но не практична. Вы знаете, что она принесет пользу человечеству, и я уверяю вас, что она не предназначается для вредного или военного использования. Как только мы узнаем, что наше национальное превосходство признано, о чем мы мечтаем по психологическим причинам, я уверена, мы поделимся минимизацией со всеми на Земле.

— Правда, Наталья? Вы и ваш народ поверили бы Соединенным Штатам, если бы ситуация была противоположной?..

— Поверьте! — вздохнула тяжело Баранова. — Любому нелегко прийти к этому. Слабость человечества в том, что мы постоянно видим худшее в других. Кто-нибудь должен поверить первым, иначе хрупкий мир сотрудничества, которым мы так долго наслаждаемся, разрушится, и мы вернемся назад в двадцатый век со всеми его ужасами. Если Соединенные Штаты так сильно уверены в том, что они самая сильная и самая передовая нация, почему бы им первым не рискнуть и поверить?

Моррисон развел руками:

— Я не могу ответить на этот вопрос. Я — один из граждан и не представляю весь народ.

— Как один из граждан вы можете помочь нам, зная, что не принесете вреда своей собственной стране.

— Я не могу быть уверенным, ведь только одного вашего слова недостаточно, чтобы поверить. Вы представляете ваш народ так же, как я — свой. Но не в этом дело, Наталья. Как я могу помочь сделать минимизацию практичной, если я ничего не знаю о ней?

— Потерпите. Пока же пообедаем. Дежнев и Калныня к этому времени закончат деминимизацию Катеньки и присоединятся к нам еще с одним человеком. С ним вы должны встретиться. Затем, после обеда, я отведу вас к Шапирову.

— Я что-то сомневаюсь, Наталья. Только что вы сказали, что для меня представляет опасность знакомство с теми, кто действительно разбирается в минимизации. Я могу слишком много узнать, что затруднит мое возвращение в Штаты. Почему же я должен рисковать, встречаясь с Шапировым?

Баранова грустно ответила:

— Шапиров — исключение. Обещаю, что вы поймете это, когда увидитесь с ним. Кроме того, вы поймете, почему мы обращаемся к вам.

— Этого, — Моррисон говорил со всем убеждением, с каким недавно провозглашал минимизацию невозможной, — я никогда не пойму.

Обед проходил в комнате, хорошо освещенной благодаря электролюминесцентным стенам и потолку. Баранова подчеркнула это с явной гордостью, но Моррисон удержался от обидных сравнений с Соединенными Штатами, где электролюминесценция была явлением обычным.

Он также не выразил удивления тем, что, несмотря на электролюминесценцию, в центре потолка находилась маленькая, но красивая люстра. Ее лампочки не прибавляли света, но бесспорно придавали комнате менее антисептический вид. Как и предупредила Баранова, к ним присоединился еще один человек. Моррисона представили человеку по имени Юрий Конев.

— Нейрофизик, как и вы, Альберт, — сообщила Баранова. Конев, отличающийся загадочной красотой в свои тридцать пять лет, имел внешность почти застенчивого молодого человека. Он пожал руку Моррисону с подозрительной осторожностью и произнес на похвальном английском с явным американским акцентом:

Очень приятно познакомиться с вами.

— Полагаю, вы были в Соединенных Штатах, — сказал ему в ответ тоже по-английски Моррисон.

— Я провел два года, обучаясь в аспирантуре Гарвардского университета. Это дало мне великолепную возможность изучить английский.

— Однако, — заметила Баранова по-русски, — доктор Альберт Моррисон очень хорошо говорит на нашем языке, Юрий, и мы должны дать ему возможность попрактиковаться в нем здесь.

— Конечно, — ответил Конев по-русски.

Моррисон, на самом деле, почти забыл, что находился под землей. В комнате отсутствовали окна, но это было достаточно обычным явлением для крупных зданий-учреждений, находящихся над землей. За столом не наблюдалось особого оживления. Аркадий Дежнев ел с молчаливой сосредоточенностью, а Софья Калныня казалась отрешенной. Она изредка посматривала на Моррисона и полностью игнорировала Конева. Баранова наблюдала за всеми, но говорила мало. Казалось она обрадовалась тому, что заговорил Конев.

— Доктор Моррисон, я должен сказать вам, что внимательно следил за вашей работой.

Моррисон, с удовольствием поглощавший густые щи, поднял голову и коротко улыбнулся. Первый раз с тех пор, как его доставили в Советский Союз, упомянули о его работе.

— Спасибо за интерес, но Наталья и Аркадий называют меня по имени, и мне будет трудно откликаться на разные имена. Давайте в этот короткий промежуток времени перед отъездом к себе на родину будем все обращаться к друг другу по имени.

— Помогите нам, — тихо сказала Баранова, — и вы на самом деле скоро вернетесь домой.

— Безусловно, — также тихо проговорил Моррисон, — я хочу уехать.

Конев проговорил громко, как бы заставляя вернуть разговор на выбранный им путь:

— Но должен заметить, Альберт, я не смог продублировать ваши результаты научных наблюдений.

Моррисон сжал губы:

— На то же самое жаловались мне нейрофизики в Штатах.

— Но почему? Академик Шапиров очень заинтересовался вашими теориями и утверждает, что вы, возможно, правы. По крайней мере, в чем-то.

— Но Шапиров — не нейрофизик, не так ли?

— Да, но у него необыкновенное чутье. Всегда, когда, обсуждая что-то, он говорил: «Кажется, это правильно», — это оказывалось верным хотя бы частично. Шапиров считает, что вы, возможно, находитесь на пути создания интересного ретранслятора.

— Ретранслятора? Я не знаю, что он имеет в виду.

— Я однажды слышал, как он это сказал. Без сомнения, он высказал свои личные соображения. — Конев бросил проницательный взгляд на Моррисона, как бы ожидая объяснения своему замечанию.

Моррисон просто не обратил на это внимания.

— Все, что я сделал, — пояснил он, — это установил новый тип анализа импульсов головного мозга и перешел к более подробному исследованию особой схемы, находящейся внутри мозга и занимающейся творческим мышлением.

— Здесь, наверное, вы немного преувеличиваете, Альберт. Я сомневаюсь, что ваша схема действительно существует.

— Результаты ясно на это указывают.

— На собаках и обезьянах. Неизвестно, насколько мы можем экстраполировать такую информацию к гораздо более сложной структуре человеческого мозга.

— Признаюсь, я не анатомировал человеческий мозг, но я тщательно проанализировал импульсы человеческого мозга, и результаты, по крайней мере, не противоречат моей гипотезе творческой структуры.

— Именно это я не смог продублировать, как не смогли и американские исследователи.

Моррисон опять не обратил на это внимания.

— Необычайно трудно сделать адекватный анализ импульсов мозга на пятеричном уровне. Ведь никто, как я, годами не занимался этой проблемой.

— И ни у кого нет специального компьютерного оборудования. Вы разработали собственную программу для анализа мозговых импульсов, не так ли?

— Да.

— И описали ее?

— Конечно. Достигнутые результаты без описания программы ничего бы не стоили. Кто может подтвердить мои результаты без эквивалентной компьютерной программы?

— Все же в прошлом году на международной нейрофизической конференции в Брюсселе я слышал, что вы продолжаете изменять программу и что для подтверждения выводов не хватает сложного программирования, которое давало бы возможность делать анализ Фурье при необходимой степени чувствительности.

— Нет, Юрий, это — ложь. Абсолютная ложь.

Время от времени я менял программу, но каждое изменение я подробно описывал в «Компьютерной технологии». Я пробовал опубликовать данные в «Американском журнале нейрофизики», но в последнее время мои научные статьи не проходят. И не моя вина, если кто-то ограничивается только чтением «АЖН» и плохо знаком с другой литературой.

— И все же, — Конев сделал паузу и нахмурился, как будто неуверенный в своей мысли. — Не знаю, должен ли я говорить вам это. Это может вам не понравиться.

— Давайте. В последние годы я привык к замечаниям всякого рода — враждебным, язвительным и — хуже всего — жалостным. Я стал совершенно бесчувственным. Между прочим, очень вкусная котлета по-киевски.

— Специально для гостя, — пробормотала Калныня сдавленным голосом. — Слишком много масла — вредно для фигуры.

— Ха, — громко отреагировал Дежнев. — Вредно для фигуры. Чисто американское замечание, не имеющее смысла для русских. Мой отец всегда говорил: «Тело знает, что ему нужно. Вот почему и существуют вкусные вещи».

Калныня закрыла глаза, выражая этим свое явное неудовольствие.

— Это рецепт самоубийства, — проговорила она.

Моррисон заметил, что Конев не смотрел в сторону Софьи во время сцены. Будто ее и не было. Поэтому решил к нему обратиться: — Вы что-то сказали, Юрий? О чем-то, что может мне не понравиться.

Конев решился:

— Это правда, Альберт, что вы предоставили своему коллеге программу, но, даже введя ее в свой компьютер, он не смог повторить ваших результатов?

— Правда, правда, — ответил Моррисон. — Во всяком случае, этот мой коллега, довольно способный человек, так мне позже сказал.

— Вы подозреваете, он солгал?

— Нет. Просто результаты этих наблюдений настолько неуловимы и кратковременны, что попытка их добиться, предполагая неудачу, действительно и привела к такой неудаче.

— Вы примете возражение, Альберт? Ведь, с другой стороны, ваша уверенность в успехе и привела к тому, что ваше воображение нарисовало вам именно удачное завершение эксперимента?

— Допускаю, — согласился Моррисон. — Мне часто указывали на это в прошлом. Но в данном случае все совсем не так.

— Еще один слух, — продолжал Конев. — Мне неприятно его повторять, но важно внести ясность. Принадлежит ли вам утверждение, что, анализируя испускаемые человеческим мозгом импульсы, вам иногда удается расшифровать реальные мысли?

Моррисон решительно покачал головой:

— Я никогда не делал таких заявлений в печати. Просто раз или два рассказал коллеге, что когда я сосредотачиваюсь на анализе импульсов, то иногда чувствую, как мой собственный разум заполняется различными мыслями. Я пока не нашел способа определить, мои ли это собственные мысли, или же сигналы, идущие из моего мозга, резонируют с импульсами испытуемого.

— А такой резонанс возможен?

— Предполагаю, что да. Эти колебания способны порождать небольшие переменные электромагнитные поля.

— А! Так вот что, видимо, побудило академика Шапирова бросить эту фразу о ретрансляторе. Волны, распространяемые головным мозгом, всегда порождают переменные электромагнитные поля независимо от того, подвергаете вы их анализу или нет. Вы не резонируете — в обычном смысле этого слова — с мыслями другого человека, как бы интенсивно он в этот момент ни думал. Резонанс появляется, только когда вы углубляетесь в изучение волн при помощи специальной программы компьютера. Компьютер, по-видимому, и выполняет роль ретранслятора, усиливая волны, распространяемые мозгом испытуемого и проецируя их на ваш мозг.

— У меня нет доказательств этого. Только какое-то, промелькнувшее несколько раз, ощущение. Но этого совсем недостаточно.

— Все еще впереди. Человеческий мозг — самая сложная из всех известных субстанций.

— А как насчет дельфинов? — спросил Дежнев с полным ртом.

— Пустые надежды, — поспешил ответить Конев.

— Они понятливые, но их мозг полностью подчинен таким мелочам, как плавание, и в их головах просто не остается места для абстрактных мыслей, присущих человеку.

— Я никогда не занимался дельфинами, — равнодушно заметил Моррисон.

— У черту дельфинов, — нетерпеливо проговорил Конев. — Давайте сконцентрируем внимание на факте, что ваш компьютер после введения в него специальной программы может действовать как ретранслятор, передавая мысли наблюдаемого в ваш мозг. Если это действительно так, то вы, Альберт, необходимы нам как никто другой на свете.

Нахмурившись и отодвигая свой стул, Моррисон возразил:

— Даже если я и читаю чужие мысли при помощи компьютера — кстати, никогда этого не утверждал и, фактически, отрицаю — все же никак не могу взять в толк, какое это имеет отношение к минимизации?

Баранова поднялась и бросила взгляд на часы.

— Пора, — проговорила она. — Пойдемте навестим Шапирова.

Моррисон заметил:

— Мне абсолютно все равно, что он скажет.

— Вы увидите, — произнесла Баранова голосом, в котором слышались нотки металла, — он не проронит ни слова и одновременно будет чрезвычайно убедителен.

Моррисон держал себя в руках. Русские обращались с ним, сказать по правде, как с дорогим гостем. Если бы еще знать причину, по которой его сюда доставили, то вообще жаловаться было бы не на что. К чему они клонят? Одного за другим Баранова представляла своих сотрудников — первым Дежнева, затем Калныню, потом Конева. Но для чего она это делала, Моррисон догадаться не мог. Снова и снова Баранова намекала на необходимость его присутствия, ничего при этом не объясняя. Вот и Конев завел с ним разговор, но и он не внес ясности.

А теперь еще предстоял визит к Шапирову. Пока ясно одно — свидание с ним должно расставить все точки над i. После того, как Баранова впервые упомянула об академике двумя днями раньше на собрании, Моррисону стало казаться, что дух Шапирова витает над этим делом, словно сгущающийся туман. Именно он разработал процесс минимизации, именно он обнаружил связь между постоянной Планка и скоростью света. Именно он оценил нейрофизические теории Моррисона и именно он бросил фразу о компьютере в роли ретранслятора. По-видимому, эта фраза убедила Конева: Моррисон — и только Моррисон — сможет им помочь.

И Моррисону теперь ничего не оставалось, как только противостоять уговорам и аргументам, которые, станет выдвигать Шапиров. Если он докажет, что не сможет им помочь, то что они станут делать в этом случае? Угрожать или пытать? Или применять промывку мозгов?

При этой мысли Моррисон содрогнулся. Он не осмелился отказать им на том основании, что просто не хочет. Ему предстоит убедить их в том, что он не может. Определенно, такая позиция разумна. Ее следует держаться. Какое отношение нейрофизика имеет к минимизации? И почему они сами этого не видят? И ведут себя так, словно именно он, который еще сорок восемь часов назад даже не помышлял ни о какой минимизации, может чем-то им — единственным экспертам в этой области -1- помочь?

Они прошли уже довольно долгий путь по коридорам. Только после этого, углубившись в свои неприятные мысли, Моррисон заметил, что их стало меньше.

Внезапно он спросил Баранову:

— А где остальные?

Она ответила:

— У них есть своя работа. Вы понимаете, мы не всегда делаем только то, что должны.

Моррисон покачал головой. Да уж, болтливыми их не назовешь. Ни у кого из них не выжмешь и слова. Всегда держат язык за зубами. Наверное, у всех русских такая привычка выработалась за годы Советской власти. А может, это связано с их работой над секретным проектом: когда ученые не имеют доступа к исследованиям, проводимым их коллегами.

Не держат ли они его за всезнающее американское светило? Но ведь он, определенно, не давал для этого никакого повода. По правде говоря, он вообще считал себя очень узким специалистом, фактически не сведущим ни в какой иной области, кроме нейрофизики.

«Это прогрессирующая болезнь всей современной науки», — подумал он.

Они вошли еще в один лифт, который он разглядел в самый последний момент, и поднялись еще на один уровень. Осмотревшись, Моррисон отметил для себя характерные черты, над которыми не властны никакие национальные различия.

— Мы в медицинском отсеке? — поинтересовался он.

— В клинике, — ответила Баранова. — Грот — это целый научно-исследовательский комплекс, обеспеченный всеми жизненно важными структурами.

— А зачем мы здесь? Меня что… — внезапно он осекся, охваченный ужасом промелькнувшей в голове мысли. «Они что, собираются накачивать меня наркотиками или какими-то еще препаратами?»

Баранова прошла немного вперед, остановилась и, оглянувшись, спросила раздраженно:

— Ну, что на этот раз вас так напугало?

Моррисон смутился. Неужели выражение лица так выдает его страхи?

— Ничего я не боюсь, — крикнул он. — Я просто устал от бесполезных хождений.

— А с чего ты взял, что мы шляемся? Я же сказала, что нам нужно увидеть Петра Шапирова. К нему мы сейчас и идем. Мы уже почти пришли.

Они повернули за угол, и Баранова подвела его к окну.

Пристроившись к ней, Моррисон заглянул вовнутрь. Он увидел комнату, в которой находилось несколько человек. Вокруг кровати — неизвестное Моррисону оборудование. Кровать находилась под стеклянным колпаком, и к ней тянулись различные трубочки. Моррисон насчитал в палате больше десятка человек медицинского персонала, не разбирая, кто врач, кто медсестра или санитар.

Баранова указала глазами:

— Это и есть академик Шапиров.

— Который? — не понял Моррисон. Его глаза поочередно останавливались на каждой фигуре, но ни в одной из них он не узнавал академика, с которым встречался однажды.

— На кровати.

— На кровати? Так он болен?

— Хуже. Он в коме. Уже целый месяц. И мы подозреваем, что его состояние уже необратимо.

— Ужасно жаль такое слышать. Полагаю, поэтому вы перед обедом говорили о нем в прошедшем времени?

— Да, прежний Шапиров уже в прошлом, разве что…

— Разве что он выздоровеет? Но вы ведь только что сказали, что процесс необратим.

— Это так. Но его мозг еще живет. Определенные нарушения, конечно, есть, иначе он не был бы в коме. Но мозг еще действует, поэтому Конев, следивший за вашей работой, считает, что частично его мыслительная деятельность сохраняется.

— А, — проговорил Моррисон, прозрев. — Я, кажется, начинаю понимать. Отчего вы не рассказали мне все с самого начала? Если вам нужна была моя консультация по этому вопросу, то нужно было объяснить мне суть дела сразу, и я поехал бы с вами по доброй воле. Но, с другой стороны, обследуй я его церебральные функции и скажи: «Да, Юрий Конев прав», какую бы это принесло вам пользу?

— Это не принесло бы никакой пользы. Вы все еще не понимаете, чего мы от вас хотим, а я не могу, пока вы не знаете сути проблемы, это в точности объяснить. Вы вполне осознаете, что хранится во все еще живых участках Шапировского мозга?

— Мысли, я полагаю.

— И прежде всего, мысли о взаимосвязи между постоянной Планка и скоростью света. Мысли об ускорении процесса минимизации и деминимизации. Как снизить затраты энергии на этот процесс и применять его на практике. Эти мысли могут открыть перед человечеством совершенно иные технические возможности, которые произведут такую революцию в науке и технике, и в обществе, конечно, какой еще не бывало со времен изобретения транзистора. А возможно, и со времени добывания огня. Кто скажет наверняка?

— Вам не кажется, что вы все чересчур драматизируете?

— Нет, Альберт, не кажется. Не приходило вам в голову, что если связать воедино процесс минимизации и увеличение скорости света, то космический корабль при достаточном уменьшении сможет достигать любой точки Вселенной в несколько раз быстрее обычной скорости света. Нам не потребуется полет «быстрее света». Свет будет лететь с нужной нам скоростью. И нам не нужна больше будет антигравитационная система, так как масса уменьшенного корабля окажется близкой к нулю.

— Что-то не могу я во все это поверить.

— Вы не верите в минимизацию?

— Да нет, я не это имел в виду. Я не могу поверить, будто решение этой проблемы беспокоит только одного человека. Другие ведь тоже, наверняка, иногда об этом думают? Ну, если проблему не разрешат сегодня, то, возможно, в следующем году, или в следующем десятилетии?

— Легко ждать, если вы не имеете к этому отношения, Альберт. Беда в том, что мы не собираемся дожидаться следующего десятилетия или даже следующего года. Центр Грот, в котором вы находитесь, обходится Советскому Союзу примерно в такую же сумму, как небольшая война. Всякий раз, когда мы пытаемся что-нибудь уменьшить — пусть даже ту же Катеньку — мы затрачиваем столько энергии, сколько хватило бы городу средних размеров на целый день жизни. И теперь уже правительство требует отчета о наших непомерных расходах. И многие ученые, не понимающие важности минимизации, или просто из зависти, жалуются, что ради Грота вся советская наука посажена на голодный паек. Если мы не создадим устройства, позволяющие снизить затраты энергии — и значительно, то нашу лавочку могут прикрыть.

— И все же, Наталья, если вы опубликуете имеющиеся у вас материалы по минимизации и доведете их до сведения Ассоциации Глобального Развития Науки, то огромное количество ученых начнет лохмать над этим голову и достаточно быстро отыщет способ объединения постоянной Планка со скоростью света.

— Вы правы, — ответила Баранова, — и, вероятно, ученый, который подберет ключ к низкозатратному процессу минимизации, будет американцем, либо французом, а может быть, нигерийцем или уругвайцем. А пока им владеет советский ученый, и у нас нет желания упускать первенство.

Моррисон, в свою очередь, заметил:

— Вы забываете о всемирном братстве ученых. Не стоит разбивать его на отдельные части.

— Вы бы заговорили иначе, если бы речь шла об американском ученом, находящемся на грани открытия. А сейчас к вам обращаются с просьбой воспользоваться результатами его исследований для чьей-то выгоды. Помните, какая реакция последовала из Америки на запуск первого советского спутника?

— Но с тех пор мы все определенно продвинулись.

— Да, на километр, а могли бы на десять. Мир все еще не научился думать глобально. Все достижения являются в определенной степени национальной гордостью.

— Тем хуже для этого мира. Уж коль скоро мы все не научились думать глобально и вынуждены поддерживать свою национальную гордость, то, по-видимому, мне следует позаботиться и о своей. С какой стати я, американец, должен беспокоиться об упускающем свое открытие советском ученом?

— Я всего лишь прошу вас понять важность этой проблемы для нас. Я прошу вас всего на минуту влезть в нашу шкуру и почувствовать отчаяние, с которым мы пытаемся узнать хоть что-то из всего, что известно Шапирову.

Моррисон сдался:

— Ладно, я все понимаю. Я этого не одобряю, но понять вас могу. А теперь — слушайте внимательно. Пожалуйста, объясните мне, что вы хотите от меня?

— Мы хотим, — горячилась Баранова, — чтобы вы помогли нам «извлечь» мысли Шапирова, которые продолжают жить в его мозгу.

— Но как? Исследования, проводимые мною, не имеют ничего общего с его. Даже если мы допустим, что в головном мозге имеется сеть передачи данных и что импульсы, излучаемые им, можно улавливать, подробно анализировать и, более того, если даже мы допустим, что мне несколько раз удавалось уловить чужие ментальные образы, возможно, созданные моим собственным воображением, — в любом случае, я не знаю способа, позволяющего исследовать импульсы головного мозга на предмет превращения их в реальные мысли.

— И даже если бы у вас появилась возможность детально анализировать импульсы отдельной нервной клетки, взятой из сети передачи данных головного мозга?

— При изучении отдельной клетки я не приближусь ни на шаг к необходимым вам результатам.

— Вы не допускаете, что мы можем просто уменьшить вас до необходимых размеров и поместить в эту клетку.

У Моррисона от страха ноги стали ватными. Она при первой встрече уже намекала на что-то подобное, но он отнесся к этой мысли как к абсурдной, потому что не верил в возможность минимизации. Но он ошибался. И ужас парализовал его, пройдя по всему телу холодной волной.

Моррисон ни тогда, ни после не мог с полной ясностью восстановить последовавшие за словами Барановой события. Он как бы погрузился во мрак.

Все происходившее с ним как бы затуманилось.

Очнувшись, он обнаружил себя лежащим на кушетке в небольшом кабинете. Баранова и выглядывавшие из-за нее Дежнев, Калныня и Конев неотрывно следили за ним. Лица этих троих обрели ясные очертания позже.

Он попытался сесть, но, приблизившись к нему, Конев удержал его за плечо:

— Альберт, пожалуйста, вам надо отдохнуть. Набирайтесь сил.

Моррисон в смущении переводил взгляд с одного на другого. Что-то его тревожило, но ему никак не удавалось вспомнить, что именно.

— Что произошло? Как я здесь очутился?

Он еще раз обвел взглядом комнату. Нет, раньше он здесь не бывал. Он помнил, как смотрел через окно на человека на больничной койке.

Он спросил озадаченно:

— Я что, потерял сознание?

— Ну, не совсем, — отозвалась Баранова, — но некоторое время вы были не в себе. По-видимому, вы находились под воздействием шока.

Теперь Моррисон все вспомнил. Он снова попытался приподняться и на этот раз более энергично оттолкнул руку Конева. Он сидел, опираясь о кушетку.

— Я вспомнил. Вы хотели, чтобы я подвергся минимизации. Что со мной произошло после ваших слов?

— Вы просто раскачивались из стороны в сторону и потеряли всякий интерес к окружающему. Мне пришлось уложить вас на каталку и доставить сюда. Мы посчитали, что нет необходимости в лекарствах, вам нужны только отдых и покой.

— Вы ничего мне не вводили? — Моррисон рассеянно смотрел на свои руки, как будто хотел разглядеть следы от инъекций через рукава своей рубашки.

— Ничего, уверяю вас.

— Я ничего вам не говорил перед тем, как впасть в прострацию?

— Ни слова.

— Ну, так позвольте сказать сейчас. Я не собираюсь подвергаться минимизации. Это ясно?

— Ясно, что это ваш ответ.

Дежнев присел на кушетку рядом с Моррисоном. В одной руке он держал полную бутылку, а в другой пустой стакан.

— Выпейте, это вам сейчас необходимо, — проговорил он, наливая стакан до половины.

— Что это? — поинтересовался Моррисон, пытаясь отвести его руку.

— Водка, — ответил Дежнев. — Это не лекарство, но это восстанавливает силы.

— Я не пью.

— Ну, все надо попробовать, дорогой Альберт. Испытать на себе согревающее действие водки необходимо даже тем, кто не пьет.

— Я не пью не потому, что я не одобряю этого. Просто я не умею пить. Мой организм не принимает алкоголь. Стоит мне сделать пару глотков, и через пять минут я буду пьян. Абсолютно пьян.

Брови Дежнева поползли вверх:

— И всего-то? А для чего же мы пьем? Пейте, если вы пьянеете, только понюхав пробку, благодарите бога за такую экономию. Пятнадцать капель согреют вас, ускорят кровообращение, прояснят голову, позволят собраться с мыслями. И даже прибавят вам храбрости.

Калныня произнесла полушепотом:

— Не ожидайте, что капля алкоголя произведет чудеса.

Он отчетливо расслышал ее слова. Моррисон быстро повернул голову и пристально посмотрел на нее. Сейчас она не показалась ему такой привлекательной, как при их первой встрече. Взгляд ее был тяжелым и неумолимым.

Моррисон продолжал сопротивляться:

— Я никогда не пытался представить себя храбрецом. Я никогда не говорил и не делал ничего такого, что позволило бы вам рассчитывать на мою помощь. Я, по-моему, дал понять с самого начала, что ничего не могу для вас сделать. Я очутился здесь по принуждение, как вы знаете. Я что, чем-то вам всем обязан? Или кому-то в отдельности?

Баранова сказала:

— Альберт, вас всего трясет. Выпейте глоток. Вы не опьянеете от глотка. А больше вас никто и не заставляет пить.

Пытаясь показать, что он не трусит, Моррисон, секунду поколебавшись, взял стакан из рук Дежнева и отчаянно глотнул. Горло обожгло, огонь покатился дальше. Водка почему-то имела сладковатый привкус. Сделав еще один глоток побольше, он вернул стакан Дежневу. Тот поставил стакан и бутылку на небольшой столик рядом с кушеткой.

Моррисон попытался что-то сказать, но закашлялся. Потом он проговорил сдавленно:

— Это действительно неплохо. Я согласен с вами, Аркадий…

Дежнев потянулся за стаканом, но повелительным жестом Баранова остановила его:

— Все. Этого достаточно, Альберт. Вам нужна ясная голова. Теперь вы успокоились и сможете выслушать нас.

Моррисон ощущал разливающееся по телу тепло. Так бывало, когда изредка на дружеских встречах он выпивал немного шерри, а однажды даже сухого мартини. Он считал, что сейчас в состоянии разбить любой выдвинутый ею аргумент.

— Ну что ж, — проговорил он, — начинается. — И плотно сжал губы.

— Я не говорю, Альберт, что вы нам что-то должны, и простите, что испытали по моей вине такой шок. Мы прекрасно понимаем, что вы отвергаете безрассудные эксперименты, и пытались преподнести вам наше предложение как можно осторожнее. Признаюсь, я надеялась, что вы поймете ценность нашего эксперимента без дополнительных объяснений.

— Вы ошибались, — заметил Моррисон. — Такая сумасшедшая мысль никогда не могла родиться в моей голове.

— Но вы же понимаете, в каком мы сейчас положении, не так ли?

— Я понимаю. Я только не вижу, как ваше положение связано с моим.

— Но ведь вы тоже в долгу перед глобальной наукой.

— Глобальная наука — это абстракция, перед которой я благоговею. Но не чувствую особого желания принести в жертву этой абстракции свое более чем конкретное тело. Да и суть вашего положения заключается в том, что на карту поставлена советская, а никак не глобальная, наука.

— Ну подумайте хотя бы об американской науке, — не сдавалась Баранова, — если вы нам поможете, то можете рассчитывать на свою долю в этом эксперименте. Это станет совместной советско-американской победой.

— Вы подтвердите мое соавторство? — потребовал Моррисон. — Или же весь эксперимент будет заявлен чисто советским?

— Даю вам слово, — ответствовала Баранова.

— Но вы не можете предать свое правительство.

— Ужас, — отреагировала Калныня, — он уже решает за наше правительство.

Конев обратился к Барановой:

— Подожди, Наталья. Дай я поговорю с нашим другом из Америки как мужчина с мужчиной.

Присев рядом с Моррисоном, он начал:

— Альберт, вы ведь сами заинтересованы в результатах своих исследований. Вы, признаем, пока мало в них продвинулись, и они весьма незначительны. Вы не убедите никого в своей стране, и вряд ли вам представится такой шанс. Ваши возможности ограниченны. Мы же предлагаем новые перспективы для работы, о которых вы и не мечтали еще три дня назад и которых, если откажетесь от них, может никогда больше не быть. У вас есть шанс перейти от романтических спекуляций в науке к убедительным фактам. Так воспользуйтесь им, и вы непременно станете самым известным физиком в мире.

Моррисон возразил:

Вы хотите, чтобы я рисковал жизнью в не прошедшем испытания эксперименте?

— Тому много прецедентов. На протяжении всей истории ученые, рискуя собой, проводили исследования. Они летали на воздушных шарах и спускались в глубь морей в примитивно оснащенных аппаратах, чтобы производить измерения и записывать наблюдения. Химики рисковали, испытывая яды и взрывчатые вещества, биологические патогены всех типов. Физиологи вводили себе ради эксперимента серу, а физики пытались на себе проверить последствия ядерного взрыва, понимая, что подвергают себя, так же как и всю планету, смертельному риску.

Моррисон вяло заметил:

— Хватит рассказывать сказки. Вы никогда не признаете, что американец принимал участие в открытии. Разве вы когда-нибудь допустите, чтобы советская наука потеряла свое первенство в данном вопросе?

— Давайте, — продолжал Конев, — будем честны друг с другом. Альберт, нам не удастся скрыть ваше участие, если мы даже сильно этого захотим. Американскому правительству уже известно, что вас доставили сюда. Мы об этом уже знаем. Вы тоже знаете, что они знают. Они не остановили нас, потому что сами хотели, чтобы вы оказались здесь. Так вот, они поймут или, по крайней мере, догадаются, зачем вы были нам нужны и что вы для нас делали после того, как мы объявим об удачном завершении эксперимента. И это еще раз убедит их, что американская наука на этот раз в вашем лице оказалась на высоте.

Моррисон некоторое время сидел молча, опустив голову. Щеки от выпитой водки горели. Он спиной чувствовал, как четыре пары глаз неотрывно следили за ним и как все четверо даже задержали дыхание.

Посмотрев на них, он произнес:

— Позвольте мне задать вам один вопрос. Почему Шапиров оказался в коме?

Он не услышал ни слова в ответ. И сразу три пары глаз переместились на Наталью Баранову.

Моррисон, проследив за их взглядами, тоже уставился на нее.

— Ну? — повторил он.

Баранова, выдержав паузу, ответила:

— Альберт, я скажу вам правду, даже если это окончательно разобьет наши надежды. Если мы попытаемся солгать, вы перестанете верить любому нашему слову. А если вы поймете, что мы честны, то, возможно, сможете нам поверить и в будущем.

— Альберт, академик Шапиров впал в кому после минимизации, которой мы хотим подвергнуть и вас. При деминимизации случилась небольшая неприятность, в результате был разрушен участок его мозга. Видимо, навсегда. Такое может случиться, и мы не пытаемся скрыть это от вас. Ну, а теперь, оценив нашу полную искренность, скажите: вы поможете?