Избранные произведения. I том

Предисловие

Теперь, когда эта книга напечатана и скоро разойдется по свету, я ясно вижу ее недостатки как по стилю, так и по содержанию. Касаясь последнего, я только могу сказать, что она не претендует быть исчерпывающим отчетом обо всем, что мы видели и сделали. Мне очень хотелось бы подробнее остановиться на многом, связанном с нашим путешествием в Страну Кукуанов, о чем я лишь мельком упоминаю, как, например: рассказать о собранных мною легендах, о кольчугах, которые спасли нас от смерти в великой битве при Луу, а также о Молчаливых, или Колоссах, у входа в сталактитовую пещеру. Если бы я дал волю своим желаниям, я бы рассказал подробнее о различиях, существующих между зулусским[2] и кукуанским диалектами, над которыми можно серьезно призадуматься, и посвятил бы несколько страниц флоре и фауне этой удивительной страны[3]. Есть еще одна чрезвычайно интересная тема, которая была мало затронута в книге. Я имею в виду великолепную организацию военных сил этой страны, которая, по моему мнению, значительно превосходит систему, установленную королем Чакой[4] в Стране Зулусов. Она обеспечивает более быструю мобилизацию войск и не вызывает необходимости применять пагубную систему насильственного безбрачия[5]. И, наконец, я лишь вскользь упомянул о семейных обычаях кукуанов, многие из которых чрезвычайно любопытны, а также об их искусстве плавки и сварки металлов. Это искусство они довели до совершенства, прекрасным примером которого служат их толлы — тяжелые металлические ножи, к которым с удивительным искусством приварены лезвия из великолепной стали.

Посоветовавшись с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом, я решил рассказать простым, безыскусственным языком только наши приключения, а обо всем прочем поговорить как-нибудь в другой раз, если, конечно, это явится желательным. Я с величайшим удовольствием поделюсь сведениями, которыми располагаю, со всеми, кто этим заинтересуется.

Теперь осталось лишь попросить читателя извинить меня за мой неотесанный стиль. В свое оправдание могу лишь сказать, что я больше привык обращаться с ружьем, чем с пером, и потому не могу претендовать на великолепные литературные взлеты и пышность стиля, встречающиеся в романах, которые я иногда люблю почитывать.

Вероятно, эти взлеты и пышность стиля желательны, но, к сожалению, я совсем не умею ими пользоваться.

На мой взгляд, книги, написанные простым и доходчивым языком, производят самое сильное впечатление и их легче понять. Впрочем, мне не совсем удобно высказывать свое мнение по этому поводу. «Острое копье, — гласит кукуанская пословица, — не нужно точить». На этом основании я осмеливаюсь надеяться, что правдивый рассказ, каким бы странным он ни был, не нужно приукрашивать высокопарными словами.

Глава 1

Может показаться странным, что, дожив до пятидесяти пяти лет, я впервые берусь за перо. Не знаю, что получится из моего рассказа и хватит ли вообще у меня терпения довести его до конца.

Оглядываясь на прожитую жизнь, я удивляюсь, как много я успел сделать и как много мне пришлось пережить. Наверно, и жизнь мне кажется такой длинной оттого, что слишком рано я был предоставлен самому себе. В том возрасте, когда мальчики еще учатся в школе, я уже вынужден был работать, торгуя всякой мелочью в старой колонии[6]. Чем только я не занимался с тех пор! Мне пришлось и торговать, и охотиться, и работать в копях, и даже воевать. И только восемь месяцев назад я стал богатым человеком. Теперь я обладаю огромным состоянием — я еще сам не знаю, насколько оно велико, — но не думаю, что ради этого я согласился бы вновь пережить последние пятнадцать или шестнадцать месяцев, даже если бы заранее знал, что все кончится благополучно и я так разбогатею. Я скромный человек, не люблю крови и насилия, и, откровенно говоря, мне изрядно надоели приключения. Не знаю, зачем я собираюсь писать эту книгу: это ведь совсем не по моей части. Да и образованным человеком я себя не считаю, хоть и очень люблю читать Ветхий завет[7] и легенды Инголдзби[8].

Все же попробую изложить причины, побудившие меня написать эту книгу. Во-первых, меня просили об этом сэр Генри Куртис и капитан Гуд. Во-вторых, я сейчас нахожусь у себя в Дурбане, и делать мне все равно нечего, так как боль в левой ноге снова приковала меня к постели. Я страдаю от этих болей с тех самых пор, как в меня вцепился этот проклятый лев; сейчас боли усилились, и я хромаю больше, чем обычно. Вероятно, в львиных зубах есть какой-то яд, иначе почему же совсем зажившие раны снова открываются, причем — заметьте! — ежегодно и в то же самое время.

На своем веку я застрелил шестьдесят пять львов, оставшись живым и невредимым, и не обидно ли, что какой-то шестьдесят шестой изжевал мою ногу, как кусок табака! Это нарушает естественный ход вещей, а я, помимо всех прочих соображений, люблю порядок, и мне это очень не нравится.

Кроме того, я хочу, чтобы мой сын Гарри, который сейчас работает в лондонской больнице, готовясь стать врачом, читая этот рассказ, отвлекся хотя бы на некоторое время от своих сумасбродств.

Работа в больнице, вероятно, иногда надоедает и начинает казаться довольно скучной — ведь можно пресытиться даже вскрытием трупов. Во всяком случае, рассказ мой Гарри скучным не покажется и хоть на денек, другой внесет немного разнообразия в его жизнь, тем более что я собираюсь рассказать самую удивительную историю, которая когда-либо случалась с человеком. Это может показаться странным, так как в ней нет ни одной женщины, за исключением Фулаты. Впрочем, нет! Есть еще Гагула, хотя я не знаю, была она женщина или дьявол. Но нужно сказать, что ей было по крайней мере сто лет, и поэтому как женщина особого интереса она не представляла, так что в счет идти не может. Во всяком случае, могу с уверенностью сказать, что во всей этой истории нет ни одной юбки.

Но не пора ли мне впрягаться в ярмо? Почва тут трудная, и мне кажется, будто я увяз в трясине по самую ось. Однако волы справятся с этим без особого труда. Сильная упряжка всегда в конце концов вытянет, со слабыми же волами, конечно, ничего не поделаешь! Итак, я начинаю!

«Я, Аллан Квотермейн из Дурбана, в Натале[9], джентльмен, приношу присягу и заявляю…» — так начал я свои показания на суде относительно печальной кончины Хивы и Вентфогеля, но, пожалуй, для книги это не совсем подходящее начало. И вообще, могу ли я назвать себя джентльменом? Что такое джентльмен? Мне это не совсем ясно. В своей жизни я имел дело не с одним ниггером[10]. Нет, я зачеркну это слово, оно мне совсем не по душе! Я знал туземцев, которые были джентльменами, с чем ты согласишься, Гарри, мой мальчик, прежде чем прочтешь эту книгу до конца. Знавал я также очень скверных и подлых белых, которые, однако, джентльменами не были, хоть денег у них было очень много. Во всяком случае, я родился джентльменом, хоть и был в течение всей жизни всего-навсего бедным странствующим торговцем и охотником.

Остался ли я джентльменом, не знаю, — судите об этом сами. Богу известно, что я старался им остаться!

На своем веку мне пришлось убить много людей, однако я никогда не запятнал свои руки невинной кровью и убивал, только защищаясь.

Всевышний даровал нам жизнь, и я полагаю, что он имел в виду, что мы будем ее защищать; по крайней мере, я всегда действовал на основании этого убеждения. И я надеюсь, что, когда пробьет мой смертный час, это мне простится. Увы! В мире много жестокости и безнравственности! И вот такому скромному человеку, как я, пришлось принимать участие во многих кровавых делах. Не знаю, правильно ли я сужу об этом, но я никогда не воровал, хотя однажды обманом выманил у одного кафра[11] стадо скота. И несмотря на то, что он тоже подложил мне свинью, я до сих пор чувствую угрызения совести.

Итак, с тех пор как я впервые встретил сэра Генри Куртиса и капитана Гуда, прошло примерно восемнадцать месяцев. Произошло же это следующим образом. Во время охоты на слонов за Бамангвато[12] мне с самого начала не повезло, и в довершение всего я схватил сильную лихорадку. Немного окрепнув, я добрался до Алмазных россыпей, продал всю слоновую кость вместе с фургоном и волами, рассчитался с охотниками и сел в почтовую карету, направляющуюся в Кап[13]. В Кейптауне я прожил неделю в гостинице, где, кстати сказать, меня здорово обсчитали, и осмотрел все его достопримечательности. Видел я и ботанические сады, которые, по моему мнению, приносят стране огромную пользу, и здание парламента, который, полагаю, никакой пользы не приносит. В Наталь я решил вернуться на пароходе «Данкелд». Он в это время стоял в доке в ожидании «Эдинбург Кастла», который должен был прибыть из Англии. Я оплатил проезд, сел на пароход, и в тот же день пассажиры, направляющиеся в Наталь, пересели с «Эдинбург Кастла» на «Данкелд». Мы снялись с якоря и вышли в море.

Среди новых пассажиров на борту нашего парохода два человека сразу же привлекли мое внимание. Один из них был джентльмен лет тридцати. Я никогда не встречал человека такого богатырского сложения. У него были соломенного цвета волосы, густая борода, правильные черты лица и большие, глубоко сидящие серые глаза. В своей жизни я не видел более красивого человека, и он чем-то напоминал мне древнего датчанина. Это, конечно, не значит, что я много знаю о древних датчанах; я знал только одного современного датчанина, который, кстати сказать, выставил меня на десять фунтов. Я вспомнил, что однажды где-то видел картину, изображающую несколько таких господ, которые, мне кажется, очень похожи на белых зулусов. У них в руках были кубки из рога, и длинные волосы ниспадали им на спину. Смотря на этого человека, стоявшего у трапа, я подумал, что если бы он немного отрастил себе волосы, надел стальную кольчугу на свою могучую грудь, взял бы боевой топор и кубок из рога, то вполне смог бы позировать для этой картины. И, между прочим, странная вещь (как сказывается происхождение!): позже я узнал, что в жилах сэра Генри Куртиса — так звали этого высокого джентльмена — текла датская кровь[14]. Он очень напоминал мне еще кого-то, но кого — я не мог вспомнить.

Другой человек, который стоял, разговаривая с сэром Генри, был совсем другого типа. Я сейчас же подумал, что он морской офицер. Не знаю почему, но морского офицера сразу видно. Мне приходилось с ними ездить на охоту, и должен сказать, что они всегда оказывались необыкновенно храбрыми и симпатичными людьми, каких редко можно встретить. Одно в них плохо: уж очень они любят ругаться.

Несколько раньше я задал вопрос: что такое джентльмен? Теперь я на него отвечу: это офицер Британского Королевского флота, хотя, конечно, и среди них иногда встречаются исключения. Я думаю, что широкие морские просторы и свежие ветры, несущие дыхание господа бога, омывают их сердца и выдувают скверну из сознания, делая их настоящими людьми. Но вернемся к рассказу. Я опять оказался прав. Действительно, этот человек был морским офицером. Безупречно прослужив во флоте ее величества семнадцать лет, неожиданно и вопреки его желанию он был зачислен в резерв с чином капитана. Вот что ожидает людей, которые служат королеве[15]. В полном расцвете сил и способностей, когда они приобретают большой опыт и знания, их выбрасывают в холодный, неприветливый мир без средств к существованию. Возможно, что они и примиряются с этим; что же касается меня, я все же предпочитаю зарабатывать на хлеб охотой. Денег у тебя будет так же мало, но пинков ты получишь меньше! Его фамилия — я нашел ее в списке пассажиров — была Гуд, капитан Джон Гуд. Это был коренастый человек лет тридцати, среднего роста, темноволосый, плотный, довольно оригинальный с виду. Он был чрезвычайно опрятно одет, тщательно выбрит и всегда носил в правом глазу монокль. Казалось, что этот монокль врос ему в глаз, так как носил он его без шнура и вынимал, только чтобы протереть. По простоте души я думал, что он и спит с ним, но потом узнал, что ошибался. Когда он ложился спать, то клал монокль в карман брюк вместе со вставными зубами, которых у него было два прекрасных комплекта, что часто заставляло меня нарушать десятую заповедь[16], так как своими я похвастаться не могу. Но я забегаю вперед.

Вскоре после того, как мы снялись с якоря, наступил вечер, и погода неожиданно испортилась. Пронизывающий ветер подул с суши, спустился густой туман с изморосью, и все пассажиры вынуждены были покинуть палубу. Наше плоскодонное судно было недостаточно нагружено, и потому его сильно качало — иногда казалось, что мы вот-вот перевернемся.

Но, к счастью, этого не случилось. Находиться на палубе было невозможно, и я стоял около машинного отделения, где было очень тепло, и развлекался тем, что смотрел на кренометр. Стрелка его медленно раскачивалась взад и вперед, отмечая угол наклона парохода при каждом крене.

— Ну и кренометр! Он же не выверен! — послышался рядом со мной чей-то раздраженный голос.

Оглянувшись, я увидел того морского офицера, на которого уже раньше обратил внимание.

— Разве? Почему вы так думаете?

— Думаю? Тут и думать нечего! Как же, — продолжал он, когда наш пароход снова восстановил равновесие после очередного крена, — если бы судно действительно накренилось до того градуса, который показывает эта штука, — тут он указал на кренометр, — мы бы перевернулись. Но что еще можно ожидать от капитанов торгового флота! Они чертовски небрежны.

Как раз в этот момент прозвучал обеденный гонг, чему я очень обрадовался, потому что если офицер Британского флота начинает ругать капитанов торгового флота, то слушать его невыносимо. Хуже этого только одно — слушать, как капитан торгового флота выражает свое откровенное мнение об офицерах Британского флота.

Мы с капитаном Гудом спустились в кают-компанию и там застали сэра Генри Куртиса уже за столом. Капитан Гуд сел с ним рядом, я же занял место напротив. Мы с капитаном разговорились об охоте. Он задавал мне много вопросов, и я старался давать наиболее исчерпывающие ответы. Вскоре разговор перешел на слонов.

— Ну, сэр, — сказал кто-то из сидевших недалеко от меня, — вам повезло: если кто-нибудь может толком рассказать вам о слонах, то это только охотник Квотермейн.

Сэр Генри, который все время молча прислушивался к нашему разговору, при последних словах заметно вздрогнул.

— Простите меня, сэр, — тихо сказал он низким басом, именно таким, какой должен был исходить из таких могучих легких, — простите меня, сэр, вы не Аллан Квотермейн?

Я ответил утвердительно.

Сэр Генри больше ко мне не обращался, но я слышал, как он тихо произнес про себя: «Какая удача!»

После обеда, когда мы выходили из кают-компании, сэр Генри предложил мне зайти к нему выкурить трубку. Я принял приглашение, и мы с капитаном Гудом пошли в его каюту, которая выходила на палубу. Это была прекрасная просторная каюта, когда-то состоявшая из двух. Когда кто-то из наших важных франтов совершал поездку на «Данкелде» вдоль побережья, перегородку сняли, а на прежнее место так и не поставили. В каюте был диван, перед которым стоял маленький стол. Сэр Генри послал стюарда за бутылкой виски, мы втроем сели и закурили трубки.

— Мистер Квотермейн, — обратился ко мне сэр Генри, когда стюард принес виски и зажег лампу, — в позапрошлом году, примерно в это время, вы, кажется, были в поселке, который называется Бамангвато, к северу от Трансвааля?

— Да, был, — отвечал я, несколько удивленный, что этот незнакомый джентльмен так хорошо осведомлен о моих странствиях, которые, как я полагал, особого интереса представлять не могли.

— Вы там торговали? — с живостью спросил меня Гуд.

— Да, я взял туда фургон с товаром, остановился у поселка и пробыл там, пока все не распродал.

Сэр Генри сидел против меня в плетеном кресле, облокотившись на стол. Он смотрел мне прямо в лицо своими проницательными серыми глазами, и казалось, что его взгляд выражает какое-то странное волнение.

— Вы случайно не встречали там человека, по фамилии Невилль?

— Ну как же, конечно встречал! Он распряг упряжку рядом с моим фургоном и прожил там две недели, чтобы дать возможность отдохнуть волам, перед тем как отправиться в глубь страны. Несколько месяцев назад я получил письмо от какого-то стряпчего, который просил меня сообщить, не знаю ли я, что сталось с Невиллем. Я сразу же написал ему все, что знал.

— Да, — сказал сэр Генри, — он переслал мне ваше письмо. В нем вы сообщили, что джентльмен, по фамилии Невилль, уехал из Бамангвато в начале мая в фургоне с погонщиком, проводником и охотником-кафром, по имени Джим. Он говорил, что намеревается добраться, если будет возможно, до Айнайти, конечного торгового пункта Земли Матабеле. Там он предполагал продать свой фургон и отправиться дальше пешком. Вы также сообщили, что он действительно продал свой фургон, потому что шесть месяцев спустя вы видели его у какого-то португальского торговца. Этот человек рассказал вам, что он купил его в Айнайти у белого, имени которого он не помнит, и нужно полагать, что белый со слугой-туземцем отправился в глубь страны на охоту.

— Совершенно верно, — подтвердил я.

Наступило молчание.

— Мистер Квотермейн, — неожиданно сказал сэр Генри, — я думаю, что вы ничего не знаете и не догадываетесь о том, каковы были причины, заставившие моего… мистера Невилля предпринять путешествие на север?

— Кое-что я об этом слышал, — ответил я и замолчал. Мне не хотелось говорить на эту тему.

Сэр Генри и Гуд переглянулись, и капитан многозначительно кивнул головой.

— Мистер Квотермейн, — сказал сэр Генри, — я хочу рассказать вам одну историю и попросить вашего совета, а возможно, и помощи. Мой поверенный передал мне ваше письмо и сказал, что я могу вполне на вас положиться. По его словам, вас хорошо знают в Натале, где вы пользуетесь всеобщим уважением. Кроме того, он сказал, что вы принадлежите к людям, которые умеют хранить тайны.

Я поклонился и отпил немного разбавленного виски, чтобы скрыть свое смущение, так как я скромный человек. Сэр Генри продолжал:

— Мистер Квотермейн, я должен сказать вам правду: мистер Невилль — мой брат.

— О! — промолвил я вздрогнув.

Теперь стало ясно, кого напоминал мне сэр Генри Куртис, когда я его впервые увидел. Мистер Невилль был гораздо меньше ростом, с темной бородой, но глаза у него были такие проницательные и такого же самого серого оттенка, как и у сэра Генри. В чертах лица также было некоторое сходство.

— Мистер Невилль — мой младший и единственный брат, — продолжал сэр Генри, — и мы впервые расстались с ним пять лет назад. До этого времени я не помню, чтобы мы разлучались даже на месяц. Но около пяти лет назад нас постигло несчастье: мы с братом поссорились не на жизнь, а на смерть (это иногда случается даже между очень близкими людьми), и я поступил с ним несправедливо.

Тут капитан Гуд, как бы в подтверждение этих слов, энергично закивал головой. В это время наш пароход сильно накренился, и изображение капитана Гуда, отчаянно кивающего головой, отразилось в зеркале, которое в этот момент оказалось над моей головой.

— Как вам, я полагаю, известно, — продолжал сэр Генри, — если человек умирает, не оставив завещания, и не имеет иной собственности, кроме земельной, называемой в Англии недвижимым имуществом, все переходит к его старшему сыну. Случилось так, что как раз в это время, когда мы поссорились, умер наш отец, не оставив завещания. В результате брат остался без гроша, не имея при этом никакой профессии. Конечно, мой долг заключался в том, чтобы обеспечить его, но в то время наши отношения настолько обострились, что к моему стыду (тут он глубоко вздохнул), я ничего для него не сделал. Не то чтобы я хотел несправедливо поступить с ним, нет, — я ждал, чтобы он сделал первый шаг к примирению, а он на это не пошел. Простите, что я утруждаю ваше внимание всеми этими подробностями, но для вас все должно быть ясно. Правда, Гуд?

— Само собой разумеется, — ответил капитан. — Я уверен, что мистер Квотермейн никого в это дело не посвятит.

— Конечно, — сказал я, — вы можете быть в этом уверены.

— Надо сказать, что я очень горжусь тем, что умею хранить тайны.

— Итак, — снова продолжал сэр Генри, — в это время у моего брата было на текущем счету несколько сот фунтов стерлингов. Ничего мне не говоря, он взял эту ничтожную сумму и под вымышленным именем Невилля отправился в Южную Африку с безумной мечтой нажить себе состояние. Это стало известно мне уже позже. Прошло около трех лет. Я не имел никаких сведений о брате, хотя писал ему несколько раз. Конечно, письма до него не доходили. С течением времени я все более и более о нем беспокоился. Я понял, мистер Квотермейн, что такое родная кровь.

— Это верно, — промолвил я и подумал о своем Гарри.

— Я отдал бы половину своего состояния, чтобы только узнать, что мой брат Джордж жив и здоров и я его снова увижу!

— Но на это надежды мало, Куртис, — отрывисто сказал капитан Гуд, взглянув на сэра Генри.

— И вот, мистер Квотермейн, чем дальше, тем больше я тревожился, жив ли мой брат, и если он жив, то как вернуть его домой. Я принял все меры, чтобы его разыскать, в результате чего получил ваше письмо. Полученные известия были утешительны, поскольку они указывали, что до недавнего времени Джордж был жив, но дальнейших сведений о нем до сих пор нет. Короче говоря, я решил приехать сюда и искать его сам, а капитан Гуд любезно согласился меня сопровождать.

— Видите ли, — сказал капитан, — мне все равно делать нечего. Лорды Адмиралтейства выгнали меня из флота умирать с голоду на половинном окладе. А теперь, сэр, вы, может быть, расскажете нам все, что знаете или слышали о джентльмене по фамилии Невилль.

Глава 2

Я медлил с ответом, набивая табаком свою трубку.

— Так что же вы слышали относительно дальнейшего путешествия моего брата? — спросил в свою очередь сэр Генри.

— Вот что мне известно, — отвечал я, — и до сегодняшнего дня ни одна живая душа от меня об этом не слышала. Я узнал тогда, что он отправляется в копи царя Соломона[17].

— Копи царя Соломона! — воскликнули вместе оба мои слушателя. — Где же они находятся?

— Не знаю, — сказал я. — Мне только приходилось слышать, что говорят об этом люди. Правда, я как-то видел вершины гор, по другую сторону которых находятся Соломоновы копи, но между мною и этими горами простиралось сто тридцать миль пустыни, и, насколько мне известно, никому из белых людей, за исключением одного, не удалось когда-либо пересечь эту пустыню. Но, может быть, мне лучше рассказать вам легенду о копях царя Соломона, которую я слышал? А вы дадите мне слово не разглашать без моего разрешения ничего из того, что я вам расскажу. Вы согласны? У меня есть серьезные основания просить вас об этом.

Сэр Генри утвердительно кивнул головой, а капитан Гуд ответил:

— Конечно, конечно!

— Итак, — начал я, — вам, вероятно, известно, что охотники на слонов — грубые, неотесанные люди и их мало что интересует, кроме обычных житейских дел да кафрских обычаев. Правда, время от времени среди них можно встретить человека, который увлекается собиранием преданий среди туземцев, пытаясь восстановить хоть малую часть истории этой таинственной страны. Как раз от такого человека я впервые услышал легенду о Соломоновых копях. Было это почти тридцать лет назад, во время моей первой охоты на слонов в Земле Матабеле.

Звали этого человека Иванс. На следующий год бедняга погиб — его убил раненый буйвол. Его похоронили около водопадов Замбези. Однажды ночью, помню, я рассказывал Ивансу об удивительных разработках, на которые натолкнулся, охотясь на антилоп куду[18] и канну[19] в той местности, которая теперь называется Лиденбургским районом Трансвааля. Я слышал, что недавно золотопромышленники снова нашли этот прииск, но я-то знал о нем много лет назад. Там в сплошной скале проложена широкая проезжая дорога, ведущая к входу в прииск или галерею. Внутри, в этой галерее, лежат груды золотоносного кварца, приготовленного для дробления. Это указывает на то, что рабочим, кем бы они ни были, пришлось поспешно покинуть прииск. На расстоянии шагов двадцати вглубь там есть поперечная галерея, с большим искусством облицованная камнем.

— «Ну! — сказал Иванс. — А я расскажу тебе нечто еще более удивительное!»

И он начал мне рассказывать о том, как далеко, во внутренних областях страны, он случайно набрел на развалины города. По его мнению, это был Офир, упоминаемый в библии. Между прочим, другие, более ученые люди подтвердили мнение Иванса спустя много лет после того, как бедняга уже погиб. Помню, я слушал как зачарованный рассказ обо всех этих чудесах, потому что в то время я был молод и этот рассказ о древней цивилизации и о сокровищах, которые выкачивали оттуда старые иудейские и финикийские авантюристы, когда страна давно уже вновь впала в состояние самого дикого варварства, подействовал на мое воображение. Внезапно Иванс спросил меня: «Слышал ли ты когда-нибудь, дружище, о Сулеймановых горах, которые находятся к северо-западу от земли Машукулумбве?»[20] Я ответил, что ничего не слышал.

«Так вот, — сказал он, — именно там находились копи, принадлежавшие царю Соломону, — я говорю о его алмазных копях!»

«Откуда ты это знаешь?» — спросил я.

«Откуда я знаю? Как же! Ведь что такое «Сулейман», как не испорченное слово «Соломон»?[21] И, кроме того, одна старая изанузи[22] в Земле Маника мне много об этом рассказывала. Она говорила, что народ, живший за этими горами, представлял собою ветвь племени зулусов и говорил на зулусском наречии, но эти люди были красивее и выше ростом, чем зулусы. Среди них жили великие волшебники, которые научились своему искусству у белых людей тогда, когда «весь мир был еще темен», и им была известна тайна чудесной копи, где находили «сверкающие камни».

Ну, в то время эта история показалась мне смешной, хоть она и заинтересовала меня, так как алмазные россыпи тогда еще не были открыты. А бедный Иванс вскоре уехал и погиб, и целых двадцать лет я совершенно не вспоминал его рассказа. Но как раз двадцать лет спустя — а это долгий срок, господа, так как охота на слонов опасное ремесло и редко кому удается прожить столько времени, — так вот, двадцать лет спустя я услышал нечто более определенное о горах Сулеймана и о стране, которая лежит по ту сторону гор. Я находился в поселке, называемом крааль[23] Ситанди, за пределами Земли Маника. Скверное это место: есть там нечего, а дичи почти никакой. У меня был приступ лихорадки, и чувствовал я себя очень плохо. Однажды туда прибыл португалец, которого сопровождал только слуга-метис. Надо сказать, что я хорошо знаю португальцев из Делагоа[24], — нет на земле худших дьяволов, жиреющих на крови и страданиях своих рабов.

Но этот человек резко отличался от тех, с которыми я привык встречаться. Он больше напоминал мне вежливых испанцев, о которых мне приходилось читать в книгах. Это был высокий, худой человек с темными глазами и вьющимися седыми усами. Мы немного побеседовали, так как он мог объясняться на ломаном английском языке, а я немного понимал по-португальски. Он сказал мне, что его имя Хозе Сильвестр и что у него есть участок земли около залива Делагоа. Когда на следующий день он отправился в путь со своим слугой-метисом, он попрощался со мной, сняв шляпу изысканным старомодным жестом.

«До свиданья, сеньор, — сказал он. — Если нам суждено когда-либо встретиться вновь, я буду уже самым богатым человеком на свете и тогда не забуду о вас!»

Это меня немного развеселило, хоть я и был слишком слаб, чтобы смеяться. Я видел, что он направился на запад, к великой пустыне, и подумал — не сумасшедший ли он и что он рассчитывает там найти.

Прошла неделя, и я выздоровел. Однажды вечером я сидел перед маленькой палаткой, которую возил с собой, и глодал последнюю ножку жалкой птицы, купленной мною у туземца за кусок ткани, стоивший двадцать таких птиц. Я смотрел на раскаленное красное солнце, которое тонуло в бескрайней пустыне, и вдруг на склоне холма, находившегося напротив меня на расстоянии около трехсот ярдов, заметил какого-то человека. Судя по одежде, это был европеец. Сначала он полз на четвереньках, затем поднялся и, шатаясь, прошел несколько ярдов. Потом он вновь упал и пополз дальше. Видя, что с незнакомцем произошло что-то неладное, я послал ему на помощь одного из моих охотников. Вскоре его привели, и оказалось, что это — как вы думаете, кто?

— Конечно, Хозе Сильвестр! — воскликнул капитан Гуд.

— Да, Хозе Сильвестр, вернее — его скелет, обтянутый кожей. Его лицо было ярко-желтого цвета от лихорадки, и большие темные глаза, казалось, торчали из черепа — так он был худ. Его кости резко выступали под желтой кожей, похожей на перманент, волосы были седые.

«Воды, ради бога, воды!» — простонал он; губы его растрескались, и язык распух и почернел.

Я дал ему воды, в которую добавил немного молока, и он выпил не менее двух кварт[25] залпом, огромными глотками. Больше я побоялся ему дать. Затем у него начался приступ лихорадки, он упал и начал бредить о горах Сулеймана, об алмазах и пустыне. Я взял его к себе в палатку и старался облегчить его страдания, насколько это было в моих силах. Многого сделать я, конечно, не мог. Я видел, чем это неизбежно должно кончиться. Около одиннадцати часов он немного успокоился. Я прилег отдохнуть и заснул. На рассвете я проснулся и в полумраке увидел его странную, худую фигуру. Он сидел и пристально смотрел в сторону пустыни. Вдруг первый солнечный луч осветил широкую равнину, расстилавшуюся перед нами, и скользнул по отдаленной вершине одной из самых высоких гор Сулеймана, которая находилась от нас на расстоянии более сотни миль.

«Вот она! — воскликнул умирающий по-португальски, протянув по направлению к вершине свою длинную, тощую руку. — Но мне уже никогда не дойти до нее, никогда! И никто никогда туда не доберется! — Вдруг он замолчал. Казалось, что он что-то обдумывает. — Друг, — сказал он, оборачиваясь ко мне, — вы здесь? У меня темнеет в глазах».

«Да, — ответил я, — я здесь. А теперь лягте и отдохните».

«Я скоро отдохну, — отозвался он. — У меня будет много времени для отдыха — целая вечность. Я умираю! Вы были добры ко мне. Я дам вам один документ. Быть может, вы доберетесь туда, если выдержите путешествие по пустыне, которое погубило и меня и моего бедного слугу».

Затем он пошарил за пазухой и вынул предмет, который я принял за бурский кисет для табака, сделанный из шкуры сабельной антилопы. Он был крепко завязан кожаным ремешком, который мы называем «римпи». Умирающий попытался развязать его, но не смог. Он передал его мне. «Развяжите это», — сказал он. Я повиновался и вынул клочок рваного пожелтевшего полотна, на котором что-то было написано буквами цвета ржавчины. Внутри находилась бумага.

Он продолжал говорить очень тихо, так как силы его слабели:

«На бумаге написано то же самое, что и на обрывке материи. Я потратил многие годы, чтобы все это разобрать. Слушайте! Мой предок, политический эмигрант из Лиссабона, был одним из первых португальцев, высадившихся на этих берегах. Он написал этот документ, умирая среди тех гор, на которые ни до этого, ни после не ступала нога белого человека. Его звали Хозе да Сильвестра, и жил он триста лет назад. Раб, который ожидал его по эту сторону гор, нашел его труп и принес записку домой, в Делагоа. С тех пор она хранилась в семье, но никто не пытался ее прочесть, пока наконец мне не удалось это сделать самому. Это стоило мне жизни, но другому может помочь достичь успеха и стать самым богатым человеком в мире — да, самым богатым в мире! Только не отдавайте эту бумагу никому, отправляйтесь туда сами!»

Затем он снова начал бредить, и час спустя все было кончено.

Мир его праху! Он умер спокойно, и я похоронил его глубоко и положил валуны на могилу, поэтому не думаю, чтобы шакалам удалось вырыть его труп. А потом я оттуда уехал.

— А что же сталось с документом? — спросил сэр Генри, слушавший меня с большим интересом.

— Да, да, что же было написано в этом документе? — добавил капитан Гуд.

— Хорошо, господа, если хотите, я расскажу вам и это. Я еще никому его не показывал, а пьяный старый португальский торговец, который перевел мне этот документ, забыл его содержание на следующее же утро.

Подлинный кусок материи у меня дома, в Дурбане, вместе с переводом бедного дона Хозе, но у меня в записной книжке есть английский перевод и копия карты, если это вообще можно назвать картой. Вот она. А теперь слушайте: «Я, Хозе да Сильвестра, умирая от голода в маленькой пещере, где нет снега, на северном склоне вершины ближайшей к югу горы, одной из двух, которые я назвал Грудью Царицы Савской[26], пишу это собственной кровью в год 1590-й, обломком кости на клочке моей одежды. Если мой раб найдет эту записку, когда он придет сюда, и принесет ее в Делагоа, пусть мой друг (имя неразборчиво) даст знать королю о том, что здесь написано, чтобы он мог послать сюда армию. Если она преодолеет пустыню и горы и сможет победить отважных кукуанов и их дьявольское колдовство, для чего следует взять с собой много священнослужителей, то он станет богатейшим королем со времен Соломона. Я видел собственными глазами несметное число алмазов в сокровищнице Соломона, за Белой Смертью, но из-за вероломства Гагулы, охотницы за колдунами, я ничего не смог унести и едва спас свою жизнь. Пусть тот, кто пойдет туда, следует по пути, указанному на карте, и восходит по снегам, лежащим на левой Груди Царицы Савской, пока не дойдет до самой ее вершины. На северном ее склоне начинается Великая Дорога, проложенная Соломоном, откуда три дня пути до королевских владений. Пусть он убьет Гагулу. Молитесь о моей душе. Прощайте. Хозе да Сильвестра».

Когда я окончил чтение документа и показал копию карты, начерченной слабеющей рукой старого португальца — его собственной кровью вместо чернил, — наступило глубокое молчание. Мои слушатели были поражены.

— Да, — сказал наконец капитан Гуд, — я дважды объехал вокруг света и был во многих местах, но пусть меня повесят, если мне когда-либо приходилось слышать или читать этакую историю.

— Да, это странная история, мистер Квотермейн, — прибавил в свою очередь сэр Генри. — Надеюсь, вы не подшучиваете над нами? Я знаю, что это иногда считается позволительным по отношению к новичкам.

— Если вы так думаете, сэр Генри, тогда лучше покончим с этим, — сказал я очень раздраженно, кладя бумагу в карман и поднимаясь, чтобы уйти. — Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из этих болванов, которые считают остроумным врать и постоянно хвастаются перед приезжими необычайными охотничьими приключениями, которых на самом деле никогда не было.

Сэр Генри успокаивающим жестом положил свою большую руку мне на плечо.

— Сядьте, мистер Квотермейн, — сказал он, — и извините меня. Я прекрасно понимаю, что вы не хотите нас обманывать, но согласитесь, что ваш рассказ был настолько необычен, что нет ничего удивительного, что я мог усомниться в его правдивости.

— Вы увидите подлинную карту и документ, когда мы приедем в Дурбан, — сказал я, несколько успокоившись. Действительно, когда я задумался над своим рассказом, я понял, что сэр Генри совершенно прав. — Но я еще ничего не сказал о вашем брате. Я знал его слугу Джима, который отправился в путешествие вместе с ним. Это был очень умный туземец, родом из Бечуаны, и хороший охотник. Я видел Джима в то утро, когда мистер Невилль готовился к отъезду. Он стоял у моего фургона и резал табак для трубки.

«Джим, — сказал я, — куда это вы отправляетесь? За слонами?»

«Нет, баас[27], — отвечал он, — мы идем на поиски чего-то более ценного, чем слоновая кость».

«А что же это может быть? — спросил я из любопытства. — Золото?»

— Нет, баас, нечто более ценное, чем золото». — И он усмехнулся.

Я более не задавал вопросов, потому что не желал показаться любопытным и тем самым уронить свое достоинство. Однако его слова сильно меня заинтересовали.

Вдруг Джим перестал резать табак.

«Баас», — сказал он.

Я сделал вид, что не слышу.

«Баас», — повторил он.

«Да, дружище, в чем дело?» — отозвался я.

«Баас, мы отправляемся за алмазами».

«За алмазами? Послушай, тогда вы совсем не туда едете, — вам же нужно ехать в сторону россыпей».

«Баас, ты слышал когда-нибудь о Сулеймановых горах?»

«Да!»

«Ты слышал когда-нибудь, что там есть алмазы?»

«Я слышал какую-то дурацкую болтовню об этом, Джим».

«Это не болтовня, баас. Я когда-то знал женщину, которая пришла оттуда со своим ребенком и добралась до Наталя. Она сама рассказывала мне об этом. Теперь она уже умерла».

«Твой хозяин пойдет на корм хищным птицам, Джим, если он не откажется от намерения добраться до страны Сулеймана. Да и ты тоже, если только они найдут какую-нибудь поживу в твоем никчемном старом скелете», — сказал я. Он усмехнулся:

«Может быть, баас. Но человек должен умереть. А мне самому хотелось бы попытать счастья в новом месте. К тому же здесь скоро перебьют всех слонов».

«Вот что, дружище! — сказал я. — Подожди-ка, пока «бледнолицый старик»[28] не схватит тебя за твою желтую глотку, тогда мы послушаем, какую ты запоешь песенку».

Полчаса спустя я увидел, что фургон Невилля двинулся в путь. Вдруг Джим повернул обратно и подбежал ко мне.

«Послушай, баас, — сказал он, — я не хочу уезжать, не попрощавшись с тобой, потому что, пожалуй, ты прав: мы никогда обратно не вернемся».

«Так твой хозяин действительно собрался в Сулеймановы горы, Джим, или ты лжешь?»

«Нет, — отвечал Джим, — это действительно так. Он сказал, что ему необходимо во что бы то ни стало попытаться составить себе состояние, — так почему бы ему не попытаться разбогатеть на алмазах?»

«Подожди-ка немножко, Джим, — сказал я, — ты возьмешь записку для своего хозяина, но обещай мне отдать ее только тогда, когда вы достигнете Айнайти» (это было на расстоянии около ста миль).

«Хорошо», — ответил он.

Я взял клочок бумаги и написал на нем: «Пусть тот, кто пойдет туда… восходит по снегам, лежащим на левой груди Царицы Савской, пока не дойдет до самой ее вершины. На северном ее склоне начинается Великая Дорога, проложенная Соломоном».

«Так вот, Джим, — сказал я, — когда ты отдашь эту записку своему хозяину, скажи ему, что нужно точно придерживаться этого совета. Помни, что ты не должен сейчас отдавать ему эту бумажку, потому что я не хочу, чтобы он повернул обратно и стал задавать мне вопросы, на которые у меня нет желания отвечать. А теперь иди, лентяй, — фургона уже почти не видно». Джим взял записку и побежал догонять фургон. Вот и все, что мне известно о вашем брате, сэр Генри. Но я очень боюсь, что…

— Мистер Квотермейн, — прервал меня сэр Генри, — я отправляюсь на поиски моего брата. Я пройду по его пути до Сулеймановых гор, а если потребуется, то и дальше. Я буду идти, пока не найду его или не узнаю, что он погиб. Вы пойдете со мной?

Мне кажется, я уже говорил, что я осторожный человек и, кроме того, человек тихий и скромный, и меня ошеломило и испугало это предложение. Мне казалось, что отправиться в подобное путешествие — значит пойти на верную смерть. Кроме того, уж не говоря обо всем прочем, я должен помогать сыну и поэтому не могу позволить себе так скоро умереть.

— Нет, благодарю вас, сэр Генри, я предпочел бы отказаться от вашего предложения, — ответил я. — Я слишком стар для того, чтобы принимать участие в сумасбродных затеях подобного рода, которые несомненно окончатся для нас так же, как для моего бедного друга Сильвестра. У меня есть сын, который нуждается в моей поддержке, и я не имею права рисковать своей жизнью.

Сэр Генри и капитан Гуд казались очень разочарованными.

— Мистер Квотермейн, — сказал сэр Генри, — я состоятельный человек и от своего намерения не откажусь. За свои услуги вы можете потребовать любое вознаграждение. Эта сумма будет вам уплачена до нашего отъезда. Одновременно с этим, на случай нашей гибели, я приму меры, чтобы ваш сын был соответствующим образом обеспечен. Из сказанного мною вы поймете, насколько необходимым я считаю ваше участие. Если же нам посчастливится добраться до Сулеймановых копей и найти алмазы, вы поделите их поровну с Гудом. Мне они не нужны. Я сильно сомневаюсь в том, что нам удастся туда добраться, так как надежды на это нет почти никакой. Но я не сомневаюсь в том, что в пути мы сможем добыть слоновую кость, и вы поступите с нею таким же образом. Вы можете поставить мне свои условия, мистер Квотермейн. Кроме того, я, конечно, оплачу все расходы.

— Сэр Генри, — сказал я, — я никогда не получал более щедрого предложения, и бедному охотнику и торговцу следует о нем поразмыслить. Но мне еще не приходилось иметь дело с таким крупным предприятием. Мне нужно время, чтобы все это обдумать. Во всяком случае, я дам вам ответ до нашего прибытия в Дурбан.

— Прекрасно, — ответил сэр Генри.

Затем я пожелал им доброй ночи и ушел к себе.

В эту ночь мне снились бедный, давно умерший Сильвестр и алмазы.

Глава 3

Чтобы добраться морем от Кейптауна до Дурбана, нужно затратить четыре — пять дней: это зависит от состояния погоды и скорости хода судна. В Ист-Лондоне[29] постройка порта еще не закончена, несмотря на то, что на него уже ухлопали целую кучу денег. Поэтому, вместо того, чтобы причаливать к пристани в прекрасно оборудованном порту, о котором давно прожужжали все уши, пароходы до сих пор бросают якорь далеко от берега. Если море неспокойно, то бывает, что приходится ждать целые сутки, пока наконец от берега смогут отойти буксиры с шлюпками за пассажирами и грузом. Но нам, к счастью, ждать не пришлось. Когда мы подошли к Ист-Лондону, волнение на море было совсем незначительное, и с берега сразу же отчалили буксиры, ведя за собой вереницу безобразных плоскодонных шлюпок. С нашего парохода со всего размаха начали швырять в них тюки с товаром, не обращая внимания на то, что в них находится: шерсть, фарфор — все летело вниз в одну кучу. Стоя на палубе, я видел, как вдребезги разбился ящик с четырьмя дюжинами шампанского и искристое вино брызнуло и запенилось по дну грязной грузовой шлюпки. Ужасно досадно было смотреть, как бессмысленно пропадает столько вина! Это быстро сообразили и находившиеся в лодке грузчики-кафры. Они нашли две случайно уцелевшие бутылки, отбили у них горлышки и выпили все до дна. Шампанское ударило им в голову, и они сразу же опьянели. Этого кафры никак не ожидали: в страшном испуге они начали кататься по дну лодки, крича, что добрый напиток «тагати» — то есть заколдован. Я вступил с ними в разговор и подтвердил, что они выпили самую страшную отраву белого человека и должны умереть. В диком ужасе кафры налегли на весла, и лодка помчалась к берегу. Я уверен, что никогда в жизни они не дотронутся больше до шампанского.

Всю дорогу в Наталь я думал о предложении сэра Куртиса. Первые дня два мы не затрагивали этого вопроса, хотя и были все время вместе. Я рассказывал сэру Генри и Гуду о своих охотничьих приключениях, причем ничего не выдумывал и не преувеличивал, как это имеют обыкновение делать охотники. Я считаю, что и не имеет смысла нам, африканским охотникам, привирать и плести небылицы. У нас бывают такие необыкновенные приключения, что и без того есть чем поделиться. Впрочем, это к моему рассказу не относится.

Наконец в один прекрасный январский день — у нас ведь январь самый жаркий месяц — наш пароход стал подходить к Наталю, и мы пошли вдоль его живописных берегов, рассчитывая к закату солнца обогнуть Дурбанский мыс. Этот берег с его красными песчаными холмами и бесконечными просторами ярко-изумрудной зелени, в которой прячутся краали кафров, удивительно красив. Набегающие волны, ударяясь о прибрежные скалы, поднимаются ввысь и, падая, образуют белоснежную полосу пены, которая тянется вдоль всего берега. Но особенно роскошна природа у самого Дурбана. В течение многих веков бурные потоки дождей промыли в холмах глубокие ущелья, по которым текут сверкающие на солнце реки; на фоне густых темно-зеленых зарослей кустарников, растущих так, как насадил их сам господь, время от времени виднеются рощи хлебных деревьев и плантации сахарного тростника. Изредка среди этой пышной зелени вдруг выглядывает белый домик и словно улыбается безмятежно-спокойному морю, придавая особую законченность и домашний уют всей этой великолепной панораме.

Я думаю, как бы прекрасен ни был пейзаж, он непременно требует присутствия человека. Возможно, мне это кажется потому, что уж слишком долго я прожил в диких и безлюдных местах и потому знаю цену цивилизации, хотя она вытесняет и зверя и дичь. Райский сад был, конечно, прекрасен и до появления человека, но я убежден, что он стал еще прекраснее, когда в нем стала гулять Ева.

Но вернусь к рассказу. Мы немного ошиблись в расчете, и солнце давно уже село, когда мы бросили якорь неподалеку от Дурбанского мыса и услышали выстрел, извещающий добрых жителей Дурбана о прибытии почты из Англии. Ехать на берег было слишком поздно; мы посмотрели, как грузят в спасательную шлюпку почту, и пошли обедать.

Когда мы снова вышли на палубу, луна уже взошла и ярко освещала море и берег. Быстро мелькающие огни маяка казались совсем бледными в ее ослепительном сиянии. С берега доносился пряный, сладкий аромат, который мне всегда напоминает церковные песнопения и миссионеров. Домики на Берейской набережной были ярко освещены. С большого брига, стоявшего рядом с нами, доносились музыка и песни матросов, которые поднимали якорь, готовясь выйти в море. Была тихая, чудная ночь, одна из тех ночей, которые бывают в Южной Африке. Как луна окутывала своим серебристым покровом всю природу, так и эта дивная ночь окутывала покровом мира все живущее на земле. Даже огромный бульдог, принадлежавший одному из наших пассажиров, под влиянием этой торжественной тишины и покоя забыл о своем желании вступить в бой с обезьяной, сидевшей в клетке на полубаке. Он лежал у входа в каюту и сладко храпел: должно быть, ему снилось, что он прикончил обезьяну, и поэтому был наверху блаженства.

Мы трое — то есть сэр Генри Куртис, капитан Гуд и я — пошли и сели у штурвала.

— Ну, мистер Квотермейн, — обратился ко мне сэр Генри после минутного молчания, — обдумали вы мое предложение?

— Да, да! — повторил за ним капитан Гуд. — Что же вы решили? Надеюсь, вы примете участие в нашей экспедиции? Мы были бы счастливы, если бы вы согласились сопровождать нас не только до копей царя Соломона, но и вообще всюду, где мог бы оказаться джентльмен, которого вы знали под фамилией Невилль.

Я молча встал, подошел к борту и стал выколачивать трубку. Я не знал, что ответить, мне нужна была хотя бы еще минута, чтобы прийти к окончательному решению. И в то мгновение, когда горящий пепел блеснул в темноте, это решение было принято — я согласился. Так часто бывает в жизни: вы долго колеблетесь и не знаете, как быть, а в конце концов решаете вопрос в одно мгновение.

— Хорошо, господа, — сказал я, садясь на свое место, — я согласен. С вашего разрешения, я расскажу вам, почему и на каких условиях я принимаю ваше предложение. Начну с условий.

Первое. Помимо того, что вы оплачиваете все расходы, связанные с путешествием, вся слоновая кость и другие ценности, добытые нами в пути, должны быть поровну поделены между капитаном Гудом и мною.

Второе. Кроме того, прежде чем мы тронемся в путь, вы уплачиваете мне за услуги пятьсот фунтов стерлингов. Я же обязуюсь честно служить вам до тех пор, пока вы сами не откажетесь от вашего предприятия, или пока мы не достигнем нашей цели, или не погибнем.

Третье. Прежде чем мы отправимся в Сулеймановы горы, вы должны оформить обязательство, по которому в случае моей гибели или тяжелого увечья вы обязуетесь выплачивать моему сыну Гарри, который изучает медицину в Лондоне, ежегодно сумму в размере двухсот фунтов в течение пяти лет. К этому времени он уже станет на ноги и будет в состоянии зарабатывать на жизнь, если, конечно, вообще из него выйдет толк. Вот и все мои условия. Может быть, вы считаете, что я очень много прошу?

— Нет, нет! — с живостью возразил сэр Генри. — Я с удовольствием принимаю все ваши условия. Я решил во что бы то ни стало отправиться на поиски брата и от своего намерения не отступлюсь. Принимая во внимание ваш опыт и исключительную осведомленность в деле, которое меня интересует, я готов заплатить вам еще больше.

— Тогда жаль, что мне не пришло в голову попросить больше, — сказал я, — но своих слов я никогда обратно не беру. А теперь скажу вам, по каким причинам я решил с вами идти в такой далекий и опасный путь. Прежде всего, господа, должен вам сказать, что все эти дни я присматривался к вам, и не сочтите с моей стороны дерзостью, если скажу, что вы оба мне очень нравитесь. Я уверен, что мы великолепно пойдем в одной упряжке. А когда собираешься в такой длительный путь, это очень важно. Что касается самого путешествия — я имею в виду нашу попытку перейти Сулеймановы горы, скажу вам прямо, господа, что вряд ли мы вернемся оттуда живыми. Какова была судьба старого да Сильвестра триста лет назад? Какая судьба постигла его потомка двадцать лет назад? И какова судьба вашего брата? Скажу вам откровенно, господа, я уверен, что нас ждет та же участь.

Я остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели мои слова. Мне показалось, что капитан Гуд был немного встревожен; лицо сэра Генри даже не дрогнуло.

— Мы должны рискнуть, — сказал он своим обычным, спокойным тоном.

— Вам может показаться странным, — продолжал я, — что, предвидя такой конец нашего путешествия, я все же не отказываюсь идти с вами, тем более, что человек я робкий. Но на это есть две причины. Во-первых, я фаталист и убежден, что мой смертный час предопределен независимо от моих поступков и желаний. И если мне суждено идти в Сулеймановы горы и там погибнуть, это значит, что так предназначено мне судьбой. Конечно, всемогущий господь знает, что он собирается со мной делать, поэтому мне самому не надо об этом беспокоиться. Во-вторых, я человек бедный. Несмотря на то, что я занимаюсь охотой почти сорок лет, я ничего не скопил, так как моих заработков хватает мне только на жизнь. Вы, конечно, знаете, господа, что охота на слонов дело опасное и люди, занимающиеся этим ремеслом, живут в среднем четыре — пять лет. Я же эти установленные сроки превысил почти в семь раз и потому думаю, что час моей смерти не так уж далек. Если я погибну на охоте, то после уплаты моих долгов мой сын Гарри, которому еще надо учиться, чтобы стать на ноги, останется без всяких средств к существованию. Если же я отправлюсь с вами, он будет обеспечен на пять лет. Вот вам вкратце мои соображения.

— Мистер Квотермейн, — сказал сэр Генри, слушавший меня с большим вниманием, — причины, заставляющие вас присоединиться к нашей экспедиции, которая, по вашему мнению, может закончиться столь печально, делает вам честь. Конечно, только время и события покажут, правы вы или нет. Но иду ли я на верную гибель, или нет, я решил довести это дело до конца, каков бы он ни был. Ну, а если уж нам суждено погибнуть, я надеюсь, что перед смертью мы все же сможем немного поохотиться. Как вы думаете, Гуд?

— Разумеется, — подтвердил капитан. — Мы все трое привыкли смотреть опасности в глаза и сумеем постоять за себя. Поэтому отступать не следует. А теперь я предлагаю спуститься в кают-компанию и выпить за счастливый исход нашего путешествия.

На следующий день мы съехали на берег, и я предложил сэру Генри и капитану Гуду поселиться в моем скромном домике на Берейской набережной. В нем только три комнаты и кухня; выстроен он из необожженного кирпича, а крыша покрыта оцинкованным железом. Но зато сад у меня прекрасный. В нем растут самые лучшие сорта японской мушмулы[30] и чудные манговые деревья[31], от которых я ожидаю великолепных плодов. Их подарил мне директор Ботанического сада. У меня есть садовник, один из моих бывших охотников, по имени Джек. Когда мы с ним охотились в Стране Сикукунис, буйволица так сильно искалечила ему бедро, что бедный Джек был вынужден навсегда забыть об охоте. Но он может кое-как ковылять и ухаживать за садом. Сам Джек — из миролюбивого племени гриква; зулуса вы никогда не заставите заниматься садоводством — мирные занятия ему не по душе.

Так как в моем домишке было тесно, сэр Генри и Гуд спали в палатке, которую я разбил в апельсиновой аллее в конце сада. Деревья были в цвету, и от них шел приятный аромат, а на ветках ярко выделялись зеленые и золотые плоды (надо сказать, что у нас в Дурбане на деревьях можно видеть и цветы и плоды одновременно). Место наше красивое, и спать на воздухе очень приятно, тем более, что у нас в Береа москитов почти нет, если же они иногда и появляются, то только после сильных дождей.

Однако надо продолжать рассказ, иначе он тебе, Гарри, надоест раньше, чем мы доберемся до Сулеймановых гор. Итак, решив отправиться с сэром Генри, я немедленно занялся необходимыми приготовлениями. Прежде всего, мой мальчик, я получил от сэра Генри документ, обеспечивающий твое будущее. Здесь мы столкнулись с некоторыми затруднениями: сэр Генри не был местным жителем, и деньги, которые тебе следовало бы получать в случае моей гибели, находились в Англии. Но в конце концов мы это дело уладили благодаря одному ловкому адвокату, который содрал с нас возмутительную цену — целых двадцать фунтов стерлингов.

Положив чек на пятьсот фунтов в карман и отдав таким образом дань предосторожности, я купил за счет сэра Генри фургон и упряжку превосходных волов. Фургон был длиной в двадцать два фута, на железных осях, очень прочный и легкий, правда не совсем новый. Один раз он уже побывал на Алмазных россыпях, но вернулся оттуда без повреждений. Это еще больше меня убедило в том, что повозка была сделана из сухого, хорошо выдержанного дерева. Если фургон плохо слажен или сделан из сырого материала, это обнаруживается при первой же поездке. Задняя часть нашей повозки на протяжении двенадцати футов была крыта брезентом в виде навеса, передняя же, предназначенная для багажа, была открыта. Такие фургоны у нас называются «полукрытыми». Задняя часть была приспособлена для жилья — в ней находилась постель из шкур, на которой могли спать два человека, полка для оружия и кое-какие необходимые вещи. Я дал за него сто двадцать пять фунтов и считаю, что это было недорого.

Затем я купил великолепную упряжку из двадцати зулусских быков, которыми любовался уже около двух лет. Обычная упряжка состоит из шестнадцати голов, но на всякий случай я купил еще четыре. Зулусский скот низкорослый и легкий, почти наполовину меньше африкандерского[32], который используется для перевозки тяжелых грузов. Эти мелкие животные менее подвержены болезням ног, чем крупные, чрезвычайно неразборчивы в корме и приспособлены к самым тяжелым условиям. Поэтому они выживают там, где африкандерские мрут с голоду. Зулусские быки легче и быстроходнее; с легкой ношей они могут пройти пять миль в день. Кроме того, наши животные были хорошо «просолены» — то есть закалены, так как исходили всю Южную Африку вдоль и поперек. Поэтому наша упряжка была до некоторой степени гарантирована от той страшной формы малярии, которая так часто уничтожает целые стада, когда они попадают в непривычные им вельды[33]. Что касается страшной легочной болезни — то есть чахотки, — которая у нас так часто губит скот, им была сделала прививка. Для этого на хвосте быка, примерно на один фут от основания, делается надрез, к которому привязывается кусочек легкого, взятого у животного, погибшего от этой болезни. Через некоторое время бык заболевает легкой формой чахотки, хвост у него отмирает и отпадает на месте надреза, но зато сам он становится невосприимчив к чахотке. Жестоко, конечно, лишать животное хвоста, особенно в стране, где так много мух, но уж лучше пожертвовать хвостом, чем потерять и хвост и быка. Хвост без быка ни на что не годен, разве только чтобы смахивать им пыль. Но все-таки довольно забавно идти за быками и видеть перед собой двадцать жалких огрызков вместо хвостов. Так и кажется, что природа что-то напутала и вместо хвостов приставила быкам задние украшения целой своры премированных бульдогов.

После того, как вопрос с животными был улажен, надо было подумать о провианте и лекарствах. Это требовало самого тщательного обсуждения. Нам нельзя было перегружать фургон и вместе с тем нужно было взять много вещей, необходимых для такого длительного путешествия. К счастью, оказалось, что Гуд кое-что смыслит в медицине. Каким-то образом ему когда-то удалось прослушать курс медицины и хирургии, и время от времени он применял свои познания на практике. У капитана не было, конечно, звания доктора, но впоследствии мы убедились, что он понимает в этом деле больше, чем многие из тех господ, которые получили право писать после своей фамилии звание доктора медицины. У него была отличная походная аптечка и набор хирургических инструментов. Когда мы еще были в Дурбане, он отрезал у какого-то кафра большой палец ноги так ловко, что было просто приятно смотреть. Но капитан был совершенно ошеломлен, когда этот кафр, флегматично следивший за операцией, попросил приставить ему новый палец, говоря, что на худой конец подойдет и белый.

Благополучно уладив дела с провиантом и лекарствами, мы перешли к вопросу об оружии и найме прислуги. Что касается оружия, я лучше приведу список отобранного нами из того богатого запаса, который сэр Генри привез с собой из Англии, и того, что было у меня. Этот список сохранился в моей записной книжке, сейчас мне остается только его переписать:

Эти ружья предназначались для охоты на слонов. Два из них — для сэра Генри и капитана Гуда — были изготовлены искуснейшими мастерами одной из знаменитых лондонских фирм. Не знаю, какой фирмы было мое ружье: оно, правда, не было такое красивое, но зато было неоднократно проверено мною в охоте на слонов.

Превосходное оружие, в особенности на среднего зверя (как, например, на круторогую, или сабельную, антилопу), и незаменимое для самозащиты от врагов в открытой местности.

Впоследствии это ружье оказало нам огромную помощь в обеспечении нас повседневной пищей.

Это было наше запасное оружие.

Таково было наше вооружение. Нужно отметить, что оружие каждого класса было одной системы и калибра, и поэтому мы могли обмениваться патронами, что было очень удобно и важно. Я не прошу извинения у читателя за то, что, возможно, утомил его перечислениями таких подробностей, так как каждый опытный охотник знает, насколько существенным является выбор оружия для успеха экспедиции.

Теперь перехожу к прислуге, которая должна была нас сопровождать. После долгих обсуждений мы решили, что вполне достаточно взять с собой пять человек: проводника, кучера и трех слуг. И кучера и проводника я нашел без особого труда. Это были два зулуса, по имени Гоза и Том. Найти же слуг оказалось делом более сложным. Нам нужны были люди храбрые, надежные, на которых мы могли бы полностью положиться, так как от их поведения могла зависеть наша жизнь. Наконец мне удалось найти двух — одного готтентота[36], по имени Вентфогель, что значит «птица ветров», и маленького зулуса Хиву, у которого было то достоинство, что он отлично говорил по-английски. Вентфогеля я знал давно. В своей жизни я редко встречал лучшего охотника-следопыта. Он был необычайно вынослив и, казалось, состоял из одних мускулов и сухожилий. Но, к сожалению, у него был один недостаток, присущий его племени: он любил выпить. Поэтому полностью на него положиться было нельзя: стоило поставить перед ним бутылку грога — и он забывал все на свете. Но так как мы отправлялись в места, где не было ни трактиров, ни винных лавок, эта маленькая слабость не имела особого значения.

Третьего слугу я никак не мог найти, и мы решили отправиться только с двумя, надеясь, что в пути встретим подходящего человека. Но, накануне нашего отъезда, вечером, когда мы обедали, вошел Хива и доложил, что меня хочет видеть какой-то зулус. После того, как мы встали из-за стола, я приказал Хиве его ввести. В комнату вошел рослый, красивый человек, лет тридцати, с очень светлой для зулуса кожей. Вместо приветствия он поднял свою узловатую палку и молча уселся на корточках в углу комнаты. В течение некоторого времени я делал вид, что не замечаю его присутствия; с моей стороны было бы большой оплошностью поступить иначе: если вы сразу вступаете в разговор с туземцем, он может подумать, что вы человек ничтожный и лишены чувства собственного достоинства. Однако я успел заметить, что он был «кэшла» — то есть «человек с обручем». В его волосы было вплетено широкое кольцо, сделанное из особого сорта каучука, которое для блеска было натерто жиром. Такие обручи носят зулусы, достигшие известного возраста и имеющие высокое звание. Лицо его показалось мне знакомым.

— Ну, — сказал я наконец, — как тебя зовут?

— Амбопа, — ответил туземец приятным низким голосом.

— Я где-то тебя уже видел.

— Да, инкоози[37], отец мой, ты видел меня в местечке Литтл-Хэнд, в Изандхлуане[38], накануне битвы.

Тут я все вспомнил. Во время несчастной войны с зулусами я был одним из проводников лорда Челмсфорда[39]. К счастью, мне удалось покинуть лагерь с порученными мне фургонами как раз накануне битвы. Пока запрягали волов, я разговорился с этим человеком. Он командовал отрядом туземцев, сражавшихся на нашей стороне. В разговоре он высказал свои сомнения относительно безопасности нашего лагеря. Тогда я ему предложил попридержать язык, так как это было не его ума дело, но впоследствии я не раз вспоминал его слова.

— Я помню, — сказал я. — Что же тебе от меня надо?

— Вот что, Макумазан (так зовут меня кафры; в переводе это значит «человек, который встает после полуночи». А по-нашему, это просто-напросто человек, который всегда находится начеку). Я слышал, что ты собираешься в длинный путь далеко на север с белыми вождями, прибывшими из-за великой воды. Правда ли это?

— Да, правда.

— Я слышал, что вы пойдете до самой реки Луганги, которая находится на расстоянии одной луны пути от земли Маника. Это тоже правда, Макумазан?

— Зачем тебе нужно знать, куда мы идем? Какое тебе дело? — ответил я, глядя на него с недоверием, так как цель нашего путешествия мы решили хранить в глубокой тайне.

— О белые люди! — воскликнул туземец. — Если вы действительно отправляетесь так далеко, то я хочу идти вместе с вами!

Меня поразили тон и манера разговаривать этого человека. Он держался с необычайным достоинством, и в нем чувствовалось какое-то внутреннее благородство. Особенно удивили меня его слова: «О белые люди», вместо обычного обращения к белым: «О инкоози» — то есть вожди.

— Ты забываешься! — сказал я резко. — Думай, прежде чем обращаться с разговором к белым людям. Кто ты такой и где твой крааль? Ответь нам, чтобы мы знали, с кем мы имеем дело.

— Мое имя Амбопа. Я принадлежу к зулусскому племени, но на самом деле я не зулус. Жилища моего племени находятся далеко на севере. Мой народ остался там, когда другие зулусы спустились сюда. Это было тысячу лет назад, задолго до царя Чака, который правил Страной Зулусов. У меня нет крааля. Я скитаюсь много лет. Я пришел в Страну Зулусов с севера, когда был ребенком. Затем служил королю Кетчвайо[40] в Нкомабакозийском полку. Из Страны Зулусов я бежал в Наталь, потому что хотел узнать, как живут белые люди. Потом я воевал против Кечвайо. С тех пор я живу и работаю в Натале. Мне здесь все надоело, и я хочу снова идти на север. Здесь мне не место. Денег от вас мне не надо. Я человек храбрый и буду вам полезен. Я отработаю пищу, которую съем, и заслужу место у костра, которое займу. Я сказал.

Я был совершенно озадачен просьбой этого человека. По его непосредственному поведению и разговору было видно, что в основном он говорит правду. Но этот туземец настолько отличался от обыкновенных зулусов и его предложение идти с нами без вознаграждения было настолько странно, что не могло не вызвать у меня подозрения. Не зная, что ему ответить, я перевел сэру Генри и Гуду наш разговор и спросил их совета. Вместо ответа сэр Генри попросил меня передать Амбопе, чтобы он встал.

Сбросив с себя длинный военный плащ, зулус выпрямился во весь свой исполинский рост и предстал перед нами совершенно обнаженным, если не считать мучи[41] и ожерелья из львиных когтей. Он был великолепен. Я никогда в жизни не видел такого красивого туземца. Роста он был шести футов и трех дюймов, широкоплечий и удивительно пропорционально сложенный. При вечернем освещении кожа его была чуть темнее обычной смуглой, только многочисленные следы от нанесенных ассегаями[42] ран выделялись на его теле темными пятнами. Сэр Генри подошел к нему и пристально посмотрел на его гордое, красивое лицо.

— Какая прекрасная пара! — сказал Гуд, наклоняясь ко мне. — Посмотрите, они совсем одинакового роста.

— Мне нравится ваша внешность, мистер Амбопа, — сказал по-английски сэр Генри, обращаясь к зулусу, — и я беру вас к себе в услужение. Очевидно, Амбопа понял его, потому что он ответил по-зулусски: «хорошо», и, взглянув на могучую фигуру белого человека, добавил:

— Мы настоящие мужчины — ты и я.

Глава 4

Я не собираюсь подробно рассказывать обо всех событиях, происшедших в течение нашего продолжительного путешествия до крааля Ситанди, который находится на расстоянии более тысячи миль от Дурбана, у слияния рек Луканга и Калюкве. Последние триста миль или около того нам пришлось пройти пешком, так как часто стали появляться ужасные мухи цеце, укус которых смертелен для всех животных, за исключением ослов.

Мы оставили Дурбан в конце января, и шла уже вторая неделя мая, когда мы расположились лагерем около Крааля Ситанди. По пути у нас было много разнообразных приключений, но так как подобные приключения случаются с каждым африканским охотником, то, чтобы не сделать мое повествование слишком скучным, я не буду их излагать здесь, кроме одного, о котором сейчас расскажу подробно.

В Айнайти — конечном торговом пункте Земли Матабеле, которой правит король Лобензула (кстати сказать, ужасный негодяй), — нам пришлось с огромным сожалением распрощаться с нашим удобным фургоном. В нашей великолепной упряжке из двадцати волов, приобретенных нами в Дурбане, осталось только двенадцать. Один погиб от укуса кобры, три пали от истощения и недостатка воды, один заблудился и пропал, а еще три подохли, наевшись ядовитых растений из семейства тюльпановых. От этого же заболели еще пять, но нам удалось их вылечить вливанием отвара тюльпановых листьев. Это очень сильное противоядие, если ввести его своевременно. Фургон и быков мы поручили непосредственным заботам Гозы и Тома, вполне надежных юношей, попросив почтенного шотландского миссионера, который жил в этих диких местах, присматривать за нашим имуществом. Затем в сопровождении Амбопы, Хивы, Вентфогеля и полудюжины носильщиков-кафров мы отправились пешком на осуществление нашего безумного замысла.

Я помню, что, отправляясь в путь, мы все были несколько молчаливы. Вероятно, каждый из нас думал о том, придется ли ему вновь увидеть этот фургон. Что касается меня — я совершенно на это не рассчитывал. Некоторое время мы шли в молчании. Вдруг Амбопа, который шел впереди, запел зулусскую песню о том, как несколько храбрецов, которым наскучили однообразие повседневной жизни и привычные вещи, отправились в бескрайнюю пустыню, чтобы найти там что-то новое или умереть, и как вдруг — о чудо! — когда они зашли далеко в глубь пустыни, они увидели, что это совсем не пустыня, а красивая местность, где много юных жен и тучного скота, много дичи для охоты и много врагов, которых можно убивать.

Мы все развеселились и сочли это за доброе предзнаменование. Амбопа был веселым малым. Правда, иногда у него бывали периоды мрачного настроения, но в остальное время ему была свойственна удивительная способность поддерживать в людях бодрость, причем он сам никогда не терял чувства собственного достоинства. Все мы очень полюбили его.

Теперь я доставлю себе удовольствие рассказать об одном происшествии, так как я страстно люблю охотничьи рассказы.

На расстоянии двух недель пути от Айнайти нам встретился удивительно красивый уголок. Почва здесь была влажная. В ущельях между высокими холмами рос густой кустарник айдоро (как называют его туземцы), а кое-где — колючий кустарник «wacht-een-beche» («подожди-ка немного»). Там также росло очень много прекрасных деревьев мачабель, отягченных освежающими желтыми плодами, внутри которых находятся огромные косточки. Плоды этого дерева представляют собой любимое лакомство слонов, о присутствии которых в этой местности свидетельствовали многочисленные следы их ног, а также и то, что во многих местах деревья были поломаны и даже вырваны с корнем: когда слон ест, он все вокруг разрушает.

Однажды вечером, после длительного дневного перехода, мы вышли на место поразительной красоты. У подножия холма, поросшего кустарником, находилось высохшее русло реки, в котором, однако, встречались небольшие водоемы, наполненные прозрачной, как хрусталь, водой, вокруг которых было много следов копыт диких животных. Перед холмом расстилалась равнина, похожая на парк; на ней группами росли мимозы с плоскими вершинами, а среди них — деревья мачабель с блестящими листьями. Вокруг было огромное молчаливое море кустарника, через которое не пролегала ни единая тропа. Как только мы вышли на дорогу, образованную ложем реки, мы спугнули стадо высоких жираф, которые ускакали, или, вернее, уплыли своей странной поступью, подняв торчком хвосты и отбивая копытами дробь подобно кастаньетам. Когда они были на расстоянии около трехсот ярдов от нас, то есть фактически на дистанции, недосягаемой для огнестрельного оружия, Гуд, который шел впереди, не смог противостоять искушению. Он поднял свое ружье, заряженное разрывной пулей крупного калибра, и выстрелил в молодую самку, бежавшую последней. По невероятной случайности пуля попала ей прямо в шею, повредив спинной хребет, и жирафа полетела кувырком, через голову, как кролик. Мне никогда не приходилось видеть более удивительного зрелища. — Черт бы ее побрал! — сказал Гуд. (К моему сожалению, когда он волновался, у него была привычка употреблять сильные выражения, приобретенные несомненно во время его морской карьеры). — Черт бы ее побрал! Ведь я ее убил!

— Ou, Bugwan! (Да, Бугван!) — воскликнули наши носильщики-кафры. — Ou, ou! (Да, да!) Они называли Гуда «Бугван» («стеклянный глаз») из-за его монокля.

— Да, Бугван! — отозвались, как эхо, мы с сэром Генри.

И с этого дня за Гудом укоренилась, по крайней мере среди кафров, репутация отличного стрелка. В действительности он был плохим стрелком, но всякий раз при его очередном промахе мы не придавали этому никакого значения, вспоминая его знаменитый выстрел.

Приказав нескольким из наших слуг вырезать лучшие куски мяса жирафы, мы принялись строить ограду, или шерму, на расстоянии около ста ярдов вправо от одного из водоемов. Делается это так. Срезают большое количество ветвей колючего кустарника и укладывают их в форме круглой изгороди. Пространство, находящееся внутри изгороди, выравнивают, и в центре сооружают постель из сухой травы тамбуки, если она, конечно, поблизости имеется, и зажигают один или несколько костров.

К тому времени, как шерма была окончена, уже всходила луна, и наш обед, состоявший из бифштексов мяса жирафы и жареных мозговых костей, был готов. С каким наслаждением мы угощались этими мозговыми костями, хоть их и трудновато было расколоть!

Я не знаю лучшего лакомства, чем мозг жирафы — конечно, кроме слонового сердца, которым мы полакомились на следующий день.

При свете полной луны мы сидели за своей скромной трапезой, по временам прерывая ее, чтобы вновь поблагодарить Гуда за его замечательный выстрел. Затем мы закурили трубки и начали рассказывать разные истории. Вероятно, мы, сидя на корточках вокруг костра, представляли собой очень любопытное зрелище.

Особенно резко бросался в глаза контраст между мною и сэром Генри. Я худ, небольшого роста, кожа у меня темная, седые волосы торчат, как щетка, и вешу я всего шестьдесят килограммов, а сэр Генри высокого роста, широкоплечий, белокурый и весит около девяноста пяти. Но, принимая во внимание все обстоятельства, вероятно, удивительнее всех троих выглядел капитан Джон Гуд, отставной офицер Королевского флота. Он сидел на кожаном мешке, и казалось, будто он только что вернулся после приятно проведенного дня на охоте в цивилизованной стране, — совершенно чистый, аккуратный и хорошо одетый. На нем был охотничий костюм из коричневого твида[43], шляпа такого же цвета и элегантные гетры. Вообще говоря, мне никогда не приходилось видеть в дикой африканской пустыне такого великолепно выбритого, безукоризненно изящного и опрятного джентльмена. Его фальшивые зубы были в полном порядке, а в правом глазу, как обычно, красовался монокль. Он даже не забыл надеть воротничок из белой гуттаперчи, которых у него был изрядный запас.

— Видите ли, они весят так мало, — сказал он мне простодушно, когда я выразил свое изумление по этому поводу. — А я люблю всегда выглядеть джентльменом.

Вот так мы и сидели, разговаривая при волшебном свете луны, наблюдая, как кафры на расстоянии нескольких ярдов посасывают свои трубки с мундштуком из рога южноафриканской антилопы, наполненные опьяняющей даккой. Наконец они один за другим заснули у костра, завернувшись в свои одеяла, то есть все, за исключением Амбопы, который сидел в стороне. (Я заметил, что он всегда мало общался с кафрами.) Он сидел, подперев голову руками, глубоко задумавшись.

Вдруг из чащи кустарника позади нас раздалось громкое рычанье.

— Это лев, — сказал я.

Все мы вскочили и прислушались.

Сейчас же с водоема, находившегося на расстоянии около ста ярдов, донесся оглушительный рев слона.

— Unkungunklovo Indlovu! (Слон! Слон!) — зашептали кафры.

И несколько минут спустя мы увидели процессию огромных туманных фигур, медленно движущуюся по направлению к зарослям кустарника. Гуд вскочил, полный жажды убийства, по-видимому считая, что убить слона так же легко, как жирафу, с которой ему так повезло, но я схватил его за руку и заставил сесть.

— Ни в коем случае, — сказал я, — пусть они пройдут.

— Оказывается, тут настоящий рай для охотника! Я предложил бы здесь остановиться на денек, другой и поохотиться, — вдруг сказал сэр Генри.

Я был несколько удивлен этим, так как до сих пор сэр Генри всегда был за то, чтобы двигаться вперед как можно скорее, в особенности, когда мы удостоверились в Айнайти, что около двух лет назад англичанин, по фамилии Невилль, действительно продал там свой фургон и ушел вглубь страны. Полагаю, что инстинкт охотника взял в этом случае верх.

Гуд с радостью ухватился за эту мысль, потому что мечтал поохотиться на слонов. О том же, правду сказать, мечтал и я, так как не мог примириться с мыслью, что мы дадим спокойно уйти целому стаду слонов и не воспользуемся таким удобным случаем, чтобы поохотиться.

— Ну что ж, друзья мои, — сказал я, — думаю, что нам не мешало бы немного поразвлечься. А теперь ляжем спать, так как нам надо встать до восхода солнца. Тогда, может быть, нам удастся захватить стадо, когда оно будет пастись, перед тем как двинуться дальше.

Все согласились с моим предложением, и мы начали готовиться ко сну. Гуд снял свою одежду, почистил ее, спрятал монокль и искусственные зубы в карман брюк и, аккуратно свернув свои вещи, положил там, где их не могла намочить утренняя роса, прикрыв углом своей простыни из прорезиненной материи. Мы с сэром Генри довольствовались более скромными приготовлениями и вскоре улеглись, укрывшись одеялами, и погрузились в глубокий сон без сновидений, который вознаграждает путешественника.

И во сне нам казалось, что мы идем, идем, идем… Но что это такое? Внезапно оттуда, где была вода, донесся шум отчаянной схватки, а в следующее мгновение послышался ужаснейший рев. Было совершенно ясно, что это мог быть только лев. Мы все вскочили, смотря туда, откуда доносился шум, и увидели беспорядочную массу желто-черного цвета, которая металась в смертельной борьбе, приближаясь к нам. Мы схватили свои ружья и, на ходу надев вельдскуны[44], выбежали из ограды шермы. К этому времени дерущиеся животные упали и некоторое время катались клубком по траве. Когда мы до них добежали, драка уже прекратилась, и они затихли. Вот что мы увидели: на траве лежал мертвый самец сабельной антилопы — самой красивой из африканских антилоп. Великолепный лев с черной гривой, пронзенный огромными изогнутыми рогами антилопы, был также мертв. Очевидно, произошло следующее. Антилопа пришла напиться к водоему, где залег в ожидании добычи лев, несомненно тот, чей рев мы слышали накануне. Когда антилопа пила, лев прыгнул на нее, но попал прямо на острые, изогнутые рога, которые пробили его насквозь. Однажды в прошлом я уже видел подобную сцену. Лев, который никак не мог освободиться, рвал и кусал спину и шею антилопы, а та, доведенная до безумия страхом и болью, неслась вперед, пока не упала мертвой.

Закончив детальный осмотр животных, мы позвали наших слуг и носильщиков-кафров и общими усилиями перетащили их туши к ограде. Затем мы вошли в шерму, легли и более не просыпались до восхода солнца.

С первыми его лучами мы встали и начали готовиться к охоте. Мы взяли с собой три ружья крупного калибра, большое количество патронов и свои объемистые фляги, наполненные холодным слабым чаем, который я всегда считал лучшим напитком на охоте. Поспешно позавтракав, мы двинулись в путь — за нами следовали Амбопа, Хива и Вентфогель. Носильщиков-кафров мы оставили в лагере, приказав им снять шкуры со льва и сабельной антилопы и разрубить последнюю на куски.

Мы легко нашли широкую слоновью тропу. Осмотрев ее, Вентфогель сказал, что она проложена двадцатью-тридцатью слонами, причем большая их часть — взрослые самцы.

В течение ночи стадо успело уйти на некоторое расстояние, и только часов в девять утра, когда жара становилась уже нестерпимой, мы увидели по поломанным деревьям, сорванным листам и коре, а также по дымящемуся помету, что слоны безусловно находятся поблизости.

Внезапно мы заметили стадо, насчитывающее, как и говорил Вентфогель, двадцать-тридцать слонов. Закончив свой утренний завтрак, они стояли в лощине, хлопая огромными ушами. Это было великолепное зрелище.

Слоны находились на расстоянии примерно двухсот ярдов от нас. Взяв пригоршню сухой травы, я подбросил ее в воздух, чтобы установить направление ветра, потому что знал, что если они нас почуют, то скроются из виду до того, как мы успеем выстрелить.

Удостоверившись, что ветер дует в нашем направлении, мы стали осторожно ползти вперед, и благодаря тому, что нас скрывала высокая трава, нам удалось приблизиться к огромным животным на расстояние примерно в сорок ярдов. Как раз перед нами, повернувшись боком, стояли три великолепных самца; у одного из них были огромные бивни. Я шепнул своим спутникам, что буду целиться в среднего; сэр Генри прицелился в стоявшего слева, а Гуд — в самца с большими бивнями.

— Пора, — прошептал я.

Бум! Бум! Бум! — выстрелили три крупнокалиберные винтовки, и слон сэра Генри упал замертво. Выстрел попал ему прямо в сердце. Мой слон упал на колени, и мне показалось, что он смертельно ранен, но через мгновение он встал на ноги и бросился бежать, чуть не задев при этом меня. В этот момент я разрядил второй ствол прямо ему в ребра, и на этот раз он свалился всерьез. Быстро вложив два новых патрона, я подбежал к нему вплотную и третьим выстрелом, в мозг, прекратил страдания бедного животного. Затем я обернулся, чтобы посмотреть, как Гуд справляется с большим самцом, который ревел от ярости и боли, когда я приканчивал своего. Добежав до капитана, я нашел его в состоянии величайшего волнения. Оказалось, что, раненный первым выстрелом, слон повернулся и устремился прямо на своего обидчика, причем Гуд едва успел увернуться. Затем слон бросился бежать, не разбирая дороги, напрямик к нашему лагерю. Стадо в панике понеслось в противоположном направлении.

Мы посовещались, идти ли нам за раненым самцом, или преследовать стадо, и наконец решили идти за стадом. Мы отправились, думая, что более никогда не увидим этих огромных бивней. С тех пор я часто думал, что так было бы лучше. Следовать за слонами было нетрудно, так как они оставляли за собой тропу примерно в ширину проезжей дороги, причем в своем паническом бегстве ломали густой кустарник, словно это была трава тамбуки. Однако приблизиться к слонам было не так просто, и мы тащились уже более двух часов под палящими лучами солнца, когда наконец увидели их опять. За исключением одного самца, все они стояли, сбившись в кучу, и по их беспокойным движениям и по тому, как они подымали хоботы, обнюхивая воздух, я понял, что они задумали что-то недоброе. Одинокий самец, очевидно, стоял на страже ярдах в пятидесяти от стада и шестидесяти от нас. Думая, что, если мы попытаемся подойти поближе, он может нас заметить или почуять и что тогда стадо вновь обратится в бегство, мы все прицелись в этого самца и разом выстрелили по моей команде, поданной шепотом. Все три выстрела попали в цель, и он упал мертвым. Стадо вновь бросилось бежать, но, к несчастью для него, на расстоянии около ста ярдов ему преградила дорогу нулла — высохшее русло с крутыми берегами. В него и попали с разбегу слоны, и когда мы достигли края впадины, то увидели, что они в диком смятении отчаянно пытаются выбраться на другой берег. Слоны оглашали воздух трубными звуками и, движимые эгоистическим инстинктом самосохранения, в панике отталкивали друг друга совсем так же, как в подобном случае действовало бы большинство человеческих существ.

Теперь нам представился удобный момент, и, поспешно зарядив ружья, мы выстрелили и убили пять бедных животных. Мы безусловно перебили бы все стадо, если бы слоны внезапно не прекратили попытки выбраться на берег и не пустились во всю прыть по нулле. Мы слишком устали, чтобы их преследовать, а возможно, нам уже немного надоело убивать, так как восемь слонов и так неплохая добыча для одного дня.

Отдохнув немного и дав время нашим слугам вырезать сердца двух слонов, чтобы приготовить их на ужин, мы, довольные, направились к себе, решив послать на следующее утро носильщиков, чтобы они отпилили бивни у убитых слонов.

Вскоре после того, как мы прошли то место, где Гуд ранил самца — патриарха, мы наткнулись на стадо антилоп, но не стреляли, так как у нас и без того было много мяса. Они пробежали мимо нам и затем остановились позади небольшой группы кустов, на расстоянии около ста ярдов, и обернулись, чтобы на нас посмотреть. Гуду не терпелось разглядеть их поближе, так как он никогда не видел южноафриканскую антилопу. Он отдал свое ружье Амбопе и в сопровождении Хивы направился к кустарнику. Мы сели подождать его, не сожалея о том, что нашелся повод для того, чтобы немного отдохнуть.

Солнце садилось в своем багряном великолепии, и мы с сэром Генри любовались красивой картиной, как вдруг услышали рев слона и увидели его огромный силуэт. Он несся в атаку с поднятым хоботом и хвостом, четко вырисовываясь на фоне красного солнечного диска. В следующее мгновение мы увидели, что Гуд и Хива бегут что есть сил обратно к нам, а раненый слон (это был он) несется за ними. Мгновение мы не решались выстрелить, чтобы не попасть в одного из бегущих, хотя, вообще говоря, от стрельбы с такой дистанции было бы мало толку.

В следующее мгновение случилось нечто ужасное. Гуд пал жертвой своей страсти к европейской одежде. Если бы он, подобно нам, согласился расстаться со своими брюками и гетрами и охотился в фланелевой рубашке и вельдскунах, все обошлось бы. Но теперь брюки мешали ему в этой отчаянной гонке, и внезапно, когда он был ярдах шестидесяти от нас, подошвы его европейских ботинок, отполированные бегом по траве, скользнули, и он упал прямо под ноги слону.

У нас вырвался вздох ужаса, потому что мы знали, что его гибель неизбежна, и все бросились к нему.

Через три секунды все было кончено, но не так, как мы предполагали. Хива увидел, что его господин упал. Отважный юноша обернулся и бросил прямо в морду слону свой ассегай, который застрял у того в хоботе.

С воплем боли рассвирепевший слон схватил бедного зулуса, швырнул его на землю и, наступив на тело Хивы своей огромной ногой, обвил хоботом верхнюю его половину и разорвал его надвое.

Обезумев от ужаса, мы бросились вперед, стреляя наугад без перерыва, и наконец слон упал на останки зулуса.

Что касается Гуда, он поднялся и, ломая руки, предался отчаянию над останками храбреца, который пожертвовал своей жизнью, чтобы его спасти. Хоть я и много испытал в своей жизни, но тоже почувствовал комок, подступающий к горлу. Амбопа стоял, созерцая огромного мертвого слона и изуродованные останки бедного зулуса.

— Что же, — вдруг сказал он, — Хива, правда, умер, но умер, как мужчина.

Глава 5

Мы убили девять слонов, и у нас ушло два дня на то, чтобы отпилить бивни, перетащить их к себе и тщательно закопать в песок под громадным деревом, которое было видно с расстояния нескольких миль вокруг. Нам удалось добыть огромное количество превосходной слоновой кости — лучшей мне не приходилось видеть: каждый клык весил в среднем от сорока до пятидесяти фунтов. Бивни громадного слона, разорвавшего бедного Хиву, весили, по нашему примерному подсчету, сто семьдесят фунтов.

Самого же Хиву, вернее то, что осталось от него, мы зарыли в норе муравьеда и, по зулусскому обычаю, положили в могилу его ассегай на случай, если ему пришлось бы защищаться по пути в лучший мир.

На третий день мы снова тронулись в путь, надеясь, что если останемся живы, то на обратном пути откопаем нашу добычу. После долгого и утомительного пути и целого ряда приключений, о которых у меня нет времени подробно рассказывать, мы достигли крааля Ситанди, расположенного около реки Луканги. Собственно говоря, только отсюда должно было по-настоящему начаться наше путешествие.

Я очень хорошо помню, как мы туда пришли. Направо был маленький туземный поселок, состоящий из нескольких жалких лачуг и каменных пристроек для скота. Чуть пониже, у самой реки, виднелись клочки обработанной земли, где туземцы выращивали свой скудный запас зерна. За ними шли необозримые, уходящие вдаль просторы вельдов — лугов с высокой, густой волнующейся травой, в которой бродят стада мелких животных.

Крааль Ситанди находится на самой границе этой плодородной местности. Налево от него начинается огромная пустыня. Трудно сказать, чему приписать такое неожиданное резкое изменение характера почвы, но этот контраст был настолько разителен, что невольно бросался в глаза.

Мы разбили наш лагерь немного повыше маленькой речки. На ее противоположном берегу был каменный откос, по которому двадцать лет назад бедный Сильвестр возвращался ползком после безумной попытки добраться до копей Соломона. Как раз за этим откосом начинается безводная пустыня, поросшая низкорослым колючим кустарником.

Наступал вечер, и огромный солнечный шар медленно опускался в пустыню, освещая все ее необозримое пространство своими последними сверкающими разноцветными лучами.

Предоставив Гуду заниматься устройством лагеря, я пригласил сэра Генри прогуляться, и мы отправились на вершину противоположного откоса и оттуда стали смотреть на пустыню. Воздух был чист и прозрачен, и далеко-далеко на горизонте я мог различить неясные голубоватые очертания снежных вершин гор Сулеймана.

— Взгляните, — промолвил я после некоторого молчания, — вот стены, которые окружают копи царя Соломона. Одному лишь богу известно, сможем ли мы когда-нибудь на них взобраться!

— Там должен быть мой брат. А если он там, я во что бы то ни стало доберусь до него, — сказал сэр Генри с той спокойной уверенностью, которая была для него столь характерна.

— Ну что ж, будем надеяться, что это нам удастся! — вздохнул я и повернулся, чтобы идти в лагерь, когда неожиданно заметил, что мы не одни. Позади нас, устремив пристальный взгляд на далекие горы, стоял наш царственный зулус Амбопа. Видя, что я смотрю на него, он заговорил, обращаясь к сэру Генри, к которому, как я уже убедился, он успел сильно привязаться.

— Так это и есть та страна, куда ты хочешь идти, Инкубу? (Это слово означает «слон»: так прозвали туземцы сэра Генри) — сказал Амбопа, указывая своим широким ассегаем на горы.

Я возмущенно спросил его, какое он имеет право так фамильярно разговаривать со своим господином. Пусть туземцы называют друг друга какими им вздумается кличками, но совершенно недопустимо и неприлично с их стороны называть в лицо белого человека своими нелепыми языческими именами. Зулус тихо засмеялся, и этот смех меня еще больше рассердил.

— Откуда ты знаешь, что я не ровня вождю, которому служу? Конечно, мой господин принадлежит к королевскому роду: это видно по его росту и осанке, но, может быть, я тоже из королевского рода, как знать? О Макумазан! Будь моими устами и передай слова мои Инкубу, моему господину и вождю, ибо я хочу говорить с ним, да и с тобой тоже.

Я очень был сердит на Амбопу, потому что не привык, чтобы туземцы так со мной разговаривали, но он почему-то внушал мне невольное и совершенно непонятное для меня уважение. Кроме того, мне было интересно знать, о чем он собирается с нами разговаривать. Я тотчас же перевел его слова сэру Генри, прибавив, что, с моей точки зрения, он нахал и его наглое поведение возмутительно.

— Да, Амбопа, — ответил сэр Генри, — я хочу идти в эту страну.

— Пустыня широка, и в ней нет воды, а горы высоки и покрыты снегом. Ни один человек не может сказать, что находится за горами, за которыми прячется солнце. Как ты пойдешь туда, Инкубу, и зачем ты хочешь туда идти? Я перевел и эти его слова.

— Скажите ему, — отвечал сэр Генри, — что я иду туда, потому что думаю, что человек одной со мной крови уже давно туда ушел, и теперь я иду его искать.

— Ты говоришь истину, Инкубу. По пути сюда я встретил одного готтентота, и он рассказал мне, что два года назад какой-то белый человек ушел в пустыню по направлению к тем горам. С ним был слуга-охотник. Они оттуда не возвратились.

— Откуда ты знаешь, что это был мой брат? — спросил его сэр Генри.

— Я этого не знаю. Но я спросил готтентота, каков этот человек был с виду, и он ответил мне, что у него были твои глаза и черная борода. Охотника, который был с ним, звали Джимом. Он был из племени бечуанов и носил на теле одежду.

— Нет никакого сомнения, что это был ваш брат! — воскликнул я. — Я хорошо знал Джима!

Сэр Генри задумчиво кивнул головой.

— Я был в этом уверен, — промолвил он. — Джордж человек настойчивый, и если уж он вбил себе что-нибудь в голову, то от этого не отступится.

Таким он был с детства. Если он решил перейти Сулеймановы горы, он их перешел; конечно, если с ним в пути не случилось несчастья. Поэтому мы должны его искать по ту сторону гор.

Амбопа немного понимал по-английски, но редко разговаривал на этом языке.

— Это далекий путь, Инкубу, — заметил он.

Я снова перевел его слова.

— Да, — ответил сэр Генри, — путь далекий. Но на свете нет такого пути, которого человек не смог бы пройти, если для этого он отдаст все свои силы. Если человека ведет любовь, то нет ничего на свете, Амбопа, чего бы он не преодолел. Нет для него таких гор, которых бы он не перешел, нет таких пустынь, которых бы он не пересек, кроме гор и пустынь, которых никому не дано знать при жизни. Ради этой любви он не считается ни с чем, даже со своей собственной жизнью, которой готов пожертвовать, если на то будет воля провидения.

Я перевел и эти слова.

— Великие слова ты произнес, отец мой! — ответил зулус (я всегда называл так Амбопу, хотя он не был зулусом). — Великие, возвышенные слова, достойные уст настоящего мужчины! Ты прав, отец мой Инкубу. Слушай! Что такое жизнь? Это легкое перышко, это семя травинки, которое ветер носит во все стороны. Иногда оно размножается и тут же умирает, иногда улетает в небеса. Но если семя здоровое, оно случайно может немного задержаться на пути, который ему предначертан. Хорошо, борясь с ветром, пройти такой путь и задержаться на нем. Человек должен умереть. В худшем случае он может умереть немного раньше. Я пройду с тобой через пустыню и через горы, если только не паду на пути, отец мой!

Он замолк, но тотчас же продолжал в страстном порыве риторического красноречия, которое иногда овладевает зулусами и доказывает, что это племя не лишено поэтического дара и интеллекта, несмотря на склонность к постоянным и излишним повторениям.

— Что такое жизнь? — продолжал он. — Скажите мне, о белые люди! Вы такие мудрые, вы, которым известны тайны мироздания, тайны звезд и всего того, что находится над ними и вокруг них! О белые люди, вы, которые в мгновение ока передаете слова свои издалека без голоса, откройте мне тайну нашей жизни: куда она уходит и откуда появляется?

Вы не можете мне ответить; вы сами этого не знаете. Слушайте же меня: я отвечу сам. Из мрака мы явились, и во мрак мы уйдем. Как птица, гонимая во мраке бурей, мы вылетаем из Ничего. На одно мгновенье видны наши крылья при свете костра, и вот мы снова улетаем в Ничто. Жизнь — ничто, и жизнь — все. Это та рука, которая отстраняет Смерть. Это светлячок, который мерцает в ночной темноте и потухает к утру. Это белый пар дыханья волов в зимнюю пору, это едва заметная тень, которая стелется по траве и исчезает на закате солнца.

— Странный вы человек, Амбопа, — сказал сэр Генри, когда зулус умолк. Амбопа засмеялся:

— Мне кажется, что мы очень похожи друг на друга, Инкубу. Может быть, и я ищу брата по ту сторону гор.

Я взглянул на него с подозрением.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я его. — Что ты знаешь об этих горах?

— Мало, очень мало. Говорят, что за ними находится прекрасная таинственная страна, страна чудес и волшебства, страна храбрых воинов, высоких деревьев, бурных потоков, белоснежных вершин, страна великой белой дороги. Я слыхал о ней. Но стоит ли об этом говорить? Уже наступает вечер. Кому суждено, тот увидит ее.

Я снова взглянул на него с недоверием. Этот человек определенно что-то знал.

— Не бойся меня, Макумазан, — сказал Амбопа в ответ на мой взгляд. — Я не рою яму, чтобы вы в нее упали. Я не замышляю ничего недоброго. Если нам когда-нибудь суждено перейти эти горы, которые находятся позади солнца, я скажу все, что знаю. Но Смерть бродит на их вершинах. Будьте мудрыми и вернитесь назад. Вернитесь, мои господа, и охотьтесь на слонов. Я сказал.

И, не говоря больше ни слова, он поднял в знак прощального приветствия свое копье, повернулся и пошел к лагерю. Когда мы пришли туда, то увидели, что он чистит ружье, как самый рядовой кафр-слуга.

— Какой странный человек! — сказал сэр Генри.

— Более чем странный, — подтвердил я. — Его поведение не внушает мне доверия. Он что-то знает, но говорить не хочет. Впрочем, не стоит с ним ссориться. Нас ожидает впереди много загадочного и таинственного, и наш таинственный зулус для этого как раз подходит.

На следующий день мы начали готовиться в путь. Тащить через пустыню наши ружья и другое снаряжение было, конечно, немыслимо. Мы рассчитали носильщиков и договорились с одним жившим поблизости кафром, чтобы он позаботился о наших вещах, рассчитывая захватить их на обратном пути. У меня разрывалось сердце при мысли, что мы должны оставить наши чудные ружья у этого вора. От одного вида оружия у старого прохвоста разгорелись глаза, и он не мог оторвать от него своего жадного взгляда. Поэтому мне пришлось принять некоторые меры предосторожности.

Прежде всего я зарядил все ружья, взвел курки и заявил ему, что если он до них дотронется, то они тут же выстрелят. Кафр немедленно произвел эксперимент с моей двустволкой. Раздался выстрел, и пуля пробила дыру в одном из его быков, которых в это время гнали в крааль, а сам он от отдачи ружья полетел вверх тормашками. С испугом старик вскочил на ноги и, очень расстроенный потерей быка, имел наглость потребовать с меня возмещения его стоимости. При этом он клялся, что ничто на свете не заставит его дотронуться до нашего оружия.

— Спрячь этих живых дьяволов в солому, — ворчал он, — иначе они всех нас убьют!

Зная, что старик очень суеверен, я пригрозил ему, что в случае пропажи хоть одной вещи я убью колдовством и его и всех его родичей, а если мы погибнем в пути и он осмелится украсть наши ружья, я явлюсь к нему с того света и мой призрак будет преследовать его и днем и ночью. Затем я заявил этому негодяю, что заговорю весь его скот и он взбесится, что все молоко его коров скиснет, а самого его доведу до такого состояния, что ему не захочется жить. Кроме того, я пообещал выпустить на него из ружей сидящих там чертей, чтобы они должным образом поговорили с ним. Словом, дал ему достаточно ясно понять, какое его ждет наказание в случае, если он не оправдает нашего доверия. После этого старый негодяй поклялся, что будет хранить наши вещи, как дух своего покойного отца.

Договорившись с кафром и освободившись таким образом от лишнего груза, мы отобрали снаряжение, необходимое для нашего дальнейшего путешествия. Но как мы не старались взять как можно меньше вещей, все же на каждого приходилось около сорока фунтов. Вот что мы взяли:

Три винтовки системы «экспресс» и к ним двести патронов.

Две магазинные винтовки «винчестер» (для Амбопы и Вентфогеля) и к ним тоже двести патронов.

Три револьвера «кольт» и шестьдесят патронов.

Пять походных фляг, каждая емкостью в четыре пинты[45].

Пять одеял.

Двадцать пять фунтов билтонга — вяленого мяса.

Десять фунтов самых лучших бус для подарков.

Небольшую аптечку с самыми необходимыми лекарствами, в которую не забыли положить одну унцию хинина и пару маленьких хирургических инструментов.

Кроме этой поклажи, с нами была кое-какая мелочь: компас, спички, карманный фильтр, табак, небольшая лопата, бутылка бренди и, наконец, та одежда, которая была на нас. Для такого опасного и рискованного путешествия это было немного, но мы не решились взять больше, так как и без того ноша в сорок фунтов была более чем достаточной. Идти по раскаленным пескам пустыни и тащить с собой большой груз — дело трудное; в таких случаях имеет значение каждая лишняя унция. Несмотря на все наши старания, мы никак не могли уменьшить нашу поклажу, так как взяли только то, без чего никак не могли обойтись.

С большим трудом я уговорил трех жалких кафров из поселка пройти с нами двадцать миль, что составляло первый этап нашего путешествия. Каждый из них должен был нести большую тыквенную бутыль, в которую вмещался галлон жидкости, за что я обещал им подарить по охотничьему ножу. Мы рассчитывали пополнить наш запас воды после первого ночного перехода, так как решено было тронуться в путь ночью, когда было сравнительно прохладно. Кафрам я сказал, что мы отправляемся охотиться на страусов, которые действительно в изобилии водились в пустыне. В ответ они что-то тараторили, пожимали плечами, уверяя, что мы сошли с ума и неминуемо умрем от жажды, что, между прочим, было действительно весьма вероятно. Но так как кафры страстно желали получить ножи, о которых они не смели и мечтать, — в этих диких краях ножи были большой редкостью, — они все же в конце концов согласились идти с нами первые двадцать миль, по-видимому решив, что если мы все перемрем от жажды, то это, в сущности, не их дело.

Весь следующий день мы только и делали, что спали и отдыхали. На закате солнца, плотно поужинав свежей говядиной, мы напились чаю, причем Гуд с большой грустью заметил, что неизвестно, когда нам придется его пить в следующий раз. Затем, закончив последние приготовления к походу, мы снова легли и начали ждать восхода луны. Наконец, около девяти часов вечера, она появилась во всем своем великолепии. Свет ее хлынул на дикие просторы и озарил серебряным сияньем убегающую вдаль пустыню, такую же торжественную и безмолвную, как усыпанный звездами небесный свод над нами. Мы встали, но не двигались с места, словно колебались и медлили трогаться в путь: я думаю, человеку свойственно колебаться на пороге в невозвратное. Мы — трое белых — отошли в сторону. В нескольких шагах впереди нас стоял Амбопа с ружьем за плечами и ассегаем в руке; он пристально смотрел вдаль, в пустыню. Вентфогель и нанятые нами кафры с бутылями в руках собрались вместе и стояли несколько позади нас.

— Господа! — сказал после небольшого молчания сэр Генри своим звучным, низким голосом. — Мы отправляемся в необыкновенное путешествие, которое вряд ли когда-либо приходилось предпринимать человеку. Едва ли оно окончится благополучно. Нас трое. И я убежден, что во всех предстоящих испытаниях, что бы с нами ни случилось, мы будем стоять друг за друга до последнего вздоха. А теперь, прежде чем тронуться в путь, вознесем краткую молитву всемогущему, который управляет судьбами человека и с сотворения мира предопределяет его пути. Положимся же на волю бога, и да будет ему угодно направить наши стопы по верному пути!

Он снял шляпу и, закрыв лицо руками, минуты две молился. Мы с Гудом последовали его примеру.

Я, как и большинство охотников, не умею горячо молиться. Что касается сэра Генри, то я думаю, что в глубине души он очень религиозный человек, хотя мне и не приходилось более слышать от него подобных речей, за исключением еще одного раза. Гуд тоже весьма набожен, хотя и любит чертыхаться. Во всяком случае, не помню, чтобы я, кроме еще одного случая, так искренно молился, как в этот раз. После молитвы у меня стало легче на душе. Наше будущее было совершенно неизвестно, но я думаю, что все неведомое и страшное всегда приближает человека к его творцу.

— Ну, — сказал сэр Генри, — а теперь в дорогу!

И мы тронулись в путь.

В сущности, идти нужно было почти наугад. Ведь, кроме отдаленных гор и карты Хозе да Сильвестра, начертанной триста лет назад на клочке материи полусумасшедшим, умирающим стариком, нам нечем было руководствоваться. На этот обрывок холста было очень трудно положиться, но тем не менее на него возлагались все наши надежды на успех. Меня беспокоило, удастся ли нам найти тот маленький водоем с «плохой водой», который, судя по карте старого португальца, находился посреди пустыни, то есть в шестидесяти милях от крааля Ситанди и на таком же расстоянии от гор Царицы Савской. В случае неудачи мы неминуемо должны были погибнуть мучительной смертью. У нас не было почти никаких шансов найти этот водоем в огромном море песка и зарослях кустарника. Если даже предположить, что да Сильвестра правильно указал его местонахождение, разве не мог он за эти три века высохнуть под палящим солнцем пустыни? Разве не могли затоптать его дикие звери? И, наконец, не занесло ли его песками?

Молча, как тени, мы продвигались в ночном мраке, увязая в глубоком песке. Идти быстро было невозможно, так как мы беспрестанно натыкались на колючие кусты. Песок забирался в наши вельдскуны и охотничьи ботинки Гуда, так что время от времени мы были вынуждены останавливаться и вытряхивать обувь. Ночная прохлада смягчала и приятно освежала тяжелый удушливый воздух пустыни, и мы, несмотря на частые остановки и трудности перехода, довольно значительно продвинулись вперед. Кругом царило гнетущее безмолвие. Желая нас подбодрить, Гуд начал насвистывать песенку «Девушка, которую я оставил дома», но веселый мотив звучал мрачно и зловеще в бескрайных просторах, и он замолк.

Вскоре с нами произошло забавное происшествие, которое сначала нас сильно напугало, но затем очень рассмешило. Гуд шел впереди, держа в руках компас, с которым он, как моряк, умел прекрасно обращаться, мы же брели друг за другом позади него. Вдруг он громко вскрикнул и исчез. В тот же момент вокруг нас раздались какие-то дикие звуки: фырканье, храпенье, стоны и тяжелый топот поспешно убегающих ног. Несмотря на почти полный мрак, мы, хоть и с трудом, могли различить неясные очертания каких-то странных существ, которые стремительно неслись вперед, поднимая вихри песка.

Туземцы побросали свою поклажу, намереваясь удрать, но, вспомнив, что бежать некуда, бросились ничком на землю и начали вопить, что это дьявол. Мы с сэром Генри стояли ошеломленные, но были еще больше ошеломлены, когда внезапно увидели Гуда, несущегося во весь опор по направлению к горам. Нам показалось, что капитан мчится верхом на лошади, издавая при этом дикие вопли. Вдруг, взмахнув руками, он со всего размаха тяжело грохнулся на землю.

Тогда я понял, что случилось: в темноте мы наткнулись на стадо спящих квагг[46], и Гуд упал на спину одного из животных, которое в испуге сразу же вскочило и ускакало вместе с седоком. Крикнув своим спутникам, чтобы они не беспокоились, я бросился к Гуду и, к моей величайшей радости, нашел его сидящим на песке. Я вздохнул с облегчением, увидя, что он нисколько не пострадал от падения. Конечно, капитан был сильно напуган и его основательно тряхнуло, хотя это никак не отразилось ни на нем, ни на его монокле, который, как обычно, красовался в его глазу.

После этого забавного инцидента мы продолжали путь без всяких неприятных происшествий. Около часу ночи сделав привал, выпив немного воды (пить вволю мы не могли, так как помнили, насколько драгоценна была для нас эта влага) и отдохнув с полчаса, мы двинулись дальше.

Мы шли, шли и шли, пока наконец восток не зардел румянцем, как вспыхнувшее от смущения лицо девушки. Показались нежные лучи желтовато-розового цвета; они быстро разгорались и вдруг превратились в огненно-золотые полосы, по которым в пустыню скользнул рассвет. Звезды становились все бледнее и наконец совсем исчезли. Золотая луна потускнела, и горные цепи обозначились на поблекшем ее лике, как тени на лице умирающего. Лучи света, похожие на копья, сверкнули где-то очень далеко и озарили бескрайную пустыню, пронизывая и зажигая покров тумана, окутывающий ее, пока она вся не затрепетала золотым блеском. Наступил день.

Мы решили не останавливаться, хотя нам и очень хотелось отдохнуть, так как знали, что, когда солнце поднимется выше, наступит такая жара, что вряд ли можно будет продолжать путь. Наконец, примерно через час, мы издали заметили несколько скал, возвышавшихся на ровной местности. Едва волоча ноги от усталости, мы поплелись к ним и с радостью увидели, что одна из них сильно выдается вперед, образуя навес, который мог служить хорошим убежищем от зноя. Земля под ним была покрыта мелким песком. Мы с наслаждением там укрылись, выпили немного воды, съели по кусочку билтонга и тотчас же заснули мертвым сном.

Когда мы проснулись, было уже три часа. Наши носильщики-кафры уже ждали нашего пробуждения, собираясь в обратный путь. Они были по горло сыты пустыней, и никакие ножи на свете не заставили бы их идти дальше. Мы с наслаждением выпили всю оставшуюся в флягах воду и, вновь наполнив их драгоценной влагой из тыквенных бутылей, принесенных туземцами, отпустили их домой.

В половине пятого мы двинулись дальше. В пустыне царила мертвая тишина. На всем видимом пространстве этой бесконечной песчаной равнины, кроме нескольких страусов, не было видно ни одного живого существа. Очевидно, для зверей здесь было слишком сухо и, за исключением одной или двух смертоносных кобр, мы не повстречали ни единого пресмыкающегося. Тем не менее одно насекомое встречалось в изобилии: обычная комнатная муха.

Они летали по пустыне и следили за нами, как шпионы, но не «поодиночке, а целыми отрядами», как это как будто где-то сказано в Ветхом завете. Комнатная муха — необыкновенное насекомое. Куда бы вы не пошли, вы всюду встречаете это создание. Так было, наверно, всегда, с начала мироздания. Однажды я видел это насекомое в куске янтаря, которому, как мне рассказывали, было не менее пятисот тысяч лет, и оно выглядело точно так же, как наша современная муха. Я почти не сомневаюсь в том, что когда на земле будет умирать последний человек, то муха (если, конечно, это случится летом) будет жужжать и кружиться вокруг него и внимательно следить, ожидая удобного случая, чтобы сесть ему на нос.

На закате солнца мы сделали привал и стали ждать восхода луны. Наконец она появилась на небе, спокойная и безмятежная, как всегда, и мы потащились дальше. Отдохнув только один раз около двух часов ночи, мы плелись всю ночь напролет, пока не взошло долгожданное солнце и мы не смогли наконец отдохнуть от мучительного ночного перехода. Выпив несколько глотков воды, совершенно измученные, мы повалились на песок и тотчас же заснули. Оставлять кого-нибудь на страже не было никакой необходимости, так как в этой бесконечной песчаной равнине не было ни одного живого существа. Нашими единственными врагами были жара, жажда и мухи. Но я скорей согласился бы подвергнуться опасности со стороны человека или дикого зверя, чем иметь дело с этой ужасной троицей. К сожалению, на этот раз нам не посчастливилось укрыться от зноя под какой-нибудь гостеприимной скалой. В семь часов мы проснулись от нестерпимой жары, испытывая такое ощущение, что нас, словно кусок филея, насадили на вертел и держат над раскаленными углями. Солнце пропекало буквально насквозь; казалось, что его палящие лучи вытягивают нашу кровь. Мы сели, едва переводя дыхание.

— Убирайтесь вон! — воскликнул я в изнеможении, разгоняя тучу мух, неутомимо и звонко жужжавших над моей головой.

Счастливые! Они не чувствовали жары.

— Честное слово… — промолвил сэр Генри.

— Да, жарковато! — перебил его сэр Гуд.

Жара действительно была невыносимая, и негде было укрыться от этого адского пекла. Вокруг, куда ни кинь взгляд, раскинулась голая, раскаленная пустыня. Не было ни бугорка, ни камня, ни единого деревца, ничего, что могло бы дать хоть чуточку тени. Нас ослеплял нестерпимо яркий блеск солнца, а жгучие, дрожащие струи воздуха, поднимающиеся над пустыней, как над раскаленной докрасна плитой, обжигали глаза.

— Что же делать? — спросил сэр Генри. — Долго выдержать этот ад невозможно.

В полном недоумении мы смотрели друг на друга.

— Вот что! — сказал Гуд. — Нам нужно вырыть яму, забраться в нее, а сверху накрыться кустами.

Это предложение не вызвало в нас особого энтузиазма, но все же это было лучше, чем ничего. Мы тотчас же принялись за работу, и с помощью рук и лопаты, которую с собой захватили, нам через час удалось вырыть яму около десяти футов длиной, двадцати шириной и двух футов глубиной. Затем охотничьими ножами мы нарезали стелющиеся по земле ветки кустарника, забрались в яму и накрылись ими. Один Вентфогель не последовал нашему примеру: он, как готтентот, привык к пеклу и нисколько от него не страдал. Это убежище до некоторой степени предохраняло нас от жгучих солнечных лучей. Я предоставляю читателю вообразить, каков был воздух в этой самодельной могиле, так как у меня нет слов его описать. Наверно, Черная Яма в Калькутте была раем по сравнению с нашей дырой. Я до сих пор не понимаю, как мы пережили этот ужасный день, когда, задыхаясь от недостатка воздуха, мы лишь время от времени смачивали губы водой, которой оставалось совсем мало. Если бы мы дали себе волю, она была бы выпита в первые же два часа. Но мы вынуждены были соблюдать самую строгую экономию, так как слишком хорошо понимали, что без воды нам грозит гибель от жажды.

Время тянулось невыносимо медленно. Но всему на свете бывает конец, — если, конечно, доживешь до него, — и этот страшный день начал склоняться к вечеру. Около трех часов дня мы решили, что терпеть эту пытку больше невозможно. Лучше умереть в пути, чем медленно погибать от жажды и невыносимой жары в этой страшной яме. Отпив несколько глотков из нашего более чем скудного запаса воды, которая нагрелась до температуры человеческой крови, мы, шатаясь, вновь поплелись дальше.

Нам удалось уже пройти около пятидесяти миль в глубь пустыни. Если читатель вспомнит наставления старого да Сильвестра и посмотрит еще раз на его карту, он увидит, что пустыня простирается на сорок лье[47] и водоем с «плохой водой» указан почти посреди нее. Сорок лье составляет сто двадцать миль, следовательно, мы должны были находится самое большее в двенадцати или пятнадцати милях от воды, если, конечно, она еще существовала.

Весь день до захода солнца, испытывая нечеловеческие мучения и едва волоча ноги, мы медленно продвигались вперед, делая не более полуторы мили в час. Когда солнце село, мы сделали привал и в ожидании восхода луны немного подремали, предварительно выпив несколько глотков воды. Перед тем как лечь, Амбопа указал нам на небольшой холм, очертания которого неясно вырисовывались на гладкой поверхности песчаной равнины на расстоянии около восьми миль от нашей стоянки. Издали он был похож на муравейник, и, засыпая, я недоумевал, что это могло быть.

Взошла луна. Мы встали совершенно обессиленные и, изнывая от мучительной жары и невыносимой жажды, потащились дальше. Кто не испытал этих мук сам, тот не может себе представить ни наших страданий, ни того, что мы в тот день пережили. Мы уже не шли, а шатались из стороны в сторону, время от времени падая от полного изнеможения. Почти каждый час нам приходилось садиться и отдыхать. У нас не было сил даже разговаривать. До сих пор Гуд все время болтал и шутил, так как он очень веселый малый, но и его веселость куда-то пропала.

Наконец, около двух часов ночи, совершенно выдохшиеся и физически и душевно, мы подошли к подножию странного маленького песчаного холма, который с первого взгляда показался нам похожим на огромный муравейник. Высотой он был примерно в сто футов и занимал площадь около двух акров. Тут мы остановились и, доведенные до отчаяния нестерпимой жаждой, выпили до последней капли всю оставшуюся воду. Всего-то пришлось по пол-пинты на человека, тогда как каждый из нас с наслаждением выпил бы по галлону[48].

Затем мы легли вновь. Я уже засыпал, когда услышал, как Амбопа, обращаясь к самому себе, произнес по-зулусски:

— Если мы завтра не найдем воду, то все умрем, прежде чем взойдет луна.

Несмотря на жару, я содрогнулся. Нельзя сказать, что мысль о возможности такой страшной смерти была приятной, но даже и она не помешала мне заснуть.

Глава 6

Через два часа я проснулся. Было около четырех утра. Как только первая настоятельная потребность в сне, вызванная физической усталостью, была удовлетворена, я вновь ощутил мучительную жажду. Больше мне не удалось заснуть. Во сне я видел, будто купаюсь в реке, окаймленной зелеными берегами, поросшими деревьями, но, проснувшись, мне пришлось вернуться к печальной действительности. Нас окружала все та же бесплодная пустыня, и мне вспомнились слова Амбопы, что, если в этот день мы не найдем воды, нам грозит ужасная смерть. Ни одно человеческое существо не смогло бы долго прожить без воды в такую жару. Я сел и начал тереть свое грязное лицо сухими, заскорузлыми руками. Мои губы и веки слиплись, и, только протерев, мне удалось с усилием их открыть. Скоро должно было взойти солнце, но в воздухе совершенно не чувствовалось утренней свежести. Нас окружал не поддающийся никакому описанию душный, раскаленный мрак. Мои спутники еще спали. Наконец настолько рассвело, что уже можно было читать. Тогда я открыл маленькое карманное издание легенд Инголдзби, которое я захватил с собой, и прочел «Реймскую галку». Когда я дошел до места, где говорится:

Я невольно начал причмокивать своими растрескавшимися губами или, вернее, попытался это сделать. Одна лишь мысль об этой чистой воде сводила меня с ума. Если бы здесь появился кардинал со своим колокольчиком, священной книгой и свечой, я бросился бы к нему и выпил бы всю воду, предназначенную для омовения рук, даже если бы она была уже полна пены от мыла, достойного омывать руки папы, и если бы я знал, что за это на мою голову падет тягчайшее проклятие всей католической церкви. Я думаю, что тогда у меня от жажды, усталости и голода немного помутилось в голове. Мне вдруг живо представилось, какими изумленными глазами смотрели бы кардинал, сопровождающий его хорошенький маленький служка и сама реймская галка на невысокого, загорелого, седого охотника на слонов, когда он внезапно, одним прыжком, очутился бы около них и, сунув свою грязную физиономию в сосуд с водой, проглотил бы залпом драгоценную влагу до последней капли. Эта мысль показалась мне такой забавной, что я рассмеялся хриплым смехом и этим разбудил моих спутников, которые теперь тоже начали протирать свои грязные лица, слипшиеся веки и запекшиеся губы.

Как только все полностью очнулись ото сна, мы принялись обсуждать положение, которое было достаточно серьезным. Не оставалось более ни капли воды. Мы опрокинули фляги вверх дном и пытались лизать их горлышки, но из этого ничего не вышло — они были совершенно сухие. Гуд, который нес бутылку бренди, начал посматривать на нее жадными глазами, но сэр Генри быстро взял у него бутылку и убрал ее, потому что в нашем положении напиться спирта означало бы приблизить свой конец.

— Если мы не найдем воду, мы погибнем, — сказал он.

— Если можно считать достоверной карту старого португальца, — сказал я, — то где-то неподалеку должна быть вода.

Никто, по-видимому, не получил большого удовлетворения от этого замечания. Было совершенно очевидно, что не следует возлагать большие надежды на карту. Постепенно становилось все светлее и светлее. Мы сидели, безучастно глядя друг на друга. Внезапно я заметил, что готтентот Вентфогель поднялся и начал бродить вокруг, не отрывая глаз от земли. Вдруг он остановился и, издав гортанное восклицание, указал на землю.

— Что там такое? — воскликнули мы и, вскочив на ноги, разом кинулись туда, где он стоял, указывая на землю.

— Допустим, — сказал я, — что это довольно свежий след газели, что же из этого?

— Газели не уходят далеко от воды, — ответил он по-голландски.

— Да, — отозвался я, — ты прав. Я забыл об этом и благодарю за это господа.

Это маленькое открытие вдохнуло в нас новые силы. Удивительно, как человек даже в отчаянном положении цепляется за самую слабую надежду и чувствует себя почти счастливым! Когда ночь темна, то даже единственная звезда все же лучше, чем ничего.

Тем временем Вентфогель, подняв кверху свой курносый нос, вдыхал горячий воздух, точь-в-точь как старый горный баран, чующий опасность. Вдруг он снова заговорил.

— Я чувствую запах воды, — сказал он.

Нас охватило ликование, так как мы знали, каким исключительным природным чутьем обладают люди, выросшие в пустыне.

Как раз в этот момент взошло солнце во всем своем величии, и нашим изумленным глазам представилось столь потрясающее зрелище, что на мгновение мы даже забыли свою жажду.

На расстоянии не более сорока или пятидесяти миль от нас, сверкая, как серебро, в утренних лучах солнца, высилась Грудь Царицы Савской; по обе ее стороны на сотни миль тянулись великие горы Сулеймана. Теперь, когда я сижу здесь, за своим столом, и пишу эти строки, пытаясь описать исключительное величие и красоту этого зрелища, я не нахожу нужных слов. Такое великолепие словами выразить нельзя. Прямо перед нами высились две огромные горы, по крайней мере в пятнадцать тысяч футов высотой, подобных которым, я думаю, нет больше в Африке, да, вероятно, и во всем мире. Соединенные обрывистым скалистым отрогом, они отстояли не более чем на дюжину миль одна от другой, торжественно вздымая прямо в небо свою величественную белизну. Эти горы стояли подобно колоннам, подпирающим гигантские ворота, и их очертания были совершенно схожи с грудью женщины.

От подножия они мягко закруглялись кверху и с этого расстояния казались совсем гладкими. На вершине каждой из них возвышался огромный круглый, покрытый снегом бугор, по своей форме точно воспроизводящий сосок женской груди. Обрывистый отрог, соединявший обе горы, казалось, был в несколько тысяч футов высотой. По обе стороны от них, насколько мог охватить глаз, простирались такие же отроги, линия которых только изредка прерывалась горами с плоскими вершинами, несколько напоминающими знаменитую вершину у Кейптауна. Это, между прочим, является весьма обычным геологическим образованием в Африке.

Я не в силах описать ослепительную красоту этого вида. В величественных очертаниях этих колоссальных вулканов — так как горы несомненно были потухшими вулканами — было нечто столь торжественное и подавляющее, что у нас захватило дыхание. Некоторое время утренний свет играл, переливаясь, на снегу и на конусообразных коричневых массах гор ниже линии снега. Затем, словно для того, чтобы скрыть величественное зрелище от наших взоров, странные клубы тумана и облаков, постепенно сгущаясь, заволокли горы, пока наконец мы едва могли различить их чистый гигантский контур, вырисовывающийся, подобно видению, сквозь облачную пелену. Как мы позднее установили, горы обычно были скрыты этим странным прозрачным туманом, что, вероятно, и являлось причиной того, что никому из нас не удалось ранее ясно различить их очертания.

Как только горы исчезли в своем облачном тайнике, нас снова начала мучить неистовая жажда.

Хорошо было Вентфогелю говорить, что он чувствует запах воды, но куда бы мы ни смотрели, мы нигде не видели ни малейших ее признаков. Насколько можно было окинуть взглядом, повсюду был только бесплодный, изнемогающий от зноя песок и низкорослый кустарник — обычная растительность безводных плато Южной Африки. Мы обошли вокруг холма, с тревогой всматриваясь в окружающую местность, в надежде найти воду по ту сторону холма, но и там было то же самое: нигде не было видно ни капли воды — ни ямки, наполненной водой, ни лужи, ни ручейка.

— Ты болван! — сердито сказал я Вентфогелю. — Здесь нет воды!

Но он все же продолжал втягивать в себя воздух, задрав кверху свой безобразный курносый нос.

— Я чувствую ее запах, баас, — отвечал он, — я чувствую ее где-то здесь, в воздухе.

— Да, — усмехнулся я, — без сомнения, в облаках есть вода, и примерно месяца через два она прольется дождем и обмоет наши кости.

Сэр Генри задумчиво поглаживал свою белокурую бороду.

— Может быть, мы найдем ее на вершине холма, — сказал он. — Чушь! — воскликнул Гуд. — Кто слышал когда-нибудь о том, что можно найти воду на вершине холма!

— Пойдем и посмотрим, — предложил я.

И без всякой надежды мы начали карабкаться вверх по песчаному склону. Внезапно Амбопа, шедший впереди, остановился как вкопанный.

— Manzia, manzia! (Вот вода!) — громко крикнул он.

Мы бросились к нему, и действительно, там, на самой вершине холма, в углублении, похожем на чашу, увидели самую настоящую воду.

Мы не стали терять время на выяснение того, каким образом в таком неподходящем месте могла оказаться вода, и ее черный цвет и непривлекательный вид не заставили нас колебаться. С нас достаточно было того, что это вода или нечто чрезвычайно на нее похожее. Мы стремглав бросились к ней, и через некоторое мгновение, лежа на животе, пили эту неаппетитную жидкость с таким наслаждением, словно это был напиток богов. Боже мой, как мы ее пили! Утолив наконец свою жажду, мы сбросили одежду и сели в воду, чтобы наша иссушенная солнцем кожа могла впитать в себя живительную влагу.

Тебе, мой читатель, стоит только отвернуть пару кранов, чтобы из невидимого объемистого котла пошла горячая и холодная вода, поэтому тебе не понять всей глубины блаженства, которое доставило нам это барахтанье в грязной и солоноватой луже.

Через некоторое время мы вышли из воды, совершенно освежившиеся, и с аппетитом принялись за наш билтонг, до которого никто из нас не дотрагивался за последние сутки, и наелись досыта. Затем мы выкурили по трубочке, улеглись рядом с этой благословенной лужей в тени ее обрывистого берега и проспали до полудня.

Весь этот день мы провели, отдыхая около воды и благодаря свою судьбу за то, что нам посчастливилось ее найти, какова бы она ни была. Не забывали мы и воздать должное тени давно ушедшего от нас да Сильвестра, к которому мы испытывали глубокую признательность за то, что он сохранил для нас этот водоем, столь точно изобразив его на подоле своей рубашки. Нам казалось совершенно непонятным, каким образом вода могла так долго сохраняться. Единственным возможным объяснением этого я считал предположение, что какой-нибудь подземный источник, протекающий под толстым слоем песка, питает этот водоем.

Когда взошла луна, мы вновь тронулись в путь, предварительно наполнив водой до отказа свои желудки и фляги, и, конечно, в гораздо лучшем настроении, чем прежде. За эту ночь мы прошли почти двадцать пять миль, но, само собой разумеется, воды уж больше не встретили. Все же на следующий день нам повезло, так как мы нашли клочок тени за муравьиной кучей. Когда взошло солнце и на некоторое время разогнало таинственную завесу туманов, окутывающую горы, мы увидели, что гора Сулеймана и две величественные вершины гор Царицы Савской находятся от нас не более чем в двадцати милях.

Казалось, что они нависли прямо над нами и выглядят еще величественнее, чем прежде. С наступлением темноты мы пошли дальше и к рассвету следующего дня оказались у подножия левой груди Царицы Савской, куда мы твердо держали курс в течение всего нашего пути. К этому времени у нас окончился запас воды, и мы снова сильно страдали от жажды, причем, конечно, теперь не было никакой надежды утолить ее прежде, чем мы доберемся до линии снега, лежавшей высоко над нами. Отдохнув часок, другой, мы вновь двинулись вперед, гонимые мучительной жаждой. Под палящими лучами солнца мы с великим трудом ползли вверх по склону горы, покрытому застывшей лавой. Оказалось, что все гигантское основание горы состояло из пластов лавы, выброшенной вулканом много веков назад.

К одиннадцати часам наши силы совершенно истощились, и мы едва держались на ногах. Застывшая лава, по которой нам приходилось пробираться, была, правда, довольно гладкой по сравнению с теми ее видами, о которых мне приходилось слышать, — например, о той, что встречается на острове Вознесения, — однако и она была настолько неровной, что у нас разболелись ноги. Когда ко всем нашим несчастьям добавилось еще и это, мы почувствовали, что больше не выдержим. На несколько сот ярдов выше того места, где мы находились, выступало несколько больших глыб лавы, в тени которых можно было отдохнуть.

Кое-как добравшись до них, мы увидели с большим удивлением (странно, что у нас вообще еще сохранилась способность удивляться!), что лава на маленьком плато, расположенном неподалеку от нас, покрыта густой зеленой порослью. Очевидно, там из продуктов распада лавы образовался слой почвы, на который с течением времени попали семена, занесенные птицами. Однако эта зеленая поросль заинтересовала нас ненадолго, так как нельзя прожить, питаясь травой, подобно Навуходоносору[49]. Для этого требуется особое предначертание со стороны провидения, а также особое устройство органов пищеварения. Мы сидели под прикрытием скал и тяжело вздыхали. Что касается меня, я искренне сожалел, что мы отважились на это безнадежное предприятие. Вдруг я увидел, что Амбопа встает и бредет к участку земли, покрытому травой, а несколько минут спустя я, к моему величайшему изумлению, заметил, что этот всегда исполненный сознания собственного достоинства индивидуум пляшет и кричит, как сумасшедший, размахивая чем-то зеленым.

В надежде, что ему удалось найти воду, мы заковыляли к нему со всей скоростью, на которую были способны наши усталые конечности.

— В чем дело, Амбопа, сын дурака? — крикнул я по-зулусски.

— Это пища и вода, Макумазан! — И он вновь помахал какой-то зеленой штукой.

Тут я рассмотрел, что у него в руке. Это была дыня. Мы набрели на участок, заросший тысячами диких дынь, и все они были совершенно спелые.

— Дыни! — закричал я Гуду, который шел следом за мной.

И секунду спустя он уже вонзил в одну из них свои искусственные зубы.

Мне кажется, что мы насытились не ранее, чем съели по крайней мере по шесть дынь каждый. Хоть они и не отличались особо приятным вкусом, но мне казалось, что никогда в жизни мне не приходилось есть ничего более упоительного.

Но дыни не особенно сытная пища. Когда мы утолили жажду их сочной мякотью и поставили новый запас дынь охлаждаться путем очень простого процесса — то есть разрезали пополам и поставили стоймя на солнце, чтобы они охлаждались посредством испарения, — мы снова почувствовали страшный голод. У нас еще оставалось немного билтонга, но всех тошнило при одном воспоминании о нем, и к тому же приходилось его экономить, потому что никто не мог сказать, когда нам удастся раздобыть пищу. И тут нам чрезвычайно повезло. Смотря по направлению к пустыне, я увидел стаю, состоявшую из десятка крупных птиц. Они летели прямо на нас.

— Skit, Baas, skit! (Стреляй, господин, стреляй!) — шепнул мне готтентот, бросаясь плашмя на землю.

Все мы последовали его примеру.

Теперь я увидел, что это была стая дроф и что они сейчас пролетят не более чем в пятидесяти ярдах над моей головой. Взяв один из винчестеров, я подождал, пока они не оказались почти над нами, и внезапно вскочил на ноги. Заметив меня, дрофы, как я и ожидал, сбились в кучу. Я дважды выстрелил, и мне посчастливилось сбить одну из них. Это был прекрасный экземпляр, весивший около двадцати фунтов. Через полчаса птица уже жарилась над огнем костра, который мы развели из сухих дынных стеблей.

Впервые за всю неделю у нас было такое пиршество. Мы съели эту дрофу целиком. От нее не осталось ничего, кроме костей и клюва. После этого мы почувствовали себя значительно лучше.

Ночью, когда взошла луна, мы вновь двинулись в путь, захватив с собой столько дынь, сколько можно было унести. По мере подъема мы чувствовали, что воздух становится все прохладнее и прохладнее, и это было для нас большим облегчением. На рассвете мы оказались не более чем в дюжине миль от линии снега. Здесь мы вновь нашли дыни, и мысль о воде перестала нас волновать, так как мы знали, что скоро к нашим услугам будет масса снега. Но подъем теперь стал очень опасным, и мы продвигались вперед чрезвычайно медленно, делая не более одной мили в час. Кроме того, в эту ночь мы доели последний кусочек билтонга. За все это время мы не видели в горах ни одного живого существа, за исключением дроф, и нам не встретилось ни единого ручья или родника. Это казалось нам очень странным — ведь над нами высились огромные массы снега, который, как мы полагали, должен был время от времени таять. Но, как мы обнаружили в дальнейшем, по какой-то причине, объяснить которую не в моих силах, все ручьи стекали по северному склону гор.

Теперь нас сильно начало беспокоить отсутствие пищи. Казалось вполне вероятным, что если нам и удалось избежать смерти от жажды, то лишь для того, чтобы умереть от голода. Краткие заметки, которые я тогда систематически заносил в свою записную книжку, лучше всего расскажут о печальных событиях последующих трех дней.

А теперь я отложу свой дневник в сторону, отчасти потому, что это не очень интересный материал для чтения, отчасти потому, что то, что случилось дальше, заслуживает, пожалуй, более детального изложения.

В течение всего этого дня (23 мая) мы медленно взбирались по покрытому снегом склону, время от времени ложась, чтобы собраться с силами. Должно быть, странно выглядела наша компания — пятеро изможденных, подавленных людей, с трудом передвигающих свои усталые ноги по сверкающей равнине и озирающихся вокруг голодными глазами. Толку от этого было, конечно, мало, так как сколько ни озирайся, ничего съедобного вокруг не было. В этот день мы прошли не более семи миль. Перед самым заходом солнца мы оказались прямо у вершины левой груди Царицы Савской, у огромного гладкого бугра, покрытого смерзшимся снегом, который возвышался над нами на тысячи футов. Как ни плохо мы себя чувствовали, мы не могли не залюбоваться чудесным зрелищем, раскинувшимся перед нашими глазами. Волны света, струящиеся от заходящего солнца, увеличивали красоту пейзажа, местами окрашивая снег в кроваво-красный цвет и увенчивая снежные массы, вздымающиеся над нами, сверкающей диадемой.

— Знаете что? — вдруг сказал Гуд. — Ведь мы должны быть сейчас близко от пещеры, о которой упоминал старый джентльмен.

— Да, — отозвался я, — если только она вообще существует.

— Послушайте, Квотермейн, — со вздохом сказал сэр Генри, — не надо так говорить. Я полностью доверяю старому португальцу — вспомните-ка воду. Мы скоро найдем и пещеру.

— Если мы не найдем ее до наступления темноты, мы можем считать себя покойниками, вот и все, — утешительно прозвучал мой ответ.

Еще десять минут мы брели в молчании. Амбопа шел рядом со мной, завернувшись в одеяло, туго затянув свой кожаный пояс, чтобы, как он говорил, «заставить голод съежиться», так что талия его стала совсем девичьей. Вдруг он схватил меня за руку.

— Смотри! — сказал он, указывая на склон вершины горы.

Я посмотрел в этом направлении и заметил на расстоянии примерно двухсот ярдов от нас нечто похожее на дыру в гладкой снежной поверхности. — Это пещера, — сказал Амбопа.

Напрягая последние силы, мы устремились к этому месту и убедились, что дыра эта действительно представляет собой вход в пещеру, и несомненно именно в ту, о которой писал да Сильвестра. Мы успели подойти туда как раз вовремя, потому что, едва мы добрались до места, солнце село с поразительной быстротой и все окружающее погрузилось во тьму. В этих широтах почти не бывает сумерек. Мы вползли в пещеру, которая казалась не очень большой, и, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, проглотили остатки нашего бренди — на каждого пришлось едва по глотку. Затем мы попытались забыть свои злоключения во сне, но жестокий холод не давал нам заснуть.

Я уверен, что на этой огромной высоте термометр показал бы не менее четырнадцати или пятнадцати градусов ниже ноля. Что это означало для нас, обессиленных перенесенными лишениями, недостатком пищи и нестерпимой жарой пустыни, моему читателю легче попытаться себе представить, чем мне описать. Достаточно сказать, что мне еще никогда не приходилось чувствовать, что смерть так близка. Час за часом тянулась эта страшная ночь. Мы сидели в пещере и чувствовали, как мороз бродит вокруг, жаля нас то в палец, то в ногу, то в лицо. Все теснее и теснее мы прижимались друг к другу, тщетно пытаясь согреться, так как в наших жалких, изголодавшихся скелетах не оставалось больше тепла. Иногда кто-нибудь из нас на несколько минут впадал в тревожный сон, но долго мы спать не могли — может быть, к счастью, потому что я не думаю, что, заснув, мы проснулись бы когда-либо вновь. Я уверен, что только сила воли сохранила нам жизнь.

Незадолго до рассвета я услышал, что готтентот Вентфогель, зубы которого стучали всю ночь, как кастаньеты, глубоко вздохнул и вдруг перестал стучать зубами. Тогда я не обратил на это особого внимания, решив, что он заснул. Он сидел, прижавшись ко мне спиной, и мне казалось, что она становится все холоднее и холоднее, пока не стала холодной, как лед.

Наконец тьму сменила предрассветная мгла, затем быстрые золотые стрелы света начали вспыхивать на снегу, и ослепительное солнце поднялось над стеной из лавы и осветило наши полузамершие тела и Вентфогеля, который сидел среди нас мертвый. Неудивительно, что его спина казалась мне холодной. Бедняга умер, когда я услышал его вздох, и теперь уже почти совершенно окоченел. Глубоко потрясенные, мы отползли подальше от трупа (странно, какой ужас мы всегда испытываем при виде мертвеца!) и оставили его сидеть там, по-прежнему охватив колени руками.

К этому времени холодные лучи солнца (они действительно были холодными) проникли прямо в пещеру. Внезапно я услышал чье-то восклицание, полное ужаса, и обернулся, чтобы посмотреть в глубь пещеры.

И вот что я увидел. В конце пещеры, которая была не более двадцати футов длиной, сидела другая фигура. Голова ее была опущена на грудь, а длинные руки висели по бокам. Я вгляделся в нее и увидел, что это тоже мертвец, и, кроме того, белый человек.

Мои спутники также увидели его, и наши расстроенные нервы не смогли вынести подобное зрелище. Охваченные одним общим желанием уйти из этого страшного места, мы бросились из пещеры со всей скоростью, на которую были способны наши полузамерзшие ноги.

Глава 7

Выбежав из пещеры на залитое солнцем снежное плато, мы почти тотчас же остановились. Думаю, что у каждого из нас было чувство неловкости друг перед другом за то малодушие, которое мы проявили при виде мертвеца.

— Я иду обратно, — сказал сэр Генри.

— Зачем? — спросил Гуд.

— У меня явилась мысль, что… что это мой брат, — взволнованно ответил сэр Генри.

Это предположение показалось нам вполне возможным, и мы вернулись в пещеру, чтобы его проверить. Некоторое время наши глаза, ослепленные ярким солнцем и сверкающей белизной снега, ничего не могли различить в полумраке пещеры. Но это продолжалось недолго. Вскоре мы освоились с темнотой и осторожно подошли к мертвецу.

Сэр Генри опустился на колени и стал пристально всматриваться в его лицо.

— Слава богу! — воскликнул он с облегчением. — Это не Джордж!

Тогда я подошел к трупу и тоже начал его разглядывать. Это был человек высокого роста, средних лет, с тонкими чертами лица и орлиным носом; у него были длинные черные усы и темные с проседью волосы. Кожа была совершенно желтая и плотно обтягивала его высохшее лицо. На нем не было никакой одежды, кроме полуистлевших штанов, давно превратившихся в лохмотья. На шее этого насквозь промерзшего трупа висело распятие из слоновой кости.

— Кто бы это мог быть? — воскликнул я с удивлением.

— Неужели вы не догадываетесь? — спросил Гуд.

Я отрицательно покачал головой.

— Кто же это, как не старый дон Хозе да Сильвестра!

— Не может быть! — прошептал я прерывающимся от волнения голосом. — Ведь он умер триста лет назад!

— А что же тут удивительного? — спокойно ответил Гуд. — В таком холоде он может с таким же успехом просидеть и три тысячи лет. При столь низкой температуре кровь и мясо сохраняются свежими на веки вечные, как у замороженной новозеландской баранины. А в этой пещере, черт побери, довольно холодно. Солнце сюда никогда не проникает, и ни один зверь не может забрести в поисках пищи, потому что здесь вообще нет ничего живого. Вне всякого сомнения, раб, о котором дон Хозе упоминает в своей предсмертной записке, снял с него одежду и оставил здесь его труп: ему одному было не под силу его похоронить. Посмотрите! — продолжал Гуд, нагибаясь и поднимая остро отточенный обломок кости довольно странной формы. — Вот этой костью Сильвестра и начертил свою карту.

Мы были настолько потрясены этим открытием, что даже забыли свои собственные бедствия. Все это казалось нам почти сверхъестественным. В полном безмолвии мы глядели на обломок кости и на труп старого португальца.

— Смотрите, — сказал наконец сэр Генри, указывая на едва заметную ранку на левой руке старого дона Сильвестра, — вот откуда он брал кровь, которой написана его записка. Приходилось ли кому-либо в жизни видеть что-нибудь подобное?

Теперь не оставалось никакого сомнения, что перед нами был да Сильвестра. Должен признаться, мне стало жутко.

Перед нами сидел мертвец, указания которого, начертанные почти десять поколений назад, привели нас в эту пещеру. В своей руке я держал тот самый грубый обломок кости, которым он писал свои предсмертные строки, и видел на его шее распятие, которое он, прощаясь с жизнью, прижимал к своим холодеющим устам.

Глядя на труп, я ясно представил себе последний акт этой драмы: путника, гибнущего в одиночестве от голода и холода и тем не менее стремящегося передать людям великую тайну. Мне даже показалось, что в его резких чертах лица я вижу некоторое сходство с его потомком, моим бедным другом Сильвестром, умершим на моих руках двадцать лет назад. Возможно, это был плод моего воображения. Но так или иначе, он сидел перед нами, как страшное предупреждение для тех, кто, презрев судьбу, пытается приоткрыть завесу неизвестного. Пройдут века, и он все будет сидеть тут же с великой печатью смерти на челе и наводить ужас на случайного путника, который может, как и мы, забрести в эту пещеру и нарушить его покой. Несмотря на то, что мы умирали с голода и холода, это зрелище потрясло нас до глубины души.

— Уйдем отсюда, — тихо сказал сэр Генри. — Впрочем, нет! Мы оставим ему товарища по несчастью, который разделит его одиночество.

И, подняв мертвое тело готтентота Вентфогеля, он усадил его рядом со старым доном да Сильвестра. Затем сэр Генри наклонился и резким движением разорвал гнилой шнурок на шее старого португальца, на котором висело распятие. Он даже не пытался его развязать, потому что его пальцы не сгибались от холода. Я думаю, что это распятие находится у него и по сей день. Я же взял перо, сделанное из обломка кости. Оно сейчас лежит передо мной на столе. Иногда я им пользуюсь, когда подписываю свое имя.

Оставив гордого белого человека прошлых веков и бедного готтентота нести вечную стражу среди вечного безмолвия девственных снегов, мы в полном изнеможении вышли из пещеры на залитую благодатным солнцем снежную равнину и побрели дальше. В глубине души каждый из нас думал о том, что недалек тот час, когда и нас постигнет та же участь.

Пройдя около полумили, мы подошли к краю плато и обнаружили, что самая вершина, то есть бугор, венчающий гору, находится не посреди него, как это казалось нам со стороны пустыни. Из-за густого утреннего тумана мы не могли видеть того, что было ниже нас. Но вскоре его верхние слои начали рассеиваться, и мы заметили у самого края снежного откоса лужайку, покрытую зеленой травой. Она находилась ниже нас не более чем на пятьсот ярдов, и по ней протекал ручей. Но это было не все: на берегу, греясь на солнце, лежали десять-пятнадцать крупных антилоп. Находясь так далеко от них, мы, конечно, не могли установить, к какой породе они принадлежали. Невозможно передать то ликование, которое охватило нас при виде этих животных. Ведь это была пища, причем пища в изобилии, которую, правда, нужно было еще добыть. Сразу же возник вопрос, как это сделать. Антилопы находились на расстоянии не менее шестисот ярдов от нас, то есть слишком далеко даже для хорошего стрелка, а от этого выстрела зависела наша жизнь. Мы поспешно стали совещаться, как нам поступить. Мысль о том, чтобы неслышно подкрасться к животным, пришлось оставить, так как нам не благоприятствовал ветер. Он дул в их сторону, и они могли нас почуять; кроме того, как бы осторожны мы ни были, нас нельзя было не заметить на ослепительно белом снегу.

— Ну что ж, придется стрелять отсюда, — сказал сэр Генри. — Надо только решить, из какой винтовки: взять ли «винчестер» или «экспресс»? Как вы думаете, Квотермейн?

Вопрос был серьезный. Магазинная винтовка «винчестер» (у нас их было две; Амбопа нес свою и бедняги Вентфогеля) била на тысячу ярдов, двустволка же «экспресс» — всего на триста пятьдесят. Свыше этого расстояния стрелять из нее было рискованно, так как можно было не попасть в цель. С другой стороны, если бы попадание удалось, у нас было бы больше шансов убить животное, так как «экспресс» стрелял разрывными пулями. Вопрос был трудный, но все же я решил, что мы должны пойти на риск и стрелять из «экспресса».

— Каждый будет целиться в ту антилопу, которая находится против него, — приказал я. — Цельтесь прямо в лопатку или чуть выше. А ты, Амбопа, дай сигнал, чтобы все стреляли одновременно.

Наступило молчание. Мы все трое старательно прицелились, как должен целиться человек, который знает, что от этого выстрела зависит его жизнь. — Стреляй! — скомандовал Амбопа по-зулусски, и почти в тот же миг раздалось три оглушительных выстрела.

На мгновенье перед нашими глазами повисли в воздухе три облачка дыма, и громкое эхо долго не смолкало, нарушая безмолвие снежных просторов. Но вскоре дым рассеялся, и — о радость! — мы увидели, что крупный самец лежит на спине и судорожно бьется в предсмертных конвульсиях. Нам больше не грозила смерть от голода, мы были спасены! Несмотря на слабость и полное истощение, с громким криком торжества и восторга мы бросились вниз по снежному склону, и через десять минут перед нами лежали сердце и печень убитого животного. Но тут возникло новое затруднение: не было топлива, чтобы развести костер и поджарить нашу добычу. С горестью и унынием мы глядели друг на друга.

— Когда человек умирает от голода, он не может быть разборчив, — сказал Гуд. — Будем есть мясо сырым.

Действительно, в нашем положении другого выхода не было. Голод терзал нас до такой степени, что это предложение не вызвало в нас чувства отвращения, неизбежного при других обстоятельствах.

Чтобы охладить сердце и печень антилопы, мы зарыли их на несколько минут в снег, затем промыли в ледяной воде ручья и с жадностью съели. Сейчас, когда я пишу эти строки, все это кажется ужасным, но я должен честно признаться, что в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее. Через какие-нибудь пятнадцать минут нас нельзя было узнать — мы буквально ожили, силы наши восстановились, слабый пульс опять забился, и кровь заиграла в жилах. Однако, помня, какие пагубные последствия может вызвать переедание на голодный желудок, мы были очень осторожны и съели сравнительно немного, остановившись вовремя, пока были еще голодны.

— Слава богу! — воскликнул сэр Генри. — Это животное спасло нас от смерти. Между прочим, Квотермейн, что это за зверь?

Я встал и подошел к убитому животному, чтобы как следует его рассмотреть, так как не был уверен, что это была антилопа.

По величине оно не уступало ослу, шерсть его была густая, коричневого цвета, с красноватыми, едва заметными полосами, рога большие и загнутые назад. Я никогда не видел таких животных — эта порода была мне совершенно незнакома, но впоследствии узнал, что жители этой удивительной страны называют их «инко». Это редкая разновидность антилопы, которая встречается только на очень больших высотах, где не живут никакие другие звери. Наше животное было убито наповал прямо в лопатку. Трудно было сказать, чья пуля его сразила, но я думаю, что Гуд, помня свой чудесный выстрел, убивший жирафу, в глубине души приписал это своей доблести; мы с ним по этому поводу не спорили.

Поглощенные едой, мы не обратили внимания на то, где находимся. Но, утолив свой зверский голод, мы стали обозревать окружающую нас местность, предварительно приказав Амбопе вырезать самые лучшие части инко, чтобы обеспечить себя на дорогу достаточным количеством мяса. Было уже восемь часов; воздух был чист и прозрачен — казалось, что солнце впитало в себя густой утренний туман. Не знаю, как описать ту величественную панораму, которая раскинулась перед нашими глазами. За нами и над нами возвышались горы, белоснежные вершины гор Царицы Савской, а внизу, примерно в пяти тысячах футов ниже того места, где мы стояли, на много миль раскинулся очаровательнейший сельский пейзаж. Прямо перед нами, меж холмов, равнин и темных величественных лесов, текла широкая река; налево от нее простирались необозримые пространства пастбищ. В их волнистой траве мы издали видели многочисленные стада животных, диких или домашних — на таком расстоянии мы рассмотреть не могли. Вдали, на горизонте, вырисовывались горы. Направо страна была менее гориста. Одинокие холмы перемежались с полосами возделанных полей, и среди них были видны группы куполообразных хижин. Вся панорама лежала перед нами, как карта, на которой сверкали реки, подобные серебряным змеям. Вершины гор, похожие на вершины Альп, застыли в торжественном величии, прихотливо украшенные снежными венцами, а над всем этим сияло радостное солнце и чувствовалось счастливое дыхание жизни.

Нас чрезвычайно удивило, что страна, раскинувшаяся перед нами, лежит по крайней мере на три тысячи футов выше, чем пустыня, которую мы пересекли, и что все реки текут с юга на север. Во время наших тяжких испытаний мы уже имели случай убедиться, что на всем протяжении южного склона хребта, на котором мы сейчас стояли, не было никакой воды, в то время, как по северному склону текли водные потоки, большая часть которых впадала в ту могучую реку, которая, причудливо извиваясь, несла свои воды далеко в глубь страны.

Мы сидели и молча созерцали этот чудесный вид. Первым нарушил молчание сэр Генри.

— Скажите, Квотермейн, — сказал он, обращаясь ко мне, — нанесена ли на карту да Сильвестра Великая Дорога царя Соломона?

Я утвердительно кивнул головой, продолжая любоваться восхитительным пейзажем.

— Тогда посмотрите сюда, — и сэр Генри указал немного вправо: — Вот она!

Мы с Гудом взглянули в указанном направлении и увидели, что в некотором отдалении от нас вилась широкая проезжая дорога, которую мы сначала не заметили, так как, дойдя до равнины, она заворачивала и терялась среди холмистой местности. Как ни странно, но это открытие не произвело на нас особого впечатления, так как после всего виденного мы уже перестали чему-либо удивляться. Нам даже не показалось необъяснимым, что в этой затерянной стране мы увидели шоссе, напоминавшее древнеримские дороги: мы приняли это как нечто совершенно естественное.

— Я думаю, — сказал Гуд, — дорога должна проходить совсем близко — где-нибудь направо от нас. Пойдем и поищем ее.

Совет был весьма благоразумный, и, умывшись в ручье, мы тотчас же двинулись дальше. В течение некоторого времени мы пробирались по валунам и снежным прогалинам, пока наконец, пройдя около мили, не очутились на вершине небольшого холма и не увидели дорогу прямо у своих ног. Это было великолепное шоссе, высеченное в сплошной скале, шириной по крайней мере в пятьдесят футов, за которым, по-видимому, постоянно присматривали, так как оно было в превосходном состоянии. Сначала мы подумали, что оно тут же и начинается, но, спустившись на дорогу и взглянув назад по направлению к горам Царицы Савской, увидели, что оно поднимается в горы, но на расстоянии около ста шагов от нас неожиданно исчезает. Дальше вся поверхность горного склона была покрыта теми же валунами и снежными прогалинами.

— Как вы думаете, в чем тут дело? Куда делась дорога? — спросил меня сэр Генри.

Я покачал головой в полном недоумении.

— Все ясно! — сказал Гуд. — Я уверен, что когда-то эта дорога пролегала через горный хребет и шла дальше через пустыню. Но с течением времени после извержений вулканов в горах она была залита лавой, а в пустыне ее засыпали пески.

Это предположение было весьма правдоподобно; во всяком случае, мы согласились с ним и начали спускаться с горы. Но какая была разница между этим спуском и нашим восхождением на Сулеймановы горы!

Сейчас мы были сыты, и путь под гору по великолепной дороге был необычайно легок, в то время как при подъеме мы едва передвигались, утопая в снегу, совершенно обессиленные, замерзшие и полумертвые от голода. Если бы не тяжелые воспоминания о грустной судьбе бедняги Вентфогеля и мрачной пещере, в которой мы его оставили со старым да Сильвестра, мы чувствовали бы себя просто превосходно, несмотря на то, что шли в страну, где нас ждала полная неизвестность и, возможно, опасности.

По мере того, как мы спускались вниз, воздух с каждой пройденной милей становился мягче и ароматнее, а страна, раскинувшаяся перед нами, все сильнее поражала нас своей красотой. Что касается самой дороги, то должен сказать, что никогда в жизни я не видел подобного сооружения, хотя сэр Генри утверждал, что дорога через Сен-Готард в Швейцарии очень на нее похожа. Строителей древнего мира, которые ее проектировали, не останавливали никакие препятствия и трудности, встречавшиеся им на пути. В одном месте мы подошли к ущелью шириной в триста футов и глубиной не менее ста и увидели, что все оно завалено огромными глыбами шлифованного камня, в которых снизу были сделаны арки для протока воды; над рекой же величественно и горделиво пролегала дорога. В другом месте она вилась зигзагами у края пропасти в пятьсот футов глубиной, а в третьем шла через туннель в тридцать футов длиной, который был вырыт в горном кряже, преграждающем ей путь. Мы заметили, что стены туннеля были сплошь покрыты барельефами, изображавшими главным образом одетых в кольчуги воинов, управляющих колесницами. Один барельеф был особенно хорош: на переднем плане была изображена битва, а вдали шли побежденные, которых уводили в плен.

Сэр Генри с большим интересом рассматривал это произведение искусства глубокой древности.

— Конечно, — заметил он, — можно называть этот путь Великой Дорогой царя Соломона, но все же я осмеливаюсь выразить свое скромное мнение и скажу, что безусловно египтяне успели побывать здесь раньше, чем народы царя Соломона. Уж очень эта работа похожа на древнеегипетскую.

К полудню мы значительно продвинулись вниз и очутились в той части горного склона, где начинался лес. Сначала нам изредка попадался мелкий кустарник, но чем дальше мы шли, тем он становился чаще и гуще. Наконец мы дошли до обширной рощи, через которую извивалась наша дорога, и увидели, что там растут деревья с серебряной листвой, очень похожие на те, которые встречаются на склоне Столовой горы у Кейптауна. Это меня очень удивило, так как за все время своих странствий я, кроме как в Капе, нигде их не видел.

— О! — воскликнул Гуд, с явным восхищением глядя на их блестящие листья. — Здесь же масса дров! Давайте сделаем привал и состряпаем обед. Мой желудок уже почти переварил сырое мясо.

Никто не возразил против этого предложения. Мы отошли немного в сторону от дороги и направились к ручью, журчавшему поблизости, наломали сухих веток, и через несколько минут запылал прекрасный костер. Отрезав из принесенного с собой мяса несколько больших толстых кусков, мы поджарили их на конце заостренных палочек, как это делают кафры, и съели с огромным наслаждением. Наевшись досыта, мы зажгли трубки и впали в блаженное состояние, которое после наших мытарств и злоключений казалось нам почти божественным. Берега ручья, у которого мы отдыхали, были покрыты густой зарослью гигантских папоротников, среди которых виднелись прозрачные, как кружево, пучки дикой спаржи. Ручеек весело журчал; нежный ветерок шелестел в серебряной листве деревьев; вокруг ворковали голуби, и птицы с ярким опереньем, порхая с ветки на ветку, сверкали, как живые драгоценные камни. Это был рай.

Сознание того, что бесконечные опасности и бедствия, пережитые нами в пути, миновали, что мы достигли земли обетованной, и, наконец, волшебная красота природы — все это так очаровало нас, что мы невольно приумолкли. Сэр Генри и Амбопа, сидя рядом, тихо разговаривали на ломаном английском и не менее ломаном зулусском языке. Я лежал на ароматном ложе из папоротника и, полузакрыв глаза, наблюдал за ними. Вдруг, заметив, что Гуд куда-то исчез, я начал искать его глазами и увидел, что он сидит в одной фланелевой рубашке у ручья, в котором уже успел выкупаться. Привычка к исключительной чистоплотности была настолько сильна, что, вместо того, чтобы отдыхать, капитан с увлечением занимался своим туалетом.

Он уже успел выстирать свой гуттаперчевый воротничок, тщательно вытряхнуть и почистить пиджак, жилет, брюки, порванные во время нашего путешествия, и грустно качал головой, рассматривая многочисленные прорехи и дыры. Затем, аккуратно сложив свою одежду, он положил ее на берегу, взял ботинки и пучком папоротника счистил с них грязь. Смазав их куском жира, который благоразумно припрятал, срезав с мяса инко, Гуд начал их натирать, пока они не приобрели более или менее пристойный вид. Затем, внимательно осмотрев ботинки через монокль, он их надел и стал продолжать свой туалет. Вынув из маленького дорожного мешка, с которым он никогда не расставался, гребешок со вставленным в него крошечным зеркальцем, капитан стал тщательно рассматривать свое лицо. По-видимому, он остался недоволен своим видом, потому что начал аккуратно расчесывать и приглаживать свои волосы. Посмотревшись снова в зеркало, он, очевидно, опять себе не понравился и начал щупать подбородок, на котором красовалась изрядная щетина, так как он не брился уже десять дней.

«Нет, — подумал я, — не может быть! Неужели он собирается бриться?»

Но я не ошибся. Взяв кусок жира, которым он только что смазывал ботинки, Гуд тщательно прополоскал его в ручье. Затем, снова порывшись в своем мешке, он вынул маленькую безопасную бритву, которыми обычно пользуются люди при путешествии по морю. Старательно натерев жиром подбородок и щеки, Гуд начал бриться. Очевидно, этот процесс был весьма болезненный, так как время от времени он охал и стонал, а я, наблюдая за ним, буквально корчился от смеха, видя, как он старается привести в порядок торчащую во все стороны густую щетину.

Наконец, когда ему удалось кое-как побрить правую часть лица и подбородка, я вдруг увидел, что какой-то луч, как молния, мелькнул над его головой.

Со страшным проклятьем Гуд вскочил на ноги (я уверен, что будь у него обычная бритва, он, наверно, перерезал бы себе горло). Я тоже вскочил, но без проклятий, и вот что я увидел. Шагах в двадцати от меня и десяти от Гуда стояла группа людей. Они были очень высокого роста, с медно-красным цветом кожи. У некоторых на голове развевались пышные султаны из черных перьев, а на плечи были наброшены плащи из шкур леопарда — это все, что я заметил в ту минуту.

Впереди стоял юноша лет семнадцати с поднятой еще вверх рукой, в позе античной статуи дискобола. Очевидно, это он бросил нож, который, подобно молнии, сверкнул над головой капитана.

Пока я их разглядывал, из группы туземцев вышел старик с гордой осанкой воина и, схватив юношу за руку, что-то ему сказал. После этого все они направились к нам. Сэр Генри, Гуд и Амбопа схватили ружья и угрожающе подняли их вверх, но туземцы не обратили на это решительно никакого внимания и продолжали приближаться к нам. Я сразу сообразил, что они не понимают, что такое огнестрельное оружие, иначе они не отнеслись бы к нему с таким пренебрежением.

— Бросьте ваши ружья! — крикнул я своим спутникам.

Я сразу понял, что нам нужно убедить туземцев в том, что мы пришли с мирными намерениями, и таким образом расположить их к себе. Это была единственная возможность сохранить жизнь. Они тотчас же повиновались; я же выступил вперед и обратился к пожилому воину, только что удержавшему юношу от дальнейшего нападения.

— Привет вам! — сказал я по-зулусски, хотя не знал, на каком языке мне следует к нему обращаться.

Я был удивлен, что он меня понял.

— Привет! — ответил он, правда не на чисто зулусском языке, но на наречии, столь схожем с ним, что мы с Амбопой сразу его поняли. Впоследствии мы узнали, что эти люди говорили на старом зулусском языке. Между старым и современным зулусским была примерно та же разница, что существует у нас между языком Чосера[50] и английским языком XIX века.

— Откуда вы пришли? — обратился к нам старый воин. — Кто вы? И почему у троих из вас лица белые, а лицо четвертого такое же, как у сыновей наших матерей? — добавил он, указывая на Амбопу.

Я взглянул на нашего зулуса, и у меня мелькнула мысль, что старик прав. Лицо Амбопы, как и его огромный рост и сложение, было такое же, как у этих туземцев. Но в то время мне некогда было об этом задумываться.

— Мы чужеземцы и пришли сюда с миром, — отвечал я, стараясь говорить как можно медленнее, чтобы он меня понял. — А этот человек, — добавил я, указывая а Амбопу, — наш слуга.

— Ты лжешь, — возразил старый воин, — ни один человек не может перейти горы, где все живое погибает. Впрочем, ложь твоя ни к чему. Чужеземцы не имеют права вступать на Землю Кукуанов. Вы все должны умереть. Таков закон короля. Готовьтесь к смерти, о чужеземцы!

Признаюсь, эти слова меня несколько ошеломили, особенно когда я увидел, что каждый туземец поднес руку к поясу, на котором у него висело что-то весьма похожее на тяжелый, большой нож.

— Что говорит эта старая обезьяна? — спросил меня Гуд.

— Он говорит, что они собираются нас убить, — мрачно отвечал я.

— О господи! — простонал Гуд и, как всегда, когда он был сильно взволнован, поднес руку ко рту и вынул свою искусственную верхнюю челюсть. Затем он быстро вставил ее обратно и, присасывая челюсть к нёбу, звонко прищелкнул языком.

Со стороны Гуда это было необычайно удачным движением, так как при виде его у гордых кукуанов вырвался крик ужаса, и все они отпрянули на несколько ярдов назад.

— Что случилось? В чем дело? — с недоумением спросил я сэра Генри.

— Это зубы Гуда привели их в такое смятение, — взволнованно прошептал сэр Генри. — Он их вынул, и они испугались. Выньте их, Гуд, выньте их совсем!

Капитан тотчас же повиновался и преловко ухитрился всунуть обе челюсти в рукав своей фланелевой рубашки.

В следующую минуту любопытство преодолело страх, и туземцы медленно, с опаской вновь приблизились к нам. Очевидно, они уже забыли о своем милом намерении перерезать нам глотки.

— Скажите нам, о чужеземцы! — торжественно воскликнул старик, указывая на Гуда, стоявшего в одной фланелевой рубашке, с наполовину бритым лицом. — Как это может быть, что этот толстый человек, тело которого покрыто одеждой, а ноги голые, у которого волосы растут лишь на одной половине бледного лица и совсем не растут на другой, у которого в одном глазу есть еще один глаз — прозрачный и блестящий, — как это может быть, что его зубы сами выходят изо рта и сами возвращаются на прежнее место?

— Откройте рот! — шепнул я Гуду.

Капитан тотчас же скривил рот и, глядя на старого джентльмена, оскалился на него, как рассерженный пес, обнажив две красные десны без малейшего признака зубов, как у только что родившегося слоненка.

У зрителей вырвался вздох изумления.

— Где его зубы? — в страхе закричали они. — Мы их только что видели своими собственными глазами!

Отвернувшись от дикарей с видом невыразимого презрения, Гуд провел рукой по своему рту и, вновь повернувшись, оскалился на них, и — о чудо! — туземцы увидели два ряда прекраснейших зубов.

Тогда юноша, пустивший в него нож, бросился на землю и издал громкий, протяжный вопль ужаса. Что касается старого джентльмена, у него от страха заметно задрожали колени.

— Я вижу, что вы духи, — пробормотал он, запинаясь, — ибо ни один человек, рожденный женщиной, не имеет волос только на одной стороне лица и такого круглого, прозрачного глаза, и зубов, которые двигаются сами! Простите нас, о мои повелители!

Нечего говорить, как я обрадовался, услышав эти слова, и, конечно, тут же воспользовался этим неожиданно счастливым поворотом дела. Снисходительно улыбнувшись, я надменно провозгласил:

— Мы согласны даровать вам прощение. Теперь вы должны узнать правду: мы прибыли из другого мира, спустившись с самой большой звезды, которая светит ночью над вашей землей, хоть мы такие же люди, как и вы.

— О! О! — простонал в ответ хор изумленных туземцев.

— Да, мы прибыли со звезд, — продолжал я с милостивой улыбкой, сам удивляясь своей лжи. — Мы сошли на землю, чтобы погостить у вас и осчастливить ваш народ своим пребыванием в вашей стране. Вы видите, о друзья мои, что, готовясь посетить вас, я даже выучил ваш язык.

— Да, это так! Это так! — ответили хором все туземцы.

— О повелитель мой! — прервал меня старый джентльмен. — Только выучил ты его очень плохо!

Я взглянул на него с таким негодованием, что он испугался и тотчас же замолк.

— Теперь, друзья мои, — продолжал я, — вы можете подумать, что, после столь долгого странствия, мы, встретив столь недружелюбный прием, пожелаем отомстить вам и поразить смертью того, чья святотатственная рука осмелилась бросить нож в голову человека с движущимися зубами…

— Пощадите его, мои повелители! — умоляющим голосом прервал меня старик. — Он сын нашего короля, а я его дядя. Если что-нибудь с ним случится, кровь его падет на мою голову, ибо отвечаю за него я.

— Можешь в этом не сомневаться, — отчетливо и злобно промолвил юноша. — Вы, может быть, думаете, что мы не в состоянии вам отомстить? — продолжал я, не обращая никакого внимания на его слова. — Погодите, вы сейчас убедитесь. Эй ты, раб и собака, — обратился я к Амбопе самым свирепым тоном, на какой был способен, — подай мне заколдованную трубку, которая умеет говорить! — И я незаметно подмигнул ему, указывая на свой «экспресс».

Амбопа тотчас же понял мою мысль и подал мне винтовку. Впервые в жизни я увидел на его гордом лице нечто похожее на улыбку.

— Вот она, о повелитель повелителей! — сказал он с глубочайшим поклоном.

Перед этим я заметил маленькую антилопу, стоявшую на скале на расстоянии ярдов семидесяти от нас, и решил ее застрелить.

— Вы видите это животное? — обратился я к туземцам, указывая на антилопу. — Может ли человек, рожденный женщиной, убить ее одним шумом?

— Это невозможно, мой повелитель, — ответил старик. — Однако я это сделаю, — возразил я спокойным тоном. Старый воин улыбнулся.

— Даже ты, повелитель, не сможешь этого сделать, — сказал он.

Я поднял винтовку и прицелился. Антилопа была очень маленькая и промахнуться на таком расстоянии было легко, но я знал, что должен в нее попасть во что бы то ни стало. Животное стояло совершенно неподвижно. Глубоко вздохнув, я спустил курок.

Бум! Бум! — раздался громкий выстрел, и антилопа, подскочив в воздух, замертво упала на месте. У туземцев вырвался крик ужаса.

— Если вы желаете иметь мясо, — сказал я равнодушно, — пойдите и принесите ее сюда.

По знаку старика один из туземцев побежал к скале и вскоре вернулся, неся убитое животное. С большим удовлетворением я увидел, что пуля попала как раз в то место, куда я целился, то есть чуть выше лопатки. Туземцы обступили тушу бедного животного и рассматривали дыру, пробитую пулей, с выражением суеверного страха и смятения.

— Вы видите, — сказал я, обращаясь к ним, — я не говорю пустых слов. Ответа на это не последовало.

— Однако, если вы все еще сомневаетесь в нашем могуществе, — продолжал я, — пусть кто-нибудь из вас станет на ту же скалу, и я с ним сделаю то же самое, что с антилопой.

Но желающих не нашлось. Наступило небольшое молчание, которое прервал сын короля.

— Послушай, дядя, — сказал он, — прошу тебя, пойди и стань на скалу. Колдовство может убить лишь животное, но не человека.

Однако старому джентльмену предложение племянника совсем не понравилось, и он даже обиделся.

— Нет, нет! — воскликнул он с живостью. — Мои старые глаза видели достаточно. — И, обращаясь к своей свите, он сказал: — Эти люди — колдуны, и их надо отвести к королю. А если кто из вас захочет испытать чары чужеземцев на себе, тот может пойти и стать на скалу, чтобы с ним могла поговорить волшебная трубка.

Но среди кукуанов не нашлось желающих слушать заколдованную трубку.

— Не трать напрасно свою волшебную силу на наши презренные тела, — сказал один из туземцев, — нам достаточно того, что мы видели. Все наши колдуны не могут показать ничего подобного.

— Ты говоришь истину, — заметил старый джентльмен с чувством огромного облегчения, — это действительно так! Слушайте вы, дети звезд, дети блестящего глаза и движущихся зубов, вы, которые управляете громом и убиваете издали! Я — Инфадус, сын Кафы, бывшего короля кукуанов. А этот юноша — Скрагга.

— Этот Скрагга чуть не отправил меня на тот свет, — прошептал Гуд[51].

— Скраага, — продолжал торжественно Инфадус, — сын Твалы. Великий король Твала — супруг тысячи жен, глава и владыка кукуанского народа, хранитель Великой Дороги, страх своих врагов, мудрец, которому известны все тайны волшебства, вождь ста тысяч воинов, Твала Одноглазый, Твала Черный, Твала Грозный!

— В таком случае, — отвечал я надменно, — веди нас к Твале. Мы не желаем разговаривать с подчиненными и слугами.

— Желание ваше будет исполнено, мои повелители! Мы проводим вас к королю, но путь наш долог. Мы пришли сюда охотиться и находимся в трех днях пути от жилища короля. Будьте терпеливы, повелители, через три дня вы увидите великого Твалу.

— Хорошо, сказал я небрежно. — Мы с временем не считаемся и никогда не торопимся, ибо мы бессмертны. Мы готовы. Веди нас. Но слушай, Инфадус, и ты, Скрагга! Берегитесь нас обманывать! Не расставляйте нам ловушек! Прежде чем ваши жалкие мозги подумают сделать что-нибудь недоброе, мы это узнаем и отомстим вам, ибо обладаем чудодейственной силой читать мысли людей. Свет, исходящий из прозрачного глаза того, чьи ноги голые, а лицо обросло волосами лишь с одной стороны, убьет вас на месте и принесет бедствия вашей стране. Его движущиеся зубы выскочат и вопьются в ваше тело и пожрут не только вас, но и ваших жен и ваших детей, а волшебные трубки продырявят насквозь ваши тела так, что они станут похожи на сито.

Эта блестящая речь произвела огромное впечатление, хотя вряд ли была нужна, так как наши новые друзья и без того были уже потрясены нашими магическими талантами.

Старый воин раболепно склонился перед нами и пролепетал: «Куум, куум». Впоследствии я узнал, что это слово является приветствием, соответствующим зулусскому «байэте», с которым кукуаны обращаются только к королю и членам королевского рода. Затем он что-то сказал своим людям. Они тотчас же схватили наше имущество, кроме оружия, к которому боялись прикоснуться и даже одежду Гуда, которая, если помнит читатель, была так аккуратно сложена на берегу ручья. Увидев это, капитан хотел ее отнять, в результате чего поднялся ожесточенный спор между туземцами и Гудом.

— Пусть мой повелитель и властелин прозрачного глаза не трогает свои вещи. Нести их — дело его рабов.

— Но я хочу надеть свои брюки! — ревел Гуд по-английски.

Амбопа перевел его слова.

— О повелитель мой! — воскликнул Инфадус. — Неужели ты хочешь скрыть свои прекрасные белые ноги от взора своих покорных слуг? (Гуд брюнет, но кожа у него необычайно белая). Чем мы прогневили тебя, о повелитель, что ты хочешь это сделать?

Глядя на Гуда, я буквально разрывался от смеха. За это время один из туземцев уже успел схватить одежду капитана и убежать с нею.

— Проклятье! — рычал Гуд. — Этот черный негодяй удрал с моими брюками!

— Послушайте, Гуд, — сказал сэр Генри, — вы появились в этой стране в известной роли и должны играть ее до конца. Пока вы здесь, брюк вы надевать уже не сможете. Отныне вам предстоит щеголять только в фланелевой рубашке, ботинках и монокле.

— Да, — подтвердил я, — и с одной бакенбардой. Если вы появитесь перед кукуанами в другом виде, они примут нас за обманщиков. Мне очень жаль, что вам придется ходить в таком виде, но я говорю совершенно серьезно, Гуд. У вас нет другого выхода. Если у них возникнет малейшее подозрение, наша жизнь не будет стоить и фартинга[52].

— Вы действительно так думаете? — угрюмо спросил Гуд.

— Ну конечно! Ваши «прекрасные белые ноги» и монокль — наше спасенье. Сэр Генри совершенно прав, говоря, что вы должны играть свою роль до конца. Благодарите бога, что вы успели хоть обуться и что здесь тепло.

Гуд тяжело вздохнул и ничего не ответил. Только недели через две он свыкся со своим странным туалетом.

Глава 8

В течение всего этого дня мы шли по великолепной дороге, которая никуда не отклоняясь, пролегала в северо-западном направлении. Инфадус и Скрагга шли вместе с нами, а их свита маршировала шагов на сто впереди.

— Скажи мне, Инфадус, — обратился я к нему после некоторого молчания, — не знаешь ли ты, кто проложил эту дорогу?

— Ее проложили в старые времена, мой повелитель. И никому не известно, как и когда это было сделано. Этого не знает даже мудрая женщина Гагула, которая пережила много поколений. Мы же не так стары, чтобы помнить, когда ее строили. Теперь никто не умеет сооружать такие дороги, и король хранит ее и не допускает, чтобы она зарастала травой.

— А кто высек человеческие фигуры на стенах пещер, через которые лежал наш путь? — спросил я, имея в виду скульптурные изображения, напоминающие египетские, которые мы видели по дороге.

— Те же руки, что построили дорогу, высекли на камне эти удивительные изображения, мой повелитель. Мы не знаем, кто это сделал.

— А когда кукуанский народ пришел в эту страну?

— Мой повелитель, наш народ пришел сюда, подобно дыханию бури, десять тысяч лун назад, из великих земель, лежащих там, — и он указал на север. — Как говорят древние голоса наших отцов, которые дошли до нас, и как говорит Гагула, мудрая женщина, охотница за колдунами, кукуаны не могли пройти дальше — великие горы, окружающие кольцом эту страну, преградили им путь, — и он указал на покрытые снегом вершины. — Страна же эта была прекрасна, и они здесь поселились, стали сильными и могущественными, и теперь число наше равно числу песчинок в море. Когда Твала, наш король, созывает свои войска, то перья, украшающие его воинов, покрывают всю равнину, насколько может охватить глаз человека.

— Но если страна окружена горами, то с кем же сражается это войско?

— Нет, господин, там страна открыта, — и он вновь указал на север, — и время от времени воины из неведомой нам земли тучами устремляются на нас, и мы их убиваем. С тех пор как мы воевали в последний раз, прошла третья часть жизни человека. Много тысяч погибло в этой войне, но мы уничтожили тех, кто пришел, чтобы пожрать нас. И с тех пор войны не было. — Вашим воинам, должно быть, наскучило дремать, опершись на свои копья?

— Нет, мой повелитель, как раз после того, как мы уничтожили людей, которые напали на нас, здесь была еще война. Но то была междоусобная война. Люди пожирали друг друга, как псы.

— Как же это случилось?

— Я расскажу тебе это, мой повелитель. Наш король — мой сводный брат. У него же был родной брат, родившийся в тот же день, от той же женщины. По нашему обычаю, нельзя оставлять в живых обоих близнецов — более слабый из них должен умереть. Но мать короля спрятала более слабого ребенка, который родился последним, потому что сердце ее тянулось к нему. Этот ребенок и есть Твала, наш король. Я же — его младший брат, родившийся от другой жены.

— Что же было дальше?

— Кафа, наш отец, умер, когда мы достигли зрелости, и мой брат Имоту был возведен в сан короля вместо него. Некоторое время он правил страной, и у него родился сын от любимой жены. Когда ребенку исполнилось три года — это было как раз после великой войны, во время которой никто не мог ни сеять, ни собирать урожай, — в страну пришел голод. Голод заставил народ роптать и озираться подобно льву, когда он, умирая от истощения, ищет добычу, которую можно растерзать. И тогда Гагула, мудрая и вселяющая ужас женщина, которая не умирает, обратилась к народу, говоря: «Король Имоту — не законный король!» А в это время Имоту страдал от раны, полученной в сражении, и лежал недвижимо в своей хижине. Потом Гагула вошла в одну из хижин и вывела оттуда Твалу, моего сводного брата и родного брата-близнеца короля Имоту. Со дня его рождения она прятала его среди скал и пещер и теперь, сорвав с его бедер мучу, показала народу кукуанов знак священной змеи, обвившейся вокруг его тела, — знак, которым отмечают старшего сына короля при рождении, и громко вскричала: «Смотрите, — вот ваш король, жизнь которого я сохранила для вас по сей день!» И люди, обезумевшие от голода, лишившиеся рассудка и забывшие, что такое справедливость, начали кричать: «Король! Король!» Но я знал, что это не так, потому что мой брат Имоту был старшим из двух близнецов и, значит, законным королем. Когда шум и крики достигли крайнего предела, король Имоту, хотя он и был очень болен, вышел, ведя за руку свою жену. За ними шел его малолетний сын Игнози (что означает «молния»). «Что это за шум? — спросил Имоту. — Почему вы кричите «король, король»?»

Тогда Твала, его родной брат, рожденный от той же женщины и в тот же час, подбежал к нему и, схватив его за волосы, нанес ему своим ножом смертельный удар прямо в сердце. Людям свойственно непостоянство, и они всегда готовы поклоняться восходящему солнцу, и все начали бить в ладоши и кричать: «Твала — наш король! Теперь мы знаем, что Твала — король!»

— А что же сталось с женой Имоту и его сыном Игнози? Неужели Твала их тоже убил?

— Нет, мой повелитель, когда жена увидела, что господин ее мертв, она с воплем схватила ребенка и убежала. Два дня спустя голод загнал ее в какой-то крааль, но теперь никто не хотел дать ей молока или какой-нибудь иной пищи, потому что люди ненавидят несчастных. Однако, когда наступила ночь, какая-то девочка прокралась к ней и принесла еды, и она благословила ребенка и ушла со своим сыном до восхода солнца в горы, где она, вероятно, и погибла. С тех пор никто не видел ни ее, ни ее сына Игнози.

— Так значит, если бы этот ребенок Игнози остался жив, он был бы настоящим королем кукуанского народа?

— Это так, мой повелитель. Знак священной змеи опоясывает его тело. Если он жив — он король. Но — увы! — он давно уже умер. Посмотри, мой повелитель, — и он указал вниз, на равнину, где стояла большая группа хижин, окруженных изгородью, которая, в свою очередь, была опоясана глубоким рвом. — Это тот крааль, где в последний раз видели жену Имоту с ее ребенком Игнози. Мы будем там спать сегодня ночью, если только, — добавил он с некоторым сомнением, — мои повелители вообще спят на этой земле.

— Когда мы находимся среди кукуанов, мой добрый друг Инфадус, мы поступаем так же, как кукуаны, — величественно произнес я и обернулся, чтобы что-то сказать Гуду, который мрачно плелся позади, полностью поглощенный тщетными попытками удержать на месте свою фланелевую рубашку, раздуваемую вечерним ветерком.

Обернувшись, я, к своему удивлению, чуть не столкнулся с Амбопой, который шел следом за мною и совершенно очевидно прислушивался с огромным интересом к моему разговору с Инфадусом. Лицо Амбопы выражало крайнее любопытство. Он был похож на человека, который делает отчаянные и только отчасти успешные попытки припомнить что-то давно им позабытое.

В течение всего этого времени мы шли быстрым шагом, спускаясь к холмистой равнине, расстилавшейся внизу. Громады гор, которые мы пересекли, теперь неясно вырисовывались высоко под нами; клубы тумана целомудренно окутывали грудь Царицы Савской прозрачной дымкой. По мере того как мы продвигались вперед, местность становилась еще красивее. Растительность была поразительно пышной, хотя и отнюдь не тропической, лучи яркого солнца — теплыми, но не обжигающими. Легкий ветерок обвевал благоухающие склоны гор. Эта страна была поистине настоящим земным раем, и никому из нас не приходилось раньше видеть равных ей по красоте, естественным богатствам и климату. Трансвааль — чудесная страна, но и она не может сравниться со Страной Кукуанов.

Как только мы отправились в свой поход, Инфадус послал гонца, чтобы тот предупредил о нашем прибытии обитателей крааля, которые, между прочим, находились под его военным командованием. Посланец побежал с невероятной быстротой. По словам Инфадуса, он мог сохранять такую скорость в течение всего пути, так как все кукуаны усиленно тренируются в беге.

Вскоре мы смогли воочию убедиться в том, что посланец успешно выполнил свое задание. Очутившись примерно в двух милях от крааля, мы увидели, что воины, отряд за отрядом, выходят из ворот и направляются к нам навстречу.

Сэр Генри положил мне руку на плечо и заметил, что все это сулит нам, кажется, «теплый» прием. Что-то в тоне, которым это было сказано, привлекло внимание Инфадуса.

— Пусть это не тревожит моих повелителей, — поспешно сказал он, — ибо в моем сердце не живет измена. Эти воины подчинены мне и выходят нам навстречу по моему приказу, чтобы вас приветствовать.

Я спокойно кивнул головой, хотя на душе у меня было не совсем спокойно.

Примерно в полумиле от ворот крааля начинался длинный выступ холма, отлого подымающийся от дороги; на этом выступе и построились отряды воинов. Это было поистине грандиозное зрелище. Отряды, каждый численностью около трехсот человек, быстро взбегали по склону холма и неподвижно застывали на предназначенном для них месте; их копья сверкали на солнце, развевающиеся перья украшали их головы. К тому времени, как мы подошли к холму, двенадцать таких отрядов, то есть три тысячи шестьсот воинов, взошли на него и заняли свои места вдоль дороги.

Мы подошли к ближайшему отряду и с изумлением увидели, что он сплошь состоит из рослых, статных воинов, подобных которым мне никогда не приходилось видеть, тем более в таком огромном количестве. Все они были людьми зрелого возраста, а в большинстве своем — ветераны лет сорока. Среди них не было ни одного человека ниже шести футов ростом, а многие были еще дюйма на три-четыре выше. Головы их украшали тяжелые черные плюмажи из перьев птицы сакобула, такие же, как и у наших проводников. Все воины были опоясаны белыми буйволовыми хвостами; браслеты из таких же хвостов охватывали их ноги пониже правого колена. В левой руке каждый держал круглый щит около двадцати дюймов в поперечнике.

Эти щиты были очень любопытны. Они были сделаны из тонкого листового железа, обтянутого буйволовой кожей молочно-белого цвета. Вооружение воинов было простым, но весьма внушительным. Оно состояло из короткого и очень тяжелого обоюдоострого копья с деревянной рукояткой, лезвие которого в самой широкой его части было около шести дюймов в поперечнике. Эти копья не предназначались для метания, а, подобно зулусским бангванам или кинжальным дротикам, использовались только в рукопашном бою, причем раны, нанесенные ими, бывали ужасны. Кроме этих бангванов, каждый воин был также вооружен тремя большими тяжелыми ножами, каждый весом около двух фунтов. Один нож был заткнут за пояс из хвоста буйвола, а остальные два укреплены на тыльной стороне круглого щита. Эти ножи, которые кукуаны называют толлами, заменяют им метательные ассегаи зулусов. Кукуанский воин может метать их с большой точностью с расстояния до пятидесяти ярдов, и обычно перед тем, как вступить в рукопашный бой с противником, кукуаны посылают навстречу противнику тучу этих ножей.

Отряды стояли неподвижно, как ряды бронзовых статуй, но, когда мы подходили к очередному отряду, по сигналу, данному командиром, которого можно было отличить по плащу из шкуры леопарда, отряд выступал на несколько шагов вперед, копья поднимались в воздух, и из трех сотен глоток неожиданно вырывался оглушительный королевский салют: «Куум!» Когда же мы проходили, отряд строился позади нас и следовал за нами по направлению к краалю, пока, наконец, весь полк «Серых» (получивший это название из-за серых щитов), лучшая военная часть кукуанской армии, не шел позади нас четкой поступью, сотрясавшей землю.

Наконец, несколько уклонившись в сторону от Великой Дороги Царя Соломона, мы подошли к широкому рву, окружавшему крааль, который занимал площадь не менее мили в окружности и был огорожен прочным частоколом из толстых бревен. У ворот через ров был перекинут примитивный подъемный мост, который был спущен стражей, чтобы мы могли войти. Крааль был прекрасно распланирован. Через его центр проходила широкая дорога, которую пересекали под прямым углом другие, более узкие дороги, разделяя таким образом группы хижин на кварталы, причем в каждом из них был расквартирован один отряд.

Хижины с куполообразными крышами имели, подобно зулусским, каркас из прутьев, очень красиво переплетенных травой, однако, в отличие от зулусских хижин, в них были двери, через которые можно было войти, не сгибаясь. Кроме того, они были гораздо обширнее, и их окружала веранда шириной около шести футов, с красивым полом из крепко утрамбованного толченого известняка.

По обеим сторонам дороги, которая пересекала крааль, стояли сотни женщин, привлеченных сюда желанием посмотреть на нас. Для туземок эти женщины исключительно красивы. Они высокого роста, грациозны и великолепно сложены. Хотя волосы их и коротки, но они вьются и не похожи на шерсть, черты лица у многих из них тонкие и губы не такие толстые, как у большинства африканских народностей. Но что поразило нас более всего — это их удивительно спокойный, полный сознания собственного достоинства вид. Они были по-своему благовоспитаны, не уступая в этом отношении постоянным гостям светских салонов, и это выгодно отличало их от зулусских женщин и их родственниц — женщин народности мазаи, которые живут в области, лежащей южнее Занзибара. Хотя они и пришли сюда из любопытства, чтобы посмотреть на нас, но ни единое грубое восклицание, выражающее удивление, ни единое критическое замечание не сорвалось с их уст, когда мы устало брели мимо них. Даже когда старый Инфадус незаметным движением руки обращал их внимание на самое выдающееся из всех чудес — на «прекрасные белые ноги» бедного Гуда, — они не позволяли себе выразить вслух то чувство бесконечного восхищения, которое, очевидно, вызывало у них это ни с чем не сравнимое зрелище. Они не сводили внимательного взгляда своих темных глаз с их неотразимо прекрасной снежной белизны, и только. Но для Гуда, человека скромного по натуре, и этого было более чем достаточно.

Когда мы подошли к центру крааля, Инфадус остановился у входа в большую хижину, которую на некотором расстоянии окружал ряд хижин меньшего размера.

— Войдите, сыны звезд, — произнес он торжественным голосом, — и соблаговолите отдохнуть в нашем скромном обиталище. Сюда принесут немного пищи, чтобы вам не пришлось затягивать свои пояса от голода, немного меда и молока, одного или двух быков и несколько овец. Это, конечно, очень мало, о мои повелители, но все же это пища.

— Хорошо, — ответил я. — Инфадус, мы утомлены путешествием через воздушные пространства. Теперь дайте нам отдохнуть.

Мы вошли в хижину, которая оказалась великолепно подготовленной для отдыха. Для нас были разостланы ложа из дубленых шкур, на которых можно было отдохнуть, и была принесена вода, чтобы мы могли умыться.

Вдруг снаружи послышались крики, и, подойдя к двери, мы увидели процессию девиц, которые несли молоко, печеные маисовые лепешки и горшок меда. Позади них несколько юношей гнали жирного молодого быка. Мы приняли дары, вслед за тем один из молодых людей вытащил из-за пояса нож и ловко перерезал быку глотку. Через каких-нибудь десять минут они уже сняли с быка шкуру и разрубили его на куски. Лучшие куски мяса были отрезаны для нас, а остальное я от имени нас всех преподнес воинам, стоявшим вокруг. Они унесли мясо и поделили между собой «дар белых людей».

Амбопа с помощью весьма приятной на вид молодой женщины принялся за работу. Они сварили нашу порцию в большом глиняном горшке на костре, разложенном перед нашей хижиной. Когда мясо было почти готово, мы послали человека к Инфадусу, чтобы передать ему и королевскому сыну Скрагге приглашение присоединиться к нашей трапезе.

Они сейчас же пришли, сели на низенькие табуретки, которых в хижине было несколько штук (кукуаны обычно не сидят на корточках, как зулусы), и помогли нам справиться с нашим обедом. Старый джентльмен был чрезвычайно вежлив и любезен, но нас удивило, что молодой смотрел на нас с явным подозрением. Подобно всем остальным, он испытывал благоговейный ужас перед нашей белой кожей и магическими талантами. Но мне казалось, что, когда он обнаружил, что мы едим, пьем и спим, как обыкновенные смертные, его ужас начал уступать место угрюмому подозрению, которое заставило нас держаться настороже.

Во время еды сэр Генри высказал предположение, что неплохо было бы попытаться узнать, не известно ли нашим хозяевам что-нибудь относительно судьбы его брата, — может быть, они его видели когда-нибудь или слышали о нем. Однако я считал, что пока лучше не касаться этого вопроса.

После обеда мы набили табаком свои трубки и закурили. Это повергло Инфадуса и Скраггу в изумление. Очевидно, кукуаны были незнакомы с божественными свойствами табачного дыма. Эта трава произрастала у них в изобилии, но, подобно зулусам, они только нюхали табак и совершенно не знали его в этом новом для них виде.

Я спросил Инфадуса, когда нам предстоит продолжить наше путешествие, и с радостью услышал о том, что ведутся приготовления, чтобы отправиться дальше на следующее утро, и что уже посланы гонцы, чтобы уведомить короля Твалу о нашем прибытии. Оказалось, что Твала находится в своей главной резиденции, называемой Луу, и готовится к большому ежегодному празднеству, которое должно состояться на первой неделе июня. На этом празднестве обычно присутствуют и проходят торжественным маршем перед королем все военные части, за исключением некоторых полков, остающихся для несения гарнизонной службы. Там же обычно происходит великая охота на колдунов, о которой речь будет дальше.

Мы должны были выступить на рассвете. Инфадус, который должен был нас сопровождать, полагал, что если нас случайно не задержит в пути разлив рек, то мы должны достигнуть Луу к ночи второго дня.

Сообщив нам все это, наши гости пожелали нам доброй ночи. Мы договорились дежурить по очереди; трое из нас бросились на свои ложа и заснули блаженным сном, а четвертый бодрствовал, чтобы возможное предательство не застало нас врасплох.

Глава 9

Думаю, что не стоит особенно подробно рассказывать о нашем путешествии в Луу. Скажу только, что мы шли туда целых два дня по ровной, широкой дороге царя Соломона, которая вела в самую глубь Страны Кукуанов. По мере того как мы продвигались вперед, земля становилась все плодороднее, а краали, окруженные возделанными полями, все многочисленнее. Все они были выстроены по образцу того крааля, в котором мы останавливались накануне, и охранялись большими гарнизонами войск. В стране Кукуанов, так же как у зулусов и племени мазаи, каждый годный к военной службе человек — воин. Поэтому в войнах, как наступательных, так и оборонительных, фактически участвует весь народ. На нашем пути нас обгоняли тысячи воинов — они спешили в Луу, чтобы присутствовать на торжественном ежегодном параде, после которого должно было состояться большое празднество. Никогда в жизни мне не приходилось видеть столь внушительные войска.

На второй день пути, к вечеру, мы сделали привал на вершине небольшого холма, по которому пролегала наша дорога. С этого холма мы увидели красивую, плодородную равнину, на которой был расположен город Луу. Он занимал огромную для туземного города площадь: думаю, что с прилегающими к нему пригородными краалями он был не менее пяти миль в окружности. В этих краалях расквартировывались во время больших торжеств войска, прибывающие из отдаленных частей страны. В двух милях к северу от Луу возвышался холм, имеющий вид подковы, с которым нам впоследствии пришлось хорошо познакомиться. Город был расположен в прекрасном месте. Широкая река, через которую было перекинуто несколько мостов, та самая, которую мы видели со склона гор Царицы Савской, протекала через главную королевскую резиденцию и делила ее на две части. Вдали, на расстоянии шестидесяти или семидесяти миль, на совершенно ровной местности возвышались три горы, расположенные в форме треугольника. На вершине этих диких, крутых и неприступных скал лежал снег, и по очертаниям своим они сильно отличались от гор Царицы Савской, склоны которых были округлые и пологие.

Видя, что мы их рассматриваем с большим интересом, Инфадус сказал:

— Там, у подножия этих гор, которые народ наш называет «Три колдуна», кончается Великая Дорога.

— Почему же именно там? — спросил я.

— Кто это может знать? — ответил старый воин, пожимая плечами. — В этих горах, — продолжал он, — много пещер, и между ними есть глубокий колодец. Туда-то мудрые люди старого времени и отправлялись, чтобы найти то, за чем они приходили в эту страну. И там же, в Чертоге Смерти, мы хороним своих королей.

— А зачем приходили туда эти мудрые люди? — перебил я его нетерпеливо.

— Этого я не знаю. Вы, мои повелители, спустившиеся сюда с далеких звезд, должны это знать сами, — ответил Инфадус, бросив на нас быстрый взгляд.

Очевидно, он не хотел нам сказать все, что знал.

— Ты прав, — сказал я. — Мы, жители звезд, знаем многое, чего вы не знаете. Вот, например, я слышал, что мудрые люди далекого прошлого отправлялись в эти горы за красивыми яркими камнями и желтым железом.

— Повелитель мой мудр, — ответил он холодно. — По сравнению с ним я лишь неразумный ребенок, и потому мне не подобает говорить с ним о таких вещах. Мой повелитель должен побеседовать об этом с престарелой Гагулой, когда он будет в жилище короля, ибо она столь же мудра, как и мой повелитель.

Сказав это, Инфадус ушел. Как только мы остались одни, я обратился к своим друзьям и, указывая на отдаленные горы, воскликнул:

— Вот где находятся алмазные копи царя Соломона!

Амбопа, стоявший около сэра Генри и Гуда, услышал эти слова. Я заметил, что за последнее время он стал как-то особенно задумчив и рассеян и редко вступал с нами в разговор.

— Да, Макумазан, — сказал он, обращаясь ко мне по-зулусски, — алмазы находятся там, и они, конечно, будут ваши, ибо вы, белые люди, очень любите деньги и блестящие камни.

— Откуда ты знаешь, что алмазы находятся в этих горах, Амбопа? — резко спросил я его.

Мне не нравилась таинственность его поведения и постоянные недомолвки.

Амбопа засмеялся.

— Я видел это сегодня ночью во сне, белые люди, — ответил он и, круто повернувшись, отошел в сторону.

— Что наш черный друг хотел этим сказать и что у него на уме? — спросил сэр Генри. — Совершенно очевидно, он что-то знает, но предпочитает молчать. Между прочим, Квотермейн, не слышал ли он от наших проводников чего-нибудь о моем… о моем брате?

— К сожалению, ничего. Он расспрашивал об этом всех, с кем за это время успел подружиться, но ему отвечали, что в этой стране никто и никогда не видел ни одного белого человека.

— Неужели вы думаете, что ваш брат мог сюда добраться? — спросил Гуд. — Ведь сами-то мы попали сюда чудом. Кроме того, как он нашел бы дорогу, не имея карты?

— Не знаю, — сказал сэр Генри, и лицо его омрачилось. — Но мне думается, что я все-таки его найду.

Пока мы разговаривали, солнце медленно садилось за горизонт, и вдруг землю окутал мрак. В этих широтах нет сумерек, поэтому и нет постепенного, мягкого перехода от дня к ночи — день обрывается так же внезапно, как внезапно обрывается жизнь при наступлении смерти. Солнце село, и весь мир погрузился во тьму. Но вскоре на западе появилось слабое мерцание, затем серебряный свет, и наконец полный, великолепный диск луны осветил равнину стрелами своих сверкающих лучей, озаряя всю землю нежным, лучезарным сиянием. Мы стояли и наблюдали это восхитительное зрелище. Я не могу описать все величие этой несказанной красоты, перед которой померкли звезды, и сердца наши, устремившиеся ввысь, наполнились благоговейным восторгом.

Жизнь моя была полна трудностей и забот, но есть воспоминания, вызывающие у меня чувство благодарности за то, что я жил. Одно из них — это воспоминание о том, что я видел, как светит луна на Земле Кукуанов. Эти размышления были прерваны нашим учтивым другом Инфадусом.

— Если мои повелители отдохнули, — сказал он, — мы можем идти дальше. В Луу для повелителей уже приготовлено жилище. Луна светит ярко и будет освещать нам дорогу.

Мы тотчас же выразили свое согласие и немедленно тронулись в путь. Через час мы уже подошли к Луу, размеры которого нам показались бесконечными. Окруженный тысячами сторожевых костров, он казался опоясанным огромным огненным кольцом. Вскоре мы подошли ко рву, через который был перекинут подъемный мост, и услышали бряцание оружия и глухой окрик часового. Инфадус произнес пароль, который я как следует не разобрал; стража, узнав своего начальника, приветствовала его, и мы вошли в город.

С полчаса мы шли по главной улице мимо бесчисленных рядов плетенных из травы хижин, пока Инфадус не остановился около небольшой группы домиков, окружавших маленький двор, вымощенный толченым известняком.

Войдя в этот двор, Инфадус объявил нам, что эти «жалкие обиталища» предназначены для нашего жилья. Каждому из нас была приготовлена отдельная хижина. Они были значительно лучше, чем те, что мы уже видели, и в каждой из них была очень удобная постель из душистых трав, накрытая дубленой шкурой; тут же стояли большие глиняные сосуды с водой. Ужин для нас был уже приготовлен, так как не успели мы умыться, как несколько красивых молодых женщин с глубоким поклоном подали нам жареное мясо и печеные маисовые лепешки, красиво сервированные на деревянных тарелках.

Мы поели с большим аппетитом и затем попросили перенести все постели в одну хижину, причем эта мера предосторожности вызвала улыбку на лицах милых молодых леди. Смертельно уставшие от долгого путешествия, мы бросились на постели и заснули крепким сном. Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Наши прислужницы, лишенные чувства ложной стыдливости, находились уже в хижине, так как им было приказано помочь нам одеться, чтобы идти на прием к королю.

— Одеться! — ворчал Гуд. — Для того, чтобы надеть фланелевую рубашку и пару ботинок, не требуется много времени. Послушайте, Квотермейн, попросите их принести мои брюки.

Я исполнил его просьбу, но мне сказали, что эти священные реликвии уже отнесены к королю и что он ожидает нас к себе до полудня.

Попросив наших молодых леди удалиться, что, по-видимому, их чрезвычайно удивило и огорчило, мы начали одеваться, стараясь это сделать как можно тщательнее.

Гуд, конечно, не выдержал и снова побрил правую часть лица, намереваясь сделать то же самое с левой, на которой красовалась густая поросль щетины, но мы уговорили его ни в коем случае ее не трогать. Что касается меня и сэра Генри, мы только как следует умылись и расчесали волосы. Золотые локоны сэра Генри сильно отросли и падали до плеч, что придавало ему, как никогда, сходство с древним датчанином. Моя же седая щетина была по крайней мере на целый дюйм длиннее того полудюйма, который я считаю допустимой длиной.

После того, как мы позавтракали и выкурили по трубке, к нам явился сам Инфадус и сообщил, что, если нам будет угодно, король Твала готов нас принять.

Мы отвечали, что предпочли бы пойти к нему, когда солнце поднимется выше, что мы еще крайне утомлены после столь долгого пути, и выдумали еще ряд других причин. Так всегда следует поступать, когда имеешь дело с дикарями: нельзя немедленно откликаться на их зов, так как они склоны принимать вежливость за страх и раболепство. Поэтому, хоть нам и хотелось увидеть Твалу не менее, чем ему нас, мы все же не спешили и просидели у себя еще час, заняв это время тем, что отобрали из нашего скудного запаса вещей подарки для короля и его приближенных. Дары эти состояли из винчестера бедняги Вентфогеля и небольшого количества бус. Винтовку с патронами было решено подарить его величеству, а бусы — его женам и придворным. Инфадус и Скрагга уже получили от нас в подарок такие бусы и были от них в восторге, так как никогда в жизни не видели ничего подобного. Наконец мы заявили, что готовы идти на прием, и вышли из хижины в сопровождении Инфадуса и Амбопы, который нес наши дары.

Пройдя несколько сот ярдов, мы очутились у ограды, похожей на ту, которая окружала наши хижины, но раз в пятьдесят длиннее, так как она охватывала не менее шести или семи акров земли. Вокруг внешней стороны изгороди тянулся ряд хижин, в которых жили жены короля. Как раз напротив главных ворот, в глубине огромной площади, стояла особняком очень большая хижина, — это была резиденция его величества. Вся остальная площадь была пуста, вернее была бы пуста, если бы ее не заполняли многочисленные отряды воинов. Их было не менее семи — восьми тысяч. Когда мы проходили мимо них, они стояли неподвижно, словно изваяния. Трудно передать словами, какое величественное зрелище представляли собой эти войска с развевающимися плюмажами, сверкающими на солнце копьями и железными щитами, обтянутыми буйволовыми шкурами. На пустой части площади перед королевской хижиной стояло несколько табуретов. Три из них мы заняли по указанию Инфадуса, Амбопа стал позади нас, а сам Инфадус остался у дверей жилища короля.

На площади царила мертвая тишина. Более десяти минут мы ждали выхода его величества и все это время чувствовали, что нас с любопытством рассматривает около восьми тысяч пар глаз. Должен признаться, что ощущение было не из приятных, но мы делали вид, что это нас не касается. Наконец дверь большой хижины распахнулась, и из нее вышел гигантского роста человек, на плечи которого была наброшена великолепная короткая мантия из тигровых шкур; следом за ним шел Скрагга и, как нам сперва показалось, высохшая, совершенно сморщенная, закутанная в меховой плащ обезьяна. Гигант сел на один из табуретов, за ним стал Скрагга, а сморщенная обезьяна поползла на четвереньках и уселась на корточках в тени под навесом хижины.

Полное безмолвие продолжалось.

Вдруг гигант скинул с себя мантию и выпрямился во весь рост. Это было поистине жуткое зрелище. У него были безобразно толстые губы, широкий плоский нос и только один черный глаз, в котором сверкала злоба, на месте же второго глаза зияла дыра. Мне в жизни не приходилось видеть более отвратительное, свирепое, плотоядное лицо. На огромной голове развевался султан из роскошных белых страусовых перьев; грудь его охватывала блестящая кольчуга; вокруг пояса и правого колена висели обычные украшения из белых буйволовых хвостов. На шее этого страшного человека было надето золотое ожерелье в виде толстого жгута, а на лбу тускло мерцал громадный нешлифованный бриллиант. В руке он держал длинное, тяжелое копье. Мы сразу догадались, что это Твала.

Молчание продолжалось, но недолго. Вдруг король поднял свое копье. В ответ на это восемь тысяч рук тоже подняли свои копья и из восьми тысяч глоток вырвался троекратный королевский салют: «Куум!». Казалось, что от этого рева, который можно было сравнить лишь с оглушительным раскатом грома, трижды содрогнулась земля.

— Будьте покорны, о люди! — пропищал пронзительный тоненький голосок из-под навеса крыши, где сидела обезьяна. — Это король!

— Это король! — как эхо, прогремели в ответ восемь тысяч глоток. — Будьте покорны, о люди, — это король!

Снова на площади наступила мертвая тишина.

Вдруг один из воинов, стоявший на левом фланге, случайно уронил щит, который со звоном упал на вымощенную известняком площадь.

Твала холодно взглянул своим единственным глазом в ту сторону, где стоял воин, уронивший щит.

— Эй, ты, подойди сюда! — закричал он громовым голосом, обращаясь к нарушителю тишины.

Из рядов вышел красивый юноша и стал перед королем.

— Это ты уронил щит, неуклюжий пес? Это ты опозорил меня перед чужеземцами, прибывшими со звезд? Как ты смел это сделать?

Как ни темна была кожа бедного юноши, мы увидели, что он побледнел.

— О Телец Черной Коровы, — прошептал юный воин, — это произошло случайно.

— Ну, так за эту случайность ты должен заплатить жизнью. Ты поставил меня в дурацкое положение. Готовься к смерти.

— Я лишь бык короля! — тихо произнес юноша.

— Скрагга! — загремел король. — Покажи мне, как ты умеешь владеть оружием. Убей этого неуклюжего пса.

Со зловещей усмешкой Скрагга вышел вперед и поднял свое копье. Бедная жертва стояла неподвижно, закрыв лицо руками. Что касается нас, мы окаменели от ужаса.

Скрагга два раза взмахнул копьем и вонзил его в грудь юноши; удар был настолько силен, что копье, пройдя насквозь, вышло на целый фут наружу между лопатками воина. Взмахнув руками, несчастный упал замертво. Ропот неодобрения, подобно отдаленному грому пронесся по сомкнутым рядам войск и замер. Не успели мы осознать весь ужас этой кровавой трагедии, как у наших ног лежал распростертый труп несчастного юного воина. Со страшным проклятьем сэр Генри вскочил на ноги, но, подавленный всеобщим безмолвием, опустился обратно на свое место.

— Удар был хорош, — произнес король. — Уберите его отсюда!

Четыре человека вышли из рядов войск, подняли тело убитого юноши и унесли его.

— Засыпьте кровавые пятна, засыпьте их! — пропищал тоненький голосок обезьяноподобного существа. — Король сказал свое слово, и приговор его совершен!

Из-за хижины вышла девушка с сосудом, наполненным толченым известняком, и густо посыпала им лужи крови. Сэр Генри был в бешенстве и едва сдерживал клокотавшее в нем негодование. С большим трудом мы уговорили его успокоиться.

— Ради бога, сидите спокойно! — шепнул я ему. — Помните, что от нашего разумного поведения зависит наша жизнь.

Сэр Генри это понял и овладел собой.

Пока уничтожали следы только что разыгравшейся трагедии, Твала сидел молча, но, как только девушка удалилась, он обратился к нам:

— Белые люди, пришедшие сюда не знаю откуда и зачем, привет вам!

— Привет и тебе, Твала, король кукуанов! — ответил я.

— Белые люди, откуда вы пришли и что вы ищите в нашей стране?

— Мы спустились со звезд, чтобы посмотреть на Землю Кукуанов. Не спрашивай нас, как мы это сделали.

— Большое же путешествие вы совершили, чтобы взглянуть на столь маленькую страну. А вот этот человек, — сказал он, указывая на Амбопу, — тоже спустился со звезд?

— Да, и он, — ответил я. — На небесах есть тоже люди твоего цвета. Но не спрашивай нас о вещах, которые выше твоего понимания, король Твала!

— Вы, люди звезд, очень смело со мной разговариваете, — ответил Твала тоном, который не очень мне понравился. — Не забывайте, что звезды далеко, а вы здесь. А что, если я сделаю с вами то же, что сделал с тем, которого только что унесли?

Я громко рассмеялся, хотя мне было вовсе не до смеха.

— О король! — промолвил я. — Будь осторожен, когда ступаешь по горячим камням, чтобы не обжечь себе ноги, держи копье за рукоять, чтоб не поранить себе руки. Если хоть один волосок упадет с головы моей или моих друзей, тебя поразит смерть. Разве твои люди, — продолжал я, указывая на Инфадуса и мерзавца Скраггу, который в это время вытирал кровь несчастного юноши со своего копья, — не сказали тебе о том, что мы за люди? И видел ли ты человека, подобного этому? — И я указал на Гуда, совершенно уверенный в том, что никогда ничего похожего он не мог видеть.

— Правда, таких людей я никогда не видел, — ответил король.

— Разве они не говорили тебе, как мы поражаем смертью издали?

— Говорили, но я им не верю. Дай мне посмотреть, как вы это делаете. Убей одного из тех воинов, что стоят вон там, — и он указал на противоположную сторону крааля, — и тогда я поверю.

— Нет, — ответил я, — мы не проливаем невинной крови. Мы убиваем лишь тогда, когда человек в чем-нибудь провинился и заслуживает такой кары. Если же ты хочешь убедиться в нашем могуществе, вели своим слугам пригнать в твой крааль быка, и он упадет мертвым прежде, чем пробежит двадцать шагов.

— Нет, — рассмеялся король, — убей человека, и тогда я поверю.

— Хорошо, о король! Пусть будет по-твоему, — сказал я спокойно. — Пройди через площадь к воротам крааля, и, прежде чем ты дойдешь до них, ты будешь мертв. Если не хочешь идти сам, пошли твоего сына Скраггу (надо сказать, что в тот момент мне бы доставило большое удовольствие подстрелить этого негодяя).

Услышав эти слова, Скрагга с воплем ужаса бросился в хижину.

Твала высокомерно взглянул на меня и нахмурился: мое предложение ему было явно не по душе.

— Пусть пригонят молодого быка, — приказал он двум слугам.

Те со всех ног бросились исполнять его приказание.

— Теперь, — сказал я, обращаясь к сэру Генри, — стреляйте вы. Я хочу показать этому бандиту, что я не единственный колдун в нашей компании.

Сэр Генри тотчас же взял винтовку и взвел курок.

— Надеюсь, что я не промахнусь, — сказал он с тяжелым вздохом.

— Если не попадете с первого раза, стреляйте второй раз. Цельтесь на сто пятьдесят ярдов и ждите, пока животное не повернется к вам боком. Снова наступило молчание.

Вдруг в воротах крааля показался бык. Увидев такое скопление народа, он остановился, обводя толпу испуганными, бессмысленными глазами, затем круто повернулся и замычал.

— Стреляйте! — прошептал я.

Бум! Бум! — раздался оглушительный выстрел, и все увидели, что бык лежит на спине, конвульсивно дергая ногами: разрывная пуля угодила ему прямо в ребра. Многотысячная толпа замерла от удивления и ужаса.

С невозмутимым видом я повернулся к королю:

— Ну что, солгал я тебе, о король?

— Нет, белый человек, ты сказал правду, — ответил Твала с почти благоговейным ужасом.

— Слушай, Твала, — продолжал я, — ты все видел. Знай же, мы пришли сюда с миром, а не с войной. Посмотри! — И я высоко поднял винчестер. — Вот этой палкой с дырой посередине ты сможешь убивать, как мы. Только помни, что я ее заколдовал. Если ты поднимешь эту волшебную палку против человека, она убьет не его, а тебя. Погоди! Я хочу показать тебе еще кое-что. Пусть один из твоих воинов отойдет от нас на сорок шагов и вонзит в землю рукоять копья так, чтобы его лезвие было обращено к нам плоской стороной.

Это приказание было мгновенно исполнено.

— Теперь, о король, смотри! Отсюда я вдребезги разнесу это копье. Тщательно прицелившись, я выстрелил, и пуля, ударив в середину лезвия, раздробила его на куски.

На площади снова пронесся вздох ужаса и изумления.

— Так вот, Твала, мы дарим тебе эту заколдованную трубку, и со временем я научу тебя, как с ней обращаться. Но берегись направить волшебство жителей звезд против человека на земле! — И с этими словами я подал ему винтовку.

Король взял наш подарок очень осторожно и положил его у своих ног. В эту минуту я заметил, что сморщенная обезьяноподобная фигурка выползла из-под навеса хижины. Она ползла на четвереньках, но, когда приблизилась к месту, где сидел король, поднялась на ноги, сбросила с себя скрывавший ее меховой плащ, и перед нами предстало самое необыкновенное и жуткое человеческое существо. Это была древняя старушонка, лицо которой так высохло и съежилось от возраста, что по величине было не больше, чем у годовалого ребенка. Все оно было изрыто глубокими желтыми морщинами, среди которых проваленная щель обозначала рот, а ниже выдавался далеко вперед острый, загнутый подбородок. Носа у этого существа не было, и вообще его можно было принять за высушенный на солнце труп, если бы на лице его не горели ярким пламенем большие черные, умные глаза, смотревшие осмысленно и живо из-под совершенно белых бровей, над которыми выступал желтый, как пергамент, лоб. Что касается самой головы, она была совершенно лысая, желтого цвета, и сморщенная кожа на черепе двигалась и сокращалась, как кожа на капюшоне кобры.

Мы невольно вздрогнули от ужаса и отвращения при виде этой страшной старухи. С минуту она стояла неподвижно, потом вдруг вытянула свою костлявую руку, похожую на лапу хищной птицы с когтями длиной почти в дюйм и, положив ее на плечо Твалы, вдруг заговорила тонким, пронзительным голосом:

— О король, слушай меня! Слушайте меня, о воины! Слушайте, о горы, равнины и реки, и вся родная Страна Кукуанов! Слушайте, о небеса и солнце, о дождь и бури, и туманы! Слушайте, о мужчины и женщины, юноши и девушки, и вы, младенцы, лежащие в утробе матерей! Слушай меня все, что живет и должно умереть! Слушай меня все, что умерло и должно снова ожить и снова умереть! Слушайте! Дух жизни находится во мне, и я пророчествую. Я пророчествую! Я пророчествую!

Последние ее слова замерли в слабом вопле, и ужас охватил всех присутствующих, включая и нас. Старуха была поистине страшна.

— Кровь! Кровь! Кровь! Реки крови, кровь всюду! — снова завопила она. — Я вижу ее, слышу ее запах, чувствую ее вкус — она соленая! Она бежит по земле красным потоком и падает с неба дождем.

Шаги! Шаги! Шаги! Это поступь белого человека. Он идет издалека. Земля содрогается от его шагов; она дрожит и трепещет перед своим господином.

Как хороша эта кровь, эта красная, яркая кровь! Нет ничего лучше запаха свежей крови. Львы, рыча, будут жадно лакать ее, хищные птицы будут омывать в ней свои крылья и пронзительно кричать от радости!

Я стара! Стара! Я видела в своей жизни много крови. Ха! Ха! Ха! Но я увижу ее еще больше, прежде чем умру, и душу мою охватит радость и веселье. Сколько мне лет, как вы думаете? Ваши отцы знали меня и их отцы знали меня, и отцы их отцов. Я видела белого человека и знаю его желания. Я стара, но горы старее меня. Скажите мне, кто проложил Великую Дорогу? Кто начертал изображения на скалах? Кто там воздвиг трех Молчаливых, что сидят в горах у колодца и созерцают нашу страну? — И она указала на три крутые скалистые горы, на которые мы обратили внимание еще накануне. — Вы не знаете, а я знаю. Задолго до вас здесь были белые люди. И они снова придут сюда, и вас не станет, ибо они пожрут и уничтожат вас. Да! Да! Да! И зачем они приходили сюда, эти Белые, Грозные, Мудрые, Могучие, настойчивые и столь искусные в колдовстве люди?

О король! Откуда у тебя блестящий камень, что украшает твое чело? О король! Чьи руки сделали железное одеяние, которое ты носишь на своей груди? Ты не знаешь, а я знаю. Я — Старая, Мудрая, я — Изанузи, великая колдунья!

Потом она повернула свою лысую голову хищной птицы в нашу сторону и воскликнула:

— Чего вы ищете у нас, белые люди, спустившиеся со звезд… да, да, со звезд! Вы ищете потерявшегося человека? Вы его здесь не найдете. Его нет в нашей стране. Уже давным-давно ни один белый человек не вступал на нашу землю, кроме одного, но и тот покинул ее, чтобы умереть. Вы пришли за блестящими камнями! Я знаю это, знаю. Вы найдете их, когда высохнет кровь. Но вернетесь ли вы туда, откуда пришли, или останетесь со мной? Ха! Ха! Ха!

А ты, ты, с темной кожей и горделивой осанкой, — и она указала своим костлявым пальцем на Амбопу, — кто ты, и чего ты ищешь? Конечно, не сверкающих камней, не желтого мерцающего железа — это ты оставляешь для «белых жителей звезд». Мне кажется, я знаю, тебя. Мне кажется, я чую запах крови в твоем сердце. Сбрось свою мучу…

Вдруг лицо этого отвратительного существа стало дергаться, изо рта ее выступила пена, и в припадке эпилепсии она забилась на земле. Ее подняли и унесли в хижину.

Король встал, дрожа с головы до ног, взмахнул рукой, и полки в безукоризненном строе направились к выходу.

Через десять минут огромная площадь опустела, и мы остались наедине с королем и его немногочисленными приближенными.

— Белые люди, — сказал он, — я думаю, всех вас надо предать смерти. Гагула произнесла странные слова. Что вы скажете?

Я рассмеялся:

— О король, будь осторожен! Нас не так легко убить. Ты видел, что мы сделали с быком? Неужели ты хочешь, чтобы мы сделали с тобой то же самое? Твала нахмурился.

— Не подобает угрожать королю, — сказал он угрюмо.

— Мы не угрожаем, а говорим истину. О король! Попробуй нас убить, и тебе несдобровать.

Огромный дикарь приложил руку ко лбу и на минуту задумался.

— Идите с миром, — промолвил он наконец. — Сегодня вечером будет великая пляска. Вы увидите ее. Не бойтесь, я не готовлю вам западню. А завтра я подумаю, что мне с вами делать.

— Хорошо, король, — ответил я равнодушно.

Мы встали и в сопровождении Инфадуса отправились в наш крааль.

Глава 10

Когда мы подошли к своей хижине, я знаком пригласил Инфадуса войти вместе с нами.

— Послушай, Инфадус, — обратился я к нему, — мы желаем говорить с тобой.

— Пусть мои повелители говорят.

— Нам кажется, Инфадус, что король Твала — жестокий человек.

— Это так, мои повелители. Увы! Страна стонет от его жестокости. Сегодня ночью вы многое увидите сами. Ночью будет великая охота на колдунов. Многих выследят и убьют. Никто не может быть спокоен за свою жизнь. Если король пожелает отнять у человека его скот, или его жизнь, или же если он подозревает, что человек может поднять против него мятеж, тогда Гагула, которую вы видели, или другая женщина из охотниц за колдунами, обученных ею, почуют, будто этот человек — колдун, и его убьют. Многие умрут этой ночью, прежде чем побледнеет луна. Так бывает всегда. Может быть, и мне угрожает смерть. До сих пор меня щадили, потому что я опытен в военном деле и меня любят мои воины, но я не знаю, долго ли еще мне удастся сохранить жизнь. Страна стонет от жестокости короля Твалы. Она изнемогает под его кровавым гнетом.

— Так почему же, Инфадус, народ не свергнет его?

— О нет, повелитель, все же он король, да и если бы его убили, Скрагга стал бы править вместо него, а сердце Скрагги еще чернее, чем сердце его отца, Твалы. Если бы Скрагга стал королем, то ярмо, которое он надел бы на наши шеи, было бы тяжелее ярма Твалы. Если бы Имоту был жив или если бы не погиб его сын Игнози, все было бы иначе. Но их нет уже среди живых.

— Почему ты знаешь, что Игнози умер? — спросил чей-то голос позади нас.

Мы оглянулись в изумлении, чтобы посмотреть, кто это говорит. Это был Амбопа.

— Что хочешь ты сказать, юноша? — спросил Инфадус. — И почему ты осмеливаешься говорить?

— Послушай, Инфадус, — сказал Амбопа. — Выслушай мой рассказ. Много лет назад в этой стране был убит король Имоту, а его жена вместе с сыном, которого звали Игнози, спаслась бегством. Не так ли?

— Это так.

— Говорили, что женщина и мальчик умерли в горах. Правда ли это?

— И это так.

— Хорошо. Но случилось иначе — и мать и сын, Игнози, не умерли. Они перебрались через горы и вместе с каким-то кочевым племенем прошли через пески, лежащие за горами, и добрались наконец до земли, где тоже есть вода и растут трава и деревья.

— Как ты узнал это?

— Слушай. Они шли все дальше и дальше в течение многих месяцев, пока не достигли наконец земли, где живет воинственный народ амазулу, родственный кукуанам. Среди этого народа они и влачили существование в течение многих лет, пока наконец мать не умерла. Тогда сын ее, Игнози, вновь стал скитальцем и ушел в страну чудес, где живут белые люди, и там он еще много лет учился мудрости белых.

— Странную историю ты рассказываешь, — недоверчиво сказал Инфадус.

— Долгие годы он провел там — был и слугой и воином, но в сердце своем хранил все, что его мать рассказывала ему о родине. Он измышлял способы вернуться, чтобы увидеть свой народ и дом своего отца прежде, чем ему самому суждено будет умереть. Много лет он ждал, и вот пришло время, когда судьба свела его с белыми людьми, которые хотели разыскать эту неизвестную страну, и он присоединился к ним. Белые люди отправились в путь и шли все вперед и вперед в поисках того, кто исчез. Они прошли через пылающую пустыню, они переправились через горы, увенчанные снегом, и достигли Страны Кукуанов и встретились с тобой, о Инфадус!

— Ты, конечно, безумен, иначе ты так не говорил бы, — отвечал старый воин, пораженный тем, что он услышал.

— Напрасно ты так думаешь. Смотри же, что я покажу тебе, о брат моего отца! Я Игнози, законный король кукуанов!

С этими словами он одним движением сорвал набедренную повязку и предстал перед нами совершенно обнаженный.

— Смотри, — сказал он. — Знаешь ли ты, что это такое? — И он указал на знак Великой Змеи, вытатуированный синей краской на его теле.

Хвост змеи исчезал в ее открытой пасти чуть-чуть повыше бедра.

Инфадус смотрел, и глаза его чуть не вылезли из орбит от изумления. Затем он упал на колени.

— Куум! Куум! — воскликнул он. — Это сын моего брата, это король!

— Разве я не сказал тебе то же самое, брат моего отца? Встань — я еще не король, но с твоей помощью и с помощью моих друзей, отважных белых людей, я буду королем. Престарелая Гагула сказала правду — сначала земля обагрится кровью, но я добавлю, что прольется и ее кровь, если она течет в жилах этой ведьмы, потому что она убила своими словами моего отца и изгнала мою мать. А теперь, Инфадус, выбирай. Пожелаешь ли ты вложить свои руки в мои и помогать мне? Пожелаешь ли ты делить со мною опасности, которые угрожают мне, и помочь мне свергнуть тирана и убийцу или не пожелаешь? Теперь выбирай.

Старик задумался, приложив ко лбу руку. Затем он поднялся, приблизился к месту, где стоял Амбопа, или, вернее, Игнози, преклонил перед ним колени и коснулся его руки:

— Игнози, законный король кукуанов, я согласен вложить мои руки в твои, и я буду служить тебе до самой смерти. Когда ты был ребенком, я качал тебя на своем колене, теперь же моя старая рука возьмется за оружие, чтобы сражаться за тебя и за свободу.

— Ты хорошо сказал, Инфадус! Если я одержу победу, ты будешь первым человеком в стране после короля. Если меня ждет поражение, ты можешь всего только умереть, а твоя смерть и так недалека. Встань, брат моего отца. А вы, белые люди, поможете ли вы мне? Что я могу вам предложить? Если я одержу победу и смогу найти эти сверкающие камни, вы получите их столько, сколько будете в состоянии унести отсюда. Но достаточно ли будет этого?

Я перевел его слова.

— Скажите ему, — отвечал сэр Генри, — что он неправильно судит об англичанах. Богатство — хорошая вещь, и, если оно повстречается на нашем пути, мы не откажемся от него, но джентльмен не продается за богатство. Однако от своего имени я хочу сказать следующее. Мне всегда нравился Амбопа, и что касается меня, я буду стоять с ним рядом в борьбе за его дело. Я с большим удовольствием попытаюсь свести счеты с этим злобным дьяволом Твалой. А что скажете вы, Гуд, и вы, Квотермейн?

— Что ж, — отозвался капитан, — вы можете ему передать, выражаясь цветистым языком гипербол, от которого, кажется, в восторге все эти люди, что драка безусловно неплохая штука и радует сердце настоящего человека. Поэтому, поскольку дело идет обо мне, на меня он может рассчитывать. Я ставлю ему единственное условие — пусть он разрешит мне ходить в брюках.

Я перевел оба ответа.

— Благодарю, друзья мои, — сказал Игнози, в прошлом Амбопа. — А что скажешь ты, Макумазан? Останешься ли ты также со мной, старый охотник, более мудрый, чем раненый буйвол?

Я почесал в затылке, слегка призадумавшись.

— Амбопа, или Игнози, — отвечал я наконец, — я не люблю революций. Я человек мирный и даже немного трусоват (тут Игнози улыбнулся), но, с другой стороны, я остаюсь верным своим друзьям, Игнози. Ты был верен нам и вел себя как настоящий мужчина, и я не оставлю тебя. Но имей в виду, что я торговец и вынужден зарабатывать на жизнь, поэтому я принимаю твое предложение относительно этих алмазов, в случае если нам когда-нибудь удастся завладеть ими. И еще одно: мы пришли сюда, как тебе известно, на поиски пропавшего брата Инкубу. Ты должен помочь нам найти его.

— Я это сделаю, — отвечал Игнози. — Послушай, Инфадус, — продолжал он, обратившись к старому воину, — заклинаю тебя священным знаком змеи, обвившейся вокруг моего тела, скажи мне правду: известно ли тебе, чтобы нога какого-нибудь белого человека ступала на эту землю?

— Нет, о Игнози.

— Если бы белого человека видели здесь или слышали о нем, ты знал бы об этом?

— Конечно, знал бы.

— Ты слышишь, Инкубу? — обратился Игнози к сэру Генри. — Его здесь не было.

— Да, да, — со вздохом проговорил сэр Генри, — это так. Я думаю, что ему не удалось добраться сюда. Несчастный Джордж! Итак, все наши усилия напрасны. Да будет воля господня!

— Ну, а теперь к делу, — прервал его я, желая избежать дальнейшего разговора на эту печальную тему. — Конечно, очень хорошо быть королем по божественному праву, Игнози, но каким образом ты намереваешься стать королем в действительности?

— Не знаю. Есть ли у тебя какой-нибудь план, Инфадус?

— Игнози, сын молнии, — отвечал его дядя, — сегодня ночью будет великая пляска и охота на колдунов. Многих выследят, и они погибнут, и в сердцах многих других останется горе и боль и гнев на короля Твалу. Когда пляска окончится, я обращусь к некоторым из главных военачальников, которые, в свою очередь, если мне удастся привлечь их на свою сторону, будут говорить со своими полками. Сначала я поговорю с военачальниками тайно и приведу их сюда, чтобы они могли воочию убедиться в том, что ты действительно король. Я думаю, что к рассвету завтрашнего дня ты будешь иметь под своим командованием двадцать тысяч копий. А теперь я должен удалиться, чтобы думать, слушать и готовиться. Когда окончится пляска, если все мы останемся в живых, я встречусь с тобой здесь, и мы поговорим. Знай, что в лучшем случае нам предстоит война.

В этот момент наше совещание было прервано громкими возгласами, возвещавшими прибытие посланцев короля. Подойдя к двери хижины, мы приказали их пропустить, и сейчас же вошли трое гонцов. Каждый из них нес сверкающую кольчугу и великолепный боевой топор.

— Дары моего повелителя короля белым людям, спустившимся со звезд! — провозгласил сопровождавший их герольд.

— Мы благодарим короля, — отвечал я. — Ступайте.

Посланцы ушли, а мы с огромным интересом принялись рассматривать доспехи. Такой великолепной кольчуги нам никогда не приходилось видеть. Звенья ее были настолько тонки, что, когда ее складывали, всю ее целиком можно было накрыть двумя ладонями.

— Неужели эти вещи делают в вашей стране, Инфадус? — спросил я. — Они очень красивы.

— Нет, мой господин, они дошли до нас от наших предков. Мы не знаем, кем они сделаны. Теперь их осталось совсем мало, и только люди, в жилах которых течет королевская кровь, имеют право их носить. Это заколдованные одеяния, сквозь которые не может проникнуть копье. Тем, кто их носит, почти совершенно не угрожает опасность в бою. Король или чем-то очень доволен, или же очень страшится чего-то, иначе он не прислал бы их. Наденьте их сегодня вечером, повелители.

Остаток дня мы провели спокойно. Мы отдыхали и обсуждали свое положение, которое, надо сказать, вселяло некоторое беспокойство. Наконец солнце село, вспыхнули сотни сторожевых костров, и в темноте мы услышали тяжелую поступь многих ног и лязг сотен копий — это шли полки, чтобы занять предназначенное для каждого из них место и подготовиться к великой пляске. Взошла ослепительная полная луна. Мы стояли, любуясь лунной ночью, когда прибыл Инфадус. На нем было полное военное одеяние, и его сопровождал эскорт из двадцати человек, который должен был доставить нас на место пляски. По совету Инфадуса, мы уже облачились в кольчуги, которые прислал нам король, причем поверх них мы надели обычную одежду. К своему удивлению, мы обнаружили, что в них нам было легко и удобно. Эти стальные рубашки, которые, очевидно, были когда-то сделаны для людей огромного роста, свободно болтались на Гуде и на мне, но могучую фигуру сэра Генри кольчуга облегала, как перчатка. Затем мы пристегнули к поясу револьверы, взяли боевые топоры, присланные нам королем вместе с кольчугой, и отправились.

Когда мы прибыли в большой крааль, где утром нас принимал король, мы увидели, что весь он заполнен людьми. Около двадцати тысяч воинов было построено по кругу, каждый полк в отдельности. Полки, в свою очередь, делились на отряды, между которыми были оставлены узкие проходы, чтобы дать возможность охотницам за колдунами двигаться по ним взад и вперед. Невозможно себе представить зрелище более грандиозное, чем это огромное скопление вооруженных людей, стоящих в безупречном строю. Они стояли в абсолютном молчании, и луна заливала своим светом лес их поднятых копий, их величественные фигуры, развевающиеся перья и гармоничные очертания их разноцветных щитов. Куда бы мы ни бросили взгляд, всюду ряд за рядом виднелись неподвижные, застывшие лица, над которыми вздымались бесчисленные ряды копий.

— Конечно, вся армия здесь? — спросил я Инфадуса.

— Нет, Макумазан, — отвечал он, — лишь третья ее часть. Одна треть ежегодно присутствует на этом празднестве, другая треть собрана снаружи, вокруг крааля, для охраны в случае, если произойдут беспорядки, когда начнется избиение, а еще десять тысяч несут гарнизонную службу на передовых постах вокруг Луу, остальные же охраняют по всей стране краали. Ты видишь, это великий народ.

— Они очень молчаливы, — заметил Гуд.

Действительно, напряженная тишина при таком огромном скоплении живых людей вызывала какое-то тяжелое чувство.

— Что говорит Бугван? — спросил Инфадус.

Я перевел.

— Те, над нем витает тень Смерти, всегда молчаливы, — мрачно ответил он.

— Многие из них будут убиты?

— Очень многие!

— Кажется, — обратился я к своим спутникам, — нам предстоит присутствовать на гладиаторских играх, на организацию которых не жалеют затрат.

По телу сэра Генри пробежала дрожь, а Гуд заявил, что ему очень хотелось бы, чтобы мы могли уклониться от участия в этом развлечении.

— Скажи мне, — вновь обратился я к Инфадусу, — не угрожает ли нам опасность?

— Не знаю, мой повелитель. Думаю, что нет. Во всяком случае, не проявляйте боязни. Если вы переживете эту ночь, все еще может обойтись благополучно. Воины ропщут на короля.

Все это время мы шли к центру свободного пространства посередине крааля, где стояло несколько табуретов. Направляясь туда, мы увидели другую маленькую группу людей, приближающуюся со стороны королевской хижины.

— Это король Твала, его сын Скрагга и престарелая Гагула, и с ними те, кто убивает. — Инфадус указал на людей, сопровождающих короля.

Их было человек двенадцать, все гигантского роста и устрашающей внешности. В одной руке каждый держал копье, а в другой — тяжелую «кэрри» (то есть дубину).

Король опустился на табурет, стоявший в самом центре, Гагула скорчилась у его ног, а Скрагга и палачи стали позади него.

— Привет вам, белые повелители! — воскликнул Твала, когда мы подошли. — Сядьте, не тратьте напрасно драгоценного времени — ночь слишком коротка для тех дел, которые должны свершиться. Вы приходите в добрый час, вам предстоит увидеть великое зрелище. Оглянитесь вокруг, белые повелители, оглянитесь! — Своим единственным злобным глазом он обвел полки один за другим. — Могут ли звезды показать вам подобное зрелище? Смотрите, как они трепещут в своей низости, все те, кто хранит в сердце злобу и страшится небесного правосудия!

— Начинайте! Начинайте! — крикнул Гагула своим тонким, пронзительным голосом. — Гиены голодны, они воют и просят пищи. Пора! Пора!

Затем на мгновение наступила напряженная тишина, ужасная из-за предчувствия того, что должно было произойти.

Король поднял свое копье, и внезапно двадцать тысяч ног поднялись, как будто они принадлежали одному человеку, и гулко опустились на землю, сотрясая ее. Это повторилось трижды.

Затем в какой-то отдаленной точке круга одинокий голос затянул песню, похожую на причитание. Припев ее звучал примерно так:

— Каков удел человека, рожденного от женщины?

И из груди каждого участника этого огромного сборища вырвался ответный вопль:

— Смерть!

Постепенно один отряд за другим подхватывал песню, пока наконец ее не запела вся масса вооруженных людей. Мне было трудно разобрать все ее слова, но я понял, что в ней говорилось о человеческих страстях, печалях и радостях. Казалось, это была то любовная песня, то величественно нарастающий боевой гимн и, наконец, погребальная песня, которая внезапно завершилась надрывающим сердце воплем. Эхо его, от звуков которого кровь застывала в жилах, прокатилось по окрестностям. Затем вновь воцарилось молчание, но король поднял руку, и тишина была нарушена снова. Послышался быстрый топот ног, и из рядов воинов выбежали, приближаясь а нам, странные и зловещие существа.

Когда они приблизились, мы увидели, что это женщины, почти все старые. Их седые космы, украшенные рыбьими пузырями, развевались на бегу. Лица их были раскрашены полосами желтого и белого цвета, змеиные шкуры болтались у них за плечами, вокруг талии постукивали пояса из человеческих костей. Каждая из них держала в сморщенной руке маленький раздвоенный жезл. Всего их было десять. Приблизившись к нам, они остановились, и одна из них, протянув свой жезл по направлению к скорченной фигуре Гагулы, воскликнула:

— Мать, старая мать! Мы пришли!

— Так! Так! Так! — отозвалось престарелое олицетворение порока. — Зорки ли ваши глаза, изанузи, те, которые видят во тьме?

— Наши глаза зорки, Мать.

— Так! Так! Так! Открыты ли ваши уши, изанузи, те, которые слышат слова, не сошедшие с языка?

— Наши уши открыты, Мать.

— Так! Так! Так! Бодрствуют ли ваши чувства, изанузи, можете ли вы почуять запах крови, можете ли вы очистить страну от преступников, которые злоумышляют против короля и против своих соседей? Готовы ли вы вершить правосудие небес, вы, которых я обучила, кто вкусил от хлеба моей мудрости и утолил жажду из источника моего волшебства?

— Мы готовы, Мать.

— Тогда идите! Не мешкайте вы, хищницы. Посмотрите на убийц, — и она показала на зловещую группу палачей, стоявших позади нас. — Пусть они наточат свои копья. Белые люди, пришедшие сюда издалека, хотят видеть. Идите.

С диким воплем страшные исполнительницы ее воли рассыпались, подобно осколкам разбившейся раковины, по всем направлениям и, сопровождаемые стуком костей, висящих у них на поясе, направили свой бег в различные точки плотного круга, образованного массами людей. Мы не могли следить за ними всеми и поэтому сосредоточили свое внимание на той изанузи, которая оказалась ближе других. В нескольких шагах от воинов она остановилась и начала дикий танец, кружась с почти невероятной быстротой и выкрикивая нечто вроде: «Я чую его, злодея!», «Он близко, тот, кто отравил свою мать!», «Я слышу мысли того, кто злоумышлял на короля!»

Все быстрее и быстрее становилась ее пляска, пока она не довела себя до такого безумного возбуждения, что пена хлопьями полетела с ее скрежещущих челюстей, глаза ее, казалось, выкатились из орбит, и видно было, что все ее тело сотрясает дрожь. Внезапно она замерла на месте и вся напряглась, как охотничья собака, почуявшая дичь. Затем, вытянув вперед свой жезл, она начала крадучись подползать к стоявшим перед ней воинам. Нам казалось, что, по мере того как она приближалась, их стоическая выдержка поколебалась, и они подались назад. Что касается нас, мы следили за ее движениями, окаменев от ужаса. Наконец, передвигаясь ползком, на четвереньках, она оказалась перед ними вновь, остановилась, как собака, делающая стойку, и затем проползла еще шага два.

Конец наступил внезапно. С криком она вскочила и коснулась высокого воина своим раздвоенным жезлом. Сейчас же два его товарища, стоявшие рядом с ним, схватили за руки обреченного на смерть человека и вместе с ним приблизились к королю.

Человек не сопротивлялся, но мы заметили, что он переставляет ноги с трудом, как будто они парализованы, а его пальцы, из которых выпало копье, безжизненны, как у только что умершего человека.

Пока его вели, двое из группы отвратительных палачей вышли ему навстречу. Поравнявшись со своей жертвой, они повернулись к королю, словно ожидая приказа.

— Убить! — сказал король.

— Убить! — проскрипела Гагула.

— Убить! — эхом отозвался Скрагга с довольным смешком.

Не успели еще отзвучать эти слова, как страшное дело уже свершилось. Один из палачей вонзил свое копье в сердце жертвы, а другой для полной уверенности разбил ему череп своей огромной дубиной.

— Один, — открыл счет король Твала.

Тело оттащили на несколько шагов в сторону и бросили.

Едва успели это сделать, как привели другого несчастного, словно быка на бойню. На этот раз по плащу из шкуры леопарда мы увидели, что это важный человек. Вновь прозвучали ужасные слова, и жертва упала мертвой.

— Два, — считал король.

Так продолжалась эта кровавая игра, пока около сотни мертвых тел не было уложено рядами позади нас. Я слышал о состязании гладиаторов при цезарях и о боях быков в Испании, но я беру на себя смелость усомниться в том, было ли все это хоть вполовину настолько ужасно, как эта кукуанская охота за колдунами. Во всяком случае, состязание гладиаторов и испанские бои быков доставляли хоть какое-то развлечение зрителям, что здесь, конечно, совершенно отсутствовало. Самый отъявленный любитель острых ощущений постарался бы избежать подобного зрелища, если бы он знал, что именно он, собственной персоной, может быть участником следующего «номера».

Один раз мы не выдержали, поднялись и пытались протестовать, но Твала резко остановил нас.

— Пусть свершается правосудие, белые люди. Эти собаки — преступные колдуны, и то, что они должны умереть, справедливо. — Таков был единственный ответ, которым он нас удостоил.

Около половины одиннадцатого наступил перерыв. Охотницы за колдунами собрались вместе, очевидно утомленные своей кровавой работой, и мы думали, что все представление закончено. Но это было не так. Неожиданно, к нашему удивлению, старуха Гагула поднялась со своего места, где она сидела до этого скрючившись. Опираясь на палку, она заковыляла по открытой площадке, где сидели мы.

Эта ужасная старая ведьма с головой стервятника, согнувшаяся почти вдвое под грузом неисчислимых лет, представляла собой омерзительное зрелище, в особенности когда, постепенно набираясь сил, она наконец начала метаться из стороны в сторону с не меньшей энергией, чем ее зловещие ученицы. Взад и вперед бегала она, монотонно напевая что-то себе под нос, и наконец внезапно бросилась на высокого человека, стоящего во главе одного из полков, и коснулась его. Когда она это сделала, оттуда, где стоял полк, которым, он, очевидно, командовал, послышалось нечто вроде стона. Но тем не менее два воина этого полка схватили жертву и повели на казнь. Впоследствии мы узнали, что этот человек обладал огромным богатством и влиянием, так как он был двоюродным братом короля.

Его прикончили, и король подвел итог: было убито сто три человека. Затем Гагула вновь начала скакать взад и вперед, постепенно все ближе подходя к нам.

— Пусть меня повесят, если мне не кажется, что она собирается испытать свои фокусы на нас! — в ужасе воскликнул Гуд.

— Глупости! — сказал сэр Генри.

Что касается меня, должен сказать, что, когда я увидел, как эта старая ведьма, продолжая свою дьявольскую пляску, подходит все ближе и ближе, у меня буквально душа ушла в пятки. Я оглянулся на длинные ряды трупов, и меня охватила дрожь.

Все ближе и ближе вальсировала Гагула, точь-в-точь как ожившая кривая палка. Глаза ее сверкали дьявольским огнем.

Все ближе подходила она, все ближе и ближе. Глаза огромного количества людей следили за ее движениями с напряженным вниманием. Наконец она замерла и сделала стойку.

— Который из нас? — сказал, как бы про себя, сэр Генри.

Через мгновение все сомнения рассеялись — старуха стремительным движением коснулась плеча Амбопы, или Игнози.

— Я чую его! — вскричала она. — Убейте его, убейте его — он исполнен зла! Убейте его, незнакомца, прежде чем из-за него прольются потоки крови. Убей его, о король!

Наступила пауза, которой я немедленно воспользовался.

— О король, — воскликнул я, поднимаясь со своего сиденья, — этот человек — слуга твоих гостей, он их собака. Тот, кто прольет кровь нашей собаки, тем самым прольет нашу кровь. Во имя священного закона гостеприимства я прошу у тебя защиты для него.

— Гагула, мать всех знахарок, почуяла его. Он должен умереть, белые люди, — угрюмо ответил Твала.

— Нет, он не умрет, — отвечал я, — умрет тот, кто осмелится его коснуться.

— Схватить этого человека! — громовым голосом крикнул Твала палачам, которые стояли вокруг, с ног до головы покрытые кровью своих жертв.

Они шагнули было к нам, но вдруг заколебались. Что же касается Игнози — он поднял свое копье, очевидно намереваясь дорого продать свою жизнь.

— Назад, собаки, — крикнул я, — если вы хотите увидеть свет завтрашнего дня! Коснитесь хоть одного волоса на его голове, и ваш король умрет, — и я навел на Твалу револьвер.

Сэр Генри и Гуд также схватили револьверы. Сэр Генри навел свой на главного палача, который сделал шаг вперед, чтобы привести приговор в исполнение, а Гуд тщательно прицелился в Гагулу.

Твала заметно вздрогнул, когда ствол моего револьвера остановился на уровне его широкой груди.

— Ну, — сказал я, — что же будет, Твала?

Тогда он заговорил:

— Уберите ваши заколдованные трубки, — сказал он. — Вы просили меня во имя гостеприимства, и ради этого, а не из страха перед тем, что вы можете сделать, я щажу его. Идите с миром.

— Хорошо, — ответил я спокойно. — Мы устали от кровопролития и хотели бы отдохнуть. Пляска окончена?

— Окончена, — угрюмо ответил Твала. — Пусть этих собак, — тут он указал на длинные ряды трупов, — выбросят на корм гиенам и хищным птицам, — и он поднял свое копье.

Сейчас же в глубоком молчании полки начали один за другим выходить из ворот крааля. Осталась только команда, получившая, очевидно, задание убрать трупы несчастных жертв.

Затем мы также поднялись, распрощались с его величеством, причем он едва соблаговолил выслушать наши прощальные приветствия, и отбыли в свой крааль.

Войдя в хижину, мы прежде всего зажгли лампу, которой пользуются кукуаны. Фитиль ее сделан из волокон какой-то разновидности пальмового листа, а горит в ней очищенный жир гиппопотама.

— Знаете ли, — сказал сэр Генри, когда мы сели, — я ощущаю сильнейшую тошноту.

— Если у меня и были какие-либо сомнения насчет того, помогать ли Амбопе поднять мятеж против этого дьявольского негодяя, — заметил Гуд, — то теперь они рассеялись. Я едва мог усидеть на месте, пока шло это избиение. Я пытался закрывать глаза, но они, как нарочно, открывались в самый неподходящий момент. Интересно, где сейчас Инфадус. Амбопа, мой друг, ты должен быть нам благодарен — твою шкуру чуть не продырявили насквозь.

— Я благодарен вам, Бугван, — отвечал Амбопа, когда я перевел ему слова Гуда, — и никогда не забуду этого. А Инфадус скоро будет здесь. Мы должны ждать.

Мы зажгли свои трубки и стали ждать.

Глава 11

В течение долгого времени — думаю, что не менее двух часов — мы сидели в полном молчании, ожидая прихода Инфадуса. Никто из нас не разговаривал: слишком мы были подавлены воспоминаниями о тех ужасах, которые только что видели во время охоты на колдунов.

Наконец, перед самым рассветом, когда мы уже собирались ложиться спать, послышались шаги и оклик часового, стоящего у ворот нашего крааля. Шаги продолжали приближаться, так как, очевидно, на оклик ответили, но так тихо, что слов нельзя было разобрать. Затем дверь распахнулась, и вошел Инфадус. За ним следовали шесть полных величия и достоинства вождей.

— Мои повелители и ты, Игнози, законный король кукуанов, — обратился он к нам, — я пришел, как обещал, и привел этих людей. — И Инфадус указал на выстроившихся в ряд военачальников. — Это великие люди нашей страны. Каждый из них командует тремя тысячами воинов, которые беспрекословно выполняют их приказания по указу короля. Я рассказал им, что видели мои глаза и что слышали мои уши. Пусть эти люди тоже взглянут на священную змею, опоясывающую тебя, Игнози, и выслушают твой рассказ, чтобы решить, перейти ли им на твою сторону и выступить ли им против Твалы, нашего короля.

Вместо ответа Игнози сорвал с себя набедренную повязку, и все увидели на его теле знак королевского достоинства — змею, вытатуированную вокруг его бедер. Каждый вождь по очереди подходил к Игнози, рассматривал ее при тусклом свете лампы и, не говоря ни слова, отходил в сторону.

Затем Игнози снова надел свою набедренную повязку и, обратившись к военачальникам, рассказал им историю своей жизни, которую мы слышали от него утром.

— Что вы скажете, вожди, после того, как сами выслушали этого человека? — спросил их Инфадус, как только Игнози закончил свой рассказ. — Будете ли вы стоять за него и поможете ли ему занять трон его отца? Страна стонет под игом Твалы, и кровь нашего народа заливает ее, как выступившие из берегов вешние воды. Вы видели это сегодня вечером. Были еще два вождя, с которыми я хотел поговорить об этом же, и где они? Гиены воют над их трупами. Если вы не выступите против Твалы, то и вас скоро постигнет та же участь. Выбирайте же, братья мои.

Самый старый из шести вождей, плотный, небольшого роста человек с седыми волосами, выступил вперед и промолвил:

— Ты верно сказал, Инфадус: страна стонет и люди ропщут под игом Твалы. Мой родной брат был среди тех, кто погиб сегодня вечером. Ты задумал великое дело, но нам трудно поверить тому, что мы сейчас слышали. Откуда мы знаем, не поднимем ли мы копья за обманщика?… Дело это великое, говорю я, и никто не может сказать, чем оно кончится. Прольются реки крови, прежде чем оно совершится. Многие останутся верными Твале, ибо люди преклоняются перед солнцем, которое светит на небесах, а не перед тем, которое еще не взошло. Колдовство белых жителей звезд велико, и Игнози находится под защитой их крыльев. Если он действительно законный король нашей страны, пусть белые люди совершат какое-нибудь чудо, чтобы все наши люди могли его увидеть. Тогда народ пойдет за нами, убедившись, что колдовство белых людей — на нашей стороне.

— Но вы же видели знак змеи! — сказал я.

— Повелитель мой, этого недостаточно. Может быть, изображение священной змеи было начертано на его теле много позже его рождения. Соверши чудо, говорю я, иначе мы не тронемся с места.

То же самое повторили остальные вожди. В полном недоумении, обратившись к сэру Генри и Гуду, я объяснил им положение вещей.

— Я знаю, что нам делать! — воскликнул Гуд, и его лицо просияло от радости. — Только попросите их дать нам несколько минут на размышление.

Я сказал об этом вождям, и они вышли. Гуд тотчас же бросился к маленькому ящику, где он держал лекарства, открыл его и вынул записную книжку, на первых страницах которой был календарь.

— Послушайте, друзья, — спросил он нас, — ведь завтра четвертое июня? Мы тщательно вели счет дням и, взглянув на наши записи, подтвердили, что он не ошибся.

— Прекрасно! Так вот, слушайте: «Четвертого июня, в восемь часов пятнадцать минут вечера по Гринвичскому времени начнется полное затмение Луны. Его можно будет наблюдать на Тенерифе, в Южной Африке…» ну, и прочих местах… Вот вам и чудо! Квотермейн, скажите вождям, что завтра вечером мы потушим Луну.

Идея была превосходная, но нас несколько смущало, что календарь Гуда мог оказаться не совсем точным. Если бы мы ошиблись в предсказании, наш престиж был бы навсегда подорван, и тогда все шансы возвести Игнози на престол разлетелись бы прахом.

— А что если ваш календарь неверен? — спросил сэр Генри Гуда, который в это время сосредоточенно делал какие-то вычисления на отрывном листе свой записной книжки.

— Нет никаких оснований так думать, — возразил Гуд. — Затмения всегда происходят в точно вычисленное время: в этом убедил меня личный опыт. А в сообщении, которое я только что вам прочел, подчеркивается, что это затмение можно будет наблюдать в Южной Африке. Сейчас я сделал только приблизительные вычисления, так как не знаю нашего точного местонахождения. Я высчитал, что оно должно начаться завтра около десяти часов вечера и продолжаться до половины первого, так что в течение примерно полутора часов здесь будет полная темнота.

— Ну что ж, — сказал сэр Генри, — думаю, что мы должны рискнуть.

Я согласился с ним, хотя в глубине души очень сомневался, удастся ли наша затея, так как с моей точки зрения затмения — штука хитрая и на них полагаться довольно рискованно. «А вдруг, — думал я, — небо будет затянуто тучами и Луны вообще не будет видно?»

Озабоченный этими размышлениями, я послал Амбопу за вождями, которые тотчас же явились, и я обратился к ним со следующей речью:

— Великие люди Страны Кукуанов и ты, Инфадус, слушайте! Мы не любим хвастаться нашим могуществом, ибо это значит вмешиваться в естественный ход природы и погружать мир в страх и смятение. Но так как наше дело великое и мы разгневаны на короля за кровавую резню, которую мы видели и на изанузи Гагулу, желавшую умертвить нашего друга Игнози, мы решили совершить чудо и подать вам знамение, которое увидят все ваши люди.

Подойдите сюда, — сказал я, отворяя дверь хижины и указывая вождям на красный шар заходящей Луны. — Что вы видите?

— Мы видим умирающую Луну, — ответил один из них, который был, по-видимому, избран для того, чтобы вести с нами переговоры.

— Ты прав. Теперь скажи мне, может ли смертный человек погасить Луну до назначенного часа ее захода и набросить покров черной ночи на всю Землю?

Вождь тихо засмеялся:

— Нет, повелитель, ни один человек не может этого сделать. Луна сильнее человека. Человек может только смотреть на нее, и никто не может нарушить ее небесный путь.

— Ты так думаешь? А я говорю тебе, что завтра вечером, за два часа до полуночи, мы сделаем так, что Луна исчезнет с неба и Землю окутает глубокий мрак, который будет продолжаться час и еще полчаса в знак того, что Игнози действительно является законным королем кукуанов. Если мы это сделаем, поверите вы в это?

— Да, мои повелители, — ответил с улыбкой старый вождь, и все остальные вожди тоже улыбнулись. — Если вы это совершите, мы поверим.

— В таком случае, это будет совершено. Мы трое — Инкубу, Бугван и Макумазан — заявляем вам, что завтра вечером мы потушим Луну. Ты слышишь, Инфадус?

— Слышу, мой повелитель. Ты обещаешь потушить Луну, мать нашего мира, да еще в полнолуние, когда она ярче всего светит. Но то, что ты говоришь, слишком удивительно.

— Однако мы это сделаем, Инфадус.

— Хорошо, повелитель. Сегодня, через два часа после захода солнца, Твала пошлет за повелителями, чтобы они присутствовали на пляске дев. Через час после начала пляски та девушка, которую Твала сочтет самой прекрасной, будет умерщвлена королевским сыном Скраггой. Она будет принесена в жертву Молчаливым, которые сторожат те горы, — и он указал на три скалистые вершины, где, как мы уже слышали, кончалась Великая Дорога царя Соломона. — Пусть мои повелители потушат Луну и спасут жизнь девушки. Тогда наш народ уверует в них.

— Да, — подтвердил старый вождь, все еще слегка улыбаясь, — тогда наши люди вам поверят.

— В двух милях от Луу, — продолжал Инфадус, — находится холм, изогнутый, как молодой месяц. В этом укрепленном месте находится мой полк и еще три полка, которыми командуют эти вожди. Утром мы подумаем о том, как перебросить туда еще два или три полка. Если мои повелители в самом деле потушат Луну, я в темноте возьму их за руку, выведу из Луу и провожу их туда. Там они будут в безопасности. И оттуда мы будем сражаться против короля Твалы.

— Прекрасно! — ответил я. — А теперь оставьте нас, ибо мы хотим немного отдохнуть и подготовить все нужное для колдовства.

Инфадус встал и, отдав нам салют, вышел из хижины в сопровождении вождей.

— Друзья мои! — обратился к нам Игнози после их ухода. — Неужели вы действительно можете потушить Луну или говорили этим людям пустые слова?

— Мы полагаем, что сможем это сделать, Амбопа… то есть я хотел сказать — Игнози, — ответил я.

— Это очень странно, — сказал он. — Если бы вы не были англичанами, я ни за что бы этому не поверил. Но английские джентльмены не говорят лживых слов. Если нам суждено остаться в живых, вы можете быть уверены, что я вас вознагражу за все.

— Игнози, — обратился к нему сэр Генри, — обещай мне только одно.

— Я обещаю тебе все, друг мой Инкубу, прежде чем даже выслушаю тебя, — ответил наш гигант с улыбкой. — О чем ты хочешь меня просить?

— Вот о чем. Если ты будешь королем кукуанов, ты запретишь выслеживание колдунов, то, которое мы видели вчера вечером, и не будешь карать смертью людей без справедливого суда.

После того как я перевел эти слова, Игнози на момент задумался и затем ответил:

— Обычаи черных людей не похожи на обычаи белых, Инкубу, и они не ценят свою жизнь так высоко, как вы, белые. Но все же я тебе обещаю, что, если будет в моих силах справиться с охотницами за колдунами, они не будут больше выслеживать людей и ни один человек не будет умерщвлен без суда.

— Я верю тебе, Игнози. Ну, а теперь, когда мы решили этот вопрос, — сказал сэр Генри, — давайте немного отдохнем.

Мы смертельно устали и тут же крепко уснули, проспав до одиннадцати часов утра. Нас разбудил Игнози. Мы встали, умылись и, плотно позавтракав, вышли погулять. Во время прогулки мы с любопытством рассматривали кукуанские постройки и с большим интересом наблюдали быт женщин.

— Я надеюсь, что затмение все же состоится, — сказал сэр Генри, когда мы возвращались домой.

— Если же его не будет, то всем нам крышка, — ответил я угрюмо. — Ручаюсь головой, что кто-нибудь из вождей непременно расскажет королю все, о чем мы с ним говорили, и он устроит такое «затмение», что нам не поздоровится.

Вернувшись к себе, мы пообедали, остальная же часть дня ушла у нас на прием гостей. Некоторые приходили с официальным визитом, другие просто из любопытства.

Наконец солнце зашло, и мы, оставшись одни, насладились двумя часами покоя, насколько позволяло наше невеселое настроение и мрачные мысли. Около половины девятого явился от Твалы гонец и пригласил нас на ежегодное празднество — великую пляску дев, которая должна была скоро начаться.

Мы быстро надели кольчуги, присланные королем, и, взяв оружие и патроны, чтобы они были у нас под рукой в случае, если бы нам пришлось бежать, как говорил Инфадус, довольно храбро направились к королевскому краалю, хотя в душе трепетали от страха и неизвестности. Большая площадь перед жилищем короля имела совсем другой вид, чем накануне. Вместо мрачных, стоявших сомкнутыми рядами воинов она вся была заполнена девушками. Одежды на них — скажу прямо — не было почти никакой, но зато на голове у каждой был венок, сплетенный из цветов, и каждая из них держала в одной руке пальмовую ветвь, а в другой — большую белую лилию.

В центре площади, на открытом месте, залитом лунным светом, восседал сам король, у ног которого сидела Гагула. Позади него стояли Инфадус, Скрагга и двенадцать телохранителей. Тут же присутствовали десятка два вождей, среди которых я узнал большую часть наших новых друзей, приходивших ночью с Инфадусом.

Твала сделал вид, что он очень рад нашему приходу, и сердечно нас приветствовал, хотя я заметил, что он злобно устремил свой единственный глаз на Амбопу.

— Привет вам, белые люди звезд! — сказал он. — Сегодня вас ожидает совсем иное зрелище, чем то, которое видели ваши глаза при свете вчерашней луны. Но это зрелище будет хуже, чем вчерашнее. Вид девушек ласкает взор, и если бы не они, — тут он указал вокруг себя, — то и нас бы не было здесь сегодня. Лицезреть мужчин приятнее. Сладки поцелуи и ласки женщин, но звон копий и запах человеческой крови гораздо слаще. Хотите иметь жен из нашего народа, белые люди? Если так, выбирайте самых красивых и столько, сколько пожелаете. Все они будут ваши. — И он замолк, ожидая ответа.

Такое предложение было бы, конечно, заманчиво для Гуда, так как он, как, впрочем, и большинство моряков, имеет большое пристрастие к женскому полу. Я же, как человек пожилой и умудренный опытом, заранее предвидел, что это повлечет за собой одни лишь бесконечные осложнения и неприятности, которые женщины, к сожалению, всегда приносят, что так же неизбежно, как то, что за днем следует ночь.

— Благодарю тебя, о король! — поспешно ответил я. — Но белые люди женятся только на белых, то есть на подобных себе. Ваши девушки прекрасны, но они не для нас!

Король рассмеялся.

— Хорошо, — сказал он, — пусть будет по-вашему, хотя в нашей стране есть пословица: «Женские глаза всегда хороши, какого бы они ни были цвета», и другая: «Люби ту, которая с тобой, ибо знай, что та, которая далеко, наверно тебе неверна». Но, может быть, у вас на звездах это не так. В стране, где люди белые, все возможно. Пусть же будет по-вашему, белые люди, — наши девушки не будут умолять вас взять их в жены! Еще раз приветствую вас и также тебя, черный человек. Если бы вчера Гагула добилась своего, ты был бы мертв, и труп твой уже окоченел бы! Твое счастье, что ты тоже спустился со звезд! Ха! Ха!

— О король! Я убью тебя раньше, чем ты меня, — спокойно ответил Игнози, — и ты окоченеешь раньше, чем мои члены утратят свою гибкость. Твала вздрогнул.

— Ты говоришь смело, юноша! — ответил он гневно. — Смотри не заходи так далеко!

— Тот, чьи уста говорят истину, может быть смелым. Истина — это острое копье, которое попадает в цель и не дает промаха. Звезды шлют тебе это предупреждение, о король!

Твала грозно нахмурился, и его единственный глаз свирепо сверкнул, но он ничего не ответил.

— Пусть девушки начнут пляску! — закричал он.

И тотчас же выбежала толпа увенчанных цветами танцовщиц. Они мелодично пели и при грустно-нежном свете луны казались бесплотными, воздушными существами из иного мира. Грациозно изгибаясь, они то плавно и медленно кружились, то носились в головокружительном вихре, изображая сражение, то приближались к нам, то отступали, то рассыпались в разные стороны в кажущемся беспорядке. Каждое их движение вызывало восторг у зрителей. Вдруг танец прекратился, и из толпы танцовщиц выбежала очаровательная молодая девушка, которая, став перед нами, начала делать пируэты с такой ловкостью и грацией, что могла бы посрамить большую часть наших балерин.

Когда в изнеможении она отступила, ее сменили другие девушки. Они поочередно танцевали перед нами, но никто из них не мог сравниться с первой по красоте, мастерству и изяществу.

Когда все эти красавицы кончили танцевать, Твала поднял руку и, обращаясь к нам, спросил:

— Какая же из всех этих девушек самая красивая, белые люди?

— Конечно, первая, — невольно вырвалось у меня, и я тут же спохватился, так как вспомнил, что Инфадус сказал нам, что самая красивая должна быть принесена в жертву Молчаливым.

— Ты прав. Мое мнение — твое мнение, и мои глаза — твои глаза. Я согласен с тобой, что она самая прекрасная из всех, но ее ждет печальная участь, ибо она должна умереть!

— Да, должна умереть! — как эхо, пропищала Гагула, бросив быстрый взгляд на несчастную жертву, которая, не подозревая своей страшной участи, стояла ярдах в десяти от своих подруг, нервно обрывая лепестки цветов из своего венка.

— Почему, о король, она должна умереть? — воскликнул я, с трудом сдерживая свое негодование. — Девушка так хорошо танцевала и доставила нам большое удовольствие. И она так хороша! Было бы безжалостно вознаградить ее смертью.

Твала засмеялся и ответил:

— Таков наш обычай. И те каменные изваяния, что сидят там, — он указал на три отдаленные вершины, — должны получить то, чего они ждут. Если сегодня я не умерщвлю прекраснейшую из дев, на меня и на мой дом падет несчастье. Вот что гласит пророчество моего народа: «Если в день пляски дев король не принесет красивейшую девушку в жертву Молчаливым, которые несут стражу в горах, то и он и его королевский дом падут». Слушайте, что я вам скажу, белые люди! Мой брат, правивший до меня, не приносил этих жертв из-за слез женщины, и он пал, так же как и его дом, и я правлю вместо него. Но довольно об этом! — закричал он. — Она должна умереть. — И, повернувшись к страже, он воскликнул: — Приведите ее сюда, а ты, Скрагга, точи свое копье.

Два человека вышли вперед и направились к девушке. Только тогда, поняв грозящую ей опасность, она громко вскрикнула и бросилась бежать. Но сильные руки королевских телохранителей схватили ее и привели к нам, несмотря на ее слезы и сопротивление.

— Как тебя зовут, девушка? — запищала Гагула. — Что? Ты не желаешь отвечать? Или ты хочешь, чтобы сын короля убил тебя сразу?

Услышав эти слова, Скрагга, зловеще усмехаясь, сделал шаг вперед и поднял свое копье. В этот момент я увидел, что Гуд инстинктивно положил руку на свой револьвер. Хотя глаза девушки были полны слез, но, увидав тусклый блеск стали, она вдруг перестала отбиваться и теперь стояла перед нами, дрожа всем телом, судорожно ломая руки.

— Смотрите! — закричал Скрагга в полном восторге. — Она содрогается от одного вида моей маленькой игрушки, которая еще до нее не дотронулась! — И он погладил рукой широкое лезвие своего копья.

В это время я вдруг услышал, как Гуд пробормотал про себя:

— При первом же удобном случае ты мне заплатишь за это, негодяй!

— Ну, а теперь, когда ты успокоилась, скажи нам, как тебя зовут, дорогая, — ехидно улыбаясь, спросила Гагула. — Ну, говори, не бойся.

— О мать! — ответила дрожащим голосом несчастная девушка. — Я из дома Суко, и зовут меня Фулатой. О мать, скажи мне, почему я должна умереть? Я никому не сделала зла.

— Успокойся, — продолжала старуха со злорадной усмешкой. — Ты должна быть принесена в жертву сидящим там Молчаливым, — и она указала своим костлявым пальцем на вершины гор, — и поэтому тебя ждет смерть. Лучше покоиться вечным сном, чем трудиться изо дня в день в поте лица своего. Вот почему лучше умереть, чем жить. А ты умрешь от царственной руки самого королевского сына!

Фулата в отчаянии заломила руки и громко воскликнула:

— О жестокие! Ведь я так молода! Что я сделала? Неужели мне никогда больше не суждено видеть, как восходит солнце из мрака ночи и как звезды одна за другой вспыхивают вечером на небесном своде? Неужели никогда в жизни я не буду больше собирать цветы, покрытые свежей утренней росой, и не услышу, как журчат ручьи в яркий солнечный день? Горе мне! Не увижу я больше хижины отца своего, не почувствую поцелуя матери своей, не буду смотреть за больным ягненком! Горе мне! Ни один возлюбленный не обовьет моего стана и не взглянет мне в глаза, и не быть мне матерью воина! О жестокие! Жестокие!

И вновь она начала ломать руки, подняв свое залитое слезами лицо к небу. Эта увенчанная цветами красавица была прелестна в своем отчаянии, и я уверен, что менее жестокие люди, чем те три дьявола, перед которыми она стояла, прониклись бы к ней состраданием. Я думаю, что мольбы принца Артура, обращенные к негодяям, которые пришли его ослепить, были не менее трогательны, чем мольбы этой дикарки[53].

Но это никак не тронуло ни Гагулу, ни ее господина, хотя я заметил выражение сочувствия и жалости на лицах вождей и стражи, стоявшей позади короля. Что касается Гуда, он скрежетал зубами и едва сдерживал охватившее его негодование; наконец, не выдержав, он сделал шаг вперед, словно желая броситься к ней на помощь. С проницательностью, столь свойственной женщинам, девушка поняла, что происходит у него в душе. Она подбежала к нему, и бросившись перед ним на колени, обняла его «прекрасные белые ноги».

— О белый отец с далеких звезд! — воскликнула она. — Набрось на меня плащ твоей защиты, возьми меня под сень твоего могущества и спаси от этих жестоких людей!

— Хорошо, моя милочка, я позабочусь о тебе! — взволнованно отвечал Гуд на английском языке. — Ну, встань, встань, детка, успокойся! — И, наклонившись к ней, он взял ее за руку.

Твала обернулся, и по его знаку Скрагга выступил вперед с поднятым копьем.

— Пора начинать! — шепнул мне сэр Генри. — Чего вы ждете?

— Жду затмения, — отвечал я. — Вот уже полчаса я не свожу глаз с Луны, но в жизни не видал, чтобы она так ярко светила.

— Все равно, нужно идти на риск и немедленно, иначе девушку убьют. Твала теряет терпение.

Я не мог не согласиться с этим доводом и, прежде чем действовать, еще раз взглянул на яркий диск Луны. Думаю, что никогда ни один самый ревностный астроном, желающий доказать новую теорию, не ждал с таким волнением начала небесного явления. Сделав шаг вперед и приняв самый торжественный вид, на какой был только способен, я стал между распростертой девушкой и поднятым копьем Скрагги.

— Король! — промолвил я. — Этому не бывать! Мы не позволим тебе убить эту девушку. Отпусти ее с миром.

Твала вскочил в бешеном гневе, и шепот изумления пронесся среди вождей и сомкнутых рядов девушек, робко окруживших нас в ожидании развязки этой трагедии.

— Этому не бывать? Белая собака, как смеешь ты тявкать на льва, находящегося в своей пещере? Этому не бывать? В уме ли ты? Берегись, как бы судьба этой девчонки не постигла и тебя и тех, с кем ты пришел! Ты думаешь, что сможешь спасти и ее и себя? Кто ты такой, что осмеливаешься становиться между мной и моими желаниями? Прочь с дороги, говорю тебе! Скрагга, убей ее! Эй, стража! Схватить этих людей!

Услышав это приказание, несколько вооруженных воинов быстро выбежали из-за хижины, куда их, очевидно, предусмотрительно спрятали до нашего прихода.

Сэр Генри, Гуд и Амбопа стали около меня и подняли свои винтовки.

— Остановитесь! — грозно закричал я, хотя, признаться, душа моя в этот момент ушла в пятки. — Остановитесь! Мы, белые люди, спустившиеся со звезд, говорим, что этого не будет, ибо берем девушку под свою защиту. Если вы сделаете хоть один шаг, мы погасим Луну. Мы, живущие в ее чертогах, сделаем это и погрузим всю Землю во мрак. Осмельтесь лишь ослушаться, и вы увидите воочию всю силу нашего колдовства.

Моя угроза подействовала. Стража отступила, а Скрагга остановился как вкопанный с поднятым наготове копьем.

— Слушайте, слушайте этого лжеца, который хвастается, что может потушить луну, словно светильник! — пищала Гагула. — Пусть же он это сделает, и тогда девушку можно будет пощадить. Да, да, пусть он это сделает или сам умрет с ней, сам и все, кто с ним пришел!

С отчаянием я взглянул на луну и, к моей невероятной радости, увидел, что календарь Гуда нас не подвел: на краю огромного яркого диска появилась легкая тень и поверхность луны начала заметно тускнеть.

Я торжественно поднял руку к небу, причем моему примеру тотчас же последовали сэр Генри и Гуд, и с пафосом продекламировал несколько строф из легенд Инголдзби. Сэр Генри внушительно и громко произнес несколько строк из Ветхого завета, а Гуд обратился к царице ночи с длиннейшим потоком самых отборных классических ругательств, на которые только он был способен.

Тень медленно наползала на сияющую поверхность луны, и, по мере того как она двигалась, в толпе начались раздаваться сдержанные возгласы изумления и страха.

— Смотри, о король! — вскричал я. — Смотри, Гагула! Смотрите и вы, вожди, воины и женщины! Скажите, держат ли свое слово белые жители звезд или они пустые лжецы? Луна темнеет на ваших глазах; скоро наступит полный мрак, да, мрак, в час полнолуния! Вы просили чуда — вот оно! Гасни, о Луна! Потуши же свой свет, ты, чистая и непорочная, сломи гордые сердца кукуанов, окутай глубоким мраком весь мир!

Вопль ужаса вырвался у всех присутствующих. Толпа окаменела от страха; некоторые с криками бросились на колени и начали громко причитать. Что касается Твалы, он сидел неподвижно, оцепенев от страха, и я увидел, что, несмотря на свою темную кожу, он побледнел. Только одна Гагула не испугалась.

— Тень пройдет! — кричала она. — Не бойтесь, в своей жизни я видела это не раз! Ни один человек не может погасить Луну. Не падайте духом! Все равно это пройдет!

— Подождите, и вы еще не то увидите, — кричал я в ответ, подпрыгивая на месте от волнения. — «О Луна! Луна! Луна! Почему ты так холодна и непостоянна?»

Эта подходящая цитата была позаимствована мною из одного весьма популярного любовного романа, который я случайно где-то читал. Теперь, вспоминая это, я думаю, что с моей стороны было весьма неблагодарным оскорблять владычицу небес, так как в этот вечер она доказала, что была нашим самым верным другом, и, в сущности, меня не должно было трогать то, как она себя вела в романе по отношению к пылкому влюбленному. И, обращаясь к капитану, я добавил:

— Ну, а теперь валяйте вы, Гуд: я не помню больше никаких стихов. Прошу вас, начинайте снова ругаться, дружище!

Гуд с величайшей готовностью отозвался на мой призыв к его таланту. Я никогда не предполагал, как виртуозно может ругаться морской офицер и сколь необъятны его способности в этой области. В течение десяти минут он ругался без передышки, причем почти ни разу не повторился.

Тем временем темное кольцо все больше закрывало лунный диск, и огромная толпа в полном молчании, как зачарованная, пристально глядела на небо, не в силах отвести глаз от этого поразительного зрелища. Странные, жуткие тени поглощали свет луны. Царила зловещая тишина. Все замерло, словно скованное дыханием смерти. Медленно текло время среди этого торжественного безмолвия. С каждой минутой полный диск луны все более и более входил в тень земли, и тьма неумолимо и величественно наплывала на лунные кратеры. Казалось, что огромный бледный шар приблизился к земле и стал еще больше. Луна приобрела медный оттенок, а затем та часть ее поверхности, которая не была еще охвачена мраком, стала пепельно-серой, и, наконец, перед наступлением полного затмения сквозь багровый туман вырисовались зловещие, мерцающие очертания лунных гор и равнин.

Кольцо тени все больше и больше закрывало луну — оно теперь уже заволокло более половины ее кроваво-красного диска. Стало душно. А тень наползала все дальше и дальше, багровая мгла сгущалась все больше и больше, и мы уже едва могли различить свирепые лица находившихся около нас людей. Толпа безмолвствовала, и Гуд прекратил ругаться.

— Луна умирает — белые волшебники убили Луну! — вдруг громко закричал Скрагга. — Мы все теперь погибнем во мраке!

И, объятый не то яростью, не то ужасом, а может быть, и тем и другим, он поднял свое копье и изо всей силы ударил им сэра Генри в грудь. Но он забыл про кольчуги, подаренные нам королем, которые мы носили под одеждой. Копье его отскочило, не причинив никакого вреда, и, прежде чем он успел нанести второй удар, Куртис вырвал у него оружие и пронзил его насквозь. Скрагга упал мертвый.

Увидев это, девушки, уже обезумевшие от ужаса при виде сгущающейся тьмы и зловещей тени, которая, как они думали, поглощает луну, пронзительно закричали и в дикой панике бросились бежать к воротам крааля. Но паника охватила не только девушек. Сам король в сопровождении своих телохранителей и нескольких вождей, а также Гагула, которая умела ковылять с необычайным проворством, кинулись в хижины.

Минуту спустя площадь опустела, остались только мы, Фулата, Инфадус, большая часть посетивших нас ночью военачальников и бездыханное тело Скрагги, сына Твалы.

— Вожди! — воскликнул я. — Мы совершили чудо, которое вы от нас требовали. Если вы удовлетворены, нам немедленно нужно оставить Луу и бежать в то место, о котором вы говорили. Наши чары будут продолжаться час и еще полчаса. Приостановить их действие мы сейчас не можем. Воспользуемся же темнотой!

— Идемте! — сказал Инфадус и направился к воротам крааля.

За ним последовали в благоговейном трепете полководцы, мы сами и красавица Фулата, которую Гуд вел за руку.

Не успели мы дойти до ворот, как луна окончательно скрылась, и на черном, как чернила, небе стали загораться звезды.

Мы взяли друг друга за руки и, спотыкаясь на каждом шагу, исчезли во мраке.

Глава 12

К счастью для нас, Инфадус и другие вожди прекрасно знали каждую тропинку в городе, так что, несмотря на непроглядную тьму, мы быстро двигались вперед.

Мы шли уже более часа, когда наконец затмение начало идти на убыль и тот край луны, который исчез первым, выглянул вновь. Внезапно мы увидели, как серебряный луч прорвался сквозь мрак, и с его появлением возник какой-то удивительный, красный, как пламя, отблеск, вспыхнувший, словно яркий светильник на темном фоне неба. Это было необычайное и поистине прекрасное зрелище. Минут пять спустя звезды начали бледнеть и стало настолько светло, что мы могли осмотреться вокруг. Оказалось, что мы уже вышли за пределы города Луу и приближались к большому холму с плоской вершиной, имевшему примерно две мили в окружности.

Этот холм, представляющий собой вполне обычную для Южной Африки формацию, был не очень высок — не более двухсот футов в самой высшей своей точке, — однако склоны его, покрытые валунами, были довольно обрывисты. Холм имел форму подковы. Вершина его образовывала плато, покрытое травой, которое, по словам Инфадуса, использовалось как военный лагерь для большого количества войск. Обычно его гарнизон состоял из одного полка, то есть трех тысяч человек, однако, с трудом поднявшись по крутому склону, мы увидели при свете вновь показавшейся луны, с каждой минутой сиявшей все ярче, что там собралось несколько полков.

Когда мы вышли наконец на плато, оно оказалось заполненным толпами дрожащих от страха людей. Необычайное явление природы прервало их сон, и теперь, сбившись в плотную и оцепеневшую от ужаса массу, они наблюдали его.

Мы молча прошли через эту толпу и подошли к хижине, стоявшей в центре плато. К нашему большому удивлению, там нас ожидали два человека, нагруженные нашими немногочисленными пожитками, которые нам, конечно, пришлось оставить при поспешном бегстве.

— Я послал за ними, — объяснил мне Инфадус, — а также и за этой вещью, — и он поднял давно утерянные брюки Гуда.

С восторженным воплем Гуд бросился к ним и немедленно начал их натягивать.

— Неужели мой повелитель желает скрыть от нас свои прекрасные белые ноги? — с сожалением воскликнул Инфадус.

Но Гуд упорствовал в своем намерении, и его прекрасные белые ноги в последний раз мелькнули перед восхищенными взорами кукуанов.

Гуд очень скромный человек. С этих пор кукуанам пришлось удовлетворять свои эстетические запросы лишь лицезрением его единственной бакенбарды, прозрачного глаза и движущихся зубов.

Все еще созерцая брюки Гуда взглядом, исполненным блаженных воспоминаний, Инфадус сообщил нам, что он приказал с наступлением рассвета собрать полки, чтобы разъяснить им цель восстания, которое решили поднять военачальники, а также для того, чтобы представить им законного наследника престола — Игнози.

Как только взошло солнце, войско, общей численностью почти в двадцать тысяч воинов, представлявших собой цвет кукуанской армии, было собрано на обширном плато, куда проследовали и мы. Воины были построены в плотное каре. Зрелище было грандиозное. Мы остановились на открытой стороне квадрата, где нас быстро окружили главные вожди и военачальники.

К ним-то, после того, как воцарилось молчание, и обратил свою речь Инфадус. Подобно большинству представителей кукуанской знати, он был прирожденным оратором. Красочным и изящным языком он поведал историю отца Игнози — как он был предательски убит королем Твалой, как его жена и сын были изгнаны и обречены на голодную смерть. Затем он напомнил о том, как страна стонет и страдает под жестоким игом Твалы, приведя в пример события предыдущей ночи, когда много лучших людей страны было предано страшной смерти под тем предлогом, что они якобы являются преступниками. Затем он перешел к рассказу о том, как белые вожди, созерцая со звезд землю, увидели эти страдания и решили ценою собственных лишений облегчить участь кукуанов; как они взяли поэтому за руку законного короля этой страны, Игнози, который томился в изгнании, и провели его через горы; как они воочию увидели темные деяния Твалы и как, чтобы убедить колеблющихся и спасти жизнь девушки Фулаты, они силой своего могущественного волшебства погасили луну и убили молодого дьявола Скраггу. Они и впредь готовы быть верными друзьями кукуанов и помочь им свергнуть Твалу и возвести законного короля, Игнози, на захваченный Твалой трон.

Он закончил свою речь среди одобрительного шепота. Затем вперед выступил Игнози, и, в свою очередь, обратился к собравшимся. Повторив все, что сказал его дядя Инфадус, он закончил свою сильную речь следующими словами:

— О вожди, военачальники, воины и народ! Вы слышали мои слова. Теперь вы должны сделать выбор между мною и тем, кто восседает на моем троне, тем, кто убил своего брата и изгнал сына своего брата, чтобы тот умер во мраке и холоде. Они, — указал он на вождей, — могут сказать вам, действительно ли я король, так как они видели змею, обвивающуюся вокруг моего тела. Если бы я не был королем, то разве эти белые люди, владеющие тайнами волшебства, были бы на моей стороне? Трепещите, вожди, военачальники, воины и народ! Разве тьма, которой они покрыли землю, чтобы вселить страх в душу Твалы, не находится еще перед вашими глазами?

— Это так, — отвечали воины.

— Я — ваш король. Я говорю вам, что я — король, — продолжал Игнози, выпрямляясь во весь свой исполинский рост и поднимая над головой боевой топор с широким лезвием. — Если есть среди вас человек, который скажет, что это не так, пусть он выйдет вперед, и я сражу его, и кровь его будет багряным знаком того, что я говорю вам правду. Пусть он выйдет вперед, говорю я, — и он потряс в воздухе своим огромным топором, который засверкал на солнце.

Так как никто, по-видимому, не был склонен к тому, чтобы отозваться на этот героический вариант песенки «Выходи-ка, Дилли, чтоб тебя убили», то наш бывший слуга продолжил свою тронную речь:

— Я действительно ваш король, и если вы будете стоять в битве рядом со мною, то я поведу вас к победе и к славе. Я дам вам быков и жен, и вы займете первое место в моем войске. Если же вам суждено пасть в бою, я паду вместе с вами. Выслушайте обет, который я даю вам. Когда я взойду на престол моих предков, я положу конец кровопролитию в нашей стране. Вам больше не придется возмущаться несправедливыми убийствами, и охотницы за колдунами не будут выслеживать людей и предавать их смерти без всякой причины. Ни один человек не умрет насильственной смертью, если он не совершил преступления. Окончится захват ваших краалей. Каждый из вас будет спать спокойно в своей хижине, не страшась ничего, и правосудие будет царить на всей нашей земле. Сделали ли вы выбор, вожди, военачальники, воины и народ?

— Наш выбор сделан, о король! — последовал ответ.

— Хорошо. А теперь обернитесь и посмотрите, как посланцы Твалы спешат из великого города на восток и на запад, на север и на юг, чтобы собрать могучую армию и предать смерти меня, и вас, и моих белых друзей и защитников. Завтра или, быть может, послезавтра Твала придет сюда со всеми, кто еще верен ему. Тогда я смогу увидеть, кто из вас действительно предан мне, кто не страшится умереть в борьбе за правое дело. И я говорю вам, что об этих людях я не забуду, когда придет время делить добычу. Я сказал, о вожди, военачальники, воины и народ. А теперь идите в свои хижины и готовьтесь к бою.

Наступило молчание. Затем один из вождей поднял руку, и прогремел королевский салют: «Куум!» Это был знак того, что полки признали Игнози своим королем. Затем они разошлись, построившись в отряды.

Полчаса спустя мы держали военный совет, на котором присутствовали все командующие полками. Нам было ясно, что вскоре нас атакуют численно превосходящие силы противника. Действительно, с нашего удобного наблюдательного пункта нам было видно, как стягиваются войска и как из Луу выходят во всех направлениях посланцы, безусловно для того, чтобы собрать войска на помощь королю. У нас было около двадцати тысяч воинов, составляющих семь лучших полков страны. По подсчетам Инфадуса и вождей, в настоящее время у Твалы было собрано в Луу по крайней мере тридцать — тридцать пять тысяч воинов, которые оставались верными ему. Кроме того, они полагали, что к середине следующего дня он сможет собрать еще не менее пяти тысяч. Не исключалась возможность, что часть его войск дезертирует и перейдет на нашу сторону, но на этом, конечно, нельзя было строить никаких расчетов. Пока что было ясно одно: что ведутся деятельные приготовления для того, чтобы нанести нам поражение. Большие отряды вооруженных воинов уже появились у подножия холма. Все указывало на то, что готовится атака. Однако Инфадус и другие вожди держались того мнения, что в эту ночь противник не перейдет в наступление, так как это время будет посвящено подготовке. Кроме того, необходимо было всеми возможными средствами рассеять тяжелое впечатление, произведенное на воинов затмением Луны, которое кукуаны считали колдовством. Военачальники утверждали, что атака произойдет утром, и оказалось, что они были правы.

Тем временем мы принялись за работу, стараясь как можно лучше укрепить свои позиции. Почти все без исключения принимали в этом участие. Казалось, что не хватит времени, чтобы закончить все, что нужно, но в течение дня были сделаны настоящие чудеса. Холм, на котором мы находились, представлял собою скорее санаторий, чем крепость, так как обычно он служил лагерем для тех военных частей, которым ранее приходилось нести службу в районах страны, отличавшихся нездоровым климатом. Поэтому теперь пришлось тщательно завалить грудой камней все пути, ведущие на вершину холма, и сделать все другие возможные подступы настолько неприступными, насколько можно было это осуществить за столь короткое время. В разных точках были сложены груды валунов, которые предполагалось сбрасывать на наступающего противника. Для всех полков были намечены определенные позиции. Одним словом, мы осуществили все подготовительные мероприятия, какие нам удалось сообща придумать.

Перед самым заходом солнца мы заметили небольшую группу воинов, направляющуюся к нам из Луу. У одного из них в руке был пальмовый лист в знак того, что он идет в качестве парламентера.

Когда он приблизился, Игнози, Инфадус, представители военачальников и мы сами спустились к подножию холма, к нему навстречу. Это был человек мужественной внешности, в форменном плаще из леопардовой шкуры.

— Приветствую вас! — крикнул он, когда подошел ближе. — Король приветствует тех, кто начал святотатственную войну против него. Лев шлет приветствия шакалам, злобно рычащим у его ног.

— Говори! — сказал я.

— Вот слова короля. Сдайтесь на его милость, или вас постигнет худшая участь. У черного быка уже вырвано плечо, и король гоняет его, истекающего кровью, по лагерю[54].

— Каковы же условия Твалы? — осведомился я из любопытства.

— Его условия милосердны, как подобает великому королю. Вот слова Твалы, Одноглазого, Великого, Мужа тысячи жен, Повелителя кукуанов, Хранителя Великого Пути, Возлюбленного тех, что сидят в безмолвии там, в горах, Тельца Черной Коровы, Слона, чья поступь сотрясает землю, Ужаса Злодеев, Страуса, чьи ноги пожирают пустыню, Исполинского, Черного, Мудрого, короля по древнему праву наследования! Вот слова Твалы: «Я буду милосерден, и для меня достаточно немного крови. Один человек из каждого десятка должен будет умереть, остальным будет предоставлена свобода. Но белый человек, по имени Инкубу, который убил моего сына Скраггу, и черный человек, его слуга, заявляющий притязания на мой трон, и Инфадус, мой брат, который затевает мятеж против меня, — эти люди должны умереть в мучениях — их принесут в жертву Молчаливым. Таковы милосердные слова Твалы.

После краткого совещания с остальными я ответил ему очень громким голосом, чтобы меня могли услышать все воины:

— Возвращайся, пес, к Твале, который послал тебя, и скажи ему, что мы — Игнози, законный король кукуанов, Инкубу, Бугван и Макумазан — белые мудрецы, спустившиеся со звезд, колдуны, которые могут гасить Луну, Инфадус, родом из королевского дома, вожди, военачальники и народ, собравшиеся здесь, — отвечаем Твале и заявляем, что мы не покоримся и что, прежде чем дважды зайдет солнце, труп Твалы застынет у ворот его крааля и Игнози, отца которого убил Твала, будет царствовать вместо него. А теперь иди, пока мы не выгнали тебя плетью, и берегись поднять руку на людей, подобных нам.

Парламентер громко рассмеялся.

— Мужчину не испугаешь напыщенными речами! — крикнул он. — Посмотрим, будете ли вы завтра такими же храбрецами, вы, которые можете погасить Луну! Сражайтесь же, будьте отважны и веселы, пока вороны не обклюют ваши кости так, что они станут белее, чем ваши лица. Прощайте! Быть может, мы встретимся в бою. Прошу вас, не улетайте пока обратно на звезды, дождитесь меня, белые люди!

И, пустив в нас последнюю стрелу сарказма, он удалился. Почти сейчас же вслед за его уходом солнце село, и на землю спустилась тьма.

В ту ночь у нас было много работы, несмотря на то что все были чрезвычайно утомлены. Продолжалась подготовка к завтрашнему бою, поскольку это было возможно при свете луны. Посланцы уходили, чтобы передать наши распоряжения, и вновь возвращались туда, где сидели мы, совещаясь. Наконец, примерно в час пополуночи, мы сделали все, что было в наших силах, и весь лагерь погрузился в сон. Только оклики часовых изредка нарушали тишину. Мы с сэром Генри в сопровождении Игнози и одного из вождей спустились с холма и обошли передовые посты. По мере того, как мы шли, в самых неожиданных местах перед нами внезапно вырастали копья, сверкавшие в лунном свете, и мгновенно исчезали, как только мы произносили пароль. Ясно было, что никто не спит на своем посту. Затем мы вернулись, осторожно пробираясь среди тысяч спящих воинов, многие из которых в последний раз вкушали сон на этой земле.

Лунный свет играл на их копьях и скользил по лицам спящих, делая их похожими на мертвецов. Холодный ночной ветер развевал их плюмажи, похожие на те, что украшают катафалки. Они лежали в беспорядке, разметавшись во сне, и их рослые, мужественные фигуры казались призрачными и странными при лунном свете.

— Как вы думаете, многим ли из них суждено дожить до завтрашней ночи? — спросил сэр Генри.

Я лишь покачал головой в ответ, продолжая смотреть на спящих. Мое воображение было возбуждено, несмотря на усталость, и мне казалось, что ледяная рука смерти уже коснулась этих людей. Я мысленно отмечал тех, на которых лежала роковая печать, и мною овладело ощущение великой тайны человеческой жизни и глубокая печаль от сознания ее трагической обреченности. Сегодня ночью эти тысячи людей спят здоровым сном, а завтра они, а может быть, и мы вместе с ними, и многие другие погибнут, и холодное дыхание смерти скует их тела. Их жены станут вдовами, их дети — сиротами, а их хижины никогда более не увидят своих хозяев. Только древняя луна будет продолжать безмятежно сиять, и ночной ветер по-прежнему будет шевелить траву, и широкие земные просторы будут вкушать счастливый отдых, так же как и за целую вечность до того, как эти люди появились на них, так же как и целую вечность спустя после того, как они будут забыты.

Однако, пока существует мир, человек не умирает. Правда, имя его забывается, но ветер, которым он дышал, продолжает шевелить верхушки сосен в горах, эхо слов, которые он произносил, еще звучит в пространстве, мысли, рожденные его мозгом, делаются сегодня нашим достоянием. Его страсти вызвали нас к жизни, его радости и печали близки и нам, а конец, от которого он пытался в ужасе бежать, ждет также каждого из нас. Вселенная действительно полна призраков — не кладбищенских привидений в погребальных саванах, а неугасимых, бессмертных частиц жизни, которые, однажды возникнув, никогда не умирают, хотя они незаметно сливаются одна с другой и изменяются, изменяются вечно.

Подобные мысли проходили в моем сознании, пока я стоял и смотрел на мрачные, фантастические очертания тел воинов, спящих, как сказано в их поговорке, «на своих копьях». По мере приближения старости мною, к великому моему сожалению, все более овладевает отвратительная привычка размышлять.

— Куртис, — обратился я к сэру Генри, — я нахожусь в состоянии самой постыдной паники.

Сэр Генри погладил свою белокурую бороду и засмеялся.

— Мне уже не раз приходилось от вас слышать подобные замечания, Квотермейн, — сказал он.

— Да, но сейчас я говорю это всерьез. Я, знаете ли, сильно сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из нас удалось дожить до следующей ночи. Нас атакуют превосходящие силы противника, и очень мало надежды, что нам удастся удержать свои позиции.

— Во всяком случае, мы дешево их не отдадим. Послушайте, Квотермейн, дело это скверное и, по правде говоря, не надо было нам в него вмешиваться, но раз уж так вышло, мы должны сделать все, что в наших силах. Относительно же себя я могу вам сказать, что если мне суждено умереть, то я предпочитаю быть убитым в бою. К тому же теперь, когда осталось так мало шансов на то, что я найду моего несчастного брата, мне легче примириться с мыслью о смерти. Но смелым сопутствует удача, — может быть, нас еще ждет успех. Резня, конечно, будет ужасная, и, так как мы должны поддержать свою репутацию, нам придется быть в самых опасных местах.

Последнее замечание сэр Генри произнес мрачным голосом, но в глазах его вспыхивали искорки, говорившие совсем иное. Мне даже кажется, что сэру Генри на самом деле нравилось воевать.

Затем мы ушли к себе и проспали два часа.

Как раз перед восходом солнца нас разбудил Инфадус, который пришел нам сказать, что в Луу наблюдается большое оживление и что мелкие отряды королевских войск движутся к нашим передовым постам.

Мы встали и оделись для боя. Все мы надели кольчуги, за которые при настоящем положении дел мы были весьма благодарны Твале. Сэр Генри занялся этим с увлечением и оделся, как кукуанский воин.

— Когда вы в Стране Кукуанов, поступайте, как кукуаны, — заметил он, натягивая кольчугу на свои широкие плечи, которые она облегала, как перчатка.

Но на этом он не остановился. По его просьбе, Инфадус снабдил его полной боевой формой. Он надел плащ из леопардовой шкуры, какой носили вожди, увенчал свое чело плюмажем из черных страусовых перьев, который являлся привилегией высших военачальников, и опоясался великолепной муча из белых буйволовых хвостов. Сандалии, тяжелый боевой топор, круглый железный щит, обтянутый белой буйволовой кожей, и положенное по уставу количество толл, или метательных ножей, дополняли его снаряжение, к которому он все же добавил еще и свой револьвер. Туалет был, конечно, дикарский, но я должен сказать, что никогда не видел более внушительного зрелища, чем сэр Генри в этом одеянии, которое еще более подчеркивало его могучее сложение. Когда же вскоре прибыл Игнози, облаченный в такой же костюм, я подумал про себя, что впервые вижу двух столь великолепных богатырей. Не могу похвастаться, чтобы кольчуга была так же к лицу Гуду и мне. Дело в том, что капитан не захотел расстаться со своими брюками. Нужно признаться, что приземистый джентльмен плотного телосложения, с моноклем в глазу и лицом, чисто выбритым с одной стороны, облаченный в кольчугу, тщательно заправленную в довольно-таки обтрепанные вельветовые брюки, производит несомненно потрясающее, но отнюдь не внушительное впечатление. О себе могу сказать, что, так как моя кольчуга была мне велика, я надел ее поверх всей своей одежды, и она довольно неуклюже торчала во все стороны. Кроме того, я решил идти в бой с голыми ногами, чтобы в случае, если придется стремительно отступать, легче было бежать; поэтому я пожертвовал брюками, оставшись в одних лишь вельдскунах. Копье и щит, которыми я не умел пользоваться, пара толл, револьвер и, наконец, огромный плюмаж, прикрепленный мною к охотничьей шляпе, чтобы сделать свою внешность еще более кровожадной, завершали мою скромную экипировку. В добавление ко всему этому с нами, конечно, были наши винтовки. Но так как у нас было очень мало патронов, они были бесполезны во время атаки, поэтому мы распорядились, чтобы их несли воины, следовавшие за нами. Снарядившись в поход, мы поспешно поели и отправились посмотреть, как идут дела. В одном пункте горного плато был небольшой холмик из коричневого камня, который одновременно служил штабом и наблюдательным пунктом. Здесь мы нашли Инфадуса, окруженного его полком Серых, который был безусловно лучшим в кукуанской армии. Это был тот полк, который мы впервые видели в пограничном краале. Полк, в настоящее время численностью в три тысячи пятьсот человек, оставался в резерве, и воины группами лежали на траве, наблюдая, как длинные колонны королевских войск, подобно веренице муравьев, выползают из Луу. Казалось, этим колоннам нет конца. Всего их было три, и каждая насчитывала не менее одиннадцати — двенадцати тысяч человек.

Выйдя за пределы города, они построились в боевом порядке. Затем один отряд повернул направо, другой — налево, а третий стал медленно приближаться к нам.

— А-а! — сказал Инфадус. — Они собираются атаковать нас сразу с трех сторон!

Эта новость была весьма серьезной, так как наша позиция на вершине горы, по крайней мере полторы мили в окружности, была очень растянутой и важно было сконцентрировать для обороны наши сравнительно малые силы. Но поскольку мы не могли указывать противнику, каким образом следует нас атаковать, нам нужно было в этих сложных условиях сделать все, что возможно. Поэтому мы отправили во все концы приказы подготовиться к отражению отдельных атак.

Глава 13

Без малейшего признака поспешности и суеты все три колонны медленно продвигались вперед. На расстоянии около пятисот ярдов от нас средняя — она же главная — колонна остановилась в том месте, где начиналась та узкая полоса земли, которая врезывалась в наш холм, имевший приблизительно форму подковы и боковые отроги которого были обращены к Луу. Этот маневр был рассчитан на то, чтобы дать возможность другим двум колоннам обойти холм и напасть на рас одновременно с трех сторон.

— Эх, если бы у нас был гетлинг![55] — со вздохом сожаления сказал Гуд, смотря на сомкнутые фланги воинов, стоявших внизу. — Через двадцать минут я очистил бы всю равнину!

— Но так как его нет, — ответил сэр Генри, — не стоит и вздыхать о нем. А что, если вы, Квотермейн, попробуете в них выстрелить? Сможет ли ваша пуля долететь до того рослого малого, который, как мне кажется, командует всем отрядом? Однако полагаю, что у вас столько же шансов попасть в него, сколько и промахнуться. Держу пари на целый соверен, который честно плачу, — если, конечно, мы выпутаемся из этой истории, — что ваша пуля не долетит до него по крайней мере на пять ярдов.

Это задело меня за живое, и, зарядив «экспресс» разрывной пулей, я стал ждать, пока моя мишень в сопровождении ординарца не отошла ярдов на десять от отряда, чтобы получше рассмотреть наши позиции. Я лег и, положив «экспресс» на скалу, прицелился. Принимая в соображение траекторию и то обстоятельство, что моя винтовка била лишь на триста пятьдесят ярдов, я прицелился в горло, рассчитав, что пуля должна попасть воину прямо в грудь. Он стоял совершенно спокойно и попасть в него, казалось, было легко, но оттого ли, что подул ветер, или от волнения, или оттого, что мишень была от меня далеко, расчеты мои не оправдались.

Прицелившись, как мне казалось, совершенно точно, я спустил курок, и, когда облако дыма рассеялось, то, к своей величайшей досаде, я увидел, что мой воин стоит цел и невредим, а ординарец, стоявший не менее чем в трех шагах левее, лежит на земле, по-видимому, убитый. Командир, в которого я целился, быстро повернулся и в явном смятении бросился бежать к своему отряду.

— Браво, Квотермейн! — закричал Гуд. — Вы его здорово напугали!

Это меня ужасно разозлило, так как нет для меня ничего неприятнее, чем промахнуться в присутствии свидетелей, и я по мере возможности стараюсь этого избегать.

Когда человек является знатоком лишь одного дела, он стремится поддерживать свой авторитет своим мастерством. Эта неудача так меня взбесила, что я тут же совершил весьма опрометчивый поступок. Поспешно прицелившись в бегущего генерала, я послал ему вдогонку вторую пулю. На этот раз я не промахнулся — бедняга высоко взмахнул руками и упал ничком, как подкошенный. Я же от этого пришел в необузданный восторг, как самый настоящий зверь. Все это я привожу в подтверждение того, как мало мы думаем о других, когда дело касается нашей безопасности, тщеславия или репутации.

Наши воины, видевшие мой подвиг, приветствовали его громкими, восторженными криками, как новое доказательство чародейства белых людей и счастливое предзнаменование нашего успеха. Отряд же, которым командовал только что убитый военачальник (впоследствии мы узнали, что он действительно был командиром колонны), начал в беспорядке отступать. Сэр Генри и Гуд тотчас же схватили винтовки и принялись стрелять; особенно усерден в этом отношении был Гуд, посылавший из своего винчестера пулю за пулей в сплошную массу отступающих воинов; я тоже пальнул в них раза два. В результате, насколько мы могли судить, нам удалось вывести из строя человек шесть-восемь, прежде чем они оказались на расстоянии, где наши выстрелы не могли причинить им вреда.

Как только мы прекратили стрельбу, откуда-то справа раздался угрожающий рев, тотчас же подхваченный неприятелем с левой стороны, и обе неприятельские колонны одновременно бросились на нас с обоих фронтов. Услышав этот зловещий рев, вся сплошная масса воинов, стоявшая перед нами, немного раздалась и, распевая какую-то дикую песню, неторопливо побежала к нашей возвышенности, а затем — по узкой зеленой полосе, зажатой между отрогами холма. Мы трое (Игнози лишь время от времени помогал нам) встретили их частым ружейным огнем, но нам удалось убить лишь нескольких человек. На нас шла могучая лавина вооруженных людей, и стрелять в нее было все равно, что бросать мелкие камешки навстречу огромной, надвигающейся волне.

А они, размахивая и звеня копьями, с криком продвигались вперед и уже теснили наши сторожевые охранения, расставленные у подножия холма. После этого наступление несколько замедлилось, так как хотя мы еще не оказали им серьезного сопротивления, но нападающим приходилось взбираться в гору, и они пошли медленнее. Наша первая линия обороны была расположена примерно на полпути между подножием холма и его вершиной, вторая линия находилась на пятьдесят ярдов выше, а третья шла по самому краю плато.

А враги подходили все ближе и ближе с громким воинственным кличем:

^{(Твала! Твала! Бей! Бей!)}

А наши воины отвечали:

Теперь неприятель был совсем близко. В воздухе взад и вперед засверкали толлы, и противники с пронзительным, диким воплем бросились друг на друга.

Завязался бой и дерущиеся насмерть люди стали падать, как листья от осеннего ветра. Но вскоре превосходящие силы противника взяли верх, и наша первая линия обороны стала медленно отступать, пока не слилась со второй. Тут битва разгорелась с новой силой, и вновь наши воины вынуждены были отступить выше, пока наконец через двадцать минут после начала сражения не вступила в бой наша третья линия обороны.

Но так как к этому времени нападающие были уже крайне утомлены и, кроме того, потеряли много людей убитыми и ранеными, то прорваться сквозь сплошную стену копий им оказалось не под силу. В течение некоторого времени битва то разгоралась, то затихала, обезумевшие от ярости полчища дикарей то продвигались вперед, то подавались назад, и поэтому исход сражения был еще сомнителен. Сэр Генри следил за этой отчаянной схваткой загоревшимися глазами и вдруг, не говоря ни слова, бросился в самый разгар боя. Гуд последовал за ним. Что касается меня, я предпочел остаться на своем месте.

Наши воины увидели исполинскую фигуру сэра Генри среди сражающихся и с удвоенной яростью бросились на врага с криком:

^{(С нами Слон!)}

С этого момента можно было не сомневаться в исходе боя. Шаг за шагом, отчаянно сопротивляясь, воины Твалы начали отступать вниз по склону холма, пока наконец в некотором замешательстве не соединились со своими резервами. В этот момент явился гонец и сообщил, что атака отбита и с левого фланга. Я уже начал поздравлять себя с тем, что хоть на некоторое время сражение прервалось, как вдруг, к нашему ужасу, мы увидели, что наши воины, сражавшиеся на правом фланге, бегут к нам через плато и за ними гонится огромная толпа врагов, которым, очевидно, удалось прорваться в этом месте.

Игнози, стоявший возле меня, сразу понял создавшееся положение и немедленно отдал приказ, по которому резервный полк Серых, находившийся вокруг нас, тотчас же построился и приготовился к бою.

Игнози вновь отдал приказ, который был подхвачен и передан военачальникам, и буквально в следующее мгновение я, к своей величайшей досаде, сам не знаю как, оказался вовлеченным в гущу бешеной атаки наших войск, бросившихся навстречу врагу. Оказавшись в таком положении, мне ничего не оставалось делать, как бежать с ними, и я, стараясь держаться как можно ближе к огромной фигуре Игнози, несся за ним так, как будто очень хотел, чтобы меня убили. Минуты через две — мне казалось, что время летит невероятно быстро — мы врезались в толпу наших убегающих от врага воинов, которые тут же построились позади нас. А затем — затем я не знаю, что произошло. Я лишь помню ужасный, оглушительный шум сталкивающихся щитов, внезапное появление огромного бандита, глаза которого, казалось, были готовы выскочить из орбит, и устремленное на меня окровавленное копье. Я уверен, что от одного вида этого зрелища большинство людей тут же упали бы без сознания, но должен с гордостью признаться, что я не растерялся, сразу сообразив, что если останусь на месте, то мне несдобровать. Поэтому, как только я увидел, что это страшное видение готово на меня ринуться, я бросился к нему прямо под ноги, и так ловко, что мой бандит не смог остановиться и со всего разбега перепрыгнул через мое распростертое тело и грохнулся на землю. Прежде чем он смог подняться, я вскочил на ноги и тут же свел с ним счеты, выстрелив в него из револьвера.

Вскоре после этого кто-то сбил меня с ног, и я упал без сознания.

Очнувшись, я увидел склоненное над собой лицо Гуда, державшего в руке тыквенную бутыль с водой, и заметил, что нахожусь у каменного холма, то есть на плато, у нашего наблюдательного пункта.

— Как вы себя чувствуете, старина? — спросил он меня с беспокойством. Я встал и, прежде чем ответить, отряхнулся.

— Ничего, благодарю вас.

— Слава богу! Когда я увидел, что вас сюда несут, у меня подкосились ноги: я подумал, что с вами все кончено.

— На этот раз обошлось благополучно, дружище. Думаю, что от удара у меня просто помутилось в голове. Но скажите, чем же все кончилось?

— Пока что неприятель отбит со всех сторон. Потери огромные: мы потеряли целых две тысячи убитыми и ранеными, они же, наверно, — не менее трех. Посмотрите-ка на это зрелище! — И он указал на длинные ряды приближающихся к нам людей.

Они шли группами по четыре человека и держали нечто вроде носилок, сделанных из шкур, к которым в каждом углу были прикреплены петли, чтобы их удобнее было нести. Между прочим, таких носилок всегда очень много в каждом отряде кукуанской армии. На этих шкурах, число которых казалось бесконечным, лежали раненые. По мере того как их приносили, они наспех осматривались лекарями, которых полагалось десять на каждый полк. Если рана была не тяжелая, пострадавшего воина уносили и тщательно лечили, поскольку, конечно, позволяли существующие условия. Но если состояние раненого было безнадежно, то под предлогом врачебного осмотра один из лекарей вскрывал ему острым ножом артерию, и несчастный быстро и безболезненно умирал. Конечно, это ужасно, но, с другой стороны, не истинное ли это проявление милосердия?

В тот день таких случаев было много. Обычно к этому прибегают, когда рана нанесена в туловище, так как огромные лезвия кукуанских копий наносят такие глубокие и страшные ранения, что лечить их невозможно. В большинстве случаев несчастные страдальцы находились в бессознательном состоянии; тем же, которые были в памяти, роковой надрез артерии делался так быстро и безболезненно, что они, казалось, этого не замечали. Но эта картина была настолько жутка, что мы с Гудом поспешили уйти. На своем веку я не помню случая, который бы произвел на меня более удручающее впечатление, чем эта операция, когда окровавленные руки лекаря, вскрывая жилы, избавляли храбрецов от мук таким страшным образом. Лишь однажды в жизни мне пришлось испытать то же самое: когда после сражения я видел, как войска племени свази закапывали в землю своих смертельно раненных воинов ЖИВЫМИ.

Чтобы не видеть этого страшного зрелища, мы поспешно направились к противоположной стороне холма, где увидели сэра Генри, все еще державшего в руках боевой топор, Игнози, Инфадуса и одного или двух вождей. Они очень серьезно о чем-то совещались.

— Слава богу, что вы пришли, Квотермейн! Я не совсем понимаю, что хочет делать Игнози. Хотя мы отбили нападение, но, кажется, к Твале прибывают большие подкрепления и он намеревается окружить нас с тем, чтобы взять измором.

— В таком случае, дело наше плохо.

— Несомненно. Тем более что Инфадус говорит, что у нас кончается вода.

— Да, это так, мои повелители, — подтвердил старый воин. — Ручей не может обеспечить такое огромное количество людей, и вода в нем быстро убывает. Еще до наступления ночи мы будем страдать от жажды. Послушай, Макумазан! Ты мудр и, разумеется, видел много войн в стране, откуда пришел, — конечно, если вы, белые люди, вообще сражаетесь у себя на звездах. Скажи, что нам делать? Твала собрал новых воинов, которые займут места тех, кто пал. Но мы дали Твале урок: ястреб не думал, что цапля окажет ему сопротивление. Наш клюв пронзил ему грудь, и он боится напасть на нас вновь. Мы тоже измучены. Теперь он будет ждать, когда мы умрем; он обовьется вокруг нас, как змея вокруг своей добычи, и будет ждать, пока мы сами не сдадимся.

— Понимаю, — сказал я.

— Итак, Макумазан, ты видишь, что у нас нет воды и очень мало пищи, поэтому мы должны выбрать одно из трех: либо томиться и слабеть подобно льву, умирающему от голода в своем логове, либо пытаться проложить себе путь на север, либо, — тут он встал и указал на тесно сомкнутые ряды наших врагов, — броситься прямо на них и схватить Твалу за горло. Инкубу — великий воин. Сегодня он дрался, как буйвол в сетях, и люди Твалы падали под ударами его топора, как молодые колосья пшеницы, побитые градом. Инкубу говорит: «Нападай!», но Слон всегда нападает. Что скажет Макумазан, хитрая старая лиса, который столь много видел в жизни и любит жалить своего врага сзади, исподтишка? Решающее слово будет, конечно, за Игнози, ибо он король и это его право, но перед этим мы хотим выслушать твой голос, о Макумазан, и голос человека с прозрачным глазом.

— А что скажешь ты, Игнози? — спросил я.

— Нет, отец мой, — ответил бывший слуга, облаченный в пышные дикарские военные доспехи и имевший вид настоящего короля-воина, — говори ты и позволь мне выслушать твои слова. Ты мудр; по сравнению с тобой я лишь неразумный ребенок.

Выслушав столь настоятельную просьбу Игнози и наспех посоветовавшись с Гудом и сэром Генри, я в нескольких словах высказал ему свое мнение, сказав, что, поскольку мы были окружены и у нас уже ощущается недостаток воды, нам нужно самим напасть на Твалу. Я посоветовал Игнози сделать это немедленно, прежде чем «затянутся наши раны» и пока вид превосходящих сил противника не заставит сердца наших воинов «растопиться подобно жиру на огне». Иначе, заметил я, некоторые военачальники могут передумать и, помирившись с Твалой, перейти на его сторону и даже предать нас.

Мое мнение было, по-видимому, выслушано с одобрением. Должен сказать, что ни до этого, ни после мои советы не встречали нигде такого уважения, как у кукуанов. Но последнее слово было предоставлено Игнози, который, с тех пор как был признан законным королем, пользовался почти неограниченными правами своей верховной власти, включая, конечно, окончательное решение в вопросах военного руководства. Поэтому все глаза присутствующих устремились на него.

Некоторое время Игнози молчал, очевидно обдумывая создавшееся положение, и затем сказал:

— Инкубу, Макумазан и Бугван, храбрые белые люди и друзья мои. И ты, Инфадус, брат отца моего, и вы, вожди! Я решил: я нападу на Твалу сегодня, и от этого удара будет зависеть моя судьба и моя жизнь — да, моя жизнь и жизнь всех вас. Слушайте, что я решил. Вы видите, что этот холм изгибается подобно полумесяцу и равнина врезывается в его изгиб зеленым языком?

— Мы это знаем, — подтвердил я.

— Так вот, — продолжал Игнози. — Теперь полдень. Пусть наши воины утолят свой голод и отдохнут после утомительной битвы. Когда солнце повернется и немного пройдет по небу, приближаясь к закату, пусть твой полк, Инфадус, спустится еще с одним на зеленый язык. Когда Твала это увидит, он бросит туда свои полки, чтобы истребить твоих воинов. Но место это узкое, и полки врага будут бросаться против тебя лишь по одному, и твои воины будут уничтожать их один за другим. Глаза всей армии Твалы будут устремлены на битву, равной которой не видел ни один живущий на земле. С тобой, Инфадус, пойдет мой друг Инкубу. Когда Твала увидит его боевой топор, сверкающий в первом ряду Серых, сердце его охватит волнение, и он падет духом. Я же поведу другой полк, который будет стоять позади тебя, ибо, если Серые будут уничтожены, — что может случиться, — останется король, за которого будут сражаться. Со мной пойдет мудрый Макумазан.

— Хорошо, о король! — отвечал Инфадус, по-видимому относившийся с величайшим хладнокровием к предстоящему истреблению своего полка. Действительно, эти кукуаны удивительный народ! Их не пугает смерть, если этого требует исполнение долга.

— И пока глаза всей армии Твалы будут устремлены на эту битву, — продолжал Игнози, — одна треть наших оставшихся в живых воинов, то есть около шести тысяч человек, спустится ползком с правого отрога нашего холма и нападет на левый фланг армии Твалы, а другая треть так же незаметно спустится с левого отрога и нападет на его правый фланг. И когда я увижу, что спустившиеся с отрогов воины готовы броситься на Твалу, тогда я с моими воинами нападу на него спереди. Если счастье нам будет сопутствовать, то победа будет за нами, и прежде чем Ночь промчится по горам на своих черных волах, мы уже будем спокойно сидеть в Луу. А теперь давайте подкрепимся пищей и приготовимся к бою. А ты, Инфадус, распорядись, чтобы мои приказания были точно выполнены. Да! Пусть мой белый отец Бугван пойдет с правым крылом, чтобы его сверкающий глаз вселял отвагу в сердца воинов.

Эти краткие распоряжения были приведены в исполнение с удивительной быстротой, что еще лишний раз убедило меня, насколько совершенна военная организация в Стране Кукуанов. Потребовалось всего лишь немного более часа, чтобы раздать воинам пищу (которую они тут же уничтожили), сформировать три отряда и разъяснить вождям план нападения. Наши войска, насчитывавшие теперь около восемнадцати тысяч человек, были приведены в боевую готовность, за исключением стражи, оставленной присматривать за ранеными.

Тут подошел Гуд и пожал руку мне и сэру Генри.

— Прощайте, друзья, — сказал он. — Согласно приказу, я ухожу с правым крылом и поэтому пришел с вами проститься. Может быть, нам уже не придется больше встретиться, — добавил он многозначительно.

Мы молча пожали друг другу руки, проявив при этом традиционно установленную для англичан норму волнения.

— Дело наше рискованное, — сказал сэр Генри, и его звучный голос слегка дрогнул. — Признаться, я не уверен, что увижу завтрашнее солнце. Насколько я понимаю, Серые, с которыми мне предстоит идти, должны сражаться до тех пор, пока не будут полностью уничтожены, чтобы дать возможность боковым отрядам незаметно спуститься с отрогов холма, обойти полки Твалы и напасть на них врасплох. Ну что ж, пусть будет так. Во всяком случае, это будет смерть, достойная мужчины! Прощайте и вы, старина, — обратился он ко мне. — Да хранит вас бог! Я надеюсь, что вы выпутаетесь из всей этой истории и завладеете алмазами, но, если вам суждено остаться в живых, Квотермейн, послушайтесь моего совета: никогда больше не имейте дела с претендентами на престол!

Гуд еще раз крепко пожал нам руки и ушел. Затем к нам подошел Инфадус и проводил сэра Генри в предназначенное для него место в первом ряду Серых. А я с самыми мрачными мыслями отправился с Игнози и занял свое место в полку, который должен был идти в атаку во вторую очередь.

Глава 14

Через несколько минут полки, которые получили задание атаковать противника с флангов, выступили в полном молчании. Они двигались осторожно, под прикрытием холмистой гряды, чтобы скрыть свой маневр от зорких глаз разведчиков Твалы.

Через полчаса полки заняли свои позиции, образовав «рога», или фланги, армии. Тем временем Серые вместе с подкреплением в составе полка, известного под названием Буйволов, стояли неподвижно. Это было основное ядро армии, которое должно было принять на себя главный удар противника. Оба эти полка были совершенно свежими и в полном составе. Утром Серые были в резерве, а в стычке с атакующими частями, прорвавшими нашу линию обороны, когда я, сражаясь в их рядах, получил в вознаграждение ошеломляющий удар по голове, они потеряли очень мало людей. Что же касается Буйволов, то они утром образовывали третью линию обороны на левом фланге, и, поскольку атакующим не удалось прорвать в этом пункте вторую линию, им совсем не пришлось участвовать в бою.

Инфадус был предусмотрительный старый военачальник. Он прекрасно знал, как важно поднять боевой дух воинов перед такой горячей схваткой. Поэтому он воспользовался этим получасовым затишьем, чтобы обратиться к своему полку Серых с речью. Поэтическим языком он разъяснил воинам, какая огромная честь им оказана, что их посылают сражаться на передовой линии, да к тому же с белым воином в их рядах, спустившимся со звезд. В случае же, если войско Игнози одержит победу, он обещал всем, кто уцелеет в бою, много скота, а также повышение в звании.

Я оглядел длинные ряды развевающихся черных плюмажей и суровые лица воинов и со вздохом подумал, что всего лишь через один короткий час если не все, то большинство этих замечательных воинов-ветеранов, каждому из которых было не менее сорока лет, будут лежать мертвыми или умирающими. Иначе не могло быть — они присутствовали при чтении своего приговора, вынесенного с тем мудрым пренебрежением к человеческой жизни, которое отмечает великого военачальника. Это часто помогает ему сберечь свои силы и осуществить задачу — он идет на уничтожение известного количества людей, чтобы обеспечить остатку своей армии успех в борьбе за достижение поставленной цели. Серые были заранее приговорены к смерти и знали это. Задача их заключалась в том, чтобы вступать в бой с полками армии Твалы по мере того, как они один за другим будут входить на узкую зеленую полосу равнины, зажатую между отрогами холма. Они должны были сражаться до полного уничтожения противника или же до тех пор, пока фланговым частям не представится благоприятный момент для атаки. Все это было им известно, и тем не менее они ни минуты не колебались, и я не заметил ни тени страха на их лицах. Они стояли перед нами — люди, идущие на верную смерть, готовые вот-вот навек расстаться с благословенным светом дня, но без трепета ожидающие свершения приговора. Несмотря на напряженность момента, я не мог не сравнивать состояние их духа с моим собственным, которое было далеко не спокойным, и у меня вырвался невольный вздох зависти и восхищения. Никогда раньше мне не приходилось встречать такой полной преданности идее долга и такого полного безразличия к ее горьким плодам.

— Вот ваш король! — закончил свою речь старый Инфадус, указывая на Игнози. — Идите, чтобы сражаться и пасть за него, — таков долг отважных. Да будет навеки проклято и покрыто позором имя того, кто боится умереть за своего короля, того, кто бежит от врага. Вот ваш король, вожди, военачальники и воины! Теперь принесите присягу священному знаку змеи, а потом идите за нами — Инкубу и я покажем вам путь в самое сердце войск Твалы.

Наступило минутное молчание. Затем внезапно среди сомкнутых фаланг, стоящих перед нами, возник легкий шум, подобный отдаленному рокоту моря: это рукоятки шести тысяч копий начали тихо стучать по щитам. Постепенно этот шум усиливался, как бы расширяясь, углубляясь и нарастая, пока наконец не превратился в оглушительный грохот, эхо которого, отражаемое горами, казалось раскатами грома и заполняло воздух тяжелыми волнами звуков. Затем он стал затихать и наконец замер совсем. В тишине внезапно прогремел оглушительный королевский салют.

Я подумал про себя, что Игнози был вправе испытывать огромную гордость в этот день, — наверно, ни одного из римских императоров так не приветствовали идущие на смерть гладиаторы.

Игнози выразил свою признательность за это грандиозное выражение почтения тем, что поднял свой боевой топор. Затем Серые построились, образовав три колонны, каждая численностью около тысячи воинов, не считая командиров, и направились к своей позиции. Когда последняя колонна прошла около пятисот ярдов, Игнози стал во главе Буйволов, которые также построились в три колонны. По его команде мы двинулись вперед. Нечего и говорить о том, что я в этот момент возносил самые горячие молитвы, чтобы мне удалось спасти свою шкуру и выйти невредимым из этой неприятной истории. Мне приходилось бывать в необычайных положениях, но в таком скверном я оказался впервые. Никогда мои шансы на спасение не были так ничтожны.

К тому времени, как мы достигли края плато, Серые прошли уже половину пути, спускаясь по склону холма. У его подножия начинался покрытый травой клин, врезывавшийся в центр подковы, которую образовывали отроги холма. Этот клин был похож на стрелку в лошадином копыте, смыкающуюся с подковой. В лагере Твалы, на равнине, было заметно большое движение. Полки один за другим выходили быстрым шагом, переходящим в бег, торопясь достигнуть основания зеленого треугольника прежде, чем атакующие части выйдут на равнину Луу.

Этот клин, примерно сотни три ярдов глубиной даже у основания, был не более трехсот пятидесяти шагов в поперечнике, а в узкой своей части, или вершине, — едва ли девяносто шагов. Спустившись с холма, Серые вышли на вершину зеленого треугольника одной колонной, но, дойдя до места, где треугольник становился достаточно широким, вновь построились в три ряда и замерли на месте.

Тогда мы — то есть Буйволы — также спустились на вершину треугольника и заняли позицию в резерве, примерно на сто ярдов позади последней линии Серых и несколько выше их. Воспользовавшись временным бездействием, мы наблюдали, как вся армия Твалы быстро движется по направлению к нам. Очевидно, со времени утренней атаки успели подойти подкрепления, и в настоящий момент, несмотря на понесенные потери, армия насчитывала не менее сорока тысяч человек. По мере того как наступающие войска приближались к основанию треугольника, они явно начали колебаться — что предпринять дальше, так как увидели, что одновременно только один полк может пройти в ущелье, образованное отрогами холма. Кроме того, на расстоянии примерно семидесяти ярдов от входа в ущелье стоял знаменитый полк Серых, краса и гордость кукуанской армии, готовый преградить им дорогу, подобно тому как некогда трое римлян удерживали мост против тысяч атакующих. Напасть на Серых можно было только с фронта, так как с обоих флангов их защищали высокие склоны холма, покрытые валунами. Наступающие заколебались и наконец остановились. Очевидно, они не очень стремились скрестить свои копья с этими мрачными, мужественными воинами, построенными в три линии и готовыми принять бой. Из рядов наступающих внезапно выбежал какой-то высокий военачальник в обычном головном уборе из страусовых перьев, в сопровождении группы вождей и ординарцев, — вероятно, это был сам Твала. Он отдал приказ, и первый полк с криком бросился в атаку на Серых, которые продолжали в полном молчании стоять не двигаясь, пока атакующие не оказались на расстоянии ярдов сорока от них и град толл не обрушился со звоном на их ряды.

Тогда внезапным броском Серые с громким криком устремились вперед, подняв свои копья, и оба полка смешались в смертельной рукопашной схватке. В следующее мгновение звон сталкивающихся щитов, подобный раскатам грома, донесся до нашего слуха, и вся равнина, казалось, запылала вспышками солнечного света, отражаемого разящими копьями. Колеблющаяся, подобно морским волнам, масса поражающих друг друга людей раскачивалась из стороны в сторону, но это продолжалось недолго. Внезапно линии атакующих начали заметно редеть, и затем медленной, длинной волной Серые прокатились по ним, совершенно так же, как морская волна нарастает и перекатывается через подводную скалу. Цель была достигнута — полк нападающих был полностью уничтожен, но и от Серых осталось теперь только два ряда. Они потеряли убитыми треть полка.

Вновь сомкнув свои ряды, они стояли плечом к плечу в молчании, ожидая новой атаки. Я с радостью заметил среди них белокурую бороду сэра Генри. Он ходил взад и вперед, устанавливая порядок. Итак, он был еще жив!

Тем временем мы подошли к полю боя, покрытому телами убитых, раненых и умирающих. Их было не менее четырех тысяч человек, и земля была буквально залита кровью. Игнози отдал приказ, который был быстро передан по рядам стоявших в строю. Этот приказ запрещал убивать раненых врагов, и, насколько мы могли видеть, выполнялся неукоснительно. В противном случае зрелище было бы ужасным. Правда, думать об этом у нас не было времени. Второй полк, у воинов которого, в отличие от других, плюмажи, короткие юбочки и щиты были белого цвета, приближался, чтобы атаковать оставшиеся в живых две тысячи Серых, которые стояли, как и в первый раз, в зловещем молчании. И вновь, когда противник подошел на расстояние сорока ярдов или около того, Серые обрушились на него с сокрушительной силой. Вновь послышался оглушительный звон сталкивающихся щитов, и мрачная трагедия повторилась полностью. Некоторое время казалось почти невозможным, что Серым вновь удастся одержать верх. Атакующий полк, состоявший из молодых воинов, сражался необычайно яростно, и сначала казалось, что Серые подаются под напором этой массы людей. Резня была ужасающая, сотни воинов ежеминутно падали ранеными и убитыми. Среди криков сражающихся и стонов умирающих, сопровождаемых лязгом скрещивающихся копий, слышался непрерывный возглас торжества «S’gee, s’gee!», который издавал победитель в тот момент, когда он вонзал свое копье в тело павшего врага.

Однако превосходная дисциплина, стойкость и мужество могут совершить чудо. Кроме того, один опытный солдат стоит двух новичков — это вскоре стало ясно. Только мы подумали, что Серым пришел конец, и приготовились занять их место, как я услышал низкий голос сэра Генри, покрывающий шум сражения. На мгновение я увидел его боевой топор, которым он вращал в воздухе, высоко над своим плюмажем. Затем произошла какая-то перемена. Серые прекратили отступление. Они стояли неподвижно, как скала, о которую вновь и вновь разбивались яростные волны копьеносцев лишь для того, чтобы откатиться обратно. Внезапно они двинулись вновь, и на этот раз — вперед. Так как не было дыма от огнестрельного оружия, мы могли все ясно видеть. Еще минута — и атака ослабела.

— Да, это настоящие воины! Они вновь одержат победу! — воскликнул Игнози, который скрежетал зубами от волнения, стоя рядом со мной. — Смотри, вот она, победа!

Вдруг, подобно клубам дыма, вырвавшимся из жерла пушки, атакующий полк раскололся на отдельные группы бегущих людей, вслед за которыми летели, развеваясь по ветру, их белые плюмажи. Их противники остались победителями, но — увы! — полка больше не было. От тройной линии доблестных воинов численностью в три тысячи человек, сорок минут назад вступивших в бой, осталось самое большее шесть сотен людей, с ног до головы забрызганных кровью. Остальные лежали убитыми. Размахивая копьями в воздухе, оставшиеся в живых воины издали победный клич. Мы ожидали, что теперь они отойдут туда, где стояли мы, но вместо этого они бросились вперед, преследуя бегущего противника. Пробежав около ста ярдов, они захватили небольшой холм с пологими склонами и, вновь построившись в три ряда, образовали вокруг него тройное кольцо. Затем — о счастье! — я на мгновение увидел сэра Генри, по всей видимости невредимого, стоящим на вершине холма. С ним был наш старый друг Инфадус. Но вот полки Твалы вновь атаковали обреченных на смерть смельчаков, и завязался новый бой. Вероятно, всякий, кто читает эту историю, давно уже понял, что я, честно говоря, немного трусоват и, несомненно, совершенно не стремлюсь ввязываться в сражения. Правда, мне приходилось часто попадать в неприятное положение и проливать человеческую кровь, но я всегда питал к этому величайшее отвращение и старался, насколько возможно, не терять ни капли собственной крови, иногда даже не стесняясь удирать, если здравый смысл подсказывал мне, что это необходимо. Однако в этот момент я впервые в жизни почувствовал боевой пыл в своей груди. Отрывки воинственных стихов из легенд Инголдзби вместе с кровожадными строками из Ветхого завета вырастали в моей памяти, как грибы в темноте. Кровь моя, которая до этого момента наполовину застыла от ужаса, начала бурно пульсировать в венах, и меня охватило дикое стремление убивать, никого не щадя. Я оглянулся на сомкнутые ряды воинов, стоявших позади нас, и на мгновение меня заинтересовало, такое ли у меня выражение лица, как у них. Они стояли, напряженно вытянув шеи, их руки судорожно вздрагивали, губы были полуоткрыты, свирепые лица выражали безумную жажду боя, глаза смотрели пристальным взглядом ищейки, заметившей свою жертву.

Только сердце Игнози, если судить по его относительной способности владеть собой, билось, очевидно, спокойно, как всегда, под плащом из леопардовой шкуры, хотя и он непрерывно скрежетал зубами. Дальше я не мог выдержать.

— Неужели мы должны стоять здесь, пока мы не пустим корни, Амбопа, то есть Игнози, и ждать, чтобы Твала уничтожил наших братьев там, у холма? — спросил я.

— О нет, Макумазан, — ответил он, — смотри. Настает удобный момент — воспользуемся им!

В это время свежий полк стремительным маневром обошел кольцо Серых у небольшого холма и, повернувшись, атаковал их с тыла.

Тогда, подняв свой боевой топор, Игнози дал сигнал к атаке. Прогремел боевой клич кукуанов, и Буйволы, подобно морскому приливу, стремительно бросились в атаку.

Я не в силах рассказать, что за этим последовало. Я помню только яростный, но планомерный натиск, от которого, казалось, содрогнулась земля, внезапное изменение линии фронта, переформирование полка, против которого была направлена атака, затем страшный удар, приглушенный гул голосов и непрерывное сверкание копий, которое я видел сквозь кроваво-красный туман.

Когда мое сознание прояснилось, я увидел, что стою среди остатка полка Серых, недалеко от вершины холма. Прямо передо мной стоял не кто иной, как сам сэр Генри. Тогда я не имел ни малейшего представления о том, каким образом я туда попал. Сэр Генри впоследствии рассказал мне, что неистовая атака Буйволов вынесла меня почти прямо к его ногам, где я и остался, когда они подались назад. Он вырвался из кольца, образованного Серыми, и втащил меня внутрь его.

Что же касается сражения, которое последовало за этим, — кто возьмется описать его? Вновь и вновь массы воинов волнами устремлялись на наше ежеминутно уменьшающееся кольцо, вновь и вновь мы отражали их натиск. Мне кажется, что где-то очень красиво рассказано о подобном сражении:

Это было великолепное зрелище. Время от времени отряды противника мужественно переходили вновь в наступление, преодолевая барьеры из трупов своих воинов. Иногда они шли, держа перед собой тела убитых для защиты от ударов наших копий, но шли лишь для того, чтобы добавить к горам мертвецов свои собственные трупы.

Я с восхищением наблюдал, как стойкий старый воин Инфадус совершенно спокойно, как будто на параде, выкрикивал приказания, насмешливые замечания и даже шутил, чтобы поднять дух своих немногочисленных уцелевших воинов. Когда же налетала очередная волна атакующих, он направлялся туда, где завязывался самый горячий бой, чтобы принять личное участие в отражении атаки. И все же еще более великолепное зрелище представлял собой сэр Генри. Страусовые перья, украшавшие его голову, были срезаны ударом копья, и его длинные белокурые волосы развевались по ветру. Он стоял непоколебимо, этот гигант, похожий на древнего датчанина, его руки, топор, кольчуга — все было покрыто кровью, и никто не мог выдержать нанесенного им удара. Время от времени я видел, как он обрушивал свой удар на какого-нибудь отважного воина, осмелившегося вступить с ним в бой. Поражая врага, он кричал «О-хой! О-хой!» — совсем как его беркширские предки. Его удар пробивал щит, ломал в щепки копье, обрушивался на череп врага, пока наконец уже никто по собственной воле не решался приблизиться к великому белому «umtagati» — то есть колдуну, который убивал, оставаясь сам невредимым.

Но внезапно в рядах врагов возник крик: «Твала, Твала!», и из самой гущи атакующих выбежал не кто иной, как сам одноглазый гигант-король, также вооруженный боевым топором, щитом и одетый в кольчугу.

— Где же ты, Инкубу, ты, белый человек, убийца Скрагги, моего сына? Посмотрим, удастся ли тебе убить меня! — крикнул он, и в тот же самый момент метнул толлу прямо в сэра Генри, который, к счастью, это заметил и подставил навстречу ножу свой щит.

Нож пронзил щит и остался торчать в нем, зажатый железным каркасом. Затем с воплем Твала прыгнул вперед, прямо на сэра Генри, и нанес своим боевым топором такой удар по его щиту, что одно только сотрясения от удара заставило сэра Генри, хоть он и был очень сильным человеком, упасть на колени.

Однако на этом поединок и окончился, так как в тот же момент со стороны теснящих нас полков донесся крик ужаса, и, взглянув туда, куда они смотрели, я понял, что произошло.

Справа и слева равнина была запружена развевающимися плюмажами воинов, устремившихся в атаку. Наши отряды, зашедшие с флангов, пришли к нам на помощь. Лучшего момента для этого нельзя было выбрать. Как и предвидел Игнози, вся армия Твалы сосредоточила свое внимание на кровавой схватке с остатками полка Серых и на сражении с Буйволами, которые вели бой на некотором расстоянии от Серых. Эти два полка, которые вместе образовали основное ядро нашей армии, отвлекли, таким образом, внимание противника, который не помышлял о возможности нападения с флангов, хотя «рога», образуемые фланговыми отрядами, уже почти сомкнулись. И теперь, прежде чем полки Твалы смогли переформироваться для обороны, зашедшие с флангов воины бросились на них, как борзые псы.

Пять минут спустя исход боя был решен. Полки Твалы, охваченные с обоих флангов и измотанные страшной резней с Серыми и Буйволами, обратились в бегство. Вскоре бегущие в панике воины рассыпались по всей равнине, простиравшейся между нами и Луу. Что же касается тех отрядов, которые еще совсем недавно окружили нас и Буйволов, то они внезапно растаяли, как по волшебству, и оказалось, что мы стоим одни, как скала, от которой отхлынуло море. А что за зрелище открылось перед нашими глазами! Вокруг нас грудами лежали мертвые и умирающие, а из числа отважных Серых осталось в живых лишь девяносто пять человек. Один этот полк потерял более двух тысяч девятисот человек.

Инфадус стоял, перевязывая рану на руке и время от времени, оглядывая то, что осталось от его полка.

— Воины, — спокойно обратился он к ним, — вы отстояли честь своего полка. О сегодняшнем сражении будут говорить дети ваших детей. — Затем он обернулся к сэру Генри и пожал ему руку. — Ты великий человек, Инкубу, — просто сказал он. — Я провел свою долгую жизнь среди воинов и знал много отважных людей, но такого, как ты, встречаю впервые.

В это мгновение Буйволы начали проходить мимо нас, направляясь к Луу, и нам передали просьбу Игнози, чтобы Инфадус, сэр Генри и я присоединились к нему. Поэтому, отдав приказ девяти десяткам воинов, оставшимся от полка Серых, подобрать раненых, мы подошли к Игнози. Он сообщил нам, что идет на Луу, чтобы завершить победу и взять в плен Твалу, если это окажется возможным. Пройдя небольшую часть пути, мы вдруг заметили Гуда. Он сидел на муравьиной куче, шагах в ста от нас. Почти вплотную к нему лежал труп кукуанского воина.

— Вероятно, он ранен, — взволнованно сказал сэр Генри.

В тот же момент произошло нечто весьма странное. Мертвое тело кукуанского воина, вернее то, что казалось мертвым телом, внезапно вскочило, сшибло Гуда с муравьиной кучи, так что он полетел вверх тормашками, и начало наносить ему удары копьем. В ужасе мы бросились туда, и, подбежав, увидели, что мускулистый воин тычет копьем в распростертого Гуда, который при каждом таком тычке задирает вверх все свои конечности. Увидев, что мы приближаемся, кукуан в последний раз с особой яростью пырнул копьем Гуда и с криком «Вот тебе, колдун!» — удрал. Гуд не шевелился, и мы решили, что с нашим бедным товарищем все кончено. В большой печали, мы подошли к нему и были весьма удивлены, когда увидели, что, несмотря на бледность и очевидную слабость, он безмятежно улыбается и даже не потерял своего монокля.

— Кольчуга просто замечательная, — прошептал он, когда мы наклонились к нему. — Здорово, я его надул! — И с этими словами он потерял сознание. Осмотрев его, мы обнаружили, что он был серьезно ранен в ногу толлой во время преследования, но копье его последнего противника не причинило ему никакого вреда. Кольчуга спасла его, и он отделался синяками, покрывавшими все его тело. Он удивительно счастливо избежал опасности.

Так как в данный момент мы ничем не могли ему помочь, его положили на щиты, сплетенные из прутьев, которые применялись для переноски раненых, и понесли вслед за нами.

Подойдя к ближайшим воротам города Луу, мы увидели, что один из наших полков по приказу Игнози охраняет их. Остальные полки стояли на страже у других выходов из города. Командир полка подошел и приветствовал Игнози как короля. Затем он доложил ему, что армия Твалы укрылась в городе, туда же бежал и сам Твала, причем командир полагал, что армия полностью деморализована и готова капитулировать. Выслушав это и посоветовавшись с нами, Игнози отправил гонцов ко всем воротам города, чтобы передать осажденным приказ открыть ворота, а также и королевское слово, обещающее жизнь и прощение всем воинам, которые сложат оружие. Это произвело ожидаемый эффект. Сейчас же под торжествующие крики Буйволов через ров был опущен мост и ворота по ту его сторону распахнулись.

Приняв соответствующие меры предосторожности против возможного предательства, мы вступили в город. Вдоль всех дорог стояли с мрачным и подавленным видом воины. Головы их были опущены, щиты и копья лежали у их ног. Они приветствовали проходящего мимо них Игнози как своего короля. Мы шли все дальше, прямо к краалю Твалы. Когда мы достигли огромной площади, где за день или два до этого происходил смотр войск и затем — охота ведьм, мы увидели, что она совершенно пуста. Нет, совершенно пустой она не была — на дальнем ее конце, перед своей хижиной, сидел сам Твала, и с ним не было никого, кроме Гагулы.

Это было печальное зрелище — низложенный король, сидящий, опустив голову на кольчугу, облекающую его грудь. Его боевой топор и щит лежали рядом, и с ним оставалась одна только старая карга. Несмотря на все жестокости и злодейства, совершенные им, я почувствовал, что мной на мгновение овладела жалость к этому поверженному кумиру, упавшему со своего высокого пьедестала. Ни один воин из всей его армии, ни один придворный из числа тех, что ранее пресмыкались перед ним, ни одна из его жен не остались с ним, чтобы разделить горечь падения. Несчастный дикарь! Он был одним из многих, которым судьба дает жестокий урок. Человечество слепо и глухо к тем, на чью голову пал позор; тот, кто унижен и беззащитен, остается одиноким и не может рассчитывать на милосердие. Правду сказать, в данном случае он и не заслуживал милосердия.

Войдя в ворота крааля, мы прошли прямо через площадь туда, где сидел бывший король. Когда мы приблизились на расстояние около пятидесяти ярдов, наш полк остановился, а мы в сопровождении лишь небольшой охраны направились к нему, причем, когда мы шли, Гагула выкрикивала нам навстречу всевозможные оскорбления. Когда мы приблизились, Твала впервые поднял свою украшенную плюмажем голову, пристально глядя на своего счастливого соперника Игнози единственным глазом, в котором сдерживаемая ярость, казалось, сверкала так же ярко, как огромный алмаз у него на лбу.

— Приветствую тебя, о король! — сказал он с горькой насмешкой в голосе. — Ты, кто ел мой хлеб, а теперь с помощью колдовства белых людей внес смуту в мои полки и разбил мою армию, — приветствую тебя! Какую участь ты мне готовишь, о король?

— Такую же, какая постигла моего отца, на троне которого ты сидел все эти долгие годы! — последовал суровый ответ.

— Хорошо. Я покажу тебе, как надо умирать, чтобы ты мог припомнить это, когда пробьет твой час. Смотри — там, где садится солнце, небо покрыто кровью, — и он указал своим окровавленным боевым топором на огненный диск заходящего солнца. — Хорошо, что и мое солнце скроется вместе с ним. А теперь, о король, я готов умереть, но я прошу тебя не лишать меня права умереть в бою[56], которое даровано всем членам королевского дома кукуанов. Ты не можешь отказать мне в этом, или даже те трусы, которые сегодня бежали с поля боя, будут смеяться над тобой.

— Я разрешаю тебе это. Выбирай же, с кем ты желаешь сражаться. Сам я не могу драться с тобой, так как король сражается только на войне.

Мрачный глаз Твалы оглядел наши ряды. На мгновение мне показалось, что он задержал свой взгляд на мне, и я задрожал от ужаса. А что, если он решил начать поединок с меня? Разве я мог рассчитывать на победу над этим неистовым дикарем ростом в шесть с половиной футов и такого могучего телосложения? В таком случае я мог бы с равным успехом немедленно покончить с собой. Я поспешно принял решение отказаться от поединка, даже если бы в результате этого меня с позором выгнали из Страны Кукуанов. По-моему, все-таки лучше, если вас с насмешками выгонят вон, чем изрубят на части боевым топором.

Внезапно он заговорил:

— Что скажешь ты, Инкубу? Не завершить ли нам то, что мы начали сегодня, или мне придется назвать тебя жалким трусом?

— Нет, — прервал его Игнози, — ты не должен сражаться с Инкубу.

— Конечно, нет, если он страшится этого, — сказал Твала.

К несчастью, сэр Генри понял это замечание, и кровь бросилась ему в лицо.

— Я буду с ним сражаться, — сказал он. — Он увидит, боюсь ли я его!

— Ради бога, — умоляюще обратился к нему я, — не рискуйте своей жизнью, сражаясь с этим отчаянным человеком! Ведь всякий, кто видел вас сегодня во время боя, знает, что вы не трус.

— Я буду с ним биться, — угрюмо ответил сэр Генри. — Никто не смеет называть меня трусом. Я готов! — И, сделав шаг вперед, он поднял свой топор.

Я был в отчаянии от этого нелепого донкихотского поступка, но, конечно, если уж он решил сражаться, я ничего не мог с ним поделать.

— Не сражайся с ним, мой белый брат, — обратился к сэру Генри Игнози, дружески положив руку на его плечо, — ты достаточно уже сделал сегодня. Если ты пострадаешь от его руки — это рассечет надвое мое сердце.

— Я буду с ним биться, Игнози, — повторил сэр Генри.

— Что ж, тогда иди, Инкубу. Ты отважный человек. Это будет хороший бой. Смотри, Твала, Слон готов встретить тебя в бою.

Бывший король дико расхохотался, шагнул вперед и стал лицом к лицу с Куртисом. Мгновение стояли они таким образом. Лучи заходящего солнца озарили их мужественные фигуры и одели их обоих в огненную броню. Это была подходящая пара.

Затем они начали описывать круги, обходя друг друга с поднятыми боевыми топорами.

Внезапно сэр Генри сделал прыжок вперед и нанес своему противнику ужасающий удар, но Твала успел отступить в сторону. Удар был так силен, что сэр Генри чуть не упал сам. Его противник мгновенно воспользовался этим обстоятельством. Вращая над головой свой тяжелый боевой топор, он вдруг обрушил его с такой невероятной силой, что у меня душа ушла в пятки. Я думал, что все уже кончено. Но нет — быстрым движением левой руки сэр Генри поднял щит и заслонился от удара топора. В результате топор отсек край щита, и удар пришелся сэру Генри по левому плечу. Однако щит настолько ослабил удар, что он не причинил особого вреда. Сэр Генри сейчас же нанес новый удар противнику, но Твала также принял его на свой щит. Затем удары последовали один за другим. Противникам пока удавалось или уклоняться от них, или закрываться щитом. Кругом нарастало общее волнение. Полк, который наблюдал поединок, забыл о дисциплине; воины подошли совсем близко, и при каждом ударе у них вырывались крики радости или вздохи отчаяния. Как раз в это время Гуд, которого, когда мы пришли, положили на землю рядом со мной, очнулся от обморока и, сев, начал наблюдать за происходящим. Через мгновение он вскочил на ноги и, схватив меня за руку, начал прыгать с места на место на одной ноге, таская меня за собой и выкрикивая ободряющие замечания сэру Генри.

— Валяй, старина! — орал он. — Вот это удар! Целься в центр корабля! — и так далее.

Сэр Генри, загородившись щитом от очередного удара, вдруг сам ударил со всей своей силой. Удар пробил щит противника и прочную броню, прикрытую им, и нанес Твале глубокую рану в плечо. С воплем ярости и боли Твала вернул удар с процентами, с такой силой, что он рассек рукоятку боевого топора сэра Генри, сделанную из кости носорога и охваченную для прочности стальными кольцами, и ранил Куртиса в лицо.

Вопль отчаяния вырвался из толпы Буйволов, когда они увидели, что широкое лезвие топора нашего героя упало на землю. А Твала вновь поднял свое страшное оружие и с криком бросился на своего противника. Я закрыл глаза. Когда я открыл их вновь, я увидел, что щит сэра Генри валяется на земле, а сам он, охватив своими мощными руками Твалу, борется с ним. Они раскачивались взад и вперед, сжимая друг друга в медвежьих объятиях, напрягая свои могучие мускулы в отчаянной борьбе, отстаивая жизнь, драгоценную для каждого, и еще более драгоценную честь. Сверхчеловеческим усилием Твала заставил англичанина потерять равновесие, и оба они упали и, продолжая бороться, покатились по известняковой мостовой. Твала все время пытался нанести Куртису удар по голове своим боевым топором, а сэр Генри силился пробить кольчугу Твалы своей толлой, которую вытащил из-за пояса. Этот поединок гигантов представлял собой ужасающее зрелище.

— Отнимите у него топор! — вопил Гуд, и, возможно, что наш боец услышал его.

Во всяком случае, бросив свою толлу, он ухватился за топор, который был прикреплен к руке Твалы ремешком из кожи буйвола. Катаясь по земле и тяжело дыша, они дрались за топор, как дикие кошки. Внезапно кожаный ремешок лопнул, и затем с огромным усилием сэр Генри вырвался из объятий Твалы. Оружие осталось у него в руке. В следующую секунду он вскочил на ноги. Из раны на его лице струилась алая кровь. Вскочил также и Твала. Вытащив из-за пояса тяжелую толлу, он обрушился на Куртиса и нанес ему удар в грудь. Сильный удар попал в цель, но тот, кто сделал эту кольчугу, в совершенстве владел своим искусством, потому что она выдержала удар стального ножа. С диким криком Твала нанес новый удар. Его тяжелый нож вновь отскочил от стальной кольчуги, заставив сэра Генри пошатнуться. Твала опять пошел на своего противника. В это время наш отважный англичанин собрал все свои силы и со всего размаха обрушил на Твалу удар своего топора. Взволнованный крик вырвался из тысячи глоток, и свершилось невероятное! Казалось, что голова Твалы спрыгнула с плеч и, упав, покатилась, подпрыгивая, по земле прямо к Игнози и остановилась как раз у его ног. Еще секунду труп продолжал стоять. Кровь била фонтаном из перерезанных артерий. Затем он рухнул на землю, и золотой обруч, соскочивший с шеи, покатился по земле. В это время сэр Генри, ослабевший от потери крови, тяжело упал прямо на обруч.

Через секунду его подняли; чьи-то заботливые руки обмыли холодной водой его лицо. Вскоре его большие серые глаза открылись.

Он был жив.

Как раз в тот момент, когда зашло солнце, я подошел туда, где в пыли лежала голова Твалы, снял алмаз с мертвого чела и подал его Игнози.

— Возьми его, законный король кукуанов! — сказал я.

Игнози увенчал диадемой свое чело и затем, подойдя к мертвому телу, поставил ногу на широкую грудь своего обезглавленного врага и начал победную песнь, такую прекрасную и одновременно такую дикую, что я не в силах передать ее великолепие. Как-то я слышал, как один знаток греческого языка читал вслух очень красивым голосом произведение греческого поэта Гомера, и помню, что я замер от восхищения при звуке этих плавных, ритмических строк. Песнь Игнози на языке столь же прекрасном и звучном, как древнегреческий, произвела на меня совершенно такое же впечатление, несмотря на то, что я был очень утомлен событиями и переживаниями последних дней.

— Наконец, — начал он, — наконец наше восстание увенчано победой и зло, причиненное нами, оправдано нашей силой!

В это утро наши враги поднялись и стряхнули сон. Они украсили себя перьями и приготовились к бою.

Они поднялись и схватили свои копья. Воины призвали вождей: «Придите и ведите нас», а вожди призвали короля и сказали ему: «Руководи нами в бою».

Они поднялись в своей гордости, эти двадцать тысяч воинов, и еще двадцать тысяч.

Перья, украшавшие их головы, покрыли землю, как перья птицы покрывают ее гнездо. Они потрясали своими копьями и кричали, да, они высоко подбрасывали свои копья, сверкавшие в солнечном свете. Они жаждали боя и были полны радости.

Они двинулись против меня. Сильнейшие из них бежали, чтобы сокрушить меня. Они кричали: «Ха! Ха! Его можно считать уже мертвецом!»

Тогда я дохнул на них — и мое дыхание было подобно дыханию бури, и они перестали существовать.

Мои молнии пронзили их. Я уничтожил их силу, поразив их молнией своих копий. Я поверг их во прах громом моего голоса.

Их ряды раскололись, они рассыпались, они исчезли, как утренний туман.

Они пошли на корм воронам и лисицам, и поле боя пресытилось их кровью.

Где же те сильные, которые поднялись утром?

Где же те гордые, которые кричали: «Его можно считать уже мертвецом!», чьи головы были украшены перьями, реявшими по воздуху?

Они склоняют свои головы — но не сон клонит их. Они лежат, как спящие, — но это не сон.

Они забыты. Они ушли во тьму и не вернутся вновь. Другие уведут их жен, и дети позабудут о них.

А я — король! Подобно орлу, я нашел свое гнездо.

Внемлите! Далеко я забрел во время своих скитаний, когда ночь была темна, но я вернулся в свой родной дом, когда занялась заря.

Придите же под сень моих крыльев, о люди, и я утешу вас, и страх и уныние уйдут.

Настало счастливое время, время вознаграждения.

Мне принадлежит скот, который пасется в долинах, и девы в краалях также принадлежат мне.

Зима прошла, наступает пора лета.

Теперь Зло закроет свое лицо от стыда, и Благоденствие расцветет в стране подобно лилии.

Ликуй, ликуй, мой народ! Пусть ликует вся страна, потому что во прах повергнута тирания, потому что я король!

Он умолк, и из сгущающихся сумерек звучным эхом донесся ответ:

— Ты — наш король!

Таким образом, слова, сказанные мною посланцу Твалы, оказались пророческими. Не прошло с тех пор и сорока восьми часов, а обезглавленный труп Твалы уже застывал у ворот его крааля.

Глава 15

Когда поединок окончился, сэра Генри и Гуда отнесли в хижину Твалы, куда последовал и я.

Оба они были едва живы от потери крови и крайнего утомления, да и мое состояние было немногим лучше. Хоть я человек крепкий и выносливый и могу выдержать большее напряжение, чем многие другие, благодаря тому что худощав, хорошо закален и тренирован, но в тот вечер я тоже едва стоял на ногах. Когда же я бываю переутомлен, рана, нанесенная мне львом, особенно сильно меня мучает. К тому же моя голова буквально раскалывалась на части от полученного утром удара, после которого я лишился чувств.

В общем, трудно было себе вообразить более жалкое трио, чем то, которое представляли мы собой в тот памятный вечер. Мы утешали себя тем, что нам еще необыкновенно повезло, так как хотя наше состояние было весьма печальным, но мы были живы, тогда как многие тысячи храбрых воинов, еще утром полные жизни и сил, теперь лежали мертвыми на поле битвы.

Кое-как с помощью прекрасной Фулаты, которая, с тех пор как мы ее спасли от неминуемой гибели, добровольно стала нашей служанкой, и в особенности заботилась о Гуде, нам удалось стащить с себя кольчуги, несомненно спасшие жизнь двоим из нас, и тут увидели, что мы все покрыты ссадинами и синяками. Хотя стальные кольца кольчуги и помешали копьям вонзиться в наше тело, но предохранить нас от этих синяков и ссадин они, конечно, не могли. У сэра Генри и Гуда все тело было сплошь покрыто кровоподтеками, да и у меня их было немало. Фулата принесла нам какое-то лекарство из растертых листьев с очень приятным запахом, которое значительно облегчило наши страдания, когда мы его приложили, как пластырь, к больным местам. Но хотя кровоподтеки и были болезненны, они не так нас тревожили, как раны сэра Генри и Гуда. У капитана была сквозная рана в мягкой части его «прекрасной белой ноги», и он потерял много крови, а у сэра Генри, помимо прочих повреждений, была глубокая рана на верхней челюсти, которую ему нанес боевой топор Твалы.

К счастью, Гуд — очень недурной хирург, и, как только нам принесли его маленький ящик с лекарствами, он тщательно промыл обе раны и затем, несмотря на тусклый свет примитивной кукуанской лампы, находящейся в хижине, ухитрился довольно тщательно их зашить. После этого он густо смазал раны какой-то антисептической мазью, маленький горшочек которой находился в его аптечке, и мы перевязали их остатками носового платка.

Тем временем Фулата сварила нам крепкий бульон, так как мы были слишком слабы, чтобы есть иную пищу. Кое-как проглотив его, мы бросились на груду великолепных каросс — ковров из звериных шкур, разбросанных по полу большой хижины убитого короля. И вот странная ирония судьбы: на собственном ложе Твалы, под его собственным плащом спал той ночью сэр Генри — человек, который его убил! Я говорю «спал», но после дневного побоища спать было, конечно, трудно. Начать с того, что воздух в буквальном смысле слова был полон «по дорогим погибшим горького рыданья и с умирающими скорбного прощанья». Со всех сторон доносились вопли и жалобные причитания женщин, потерявших в битве мужей, сыновей и братьев. И неудивительно, что они так горько плакали, потому что в этом страшном сражении было уничтожено свыше двадцати тысяч воинов, то есть третья часть кукуанской армии. У меня сердце разрывалось на части, когда я лежал и слушал эти стоны и рыдания по тем, кто никогда уже более не вернется. И только тогда я особенно ясно осознал весь ужас того, что произошло в угоду человеческому честолюбию.

К полуночи непрерывные крики и причитания стали понемногу стихать, и наступила тишина, время от времени нарушаемая протяжными, пронзительными воплями, доносившимися из хижины, стоявшей позади нашей: это Гагула выла над бездыханным телом Твалы.

Наконец я заснул беспокойным сном, вздрагивая и беспрестанно просыпаясь. Мне все казалось, что я снова являюсь действующим лицом трагедии, разыгравшейся в течение последних суток: то я видел, что воин, которого я собственной рукой послал на смерть, вновь на меня нападает на вершине холма, то я опять находился в славном кольце Серых, стяжавших себе бессмертие в бою против полков Твалы, то украшенная плюмажем окровавленная голова самого Твалы катилась мимо моих ног, скрежеща зубами и свирепо сверкая своим единственным глазом.

Но так или иначе, эта ночь наконец прошла. Когда же наступил рассвет, я увидел, что мои товарищи спали не лучше меня. У Гуда была сильная лихорадка, и вскоре он начал бредить, а также, к моей величайшей тревоге, харкать кровью. Вероятно, это был результат какого-нибудь внутреннего кровоизлияния, вызванного отчаянными усилиями кукуанского воина проткнуть кольчугу Гуда своим огромным копьем. Зато сэр Генри чувствовал себя значительно лучше и был довольно свеж и бодр, хотя все его тело болело и онемело до такой степени, что он едва мог двигаться, а из-за раны на лице он не мог ни есть, ни смеяться.

Около восьми часов утра нас пришел навестить Инфадус. Он сказал, что не спал всю ночь и даже еще не ложился: потрясения минувшего дня, по-видимому, мало на нем отразились — это был старый, закаленный в боях воин. Инфадус был очень рад нас видеть и сердечно пожал нам руки, хотя его сильно огорчило тяжелое состояние Гуда. Я заметил, что он относится к сэру Генри с благоговением, словно он не был обыкновенным человеком, и действительно, впоследствии мы узнали, что вся Страна Кукуанов считала могучего англичанина сверхъестественным существом. Воины говорили, что ни один человек не может сравниться с ним в бою, и удивлялись, как после такого утомительного кровавого дня он смог вступить в единоборство с самим Твалой — королем и сильнейшим в стране воином — и одним взмахом перерубить его бычью шею. Этот удар вошел у Кукуанов в пословицу, и с тех пор проявление исключительной силы или необыкновенный военный подвиг были известны в стране как «удар Инкубу».

Инфадус сообщил нам, что все полки Твалы подчинились Игнози и что такие же изъявления покорности прибывают от военачальников всей Страны Кукуанов.

Смерть Твалы от руки сэра Генри положила конец всем волнениям, так как Скрагга был единственным сыном низвергнутого короля и, таким образом, у Игнози не осталось в живых ни одного соперника, который мог бы претендовать на королевский престол.

Когда я сказал Инфадусу, что Игнози пришел к власти через потоки крови, старый воин пожал плечами:

— Да, — ответил он, — только время от времени проливая кровь, можно держать в спокойствии кукуанский народ. Да, много убито, но остались женщины, и скоро подрастут новые воины, которые займут места тех, кто пал. Теперь страна на некоторое время успокоится.

После посещения Инфадуса, в то же утро, к нам ненадолго пришел Игнози. Голова его была увенчана королевской диадемой. Глядя на него, когда он приближался к нам с царственным величием, окруженный подобострастной свитой, я невольно вспомнил высокого зулуса, который всего несколько месяцев назад пришел к нам в Дурбане просить принять его в услужение. И я невольно подумал о превратностях судьбы и о том, как неожиданно изменяет свой ход колесо фортуны.

— Привет, о король! — сказал я вставая.

— Да, Макумазан, наконец я король. И все по милости ваших трех правых рук!

Игнози сообщил нам, что у него все идет хорошо и что он надеется через две недели устроить большое празднество, чтобы показаться на нем своему народу.

Я спросил его, что он решил сделать с Гагулой.

— Она злой дух нашей страны, — ответил он. — Я ее убью и вместе с нею всех охотниц за колдунами. Она столько жила, что никто не может вспомнить то время, когда она не была стара, и это она обучала чародейству охотниц за колдунами. Небеса, находящиеся над нами, видят, что именно Гагула сделала нашу страну такой жестокой.

— Однако она многое знает, — возразил я. — Уничтожить знания легче, чем их собрать, Игнози.

— Это верно, — ответил он задумчиво. — Она и только она знает тайну Трех Колдунов, которые находятся там, где проходит Великая Дорога, где погребены наши короли и сидят Молчаливые.

— И где находятся алмазы! Не забудь своего обещания, Игнози! Ты должен повести нас в копи, даже если для этого тебе придется пощадить жизнь Гагулы, так как она одна знает туда дорогу.

— Я этого не забуду, Макумазан, и подумаю над твоими словами.

После посещения Игнози я пошел взглянуть на Гуда и нашел его в сильнейшем бреду. Лихорадка, вызванная раной, крепко в нем засела, и ему с каждым часом становилось все хуже и хуже. В течение четырех или пяти дней он был почти безнадежен. Я совершенно уверен, что он умер бы, если бы Фулата так самоотверженно за ним не ухаживала. Женщины остаются женщинами во всем мире, независимо от цвета их кожи.

Я с удивлением наблюдал, как эта темнокожая красавица день и ночь, склонившись над ложем человека, сжигаемого лихорадкой, исполняла все обязанности, связанные с уходом за больным, как опытная сестра милосердия. Первые две ночи я пытался ей помочь, так же как и сэр Генри, насколько ему позволяло его состояние, так как он сам едва двигался, но Фулате не нравилось наше вмешательство, и она с трудом его переносила. В конце концов она настояла на том, чтобы мы предоставили уход за Гудом ей одной, ссылаясь на то, что наше присутствие его беспокоит.

Думаю, что в этом отношении она была права. День и ночь она бодрствовала и ухаживала за ним, отгоняя от него мух и давая ему только одно лекарство — прохладительное питье из молока, настоенного на соке луковицы из породы тюльпановых. Как сейчас, вижу я эту картину, которую мог наблюдать ночь за ночью при свете нашей тусклой лампы. Гуд, мечущийся из стороны в сторону, с исхудалым лицом, с блестящими, широко открытыми глазами, беспрерывно бормочущий всякий вздор, и сидящая близ него на полу, прислонившись к стене хижины, стройная кукуанская красавица. Ее усталое лицо с бархатными глазами было одухотворено бесконечным состраданием. А может быть, это было что-то большее, чем сострадание?

В течение двух дней мы были уверены, что Гуд умрет, и бродили по нашему краалю в состоянии глубочайшего уныния.

Только одна Фулата не думала так и все время говорила, что он будет жить.

На расстоянии трехсот ярдов и даже больше вокруг главной хижины Твалы царила полная тишина. По приказу короля все, кто жил в домах позади этой хижины, были выселены, кроме сэра Генри и меня, чтобы никакой шум не долетал до ушей больного. Однажды ночью, на пятый день болезни Гуда, перед тем как лечь спать, я, как обычно, пошел его проведать.

Я тихо вошел в хижину. Лампа, поставленная на пол, освещала фигуру Гуда. Он больше не метался, а лежал совершенно неподвижно.

Итак, это свершилось! Сердце мое сжалось, и из груди вырвался звук, похожий на рыдание.

— Тсс!.. — донеслось до меня, и я увидел какую-то неясную черную тень у изголовья Гуда.

Тогда, осторожно подойдя ближе, я увидел, что он не был мертв, а спал глубоким сном, крепко сжимая своей исхудалой белой рукой точеные пальцы Фулаты. Кризис миновал, и он должен был жить! Так он спал восемнадцать часов подряд, и боюсь сказать, так как вряд ли кто мне поверит, но в течение всего этого времени эта преданная девушка сидела около него, не осмеливаясь пошевельнуться и освободить свою руку, чтобы он не проснулся. Никто никогда не узнает, как она должна была страдать и как, вероятно, затекло все ее тело, не говоря уж о том, что в течение этих восемнадцати часов она ничего не пила и не ела. Когда же Гуд проснулся и выпустил ее руку, бедную девушку пришлось унести — так затекли ее ноги и руки.

Как только в здоровье Гуда произошел этот перелом к лучшему, он стал быстро поправляться. И только тогда сэр Генри рассказал ему, чем он обязан Фулате, как она в течение восемнадцати часов сидела у его изголовья, боясь сделать малейшее движение, чтобы его не разбудить. На глазах честного моряка показались слезы, он повернулся и тотчас же пошел в хижину, где Фулата готовила нам полуденную трапезу, так как к этому времени мы снова вернулись в свои хижины.

Он взял меня в качестве переводчика на тот случай, если она его не поймет, хотя должен сказать, что Фулата обычно понимала его удивительно хорошо, несмотря на то, что его познания в иностранных языках, в том числе и зулусском, были чрезвычайно ограничены.

— Скажите ей, — сказал Гуд, — что я обязан ей жизнью и никогда не забуду ее доброту.

Я перевел эти слова и увидел, как ярко она вспыхнула, несмотря на свою темную кожу.

Повернувшись к нему одним из тех быстрых и грациозных движений, которые мне всегда напоминали полет дикой птицы, она тихо ответила, взглянув на Гуда своими большими темными глазами:

— Мой господин забывает: разве не он спас мою жизнь и разве я не служанка моего господина?

Надо заметить, что эта молодая леди, очевидно, совсем забыла о том, что и мы с сэром Генри принимали участие в ее спасении из когтей Твалы. Но так уж созданы женщины! Я помню, моя дорогая жена поступала точно так же. Надо сказать, что после этой беседы я вернулся домой с тяжелым сердцем: мне не понравились нежные взгляды мисс Фулаты, ибо мне была знакома роковая влюбчивость моряков вообще и Гуда в частности.

Мною обнаружены две вещи на свете, которых нельзя предотвратить: это удержать зулуса от драки, а моряка — от того, чтобы он не влюбился.

Через несколько дней после разговора Гуда с Фулатой Игнози созвал Великий Совет, называемый в Стране Кукуанов «индаба», на котором «индуны» — то есть старейшины — официально признали его королем.

Вся эта церемония произвела сильное впечатление, так же как и последовавший за нею величественный смотр войск. Остатки Серых принимали в этот день участие в грандиозном параде, и перед лицом всей армии им была объявлена благодарность за их исключительную отвагу в великой битве против Твалы. Каждого из этих воинов король одарил большим количеством скота и всех их произвел в военачальники в новом полку Серых, находившемся в процессе формирования. По всей Стране Кукуанов было обнародовано, что нас троих, пока мы оказывали им честь своим присутствием, должны приветствовать королевским салютом и воздавать нам те же почести, что и королю. Было так же провозглашено, что нам предоставлена власть над жизнью и смертью людей. В присутствии всех собравшихся Игнози еще раз подтвердил свои обещания, что человеческая кровь не будет проливаться без суда и что охота за колдунами будет прекращена.

После окончания торжества, оставшись наедине с Игнози в его хижине, куда мы пришли навестить его, мы сказали ему, что хотим знать тайну копей, к которым вела Великая Дорога, и спросили его, не узнал ли он что-нибудь об этом.

— Друзья мои, — ответил он, — вот что я узнал. Это там сидят три огромных изваяния, называемые у нас Молчаливыми, которым Твала хотел принести в жертву Фулату. Это там, в огромной пещере глубоко в горах, хоронят наших королей. Там теперь можно видеть мертвое тело Твалы, сидящее с теми, кто ушел из жизни раньше его. Там же находится глубочайший колодец, который вырыли давно умершие люди, чтобы добыть себе камни, о которых вы говорите. Когда я жил в Натале, я слышал от людей, что такие колодцы есть в Кимберли[57]. Там же, в Чертоге Смерти, находится тайник, который был известен только Твале и Гагуле. Но Твала, знавший о нем, мертв, я же не знаю ни тайника, ни того, что в нем находится. У нас в стране существует предание о том, что много поколений назад один белый человек перешел наши горы. Какая-то женщина повела его в этот тайник и показала ему спрятанные там сокровища. Но прежде чем он успел их взять, она предала его, и в тот же день король выгнал его из страны в горы, и с той поры ни один человек туда не входил.

— Это, наверно, так и было, Игнози. Ведь мы нашли в горах белого человека, — сказал я.

— Да, мы видели его. А теперь, поскольку я обещал вам, что, если вы найдете этот тайник и если там действительно есть камни…

— Алмаз на твоем челе доказывает, что они существуют, — прервал я его, указывая на громадный камень, который я сорвал со лба мертвого Твалы. — Может быть, — сказал он. — Если камни там, вы возьмите их столько, сколько сможете унести с собой отсюда, если вы в самом деле захотите покинуть меня, братья мои.

— Прежде всего мы должны найти тайник, — сказал я.

— Только один человек может показать его вам — это Гагула.

— А если она не захочет?

— Тогда она умрет, — сурово ответил Игнози. — Только для этого я сохранил ей жизнь. Погодите! Она сама должна сделать выбор — жить ей или умереть.

И, позвав слугу, он приказал привести Гагулу.

Через несколько минут старая карга вошла, подгоняемая двумя стражниками, которых она всю дорогу проклинала.

— Оставьте ее, — приказал король.

Как только они вышли, эта мерзкая старая груда тряпок, ибо она была похожа именно на узел старого тряпья, из которого горели два ярких, злых, как у змеи, глаза, упала на пол, как бесформенная масса.

— Что ты хочешь со мной сделать, Игнози? — запищала она. — Ты не смеешь меня трогать. Если ты до меня дотронешься, я уничтожу тебя на месте. Берегись моих чар!

— Твое колдовство не могло спасти Твалу, старая волчица, и не может причинить мне вреда, — ответил он. — Слушай, вот что я хочу от тебя: ты покажешь тайник, где находятся сверкающие камни.

— Ха-ха-ха! — захохотала старая ведьма. — Никто этого не знает, я же ничего тебе не скажу. Белые дьяволы уйдут отсюда с пустыми руками.

— Ты мне все скажешь. Я заставлю тебя сказать.

— Каким образом, о король? Ты велик, но может ли все твое могущество вырвать правду из уст женщины?

— Это трудно, но все же я это сделаю.

— Как же ты это сделаешь, о король?

— Если ты не скажешь, ты умрешь медленной смертью.

— Умру? — завизжала она в ужасе и ярости. — Ты не смеешь меня трогать! Человек! Ты не знаешь, кто я. Сколько ты думаешь, мне лет? Я знала ваших отцов и отцов ваших отцов. Когда страна была молода, я уже была здесь, когда страна состарится, я все еще буду здесь. Я не могу умереть. Меня лишь могут случайно убить, но никто не посмеет этого сделать.

— Все же я убью тебя. Слушай, Гагула, мать зла, ты так стара, что не можешь больше любить жизнь. Что может дать жизнь такой ведьме, как ты, не имеющей ни человеческого образа, ни волос, ни зубов — ничего, кроме ненависти и злых глаз? Я окажу тебе милость, если убью тебя, Гагула.

— Ты глупец! — снова завизжала женщина. — Проклятый глупец! Ты думаешь, что жизнь сладка только для молодых? В таком случае, ты ничего не знаешь о человеческом сердце. Молодые иногда приветствуют смерть, ибо они умеют чувствовать. Они любят и страдают, они сокрушаются, когда их возлюбленные уходят в мир теней. Но старые лишены этих чувств, они не любят, и — ха! ха! — они смеются, когда видят, как другие уходят во мрак. Ха-ха! Они радуются, когда видят зло, существующее под солнцем. Все, что они любят, — это жизнь, теплое-теплое солнце и сладкий-сладкий воздух. Они боятся холода — холода и мрака. Ха-ха-ха! — И старая ведьма корчилась и дико хохотала, катаясь по полу.

— Прекрати свое злобное шипенье и отвечай мне! — гневно сказал Игнози. — Покажешь ты место, где хранятся камни, или нет? Если нет, то ты умрешь, и умрешь сейчас же! — И, схватив копье, но поднял его над нею.

— Я не покажу вам это место, ты не смеешь меня убивать, не смеешь! Тот, кто меня убьет, будет навеки проклят!

Игнози медленно опустил копье, и его острие укололо груду тряпок.

С диким воплем Гагула вскочила на ноги, потом упала и снова начала кататься по полу.

— Я согласна показать это место! Согласна! Только дай мне жить! Позволь мне греться на солнце и иметь кусок мяса, чтобы его сосать, и я все тебе покажу.

— Хорошо. Я знал, что найду способ образумить тебя. Завтра ты отправишься туда с Инфадусом и моими белыми братьями. Берегись обмануть меня, потому что тогда ты умрешь медленной смертью. Я сказал.

— Я не обману, Игнози. Я всегда держу свое слово. Ха! Ха! Ха!

Однажды, давным-давно, одна женщина показала этот тайник белому человеку — и что же? Горе пало на его голову! — И при этих словах ее злые глаза загорелись. — Ее тоже звали Гагулой. Может быть, это была я?

— Ты лжешь! — сказал я. — После того прошло десять поколений.

— Может быть, может быть. Когда живешь так долго, забываешь. Может быть, мать моей матери мне это рассказывала, но женщину ту звали Гагулой, это я точно знаю. Запомните! — сказала она, обращаясь к нам. — В том месте, где хранятся сверкающие игрушки, вы найдете мешок из козьей шкуры, наполненный камнями. Его наполнил белый человек, но он не мог взять его с собой: беда пала на его голову, говорю я, беда пала на его голову! Может быть, мать моей матери рассказывала мне об этом… Наш путь будет веселым — по дороге мы увидим тела тех, кто погиб в битве. Их глаза уже выклеваны воронами, а ребра обглоданы хищниками. Ха! Ха! Ха!

Глава 16

Шел третий день после сцены, описанной в предыдущей главе. Было уже темно, когда все мы расположились на отдых в нескольких хижинах у подножия Трех Колдунов — так назывались три горы, образовывавшие треугольник, у вершины которого оканчивалась Великая Дорога царя Соломона. Нас сопровождали Фулата, которая последовала за нами главным образом из-за Гуда, Инфадус, Гагула и отряд слуг и охраны. Гагулу несли на носилках, и оттуда весь день слышались ее бормотанье и ругань.

Горы, или, точнее, три горные вершины, возникшие, очевидно, в результате одного и того же геологического сдвига, как я уже сказал, были расположены в форме треугольника, основание которого было обращено к нам. Одна вершина была справа от нас, другая — слева, а третья — прямо перед нами. Никогда я не забуду зрелища, которое представилось нашим глазам утром следующего дня, когда мы увидели эти три величественные вершины, освещенные лучами солнца. Высоко-высоко над нами вздымались в синее небо их снеговые венцы. Там, где кончался снежный покров, горы были пурпурного цвета от сплошь покрывавшего их вереска. Такого же цвета были и поросшие вереском торфянистые болота, которые поднимались из долины на склоны гор. Прямо перед нами, как белая лента, пролегала Великая Дорога царя Соломона, взбегая вверх, к подножию средней вершины, находившейся от нас примерно в пяти милях. Там дорога оканчивалась.

Трудно описать чувство огромного волнения, с которым мы отправились в то утро в дальнейший путь. Пусть лучше читатель сам постарается представить себе наше состояние. Ведь наконец мы приблизились к этим удивительным копям, которые были причиной трагической гибели не только старого португальца три столетия назад, но и его злополучного потомка, а также, как мы предполагали, и брата сэра Генри, Джорджа Куртиса.

Был ли нам после всего, что нам пришлось перенести, уготован лучший удел? Их постигло несчастье, как сказала эта старая ведьма Гагула. Не такова ли будет и наша судьба? Так или иначе, когда мы проходили последний участок этой замечательной дороги, я не мог отделаться от чувства суеверного страха и думаю, что то же самое испытывали Гуд и сэр Генри.

Не менее полутора часов мы шагали вперед по окаймленной вереском дороге. От волнения мы шли настолько быстро, что люди, которые несли Гагулу, едва поспевали за нами, а из носилок слышался ее пронзительный голос, требовавший, чтобы мы остановились.

— Идите помедленнее, белые люди! — кричала она, выставляя свою жуткую сморщенную физиономию из-за занавесок и устремив на нас пристальный взгляд своих горящих глаз. — Зачем так спешить навстречу гибели, которая вас ожидает, искатели сокровищ! — И она рассмеялась своим жутким смехом, от которого по моему телу всегда пробегала холодная дрожь. На короткое время этот смех охладил наш пыл.

Однако мы упорно продолжали идти вперед. Наконец мы увидели прямо перед собой большую круглую яму с пологими склонами, не менее трехсот футов глубиной и более полумили в окружности.

— Вы, конечно, догадываетесь, что это такое? — обратился я к сэру Генри и Гуду, которые в изумлении заглядывали в это огромное воронкообразное углубление.

Они отрицательно покачали головой.

— В таком случае мне ясно, что вам никогда не приходилось видеть алмазные копи в Кимберли. Можете быть уверены, что это и есть алмазные копи царя Соломона. Смотрите сюда, — сказал я, указывая на твердый голубой ил, который виднелся кое-где среди травы и кустарника, покрывавших склоны копи. — Это типичная геологическая формация. Я уверен, что, если бы мы спустились в эту копь, мы обнаружили бы алмазоносные трубки, заполненные кимберлитовой магмой или алмазосодержащей брекчией[58]. А теперь посмотрите сюда, — и я указал на многочисленные плоские плиты из выветрившейся скальной породы на пологом склоне копи, ниже уровня водостока, прорытого в глубокой древности. — Я не я, если эти плиты не служили некогда для промывки породы.

У края этой огромной ямы, которая, конечно, представляла собой именно ту копь, которая была нанесена на карту старого португальца, Великая Дорога разветвлялась и огибала ее кругом. Во многих местах эта идущая по краю копи дорога была сплошь вымощена большими каменными глыбами, очевидно для того, чтобы укрепить края копи и предотвратить возможный обвал пустых сланцев, окружающих алмазосодержащую брекчию. Мы быстро пошли по дороге, подгоняемые желанием поскорее увидеть, что представляют собой три гигантские фигуры, видневшиеся на противоположной стороне огромной ямы, у которой мы стояли. Подойдя ближе, мы поняли, что это какие-то колоссы, и правильно угадали: это и были трое Молчаливых, перед которыми кукуанский народ испытывал такой благоговейный страх. Но только подойдя к ним совсем близко, мы полностью осознали царственное величие Молчаливых.

Там, на колоссальных пьедесталах из темной скалы, на которых на расстоянии двадцати шагов один от другого были высечены непонятные иероглифы, созерцая дорогу, простирающуюся на шестьдесят миль до Луу, восседали три колоссальные фигуры — две мужские и одна женская. Каждая из них была около восемнадцати футов высотой от темени до пьедестала.

Одна из них, изображавшая обнаженную женщину, отличалась исключительной, хотя и строгой красотой. К сожалению, черты ее лица сильно пострадали от времени, так как в течение многих веков они подвергались влиянию погоды. По обе стороны ее головы подымались рога полумесяца. Две мужские фигуры были, в противоположность ей, изображены задрапированными в мантии. Лица их были ужасны, в особенности у сидевшего справа. У него было лицо дьявола. Лицо сидевшего слева было безмятежно-спокойно, но спокойствие это вселяло ужас. Оно выражало бесчеловечную жестокость, ту жестокость, которой, по словам сэра Генри, в древности фантазия человека наделяла могущественные существа, может быть способные совершать и добрые дела, но тем не менее созерцающие страдания человечества если не с наслаждением, то и без всяких терзаний. Три фигуры, одиноко сидящие в вышине и веками созерцающие расстилающуюся внизу долину, действительно вселяли благоговейный ужас. Мы смотрели на Молчаливых, как их называли кукуаны, и нами овладевало огромное желание узнать, чьи руки высекли из камня этих колоссов, проложили дорогу и вырыли огромную копь. Когда я в изумлении смотрел на них, мне внезапно припомнилось (так как я хорошо знал Ветхий завет), что Соломон отрекся от своей веры и стал поклоняться иноземным богам. Имена трех из этих богов я также вспомнил: Ашторет — богиня Сидонян, Чемош — бог Моабитов и Мильком — бог детей Аммона. Я высказал своим спутникам предположение, что три фигуры, сидящие перед нами в вышине, возможно, изображают именно эти три ложных божества.

— Может быть, в этом и есть доля истины, — задумчиво сказал сэр Генри. Он был очень образованный человек и, когда еще учился в колледже, достиг больших успехов в изучении классиков. — Ведь древнееврейская Ашторет, — продолжал он, — называлась Астартой у финикийцев, которые вели крупнейшую торговлю во времена Соломона. Астарту же, которую греки впоследствии называли Афродитой, изображали с рогами, напоминающими полумесяц, а на голове женской фигуры отчетливо видны рога полумесяца. Возможно, что эти колоссы были созданы по воле какого-нибудь финикийского должностного лица, управлявшего копями. Кто знает!

Мы все еще рассматривали эти необычайные памятники глубокой древности, когда к нам подошел Инфадус. Сначала, подняв свое копье, он отдал салют Молчаливым, а затем, обратившись к нам, спросил, намереваемся ли мы немедленно войти в Чертог Смерти, или же пойдем туда позднее, после полуденной трапезы. Он сказал, что если мы готовы отправиться сейчас же, то Гагула выражает желание быть нашим проводником. Так как не было еще и одиннадцати часов, мы, обуреваемые безудержным любопытством, заявили, что намерены идти немедленно. Я предложил на всякий случай, если нам придется задержаться в пещере, захватить с собой немного пищи. Принесли носилки с Гагулой, и почтенная леди наблюдала из них за нашими сборами. Тем временем Фулата, по моей просьбе, положила в тростниковую корзину немного билтонга и пару тыквенных бутылей, наполненных водой.

Прямо перед нами, на расстоянии шагов пятидесяти от спин колоссов, поднималась отвесная стена из камня, не менее восьмидесяти футов высотой. Кверху она постепенно сужалась и образовывала подножие величественной вершины, увенчанной снегом, которая возвышалась над нами на три тысячи футов. Как только Гагула сошла со своих носилок, она злобно усмехнулась в нашу сторону и, опираясь на палку, заковыляла по направлению к отвесной каменной стене. Мы последовали за ней и вскоре подошли к узкому порталу, окаймленному массивной аркой, похожему на вход в галерею шахты.

Здесь ожидала нас Гагула. На ее ужасном лице все еще играла злобная усмешка.

— Что же, белые люди, спустившиеся со звезд, — пропищала она, — великие воины Инкубу, Бугван и мудрый Макумазан, готовы ли вы? Смотрите, я здесь, чтобы выполнить волю короля, моего господина, — показать вам сокровищницу блестящих камней.

— Мы готовы, — сказал я.

— Так! Так! Укрепите же ваши сердца, чтобы вынести то, что вам предстоит увидеть. Идешь ли и ты с нами, Инфадус, предавший своего господина?

Инфадус, нахмурившись, ответил:

— Нет, я не иду, — мне входить туда нельзя, но ты, Гагула, обуздай свой язык и берегись причинить зло моим повелителям. Ты мне ответишь за них, и если хоть единый волос упадет с их головы, то пусть ты, Гагула, будешь тысячу раз ведьмой, но ты должна будешь умереть. Слышишь ли ты мои слова?

— Я слышу, Инфадус. И я знаю тебя хорошо — ты всегда любил хвастливые речи. Помню, что когда ты был еще ребенком, ты угрожал своей собственной матери. А это было совсем недавно. Но не бойся, не бойся, я живу лишь для того, чтобы повиноваться воле короля. Я выполняла веления многих королей, Инфадус, пока в конце концов они не выполняли мои. Ха! Ха! Я иду туда, чтобы еще раз взглянуть на их лица, а также и на лицо Твалы! Идемте же, идемте! Вот лампа. — И она извлекла из-под своего мехового плаща огромную выдолбленную тыкву, наполненную маслом, с фитилем из тростникового волокна.

— Пойдешь ли ты с нами, Фулата? — спросил Гуд на своем отвратительном ломаном кукуанском языке, в котором он упорно совершенствовался под руководством этой молодой леди.

— Я боюсь, мой господин, — робко ответила девушка.

— Тогда дай мне корзину.

— Нет, мой господин. Куда идешь ты, туда пойду и я.

«И правда ведь пойдешь, черт тебя побери! — подумал про себя я. — И это создаст изрядные осложнения, если мы когда-нибудь отсюда выберемся». Без дальнейших церемоний Гагула нырнула в совершенно темный проход, который был достаточно широк, чтобы вместить двух идущих рядом людей. Она пропищала нам приказание следовать за ней, и мы в некотором смятении пошли на звук ее голоса. Внезапный шум крыльев каких-то вспуганных нами существ несомненно не мог успокоить наше волнение.

— Хэлло! Что это такое? — воскликнул Гуд. — Кто-то ударил меня по лицу.

— Летучие мыши, — отозвался я. — Идите дальше!

Пройдя шагов пятьдесят, мы заметили, что проход стал немного светлее. Еще минута, и мы оказались в совершенно необычайном месте, какого, вероятно, не приходилось видеть ни одному человеку.

Пусть же читатель попытается представить себе внутренность величайшего собора, в котором ему когда-либо случилось бывать, и тогда он получит отдаленное представление о размерах гигантской пещеры, в которой мы очутились. Но этот храм, созданный великим архитектором — природой, был выше и шире любого построенного людьми. Окон не было, но откуда-то сверху лился слабый свет. Вероятно, в своде, вздымавшемся на сотню футов над нами, были проложены шахты, по которым проникал воздух извне. Однако огромные размеры пещеры были наименее значительным из всех чудес, представившихся нашим глазам. По всей длине пещеры рядами стояли гигантские колонны, которые казались сделанными из льда. В действительности же это были огромные сталактиты[59]. Невозможно передать потрясающую красоту и величие этих белых колонн. Некоторые из них были не менее двадцати футов в диаметре у основания, и их грандиозные и вместе с тем изящные контуры уходили вверх, прямо к далекому своду. Другие колонны были еще в процессе формирования и, по словам сэра Генри, напоминали обломки колонн в древнегреческом храме, а высоко вверху смутно вырисовывались острия огромных сосулек, свисавших со свода.

Созерцая в молчаливом изумлении все это великолепие, мы в то же время слышали, как идет процесс формирования колонн, потому что время от времени с далекой сосульки, свисавшей со свода, с еле слышным всплеском вдруг падала капля воды, попадая прямо на колонну, стоявшую на каменном полу. На некоторые колонны капли падали по одной через каждые две-три минуты. Интересно было бы подсчитать, сколько времени при такой скорости просачивания понадобится, чтобы образовалась колонна примерно в восемьдесят футов высотой и десять футов в диаметре. Достаточно будет следующего примера, чтобы показать, каким неизмеримо медленным был этот процесс. Мы обнаружили, что на одной из колонн высечено грубое подобие мумии, у изголовья которой виднелось изображение сидящего божества. Это было явно одно из египетских божеств, созданное рукой человека, в глубокой древности работавшего в копях. Неизвестный художник высек это «произведение искусства» на уровне нормального человеческого роста, то есть на высоте около пяти футов. Очевидно, во все времена находилось достаточно бездельников — от жившего в древности финикийского рабочего до современного английского мальчишки, — желающих во что бы то ни стало обессмертить себя за счет шедевра, созданного природой. Однако, когда мы рассматривали это изображение, то есть почти три тысячи лет спустя после того, как оно было сделано, колонна была еще только восемь футов вышиной и процесс формирования ее еще далеко не закончился, из чего следует, что скорость его равнялась одному футу за тысячу лет, или дюйму с небольшим за столетие. Мы высчитали это, стоя у колонны и прислушиваясь к мерному падению водяных капель.

В некоторых случаях сталагмиты[60] принимали причудливые формы, в особенности там, где капли воды, падая, не всегда попадали в одну и ту же точку. Так, одна огромная глыба, по всей вероятности весом не менее ста тонн, имела форму церковной кафедры и была снаружи украшена красивым резным узором, похожим на кружево. Другие напоминали фантастических чудовищ, а на стенах пещеры виднелся красивый веерообразный орнамент, как будто сделанный из слоновой кости, похожий на морозный узор на оконном стекле.

Из огромного главного зала открывались многочисленные выходы в пещеры меньшего размера, по словам сэра Генри, совсем как выходы, ведущие в маленькие часовни в больших соборах. Некоторые из них были обширны, но одна или две оказались совсем крошечными, и все они представляли собой изумительный пример того, как природа совершает свою работу, руководствуясь теми же самыми неизменными законами, совершенно независимо от ее масштаба. Одна крошечная пещерка была, например, размером с большой кукольный дом, и тем не менее она могла бы сойти за архитектурную модель огромного зала: в ней так же падали капли воды, так же свисали крошечные сосульки и точно так же формировались белые колонны из шпата.

К сожалению, у нас было недостаточно времени для того, чтобы осмотреть это красивое место так внимательно, как хотелось бы, потому что, к несчастью, Гагула проявляла полное отсутствие интереса к сталактитам и, очевидно, стремилась покончить с делом как можно скорее. Это ужасно меня раздражало, в особенности потому, что мне страшно хотелось узнать, если возможно, каким образом в пещеру проникал свет, была ли создана эта система руками человека или самой природой и использовалась ли она каким-нибудь образом в древности — что казалось вполне вероятным. Однако мы утешали себя мыслью, что на обратном пути осмотрим все как следует, и последовали за нашей зловещей проводницей.

Все вперед и вперед вела она нас, прямо к дальнему концу огромной молчаливой пещеры. Там мы увидели другую дверь. Она не образовывала наверху арку, как первая, а была квадратная и напоминала вход в египетский храм.

— Готовы ли вы вступить в Чертог Смерти? — спросила Гагула, очевидно, с специальной целью, чтобы нам стало не по себе.

— Веди же нас, Макдуф[61], — торжественно произнес Гуд, пытаясь сделать вид, что ему совсем не страшно.

Мы все притворялись спокойными, за исключением Фулаты, которая схватила Гуда за руку, как бы в поисках защиты.

— Становится немного страшновато, — заметил сэр Генри, заглядывая в темный пролет двери. — Ступайте вперед, Квотермейн: seniores priores[62]. Не заставляйте ждать почтенную леди! — И он вежливо пропустил меня вперед, за что я в душе совершенно не был ему благодарен.

Тук-тук! — стучала по полу палка старой Гагулы. Она ковыляла вперед по темному проходу, зловеще посмеиваясь. Охваченный безотчетным предчувствием несчастья, я начал отставать.

— Ну, идите же вперед, дружище, — сказал Гуд, — а не то мы отстанем от нашей прекрасной проводницы.

После этого замечания я пошел быстрее и шагов через двадцать оказался в мрачной пещере около сорока футов длиной, футов тридцать в ширину и высоту. Очевидно, в глубокой древности она была высечена человеческими руками. Это помещение было освещено гораздо хуже, чем огромная сталактитовая пещера, через которую мы только что прошли. Единственное, что я различил в полутьме с первого взгляда, был массивный каменный стол, простиравшийся по всей длине пещеры, во главе которого сидела колоссальная белая фигура. Вокруг стола также сидели белые фигуры нормальной величины. Затем мне удалось рассмотреть в центре стола какой-то коричневый предмет, а еще через мгновение мои глаза привыкли к полутьме, и я увидел, что представляли собой все эти фигуры, и опрометью бросился бежать со всей скоростью, на которую были способны мои ноги. Вообще говоря, я не из нервных людей и к тому же человек почти совсем не суеверный, так как имел много случаев убедиться в нелепости суеверий, но я должен сознаться, что то, что я увидел, потрясло меня до такой степени, что если бы сэр Генри не удержал меня, ухватив за шиворот, то, честно говоря, через пять минут меня не было бы уже в сталактитовой пещере. Даже если бы мне посулили все алмазы Кимберли, то и это не заставило бы меня туда вернуться. Но сэр Генри держал меня так крепко, что мне не оставалось ничего иного, как покориться своей участи. А через секунду, когда и его глаза привыкли к темноте, он тотчас же отпустил меня и начал вытирать со лба покрывший его холодный пот. Что касается Гуда — он тихо ругался, а Фулата с криком бросилась ему на шею.

Только Гагула хихикала громко и непрерывно.

Действительно, зрелище было страшное. На дальнем конце длинного каменного стола, держа в костлявых пальцах огромное белое копье, сидела сама Смерть в виде колоссального человеческого скелета, более пятнадцати футов высотой. Высоко над головой она держала копье, как бы собираясь нанести удар. Другой костлявой рукой она опиралась на каменный стол, как человек, поднимающийся с своего сиденья, а весь скелет наклонился вперед, так что его шейные позвонки и ухмыляющийся блестящий череп были напряженно вытянуты в нашу сторону. Пустые глазницы скелета были устремлены на нас, а челюсти немного разомкнуты, как будто он вот-вот заговорит.

— Силы небесные! — прошептал я наконец. — Что же это такое?

— А это что за фигуры? — спросил Гуд, указывая на белое общество, сидящее за столом.

— А что же там за предмет, черт возьми? — взволнованно сказал сэр Генри, указывая на коричневое существо, сидящее на столе.

— Хи-хи-хи! — смеялась Гагула. — Горе тем, кто входит в Чертог Смерти. Хи-хи-хи! Ха-ха! Приблизься же, Инкубу, столь отважный в бою, приблизься и взгляни на того, кого ты убил! — И с этими словами старуха схватила его за рукав своими костлявыми пальцами и потянула к столу.

Мы последовали за ними.

Вдруг она остановилась и указала на коричневую фигуру, сидящую на столе. Сэр Генри посмотрел туда и с восклицанием отпрянул назад. Неудивительно, что он был так взволнован, — там, на столе, сидел огромный труп Твалы, последнего короля кукуанов. Он был совершенно обнажен, а голова его, отсеченная боевым топором сэра Генри, покоилась у него на коленях. Вся поверхность мертвого тела была покрыта тонкой стекловидной пленкой, отчего оно казалось еще более ужасным. Сначала мы совершенно не могли догадаться о происхождении этой пленки, но вдруг заметили, что с потолка комнаты регулярно падают капли воды — кап… кап… кап! — Прямо на шею трупа, откуда вода сбегала, растекаясь по всей его поверхности, и наконец уходила в скалу через крошечное отверстие, пробуравленное в столе. Тогда мне все стало ясно: тело Твалы превращалось в сталагмит.

Взгляд, брошенный на белые фигуры, сидящие на каменной скале, окаймлявшей этот жуткий стол, подтвердил правильность моей догадки. Это несомненно были человеческие тела, вернее то, что некогда было человеческим телом, превратившиеся в сталактиты. Таким образом кукуаны с незапамятных времен сохраняли тела своих умерших королей: они превращали их в камень.

Мне так и не удалось узнать, в чем заключался весь метод петрификации, если он вообще существовал, кроме того, что умерших сажали на много лет туда, где каплями просачивалась вода. Так или иначе, они сидели за столом, покрытые похожей на лед оболочкой, образовавшейся из кремневой жидкости, которая сохраняла их на вечные времена.

Невозможно представить себе что-либо вселяющее больший ужас, чем зрелище этого длинного ряда царственных мертвецов, облаченных в саваны из прозрачного, как лед, шпата, сквозь которые можно было смутно различить их черты. Всего их было двадцать семь, и последним был отец Игнози. Они сидели вокруг этого негостеприимного стола, за которым председательствовала сама Смерть. По общему количеству мертвецов можно было заключить, что этот способ сохранения трупов начал применяться не менее четырех с четвертью веков назад. Если предположить, что сюда помещали всех царствовавших королей, что, пожалуй, невероятно, так как безусловно некоторые из них погибали в бою, и считать, что каждый из них царствовал в среднем пятнадцать лет, то получится примерно эта цифра. Но колоссальная фигура Смерти, сидящая во главе стола, несомненно была гораздо старше этого обычая и, если я не ошибаюсь, обязана была своим происхождением рукам того же художника, который создал трех колоссов. Она была высечена из цельного сталактита и, если рассматривать ее как произведение искусства, была задумана и выполнена с исключительным мастерством. Гуд, который разбирался в анатомии, заявил, что, по его мнению, в анатомическом отношении этот скелет был совершенным и точно воспроизводил подлинный человеческий скелет до мельчайших косточек.

Я считаю, что эта ужасная фигура была плодом извращенной фантазии какого-то древнего скульптора и что кукуанам уже впоследствии пришла мысль сажать своих царственных мертвецов за этот стол, за которым председательствовал страшный призрак Смерти. Возможно также, что скелет был некогда помещен здесь, чтобы отпугивать грабителей, которые могли делать попытки пробраться в сокровищницу, находящуюся рядом. Не знаю, действительно ли это так. Единственно, что я могу сделать, — это описать все, как оно есть, а читатель пусть делает собственные выводы.

Такова была, во всяком случае, Белая Смерть, и таковы были Белые Мертвецы.

Глава 17

Пока мы осматривали наводящие ужас чудеса Чертога Смерти, пытаясь преодолеть охватившее нас чувство страха, Гагула была занята совсем иными делами. Каким-то образом, мгновенно вскарабкавшись на громадный стол (когда ей было нужно, она была чрезвычайно проворна), старая ведьма направилась к месту, где под регулярно падающими каплями воды сидел наш покойный друг Твала, чтобы посмотреть, как он там, по выражению Гуда, «маринуется», или для других, ей одной известных тайных целей. Затем она заковыляла обратно, время от времени останавливаясь, чтобы обратиться то к одной, то к другой облаченной в саван фигуре со словами, смысл которых я не мог уловить. При этом вид у нее был точно такой же, как и у меня или у тебя, читатель, когда мы приветствуем доброго старого знакомого. Закончив этот таинственный и жуткий ритуал, она уселась на корточках прямо против фигуры Белой Смерти и начала, насколько я мог разобрать, возносить ей молитвы. Вид этого злого старого существа, возносящего мольбы несомненно самого зловещего характера заклятому врагу человечества, был настолько непереносим, что мы поторопились закончить осмотр Чертога Смерти.

— Ну, а теперь, Гагула, — сказал я очень тихим голосом, так как в таком месте не осмеливаешься говорить иначе чем шепотом, — веди нас в сокровищницу.

Старуха проворно сползла со стола.

— Повелители не боятся? — спросила она, покосившись на меня.

— Веди дальше.

— Хорошо, повелители. — И она, прихрамывая, обошла вокруг стола и остановилась у задней стены пещеры, позади фигуры Смерти. — Здесь вход в тайник. Пусть мои повелители зажгут лампу и войдут. — И, поставив выдолбленную тыкву, наполненную маслом, на пол, она прислонилась к стене пещеры.

Я взял спичку (в коробке еще было несколько штук), зажег тростниковый фитиль и начал искать глазами вход, но передо мной не было ничего, кроме сплошной стены.

Гагула усмехнулась:

— Вход здесь, повелители! Ха! Ха! Ха!

— Не шути с нами! — сказал я сурово.

— Я не шучу, повелители. Взгляните сюда! — И она указала на стену.

Я поднял лампу, и мы увидели, что какая-то огромная каменная глыба медленно поднимается вверх и уходит выше, в скалу, где для нее несомненно было высечено специальное углубление. Поднимавшийся кусок скалы был шириной с дверь большого размера, около десяти футов высоты, не менее пяти футов толщины и весил по крайней мере двадцать или тридцать тонн. Двигался он, конечно, по принципу простого баланса с противовесами. Как приводилось в действие это устройство, никто из нас не заметил, ибо Гагула постаралась сделать так, чтобы мы этого не видели. Но я не сомневаюсь, что где-то был самый простой рычаг, на который надо было слегка нажать в секретной точке, чтобы привести в действие скрытый противовес, благодаря чему вся каменная глыба двигалась вверх.

Медленно и легко поднимался кусок скалы, пока не исчез совсем, и на его месте перед нашими глазами появилось мрачное отверстие.

Трудно передать охватившее нас волнение при виде широко распахнувшегося входа в сокровищницу царя Соломона. Что касается меня, я весь затрепетал, и по моему телу пробежала холодная дрожь.

А вдруг все это обман, мистификация, думал я, или, наоборот, все, что писал старый да Сильвестра, окажется правдой? Действительно ли спрятан в этом темном месте огромный клад? Клад, который сделал бы нас самыми богатыми людьми на свете! Через одну — две минуты мы должны были это узнать.

— Входите, белые люди со звезд! — сказала наша зловещая проводница, переступая порог. — Но сначала послушайте служанку вашу, престарелую Гагулу. Яркие камни, которые вы сейчас увидите, были некогда выкопаны из колодца, над которым сидят Молчаливые, и сложены здесь, но кем, я не знаю. Те люди, которые это сделали, поспешно покинули это место, не взяв их с собой. С тех пор сюда входили лишь один раз. Молва о сверкающих камнях передавалась из века в век людьми, жившими в нашей стране, но никто не знал ни где находятся сокровища, ни тайны двери. Но однажды в нашу страну пришел из-за гор один белый человек, — может быть, он тоже спустился со звезд, как вы, и правивший в то время король принял его радушно. Это вот тот, что сидит там, — и она указала на пятую с края фигуру, сидевшую за столом Мертвых. — И случилось так, что этот белый человек и какая-то женщина из нашего народа пришли в это место. Эта женщина случайно узнала тайну двери, хотя вы можете искать ее тысячу лет и все равно не найдете. Белый человек вошел сюда вместе с нею и наполнил этими камнями мешок из козьей шкуры, в котором женщина принесла еду. А когда он уходил из сокровищницы, он взял еще один камень, очень большой, и держал его в руке. — Тут старуха замолчала.

— Ну, и что же? — спросил я, задыхаясь от волнения, так же как и мои спутники. — Что же случилось с да Сильвестра?

Услышав эти слова, старая ведьма вздрогнула.

— Откуда ты знаешь имя человека, который давно умер? — резко спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Никто не знает, что случилось, но, видно, белый человек чего-то испугался, ибо бросил наземь козью шкуру с камнями и убежал с одним лишь камнем, тем, что был в его руке. Этот камень у него отобрал король, и это тот самый, который ты, Макумазан, сорвал со лба Твалы.

— И с тех пор никто здесь не был? — спросил я, вглядываясь в темный проход.

— Никто, мои повелители. Но тайна двери хранилась, и все короли открывали ее, но не входили, ибо предание гласит, что тот, кто войдет сюда, умрет не позже, чем через месяц, как умер тот белый человек в горах, в пещере, где ты его нашел, Макумазан. Вот почему наши владыки сюда не входят. Ха! Ха! Я всегда говорю правду!

В эту минуту наши глаза встретились, и я весь похолодел. Откуда старая ведьма все это знала?

— Входите, мои повелители. Если я говорю правду, козья шкура с камнями должна лежать на полу. А действительно ли правда, что тому, кто входит сюда, грозит смерть, — это уж вы узнаете потом. Ха! Ха! Ха! — И, переступив порог, она заковыляла вперед, неся с собой свет.

Признаюсь, я еще раз заколебался, идти ли мне за нею.

— Будь она проклята! — закричал Гуд. — Идем! Эта старая чертовка меня не запугает! — И он тотчас же бросился в проход вслед за Гагулой.

За ним шла Фулата, которой все это, очевидно, было не по душе. Бедняжка боялась и от страха дрожала всем телом. Мы с сэром Генри немедленно последовали за ними.

Через несколько ярдов в узком проходе, высеченном в сплошной скале, Гагула остановилась. Она нас ждала.

— Видите, повелители, — сказала она, держа перед собой лампу, — те, кто спрятали здесь сокровища, должны были поспешно покинуть это место. Они боялись, что кто-нибудь узнает тайну двери, и, чтобы оградить вход в тайник, решили воздвигнуть здесь стену, но у них на это не хватило времени.

И она указала на преграждавшие проход уложенные друг на друга два ряда больших квадратных каменных блоков высотой в два фута и три дюйма. Вдоль прохода лежали такие же глыбы шлифованного камня, предназначенные для дальнейшей работы, и, что самое любопытное, известковый раствор и пара лопат, которые, насколько мы имели время их рассмотреть, по внешнему виду были точно такие же, какими пользуются рабочие и по сей день.

Тут Фулата, которая вся тряслась от страха и волнения, вдруг почувствовала себя дурно и сказала, что будет ждать нас в этом месте, так как дальше идти не может. Мы усадили ее около незаконченной стены, положили около нее корзинку с провизией и оставили одну, чтобы она успокоилась.

Пройдя по проходу еще шагов пятнадцать, мы вдруг оказались перед тщательно раскрашенной деревянной дверью. Она была широко открыта. Тот, кто был здесь последним, или забыл, или не имел времени ее закрыть.

На пороге этой двери лежал мешок из козьей шкуры, который, казалось, был наполнен камнями…

— Хи! Хи! Белые люди, — захихикала Гагула, когда на него упал свет от лампы. — Я говорила вам, что белый человек бежал в испуге из этого места и бросил наземь козью шкуру, принадлежавшую женщине. Посмотрите, вот она! Гуд наклонился и поднял мешок. Он был тяжел, и внутри него что-то с легким стуком перекатывалось.

— Клянусь небом, мне кажется — он полон алмазами! — сказал он благоговейным шепотом.

Действительно, одна лишь мысль, что маленький мешок из козьего меха полон алмазами, была достаточна, чтобы заставить кого угодно ощутить священный трепет.

— Идем дальше, — сказал сэр Генри с нетерпением. — Ну, почтенная леди, дайте-ка мне лампу. — И, взяв ее из рук Гагулы, он высоко поднял лампу над головой и переступил порог комнаты.

Мы поспешили за ним, забыв на время о мешке с алмазами, и очутились в сокровищнице Соломона. При тусклом свете лампы мы прежде всего увидели высеченную в массиве скалы комнату размером не более десяти квадратных футов, а затем — превосходную коллекцию слоновых бивней, сложенных друг на друга до самого свода. Сколько их тут, сказать было трудно, так как мы не могли видеть, какое пространство они занимают до задней стены, но то, что мы могли охватить глазами, составляло несомненно не менее четырехсот — пятисот самых отборных клыков. Одной этой слоновой кости было бы достаточно, чтобы обогатить человека на всю жизнь.

«Возможно, — подумал я, — что из этого огромного запаса Соломон взял материал для своего «великого трона из слоновой кости», равного которому не было ни в одном царстве».

По другую сторону комнаты находилось десятка два ящиков, похожих на ящики для патронов фирмы Мартини-Генри, только несколько побольше и выкрашенных в красный цвет.

— Тут алмазы! — вскричал я. — Дайте сюда свет!

Сэр Генри подошел с лампой и осветил верхний ящик, крышка которого, сгнившая от времени, несмотря на то что здесь было сухо, в одном месте была взломана, по-видимому самим да Сильвестра. Поспешно запустив руку в отверстие, я вынул полную горсть, но не алмазов, а золотых монет очень странной формы. Мы никогда не видели таких денег, и нам показалось, что на них были начертаны древнееврейские письмена.

— Во всяком случае, — сказал я, кладя золото обратно, — мы отсюда с пустыми руками не уйдем. В каждом ящике, должно быть, не менее двух тысяч монет, а всего их здесь восемнадцать. Я полагаю, эти деньги предназначались для уплаты рабочим и купцам.

— А я думаю, — перебил меня Гуд, — это и есть сокровище. Я что-то не вижу алмазов, разве что старый португалец сложил их все в мешок.

— Пусть мои повелители посмотрят вон в тот темный угол, может быть, они там найдут камни, — сказала Гагула, поняв по выражению наших лиц, о чем мы говорим. — Там мои повелители найдут углубление, и в нем три каменных ящика — два запечатанных и один открытый.

Прежде чем перевести ее слова сэру Генри, у которого в руках была лампа, я не мог утерпеть и спросил ее, откуда она это знает, если никто сюда не входил с тех пор, как здесь был белый человек столь много поколений назад.

— О Макумазан, ты, который бодрствуешь по ночам! — насмешливо ответила Гагула. — И вы, живущие на звездах! Разве вы не знаете, что у некоторых людей есть глаза, которые видят сквозь скалы? Ха! Ха! Ха!

— Посмотрите в этом углу, Куртис, — сказал я, указывая на место, о котором говорила Гагула.

— Хэлло, друзья! — закричал он. — Здесь есть ниша. Силы небесные! Посмотрите-ка сюда!

Мы бросились туда, где он стоял. В углублении, похожем на небольшое полукруглое окно, было три каменных ящика, каждый площадью в два фута. Два из них были покрыты каменными крышками, третья же крышка была прислонена к ящику, который был открыт.

— Взгляните! — сказал сэр Генри сдавленным от волнения голосом, держа над ящиком лампу.

Мы посмотрели вниз, но сначала ничего не могли различить из-за ослепившего нас серебристого сияния. Когда же наши глаза с ним освоились, мы увидели, что этот ящик был на три четверти наполнен нешлифованными бриллиантами, большая часть которых была значительной величины. Я наклонился и взял несколько штук в руку. Сомнений не оставалось: это были алмазы. В них была та легко узнаваемая на ощупь, присущая им одним, особая скользкость.

Я буквально задыхался, когда бросил их обратно в ящик.

— Мы самые богатые люди в мире! — вскричал я. — Монте-Кристо перед нами бедняк!

— Мы наводним рынок алмазами! — воскликнул Гуд.

— Сначала их надо туда доставить, — спокойно возразил сэр Генри.

С побледневшими от волнения лицами, смотря друг на друга широко открытыми глазами, мы стояли вокруг лампы, бросавшей свет на сверкающие драгоценные камни, словно заговорщики, собирающиеся совершить преступление, а не самые счастливые люди в мире, какими мы себя считали.

— Хи! Хи! Хи! — злорадно смеялась у нас за спиной Гагула, бесшумно носясь по сокровищнице, как огромная летучая мышь. — Вот они, эти яркие камни, которые вы так любите, белые люди! Их тут много, берите сколько пожелаете, любуйтесь ими, запускайте в них свои руки! Ешьте их! Хи! Хи! Пейте их! Ха! Ха!

В тот момент эти последние слова показались мне столь нелепыми, что я вдруг дико расхохотался. Сэр Генри и Гуд тоже начали неистово хохотать, не отдавая себе отчета, над чем они смеются. Мы стояли и надрывались от смеха возле ящиков с алмазами. Это были наши алмазы. Они были найдены для нас тысячи лет назад терпеливыми тружениками в том огромном колодце и сложены были тоже для нас каким-нибудь давно умершим доверенным лицом царя Соломона, чье имя, возможно, было начертано иероглифами на еще видневшихся остатках воска, прилипшего к крышке ящика. Они не принадлежали ни Соломону, ни Давиду, ни да Сильвестра, никому на свете. Они принадлежали нам. Перед нами сверкали камни, стоившие миллионы фунтов стерлингов, и лежали груды золота и слоновой кости на тысячи и тысячи фунтов. Они только ждали, чтобы мы их унесли.

Внезапно наш истерический припадок прекратился, и мы перестали хохотать.

— Откройте другие ящики, белые люди, — закаркала Гагула. — В них камней еще больше. Берите их, белые повелители. Ха! Ха! Берите их больше, больше!

Под ее выкрики мы принялись срывать каменные крышки с двух других ящиков, в глубине души чувствуя, что кощунствуем, ломая скрепляющие их печати.

Ура! Они были полны тоже, полны до краев, по крайней мере второй ящик, — несчастный да Сильвестра не взял отсюда ни одного камня в свой мешок из козьей шкуры. Что касается третьего, он был наполнен только на одну четверть, но камни в нем были отборные, не менее чем двадцать карат каждый, а некоторые величиной в голубиное яйцо. Однако, поднеся их к лампе, мы увидели, что многие из самых крупных имели желтоватый оттенок, то есть были «с цветом», как говорят в Кимберли.

Но мы не видели страшного, злорадного взгляда, брошенного на нас Гагулой, когда она тихо-тихо, как змея, выползала из сокровищницы, чтобы направиться дальше по проходу, к высеченной в скале потайной двери.

Чу! Что это такое? До нас доносятся крики, они раздаются под сводами прохода. Это голос Фулаты!

— О Бугван! На помощь! На помощь! Камень падает!

— Отпусти меня, девушка! Или…

— Помогите, помогите! Она ударила меня ножом!

Мы бежим по проходу, и вот что мы видим при свете лампы: каменная дверь медленно опускается и уже находится футах в трех от пола. Около нее в отчаянной схватке сцепились Фулата и Гагула. Отважная девушка обливается кровью, но, несмотря на это, она держит старую колдунью, которая защищается, как дикая кошка. Ах! Она вырвалась! Фулата падает, а Гагула бросается ничком на пол, и, извиваясь, как змея, протискивается в щель под опускающимся камнем. Она под ним. О боже! Слишком поздно! Огромная каменная глыба уже придавила ее, и она пронзительно кричит от нечеловеческой боли. Все ниже и ниже опускается скала, и все ее тридцать тонн медленно придавливают к полу уродливое тело колдуньи. Последние отчаянные крики, такие, каких нам никогда не приходилось слышать, затем хруст раздавливаемых костей, от которого стынет в жилах кровь, и каменная дверь закрывается как раз в тот момент, когда мы со всего разбега ударяемся о нее.

Все это произошло в течение нескольких секунд.

Мы кинулись к Фулате. Нож Гагулы пронзил ее грудь, и я сразу увидел, что смерть ее близка.

— О Бугван! Я умираю! — задыхаясь, прошептала красавица. — Она, Гагула, выползла… я не видела ее, мне было плохо… камень начал опускаться; потом она вернулась и стала глядеть в проход… Я видела, как она вошла через медленно опускающуюся дверь… я схватила и стала держать ее, и тогда она ударила меня ножом. Я умираю, Бугван!

— Бедная, бедная Фулата! — в отчаянии кричал Гуд и вдруг, словно он ничего другого не мог для нее сделать, бросился к ней и стал ее целовать. — Бугван, — сказала она после небольшого молчания, — здесь ли Макумазан? У меня темнеет в глазах, я ничего не вижу.

— Я здесь, Фулата.

Макумазан, будь моим языком, прошу тебя. Бугван не понимает моих речей, а я, прежде чем отойду во мрак, хочу сказать ему несколько слов.

— Говори, Фулата, я все повторю ему.

— Скажу Бугвану, моему господину, что я… люблю его и рада умереть, потому что знаю, что он не может связать свою жизнь с моею, ибо как солнце не может сочетаться с тьмой, так белый человек не может сочетаться с черной девушкой. Скажи ему, что временами я чувствовала, словно в моей груди бьется птица, которая рвется вылететь оттуда и петь. Даже сейчас, когда я не могу поднять руку и мой мозг холодеет, я не чувствую, что сердце мое умирает. Оно так полно любовью, что, если бы я жила тысячу лет, оно все еще было бы молодо. Скажи ему, что, если я буду жить вновь, может быть, я увижу его на звездах… Я буду искать его там повсюду, хотя, возможно, и тогда я буду черной, а он белым. Скажи ему… нет, Макумазан, не говори ничего, кроме того, что я люблю… О, прижми меня ближе к себе, Бугван, я больше не чувствую твоих объятий… О Бугван, Буг…

— Она умерла! Умерла! — воскликнул Гуд, поднимаясь на ноги. По его лицу текли слезы.

— Не стоит так отчаиваться, старина, — сказал сэр Генри.

Гуд вздрогнул:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что вы очень скоро разделите ее судьбу и последуете за нею. Разве вы не видите, что мы здесь заживо погребены?

Мы были до такой степени потрясены трагической смертью Фулаты, что, пока сэр Генри не произнес этих слов, до нашего сознания не дошел еще весь ужас нашего положения. Теперь мы поняли все. Огромная скала опустилась, вероятно, навсегда, так как единственный мозг, знавший тайну двери, лежал раздавленным под ее тяжестью. Нельзя было и думать о том, чтобы взломать эту дверь, разве лишь при помощи большого количества динамита.

Мы оказались в западне.

В течение нескольких минут мы стояли, оцепенев от ужаса, над распростертым телом Фулаты, совершенно подавленные сознанием того, что нам предстоит медленная и мучительная смерть от голода и жажды. Казалось, что мужество нас покинуло. Нам стало все ясно: эта женщина-дьявол, Гагула, заранее подготовила эту ловушку. Это была как раз одна из тех «шуток», которую могло породить только ее адское воображение, только в ее злорадном мозгу мог созреть такой зловещий план — сразу погубить трех белых людей, которых она почему-то всегда ненавидела, заставить их медленно умирать среди сокровищ, к которым они так жадно тянулись. Теперь я понял смысл ее насмешек, когда она, носясь, как летучая мышь, по пещере, предлагала нам «есть и пить алмазы». Быть может, кто-нибудь хотел посмеяться таким же образом над бедным старым да Сильвестра, иначе отчего же он так внезапно бросил наземь козью шкуру с драгоценными камнями?

— Надо взять себя в руки, — сказал сэр Генри хриплым от волнения голосом. — Лампа скоро погаснет. Пока она горит, поищем, не найдем ли мы пружину, приводящую в действие скалу.

С энергией отчаяния мы бросились ко входу и, стоя в липкой крови, стали исследовать дверь и стены прохода по всем направлениям. Но мы не могли нащупать ничего, что напоминало бы рычаг или пружину.

— Будьте уверены, — сказал я, — что с этой стороны дверь открыть нельзя. Если бы она открывалась изнутри, Гагула не рискнула бы бросится в щель под опускающуюся скалу. Она это знала и поэтому пыталась бежать во что бы то ни стало, будь она проклята!

— Во всяком случае, — сказал сэр Генри с нервным смехом, — возмездие пришло очень скоро. Ее смерть была ужасна, но нам предстоит не менее ужасная. С дверью сделать ничего нельзя. Пойдем обратно в сокровищницу.

Мы повернулись и пошли. Пройдя несколько шагов, я увидел у незаконченной стены корзину с провизией, которую принесла несчастная Фулата. Я поднял эту корзину и взял с собой в проклятую комнату, полную сокровищ, которая должна была стать нашей могилой. Затем мы вновь вернулись и с благоговением перенесли тело Фулаты, положив его около ящиков с золотом. Сами же мы уселись на полу, прислонившись к трем каменным ящикам, полным несметных сокровищ.

— Давайте разделим нашу провизию так, чтобы ее хватило на возможно долгое время, — предложил сэр Генри.

Мы тотчас же поделили все, что находилось в корзине, и оказалось, что на каждого приходилось по четыре бесконечно малые порции, иначе говоря — нам хватило бы этой пищи не более чем дня на два. Кроме билтонга, у нас были две тыквенные бутыли с водой, каждая емкостью в кварту.

— Ну, а теперь, — угрюмо сказал сэр Генри, — давайте есть и пить, хотя нам все равно предстоит смерть.

Мы съели по маленькому кусочку вяленого мяса и выпили по глотку воды. Нечего говорить о том, что у нас не было почти никакого аппетита, но наш организм требовал пищи, и после еды мы почувствовали себя немного лучше. Затем мы встали и начали тщательнейшим образом осматривать и выстукивать стены нашей темницы в смутной надежде найти какой-нибудь выход, но, увы, его не было!

Да и было бы невероятно, чтобы он оказался там, где хранились такие сокровища.

Свет лампы стал тускнеть; масло почти все выгорело.

— Квотермейн, — обратился ко мне сэр Генри, — идут ли ваши часы? Сколько сейчас времени?

Я вынул часы и посмотрел. Было шесть пополудни, а в пещеру мы вошли в одиннадцать.

— Я думаю, Инфадус нас хватится, — заметил я. — Если мы не вернемся сегодня вечером, он начнет нас искать завтра с утра, Куртис.

— Он напрасно будет искать, так как не знает ни тайны двери, ни где она находится. До вчерашнего дня этого не знал ни один человек, кроме Гагулы, а теперь не знает никто. Если бы Инфадус даже нашел дверь, он не смог бы ее взломать. Вся кукуанская армия не в состоянии пробить скалу в пять футов толщиной. Друзья мои, нам ничего более не остается, как склониться пред волею всевышнего. Погоня за сокровищами привела многих к печальному концу. Мы лишь увеличим их число.

Свет лампы стал еще более тусклым.

Вдруг она вспыхнула и ярко осветила всю картину: огромную массу белых клыков, ящики с золотом, распростертое возле них тело Фулаты, козью шкуру, полную драгоценностями, мерцающее сияние алмазов и безумные, измученные лица трех белых людей, сидящих на полу и ожидающих смерти от голода и жажды.

Пламя в последний раз вспыхнуло и погасло.

Глава 18

Невозможно описать весь ужас последовавшей ночи. Лишь милосердный сон, который время от времени овладевал нами, помог нам ее пережить. Даже в таком безвыходном положении, как наше, физическая усталость предъявляет свои права. Однако я не мог спать подолгу. Страшная мысль о неизбежности нашей гибели не покидала меня ни на минуту. Эта мысль могла бы заставить содрогнуться даже самого отважного человека в мире, я же никогда не претендовал на то, чтобы меня считали храбрым. Кроме того, сама тишина была такой беспредельной и подавляющей, что заснуть было почти невозможно. Читатель! Может быть, тебе приходилось лежать без сна ночью, когда тишина кажется гнетущей, но я уверен, что ты не имеешь никакого представления о том, какой страшной и почти осязаемой может быть полная тишина. На поверхности земли всегда есть какие-нибудь звуки и движение, и хотя сами они могут быть неощутимыми, но они безусловно притупляют острое лезвие полной тишины. Но сюда не проникал ни единый звук. Мы были погребены в недрах горной вершины, увенчанной снегом. Там, высоко, за тысячи футов от нас, свежий ветер взметал вихри белого снега, но шум его не долетал до нас. Длинный туннель и каменная стена в пять футов толщиной отделяли нас даже от ужасного Чертога смерти, а ведь мертвые не шумят. Даже грохот всей земной и небесной артиллерии не достиг бы наших ушей. Мы были заживо погребены, и наша гробница была отрезана от всего мира.

Вдруг я остро почувствовал всю иронию нашего положения. Нас окружали несметные сокровища, которых хватило бы, чтобы оплатить национальный долг или построить флотилию броненосцев, и, однако, мы с радостью отдали бы все эти сокровища за самую слабую надежду вырваться отсюда. Вскоре же мы, без сомнения, будем рады отдать их за крохотный кусочек пищи или чашку воды, а потом даже за то, чтобы нашим страданиям пришел поскорее конец. Действительно, богатство, накоплению которого люди часто посвящают жизнь, теряет всю свою цену, когда приходит последний час.

Медленно тянулись часы ночи.

— Гуд, — вдруг произнес сэр Генри, и его голос жутко прозвучал в напряженной тишине, — сколько у вас осталось спичек?

— Восемь, Куртис.

— Зажгите одну. Посмотрим, который час.

Гуд зажег спичку, и после непроглядной тьмы ее пламя ослепило нас.

По моим часам было пять утра. В это время высоко над нами, на снеговых вершинах, розовела прекрасная утренняя заря и свежий ветерок начинал рассеивать ночные туманы в горных ущельях.

— Нам надо бы поесть, чтобы поддержать свои силы, — заметил я.

— Чего ради? — отозвался Гуд. — Чем скорее мы умрем, тем лучше.

— Пока человек жив, нельзя терять надежду, — сказал сэр Генри.

Мы поели и выпили по глотку воды. Прошло еще некоторое время. Сэр Генри предложил подойти как можно ближе к двери и кричать, так как у нас теплилась слабая надежда, что кто-нибудь снаружи услышит звук голоса. Поэтому Гуд, у которого за время его многолетней службы во флоте выработался чрезвычайно пронзительный тембр голоса, ощупью добрался до двери и поднял там самый дьявольский шум. Мне никогда раньше не приходилось слышать подобных воплей, но они произвели не больший эффект, чем жужжание москитов.

Через некоторое время он перестал кричать и вернулся, испытывая такую сильную жажду, что ему пришлось напиться. После этого мы решили не возобновлять криков, так как это наносило ущерб нашему скудному запасу воды.

Мы вновь сели, прислонившись к нашим ящикам, наполненным никому не нужными алмазами, и сидели так в мучительном бездействии, которое в нашем положении было совершенно невыносимым. Признаюсь, что я дал волю отчаянию — положив голову на широкое плечо сэра Генри, я зарыдал. Мне кажется, что и Гуд, сидевший по другую сторону, с трудом сдерживал слезы и при этом хриплым голосом ругал себя за свою слабость.

Но как добр и отважен был сэр Генри, этот замечательный человек! Если бы мы были двумя перепуганными детьми, а он нашей нянькой, то и в таком случае он не мог бы проявить больше нежности. Совершенно забывая о своих собственных переживаниях, он делал все возможное, чтобы хоть немного успокоить наши взвинченные нервы. Он рассказывал нам истории о людях, которые попадали в подобные положения и чудесным образом избегали гибели. Когда же он понял, что эти рассказы не могут нас ободрить, он начал говорить о том, что наше состояние — это лишь предчувствие неизбежного конца, который ожидает всех нас, что все это скоро кончится и что смерть от истощения — один из самых милосердных ее видов (что является чистейшей ложью).

Затем он с легким смущением предложил нам положиться на волю провидения. Что касается меня, я последовал его совету с большой охотой. Замечательный у сэра Генри характер — очень спокойный и сильный.

Так вслед за ночью тянулся день, если вообще возможно употреблять эти слова, когда речь идет о сплошной непроглядной ночи. Когда я зажег спичку, чтобы посмотреть, который час, оказалось, что уже семь.

Мы вновь принялись за еду и питье, и в это время мне пришла в голову неожиданная мысль.

— Почему, — сказал я, — воздух здесь все время остается свежим? Тут душно, но воздух такой же, как и прежде.

— Боже мой! — воскликнул Гуд, вскакивая на ноги. — Мне это не приходило в голову! Воздух не может проходить через каменную дверь, потому что она совершенно герметична. Если бы здесь не было притока воздуха, то мы бы давно задохнулись. Давайте поищем!

Эта слабая искра надежды вызвала совершенно изумительную перемену в нашем состоянии. Через мгновение все мы, передвигаясь ползком, на четвереньках, тщательно ощупывали скалу в поисках хоть самой слабой тяги. Внезапно мой пыл на мгновение угас. Моя рука нащупала что-то холодное. Это было мертвое лицо бедной Фулаты.

Не менее часа продолжались наши поиски, пока наконец мы с сэром Генри не прекратили их в полном отчаянии и изрядно пострадав от того, что в темноте мы беспрестанно натыкались то на слоновые бивни, то на ящики, то на стены сокровищницы. Но Гуд все еще продолжал поиски, говоря довольно бодро, что это все же лучше, чем бездействовать.

— Послушайте-ка, друзья, — сказал он вдруг каким-то странным сдавленным голосом, — подойдите сюда!

Нечего и говорить, что мы, спотыкаясь и сталкиваясь в темноте, бросились к нему без промедления.

— Квотермейн, положите вашу руку туда, где я держу свою. Ну, чувствуете ли вы что-нибудь?

— Мне кажется, что здесь проходит воздух.

— А теперь слушайте. — Он поднялся и топнул ногой, и пламя надежды вспыхнуло в наших сердцах: звук был глухой.

Дрожащими руками я зажег спичку. Мы увидели, что находимся в дальнем углу комнаты: очевидно, до сих пор мы еще ни разу не добирались до этого места, под которым несомненно была пустота. Пока горела спичка, мы внимательно осмотрели пол. В сплошной каменной поверхности мы увидели какую-то трещину, и — силы небесные! — там, на одном уровне с поверхностью пола, было врезано каменное кольцо. Мы не произнесли ни слова, так как были слишком взволнованы, и сердца наши так неистово забились надеждой, что мы не в состоянии были говорить.

У Гуда был нож, на котором имелся крючок, с помощью которого извлекают камешки, застрявшие в лошадином копыте. Он открыл его и попытался подцепить им кольцо. Наконец ему удалось подсунуть крючок под кольцо, и он начал поднимать его очень осторожно, так как боялся сломать крючок. Кольцо начало двигаться. Так как оно было сделано из камня, то, несмотря на то что оно пролежало много столетий, его все же можно было сдвинуть с места, чего не удалось бы сделать, будь кольцо сделано из железа. Вскоре оно пришло в вертикальное положение. Тогда Гуд продел в кольцо руки и начал дергать его изо всех сил, но камень не подавался.

— Дайте мне попробовать, — сказал я, горя нетерпением.

Положение камня как раз в углу комнаты было таково, что двое не могли одновременно взяться за кольцо. Я ухватился за него и напряг все свои силы, но безуспешно.

Затем сэр Генри сделал такую же тщательную попытку.

Гуд снова взял крючок и прочистил им всю трещину, через которую проходил воздух.

— А теперь, Куртис, — сказал он, — принимайтесь за работу. Вам придется потрудиться всерьез, а силы у вас хватит на двоих. Подождите-ка. — И, сняв шейный платок из прочного черного шелка, который упорно продолжал носить, он пропустил его сквозь кольцо. — Квотермейн, ухватитесь руками за Куртиса и дергайте изо всей силы, когда я подам команду. Тяните! Сэр Генри напряг всю свою колоссальную силу, то же самое сделали и мы с Гудом в меру отпущенных нам природой сил.

— Тяните! Тяните! Он подается! — крикнул, задыхаясь, сэр Генри, и я буквально услышал, как трещат мышцы его могучей спины.

Внезапно послышался звук открывающейся плиты, струя воздуха ворвалась в отверстие, и оказалось, что все мы лежим, опрокинувшись навзничь, на полу, придавленные огромной каменной плитой. Только колоссальная физическая сила сэра Генри могла это сделать, и, вероятно, никогда сила не приносила большую пользу человеку.

— Зажгите спичку, Квотермейн, — сказал он, как только мы поднялись и немного отдышались. — Осторожно! Зажигайте!

При свете спички мы — благодарение богу! — увидели первую ступеньку каменной лестницы.

— Что же мы теперь будем делать? — спросил Гуд.

— Конечно, спустимся по этой лестнице и доверимся провидению.

— Подождите! — сказал сэр Генри. — Квотермейн, захватите остатки билтонга и воды — они могут нам понадобиться.

Я начал ощупью пробираться обратно к тому месту, где мы сидели, прислонившись к сундукам, и по дороге мне пришла в голову неожиданная мысль. В течение последних двадцати четырех часов мы мало думали об алмазах, самая мысль о них казалась нам невыносимой, так как именно они привели нас к гибели. Однако, подумал я, пожалуй, не помешает захватить с собой несколько штук на случай, если нам удастся выбраться из этой кошмарной дыры. Поэтому я запустил руку в первый ящик и наполнил алмазами все карманы моей старой охотничьей куртки, захватив в завершение — и это была счастливая идея — пару пригоршней крупных камней из третьего ящика.

— Послушайте-ка, друзья, — крикнул я, — не возьмете ли и вы с собой немного алмазов? Я набил ими все свои карманы.

— О, черт бы побрал эти алмазы! — отозвался сэр Генри. — Надеюсь, что я никогда больше не увижу ни единого.

Что касается Гуда, то он вовсе не ответил. Я думаю, что он был занят прощанием с останками несчастной девушки, которая так сильно его любила. Тебе, мой читатель, когда ты сидишь спокойно дома и размышляешь об огромном, неисчислимом богатстве, которое мы таким образом оставляли, может показаться странным подобное к нему безразличие. Однако если бы тебе самому пришлось провести часов двадцать восемь в таком месте, почти без еды и питья, то и тебе не захотелось бы обременять себя алмазами, перед тем, как спуститься в неизведанные недра земли, в безумной надежде избежать мучительной смерти. Если бы в течение всей моей жизни у меня не вошло в привычку никогда не бросать того, что может пригодиться, то, конечно, и я не позаботился бы о том, чтобы набить алмазами свои карманы. — Идите же, Квотермейн, — сказал сэр Генри, который уже стоял на первой ступеньке лестницы. — Спокойно! Я пойду вперед.

— Ступайте осторожно — там, внизу, может оказаться ужаснейшая яма, — заметил я.

— Скорее там окажется еще одна пещера, — сказал сэр Генри, медленно спускаясь по лестнице и считая на ходу ступени.

Отсчитав пятнадцать ступеней, он остановился.

— Здесь лестница кончается, — сказал он. — Слава богу! Мне кажется, что здесь есть проход. Спускайтесь!

Следующим спустился по лестнице Гуд, а за ним и я. Достигнув конца лестницы, я зажег одну из двух оставшихся спичек. При ее свете мы увидели, что стоим в узком туннеле, идущем вправо и влево под прямым углом к лестнице, с которой мы только что спустились. Больше нам не удалось увидеть ничего, так как спичка обожгла мои пальцы и погасла. Тут возникла сложная проблема — в какую сторону нам повернуть. Конечно, совершенно невозможно было предугадать, что это были за туннели и куда они ведут, и тем не менее возможно было, что один из них приведет нас к спасению, а другой — к гибели. Мы совершенно не знали, как нам поступить, пока Гуд внезапно не припомнил, что, когда я зажег спичку, тяга воздуха в проходе отклонила пламя влево.

— Пойдемте навстречу воздушной струе, — сказал он. — Воздух проникает сюда извне, а не наоборот.

Мы с этим согласились и, держась за стену и осторожно нащупывая почву, прежде чем сделать хоть шаг, отправились в наш страшный путь, удаляясь от проклятой сокровищницы. Если туда суждено когда-нибудь прийти человеку, чего, я полагаю, не случится, то в доказательство того, что мы там побывали, он найдет открытый ящик с драгоценностями, пустую лампу и белые кости несчастной Фулаты.

Мы шли, пробираясь ощупью по туннелю, около четверти часа, как вдруг он сделал резкий поворот. Очевидно, мы дошли до места пересечения его с другим туннелем. Мы пошли дальше, и через некоторое время нам пришлось повернуть в третий туннель. Так продолжалось в течение нескольких часов. Казалось, мы попали в каменный лабиринт, из которого не было выхода. Конечно, я не знаю, что представляли собой все эти проходы, но мы решили, что, по всей вероятности, это древние галереи копей, причем туннели были проложены в разных направлениях, в зависимости от того, как проходила жила. Только этим можно объяснить такое большое количество туннелей. Наконец мы остановились в совершенном изнеможении. Наши сердца сжимались от сознания того, что надежды на спасение нет. Мы съели жалкий остаток билтонга и выпили последний глоток воды, потому что у нас совершенно пересохло в горле. Казалось, что нам удалось избежать смерти во тьме сокровищницы лишь для того, чтобы погибнуть во тьме бесчисленных туннелей.

Когда мы стояли таким образом, совершенно подавленные, мне показалось, что я уловил какой-то звук, и попросил моих спутников прислушаться. Это был, правда очень слабый и очень далекий, но все же действительно журчащий звук, потому что мои спутники услышали его тоже. Нет слов, которыми можно было бы описать охватившее нас блаженство, когда после бесконечных часов, проведенных среди полной, мертвой тишины, до нашего слуха донесся этот звук.

— Клянусь небом, это течет вода! — проговорил Гуд. — Пойдемте вперед. И мы вновь двинулись в том направлении, откуда слышалось тихое журчание, как и прежде пробираясь вдоль каменной стены. По мере того как мы шли вперед, этот звук становился все более и более слышным, пока наконец в тишине он не показался нам очень громким. Вперед, все вперед. Теперь ошибки быть не могло — мы отчетливо слышали шум стремительно текущей воды. И все же, каким образом могла оказаться проточная вода в недрах земли? Теперь мы были уже совсем близко от нее, и Гуд, который шел впереди, клялся, что он чувствует запах воды.

— Идите осторожно, Гуд, — сказал сэр Генри, — мы, наверное, уже недалеко от нее.

Внезапно послышался всплеск и крик Гуда. Он упал в воду.

— Гуд! Гуд! Где вы? — кричали мы в смертельном испуге.

К нашему огромному облегчению, до нас донесся задыхающийся голос Гуда:

— Все в порядке, я ухватился за скалу. Зажгите спичку, чтобы показать мне, где вы находитесь.

Я поспешно зажег последнюю спичку. Ее слабое мерцание осветило темную массу воды, текущую у самых наших ног. Мы не могли рассмотреть, широка ли эта река, но на некотором расстоянии заметили темный силуэт нашего товарища, висящего на выступе скалы.

— Приготовьтесь вытащить меня! Мне придется к вам плыть! — крикнул Гуд.

Затем мы услышали всплеск — это плыл Гуд, отчаянно борясь с течением. Еще минута — и он очутился около нас. Сэр Генри протянул ему руку. Гуд ухватился за нее, и мы его вытащили.

— Честное слово, — проговорил он, жадно ловя ртом воздух, — я был на волосок от гибели. Если бы я не ухватился за эту скалу и не умел бы плавать, мне пришел бы конец. Течение невероятно быстрое, и я не чувствовал под ногами дна.

Ясно было, что дальше нам не пройти. Гуд немного отдохнул, все мы досыта напились воды из подземной реки, оказавшейся пресной и приятной на вкус, и смыли насколько возможно грязь со своих лиц, а затем покинули берега этого африканского Стикса[63] и пошли обратно по туннелю. Гуд, с промокшей одежды которого беспрестанно капала вода, шел впереди. Наконец мы добрались до того места, откуда вправо отходил другой туннель.

— Ну что ж, можно повернуть сюда, — устало сказал сэр Генри. — Здесь все дороги одинаковы. Нам остается только идти, пока мы не упадем. Медленно, в течение долгого-долгого времени, мы ковыляли, еле волоча ноги, по этому новому туннелю. Теперь впереди шел сэр Генри.

Внезапно он остановился, и мы столкнулись с ним в темноте.

— Смотрите! — прошептал он. — Я схожу с ума или это в самом деле свет?

Мы пристально вгляделись в темноту. Там, далеко впереди, действительно виднелось неясное, тусклое пятно, не больше, чем окно коттеджа. Свет был настолько слаб, что только наши глаза, не видевшие в течение долгого времени ничего, кроме темноты, могли его рассмотреть. Задыхаясь от волнения, со вновь вспыхнувшей надеждой мы устремились вперед. Пять минут спустя все наши сомнения окончательно рассеялись — действительно это было пятно слабого света. Еще минута, и мы ощутили дуновение настоящего свежего воздуха. Борясь с усталостью, мы шли все вперед и вперед. Вдруг туннель сузился, и сэру Генри пришлось двигаться дальше уже на четвереньках. Туннель все продолжал суживаться, пока не достиг размера большой лисьей норы, но теперь он был прорыт в земле. Каменный туннель окончился.

Еще одно отчаянное усилие — и сэр Генри выполз из туннеля, а за ним и мы с Гудом. Благословенные звезды сияли над нами в вышине, и мы вдыхали благоуханный воздух. Затем почва вдруг подалась под нашими ногами, и все мы покатились кубарем, приминая траву и ломая кустарник, по мягкой, влажной земле.

Я ухватился за что-то и остановился. Сев, я закричал во всю силу своих легких. Где-то поблизости, немного ниже, послышался ответный крик сэра Генри. Небольшой плоский участок земли задержал его стремительный спуск. Я подполз к нему и обнаружил, что он, хоть и едва мог перевести дыхание, был цел и невредим. Затем мы принялись искать Гуда. Неподалеку мы нашли и его — он застрял в развилке какого-то корня. Его сильно потрепало, но вскоре он пришел в себя.

Мы сели на траву, и реакция, наступившая после всего пережитого нами, была настолько сильна, что, как мне кажется, мы даже зарыдали от счастья. Нам удалось бежать из этой страшной темницы, которая чуть не стала нашей могилой. Вероятно, какая-то милосердная высшая сила направила наши шаги в нору шакала там, где кончался туннель, так как, по всей вероятности, это была именно нора. И вот перед нами на вершинах гор сиял розовато-красный отсвет зари, которую мы уже не рассчитывали когда-либо увидеть вновь. Вскоре серый рассвет скользнул по склонам гор, и мы увидели, что находимся на дне огромной копи, перед входом в пещеру, и могли уже различить смутные очертания трех колоссов, сидящих на краю шахты.

Несомненно, эти ужасные туннели, по которым мы бродили в течение ночи, длившейся, как нам казалось, целую жизнь, некогда сообщались с огромной алмазной копью. Что же касается подземной реки, протекающей в недрах горы, то только небесам известно, что это за река и куда или откуда она течет. Что касается меня, я отнюдь не стремлюсь исследовать ее течение. Становилось все светлее и светлее. Теперь мы могли рассмотреть друг друга, и нужно сказать, что ни до, ни после этого мне не приходилось видеть такого зрелища, какое представляли мы в то памятное утро. Наши щеки ввалились и глаза глубоко запали, с ног до головы мы были покрыты пылью, грязью, синяками и ссадинами. На наших лицах все еще отражался длительный ужас перед неминуемой смертью. Словом, это было такое зрелище, которого мог испугаться сам дневной свет. Но, несмотря на все это, монокль Гуда торжественно красовался в его глазу. Не думаю, чтобы он вообще вынул его хоть раз за все это время. Ни темнота, ни купанье в подземной реке, ни стремительный спуск по склону копи не смогли заставить Гуда расстаться со своим моноклем.

Вскоре мы поднялись, так как боялись, что если мы долго будем сидеть таким образом, то у нас затекут ноги, и начали медленно карабкаться вверх по крутым склонам огромной воронки. Каждый шаг причинял нам боль. Более часа мы упорно ползли вверх по голубой глине, цепляясь за покрывавшие ее корни и траву.

Наконец путешествие было закончено, и мы стояли на Великой Дороге, на краю шахты, против колоссов.

На расстоянии сотни ярдов от дороги, перед группой хижин, горел костер, вокруг которого сидели какие-то фигуры. Мы направились к ним, поддерживая друг друга и останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. Вдруг один из людей, сидевших возле костра, поднялся и, заметив нас, упал на землю, крича от страха.

— Инфадус, Инфадус! Это мы, твои друзья!

Он поднялся и побежал нам навстречу, глядя на нас обезумевшими от ужаса глазами и все еще дрожа от страха.

— О мои повелители, мои повелители! Вы на самом деле вернулись из Царства Мертвых! Вернулись из Царства Мертвых!

И старый воин бросился перед нами ниц, охватил руками колени сэра Генри и громко зарыдал от радости.

Глава 19

Прошло десять дней с того памятного утра, когда мы спаслись из нашей подземной темницы. Мы были вновь в нашем прежнем жилище в Луу. Странно сказать, но мы уже совсем оправились после нашего ужасного приключения, только мои похожие на щетину волосы, когда я вышел из пещеры, оказались совсем седыми, а Гуд сильно изменился после смерти Фулаты. Должен сказать, что, рассматривая эту трагедию с точки зрения стареющего светского человека, я прихожу к убеждению, что все совершается к лучшему. Если бы она не погибла, создалось бы безусловно весьма затруднительное положение. Бедняжка не было заурядной туземной девушкой, она обладала выдающейся, почти величественной красотой и довольно тонким умом. Но никакая красота и утонченность ума не смогли бы сделать желательным ее союз с Гудом, потому что, как сама она говорила: «Может ли солнце сочетаться с тьмой, или белый человек — с черной девушкой?»

Нечего и говорить, что мы больше не пытались проникнуть в сокровищницу царя Соломона. Придя в себя после ужасов, которые нам пришлось пережить, на что понадобилось сорок восемь часов, мы спустились в огромную копь в надежде найти нору, через которую мы выбрались из недр горы, но поиски наши не увенчались успехом. Во-первых, прошел дождь и смыл наши следы, а кроме того, склоны колоссальной копи были испещрены норами муравьедов и других животных. Немыслимо было угадать, которой из этих нор мы были обязаны спасением. Перед возвращением в Луу мы еще раз осмотрели чудеса сталактитовой пещеры и даже, движимые каким-то странным беспокойством, еще раз проникли в Чертог Смерти. Пройдя под копьем белой Смерти, мы с чувством, которое мне трудно было бы описать, долго смотрели на каменную стену, которая когда-то отрезала нам путь к спасению. В эти минуты мы думали о неисчислимых сокровищах, лежащих за этой стеной, о таинственной старой ведьме, и о прекрасной девушке, вход в чью гробницу был навсегда закрыт. Я говорю, что мы смотрели на «каменную стену», потому что, сколько мы ни искали, мы не могли обнаружить никаких следов подъемной двери и, конечно, не смогли открыть секрет механизма, приводившего ее в движение, так что теперь он утерян навеки. Несомненно, это был какой-то замечательный механизм, массивность и загадочность которого была типичной для создавшей его эпохи. Думаю, что другого такого не найти во всем мире. Наконец мы с чувством раздражения оставили дальнейшие попытки. Если бы даже масса камня внезапно поднялась перед нашими глазами, у нас, вероятно, едва ли хватило бы мужества перешагнуть через изуродованные останки Гагулы и вновь вступить в сокровищницу. Нет, даже полная и безусловная уверенность в том, что мы станем обладателями неисчислимой массы алмазов, не могла бы заставить нас решиться на такой шаг. И тем не менее я чуть не плакал от досады, думая о том, какое там остается сокровище, — вероятно, величайшее сокровище, которое было когда-либо собрано в одном месте в течение всей истории человечества. Но делать было нечего. Только динамит мог проложить дорогу через сплошную скалу толщиной в пять футов. Итак, мы покинули это мрачное место. Возможно, что в отдаленном будущем, когда настанет век, который еще не родился, более счастливый исследователь наткнется случайно на секрет потайной двери, произнесет магическое «Сезам, отворись!»[64] и наводнит мир драгоценностями. Но все же мне кажется, что сокровищам стоимостью во много миллионов фунтов стерлингов, лежащим в трех каменных ящиках, никогда не суждено украшать белоснежные шеи земных красавиц. Пока существует мир, они будут лежать там, связанные холодными узами смерти с костями Фулаты.

Со вздохом разочарования мы ушли и на следующий день отправились обратно в Луу. Надо сказать, что с нашей стороны было весьма неблагодарно чувствовать себя разочарованными, потому что, как, вероятно, помнит читатель, перед тем как мы покинули свою темницу, мне пришла в голову счастливая мысль наполнить на всякий случай алмазами карманы своей старой охотничьей куртки. Много драгоценных камней потерялось, когда мы катились по склону ямы, в том числе большая часть крупных алмазов, которые я положил сверху. Но и так их осталось довольно много, включая восемнадцать крупных камней весом от тридцати до сотни каратов каждый. Да, в моей старой охотничьей куртке уцелело еще достаточно драгоценностей, чтобы сделать нас всех если не миллионерами, то, во всяком случае, чрезвычайно богатыми людьми, да еще чтобы при этом у каждого из всех нас троих осталось по лучшей коллекции алмазов в Европе. Так что нельзя сказать, что нам совсем не повезло.

По возвращении в Луу нас очень тепло и сердечно принял Игнози, которого мы нашли в добром здоровье. Он был очень занят укреплением своей власти и реорганизацией полков, которые понесли наибольшие потери в жестокой битве с Твалой.

Затаив дыхание, он с огромным интересом выслушал наш удивительный рассказ, но, услышав о страшной смерти Гагулы, задумался.

— Подойди сюда, — позвал он престарелого индуну (старейшину) из числа своих приближенных, которые сидели на таком расстоянии, что им не был слышен наш разговор.

Старик поднялся, приблизился к нам, приветствовал короля и сел.

— Ты стар, — сказал Игнози.

— Да, король, мой повелитель! Отец твоего отца и я родились в один и тот же день.

— Скажи мне, знал ли ты знахарку Гагулу, когда ты был ребенком?

— Да, король, мой повелитель!

— Была ли она в то время молода, подобно тебе?

— Нет, король, мой повелитель! Она была такова же, как ныне и как в те дни, когда жил мой дед, — стара, сморщенна, очень безобразна и полна злобы.

— Ее более нет. Она умерла.

— Так, о король! Тогда древнее проклятие снято с нашей земли.

— Ступай!

— Куум! Я ухожу, о Черный Щенок, перегрызший глотку старой собаке. Куум!

— Вы видите, братья мои, — сказал Игнози, — это была таинственная женщина, и я радуюсь тому, что она умерла. Она обрекла вас на смерть в этой темной пещере, а потом, быть может, нашла бы какой-нибудь способ убить меня, как некогда нашла способ убить моего отца, чтобы возвести на трон Твалу, которого любило ее сердце. Теперь продолжайте ваш рассказ, равного которому не приходилось слышать никому!

Рассказав ему историю нашего спасения, я, как мы заранее договорились между собой, воспользовался удобным случаем, чтобы сказать Игнози о нашем намерении покинуть Страну Кукуанов.

— А теперь, Игнози, пришло время нам попрощаться с тобой и вновь отправиться в долгий путь, на поиски своей страны. Слушай же, Игнози, ты пришел с нами сюда как слуга, а теперь мы оставляем тебя могущественным королем. Если ты чувствуешь к нам благодарность, то не забывай никогда поступать так, как ты обещал нам. Правь справедливо, уважай закон и не убивай никого без причины. Тогда ты будешь благоденствовать. Завтра на рассвете ты, Игнози, дашь нам отряд воинов, который поможет нам перебраться через горы. Не так ли, о король?

Игнози закрыл лицо руками и некоторое время молчал.

— Сердце мое болит, — сказал он наконец. — Ваши слова раскололи его надвое. Что сделал я вам, Инкубу, Макумазан и Бугван, чтобы вы покинули меня и причинили мне этим такое горе? Вы, которые стояли рядом со мной во время мятежа и сражения, неужели вы оставите меня в день мира и победы? Что желаете вы? Жен? Выбирайте любых девушек в моей стране. Места, где поселиться? Смотрите — вся страна принадлежит вам. Домов, в каких живут белые люди? Вы научите мой народ, как их строить. Скота, чтобы иметь мясо и молоко? Каждый женатый человек приведет вам быка или корову. Дичи для охоты? Разве не бродят по моим лесам слоны, и разве не спит в тростниках гиппопотам? Может, вы хотите сражаться? Мои полки ожидают ваших приказаний. Если же я могу дать вам еще что-нибудь, я дам вам и это.

— Нет, Игнози, нам все это не нужно, — отвечал я. — Мы хотим разыскать свой родной дом.

— Так, значит, — с горечью сказал Игнози, и глаза его сверкнули, — вы больше любите эти блестящие камни, чем меня, своего друга. Теперь у вас есть камни. Теперь вы вернетесь в Наталь и пересечете волнующуюся черную воду, чтобы продать их и стать богатыми, так как этого жаждет сердце каждого белого человека. Да будут прокляты из-за вас эти камни, и да будет проклят тот, кто их ищет! Пусть Смерть будет уделом того, чья нога ступит в Пещеру Мертвецов в поисках богатства! Я сказал, белые люди. Вы можете идти.

Я коснулся его руки.

— Игнози, — сказал я, — скажи нам, когда ты странствовал в Стране Зулусов, а потом среди белых людей в Натале, разве твое сердце не томилось по стране, о которой рассказывала тебе мать? Твоей родной стране, где ты впервые увидел свет, где ты играл мальчиком? По стране, которая была твоей родиной?

— Да, это было так, Макумазан.

— Вот так же и наши сердца томятся по нашей стране, по нашим родным местам.

Наступило молчание. Когда Игнози вновь заговорил, голос его изменился:

— Я понимаю, что значат твои слова. Как всегда, они мудры и исполнены благоразумия, Макумазан. Тот, кто привык летать, не любит ползать по земле. Белый человек не может жить жизнью чернокожих. Да, вы должны уйти, но сердце мое полно печали, потому что оттуда, где будете вы, до меня не дойдут вести о вас. Но выслушайте меня, и пусть мои слова станут известны всем белым людям. С этого дня путь через горы закрыт для всех белых людей, если даже кому-нибудь из них удастся дойти до них. Я не потерплю здесь торговцев с их ружьями и ромом. Мои соплеменники будут и впредь сражаться копьями и пить лишь воду, как их праотцы. И я не допущу, чтобы проповедники вселяли страх смерти в их сердца, чтобы они восстанавливали их против короля и прокладывали дорогу для белых людей, которые всегда следуют за ними. Если какой-нибудь белый человек подойдет к воротам моей страны, я отошлю его обратно. Если придет сотня белых, я отброшу их назад. Если придут армии, я двину против них все мое войско, и им не удастся торжествовать победу. Ни один человек не придет более сюда за сверкающими камнями, нет, — даже если это будет целая армия, потому что, если они придут, я пошлю своих воинов, чтобы они засыпали копь, разбили белые колонны в пещерах и заполнили их камнями, так чтобы никто не смог приблизиться к той двери, о которой вы говорили и секрет которой утерян. Но для вас троих, Инкубу, Макумазан и Бугван, дорога сюда всегда будет открыта, потому что нет среди живых никого, кто был бы дороже моему сердцу, чем вы. И я позволю вам уйти отсюда. Инфадус, брат моего отца, возьмет вас за руку и выведет отсюда под охраной своего полка. Я узнал, что есть другой путь через горы, который он вам укажет. Прощайте, братья мои, отважные белые люди. Не ищите более встречи со мной, потому что я не смогу этого вынести. Слушайте меня! Я издам указ, и его огласят, передавая с одного горного хребта на другой, чтобы все узнали о нем.

Отныне народ будет чтить ваши имена подобно именам наших усопших королей, и смерть будет уделом того, чьи уста произнесут их[65]. Таким образом, память о вас вечно будет жить в нашей стране.

Идите же теперь, пока мои глаза, подобно глазам женщины, не стали источать слезы. Когда-нибудь, когда вы состаритесь и соберетесь вместе погреться у огня, — ибо солнечного тепла уже будет не достаточно, чтобы согреть вас, — вы будете вспоминать, как мы стояли плечом к плечу в великой битве, исход которой предрешили твои мудрые слова, Макумазан. Вы будете вспоминать, как ты, Бугван, был острием рога, ударившего по флангам Твалы, как ты, Инкубу, стоял, окруженный кольцом Серых, и люди падали под ударами твоего топора, как колосья под ударами серпа. Вы будете вспоминать о том, как Инкубу сокрушил силу дикого буйвола Твалы и поверг в прах его гордыню. Прощайте же навек, Инкубу, Макумазан и Бугван, мои повелители и друзья!

С этими словами Игнози поднялся. В течение нескольких минут он смотрел на нас в глубоком раздумье, а затем накинул на голову край плаща, как будто для того, чтобы скрыть от нас свое лицо.

Мы молча ушли.

На рассвете следующего дня мы покинули Луу. Нас сопровождали полк Буйволов и наш старый друг Инфадус, который тяжело переживал неизбежную разлуку с нами. Хотя было еще очень рано, вдоль главной улицы города, на всем ее протяжении, стояли массы людей. Они приветствовали нас королевским салютом, когда мы проходили мимо во главе полка, а женщины бросали нам под ноги цветы и благословляли нас за то, что мы освободили страну от Твалы. Все это производило чрезвычайно волнующее впечатление и было совершенно не похоже на то, с чем обычно приходится встречаться, живя среди туземцев. Однако дело не обошлось без очень забавного эпизода, чему я был даже рад, так как он дал нам повод немного развеселиться.

Как раз перед тем, как мы вышли за пределы города из толпы выбежала хорошенькая молодая девушка. У нее в руке было несколько прекрасных лилий, которые она преподнесла Гуду (почему-то он нравился, кажется, всем им, — я думаю, что монокль и единственная бакенбарда капитана придавали ему особую романтическую прелесть в их глазах). Затем она сказала, что у нее есть к нему просьба.

— Говори.

— Пусть мой повелитель покажет своей рабе его прекрасные белые ноги, чтобы она могла еще раз взглянуть на них и сохранить на всю жизнь это воспоминание и рассказывать об этом своим детям. Его раба шла четыре дня, чтобы увидеть его ноги, потому что слава о них разнеслась по всей стране. — Черт меня возьми, если я это сделаю! — взволнованно воскликнул Гуд. — Полно, полно, мой дорогой друг, — сказал сэр Генри. — Не сможете же вы отказать леди в просьбе.

— Не покажу! — упрямо проговорил Гуд. — Это совершенно неприлично.

Однако в конце концов он согласился засучить брюки до колен среди восторженных возгласов присутствующих женщин, в особенности же благодарной молодой леди. В таком виде ему пришлось следовать дальше, пока мы не вышли за черту города.

Боюсь, что никогда уже ноги Гуда не будут предметом такого восхищения. Его исчезающие зубы и даже прозрачный глаз успели за это время уже несколько надоесть кукуанам, чего нельзя сказать о его ногах.

По дороге Инфадус рассказал нам, что существует другой перевал через горы, к северу от того, продолжением которого является Великая Дорога царя Соломона, или, вернее говоря, есть место, где можно спуститься со склона скалистого хребта, отделяющего Страну Кукуанов от пустыни, того самого, на котором возвышаются огромные вершины двух гор Царицы Савской. Оказалось также, что немного более двух лет до этого группа кукуанских охотников спустилась по этому пути с гор в пустыню в поисках страусов, перья которых очень ценятся в стране и идут на военные головные уборы. Во время охоты они забрели далеко в пустыню и испытывали сильную жажду. Увидев на горизонте очертания деревьев, они направились туда и обнаружили большой плодородный и прекрасно орошенный оазис протяженностью в несколько миль. По плану Инфадуса, наш обратный путь должен был проходить по этому оазису. Мы одобрили его план, так как он избавлял нас от трудностей перехода через горы. Кроме того, нас должны были сопровождать до оазиса несколько охотников, которые когда-то его открыли. Они утверждали, что оттуда они заметили вдали в пустыне другие плодородные оазисы[66].

Мы шли вперед не спеша и в ночь на четвертый день нашего путешествия вновь очутились на горном хребте, отделяющем Страну Кукуанов от пустыни, которая вздымала свои песчаные волны у наших ног, простираясь примерно на двадцать пять миль к северу от гор Царицы Савской.

На рассвете следующего дня наши проводники доставили нас к месту, откуда начинался крутой спуск к пустыне, с высоты не менее двух тысяч футов.

Здесь мы распрощались с нашим верным другом, стойким старым воином Инфадусом. Он торжественно пожелал нам счастья и удачи, чуть не плача от горя.

— Никогда более, мои повелители, — сказал он, — не суждено моим старым глазам увидеть людей, подобных вам. Как Инкубу поражал в битве врагов! Что было за зрелище, когда он снес одним ударом голову Твалы! Это было прекрасно, прекрасно! Больше я никогда не увижу такого удара, разве только в блаженных сновидениях.

Нам было очень жаль с ним расставаться. Гуд так расчувствовался, что даже подарил ему на память свой монокль! (Впоследствии мы обнаружили, что у него был еще один, запасной.) Инфадус был в восторге, предвидя, что обладание подобным предметом колоссально повысит его престиж. После нескольких тщетных попыток ему все же удалось вставить монокль себе в глаз. Никогда я не видывал ничего более несуразного, чем этот старый воин с моноклем в глазу. Это, признаться, совсем не гармонировало с плащом из леопардовой шкуры и плюмажем из черных страусовых перьев.

Затем, удостоверившись в том, что наши проводники захватили с собой достаточно воды и провизии, и выслушав громовой прощальный салют Буйволов, мы крепко пожали руку старого воина и начали спускаться с горного хребта. Это оказалось весьма нелегким делом, но, так или иначе, к вечеру того же дня мы благополучно добрались до подножия горы.

— Знаете ли, — сказал сэр Генри, когда мы сидели в эту ночь у костра и смотрели на нависшие над нами утесы, — мне кажется, что на свете есть немало мест похуже, чем Страна Кукуанов, и что бывали времена, когда я чувствовал себя гораздо более несчастным, чем за последний месяц или два, хоть со мной никогда не происходили такие странные вещи. А вы как думаете, друзья?

— Мне кажется, что я почти сожалею о том, что покинул эту страну, — со вздохом отозвался Гуд.

Что же касается меня, я подумал, что все хорошо, что хорошо кончается, но за всю мою долгую жизнь, полную опасностей, мне никогда не приходилось столько раз быть на краю гибели, как за последнее время. При одном воспоминании о сражении, в котором мне пришлось принимать участие, у меня проходит по коже мороз, не говоря уж о наших переживаниях в сокровищнице!

На следующее утро мы отправились в трудный путь через пустыню. Наши пятеро проводников несли большой запас воды. Мы провели ночь под открытым небом, а на рассвете двинулись дальше.

На третий день нашего путешествия, около полудня, мы увидели деревья того оазиса, о котором говорили наши проводники, и за час до захода солнца мы уже вновь шли по траве и слышали журчание воды.

Глава 20

А теперь я перехожу к самому удивительному приключению во всей этой необыкновенной истории, приключению, которое показывает, какие удивительные вещи случаются в жизни.

Опередив немного своих спутников, я спокойно шел вдоль берега ручья, который, вытекая из оазиса, терялся в раскаленных песках пустыни, и вдруг остановился, не веря своим глазам. И было от чего: ярдах в двадцати передо мной, в очаровательном месте, под сенью большого фигового дерева стояла маленькая уютная хижина. Она была обращена фасадом к ручью и построена по образцу кафрских из ивовых прутьев и травы, но имела обычную дверь, а не маленькую лазейку, похожую на летку в ульях.

«Что за чертовщина! — сказал я про себя. — Откуда взялась здесь хижина?»

Не успел я это подумать, как дверь отворилась, и из нее, прихрамывая, вышел белый человек с огромной черной бородой, одетый в звериные шкуры. Я решил, что со мной, должно быть, случился солнечный удар. Это было совершенно невероятно! Ни один охотник никогда сюда не забирался, и ни один безусловно не мог здесь жить. Я смотрел на него широко открытыми от изумления глазами. С не меньшим изумлением глядел на меня и человек в звериных шкурах. В это время подошли сэр Генри и Гуд.

— Послушайте, друзья, — сказал я, обращаясь к ним, — я схожу с ума, или это в самом деле белый человек?

Сэр Генри и Гуд взглянули на незнакомца, и в тот же момент белый человек с черной бородой громко закричал и, хромая, заковылял в нашу сторону, но, не дойдя до нас нескольких шагов, упал без сознания.

Одним прыжком сэр Генри был возле него.

— Силы небесные! — вскричал он. — Это мой брат Джордж!

Услышав этот крик, другой человек, тоже одетый в шкуры, вышел из хижины с ружьем в руках и подбежал к нам. Увидев меня, он тоже громко вскрикнул.

— Макумазан! — заговорил он. — Ты меня не узнаешь? Я Джим, охотник. Я потерял записку, которую ты мне дал для бааса, и вот мы здесь живем уже почти два года.

И, упав к моим ногам, он начал кататься по земле, плача от радости.

— Ах ты, негодная разиня! — сказал я. — Тебя следовало бы хорошенько выпороть!

Тем временем человек с черной бородой пришел в себя, поднялся на ноги, и они с сэром Генри начали молча трясти друг другу руки, так как, очевидно, от полноты чувств были не в состоянии выговорить ни единого слова. Подозреваю, что в прошлом они поссорились из-за какой-нибудь леди (хотя я никогда сэра Генри об этом не спрашивал), но из-за чего бы это ни случилось, сейчас их ссора была, по-видимому, совершенно забыта.

— Дорогой мой! — вырвалось наконец у сэра Генри. — Я думал, что тебя уже нет в живых! Ведь я искал тебя по ту сторону Сулеймановых гор и вдруг нахожу в оазисе среди пустыни, где ты себе свил гнездо, словно старый aasvцgel[67].

— Около двух лет назад и я пытался перейти горы Соломона, — послышался ответ, сказанный неуверенным голосом человека, отвыкшего говорить на родном языке, — но когда я попал сюда, мне на ногу упал огромный камень и раздробил мне кость. Поэтому я не мог ни продолжать свой путь, ни вернуться в крааль Ситанди.

Тут подошел я.

— Здравствуйте, мистер Невилль. Вы меня помните?

— Боже мой! — воскликнул он. — Неужели это Квотермейн? Как! И Гуд тоже здесь? Поддержите меня, друзья, — у меня снова закружилась голова… Как все это неожиданно и странно… И когда человек уж перестал надеяться, какое это счастье!

Вечером, у походного костра, Джордж Куртис рассказал нам свою историю, которая, так же как и наша, была полна событиями и вкратце сводилась к следующему.

Около двух лет назад он вышел из крааля Ситанди, пытаясь достичь Сулеймановых гор. Записку, посланную ему через Джима, он не получил и ничего до этого дня о ней не слышал, так как этот олух Джим ее потерял. Но, пользуясь указаниями туземцев, он направился не к горам Царицы Савской, а к тому крутому перевалу, который мы сами только что пришли. Это был безусловно более легкий путь, чем тот, который был отмечен на карте старого да Сильвестра. В пустыне они с Джимом перенесли большие лишения, но наконец добрались до этого оазиса, где в тот же день Джорджа Куртиса постигло большое несчастье. Он сидел на берегу ручья, а Джим, стоя на высоком скалистом берегу как раз над ним, извлекал из расщелин мед диких пчел, у которых нет жала (такие пчелы водятся в пустыне). Карабкаясь по скалам, он расшатал большой камень, который обрушился и раздробил правую ногу Джорджа Куртиса. С тех пор он стал сильно хромать и, так как не мог много ходить, предпочел остаться и умирать в оазисе, чем наверняка погибнуть в пустыне.

Что касается пищи, то в этом отношении они не терпели никакой нужды, так как у них был большой запас патронов, а в оазис, особенно по ночам, приходило на водопой много животных. Они стреляли в них или ставили капканы, используя мясо для еды, а шкуры, после того как их одежда износилась, — для одежды.

— Таким образом, — сказал в заключение Джордж Куртис, — мы жили здесь почти два года, как Робинзон Крузо с Пятницей, уповая на счастливую случайность, что вдруг в оазис забредут какие-нибудь туземцы и помогут нам отсюда выбраться. Но никто не появлялся. Наконец вчера вечером мы с Джимом решили, что он меня покинет и отправится за помощью в крааль Ситанди, хотя, признаться, у меня было очень мало надежды, что он вернется. А теперь ТЫ, именно ТЫ, — сказал он, обращаясь к сэру Генри, — которого я никак не рассчитывал увидеть, вдруг неожиданно появляешься и находишь меня там, где сам этого не ожидал. Ведь я был уверен, что ты преспокойно живешь в Англии и давным-давно меня забыл. Это самая удивительная история, которую мне когда-либо приходилось слышать, и какое счастье, что она окончилась столь благополучно!

Затем сэр Генри в свою очередь рассказал своему брату главные эпизоды наших приключений, и, так разговаривая, мы просидели до глубокой ночи.

— Слава богу, — сказал Джордж Куртис, когда я показал ему несколько алмазов, — что, помимо моей никчемной особы, вы нашли еще кое-что в награду за все ваши злоключения.

Сэр Генри засмеялся:

— Камни принадлежат Квотермейну и Гуду. У нас был договор, что они будут делить между собой всю добычу, которая может встретиться нам в пути. Это замечание заставило меня призадуматься. Переговорив с Гудом, я сказал сэру Генри, что мы оба просим его взять третью часть алмазов, а если он откажется, то его часть должна быть передана Джорджу Куртису, который, в сущности, пострадал из-за этих драгоценностей больше всех нас. Наконец, с большим трудом, мы уговорили его согласиться на это предложение, но Джордж Куртис узнал о нашем решении значительно позже.

На этом я думаю закончить свой рассказ. Наш обратный путь через пустыню в крааль Ситанди был чрезвычайно труден, особенно потому, что нам приходилось поддерживать Джорджа Куртиса, так как его правая нога была в очень плохом состоянии и из нее время от времени выделялись осколки раздробленной кости. Но так или иначе, мы преодолели пустыню, и рассказывать подробности этого путешествия значило бы повторять многое из того, что нам пришлось пережить ранее.

Через шесть месяцев после нашего возвращения в Ситанди, где мы нашли наши ружья и прочие вещи в сохранности, хотя старый негодяй, которому мы их доверили, был чрезвычайно огорчен тем, что мы остались живы и пришли за ними, все мы, живые и невредимые, собрались в моем маленьком домике в Береа, возле Дурбана, где я теперь и пишу эти строки. Отсюда я прощаюсь со всеми, кто сопровождал меня в самое необыкновенное путешествие, которое мне когда-либо приходилось совершать за свою долгую и богатую приключениями жизнь.

P.S. Не успел я написать последнее слово, как увидел кафра, идущего с почты по моей апельсиновой аллее с письмом, зажатым в расщепленную палку. Письмо это было от сэра Генри, и так как оно имеет непосредственное отношение к моему рассказу, я привожу его полностью:

Сегодня вторник. В пятницу отходит пароход, и мне кажется, что я должен воспользоваться приглашением Куртиса и отправиться на нем в Англию, хотя бы для того, чтобы повидать моего мальчика Гарри и позаботиться о напечатании этой истории, так как мне не хотелось бы доверить это дело кому-либо другому.

Вступление

Я похоронил недавно моего мальчика, моего милого мальчика, которым я так гордился. Сердце мое разбито. Так тяжело — иметь только одного сына и потерять его. Божья воля! И я не мог ничего поделать. Смею ли я, могу ли жаловаться? Неумолимо вертится колесо судьбы и ловит всех нас поочередно, — одних скорее, других позже, — в конце концов, уничтожает всех. Мы не подаем ниц перед неумолимым роком, как бедные индейцы, мы пытаемся убежать туда или сюда, мы вопим о пощаде… но бесполезно! Как гром, разражается над нами мрачный рок и обращает нас в пыль и прах.

Бедный Гарри! Умереть так рано, когда целая жизнь раскрывалась перед ним! Он так усердно работал в больнице, так блестяще сдал последние экзамены, и я так гордился этим, полагаю, даже больше, чем он сам. Ему нужно было отправиться в другую больницу для изучения оспенной заразы. Он писал мне оттуда, что не боится оспы, и что ему необходимо изучить болезнь и набраться опыта. Страшная болезнь унесла его, и я, старый, седой, слабый, остался оплакивать его, совсем одинокий на свете. У меня нет никого, ни детей, ни близких, чтобы пожалеть и утешить меня. Я мог бы спасти его, — не пускать туда, у меня достаточно средств для нас обоих, — более, чем нужно, рудники царя Соломона в изобилии снабжают меня деньгами. Но я говорил себе: нет, пусть мальчик учится жить, пусть работает, чтобы насладиться потом отдыхом! Но этот отдых застал его среди работы. О, мои мальчик, мой дорогой мальчик! Судьба моя похожа на судьбу библейского Иова, который имея много имущества, много житниц с хлебом, — я тоже припасал много добра для моего мальчика! Бог прислал за его душой, и я остался один, в полном отчаянии. О, я хотел бы умереть вместо моего милого мальчика!

Мы похоронили его после полудня, под сенью древней, серой церковной башни, в той деревне, где я живу. Это был печальный декабрьский день. Тяжелые снеговые тучи облегали небо. Как только гроб поставили в могилу, несколько снежных хлопьев упало на него. Чистой девственной белизной сияли они на черных покровах! Перед тем, как опустить гроб в могилу, произошло замешательство, — забыли нужные веревки. Мы стояли молча и ждали, наблюдая, как пушистые снежные хлопья падали на гроб, словно благословение неба, таяли и превращались в слезы над телом бедного Гарри. Это еще не все. Красногрудый снегирь смело спустился, сел на гроб и начал петь. Я испугался и упал на землю с растерзанным сердцем. Сэр Генри Куртис, человек более сильный и смелый, чем я, также упал на колени, а капитан Гуд отвернулся. Как ни велико было мое горе, я не мог не заметить этого.

Эта книга «Аллан Квотермейн» — извлечение из моего дневника, который я вел более двух лет тому назад. Я переписываю его вновь, так как мне кажется, что он может служить началом истории, которую я собираюсь рассказать, если Богу угодно будет дозволила мне окончить ее. Невелика беда, если я и не окончу. Этот отрывок из дневника был написан за семь тысяч миль от того места, где я лежу теперь, больной, и пишу это, а красивая девушка стоит около меня и отмахивает мух от моего августейшего лица. Гарри — там, а я здесь, и все же я чувствую, что и я скоро уйду к нему.

В Англии я жил в маленьком, красивом доме, — говорю в красивом доме, сравнительно с домами, к которым я привык, живя в Африке, — не дальше, чем в 500 ярдах от старой церкви, где спит вечным сном мой Гарри. После похорон я вернулся домой и немного поел, потому что может ли быть хороший аппетит у того, кто похоронил все свои земные надежды! Немножко закусив, я принялся ходить, вернее ковылять, — я давно уже хромаю благодаря укусу льва, — взад и вперед по отделанной под дуб передней комнате, потому что в моем английском доме есть комнаты. На четырех стенах комнаты были размещены около сотни пар рогов. Тут были действительно прекрасные образцы, так как я хранил только лучшие рога. В центре комнаты, над большим камином, находилось пустое пространство, где я повесил свои винтовки. Некоторые из них были старинного образца, которых теперь уже не увидишь, я достал их 40 лет тому назад. Одно старое ружье я купил несколько лет тому назад у бура, который сказал мне, что из этого ружья стрелял его отец в битве при Кровавой реке, после того как Динган напал на Наталь и убил шестьсот человек, включая женщин и детей. Буры назвали это место местом плача, и так называется оно и до сих пор. Много слонов убил я из этого ружья. Оно вмещает горсть черного пороху и три унции пулек и дает сразу двойной выстрел. Итак, я прохаживался взад и вперед, посматривая на ружья и на рога, и великая тревога заползала в мою душу. Я должен уехать прочь из этого дома, где я живу праздно и спокойно, опять в дикую страну, где я провел лучшую половину жизни, где встретил мою дорогую жену, где родился мой бедный Гарри, где случилось со мной столько хорошего и дурного. Во мне жила жажда пустыни, дикой страны, я не мог выносить более моей жизни здесь, я должен уехать и умереть там, где я жил, среди дикарей и диких зверей! Расхаживая по комнате, я думал и смотрел на лунный свет, серебристым блеском заливавший небесный свод, и таинственное море кустарника, наблюдал за причудливой игрой его на воде. Господствующая в человеке страсть сильнее всего отзывается перед смертью, как говорят, а мое сердце умерло в эту ночь. Независимо от моего волнения, понятно, что ни один человек, проживший сорок лет так, как я, не может безнаказанно запереться в Англии, с ее нарядными, огороженными, возделанными полями, с ее чопорными, образцовыми манерами, ее разодетой толпой. Мало-помалу, он начнет тосковать, о свежем дыхании воздуха пустыни, грезить безбожными зулусами, которые, подобно орлам, бросаются на врагов со скалы, и сердце его возмущается против узких границ цивилизованной жизни.

И эта цивилизация! Что дает она? Целых сорок лет провел я среди дикарей, изучая их нравы и обычаи, потом несколько лет я прожил в Англии, и, по собственному глупому разумению, присматривался к детям цивилизации. И что же я нашел? Огромную пропасть между теми и другими? Нет, небольшое расстояние, которое простодушный человек легко перепрыгнет. Дикарь и цивилизованный человек очень похожи друг на друга, только последний — изобретательнее и обладает способностью комбинации. Зато дикарь, насколько я узнал его, не знает жадности к деньгам, которые, подобно раку, впиваются в сердце белого человека. В общих чертах дикарь и дитя цивилизации сходны между собой. Смею думать, что высокообразованная дама, читая эти строки, улыбнется наивности старого глупца-охотника, когда подумает о своих черных, увешанных бусами сестрах! Улыбнется также высококультурный прожигатель жизни, смакуя свой обед в клубе. Цена этого обеда могла бы прокормить целую неделю не одну голодную семью! Моя дорогая барышня! Что это за прелестные вещи надеты на вашей шейке? Они имеют странное сходство, особенно, когда вы надеваете низко вырезанное платье, с украшениями дикой женщины. Ваша привычка вертеться под звуки музыки, ваше пристрастие к притираниям и пудрам, уловки, к которым вы прибегаете, чтобы заполучить себе богатого завоевателя, который должен сделаться вашим супругом, ловкость, с которой вы убираете себе голову перьями и всякой всячиной — все это приближает вас к вашим черным сестрам! Вспомните, что в основных принципах вашей природы — вы совершению схожи с ними! Вы, сударь, также смеетесь? Пусть дикарь придет и ударит вас по лицу, пока вы наслаждаетесь удивительно приготовленным блюдом, мы увидим тогда, не сидит ли в вас самих такой же дикарь?!

Я уеду навсегда отсюда, и что здесь хорошего? Цивилизованные люди — те же дикари, посеребренные сверху! Цивилизация — суетные слова, подобно северному сиянию, она сверкнет и исчезнет, и окружающий мрак сгустится еще сильнее. Она подобна дереву, выросшему на почве варварства, и я уверен, рано или поздно, она падет, как пала цивилизация Египта, культура эллинов и римлян и много других, которых не перечесть. Не подумайте, что я осуждаю современные учреждения, представляющие из себя экстракт человеческих опытов на пользу общую! Цивилизация дала нам большие преимущества, напр., больницы. Но, подумайте, эти больницы наполнены больными людьми, жертвами той же цивилизации! В диких странах больниц нет. Является вопрос: насколько эти благословленные небом люди обязаны больше христианству, чем цивилизации?

Весы качаются, поднимаются, — здесь больше, там меньше, природа дает средний вывод на обеих чашках весов, и общая сумма является главным фактором в этом огромном уравнении, результат которого равен неизвестному количеству целей и намерений.

Разумеется, на все это можно смотреть только как на вступление молодого народа на путь прогресса. Мне приятно думать, что мы пытаемся иногда понять границы нашей природы, что серьезность познаний вовсе не пугает нас! Человеческое искусство необъятно и растяжимо, подобно эластичной ленте, но человеческая природа похожа на железное кольцо. Вы можете его обойти кругом, можете отлично отполировать его, сплющить, можете прицепить его к другому кольцу, но никогда, пока существует мир и человек, не увеличите его постоянную окружность. Это — вещь неизменяемая, как звезды на небе, более прочная, чем горы, неизменная, как пути Вечного. Природа человека — это калейдоскоп Бога, — маленькие цветные стекла, в которых отражаются наши страсти, надежды, страхи, радости, стремления к добру и злу. Всемогущая Десница управляет ими, как звездами, уверенно и спокойно направляя их в новые сочетания и комбинации. Но основные элементы природы остаются неизменными, независимо от того, будет ли больше цветных стекол, или меньше.

Цивилизация должна осушить человеческие слезы, а мы плачем и не можем утешиться. Война отвратительна ей, а мы деремся ради домашнего очага, ради дома, чести и славы и находим удовлетворение в драке. И так везде и во всем.

Когда сердце убито, а голова лежит в прахе, нам не надо цивилизации. Назад, назад! Мы ползем назад, укладываемся на великой груди Природы, как малютки, и ждем, что она утешит нас, заставит нас забыть пережитое или спасет от жала воспоминаний!

Кто из нас, в своем великом горе, не чувствовал желания смотреть в дивное лицо природы, нашей всеобщей матери? Кто не стремился лежать где-нибудь на горе и следить, как облака плывут по небу, слушать раскаты отдаленного грома, слиться, хотя бы ненадолго, своей бедной, жалкой жизнью с жизнью природы, почувствовать биение ее сердца, забыть все свои печали, погрузиться в ее вечную энергию и жизненную силу! Она создала нас, от нее мы произошли, к ней и вернемся! Она дала нам жизнь и поглотит нас в своих недрах.

Расхаживая по комнате моего дома в Йоркшире,[68] я мечтал о нежных объятиях матери-природы. Не той природы, которую вы знаете и видите — в ровных зеленеющих лесах, в улыбающихся нивах, но дикой природы, такой, какой она была создана, нетронутой, девственной, не знающей борющегося и мятущегося человечества. Я уйду туда, где на свободе бегают звери, назад, в страну, история которой никому неизвестна, к дикарям, которых я люблю, хотя некоторые из них так же беспощадны, как политическая экономия. Там я научусь спокойнее думать о бедном Гарри, который лежит под сенью старой церкви, и сердце мое не будет разрываться от тоски.

Декабря 23.

Глава 1

Прошла неделя со времени похорон бедного Гарри. Однажды вечером я ковылял по комнате и раздумывал, как вдруг позвонили у наружной двери. Спустившись с лестницы, я сам открыл дверь. Вошли мои старые друзья — сэр Генри Куртис и капитан Джон Гуд. Они уселись перед камином, где, я хорошо помню это, горел яркий огонь.

— Вы очень добры, что зашли ко мне, — сказал я, — не очень приятно гулять по такой погоде!

Они ничего не сказали, но сэр Генри молча набил свою трубку и наклонился закурить ее у камина. В это время большое сосновое полено ярко вспыхнуло и озарило всю его фигуру. Он был удивительно красивый человек. Спокойное, властное лицо, тонкие правильные черты, большие серые глаза, золотистые волосы и борода — великолепный образец утонченного человеческого типа. Его фигура не уступала по красоте лицу. Я никогда не видел таких могучих плеч и такой широкой груди. В сущности, сэр Генри так пропорционально сложен, что несмотря на свой рост — 5 футов — он выглядит довольно высоким человеком. Я смотрел на него и не мог не подумать, какой курьезный контраст с его лицом и рослой фигурой представляет моя собственная тщедушная особа. Вообразите себе маленького, слабого человека, шестидесяти трех лет, с пожелтевшим лицом, тонкими руками, большими темными глазами и коротко остриженными, поседевшими волосами на голове, торчащими, как щетина, худого, утонувшего в своем платье, — и вы будете иметь полное понятие об Аллане Квотермейне, которого обыкновенно называют «охотник Квотермейн», а по месту рождения «Макумацан-англичанин».

Капитан Гуд мало походил на нас. Коротенький, мрачный, очень коренастый человек, с мерцающими черными глазами, с вечным стеклышком в одном глазу. Я назвал его коренастым, но это сказано слишком мягко, скорее он дюжий человек. В последующие годы я должен, к сожалению, сознаться, Гуд начал очень некрасиво толстеть. Сэр Генри уверяет, что все происходит от праздности и обжорства. Гуду это не нравится, хотя он не может отрицать данного факта.

Некоторое время мы сидели молча, потом я зажег лампу, стоявшую на столе, потому что печальный полумрак в комнате сильнее нагонял тоску, наполнявшую сердце человека, похоронившего неделю тому назад все надежды своей жизни. Я открыл шкап, находившийся в стене, и нашел там бутылку виски, несколько бокалов и воду. Я люблю делать все сам, для меня невыносимо вечно видеть кого-нибудь около себя, под боком.

Куртис и Гуд сидели молча, я полагаю потому, что им нечего было сказать мне, что они рады были утешить меня своим присутствием, своим молчаливым сочувствием моему горю, так как это был их второй визит после похорон.

И это верно, что иногда, в тяжелые минуты тоски, нас лучше успокаивает молчаливое присутствие людей, чем разговор, который только раздражает. Мои друзья сидели, курили, пили виски с водой, я стоял у камина, также курил и смотрел на них. Наконец, я заговорил.

— Старые друзья, — сказал я, — как давно мы вернулись из страны Кукуана?

— Три года, — сказал Гуд. — Почему ты спрашиваешь?

— Я спрашиваю потому, что я довольно попробовал цивилизации. Я поеду обратно к дикарям!

Сэр Генри откинул голову на спинку кресла и улыбнулся своей глубокой, загадочной улыбкой.

— Как странно! — сказал он. — А, Гуд?

Гуд таинственно взглянул на меня сквозь свое стеклышко.

— Да, странно, очень странно!

— Я ничего не понимаю, — произнес я, смотря то на одного, то на другого, — и не люблю загадок!

— Не понимаешь, старый дружище? — сказал сэр Генри. — Я объясню тебе. Мы с Гудом шли сюда и толковали. Он говорил…

— Если Гуд что-либо и говорил, — возразил я саркастически, — он ведь мастер болтать. Что же это такое?

— Как ты думаешь? — спросил сэр Генри.

Я покачал головой. Как я мог знать, что болтал Гуд? Он болтает о массе вещей.

— Это относительно маленького плана, который я составил, — именно, если ты захочешь, мы можем отправиться в Африку, в новую экспедицию!

Я подпрыгнул при этих словах.

— Что ты говоришь? — воскликнул я.

— Да, я это говорю, и Гуд тоже говорит! Неправда ли, Гуд?

— Верно! — ответил джентльмен.

— Выслушай, старый дружище! — продолжал сэр Генри, заметно оживляясь.

— Я устал, смертельно устал от безделья, разыгрывая роль сквайра. Больше года я не могу найти себе покоя, как старый слон, почуявший опасность. Я вечно грежу о стране Кукуана, о рудниках царя Соломона и сделался жертвой непреодолимого стремления бежать отсюда, уверяю тебя! Мне до смерти надоело убивать фазанов и куропаток, я нуждаюсь в путешествии. Ты поймешь это чувство, — раз попробовал виски с водой, молока не возьмешь и в рот! Год, проведенный нами в стране Кукуана, кажется мне, стоит всех остальных лет моей жизни, сложенных вместе. Добавлю, что я глуп, что страдаю от этого, но помочь ничем не могу. Я скучаю и, более того, только и думаю убраться отсюда!

Он помолчал и продолжал.

— В конце концов, почему мне не ехать? У меня нет ни жены, ни родных, ни ребят, ни цыплят. Если со мной что-либо случится, то баронетство перейдет к моему брату Георгу и его сыну, как известно. Мне нечего делать здесь!

— А, я так и думал, что, рано или поздно, ты придешь к этому. Ну, теперь ты, Гуд, какие у тебя резоны для путешествия? Есть они?

— Да, — ответил торжественно Гуд, — я ничего не делаю без причины, и если тут замешана дама, то не одна, а несколько!

Я взглянул на него. Гуд — удивительно суетный человек.

— Что же у тебя? — спросил я.

— Если вы желаете знать, — хотя мне нежелательно было бы говорить о деликатном и лично касающемся меня деле, — я скажу вам: я начал слишком толстеть!

— Замолчи, Гуд! — сказал сэр Генри. — Квотермейн, скажи нам, что ты можешь предложить?

Я зажег свою трубку, прежде чем ответить.

— Слыхали ли вы, господа, о горе Кениа? — спросил я.

— Нет, я не знаю такого места! — отвечал Гуд.

— Слыхали ли вы об острове Ламу?

— Нет. Погоди. Не он ли находится почти в 300 милях к северу от Занзибара?

— Да. Слушайте. Вот что я предлагаю вам. Отправимся в Ламу, и оттуда надо сделать 250 миль до Кениа. От Кениа до Лекакизара еще 200 миль, или вроде этого, и там, я уверен, никогда еще не ступала нога белого человека. Затем, если мы пойдем дальше, то вступим в совершенно неизведанную область. Что вы скажете на это, друзья мои?

— Трудный план? — сказал сэр Генри задумчиво.

— Ты прав, — ответил я, — но я решил это, потому что все мы трое отправимся выполнять этот трудный план. Нам нужна перемена жизни, и мы найдем совершенно иную природу, иных людей — полную перемену. Всю мою жизнь я мечтал посетить эти страны, и я надеюсь сделать это раньше, чем умру. Смерть моего мальчика порвала последнюю связь между мной и цивилизованным миром, и я вернулся к моей природной дикости. Теперь я скажу вам другую вещь. В продолжение нескольких лет до меня доходили слухи о великой белой расе, которая, как предполагали, обитает где-то в этом направлении, и я мечтаю увидать этих людей, если они действительно существуют. Если вы, друзья, желаете отправиться со мной, отлично! Если нет, я поеду один!

— Я с тобой, хотя и не верю в твою белую расу! — сказал сэр Генри Куртис, вставая и кладя руку та мое плечо.

— Я тоже! — заметил Гуд. — Я потащусь за тобой! Всеми силами я постараюсь добраться до Кениа и в другое место с трудно произносимым названием и увижу несуществующую белую расу! Вот все, что я скажу!

— Когда ты предполагаешь отправиться? — спросил сэр Генри.

— В этом месяце, — отвечал я. — На пароходе Британской Индии. Ты не уверен в существовании расы, потому что не слыхал о ней, Гуд! Вспомни о рудниках царя Соломона!

Четырнадцать недель прошло со времени этого разговора. После долгих рассуждений и справок, мы пришли к заключению, что нашим исходным пунктом для путешествий к горе Кениа должен быть не Момбаза, а устье реки Тана, на 100 миль ближе к Занзибару.

Мы решили это, благодаря сведениям, которые дал один немецкий путешественник, встретившийся нам на пароходе по пути в Аден. Я думаю, что это самый грязный немец, которого я когда-либо знал, но он был хороший товарищ и дал нам драгоценные сведения.

— Ламу? — сказал он. — Вы едете в Ламу? О, какое это прекрасное место! — он повернул к нам свое жирное лицо и подмигнул с выражением кроткого восхищения. — Полтора года я прожил там и никогда не менял рубашки, совсем никогда!

Прибыв на остров, мы сошли с парохода со всем своим имуществом, и не зная, куда идти, смело направились к дому консула, где были очень гостеприимно приняты.

Ламу — курьезное местечко, но больше всего остались у меня в памяти необычайная грязь и вонь. Это было нечто ужасное. Около консульства тянется взморье, или, вернее, грязный берег, называемый взморьем. Во время отлива берег совершенно гол и служит местом свалки всяких нечистот, отбросов города. Здесь женщины зарывают в прибрежную грязь кокосы, оставляя их тут, пока верхняя шелуха совершенно не сгниет, тогда их вырывают из грязи и из волокон плетут циновки и разные другие вещи. Это занятие переходит по наследству из поколения в поколение, поэтому трудно вообразить и описать все ужасное состояние берега. Я знал много дурных запахов в течение моей жизни, но никогда не ощущал такой ужасающей вони, как здесь, на берегу, когда мы сидели, при свете месяца, под гостеприимной кровлей нашего друга консула. Неудивительно, что народ здесь умирает от лихорадки. Местечко, само по себе, не лишено известной прелести, но это впечатление исчезает под гнетом зловония.

— Куда вы думаете направиться, джентльмены? — спросил гостеприимный консул, когда мы закурили наши трубки после обеда.

— Мы предполагаем отправиться в Кениа, а оттуда в Лекакизера, — отвечал сэр Генри. — Квотермейн слышал что-то о белой расе людей, живущих на неизведанных территориях!

Консул посмотрел на нас, заинтересованный, и ответил, что он также слышал об этом.

— Что вы слышали? — спросил я.

— О, немного. Все, что я знаю, знаю из письма, полученного мною год тому назад от Мекензи, шотландского миссионера, пост которого находится на самом возвышенном пункте реки Тана!

— У вас есть его письмо? — спросил я.

— Нет, я уничтожил его, но помню, что он писал, как один человек явился к нему и заявил, что он путешествовал два месяца, пока добрался до Лекакизера, где не бывал никогда еще белый человек. Там он нашел озеро по имени Лага, затем он пошел дальше, к северо-востоку, и странствовал целый месяц, через пустыни, целые заросли колючего терновника и огромные горы, и, наконец, достиг страны, где жили белые люди в каменных домах. Сначала его приняли очень гостеприимно, но потом жрецы сочли его за дьявола, и народ хотел убить его. Он убежал от них и путешествовал 8 месяцев, добрался, наконец, до миссионерского дома и умер, как я слышал. Вот все, что я знаю. И если вы спросите меня, я отвечу вам, что все это ложь. Но, быть может, вам нужно узнать об этом повернее, поезжайте к миссионеру Мекензи на Тану и расспросите его!

Сэр Генри и я переглянулись. Все это было загадочно.

— Я думаю, что нам придется отправиться туда! — сказал я.

— Отлично, — отвечал консул, — это самое лучшее, что вы можете сделать, но я должен предостеречь вас, что вы имеете ввиду тяжелое путешествие, потому что я слышал, что Мазаи бродят неподалеку, а с ними шутки плохи. Лучше всего, если вы найдете несколько людей в качестве ваших слуг и охотников, и нескольких носильщиков. Правда, с ними вам будет немало хлопот, но все же это окажется дешевле и выгоднее, чем нанимать целый караван. Кроме того, у вас будет меньше риска, что они убегут.

К счастью, в Ламу находилась в это время партия солдат (Ваквафи Аскари). Ваквафи — это скрещенное племя Мазаи и Ватавета. Они представляют собой мужественный народ обладающий многими хорошими качествами зулусов и большой способностью к цивилизации. Все они отличные охотники. Случилось так, что эти люди совершили длинное путешествие с одним англичанином, по имени Джутсон, который отправился из Момбаза — гавань на расстоянии 150 миль от Ламу, — и обошел вокруг Килиманджаро, одной из высочайших гор Африки. Бедняга, он умер от лихорадки на обратном пути, на расстоянии одного дня дороги до Момбаза. Он перенес массу опасностей и не дожил нескольких часов, которые отделяли его от спасения. Охотники похоронили его и прибыли в Ламу. Наш друг консул убедил нас нанять этих людей. На следующее утро мы отправились повидаться с ними, сопровождаемые переводчиком.

Мы нашли их в грязной лачуге, в предместье города. Трое из них сидели у лачуги и выглядели добродушными молодцами, более или менее цивилизованного вида. Мы осторожно объяснили им цель нашего посещения, сначала совсем безуспешно. Они прямо заявили, что не хотят и говорить об этом, что они слишком устали и измучились в долгом путешествии, что сильно горюют о смерти своего хозяина. Они думают отправиться домой и отдохнуть.

Все это звучало неутешительно, и чтобы отвлечь их внимание, я спросил, где находятся остальные. Мне сказали, что их шестеро, а я видел только троих. Один из них сказал мне, что остальные трое спят в лачуге, отдыхают от трудов.

— Сон отягчил их веки, — добавил он, — и сердце их облегчилось. Самое лучшее — это спать, потому что сон дает забвение! К несчастью, человек должен просыпаться!

Наконец, трое остальных мужчин, зевая, вышли из хижины. Первые два были, очевидно, той же самой расы, как те, что стояли передо мной. Но, увидя третьего, я готов был выпрыгнуть из своей собственной кожи. Это был человек высокого роста, грубый, но худощавый, с крепкими стальными мускулами. Один взгляд на него сказал мне, что он был не из Ваквафов, а чистейшей крови зулус. Он вышел, прикрывая рот тонкой, почти аристократической рукой, чтобы

скрыть зевоту. Я сейчас же заметил, что он «Кашла» или человек с кольцом![69] Он отнял руку ото рта, и я увидел энергичное лицо зулуса, с насмешливым ртом, короткой бородой, уже поседевшей, и парой темных соколиных глаз. Я сразу узнал этого человека, хотя не видал его 12 лет.

— Как ты поживаешь, Умслопогас? — спросил я его.

Высокий человек, о происхождении и приключениях которого на его родине ходят целые легенды, известный под именем «Дятла» или «Губителя», взглянул на меня и в удивлении выронил из рук длинный боевой топор. Сейчас же он узнал меня и поклонился.

— Начальник! — сказал он. — Старинный начальник! Великий начальник! Отец! Макумацан! Старый охотник! Губитель слонов, пожиратель львов! Зоркий, осторожный, смелый, спокойный! Его выстрелы всегда метки, его глаза зорки! Он верен друзьям! Отец! Мудрость говорит голосом нашего народа: гора никогда не встретится с горой, но, на рассвете, человек встретится с другим человеком! Слушай! Пришел вестник из Наталя. Макумацан умер! — вскричал он.

— Макумацана больше нет на земле. Это было несколько лет тому назад. Теперь, в этом странном месте, я нахожу Макумацана, моего друга. Тут нечего сомневаться. Старый шакал поседел, но разве глаза его не зорки и зубы не остры? Ха! Ха! Макумацан, помнишь как ты всадил пулю между глаз буйвола? Помнишь…

Я позволил ему болтать, потому что видел впечатление его слов на лицах остальных охотников, которые, казалось, поняли его болтовню. Но потом я прервал его, потому что ненавижу эту манеру зулусов чрезмерно восхвалять человека.

— Молчи! — сказал я. — Я удивляюсь, что вижу тебя с этими людьми! Я оставил тебя начальником на твоей родине. Как ты попал сюда вместе с этими чужеземцами?

Умслопогас облокотился на ручку своего длинного топора, с прекрасно сделанной роговой рукояткой, и лицо его омрачилось.

— Отец мой! — отвечал он. — Мне надо сказать тебе, но я не могу говорить перед этой сволочью, — он взглянул на солдат Ваквафи, — мои слова годны только для твоих ушей. Отец мой, я скажу тебе, — лицо его еще более потемнело, — одна женщина смертельно оскорбила и обманула меня, покрыла мое имя позором, моя собственная жена, круглолицая девушка, обманула меня. Но я избежал смерти, убил тех, которые искали убить меня. Вот этим топором я ударил три раза: направо, налево и в лоб, — ты помнишь, как я бью, и убил трех человек. Потом я убежал, и хотя я не молод, но ноги мои легки, как ноги антилопы, и никто не поймает меня на бегу. Я бежал из своего собственного крааля, и за мной гнались убийцы и выли, словно собаки на охоте. Спрятавшись, я выследил ту, которая меня обманула, когда она шла за водой к источнику. Подобно тени смерти, я налетел на нее и ударил ее топором. Ее голова упала в воду. Тогда я бежал к северу. Три месяца блуждал я, не останавливаясь, не отдыхая, все подвигаясь вперед, пока не встретил белого охотника. Он умер, а я пришел сюда с его слугами. Ничего у меня нет. Я происхожу от высокого рода, от крови Чеки, великого царя-начальника — и теперь я странник, человек, не имеющий крааля. Ничего у меня нет, кроме топора. Они отняли у меня мой скот, взяли моих жен, мои дети не увидят более моего лица! Вот этим топором, — он вертел вокруг головы свое ужасное оружие, — я пробью себе новую дорогу. Я все сказал!

— Умслопогас, — сказал я, — я давно знаю тебя. Ты самолюбив, родился от царственной крови и, пожалуй, превзошел самого себя теперь. Несколько лег тому назад, когда ты составил заговор против Цетивайо, я предостерег тебя, и ты послушался. Теперь, когда меня не было с тобой, ты натворил всяких бед. Но что сделано, то сделано. Забудем это! Я знаю тебя, Умслопогас, за великого воина царской крови, презиравшего смерть. Выслушай меня. Видишь ли ты этого высокого человека, моего друга? — я показал ему на сэра Генри. — Он такой же великий воин, как ты, так же силен, как ты, и, пожалуй, шире тебя в плечах. Его зовут Инкубу. А вот другой, видишь, с круглым животом, блестящими глазами и веселым лицом. Его зовут Бугван «Стеклянный глаз», он хороший человек и происходит из странного племени, которое проводит всю жизнь на воде и живет в плавучих краалях. Нас трое, и мы отправляемся путешествовать внутрь страны, пройдем белую гору (Кениа) и вступим в неизведанные области. Мы не знаем, что будет с нами, мы будем охотиться, искать приключений, новых мест, потому что нам надоело сидеть в городе и видеть одно и то же вокруг себя. Хочешь идти с нами? Ты будешь начальником наших слуг, но что с нами будет, я не знаю. Раньше мы путешествовали уже втроем, брали с собой одного человека — Умбона — и оставили его начальником великой страны, повелителем убранных перьями воинов, которые повиновались одному его слову. Что будет теперь — неизвестно. Может быть, смерть ждет нас. Хочешь идти с нами, или боишься, Умслопогас?

Старый воин засмеялся.

— Ты не совсем прав, Макумацан, — сказал он, — не самолюбие довело меня до падения, — а позор и стыд мне, — красивое женское лицо! Но забудем это. Я иду с вами. Жизнь или смерть впереди, что мне за дело, если можно убивать, если кровь потечет рекой. Я старею, старею, и все-таки я великий воин среди воинов! Посмотри! — он показал мне бесчисленные рубцы, шрамы, царапины на груди и руках. — Знаешь, Макумацан, сколько человек убил я в рукопашном бою? Сосчитай, Макумацан! — он указал мне на пометки, сделанные на роговой рукоятке топора. — Сто три! Я не считаю тех, кому я вскрыл живот.[70]

— Довольно, — сказал я, заметив, что его трясет, как в лихорадке, — замолчи! Ты поистине «Губитель»! Мы не любим слушать об убийствах. Слушай, нам нужны слуги. Эти люди, — я указал на Ваквафи, которые отошли в сторону во время нашего разговора, — не хотят идти с нами!

— Не хотят идти? — вскричал Умслопогас. — Какая это собака не хочет идти, когда мой отец приказывает? Ты, слушай! — одним сильным прыжком он очутился около солдата, с которым я говорил ранее, схватил его за руку и крепко сжал. — Собака! — повторил он, сильно сжимая руку испуганного человека. — Ты сказал, что не пойдешь с моим отцом? Скажи еще раз, и я задушу тебя… — его длинные пальцы впились в горло Ваквафи, — скажи, и те остальные… Разве ты забыл, как я служил твоему брату?

— Нет, мы пойдем с белым человеком! — пробормотал тот.

— Белый человек! — продолжал Умслопогас с притворно усиливающейся яростью. — О ком ты говоришь, дерзкая собака?

— Мы пойдем с великим начальником!

— То-то! — сказал Умслопогас спокойным голосом и внезапно отнял руку, так что солдат упал назад. — Я так и думал!

— Этот Умслопогас имеет сильное нравственное воздействие на своих спутников! — заметил потом Гуд.

Глава 2

Скоро мы покинули Ламу и через десять дней очутились в местечке Чарра, на реке Тана, испытав много разных приключений, о которых не стоит говорить. Между прочим, мы посетили разрушенный город, который, судя по многочисленным развалинам мечетей и каменных домов, был очень населенным местом. Эти разрушенные города, а их тут несколько, — относятся к глубокой древности, и, я думаю, были богаты и имели значение еще во времена Ветхого Завета, когда они служили центром торговли с Индией. Но слава их исчезла, когда прекратилась торговля невольниками. Там, где когда-то богатые торговцы, собравшиеся со всех концов мира, толпились и торговали на площадях, громко ревет лев, охраняя свое логовище, и вместо болтовни невольников и пронзительных голосов барышников по разрушенным проходам и коридорам звучит эхо его ужасного рычанья. Тут, в ограде, где валялся всевозможный мусор, мы нашли два огромных камня удивительной красоты и жалели, что не могли унести их особой. Нет сомнения, что они украшали собой вход во дворец, от которого не осталось и следа.

Исчезло, все исчезло! Подобно благородным господам и дамам, жившим за этими воротами, города эти кипели когда-то жизнью, теперь погибли, как Вавилон и Ниневия, как погибнут в свое время Лондон и Париж. Ничто не вечно

— таков непреложный закон. Мужчины, женщины, империи, города, троны, власть, могущество, горы, реки, моря, миры, пространства — все погибнет. В этих заброшенных развалинах моралист увидит символ участи всей вселенной.

В Чарра мы жестоко поссорились с начальником наших носильщиков, которых мы наняли идти дальше. Он вздумал заломить с нас небывалую цену.

В конце концов, он грозил нам призвать Мазаи. В эту же ночь он бежал со всеми носильщиками, стащив большую часть нашего имущества, которую им поручено было нести.

К счастью, им не удалось утащить наши винтовки, одежду; разумеется, не из деликатности, а потому, что вся поклажа оказалась в руках пятерых Ваквафи.

После этого мы ясно поняли, что нам надо бросить всякую мысль о караванах и носильщиках, да и имущества у нас осталось немного. Куда и как нам отправиться теперь?

Гуд быстро решил эту задачу.

— Здесь вода, — сказал он, указывая на реку, — и вчера я видел туземцев, которые в пирогах охотились за гиппопотамами. Я знаю, что дом миссионера Мекензи находится на реке Тане. Почему бы не поехать туда в лодках?

Это блестящее предложение было встречено с радостью. Я решил купить нужные пироги у туземцев. Через три дня я успел заполучить две больших пироги, каждая из них была выдолблена из огромного бревна и могла вместить шесть человек с багажом. За эти две пироги мы отдали все оставшееся у нас платье и некоторые веши.

На следующий день мы пустились в путь на двух пирогах. В первой находились Гуд, сэр Генри и трое солдат Ваквафи, во второй сидели я, Умслопогас и остальные двое солдат. Нам пришлось ехать вверх по реке, и мы попробовали пустить в дело наши четыре весла и работали все, кроме Гуда, как невольники. Это была тяжелая, утомительная работа.

Гуд, едва успев войти в лодку, очутился в родной стихии и принял команду над нами. Он хорошо командовал. На суше Гуд был вежливый джентльмен, с мягкими манерами, любивший подурачиться. На воде же он стал сущий демон. Он знал в совершенстве все, что касалась воды и плавания, от морской торпеды до уменья держать весло в африканских пирогах, а мы ровно ничего не знали. Его понятия о дисциплине были очень строги, можно сказать, он оказался нашим повелителем на воде и сторицей отплатил нам за небрежность, с которой мы относились к нему на суше. Но, с другой стороны, я должен сказать, что он удивительно хорошо правил лодкой.

Через день Гуду удалось с помощью кой-какого платья приделать паруса к каждой пироге, что несколько облегчило наш труд. Течение было очень сильно, и мы с трудом плыли по двадцать миль в день.

Мы отправлялись в путь на рассвете и плыли до десяти часов, когда солнце начинало жечь так, что грести было невозможно. Тогда мы выходили на берег, съедали наш скромный обед, после которого спали или занимались чем-нибудь до трех часов.

В три часа мы снова отправлялись в путь, до заката солнца, когда останавливались на ночлег. Однажды вечером, пристав к берегу. Гуд задумал, с помощью Аскари, устроить загородку из терновых кустов и развести огонь. Я, сэр Генри и Умслопогас отправились подстрелить что-нибудь к ужину. Задача была легкая, потому что на берегах Таны водится много всякого зверья и дичи. Однажды ночью сэр Генри убил самку жирафа, мозговая кость которой — великолепное блюдо.

Мне удалось убить пару косуль. Иногда мы разнообразили наш стол, убивая гвинейских кур или павлинов, или ловили прекрасную рыбу, которой изобилует Тана.

Через три дня с нами произошло неприятное приключение. Мы пристали к берегу, по обыкновению, на ночлег, как вдруг заметили невдалеке человеческую фигуру, очевидно, поджидавшую нас. Одного взгляда было достаточно, чтобы я узнал молодого воина из племени Мазаи Эльморен.

Если бы я даже усомнился в этом, то все сомнения мои рассеялись при испуганном крике наших Ваквафи: «Мазаи!»

Какую дикую, воинственную фигуру представлял он из себя! Я привык к виду дикарей, но скажу, что никогда не видел лица более свирепого и внушающего ужас. Он был громадного роста, почти как Умслопогас, и красив, но красотой дьявола. В правой руке он держал копье в пять с половиной футов длины, причем только клинок имел два с половиной фута. В его левой руке находился большой эллиптической формы щит из кожи буйвола, на котором были нарисованы странные геральдические надписи. На плечах его лежал капюшон из соколиных перьев, а вокруг шеи была надета полоса бумажной пестрой материи. Обычная его одежда из козлиной кожи была завязана узлом, в виде пояса, а на боку торчал меч, который представляет из себя кусок стали, вложенный в деревянные ножны. Самой замечательной принадлежностью из всего его одеяния была шапка из страусовых перьев, которая сходилась у подбородка и шла кругом всего лица, удивительно оттеняя сатанинское выражение физиономии дикаря в рамке пестрых перьев. Вокруг лодыжек болталась черная бахрома, а на ногах были надеты шпоры, из-под которых торчали пучки прекрасного черного обезьяньего волоса.

В таком наряде стоял Мазаи Эльморен, поджидая наши пироги. Я не мог различить всех подробностей его костюма, совершенно подавленный общим впечатлением и мыслью о том, что мы должны предпринять.

Пока мы размышляли о том, что нам делать, воин двинулся с места, махнул на нас копьем и исчез.

— Гола! — закричал сэр Генри с другой лодки. — Наш друг, начальник каравана, сдержал свое слово и выдал нас Мазаи. Не опасно ли пристать к берегу?

Я думал, что это небезопасна; но, с другой стороны, мы не могли ничего состряпать в пироге, чтобы поесть, а есть хотелось всем. Наконец, Умспопогас ускорил наше решение, заявив, что пойдет на разведку, и пополз в кустарник, как змея, а мы остались ждать его на воде. Через полчаса он вернулся и сказал нам, что мы видели не Мазаи, а просто воина-дикаря, что он сам выследил место, где они, действительно, расположились лагерем, и по некоторым признакам думает, что Мазаи тронулись не более, как час тому назад. Воин, которого мы видели, был послан с донесением о нашем появлении. Мы причалили к берегу, расположились кружком, поужинали и принялись обсуждать всю опасность нашего положения. В сущности, возможно, что появление воина вовсе не грозит нам ничем, что он один из шайки, посланный грабить и убивать людей из вражеского племени. Но когда мы вспомнили угрозу наших носильщиков и зловещее помахивание копьем в нашу сторону, дело показалось нам несколько иным. Одно было несомненно, что отряд Мазаи следил за нами и ждал удобного случая, чтобы напасть на нас.

У нас было два выхода: или идти вперед, или убираться назад. Последнее было отвергнуто всеми, тем более, что, отступая, мы могли наткнуться на еще большие опасности. Поэтому решили отправиться вперед во что бы то ни стало. Рассудив, что спать на берегу небезопасно, мы забрались в пироги и отвели их на середину реки, прикрепив их, вместо якоря, к большим камням толстыми веревками, сделанными из волокон кокоса.

Здесь москиты усердно накинулись на нас, и это, вместе с боязнью за свою безопасность, отогнало сон от меня, хотя другие спали, не обращая внимания на москитов. Я лежал, курил, размышлял, обдумывал, главным образом, как бы избежать Мазаи. Была чудная лунная ночь, и, несмотря на москитов и на опасность заболеть лихорадкой, ночуя на реке, несмотря на судорогу в моей правой ноге от неудобного положения в пироге, на то, что спящие Ваквафи отчаянно храпели, я поистине наслаждался чудной ночью. Лучи месяца играли на поверхности реки, воды которой неуклонно стремились к морю, как человеческая жизнь к могиле. На берегах царил мрак, и ночной ветер печально вздыхал в тростниках. Слева от нас, на берегу реки, находилась песчаная отмель, на которой не было деревьев. Тут я мог различить целое стадо антилоп, подошедших к воде пить. Как вдруг раздалось зловещее рычание, и все они испуганно убежали. Через несколько минут я увидел массивную фигуру его величества, царя зверей, явившегося запивать свой обед. Он медленно двигался в тростниках в пятидесяти шагах от нас, а еще через несколько минут исполинская черная масса выделилась из воды и захрапела.

Это был гиппопотам. Он был так близко от меня, что я видел, как он, движимый любопытством узнать, что такое представляют из себя наши пироги, открыл свою пасть, посмотрел и широко зевнул, давая мне возможность полюбоваться своими клыками.

Я хотел было всадить ему пулю, но, подумав, оставил его в покое, тем более, что он был слишком тяжел дли нашей пироги. Скоро он бесшумно исчез из виду. При взгляде вправо, на берег, мне показалось, что я вижу темную фигуру, прячущуюся за деревьями. У меня очень острое зрение, так что я был уверен, что вижу кого-то, но был ли это зверь, птица или человек — я не мог различить.

В это время темное облачко закрыло месяц, лес затих. Вдруг раздался резкий, хорошо мне знакомый крик совы, повторившийся настойчиво несколько раз. После этого наступила полнейшая тишина, только ветер шумел среди деревьев и в тростнике.

Неизвестно почему, меня охватило странное нервное возбуждение. Особых причин пока не было, потому что путешественник в Центральной Африке постоянно окружен опасностями, но, тем не менее, я не мог успокоиться. Обыкновенно я смеюсь и не верю разным предчувствиям, но теперь, помимо моей воли, мной овладело гнетущее предчувствие близкой опасности. Холодный пот выступил на моем лбу, но мне не хотелось будить других. Я чувствовал, что страх мой возрастает, пульс слабо бился, как у умирающего человека, нервное состояние дошло до крайности. Это ощущение вполне знакомо тому, кто подвержен кошмарам. Но моя воля торжествовала над страхом, я продолжал полулежать в пироге, повернув лицо в сторону Умслопогаса и двоих Ваквафи, спавших около меня.

На некотором расстоянии я слышал всплески гиппопотама, затем крик совы

повторился неестественно визгливым вскриком.[71] Ветер жалобно тянул раздирающую сердце песню. Над нашими головами стояло мрачное облако, а под нами — холодная, черная масса воды. И я ощущал дыхание смерти в окружающем мраке! Это было гнетущее ощущение.

Вдруг я почувствовал, что кровь застала в моих жилах, и сердце перестало биться. Показалось это мне, или мы двигаемся? Я перевел взгляд на другую лодку за нами, но не видел ее, а вместо нее заметил худую, черную руку, протянутую над пирогой.

Неужели это кошмар? В ту же минуту темное дьявольское лицо показалось из воды. Пирога покачнулась, блеснул нож, раздался ужасный крик одного из спавших Ваквафи, и что-то теплое брызнуло мне в лицо.

В одно мгновение я очнулся, понял, что это не кошмар, а нападение Мазаи. Схватив первое, что попалось под руку — это был топор Умслопогаса — я изо всей силы ударил им по тому месту, где видел руку с ножом. Удар пришелся прямо по руке и отрубил всю кисть. Дикарь не издал ни стона, ни крика. Явившись, как привидение, он исчез так же таинственно, оставив после себя отрубленную руку, все еще сжимающую меч, воткнутый в сердце нашего бедного Ваквафи.

Между дикарями произошло смятение, и мне показалось, не знаю, верно ли это было, что несколько голов скользнули по воде к правому берегу, у которого должна была скоро очутиться наша пирога, так как якорная веревка была перерезана.

Как только я освоился с обстановкой, я понял план дикарей. Они перерезали веревку, чтобы пирогу естественным течением реки прибило к берегу, где ждал отряд воинов с копьями, готовый перебить всех нас.

Схватив весло, я велел Умслопогасу взять другое, — оставшийся в живых Аскари был ни жив, ни мертв от страха, — и мы принялись усердно грести к середине реки, и как раз вовремя, потому что через несколько минут мы оказались бы у берега, и тогда нам всем грозила смерть.

Как только мы достаточно отдалились от берега, то поспешили узнать, уцелела ли наша другая пирога.

Тяжелая и опасная это была работа к окружающем мраке! Очевидно милосердный Бог руководил нами. Наконец, усердно работая веслами, мы увидали нашу другую пирогу и были рады узнать, что на ней все благополучно.

Несомненно, та же самая черная рука дикаря, которая перерезала нашу веревку, намеревалась сделать это и с другой пирогой, если бы дикаря не погубила непреодолимая наклонность убивать при всяком удобном случае. И хотя это стоило жизни одному из нас, но зато спасло всех остальных от гибели! Не явись эта черная рука, этот призрак около лодки, — я никогда до смерти не забуду этой минуты, — пирога была бы у берега, прежде, чем я мог понять, что случилось, и эта история не была бы написана мной!

Глава 3

Мы прикрепили остатки нашей веревки к другой пироге и стали ожидать рассвета, поздравляя друг друга с избавлением от страшной опасности, что было скорее милостью к нам Провидения, чем результатом наших собственных усилий. Наконец, начало светать. Редко так радостно встречал я рассвет. На дне пироги лежал несчастный Аскари и около него окровавленная рука дикаря. Я не мог выносить этого зрелища. Взяв камень, который служил якорем для пироги, я привязал к нему убитого человека и бросил его в воду. Он пошел ко дну, и только пузыри остались на воде после него. Ах! Когда придет время, большинство из нас канет в Лету, оставив за собой только пузыри — единственный след нашего существования! Руку дикаря мы также бросили в реку. Меч, который мы вытащили из груди убитого, был очень красивой, очевидно, арабской работы, с рукояткой из слоновой кости, отделанной золотом. Я взял его себе вместо охотничьего ножа, и он оказался очень полезным мне. Один из Ваквафи перебрался в мою пирогу, и мы снова пустились в путь в невеселом расположении духа, надеясь добраться до миссии только ночью.

Через час после восхода солнца полил сильный дождь, еще более ухудшивший наше положение. Мы промокли до костей, так как не могли укрыться от дождя в пирогах. Ветер упал, и паруса были бесполезны; мы ползли потихоньку с помощью весел.

В одиннадцать часов мы пристали к левому берегу; дождь несколько утих, и мы развели огонь, поймали и зажарили рыбу, не смея пойти в лес поохотиться. В два часа мы тронулись в путь, взяв с собой запас жареной рыбы.

Дождь полил еще сильнее. Плыть по реке становилось все труднее, благодаря камням, мелководью и чрезвычайно сильному течению. Очевидно было, что к ночи нам не добраться до гостеприимной кровли миссии — перспектива не особенно приятная! В пять часов пополудни, совершенно измученные, мы могли ясно определить, что находимся почти в 10 милях от миссии. Примирившись с этим, мы должны были позаботиться о безопасном ночлеге.

Мы не решились пристать к берегу, покрытому густой растительностью, где могли спрятаться Мазаи. К счастью, мы заметили маленький скалистый островок на середине реки. Мы сейчас же пристали к нему, крепко привязали пироги и вышли на землю, стараясь устроиться возможно комфортабельнее, насколько позволяли обстоятельства. Что касается погоды, то она была отвратительна: дождь пронизывал нас до костей, мешая развести огонь. Одно обстоятельство несколько утешало нас. Наши Аскари объявили, что ничто не заставит Мазаи напасть на нас в такую погоду, так как они не любят дождя и ненавидят даже самую мысль о мытье. Мы поели невкусной холодной рыбы, все, за исключением Умслопогаса, который, как истый зулус, не выносил ее, и выпили водки, которой у нас, к счастью, осталось несколько бутылок. Это была самая тяжелая ночь, которую мне пришлось пережить, за исключением, пожалуй, той ночи, когда мы, трое белых людей, готовы были погибнуть от холода во время нашего путешествия в страну Кукуанов. Ночь тянулась бесконечно, и я боялся, что наши Ваквафи умрут от дождя и холода; они, наверное, умерли бы, если бы я не давал им небольших порций водки. Даже такой закаленный, старый воин, как Умслопогас, живо ощущал все неудобство нашего положения, хотя, в противоположность Ваквафи, которые стонали и жаловались на свою судьбу, он не произнес ни одной жалобы. Под утро мы услыхали крик совы и начали готовиться к нападению врага, хотя я не думаю, чтобы мы могли оказать серьезное сопротивление. Но сова на этот раз оказалась настоящей, да и сами Мазаи, наверное, чувствовали себя так скверно, что и не помышляли о нападении.

Наконец, первые лучи рассвета скользнули по воде, и дождь перестал. Появилось лучезарное солнце, прогнало туман и обогрело воздух. Измученные, истощенные, мы поднялись и пошли отогреваться в ярких лучах, чувствуя горячую благодарность к солнцу. Я вполне понимаю, почему первобытные народы боготворили солнце, которое играло слишком большую роль в их жизни.

Через полчаса мы пустились в путь с помощью попутного ветра. Вместе с солнцем к нам вернулось хорошее расположение духа, и мы готовы были смеяться над опасностями предшествовавшей ночи. В одиннадцать часов, когда ми подумывали, по обыкновению, остановиться на отдых и попытаться застрелить какую-нибудь дичь на обед, внезапный поворот реки открыл перед вами картину настоящего европейского дома, с верандой вокруг, превосходно расположенного на холме и окруженного высокой каменной стеной и рвом.

Над домом широко разрослась огромная, ветвистая сосна, верхушку которой мы видели несколько раз за последние два дня, не подозревая, что она растет в самой миссии. Я первый увидел дом и не мог удержаться от радостного возгласа, к которому присоединились другие. Мы и не подумали останавливаться теперь на берегу, а усердно принялись грести, и хотя дом казался близко, однако, мы плыли долго и только в час причалили к берегу, на котором высился дом миссии. Выйдя на берег, мы заметили три фигуры, спешивших нам навстречу, одетых в обычный английский костюм.

— Господин, дама и девочка, — воскликнул Гуд, вглядываясь в трио сквозь свое стеклышко, — шествуют самым цивилизованным манером, по прекрасному саду нам навстречу. Повесьте меня, если это не самая любопытная вещь, которую мы видели!

Гуд был прав. Странно было видеть здесь этих европейцев; это походило на сон или на сцену из итальянской оперы. Но сон обратился в действительность, когда мы услыхали слова, обращенные к нам на чистейшем шотландском наречии:

— Здоровы ли вы, господа? — сказал мистер Мекензи, седоволосый, угловатый человек, с добрым лицом и красными щеками. — Надеюсь, что вижу вас в полном здравии. Туземцы сказали мне, что час тому назад выследили две лодки с белыми людьми, плывущие по реке, и мы поспешили встретить вас!

— Я так рада снова увидеть белых людей! — произнесла дама, прелестная, изящная на вид особа.

Мы сняли шляпы и представились.

— А теперь, вы, наверное, устали и проголодались, господа! — сказал мистер Мекензи. — Пойдемте! Мы очень рады видеть вас! Последний белый человек, который приехал к нам год тому назад, был Альфонс — вы его увидите!

Мы пошли по откосу холма, нижняя часть которого была отгорожена и представляла собой сады, полные цветов и овощей. По углам этих садов группировались грибообразные хижины, занимаемые туземцами, которым покровительствовал мистер Мекензи. В центре садов была проложена дорожка, окаймленная по обеим сторонам рядами апельсиновых деревьев; они были посажены не более десяти лет тому назад, но в этом прекрасном климате разрослись до невероятных размеров и были обременены золотистыми плодами. После довольно крутого подъема, мы подошли к прекрасной ограде, заключавшей пространство земли в 4 акра, где находился собственный сад, дом, церковь и другие строения мистера Мекензи, на самой вершине холма. И что это был за сад! Я всегда любил хорошие сады и всплеснул руками от восторга, когда увидел сад миссионера. Рядами стояли здесь все лучшие европейские плодовые деревья. На вершине холма климат был так ровен, что все английские растения, деревья, цветы произрастали великолепно, были даже некоторые разновидности яблок. Была здесь земляника, томаты, и какие еще! Дыни, огурцы, всевозможные виды растений и плодов…

— Великолепный у вас сад! — сказал я с восхищением и с некоторой завистью.

— Да, — ответил миссионер, — сад очень хорош и вполне вознаграждает все мои труды. И климат здесь благодатный! Если вы посадите в землю персиковую косточку, она принесет вам плод через три года, а черенок розы зацветет через год. Прекрасный климат!

Мы подошли ко рву, наполненному водой, на другой стороне которого возвышалась каменная стена с бойницами в 8 футов вышины.

— Там, — сказал мистер Мекензи, указывая на ров и стену, — за этой стеной «magnum opus», там — церковь, а по другой стороне — дом. Мне потребовалось двадцать человек туземцев, которые два года рыли ров и строили стену, и я не был спокоен, пока работы не были окончены. Теперь я вполне огражден от всех дикарей Африки, потому что поток, наполняющий ров, вытекает из-под стены, журчит одинаково летом и зимой, и я всегда держу в доме запас провизии на четыре месяца!

Пройдя по дощечке через ров, мы пролезли через узкое отверстие в стене и вошли во владения мистера Мекензи, именно, в его чудный сад, красоту которого трудно описать. Я никогда не видел таких роз, гардений, камелий (редкие сорта даже в Англии). Тут была целая коллекция прекрасных луковиц, собранных маленькой дочкой миссионера, мисс Флосси. В середине сада журчал фонтан, с каменным, очень красиво устроенным бассейном. Дом представлял собой массивное строение, с прелестной верандой, и был построен в виде четырёхугольника, четвертая сторона которого, вмещавшая кухню, была отделена от дома. Прекрасный план постройки в такой жаркой стране!

В центре четырехугольника находился самый замечательный предмет из всего виденного нами в этом прелестном месте — оригинальное дерево, имевшее триста футов в вышину; ствол его имел 16 футов в диаметре. Высоко, на семьдесят футов, поднимался прямой прекрасный ствол, без единой ветви, а наверху широко разрослись темно-зеленые сучья, имевшие вид гигантских листьев, раскинулись над домом и садом, осенили его благодатной тенью и в то же время, благодаря вышине, не препятствовали свету и воздуху проникать в дом.

— Какое замечательное дерево! — воскликнул сэр Генри.

— Да, вы правы, удивительно красивое дерево! Во всей стране, насколько я знаю, нет такого другого! — ответил миссионер. — Я называю его сторожевой башней. Когда мне нужно, я прикрепляю веревку к нижним сучьям и поднимаюсь на дерево со зрительной трубой. Я могу видеть с дерева на 15 миль кругом. Но я забыл, что вы голодны, а обед готов. Идемте, друзья мои! Я расскажу вам, как мне удалось заполучить французского повара!

Он направился к веранде. Я последовал за ним. В это время дверь, ведущая из дома на веранду, отворилась, и появился маленький, проворный человек, одетый в синюю бумазейную куртку, в кожаных башмаках, замечательный своим хлопотливым видом и огромными черными усами.

— Мадам позволит мне доложить, что обед подан? Господа, мой привет вам! — внезапно, увидев Умслопогаса, который стоял позади нас и играл своим топором, он всплеснул руками от удивления. — Ах, какой человек! — вскричал он по-французски. — Какой ужасный дикарь! Заметьте, какой у него страшный топорище!

— Что вы там болтаете, Альфонс? — спросил мистер Мекензи.

— Болтаю? — возразил маленький француз, не отводя глаз от Умслопогаса, вид которого, казалось, совершенно очаровал его. — Что я болтаю? Я говорю об этом черном господине!

Все мы засмеялись, а Умслопогас, заметив, что сделался предметом общего внимания, свирепо нахмурился.

— Черт возьми! — вскричал Альфонс. — Он сердится, делает гримасы. Мне это не нравится. Я исчезаю!

Он быстро убежал. Мистер Мекензи присоединился к общему смеху.

— Странный характер у Альфонса! — сказал он. — Потом я расскажу вам его историю. А пока пойдем пробовать его стряпню!

— Скажите мне, — сказал сэр Генри, когда мы уселись за превосходно приготовленный обед, — как вам удалось залучить французского повара в эту дикую страну?

— Он приехал сюда по своему собственному желанию и просил принять его в услужение. Вы можете попросить его рассказать вам свою историю!

Когда обед был окончен, мы закурили трубки, и сэр Генри описал гостеприимному хозяину все наши путешествие.

— Очевидно, — сказал миссионер, — что эти ракалии Мазаи выследили вас, и я очень рад, что вы благополучно добрались сюда. Не думаю, чтобы они решились напасть на вас здесь. К несчастью, почти все мои люди ушли с караваном, около двухсот человек, а здесь осталось не более двадцати человек, чтобы отразить внезапное нападение. Во всяком случае, я отдам сейчас же кое-какие приказания!

Подозвав черного человека, стоявшего у сада, он подошел к окну и что-то сказал ему на туземном диалекте. Человек выслушал, поклонился и ушел.

— Смею надеяться, — сказал я, когда он вернулся на свое место, — что мы не причиним вам столько тревоги. Мы уйдем раньше, чем эти кровожадные негодяи осмелятся беспокоить вас!

— Вы не уйдете. Если Мазаи идут, то придут, и я полагаю, что мы устроим им теплую встречу. Я не способен указать человеку на дверь ради всех дикарей на свете!

— Я помню, — продолжал я, — консул в Ламу говорил мне, что у него есть ваше письмо, в котором вы писали, будто к вам приходил человек, заявивший, что он видел белых людей внутри страны. Как вы думаете, правда ли это, или вымысел? Я спрашиваю потому, что до меня доходили слухи о существовании этой белой расы!

Вместо ответ миссионер вышел из комнаты и вернулся, держа в руках курьезнейший длинный меч.

Весь клинок его, толстый и острый, был странно раскрашен, но меня удивило более всего, что края меча, остро отточенные, несмотря на

существование клинка, были великолепно отделаны золотом.[72]

— Видели ли вы когда-нибудь такой меч? — спросил мистер Мекензи.

Мы осмотрели оружие и покачали головой.

— Хорошо, я показал вам меч, потому что его мне принес человек, который сказал, что видел белых людей, и это оружие более или менее подтверждает правдивость его слов, хотя я принял все его россказни за басню. Я скажу вам все, что знаю об этом!

— Однажды, после полудня, я сидел на веранде, как вдруг вошел бедный, жалкий, усталый человек. Я спросил его, откуда он пришел, и что ему надо. Он пустился в длинное повествование о том, что он принадлежал к племени, жившему далеко на севере, которое было уничтожено другим, враждебным племенем, что он с немногими, оставшимися в живых, бежал далее на север и прошел озеро, по имени Лага. Затем, кажется, путь его лежал к другому озеру, находившемуся в горах; «озеро без дна» так назвал он его. Здесь его жена и брат умерли от какой-то заразной болезни, — вероятно, от оспы, — и народ прогнал его из своих селений. Десять дней шатался он по горам и, наконец, очутился в густом лесу, где его нашел белый человек, который охотился и привел его к белым людям, жившим в больших каменных домах. Тут он прожил с неделю, пока однажды, ночью, к нему не пришел человек с белой бородой, «человек, который лечит» — так сказал он мне, — исследовал и осмотрел его. После этого его отвели опять в лес, на границу пустыни, дали ему пищи и этот меч и оставили одного.

— Так, — произнес сэр Генри, слушавший с большим интересом, — что же дальше?

— Согласно его словам, он перенес много страданий и лишений, неделями питался только корнями растений, ягодами и тем, что ухитрялся поймать или убить. Наконец, он добрался до нас. Я так и не узнал всех подробностей его путешествия, потому что велел ему прийти на другой день и приказал старшему из слуг позаботиться о нем. Слуга увел его. Бедняк страдал чесоткой, и жена моего слуги не хотела пустить его в хижину из боязни заразиться. Ему дали одеяло и велели спать на воздухе. К несчастью, поблизости от нас бродил лев, который заметил несчастного, прыгнул на него и откусил ему голову. Никто из людей не подозревал об этом. Так кончилась его жизнь и вся история о белых людях, и я не знаю сам, правда это или вымысел! Как вы думаете, мистер Квотермейн?

— Я тоже не знаю, — отвечал я, — но в этой дикой стране так много загадочного, что мне будет досадно, если вся история окажется вымыслом! Во всяком случае, мы попытаемся и поищем! Мы намереваемся отправиться к Лекакизаре, а оттуда, если будем живы, к озеру Лага. Если там живут белые люди, мы найдем их!

— Вы — отважный народ, друзья мои, — сказал миссионер с легкой улыбкой.

Глава 4

После обеда мы осмотрели все здание и все строения миссии. Я должен сознаться, что это прекраснейший уголок во всей Африке.

Мы вернулись на веранду, где нашли Умслопогаса за его любимым занятием,

— он усердно чистил винтовки. Это была единственная работа, которую он признавал, потому что начальник зулусов не мог унизить своего достоинства какой-нибудь другой работой. Курьезное зрелище представлял из себя огромный зулус, сидящий на полу, тогда как его боевой топор стоял около него, прислоненный к стене. Его тонкие аристократические руки деликатно и заботливо чистили механизм винтовок. Он придумал имя каждой винтовке. Одну, принадлежавшую сэру Генри, он называл «Громобой», другую маленькую, но дающую сильный выстрел — прозвал «малюткой, которая говорит, словно хлещет». Винчестеры он называл «женщины, которые говорят так быстро, что не различишь одного слова от другого», винтовки Мартини он называл «обыкновенным народом», и так все до одной. Курьезно было слышать, как он, во время чистки, разговаривал с ними, как с людьми, шутил с самим добродушным видом. Он беседовал также со своим топором, считая его, кажется, задушевным другом, и целыми часами рассказывал ему свои приключения. С присущим ему юмором, он назвал свои топор «Инкози-каас», что значит «начальница» на языке зулусов. Я удивлялся такому названию и, наконец, спросил его об этом. Он объяснил мне, что его топор — женского пола, потому что у него женская привычка глубоко проникать во все. Он добавил, что его топор заслуживает названия «начальницы», так как все люди падают перед ним, подавленные его силой и красотой. Кроме того, Умслопогас советовался со своим топором во всех затруднениях, потому что этот топор, по его словам, обладает большой мудростью, так как «заглянул в мозги многих людей».

Я взял топор и долго рассматривал ужасное оружие. Роговая рукоятка имела около трех футов длины, с шишкой на конце, величиной с апельсин, чтобы не скользила рука. Около этого набалдашника было сделано много зарубок, обозначавших число людей, убитых топором. Он был сделай из прекраснейшей стали и хорошо отшлифован. Умслопогас не знал, наверное, происхождения этого топора, так как взял его из рук человека, которого убил несколько лет тому назад.[73] Топор не был тяжел, весил всего 21/2 фунта, как я думаю, но в руках Умслопогаса был смертоносным орудием. Обыкновенно он с силой ударял врага несколько раз набалдашником топора, употребляя острие только в особых случаях. Благодаря этой привычке долбить врага, он и получил прозвище «Дятел». Умслопогас дорожил своим замечательным и ужасным оружием больше собственной жизни. Он выпускал его из рук только, когда ел, но и тогда топор лежал у него под ногой.

Едва я успел отдать Умслопогасу топор, явилась мисс Флосси и просила меня посмотреть коллекцию ее цветов, африканских лилий и цветущих кустов.

Некоторые были удивительно красивы, хотя совершенно неизвестны мне. Я спросил ее, не слыхала ли она о лилии «Гойа», чудная красота которой поражала африканских путешественников. Эта лилия цветет только однажды в 10 лет и любит сухую почву. Позднее мне удалось увидеть этот редкий цветок, и я не сумею описать его красоту и необыкновенно нежное и сладкое благоухание. Цветок выходит из венчика луковицы толстым мясистым стебельком и иногда имеет до 14 дюймов в диаметре. Сначала образуются зеленые ножны, потом появляются цветистые усики и грациозно вьются по стеблю. В конце концов, выходит сам цветок, ослепительно белая дуга которого заключает в себе чашечку бархатистого малинового цвета; из середины этой чашечки выглядывает золотистый пестик. Я никогда не видел ничего подобного этому роскошному цветку, который мало кому известен. Смотря на него, я невольно подумал, что в каждом цветке отражается величие и слава Создателя! К моему удовольствию, мисс Флосси заявила мне, что хорошо знает цветок, и пыталась вырастить его в своем саду, но безуспешно.

— Впрочем, — добавила она, — теперь такое время, что он цветет, и я постараюсь достать вам одни экземпляр!

Затем я спросил ее, не скучает ли она здесь и не чувствует ли себя одинокой, среди дикарей, не имея подруг-сверстниц.

— Одинока ли я? — возразила мисс Флооси. — О, нет! Я счастлива и занята целый день, у меня есть друзья. Мне противно было бы находиться в толпе белых девочек, таких же, как я! Здесь, — продолжала она, — качнув головкой, — я — это я сама! На несколько миль в окружности туземцы хорошо знают «Водяную лилию», — так называют они меня, — и готовы все сделать для меня. А в книжках, которые я читала о маленьких девочках в Англии, ничего нет подобного. Всего они боятся и делают только то, что нравится их учительнице! О, если б меня посадили в клетку — это разбило бы мне сердце! Я свободна теперь, свободна, как воздух!

— Разве вы не любите учиться?

— Я учусь. Отец учит меня латыни, французскому языку и арифметике!

— Вы не боитесь этих дикарей?

— Бояться? О, нет, они не трогают меня. Я думаю, они верят, что я «Нгои» (божество), потому что у меня белая кожа и золотистые волосы. Взгляните! — она сунула свою маленькую ручку за корсаж платья и достала маленький револьвер в виде бочёночка. — Я всегда ношу его с собой заряженным, и если кто-нибудь тронет меня, я убью его! Однажды я убила леопарда, который набросился на моего осла. Он перепугал меня, но я выстрелила ему в ухо, и он упал мертвым. Шкура этого леопарда лежит вместо ковра у моей кровати. — Посмотрите теперь сюда! — продолжала она изменившимся голосом, указывая вдаль. — Я сказала вам, что у меня есть друзья, вот один из них!

Я взглянул по тому направлению, куда она показывала и увидал прекрасную гору Кениа. Гора почти всегда скрывалась в тумане, но теперь ее лучезарная вершина сияла издалека, хотя подошва была еще окутана туманом. Вершина, поднимающаяся на 20 000 футов к небу, казалась каким-то видением, висящим между небом и землей. Трудно описать торжественное величие и красоту белой вершины.

Я смотрел на нее вместе с девочкой и чувствовал, что сердце мое усиленно бьется, и великие и чудные мысли озаряют мозг, как лучи солнца искрятся на снегах горы Кениа. Туземцы называют гору «Божием перстом», и это название, кажется мне, говорит о вечном мире и торжественной тишине, царящей там, в этих снегах. Невольно вспомнились мне слова поэта: красота — это радость каждого человека! И я в первый раз понял всю глубину его мысли. Разве не чувствует человек, смотря на величественную, снегом покрытую гору, эту белую гробницу протекших столетий, — свое собственное ничтожество, разве не возвеличит Творец в сердце своем? Да, эта вечная красота радует сердце каждого человека, и я понимаю маленькую Флосси, которая называет гору Кениа своим другом. Даже Умслопогас, старый дикарь, когда я указал ему на снежную вершину, сказал: «человек может смотреть на нее тысячу лет и никогда не наглядеться!» Он придал своеобразный колорит своей поэтической мысли, когда добавил протяжно, словно печально пел, что когда он умрет, то желал бы, чтобы его дух вечно находился на снежно-белой вершине, овеянной дыханием свежего горного ветра, озаренный сиянием света, и мог бы убивать, убивать, убивать!..

— Кого убивать, кровожадный старик? — спросил я.

Он задумался.

— Тени людей! — наконец, ответил он.

— Ты хочешь продолжать убивать даже после смерти?

— Я не убиваю, — отвечал он важно, — я бью во время боя. Человек рожден, чтобы убивать. Тот, кто не убивает — женщина, а не мужчина! Народ, который не знает убийства, — племя рабов. Я убиваю людей в битве, а когда я сижу без дела «в тени», то надеюсь убивать! Пусть будет проклята навеки моя тень, пусть промерзнет до костей, если я перестану убивать людей, подобно бушмену, когда у него нет отравленных стрел! — и он ушел, полный собственного достоинства. Я засмеялся ему вслед.

В это время вернулись люди, посланные нашим хозяином еще рано утром разузнать, нет ли в окрестностях следов Мазаев, и объявили, что обошли на 15 миль всю окружность и не видали ни одного дикаря. Они надеялись, что дикари бросили преследование и ушли к себе. Мистер Мекензи, видимо, обрадовался, узнав это, впрочем, как и мы, так как имели достаточно забот и тревог от Мазаев. В общем, мы полагали, что дикари, зная, что мы благополучно достигли миссии, не рискнули напасть на нас здесь и бросили погоню. Как обманчивы были наши догадки, показало нам дальнейшее!

Когда мистер Мекензи и Флосси ушли спать, Альфонс, маленький француз, пришел к нам, и сэр Генри просил его рассказать, как он попал в Центральную Африку. Он рассказал нам все таким странным языком, что я не берусь воспроизводить его.

— Мой дедушка, — начал он, — был солдатом и служил в гвардии еще при Наполеоне. Он был в войске при отступлении из Москвы и питался целые 10 дней голенищами своих сапог и чужих, которые он украл у товарища. Он любил выпить и умер пьяный. Помню, я барабанил по его гробу… Мой отец…

Здесь мы перебили его, попросив рассказать о себе и оставить предков в покое.

— Хорошо, господа! — возразил маленький смешной человек с учтивым поклоном. — Я хотел только указать вам, что военные наклонности не наследственны. Мой дед был великолепный мужчина, 6 футов роста, крепко сложенный и силач. Очень замечательны были его усы. Ко мне перешли только эти усы, и больше ничего. Я, господа, повар и родился в Марселе. В этом милом городе я провел счастливую юность. Годами я мыл посуду в отеле Континенталь. То были золотые дни! — прибавил он со вздохом. — Я — француз, и неудивительно, господа, что я поклоняюсь красоте! Я обожаю красоту. Господа, мы любуемся розами в саду, но срываем одну из них. Я сорвал одну розу, господа, увы! Она больно уколола мне палец. Это была прелестная служанка, Анета, с восхитительной фигуркой, ангельским личиком, а ее сердце! Увы! Я хотел бы обладать им, хотя оно черно и жестко, как книга в кожаном переплете. Я любил ее без ума, обожал ее до отчаяния. Она восхищала меня. Никогда я не стряпал так чудесно, как тогда, когда Анета, дорогая Анета, улыбалась мне! Никогда, — голос его оборвался в рыданиях, — никогда не буду я так хорошо стряпать!

Он залился горькими слезами.

— Перестаньте! Успокойтесь! — произнес сэр Генри, дружески хлопнув его по спине. — Неизвестно, что может еще случиться. Если сулить по сегодняшнему обеду, то вы на пути к выздоровлению!

Альфонс перестал плакать и потер себе спину.

— Господин думает, конечно, утешить меня, но рука у него тяжелая. Продолжаю: мы любили друг друга и были счастливы. Птички в своем гнездышке не были счастливее Альфонса и его Анеты. И вдруг разразился удар! Господа простят мне, что я плачу. Мое горе было очень тяжело. Фортуна отомстила мне за обладание сердцем Анеты. Наступила тяжелая минута. Я должен был сделаться солдатом! Я бежал, но был пойман грубыми солдатами, и они колотили меня прикладами ружей до тех пор, пока мои усы от боли не поднялись кверху. У меня был двоюродный брат, торговец материями, очень некрасивый собой.

— Тебе, кузен, — сказал я, — тебе, в жилах которого течет геройская кровь наших предков, я поручаю Анету. Береги ее, пока я буду завоевывать славу в кровавых боях!

— Будь спокоен! — отвечал он. — Я все сделаю! — И он сделал, как оказалось впоследствии.

— Я ушел, жил в бараках и питался жидким варевом. Я — образованный человек, поэт по натуре, я много вытерпел от грубости окружающих. Был у нас один сержант и имел тросточку. Ах, эта трость! Никогда я не забуду ее!

— Однажды утром пришли новобранцы. Моему батальону приказано было отправиться в Тонкин. Злой сержант и другие грубые чудовища обрадовались. Я навел справки о Тонкине. В Тонкине жили дикие китайцы, которые вскрывают людям животы. Мои артистические наклонности, — потому что я артист, — возмутились против мысли, что мне могут вскрыть живот. Великие люди принимают великие решения. Я подумал и решил, что не желаю вскрыть себе живот, и дезертировал. Переодетый стариком, я добрался до Марселя, вошел в дом кузена и нашел там Анету. Это было как раз во время сбора вишен. Они забрали себе большой сук вишневого дерева, полный вишен. Мой кузен положил одну вишню себе в рот, Анета съела несколько. Они обрывали сук до тех пор, пока губы их встретились и о, ужас! Они поцеловались! Игра была очень интересна, но наполняла мое сердце яростью. Геройская кровь предков закипела во мне. Я бросился в кухню, ударил кузена моим костылем. Он упал, я убил его. Анета закричала. Прибежали жандармы. Я убежал, добрался до гавани и спрятался на корабле, который шел в море. Капитан нашел и прибил меня, но не высадил на берег, потому что я отлично ему стряпал, стряпал всю дорогу до Занзибара. Когда я попросил заплатить мне, он толкнул меня ногой. Геройская кровь деда снова закипела во мне. Я показал ему кулак и поклялся отомстить. Он снова толкнул меня. В Занзибаре нас ждала телеграмма. Я проклял человека, который изобрел телеграф, и проклинаю теперь. Меня арестовали за дезертирство и за убийство. Я бежал из тюрьмы, долго скрывался и, наконец, наткнулся на людей доброго господина кюре. Они привели меня сюда. Я весь переполнен моим горем, но не возвращусь во Францию. Лучше рисковать жизнью в этом ужасном месте, чем познакомиться с тюрьмой!

Он замолчал, а мы задыхались от смеха, отвернувшись от него.

— А, вы плачете, господа! — оказал он, — Неудивительно! — Это такая печальная история!

— Быть может, геройская кровь ваших предков восторжествует еще раз, — сказал сэр Генри, — быть может, вы еще будете великим человеком! А теперь, пора спать! Я устал до смерти. Мы все плохо спали прошлую ночь!

Мы ушли. Как странны казались нам опрятные комнаты и белоснежные простыни после наших недавних приключений!

Глава 5

На следующее утро, когда мы собрались к завтраку, я заметил отсутствие Флосси и спросил, где она.

— Сегодня утром, — сказала ее мать, — я нашла записку у моей двери… Да вот и записка, вы можете сами прочитать ее!

Она подала мне кусочек бумаги, на котором рукой Флосси было написано следующее:

«Дорогая мама! Уже светло, и я отправляюсь на холм добыть г. Квотермейну цветок лилии, который ему так нравится. Не ждите меня. Я взяла с собой белого ослика, няню и пару мальчиков, а также немножко провизии. Я могу пробыть в лесу долго, целый день, потому что решила достать лилию, хотя бы мне и пришлось пройти 20 миль. Флосси».

— Надеюсь, что она вернется благополучно, — оказал я с испугом, — я никогда не подумал бы беспокоить ее этим цветком!

— Флосси сама знает, что делает, — ответила мать, — она часто убегает так, как настоящая дикарка!

Но мистер Мекензи, который только что вошел и прочитал записку, нахмурился, хотя ничего не сказал. После завтрака я отвел его в сторону и спросил, нельзя ли послать кого-нибудь за девочкой и вернуть ее домой, ввиду того, что поблизости могут скрываться Мазаи, и она попадет прямо к ним в руки.

— Я боюсь, что это бесполезно! — ответил он. — Она, может быть, ушла теперь за 15 миль, и кто может сказать, по какому пути она пошла. Повсюду здесь холмы! — он указал на длинный ряд возвышенностей, тянувшихся параллельно течению реки Таны и постепенно спускавшихся в покрытую кустарником равнину, на расстоянии 5 миль от дома.

Я предложил взобраться, на большое дерево и посмотреть на окрестность через зрительную трубу. Мы так и сделали, кроме того, мистер Мекензи приказал своим людям пойти поискать следы Флосси. Подъем на дерево был не особенно удобен даже по веревочной лестнице, но Гуд быстро и ловко первым влез туда. Добравшись до вершины дерева, мы взошли без труда на площадку из досок, перекинутых с одного сука на другой, на которой легко могла поместиться дюжина людей. Вид с площадки был великолепный. По всем направлениям кусты казались огромными волнами, катящимися на целые мили, и далеко, насколько можно было видеть, там и здесь пересекались яркой зеленью возделанных полей или сияющей поверхностью озер. К северо-востоку Кениа поднимала свою могучую голову, и мы могли видеть, как река Тана извивалась, словно серебристый змей, у ее подошвы и текла дальше в океан. Это — дивная, чудная страна и ждет руки цивилизованного человека, который бы развил ее производство. Но мы не заметили никакого признака Флосси и ее ослика и сошли с дерева опечаленные.

На веранде я нашел Умслопогаса. Он точка свой топор маленьким оселком, который он всегда носил с собой.

— Что ты делаешь, Умслопогас? — спросил я.

— Пахнет кровью, — был ответ, — я тороплюсь наточить его!

После обеда мы опять взобрались на дерево и осмотрели всю окрестность, но безуспешно.

Когда мы сошли вниз, Умслопогас все еще точил свой «Инкози-каас», хотя топор был остер, как бритва. Альфонс стоял перед ним и смотрел на него со страхам и восхищением. Действительно, сидя на корточках, по обычаю зулусов, Умслопогас представлял собой странное зрелище со своим диким, но осмысленным лицом, натачивая непрестанно свой убийственный топор.

— О, чудовище, ужасный человек! — воскликнул маленький француз, всплеснув руками. — Посмотрите на его голову! Словно у крошечного бэби! И кто только вскормил такого дитятку! — он разразился смехом. С минуту Умслопогас смотрел на него, и злой огонек загорелся в его глазах.

— Что такое болтает эта буйволица? (Так называл Альфонса Умслопогас из-за его усов, женственных движений и маленького роста.) Пусть он будет осторожнее, или я обломаю ему рога. Берегись ты, маленькая обезьяна, берегись!

К несчастью. Альфонс продолжал смеяться над «смешным черным господином».

Я только хотел предупредить его, как вдруг зулус вскочил с веранды, подбежал к нему с лицом, искаженным злобой, и начал вертеть своим топором над головой француза.

— Перестань! — закричал я французу. — Стойте смирно, если вам дорога жизнь! Он убьет вас!

Сомневаюсь, чтобы Альфонс, совершенно перепуганный, слышал меня. Затем последовали странные манипуляции с топором. Сначала топор летал над головой Альфонса с необыкновенной легкостью и силой все ближе и ближе к голове несчастного, почти касаясь ее. Потом вдруг движение его изменилось, — он начал летать буквально вокруг всего тела Альфонса, не ближе нескольких дюймов, но не задевал его. Странное зрелище представлял из себя маленький человек, скорчившийся, не смевший двинуться с места из опасения неминуемой смерти. Его черный палач продолжал вертеть около него топором, сверху, справа, слева, вокруг всего маленького человека. Более минуты продолжалось это, потом я увидел, как что-то блестящее коснулось лица Альфонса, и что-то черное упало на землю. Это был кончик щегольских усов маленького француза. Умслопогас облокотился на свой топор и громко захохотал, а Альфонс, подавленный страхом, упал на землю. Мы стояли и смотрели, пораженные этим сверхъестественным искусством владения оружием.

— Инкози-каас очень остер! — сказал зулус. — Удар, отрубивший рог буйволицы, мог бы разрубить человека с головы до пят. Редко кто умеет так ударить, как я. Смотри, маленькая буйволица! Добрый ли я человек, если смеюсь теперь? Ты был на волосок от смерти. Не смейся опять! Я все сказал!

— Зачем ты выкидываешь такие штуки? — спросил я дикаря с негодованием. — Ты, вероятно, помешан! Ты мог убить человека!

— Нет, Макумацан, я не убью! Трижды, пока топор летал, недобрый дух шептал мне, чтобы я прикончил его; но я не послушал его. Я пошутил, но «буйволица» нехорошо делает, что насмехается надо мной. Теперь я пойду делать щит, я слышу, что пахнет кровью, Макумацан! Поистине, пахнет кровью! Разве ты не замечал перед битвой, как появляются на небе коршуны? Они слышат запах крови, Макумацан, а мое чутье еще острее. Я иду делать щит!

— Этот ваш дикарь довольно неприятная личность! — сказал мистер Мекензи, бывший свидетелем всей сцены. — Он напугал Альфонса, посмотрите!

— миссионер указал на француза, который, весь дрожа, с побелевшим лицом, направлялся к дому, — Я не думаю, чтобы он стал еще смеяться над «черным господином»!

— Да, — отвечал я, — он зло шутит! Когда он рассердится, с ним беда, а между тем у него предоброе сердце! Я помню, как несколько лет тому назад он нянчил целую неделю больного ребенка. У него странный характер, но он правдив и верный товарищ в опасности!

— Он уверяет, что пахнет кровью, — возразил мистер Мекензи, — надеюсь, что он ошибается. Я страшно боюсь за мою дочку. Она или ушла далеко, или сейчас будет дома. Уже больше трех часов теперь!

Я напомнил ему, что Флосси взяла с собой провизии и может вернуться не раньше ночи. В душе я сильно опасался за нее.

Вскоре после этого, люди, которых мистер Мекензи посылал на поиски Флосси, вернулись и сказали, что они нашли следы ослика за две мили от дома и потом потеряли их на каменистом грунте. Они исходили страну вдоль и поперек, но безуспешно. День прошел очень скучно. К вечеру, когда о Флосси не было и помину, наши опасения дошли до крайнего предела. Бедная мать совершенно растерялась от страха, но отец Флосси еще крепился. Все возможное было сделано. Люди были разосланы по всем направлениям, на большом дереве учредили постоянный наблюдательный пост. Все напрасно. Стемнело. Милая Флосси исчезла. В восемь часов мы сели ужинать. Тяжелый это был ужин. Миссис Мекензи не вышла. Мы сидели молча. Кроме понятного страха за участь ребенка, нас давила мысль, что мы навлекли столько горя и тревоги на дом гостеприимного хозяина. Наконец, я попросил извинения и встал из-за стола. Мне хотелось уйти и подумать обо всем. Я ушел на веранду и, закурив трубку, сел в десяти шагах от конца строения. Как раз напротив меня находилась узкая дверь в стене, огораживающей дом и сад. Я сидел так минут 6 или 7, как вдруг услыхал легкое движение двери. Я взглянул в этом направлении, прислушался и решил, что ошибся. Ночь была очень темна, и месяц еще не взошел. Через минуту вдруг что-то круглое, мягкое упало на каменный пол веранды и покатилось около меня. Я не встал, хотя очень удивился и подумал, что это было какое-нибудь животное. Потом другая мысль пришла мне в голову, я встал и дотронулся рукой до круглого предмета. Он двигался. Очевидно, это не животное. Что-то мягкое, теплое, легкое. Испуганный, я поднял его, чтобы разглядеть при слабом мерцании звезд. Это была только что отрубленная человеческая голова.

Я старый воробей и не часто пугаюсь, но при этом зрелище чуть не упал. Как эта голова попала сюда? Что это значит? Я бросил ее и побежал к двери. Никого и ничего. Я хотел войти дальше, в темноту, но, вспомнив, что рискую быть убитым, вернулся назад, запер дверь и заложил ее. Затем я пошел на веранду и, насколько мог, постарался беззаботно позвать Куртиса. Но, вероятно, в моем голосе было что-то особенное, потому что и сэр Генри, и Гуд, и Мекензи встали из-за стола и прибежали ко мне.

— Что случилось? — спросил миссионер испуганно.

Я рассказал им. Мистер Мекензи повернулся ко мне, бледный, как смерть, схватил голову за волосы и поднес ее к свету, проникающему сюда из комнаты.

— Это голова одного из людей, сопровождавших Флосси! — сказал он дрожащим голосом. — Слава Богу, что это не ее голова!

Мы стояли и смотрели друг на друга. Что делать? Вдруг раздался стук в дверь, которую я запер.

— Открой, отец мой, открой! — кричал чей-то голос.

Дверь открыли. Вошел испуганный человек, один из слуг, которые были посланы на разведку.

— Отец мой, — кричал он, — Мазаи близко! Большой отряд обошел вокруг холма и двинулся к каменному краалю, через поток. Отец мой! Укрепи свое сердце! В середине отряда я видел белого осла и на нем сидела «Водяная Лилия». Молодой воин ведет осла, а рядом идет и плачет нянька. Другого человека, который пошел с ними, я не видал.

— Дитя спокойно? — спросил миссионер хриплым голосом.

— Она бела, как снег, но спокойна, отец мой! Они прошли около меня, где я лежал, спрятавшись, и я хорошо видел лицо «Водяной Лилии»!

— Помоги ей, Боже! — простонал священник.

— Сколько их всех? — спросил я.

— Больше двухсот, двести и половина!

Снова мы посмотрели друг на друга. Что делать? В это время из-за стены донесся до нас шум и крики.

— Открой дверь, белый человек, открой дверь! Вестник хочет говорить с тобой! — крикнул чей-то голос.

Умслопогас побежал к стене, взобрался на нее и начал смотреть туда.

— Я вижу одного человека! — сказал он. — Он вооружен и несет в руке корзину!

— Открой дверь! — сказал я. — Открой, Умслопогас, возьми твой топор и встань около двери. Впусти одного человека. Если за ним последует другой, бей его!

Дверь была открыта. В тени встал Умслопогас с поднятым топором. В это время на небе появился месяц. После минутной паузы показался Мазаи Эльморан, в полном вооружении, с корзиной в руке. Луч месяца заблестел на его огромном копье. Это был физически великолепный человек, около 35 лет, высокий, превосходно сложенный. Я никогда не видел между Мазаями людей меньше шести футов роста. Остановившись против нас, он бросил корзину и воткнул копье в землю.

— Позволь нам говорить! — оказал он. — Первый вестник, которого мы тебе послали, не может говорить! Он указал на мертвую голову, — ужаснейшее зрелище при свете месяца, — но я имею слово вам сказать, если у вас есть уши, чтобы слышать их. Я принес подарки! Он показал на корзину и засмеялся с небрежным видом, поистине удивительным, так как он был окружен врагами.

— Говори! — сказал мистер Мекензи.

— Я — лигонини (капитан) из отряда Мазаев. Мы выследили этих трех белых людей, — он указал на сэра Генри, Гуда и меня, — но они скрылись от нас. Мы поссорились с ними и решили убить их! Следя за этими людьми, сегодня утром мы поймали двух черных людей, одну черную женщину, белого осла и белую девочку. Одного из черных людей мы убили — его голова лежит тут! Другом убежал. Черная женщина, белая девочка и белый осел у нас. Мы взяли их и привели сюда. В доказательство этого я принес сюда корзину. Скажи мне, это корзина твоей дочери?

Мистер Мекензи кивнул головой.

— Хорошо! Мы не ссорились с тобой и твоей дочерью и не желаем беспокоить тебя, хотя мы взяли твой скот — двести сорок голов! Пригодится для наших отцов.[74] Мистер Мекензи застонал, так как высоко ценил свой скот, который заботливо хранил и растил.

— Кроме скота, мы никого не тронем, потом, — добавил он простодушно, поглядывая на стену, — из этого места трудно достать кого-нибудь! Но эти люди — другое дело. Мы следили за ними дни и ночи и должны убить их. Если мы вернемся к себе в крааль, не убив их, все девушки будут смеяться над нами. Во что бы то ни стало, они должны умереть. Пусть слышат теперь твои уши мое предложение! Мы не трогали белую девочку. Ома слишком красива, и дух ее смел. Отдай нам одного из этих трех людей, — жизнь за жизнь! Мы отдадим тебе девочку и с ней также черную женщину. Прекрасный обмен, белый человек! Мы просим отдать только одного из трех, мы найдем другой случай убить двух других. Я предпочитаю взять вот этого толстого, — он указал на сэра Генри.

— он выглядит силачом и не так скоро умрет!

— А если я скажу, что не выдам ни одного? — сказал мистер Мекензи.

— Не говори так, белый человек, — отвечал воин. — Тогда дочь твоя умрет, а черная женщина говорит, что у тебя только одно дитя. Будь она старше, я взял бы ее к себе, но она очень мала, и я убью ее моей собственной рукой вот этим копьем! Ты можешь прийти и посмотреть, если хочешь! Вот тебе мое условие! — дикарь громко засмеялся.

Все это время я думал и пришел к заключению, что должен заменить Флосси. Я боялся только недоразумения. В моем решении не было ничего героического. Это было дело простого здравого смысла и справедливости. Моя старая, негодная жизнь никому не нужна, девочка только начинала жить. Ее смерть убила бы ее родителей, а обо мне некому горевать. Напротив, несколько благотворительных учреждений порадовались бы моей смерти.

Тем более, дорогое, милое дитя ради меня попало в это положение! Кроме того, мужчина легче встретит смерть в такой ужасной форме, чем слабое, нежное дитя. Я не трус и от природы смелый человек, но мой план заключался в том, чтобы выручить прежде всего девочку из беды, а затем убить себя, надеясь, что Всемогущий Бог простит мне самоубийство в таких исключительных обстоятельствах. В несколько секунд все эти мысли промелькнули в моей голове.

— Хорошо, Мекензи, — сказал я, — скажи дикарю, что я буду выкупом за Флосси, но что я ставлю условием, чтобы она была дома, прежде чем они убьют меня!

— Нет! — вскрикнули вместе и сэр Генри, и Гуд. — Это невозможно!

— Нет, нет, — возразил миссионер, — я не запачкаю своих рук человеческой кровью! Если Богу угодно, моя дочь умрет, на то Его святая воля. Вы храбрый и благородный человек, Квотермейн, но я нам не позволю сделать это!

— Если другого исхода нет, я сделаю это! — сказал я решительно.

— Это важное дело, — сказал мистер Мекензи, обращаясь к лигонини, — мы должны подумать! На рассвете мы дадим ответ!

— Очень хорошо, белый человек! — отвечал небрежно дикарь. — Только помни, если запоздаешь с ответом, твое дитя никогда не расцветет в пышный цветок, я убью ее вот этим копьем! Я мог подумать, что ты хочешь сыграть с нами шутку и напасть на нас сегодня ночью, но я знаю, что все твои люди ушли, здесь у тебя только 20 человек. Где ж твоя мудрость, белый человек, оставлять при краале так мало воинов! Ну, доброй ночи, прощай! Доброй ночи вам, белые люди, ваши глаза я скоро закрою навсегда! На заре я буду ждать ответа! — Повернувшись к Умслопогасу, стоявшему позади него, он произнес.

— Открой мне дверь, товарищ!

Это было уж слишком для старого вождя, который терял терпение. Последние десять минут он не мог стоять спокойно и готов был броситься на дикаря. Положив свою длинную руку на плечо воина, он дал ему такой здоровый толчок, что тот очутился лицом к лицу с ним.

Приблизив свое свирепое лицо к злобным чертам Мазаи, он сказал тихим голосам:

— Видишь ты меня?

— Да, товарищ, я вижу тебя!

— А это видишь? — он завертел топором перед его глазами.

— Да, товарищ, а вижу эту игрушку. Что из этого?

— Ты, дикая собака, хвастливый мешок, захватывающий маленьких девочек! Этой игрушкой я убью тебя! Хорошо, что ты вестник, а то я раздробил бы тебя на кусочки!

Воин махнул своим длинным копьем и засмеялся.

— Я хотел бы стоять с тобой в бою, как муж с мужем! Тогда бы мы посмотрели!

Он повернулся, чтобы уйти, все еще смеясь.

— Ты будешь стоять со мной, как муж с мужем, не бойся! — возразил Умслопогас тем же зловещим голосом. — Ты встанешь лицом к лицу с Умслопогасом, происходящим от царственной крови Чеки, из народа Амазулусов, и согнешься под ударами Инкози-кааса. Смейся, смейся! Завтра ночью шакалы будут смеяться и грызть твои кости!

Когда воин ушел, один из нас взял корзину Флосси и открыл ее. В корзине находился чудный цветок лилии Гойа, в полном расцвете и совершенно свежий. Там же лежала записочка Флосси, написанная ее детской рукой, карандашом, на кусочке сырой бумаги, в которой, вероятно, была завернута провизия.

«Дорогие мои папа и мама! — писала она. — Мазаи схватили нас, когда мы возвращались домой. Я хотела убежать, но не могла. Они убили Тома, другой убежал. Меня и няню они не трогают, но говорят, что потребуют в обмен за нас одного человека из отряда мистера Квотермейна. Я не хочу ничего подобного. Не позволяйте никому рисковать своей жизнью за меня. Попытайтесь напасть на них ночью! Они будут пировать и есть трех быков, которых украли и убили. У меня есть револьвер, и если помощь не придет, я застрелюсь! Им не удастся убить меня. Вспоминайте обо мне, если я умру, дорогие папа и мама! Я очень испугана, но надеюсь на Бога. Не смею больше писать, они начинают замечать! Прощайте! Флосси».

С наружной стороны было кое-как начиркано:

«Привет мой мистеру Квотермейну! Они обещали отдать вам корзину, и он получит свою лилию!»

Я прочитал эти слова, написанные маленькой смелой девочкой в часы тяжелой опасности, когда сильный мужчина мог потерять голову, тихо заплакал и еще раз в душе поклялся, что она не умрет, если моя жизнь может спасти ее!

Долго и серьезно обсуждали мы наше положение. Я снова говорил, что пойду к дикарям, снова миссионер не хотел допустить этого, и Куртис, и Гуд, как истинные друзья, поклялись, что пойдут тогда со мной, чтобы умереть вместе.

— Необходимо на чем-нибудь остановиться, — сказал я, — до наступления утра!

— Тогда нападем на них теми силами, какие у нас есть и попытаем счастья! — сказал сэр Генри.

— Да, да, — заворчал Умслопогас на своем языке, — ты говоришь, как муж Инкубу. Чего бояться? Двести пятьдесят Мазаев! А нас сколько? Начальник (мистер Мекензи) имеет двадцать человек, у тебя, Макумацан, 5 человек, еще 5 белых людей, всего 30 человек! Довольно с нас, довольно! Слушай, Макумацан, ты, храбрый и старый воин! Что говорит девочка? Мазаи будут есть и напьются, пусть это будет их похоронный пир! Что сказала мне собака, которую я убью на рассвете? Что он не боится нападения, потому что нас мало. Знаешь ты этот старый крааль, где они расположились? Я видел его утром. — Он начертил овал на полу. — Здесь — вход, через терновый кустарник, он круто поднимает вверх. Инкубу, ты, и я с топорами первые встанем и начнем против сотни человек! Слушай теперь! Это будет славный бой! Как только свет начнет скользить по небу, не раньше, пусть Бугван, твой друг, проскользнет с 10 людьми на верхний конец крааля, где есть узкий вход. Пусть они молча убьют часовых, чтоб не было звука, и стоят наготове. Тогда Инкубу и я, мы двое, и один из Аскари, с широкой грудью, — он смелый человек, — проползем в отверстие входа, через кусты, убьем часовых и с топорами в руках встанем по сторонам дороги, недалеко от ворот. Потом возьмем 16 человек, разделим их на два отряда! С одним пойдешь ты, Макумацан, с другим «молитвенный человек» (Мекензи), и возьмите винтовки. Пусть одни идут по правой стороне от крааля, другие — по левой. Когда ты, Макумацан, заревешь, как бык, все откроют огонь по спящим людям, только осторожно, чтоб не задеть дитя. Тогда Бугван и с ним 10 людей издадут воинственный клич, перепрыгнут через стену и перебьют Мазаев. Если все случится так, то Мазаи, сытые и сонные, как дикие звери побегут ко входу в кустарник, прямо на тех, кто будет стоять у входа, а я, Инкубу и Аскари подождем и перебьем остальных. Вот мои план, если у тебя есть лучше, скажи!

Я объяснил остальным все подробности плана, и они присоединились ко мне, выражая величайшее удивление ловко и умно составленному плану атаки. Старый зулус поистине был лучшим командиром, какого я знал. Посте некоторого обсуждения мы порешили принять этот план, представлявший единственный возможный исход и подававшим некоторую надежду на успех.

— Ага, старый лев! — сказал я Умслопогасу, — ты умеешь так же хорошо выжидать добычу, как кусать ее, умеешь ловко хватать ее, где ее слишком много!

— Да, да, Макумацан! — ответил он, — Сорок лет я воин, и много чего видал. Хороший будет бой! Пахнет кровью, я говорил тебе, пахнет кровью!

Глава 6

Понятно, что при первом появлении Мазаев все население миссии высыпало наружу, за каменную стену. Мужчины, женщины, дети собрались группами, разговаривая о дикарях, об их обычаях, об участи, которая ждет их, если кровожадным воинам удастся проникнуть за стену.

Мы принялись немедленно за выполнение плана. Мистер Мекензи послал привести мальчиков 12–15 лет и направил их в разные места следить за лагерем Мазаев с приказанием доносить время от времени, что там происходит. Несколько парней и женщин были поставлены вдоль стены, чтобы предупредить нас в случае неожиданного нападения. Затем двадцать человек, составлявшие наши главные силы, собрались в доме, и наш хозяин обратился к ним и к нашим Аскари с речью.

Это была исключительная сцена, оставившая глубокое впечатление на присутствовавших.

Около огромного дерева стояла коренастая фигура миссионера. Он снял шляпу, одна рука его, пока он говорил, была поднята кверху, другая покоилась на гигантском стволе дерева. На добром лице его ясно отражалась душевная скорбь. Близ него сидела на стуле его бедная жена, закрыв лицо руками. Сбоку стоял Альфонс, выглядевший очень печально, а позади него стояли мы трое. За ними Умслопогас, склонив вниз свое угрюмое лицо и опираясь, по обыкновению, на свой топор. Впереди стояла группа вооруженных людей, одни с винтовками в руках, другие — с копьями и щитами, следившие с серьезным вниманием за каждым словом миссионера.

Серебристые лучи месяца, проникая через ветви дерева, освещали бледным светом всю сцену, а меланхолическая песня ночного ветра прибавляла еще более тяжелый оттенок грусти всей картине.

— Люди, — произнес мистер Мекензи, объяснив всем собравшимся наш план возможно яснее, — много лет я был вашим лучшим другом, защищал вас, учил, берег вас и ваши семьи от всяких тревог, и вы благоденствовали здесь, у меня!

— Вы видели все, как мое единственное дитя — «Водяная Лидия», как вы ее называете, моя дочь росла и расцветала, с самого раннего детства до теперешнего времени. Она была товарищем игр ваших детей, она помогала нянчить больных, и вы всегда любили ее!

— Мы любим ее, — ответил чей-то глубокий голос, — мы рады умереть за нее!

— Благодарю вас от всего сердца! Благодарю. Я уверен в этом теперь, в тяжелый час тревоги. Ее молодая жизнь в опасности, дикари хотят убить ее, ибо, поистине, они сами не знают, что делают!

— Вы будете бороться из всех сил, чтоб спасти ее, я знаю это, чтоб избавить меня и мою жену от отчаяния. Подумайте о ваших женах и детях! Дитя умрет, и за ее смертью последует нападение на нас; если вы сами уцелеете, то ваши дома и сады будут разрушены, а имущество и скот сделаются добычей врагов. Вы знаете, что я мирный человек. За все эти годы я не пролил капли человеческой крови, но теперь я буду бороться, во имя Божие. Он поможет нам спасти нашу жизнь и наши дома. Клянитесь, — он продолжал с возрастающим жаром, — клянитесь мне, что пока хотя бы один человек из вас останется в живых, вы будете сражаться рядом со мной и с этими храбрыми людьми, чтобы спасти дитя от ужасной смерти!

— Не говори более, отец мой! — произнес тот же глубокий голос, принадлежавший старейшему из обитателей миссии. — Мы клянемся. Пусть мы и наши семьи умрут собачьей смертью, пусть шакалы грызут наши кости, если мы нарушим нашу клятву! Страшное дело, отец мой, нам бороться с множеством врагов, но мы пойдем сражаться и умрем, если нужно! Клянемся!

— Клянемся все! — повторили за ним другие.

— Все мы обещаем это! — оказал я.

— Хорошо! — продолжал миссионер. — Вы все верные, честные люди, на вас можно положиться. А теперь, друзья мои, и черные, и белые, преклоним колени и вознесем наши смиренные молитвы Всемогущему! Его десница управляет нашей жизнью. Он дает жизнь и смерть. Ему угодно будет укрепить нашу руку, чтобы мы одержали верх над врагами сегодня, на рассвете!

Он встал на колени. Мы это сделали тоже, все, кроме Умслопогаса, который мрачно стоял позади, опираясь на свой топор. У гордого старого зулуса не было ни семьи, ни имущества, ничего, кроме боевого топора!

Хозяин поднялся на ноги. Мы последовали его примеру и начали готовиться к сражению. Люди были заботливо выбраны, им дана подробная инструкция, что и как делать. После долгих обсуждений мы решили, что 10 человек, предводительствуемые Гудом, не возьмут огнестрельного оружия, кроме самого Гуда, у которого был револьвер и меч, тот самый, который я вытащил из груди убитого в лодке Аскари. Мы боялись, что их перекрестные выстрелы могут убить наших собственных людей. Кроме того, мы думали, что они отлично обойдутся и холодным оружием, так же, как Умслопогас, горячий защитник стали. У нас было четыре винтовки Винчестера и полдюжины винтовок Мартини. Я вооружился своей собственной винтовкой, превосходным оружием. Мистер Мекензи также взял винтовку. Остальные были розданы двоим людям, которые умели хорошо стрелять из них. Винтовки Мартини были вручены тем, которые должны были открыть огонь с разных сторон крааля в спящих Мазаев и более или менее привыкли к употреблению оружия. Умслопогас остался со своим топором. Сэр Генри и один из Аскари должны были засесть у входа в крааль и перебить дикарей, если бы они вздумали спасаться бегством; также они попросили дать им какое-нибудь холодное оружие. К счастью, у мистера Мекензи был выбор великолепнейших, английского изделия, топориков. Сэр Генри выбрал один из них, Аскари взял другой, Умслопогас прикрепил рукоятки, сделанные из какого-то туземного дерева, похожего на ясень, потом опустил их на полчаса в ведро с водой, чтоб дерево разбухло к рукоятки вошли прочнее. В это время я ушел в свою комнату и принялся открывать маленький жестяной ящик, содержавший в себе — что вы думаете? Не более, не менее, как 4 кольчуги.

В предпоследнем нашем путешествии по Африке этим кольчугам мы были обязаны спасением своей жизни. Припомнив это, я решил, что мы наденем их, прежде чем отравимся в нашу опасную экспедицию. Работа бирмингамских мастеров была превосходна, кольца сделаны из лучшей стали. Моя кольчуга весила только семь фунтов, я мог носить ее несколько дней, и она не нагревалась. У сэра Генри было целых две кольчуги, одна — обыкновенная, облегающая тело, как джерси, и другая, сделанная по его собственному указанию и весившая 12 фунтов. Она покрывала все тело до колен, но была не так удобна, так как застегивалась позади и была несколько тяжела. Несколько странно, конечно, говорить о кольчугах в наши дни, так как они совершенно бесполезны против пуль.

Но в борьбе с дикарями, которые вооружены копьями и топорами, кольчуги непроницаемы для ударов и оказывают несомненную услугу.

Мы благословляли теперь свою предусмотрительность, не забыв захватить их с собой, радуясь, что наши носильщики не успели украсть их, когда бежали со всем нашим имуществом. Так как Куртис имел две кольчуги, то я предложил ему одолжить одну Умслопогасу, который также подвергался немалой опасности. Он согласился и позвал зулуса, который пришел, неся топор сэра Генри, совершенно готовый к употреблению. Мы показали ему стальную рубашку и объяснили, что ее надо надеть на себя; он сначала заявил, что носит свою собственную кожу целых сорок лет и не хочет надевать на себя железную. Тогда я взял острое копье, бросил рубашку на пол и изо всей силы ударил ее копьем.

Копье отскочило, не оставив даже знака на стали.

Этот опыт, видимо, убедил его. Когда я ему указал на то, что предосторожность необходима, если она может сохранить жизнь человека, что, одев эту рубашку, он может свободно владеть щитом, так как обе руки будут свободны, он согласился надеть на себя «железную кожу». Рубашка, сделанная для сэра Генри, отлично сидела на зулусе. Оба они были почти одинакового роста, и хотя Куртис выглядел толще, но мне кажется, эта разница существовала только в нашем воображении. В сущности, он вовсе не был толст. Руки Умслопогаса были тоньше, но крепки и мускулисты. Когда оба они встали рядом, одетые в кольчуги, облегавшие как платье их могучие члены, выказывая сильные мускулы и изгибы тела — это была такая пара, что десять человек могли отступить при встрече с ними!

Было около часу пополудни. Разведчики донесли, что Мазаи, напившись крови быков и наевшись до отвалу, отправились спать вокруг костров. Часовые расставлены у всех отверстий крааля. — Флосси, — добавили они, — сидит недалеко от стены у западной стороны крааля, с ней няня и белый осел, который привязан. Ноги девочки связаны веревкой, и воины улеглись вокруг нее.

Мы закусили и пошли заснуть часа на два перед экспедицией. Я только удивлялся, когда Умслопогас повалился на пол и сейчас же заснул глубоким сном. Не знаю, как другие, но я не мог спать. Обыкновенно, в таких случаях, хотя мне досадно в этом сознаться, я чувствовал всегда некоторый страх. Но теперь я спокойно обдумывал наше предприятие, которое мне совсем не нравилось. Нас было 30 человек, большая часть наших людей совершенно не умела стрелять, а мы готовились сражаться с сотнями храбрых, свирепых и ужаснейших дикарей Африки, защищенных каменной стеной. В сущности, это было сумасшедшее предприятие, в особенности потому, что мы должны были занять свои позиции, не привлекая внимания часовых. Какая-нибудь случайность, шум разрядившегося ружья — и мы пропали, потому что весь лагерь поднимется на ноги, а все наши надежды основывались на неожиданном нападении.

Кровать, на которой я лежал, предаваясь таким печальным размышлениям, стояла близ открытого окна, выходившего на веранду. Вдруг я услыхал странные стоны и плач. Сначала я не мог понять, что это такое, но, наконец, встал, высунул голову в окно и огляделся. Я увидел на веранде человеческую фигуру, которая стояла на коленях, била себя в грудь и рыдала. Это был Альфонс. Не разобрав слов, я позвал его и спросил, что с ним делается.

— Ах, сударь, — вздохнул он, — я молюсь за души тех, которых я должен убить сегодня ночью!

— Но я желал бы, — возразил я, — чтобы вы молились немножко потише!

Альфонс ушел, и все стихло. Прошло несколько времени. Наконец, мистер Мекензи шепотом позвал меня в окно.

— Три часа, — оказал он, — через полчаса мы должны двинуться!

Я попросил его войти ко мне. Он вошел. Если бы мне не было стыдно, я готов был разразиться смехом при виде миссионера, явившегося ко мне в полном вооружении.

На нем была широкая одежда священника, пояс и широкополая шляпа, которую он, по его словам, ценил за ее темный цвет. Он опирался на большую винтовку, которую держал в руке; за резиновым поясом, который обыкновенно носят английские мальчики, был засунут огромный, с роговой ручкой, разрезной нож и десятиствольный револьвер.

— Друг мой, — сказал он, — заметив, что я изумленно уставился на пояс, — вы смотрите на мой нож? Я думаю, что он будет удобен, он сделан из превосходной стали, я убил им нескольких свиней!

В это время все остальные встали и уже одевались.

Я одел легкий жакет сверх стальной рубашки, чтоб иметь под рукой, в кармане, патроны, и пристегнул револьвер. Гуд сделал то же самое. Но сэр Генри ничего не надел, кроме стальной рубашки и пары мягких башмаков, так что ноги его были обнажены от колен. Револьвер висел на ремне, надетом поверх кольчуги. Между тем Умслопогас собрал всех наших людей под большим деревом и ходил кругом, осматривая их вооружение. В последнюю минуту мы кое-что изменили. Двое из людей, вооруженных ружьями, не умели стрелять, но отлично владели копьем; мы отобрали у них винтовки, дав щиты и длинные копья, и велели присоединиться к Куртису, Умслопогасу и Аскари. Нам было ясно, что три человека, как бы они ни были сильны, не справятся с делом!

Глава 7

С минуту мы стояли тихо, ожидая момента выступления. Это было тяжелое ожидание, и как долго оно тянулось! Казалось, минуты шли черепашьим шагом. Воцарилось торжественное молчание, еще более угнетавшее душу. Помню, как-то раз мне привелось видеть повесившегося человека. Я ушел от этого зрелища с ощущением, похожим на мое теперешнее чувство, с той разницей, что в нем теперь преобладал живой и личный элемент. Торжественные лица людей, которые знали, что, быть может, несколько минут отделяют их от перехода к вечному покою и забвению, странный шепот, постоянное поглядывание сэра Генри на свой топор, даже особая манера, с которой Гуд протирал свое стеклышко, — все говорило, что нервы людей возбуждены до крайности. Один Умслопогас стоял, опираясь на топор и держа щепотку нюхательного табаку я руке, и был совершенно спокоен и неподвижен.

Трудно было потрясти его железные нервы!

Месяц склонялся все ближе к горизонту, наконец, исчез. Стало темно. Только на востоке небо начало бледнеть, предвещая скорое появление зари.

Мистер Мекензи стоял, с часами в руке, жена держала его за руку, стараясь подавить рыдания.

— 20 минут четвертого, — произнес он, — скоро будет достаточно светло. Капитан Гуд мог бы двинуться, три или четыре минуты пройдет в дороге!

Гуд кивнул головой и еще раз протер свое стеклышко. Всегда учтивый, он раскланялся с миссис Мекензи и отправился занимать свою позицию у крааля, куда его должны были провести туземцы знакомыми тропинками.

Явился мальчик и донес, что в лагере Мазаев все крепко спят, за исключением двух часовых, которые прохаживались у входа. Затем выступили все мы. Сначала шел проводник, за ним — сэр Генри, Умслопогас, Аскари, двое туземцев из миссии, вооруженные длинными копьями и щитами. Я шел за ними, рядом с Альфонсом и пятью туземцами, которые имели ружья. Миссионер замыкал шествие с остальными шестью людьми.

Крааль, где расположились лагерем Мазаи, находился у подошвы холма, в 800 ярдах от миссии. Первые пятьсот ярдов мы прошли благополучно. Затем мы поползли тихо, как леопард за добычей, скользя, словно призраки, из куста в куст. Пройдя немного, я оглянулся и позади увидал Альфонса. Он едва держался на ногах, с бледным лицом и дрожавшими коленями. Его винтовка со взведенным курком почти упиралась я мою спину. Благополучно отняв винтовку у Альфонса, мы продолжали свой путь, пока не очутились в сотне ярдов от крааля. Зубы Альфонса начали стучать самым ужасным образом.

— Перестаньте, или я убью вас! — прошептал я свирепо. Мысль о том, что все мы можем погибнуть из-за этого стука зубов, вовсе не улыбалась мне. Я начал бояться, что повар выдаст всех нас, и искренно желал, чтобы он остался где-нибудь позади.

— Но, сударь, я не могу ничего поделать, — отвечал он, — мне холодно!

Это была трудная задача, но к счастью я быстро решил ее. В кармане моем находился маленький кусочек грубой тряпочки, которой я чистил ружье.

— Возьмите ее в рот, — прошептал я, отдавая ему тряпку, — если я услышу еще звук, вы — погибли!

Я знал, что тряпка смягчит стук зубов; Альфонс безропотно повиновался мне и продолжал идти тихо.

Мы снова поползли. Осталось около 50 ярдов до крааля. Между им и нами находилось пустое пространство, заросшее кустами мимоз и сухим кустарником. Мы спрятались в кустах. Начало светать. Звезды побледнели, и восток заалел. Мы ясно видели очертания крааля и легкий отблеск потухающих костров в лагере Мазаев. Мы остановились и прислушались, зная, что часовой находится близко. Он появился, высокий, статный человек, и лениво прохаживался в пяти шагах от заросшего кустарником входа. Мы надеялись убить его сонного, но он и не думал спать. Если нам не удастся убить его, убить тихо, без звука, без стона

— мы пропали! Мы спрятались и продолжали наблюдать за ним. Умслопогас, находившийся впереди меня, повернулся, сделал мне знак, и в следующую секунду я увидел, что он лег на живот и пополз, как змея, по траве, выжидая случая, когда часовой повернет голову. Часовой беззаботно замурлыкал песню. Умслопогас полз, незамеченный, добрался до кустов мимозы и ждал. Часовой расхаживал взад и вперед, потом обернулся и взглянул на стену, Умслопогас проскользнул ближе, прячась позади кустов, не сводя глаз с воина. Глаза часового устремились на дорожку между кустами, и, казалось, что-то удивило его. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, зевнул, взял маленький камень и бросил его в кусты. Камень пролетел над головой Умслопогаса, не задев его кольчуги. Если бы он задел ее, то звук непременно выдал бы нас. К счастью, рубашка была сделана из темной стали и не блестела. Уверившись, что в кустах нет ничего, воин оперся на свое копье и лениво посмотрел в кусты. Он стоял так минуты три, погруженный в задумчивость, а мы лежали, терзаясь опасениями, каждую минуту ожидая, что будем открыты, благодаря какой-нибудь случайности. Я снова услышал, как стучали зубы Альфонса даже через тряпку, повернулся к нему и сделал свирепое лицо. Наконец, пытка закончилась. Часовой взглянул на восток, видимо, довольный, что близится смена, и принялся потирать руки и ходить взад и вперед, чтобы согреться.

В ту минуту, когда он повернулся, длинная черная змея скользнула в ближайший кустарник, мимо которого должен был проходить дикарь. Часовой вернулся, двинулся мимо кустов, не подозревая об опасности. Если бы он взглянул вниз, может быть, избежал бы ее. Умслопогас встал и с поднятой рукой пошел по его следам. Как только воин повернулся, зулус сделал прыжок, и при свете зари мы видели, как его длинные руки вцепились в горло врага. Затем два темных тела конвульсивно сплелись вместе, потом голова Мазая откинулась назад, мы слышали, как он захрипел и упал на землю, вздрагивая всеми членами. Зулус пустил в ход всю свою силу и сломал шею дикарю. На минуту он придавил коленом грудь своей жертвы, все еще сжимая ему горло, пока не убедился, что воин мертв. Тогда он встал, кивнул нам, чтобы мы шли вперед. И мы двинулись на четвереньках, как обезьяны. Добравшись до крааля, мы заметили, что Мазаи загородили вход, протянув сюда четыре или пять кустов мимозы, — несомненно, из боязни нападения. Здесь мы разделились. Мекензи с своим отрядом поползли в тени стены налево, сэр Генри и Умслопогас заняли места по сторонам терновой загородки, а два человека, вооруженных копьями, и два Аскари залегли прямо против входа. Я полз со своими людьми по правую сторону крааля, длина которого была около 50 шагов. Через несколько минут я остановился и разместил моих людей неподалеку друг от друга, не отпуская от себя Альфонса. В первый раз я взглянул через стену во внутренность крааля. Было совсем светло, и первое, что мне бросилось в глаза, был белый ослик, а за ним бледное личико маленькой Флосси, которая сидела в 10 шагах от стены. Вокруг нее лежали спящие воины. По всему краалю виднелись остатки костров, вокруг которых спали Мазаи. Один из них встал, зевнул, посмотрел на восток и снова лег. Я решил подождать еще пять минут.

Нежные лучи рассвета широко разлились над равниной, лесом, рекой и величественной горой Кениа, окутанной молчанием вечных снегов, и одели пурпурно-красным отблеском ее величавую вершину, высоко вздымавшуюся к ярко-синему небу, нежному, как улыбка матери. Птицы звонко пели свою утреннюю песнь, легкий ветерок шелестел в кустах. Утро дышало миром и счастьем нарождающейся силы, всюду были тишина и спокойствие, всюду, кроме человеческого сердца!

Вдруг, когда я напряженно ждал сигнала, уже успев выбрать человека, которому поручил открыть огонь, — зубы Альфонса снова застучали, как копыта жирафов, нарушая царившую вокруг тишину. Тряпка незаметно выпала из его рта. Мазаи, лежавший в краале, вблизи нас, оглянулся вокруг, удивляясь этому звуку. Вне себя я ударил концом винтовки прямо в живот француза. Это остановило его дрожь. Теперь сигнал не был нужен. С обеих сторон крааля послышались выстрелы, засверкал огонь. Я присоединился к нападающим; с верхнего конца крааля раздался ужасный рев, в котором я различил голос Гуда, резко выделявшийся в общем шуме. Со страшным криком ужаса и ярости черная толпа дикарей вскочила на ноги, многие из них сейчас же упали под выстрелами наших ружей. С минуту они стояли в нерешимости, но, услыхав непрестанные крики и рев на верхнем конце крааля, осаждаемые градом выстрелов, бросились бежать к выходу. Мы открыли огонь им вслед, стреляя прямо в толпу дикарей. Я сделал 10 выстрелов из своего ружья, как вдруг вспомнил о маленькой Флосси. Взглянув в ее сторону, я заметил, что белый ослик лежал на земле, вероятно, убитый нашими пулями или копьем Мазаи. Поблизости не видно было ни одного дикаря. Черная няня Флосси стояла перед ней и торопливо перерезала копьем веревку, связывающую ее ноги. Затем она быстро побежала к стене крааля и начала карабкаться на нее. Девочка последовала ее примеру, но, видимо, ослабела и с трудом цеплялась за стену. Увидав это, двое дикарей бросились, чтобы убить ее. Первый близко подбежал к бедной девочке, которая после напрасных усилий снова упала на землю. Блеснуло копье, но моя пуля уложила дикаря на месте. Позади его стоял другой, а у меня, — увы! — остался только один патрон в магазине. Флосси вскочила на ноги и встала перед дикарем, который поднял копье. Я отвернулся, чувствуя невыносимую боль в сердце при мысли, что дикарь убьет дорогое дитя. Но, взглянув туда, я с удивлением заметил дымок; копье Мазаи лежало на земле, а дикарь зашатался, обхватив голову руками, и свалился на землю. Я вспомнил, что у Флосси был револьвер, который спас ей жизнь. Потом девочка собрала все силы, с помощью няни перелезла через стену и таким образом была спасена. Все это заняло не более нескольких секунд. Я наполнил магазин патронами и снова открыл огонь по беглецам, которые карабкались по стене. Я убил нескольких дикарей, и, наконец, добрался до угла крааля, где шел горячий бой. Двести человек дикарей, — считая, что мы уничтожили из них 50, — собрались у входа, заросшего кустарником, представляя из себя значительную силу против Гуда и десятка людей, которые усердно поражали их копьями. Дикари упорно держались у загородки, которая представляла собой действительно сильное укрепление. Один из них успел перепрыгнуть через загородку, но топор сэра Генри с силой опустился на его украшенную перьями голову, и воин упал в середине кустов.

С криком и ревом начали дикари прыгать через изгородь; большой топор сэра Генри и Инкози-каас летали над их головами, и, один за другим, дикари падали на землю, на трупы товарищей, образуя новое препятствие своими телами.

Те, которые спаслись от топоров, падали от руки Аскари или двух кафров из миссии.

Я и мистер Мекензи стреляли в уцелевших дикарей.

Гуд и его люди оказались теперь отгороженными от нас, и мы должны были перестать стрелять в дикарей из боязни убить своих (один из людей Гуда все-таки был убит). Обезумев от ужаса, Мазаи дружным усилием прорвались через изгородь, и, вытолкнув Куртиса, Умслопогаса и других троих перед собой, начали драться у входа. Тут мы принялись стрелять в них.

Наш бедный Аскари упал замертво, с копьем в спине, за ним упали двое людей, вооруженных копьями, и, умирая, дрались, как львы. Многие из нашего отряда подверглись той же участи. Я боялся, что битва проиграна, и велел своим людям бросить винтовки и взять копья. Они повиновались, потому что кровь их была разгорячена. Люди миссионера последовали их примеру. Это принесло хорошие результаты, но успех битвы все еще был сомнителен.

Наши люди дрались великолепно, отбивались, кричали, убивали дикарей и падали сами.

В общем хаосе выделялся резкий крик Гуда, ободряющие его возгласы. С регулярностью машины поднимались и опускались два топора, оставляя за собой смерть и разрушение. Но я заметил, что сэр Генри устал от чрезмерного напряжения, побледнел от нескольких ран, его дыхание сделалось прерывистым, и жилы на лбу налились. Даже Умслопогас, этот железный человек, утомился. Он перестал долбить врагов своим Инкози-каас и пустил в дело клинок. Я не вмешивался в бой, пуская пули в Мазаи, когда это было нужно. Я вынужден был поступать так, потому что истратил сорок девять патронов в это утро и не промахнулся ни разу.

Все-таки бой клонился не в нашу пользу. Нас осталось не более пятнадцати или шестнадцати, а дикарей было около пятидесяти человек. Если бы они сплотились вместе и дружно принялись за дело, победа была бы на их стороне. Но дикари не сделали этого, а многие из них бежали, побросав оружие. Ухудшило дело еще и то, что миссионер бросил свою винтовку, и какой-то дикарь погнался за ним с мечом. Миссионер выхватил из-за пояса свой огромный нож. Они вступили в отчаянную борьбу. В узком пространстве миссионер и дикарь катались по земле, около стены. Занятый своими делами, помышляя о своем собственном спасении, я не знал, чем окончилась эта борьба.

Бой продолжался. Дело клонилось в дурную для нас сторону. Только счастливый случай спас нас. Умслопогас, нарочно или случайно, вырвался из общей свалки и погнался за одним дикарем. Тогда другой дикарь изо всей силы ударил его большим копьем между плеч. Копье ударилось о стальную рубашку и отскочило. С минуту дикарь стоял, как очарованный, — это дикое племя не имело понятия о кольчугах, — потом побежал, крича диким голосом:

— Это дьяволы, дьяволы! Они заколдованы, заколдованы!

Я послал пулю ему вслед, и Умслопогас прикончил своего дикаря. Страшная паника охватила всех воинов.

— Заколдованы, заколдованы! — кричали они и бежали во все стороны, побросав свои щиты и копья.

Нечего и рассказывать о конце этого ужасного побоища. Это была ужасная резня, в которой никому не было пощады. Произошел еще инцидент довольно скверного свойства. Я надеялся, что все кончено, как вдруг из-под кучи убитых вылез уцелевший воин и, раскидав трупы, как антилопа прыгнул и ветром понесся в ту сторону, где стоял я. Но Умслопогас шел по его следам с присущей ему ловкостью. Когда они приблизились ко мне, я узнал в дикаре вестника, который приходил в миссию прошедшей ночью. Умслопогас также узнал его.

— А, — крикнул он насмешливо, — это с тобой я разговаривал прошлой ночью. Лигонини! Вестник! Похититель маленьких девочек! Ты хотел убить ребенка! Ты надеялся стать лицом к лицу с Умслопогасом из народа Аназулусов! Молитва твоя услышана! Я поклялся раскрошить тебя на куски, дерзкая собака! И я сделаю это!

Мазаи яростно заскрежетал зубами и бросился с копьем на зулуса. Умслопогас отступил, взмахнул топором над его головой и с такой силой всадил топор в плечи дикаря, что пробил кости, мясо и мускулы и отрубил голову и руки от туловища.

— О, — воскликнул зулус, смотря на труп своего врага, — я сдержал свое слово. Это был хороший удар!

Глава 8

Побоище окончилось. Отвернувшись от ужасного зрелища, я вспомнил, что не видал Альфонса с того времени, как силой заставил его умолкнуть, ударив в живот. Бой, казалось, тянулся бесконечно, но, в сущности, продолжался недолго, Где был Альфонс? Я боялся, что бедняга погиб, и начал искать его среди убитых, но потом решил, что он, наверное, жив и здоров, и пошел к той стороне крааля, где мы стояли сначала, окликая его по имени. В пятнадцати шагах от каменной стены находилось старинное дерево из породы бананов.

— Альфонс! — кричал я, — Альфонс!

— Да, сударь! — отвечал голос. — Я здесь!

Я оглянулся кругом. Никого.

— Где вы? — крикнул я.

— Я здесь, сударь, в дереве!

Я взглянул в дупло банана и увидев бледное лицо, длинные усы, жалкую фигуру повара, похожего на побитую моську. В первый раз я понял, что мое подозрение справедливо. Альфонс отъявленный трус! Я подошел к нему.

— Вылезайте оттуда!

— Все кончено, сударь? — спросил он боязливо. — Совсем кончено? Ах, какие ужасы я пережил! Какие молитвы я возносил к небу!

— Ну, вылезай, бездельник! — сказал я не совсем дружелюбно, — все кончено!

— Значит, сударь, молитвы мои услышаны? Я выхожу!

Мы пошли к другим, которые собрались группой у входа в крааль, похожий теперь на кладбище. Вдруг из кустов выскочил дикарь и яростно бросился на нас. С воплем ужаса Альфонс побежал от него, за ним погнался Мазаи и, наверное, убил бы француза, если бы я не успел всадить дикарю пулю в спину. Альфонс споткнулся и упал, дикарь упал на него, содрогаясь в предсмертной агонии. Затем начались такие пронзительные вопли, что я испуганно побежал к тому месту, откуда они слышались, отбросил труп дикаря и извлек Альфонса. Он был покрыт кровью и трясся, как гальванизированная лягушка. Бедняга, — думал я, — дикарь успел-таки прикончить его! Встав на колени около Альфонса, я начал искать его рану.

— О, моя спина! — вопил он. — Я убит, я умер!

Я долго возился с ним, но, не нашел ни одной царапины. Он просто перепугался и больше ничего.

— Вставайте! — крикнул я. — Вставайте! Не стыдно ли вам? Вы целехоньки!

Он встал.

— Но, сударь, я думал, что меня убили! — сказал он, — я не знал, что победил дикаря!

Толкнув труп Мазаи, он вскричал торжествующим голосом.

— А, дикая собака! Ты мертв. Какова победа!

Я оставил Альфонса любоваться своей победой и отошел, но он последовал за мной, как тень. Первое, что мне бросилось в глаза, когда мы присоединились к другим, это — миссионер, сидевший на камне; его нога была завязана платком, сквозь который сочилась кровь. Он действительно получил рану в ногу копьем и сидел, держа в руке свой любимый разрезной нож, который был согнут теперь.

— А, Квотермейн, — сказал он дрожащим взволнованным голосом, — мы победили! Но какое ужасное зрелище! Печальное зрелище!

Перейдя на свое родное шотландское наречие и глядя на свой согнутый нож, он продолжал:

— Мне досадно, что я согнул мой лучший нож в борьбе с дикарем. — Он истерически засмеялся.

Бедный миссионер! Рана и волнение окончательно разбили ему нервы. И неудивительно. Мирному человеку тяжело участвовать в таком убийственном деле. Судьба часто и жестоко смеется над людьми!

Странная сцена происходила у входа в крааль.

Резня кончилась, раненые умирали от страданий. Кусты были затоптаны и вместо них повсюду лежали трупы людей. Смерть, повсюду смерть! Трупы лежали в разных положениях, одни на других, кучами, в одиночку, некоторые походили на людей, мирно отдыхавших на траве.

Перед входом, где валялись копья и шиты, стояли уцелевшие люди, около них лежало четверо тяжелораненых. Из тридцати сильных, крепких людей едва осталось пятнадцать, и пять из них, включая миссионера, были ранены, двое — смертельно. Куртис и зулус остались невредимыми. Гуд потерял пятерых людей, у меня было убито двое, Мекензи оплакивал пять или шесть человек. Что касается всех уцелевших, за исключением меня, они были в крови с головы до ног, — рубашка сэра Генри казалась выкрашенной в красный цвет, — и страшно измучены. Один Умслопогас стоял, озаренный лучами света, около груды трупов, мрачно опираясь на свой топор, и не казался расстроенным или усталым, хотя тяжело дышал.

— Ах, Макумацан! — сказал он, когда я ковылял около него, чувствуя себя больным, — я говорил тебе, что будет хороший бой, так и случилось. Никогда я не видел ничего подобного, такого отчаянного дня! А эта железная рубашка, наверное, заколдована — ее не пробьешь. Если бы я не влез в нее, я был бы там! — он кивнул по направлению груды убитых людей.

— Я дарю тебе эту рубашку! Ты — храбрый человек! — сказал сэр Генри.

— Начальник! — отвечал зулус, глубоко обрадованный и подарком, и комплиментом. — Ты. Инкубу, можешь носить такую рубашку, ты сам храбрый человек, но я должен дать тебе несколько уроков, как владеть топором. Тогда ты покажешь свою силу!

Миссионер спросил о Флосси. Мы все искренне обрадовались, когда один из людей сказал, что видел, как она бежала к дому вместе с нянькой. Захватив с собой раненых, которые могли вынести движение, мы тихо направились к миссии, измученные, покрытые кровью, но с радостным сознанием победы. Мы спасли жизнь ребенка и дали Мазаям хороший урок, который они долго не забудут! Но чего это стоило!

У ворот стояла, ожидая нас, миссис Мекензи. Завидев нас, она вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Ужасно, ужасно! — повторяла она и несколько успокоилась, только увидев своего достойного супруга. В немногих словах я рассказал ей об исходе борьбы (Флосси, благополучно прибежавшая домой, могла потом рассказать ей все подробно). Миссис Мекензи подошла ко мне и торжественно поцеловала меня в лоб.

— Бог да благословит вас, Квотермейн, — сказала она, — вы спасли жизнь моего ребенка!

Мы отправились к себе переменить платье и перевязать наши раны. Я рад признаться, что остался невредим, а сэр Генри и Гуд, благодаря стальным рубашкам, получили незначительные ранения, легко излечимые простым пластырем.

Рана миссионера имела серьезный характер, но, к счастью, копье не задело артерии. Вымывшись с наслаждением, одев наше обычное платье, мы прошли в столовую, где нас ожидал завтрак. Как-то курьезно было сидеть в прилично обставленной столовой, пить чай и есть поджаренный хлеб, словно все, что случилось с нами, было сном, словно мы несколько часов тому назад не дрались с дикими к рукопашной схватке.

Гуд сказал, что все происшедшее кажется ему каким-то кошмаром. Когда мы кончили завтрак, дверь отворилась, и вошла Флосси, бледная, измученная, но невредимая, она поцеловала нас всех и поблагодарила. Я поздравил ее с находчивостью и смелостью, которую она выказала, убив дикаря ради спасения своей жизни.

— О, не говорите, не вспоминайте! — произнесла она и залилась истерическим плачем. — Я никогда не забуду его лица, когда он повернулся ко мне, никогда! Я не могу!

Я посоветовал ей пойти и уснуть. Она послушалась и вечером проснулась бодрая, со свежими силами. Меня поразило, что девочка, владевшая собой, и стрелявшая в дикаря, теперь не могла вынести даже напоминания об этом. Впрочем, это отличительная черта ее пола!

Бедная Флосси! Я боюсь, Что нервы ее долго не успокоятся после ужасной мочи, проведенной в лагере дикарей. После она рассказывала мне, что это было ужасно, невыносимо, сидеть долгие часы в эту бесконечную ночь, не зная, как, каким образом будет сделана попытка спасти ее! Она прибавила, что, зная нашу малочисленность, не смела ожидать этого, тем более, что Мазаи не выпускали ее из вида; большинство из них не видало никогда белых людей, они трогали ее за руки, за волосы своими грязными лапами. Она решила, если помощь не явится, с первыми лучами солнца убить себя. Нянька слышала слова лигонини, что их замучат до смерти, если при восходе солнца никто из белых людей не явится заменить ее. Тяжело было ребенку решиться на это, но я не сомневаюсь, что у нее хватило бы мужества застрелиться. Она была в том возрасте, когда английские девочки ходят в школу и помышляют о десерте. Это дикое дитя, эта дикарка выказала более мужества, ума и силы воли, чем любая взрослая женщина, воспитанная в праздности и роскоши.

Кончив завтрак, мы отправились спать и проспали до обеда. После обеда мы все вместе, со всеми обитателями миссии — мужчинами, женщинами, юношами, детьми — пошли к месту побоища, чтобы похоронить наших убитых и бросить трупы дикарей в волны реки Таны, протекающей в 50 ярдах от крааля.

В торжественном молчании похоронили мы наших мертвецов. Гуд был избран прочесть похоронную службу (за отсутствием миссионера, вынужденного лежать в постели), благодаря звонкому голосу и выразительной манере чтения. Это были тяжелые минуты, но, по словам Гуда, было бы еще тяжелее, если бы нам пришлось хоронить самих себя!

Затем мы принялись нагружать трупами Мазаев телегу, запряженную быками, собрав сначала все копья, щиты и другое оружие. Пять раз нагружали мы телегу и бросали трупы в реку. Очевидно было, что немногие дикари успели бежать. Крокодилам предстоял сытный ужин в эту ночь! В одном из трупов мы узнали часового с верхнего конца крааля. Я спросил Гуда, каким образом ему удалось убить его. Он рассказал мне, что полз за ним по примеру Умслопогаса и ударил мечом. Тот отчаянно стонал, но, к счастью, никто не слыхал этих стонов.

По словам Гуда, — ужасная вещь убивать людей, и отвратительнее всего — это обдуманное, хладнокровное убийство. Последним трупом, брошенным нами в волны Таны, закончили мы инцидент нашего нападения на лагерь Мазаев. Щиты, копья, все оружие мы взяли с собой, в миссию, не могу не вспомнить одного случая при этом. Возвращаясь домой, мы проходили мимо дупла, где скрывался Альфонс сегодня утром. Маленький человек присутствовал при погребении убитых и выглядел совсем другим, чем был тогда, когда Мазаи сражались с нами. Для каждого трупа он находил какую-нибудь остроту или насмешку. Он был весел, ловок, хлопал в ладоши, пел, когда течение реки уносило трупы воинов за сотни миль. Короче говоря, я подумал, что ему надо дать урок и предложил судить его военным судом за постыдное поведение утром.

Мы привели его к дереву и начали суд. Сэр Генри объяснил ему на прекрасном французском языке весь стыд трусости, весь ужас его поведения, дерзость, с которой он выбросил изо рта тряпку, между тем как, стуча зубами, он мог поднять на ноги весь лагерь Мазаев и разрушить все наши планы.

Мы ждали, что Альфонс будет пристыжен, сконфужен, но разочаровались. Он кланялся, улыбался и заявил, что его поведение может показаться странным, но, в действительности, зубы его стучали вовсе не от страха, о, нет, конечно, он удивлялся, что господа могли даже подумать это, — но просто от утреннего холода. Относительно тряпочки, если господам угодно попробовать ее ужасный вкус — какая-то микстура из парафинового масла, сала и пороху! Что-то ужасное! Но он послушался и держал ее во рту, пока желудок его не возмутился… Тряпка вылетела изо рта в приладке невольной болезни.

— Убирайтесь вы вон, паршивая собачонка! — прервал его сэр Генри со смехом и дал Альфонсу такой толчок, что тот отлетел на несколько шагов с кислым лицом.

Вечером я имел разговор с миссионером, который порядочно страдал от своих ран. Гуд, весьма искусный в медицине, лечил его.

Мистер Мекензи сказал мне, что столкновение с дикарями дало ему хороший урок, и как только он оправится, он передаст дела миссии молодому человеку, который готовится к миссионерской деятельности, и уедет в Англию.

— Видите, Квотермейн, — сказал он, — я решил поступить так сегодня утром, когда мы ползли к лагерю дикарей. Я сказал себе, что если мы останемся живы и спасем Флосси, то я непременно уеду в Англию. Довольно с меня дикарей! Я не смел думать, что мы уцелеем. Благодарение Богу и вам четверым, что мы живы, и я остаюсь при моем решении, иначе будет хуже! Еще нечто подобное, и моя жена не выдержит! Между нами, Квотермейн, я богат! У меня есть триста тысяч фунтов, и каждый грош заработан честной торговлей. Деньги лежат в Занзибарском банке, потому что моя жизнь здесь не требует затрат. Хотя мне будет тяжело покидать эти места и оставить этих людей, которые любят меня, я должен ехать!

— Я рад вашему решению, — отвечал я, — по двум причинам. Первая — у вас есть обязанности по отношению к вашей жене и дочери, в особенности вы не должны забывать о ребенке. Флосси должна получить образование и жить в среде таких же детей, как она, иначе она вырастет дикаркой. Другая причина: рано или поздно, но Мазаи отомстят вам за себя. Несколько человек их успели убежать, — и результатом будет новое нападение на вас! Ради одного этого я уехал бы непременно! Когда они узнают, что вас здесь нет, они, может быть, и не пойдут сюда![75]

— Вы правы! — отвечал миссионер. — Я уеду отсюда в этом же месяце. Но жаль, очень жаль!

Глава 9

Прошла неделя. Однажды вечером мы сидели за ужином, в столовой миссии, в невеселом расположении духа, так как завтра должны были проститься с друзьями и отправиться дальше. О Мазаях не было ни слуху, ни духу. Кроме двух копий, забытых на траве, и пустых патронов, валявшихся у стены, ничто не напоминало, что в старом краале происходила ужаснейшая резня. Мекензи, благодаря своему спокойному темпераменту, быстро оправился и ходил теперь с помощью пары костылей. Из других раненых один умер от гангрены, а остальные понемногу выздоравливали. Люди мистера Мекензи, ушедшие с караваном, вернулись, и в миссии теперь был целый гарнизон.

Несмотря на радушные и горячие просьбы остаться еще, мы решили, что пора двинуться в путь, сначала к горе Кениа, потом в неизведанные области, искать таинственную белую расу людей. За это время мы успели оценить достоинства осла, столь полезного в путешествиях, и приобрели их целую дюжину для перевозки нашего имущества и, если понадобится, нас самих. У нас осталось только двое слуг, те же Ваквафи, и мы сочли невозможным нанимать туземцев и тащить их за собой Бог знает куда.

Мистер Мекензи сказал, что ему кажется странным, как мы, трое образованных людей, обладающих всем в жизни — здоровьем, хорошими средствами, положением, — для собственного удовольствия отправляемся куда-то в глушь, в погоню за приключениями, откуда можем совсем не вернуться. Но мы — англичане, искатели приключений с готовы до пяток! Наши великолепные колонии обязаны своим существованием отважным людям и их чрезмерной любви к приключениям, хотя эта любовь на первый взгляд кажется чем-то вроде тихой формы помешательства.

«Искатель приключений» идет навстречу всему, что бы ни случилось. Я даже горжусь этим титулом, который говорит о смелом сердце, о горячей вере в Провидение. Кроме того, когда имена Крезов, перед которыми преклоняется мир, имена всяких политиков, которые управляли миром, — забываются, имена отважных искателей приключений, которые сделали Англию такой, какой она является теперь, эти имена будут вспоминаться всегда с любовью и с гордостью передадутся детям! Мы трое, конечно, не можем рассчитывать на это, мы довольствуемся тем, что мы есть!

В этот вечер, сидя на веранде, покуривая трубки, мы увидели Альфонса, который подошел к нам с изящным поклоном и заявил, что желает переговорить с нами. Мы попросили его объясниться.

Он сказал, что боится присоединиться к нам в нашем путешествии, это вовсе не удивило нас, знавших о его трусости. Мистер Мекензи уезжает в Англию, а Альфонс был убежден, что его без хозяина схватят, препроводят во Францию и посадят в тюрьму. Эта мысль преследовала его, и расстроенное воображение придумывало тысячу опасностей. В сущности, его преступление было давно забыто, и он мог беспрепятственно появиться во Франции. Но он не допускал и мысли об этом и просил нас взять его с собой. Трус от природы, Альфонс скорее готов был идти на всякий риск, подвергаться всевозможным опасностям в нашей экспедиции, чем обречь себя на столкновение с полицией в родной стране. Выслушав Альфонса, мы начали обсуждать между собой его предложение и согласились взять его с собой.

Мистер Мекензи также советовал нам взять француза. Нас было немного, а француз был живой, деятельный парень, который умел приложить руки ко всему и отлично стряпать. Ах, как он умел стряпать! Я уверен, что он состряпал бы великолепное кушанье из старых штиблет своего героя-дедушки, о котором он так любил говорить. Затем маленький человек имел прекрасный характер, был весел, как обезьяна, и его смешные, тщеславные рассказы были нескончаемой забавой для нас; кроме того, он был удивительно незлобив. Даже его трусливость не мешала нам, потому что мы знали теперь его слабость и могли остерегаться ее. Предупредив француза, что он рискует натолкнуться на опасности, мы сказали, что принимаем его предложение при условии полного повиновения нашим приказаниям. Мы также решили положить ему жалованье по 10 фунтов в месяц, чтобы, вернувшись в цивилизованную страну, он мог всегда получить их. На все это он согласился очень охотно и отправился писать письмо Анете, которое миссионер обещал отослать.

Потом он прочитал нам свое письмо, сэр Генри перевел его, и мы весьма удивились. Здесь было много всего: и преданности, и страданий; «далеко, далеко от тебя, Анета, ради которой, обожаемой, дорогой моему сердцу, я обрёк себя на страданья!» Все это должно было растрогать сердце жестокой и прелестной служанки!

Наступило утро. В семь часов ослы были нагружены. Пора отправляться! Печальное это было прощание, особенно с маленькой Флосси! Мы были с ней хорошими друзьями, часто беседовали. Но ее нервы всегда расстраивались при воспоминании об ужасной ночи, которую она провела во власти кровожадных Мазаев.

— О, господин Квотермейн, — вскричала она, обвивая руками мою шею и заливаясь слезами, — я не в силах проститься с вами. Когда мы снова увидимся?

— Не знаю, мое дорогое дитя, — сказал я, — я стою на одном конце жизни, а вы — на другом! Мне немного осталось впереди, целая жизнь в прошлом, а вам, я надеюсь, предстоят долгие и счастливые годы жизни и много хорошего в будущем! Мало-помалу вы вырастете и превратитесь в прекрасную женщину, Флосси, вся эта дикая жизнь будет казаться вам каким-то сном! Если мы никогда более не встретимся, я надеюсь, вы будете вспоминать вашего старого друга и его слова! Старайтесь быть всегда доброй и хорошей, моя дорогая, а, главное, правдивой. Доброта и счастье — одно и то же! Будьте сострадательны, помогайте другим, мир полон страдания, моя дорогая, и облегчить его — наш благороднейший долг.

Если вы сделаете это, вы будете милой, богобоязненной женщиной, озарите счастьем печальную участь многих людей, и ваша собственная жизнь будет полнее, чем жизнь других женщин. Я даю вам добрый совет, по старомодному обычаю. А теперь скажу вам нечто приятное для вас. Вы видите этот клочок бумаги, который мы называем чеком? Его надо отдать вашему отцу вместе с этой запиской. Когда-нибудь вы выйдете замуж, моя дорогая Флосси, вам купят свадебный подарок, который вы будете носить, а после вас ваша дочь, если она будет у вас, в память охотника Квотермейна!

Маленькая Флосси долго кричала и плакала и дала мне на память локон своих золотистых волос, который хранится у меня до сих пор. Я подарил ей чек на тысячу фунтов и в записке уполномочил ее отца положить капитал под проценты в правительственное учреждение, с тем, чтобы по достижении известного возраста или замужества Флосси, купить ей лучшее бриллиантовое ожерелье. Я выбрал бриллианты, потому что ценность их не падает, и в трудные минуты последующей жизни моя любимица может всегда обратить их в деньги.

Наконец, после долгих прощаний, рукопожатий, приветствий, мы отправились, простившись со всеми обитателями миссии. Альфонс горько плакал, прощаясь со своими хозяевами, у него было мягкое сердце. Я не особенно огорчался, когда мы ушли, так как ненавижу все эти прощанья. Тяжелее всего было смотреть на грусть Умслопогаса, когда он прощался с Флосси, к которой сильно привязался. Он говорил, что она так же мила, как звезда на ночном небе, и никогда не уставал поздравлять себя с тем, что убил лигонини, который посягал на жизнь ребенка. Последний раз взглянули мы на красивое здание миссии — настоящий оазис в пустыне, — и простились с европейской цивилизацией. Но я часто думаю о Мекензи, о том, как добрались они до Англии, и если живы и здоровы, то, вероятно, прочтут эти строки. Дорогая маленькая Флосси! Как поживает она в стране, где нет черных людей, чтобы беспрекословно исполнять ее приказания, где нет снежной вершины величественной горы Кениа, на которую она любовалась по утрам! Прощай, моя дорогая Флоccи!

Покинув миссию, мы пошли вдоль подошвы Кениа, прошли мимо горного озера Баринго, где один из наших Аскари был ужален змеей и умер, несмотря на все наши усилия спасти его. Мы прошли расстояние около 150 миль до другой великолепной, покрытой снегом горы Лекекизера, на которую, по моему убеждению, не ступала никогда нога европейца. Тут мы провели две недели, затем вошли в нетронутый и густой лес округа Эльгуми. Я никогда не встречал такой массы слонов, как в этом лесу.

Испуганные человеком, звери буквально роились в этом лесу, повинуясь только закону природы, которая регулирует прирост животных. Нечего и говорить, что мы не подумали стрелять слонов, во-первых, потому, что у нас было немного зарядов, — запас нашей аммуниции значительно уменьшился, так как осел, нагруженный ею, переплывая вброд реку, уплыл вместе с ней от нас, а, во-вторых, потому, что мы не могли нести с собой слоновую кость и не хотели убивать животных ради удовольствия. В этом лесу слоны, незнакомые с нравами охотников, подпускают людей к себе на 20 ярдов, стоят, сложив свои огромные уши, похожие на гигантских щенков, и разглядывают необыкновенный для них феномен — человека. Когда исследование покажется им неудовлетворительным, слон, стоящий впереди, начинает трубить тревогу. Но это случается редко. Кроме слонов, в лесу водится много всякого зверья, дичи, есть даже львы! Я не выношу вида льва, после того, как получил рану на ноге и остался калекой на всю жизнь. Лес Эльгуми изобилует также мухами це-це, укус которых смертелен для животных. Не знаю, благодаря ли плохому корму, или тому, что укусы це-це особенно ядовиты в этой местности, но наши бедные ослы буквально падали и изнемогали. К счастью, эти укусы оказали свое действие не раньше, как через два месяца, когда вдруг, после двух дней холодного дождя, все животные пали; сняв шкуру с некоторых из них, я нашел на мясе полосы, характерный признак смерти от це-це, указывающий на место, худа насекомое впустило свой хоботок. Выйдя из леса, мы пошли к северу, согласно указаниям мистера Мекензи, и достигли большого озера Лага, в 50 миль длины, о котором говорил несчастный, трагически погибший путешественник. Здесь мы около месяца странствовали по возвышенностям; местность эта вообще похожа на Трансвааль. Все это время мы поднимались, но крайней мере, на сотню футов каждые 10 миль. Действительно, страна была гориста и заканчивалась массой снеговых гор, среди которых находилось еще озеро, по словам путешественника, «озеро, которое не имеет дна». Наконец, мы добрались до этого озера на вершине гор, очевидно, находившегося на месте погасшего кратера. Заметив деревушки на берегу озера, мы спустились вниз с большим трудом через сосновый лес, разросшийся по бокам кратера, и были гостеприимно приняты простым, мирным народом, который никогда не видал и не слыхал о белых людях. Они обращались к нам очень почтительно и ласково угощали нас молоком и всем, что у них было. Это чудное, удивительное озеро лежит, согласно указанию нашего анероида, на высоте 11,450 футов над уровнем моря; климат страны довольно холодный, похожий на климат Англии. Первые три дня, впрочем, мы ровно ничего не видели, благодаря непроницаемому туману. Полил дождь, укусы ядовитой мухи сказались на наших оставшихся ослах, и все они подохли.

Это несчастье поставило нас в сквернейшее положение, так как у нас не было возможности перевозить нашу поклажу, с другой стороны, избавляло нас от всяких хлопот. Правда, амуниции у нас было немного: полтораста патронов для винтовок и 50 ружейных патронов. Как быть с этим немногим имуществом — мы не знали. Нам казалось, что мы достигли конца наших странствий. Если бы мы даже и бросили всякое намерение искать белую расу людей, то было бы смешно возвращаться назад за 700 миль, при нашем теперешнем беспомощном положении. Мы решили, что самое лучшее — остаться здесь, — благо туземцы отлично относятся, к нам, — выжидать событий и исследовать страну и ее окрестности.

Мы приобрели большую, толстую лодку, довольно просторную, чтобы вместить всех нас, с багажом.

Начальнику поселения, у которого мы достали лодку, мы отдали в уплату за нее три пустых медных патрона, которыми он был восхищен до крайности. Затем мы решили объехать озеро, с целью найти удобное место для лагеря. Не зная, вернемся ли мы в деревню, мы уложили в лодку все наше имущество и четверть жареной косули — превосходное кушанье! Когда мы плыли, туземцы успели обогнать нас в своих легких лодочках, и предупредили обитателей других деревень о нашем приближении. Мы тихо гребли, как вдруг Гуд заметил необыкновенно ясный голубой цвет воды и сказал, что туземцы говорили ему, — все они ярые рыболовы, так как рыба составляет их главную пищу, — об удивительной глубина озера, которое имеет на дне глубокое отверстие, куда исчезает вода и откуда выбрасывается иногда огонь.

Я сказал ему, что он, наверное, слышал легенду о действовавших в далекие времена вулканах, которые теперь погасли. Мы действительно видели на берегах озера следы действия вулкана, после вулканической смерти центрального кратера превратившегося теперь в дно озера. Приблизившись к отдаленному берегу озера, мы увидели, что он представлял собой перпендикулярную скалистую стену. Мы поплыли параллельно ей, на расстоянии ста шагов, в конец озера, так как знали, что там находилась большая деревня. Мимо нас неслось большое количество обрубков, сучьев, веток и другого хлама; Гуд полагал, что их несло течением. Пока мы рассуждали об этом, сэр Генри указал нам на больших белых лебедей, которые паслись недалеко от нас. Я заметил еще ранее лебедей, летавших над озером, и очень хотел заполучить один экземпляр. Я расспрашивал о них туземцев и узнал, что в определенный период года они прилетают рано утром сюда с гор, и тогда их легко поймать, так как они очень истощены. Я спросил туземцев, из какой страны прилетают лебеди, но они пожали плечами и ответили, что на вершине большой черной скалы находится негостеприимная страна, а над ней снеговые горы, где много зверей, где никто не может жить, а за горами на сотни миль тянется густой, терновый лес, недоступный не только людям, но и слонам. На мой вопрос, слыхали ли они о белых людях, живущих по ту сторону гор и леса, они засмеялись. Но позднее одна древняя старуха пришла ко мне и сказала, что в детстве она слыхала от своего деда рассказ о том, как его предок в юности прошел и горы, и пустыню, проник в лес и видел белых людей, живущих в каменных краалях. Эти сведения были очень неопределенными, но когда я услыхал рассказ старухи, во мне выросло и окрепло убеждение, что во всех этих слухах есть доля правды, и что необходимо раскрыть эту тайну. Мне не приходило в голову, каким чудесным путем исполнится мое горячее желание!

Мы подъехали к лебедям, мирно покачивавшимся на воде; сэр Генри, выждав минуту, выстрелил и убил двоих. Остальные поднялись, сильно разбрызгивая воду. Снова раздался выстрел. Один лебедь упал с простреленным крылом, и я видел, что у другого ранена нога, хотя он через силу поплыл дальше. Остальные лебеди поднялись и, описав круг, выстроились треугольником и улетели куда-то на северо-восток. Мы подняли в лодку двух красивых мертвых птиц, из которых каждая весила около 30 фунтов, и принялись ловить раненого лебедя, неподвижной массой плывшего по ясной воде. Так как плывущие по озеру обрубки и сучья мешали движению лодки, то я велел нашему Ваквафи, который отлично плавал, чтобы он прыгнул в воду и поймал лебедя, — я знал, что в озере нет крокодилов, следовательно, опасности не предвиделось никакой. Ваквафи повиновался и скоро поймал лебедя за крыло, причем постепенно приблизился к скале, о которую с силой билась вода. Вдруг он начал кричать, что его относит куда-то. В самом деле, мы видели, что он плыл изо всех сил, стремясь к нам, по течение несло его к скале. Отчаянно взмахнув веслами, мы рванулись к нему, но чем больше мы старались, тем сильнее тянуло его к скале. Вдруг я заметил, что перед нами, почти на 18 дюймов над поверхностью озера, возвышалось что-то похожее на арку туннеля. Очевидно, на несколько футов скала была затоплена водой. К этой-то арке несся с ужасной быстротой наш бедный слуга. Оп храбро боролся с течением, и я надеялся спасти его, как вдруг заметил выражение отчаяния на его лице. На наших глазах его втянуло вглубь, и он исчез из вида. В ту же минуту я почувствовал, что какая-то сильная рука схватила нашу лодку и с силой швырнула ее к скале.

Мы поняли страшную опасность и принялись яростно работать веслами. Напрасно! Стрелой неслись мы к арке, и я думал, что спасения нет.

К счастью, я настолько сохранил присутствие духа, что бросился на дно лодки и крикнул: — скорее, вниз лицом! Ложись! — Остальные последовали моему примеру.

Послышался глухой шум, как будто от трения, лодку потянуло вниз, и вода начала заливать ее. Мы тонули. Вдруг шум прекратился, и мы почувствовали, что лодка плывет. Я немного повернул голову, не смея поднять ее, и взглянул. При слабом свете я увидел нависшую над нашими головами арку скалы. В следующий момент я почти не мог ничего видеть, потому что свет исчез, и мы очутились в совершенной и непроницаемой темноте.

Около часу мы лежали так на дне лодки, не смея поднять голову, и не могли даже говорить, потому что шум воды заглушал наши голоса. Разумеется, у нас не было особого желания разговаривать, потому что мы были подавлены ужасом нашего положения, страхом неминуемой смерти, боялись быть придавленными к стене пещеры или втянутыми вглубь, или опасались просто задохнуться от недостатка воздуха. Всевозможные виды смерти лезли мне в голову, пока я лежал на дне лодки, прислушиваясь к реву воды. Я слыхал и другой звук — непрестанные вопли Альфонса, но они, казалось мне, доносились откуда-то издалека. Я начал думать, что сделался жертвой кошмара.

Глава 10

Мы плыли. Течение несло нас. Наконец, я заметил, что шум воды сделался слабее. Я мог теперь явственно различить вопли Альфонса. Взяв весло, я ткнул им француза, а он, думая, что наступил конец, заревел еще сильнее. Тогда я тихо и осторожно поднялся, встал на колени и старался ощупать рукой свод, но его не было. Я взял весло, поднял его над головой, насколько мог, наклонял его вправо, влево и ничего не нащупал, кроме воды.

Вспомнив, что у нас имеется с собой маленький фонарь и масло, я разыскал его, осторожно зажег, и когда фитиль разгорелся, огляделся кругом. Первое, что мне бросилось в глаза, — это бледное, искаженное лицо Альфонса, который, полагая, что все кончено, и он видит сверхъестественное явление, испустил ужасный вопль, за что и получил толчок веслом для успокоения.

Гуд лежал на спине, со стеклышком в глазу и смотрел в темноту, сэр Генри, голова которого покоилась поперек лодки, рукой пытался определить скорость течения. Когда свет фонаря упал на старого Умслопогаса, я готов был рассмеяться.

Как известно, мы взяли с собой часть жареной косули. Случилось так, что когда мы бросились все на дно лодки, голова Умслопогаса оказалась в близком соседстве с жарким, и как только он очнулся от потрясения, то почувствовал, что голоден. Он отрезал своим топором кусок мяса и теперь уничтожал его с видом полнейшего довольства. Потом он объяснил мне, что, приготавливаясь к «далекому путешествию», предпочел отправиться туда с сытым желудком.

Как только другие увидели, что я зажег фонарь, все ободрились и оттолкнули Альфонса в дальний конец лодки, с угрозой, что если он не замолчит, успокоить его, бросив в воду вслед за утонувшим Ваквафи поджидать встречи с Анетой в другом мире. Затем мы начали обсуждать наше положение. Прежде всего, по предложению Гуда, мы привязали оба весла для того, чтобы они могли предохранить нас от столкновения со скалой или от внезапного понижения свода. Нам было ясно, что мы находимся в подземной реке, вытекавшей из озера. Такие реки существуют во многих частях света, но, к сожалению, путешественникам не приходилось исследовать их. Река была достаточно широка, мы видели это, так как свет фонаря достигал ее берегов. Когда течение случайно относило нас в сторону, мы могли различить стену туннеля и арки на высоте 25 футов над нашими головами. К счастью для нас, течение было сильнее на середине реки.

Первое, что мы сделали, это условились, чтобы один из нас с фонарем и шестом в руке находился у весел, готовый предупредить нас о всякой опасности. Умслопогас, отлично закусивший, сейчас же взялся за дело в первую очередь. Это было все, что мы могли сделать для собственного спасения. Затем другой из нас занял место на корме, с веслом в руке, чтобы сдерживать лодку и не давать ей удариться о бока пещеры. Устроив это, мы поели немного жареного мяса (мы не знали, долго ли останемся в темноте!) и почувствовали себя в лучшем расположении духа. Я заявил, что положение наше очень серьезно, но не безнадежно, даже если бы слова туземцев, уверявших, что река впадает прямо в недра земли, и оказались верными. Очевидно, река куда-нибудь течет, может быть, по ту сторону гор, и мы должны держаться на лодке, пока приедем «туда», но куда — неизвестно! Гуд зловещим голосом возразил мне, что мы можем сделаться жертвами разных неожиданных ужасов, или река впадает, в конце концов, куда-нибудь в пропасть — тогда наша судьба будет очень плачевна.

— Ладно, будем надеяться на лучшее и готовиться к худшему! — сказал сэр Генри, всегда веселый и остроумный — признак несомненной нравственной силы в тяжелые минуты. — Мы пережили вместе столько опасностей, что, мне кажется, благополучно выпутаемся и теперь!

Мы последовали этому превосходному совету каждый по-своему, за исключением Альфонса, который лежал в каком-то оцепенении. Гуд сидел у руля, Умслопогас на веслах, мне и сэру Генри оставалось только лежать в лодке и думать. Конечно, наше положение было очень курьезно — плыть по подземной реке, подобно душам грешников, переправляемых Хароном через Стикс, как шутил Куртис! Как темно было вокруг нас! Только слабый луч света от нашей лампы озарял темноту. На веслах сидел Умслопогас с шестом в руке, настороже, а за ним, в тени, фигура Гуда, который всматривался в темноту и периодически погружал весло в воду.

— Отлично, — думал я, — вы хотели приключений, милый Аллан, и достукались! Вам надо бы постыдиться в ваши годы, но раз это случилось, как ни ужасно, ваше положение, быть может, вам все равно ничего тут не поделать! И когда все будет кончено, подземная река вовсе не дурное место для вечного успокоения!

Я должен признаться, что нервы мои были напряжены до крайности. Даже холодному, много испытавшему человеку тяжело привыкать к мысли, что ему, быть может, остается жить не более 5 минут! Но, правду говоря, наши опасения были нелогичны, потому что человек никогда не может быть уверен, что с ним случится в следующую минуту, даже сидя в хорошо устроенном доме с двумя полицейскими под окном, охраняющими его покой!

Прошло несколько часов с тех пор, как мы плыли в темноте, а Гуд и Умслопогас были на часах. Дежурство, как мы условились, продолжалось 5 часов. В 7 часов я и сэр Генри сменили других, которые легли спать. Целых три часа все шло благополучно, хотя сэр Генри иногда отталкивал веслом лодку от стен туннеля. Сильное течение несло нас по середине реки, хотя иногда лодка стремилась к одной или другой стороне. Что меня особенно занимало и интересовало, это вопрос: каким образом поддерживался здесь приток свежего воздуха? Он был тяжелый и сырой, но все-таки удовлетворительный. Единственно, чем я объяснил себе это явление, что воды озера содержали в себе достаточное количество воздуха, который проникал в туннель и не застаивался здесь. Около трех часов просидел я у руля, как вдруг начал замечать значительное изменение температуры. Сначала я не обратил на это внимания, но, через полчаса, когда жара все усиливалась, я спросил сэра Генри, замечает ли он, что становится жарко, или это игра моего воображения.

— Замечаю ли я? — ответил он, — Я думаю. Мне кажется, что я попал в турецкую баню!

Проснулись Гуд и Умслопогас, задыхаясь от жара. Все мы вынуждены были снять с себя платье. Умслопогас имел преимущество перед нами, так как ему нечего было снимать, кроме «муша».

Жара все усиливалась, мы едва могли дышать, обливаясь потом. Через полчаса, хотя мы и разделись донага, уже едва могли выносить жар. Это походило на преддверие ада. Я опустил руку в воду и с криком отдернул ее; вода кипела. Маленький термометр показывал 123 градуса. У поверхности воды клубился пар. Альфонс стонал; что мы попали в ад еще при жизни. Сэр Генри предполагал, что мы находились близ подземного вулкана, и, пожалуй, это предположение было верно. Трудно описать наши страдания! Пот высыхал на нас. Мы лежали на дне лодки, физически неспособные управлять ею, к испытывали то же ощущение, которое испытывает рыба, умирающая на земле от недостатка воздуха. Наша кожа начала лопаться, и кровь приливала к голове, стуча, как паровая машина.

Вдруг река повернула налево, и сэр Генри хриплым, задыхающимся голосом позвал меня и указал на ужасное зрелище. На полмили впереди нас поднимался с поверхности воды огромный столб белого пламени, на 50 футов вверх, и падал назад извилистыми каскадами огня. Ужасное извержение газа походило на большой огненный цветок, выросший на поверхности воды. Над ним и кругом него царил мрак. Кто может описать всю красоту и ужас этого зрелища? Хотя мы находились в 500 ярдах от него, но в пещере было светло, как днем, и мы могли видеть свод ее, возвышавшийся на 40 футов над нашими головами.

Скала была совершенно черная, и я мог различить длинные блестящие жилки руды на стенах ее. Но какой это был металл — я не знаю!

Ми неслись прямо к огненному столбу, похожему на горнило печи.

— Держи лодку вправо, Квотермейн, — вправо! — вскричал сэр Генри. Через минуту он упал без чувств. Альфонс давно лежал без сознания. Гуд был близок к этому. Остались только мы двое с Умслопогасом. Мы находились теперь в 50 ярдах от огня. Я заметил, что голова Умслопогаса склонилась на руки. Я остался один, не мог дышать и просто задыхался. Дерево лодки начало гореть. Я видел, как тлели перья одного из убитых лебедей, и понимал, что если мы приблизимся еще на 3–4 ярда к огню, то погибнем безвозвратно.

Я схватил весло, чтобы направлять лодку возможно дальше от огня, и выронил его. Мои глаза готовы были лопнуть, и сквозь опущенные веки я чувствовал страшный жар. Мы очутились как раз напротив огня, вода яростно кипела вокруг. Еще 5 секунд… Мы проплыли мимо… Я потерял сознание. Первое, что я ощутил, очнувшись, — это воздух, освеживший мое лицо. Мои глаза открылись с большим трудом. Я оглянулся. Вдали, наверху, виднелся свет, кругом вас прежняя темнота. Я припомнил все. Лодка плыла по реке, и на дне лодки я увидал голые фигуры моих спутников. Живы ли они? — подумал я. Неужели я остался один в этом ужасном месте? Я сунул руку в воду и снова с криком отдернул ее. Кожа моя была обожжена, а вода довольно холодна, и прикосновение ее к обожженному месту причиняло нестерпимую боль. Я вспомнил о других и брызнул на них водой. К моей радости, все они пришли в себя. Сначала Умслопогас, потом остальные. Они напились води, поглощая ее в большом количестве, как настоящие губки. Было свежо, и мы поспешили одеть платье. Гуд указал нам на край лодки. От жары дерево покрылось пузырями и местами покоробилось. Если бы лодка была выстроена как обыкновенные европейские лодки, она непременно бы рассохлась и пошла бы ко дну, но, к счастью, она была сделана из какого-то туземного дерева и осталась невредимой. Откуда взялось это пламя, мы так и не узнали. Надо полагать, это вулканические газы вырвались из недр земли.

Одевшись и поговорив немного, мы начали осматриваться. Мы плыли по-прежнему в темноте и решили пристать к берегу реки, представлявший обломки скалы, непрерывно обмываемые водой. Тут, на площадке в 7 или 8 ярдов, мы решили отдохнуть немного и расправить члены. Это была ужасное место, но все же давало возможность отдышаться от всех ужасов реки и осмотреть и исправить лодку. Мы выбрали лучшее место, с трудом причалили к берегу и вскарабкались на круглые, негостеприимные голыши.

— Честное слово, — сказал Гуд, первым вышедший к берегу, — вот ужасное место! — Он засмеялся. Сейчас же громовой голос повторил его слова сотню раз. — Мес-то! То… то! — отвечал другой голос где-то со скалы. — Место! Место! Место!.. То… то-то… — гремели голоса, сопровождаемые хохотом, который повторялся всюду и наконец, замолк так же неожиданно, как начался.

— О, Боже мой! — простонал Альфонс, теряя всякое самообладание.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — загремело эхо на все лады и голоса.

— Ах, я вижу, что здесь живут дьяволы! — сказал тихо Умслопогас. — Место так и выглядит!

Я старался объяснить ему, что причина этих криков замечательное, интересное эхо, но он не хотел верить.

— Я знаю эхо! — возразил он. — Напротив моего крааля, в стране зулусов, жило такое эхо, и мы говорили с ним. Но здесь эхо как гром, а у меня эхо походило на голос ребенка. Нет, нет, здесь живут дьяволы! Но мне все равно, я не думаю о них! — добавил он, затягиваясь трубкой. — Пускай они ревут, что хотят: они не смеют показать свои лица!

Он замолчал, считая дьяволов недостойными своего внимания. Мы нашли необходимым разговаривать шепотом, но даже шепот раздавался в скалах каким-то таинственным ропотом и замирал в стонал я вздохах. Эхо — прелестная, романтичная вещь, но мы пресытились им здесь, в этом ужасном месте.

Расположившись кое-как на камнях, мы пошли помыть и перевязать, насколько было возможно, наши ожоги. У нас нашлось масло для фонаря, но мы пожалели тратить его для этой цели; разрезали одного из лебедей и жиром его помазали нашу обожженную кожу. Затем мы осмотрели лодку, поправили ее и захотели есть, потому что, по нашим часам, был полдень. Мы уселись в кружок и начали истреблять наше жаркое. Но я съел мало, так как чувствовал себя больным от страданий предшествовавшей ночи. У меня сильно болела голова. Курьезный это был обед! Мрак, окружавший нас, был так глубок, что мы едва видели пищу, которую подносили ко рту. Я нечаянно взглянул назад, так как мое внимание было привлечено каким-то шорохом по камням, и увидел огромных черных крабов. Несколько дюжин этих ужасных животных ползли к нам, вероятно, привлекаемые запахом мяса. Краб — это отвратительное существо — обладает блестящими глазами, очень длинными, гибкими щупальцами и гигантскими клешнями. Они окружили нас со всех сторон. Пораженный этим зрелищем, я вскочил и видел, как один из крабов вытянул свои огромные клешни и дал ничего не подозревавшему Гуду такого щипка, что тот с криком подскочил и разбудил стоголосое эхо. Другой огромный краб ущипнул ногу Альфонса. Можно вообразить последующую сцену. Альфонс орал, за им ревело эхо, повторяя его крики. Умслопогас взял топор и ударил одного краба, который ужасно завизжал, и эхо повторило его визг на разные лады. Затем, с пеной у рта, краб издох. Из разных углов и щелей вылезли сейчас же сотни его приятелей, словно кредиторы на банкрота, и заметив, что животное упало, бросились на него, буквально разорвали на клочья своими огромными клещами и пожрали. Схватив что попало под руку, — камни, голыши, мы убивали одного или нескольких из них, другие хватали и пожирали убитых с пеной у рта, с отвратительным визгом. Они пытались ущипнуть нас или украсть у нас мясо. Один огромнейший краб подполз к лебедю и начал пожирать его. Немедленно налетели другие, и началась отвратительная сцена. Чудовища визжали, бесились, деля добычу, и рвали ее друг у друга! Это было чудовищное зрелище в непроглядном мраке, при ужасной музыке раздражающего нервы эха. Странно было смотреть на крабов! Казалось, все худшие человеческие страсти и желания воплотились в этих животных и довели их да бешенства. Вен эта сцена могла бы служить богатым материалом для новой песни «Дантова Ада», как сказал Куртис.

— Я вижу, молодцы, вы добираетесь до мяса, и нам надо убираться отсюда? — тихо сказал Гуд. Мы не стали медлить, отвязали и столкнули лодку, вокруг которой сотнями копошились ужасные животные, и направились к середине реки, оставив позади себя остатки обеда и визжащую, беснующуюся массу чудовищ полными хозяевами ужасного берета.

— Это и есть здешние дьяволы! — сказал Умслопогас с таким видом, как будто решил наконец задачу, и я был готов, пожалуй, согласиться с ним.

Замечания Умслопогаса походили на удары его топора — всегда метки и в точку.

— Что теперь делать? — спросил сэр Генри.

— Плыть, я думаю! — отвечал я, и мы продолжали путь.

Весь день и вечер мы плыли в темноте, едва различая, когда кончался день и начиналась ночь, пока Гуд не указал нам на звезду, появившуюся вправо от нас, за которой мы наблюдали с большим интересом.

Вдруг звезда исчезла, снова воцарился мрак, и знакомый рокочущий звук воды донесся до нас.

— Опять под землей! — сказал я со вздохом, держа фонарь.

Да, не было сомнения, над нами был опять свод туннеля.

Снова началась и потянулась долгая, долгая ночь, полная опасностей и ужаса. Описывать все наши страхи — не стоит труда. Скажу только, что около полуночи мы наткнулись на отмель, кое-как обошли ее и поплыли дальше.

Так шло время до трех часов ночи. Сэр Генри, Гуд и Альфонс спали, Умслопогас сидел на веслах, я правил рулем, как вдруг заметил, что стены туннеля будто раздвинулись. Потом я услыхал восклицание Умслопогаса и звук ломающихся веток дерева, как будто лодка протискивалась сквозь кустарник и заросли. В следующий момент свежий, живительный воздух повеял мне в лицо, и я почувствовал, что мы выбрались из туннеля и плыли по обыкновенной воде. Я чувствовал, но не видел ничего, потому что темнота была непроницаема, как бывает иногда перед рассветом. Я был счастлив, что мы оставили за собой ужасную реку. Я сидел, вдыхал свежий ночной воздух и ждал рассвета, вооружась всем своим терпением.

Глава 11

Около часу сидел я в молчании и ждал рассвета. Умслопогас ушел спать. Наконец, восток засветлел, и туман поднимался с поверхности воды навстречу восходящему солнцу. Алая полоска разгоралась на востоке. Наступал день.

Я не мог налюбоваться на чудное синее небо. Вода еще была окутана туманом, но, мало-помалу, солнце его растопило, и я увидел, что наша лодка плывет по голубой воде. За восемь или десять миль позади нас остались груды скал, образовавшие собой как бы стену озера, и я увидел, что через это отверстие в скалах подземный поток пробил себе дорогу. Позднее я убедился в этом, и единственным объяснением того, что наша лодка благополучно выбралась из туннеля, может служить необыкновенная сила течения таинственной реки. Теперь мы с проснувшимся Умслопогасом дали лодке иное направление. Заметив какой-то предмет на воде, Умслопогас привлек мое внимание и несколькими ударами весла пригнал лодку к тому месту, где находился плавающий предмет, в котором мы узнали труп человека. Можно представить себе весь мой ужас, когда я узнал в этих искаженных чертах его лица — кого бы вы думали? Нашего бедного слугу Ваквафи, который два дня тому назад утонул, плывя за лебедем. Это было ужасно! Я думал, что мы оставили его позади себя, а, между тем, он плыл за нами и вместе с нами выбрался из подземной реки.

Его вид был страшен, потому что носил следы ожогов, одна рука совершенно скорчена, волосы обожжены. Лицо вздулось, на нем запечатлелось трагическое выражение отчаяния, которое я видел еще в последние минуты его борьбы с течением. Это зрелище очень расстроило меня, и я был очень доволен, когда труп вдруг и без всякой видимой причины начал погружаться в воду, словно исполнив свое назначение. Настоящая причина, несомненно, была та, что газы, наполнявшие труп, нашли свободный выход, и тело затонуло. Только пузыри, да несколько кругов пошли по воде в том месте, где нашел себе вечный покой наш бедный слуга.

Умслопогас задумчиво наблюдал за трупом.

— Зачем он плыл за нами? — спросил он. — Это предвещает недоброе дело тебе и мне, Макумацан!..

Я сердито обернулся к нему. Терпеть не могу этих нелепых предзнаменований и ненавижу людей, которые носятся с предчувствиями и рассказывают свои вещие сны.

В это время проснулись наши остальные спутники и чрезвычайно обрадовались, что мы выбрались из ужасной реки и плывем под ясным небом.

Начались толки, рассуждения, и кончили мы тем, что захотели есть. Из всей нашей провизии жадные крабы оставили нам только несколько кусков дичи, и мы решили пристать к берегу. Но возникло новое затруднение. Мы не знали, где был берег, потому что ничего не видели перед собой, кроме широкого пространства синеватой воды. Заметив, что птицы, летавшие над водой, направлялись влево, мы заключили, что они стремились к берегу, и поплыли по этому направлению. Подул хороший, попутный ветер, мы устроили из одеяла парус, и лодка весело понеслась вперед. Сделав это, мы уничтожили остатки нашей провизии, залили озерной водой и закурили трубки.

Прошло около часу. Гуд, смотревший в подзорную трубу, вдруг объявил, что видит землю, и указал на перемену цвета воды, означавшую, что мы приближаемся к устью реки. Скоро мы увидели большой золотой купол, видневшийся издали в тумане, и пока с удивлением глядели на него. Гуд объявил, что маленькая парусная лодка плывет к нам навстречу. Мы едва могли верить этому удивительному известию, пока не удостоверились собственными глазами.

Следовательно, обитатели этой страны и озера имеют понятие о парусных лодках и обладают некоторой долей цивилизации! Через несколько минут мы ясно увидели, что лодка направляется к нам. Через десять минут она находилась не более, чем в сотне ярдов от нас. Это была маленькая лодка, построенная из досок, на европейский манер, с широким парусом. Все наше внимание было устремлено, конечно, на пассажиров лодки. Их было двое: мужчина и женщина, почти такие же белые люди, как мы.

Мы переглянулись, думая, что ошибаемся. Нет, мы ясно видели их теперь. Они не были красивы, но, несомненно, принадлежали белой расе, как испанцы или итальянцы. Итак, случайно и неожиданно, мы открыли и нашли белых людей! Я готов был закричать от радости, мы пожимали друг другу руки и поздравляли с неожиданным успехом нашего предприятия. Всю жизнь до меня доходили слухи о белой расе людей, живущих внутри страны, и теперь я видел их своими собственными глазами! Действительно, как сказал сэр Генри, старый римлянин был прав, говоря: «Ex Africa semper aliquid novi», что значит: «в Африке всегда можно найти новости».

Человек в лодке был крепкого, хотя и не изящного сложения, обладал черными волосами, орлиными чертами и интеллигентным лицом. Он был одет в темное платье, что-то в виде фланелевой рубашки без рукавов, и в штаны из той же материи. Руки к ноги были обнажены. Вокруг правой руки и левой ноги были надеты кольца из какого-то металла, который я принял за золото. У женщины было нежное, застенчивое лицо, большие глаза и темные вьющиеся волосы. Ее платье было сделано из такого же материала, как у мужчины, и состояло из полотняной нижней одежды (это мы разглядели потом), висевшей до колен, и простого длинного куска ткани, который складками облегал все тело женщины и был перекинут через левое плечо, так что его конец свешивался наперед, оставляя правую руку и часть груди обнаженными. Гуд, у которого на этот счет острые глаза, восхищался ее нарядом. В самом деле, это было и просто, и эффектно.

В то время, как мы с удивлением разглядывали неведомых людей, они с не меньшим изумлением смотрели на нас. Казалось, мужчина сильно испугался и не смел подъехать к нам ближе.

Наконец, он решился приблизиться и сказал нам что-то на языке, звучавшем нежно и красиво, хотя мы не поняли ни слова. Тогда мы попробовали говорить по-английски, по-французски, по-латыни, по-гречески, по-немецки, на языке зулусов, сисути, кукуана и на многих других диалектах, но безуспешно. Человек в лодке не понимал ничего. Что касается женщины, она стояла неподвижно, смотря на нас, и Гуд обернулся и разглядывал ее через свое стеклышко, что, казалось, очень забавляло ее. Затем, видя, что не добиться от нас толку, мужчина повернул лодку и направился к берегу.

— Лодочка полетела стрелой. Когда она плыла мимо нас. Гуд воспользовался случаем и послал воздушный поцелуй даме. Я испугался, что женщина обидится, но, к моему удовольствию, она не только не обиделась, но, оглянувшись и заметив, что ее супруг или брат, кто бы он ни был, отвернулся, послала Гуду такой же поцелуй!

— Ага! Наконец-то мы нашли язык, который понятен этому народу! — сказал я.

— В данном случае, — добавил сэр Генри, — Гуд неоценимый посредник!

Я нахмурился, потому что решительно не одобрял глупостей Гуда; он знал это и перевел разговор на серьезную тему.

— Для меня ясно, — сказал я, — что этот человек вернется назад с товарищами, и нам надо подумать, как встретить их!

— Весь вопрос в том, как они примут нас? — сказал сэр Генри.

Гуд молчал, но принялся рыться в багаже и вынул маленький четырехугольный ящичек, сопровождавший нас в путешествии. Мы несколько раз спрашивали Гуда о содержимом ящика, но он отвечал таинственно и уклончиво: все, что заключается в его ящике, когда-нибудь весьма пригодится нам.

— Ради Бога, что вы собираетесь делать. Гуд? — спросил сэр Генри.

— Одеваться! Не думаете ли вы, что я появлюсь в этой новой стране в таком одеянии? — он указал на свое запачканное и поношенное платье, которое всегда было опрятно, как и все вещи Гуда, и чинилось всегда, когда это требовалось.

Мы с возрастающим интересом следили за ним. Первое, что он сделал, это попросил у Альфонса, весьма компетентного в этих вещах, причесать ему бороду и волосы возможно лучше.

Я уверен, если бы у Гуда была теплая вода и мыло, он побрился бы, но, к сожалению, у него не было ничего подобного. Затем он заявил, что мы должны спустить парус у лодки, и под прикрытием его выкупаться, что мы и сделали, к ужасу и удивлению Альфонса, который воздевал руки к небу и восклицал, что «эти англичане просто удивительный народ!»

Умслопогас, как хорошо воспитанный зулус, был очень чистоплотен, но посмотрел на это купанье, как на шутку, и с удовольствием наблюдал за нами. Мы вернулись на лодку, освеженные холодной водой, и обсушились на солнце. Гуд снова открыл свой таинственный ящик, вытащил оттуда прекраснейшую чистую белую рубашку и начал разворачивать свои наряды, заботливо обернутые сначала в коричневую, потом в белую и, наконец, в серебряную бумагу. Мы продолжали наблюдать за ним с величайшим любопытством. Одну за другой Гуд вытащил из ящика все свои вещи.

Перед нами в полном блеске золотых эполет, галунов и пуговиц, лежала полная форма командира королевского флота. Тут был и меч, и трёхуголка, даже кожаные сапоги.

Мы буквально онемели.

— Что это? Неужели вы хотите надеть это, Гуд?

— Разумеется! — отвечал он. — Вы знаете, как много значит первое впечатление, особенно для женщин. Хотя бы один из нас будет порядочно одет!

Мы замолчали, пораженные ловкостью Гуда, с которой он так искусно скрывал от нас все эти месяцы содержимое ящика. Одно только мы предложили ему — непременно надеть вниз стальную рубашку. Сначала он возразил, что ему неудобно надевать ее под мундир, но потом согласился. Забавнее всего было удивление Умслопогаса и восторг Альфонса при виде блестящей формы Гуда. Когда же он встал, выпрямился во всем своем блеске, даже с медалями на груди, и любовался на себя в спокойной воде озера, старый зулус не мог долее сдерживать своих чувств.

— О, Бугван! — вскричал он, — Бугван! Я всегда думал, что ты неважный, маленький человек, жирный, как корова, когда она хочет телиться, а теперь ты похож на голубую сою, которая распустила свой нарядный хвост. Право, Бугван, глазам больно смотреть на тебя!

Гуд недолюбливал намеки на свою полноту, хотя во время нашего путешествия он достаточно похудел. В общем, он был доволен восхищением зулуса. Что касается Альфонса, тот был совсем очарован.

— А, monsieur прекрасно выглядит, — блестящий вид военного! О, дамы будут в восторге, там, на берегу. Monsieur удивительно хорошо выглядит! Он напоминает мне моего героя дедушку…

Тут мы прервали излияния Альфонса. Любуясь Гудом, мы почувствовали дух соревнования и принялись, насколько возможно, приводить себя в приличный вид. Мы одели на себя охотничьи куртки, а под них стальные рубашки. Что касается моей наружности, то никакая, самая изысканная одежда не могла сделать ее лучше, но сэр Генри выглядел совсем красавцем в своей куртке и в сапогах. Альфонс также прибрался, как-то особенно подкрутив свои огромные усищи. Даже старый Умслопогас, который ровно ничего не понимал в нарядах, взял масла из фонаря и потер себе кожу, так что она блестела не хуже кожаных сапог Гуда. Потом он надел на себя стальную рубашку, которую сэр Генри подарил ему, и «муша» и, вычистив свой Инкози-каас, стоял в полном параде.

В это время мы снова подняли парус и быстро двигались к берегу, или, вернее, к устью большой реки. Через полтора часа после того, как от нас уплыла маленькая лодка, мы увидели на реке большое количество лодок. Некоторые из них шли на 24 веслах, другие под парусом. Мы скоро различили среди них большой официальный корабль. Люди, находившиеся на корабле, были одеты в какое-то подобие формы. На палубе, лицом к нам, стоял старик почтенного вида с развевающейся белой бородой, с мечом на боку, очевидно, командир корабля. Остальные лодки были наполнены любопытными и кружились около нас.

— Что это значит? — сказал я. — Хотят ли они дружелюбно встретить нас или покончить с нами?

Никто не мог ответить на мой вопрос. В это время Гуд заметил в воде, в 200 ярдах от нас, бегемота и решил, что недурно произвести впечатление на туземцев стрельбой. К несчастно, мы ухватились за эту мысль, вытащили наши винтовки, хотя патронов у нас осталось немного, и приготовились действовать. Бегемотов было четыре, два постарше и два помоложе.

Когда первые лодки находились в 500 ярдах от нас, сэр Генри открыл огонь. Пуля засела между глаз молодого бегемота, он погрузился в воду, оставив за собой кровавый след. В тот же момент я выстрелил в другого, а Гуд в третьего бегемота. Мой выстрел был не совсем удачен, бегемот, разбрызгивая воду, уплыл дальше и яростно захрюкал. Я сейчас же добил его новым выстрелом. Гуд, плохой стрелок, промахнулся, и пуля задела только морду животного. Оглянувшись на туземцев, я заметил, что они, очевидно, не имели понятия о стрельбе, потому что были поражены и изумлены в высшей степени. Сидевшие в лодках начали кричать от страха, некоторые удирали от нас изо всех сил, даже старый джентльмен заметно встревожился и остановил свой корабль.

Но мы не имели времени наблюдать, потому что старый бегемот, раздраженный раной, появился вблизи, грозно поглядывая на нас. Мы выстрелили все разом и тяжело ранили его. Между тем любопытство превозмогло страх зрителей. Некоторые лодки подъехали к нам, и между ними находилась лодка, где сидели мужчина и женщина, которых мы видели два часа тому назад. Огромней, разъяренное животное вдруг выплыло около их лодки и с яростным ревом разинуло пасть. Женщина закричала, мужчина пытался дать лодке другое направление, но безуспешно.

В следующую секунду я увидел огромные красные челюсти и клыки бегемота, вонзившиеся в бок лодки. Лодка опрокинулась, и люди оказались в воде.

Прежде, чем мы успели опомниться, страшное чудовище разинуло пасть, чтобы проглотить женщину, которая боролась в воде. Я выстрелил над ее головой в горло бегемота. Он отплыл в сторону и начал кружиться, а ручьи крови текли из его ноздрей. Не давая ему опомниться, я снова выстрелил и прикончил его. Нашей первой мыслью было спасти девушку, пока мужчина плыл к другой лодке.

Нам это удалось. Под шум и крики зрителей мы посадили ее в нашу лодку.

Теперь все лодки туземцев собрались вместе, на некотором расстоянии от нас, очевидно, для совещания. Мы немедленно схватили весла и двинулись к ним.

Гуд стоял в лодке и, держа треуголку, вежливо раскланивался во все стороны с веселой улыбкой. Главная лодка направилась к нам навстречу. Я видел, что наш вид — в особенности форма Гуда и фигура Умслопогаса — преисполнили удивления почтенного старика.

Он был одет так же, как все, но рубашка его была сделана из чистого белого полотна с пурпуровой каймой. Золотое кольцо было надето на руке и на левом колене.

Гуд махнул шляпой старому джентльмену и осведомился о его здоровье на чистейшем английском языке. Старик, в ответ на это, приложил два пальца правой руки к губам, что мы приняли за приветствие с его стороны. Затем он сказал нам несколько слов на том же языке, как и первый наш собеседник. Мы опять ровно ничего не поняли, закивали головами и пожимали плечами. После некоторого молчания, я, чувствуя сильный голод, начал показывать на свой рот и похлопывать по животу. Эти сигналы старик, видимо, отлично понял, потому что энергично закивал головой и указал на гавань.

Один из его людей бросил нам веревку, которую мы крепко привязали к лодке. Лодка двинулась к гавани и повела нас на буксире, в сопровождении других лодок. Через 20 минут мы вошли в гавань, переполненную народом, собравшимся посмотреть на нас. Мы заметили, что обитатели города принадлежали к одному типу, и некоторые были очень красивы. Между зрителями мы видели дам, обладающих очень белой кожей.

На повороте реки открылся город. Крик восхищения и удивления сорвался с наших губ, когда мы увидели его. Позднее мы узнали, что город называется Милозис, или «Нахмуренный город» (Ми — город, Лозис — нахмуренная бровь).

На расстоянии пятисот ярдов от берега реки возвышалась гранитная скала в двести футов вышиной.

На самой вершине скалы находилось здание, выстроенное из гранита; у подошвы его имелась зубчатая стена с маленькой, пробитой в ней дверью.

Потом мы узнали, что это здание было дворцом королев страны. Позади дворца город поднимался вверх к великолепному зданию из белого мрамора, увенчанному золотым куполом, который мы уже заметили издали. За исключением этого здания, все дома города были выстроены из красного гранита и окружены садами, которые смягчали несколько суровое, однообразное впечатление гранитных построек.

Наконец, мы увидели чудо и гордость Милозиса — большое крыльцо и лестницу дворца, от великолепия которых у нас захватило дыхание.

Вообразите себе великолепную лестницу с балюстрадой, в два яруса; каждый ярус в сто двадцать пять ступеней, — и красивой площадкой. Лестница спускается от дворцовой стены к краю скалы, где по каналу проведена вода из реки. Чудеснейшее крыльцо поддерживается огромной гранитной аркой, увенчанной красивой площадкой между двумя ярусами. От этой арки отделяется другая летучая арка, красота которой затмевает все, что мы видели до сих пор.

Это крыльцо было редким произведением искусства, которым человек мог поистине гордиться. Нам рассказывали потом, что крыльцо, постройка которого была начата еще в древности, обваливалось четыре раза, и три столетия простояло неоконченным, пока за него не взялся молодой инженер Радемес, который заявил, что или окончит работу, или пожертвует своей жизнью! Если ему не удастся окончить работу, он бросится со скалы вниз, если работа будет окончена, наградой ему будет рука королевской дочери! Пять лет возился он с работой, которая поглотила невероятное количество труда и материала. Три раза падала арка, пока инженер, видя, что его труды напрасны, не решил покончить с собой.

Ночью, во сне, ему явилась прекрасная женщина, дотронулась до его лба, и он увидел здание законченным и понял, что, несмотря на массу затруднений, его гений преодолеет все. Он проснулся и снова принялся за работу, но уже по другому плану, и закончил ее. Через пять лет труда и терпения Радемес повел прекрасную дочь короля по лестнице во дворец, сделался королем-супругом и положил основание теперешней королевской династии Цу-венди, которую называют до сих пор «Домом лестницы», в память могучей энергии и таланта строителя, которые послужили ступенями к его величию.

В честь своего торжества и успеха, король-супруг Радемес сделал статую, изображавшую его спящим, а над ним прекрасную женщину, которая прикасается к его лбу, и поставил скульптуру в большом зале дворца, где она стоит и теперь.

Таково происхождение великолепной лестницы дворца в Милозисе. Неудивительно, что его называют «Нахмуренным городом». Могучие гранитные здания глядят сурово и хмурятся на человечество в своем мрачном величии.

Мы увидели Милозис, когда он был залит лучами солнца, но когда грозные тучи собираются над царственной вершиной города, он выглядит каким-то сверхъестественным обиталищем, мечтой поэтической фантазии!

Глава 12

Большая лодка проскользнула по каналу у подножья лестницы и остановилась. Старик вышел из лодки и пригласил нас следовать за ним. Усталые, мы без колебания пошли за ним, конечно, захватив с собой винтовки. Наш проводник снова приложил пальцы к губам, низко поклонился и приказал людям в лодках, собравшимся смотреть на нас, отправляться по домам. Последней вышла из нашей лодки девушка, которую мы вытащили из воды. Она поцеловала мою руку, вероятно, из благодарности за спасение от бегемота. Мне казалось, что она совершенно забыла свой страх перед нами и вовсе не торопилась уйти к своим. Она пошла поцеловать руку Гуда, когда молодой человек, ее спутник, вмешался и увел ее. Как только мы очутились на берегу, несколько человек сейчас же захватили наше имущество и пожитки и отправились с ними на великолепное крыльцо, а наш проводник всеми способами старался объяснить нам, что наши вещи останутся целы и невредимы. Затем он повернул вправо и повел нас к маленькому дому, как я после узнал, представлявшему собой гостиницу. Мы вошли в красивую комнату и увидели деревянный стол, уставленный всякими яствами, очевидно, приготовленный для нас. Наш проводник пригласил нас сесть на скамейку около стола. Мы не стали ждать вторичного приглашения и накинулись на закуску. Она была подана на деревянных блюдах и состояла из холодного козьего мяса, обернутого в какие-то листья, придавшие ему восхитительный вкус; из зелени, вроде латука, коричневого хлеба и красного вина, наливаемого в роговые чаши. Вино имело нежный и прекрасный вкус, что-то вроде бургундского.

Через двадцать минут мы встали из-за стола, чувствуя себя совсем другими людьми. После всего, что мы пережили, мы нуждались в двух вещах: в пище и отдыхе. Две красивые девушки, совершенно так же одетые, как та, которую мы видели в лодке, стояли около нас, пока мы ели, и были очень деликатны. Я узнал позднее, что национальный костюм туземной женщины — белая полотняная юбка до колен и верхнее платье в виде тоги из коричневой ткани, причем часть груди и правая рука остаются обнаженными. Если юбка была совершенно белая, это означало, что обладательница ее — девушка, белая юбка с пурпурной каймой на конце обозначала замужнюю женщину и первую законную жену. Если кайма на юбке была волнистая — женщина была второй или другой женой; юбка с черной каймой указывала на вдову.

Тога, или «кэф», как ее называют здесь, могла быть различного цвета, от белого до темно-коричневого, согласно общественному положению, и вышита на конце различными шелками. Рубашки или туники мужчин различались лишь цветом и материалом. Одно только национальное украшение неизменно носили и мужчины, и женщины — золотой обруч на правой руке, около локтями на левой ноге, ниже колена. Люди высокопоставленные надевали золотой обруч на шею, и я заметил такой обруч на шее нашего почтенного проводника.

Как только мы кончили есть, этот почтенный старик, стоявший около нас и беспокойно поглядывавший на наши ружья, низко поклонился Гуду, которого, очевидно, считал предводителем отряда, благодаря его блестящей форме, и повел нас к большому крыльцу. Здесь мы остановились полюбоваться двумя колоссальными львами, изваянными из черного мрамора и стоявшими на конце широкой балюстрады крыльца. Эти львы были великолепно сделаны, как говорят, самим Радемесом, который, судя по его работам, был одним из величайших скульпторов в мире. С чувством удивления и восхищения мы поднимались по лестнице, этому чудному произведению человеческого гения, которым, несомненно, через многие тысячи лет будет любоваться еще не существующие поколения! Даже старый Умслопогас, считавший недостойным себя чему-нибудь удивляться, был поражен и спросил, был ли мост выстроен людьми или дьяволами, так как любил все приписывать сверхъестественной силе. Только Альфонс ничего не понимал и не заботился об этом. Суровая красота лестницы была непонятна легкомысленному французу, который сказал: — «все это очень красиво, но печально, ах, как печально!» — И добавил, что ему больше было бы по душе, если бы лестница была вызолочена.

Мы прошли первый ярус в 120 ступеней и вступили на площадку, соединявшую его со вторым, где залюбовались великолепным видом на страну, окаймленную горами и голубыми водами озера. Пройдя лестницу, мы очутились на открытой площадке, откуда шли три выхода. Два из них вели в узкие галереи, вырытые в скале, которая шла кругом всей дворцовой стены до главных ворот города, сделанных из бронзы. Как я узнал после, можно было запереть все эти входы и выходы и сделать их совершенно недоступными неприятелю. Третий выход вел через 10 черных мраморных ступеней прямо к двери в дворцовой стене. К этой двери и повел нас проводник. Она была массивна, сделала из какого-то прочного дерева и защищена бронзовой решеткой. Как только мы подошли к ней, дверь широко распахнулась. Нас встретил часовой, вооруженный копьем и мечом. На груди у него была надета искусно выделанная кожа бегемота, в руке он держал круглый шит из той же кожи. Особенно меч его привлек все наше внимание. Он был совершенно одинаков с тем, который имелся у мистера Мекензи, полученный им от неизвестного путешественника. Значит, этот неизвестный человек говорил правду! Наш проводник сказал пароль, и солдат опустил свое копье, которое зазвенело, ударившись о пол. Мы прошли во двор дворца, представлявший собой четырехугольник, убранный цветами, кустами и растениями, большая часть которых была нам неизвестна. В центре садика шла широкая аллея, окаймленная большими раковинами, принесенными сюда с озера. По аллее мы дошли до другого входа, под круглой аркой, на которой висел плотный занавес, заменявший двери. Затем мы очутились в большом зале дворца и остановились в удивлении перед грандиозным зрелищем.

Зал был огромный, с великолепным дугообразным сводом из резного дерева. На расстоянии 20 футов от стены высились стройные колонны из черного мрамора. В конце зала, поддерживаемого этими колоннами, находилась мраморная группа, выполненная королем Радемесом в память сооружения им крыльца.

Красота группы поражала взор. На черном мраморе цоколя выделялась великолепно изваянная фигура из белого мрамора, представлявшая молодого человека с благородным лицом, спящего на ложе. Одна рука его бессильно опушена на край ложа, а на другой покоится голова, наполовину закрытая локонами. Склонившись над ним, положив руку на его лоб, стоит закутанная фигура женщины с лицом поразительной красоты. Я не в силах описать все спокойное величие прекрасного лица, на котором сияет отблеск нежной, ангельской улыбки! — И в ней, в этой улыбке, все — могущество, любовь и божественная красота! Глаза женщины устремлена на спящего юношу. Самая замечательная вещь в этой группе, особенно удавшаяся скульптору, это внезапный подъем творческого духа, отразившийся на усталом и измученном лице спящего. Вы видите, как вдохновение проникает в темноту человеческой души и озаряет ее новым светом, подобно лучу рассвета, разбивающему мрак ночи! Это

— дивное создание рук человеческих, и только гений мог создать что-либо подобное! Между черными мраморными колоннами стоят другие мраморные группы, изображающие различные аллегории или бюсты великих людей работы того же великого скульптора Радемеса, но ни одна из них, по нашему мнению, не может сравниться с вышеописанной группой.

В центре зала находится священный камень народа. На нем монархи после церемоний коронования клянутся соблюдать интересы страны, ее традиции, законы и обычаи. Этот камень, очевидно, принадлежал к глубокой древности, бока его были покрыты заметками и линиями, что, по мнению сэра Генри, служило доказательством его существования в отдаленный период времени.

Относительно этого камня существовало курьезное предсказание: он, по народному поверью, упал с солнца, и, когда будет раздроблен в куски, тогда король чужеземной расы будет править всей страной. Но камень выглядел пока очень прочным, и династия имела много шансов править страной еще долгие годы.

В конце зала, на богатых коврах, стояли два трона в виде больших кресел, сделанных из золота и богато украшенных. Над каждым троном виднелась эмблема солнца, посылающего свои лучи по всем направлениям. Подножьями обоих тронов служили спящие львы с большими топазами вместо глаз.

Свет проходил в зал через узкие отверстия наверху, сделанные в виде замковых бойниц, но без стекол, которые, очевидно, были неизвестны здесь.

У нас не было времени хорошо рассмотреть зал, потому что при входе в него мы заметили большое количество людей, собравшихся перед тронами, остававшимися незанятыми. Знатнейшие из присутствовавших людей сидели на разных деревянных креслах, поставленных справа и слева от тронов, и были одеты в белые туники, богато расшитые, с разноцветной каймой, и держали в руках украшенные золотом мечи. Суда по достоинству их осанки, все они были очень высокопоставленные особы. Позади каждого из них стояла кучка слуг и преданных людей.

Налево от тронов сидела маленькая группа людей, — шесть человек, которые заметно отличались от других; на них была одета длинная белая одежда с изображением солнца, перевязанная у пояса чем-то вроде золотой цепи, от которой шли вниз длинные, эллиптической формы, золотые дощечки, сделанные в виде рыбьей чешуи, так что, при каждом движении важных особ, они звенели и блестели. Все эти люди находились в почтенном возрасте, имели суровый и внушительный вид и длинные бороды.

Один из них производил особенно странное впечатление. Ом был очень стар, — около 80 лет, — чрезвычайно высок, с белоснежной бородой, которая висела да пояса. Черты лица его были строги и суровы, серые глаза смотрели холодным, пронизывающим взглядом. Головы других были непокрыты, а у высокого старика на голове была надета вышитая золотом шапочка, указывавшая, что обладатель ее — персона особой важности. Позднее мы узнали, что это был Эгон, великий жрец страны. Когда мы подошли ближе, все эти люди, включая и жрецов, встали и весьма учтиво поклонились нам, прикладывал два пальца к губам, в знак приветствия. Из-за колонн вышли слуги и принесли кресла, на которые мы сели лицом к тронам. Мы сели втроем, а Умслопогас и Альфонс встали позади нас. Едва мы успели сесть, как раздались звуки труб справа и слева. Затем вошел человек, встал против трона с правой стороны и провозгласил что-то громким голосом, причем повторил три раза стою «Нилепта». Другой человек прокричал что-то перед левым троном, повторив три раза слово «Зорайя».

С каждой стороны появились вооруженные люди, встали но обеим сторонам тронов и опустили вниз свои копья, зазвенев ими по мраморному полу. Снова звуки труб, и с разных сторон появились обе королевы, сопровождаемые шестью дамами. Все присутствовавшие в зале встали, приветствуя их.

Я видал на своем веку красивых женщин и более не прихожу в восторг от прекрасного лица, но красота сестер-королев превосходит всякое описание! Обе были молоды — около 25 лет; обе высоки и изящно сложены. Но на этом сходство их кончалось. Нилепта была женщина ослепительной красоты, ее правая рука и часть груди, согласно обычаю, были обнажены и сияли белизной из-под складок белой, расшитой золотом тоги, или «кэф». Ее лицо было так прелестно, что, раз увидевши, его трудно было забыть. Волосы настоящего золотистого цвета, собранные короткими локонами вокруг головы, осеняли чистый, прекрасный, как слоновая кость, лоб, глубокие, искристые серые глаза сияли нежностью и царственным величием. Рот был удивительно нежно очерчен. Все ее лицо поражало прелестью и красотой очертаний вместе с легким оттенком усмешки, приютившейся в углах губ, подобие серебристой капле росы на розовом бутоне. На ней не было никаких драгоценностей, кроме золотого обруча на шее, руке и колене, сделанного в виде змейки. Ее тога была сделана из снежно-белого полотна, богато расшита золотом и украшена эмблемой солнца.

Другая сестра, Зорайя, представляла собой несколько иной, мрачный характер красоты. Волосы Зорайи, волнистые, как у Нилепты, были иссиня-черного цвета и падали локонами на плечи. Цвет лица оливковый, большие темные глаза, мрачные и блестящие, полные, я сказал бы, жестокие губы! Это лицо, спокойное и холодное, говорило о затаенной страстности и заставило меня подумать о том, как оно изменится, когда страсть вырвется наружу. Я смотрел на лицо Зорайи, и мне припомнились спокойные и глубокие воды моря, которое в ясные дни ничем не проявляет своей могучей силы, и только в сонном рокоте его слышится затаенный дух бури! Фигура Зорайи была прекрасна по своим линиям и очертаниям, хотя несколько полнее, чем у Нилепты. Одеты обе были совершенно одинаково.

Когда прекрасные королевы спокойно уселись на своих тронах при глубоком молчании всего двора, я думал, что обе сестры совершенно воплощают мое понятие о царственности. Эта царственность сказывалась в их формах, грации, достоинстве, даже в варварской пышности окружающей их обстановки. Быть может, они вовсе не нуждались в воинах и золоте, чтобы утвердить свою власть, чтобы подчинить своей воле упрямых людей! Достаточно было одного взгляда блестящих глаз, одной улыбки прекрасных уст, чтобы заставить подданных идти на смерть ради них!

Но королевы были прежде всего женщинами и потому не были чужды любопытству. Проходя к своим тронам, они бросили быстрый взгляд на нас. Я видел, как их глаза скользнули по мне, не найдя ничего интересного в незначительном и седом старике. С явным удивлением перевели они свои взор на мрачную фигуру старого Умслопогаса, который поднял свой топор в знак приветствия, потом пристально вгляделись в Гуда, привлеченные блеском его мундира и, наконец, остановили свои взор на лице сэра Генри. Солнечные лучи играли на его светлых волосах и бороде, выставляя в выгодном свете красивые линии массивной фигуры. Он поднял глаза и встретил взгляд прелестной Нилепты. Я не знаю почему, но кровь прилила к нежной коже королевы, ее прекрасное лицо вспыхнуло, покраснела даже прекрасная грудь, рука и лебединая шея. Щеки закраснелись, как лепестки розы. Потом она успокоилась и снова побледнела. Я взглянул на сэра Генри, он покраснел до самых глаз. Честное слово, — подумал я, — на сцене появились дамы, следовательно, прощай мир и спокойствие!

Я вздохнул и покачал головой, потому что знал, что красота женщины подобна красоте молний и несет с собой разрушение и отчаяние! Пока я размышлял, обе королевы сидели на тронах. Еще раз зазвучали трубы. Придворные сели на свои места. Королева Зорайя указала на нас.

Из толпы вышел наш проводник, держа за руку девушку, которую мы спасли из воды. Поклонившись, он обратился к королевам, очевидно, рассказывая им о нас. Курьезно было видеть выражение удивления и страха на их лицах, пока они слушали рассказ. Ясно было, что они не могут понять, каким образом мы очутились на озере, и готовы приписать наше появление сверхъестественной силе. Рассказ продолжался, и я заключил по частым обращениям рассказчика к девушке, что он говорил о бегемотах, которых мы застрелили; затем мы подумали, что он врет чтонибудь относительно бегемотов, потому что его рассказ часто прерывался негодующими восклицаниями жрецов и придворных, в то время как королевы слушали с изумлением, особенно, когда рассказчик указал на каши винтовки, как на орудия разрушения и смерти. Я должен пояснить теперь, что обитатели страны Цу-венди были солнцепоклонниками, и бегемот считался у них священным животным. В известное время года они убивают бегемотов тысячами — бегемоты оберегаются специально для этого в озере страны, так как их кожа идет на амуницию солдат, — что нисколько не мешает

туземцам считать бегемота священным животным.[76] Те бегемоты, которых мы застрелили, принадлежали к священным животным, и специальной обязанностью жрецов было заботиться о них. Таким образом, сами не зная того, мы совершили святотатство самого ужасного вида.

Когда наш проводник окончил свой рассказ, высокий старик с длинной бородой и в круглой шапочке, великий жрец Эгон, встал и начал бесстрастным тоном говорить что-то королевам. Мне не нравился холодный взгляд его серых глаз, устремленных на нас. Вероятно, он нравился бы мне еще меньше, если бы я понимал его речь и знал, что, во имя оскорбленного божества, жрец требовал, чтобы мы были принесены в жертву и сожжены. Когда он кончил, королева Зорайя заговорила нежным, музыкальным голосом, и, судя по ее жестам, разбирала другую сторону вопроса. Затем Нилепта сказала что-то жрецу. Мы, конечно, и не подозревали, что она заступалась за нас и просила о помиловании. В конце концов, она обернулась к высокому человеку средних лет, с черной бородой и длинным мечом в руке, которого звали (это мы узнали потом) Наста, и который был очень важным лицом к стране. Очевидно, она ждала от него поддержки. Но когда она переглянулась с сэром Генри еще при входе в зал и покраснела, как роза, я заметил, что это было неприятно высокому человеку, потому что он закусил губу и схватился за меч. Потом нам сказали, что он жаждал подучить руку королевы и вступить с ней в брак. Нилепта не могла сделать худшего выбора, когда обратилась к нему за помощью. Он тихо заговорил с ней, очевидно, соглашаясь с доводами великого жреца. Во время этого разговора Зорайя положила локоть на колено, уперлась подбородком на руки и смотрела на Насту с презрительной улыбкой на губах, как будто видела насквозь его мысли и планы. Нилепта, очевидно, рассердилась, ее щеки покраснели, глаза заблестели, и она стала еще красивее. Наконец, она повернулась к Эгону и, казалось, дала ему согласие, потому что тот низко поклонился ей. Все это время Зорайя сидела и улыбалась. Вдруг Нилепта сделала знак. Раздался звук труб. Все встали и покинули зал, кроме стражи, которой она приказала остаться на месте.

Когда все ушли, Нилепта наклонилась, нежно улыбаясь, и с помощью знаков и восклицаний дала нам понять, что желала бы узнать, как мы попали сюда. Очень трудно было объяснить ей это. Но вдруг меня осенила мысль. В кармане у меня имелась записная книжка и карандаш. Я набросал на бумаге чертеж подземной реки и озера, подошел к ступеням трона и подал книжку Нилепте. Она поняла сразу, радостно захлопала в ладоши, сошла с трона и подала чертеж Зорайе, которая также сейчас поняла его. Нилепта взяла карандаш у меня, с любопытством посмотрела на него и сделала несколько прелестных рисунков. Первый изображал ее, радостно приветствующую обеими руками человека, весьма похожего на сэра Генри. На втором рисунке она изобразила бегемота, умирающего в воде, и на берегу человека, в ужасе поднявшего руки при этом зрелище. В этом человеке мы без труда узнали великого жреца. Затем был рисунок, представлявший ужасную огненную печь, в которую Эгон толкал нас своим посохом.

Этот рисунок ужаснул меня, но я несколько успокоился, когда она ласково кивнула мне и принялась за четвертый рисунок. Она нарисовала человека, опять похожего на сэра Генри и двух женщин, себя и Зорайю, которые стояли, обняв его и держа над ним меч в знак зашиты и покровительства.

Зорайя, которая все это время смотрела на нас, особенно на сэра Генри, одобрила рисунки легким кивком головы. Наконец Нилепта набросала чертеж восходящего солнца, пояснив, что должна уйти, и что мы встретимся на следующее утро. Сэр Генри глядел так печально, что, вероятно, желая утешить его, Нилепта протянула ему руку для поцелуя, что они сделал с благоговением. Зорайя, с которой Гуд все время не сводил глаз и своего стеклышка, вознаградила его, также протянув ему руку для поцелуя, хотя глаза ее были устремлены на сэра Генри. Я рад сознаться, что не участвовал в этой церемонии, ни одна из королев не дала мне руки для поцелуя.

Потом Нилепта подозвала к себе человека, вероятно, начальника телохранителей, и отдала ему строгое и точное приказание, улыбаясь, кокетливо кивнула нам головой и вышла из зала, сопровождаемая Зорайей и стражей. Когда обе королевы ушли, офицер, которому Нилепта отдала приказание, с видом глубокого почтения повел нас из зала через разные коридоры и целый ряд пышных апартаментов в большую комнату, освещенную висячими лампами (уже стемнело), устланную богатыми коврами, уставленную ложами. На столе, в центре комнаты, была приготовлена закуска, плоды и много цветов. Тут было восхитительное вино в древних глиняных фляжках, красивые кубки из золота и из слоновой кости.

Слуги, мужчины и женщины, были готовы служить нам, и пока мы ели, до нас откуда-то донеслось чудное пение. «Серебряная лютня говорила, пока не раздался властный звук трубы!» — пел чей-то нежный голос. Нам казалось, что мы находимся в земном раю, если бы мысль об отвратительном великом жреце не отравляла нашего удовольствия. Но мы так устали, что едва могли сидеть за столом, и скоро начали пояснять знаками, что страшно хотим спать. Нас повели куда-то и хотели положить каждого в отдельную комнату, но мы дали понять, что хотим спать вдвоем в одной комнате. Ради предосторожности, мы положили спать Умслопогаса с его топором в главной комнате, близ занавешенной двери, которая вела в наше помещение. Гуд и я легли в одной комнате, сэр Генри и Альфонс — в другой. Сбросив с себя все платье, за исключением стальной рубашки, мы бросились на наши роскошные ложа и покрылись богатыми, вышитыми шелком одеялами.

Через две минуты я задремал, как вдруг был разбужен голосом Гуда.

— Квотермейн! — сказал он. — Видали ли вы когда-нибудь такие глаза?

— Глаза? — спросил я сквозь сон. — Какие глаза?

— Конечно, глаза королевы Зорайи, так, мне кажется, ее зовут.

— О, я право не знаю! — зевнул я. — Я не заметил! Думаю, что у них обеих добрые глаза!

Я снова задремал. Гуд разбудил меня через пять минут.

— Квотермейн, послушайте!

— Ну, что еще там?

— Заметили вы, какая у нее нога?

Этого я не мог вынести. Около моей постели на столе лежала моя шляпа. Почти невольно я схватил ее и бросил прямо в голову Гуда.

После этого я заснул сном праведника. Что касается Гуда, не знаю, спал ли он, или мечтал о прелестной Зорайе, до этого мне не было дела!

Глава 13

Занавес опустился на несколько часов, и актеры новой драмы погружены в глубокий сон; все спят, быть может, за исключением Нилепты, которая дала волю своим поэтическим склонностям и, лежа в постели, не могла заснуть, думая об иностранцах, которые посетили ее страну, никогда не видавшую подобных посетителей, размышляя о том, кто они, что таится в их прошлом, сравнивая их с туземными мужчинами. У меня нет поэтических наклонностей, я хочу просто собраться с мыслями к дать себе отчет о том народе, среди которого мы находимся, сообразно моим впечатлениям.

Название страны Цу-венди происходит от слова Цу — желтый и Венди — страна, или место. Я никогда не мог понять, отчего она так называется, даже сами обитатели не знают этого. По моему мнению, существуют три основания для такого названия страны. Во-первых, название это произошло от громадного количества золота в стране. В этом отношении Цу-венди — настоящее Эльдорадо.

На расстоянии одного дня езды от Милозиса находятся целые залежи золота. Я сам видел массу золотоносного кварца. В стране Цу-венди золото — самый заурядный металл, и серебро ценится выше.

Другое происхождение названия может быть следующее: в известное время года туземные травы, весьма жирные и обильные, — сильно желтеют, так же, как и хлебное зерно.

Третья версия о названии страны происходит от поверья, что прежде здесь жил народ, имевший желтую хожу, затем, через многие поколения, он превратился в белокожих людей. Цу-венди — страна гористая, имеет форму овала и окружена безграничными терновыми лесами, болотами, которые тянутся на сотни миль, пустынями и горами. Она занимает центральное место на континенте. Милозис лежит, согласно указанию моего анероида, на 9000 футов над уровнем моря, но остальная часть страны еще выше, и я думаю, достигает 11 000 футов. Климат сравнительно холодный, похожий на климат южной Англии, хотя несколько теплее и не так дождлив. Страна чрезвычайно плодородна. Здесь растут и хлебные растения, и фрукты, и великолепный строевой лес. Южная часть страны производит много сахарного тростника. Каменный уголь здесь имеется в большом изобилии, много мрамора, черного и белого. Много здесь всевозможных металлов, кроме серебра, которое встречается редко и находится только в горах, на севере страны. Цу-венди — красивая и живописная страна. На рубеже ее тянутся два ряда снеговых гор, которые с западной стороны заканчиваются непроходимым терновым лесом, пересекают страну с севера на юг и проходят на расстоянии 80 миль от Милозиса. В стране три больших озера, одно называется также Милозис, по имени города.

Народонаселение этой цветущей страны, в общем, очень значительно, от 10 до 12 миллионов. Это — земледельческая нация и разделяется по классам.

Средний класс состоит, главным образом, из купцов, офицеров армии; простой народ — трудолюбивые крестьяне — живут на землях господ, у которых состоят в феодальной зависимости.

Высший класс в стране обладает совершенно белой кожей и чертами лица южного типа, но у простого народа темная кожа, хотя он вовсе не походит на негров или других африканских дикарей. Происхождение народа Цу-венди затерялось во мраке времен. Архитектура и скульптура в стране напоминает египетскую, или, вернее, ассирийскую. Известно, что замечательный стиль теперешних построек появился не более 800 лет назад и совершенно потерял всякие следы влияния Египта.

Наружность и привычки народа скорее напоминают евреев, быть может, он и представляет собой потомков одного из 10 племен, рассеянных по всему миру.

Кроме того, я слышал одну легенду от арабов на восточном берегу Африки. Легенда эта гласит, что более 2000 лет тому назад в стране, известной под именем Вавилонии, происходили смуты, и большая партия Парсов бежала оттуда на корабле и пристала к северо-восточному берегу Африки, где, согласно легенде, жили люди, поклонявшиеся солнцу и огню. Они поссорились с новыми поселенцами и ушли внутрь страны, где все следы их совершенно затерялись. Разве не возможно, что народ Цувенди представляет собой потомков этих огнепоклонников? Есть что-то в его характерных чертах и обычаях, что смутно напоминает Парсов. Сэр Генри говорит, что если память не изменяет ему, то действительно в Вавилоне были смуты, вследствие которых множество народа ушло из страны. Установлен факт, что существовало несколько отдельных эмиграций Парсов от берегов Персидского залива к восточному берегу Африки.

Цу-венди, будучи земледельческим народом, отличается воинственными наклонностями и при всяком удобном случае начинает войну с другими народами, результатом чего является то обстоятельство, что прирост населения никогда не превышает производительности страны. Политическое положение страны также способствует этому. Монархическое правление несколько ограничено властью жрецов и советом из высших сановников страны. Но слово короля является законом.

В сущности, система управления напоминает феодализм, хотя рабства, в настоящем значении этого слова, здесь не существует. Все высшие сановники страны только номинально считаются подданными короля, но, в действительности, совершенно независимы, распоряжаются жизнью и смертью своих подчиненных, воюют и мирятся с соседями сообразно своим интересам, а иногда открыто восстают против короля или королевы к спокойно прячутся в своих замках, не обращая внимания на правительство.

Восемь различных династий владели тротом за последнее тысячелетие, захватывая власть после кровопролитной борьбы.

Когда мы приехали в страну, дела обстояли лучше, потому что последний король, отец Нилепты и Зорайи, был чрезвычайно способный и энергичный правитель и умел держать в руках и жрецов, и сановников.

Два года прошло после его смерти. Две сестры, его дочери, наследовали трон, так как всякая попытка отстранить их от власти вызвала бы кровопролитную войну. Но разнообразные интриги честолюбивых сановников, претендующих на руку одной из королев, сильно беспокоили страну. Общее мнение было, что без кровопролития не обойдется.

Народ поклонялся солнцу в самом высшем понятии этого слова. Вокруг этого почитания солнца группировалась целая социальная система Цу-венди.

Начиная от ничтожных мелочей и до серьезных событий, солнце играло главенствующую роль в жизни народа. Новорожденного держали под лучами солнца и посвящали солнцу, «символу добра, власти, надежды на вечность» — эта церемония соответствовала таинству крещения. Родители указывали малютке на величественное светило, как на видимую и благотворную силу, и он, едва держась на ноженках, учился почитать и боготворить его. Держась за тогу матери, ребенок шел в храм солнца, и здесь, когда полуденные лучи горели над центральным алтарем и озаряли лучезарным светом весь храм, он слушал, как одетые в белые одежды жрецы торжественно пели хвалебный гимн солнцу, видел, как народ с горячей мольбой падал ниц перед алтарем, как при звуках золотых труб приносились жертвы, брошенные в огненную печь под алтарем. Здесь же, в храме, жрецы объявляли, что он «взрослый муж» и благословляли его на войну и добрые дела, здесь, перед алтарем, будет он стоять с избранной невестой, и здесь же, если брак несчастлив, может развестись с женой.

Так проходит вся жизнь человека, пока его не приносят сюда мертвым и кладут его прах перед восточным алтарем. Когда последний луч заходящего солнца озарит его бледное, мертвое лицо, он исчезает в раскаленной печи под алтарем… и все кончено!

Жрецы солнца не женятся и набираются из молодых людей специально предназначенных для этой цели родителями.

Посвящение в сан жреца зависит от царской власти, но назначенный жрец не может уклониться от своих обязанностей. Я не ошибусь, если скажу, что собственно жрецы правят страной. Приказание великого жреца в Милозисе сейчас же и безропотно выполняется всеми жрецами, живущими за три или четыре сотни миль от него. Они являются главными судьями в стране и по уголовным, и общественным делам, хотя допускается и апелляция в совет сановников и от них к королю. Жрецам дана огромная власть в делах нравственного и религиозного характера, вплоть до отлучения от церкви. И это серьезное и опасное оружие в их руках! В сущности, власть и права жрецов неограниченны, но я должен сознаться, что жрецы солнца мудры и осторожны в своих поступках. Весьма редко случается, чтобы они выказали излишнее рвение, преследуя кого-нибудь. Напротив, они склонны к пощаде и милосердию во избежание риска раздражить сильный, но добродушный народ, который кротко несет их ярмо на своей спине, но способен восстать и сбросить его с себя.

Один из источников неограниченного могущества жрецов, — это монополия их на грамотность, познания в астрономии, что помогает им держать народ в руках, предсказывая ему затмения и появление комет. В стране Цу-венди только немногие из высшего класса умеют читать и писать, но все жрецы обязательно грамотны и выглядят учеными людьми.

Законы страны, в общем, кротки и справедливы и разнятся во многом от наших цивилизованных законов.

Например, в Англии закон карает очень сурово всякое покушение на чужую собственность, более строго, чем покушение на жизнь человека. Это вполне понятно у народа, преобладающая страсть которого — деньги и деньги!

Любой человек может заколотить до смерти свою жену или допустить самое жестокое обращение со своими детьми, и это обойдется дешевле, чем если он покусится украсть пару старых сапог. В Цу-венди на это смотрят иначе. Убийство наказывается смертью, предательство, ограбление сирот или вдов, святотатство, попытка нарушить спокойствие страны — все это грозит виновнику смертью.

Его бросают в огненную печь под алтарем бога солнца. За другие проступки, включая и праздность, виновный осуждается на работу при каких-либо национальных постройках в стране, сообразно величине проступка.

Социальная система Цу-венди предоставляет полную свободу всякой отдельной личности, если только она не нарушит законов и обычаев страны. Существует здесь и полигамия, но большинство мужчин имеет только одну жену, во избежание лишних расходов. По закону, если мужчина имеет нескольких жен, он обязан предоставить каждой из них отдельное помещение. Первая жена это законная жена, и ее дети принадлежат «к дому отца».

Дети других жен принадлежат дому своих почтенных матерей. Но первая жена, вступив в супружество, может заключить условие, чтобы ее супруг не имел других жен. Впрочем, это случается редко, и женщины держатся за полигамию, которая дает большие преимущества первой жене, являющейся, таким образом, главой нескольких хозяйств. На брак здесь смотрят, как на гражданский договор, и подчиняться известным условиям является обязательным для обеих договаривающихся сторон, развод здесь совершается формально и с церемониями. В общем, Цу-венди — добрый, веселый, мягкосердечный народ. Между ними нет ярых торговцев, нет особой любви к деньгам. Они стараются заработать столько, чтобы прожить. Все они чрезвычайно консервативны и с недоверием смотрят на всякие нововведения и реформы. Денежная система их — серебряная, золото употребляется только на декоративные украшения. Торговля здесь производится, главным образом, в виде менового торга. Земледелие — главное занятие жителей, и работают они усердно. Большое внимание обращается на разведение скота и лошадей. Лошади замечательные, каких я никогда не встречал, в Европе или Африке.

Система податей очень несложна: государство берет третью часть заработка земледельцев, жрецы получают пять процентов с остатков. Но если человек впадет в нищету, то правительство поддерживает его и помогает. Если он ленив, его отсылают работать на правительственных постройках, и государство берет на себя заботу о его женах и детях. Государство ведет все постройки дорог и городских домов и делает это очень заботливо. Оно содержит армию в 20 000 человек, сторожей и т. д.

За свои пять процентов жрецы несут службу при храмах, совершают все религиозные церемонии, содержат школы, в которых обучают, чему хотят. Некоторые храмы имеют свое отдельное имущество, но жрецы, как отдельные личности, не имеют права собственности.

Возникает вопрос, на который я с трудом могу ответить: принадлежит ли народ Цу-венди к цивилизованной или варварской расе? В некоторых отраслях искусства они достигли высокой степени совершенства, например, в архитектуре или скульптуре. Я не думаю, чтобы какая-либо страна в мире могла сравниться в этом с ними. Но в других вещах они совершенно несведущи. Сэр Генри, кое-что понимающий в этом, показал им, как смешать кремнезем и известь, а они признались, что никогда не видали кусочка стекла, и их глиняная посуда очень первобытна. Наши карманные часы чрезвычайно восхищали их. Они не имели понятия об электричестве, паре, порохе, книгопечатании, почте. Они избежали, благодаря этому, многих несчастий, потому что старая мудрая поговорка гласит: кто прибавляет себе познаний, тот прибавляет и горя! Относительно религии: в ней нет ничего спиритуалистического, ни возвышенного. Правда, некоторые из Цу-венди говорят, что солнце — «одеяние духа», но это слишком общее и туманное выражение, многие верят в будущую жизнь, но это какая-то первобытная, необоснованная вера, а вовсе не сущность религии.

В общем, я не могу сказать, чтобы я видел в религии солнцепоклонников определенную религию цивилизованной расы, как ни великолепны их обряды, как ни возвышенны правила жрецов, которые, я уверен, имеют свое особое мнение об этом предмете. Мне остается сказать теперь только о языке Цу-венди и их каллиграфии. Язык их очень звучен, очень богат и гибок. Сэр Генри уверяет, что он походит на новейший греческий язык, с которым я, к сожалению, вовсе не знаком. Язык Цу-венди очень прост, его легко изучить. Особенность его заключается в созвучии слов и в применении их к значению того, что они выражают собой. Мы скоро поняли язык, так как он постоянно был на слуху у нас. Он удивительно хорошо звучит в поэтических декламациях, которые очень любит этот замечательный народ. Алфавит Цу-венди, по словам сэра Генри, происходит от финикийского и, может быть, несколько заимствован от египетского гиератического письма. Точно не скажу, так как мало смыслю в этом. Я знаю только, что алфавит Цу-венди состоит из 22 букв, из которых буквы Б, Е и О несколько походят на наши. В общем, каллиграфия их довольно груба и трудна. Но так как народ Цу-венди не пишет новелл, ничего, кроме деловых бумаг и документов, то вполне доволен своим алфавитом.

Глава 14

Было половина восьмого на моих часах, когда я проснулся утром на другой день нашего приезда в Милозис, проспав ровно 12 часов и чувствуя себя несравненно лучше. Благодатная вещь сон! Эти 12 часов крепкого сна так освежили нас после многих дней и ночей труда и опасности! Легли мы в постель усталыми, измученными, а проснулись совсем другими людьми!

Я сел на шелковое ложе, — никогда я не спал на такой постели, — и первое, что мне бросилось в глаза — это стеклышко Гуда, устремленное на меня с его постели. Я не видел ничего, кроме этого стеклышка в глазу Гуда, но по его взгляду понял, что он ждал моего пробуждения.

— Квотермейн, — начал он, — заметили ли вы ее ногу, особенно лодыжку? Она гладка и блестяща, как оборотная сторона роговой щетки!

— Лучше взгляните, Гуд, что там? — ответил я, указывая на занавес, за которым появился человек, показывавший нам знаками, что готов вести нас в ванную. Мы с удовольствием согласились и были приведены в восхитительную мраморную комнату, в середине которой находился пруд с кристальной водой, куда мы с наслаждением погрузились. Выкупавшись, мы вернулись в свои комнаты, оделись и отправились в центральную комнату, где был приготовлен утренний завтрак для нас. После завтрака мы долго прохаживались по комнате, любуясь обивкой стен и коврами, статуями и поджидая, что будет дальше. В самом деле, за это время мы так привыкли удивляться, что теперь были готовы ко всему. В это время явился наш друг капитан и любезно пояснил нам знаками, что мы должны следовать за ним. Мы повиновались не без колебания и с стесненным сердцем, потому что догадывались, что наш друг с холодным взглядом, Эгон, — великий жрец, не простил нам убитого бегемота. Но помочь тут ничем было, нельзя, и я лично надеялся только на защиту королев, зная, что если женщина захочет что-то сделать, то найдет возможность всегда. Минутная прогулка через коридоры и двор, и мы очутились у больших ворот дворца, которые ведут на холм к храму солнца.

Эти ворота очень широки, массивны и удивительно красивы. Перед ними ров, наполненный водой, с перекинутым через него подъемным мостом. Как только мы подошли, половина ворот широко распахнулась, мы прошли через мост и остановились, глядя на чудеснейшую в мире дорогу, ведущую к храму. По обеим сторонам дороги величественно возвышались красивые здания из красного гранита — жилища придворных и сановников двора, тянувшиеся на милю до холма, увенчанного великолепным храмом солнца, господствовавшим над всей дорогой. Пока мы любовались этим грандиозным зрелищем, к ворогам подъехали 4 кабриолета, запряженные белыми, как снег, лошадьми. Это были двухколесные, деревянные кабриолеты, приделанные к крепкой оси, тяжесть которой поддерживалась кожаными подпругами, в виде шор. Колеса с 4 спицами были обтянуты железом. В передней части кабриолета, над осью, устроено сиденье для кучера, с перилами, чтобы он мог удержаться на месте при тряске. Внутри экипажа находились три низких сиденья, два по бокам кабриолета и одно задом к лошадям, напротив дверцы.

Экипаж был легок, прочно сделан и довольно неуклюж. Если кабриолет оставлял желать много лучшего, то про лошадей этого нельзя было сказать!

Кони были великолепны, не очень велики, но крепки, с маленькой головой, удивительно широкими и круглыми копытами, очень быстрые и горячие. Первый и последний из кабриолетов был занят стражей, но в середине оставались два пустых места. Альфонс и я сели в первый экипаж, сэр Генри, Гуд и Умслопогас — в другой, и двинулись в путь.

В стране Цу-венди принято пускать лошадей рысью, но если путешествие не длинно, то их пускают галопом. Боже ты мой! Как только мы доехали! Едва мы успели сесть, кучер закричал, лошади понесли, и мы помчались с такой быстротой, что едва могли дышать. Я привык к быстрой езде, но сильно испугался. Что касается несчастного Альфонса, то он откинулся с отчаянным лицом на бок экипажа «дьявольского фиакра», как он сказал, считая себя погибшим. Когда он спросил меня, куда мы едем, я ответил, что нас везут, чтобы бросить в огонь для жертвоприношения. Надо было видеть его лицо, когда он схватился за экипаж и начал отчаянно вопить.

Но кабриолет несся вперед, ветер, свистя у нас в ушах, заглушал крики Альфонса.

Наконец перед нами, во всем удивительном блеске и пышной красоте, показался храм солнца, гордость народа Цу-венди, для которого он то же, что храм Соломона для Иудеев. Масса богатства, искусства и труда целых поколений было положено на постройку этого дивного здания, которое закончено только в последние 50 лет. И результат получился удивительный не только по размерам,

— это огромнейший храм во всем мире, — но по совершенству постройки, богатству и красоте материала и по удивительной работе строителей. Здание занимает пространство в 8 акров на вершине холма, вокруг которого находятся жилища жрецов. Оно имеет форму большого цветка, с центральной залой, над которой высится купол. От купола, в виде лучей, идет 12 лепесткообразных портиков, каждый из них посвящен одному из 12 месяцев и служит хранилищем статуй, воздвигнутых в память знаменитых усопших. Вышина купола равняется 400 футам, длина лучей — 150 футов. Они сходятся в центральном куколе, как лепестки цветка в его сердцевине.

Здание выстроено из чистого белого мрамора, представляющего разительный контраст с красным гранитом городских домов и, подобно царственной диадеме, сияет на челе мрачной королевы. Наружная сторона купола и портиков покрыта листовым золотом. На краю свода каждого из 12 портиков находится золотая фигура ангела с трубой в руке и с распростертыми крыльями. Могу себе представить, как поразительно красивы эти золотые своды, сияющие в лучах солнца, подобно тысяче огней, на мраморной горе; они сверкают так ярко, что видны с вершин гор, за сотни миль отсюда.

Эффект зрелища еще усиливается великолепными туземными цветами, — которые опоясывают мраморную стену храма и сияют красотой своих золотых чашечек и лепестков.

Главный вход в храм — между двумя, обращенными к северу дворами, защищен бронзовыми воротами и дверями из прочного мрамора, великолепно украшенными различными аллегориями и золотом. За этими дверями находится стена и снова дверь из белого мрамора, ведущая во внутренность храма. Вы очутились, наконец, в главной зале, вод куполом, и идете к центральному алтарю, поражаясь дивным зрелищем, которое открывается вашим взорам! Вас охватывает тишина священного места, над вашей головой мраморный купол с воздушными арками, несколько похожий на купол храма св. Павла в Лондоне, фигура летящего ангела и целое море солнечных лучей, льющихся на золотой алтарь! На восточной и западной сторонах находятся два других алтаря, также озаренные лучами солнца, которые льются в священный полумрак святыни. Повсюду белизна мрамора, таинственность, красота!

На центральном золотом алтаре горит бледное пламя, увенчанное легким голубым дымком. Алтарь сделан из мрамора, украшен золотом, имеет круглую форму в виде солнца. К основанию алтаря приделаны 12 больших лепестков чистого золота. Всю ночь и весь день зги лепестки закрыты над алтарем, подобно тому, как лепестки лилии закрываются в ненастную погоду. Но когда полуденные лучи солнца скользнут через купол и озарят золотые цветы, лепестки таинственно раскрываются.

Десять золотых ангелов стерегут покой святыни. Эти фигуры с благоговейно склоненной головой, с лицом, закрытым крыльями, поражают удивительной красотой.

К востоку от главного алтаря пол сделан не из белого мрамора, как везде, а из прочной меди, и это обстоятельство обратило на себя мое внимание. Восточный и западный алтари не так богаты и красивы, хотя также сосланы из золота, и крылатые фигуры золотых ангелов стоят по бокам этих алтарей. В стене, позади восточного алтаря, сделано отверстие в виде бойницы. В это отверстие врывается первый луч восходящего солнца, нежно касается лепестков большого золотого цветка-алтаря и падает на западный алтарь. Вечером последние лучи заходящего солнца долго покоятся на восточном алтаре, пока не погаснут во мраке ночи.

Это нежное прощание вечера с зарёй.

За исключением этих трех алтарей и крылатых фигур над ними, остальное пространство храма под белым куполом совершенно пусто и лишено всяких украшений, что, мне кажется, усиливает грандиозное впечатление, которое производит храм солнца.

Когда я сравниваю это гениальное произведение искусства с пестрыми постройками и жалкими орнаментами, которыми архитекторы украшают европейские города, я чувствую, что им бы следовала поучиться у мастеров Цу-венди! Когда мои глаза привыкли к мрачному освещению великолепного здания, к его мраморной красоте, к совершенству его линий и очертаний, с моих губ сорвалось невольное восклицание: «Здесь и собака научилась бы религиозному чувству!» Это восклицание вульгарно, но яснее выражает мою мысль, чем вежливая похвала.

У ворот храма нас встретила стража и солдаты, находившиеся в подчинении жрецов. Они повели нас в один из портиков и оставили здесь на полчаса. Мы успели в это время переговорить о том, что находимся в большой опасности, и решили: если будет сделаю попытка схватить нас, защищаться, насколько возможно. Умслопогас немедленно заявил, что раздробит почтенную голову великого жреца своим топором. С того места, где мы стояли, мы могли видеть несметную толпу народа, наполнявшую храм, очевидно, в ожидании необычайных событий. Каждый день, когда полуденные лучи солнца озаряют центральный алтарь, при звуке труб совершается жертвоприношение богу солнца, состоящее иногда из трупа барана или быка, иногда фруктов и зерна. Случается это и после полудня, так как Цу-венди лежит недалеко от экватора и очень высоко над уровнем моря, так что солнце и после полудня бросает вертикально свои горячие лучи на землю. Сегодня жертвоприношение должно было совершиться в 8 минут первого.

Ровно в 12 часов появился жрец, подал знак, и стража пригласила нас подвинуться вперед, что мм и сделали все, кроме Альфонса, лицо которого выражало ужас. Через несколько секунд мы стояли вне портика и смотрели на море человеческих голов, окружавших центральный алтарь и жадно разглядывавших иностранцев, которые совершили святотатство, — первых иностранцев, которых им привелось увидать у себя.

При нашем появлении ропот пробежал в толпе. Мы прошли через нее и остановились с восточной стороны, там, где пол был сделан из меди, лицом к алтарю. Пространство вокруг золотых крылатых фигур было огорожено веревкой, и народ толпился за веревкой. Одетые к белые одежды жрецы, держа в руках золотые трубы, встали кругом, и впереди них Эгон, великий жрец, с курьезной шапочкой на голове. Мы стояли на медном полу, не подозревая, что готовится нам, хотя я слышал какой-то странный звук шипенья под полом. Я оглянулся кругом, желая видеть, появились ли сестры-королевы в храме, но их не было. Мы ждали. Раздался снова, звук трубы, и обе королевы вошли рядом, сопровождаемые сановниками, между которыми я узнал Насту. Позади следовал отряд телохранителей. Я был очень рад появлению королев. Обе они встали впереди, слева и справа встали сановники, а позади, полукругом, расположилась стража.

Наступило молчание. Нилепта взглянула на нас и поймала мой взгляд. Мне показалось, она хотела что-то сказать глазами. С моего лица ее взгляд перешел на медный пол, который был под нашими ногами. Затем последовало едва заметное движение головы. Сначала я не понял, она повторила. Тогда я догадался, что надо подвинуться назад от медного пода. Еще взгляд, — и моя догадка перешла в уверенность — опасность была в том, что мы стояли на медном полу! Сэр Генри стоял рядом со мной с одной стороны, Умслопогас с другой. Не поворачивая головы, я шепнул им, чтобы они подвигались назад, медленно, шаг за шагом, пока их ноги не ступят на мраморный пол, там, где кончится медный.

Сэр Генри шепнул это Гуду и Альфонсу. Мы начали пятиться медленно, незаметно, так незаметно, что только Нилепта и Зорайя заметили это. Я снова взглянул на Нилепту, она незаметно кивнула головой в знак одобрения. Пока глаза Эгона были в молитвенном экстазе обращены к алтарю, мои тоже, в некотором экстазе, устремились в его спину. Вдруг он поднял свои длинные руки и торжественным голосом запел гимн солнцу.

Это было воззвание к солнцу, и смысл его состоял в следующем:

Молчанием скованы недра глубокого мрака!

Только в небесном пространстве звезда говорит со звездой!

Земля скорбит, и обливается слезами желания, Усеянная звездами ночь обнимает ее, но не может утешить.

Она одевается туманом, словно траурным платьем, И протягивает свои бледные руки к востоку!

Там, на далеком востоке, виднеется полоска света; Земля смотрит туда, с надеждой воздевая руки.

Тогда ангелы слетаются из священного места, о, солнце, И разгоняют темноту своими огненными мечами, Взбираются на лоно мрачной, уходящей ночи!

Месяц бледнеет, как лицо умирающего человека!

Ты, о солнце светлое, появляешься во всей славе твоей!

О, ты, лучезарное солнце, одетое огненной мантией!

Ты шествуешь по небу в своей огненной колеснице!

Земля — твоя невеста! Ты возьмешь ее в свои объятия, И она родит тебе детей! Ты любишь ее, она принадлежит тебе!

Ты — отец мира, источник света, о солнце!

Твои дети протягивают к тебе руки и греются в лучах твоих!

Старики тянутся к тебе и вспоминают былую силу и удаль!

Только смерть забывает о тебе, лучезарное солнце!

Когда ты гневаешься, ты прячешь лик свой от нас.

Темная завеса облаков скрывает тебя, Земля дрожит от холода, и небеса плачут, Плачут под ударами зловещего грома, И слезы их дождем падают на землю!

Небеса вздыхают, и эти вздохи слышатся в порывах ветра, Цветы умирают, плодоносные поля скучают, бледнеют, Старики и дети прячутся и тоскуют.

По твоему живоносному телу и свету, о, солнце!

Скажи, кто ты, о вечное солнце?

Кто утвердил тебя на твоей высоте, о, ты, вечное пламя!

Когда появилось ты, и когда окончишь свой путь по небу?

Ты, воплощение живущего духа!

Ты неизменно и вечно, потому что ты — начало всего, И тебе не будет конца, когда дети твои будут забыты!

Да, ты вечно и бесконечно! Ты восседаешь в высоте, На своем золотом троне, и ведешь счет векам!

Отец жизни! Лучезарное, животворное солнце!

Эгон закончил гимн, весьма красивый и оригинальный, и после минутной паузы взглянул вверх, к куполу, и произнес: «О, солнце, сойди на свой алтарь!»

И вдруг случилась удивительная вещь!

С высоты, подобно огненному мечу, блеснул яркий луч света… Он озарил лепестки золотого алтаря-цветка, и дивный цветок раскрылся под его лучезарным дыханием. Медленно раскрывались большие лепестки и открыли золотой алтарь, на котором горел огонь. Жрецы затрубили в трубы… Громкий крик пронесся в толпе, поднялся к золоченому куполу и вызвал ответное эхо в мраморных стенах храма. Солнечный луч упал на золотой алтарь, на священное пламя, которое заволновалось, закачалось и исчезло. Снова раздались звуки труб. Снова жрецы подняли руки, восклицая:

— Прими жертву нашу, о, священное солнце!

Я снова поймал взор Нилепты, глаза ее были устремлены на медный пол.

— Берегись! — произнес я громко. — Берегись!

Я видел, как Эгон наклонился и коснулся алтаря. Лица в толпе вокруг нас вдруг покраснели, потом побелели… Словно глубокий вздох пронесся над нами! Нилепта наклонилась вперед и невольным движением прикрыла глаза рукой. Зорайя обернулась и что-то шепнула начальнику телохранителей. Вдруг с резким шумом медный пол двинулся перед нами и открыл ужаснейшую печь под алтарем, огромную и раскаленную до того, что в ней могло растопиться железо.

С криком ужаса мы отскочили назад, все, кроме несчастного Альфонса, который помертвел от ужаса и, наверное, упал бы в огонь, если бы сильная рука сэра Генри не схватила его и не оттащила назад.

Ужасный ропот поднялся в толпе. Мы, четверо, все подвигались назад; Альфонс был посередине, прячась за наши спины. С нами были револьверы, хотя ружья у нас вежливо отняли при выходе из дворца, так как здесь не имеют понятия о револьверах.

Умслопогас принес с собой топор, потому что никто не решался отнять его, и теперь с вызывающим видом вертел его над головой и ударял в мраморные стены храма. Вдруг жрецы выхватили мечи из-под своего белого одеяния и бросились на нас. Надо было действовать или погибать. Первый жрец, который бросился на нас, был здоровый и рослый детина. Я пустил в него пулю, он упал и с ужасающим криком скатился в огонь, приготовленный для нас.

Не знаю, что подействовало на жрецов, ужасный крик или звук неожиданного выстрела, но они остановились, совершенно парализованные страхом. Прежде, чем они опомнились, Зорайя что-то сказала, и целая стена вооруженных людей окружила нас, обеих королев и придворных. Все это произошло в один момент, жрецы колебались, народ стоял в ожидании. Последний вопль сгоревшего жреца замер вдали. Воцарилась мертвая тишина.

Великий жрец Эгон повернул свое злое, дьявольское лицо.

— Прикажите докончить жертвоприношение! — закричал он королевам. — Разве эти чужеземцы не совершили святотатства? Зачем вы прикрываете своей царской мантией этих злодеев? Разве они не обречены на смерть? Разве наш жрец не умер, убитый волшебством этих чужеземцев? Как ветер с небес, прилетели они сюда, откуда — никто не знает, и кто они — мы не знаем! Берегитесь, королевы, оскорблять величие бога перед его священным алтарем! Его власть выше вашей власти! Его суд справедливее вашего суда! Берегитесь поднять против него нечестивую руку! Пусть жертвоприношение совершится, о, королевы!

Тогда Зорайя заговорила нежным голосом, и как ни серьезна была ее речь, мне слышалась в ней насмешка.

— О, Эгон, ты выразил свое желание и ты говорил правду! Но ты сам хочешь поднять нечестивую руку против правосудия бога. Подумай, полуденная жертва принесена, солнце удостоило принять в жертву своего жреца! — она выразила совершенно новую мысль, и народ одобрил ее восклицаниями. — Подумай об этих людях! Они — чужеземцы, приплывшие сюда по озеру. Кто принес их сюда? Как добрались они? Почему ты знаешь, что они так же, как мы, не поклоняются солнцу? Разве оказывать гостеприимство тем, кто приехал в нашу землю — значит бросить их в огонь? Стыдись! Стыдись! Разве это гостеприимство? Нас учили принять чужеземца и обласкать его, перевязать его раны, успокоить и накормить! Ты хотел успокоить их в огненной печи и накормить дымом? Стыдно тебе, стыдно!

Она замолчала, следя за впечатлением своих слов на толпу, и видя, что народ одобряет ее, переменила тон.

— На место! — крикнула она резко. — На место, говорю вам. Дайте дорогу королевам и тем, кого они покрыли своей царской мантией!

— А если я не хочу, королева? — процедил сквозь зубы Эгон.

— Стража проложит нам дорогу, — был гордый ответ, — даже здесь, в святилище, через трупы жрецов!

Эгон побледнел от ярости и взглянул на толпу. Ясно было, что все симпатии народа на стороне королевы. Цу-венди — любопытный и общительный народ. Как ни чудовищно было в их глазах наше святотатство, они вовсе не радовались мысли бросить в огненную печь живых чужеземцев, которых они видели в первый раз, стремились разглядеть, разузнать и удовлетворить свою любознательность. Эгон видел это и колебался. Тогда заговорила Нилепта своим музыкальным голосом:

— Подумай, Эгон, — сказала она, — судя по словам моей сестры, чужеземцы, может быть, также служители солнца! Они не могут говорить. Оставь это, пока они не научатся нашему языку! Разве можно осуждать, не выслушав оправдания? Когда эти люди будут в состоянии говорить за себя, тогда можно будет допросить их и выяснить все!

Это была отличная уловка для Эгона, и старый, мстительный жрец ухватился за нее.

— Пусть будет так, о королевы! — сказал он. — Отпустим этих людей с миром, и когда они научатся нашему языку, допросим их! Я же вознесу мою смиренную молитву перед алтарем божества, чтобы отвратить от страны бедствие, посланное в наказание за святотатство!

Ропот одобрения был ответом на слова жреца.

Окруженные королевской стражей, мы направились из храма домой.

Долго потом обсуждали мы все, что произошло, ту опасность, которой подвергались мы, благодаря жрецам. Даже королева бессильна против их могущества! Если бы не защита королев, мы бы были убиты ранее, чем увидели знаменитый храм солнца.

Попытка бросить нас в огонь, когда мы не подозревали об опасности, была последней уловкой жрецов, чтобы покончить с нами.

Глава 15

Мы вернулись во дворец и отлично проводили время.

Обе королевы, сановники, народ старились выказать нам почтение и засыпали нас подарками. Что касается печального инцидента с бегемотом, его предали забвению, что нас очень порадовало. Каждый день являлись делегации и разные лица, рассматривали наши ружья и платья, наши стальные рубашки, наши инструменты, особенно карманные часы, которые их восхищали. Но мы пришли в ярость, когда модные франты Цувенди вздумали скопировать наше платье, именно — жакет сэра Генри.

Однажды, когда мы проснулись, нас ожидала целая группа людей, и Гуд, по обыкновению, дал рассмотреть им свою морскую форму.

Но эта делегация, казалось, состояла из людей другого класса, чем те, которые приходили к нам раньше.

Это были какие-то незначительные люди, чрезвычайно учтивые, все их внимание было обращено на подробности формы Гуда, с которой они сняли мерку.

Гуд был очень польщен, не подозревая, что имеет дело с шестью главными портными города Милозиса. Через день он имел удовольствие увидеть семь или восемь человек франтов, щеголявших в полной морской форме. Я никогда не забуду удивления и досады на его лице.

Вследствие этого, чтобы избежать подражания, мы решили надеть национальное платье Цу-венди, тем более, что наша одежда порядочно износилась. И как удобно было это платье, хотя я должен сознаться, что выглядел в нем очень смешно, так же, как и Альфонс.

Только один Умслопогас отказался надеть на себя что-либо. Когда его «муша» износилась, старый зулус сделал себе новую и продолжал ходить голым, как его собственный топор.

Все это время мы изучали язык Цу-венди и сделали значительные успехи в нем. На другое утро, после нашего приключения в храме, к нам явились трое важных и почтенных синьоров, вооруженных манускриптами, книгами, чернилами, перьями и объяснили нам, что посланы обучать нас.

Все мы, за исключением Умслопогаса, охотно засели за уроки, посвящая им четыре часа в день. Что касается Умслопогаса, он не хотел и слышать об ученье, не желая учиться «женскому языку». Когда один из наставников подошел к нему с книгой и развернул ее перед ним самым убедительным образом, с улыбкой на устах, подобно церковному старосте, который подобострастно подносит кружку для пожертвований богатому, но скупому прихожанину, Умслопогас вскочил со страшным ругательством и завертел топором перед глазами испуганного наставника. Тем и кончилась попытка научить его языку Цу-венди.

Целое утро мы проводили в этом полезном занятии, которое становилось все интереснее для нас, а после полудня мы наслаждались полной свободой.

Иногда мы ходили гулять, осматривали золотые россыпи или каменоломни мрамора, иногда охотились с собаками. Это прекраснейший спорт, и наши лошади были великолепны. Королевские конюшни были к нашим услугам, кроме того, Нилепта подарила нам 4 великолепных коня.

Случалось нам бывать на ястребиной охоте — она в большом фаворе у Цу-венди, — ястребов выпускают здесь на птицу вроде куропатки, замечательную быстротой и силой полета. Отбиваясь от нападения ястреба, птица теряет голову, взлетает высоко в воздух и представляет прекрасное зрелище! Иногда разнообразят охоту, выпуская прирученного орла на животное типа антилопы. Огромная птица удивительно красиво парит в воздухе, поднимаясь все выше и выше, пока не делается едва заметной черной точкой, и вдруг, словно пуля, падает вниз на животное, скрытое густой травой от всех, кроме его глаз.

В другие дни мы отплачивали за визиты, посещая красивые замки сановников и деревушки под стенами этих замков. Мы видели виноградники, хлебные поля, великолепные парки с роскошной растительностью, которая приводила меня в восхищение.

Огромные деревья стоят, как сильные, могучие великаны! Как гордо они поднимают свою голову навстречу бурям и непогодам, как радуются наступлению животворной весны! Как громко разговаривают они с ветром! Тысячи эоловых арф не могут сравниться с этими вздохами огромных деревьев, с шелестом их листвы! Проходят века. Дерево стоит, любуясь восходом и закатом солнца, любуясь звездами ночи, бесстрастное, спокойное под ревом бури, под дождем, под снегом; тянет оно соки из недр матери-земли и, следя за течением веков, изучает великую тайну рождения и смерти. Целые поколения проходят перед ним, люди, династии, обычаи, пока, в назначенный день свирепая буря разыграется над ним и нанесет ему последний удар.

По вечерам у сэра Генри, Гуда и у меня вошло в привычку ужинать с их величествами, конечно, не всегда, но раза 4 в неделю, когда они были одни и не заняты государственными делами. Я должен признаться, что эти маленькие ужины были прелестны. Я думаю, что особая прелесть Нилепты заключалась в ее простоте, в ее наивном интересе ко всяким пустякам. Это была самая простая и милая женщина, какую я когда-либо знал, и когда ее страсти были спокойны, удивительно кроткая и нежная; но она умела быть гордой королевой, когда ей было нужно, и пламенной дикаркой, если ее раздражали.

Никогда я не забуду сцены, когда я в первый раз убедился, что она любит Куртиса. Все это произошло из-за пристрастия Гуда к женскому обществу. Прошло 3 месяца обучения языку Цу-венди, как вдруг капитан Гуд порешил, что ему страшно надоел старый наставник, и, не говоря никому ни слова, заявил старику, что мы не можем делать дальнейших успехов в языке, если нас не будут учить женщины — молодые женщины, — заботливо добавил он. — На моей родине, — пояснил Гуд, — существует обычай выбирать прелестнейших девушек, чтобы учить языку чужестранцев.

Старые джентльмены слушали, разинув рот. Они поверили его словам, философски допуская, что созерцание красоты благодетельно действует на развитие ума, подобно тому, как солнце и свежий воздух благотворно оживляют физически человека. Было решено, что мы несравненно скорее и легче изучим язык Цу-венди, если найдутся учительницы! И так как женский пол болтлив, то мы, таким образом, скоро приобретем нужную нам практику в языке.

Ученые джентльмены ушли, уверяя Гуда, что его приказание вполне согласно с их собственным желанием!

Можно себе представить мое удивление и ужас, думаю, так же как и сэра Генри, когда, войдя в комнату, где мы обыкновенно занимались, на следующее утро, мы увидели вместо наших почтенных наставников трех прехорошеньких молодых женщин, которые краснели, улыбались, приседали, поясняя нам знаками, что присланы обучать нас. Тогда Гуд, пока мы удивленно поглядывали друг на друга, начал объяснять, что старые джентльмены сказали ему накануне вечером о необходимости найти учительниц для дальнейшего изучения языка. Я был поражен и спросил совета сэра Генри в таких критических обстоятельствах.

— Ладно, — сказал он, — ведь дамы уже здесь! Если мы отошлем их назад, то это может оскорбить их чувства. Не надо быть грубым с ними, вы видите, как они красны и смущены!

В это время Гуд начал уроки с самой хорошенькой из всех трех, я, со вздохом, последовал его примеру. День прошел хорошо. Молодые дамы были очень снисходительны и только смеялись, когда мы перевирали слова. Я никогда не видал Гуда таким внимательным к урокам; даже сэр Генри, казалось, с новым рвением принялся за изучение языка.

— Неужели это всегда будет так? — думал я.

На следующий день мы были несколько любезнее с дамами, наши уроки прерывались их вопросами о нашей родине, мы отвечали, как умели, на языке Цу-венди. Я слышал, как Гуд уверял свою учительницу, что ее красота превосходит красоту целой Европы, как солнце — красоту месяца. Она отвечала легким кивком головы и возразила, что она «только учительница и ничего больше, и что нельзя говорить такие вещи бедной девушке!» Затем дамы пропели нам кое-что, очень естественно и просто. Любовные песни Цу-венди весьма трогательны. На третий день мы были уже интимными друзьями. Гуд рассказывал хорошенькой учительнице свои любовные приключения и так растрогал ее, что оба начали томно вздыхать. Я толковал с моей учительницей, веселой голубоглазой девушкой, об искусстве Цу-венди, а она, пользуясь всяким удобным случаем, сажала мне на спину и затылок какое-то насекомое вроде таракана. В другом углу сэр Генри со своей гувернанткой углубились, насколько я мог судить, в изучение слов и их значений на языке Цу-венди. Дама нежно произносила слово, означающее «рука», и сэр Генри брал ее за руку, «произносила слово «глаза», и он заглядывал в ее глубокие глаза, затем послышалось слово «губы»… но в этот момент моя молодая дама ухитрилась засунуть мне за ворот таракана и, громко смеясь, убежала. Я не выношу тараканов и сейчас же начал отряхиваться, смеясь над дерзостью моей учительницы. Потом я схватил подушку, на которой она сидела, и бросил ее вслед. Вообразите мой стыд, мой ужас, мое отчаяние, когда дверь внезапно отворилась, и в сопровождении двух воинов вошла к нам Нилепта. Подушка, брошенная мной, попала прямо в голову воина. Я сейчас же сделал вид, будто бы ничего не знаю о подушке. Гуд перестал вздыхать, а сэр Генри засвистал. Что касается бедных девушек, они были совершенно озадачены и растерялись.

А Нилепта! Она выпрямилась во весь рост, лицо ее покраснело, потом побледнело, как смерть.

— Убить эту женщину! — приказала она воинам взволнованным голосом, указывая на прекрасную учительницу сэра Генри.

Воины стояли в нерешимости.

— Слышали вы мое приказание или нет? — произнесла она опять.

Стража двинулась к девушке с поднятыми копьями.

Сэр Генри опомнился, заметив, что комедия грозит превратиться в трагедию.

— Стой! — произнес он сердито, становясь перед испуганной девушкой.

— Стыдись, королева! Стыдись! Ты не убьешь ее!

— Верно, у тебя есть достаточная причина защищать ее? — ответила рассерженная королева. — Она умрет, умрет! — Нилепта топнула ногой.

— Хорошо, — отвечал баронет, — тогда я умру вместе с ней! Я твой слуга, королева, делай со мной, что тебе угодно! — сэр Генри склонился перед ней и устремил свои ясные глаза на ее лицо.

— Я хотела бы убить и тебя, потому что ты смеешься надо мной! — отвечала Нилепта, и чувствуя, что не владеет собой, не зная, что делать дальше, она неожиданно разразилась целым потоком слез и была так хороша в своем страстном отчаянии, что я, старик, позавидовал сэру Генри, который бросился утешать ее.

Курьезно было смотреть, как он держал ее в своих объятиях, объясняя ей все, что произошло у нас, и, казалось, эти объяснения утешили ее, потому что она скоро оправилась и ушла, оставив нас расстроенными.

Сейчас же к нам вернулся один из воинов и объявил девушкам, что они, под страхом смерти, немедленно должны уехать из города и вернуться домой, и тогда никто их не тронет. Они сейчас же ушли, причем одна из девушек философски заметила, что тут ничего не поделаешь, и она довольна тем, что могла хоть немного помочь нам в изучении языка Цу-венди. Моя учительница была весьма милая девушка, и, забыв о таракане, я подарил ей сохранившуюся у меня шестипенсовую монету. Затем к нам вернулись наши почтенные наставники, сознаюсь, к моему великому облегчению.

В этот вечер мы ожидали ужин со страхом и трепетом, но нам сказали, что у королевы Нилепты сильно разболелась голова. Эта головная боль продолжалась целых три дня, на четвертый Нилепта снова появилась за ужином и с нежной улыбкой протянула сэру Генри руку, чтобы он вел ее к ужину.

Ни малейшего намека не было сделано на инцидент с девицами. С невинным видом Нилепта заметила нам, что в тот день, когда она пришла навестить нас и застала за уроками, у нее сделалось такое сильное головокружение, от которого она опомнилась только теперь. Она добавила с легким, присущим ей юмором, что, вероятно, вид учащихся людей подействовал на нее так ужасно.

Сэр Генри возразил на это, что королева, действительно, не походила на себя в этот день; тут она бросила на него такой взгляд, который мог уколоть не хуже ножа!

Инцидент был исчерпан. После ужина Нилепта пожелала устроить нам экзамен и осталась довольна результатом. Она предложила дать нам урок, особенно сэру Генри, и мы нашли этот урок очень интересным.

Все время, тока мы разговаривали, или, вернее, учились разговаривать и смеялись, Зорайя сидела в своем резном кресле, смотрела на нас и читала на наших лицах, как в книге, время от времени вставляя несколько слов и улыбаясь своей загадочной улыбкой, похожей на луч солнца, прокравшийся сквозь мрачное облако. Близ Зорайи сидел Гуд, благоговейно взирая на нее сквозь стеклышко, потому что он серьезно влюбился в эту мрачную красоту, тогда как я всегда побаивался ее. Я часто наблюдал за ней и решил, что под видимой бесстрастностью в душе она глубоко завидовала Нилепте. Я открыл еще,

— и это открытие испугало меня, — что Зорайя также влюбилась в сэра Генри. Конечно, в этом я не был уверен. Нелегко прочесть что-либо в сердце холодной и надменной женщины, но я почуял кое-что, как охотник чует, в какую сторону подует ветер.

Прошло еще три месяца, и в это время мы достигли значительных успехов в языке Цу-венди.

Мы приобрели также любовь населения и придворных, завоевав себе репутацию учености. Сэр Генри показал им, как изготовить стекло, в котором они нуждались; с помощью старого альманаха, который был у нас с собой, мы предсказывали разные изменения погоды и неба, совершенно неизвестные туземным астрономам. Мы объясняли собравшимся около нас людям устройство паровой машины и много разных вещей, которые приводили их в удивление. За это мы удостоились больших почестей и были сделаны начальниками отряда телохранителей сестер-королев, причем нам было отведено постоянное помещение во дворце и дано было право голоса в вопросах национальной политики.

Как ни ясно было над нами небо, на горизонте собиралась большая туча. Конечно, никто не упоминал теперь об убитых бегемотах, но трудно было предположить, чтобы жрецы забыли наше святотатство. Наоборот, подавленная ненависть жрецов разгоралась сильнее, и то, что было начато из простой нетерпимости и изуверства, закончилось ненавистью, вытекавшей из зависти. В стране Цу-венди жрецы пользовались особенным почетом. Наш приезд, наши познания, наше оружие, наконец, все то, что мы объясняли и рассказывали народу, произвело глубокое впечатление на образованных людей в Милозисе и значительно понизило престиж жрецов. К большому их огорчению, нас очень полюбили здесь и очень доверяли. Это доверие сильно восстановило против нас всех жрецов.

Кроме того, Наста сумел вооружить против нас некоторых сановников, антагонизм которых готов был разгореться опасным пламенем. Наста много лет считался кандидатом на руку Нилепты, и хотя шансов у него было мало, но все же он не отчаивался.

С нашим появлением все изменилось. Нилепта перестала улыбаться ему, и он скоро отгадал причину. Обозленный и возмущенный, он обратил все свое внимание на Зорайю, но решил, что легче взобраться на отвесный склон горы, чем заслужить благосклонность мрачной красавицы.

Две-три ядовитые насмешки над его неверностью, и Зорайя окончательно отвернулась от него. Тогда Наста вспомнил о 30 000 диких, вооруженных мечами людей, которые, по его приказанию, готовы были пройти через северные горы и, без сомнения, с удовольствием украсят ворота Милозиса нашими головами. Но сначала он пожелал еще раз просить руки Нилепты перед всем двором, после торжественной ежегодной церемонии провозглашения законов, изданных королевами в течение года.

Нилента узнала это и отнеслась к известию довольно небрежно, но за ужином, накануне церемонии, дрожащим голосом сообщила нам об этом.

Сэр Генри закусил губу и, насколько мог, старался подавить свое волнение.

— Какой ответ будет угодно королеве дать великому Наста? — спросил я, шутя.

— Какой ответ? — возразила Нилепта, грациозно пожав прекрасными плечами. — О, Макумацан! — От заимствовала у старого зулуса наши имена. — Я сама не знаю, что делать бедной женщине, когда жених грозит мечом завоевать ее любовь! — Из-под своих длинных ресниц она бросила быстрый взгляд на Куртиса. Затем мы встали из-за стола и перешли в другую комнату.

— Квотермейн, одно слово! — оказал сэр Генри. — Послушайте! Я никогда не говорил об этом, но вы, наверное, догадались. Я люблю Нилепту. Что мне делать?

К счастью, я более или менее занимался раньше этим вопросом и был готов дать нужный ответ.

— Вы, Куртис, должны говорить с Нилептой сегодня ночью! — сказал я.

— Подойдите к ней и шепните, что просите ее прийти в полночь к статуе Радемеса в конце большого зала. Я буду сторожить. Теперь или никогда, Куртис!

Когда мы вошли в комнату, Нилепта сидела, сложив руки, с выражением печали на милом лице. Несколько в стороне от нее Зорайя и Гуд тихо разговаривали между собой.

Было поздно. Я знал, что скоро, согласно своей привычке, королевы уйдут к себе, а сэру Генри не удалось сказать Нилепте ни одного слова. Хотя мы часто видели царственных сестер, но они постоянно были вместе. Я ломал голову, придумывая, что бы сделать, как вдруг меня осенила блестящая мысль.

— Угодно ли будет королеве, — сказал я, низко склонившись перед Зорайей, — что-нибудь спеть нам? Наши сердца жаждут послушать твое пение! Спой нам, царица ночи! (Царицей ночи прозвал Зорайю народ).

— Мои песни, Макумацан, не облегчат сердца! — ответила Зорайя. — Но, если ты хочешь, я буду петь!

Она встала, подошла к столу, на котором лежал инструмент, вроде лютни, и взяла несколько аккордов. Вдруг, словно из горла птицы, полились звуки ее глубокого голоса, полные дикой нежности, страсти и печали, с таким тоскливым припевом, что кровь застыла в моих жилах. Серебристые ноты лились и таяли вдали, и снова нарастали и оживали, тоскуя мировой печалью, оплакивая потерянное счастье. Это было чудное пение, хотя мне некогда было слушать его. Я все-таки запомнил слова и перевел их, насколько можно перевести эту своеобразную песню.

Песня Зорайи

Припев

— Скорее, Куртис! — прошептал я, когда Зорайя начала второй куплет.

— Нилепта, — произнес сэр Генри (мои нервы были так возбуждены, что я слышал каждое слово), — я должен говорить с вами сегодня ночью. Не откажите мне, прошу вас!

— Как я могу говорить с тобой? — отвечала она, смотря на него. — Королевы не свободны, как обыкновенные люди! Я окружена, за мной наблюдают!

— Выслушай меня, Нилепта! В полночь я буду в большой зале, у статуи Радемеса, у меня есть пропуск! Макумацан и зулус будут сторожить. О, приди, моя королева, не откажи мне!

— Не знаю, — пробормотала она, — завтра…

Музыка кончилась, и Зорайя повернула голову.

— Я приду! — быстро сказала Нилепта. — Ради спасения жизни твоей, смотри, не обмани меня!

Глава 16

Была ночь. Глубокая тишина царила над городом. Тайком, словно злоумышленники, сэр Генри, Умслопогас и я пробирались ко входу в тронный зал. Часовой загородил нам дорогу. Я показал ему пропуск. Воин опустил копье и пропустил нас.

Так как мы числились начальниками королевских телохранителей, то имели свободное право входа и выхода. Благополучно достигли мы зала. В нем было пусто и тихо, и звук наших шагов разбудил эхо уснувших стен. Словно призраки умерших, скользили мы по огромному залу. Меня подавляла эта мертвящая тишина. Через высокие отверстия в стене светили лучи полного месяца и ложились причудливыми узорами на черный мрамор пола. Серебристый луч упал на статую спящего Радемеса и на склоненного над ним ангела, озарив прекрасные черты его мраморного лица. Мы остановились у статуи и стали ждать. Сэр Генри и я стояли вместе, Умслопогас в нескольких шагах от нас, в темноте, так что я мог различить только очертания его фигуры, опиравшейся на топор.

Мы ждали так долго, что я задремал и проснулся от звука, доносившегося откуда-то издалека, словно статуи, стоявшие вдоль стен, начали шептаться между собою. Это был легкий шелест женской одежды, который все приближался. Мы могли видеть человеческую фигуру, крадущуюся в лучах месяца, слышали мягким стук сандалий. Черный силуэт зулуса поднял руки кверху, в знак приветствия, и вот Нилепта стояла перед нами.

Как прекрасна она была, озаренная лучами месяца! Рука ее была прижата к сердцу, и белая грудь тяжело дышала. На голове ее был наброшен вышитый шарф, скрывавший ее прелестное лицо. Как известно, красота становится еще обаятельнее, если она наполовину скрыта! Она стояла в нерешимости, кроткая и тихая, и скорее походила на ангела, чем на живую, любящую женщину! Мы низко склонились перед ней.

— Я пришла, — прошептала она, — но это большой риск! Вы знаете, как меня стерегут! Жрецы следят за мной, Зорайя следит за мной своими большими глазами. Даже моя стража шпионит за мной. Наста также сторожит меня! Пусть его сторожит, пусть! — она топнула ногой. — Пусть его! Я — женщина и сумею провести его. Да, я — королева и могу отомстить за себя! Пусть следит! Вместо того, чтобы отдать ему мою руку, я возьму его голову! — она закончила свою речь легким рыданием, потом очаровательно улыбнулась нам и засмеялась.

— Ты велел мне прийти сюда, мой лорд Инкубу (Куртис научил ее называть его так). Вероятно, у тебя какое-нибудь государственное дело, я знаю, у тебя в голове великие идеи и планы для блага моего народа. Как королева, я должна была прийти к тебе, хотя боюсь темноты! — Она снова засмеялась и бросила кокетливый взгляд на сэра Генри.

Я подумал, что государственное дело неудобно слушать непосвященным и хотел отойти подальше, но Нилепта не позволила мне далеко уйти, боясь неожиданности, так что я невольно слышал каждое слово.

— Нилепта! — сказал сэр Генри. — Вы знаете, о чем я хотел говорить с вами здесь! Нилепта, не время шутить. Выслушайте меня. Я люблю вас!

Когда он произнес эти слова, я видел, как изменилось ее лицо. Кокетство исчезло с него, и любовь озарила его новым светом и сделала похожим на лицо мраморного ангела. Я невольно подумал, что, быть может, пророческий инстинкт Радемеса внушил ему сделать черты ангела сходными с лицом его преемницы, королевы Нилепты! Вероятно, сэр Генри также подметил это сходство и был поражен им, потому что, взглянув на лицо Нилепты, он перевел взгляд на озаренную лунным светом статую.

— Ты говоришь, что любишь меня! — сказала тихо Нилепта. — Твой голос звучит правдой, но как я могу знать, — что ты говоришь правду? Хотя я — ничто в глазах лорда, — продолжала она с гордым смирением, приседая перед ним, — лорд происходит от чудесного народа, перед которым мой народ — глупые дети, а я его глупая королева! Но если я начну биться, то сотни тысяч копий сверкнут за мной, как звезды на небе! Хотя в глазах лорда моя красота не особенно велика, — она подняла свой вышитый шарф и снова присела, — но среди моего народа меня считают красивой, и много знатных лордов ссорились из-за меня! Они гонялись за мной, как голодные волки за оленем… Пусть лорд Инкубу простит, если я надоедаю ему, но ему угодно было сказать, что он любит меня, Нилепту, королеву Цу-венди! На это я скажу ему, что хотя моя любовь и моя рука не имеют большой ценности в глазах лорда Инкубу, но их не так-то легко получить! О, как я могу знать, что ты действительно любишь меня? — воскликнула она вдруг зазвеневшим голосом. — Как я могу знать, что не надоем тебе, и ты не уедешь домой, оставив меня в отчаянии? Кто скажет мне, что ты не любишь другую прекрасную, неизвестную мне женщину, на которую теперь также льет свои лучи серебристый месяц? Скажи мне, как я могу узнать это? — она сжала свои руки, протянула их вперед и вопросительно смотрела в лицо сэра Генри.

— Нилепта! — заговорил сэр Генри. — Я сказал тебе, что люблю тебя! Как могу я сказать, насколько сильна любовь моя к тебе? Разве любовь можно измерить? Я не уверяю тебя, что никогда не любил других женщин, но говорю, что люблю тебя всем моим существом, всей моей силой. Я люблю тебя теперь и буду любить до самой смерти, думаю, и после смерти, и всегда. Твои голос — лучшая музыка для моих ушей, твое прикосновение — вода для жаждущей страны! Когда а вижу тебя — мир кажется мне прекрасным, когда тебя нет, то свет меркнет для меня! О, Нилепта, я никогда не покину тебя! Для тебя, дорогая моя, я забуду мою родину, мой народ, отчий дом, я отказываюсь от всего! Около тебя хочу я жить, Нилепта, около тебя и умереть! — он замолчал и серьезно смотрел на нее. Нилепта поникла головой, как лилия, и молчала. — Посмотри! — продолжал сэр Генри, указывая на статую, озаренную лучами месяца, — ты видишь эту женщину с ангельским лицом? Ее рука покоится на челе спящего человека, и от этого прикосновения душа его загорается, как фитиль лампы от огня. Так и мы с тобой, Нилепта! Ты разбудила мою душу и зажгла ее, Нилепта, и теперь эта душа принадлежит тебе, одной тебе! Мне нечего больше говорить. Моя жизнь в твоих руках! — он оперся на пьедестал статуи, очень бледный, с горящими глазами, но гордый и красивый.

Нилепта медленно подняла голову и устремила свои чудесные глаза, в которых светилась страсть, на его лицо, словно хотела все прочитать в его сердце.

— Я, слабая женщина, я верю тебе! — заговорила она, сначала медленно, потом быстрее, серебристым голосом. — Страшный будет день для тебя и для меня, когда судьба покажет мне, что поверила лживому человеку! Теперь выслушай меня, человек, приехавший издалека, чтобы украсть мое сердце и сделать меня своей собственностью! Вот тебе моя рука! Мои губы, которые никогда не целовали мужчину, коснутся твоего лба. Клянусь тебе моей рукой, этим первым поцелуем, благоденствием моего народа, моим троном, именем моей династии, священным камнем и вечным величием солнца, — клянусь, что для тебя одного буду жить и с тобой хочу умереть. Клянусь, что буду любить тебя, тебя одного до самой смерти! Твои слова будут законом для меня, твоя воля — моей волей, твое дело — моим делом! О, мой господин! Ты видишь, как смиренна моя любовь! Я, королева, преклоняю колено перед тобой, к твоим ногам я приношу дань моей любви, мою веру в тебя, мое уважение!

Страстное, любящее создание бросилось на колени перед своим возлюбленным, на холодный мрамор пола. Я не знаю, что случилось дальше, потому что не слушал более, а отошел к старому зулусу и оставил их вдвоем.

Я нашел старого воина в углу. Он опирался на свой топор и наблюдал всю сцену с мрачной улыбкой.

— Ах, Макумацан! — сказал он. — Я становлюсь старым, но не думаю, чтобы кто-нибудь научился понимать вас, белых людей! Посмотри на них! Прекрасная пара голубей. Но зачем это все? Ему нужна жена, ей нужен муж, почему он не хочет заплатить выкуп за нее и покончить дело? Было бы меньше хлопот, и мы бы отлично спали теперь. Они все говорят, говорят и целуются, целуются, целуются, словно безумные!

Через три четверти часа «пара голубков» присоединилась к нам. Куртис выглядел совсем блаженным, а Нилепта удивительно спокойной. Грациозным жестом она взяла мою руку и сказала, что я лучший друг ее «господина» и дороже всех для нее. Потом она взяла топор Умслопогаса и с любопытством разглядывала его, заметив, что он может быть очень полезен, защищая ее.

Потом она кокетливо кивнула нам головой и, бросив нежный взгляд на сэра Генри, скользнула в темноту и исчезла, как прекрасное виденье.

Благополучно, без всяких приключений, добрались мы до своих комнат. Куртис спросил меня шутливо, что я думаю обо всем этом.

— Удивляюсь, — ответил я, — каким образом некоторые люди находят прекрасных королев и влюбляются в них в то время, как другие вовсе не находят никого, или еще хуже! Думаю также, сколько человеческих жизней погибнет ценой сегодняшней ночи!

Это было гадко с моей стороны, я знаю, к сожалению, не все чувства замерли во мне с годами, и я не мог подавить в себе зависти к моему старому другу. Суета, дети мои, суета сует!

На следующее утро Гуду рассказали о счастливом происшествии, и он весь засиял улыбками. Начиная со рта, эта улыбка расползлась по всему его лицу до стеклышка в глазу. Дело в том, что Гуд сильно обрадовался известию, но из своих личных интересов. Он обожал Зорайю также глубоко, как сэр Генри Нилепту. Но мне казалось, что клеопатроподобной королеве Куртис нравился более, чем Гуд. Все-таки Гуду было очень приятно узнать, что его невольный соперник совершенно увлечен в другую сторону. В это утро мы опять стояли в тронном зале. Я невольно улыбнулся, сравнивая наш визит с последним посещением, и думал, что, если бы стены могли говорить, сколько странных вещей могли бы рассказать они! Женщины — удивительные актрисы! Высоко на своем золотом троне в белоснежном царском одеянии, сидела прекрасная Нилепта. Когда сэр Генри вошел в зал, несколько запоздав, одетый в форму начальника королевской стражи, и смиренно поклонился ей, она ответила ему небрежным кивком головы и отвернулась. Двор был в полном составе. Не только церемония провозглашения законов привлекла такую массу сановных людей, но, главное, слух, что Наста будет публично просить руки королевы. Зал был переполнен. Тут были жрецы с Эгоном во главе, который смотрел на нас злыми глазами, большое число знатных людей с бриллиантовыми украшениями на одежде, и среди них Наста, задумчиво поглаживавший свою черную бороду.

Это было блестящее зрелище! Когда офицер читал вслух новый закон, по знаку, поданному королевами, громко звучали трубы, и королевская стража отдавала салют, звеня копьями по полу. Вся процедура тянулась долго, наконец, окончилась. Последний закон гласил «некоторые знатные чужестранцы» и т. д. и жаловал их чинами «сановников» страны, вместе с военными почестями и огромными правами и преимуществами, дарованными нам королевами. Когда этот закон был прочитан, снова загремели трубы, копья зазвенели о мраморный пол, и я видел, что некоторые сановники отвернулись и начали шептаться, а Наста стиснул зубы. Им, очевидно, не нравились милости, оказанные нам, которые, собственно говоря, сыпались на нас неожиданно и были не совсем естественны.

После короткой паузы Наста выступил вперед и смиренно, хотя глаза его вовсе не выражали смирения, просил руки королевы Нилепты. Нилепта повернулась к нему, несколько побледнев, грациозно поклонилась и только что хотела ответить ему, как великий жрец Эгон выступил вперед и красноречиво указал на массу выгод, связанных с этим предполагаемым браком. Этот брак укрепит королевство, — говорил Эгон, — потому что владения Насты, в которых он был настоящим королем, по отношению к Цу-венди, представляли собой то же, что Шотландия по отношению к Англии. Как приятно исполнить желание горцев, быть популярной королевой среди солдат, так как Наста был заслуженным генералом! Как прочно утвердится династия на троне и призовет на себя благословение солнца в лице его смиренного служителя Эгона!

Некоторые яз аргументов жреца были, несомненно, справедливы, и с точки зрения политики многое говорило за этот брак. Но, к несчастью, трудно вести политическую игру с молодыми и красивыми королевами, даже если они и были только хорошенькими костяными шахматами в руках жрецов! Лицо Нилепты, пока Эгон говорил свою речь, было достойно изучения. Она улыбалась, но под этой улыбкой чувствовалась каменная холодность, и глаза ее горели зловещим огоньком.

Наконец, он замолчал, Нилепта приготовилась отвечать, как вдруг Зорайя наклонилась к ней и достаточно громко сказала ей:

— Подумай хорошенько, сестра, прежде чем ответить; мне кажется, прочность нашего трона зависит от твоих слов!

Нилепта молчала. Зорайя пожала плечами и, улыбаясь, откинулась назад.

— Поистине, большая честь выпала на мою долю, — произнесла Нилепта, — мне не только предлагают замужество, но Эгон был так добр, что обещал благословение солнца на мой брак! Может быть, в другое время я и согласилась бы… Наста, благодарю тебя! Я буду помнить о твоих словах, но теперь я не помышляю о замужестве, как о кубке с вином, вкус которого никто не знает, пока не испробует. Еще раз благодарю тебя. Наста!

Она сделала движение, словно хотела встать.

Лицо Наста побледнело от ярости, так как он понял, что слова королевы были окончательным отказом.

— Благодарю тебя, королева, за твои милостивые слова! — произнес он, с трудом сдерживаясь. — Мое сердце будет свято хранить их! Теперь я обращаюсь с другой просьбой, — позволь мне оставить королевство и отправиться к себе, в мою бедную страну, на север, до тех пор, пока королева не скажет мне — да или нет! Может быть, — прибавил он с насмешкой, — королеве угодно будет навестить меня и привести с собой этих иностранцев! — он кивнул на нас. — Правда, наша страна бедна и груба, но наши горцы — отважная раса! Тридцать тысяч людей, вооруженных мечами, явятся привествовать королеву!

Эти вызывающие слова Насты были встречены полным молчанием. Нилепта вспыхнула.

— О, я наверное приеду, Наста, и со мной иностранные лорды! — гордо ответила она. — И для каждого из твоих горцев, которые зовут тебя князем, я — законная королева! Тогда увидим, кто из нас сильнее! Пока прощай!

Зазвучали трубы. Королевы встали, и собрание разошлось в смущении. Я шел домой с тяжелым сердцем.

Несколько недель прошли спокойно. Куртис и Нилепта встречались редко и принимали все предосторожности, чтобы скрыть свою любовь. Но, несмотря на это, молва уже началась и жужжала повсюду, как муха, попавшая к темную комнату.

Глава 17

Маленькое облачко на нашем горизонте превратилось в тяжелую мрачную тучу, — Зорайя любила сэра Генри! Я знал, что буря приближается, бедный сэр Генри также понимал это. Любовь прекрасной и высокопоставленной женщины не такая вещь, которую легко скрыть, а в положении сэра Генри она была тяжелым бременем.

Начать с того, что Нилепта, несмотря на всю обаятельность, имела довольно ревнивый характер и была способна излить свое негодование на голову своего возлюбленного. Наконец, вся эта таинственность отношений к Нилепте, усиленные предосторожности надоели сэру Генри и побудили его положить конец фальшивому положению дел и сказать Зорайе, конечно, частным образом, что он будет супругом ее сестры. Счастье сэра Генри было отравлено сознанием, что Гуд честно и глубоко привязался к прекрасной, но зловещей королеве. В самом деле, наш Бугван исхудал и походил на тень прежнего толстого капитана, его лицо так вытянулось, что стеклышко едва держалось к глазу. Зорайя небрежно кокетничала с ним, ободряла его, держала при себе, несомненно, видя в нем только жертву своей красоты. Я пытался предостеречь его, насколько возможно деликатнее, но он убежал от меня и не хотел слушать. Бедный Гуд был просто смешон в своей любви и проделывал всевозможные глупости, надеясь завоевать благосклонность Зорайи. Однажды он написал, — конечно, с помощью наших почтенных наставников, — длинные любовные стихи, припев которых: «Я хочу целовать тебя, я хочу целовать тебя!» повторялся беспрестанно. Среди народа Цу-венди существует обычай, в силу которого молодые люди поют ночью дамам серенады! Серенады могут быть в шутливом тоне, но даже женщины высшего сословия не обижаются на это и принимают так же, как английские девушки любезный комплимент. Гуд решил спеть серенаду Зорайе, комнаты которой находились как раз напротив наших, в отдаленном конце узкого двора, разделявшего дворец на две половины. Вооружившись чем-то вроде лютни, на которой он играл благодаря умению играть на гитаре, он дождался ночи — самый подходящий час для кошачьих концертов и любовных серенад, — и отправился под окна Зорайи. Я только что начал засыпать, но скоро проснулся.

— у Гуда ужаснейший голос и ни малейшего понятия о пении, — и побежал к окну узнать, в чем дело. Озаренный лучами месяца, стоял Гуд с огромным страусовым пером на шляпе, в развевающемся шелковом плаще, и пел свои ужасные стихи с потрясающим аккомпанементом. Из помещений прислужниц Зорайи донеслось хихиканье, но в комнатах Зорайи, — я искренне пожалел бы ее, если бы ей пришлось выслушать эту серенаду, — царила тишина. Ужасное пение продолжалось без конца. Наконец, мы, — я и сэр Генри, которого я позвал любоваться зрелищем, — не могли выносить более. Я высунул голову в окно и крикнул:

— Ради неба, Гуд, оставьте, поцелуйте ее и дайте нам спать!

Мои слова подействовали, и серенада прекратилась.

Это был единственный смехотворный инцидент в нашей трагедии! Юмор — весьма ценная принадлежность жизни и действует очень благотворно на человека в тяжелые минуты его жизни!

Чем дальше старался держаться сэр Генри, тем благосклоннее относилась к нему Зорайя. По какой-то странной случайности, она не знала о настоящем положении дел, и я со страхом ожидал момента ее пробуждения. Зорайя была опасная женщина, с ней шутить было нельзя. Наконец этот ужасный момент настал. В один прекрасный день Гуд уехал на охоту, а я и сэр Генри сидели и беседовали, как вдруг появился слуга с запиской, которую мы с трудом разобрали. Записка гласила, что королева Зорайя требует к себе лорда Инкубу, которого податель записки проведет в ее апартаменты.

— Честное слово, это ужасно! — простонал сэр Генри. — Не можете ли вы пойти вместо меня, старый дружище?

— Нет, не могу! — ответил я. — Я с большим удовольствием пойду навстречу раненому слону. Позаботьтесь сами о своих делах, мой милый! Любите кататься, любите и саночки возить! Я не хотел бы быть на вашем месте за целое королевство!

— Это напоминает мне школьное время, когда я шел ложиться под розгу, а мальчики утешали меня! — произнес сэр Генри мрачно. — Желал бы я знать, какое право имеет королева требовать меня к себе? Мне не хочется идти!

— Но вы должны идти! Вы — королевский офицер и обязаны повиноваться ей! Она отлично знает это. Потом, все это скоро объяснится!

— Вот это вы должны были мне сказать прежде всего! Надеюсь, что она не зарежет меня. Я уверен, что она способна на все!

Он ушел нехотя и весьма недовольный.

Я сидел и ждал. Он вернулся через 45 минут и выглядел очень печально.

— Дайте мне выпить чего-нибудь! — сказал он мне хриплым голосом.

Я налил ему вина и спросил, в чем дело.

— В чем дело? Я отправился прямо в комнаты Зорайи. Чудесные комнаты! Она сидела одна, на шелковом ложе, играя на своей лютне. Я остановился перед ней и стоял долго, пока она обратила на меня внимание, так как продолжала играть и напевать. Как хорошо она поет! Наконец, она взглянула на меня и улыбнулась.

— Ты пришел? — произнесла она. — Я думала, что ты хлопочешь по делам Нилепты. У тебя всегда какие-то дела с ней, и я не сомневаюсь, что ты — верный и честный слуга!

Я поклонился и сказал, что явился по приказанию королевы.

— Да, я хотела поболтать с тобой. Садись! Мне надоедает смотреть вверх, — ты так высок!

Она указала мне место подле себя и села так, чтобы видеть мое лицо.

— Мне не годится сидеть рядом с королевой! — сказал я.

— Я сказала — садись! — был ее ответ. Я сел, и она принялась смотреть на меня своими темными глазами, Зорайя сидела неподвижно, тихо роняя слова, и все время смотрела на меня. Она походила на белый, прекрасный цветок! Черные волосы оттеняли ее бледное, красивое лицо! Наконец, не знаю отчего, от ее ли взгляда, или от благоухания ее волос, я чувствовал себя точно под гипнозом. Голова у меня начала кружиться.

Вдруг она встала.

— Инкубу, — произнесла она, — любишь ли ты власть?

Я отвечал, что люблю богатство, потому что оно делает человека сильным.

— У тебя будет богатство! Инкубу, любишь ли ты красоту?

На это я возразил, что люблю прекрасные статуи, прекрасные здания, картины! Она нахмурилась и замолчала. Нервы мои были так возбуждены, что я дрожал, как лист. Я чувствовал, что должно случиться нечто ужасное, и был беспомощен!

— Инкубу! — произнесла она. — Хочешь ли ты быть королем? Выслушай меня. Хочешь ли ты быть королем? Чужестранец! Я хочу сделать тебя королем Цу-венди и супругом королевы Зорайи! Слушай! Никогда, ни одному мужчине не открывала я моего сердца, а тебе, иностранцу, говорю это без стыда и готова все отдать тебе и знаю, что тебе трудно самому говорить об этом! У твоих ног лежит корона, мой Инкубу, и женщина, которую многие желали бы назвать своей! Отвечай мне, избранник мой! Пусть слова твои ласкают мои слух!

— О, Зорайя! — сказал я. — Не говори так, прошу тебя! Это невозможно! Я обручился с твоей сестрой Нилептой, Зорайя, и люблю ее, ее одну!

Пока я говорил, Зорайя закрыла лицо руками. Когда она отняла руки от лица, я отскочил назад. Это лицо было бело, как мел, а глаза ее метали молнии. Она встала и, что ужаснее всего, казалась почти спокойной на вид. Один раз она взглянула на кинжал, лежавший на столе, словно собиралась убить меня, но не тронула его. Одно только слово вырвалось у нее.

— Уходи!

Я ушел, довольный, что дешево отделался. Дайте мне еще вина, вино — хороший товарищ! И окажите, что мне делать?

Я покачал головой. Дело было серьезно.

— Нужно сказать обо всем Нилепте, — сказал я. — И я лучше вас расскажу все ей. Она может заподозрить вас! Кто из нас будет стоять на страже сегодня ночью?

— Гуд!

— Отлично! Тем менее шансов, что Нилепта узнает что-либо! Не глядите так удивленно! Я думаю, что Гуду надо сказать о случившемся!

— Не знаю! — сказал сэр Генри. — Это оскорбит его чувства. Бедняга! Он глубоко увлечен Зорайей!

— Это правда! Пожалуй, пока не будем говорить ему! Он скоро узнает всю правду. Теперь вспомните мои слова. Зорайя соединится с Настой, и у нас будет такая война, какой давно не было здесь! Посмотрите, — я указал сэру Генри на двух придворных вестников, которые вышли из комнат Зорайи. — Идите за мной! — Я побежал по лестнице на верхнюю башню, взяв с собой зрительную трубу, и стал смотреть через стену дворца. Я увидел одного вестника, направлявшегося к храму, очевидно, с приказанием Зорайи к жрецу Эгону, другой сел на коня и поскакал к северу.

— Зорайя — умная женщина! — сказал я. — Она сразу начала действовать. Вы оскорбили ее, мой милый, и человеческая кровь польется рекой, пока это оскорбление не смоется! Ну, я иду к Нилепте! Останьтесь здесь, мой друг, и успокойте свои нервы! Нам они будут нужны, уверяю вас, не даром же я 50 лет наблюдал человеческую природу!

Я пошел и получил аудиенцию у королевы.

Она поджидала Куртиса и не особенно обрадовалась, увидев меня.

— Что-нибудь случилось с Инкубу, Макумацан? Он болен?

Я ответил, что он здоров и, немедля, рассказал ей всю историю от начала до конца. О, в какую ярость пришла она! Надо было только видеть ее!

— Как смеешь ты рассказывать мне сказки? — вскричала она. — Это ложь. Я не верю, что мой Инкубу высказывал любовь к Зорайе, моей сестре!

— Прости, королева, — ответил я, — я сказал, что Зорайя любит лорда Инкубу!

— Не шути словами! Разве это не одно и то же? Один отдает свою любовь, другой берет! Зорайя! Я ненавижу ее, хотя она — королева и моя сестра! Она не упала бы так низко, если бы он не показал ей путь! Правду говорит поэт: человек подобен змее, прикосновение к нему — ядовито!

— Замечание твое, королева, прекрасно, но ты неверно истолковала поэта! Нилепта, — продолжал я, — ты знаешь, что говоришь вздор, а у нас нет времени для глупостей!

— Как ты смеешь? — прервала она, топнув ногой. — Разве мой фальшивый Инкубу прислал тебя, чтобы ты нанес мне оскорбление? Кто ты, чужестранец, что осмеливаешься так говорить со мной, с королевой? Как ты осмелился?

— Да, я осмелился. Выслушай меня, Нилепта. За эти минуты ненужного гнева ты можешь заплатить короной и нашей жизнью! Посол Зорайи поскакал к северу призвать к оружию горцев! Через три дня Наста явится сюда, как лев за добычей, рев которого разнесется по всему северу. У «Царицы ночи» нежный голос, и она не напрасно пела свои песни. Ее знамя поднимется над рядами войск, а воины понесутся, как пыль под ветром, и повторят ее победный клич. В каждом городе жрецы восстанут против чужестранцев и возбудят народ! Я все сказал, королева!

Нилепта была теперь почти спокойна, ее ревнивый гнев прошел. Она снова была любящей женщиной-королевой, с умом и с сильной волей, думающей о своем народе.

Превращение было внезапное, но полное.

— Твои слова справедливы, Макумацан, прости мне мое безумие! О, какой королевой была бы я, если бы не имела сердца! Не иметь сердца — значит победить все и всех! Страсть подобна молнии, она прекрасна и превращает землю в небесный рай, но она ослепляет!

— Ты думаешь, что моя сестра Зорайя начнет войну против меня? Пусть! У меня есть друзья и защитники! Их много, и с криком «Нилепта» они пойдут за мной, когда начнется война, когда огни заблестят на утесах гор! Я разобью ее силы и уничтожу войско. Вечная ночь будет уделом Зорайи! Дай мне этот пергамент и чернила. Так. Теперь пошли мне офицера из той комбаты! Это — верный человек!

Я сделал, что мне было приказано. Вошел человек, ветеран, по имени Кара, и низко склонился перед королевой.

— Возьми этот пергамент! — сказала Нилепта. — Это полномочие! Встань на страже у комнат моей сестры Зорайи, королевы Цу-венди, не впускай никого выходить оттуда и входить туда! Или ты заплатишь жизнью своей за это!

Человек был, очевидно, удивлен.

— Приказание королевы будет исполнено! — сказал он и ушел. Нилепта послала за сэром Генри, который явился, очень опечаленный и расстроенный. Я думал, что между ними последует вспышка, но женщины удивительный народ! Нилепта не упомянула ни слова о Зорайе, дружески кивнула ему головой и сказала, что послала за ним, чтобы посоветоваться о важном деле.

В то же время в ее взгляде на него, в ее обращении было что-то, что заставило меня думать, что Нилепта не забыла своего гнева, но отложила его до удобного случая.

Скоро вернулся офицер и доложил, что Зорайя ушла. Птичка улетела в храм. Среди Цу-венди существовал обычай, чтобы знатные дамы — проводили ночи в храме, перед алтарем, размышляя и обдумывал свои дела. Мы значительно посмотрели друг на друга.

Удар нанесен был слишком скоро.

Затем мы принялись за дело. Сейчас же собрались начальники и генералы, которым даны были нужные инструкции. То же самое было сказано сановникам, державшим сторону Нилепты. Несколько приказаний было разослано в отдаленные города, и двадцать послов поспешно отправились к различным начальникам отдельных кланов с письмами. Разведчики были разосланы повсюду.

Весь день и вечер мы работали сообща, с помощью доверенных писцов, и Нилепта выказала много ума и энергии, которые удивили меня.

Было восемь часов, мы вернулись к себе.

Здесь мы узнали от Альфонса, который был очень огорчен нашим поздним возвращением, так как приготовленный им обед перепрел, что Гуд вернулся с охоты и отправился на свой пост. Страже и часовым отданы были все нужные приказания, и так как неминуемой опасности не предвиделось, то мы мельком сказали Гуду о происшедшем и, закусив немного, вернулись к прерванной работе. Куртис сказал старому зулусу, чтобы он находился где-нибудь по соседству с комнатами Нилепты. Умслопогас хорошо знал дворец, так как, по приказу королевы, ему дозволено было входить и выходить из дворца, когда ему хотелось. Этим позволением королевы он часто пользовался и бродил ночью, целыми часами, по залам дворца. Зулус, не возразив ни слова, взял свой топор и ушел, а мы легли спать.

Я заснул, как вдруг проснулся от какого-то странного ощущения, чувствуя, что в комнате кто-то был и смотрел на меня. Каково же было мое удивление, когда, при свете зари, я увидел мрачную фигуру Умслопогаса, стоявшего у моего ложа.

— Давно ли ты здесь? — спросил я резко, потому что не очень приятно просыпаться таким образом.

— Может быть, около получаса, Макумацан. Мне надо сказать тебе!

— Говори!

— Когда мне велели ночью сторожить комнаты белой королевы, я спрятался за столб во второй комнате, около спальной. Бугван (Гуд) был в первой комнате, а около занавески стоял часовой. Я прокрался туда, и меня никто не виде.). Прождал я много часов, как вдруг увидал темную фигуру, тихо двигавшуюся ко мне. Это была женщина и в руке держала кинжал. За женщиной крался другой человек, которого она не заметила. Это был Бугван. Он снял башмаки и шел по ее следам. Женщина прошла мимо меня, и я видел ее лицо.

— Кто же это был? — спросил я.

— Лицо принадлежало царице ночи! — Справедливое название — настоящая царица ночи! Я ждал. Бугван также прошел мимо меня! Я последовал за ним. Мы шли тихо, беззвучно, друг за другом, сначала женщина, потом Бугван, потом я. Женщина не видела Бугвана, а Бугван не видел меня. Наконец, царица ночи остановилась у занавеса, возле спальной комнаты белой королевы, вошла туда. За ней Бугван и я. В дальнем конце комнаты тихо и крепко спала белая королева. Я слышал ее дыхание и видел белую, как снег, руку, лежавшую около головы. Царица ночи подняла свой нож и подкралась к постели. Ей не пришло в голову обернуться назад. Но Бугван дотронулся до ее руки, она вдруг повернулась, и я видел, как блеснул нож. Хорошо, что Бугван надел железную рубашку, а то бы был убит. Когда Бугван разглядел женщину, он молча отскочил назад. Она также была удивлена и не сказала ни слова, но вдруг приложила палец к губам и вышла из спальной вместе с Бугваном. Она прошла так близко, что ее платье коснулось меня, и мне хотелось убить ее. В первой комнате она что-то говорила Бугвану шепотом, сжав руки, я не знаю, что.

— Потом они прошли во вторую комнату и все говорили. Мне показалось, что он хотел позвать стражу, но она остановила его и глядела на него своими большими глазами, и он был околдован ее красотой. Потом она протянула руку, и он поцеловал ее, а я собирался схватить ее, заметив, что Бугван ослабел, как женщина, и не знает, где добро и зло, как вдруг она ушла!

— Ушла? — вскричал я.

— Да, ушла, а Бугван стоял у стены, как сонный человек, а потом ушел. Я подождал немного и пошел сюда!

— Уверен ли ты, Умслопогас, что не видел это все во сне сегодня ночью?

В ответ он поднял левую руку и показал мне кинжал из тончайшей стали.

— Если я спал, Макумацан, то сон оставил мне этот нож. Он сломался о железную рубашку Бугвана, и я подобрал его в спальне белой королевы!

Глава 18

Я велел Умслопогасу подождать, кое-как оделся и пошел с ним в комнату сэра Генри, где зулус от слова до слева повторил свою историю. Как исказилось лицо сэра Генри, когда он слушал.

— Святые небеса! — воскликнул он. — Я спал, а Нилепту едва не убили — и все из-за меня! Зорайя — опасный враг! Лучше бы было, если бы Умслопогас убил ее на месте!

— Да, да! — произнес зулус, — не бойся. Я еще убью ее. Я ждал удобной минуты!

Я ничего не сказал, но невольно подумал о том, сколько было бы спасено человеческих жизней, если бы Зорайю постигла судьба, которую она готовила своей сестре! Дальнейшее показало, что я был прав.

Умслопогас ушел завтракать, а я и сэр Генри начали толковать. Он был очень раздражен против Гуда, которому, по его мнению, нельзя больше доверять, так как он выпустил из рук Зорайю, вместо того, чтобы отдать ее в руки правосудия. Он говорил, отзываясь о Гуде очень резко.

Я молчал, думая про себя, что мы умеем жестоко осуждать слабости других и с нежностью относимся к своим собственным.

— Действительно, старый друг, — сказал я ему, — слушая вас, трудно подумать, что вчера вы имели разговор с этой дамой, которую осуждаете, и сами находили почти невозможным устоять против ее очарования, несмотря на то, что любите и любимы прекраснейшей и нежнейшей женщиной в целом мире! Предположите, что Нилепта пыталась бы убить Зорайю, и вы поймали ее, и она просила бы вас не выдавать ее. Могли бы вы, с легким сердцем, вести ее на публичный позор, предать на сожжение? Посмотрите на дело глазами Гуда, прежде чем называть старого друга подлецом!

Сэр Генри выслушал мои слова и откровенно сознался, что был жесток к Гуду. Прекрасная черта в характере Куртиса, — он всегда готов сознаться, если был несправедлив!

Хотя я защищал Гуда, но все же отлично понимал все дело и знал, что он попал в весьма неприятное и неловкое положение! Была дикая, безумная попытка убийства, и он выпустил из рук убийцу, позволив ей обезоружить себя. Он легко мог сделаться ее орудием, а что могло быть ужаснее этого? Но конец должен быть один: Гуд оказал ей услугу, она, конечно, отвернулась от него, и он вернется снова завоевывать потерянное самоуважение! Пока я обдумывал все это, я услыхал крик во дворе, различил голоса Умслопогаса и Альфонса. Один яростно ругался, другой вопил. Я побежал туда и увидал смешное зрелище. Маленький француз бегал но двору, а за ним, как охотничья собака, гонялся зулус… Когда я подошел к ним, Умслопогас успел поймать Альфонса, поднял его за ноги и пронес несколько шагов, прямо к густому цветущему кустарнику, покрытому шипами, цветы которого несколько походили на гардению. Несмотря на крики и вопли француза, зулус спокойно бросил его в кустарник, так что на виду остались только икры да пятки ног. Довольный своим поступком, зулус сложил руки и стоял, мрачно созерцая лягания Альфонса и слушая его вопли.

— Что ты делаешь? — оказал я, — Ты хочешь убить его? Тащи его сейчас же из кустарника!

Зулус повиновался, схватив несчастного Альфонса за лодыжки ног так сильно, что я боялся, не вывихнул ли он их, и одним толчком освободил его из чащи кустарника. Смешно было смотреть на Альфонса! Все платье его было усеяно колючками, он был до крови исцарапан шипами, лежал на траве, вопил и катался по ней. Наконец он встал, проклиная Умслопогаса, клялся геройской кровью своего деда, что отравит его и отомстит за себя. Потом я узнал суть дела. Обыкновенно Альфонс готовил похлебку Умслопогасу, которую он съедал вместо завтрака в углу двора. Эта похлебка, по обычаю родины зулуса, готовилась из тыквы, и он хлебал ее деревянной ложкой. Но Умслопогас, как все зулусы, не выносил рыбы, считая ее водяной змеей. Альфонс, подвижный и любивший проказы и шутки, как обезьяна, отличный повар, решил заставить его есть рыбу. Он накрошил мелко рыбы и смешал ее с похлебкой зулуса, который и съел ее всю, не заметив рыбы. К несчастью, Альфонс не сумел сдержать своей радости и принялся скакать и прыгать вокруг дикаря, пока Умслопогас не заподозрил нечто и после внимательного исследования остатков похлебки открыл «новую проказу буйволицы» и рассчитался с французом по-своему.

Хорошо, что Альфонс не сломал себе шею при своем падении в кустарник! Я удивлялся, что он позволил себе новую шутку, хотя знал по опыту, что «черный господин» не любит шутить.

Инцидент сам по себе был неважен, но я рассказываю его потому, что он повлек за собой весьма серьезные последствия.

Вытерев кровь и помывшись, Альфонс ушел, проклиная Умслопогаса, чтобы опомниться и вернуть обычное веселое расположение духа. Когда он ушел, я прочитал зулусу целую нотацию и сказал, что мне стыдно за него.

— Ах, Макумацан, — возразил он, — ты не должен сердиться на меня, потому что здесь мне не место! Я соскучился до смерти, соскучился пить, есть, спать и слушать про любовь! Я не люблю эту жизнь в каменных дамах, которая отнимает силу у человека и превращает его кровь в воду, а тело в жир. Я не люблю белые одежды изнеженных женщин, звуки труб и ястребиные охоты!

— Когда мы дрались с Мазаями в краале, тогда стоило жить, а здесь не с кем и драться. Я начинаю думать, что умру от скуки и не подниму больше мой Инкози-каас!

Он взял топор и долго и печально смотрел на него.

— Ты жалуешься? — оказал я. — Ты хочешь крови? Дятлу нужно дерево, чтобы долбить! В твои годы, стыдись, Умслопогас! Стыдись!

— Макумацан, я не жалею крови и это лучше и честнее вашего! Лучше убить человека в честном бою, чем высосать его кровь в купле, продаже и ростовщичестве, по обычаю белых людей! Много людей я убил в бою, и никому не побоюсь взглянуть в лицо, многие из этих людей были друзьями, с которыми я охотно покурил бы трубку. Ты — другое дело. У тебя своя дорога, у меня — своя! Каждый идет к своему народу, в свое родное место! Дикий бык хочет умереть в лесистой стране, так и я, Макумацан! Я груб и знаю это, и когда кровь моя разгорячится, я не помню, что делаю! Но когда настает ночь, ты, наверное, пожалел бы меня! Мрак охватывает меня, и я тоскую! В сердце своем ты любишь меня, Макумацан, отец мой, хотя я — ничтожная зулусская собака, начальник без крааля, бродяга и пришелец! И я люблю тебя, Макумацан, потому что мы вместе состарились, между нами есть что-то, что крепко связывает нас!

— он взял снова табакерку, сделанную из старого медного патрона, и предложил мне табаку.

С волнением я взял щепоть табаку. Это правда, — я был очень привязан к кровожадному дикарю! Я не могу точно определить, в чем состояла его привлекательность, быть может, его честность и прямота или удивительная ловкость и сила подкупали меня. Это было совершенно своеобразное существо. Откровенно говоря, среди массы дикарей, которых я знал, я не встречал ни одного, подобного Умослопогасу. Он был очень умен и наивен, как дитя, и обладал очень добрым сердцем. Во всяком случае, я очень любил его, хотя никогда не высказывал ему этого.

— Да, старый волк! — отвечал я. — Твоя любовь — странная вещь! Завтра ты был бы способен расколоть мне череп, если бы я стал на твоей дороге!

— Ты говоришь правду, Макумацан, я сделал бы это, если бы долг велел мне, но все же не перестал бы любить тебя! Разве здесь можно драться, Макумацан? — продолжал он насмешливым голосом, — Мне кажется только, что обе королевы сердятся друг на друга! Это я думаю потому, что видел ночью! Царица ночи даже бросила свои кинжал!

Я объяснил ему, что королевы серьезно поссорились из-за Инкубу и растолковал положение дел.

— Ах, так! — воскликнул он в восторге. — Значит, у нас будет война. Женщины любят нанести последний удар и сказать последнее слово и, если начнут войну из-за любви, то не знают пощады, как раненая буйволица! Женщина любит проливать кровь по своему желанию. Собственными глазами я дважды убедился в этом. О, Макумацан! Мы увидим, как будут гореть эти красивые дома, и боевой клич раздастся на улице! Ну, я не напрасно пришел сюда! Как ты думаешь, умеет этот народ сражаться?

В это время к нам подошел сэр Генри, а с другой стороны появился Гуд, бледный, со впалыми глазами. Минуту Умслопогас смотрел на него, потом поклонился ему.

— А, Бугван! — закричал он. — Инкоос приветствует тебя! Ты плохо выглядишь! Разве ты много охотился вчера? — не дожидаясь ответа, он подошел к Гуду. — Слушай, Бугван, я расскажу тебе историю об одной женщине! Будешь слушать или нет?

— Жил один человек, который имел брата. Одна женщина любила его брата, но была любима им самим. Но у брата была любимая жена, и он не хотел смотреть на эту женщину и смеялся над ней! Тогда женщина, имевшая горячее сердце, захотела отомстить и сказала тому, который любил ее: я люблю тебя! Начни войну против твоего брата, и я буду твоей женой! Он знал, что это ложь, но, благодаря великой любви к прекрасной женщине, послушался ее и начал войну. Много людей было убито. Тогда брат послал к этому человеку вестника со словами: за что ты хочешь убить меня? Что я сделал тебе? Разве не любил я тебя с самого детства? Разве я не утешал тебя в горе, разве мы не ходили вместе на войну, не делили поровну добычу, скот, девушек, быков, коров? За что ты хочешь убить меня, мои любезный брат? Тяжело стало на сердце у человека, он поступил дурно, прекратил войну и жил мирно вместе с братом в одном краале. Через некоторое время к нему пришла любимая им женщина и сказала: я забыла прошлое и хочу быть твоей женой!

— Он знал в сердце своем, что это опять ложь, и что женщина задумала дурное дело, но он любил ее и взял в жены.

— В ту же самую ночь, когда они обвенчались, пока ее муж спал глубоким сном, женщина встала, взяла топор мужа, поползла к месту, где спал его брат и убила его топором. Потом она проскользнула назад, как насытившаяся кровью львица, и положила топор около мужа. На рассвете послышался крик. Лусте убит сегодня ночью! Народ вбежал к спящему человеку, и все увидели, что он спит, а около него лежит окровавленный топор. — Это он, наверное, убил своего брата! — закричали все, хотели схватить его и убить. Но он проснулся и убежал и, встретив по дороге жену, которая была виновата во всем, убил ее.

— Но смерть не стерла с лица земли всех ее злодеяний, и на мужа легла вся тяжесть ее греха!

— Он был великий начальник, славный вождь, а когда бежал, то стал беглецом, бродягой без крааля, без жены, имя которого с гневом произносится на родине! Он умрет, как затравленный олень, далеко от родины. От поколения к поколению перейдет рассказ о том, как низкий предатель в темную ночь убил своего брата Лусте!

Зулус умолк, и я видел, что он глубоко взволнован своим рассказом. Он поднял свою опущенную голову и взглянул на Гуда.

— Этот человек — я, Бугван! Да, я этот беглец, бродяга, погубленный злой женщиной! Как было со мной, так и ты будешь орудием, игрушкой женщины, на тебя падет тяжесть чужих злодеяний. Слушай! Когда ты крался за царицей ночи, я шел по твоим следам! Когда она ударила тебя ножом в спальне белой королевы, я был там! Когда ты позволил ей ускользнуть, как змее в камнях, я видел тебя, знал, что она околдовала тебя, что верный человек забыл все, забыл прямой путь и пошел по кривой дорожке. Прости мне, отец мой, если мои слова остры, но они сказаны от полного сердца! Не встречайся с ней более и с честью пройдешь свой путь до могилы! Красота женщины изнашивается, как платья из меха, и ты можешь попасть из-за нее в беду, как было со мной! Я кончил!

Во время его длинного и красноречивого рассказа Гуд молчал, но когда рассказ начал походить на его собственную историю, он покраснел, а узнав, что зулус был свидетелем того, что произошло между ним и Зорайей, был очень расстроен. Потом он заговорил убитым голосом.

— Признаюсь, — сказал он с горькой усмешкой, — я никогда не думал, что зулус будет учить меня выполнению долга. Но, вероятно, я дошел до этого! Вы понимаете, друзья, как велико мое унижение, и самое горшее — это сознание, что я заслужил его! Да, я должен был отдать Зорайю в руки правосудия, но не мог. Это — факт! Я отпустил ее и обещал ей молчать. Она заверяла меня, что если я примкну к ее партии, то она обвенчается со мной и сделает меня королем. Слава Богу, у меня хватило сил сказать ей, что даже ради ее любви я не оставлю моих друзей. Делайте, что хотите, я заслужил это. Скажу еще, что надеюсь, что вы не попадете в такое положение, как я, — любить женщину всем сердцем и отказаться от искушения владеть ею!

Он повернулся, чтобы уйти.

— Погоди, старый дружище, — сказал сэр Генри, — погоди минуту! Я скажу тебе кое-что!

Он отошел в сторону и рассказал Гуду все, что произошло между ним самим и Зорайей накануне. Это был последний удар для бедного Гуда. Неприятно человеку сознавать, что он был игрушкой в руках женщины, но при теперешних обстоятельствах для Гуда это было вдвойне горько и обидно!

— Знаете ли, — произнес он, — я думаю, что мы все околдованы!

Он повернулся и ушел. Мне было очень жаль его. Если бы мотыльки, порхающие около огня, заботливо избегали его, их крылья, наверное, были бы целы!

В этот день был прием при дворце, когда королева обыкновенно восседала на троне, в большом зале, принимала жалобы, разбирала законы, жаловала награды. Мы отправились в тронный зал. К нам присоединился Гуд, выглядевший очень печально.

Когда мы вошли, Нилепта сидела на троне и, по обыкновению, занималась делами, окруженная советниками, придворными, жрецами и сильной стражей. Очевидно было по общему волнению, по ожиданию, написанному на всех лицах, что никто не обращал особого внимания на обычные дела, все знали, что война неизбежна. Мы поклонились Нилепте и заняли обычные места. Некоторое время все шло своим порядком, как вдруг раздались звуки труб, и большая толпа, собравшаяся за стеной дворца начала кричать: Зорайя! Зорайя!

Послышался стук колес. Большой занавес на конце зала откинулся, и вошла царица ночи, но она была не одна. Около нее шел великий жрец Эгон, одетый в лучшие одеяния, и другие жрецы следовали за ними.

Ясно было, зачем Зорайя привела с собой жрецов! В их присутствии задержать ее было бы святотатством! Позади шли сановники и небольшая вооруженная стража. Одного взгляда на лицо Зорайи было достаточно чтобы видеть, что она явилась не с миролюбивой целью. Вместо обычной вышитой золотом «каф» на ней была надета блестящая туника, сделанная из золотых чешуек, а на голове золотой маленький шлем. В руке она держала острое копье, великолепно сделанное из серебра. Она вошла в зал, как разъяренная львица, в гордом сознании своей красоты! Зрители низко поклонились и дали ей дорогу. Зорайя остановилась у священного камня и положила на него руку.

— Привет тебе, королева! — вскричала она громко.

— Привет тебе, моя царственная сестра! — ответила Нилепта. — Подойди ближе. Не бойся. Я позволяю подойти!

Зорайя ответила надменным взглядом, прошла через зал и остановилась перед тренами.

— Просьба к тебе, королева! — вскричала она.

— Просьба? О чем ты можешь просить меня, сестра, ты владеющая, подобно мне, половиной королевства?

— Ты должна сказать мне правду, — мне и моему народу! Правда ли, что ты хочешь взять этого чужестранного волка в мужья и разделить с ним трон и ложе?

Куртис сделал движение и, повернувшись к Зорайе, сказал тихо. — Мне кажется, вчера у тебя нашлось более нежное имя для этого волка, о, королева!

Я видел, что Зорайя закусила губу, и кровь прилила к ее лицу. Что касается Нилепты, она, понимая, что теперь нет смысла дольше скрывать положение дел, ответила на вопрос Зорайи в новой и эффектной манере, которая, я твердо убежден в этом, была внушена ей кокетством и желанием восторжествовать над соперницей.

Она встала с трона и во всем блеске своей царственной красоты и грации, прошла к тому месту, где стоял ее возлюбленный. Остановившись около него, она велела ему встать на колени и отстегнула золотую змею со своей руки. Куртис встал иерея ней на колени, на мраморный пол; Нилепта, держа золотую змею обеими руками, надела ее на его шею и застегнула, потом поцеловала его в лоб и назвала «дорогим господином».

— Ты видишь, — сказала она, обращаясь к Зорайе, когда стих ропот изумления зрителей и сэр Генри поднялся с колен, — я надела ошейник на шею «волка»! Он будет моей сторожевой собакой! Вот тебе мой ответ, королева Зорайя, и всем, кто пришел с тобой! Не бойся, — продолжала она, нежно улыбаясь Куртису и указывая на золотую змею, обвивавшую его массивное горло.

— Если мое ярмо будет тяжело, хотя оно и сделано из чистого золота, оно не причинит тебе вреда!

— Да, царица ночи, сановники, жрецы и народ, собравшийся здесь, — продолжала Нилепта спокойным, гордым тоном обращаясь к окружающим, — перед лицом всего народа я беру в мужья этого иностранца! Разве я, королева, не свободна избрать себе в мужья человека, которого я люблю? Я имею на это такое же право, как всякая девушка в моих провинциях. Да, он завоевал мое сердце, мою руку и трон, и если бы он не был знатный лорд, красивейший и лучший из всех, не имел столько мудрости и познаний, — если бы он был простой нищий, — я отдала бы ему все, что у меня есть, все!

Она взяла руку Куртиса и с гордостью взглянула на него, и так, держа его руку, спокойно стояла лицом к присутствующим. Нилепта была так прекрасна, стоя рядом со своим возлюбленным! Она была так уверена в себе и в нем, видимо, была готова на всякий риск ради него, на всякие жертвы! Так велико было обаяние ее царственной прелести, силы и достоинства, что большинство зрителей, уловив огонь и ее глазах и счастливый румянец на лице, начало восторженно рукоплескать ей и кричать. Это был смелый поступок со стороны Нилепты, а народ Цу-венди любит смелость и мужество — даже тогда, если они нарушают традиции, но сумеют затронул его поэтическую струнку.

Народ кричал, приветствуя Нилепту. Зорайя стояла, опустив глаза, дрожа в припадке ревнивого гнева, отвернув бледное, как смерть, лицо. Ей было невыносимо тяжело видеть торжество сестры, которая отняла у нее любимого человека. Я уже говорил, что лицо Зорайи напоминало мне спокойные воды моря в ясную погоду, когда в нем дремлют затаенные силы!

Теперь это море проснулось, затаенная сила вырвалась наружу и испугала и очаровала меня. Действительно, прекрасная женщина в своем царственном гневе всегда представляет интересное зрелище, но никогда в жизни я не видал такой красоты и ярости, соединенных вместе.

Обе королевы производили поражающее впечатление. Зорайя подняла свое бледное лицо, зубы ее были крепко стиснуты, а под горевшими глазами залегли красные круги. Трижды пыталась она говорить, и трижды голос изменял ей. Наконец, она заговорила и, подняв свое серебряное копье, махнула им. Сверкнуло копье, сверкнули золотые чешуйки туники и мрачные глаза Зорайи!

— Ты думаешь, Нилепта, — произнесла она зазвеневшим голосом, — ты думаешь, что я, Зорайя, королева Цу-венди, допущу, чтобы чужестранец сел на трон моего отца, чтобы его потомство наследовало Дом лестницы? Никогда! Никогда! Пока в моей груди бьется жизнь, пока у меня есть воины, и есть копье, чтобы наносить удары! Кто на моей стороне? Кто за мной? Кто? Или передай этого чужестранного волка и его приятелей в руки жрецов, потому что они совершили кощунство, или… Нилепта, я объявляю тебе войну, кровавую войну! Твоя страсть поведет к пожарам городов наших, омоется кровью твоих приверженцев! На твою голову падет смерть этих людей, в твоих ушах будут звучать стоны умирающих, вопли вдов и сирот!

— Я хочу столкнуть тебя с трона, Нилепта, Белая королева, сбросить к подножию нашей лестницы, потому что ты покрыла стыдом и позором славное имя нашей династии! А вы, иноземцы, все, кроме Бугвана, который оказал мне услугу, — и я спасу его, если он оставит своих друзей! (бедный Гуд покачал головой и пробормотал по-английски: «это невозможно!») вас я оберну золотыми листами и повешу на цепях у колонн храма, чтобы вы были предостережением для других! Ты, Инкубу, умрешь другой смертью, об этом поговорим после!

Она умолкла, прерывисто дыша, потому что ее страсть походила на бурю. Ропот удивления и ужаса пронесся по залу.

— Говорить так, как говорила ты, сестра, угрожать, как ты, я считаю недостойным моего сана и моей гордости! — произнесла Нилепта спокойным, уверенным голосом. — Если ты хочешь начать войну, начинай, Зорайя, я не боюсь тебя! Моя рука нежна, но сумеет отразить твою армию! Мне жаль народа, жаль тебя, но ты мне не страшна, повторяю тебе! Вчера ты пыталась отбить у меня возлюбленного и господина, того, кого сегодня ты назвала «чужеземным волком», ты хотела, чтобы он был твоим возлюбленным, твоим господином (Эти слова произвели сенсацию в зале)! Ты прошлой ночью, как я узнала, прокралась, как змея, в мою спальню тайным путем и хотела убить меня, твою родную сестру, пока я крепко спала…

— Это ложь, ложь! — раздались голоса, среди которых выделялся голос великого жреца Эгона.

— Это правда! — сказал я, держа в руке и показывая присутствующим лезвие кинжала. — Где же рукоятка этого кинжала, Зорайя?

— Это правда! — вскричал Гуд, решивший действовать открыто. — Я застал царицу ночи у постели Белой королевы, и этот кинжал сломался о мою грудь!

— Кто за мной? — крикнула Зорайя, махая копьем, заметив, что общие симпатии склонялись на сторону Нилепты, — Бугван, и ты против меня? — обратилась она к Гуду тихим, сдержанным голосом. — Ты, низкая душа, ты отворачиваешься от меня, а мог быть моим супругом и королем страны! О, я закую тебя в крепкие цепи!

— Война! Война! — крикнула Зорайя. — Здесь, положа руку на священный камень, который, по предсказанию, будет существовать, пока народ Цу-венди не склонится под чужеземным ярмом, я объявляю войну, войну до конца! На жизнь и на смерть! Кто последует за Зорайей, царицей ночи, на победу и триумф?

Произошло неописуемое смятение. Многие поспешили присоединиться к Зорайе, другие последовали за нами.

Среди приверженцев Зорайи оказался один воин из отряда телохранителей Нилепты. Он внезапно повернулся к нам спиной и бросился к двери, через которую проходили приверженцы Зорайи. Умслопогас, присутствовавший при этой сцене и обладавший удивительным присутствием духа, сейчас же смекнул, что если этот солдат уйдет от нас, то его примеру последуют и другие, и бросился на воина. Тот поднял свой меч. Зулус с диким криком отпрыгнул назад, ударил врага своим ужасным топором и принялся долбить ему голову, пока воин не упал мертвым на мраморный пол. Это была первая пролитая кровь!

— Запереть ворота! — приказал я, надеясь, что мы успеем схватить Зорайю, но было уже поздно. Стража прошла в ворота за королевой, и улицы огласились стуком колес и бешеным галопом лошадей.

Зорайя в сопровождении своих приверженцев вихрем пронеслась во городу, по направлению к своей военной квартире в М’Арступа, крепости, расположенной в 130 милях к северу от Милозиса.

Затем город занялся приготовлениями к войне, и старый Умслопогас сидел и, любуясь закатом солнца, натачивал свой топор.

Глава 19

Один человек, однако, не успел пройти ворота, пока их не закрыли. Это был великий жрец Эгон, который, как мы были уверены, состоял главным советником и помощником Зорайи, душой ее партии. Свирепый старик не забыл нашего святотатства. Он знал также, что у нас было несколько религиозных систем и, несомненно, очень боялся, чтобы мы не вздумали вводить свою религию в стране, и я ответил ему, что у нас имеется, насколько я знаю, 95 различных религий. Это страшно поразило его; действительно, положение его, великого жреца национального культа, — было незавидно. Он с часу на час боялся водворения новой религии. Когда мы узнали, что Эгон у нас, Нилепта, сэр Генри и я долго обсуждали, что с ним делать. Я предложил посадить его в тюрьму, но Нилепта покачала головой и заметила, что подобный поступок вызовет смущение и толки в стране.

— О, если я выиграю игру и буду настоящей королевой, я уничтожу все могущество этих жрецов, их обряды и мрачные тайны! — добавила Нилепта, топнув ногой.

— Я желал бы, чтобы старый Эгон слышал эти слова; он, наверное, испугался бы.

— Если мы не посадим его в тюрьму, — сказал сэр Генри, — то я думаю, лучше всего отпустить его! Он не нужен нам!

Нилепта посмотрела на него странным взглядом.

— Ты так думаешь, господин мой? — спросила она сухо.

— Да, — ответил Куртис, — я не вижу, зачем он нужен нам?

Нилепта молчала и продолжала смотреть на него нежным и застенчивым взглядом. Наконец, Куртис понял.

— Прости меня, Нилепта, — сказал он, — ты хочешь теперь же обвенчаться со мной?

— Я не знаю, как угодно моему господину? — был быстрый ответ. — Но если господин мой желает, то жрец — здесь, и алтарь недалеко! — добавила она, указывая на вход в молельню. — Я готова исполнить желание моего господина! Слушай, Инкубу! Через 8 дней, даже меньше, ты должен покинуть меня и идти на войну, потому что ты будешь командовать моим войском. На войне люди умирают, и если это случится, ты недолго будешь моим, о, Инкубу, и будешь вечно жить в моем сердце и памяти…

Слезы вдруг хлынули из ее прекрасных глаз и оросили нежное лицо, подобно каплям росы на прекрасном цветке.

— Быть может, — продолжала она, — я потеряю корону и с ней мою жизнь и твою. Зорайя сильна и мстительна, от нее нельзя ждать пощады. Кто может знать будущее? Счастье — это белая птица, которая летает быстро и часто скрывается в облаках! Мы должны крепко держать ее, если она попала нам в руки! Мудрость не велит пренебрегать настоящим ради будущего, мои Инкубу!

Она подняла к Куртису свое лицо и улыбнулась ему.

Снова я почувствовал странное чувство ревности, повернулся и ушел от них. Они, конечно, не обратили внимания на мои уход, считая меня, вероятно, старым дураком, и, пожалуй, были правы!

Я прошел в наше помещение и нашел Умслопогаса у окна; он точил топор, подобно коршуну, который оттачивает свои острый клюв близ умирающего быка.

Через час к нам пришел сэр Генри, веселый, сияющий, возбужденный, и, застав всех вместе, Гуда, меня и Умслопогаса, спросил нас, согласны ли мы присутствовать на его свадьбе?

Конечно, мы согласились и отправились в молельню, где уже находился Эгон, смотревший на нас злыми глазами. Очевидно, он и Нилепта составили себе совершенно различное мнение о предстоящей церемонии. Эгон решительно отказался венчать королеву или дозволить это другому жрецу. Нилепта сильно рассердилась и заявила Эгону, что она, королева, считается главой церкви, и желает, чтобы ей повиновались, и настаивает, чтобы он венчал ее![77] Эгон отказался пойти на церемонию, но Нилепта заставила его следующим аргументом.

— Конечно, я не могу казнить великого жреца, — сказала она, — потому что в народе существует нелепый предрассудок, я не могу даже посадить тебя в тюрьму, потому что подчиненные тебе жрецы поднимут крик и рев по всей стране, но я могу заставить тебя стоять и созерцать алтарь солнца, и не дать тебе есть, пока ты не обвенчаешь нас! О, Эгон! Ты будешь стоять перед алтарем и не получишь ничего, кроме воды, пока не одумаешься!

Между тем в это утро Эгон не успел позавтракать и был очень голоден. Из личных интересов он согласился, наконец, повенчать влюбленных, заявив, что умывает руки и снимает с себя всякую ответственность за это.

В сопровождении двух любимых прислужниц явилась королева Нилепта, со счастливым, розовым лицом и опущенными глазами, одетая в белое одеяние, без всяких украшений и вышивок. Она не одела даже золотых обручей, и мне показалось, что без них она выглядит еще прекраснее, как всякая действительно прекрасная женщина.

Она низко присела перед Куртисом, взяла его за руку и повела к алтарю. После минутного молчания, она произнесла ясным, громким голосом формулу, обычную в стране Цу-венди при совершении браков.

— Клянись солнцем, что ты не возьмешь другую женщину в жены себе, если я сама не пожелаю этого и не прикажу ей прийти к тебе!

— Клянусь! — отвечал сэр Генри, и добавил по-английски. — С меня за глаза довольно и одной!

Тогда Эгон, стоявший у алтаря, вышел вперед и забормотал что-то себе под нос, так быстро, что я не мог разобрать. Очевидно, это было воззвание к солнцу, чтобы оно благословило союз и наградило его потомством. Я заметил, что Нилепта внимательно слушала каждое слово. Потом она призналась мне, что боялась Эгона, который мог сыграть с ней шутку и проделать все обряды, необходимые при разводе супругов. В конце концов, Эгон спросил брачующихся, добровольно ли избирают они друг друга, затем они поцеловались перед алтарем, и свадьба была кончена, все обряды соблюдены. Но мне казалось, что чего-то не хватало, я достал молитвенник, который часто читал во время бессонницы, и возил его с собой всюду. Несколько лет тому назад я отдал его моему бедному сыну Гарри, а после его смерти взял обратно.

— Куртис, — сказал я, — я, конечно, не духовное лицо, и не знаю, как вам покажется мое предложение, но если королева согласна, я прочту вам английскую службу при бракосочетании. Ведь это торжественный шаг в вашей жизни, и я думаю, что его необходимо санкционировать вашей собственной религией!

— Я думал уже об этом, — возразил он, — и очень желаю этого! Мне кажется, что я только наполовину обвенчан!

Нилепта не возразила ни слова, понимая, что ее муж хочет совершить свое бракосочетание согласно обычаям своей родины. Я принялся за дело и прочитал всю службу, как умел. Когда я дошел до слов: «я, Генрих, беру тебя, Нилепту!> и «я, Нилепта, беру тебя, Генриха!» — я перевел эти слова, и Нилепта очень ясно повторила их за мной.

Сэр Генри снял гладкое золотое кольцо с мизинца и надел на ее палец. Это кольцо принадлежало еще покойной матери Куртиса, и я невольно подумал, как удивилась бы почтенная старая леди из Йоркшира, если бы предвидела, что ее обручальное кольцо будет надето на руку Нилепты, королевы Цу-венди.

Что касается Эгона, он с трудом сдерживался во время второй церемонии, и, несомненно, с ужасом помышлял о девяносто пяти религиях, которые зловеще мелькали перед его глазами. В самом деле, он считал меня своим соперником и ненавидел меня! В конце концов, он с негодованием ушел, и я знал, что мы можем ожидать от него всего худшего.

Потом мы с Гудом также ушли, с нами Умслопогас, и счастливая парочка осталась наедине. Мы чувствовали себя очень скверно. Предполагается, что свадьба — веселая и приятная вещь, но мой опыт показал мне, что часто она отзывается тяжело на всех, кроме двух заинтересованных людей! Свадьба часто ломает старые устои, порывает старые узы; тяжело нарушать старые порядки! Взять пример: сэр Генри, милейший и лучший товарищ во всем мире, совершенно изменился со времени своей свадьбы. Вечно — Нилепта, тут — Нилепта, там — Нилепта, с утра до ночи все одна Нилепта, только она одна в голове и в сердце! Что касается старых друзей, конечно, они остались друзьями, — но молодая жена предусмотрительно заботится оттеснить их на второй план! Как ни печально, но это факт! Сэр Генри изменился, Нилепта — прекрасное, очаровательное создание, но я думаю, ей хочется дать нам понять, что она вышла замуж за Куртиса, а не Квотермейна, Гуда и К. Но что пользы жаловаться и ворчать? Это вполне естественно, и всякая замужняя женщина не затруднится объяснить это, а я, самолюбивый, завистливый старик, хотя, надеюсь, никогда не показал им этого.

Мы с Гудом пошли и молча пообедали, стараясь подкрепить себя добрым старым вином. Как вдруг явился один человек из нашей партии и рассказал нам историю, которая заставила нас призадуматься.

После своей ссоры с Умслопогасом Альфонс ушел очень раздраженный. Очевидно, он отправился прямо к Храму солнца и прошел в парк или, вернее, в сад, окружавший наружную стену храма. Побродив там, он хотел вернуться, но встретил поезд Зорайи, отчаянно летевший по северной дороге. Когда она заметила Альфонса, то остановила поезд и позвала его.

Он подошел, его схватили, бросили в один из экипажей и увезли; хотя он отчаянно кричал, как объяснил нам человек, который пришел уведомить нас обо всем.

Сначала я затруднялся понять, на что нужен Зорайе маленький француз. С ее характером она была в состоянии дойти до того, чтобы выместить свою ярость на нашем слуге. В конце концов, мне пришла в голову другая мысль. Народ Цу-венди очень уважал и любил нас троих, во-первых, потому, что мы были первые иностранцы, которых они видели, а во-вторых, потому что мы, но их мнению, обладали сверхъестественной мудростью. Хотя гнев Зорайи против «чужеземных волков» вполне разделялся сановниками и жрецами, то народ относился к нам по-прежнему очень почтительно. Подобно древний афинянам, народ Цу-венди жаждал новизны, потом красивая наружность сэра Генри произвела глубокое впечатление на расу, которая горячо поклонялась всякой красоте. Красота ценится во всем мире, но в стране Цу-венди ее боготворят. На рыночных площадях шла молва, что во всей стране не было человека красивее Куртиса, и ни одной женщины, кроме Зорайи, которая могла бы сравниться с Нилептой, что Солнце послало Куртиса быть супругом королевы! Очевидно, возмущение против нас было искусственно, и Зорайя лучше всех знала это. Мне пришло в голову, что она решила выставить другую причину размолвки с сестрой, чем брак Нилепты с иностранцем, и нашла довольно серьезный повод. Для этого ей необходимо было иметь при себе одного чужестранца, который был бы так убежден в правоте ее дела, что оставил бы своих товарищей и перешел в ее партию. Так как Гуд отвернулся от нее, она воспользовалась случаем и схватила Альфонса, который был так же, как Гуд, небольшого роста, показать его народу и стране, как великого Бугвана.

Я высказал Гуду мою мысль, и надо было видеть его лицо! Он просто испугался.

— Как! — вскричал он. — Этот бездельник будет изображать меня! Я уйду из страны! Моя репутация погибнет навсегда!

Я утешал его, как умел, потому что вполне разделял его опасения.

Эту ночь мы провели в уединении и чувствовали тоску, словно вернулись с похорон старого друга. На следующее утро мы принялись за работу. Послы, разосланные Нилептой повсюду с ее приказаниями, уже сделали свое дело, и масса вооруженных людей стекалась в город.

Мы с Гудом мельком видели Нилепту и Куртиса в продолжение последующих двух дней, но вместе заседали на совете начальников войск и сановников, намечали план действия, назначение командиров и сделали массу дел. Люди шли к нам охотно, и целый день дорога, ведущая к Милозису, чернела толпами людей, стекавшимися по всем направлениям к королеве Нилепте.

Скоро нам стало ясно, что мы имеем в распоряжении 40 000 пехоты и 30000 кавалерии, весьма значительную силу, если принять во внимание короткое время, в которое мы успели собрать ее, и то обстоятельство, что половина регулярной армии последовала за Зорайей.

Войско Зорайи, по донесениям наших разведчиков, было сильнее. Она поместилась в городе М’Арступа, и вся окрестность стеклась под ее знамена. Наста явился с севера, приведя с собой 25 тысяч горцев. Другой вельможа, по имени Белюша, обитатель степного округа, привел 12 тысяч кавалерии. Очевидно было, что в распоряжении Зорайи имелось не менее сотни тысяч войска.

Мы получили известие, что Зорайя предполагает выступить и идти на Милозис, опустошив страну. У нас возник вопрос: встретить ли ее в стенах города, или выйти из города и дать ей сражение? Гуд и я высказались за движение вперед и за битву. Если мы будем сидеть в городе и ждать нападения, это может показаться страхом, трусостью.

В подобных случаях малейший пустяк может изменить мнение людей и направить его в другую сторону. Сэр Генри согласился с нашим мнением, так же, как и Нилепта. Сейчас же была принесена большая карта и разложена перед нами. В 30 милях от М’Арступа, где расположилась Зорайя, дорога шла по крутому холму и, окаймленная с одной стороны лесом, была неудобна для перехода войска. Нилепта серьезно посмотрела на карту и положила палец на обозначенный холм.

— Здесь ты должен встретить армию Зорайи! — сказала она мужу, улыбаясь и доверчиво смотря на него, — Я знаю местность. Ты встретишь здесь ее войско и рассеешь его по ветру, как буря разгоняет пыль!

Но Куртис был серьезен и молчал.

Глава 20

Через три дня мы с Куртисом отправились в путь.

Все войско, за исключением маленького отряда телохранителей королевы, выступило еще накануне ночью.

Нахмуренный город опустел и затих. Кроме личной стражи королевы, осталось еще около тысячи человек, которые, в силу болезни или других причин, были неспособны следовать за армией. Но это было неважно, потому что стены Милозиса были неприступны, и неприятель находился не в тылу у нас.

Гуд и Умслопогас ушли с войском. Нилепта проводила сэра Генри до городских ворот, верхом на великолепной белой лошади по имени «Денной луч», которая слыла самой быстрой и выносливой лошадью во всей стране. Лицо королевы носило следы недавних слез, но теперь она не плакала, мужественно вынося горькое испытание, посланное ей судьбой.

У ворот она простилась с нами. Накануне этого дня она обратилась с красноречивыми словами к начальникам войска, выразив полную уверенность в их военной доблести и в победе над врагами.

Она сумела тронуть их, и они ответили громкими криками и изъявлениями готовности умереть за нее.

— Прощай, Макумацан! — сказала она. — Помни, я верю тебе, верю в твою мудрость, которая нам так же необходима, как острые копья для защиты от Зорайи. Я знаю, что ты исполнишь свой долг!

Я поклонился и объяснил, что боюсь сражения и могу потерять голову от страха. Нилепта улыбнулась и повернулась к Куртису.

— Прощай, мой господин! — сказала она. — Вернись ко мне королем, на лаврах победы или на копьях солдат![78] Сэр Генри молчал и повернул лошадь, чтобы ехать. Он не в силах был говорить. Тяжело человеку идти на войну, но, если женат только одну неделю, то это становится уже тягостным испытанием!

— Здесь, — прибавила Нилепта, — я буду приветствовать вас, когда вы вернетесь победителями! А теперь еще раз прощайте!

Мы пустились в путь, но, отъехав около сотни ярдов, обернулись и увидели Нилепту, которая, сидя на лошади, смотрела нам вслед. Проехав еще с милю, мы услыхали позади себя галоп лошади и увидали подъехавшего всадника — солдата, который привел нам лошадь королевы — «Денной луч».

— Королева посылает белого коня, как прощальный дар, лорду Инкубу, и приказала мне сказать ему, что этот конь самый быстрый и выносливый во всей стране! — произнес солдат, низко склоняясь перед нами.

Сначала сэр Генри не хотел брать лошадь, говоря, что животное слишком красиво для такого грубого дела, но я убедил его взять, опасаясь, что Нилепта жестоко обидится. Мне и в голову не приходило тогда, какую серьезную услугу окажет нам благородное животное! Куртис взял лошадь, послал с солдатом свою благодарность и приветствие Нилепте, и мы поехали дальше.

Около полудня мы нагнали арьергард войска, и сэр Генри формально принял командование всей армией. Это была тяжелая ответственность, которая угнетала его, но он должен был уступить настояниям королевы.

Мы подвигались вперед, не встретив никого, потому что население городов и деревень разбежалось в разные стороны, боясь попасться между двумя враждебными армиями.

Вечером, на четвертый день, — войско наше подвигалось медленно, — мы расположились лагерем на вершине холма, и наши разведчики донесли нам, что Зорайя со всем своим войском уже выступила против нас и расположилась на ночь в десяти милях.

Перед рассветом мы выслали небольшой отряд кавалерии занять позицию. Едва они успели занять ее, как были атакованы отрядом Зорайи и потеряли тридцать человек. Когда с нашей стороны явилось подкрепление, войско Зорайи отступило, унося своих раненых и умирающих.

Около полудня мы достигли указанного нам Нилептой места. Она не ошиблась. Место было удобно для битвы, особенно против превосходящей нас силы. На узком перешейке холма Куртис расположился лагерем и, после долгого совещания с генералами и с нами, решил вступить здесь в бой с войском Зорайи. В центре расположилась пехота, вооруженная кольями, мечами и щитами, в резерве у нее находились пешие и конные солдаты. С боков стояли эскадроны, а перед ними два корпуса войск в 7.500 человек, образуя правое и левое крыло армии под защитой кавалерии. Куртис командовал всей армией. Гуд — правым крылом ее, я принял под свое начальство семь тысяч всадников, стоявших между пехотой и правым крылом, остальные батальоны и эскадроны были вверены генералам Цу-венди.

Едва мы успели занять позицию, огромная армия Зорайи начала надвигаться на нас, и вся площадь покрылась множеством блестящих копий; земля тряслась под топотом ее батальонов. Разведчики не преувеличили. Войско Зорайи превосходило нас количеством.

Мы ждали нападения, но день прошел спокойно.

Как раз напротив нашего правого крыла, образуя левое крыло армии Зорайи, находился батальон мрачных, дикого вида, людей. Это были, как я узнал, горцы, приведенные Наста.

— Честное слово. Гуд, — сказал я, — их надо всех перебить завтра!

Гуд как-то странно взглянул на меня, но ничего не ответил. Весь день мы ждали, и ничего не случилось. Наконец, настала ночь, и тысячи огней зажглись на склонах холмов, мерцая и потухая, как звезды. Время шло, мертвая тишина царила в войске Зорайи. Это была долгая, томительная ночь. Предстоящая битва, все ужасы кровопролития тяжелым гнетом лежали на сердце. Когда я размышлял обо все этом, то чувствовал себя больным, мне было тяжело подумать, что все это сильное войско собрано здесь для истребления, чтобы утолить дикую ревность женщины!

Долго, до глубокой ночи, сидели мы, с тяжелым сердцем совещаясь между собой. Мерно шагали часовые взад и вперед, мрачно, с нахмуренными лицами, приходили и уходили вооруженные начальники разных батальонов.

Наконец, я лег, но не мог спать при мысли о завтрашнем дне. Кто мог сказать, что принесет нам утро?

Сознаюсь, я боялся. Вопрошать будущее — этого вечного сфинкса, — бесполезно! Наконец, я несколько успокоился и предоставил Провидению решать загадку завтрашнего дня.

Взошло солнце. Лагеря проснулись с шумом и грохотом и начали готовиться к сражению.

Это было прекрасное зрелище, и старый Умслопогас, опираясь на свой топор, созерцал его в восхищении.

— Никогда не видал я ничего подобного, Макумацан! — сказал он. — Битвы моего народа — это детская игра перед этим! Как ты думаешь, скоро начнется бой?

— Да, — ответил я печально, — это будет бой на жизнь и на смерть. Утешься, Дятел, еще раз ты можешь проливать кровь!

Время шло, но атаки не было. Люди позавтракали и ждали. Около полудня, едва они успели пообедать, — потому что, по нашему мнению, с полным желудком веселее сражаться, — со стороны неприятельского лагеря раздался громовой крик: «Зорайя, Зорайя!» Я взял подзорную трубку и ясно различил фигуру Царицы ночи, объезжающую на лошади ряды батальонов. Пока она медленно ехала, вокруг нее раскатывались громовые крики, словно рокот бушующего океана. Земля и воздух сотрясались от этих криков.

Догадавшись, что это прелюдия к битве, мы приготовились и ждали недолго. Внезапно два отряда кавалерии направились к маленькому ручью, сначала тихо, потом все быстрее. Я получил приказ от сэра Генри, который боялся, что стремительный натиск кавалерии может сразу ударить в нашу пехоту, — выслать 5000 людей навстречу кавалерии в тот момент, когда она появится на возвышенности холма, в ста ярдах от нас.

Я исполнил приказание.

Пятитысячный отряд всадников, выстроившись клином, понесся галопом на вершину холма. Вдруг отряд свернул вправо, развернулся и, прежде чем враги могли опомниться, ударил в кавалерию со страшном шумом, подобным обвалу ледяных глыб, и врезался в середину ее. Напрасно отбивались враги, стараясь окружить отряд кольцом и защитить центральную силу войска.

Слава Богу! С громким криком наши рубили направо и налево, пока среди ржанья лошадей, сверкания мечей и победных криков наших войск, неприятельский отряд не повернулся и галопом не пустился назад, спасая свою жизнь. Все это произошло за каких-нибудь 10 минут. Затем мои люди вернулись, потеряв 500 человек, — немного, конечно, принимая во внимание стремительность атаки. В это время плотные массы неприятельского левого фланга, состоявшего, главным образом, из горцев, переправились через ручей и с диким криком — «Наста!» «Зорайя!» — блестя мечами и щитами, бросились на нас Снова я получил приказание отбить атаку и постарался это сделать, как умел, выслав несколько эскадронов в тысячу человек против неприятеля. На этот раз наши эскадроны нанесли большой урон неприятелю. Удивительное это было зрелище, когда мечи засверкали на скате холма, и наши люди врезались в самое сердце врага. Мы потеряли много людей, умерших в центре войска Насты. Враги не хотели повторять попытки отдельных атак, но решили пробиться натиском сквозь наши войска и бросились на регулярный отряд Гуда, который выстроился тремя сильными четырехугольниками. Страшный рев сказал мне, что главное побоище происходило в центре и на левом фланге. Я взглянул влево. Повсюду, куда достигал глаз, сверкали мечи, копья, слышались глухие удары.

Дикие горцы, составлявшие войско Насты, словно волна, хлынули на стройные, твердо сплотившиеся четырехугольники. Время от времени они испускали дикий воинственный клич и кидались на устремленные против них острые копья, которые отбрасывали их назад.

Долгих 4 часа тянулся яростный бой. Мы ничего не выиграли, но ничего и не потеряли. Две попытки неприятеля окружить наш левый фланг, пробившись через лес, были отбиты, и горцы, несмотря на отчаянные усилия, ничего не могли поделать с отрядом Гуда, хотя далеко превосходили его численностью.

Что касается центра армии, где находились сэр Генри и Умслопогас, она понесла большой урон, но держалась стойко и с честью.

Наконец, битва прекратилась, и войско Зорайи, вероятно, удовольствовалось происшедшим. Но скоро я убедился в своей ошибке. Неприятельская кавалерия разделилась на эскадроны, которые яростно бросились на нас вдоль всей линии, сверкая мечами и копьями. Сама Зорайя руководила движением войск, бесстрашная, как львица, потерявшая детенышей. Словно ливень, неслись на нас неприятельские войска! Я видел золотой шлем Зорайи, мелькавший среди войск.

Когда они обрушились на нас, наша центральная сила поколебалась под их натиском, и не будь у нее в резерве 10.000 человек, она была бы совершенно уничтожена!

Отряд Гуда был отброшен назад, и большая часть его погибла. Битва подошла к концу, и на минуту или на две воцарилась тишина.

Потом сражающиеся двинулись к лагерю Зорайи.

Пылкие и непобедимые горцы Насты были отбиты, и остатки людей Гуда, оставив позицию, с радостным криком бросились им вслед к холму, где горцы еще раз пытались напасть на них и вынуждены были, в конце концов, бежать. Первый четырехугольник отряда Гуда был уничтожен, во втором — я заметил Гуда верхом на большой лошади, — в следующий момент все смешалось в один хаос, в сплошные ручьи крови, и я потерял Гуда из вида. Вскоре красивая серая лошадь с белоснежной гривой пробежала мимо меня без всадника, и я узнал в ней лошадь Гуда. Я не колебался и, взяв с собой половину моего отряда, принял на себя командование и бросился прямо на горцев. Завидев мое приближение, они повернулись и устроили нам теплую встречу. Напрасно мы пытались отбиваться и рубить их, число их, казалось, все возрастало, и мечи их убивали наших лошадей. Моя лошадь была убита подо мной, но, к счастью, у меня была другая, моя любимая черная кобыла, подаренная мне Нилептой. Я продолжал отбиваться, хотя давно потерял из виду моих людей в минуту смятения. Моего голоса не было слышно в общем шуме яростных криков и воплей. Я очутился среди людей Гуда, которые окружили его плотным кольцом и отчаянно дрались, споткнулся о кого-то и увидел блеснувшее стеклышко в глазу Гуда. Он упал на колени. Над ним стоял, с поднятым мечом, огромный детина. Я ударил его мечом, и он, падая, нанес мне страшный удар в левый бок и грудь. Хотя моя кольчуга спасла мне жизнь, но все же я был сильно ранен. На минуту я упал на колени прямо на кучу убитых и умирающих людей и почувствовал себя очень дурно. Когда я очнулся, то увидел, что войско Насты, или, вернее, его остатки отступили и ушли за ручей, а Гуд стоял около меня и улыбался.

— Отступили! — воскликнул он, — Все хорошо, что хорошо кончается!

Я не думаю, чтобы для меня все хорошо кончилось, потому что рана моя была серьезна. Мы увидели небольшие отряды кавалерии на нашем правом и левом фланге, к которым явилось на подмогу подкрепление из 3.000 человек, находившихся в резерве. Стрелой полетели они на беспорядочные ряды войск Зорайи. И этот натиск решил конечный исход сражения. Неприятель быстро отступил за ручей, где выстроился в новом порядке. Я получил приказание от сэра Генри двинуться вперед. С угрожающим ревом, колыхая знаменами и блестя копьями, остатки нашей армии двинулись вперед, медленно, но неудержимо, оставив позиции, на которых победоносно держались целый день.

Теперь была наша очередь нападать. Мы шли через массы убитых и умирающих и подошли уже к ручью, когда вдруг передо мной предстало необыкновенное зрелище. К нам стрелой несся человек в полной генеральской форме Цу-венди, уцепившись руками за шею лошади и прижавшись к ней. Когда он подъехал ближе, я узнал в нем Альфонса. Ошибиться было трудно, видя огромные черные усы. Через минуту он был сброшен и лежал на земле, счастливо избежав ударов, пока кто-то из наших не схватил его лошадь под уздцы и не принес его ко мне.

— Это вы, сударь, — произнес Альфонс голосом, прерывающимся от страха, — слава Богу, это вы! Ах, что я вынес! Победа за вами, за вами! Они бегут, подлые трусы!! Но, выслушайте меня, сударь, а то я забуду. Королеву хотят убить завтра на рассвете, во дворце Милозиса! Стража ее покинет свой пост, и жрецы убьют ее! Да, они не знают, что я подслушал их, спрятавшись под знаменем!

— Что такое? — произнес я, пораженный ужасом. — Что это значит?

— Я говорю вам, сударь, что этот дьявол Наста вместе с верховным жрецом порешил убить ее. Стража оставит открытыми маленькие ворота, ведущие на лестницу и уйдет. Тогда Наста и жрецы войдут во дворец и убьют королеву!

— Пойдем со мной! — сказал я, приказав штаб-офицеру принять на себя командование отрядом, и галопом поскакал, ведя за собой лошадь Альфонса, туда, где я думал найти Куртиса. Наши лошади топтали тела убитых, шлепали по лужам крови, пока мы увидали сэра Генри верхом на белой лошади, окруженного генералами.

Как только мы приблизились к нему, войска двинулись. Голова Куртиса была обвязана окровавленной тряпкой, но взор его был ясен, как всегда. Около него находился Умслопогас с окровавленным топором в руках, свежий и довольный.

— Что случилось, Квотермейн? — крикнул он.

— Скверная весть! Открыт заговор убить королеву завтра на заре! Альфонс здесь, он убежал от Зорайи и подслушал разговор Насты со жрецами!

Я повторил ему слова Альфонса.

Куртке побледнел, как смерть, и челюсть его затряслась.

— На рассвете! — пробормотал он. — Теперь еще только закат солнца. Светает раньше четырех часов, а мы ушли за сотню миль от Милозиса. Что делать?

Меня осенила внезапная мысль.

— Ваша лошадь не устала? — спросил я.

— Нет, я недавно сел на нее, когда первую лошадь убили подо мной!

— Моя тоже. Сойдите с лошади, пусть Умслопогас сядет на нее! Он отлично ездит верхом. Мы должны быть в Милозисе до рассвета, а если не будем… ну ладно, попытаемся! Нет, нет, вам нельзя бросать сражения! Увидят, что вы уехали, и это решит судьбу сражения! Победа еще не выиграна. Останьтесь здесь!

Он сейчас же слез с коня, и Умслопогас вскочил в седло.

— Прощайте! — сказал я. — Пошлите тысячу верховых вслед за нами, через час, если будет возможно! Постойте, отправьте какого-нибудь из ваших генералов на левый фланг, чтобы принять командование войском и объяснить людям мое отсутствие!

— Вы сделаете все, что возможно, чтобы спасти ее, Квотермейн? — спросил он разбитым голосом.

— Да, будьте уверены в этом. Поезжайте с Богом!

Он бросил последний взгляд на нас и, сопровождаемый штабом, галопом поскакал вперед, к войску.

Мы с Умслопогасом оставили поле сражения, и, как стрелы, пущенные из лука, полетели по равнине и через несколько минут были уже далеко от зрелища убийств и запаха крови. Шум сражения, крики и рев долетали до наших ушей, как звуки отдаленной бури.

Глава 21

На вершине холма мы остановились на одну секунду, чтобы дать передышку лошадям, и взглянули на поле битвы, которое расстилалось перед нами, озаренное красноватыми лучами заходящего солнца. Особенный эффект этой картине придавал отблеск сверкающих на солнце мечей и копий на зеленом фоне равнины. Все ужасное в этой картине казалось незначительным, когда мы смотрели на нее издалека.

— Мы выиграли день, Макумацан! — сказал старый зулус, окинув своим практическим умом положение наших дел. — Войска царицы ночи рассеяны, они гнутся, как раскаленное железо, дерутся, как безумные! Но, увы, неизвестно, чем окончится битва. Темнота собирается на небе, и полки войск не могут в темноте преследовать и убивать врагов! — он печально покачал головой.

— Но я не думаю, — добавил он, — что они захотят снова драться, мы хорошо угостили их! Хорошо быть живым! Наконец-то я видел настоящее сражение и настоящее войско!

В это время мы ехали вперед, рядом, и я рассказал ему, куда и зачем мы едем, и добавил, что если дело не удастся нам, то вся война эта бесцельна, и сотни людей, погибших в сражении, погибли напрасно!

— А, сотня миль, и только две лошади! Надо приехать на место раньше зари! — сказал зулус. — Ладно! Вперед, вперед, Макумацан! Человек должен попытаться это сделать! Может быть, мы успеем поколотить хорошенько старого колдуна! Он хотел сжечь нас! Старый волшебник! А теперь он хочет убить мою мать, (Нилепту)! Хорошо! Это так же верно, как то, что меня зовут «Дятлом», будет ли жива или мертва моя мать, я оторву ему бороду! Клянусь головой Чеки!

Он помахал топором и поскакал галопом. Темнота сгустилась над нами, но, к счастью, светил полный месяц, и дорога была хороша.

Мы торопливо ехали в сумерках. Обе наши великолепных лошади неслись вперед как ветер, миля за милей. Мы проезжали по склонам холмов, через широкие равнины. Ближе и ближе вырастали голубоватые холмы, мимо которых мы пронеслись как призраки, в окружающей темноте. Мы не останавливались теперь ни на минуту. Тишина ночи нарушалась стуком копыт наших лошадей. Вот мелькнули пустынные деревушки, погруженные в сон, сонные собаки встретили нас меланхоличным лаем, вот покинутые людьми дома, целые селения. Мы неслись по белой, озаренной лучами месяца, дороге, час за часом, целую вечность! Мы почти не говорили, пригнувшись к шеям лошадей, каждый из нас прислушивался к ее глубокому дыханию и к равномерному стуку копыт. Около меня, как мрачное изваяние, верхом на белой лошади, ехал Умслопогас, смотря на дорогу и изредка указывая своим топором на холмы и дома.

Все дальше и дальше неслись мы, час за часом, в окружающем мраке и тишине.

Наконец, я почувствовал, что моя превосходная лошадь начала уставать. Я взглянул на часы. Было около полуночи, и мы успели проехать половину пути. На вершине ближайшего холма протекал маленький ручей, который я хорошо запомнил. Здесь мы остановились, решившись дать лошадям 10 минут отдыха. Мы сошли с коней, Умслопогас помог мне, потому что от усталости и волнения рана моя разболелась, и я не мог пошевелиться. Лошади обрадовались передышке и отдыхали. Пот лил с них крупными каплями, пар валил столбом.

Оставив Умслопогаса с лошадьми, я поспешил к ручью напиться воды. С начала битвы я не брал ничего в рот, кроме глотка вина, и усталость моя была так сильна, что я не чувствовал голода. Освежив водой мою горевшую голову и руки, я вернулся. Зулус пошел к ручью пить. Потом мы позволили лошадям сделать несколько глотков воды — не больше. Силой пришлось увести бедных животных от воды! Оставалось еще две минуты отдыха, и я употребил их на то, чтобы расправить застывшие члены и осмотреть лошадей. Моя кобылка, видимо, измучилась, повесила голову и смотрела печально. Но Денной луч, великолепная лошадь Нилепты, была еще свежа, хотя всадник ее был тяжелее меня. Правда, она устала, но глаза ее были ясны и блестящи. Прекрасная лошадь гордо держала свою красивую голову и смотрела в темноту, словно говорила нам, что если бы ей и пришлось умереть, она пробежит эти 40–50 миль, что остались до Милозиса. Умслопогас помог мне сесть в седло, — милый дикарь! — вскочил в свое, не касаясь стремян, и мы поехали, сначала медленно, потом быстрее. Так пролетели мы еще 10 миль. Начался длинный, утомительный подъем… Моя бедная лошадь спотыкалась три раза и готова была упасть на землю вместе со мной. На вершине, куда мы поднялись, наконец, она собрала последние силы и побежала конвульсивной поступью, тяжело дыша. Еще три, четыре мили… Вдруг бедная лошадь подпрыгнула, споткнулась и упала прямо на голову, а я покатился в сторону. Пока я боролся, мужественное животное подняло голову, посмотрело на меня жалкими, налитыми кровью глазами, потом уронило голову и издохло. Сердце лошади не выдержало. Умслопогас остановился у трупа лошади, и я с отчаянием смотрел на него. Нам нужно было сделать более 20 миль до рассвета; как ехать на одной лошади?

Зулус молча спрыгнул с коня и помог мне сесть в седло.

— Что ты хочешь делать? — спросил я.

— Бежать! — ответил он, ухватившись за мое кожаное стремя.

Мы отправились дальше, — я — верхом, он бегом. Но как заметна была перемена лошади! Лошадь Нилепты бежала подо мной раскидистым галопом, оставляя с каждым шагом бегущего зулуса позади себя. Странно было видеть, как Умслопогас бежал вперед, миля за милей, со сжатыми губами и раздувающимися, как у лошади, ноздрями. Каждые пять миль мы останавливались на несколько минут, чтобы дать ему передохнуть, затем снова мчались вперед.

— Можешь ли ты бежать дальше, — спросил я на третьей остановке, — или сядешь со мной на лошадь?

Он указал своим топором на черневшую перед нами массу. Это был храм Солнца до которого оставалось не более 5 миль.

— Добегу или умру! — пробормотал зулус.

О, эти последние пять миль! Ноги мои горели, каждое движение лошади причиняло мне сильную боль. Я был истощен усталостью, голодом, жаждой и невыносимо страдал от раны. Мне казалось, что кусок кости или что-то острое воткнулось в мое легкое. Бедная лошадь едва дышала. Но в воздухе уже чуялась заря, и мы не могли ждать, хотя бы все трое умерли на дороге, а должны были двигаться вперед, пока в нас теплилась хотя бы искра жизни. Воздух был удушлив, как часто бывает перед рассветом. Были и другие признаки близкого солнечного восхода, например, сотни маленьких пауков на тонких паутинах, которые реяли над нами. Эти маленькие создания окутали лошадь и нас самих своей паутиной, и так как нам некогда было возиться и сбрасывать их, то мы оказались покрытыми целой сеткой длинных серых паутин, которые более, чем на ярд, тянулись за нами. Курьезный вид мы имели, вероятно!

Наконец, мы увидели перед собой бронзовые ворота наружной стены Милозиса. Новое сомнение обуяло меня: вдруг нас не захотят впустить?!

— Откройте! Откройте! — закричал я повелительно, сказав королевский пароль. — Откройте! Откройте! Вестник с известиями о битве!

— Какие новости? — закричал стражник. — Кто ты, что прискакал, как безумный? Кто это бежал за тобой с высунутым языком, словно собака за экипажем?

— Это я, Макумацан, и со мной моя черная собака. Открывай, открывай ворота! Я привез известия!

Ворота широко распахнулись, заскрипев на блоках, и мы быстро прошли в них.

— Какие новости, господин, какие новости? — кричал стражник.

— Инкубу рассеял войско Зорайи, как ветер тучу! — отвечал я, спеша вперед.

Последнее усилие, мой верный конь, мой мужественный зулус! Держись, Денный луч, собери все силы, еще 15 минут! Старый зулус, крепись, беги! Еще немного, и вы будете увековечены в истории страны!

Мы проскакали по спящим, затихшим улицам мимо храма! Еще миля, одна маленькая миля! Держитесь, соберите все силы! Дома бегут… Вперед, моя добрая лошадка, вперед, только 50 ярдов осталось нам! А! Ты почуяла конюшню и стремишься к ней! Слава Богу! Наконец, дворец! Первые лучи заиграли на золотом куполе храма. Что, если все кончено, и дорога закрыта?

Снова произнес я пароль и закричал: «Откройте! Откройте!» Ответа не было. Сердце у меня упало!

Снова я крикнул, и на этот раз мне отозвался голос, который я узнал. Это был голос Кара, одного из воинов личной охраны королевы, человека черного и верного.

— Это ты. Кара? — крикнул я. — Я здесь, Макумацан! Прикажи страже опустить мост и открыть ворота! Скорее только, скорее!

Прошло несколько минут, которые показались мне бесконечными. Наконец, мост опустили, и ворота открылись. Мы очутились во дворе, и бедная лошадь моя зашаталась и упала. Я кое-как освободился и оглянулся кругом. Кроме Кара, никого не было, да и он выглядел странно, вся его одежда была изорвана. Он сам открыл ворота, опустил мост, потом снова запер их; благодаря остроумно приспособленным рычагам и блокам, сделать это было нетрудно одному человеку!

— Где же сторожа? — спросил я, заранее пугаясь его ответа.

— Я не знаю, — ответил он, — часа два тому назад, когда я спал, меня схватили, связали, и только сейчас я освободился, разгрыз зубами веревку. Я боюсь, страшно боюсь, что нас выдали!

Его слова придали мне энергии. Схватив его за руку, я пошел в сопровождении Умслопогаса, который брел позади, как пьяный, прямо через тронный зал, где было пусто и тихо, в комнаты королевы.

Когда мы вошли в первую комнату — стражи не было, во второй — тоже никого! О, вероятно, все кончено! Мы опоздали! Тишина и безмолвие комнат производили подавляющее впечатление. Мы подошли к спальне Нилепты, шатаясь, с болью в сердце, опасаясь всего худшего, но заметили там свет. О, слава Богу, Белая королева жива и невредима! Вот она стоит в ночном платье, разбуженная нашим приходом, в глазах ее еще следы сна, лицо залито румянцем страха и стыда!

— Кто там? — кричит она. — Что это значит? Макумацан, это ты? Что с тобой? Ты принес дурные вести… мой господин? О, говори же, мой господин не умер? Нет? — она зашаталась, ломая свои белые руки.

— Я оставил Инкубу раненого, но бодрого! Он выступил со своим войском против Зорайи еще на закате солнца! Пусть сердце твое успокоится! Зорайя разбита, победа за тобой!

— Я знала это! — вскричала она с торжеством. — Я знала, что он победит. Они называли его чужеземцем и качали головами, когда я поручала ему командование войсками. На закате солнца… говоришь ты, а теперь уже светает! Вероятно…

— Набрось на себя плащ, Нилепта, — прервал я ее, и дай нам вина, потом позови прислужниц, если хочешь спасти свою жизнь! Не медли!

Она сейчас же побежала к занавеси и крикнула своих служанок, поспешно надела сандалии, набросила плащ. В это время около дюжины полуодетых женщин вбежали в комнату.

— Следуйте за нами и молчите! — сказал я им, пока они глядели на нас изумленными глазами. Мы вышли в первую переднюю.

— Теперь, — сказал я, — дайте нам пить и есть. Мы умираем!

Комната служила обыкновенно столовой для начальников стражи. Из шкапа сейчас же нам подали вина и холодного мяса. Мы с Умслопогасом поели и выпили вина, чувствуя, что жизнь возвращается к нам, и кровь быстро течет в жилах.

— Слушай, Нилепта! — сказал я. — Можешь ли ты довериться вполне хотя бы двум из всех твоих прислужниц?

— Конечно! — ответила она.

— Тогда прикажи им пройти боковым входом в город и позвать горожан, которые преданы тебе. Пусть они придут сюда вооруженные и приведут с собой всех храбрых людей, чтобы защищать тебя и спасти от смерти. Не спрашивай, делай, что я говорю тебе, и не медли! Кара выпустит женщин из дворца!

Нилепта выбрала двух женщин из толпы прислужниц и повторила им мои слова, дав им список тех людей, к которым они должны идти.

— Идите скорее и тайком! Ради спасения вашей собственной жизни! — добавил я.

Они ушли вместе с Кара, которому я велел вернуться к нам, когда он выпустит женщин. Затем мы с Умслопогасом пошли дальше, сопровождаемые королевой и ее свитой. На ходу мы доедали свою закуску, и я рассказал Нилепте все, что знал об угрожавшей ей опасности, как мы нашли Кара, как вся стража и слуги разбежались, и она была одна во дворце, со своими женщинами. Она сказала мне, что в городе разнесся слух, что наше войско уничтожено, и Зорайя с триумфом идет к Милозису. Поэтому все ее слуги и воины разбежались.

Мы провели во дворце не более 6–7 минут. Несмотря на то, что купол храма был озарен лучами восходящего солнца, так как находился на огромной высоте, рассвет едва начинался. Мы вышли во двор, — и здесь рана моя так разболелась, что я должен был опереться на руку Нилепты. Умслопогас следовал за нами, не переставая жевать.

Пройдя двор, мы достигли узкой двери во дворцовой стене, которая вела на великолепную дворцовую лестницу.

Я взглянул и остолбенел. Двери не было, так же, как и бронзовых ворот. Они были сняты с петель, как мы узнали потом, и брошены с лестницы на землю.

Перед нами находилось полукруглое пространство и 10 черных мраморных ступеней, которые вели на лестницу.

Глава 22

Мы переглянулись.

— Ты видишь, — сказал я, — они сняли ворота и дверь. Чем бы нам заделать дверь? Скажи скорее, потому что они скоро должны быть здесь!

Я сказал это, зная, что мы должны защищать площадку, других дверей во дворце не было, так как комнаты отделялись занавесками. Я знал также, что, если мы сумеем защитить двор, то убийцам не попасть во дворец, который совершенно неприступен с тех пор, как потайная дверь, в которую вошла Зорайя в ту памятную ночь, когда хотела убить сестру, была заделана по приказанию Нилепты.

— Найдем! — сказала Нилепта, к которой вернулась ее обычная бодрость и энергия. — На дальнем конце двора есть глыбы и обломки мрамора. Рабочие принесли его сюда для пьедестала к новой статуе Инкубу, моего господина. Завалим ими двор! — Я обрадовался этой мысли и послал одну из оставшихся девушек на большую лестницу посмотреть, не может ли на получить помощь с набережной, где находился дом ее отца, богатого торговца, другую поставил сторожить дверь. Затем мы пошли назад через двор к тому месту, где лежали глыбы мрамора. Навстречу нам попался Кара, проводивший женщин. В углу двора, действительно, лежали глыбы мрамора, обломки, куски в 6 дюймов толщиной и пара приспособленных носилок, на которых рабочие таскали мрамор. Не медля ни минуты, мы принялись за работу. Четыре женщины таскали мрамор к двери.

— Слушай, Макумацан! — сказал Умслопогас. — Если эти негодяи придут, я буду защищать лестницу против них! Да, я знаю, это будет моя смерть. Не останавливай меня, старый друг, один давно умерший человек предсказал мне такую смерть! У меня был хороший день, пусть будет и хорошая ночь! Я пойду отдохну! Как только ты услышишь их шаги, разбуди меня! Мне нужна моя сила!

Он отошел в сторону, бросился на мраморный пол и моментально заснул.

Я совершенно ослабел и должен был сесть и наблюдать за ходом работ. Женщины носили мрамор, в то время, как Кара и Нилепта закладывали дверь. Надо было пройти 40 ярдов, чтобы взять мрамор и опять 40 ярдов, чтобы нести его к двери, и хотя женщины работали усердно, работа подвигалась очень медленно.

Стало совсем светло. Вдруг, среди окружающей тишины, мы услыхали движение на лестнице и слабое бряцанье оружия. Стена была заложена только на 2 фута вышины, и работали мы над ней только 8 минут. Они пришли. Альфонс сказал правду.

Звуки все приближались, и в прозрачном сумраке утра мы увидели длинный ряд людей, около 50 человек, медленно взбиравшихся по лестнице. Они остановились на полдороге у большой арки и, заметив, что кто-то помешал им, выждали три-четыре минуты, совещаясь между собой, потом медленно и осторожно двинулись вперед.

Я разбудил Умслопогаса. Зулус встал, вытянулся и завертел топором вокруг своей головы.

— Хорошо! — произнес он. — Я словно помолодел! Моя сила вернулась ко мне. Светильник вспыхивает сильнее перед тем, как погаснуть. Не бойся… Я буду хорошо драться. Вино и сон освежили меня и укрепили мое сердце! Макумацан! Я видел сон! Ты и я, мы оба стояли вместе, на звезде, и смотрели вниз на мир. Ты был, как дух, Макумацан, свет исходил от тебя, но своего лица я не видел. Последний час настал для нас с тобой, старый охотник! Пусть! Мы прожили свое время, но все же я никогда не видал такого сражения, как вчера. Вели похоронить меня по обычаю моего народа, Макумацан, пусть глаза мои смотрят туда, на мою родину!

Он взял мою руку, крепко пожал ее и повернулся к врагам.

Я очень удивился, заметив, что Кара вскарабкался на стену и встал рядом с зулусом, подняв свой меч.

— Ты пришел сюда? — засмеялся Умслопогас. — Добро пожаловать, смелое сердце! Муж должен умереть достойной смертью! О, смерть схватит нас при звоне стали! Мы готовы. Как орлы, мы наточили наши клювы, наши копья сверкают на солнце, мы жаждем боя! Кто первый явится приветствовать начальницу (Инкози-каас)? Кто хочет попробовать ее поцелуя, за которым идет смерть? Я, Дятел, Убийца, Легконогий! Я — Умслопогас, владелец топора, из народа Амазулусов, сын Македама, из царской крови Чеки, я — победитель непобедимого, я — человек с кольцом, я — волк-человек, я призываю вас, ожидаю вас! Идите!

Пока он говорил или, вернее, пел свою дикую воинственную песнь, но лестнице шли вооруженные люди, среди которых я заметил Наста и великого жреца Эгона. Огромный детина, вооруженный тяжелым копьем, бросился на зулуса. Умслопогас ловко увернулся, и удар не попал в него.

Зато Инкози-каас обрушился на голову нападающего, и труп его полетел вниз с лестницы. Падая, воин уронил щит из кожи бегемота, зулус поднял его и схватил. В следующий момент смелый Кара убил одного человека. Началась сцена, какой мне никогда не приходилось видеть.

Лестница была полна осаждающими, топор летал туда и сюда, меч сверкал над головами. Раз, два, три, четыре… без конца! По ступенькам вниз катились мертвые и умирающие. Бой становился ожесточеннее, взор зулуса суровее, и рука — сильнее. Он испускал временами воинственный клич, и его ужасный топор рубил прямо, направо и налево. Он не думал, не размышлял, не имел времени на это, он увлекался зрелищем битвы. Каждый удар его сопровождался смертью, и трупы людей обагряли кровью великолепные мраморные ступени.

Враги наскакивали на него с мечами и копьями, ранили его, но крайней мере, в двенадцати местах, кровь лилась из его ран, но щит защищал его голову и кольчуга — его грудь. Минуты проходили за минутами, и с помощью смелого Кара Умслопогас все еще держался на лестнице.

Наконец, меч Кара сломался, он боролся с каким-то человеком, и оба покатились вниз. Разрубленный в куски, он умер, как герой!

Умслопогас не взглянул, не обернулся.

— Галаци! Ты со мной, мой брат, Галаци! — вскричал он, убивая врагов, одного, другого, третьего, пока они не скатывались вниз по залитым кровью ступеням и с ужасом смотрели на него, думая, что он не простой смертный человек. Мраморная стена выросла теперь в 4 фута вышины, и вместе с ней выросла надежда в моем сердце. Кое-как, стиснув зубы от боли, я поднялся и наблюдал за битвой.

Я не мог принять в ней участия, потому что потерял револьвер.

Старый Умслопогас, весь израненный, стоял, опираясь на свой топор, и смеялся над врагами, называя их «женщинами», старый воин, боровшийся один против многих! Никто не решался подступиться к нему, несмотря на увещевания Насты, пока, наконец, старый Эгон, действительно храбрый человек, побуждаемый яростью, видя, что стена скоро будет готова, и все планы его рушатся, бросился с копьем в руке на Умслопогаса.

— Ага! — вскричал зулус, узнав великого жреца. — Это ты, старый колдун? Иди, иди! Я жду тебя, белобородый волшебник! Иди скорее сюда! Я поклялся убить тебя и сдержу свою клятву!

Эгон с такой силой ударил зулуса своим тяжелым копьем, что оно проткнуло насквозь щит и воткнулось в шею Умслопогаса.

Зулус бросил негодный щит, и прежде чем Эгон собрался ударить его еще раз, он, с криком: «вот тебе, колдун!» схватил топор обеими руками и с силой ударил им по голове жреца. Эгон покатился с лестницы через трупы убитых. Он окончил свою жизнь, а с нею и все свои злодеяния!

Когда он упал, страшный крик раздался у подножия лестницы. Мы увидели вооруженных людей, которые побежали прочь, думая только о своем спасении. С ними побежали и жрецы. Но бежать было некуда, они толкались и резали друг друга. Только один человек остался у лестницы. Это был Наста, душа всего заговора. Секунду чернобородый Наста стоял, склонив лицо, опираясь на свой длинный меч, потом со страшным криком бросился на зулуса и нанес ему такой ужасный удар, что острый клинок проткнул кольчугу и воткнулся в бок Умслопогаса, на минуту совершенно ошеломив его. Снова подняв меч. Наста прыгнул вперед, надеясь прикончить врага, но он мало знал силу и ловкость дикаря. С яростным криком Умслопогас собрал все силы и вцепился в горло Насты, как делает раненый лев. Через минуту все было кончено. Я видел, как шатался зулус на ногах. Сделав над собой огромное усилие, он с торжествующим криком бросил Насту за перила моста, где тот вдребезги разбился о скалу.

Между тем явилась помощь. Громкие крики, раздававшиеся за наружными воротами, сказали нам, что город проснулся, и люди, разбуженные женщинами, прибежали защищать королеву. Некоторые из смелых прислужниц Нилепты, в своей ночной одежде, с распушенными волосами, так усердно работали, закладывая двери, что она была почти готова, другие, с помощью прибывших горожан, сталкивали вниз и уносили ненужный мрамор.

Скоро, через боковой вход, в сопровождении толпы, вошел, шатаясь, Умслопогас, с ужасным, но победоносным видом. Один взгляд на него сказал мне, что он близок к смерти. Все лицо его и шея были в крови, левая рука тяжело ранена, и в правом боку зияла рана в 6 дюймов глубиной, сделанная мечом Насты.

Он шел, шатаясь, страшный и великолепный в своем величии, и женщины начали громко кричать и приветствовать его. Зулус шел, не останавливаясь, с протянутыми руками, прямо через двор, через аркообразную дверь, откинул толстый занавес и вошел в тронный зал, наполненный вооруженными людьми. Он шел, оставляя за собой кровавый след на мраморном полу, пока не добрался до священного камня. Здесь сила покинула его, и он должен был опереться на свой топор.

— Я умираю, умираю! — крикнул он громким голосом. — Но это был королевский удар! Где же те, что пришли по большой лестнице? Я не вижу их. Где ты, Макумацан, или ты ушел раньше меня и поджидаешь меня в царстве вечного мрака? Кровь застилает мне глаза, все вертится вокруг меня, я слышу голос… Галаци зовет меня![79] Вдруг новая мысль поразила его, он поднял свой окровавленный топор и поцеловал его.

— Прощай, Инкози-каас! — кричал он. — Нет, нет, мы уйдем вместе, мы не можем расстаться. Мы слишком долго жили вместе. Ничья другая рука не возьмет тебя! Еще один удар, только один! Хороший, сильный удар!

Зулус выпрямился во весь рост и с диким криком начал крутить топор вокруг своей головы. Потом вдруг с ужасающей силой он ударил им по священному камню. Сила нечеловеческого удара была так велика, что полетели искры, мраморный камень с треском раскололся на куски, и на пол упали обломки топора и его роговой рукоятки. Священный камень рассыпался в куски, и около него, сжимая в руке кусок топора, упал старый Умслопогас и умер.

Это была смерть героя!

Ропот удивления и восхищения послышался в толпе людей, которые были свидетелями необычайного зрелища.

— Пророчество исполнилось! — крикнул кто-то. — Он расколол священный камень!

— Да, — сказала Нилепта, с присущим ей самообладанием, — да, мой народ, он расколол священный камень, и пророчество исполнилось, так как чужеземный король правит Цу-венди. Инкубу, мой супруг, разбил войско Зорайи, и я не боюсь ее больше. Корона принадлежит тому, кто спас ее! Этот человек, — добавила она, повернувшись и положив руку на мое плечо, — приехал сюда, несмотря на то, что тяжело ранен, вместе со старым зулусом, который лежит там; они приехали за сотню миль, чтобы спасти меня от руки заговорщиков. За эти геройские поступки, за эти великие деяния, беспримерные в истории нашего народа, говорю вам, что имя Макумацан, имя усопшего Умслопогаса и имя Кара, моего слуги, который помогал защищать лестницу, будут вечно предметом поклонения и почитания нашей страны! Я, королева, говорю это!

Эта горячая, прочувствованная речь была встречена громкими криками. Я сказал, что мы только исполнили свой долг и вовсе не заслужили такого восторга. Народ стал кричать еще громче. Потом меня понесли через наружный двор в мое прежнее помещение, чтобы уложить в постель.

Когда меня несли, я увидал мою верную лошадь «Денной луч», которая беспомощно лежала, и ее белая голова распростерлась на земле. Я велел тем, которые несли меня, подойти к ней, чтобы я мог взглянуть на доброе животное.

К моему удивлению, лошадь открыла глаза и, подняв голову, слабо заржала. Я готов был вскрикнуть от радости, видя, что она жива, но был не в силах пошевелиться. Сейчас же прислали конюхов, подняли лошадь, влили ей вина в горло, и к ночи она совсем оправилась, была сильна и свежа, как всегда!

Милозис гордился этим животным. Горожане указывали своим детям на лошадь, которая «спасла жизнь Белой Королевы».

Меня уложили в постель, обмыли мою рану и сняли с меня кольчугу. Я сильно страдал, потому что в груди и в левом боку у меня была рана величиной в чайное блюдечко.

Я помню, что услыхал топот лошадей за дворцовой стеной. Это было много времени спустя. Я поднялся и спросил о новостях. Мне сказали, что Куртис послал отряд кавалерии на помощь королеве, и что он уехал с поля битвы через два часа после заката солнца. Войско Зорайи отступило в М’Арступу, преследуемое кавалерией. Сэр Генри расположился лагерем с остатками своего войска на том холме, где в прошлую ночь стояла Зорайя (такова фортуна войны!), и предполагал утром двинуться на М’Арступу.

Услыхав это, я почувствовал, что могу умереть с легким сердцем, и впал в забытье.

Когда я снова очнулся, первое, что мне бросилось в глаза, было симпатичное стеклышко в глазу Гуда.

— Ну, как вы себя чувствуете, старый друг? — спросил меня ласковый голос Гуда.

— Что вы делаете здесь? — удивился я. — Вы должны быть в М’Арступа. Разве вы убежали оттуда?

— М’Арступа взята на прошлой неделе, — ответил он весело, — Вы были без памяти с той ночи. Были всякие военные почести… Трубы звучали, флаги развевались повсюду… Но каково той, Зорайе? Скажу вам, никогда ничего подобного я не видел в своей жизни!

— А Зорайя? — спросил я.

— Зорайя… о, Зорайя в плену! Они покинули ее, мошенники, — добавил он, меняя тон, — пожертвовали королевой, чтобы спасти свою шкуру. Зорайю принесли сюда, и я не знаю, что случилось с ней! Бедная душа!

Он тяжело вздохнул.

— Где Куртис? — спросил я.

— С Нилептой. Она встретила нас сегодня, и какое это было свидание, скажу вам! Куртис придет повидать вас завтра. Доктора думают, что ему надо поберечься!

Я ничего не сказал, хотя подумал про себя, что, несмотря на запрещение докторов, он мог бы повидаться со мной. Конечно, если человек недавно женился и выиграл победу, он должен слушаться совета докторов!

Петом я услыхал знакомый голос, который осведомлялся у меня: может ли господин теперь лечь в постель сам? — и увидал огромные черные усы Альфонса.

— Вы здесь? — спросил я.

— Да, сударь, война кончилась, мои воинственные инстинкты удовлетворены, и я вернулся, чтобы стряпать для вас!

Я засмеялся, или, вернее, пытался засмеяться. Как ни плох был Альфонс в роли воина, — я боюсь, что он никогда не возвысился до героизма своего дедушки, — надо сказать правду, он был самой лучшей сиделкой, которую я знал. Бедный Альфонс! Надеюсь, он будет так же любовно вспоминать обо мне, как я думаю о нем!

На другое утро я увидел Куртиса и Нилепту. Он рассказал мне все, что случилось с тех пор, как мы с Умслопогасом ускакали с поля битвы.

Мне кажется, он вел войну отлично и выказал недюжинные способности командира. В общем, хотя потеря наша была очень велика — страшно даже подумать, сколько людей погибло в бою, — я знаю, что население страны не порицало нашей войны. Куртис был очень рад видеть меня и со слезами на глазах благодарил за то малое, что я мог сделать для королевы. Я видел, что он был поражен, когда увидал мое лицо.

Что касается Нилепты, она положительно сияла теперь, когда ее дорогой супруг вернулся к ней совсем здоровым, с небольшой царапиной на голове. Я уверен, что вся эта убийственная война, все эти погибшие люди почти не уменьшали ее радости, ее счастья, и не могу порицать ее за это, понимая, что такова натура любящей женщины, которая смотрит на все сквозь призму своей любви и забывает о несчастьи других, если любимый человек жив и невредим, — Что вы будете делать с Зорайей? — спросил я.

Светлое лицо Нилепты омрачилось.

— Зорайя! — произнесла она, топнув ногой. — Опять Зорайя!

Сэр Генри поспешил переменить разговор.

— Скоро вы поправитесь и будете совсем здоровы, старый друг! — сказал мне Куртис.

Я покачал головой и засмеялся.

— Не обманывайте себя! — сказал я. — Я могу немного оправиться, но никогда не буду здоров. Я — умирающий человек, Куртис! Может быть, я буду умирать медленно, но верно. Знаете ли вы, что у меня уже началось кровохарканье? Что-то скверное случилось с моими легкими! Я чувствую это. Не огорчайтесь так! Жизнь прожита, пора уходить! Дайте мне, пожалуйста, зеркало, я хочу посмотреть на себя!

Куртис извинился, отказываясь дать мне зеркало, но я настоял на своем. Наконец, он подал мне диск из полированного серебра в деревянной рамке, который заменял здесь зеркало. Я взглянул на себя и отложил зеркало в сторону.

— Я так и думал! — произнес я. — А вы говорите, что я буду здоров!

Я не хотел показать им, как поразило меня мое собственное лицо. Мои седые волосы стали снежно-белыми, а лицо было изрыто морщинами, как у старухи, и глубокие красные круги залегли под впалыми глазами. Нилепта заплакала, а сэр Генри опять переменил разговор. Он сказал мне, что художник взял слепок с мертвого тела старого Умслопогаса и с него будет вылеплена черная мраморная статуя, изображающая его в тот момент, когда он разбивал священный камень. Вместо камня будет стоять белая статуя, которая изобразит меня и «Денной луч». Я видел потом эти статуи, законченные через 6 месяцев, они прекрасны, особенно статуя Умслопогаса, который удивительно похож. Что касается меня, художник идеализировал мою некрасивую физиономию, хотя статуя очень хороша. Целые столетия простоит эта статуя, и народ будет смотреть на нее, и я думаю, вовсе неинтересно смотреть на такое незначительное, жалкое лицо!

Затем они рассказали мне, что последнее желание Умслопогаса было, чтобы его похоронили, а не сожгли, согласно местному обычаю, как сожгут меня после смерти. Желание его исполнено. Зулус похоронен по обычаю своей родины, в сидячем положении, с коленами под подбородком, завернутый в толстый золотой лист, и зарыт во впадине стены на верхушке лестницы, которую он защищал, с лицом, обращенным в сторону своей родины. Так сидит он там и будет сидеть всегда, потому что труп его набальзамирован и помещен в узкий каменный гроб, куда нет доступа воздуха.

Народ говорит, что ночью дух старого зулуса выходит из гроба и угрожает призрачным топором призрачным врагам! Разумеется, ночью никто не решается проходить мимо того места, где похоронен герой!

Между тем, непостижимым путем в народе уже возникла новая легенда или пророчество. Эта легенда гласит, что пока старый зулус будет сидеть там и смотреть на лестницу, которую он один геройски защищал против полсотни человек, до тех пор будет существовать и процветать новая династия, которая произойдет от брака англичанина с королевой Нилептой. Но когда, с годами, кости его рассыплются и обратятся в прах, тогда падет династия, падет лестница, и перестанет существовать народ Цу-венди!

Глава 23

Прошла неделя. Я почувствовал себя несколько лучше в один теплый полдень. Ко мне вдруг явился вестник от сэра Генри и сказал, что Зорайю приведут в полдень в первую комнату королевы, и что Куртис просит меня присутствовать при этом. Мне хотелось взглянуть еще раз на несчастную королеву, и я отправился с помощью Альфонса — он был настоящее сокровище для меня в моем положении, — и другого слуги, в помещение королевы. Я пришел ранее других, хотя несколько официальных придворных лиц уже находились там, так как им приказано было явиться. Но едва я успел сесть, как сопровождаемая отрядом королевских телохранителей явилась Зорайя, такая же прекрасная и надменная, как всегда, но с выражением горечи на гордом и мрачном лице. Она была одета, по обыкновению, в королевскую кафу и держала в правой руке серебряное копье. Чувство восхищения и жалости охватило меня, когда я взглянул на нее. Я поднялся на ноги, низко поклонился ей, выразив сожаление, что не могу стоять перед ней сообразно моему положению.

Она немного покраснела и горько засмеялась.

— Ты забываешь, Макумацан, — сказала она, — я больше не королева, я — пленница, над которой всякий человек может смеяться!

— Но ты женщина, — возразил я, — следовательно, тебе нужно выказать почтение, кроме того, ты находишься в тяжелом положении, значит, вдвойне заслуживаешь уважения!

— Ты забыл, — ответила она с усмешкой, — что я хотела завернуть тебя в золотой лист и повесить на колонне храма!

— Нет, — сказал я, — уверяю тебя, я не забыл этого. Я часто думал об этом, когда мне казалось, что битва проиграна нами. Но колонна на своем месте, а я остался здесь, хотя и ненадолго, зачем говорить об этом?

— А, эта битва, битва! — продолжала она. — Я хотела бы снова быть королевой, хоть на один час, чтобы отомстить проклятым шакалам, которые бросили меня в нужде. Эти женщины, эти люди с птичьими сердцами допустили победить себя!

Зорайя задыхалась в своем гневе.

— А, этот маленький трус около тебя! — продолжала она, указывая серебряным копьем на Альфонса. — Он убежал и выдал мои планы. Я хотела сделать его начальником войска и показать солдатам, сказав, что это великий Бугван (Альфонс вздохнул и погрузился в невеселые размышления)! Всюду была неудача! Он спрятался под знаменем и раскрыл все мои планы. Я хотела бы убить его, но, увы! Не могу!

— А ты, Макумацан, я слышала, что ты совершил! Ты — храбрый человек, у тебя честное сердце! И твой черный дикарь! Он был настоящий муж. Я желала бы взглянуть, как он боролся с Настой на лестнице!

— Ты странная женщина, Зорайя! — сказал я, — Прошу тебя, вымоли прощенье у королевы Нилепты, быть может, она пощадит тебя!

Она громко засмеялась.

— Я буду просить пощады? — сказала она. — Никогда!

В эту минуту вошла Нилепта в сопровождении Куртиса и Гуда, и села. Лицо ее было бесстрастно. Что касается Гуда, он выглядел совсем больным.

— Приветствую тебя, Зорайя! — сказала Нилепта после молчания. — Ты навлекла горе и печаль на мое королевство, из-за тебя тысячи человек погибли в бою, ты дважды покушалась убить меня, ты поклялась убить моего господина и его спутников и сбросить меня с трона! Разве ты не заслуживаешь смерти? Говори, Зорайя!

— Вероятно, королева, сестра моя, забыла главный пункт обвинения! — ответила Зорайя своим музыкальным голосом. — Он гласит следующее: ты пыталась отбить у меня любовь моего Инкубу! За это преступление сестра моя хочет убить меня; а не за то, что я начала войну! Счастье твое, Нилепта, что я слишком поздно обратила внимание на его любовь к тебе! Слушай, — продолжала она, возвысив голос, — мне нечего сказать вам, кроме того, что сказала бы я, если бы выиграла битву! Делай со мной что хочешь, королева, пусть Инкубу будет королем — потому что он — причина всего зла! Пусть это будет концом всей истории, — Зорайя выпрямилась, бросила гневный взгляд своих глубоких глаз на сэра Генри и начала играть своим копьем. Сэр Генри наклонился к Нилепте и шепнул ей что-то.

— Зорайя! — заговорила Нилепта. — Я была всегда доброй сестрой для тебя! Когда наш отец умер, в стране возникли сомнения и толки о том, должна ли ты сесть на трон рядом со мной и быть королевой! Я — старшая сестра — подала голос за тебя. «Пусть Зорайя будет королевой так же, как и я. Мы — близнецы с ней, мы росли вместе от рождения, почему же предпочитать меня ей?» — говорила я. Мы всегда были вместе, сестра моя! Теперь ты знаешь, что виновна передо мной и твоя жизнь в опасности! Но я помню, что ты — моя сестра, что мы вместе играли детьми и любили друг друга, вместе спали, обняв друг друга, поэтому сердце мое рвется к тебе, Зорайя! Но оскорбление, которое ты мне нанесла, очень серьезно, я не пощадила бы твою жизнь. Пока ты будешь жить, в нашей стране не будет мира и тишины! Но ты не умрешь, Зорайя, потому что мой дорогой супруг просил у меня, как милость, пощадить твою жизнь! Я дарю ему твою жизнь, как мой свадебный подарок, пусть он делает с ней, что хочет. Я знаю, что ты любишь его, но он не любит тебя, Зорайя, несмотря на всю твою красоту! Хотя ты прекрасна как звездная ночь, о, Зорайя, но он любит меня, а не тебя, он — мой супруг, и я дарю ему твою жизнь!

Зорайя сверкнула глазами и ничего не сказала. На Куртиса было жаль смотреть. Манера Нилепты и ее слова, хотя они дышали правдой и силой, вовсе не нравились мне.

— Я понимаю, — пробормотал Куртис, смотря на Гуда, — я понимаю, что вы обе были привязаны друг к другу, ваши чувства естественны, но, во всяком случае, можно найти какой-либо исход из неприятного положения, покончив с этим! У Зорайи есть свои особые владения, где она может жить свободно, как ей захочется! Не правда ли, Нилепта? Впрочем, я могу только советовать!

— Я хотел бы забыть все происшедшее, — добавил Гуд, сильно краснея, — и если Царица ночи считает меня достойным ее руки, я готов завтра же обвенчаться с ней, или когда ей угодно, и постараюсь быть для нее добрым мужем!

Все взоры обратились на Зорайю, которая стояла неподвижно, с той загадочной улыбкой на прекрасном лице, которую я часто замечал и раньше. Она помолчала немного, потом трижды низко присела перед Нилептой, Куртисом и Гудом.

— Благодарю тебя, прекраснейшая королева, моя царственная сестра, — заговорила она спокойным тоном, — за твою любовь ко мне с детских лет, а особенно за то, что ты отдаешь мою особу и мою судьбу в руки лорда Инкубу, который будет королем! Пусть счастье, мир и благоденствие распустятся чудными цветами на твоем жизненном пути, нежная, добросердечная королева! Царствуй долго, победоносная королева, и держи, обеими руками любовь твоего супруга. Пусть процветает твое потомство, сыновья и дочери твоей дивной красоты! Благодари тебя, лорд Инкубу, будущий король, тысячу раз благодарю тебя, что тебе угодно было принять в дар от королевы мою бедную жизнь и судьбу и передать ее твоему товарищу но оружию и приключениям, лорду Бугвану! Этот поступок достоин тебя, Инкубу! Наконец, благодарю тебя также, лорд Бугван, за то, что ты, в свою очередь, удостоил меня своим вниманием и не отказался от моей жалкой красоты! Благодарю тебя тысячу раз и добавляю, что ты — добрый и честный человек и клянусь, положа руку на сердце, что я сказала бы тебе «да», если бы могла! Теперь, когда я поблагодарила всех, — она улыбнулась, — я добавлю только несколько слов. Мало вы знаете меня, королева Нилепта, и вы, господа. Для меня нет середины! Я смеюсь над вашей жалостью и ненавижу вас! Я не нуждаюсь в вашем прощении — для меня это жало змеи! Я стою здесь перед вами, обманутая, покинутая, оскорбленная, и все же торжествую над вами, смеюсь и презираю вас всех! Вот вам мой ответ!

Вдруг, прежде чем кто-нибудь мог догадаться о ее намерении, она подняла серебряное копье, которое держала в руке, и нанесла себе такой сильный удар в бок, что конец копья прошел насквозь, и упала на пол.

Нилепта вскрикнула. Гуд почти лишился чувств, остальные бросились к Зорайе. Царица ночи подняла свою прекрасную голову и взглянула своими дивными глазами в лицо Куртиса, словно прощаясь с ним. Потом голова ее упала назад, раздался вздох, похожий на рыдание, и мрачная, но прекрасная душа Зорайи отлетела.

Ее похоронили с царской пышностью, и все было покончено.

Прошел месяц со времени трагической кончины Зорайи. В храме Солнца совершилась торжественная церемония, и Куртис был официально объявлен королем-супругом в стране Цу-венди. Я был болен и не пошел на церемонию. В самом деле, я ненавижу этого рода вещи, толпы народа, звуки труб, развевающиеся знамена. Гуд, присутствовавший на церемонии (в полной форме), вернулся и рассказал мне, что Нилепта выглядела очень красивой, а Куртис держал себя так, словно родился королем, и был встречен громкими приветственными криками, подтверждавшими его огромную популярность в стране. Потом, рассказывал он, когда в процессии вели королевскую лошадь «Денной луч», народ начал громко, до хрипоты кричать: Макумацан! Макумацан! Они кричали так, что он, Гуд, должен был встать во весь рост в экипаже и закричать им, что я болен и не могу участвовать в церемонии.

Потом сэр Генри, или, вернее, король пришел навестить меня, выглядел очень утомленным и клялся, что никогда не скучал так в своей жизни. Но я думаю, что он несколько преувеличивал. Человеческой натуре несвойственно, чтобы человек соскучился в таких необыкновенных обстоятельствах. В самом деле, не удивительная ли вещь, что человек, который за год до этого времени приехал в страну никому неведомым пришельцем, теперь женился на прекраснейшей и любимой королеве и сделался королем всей страны! Я попытался прочитать ему наставление, чтобы он не возгордился и не увлекся блеском и силой своей власти, но помнил бы всегда, что был когда-то простым английским джентльменом и призван Провидением к великом и ответственной обязанности.

Куртис был так любезен, что терпеливо выслушал мои увещевания и даже поблагодарил меня за них.

Сейчас же после церемонии меня перенесли в домик, где я теперь пишу эти строки. Это прелестный уголок, в двух милях от Милозиса. Здесь, в продолжение 5 месяцев, не сходя с моего ложа, я употреблял свой досуг, составляя эти записки, историю наших странствований. Быть может, никто никогда не прочтет их, но это неважно. Во всяком случае, составление этих записок помогло мне коротать мое время, часы тяжелых страданий. Я очень страдал тогда. Слава Богу, скоро конец моим страданиям.

Прошла неделя с тех пор, как я написал последние строки. Теперь я снова берусь за перо, в последний раз, потому что конец мой близок.

Моя голова свежа, и я могу писать, хотя с трудом держу перо. За последнюю неделю болезнь легких усилилась, но теперь совершенно прекратилась, я чувствую полное онемение членов и не обманываю себя надеждами.

Боль исчезла, а с ней исчез и страх смерти, и я чувствую и ощущаю близость вечного покоя и отдыха. Радостно, с тем же чувством покоя, с каким дитя лежит на груди матери, я готов упасть в объятия Ангела смерти! Всякая робость, все страхи, посещавшие меня при жизни, отлетели от меня, бури прошли, и Звезда вечной надежды, блестевшая передо мной на далеком горизонте, теперь приблизилась ко мне. Много раз был я близок к смерти, много товарищей умерли на моих глазах, теперь — моя очередь! Еще 24 часа, и мир будет далек от меня со всеми его страхами и надеждами. Меня не станет, и мир забудет обо мне! Так было и будет со всеми! Тысячи веков тому назад умирающие люди думали свои думы и были забыты! Пройдет еще тысяча веков, и потомки наши будут умирать и думать и будут также забыты в свою очередь.

«Человеческая жизнь — дыхание быка зимой, звезда, блуждающая по небу, легкая тень, исчезающая с закатом солнца!» — так выразился однажды зулус в разговоре со мной.

Нет, наш мир нехорош! Кто может не согласиться с этим, кроме тех, кто ослеплен собой?

Как может быть хорош мир, в котором первостепенное значение имеют деньги, где путеводной звездой является эгоизм и себялюбие?

Но теперь, когда моя жизнь кончена, я рад, что жил, что узнал нежное дыхание женской любви и верную дружбу, которая пережила любовь женщины, рад, что слышал звонкий смех детей, любовался на солнце, месяц и звезды, чувствовал соленое дыхание моря на своем лице и плавал по озаренной лучами месяца воде, охотясь за зверями. Но я не желал бы снова начать жизнь! Нет, нет!

Во мне все изменилось. Свет исчезает из глаз, и темнота приближается. Мне чудятся сквозь этот мрак знакомые лица дорогих умерших… Там мой Гарри и другие, и лучшая, совершеннейшая женщина, которая когда-либо жила на земле.

Зачем говорить о ней теперь? Зачем говорить о ней после долгого молчания, теперь, когда она так близка от меня; когда я иду туда, куда ушла она давным-давно.

Заходящее солнце горит пламенем на золотом куполе храма. Пальцы мои устали.

Всем, кто знал меня, или слышал обо мне, всем, кто захочет иногда вспомнить старого охотника, я протягиваю руку на прощанье и посылаю последнее прости!

В руки Всемогущего Бога, Творца жизни и смерти, предаю дух мой!

«Я все сказал!» Это было любимое выражение покойного зулуса.

Глава 24

Минул год со дня смерти нашего незабвенного друга Аллана Квотермейна, когда он написал последнюю главу своих записок, под названием «Я все сказал!» По странной случайности у нас явилась возможность переслать эти записки в Англию. Правда, эта возможность не обольщала нас надеждами, но мы с Гудом решили попытать счастья. В продолжение последних 6 месяцев пограничные комитеты усердно принялись за работу на рубеже страны Цу-венди с намерением отыскать во что бы то ни стало или проложить удобный путь сообщений в страну. Результатом работ было открытие соединительного канала, который приобщал страну ко всему остальному миру. Я уверен, что по этому самому каналу туземный путешественник добрался сюда и до миссии мистера Мекензи, хотя прибытие его за три года до нас в эту страну и изгнание из нее держится жрецами в строгой тайне! Пока производились исследования страны, на континент отправили посла с депешей. Мы вручили ему рукопись, два письма от Гуда к его друзьям и письмо от меня к моему брату Георгу. Мне больно думать, что я никогда не увижу его, и я уведомлял его, как ближайшего моего наследника в Англии, что он может владеть всеми моими родовыми поместьями, так как я не думаю никогда вернуться на родину. Мы не могли бы покинуть страну Цу-венди, если бы даже желали! Этим послом был Альфонс, дай Бог ему счастья в его жизни! Он до смерти соскучился здесь!

— Да, да, здесь хорошо! — говорил он. — Но мне скучно, скучно! Он жаловался на отсутствие всяких кафе и театров и стонет о своей Анете. Но мне кажется, что весь секрет его отвращения к стране и тоски заключался в том, что народ ужасно смеялся над ним по поводу его поведения в битве, происходившей 18 месяцев тому назад, когда он спрятался под знаменем Зорайи, чтобы избежать сражения.

Каждый мальчишка бегал за ним по улицам и насмехался, оскорбляя его гордость и делая жизнь невыносимой. Во всяком случае, Альфонс решился перенести все ужасы длинного путешествия, опасности, труды, даже готов был рискнуть встретить французскую полицию, чем оставаться в этой «печальной стране».

Бедный Альфонс! Мы были очень огорчены разлукой с ним, но я искренне желаю ему благополучного прибытия на родину. Если он доберется благополучно и довезет с собой драгоценную рукопись, которую мы ему вручили вместе с солидной суммой золота, он будет там, у себя, богатым человеком и может жениться на своей Анете, если она жива и удостоит его согласием!

Теперь пользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов о дорогом умершем Квотермейне.

Он умер на рассвете следующего дня, дописав последние строки главы. Нилепта, Гуд и я были около него. Это была трогательная и прекрасная сцена. За час до наступления утра мы заметили, что он умирает, и наше горе было очень сильно. Гуд залился слезами, и эти слезы вызвали последнюю милую шутку из уст умирающего друга, потому что он мог шутить даже в последние минуты своей жизни. Гуд волновался, плакал, и стеклышко его постоянно выпадало со своего обычного места. Квотермейн заметил это.

— Наконец-то, — пробормотал он, пытаясь улыбнуться, — я увидел Гуда без стеклышка в глазу!

Потом он замолчал до утра и при первых лучах рассвета попросил поднять его, чтобы видеть восход солнца в последний раз.

— Через несколько минут, — сказал он, — я должен буду пройти через его золотые ворота!

Десять минут спустя он приподнялся и посмотрел на нас

— Я отправляюсь в долгое путешествие, более страшное, чем то, которое мы совершили все вместе. Вспоминайте иногда обо мне! — пробормотал Квотермейн. — Бог да благословит вас! Я буду ожидать вас там!

Он вздохнул, упал на подушки и умер!

Так ушел от нас навсегда прекраснейший человек! Нежный, постоянный, обладавший большим запасом юмора и поэтическими наклонностями. Он был неоценим, как человек дела и гражданин. Я не знал никого, кто был бы так компетентен в суждении о людях и их поступках.

— Всю мою жизнь я изучал человеческую натуру, — говорил часто Квотермейн, — и думаю, что знаю ее!

Действительно, он знал людей. У него было два недостатка: его чрезмерная скромность и склонность к ревности в отношении людей, на которых он сосредоточивал свою привязанность.

Читатели, вероятно, помнят, что он часто говорил о себе, как о боязливом, робком человеке; в сущности же, он обладал неустрашимой душой и никогда не терял головы. В сражении с войском Зорайи он получил серьезную рану, от которой и умер, но эта рана вовсе не была случайностью, как можно было подумать по его словам. Он был ранен, спасал жизнь Гуда, рискуя своей жизнью для другого человека. Гуд лежал на земле, и один из воинов Насты готов был убить его, но Квотермейн бросился защищать товарища и получил сильный удар в бок, хотя убил солдата.

Относительно его ревности я могу легко оправдаться. В своих записках он несколько раз упоминает о том, что Нилепта совершенно завладела мной, и оба мы стали относиться к нему холоднее. Нилепта и теперь имеет недостатки, как всякая другая женщина, она бывает временами слишком требовательна, но, в общем, наше мнимое охлаждение к нему — это плод его фантазии.

Он жалуется, что я не хотел прийти повидать его, когда он был болен, но доктора решительно запретили мне это. Когда я прочитал эти слова в его записках, они больно кольнули меня, потому что я глубоко любил Квотермейна, уважал его, как отца, и никогда не допустил бы мысли, чтобы мой брак с Нилептой мог отодвинуть на задний план мою привязанность к старому другу. Теперь все это прошло. Эти маленькие слабости делают еще дороже для меня незабвенный образ усопшего друга!

Квотермейн умер. Гуд прочитал над ним похоронную службу, на которой присутствовали мы с Нилептой. Потом его останки, при торжественных криках народа, были преданы сожжению. Когда я шел в длинной и пышной процессии за телом моего друга, я думал про себя, что если бы Квотермейн видел всю эту церемонию, он был бы возмущен, потому что ненавидел тщеславие и роскошь.

Но я не мог ничего поделать с этим!

За несколько минут до заката солнца, на третью ночь после смерти, его принесли и положили на медный пол храма, перед алтарем. Когда последний луч заходящего солнца упал на его лицо и озарил бледное, благородное чело усопшего, зазвучали трубы, пол раздвинулся, и труп Квотермейна упал в огонь. Никогда мы не увидим его, если проживем еще сто лет. Он был даровитый человек, настоящий джентльмен, вернейший друг, искуснейший спортсмен и лучший стрелок во всей Африке!

Так закончилась замечательная, полная приключений, жизнь охотника Аллана Квотермейна.

Время шло. Наша жизнь шла хорошо. Гуд занялся устройством флота на озере Милозиса и на других окрестных озерах, и с помощью его мы надеемся увеличить торговлю и производство страны и покорить беспокойные и воинственные племена, обитающие по берегам озер. Бедный Гуд! Он начал немного забывать трагическую смерть несчастной красавицы-королевы Зорайи. Но это был тяжелый удар для него, потому что он серьезно привязался к ней! Надеюсь, что со временем он женится и выкинет совсем из головы свою несчастную любовь. Нилепта имеет ввиду двух молодых девушек, одна из них дочь Насты (он был вдовцом), красивая девушка, с царственным видом, но слишком похожая на своего отца и очень надменная. Что касается меня, я удовольствуюсь, сказав, что чувствую себя очень хорошо в моем курьезном положении короля-супруга, лучше даже, чем я мог ожидать! Но я нахожу, что ответственность очень тяжела. Все-таки я надеюсь сделать что-нибудь доброе и намереваюсь довести до конца два дела. Во-первых, объединить различные племена, составляющие народ Цу-венди, под одним центральным управлением и уничтожить власть жрецов. Первая реформа положит конец гражданским войнам, которые в течение целых столетий опустошали страну, вторая — устранит источник политической опасности и проложит путь новой, истинной религии. Я надеюсь увидеть крест Христов на золотом куполе храма. Если я не увижу этого, то увидят мои наследники!

Еще об одной вещи я позабочусь. Я считаю необходимым воспретить доступ иностранцам в страну Цу-венди, и не потому, что я негостеприимен, а по моему твердому убеждению, что священный долг обязывает меня поберечь великодушный и сердечный народ от нашествия варваров. Что станется с моим храбрым войском, если какие-нибудь пришельцы вздумают стрелять в нас из револьверов и ружей? Я не желаю вводить здесь порох, телеграфное сообщение, паровые машины, газеты, потому что твердо уверен, что все эти нововведения несут с собой всякие бедствия и несчастья. Я не хочу наводнять прекрасную страну толпами спекулянтов, туристов, политиков, учителей, которые принесут с собой суету и ненависть остального мира, отдать ее на растерзание жадным аферистам, которые похожи на крабов — этих чудовищ подземной реки, терзающих труп прекрасного лебедя. Я не желаю развить в стране жадность, пьянство, новые болезни и общую деморализацию, все эти первые признаки цивилизации у неиспорченного народа. Если Провидению угодно будет присоединить страну Цу-венди к остальному миру — это другое дело, но я не хочу брать на себя ответственность, и Гуд вполне одобряет мое решение! Прощайте!

Р.S. Я совершенно забыл сказать, что 9 месяцев тому назад Нилепта, которая, по-моему, еще больше похорошела, одарила меня сыном и наследником. Это — прелестный кудрявый мальчик, настоящий голубоглазый англичанин, и хотя он должен наследовать трон Цу-венди, я надеюсь сделать из него прежде всего настоящего джентльмена и честного человека, что, по моему мнению, выше и дороже, чем наследовать королевский престол, и составляет величайшее счастье, какое человек может обрести на земле.

Г. К.

Примечание Георга Куртиса, эсквайра.

Мы считали умершим моего родного брата Генри Куртиса, как вдруг я получил рукопись, адресованную мне рукой моего брата. На конверте была почтовая марка Адена, и рукопись благополучно дошла до меня 20 декабря текущего года, через два года после ее посылки из Центральной Африки. Удивительную историю прочитал я в этих записках! Конечно, мне приятно было узнать, что Генри и Гуд благоденствуют на чужбине, но для меня и для своих друзей — они давно умерли, потому что мы потеряли всякую надежду увидеть их.

Они порвали всякую связь со старой Англией, со своим домом, с родными, и, может быть, по-своему, правы и поступают мудро.

Но я никак не могу понять, каким образом они переслали рукопись! Предполагаю, что маленький француз, Альфонс, благополучно совершил свое путешествие.

Я наводил справки о нем в Марселе и в других местах, стараясь открыть его местопребывание, но безуспешно. Быть может, он умер, и пакет был послан мне кем-нибудь другим, или, может быть, он благополучно обвенчался со своей Анетой и, боясь полиции, предпочитает жить инкогнито. Я не знаю этого. Я долго надеялся разыскать его, но должен сознаться, что моя надежда слабеет с каждым днем. Большим препятствием является то, что в своих записках г. Квотермейн нигде не упоминает его прозвища. Он говорит об «Альфонсе», а в мире так много Альфонсов! Письма Гуда, которые мой брат Генри, по его словам, послал вместе с рукописью, не дошли по назначению. Я предполагаю, что они потеряны или уничтожены!

Артуру Г. Д. Кокрейну, эксвайру

Дорогой Макумазан!

Я дал ваше туземное прозвище моему Аллану, который стал мне теперь близким другом. Поэтому-то последние рассказы Аллана Квотермейна, повествующие о его жене и о приключениях, которые мне довелось пережить, я решил посвятить вам. Они напомнят вам многие истории, случившиеся в Африке. Та, например, что относится к бабуинам, произошла с вами, и як ней не причастен. Быть может, они напомнят вам и многое другое, воскресят в вашей душе померкшую романтику давно минувших дней. Страна, о которой рассказывает Аллан Квотермейн, теперь исследована и известна почти так же хорошо, как поля Норфолка. Там, где мы стреляли дичь, где бродили по дебрям и скакали во весь опор, теперь строятся города золотоискателей. Британский флаг на время перестал развеваться над равнинами Трансвааля; в велде перевелась дичь. Очарование туманного утра сменилось палящим зноем дня. Все стало другим. Камедные деревья, которые мы посадили в саду «Палэшл», теперь, верно, разрослись, а сам «Палэшл» больше не существует.

Для нас с вами, как и для страны, которую мы любили, таинственность и надежды утра жизни ушли в прошлое. Солнце стоит в зените, путь порою становится утомительным. Немногие из тех, кого мы знали, уцелели, иные погибли в бою или стали жертвами убийц, и кости их белеют в велде. С другими смерть обошлась милостивее. Третьи исчезли неведомо куда. Страшно вернуться в эту страну, где на каждом шагу и меня и вас подстерегают призраки. И хотя сейчас наши дороги пролегли врозь, прошлое глядит на нас обоих неизменившимся взглядом. Мы оба можем припомнить сколько угодно мальчишеских затей и приключений, в которые бросались очертя голову, хотя сейчас они показались бы нам

просто безумными. Мы помним привычный ровный строй Преторийского конного отряда, лицо войны, ее победы и поражения, утомительное ночное патрулирование; и мы слышим еще гром орудий, доносимый эхом с Холма позора[80].

В память о богатых приключениями годах молодости, которые мы провели вместе в африканских городах и велде, я и посвящаю эти страницы вам, подписываясь ныне, коки прежде:

Ваш искренний друг Инданда

Глава 1

Читатель, может быть, не забыл, что на последних страницах дневника, написанного перед самой смертью, Аллан Квотермейн[81] упоминает о своей давно умершей жене и говорит, что подробно рассказал о ней в другом месте.

Когда пришло известие о смерти Аллана, его бумаги передали мне как его литературному душеприказчику. Среди них я обнаружил две рукописи. Одну вы и прочтете сейчас. Вторая представляет собой изложение событий, к которым м-р Квотермейн не имел прямого отношения: это роман из жизни зулусов. Герой книги рассказывает Аллану о трагедии, происшедшей много лет назад. Впрочем, сейчас нам незачем об этом говорить.

Я часто думал о том (так начинается рукопись м-ра Квотермейна), что надо доверить бумаге все, что связано с моей женитьбой и смертью моей обожаемой жены. Много лет прошло с того времени, и годы, конечно, смягчили боль утраты, хотя, видит Бог, она постоянно дает о себе знать, словно старая рана. Неоднократно я брался за перо, чтобы описать, как это было. В первый раз я отказался от своего намерения, ибо горе было еще слишком свежо. Во второй — потому что мне пришлось срочно уехать. Ну, а в третий раз слуга-кафр не нашел ничего лучшего, как разжечь исписанными страницами кухонную плиту.

Теперь, когда я живу в Англии и времени у меня достаточно, я решил предпринять четвертую попытку. Если она удастся, рассказ мой, быть может, привлечет чье-нибудь внимание. Но это будет уже после моей смерти, потому что при жизни я не намерен его публиковать. Это достаточно странная история, способная навести на размышления.

Я сын миссионера. Раньше мой отец был священником в небольшом приходе Оксфордшира! Он отправился туда через несколько лет после женитьбы на моей дорогой матушке. У них было четверо детей, из которых я младший. Смутно вспоминаю наш старый серый дом у дороги, вытянутый в длину. В саду росло большое дерево. В его стволе было огромное дупло, и мы в нем играли, отламывая куски коры. Мы спали в комнате под самой крышей, и каждый вечер мама поднималась по лестнице, чтобы поцеловать нас на ночь. Помню, я часто просыпался и видел ее, склонившуюся со свечой в руке над моим изголовьем. Из стены над моей кроватью торчала какая-то полка, и однажды я страшно испугался, потому что старший брат подсадил меня и оставил висеть на ней на руках. Вот и все, что я помню о нашем доме. Его снесли много лет назад. Не то я бы съездил поглядеть на него.

Немного дальше, близ той же дороги, стоял большой дом с чугунными воротами. С их столбов взирали вниз два каменных льва; они были так безобразны, что наводили на меня страх. Быть может, чувство это было пророческим. Сквозь решетку ворот виднелся дом — мрачное строение, окруженное высокой тисовой изгородью. Летом на газоне вокруг солнечных часов пестрели цветы. Тут жил сквайр Керсон, здешний помещик, и потому дом называли усадьбой. Однажды на рождество — видимо, последнее, которое мой отец провел в Англии, иначе бы я его не запомнил, — мы, дети, отправились в усадьбу на праздник. Обстановка была торжественная, у дверей стояли лакеи в красных ливреях. В столовой, обшитой черным дубом, высилась рождественская елка. Перед нею стоял сам Керсон. Это был высокий брюнет со спокойными манерами, жилет его украшали брелоки. Нам он казался старым, на самом же деле ему было тогда не больше сорока. Как я потом узнал, в молодости он много путешествовал и лет шесть-семь назад женился на полуиспанке-папистке, как называл ее мой отец. Я хорошо помню эту очень красивую женщину, маленькую, довольно полную, с большими черными глазами и блестящими зубами. По-английски она говорила со странным акцентом. Я, вероятно, показался ей смешным, потому что тогда, как, впрочем, и сейчас, мои вихры стояли на голове торчком. У меня сохранился карандашный набросок, сделанный с меня матерью. На нем эта особенность запечатлена весьма четко. Помню, что, когда мы пришли в усадьбу на елку, миссис Керсон повернулась к стоявшему рядом высокому мужчине, похожему на иностранца, и нежно коснувшись его плеча золотым лорнетом, сказала:

— Посмотрите, кузен, на этого смешного мальчугана с большими карими глазами; его волосы похожи на… как это называется… жесткую щетку. О, какой забавный малыш!

Высокий мужчина потрогал свои усы и, взяв руку миссис Керсон в свою, стал приглаживать ею мои волосы, пока она не прошептала:

— Оставьте мою руку, кузен. Томас стал похож на… на грозу. Томасом звали м-ра Керсона, ее мужа.

Я поспешил спрятаться за стулом, потому что был ужасно застенчив, и следил оттуда, как Стелла Керсон, единственная дочь помещика, раздавала детям подарки с елки. Она была одета Дедом Морозом, ее шейку укутывал воротник из какой-то мягкой ткани. На хорошеньком личике сияли большие черные глаза, которые показались мне прекрасными. Наконец пришел мой черед получать подарок. Это была большая игрушечная обезьяна. Если взглянуть далеко вперед, на события грядущих лет, подарок оказался знаменательным. Стелла сняла обезьяну с нижней ветки елки и подала мне со словами:

— Это мой рождественский подарок тебе, маленький Аллан Квотермейн.

В этот момент рукав ее ватной шубки, покрытой блестками, коснулся свечи и загорелся. Пламя метнулось по рукаву вверх к горлу. Девочка словно застыла, очевидно, парализованная страхом. Женщины вокруг принялись вопить, но ни одна не сдвинулась с места. Тут меня будто что-то толкнуло. Я был еще совсем ребенок и действовал, повинуясь какому-то инстинкту. Я кинулся к девочке и стал руками сбивать пламя. Мне удалось потушить огонь, прежде чем он набрал силу. Кисти мои покрылись пузырями, и я долго ходил с забинтованными руками, но маленькая Стелла Керсон почти не пострадала, если не считать небольшого ожога на шее.

Вот все, что я помню о рождественской елке в усадьбе. Не знаю, чем кончился праздник, но я и поныне иногда вижу во сне прелестное личико маленькой девочки и выражение ужаса в черных глазах в тот миг, когда пламя устремилось вверх по ее руке. Это, впрочем, и не удивительно, ибо я, можно сказать, спас жизнь той, которой суждено было стать моей женой.

Следующее событие, которое я хорошо запомнил, — это тяжелая болезнь моей матери и трех братьев. Потом я узнал, что они отравились водой из нашего колодца, куда какой-то негодяй бросил дохлую овцу.

Вероятно, именно тогда к нам в пасторский домик пришел помещик Керсон. Погода стояла еще холодная, в кабинете отца горел камин. Я сидел перед огнем и писал карандашом буквы на листке бумаги, а отец вышагивал по комнате и говорил сам с собой. Впоследствии я понял, что он молился о сохранении жизни жены и детей. Тут в дверях показалась служанка и доложила, что его спрашивают.

— Это сквайр, сэр, — сказала горничная. — Он говорит, что ему очень нужно повидать вас.

— Хорошо, — ответил отец усталым голосом.

Через минуту в кабинет вошел Керсон. Лицо его было бледным и взволнованным, а глаза смотрели так свирепо, что я испугался.

— Простите, что я тревожу вас в такое время, Квотермейн, — сказал он хрипло, — но завтра я навсегда уезжаю отсюда, и мне нужно, даже необходимо поговорить с вами до отъезда.

— Вы хотите, чтобы Аллан оставил нас вдвоем? — спросил отец, кивнув на меня.

— Пускай остается. Он не поймет.

В то время я действительно ничего не понял, но запомнил каждое слово и через несколько лет постиг смысл разговора.

— Прежде всего скажите мне, как здоровье ваших, — начал гость, подняв к потолку палец.

— Жена и двое мальчиков безнадежны, — со стоном ответил отец. — Не знаю, что ждет третьего. Да будет воля Божья!

— Да будет воля Божья! — торжественно повторил помещик. — А теперь послушайте, Квотермейн. От меня ушла жена.

— Ушла? — переспросил отец. — Но с кем?

— С этим ее иностранным кузеном. Из письма, которое она оставила, ясно, что она всегда любила его. За меня она вышла замуж потому, что считала богатым английским милордом. Теперь она растратила мое состояние, во всяком случае — большую его часть, и ушла. Не знаю куда. К счастью, она не пожелала обременять свою жизнь ребенком. Стеллу она оставила мне.

— Вот к чему приводит женитьба на папистке, Керсон, — сказал мой отец. Это было, конечно, бестактно. Мир не видел более доброго и отзывчивого человека, чем отец, но ему была свойственна известная ограниченность. — Что вы намерены делать — следовать за ней?

Керсон горько рассмеялся в ответ.

— Следовать за ней! — сказал он. — А зачем? Если бы я настиг ее, я мог бы убить его, или ее, или их обоих, ибо они навлекли позор на голову моего ребенка. Нет, я больше не хочу ее видеть. Я верил ей, говорю вам, а она меня обманула. Пусть идет навстречу своей собственной судьбе. Но я тоже ухожу. Мне надоела жизнь.

— Что вы, Керсон, — сказал мой отец, — не хотите же вы сказать…

— Нет, нет, не то. Смерть и так приходит слишком рано. Но я покину этот лживый цивилизованный мир. Я отправлюсь с моим ребенком в дикие дебри, где мы скроем свой позор. Куда? Я еще не знаю. Куда угодно, лишь бы не видеть белых лиц, не слышать гладких фраз людей, которые считают себя образованными.

— Вы сошли с ума, Керсон! — возразил мой отец. — Как вы будете жить? Где станете учить Стеллу? Держитесь в горе настоящим мужчиной.

— Я и буду мужчиной и переживу горе, но не здесь, Квотермейн. Учить дочь! А разве женщина, которая называлась моей женой, не получила прекрасного образования, не считалась самой умной в нашем графстве? Слишком умной для меня, Квотермейн, даже чересчур умной. Нет, нет, Стелла будет учиться в иной школе. Если это будет возможно, она забудет даже свое имя. Прощайте, старый друг, прощайте навсегда. Не пытайтесь разыскивать меня, с этого дня я все равно что умер для вас и для всех, кого я знал.

— Безумец, — сказал ему вслед отец, тяжело вздохнув. — Беда лишила его рассудка. Но он еще передумает.

В этот момент поспешно вошла сиделка и что-то прошептала отцу на ухо. Лицо отца покрылось мертвенной бледностью. Он схватился за стол, чтобы удержаться на ногах, затем, шатаясь, вышел из комнаты. Моя мать умирала.

Через два или три дня, не помню точно, отец взял меня за руку и повел наверх в большую комнату, которая раньше была спальней матери. Она лежала в гробу, с цветами в руках. Вдоль стены комнаты были поставлены три белые кроватки, и на них лежали мои братья. Все они казались спящими, и у всех в руках были цветы. Отец велел мне поцеловать их, сказав, что больше я их никогда не увижу. Я повиновался, но испытывал ужас, сам не зная почему. Потом отец обнял меня и поцеловал.

— Господь дал и Господь взял, — сказал он, — да будет благословенно имя Его.

Я горько зарыдал, и он повел меня вниз. О том, что было потом, у меня остались лишь смутные воспоминания: люди, одетые в черное, несли тяжелые ноши к серому кладбищу.

Затем передо мной встают видения большого судна и безбрежных, неспокойных вод. После потери, постигшей отца, он не мог больше оставаться в Англии и решил уехать в Южную Африку. В то время мы были бедны, — должно быть, после смерти матери отец лишился большей части нашего дохода[82]. Во всяком случае, мы ехали палубными пассажирами, и в моей памяти запечатлелись лишения, которые мы испытали в пути, и грубость ехавших с нами эмигрантов. Наконец плавание окончилось и мы достигли берегов Африки, в которой мне было суждено провести много-много лет.

Успехи цивилизации в Южной Африке были еще невелики. Отец отправился в глубь страны и стал миссионером. Мы поселились поблизости от того места, где сейчас стоит город Крадок. Там я и вырос. По соседству жило несколько бурских семейств, а со временем вокруг нашей миссии вырос небольшой поселок белых. Пожалуй, наиболее интересным его жителем был вечно пьяный шотландец — кузнец и колесный мастер. В трезвом виде он мог без конца читать наизусть стихи шотландского поэта Бернса и декламировать страницу за страницей только что опубликованные «Легенды Инголдсби» [83]. Он пристрастил меня к этому забавному произведению, любовь к которому я сохранил навсегда. Берне мне никогда так не нравился, вероятно, потому, что мне не по душе шотландский диалект.

Свой небольшой запас знаний я получил от отца. Особой склонности к чтению я не испытывал, да и у отца не было времени учить меня по книгам. Зато я внимательно наблюдал обычаи людей и природу. К двадцати годам я свободно говорил по-голландски и на трех-четырех кафрских диалектах. Вряд ли кто-нибудь в Южной Африке лучше меня разбирался в мыслях и поступках туземцев. Кроме того, я отлично стрелял и ездил верхом. Наверное, — и жизнь это потом доказала — я был очень крепкий парень, крепче большинства людей. Хотя я был невелик ростом и мало весил, ничто, казалось, не могло меня утомить. Я легко переносил любые тяготы и лишения и был куда выносливее любого туземца. Разумеется, теперь все изменилось, я говорю о своей молодости.

Вы можете удивиться, как это я не одичал окончательно в подобных условиях. Меня спасло общество отца. Он был одним из самых милых и утонченных людей, каких мне доводилось встречать. Себя он считал неудачником. Побольше бы таких неудачников! Каждый вечер после рабочего дня он брал молитвенник и, сидя на небольшой веранде нашего дома, читал вечерние псалмы. Иногда он читал и в сумерках, ему это не мешало, ибо он знал псалмы наизусть. Потом он откладывал молитвенник и устремлял взгляд вдаль — туда, где за обработанными полями стояли хижины обращенных в христианство кафров.

Но я знал, что он видит не эти хижины, а серую церковь в Англии и могилы под тисом, что рос у входа на кладбище.

На этой веранде отец и умер. Однажды вечером ему нездоровилось, но мы сидели и разговаривали. Все мысли его были обращены к Оксфордширу и моей матери. Он вспоминал ее, говорил, что за все эти годы не было дня, когда бы он не думал о ней, что он счастлив, чувствуя, что скоро будет в той обители, куда она ушла. Потом он вдруг спросил, помню ли я тот вечер, когда сквайр Керсон пришел к нам и рассказал, что его покинула жена и что сам он решил переменить имя и скрыться в какой-нибудь далекой стране.

Я ответил, что отлично помню.

— Интересно, куда он направился, — сказал отец, — и живы ли они оба — он и его дочь Стелла. Да, да! Я-то уж никогда их не встречу. Но жизнь — странная штука, Аллан, и ты, может быть, свидишься с ними. Если так, передай им мой самый теплый привет.

Потом я оставил его одного. В последнее время нам наносили большой ущерб воры, кравшие по ночам овец. В эту ночь я решил стеречь крааль[84], чтобы изловить воров. И я раньше неоднократно это делал — впрочем, совершенно безуспешно. Именно из-за моей привычки к ночным бдениям туземцы прозвали меня Макумазан. Итак, я прихватил винтовку и собрался идти. Но отец подозвал меня и поцеловал в лоб со словами: «Благослови тебя Бог, Аллан! Будешь иногда вспоминать своего старого отца?! Надеюсь, ты проживешь хорошую и счастливую жизнь».

Меня немного встревожило его поведение, но я объяснил его подавленным настроением, в которое отец с годами впадал все чаще. Я спустился к краалю и бодрствовал всю ночь. До рассвета оставался всего час, а воры так и не появились. Я решил вернуться. Еще издали я с удивлением увидел, что в кресле отца на веранде кто-то сидит. Сначала я подумал, что туда забрался пьяный кафр, но потом разглядел, что это спит мой отец.

И он действительно заснул — навеки. Я нашел его мертвым!

Глава 2

Похоронив отца, я дождался, пока прибыл его преемник, поскольку пост принадлежал Обществу[85], и решил наконец осуществить давно задуманный план. До сих пор я не мог его выполнить из-за того, что не хотел расставаться с отцом. Коротко говоря, план состоял в том, чтобы организовать торговую и одновременно исследовательскую экспедицию в области, где ныне находятся Свободное государство[86] и Трансвааль, и проникнуть как можно дальше на север. Довольно рискованное предприятие: хотя бурские переселенцы тогда уже начали оседать на этих землях, огромные территории оставались практически совершенно неизученными. Но я был теперь одинок, никого не интересовало, что станет со мной. Я решился на это путешествие, движимый неодолимой страстью к приключениям, от которой не избавился и теперь, в старости, и которая, вероятно, станет причиной моей смерти.

Собираясь в путь, я распродал все имущество, все пожитки, какие у нас были, и оставил себе только два лучших фургона с лучшими упряжками волов. На вырученные деньги я купил самые ходкие товары, оружие и боеприпасы. Мое вооружение вызвало бы веселый смех у любого современного путешественника, но я неплохо с ним поохотился. Начну с гладкоствольной капсюльной одностволки «рура». Она заряжалась щепоткой черного пороха грубого помола и выпаливала пулей весом в целых три унции. Из этого «рура» я убил много слонов, хотя отдача буквально отшвыривала меня назад, так что я пользовался им только в крайнем случае. Лучшим в моей коллекции оружия было, вероятно, двуствольное охотничье ружье двенадцатого калибра, к сожалению кремневое. Кроме того, я взял с собой несколько старых мушкетов с сошками, из которых с равными шансами можно было попасть или не попасть в цель с расстояния семидесяти ярдов. Я купил трех хороших лошадей, которые считались «просоленными», то есть невосприимчивыми к болезням.

Меня сопровождали шестеро кафров. Среди них выделялся старик по имени Индаба-Зимби, что в переводе означает Железный Язык. Думаю, что он получил свое прозвище за резкий голос и неистощимое красноречие. В некотором смысле это был человек весьма значительный, в свое время пользовавшийся известностью как колдун соседнего племени. Пожалуй, стоит рассказать, при каких обстоятельствах Индаба-Зимби явился в миссию, тем более что он играет значительную роль в моем рассказе.

Как-то года за два до смерти отца я бродил по окрестностям, разыскивая двух пропавших волов. После долгих и безрезультатных поисков мне пришло в голову отправиться к вождю кафров (не помню уж, как его звали), у которого было много волов. Его крааль находился примерно в пятидесяти милях от нашей миссии. Там я вскоре обнаружил свою пропажу. Вождь гостеприимно встретил меня, и на следующее утро, перед уходом, я пошел к нему, чтобы выразить на прощание свое почтение. К моему удивлению, он был окружен несколькими сотнями мужчин и женщин. Все они тревожно вглядывались в небо, где сгущались зловещие грозовые тучи.

— Подожди, белый человек, — сказал вождь, — погляди, как колдуны, вызывающие дождь, станут бороться с молнией.

В ответ на мои расспросы он рассказал, что положение главного кудесника уже несколько лет занимал человек по имени Индаба-Зимби, не принадлежавший к этому племени. Он родился в стране, называемой ныне Зулулендом. Однако в последнее время у него появился соперник в оккультных науках. Это был один из сыновей вождя, лет под тридцать. Индаба-Зимби возмутился, и между двумя колдунами возникла вражда. В результате один из них предложил сопернику пройти испытание молнией, и тот принял вызов. Условия испытания были такие: дождавшись очень сильной грозы, — обычная не годилась, — колдуны, вооруженные ассегаями, становились в пятидесяти шагах друг от друга в том месте, куда часто ударяет молния. Тут они и должны показать свои сверхъестественные способности, чтобы заклинаниями отвратить смерть от себя и направить молнию на соперника. Условия своеобразной дуэли были согласованы еще месяц назад, но за это время не случилось ни одной достаточно сильной грозы. Теперь же местные знатоки погоды считали, что приближающаяся гроза будет в самый раз.

Я спросил, что произойдет, если молния не поразит ни одного колдуна. Мне ответили, что в таком случае придется дожидаться следующей грозы. Если же колдуны избегнут молнии и во второй раз, значит, они одинаково могущественны и в важных случаях племя будет советоваться с обоими.

Я решил отложить уход и посмотреть небывалое зрелище. К полудню я начал сожалеть, что остался: хотя на западе небо все темнело и темнело, а неподвижный воздух был, казалось, насыщен грозой, буря все не разыгрывалась. Однако часам к четырем стало ясно, что теперь ждать недолго — до заката солнца, как сказал старый вождь. Вместе со всеми я направился к месту поединка. Крааль стоял на вершине холма, полого спускавшегося к реке, протекавшей в полумиле. На берегу и находился участок, который, как утверждали туземцы, «любила молния». Кудесники заняли там свои места, зрители же расселись на склоне холма, ярдах в двухстах от них. Как мне показалось, слишком близко: если молния упала бы, амфитеатр мог оказаться малоприятным местечком. Через некоторое время меня одолело любопытство, и я спросил вождя, нельзя ли мне осмотреть арену боя. Он сказал, что я могу это сделать, но только на свой риск. Я заверил его, что небесный огонь не поражает белых людей, спустился к кудесникам и увидел, что под ногами у них на поверхность земли выходят залежи железной руды, кое-где поросшие травой. Потому-то, конечно, земля здесь как бы притягивала молнии. Противники стояли спиной друг к другу на противоположных концах месторождения руды: Индаба-Зимби — лицом к востоку, второй — к западу. Перед каждым горел костерчик, сложенный из веток пахучего кустарника. Они разоделись, как подобало представителям их профессии: на них были змеиные кожи, рыбьи пузыри и Бог знает что еще. На шеях красовались ожерелья из зубов бабуина и косточек кисти руки человека. Сначала я отправился на западный конец, где стоял сын вождя. Он протянул ассегай к приближающейся грозовой туче, взволнованно заклиная ее:

Ударь, молния, уничтожь Индаба-Зимби!

Слушай меня, Демон бури, слизни Индаба-Зимби своим красным языком!

Плюнь на него дождем своим!

Преврати его в ничто, сделай жижей мозг костей его!

Сотри его дыханием своим!

Проткни его сердце и выжги там ложь!

Покажи всем, кто истинный ловец колдунов[87]!

Не опозорь меня на глазах у белого человека!

Так этот красивый мужчина приговаривал или, вернее, пел, все время натирая свою широкую грудь какой-то грязной смесью из разных снадобий, или моути.

Скоро пение колдуна наскучило мне, и я направился по железняку к Индаба-Зимби, сидевшему у своего костерчика. Он не пел, но действия его были куда более впечатляющими. Индаба-Зимби пристально глядел на восточную половину неба, совершенно еще свободную от туч, время от времени указывал туда пальцем, а затем поворачивался и направлял свой ассегай в сторону соперника. Я долго его разглядывал. Это был странный, как будто высохший человек, на вид лет пятидесяти с небольшим. Тонкие руки его казались крепкими, как железный трос. Нос у него был гораздо тоньше, чем у большинства людей его расы. Странная привычка почти при каждом слове по-птичьи наклонять голову набок и насмешливое выражение глаз придавали ему довольно комичный вид. Другой его особенностью была совершенно белая прядь, резко выделявшаяся в шапке черных волос. Я заговорил с ним.

— Друг мой, Индаба-Зимби, — сказал я, — может, ты и хороший знахарь, но, несомненно, глупец. Какой смысл тыкать пальцем в голубое небо, когда твой противник опередил тебя и к нему приближается гроза.

— Может, ты и умен, но не думай, что знаешь все, белый человек! — ответил старик дребезжащим голосом и зловеще осклабился.

— Тебя, я слышал, называют Железным Языком, — продолжал я. — Пусти его в ход, не то Демон бури тебя не услышит.

— Небесный огонь спускается по железу, — ответил он, — поэтому я придерживаю язык. Пускай проклинает, скоро я с ним покончу. А теперь гляди, белый человек!

На восточной половине неба появилась туча. Небольшая, очень черная, она росла с необычайной быстротой.

Я наблюдал такие явления и раньше, а потому не очень удивился. В Африке нередко две грозовые тучи идут с разных сторон навстречу друг другу.

— Лучше уходи, Индаба-Зимби, — сказал я, указывая на запад. — Скоро придет большая гроза и живо пожрет твоего младенца.

— Из младенцев иногда вырастают великаны, белый человек, — ответил Индаба-Зимби и погрозил пальцем. — Взгляни-ка теперь на мою тучу-младенца.

Я взглянул. Грозовая туча на востоке протянулась от земли до зенита и походила на огромного мужчину. Вот голова, плечи, ноги… Она напоминала гиганта, шествующего по небосводу. Из-под нижнего края западной грозовой тучи выбивались лучи заходящего солнца и заливали ярким светом часть неба, остававшуюся свободной. Освещая тучу-великана, они окрашивали ее среднюю часть в цвета и оттенки, не поддающиеся описанию. Но ноги и голова великана оставались смоляно-черными. Вдруг в передней части тучи произошел как бы взрыв, ослепительная вспышка света увенчала голову гиганта короной из живого огня и исчезла.

— Ага, — захихикал Индаба-Зимби, — мой мальчуган надевает головное кольцо мужчины, — и он постучал пальцем по кольцу из латекса на своей голове; туземцы получают право носить такие кольца, лишь достигнув определенного возраста и положения. — Ну, а теперь, белый человек, если только ты не больший кудесник, чем мы, тебе лучше убраться отсюда. Сейчас начнется огненный поединок.

Совет показался мне разумным.

— Желаю тебе удачи, черный дядюшка, — сказал я. — Надеюсь, в конце твоей понапрасну прожитой жизни грехи не окажутся слишком тяжким бременем.

— Заботься о себе и думай о своих грехах, молодой человек, — ответил он с сардонической улыбкой и понюхал щепотку табаку.

В тот же миг молния из тучи (я не видел, из какой именно) ударила в землю шагах в тридцати от нас. Я поспешил убраться подобру-поздорову. Удирая, я услышал, как Индаба-Зимби сухо рассмеялся.

Я поднялся на холм, где сидел вождь в окружении своих индун, или старейшин, и уселся поблизости. Вглядевшись в его лицо, я заметил, что он очень тревожится за сына и, видно, не верит, что тот способен противостоять чарам Индаба-Зимби. Вождь что-то тихо говорил сидевшему рядом. Я сделал вид, что поглощен увлекательным зрелищем и не прислушиваюсь. Но в те дни у меня был чрезвычайно острый слух, и я уловил содержание разговора.

— Слушай! — говорил вождь. — Если Индаба-Зимби возьмет верх над моим сыном, я не стану больше терпеть. Если ему удастся убить сына, знаю, он и меня убьет, чтобы самому стать вождем. Я боюсь Индаба-Зимби. О-о!

— Кудесник может издохнуть, как пес, — ответил индуна, — а дохлые псы не кусаются.

— Да, мертвые кудесники больше не колдуют, — согласился вождь и, наклонившись к самому уху индуны, что-то прошептал, не сводя глаз со своего ассегая.

— Хорошо, отец мой, хорошо! — с готовностью ответил индуна. — Сегодня ночью. Если меня не опередит молния.

«Плохо дело старины Индаба-Зимби, — подумал я. — Они собираются его убить».

Но тотчас же отвлекся от этой мысли, настолько величественная картина развертывалась перед моими глазами.

Грозовые тучи быстро сближались, между ними оставалась узкая полоска голубого неба. То и дело от тучи к туче перебегали вспышки ослепительного света. Я вспомнил языческого бога — Юпитера-громовержца. Туча, похожая на великана в короне из лучей заходящего солнца, могла сойти за Юпитера. Сверкавшие в ней молнии были под стать мифологическому метателю огненных стрел. Как ни странно, за молниями не следовали раскаты грома. Кругом была мертвая тишина: скот неподвижно стоял на склоне холма, туземцы испуганно молчали. Темные тени наползали на холмы, реку справа и слева от нас окутали клубы тумана, но перед нами она блистала серебряной лентой под становящейся все уже полоской голубого неба. Вспышки нестерпимо яркого света пронизывали западную тучу, а чернильно-черная голова облачного великана на востоке внезапно освещалась мертвенно-бледным сиянием, которое то усиливалось, то меркло, как бы пульсируя. Казалось, что сердце бури нагнетает в тучи огненную кровь.

Молчание становилось все более зловещим, тени все чернели и чернели, и вдруг природа застонала под дыханием ледяного ветра. Проносясь порывами над рекой, он поднимал мелкую зыбь на ее ровной раньше поверхности. Высокая трава наклонялась до земли. К шуму ветра присоединились шипящие звуки ливня.

Ага! Вот тучи и сошлись! Из обеих вырвались языки ужасающе яркого пламени, холм, на котором мы сидели, содрогнулся от раскатов грома. Потом небесный свет померк — и нас окутал мрак, но ненадолго. Вскоре все вокруг высветилось непрерывно чередующимися вспышками. При их свете можно было различить детали пейзажа за несколько миль от нас. А через миг даже людей, сидевших рядом со мной, поглотила тьма. Гром гремел и грохотал, словно труба, зовущая на страшный суд. То тут, то там высоко в воздух вздымались смерчи, крутившие пыль и даже камни. И все это сопровождалось шумом низвергающегося ливня.

Я прикрыл глаза рукой, чтобы защититься от яростного света, и смотрел в ту сторону, где железняк выходил на поверхность. При вспышках молнии я видел прорицателей. Они медленно сходились, направив ассегаи друг на друга. Я различал каждое их движение, и мне казалось, что молнии, ударяясь в породу, окружили их огненным кольцом.

Вдруг гром и молния разом прекратились, воцарились мрак и тишина, слышался лишь шум дождя.

— Что ж, вождь! — крикнул я в темноту. — Поединок окончен!

— Погоди, белый человек, погоди, — ответил вождь, и в голосе его звучали тревога и страх.

Не успел он произнести эти слова, как небо охватило яркое пламя. Мы увидели обоих кудесников — их разделяло не более десяти шагов. Огромная молния ударила в землю между ними, и они зашатались. Индаба-Зимби первым пришел в себя, — во всяком случае, при свете следующей молнии он стоял уже совершенно прямо, направив ассегай на противника. Сын вождя тоже держался на ногах, но шатался, словно пьяный, и ассегай выпал у него из рук.

Мрак! И снова вспышка, еще более ужасная (если это только возможно), чем все предшествующие. Мне показалось, что молния ударила с востока и пронеслась над головой Индаба-Зимби. В следующий миг она как бы заключила в себя сына вождя, он оказался в самой ее сердцевине. Затем оглушительно прогрохотал гром, на нас низверглись потоки дождя, и больше ничего не было видно.

Буря постепенно ослабевала, но в беспросветном мраке никто не решался двинуться с места. К тому же, я не спешил покинуть безопасный склон холма, куда молния никогда не ударяла, и спуститься вниз. Иногда еще вспыхивали зарницы, но кудесников не было видно. Я не сомневался, что оба погибли. Тучи медленно уплывали в сторону низовий реки, дождь прекратился. В небе засверкали звезды.

— Пойдем посмотрим, — сказал старый вождь, поднимаясь с земли и стряхивая воду с волос. — Огненный поединок закончен. Узнаем, кто победил.

Я встал и пошел за ним. На мне не осталось сухой нитки, будто я проплыл сотню ярдов не раздеваясь. За мной следовали все жители крааля.

Мы подошли к арене состязания. Даже при слабом свете звезд я различал места, где молния расщепила и оплавила железняк. Пока я осматривался по сторонам, справа от меня глухо застонал вождь, вокруг него столпился народ. Я приблизился. На земле лежал труп его сына. Страшное зрелище! Волосы на голове сгорели, медные браслеты, украшавшие руки, расплавились, древко ассегая, валявшееся поблизости, разлетелось в щепки. Я взял мертвого за руку, и мне показалось, что в ней раздроблены все кости.

Мужчины, окружавшие вождя, стояли молча, женщины рыдали.

— Индаба-Зимби — великий колдун, — сказал наконец один мужчина.

Вождь повернулся и с размаху ударил его палицей.

— Великий или нет, пес ты этакий, — вскричал вождь, — но он умрет! И ты тоже, если будешь его прославлять.

Я промолчал, так как думал, что Индаба-Зимби постигла судьба его противника. Однако, осмотрев все кругом, я нигде не нашел и следа его. Наконец, продрогнув насквозь в мокрой одежде, я отправился к своему фургону, чтобы переодеться. Там я, к своему удивлению, увидел на облучке кафра, завернувшегося в одеяло.

— Эй! Слезай отсюда! — сказал я.

Человек медленно развернул одеяло и неторопливо заложил в нос понюшку табаку.

— Недурной огненный поединок?! А, белый человек?! — произнес Индаба-Зимби своим громким дребезжащим голосом. — Только где ему было выстоять против меня. Бедный мальчик! Ничего он в этих делах не смыслил. Печально, очень печально, но я навлек на него молнию, не так ли? Видишь, белый человек, к чему приводит самонадеянность юности.

— Старый обманщик, — сказал я. — Если не будешь осторожнее, скоро узнаешь, к чему приводит самонадеянность старости. Вождь разыскивает тебя, и понадобится все твое колдовство, чтобы отклонить удар его ассегая.

— Неужели? — сказал Индаба-Зимби, поспешно слезая с облучка. — И все из-за этого несчастного самозванца! Вот что такое людская благодарность, белый человек! Я его вывел на чистую воду, а они хотят меня убить. Что ж, спасибо за предупреждение. Мы с тобой еще встретимся.

И он исчез с быстротой пули. Как раз вовремя, потому что к фургону уже подходили люди вождя.

На следующее утро я отправился домой. Первый, кого я увидел в миссии, был Индаба-Зимби.

— Как поживаешь, Макумазан? — сказал он, наклонив голову набок и тряся своей белой прядью. — Слышал, вы тут все христиане, а я хочу испробовать новую веру. Моя старая, видно, никуда не годится, раз люди хотели убить меня за то, что я открыл обман.

Глава 3

Я не извиняюсь ни перед собой, ни перед будущими читателями этого повествования за то, что рассказал о встрече с Индаба-Зимби. Во-первых, история эта любопытна сама по себе, а во-вторых, колдун сыграл немалую роль в последующих событиях. Если старик и был обманщиком, то очень ловким. Не буду говорить о том (хотя, может, и составил мнение на этот счет), действительно ли он обладал сверхъестественными способностями, как утверждал. Несомненно одно: он оказывал исключительное влияние на других туземцев. К тому же, ловкач сумел обвести вокруг пальца моего бедного отца. Сначала старый джентльмен отказался допустить его в миссию, поскольку терпеть не мог кафрских кудесников, этих ловцов колдунов. Но Индаба-Зимби убедил его, что хочет постичь истины христианства, и вызвал на дискуссию. Полемика продолжалась целых два года — до самой смерти отца. В конце каждого диспута Индаба-Зимби повторял белому проповеднику слова римского правителя: «Ты убедил меня стать христианином», но на деле так им и не стал. Думаю, у него такого намерения никогда и не было. Именно ему адресовал отец «Письма неверующему туземцу». Этот труд, к сожалению, так и оставшийся в рукописи, изобилует мудрыми изречениями и ссылками на ученые сочинения. Хорошо бы его опубликовать вместе с кратким изложением устных ответов неверующего.

Спор не прекращался ни на день. Думаю, что если бы отец оставался в живых, он продолжался бы и поныне, поскольку у обоих полемистов был неистощимый запас аргументов. Индаба-Зимби получил тем временем разрешение жить у нас, в миссии. Отец поставил ему лишь одно условие — не заниматься колдовством, которое он причислял к козням дьявола. Зулус охотно дал обещание, но не было случая, чтобы заинтересованные лица не получали у него консультации, если, например, пропадал вол или кого-либо постигала внезапная смерть.

После того как он уже прожил с нами год, к нему явилась депутация племени, которое он покинул. Они просили его вернуться. Со времени его ухода, говорили они, дела их пошли плохо, а его враг — старый вождь — недавно скончался. Старый Индаба-Зимби молча слушал, пальцами ног сгребая песок в кучку. Когда они кончили, он сказал, разбросав кучку:

— Вот что произойдет с вашим племенем раньше, чем кончатся три месяца. Ничего от вас не останется. Вы прогнали меня. Но когда вас будут убивать, вспомните мои слова.

Посланцы ушли. Месяца три спустя до меня дошла весть, что все племя уничтожено воинами пондо.

Закончив наконец приготовления к экспедиции, я отправился попрощаться с Индаба-Зимби. К моему удивлению, он увязывал в одеяла свои зелья, ассегаи и другие пожитки.

— До свидания, Индаба-Зимби, — сказал я. — Ухожу на север.

— Да, Макумазан, — ответил он, склонив голову набок. — И я тоже. Хочу побывать в тех местах. Пойдем вместе.

— Вот как! — сказал я. — Подожди, пока тебя пригласят, старый обманщик.

— Тогда лучше пригласи меня, Макумазан, а не то ты никогда не вернешься назад. Теперь, когда старый вождь (это о моем отце) ушел туда, откуда приходят грозы, — он показал на небо, — я чувствую, что возвращаюсь к прежним привычкам. Вот, к примеру, прошлой ночью я бросил гадальные кости, чтобы разузнать кое-что о твоем путешествии. Могу заверить тебя: если не возьмешь меня, то погибнешь. А главное, самым удивительным образом потеряешь того, кто станет тебе дороже жизни. Два года назад ты предупредил меня об опасности, только потому я и решил отправиться с тобой.

— Не болтай чушь, — сказал я.

— Что ж, отлично, Макумазан, отлично! Но ты слышал, что сталось с моим племенем шесть месяцев назад? И что я предсказал это посланцам? Они прогнали меня — их нет больше. Если ты прогонишь меня, тебя тоже скоро не станет. — Он тряхнул своей белой прядью и улыбнулся.

Я суеверен не больше, чем другие люди, но должен признаться: старый Индаба-Зимби произвел на меня довольно сильное впечатление. К тому же, я знал, каким необычайным авторитетом он пользуется среди туземцев, независимо от занимаемого ими положения, и решил, что хотя бы поэтому он сможет быть мне полезен.

— Хорошо, — сказал я. — Назначаю тебя ловцом колдунов в экспедиции, но без жалованья.

— Правильно, — кивнул он. — Сначала послужи, потом требуй платы. Рад за тебя: ты наделен воображением и не оказался поэтому безнадежным глупцом, как большинство белых людей, Макумазан. Да, да, именно недостаток воображения делает людей глупцами: они не верят в то, чего не понимают. Вы не можете постичь мои пророчества, совершенно так же как тот дурачок в краале не мог понять, что я превосхожу его в умении обращаться с молниями. Что ж, пора отправляться. Но будь я на твоем месте, Макумазан, я двинулся бы в путь с одним фургоном, а не с двумя.

— Почему? — спросил я.

— Потому что ты потеряешь свои фургоны. Так уж лучше потерять один, чем два.

— Что за глупости! — сказал я.

— Прекрасно, Макумазан, поживем — увидим.

Не сказав больше ни слова, он направился к переднему фургону, положил в него свой тючок и уселся впереди.

Я же тепло попрощался с моими белыми друзьями, включая старого шотландца, который по этому случаю напился и цитировал Бернса, пока слезы не закапали у него из глаз. После этого я наконец отправился в путь и медленно двинулся на север.

В первые три недели не произошло ничего примечательного. Встречавшиеся нам кафры вели себя дружелюбно, дичи было великое множество. Никто из тех, кто живет ныне в этой части Южной Африки, не может даже представить себе, каким был велд всего тридцать лет назад.

Часто на рассвете, дрожа от холода, я вылезал на козлы фургона и оглядывался вокруг. Сначала передо мной расстилался только белый туман, окрашенный на востоке трепетным золотистым свечением. Над этой завесой, словно гигантские маяки, возвышались вершины каменных холмов. В море тумана раздавались странные звуки — храп, ворчание, рев, топот бесчисленных копыт… Постепенно непроницаемая пелена становилась тоньше, таяла в воздухе, как дым из трубы. Миля за милей взору открывалась неровная местность, кое-где поросшая кустарником. Но она не была пустынной, как теперь. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, стояли или переходили с места на место различные животные, земля казалась из-за них черной.

Вот справа от меня стадо антилоп гну, насчитывающее не менее двух тысяч голов. Одни пасутся, другие резвятся, подкидывая в воздух белые хвосты. А на холмиках застыли старые самцы, подозрительно нюхая воздух. Впереди, по крайней мере в тысяче ярдов от меня — неопытному глазу из-за поразительной прозрачности воздуха расстояние показалось бы гораздо меньшим, — вереницей движется целое стадо горных козлов. Ага, они подошли к следам, оставленным нашим фургоном, и те им явно не понравились. Что теперь? Пойдут назад? Вот еще! От одной колеи до другой чуть ли не тридцать футов, но разве это препятствие для горных козлов? Вот первый взметнулся в воздух, словно мяч. Как красива его золотистая шкура, освещенная солнцем! Он делает прыжок, за ним следуют его многочисленные товарищи. Только сосунки, у которых еще не хватает сил прыгнуть так далеко, перебираются через сомнительный след, испуганно мыча. А это что за животные там, в лощинке у подножия холма, поднимающие головы выше верхушек мимозы? Клянусь святым Георгом, это жирафы. Их трое. Сегодня на ужин у нас будут мозговые кости. Чу! За нами задрожала земля, и через гребень высотки перемахнуло большое стадо антилоп бубалов. Похожие на бородатых козлов, они несутся галопом, низко опустив крупные головы. Так я и думал — их преследует стая диких собак. Дикие собаки бегут с громким лаем, шерсть взъерошена, языки высунуты. Вспугнутые жирафы мчатся прочь. Когда они огибают холм, они напоминают мне судно при сильной качке. Увы, мы все же останемся без мозговых костей. Взгляните! Передние дикие собаки приближаются к самцу-бубалу. Он долго скакал галопом и изрядно утомлен. Одна прыгает на него сбоку, но бубал успевает отскочить в сторону. Он издает нечто вроде стона, дико озирается и замечает фургон. Какое-то мгновение животное, видимо, колеблется, потом в отчаянии бросается к фургону и падает среди волов. Дикие собаки, тяжело дыша, останавливаются шагах в тридцати и злобно рычат. Бери ружье, мальчик, нет, не винтовку, а охотничье ружье, заряженное картечью.

Бах! Бах! Итак, друзья мои, двое из вас никогда больше не будут охотиться за антилопами. А мы антилопу не тронем, она искала у нас убежища и найдет его.

О! Как прекрасна природа, пока не приходит человек, чтобы испоганить ее!

Такое я наблюдал сотни раз, и надеюсь увидеть еще раз до того, как настанет мой срок умереть.

Первое настоящее приключение в этом путешествии связано со слонами. О нем стоит рассказать, так как завершилось оно самым любопытным образом. Недалеко от реки Оранжевой мы очутились в лесу, тянувшемся вдоль берега полосой шириной около двадцати миль. В лесу мы заночевали, выбрав восхитительную открытую лужайку. В нескольких ярдах от нас начинались заросли травы тамбоуки высотой в рост человека. Вернее, они были когда-то такой высоты, потому что теперь лишь кое-где виднелось несколько уцелевших стеблей, остальные же были вытоптаны. Мы разбили лагерь уже в сумерках, но когда поднялась луна, я отошел от костра, чтобы оглядеться. С одного взгляда я понял, что тут случилось: несколькими часами раньше по высокой траве проходило большое стадо слонов. Их следы меня очень обрадовали. Я неоднократно и раньше видел диких слонов, но ни разу мне не удавалось подстрелить хоть одного. Да и вообще для африканского охотника след слона то же, что для золотоискателя золотая крупинка в лотке. Он живет слоновой костью. Добыча ее — охотой ли она получена или путем обмена на товары — главная цель его жизни. Я быстро решил оставить пока фургоны в лесу, а сам преследовать слонов верхом на лошади.

О своем намерении я сказал Индаба-Зимби и другим кафрам. Они не прочь были отправиться со мною. Кафры любят поохотиться. Это способ провести время и добыть много мяса. Индаба-Зимби вел себя таинственно. Он отошел в сторону, развел костерчик и приступил к таинственным манипуляциям с костями и глиной, в которую подмешал пепел. Остальные кафры с величайшим интересом следили за его действиями. Наконец он поднялся, подошел ко мне и сообщил, что все в порядке: я поступаю правильно, собираясь на охоту за слонами, и добуду много слоновой кости. Однако он посоветовал мне охотиться пешим. Я ответил, что слышать об этом не желаю, поскольку твердо решил ехать на лошади. С тех пор я стал умнее. То был первый и последний раз, когда я пытался охотиться верхом на слонов.

Мы покинули лагерь на рассвете. Нас было пятеро: Индаба-Зимби, я и еще трое кафров. Остальных я оставил в лагере с фургонами. Я ехал верхом. По моему примеру сел на коня и погонщик волов — хороший наездник и неплохой для кафра стрелок. Индаба-Зимби и двое других шли пешком. С рассвета до полудня мы двигались по следам стада. Впрочем, след скорее напоминал проезжую дорогу. Затем мы расседлали коней, чтобы дать им отдохнуть и попастись, а около трех часов пополудни снова тронулись в путь. Прошло около часа, а слонов мы все не видели. Стадо, верно, двигалось быстро и успело уйти далеко. Я уже готов был отказаться от погони, как вдруг заметил вдали что-то коричневатое, движущееся через заросли колючего кустарника на склоне холма. Нас разделяло расстояние примерно в четверть мили. Мне показалось, что сердце мое сейчас выпрыгнет из груди. Покажите мне охотника, который не почувствовал бы того же при виде своего первого слона.

Я велел спутникам остановиться. Ветер был встречным, и мы попытались перехватить слона. Сдерживая лошадь, я тихо съехал по склону холма к подножию, окруженному густым кустарником. Здесь только что паслись слоны — повсюду валялись сломанные сучья и вырванные с корнем деревья. Однако это скользнуло мимо моего сознания, все мои мысли были заняты слоном, которого я преследовал. Вдруг лошадь подо мной шарахнулась так, что я чуть не вылетел из седла. В то же мгновение передо мной что-то шумно поднялось с земли. Ярдах в четырех от себя я увидел зад другого слона. На мгновение стали видны и его огромные оттопыренные уши. Слон, чей сон я потревожил, бросился бежать.

Разумнее всего, конечно, было оставить его в покое, но в те времена я был молод и глуп. Повинуясь мгновенному побуждению, я вскинул мое ружье для охоты на слонов и поверх головы лошади выпалил в великана. Отдача тяжелого ружья едва не сбросила меня с коня. Я тут же увидел, что животное сделало рывок вперед: пуля в три унции весом, попавшая в бок, способна дать здоровенный толчок даже слону. Я уже понимал, какой глупостью был мой выстрел, и надеялся только на то, что слон не обратит на меня внимания. Но гигант поступил иначе. Он замедлил бег, приседая к земле, потом повернулся и, издавая трубные звуки, с поднятыми ушами и хоботом ринулся на меня. Я был совершенно беззащитен, поскольку не успел перезарядить ружье, и решил спасаться бегством. Крепко сдавил я пятками бока коня, но конь не стронулся с места и на дюйм. Бедное животное было парализовано ужасом и стояло неподвижно, выставив передние ноги и дрожа как осиновый лист.

Слон продолжал нестись на меня, и вид его был страшен. Я еще раз попытался образумить лошадь, но тут над моей головой взвился хобот огромного слона. Опасность подстегнула мысль. Со скоростью молнии я скатился с коня. Рядом лежало упавшее дерево в обхват, пожалуй, с туловище взрослого мужчины. Сломанные ветви, принявшие на себя тяжесть дерева при его падении, поддерживали ствол над землей. Одним движением, так быстро, как этого требовали обстоятельства, я бросился под дерево. И тут же услышал, как хобот слона с глухим стуком опустился на спину коня. Несчастное животное свалилось с переломанным хребтом поперек ствола, под которым я скрючился. В моем убежище сразу стало темно. Через каких-нибудь десять секунд слон обмотал хоботом шею своей жертвы и одним могучим рывком отбросил мертвую лошадь от дерева. Я отполз назад, как можно ближе к переплетенным корням. Мне уже было ясно, чего именно добивается слон. И верно — красный кончик хобота стал приближаться ко мне. Если б ему удалось обвить мою руку или ногу, мне пришел бы конец. Но я так вжался в корни, что слон не мог этого сделать, хотя встал на колени, чтобы удобнее было действовать хоботом, напоминавшим большую змею с разверстой пастью. И все-таки он умудрился сорвать с меня шляпу, вытащил ее и куда-то забросил. Потом яростно затрубил и снова принялся шарить под деревом. Мне показалось, что его и без того длинный хобот еще удлиняется. Вот он уже в четырех дюймах от моей головы. О Небо! Он схватил меня за волосы! К счастью, я был довольно коротко острижен. Но и это не помогло, еще миг — и он выдрал волосы с корнем, сорвав при этом четверть квадратного дюйма кожи с моего черепа. Теперь настала моя очередь кричать. Меня ощипывали заживо, как подчас ощипывают еще трепещущую птицу жестокие поварята. Однако слону этого было мало.

Разочарованный незначительными успехами своих стараний, он изменил тактику: обмотал хоботом упавшее дерево и попытался приподнять его. Ствол немного сдвинулся с места, но, к моей великой радости, его удерживали сломанные ветви, застрявшие в болотистой почве, и часть корней, вырванных не до конца из земли. Перевернуть дерево слону не удалось, однако оно приподнялось настолько, что будь мой преследователь поумнее, он теперь легко вытащил бы меня хоботом. Слон же, напрягаясь изо всех сил, упрямо продолжал поднимать дерево. Тут я понял, что в конце концов он его поднимет, и громко завопил, призывая на помощь. В ответ поблизости раздалось несколько выстрелов. Конечно, ни одна пуля не попала в слона, а если бы и попала, то только подстегнула бы его. Мне было ясно, что через несколько секунд я лишусь убежища и буду уничтожен. При мысли о неминуемой гибели я весь покрылся холодным потом. И вдруг я вспомнил: ведь у меня есть пистолет, которым я часто пользовался, чтобы прикончить раненую дичь. Он лежал в чехле, подвешенном к поясу, и был заряжен. К этому времени слон успел приподнять дерево настолько, что я легко дотянулся до пояса, вытащил пистолет и взвел курок. Между тем ствол поднимался все выше, и вот в каких-нибудь трех футах от моей головы я увидел огромный коричневый хобот. Приставив дуло пистолета чуть ли не к самому хоботу, я выстрелил. Ствол мгновенно свалился на землю, придавив мою ногу, и тут же послышался сильный треск и топот. Слон убежал.

Страх, который я испытал, и неравное единоборство лишили меня последних сил. Не помню, как я выбрался из-под тяжелого дерева, не знаю, что было дальше. Очнулся я, почувствовав приятный вкус во рту. Оказалось, что я уже сижу на земле, потягивая персиковую водку из фляжки, а напротив меня расположился старый Индаба-Зимби. С мудрым видом он кивал своей белой прядью и предавался рассуждениям: если бы я послушался его совета и охотился на слона пешим, я не потерял бы коня и не очутился бы сам на волосок от гибели.

Я встал и отправился посмотреть на лошадь. Удар хобота обрушился на седло, разломал его, сделав совершенно непригодным, и перебил хребет коню. Помедли я хоть секунду, тот же хобот обрушился бы на меня! Я позвал Индаба-Зимби и спросил, куда ушли слоны.

— Туда! — сказал он, махнув рукой в сторону лощины. — Пойдем-ка за ними, Макумазан. До сих пор нам не везло, пусть же повезет теперь.

В его словах имелось рациональное зерно, хотя, говоря по правде, в тот момент я отнюдь не горел желанием продолжать охоту на слонов. Мне казалось, что с меня уже хватит. Однако достоинство мое не позволяло поднимать белый флаг в присутствии слуг, и я с деланной готовностью согласился. Мы отправились в путь: я — верхом на второй лошади, остальные — пешком. Так мы двигались по долине около часа. И вдруг увидели все стадо, в котором можно было насчитать больше восьмидесяти голов. Впереди стада темнели заросли кустарника, такие густые, что слоны, видимо, не решались в них войти, а взобраться наверх они не могли — слишком круто обрывались в этом месте скалистые склоны долины.

Слоны заметили нас в тот же миг, когда мы увидели их. Я испугался: а вдруг им вздумается повернуть назад по лощине и атаковать нас. Но они этого не сделали: громко трубя, слоны бросились в чащу, кустарник валился под их натиском, как кукуруза под ударами серпа. За всю свою жизнь я, наверное, не слышал такого шума и треска, какой производили слоны, продираясь сквозь кусты и деревья. За кустарником простиралась полоса частого леса шириной от ста до ста пятидесяти футов. Стадо крушило на своем пути все, что ни попадалось, оставляя за собой дорогу, заваленную вырванными деревьями и сломанными ветвями. Лишь кое-где среди этого хаоса уцелевало одинокое дерево, слишком прочное даже для слонов. Они ломились все вперед и вперед, и, несмотря на препятствия, которые им приходилось преодолевать, расстояние между нами не уменьшалось. Так продолжалось на протяжении мили или даже больше, потом лес поредел, и я увидел, что вся долина за ним на протяжении пяти-шести акров поросла камышом и травой; дальше снова начинался густой лес.

У края этого травянистого участка стадо остановилось в нерешительности, — очевидно, слоны чего-то опасались. Мои люди закричали так громко, как могут кричать только кафры, и это решило дело. Во главе с раненым самцом, чей воинственный пыл, равно как и мой, видимо, поостыл, они развернулись и бросились в предательское болото. Потому что смутивший их участок местности представлял собой именно болото, хотя вода не проступала на поверхность. Первые несколько ярдов они преодолели без осложнений, впрочем, было видно, что двигаться им не так-то легко. Затем большой самец внезапно погряз в липкой торфянистой почве по самое брюхо и застрял в болоте. Он отчаянно трубил и барахтался, но остальные, не обращая на него внимания, обезумев от страха, лезли дальше, пока их не постигла та же участь. Пять минут спустя все стадо безнадежно увязло. Чем больше старались слоны выкарабкаться из трясины, тем глубже в нее погружались. Только одной слонихе удалось выбраться на твердое место; подняв хобот, она приготовилась атаковать нас, но тут услыхала крик своего слоненка, бросилась ему на помощь и увязла вместе со всеми.

Я никогда не видел ничего подобного — ни раньше, ни позднее. Болото было покрыто огромными телами слонов, воздух заполнился криками ярости и ужаса, которые они издавали, размахивая хоботами. Время от времени ценой огромных усилий одному из чудовищ удавалось вытащить свое тело из трясины, но, сделав шаг, оно вновь застревало столь же прочно. У меня это зрелище вызывало глубокую жалость, но мои люди веселились от всего сердца.

Ну так вот, дальше нам стало много легче. Болотистая почва, в которую провалились слоны, хорошо выдерживала наш вес. К тому времени взошла луна, и мы стреляли в слонов при лунном свете. К полуночи все они были мертвы. Я бы охотно пощадил слонят и некоторых слоних, но это значило бы только обречь их на голодную смерть; прикончить их сразу было великодушнее. Раненого самца я застрелил сам, и не стану утверждать, что испытывал при этом угрызения совести. Он узнал меня и предпринял отчаянные усилия, чтобы до меня добраться. Но, к счастью, торф не выпустил его из своих объятий.

Когда взошло солнце, котловина представляла собой странную картину. Почва так цепко держала мертвых слонов, что лишь немногие упали на бок, остальные продолжали стоять, словно во сне.

Я послал за фургонами. На следующий день они прибыли, и мы разбили лагерь примерно в миле от котловины. Затем мы принялись вырезать у слонов бивни. На это ушла целая неделя. Отвратительная работа! Мы, пожалуй, не справились бы с ней, если б нам не помогли бродячие бушмены, которым мы заплатили слоновьим мясом.

Наконец и этот тяжелый труд был закончен. Слоновая кость слишком громоздка, чтобы нести ее на себе, поэтому, как только ушли наши помощники, бушмены, мы закопали бивни в землю. Мои ребята хотели, чтобы я вернулся в Капскую колонию и продал добычу, но я был полон решимости продолжать путешествие. Бивни пролежали в земле пять лет. И все же, когда я снова пришел к этому месту и вырыл их, оказалось, что они мало пострадали. Потом я продал слоновую кость за тысячу фунтов — неплохой заработок за один день стрельбы.

Так началась моя карьера охотника за слонами. С тех пор я перестрелял их несколько сотен, но никогда больше не пытался охотиться верхом на слона.

Глава 4

Закопав бивни, я постарался получше запомнить координаты и приметы местности, чтобы отыскать слоновую кость, когда понадобится. Потом отправился дальше. Около месяца я бродил по местности, где ныне проходит граница, которая отделяет Оранжевое Свободное государство от Грикваленд Уэста и Трансвааль от Бечуанатенда. Конечно, на моем пути встречались трудности, но это были обычные тяготы, хорошо известные всем путешественникам по Африке: частенько не хватало воды, каждая переправа через реку сулила беду. Помню, как-то я распряг волов в том месте, где сейчас стоит Кимберли, но вскоре был вынужден покинуть стоянку, потому что поблизости не оказалось ни ручейка, ни источника. Тогда я и представить себе не мог, что еще при моей жизни здесь вырастет большой город, в окрестностях которого станут добывать алмазы на миллионы фунтов в год. Очевидно, старый Индаба-Зимби был не так уж всеведущ, в его предсказаниях ничего об этом не говорилось.

Сейчас местность была совершенно безлюдной. А незадолго до этого по ней прошел, направляясь в нынешний Матабелеленд, Моселекатсе Лев, один из полководцев Чаки[88].

Однажды, когда мы двигались параллельно реке Колонг, наш путь пересекло большое стадо антилоп импала. Я выстрелил в одну и ранил ее в круп. Животное пронеслось галопом вместе со всем стадом еще около тысячи ярдов, потом легло на землю. К тому времени мы уже несколько дней не пробовали мяса, ибо ни одно четвероногое не попалось нам навстречу. Я вскочил на лошадь и, крикнув Индаба-Зимби, что догоню фургоны или перехвачу их по ту сторону холма, до которого оставалось около часа езды, поскакал к раненой антилопе.

Я успел приблизиться к ней ярдов на сто, но тут она вскочила на ноги и бросилась бежать с такой скоростью, будто пуля даже не задела ее. Однако вскоре ей снова пришлось опуститься на траву. Подумав, что силы совсем оставили ее, я спокойно направился к антилопе. Но не тут-то было — все повторилось сначала. На третий раз она скрылась за высоткой, словно испытывая мое терпение. Я прямо выходил из себя, но все же решил подняться на эту высотку и, прицелившись с вершины, послать в антилопу вторую пулю.

Так я и сделал. Достигнув гребня высотки, сплошь заваленной камнями, я взглянул на местность, расстилавшуюся за нею, и увидел… зулусский полк!

В удивлении я протер глаза и взглянул снова. Да, сомнений не было. Воины остановились на привал у водоема примерно в тысяче ярдов от меня. Одни лежали на земле, другие что-то стряпали на кострах, третьи ходили взад и вперед с копьями и щитами в руках. Всего их могло быть около двух тысяч…

Я повернул лошадь и уперся пятками ей в бока. Спустившись по склону высотки, я взял немного вправо, чтобы перехватить мои фургоны раньше, чем их заметят зулусы. Не успел я проехать и трехсот ярдов в этом направлении, как очутился на тропе, на которой, к крайнему своему удивлению, увидел следы колес каких-то фургонов и отпечатки копыт волов. Фургонов было не менее восьми, а скота — несколько сот голов. По четкости следов я определил, что они проходили здесь часов двенадцать назад, не больше. Тогда я понял: зулусский полк преследует фургоны, принадлежащие, вероятно, бурам-переселенцам.

Следы вели в ту сторону, куда я как раз направлялся. Пришлось подниматься еще на один холм, зато с его вершины я увидел и фургоны, ставшие лагерем, и мои повозки, спускавшиеся по склону возвышенности. Лагерь был разбит на берегу реки, примерно в пяти фарлонгах[89], и через несколько минут я подъехал к нему. Буры — а это были они — вышли из своего маленького лагеря и наблюдали за приближением двух моих повозок. Я окликнул их, они повернулись и заметили меня. Одного я узнал. Звали его Ганс Бота, когда-то я был хорошо с ним знаком. Неплохой человек, но очень беспокойный, он ненавидел любую власть. Как он выражался, его одолевала «любовь к свободе». Несколькими годами ранее Ганс Бота присоединился к группе буров-переселенцев, но потом я узнал, что он поссорился с ее вожаком, и теперь снова направлялся в дикие дебри, чтобы основать собственную колонию. Бедный парень! Этот трек[90] был для него последним.

— Как поживаете, менеер[91] Бота? — спросил я по-голландски. Он взглянул на меня, потом еще раз, а затем, выйдя из своей голландской невозмутимости, закричал жене, сидевшей на облучке фургона:

— Пойди сюда, фрау, пойди сюда. Здесь Аллан Квотермейн, англичанин, сын предиканта[92]. Как живете, хеер[93] Квотермейн, что нового там, в Капской колонии?

— Не знаю, что нового в Капской колонии, Ганс, — торжественно ответил я, — а о здешних новостях расскажу: по вашему следу идет полк зулусов, и находится он сейчас в двух милях от фургонов…

На мгновение воцарилось молчание. Я заметил, как под загаром побледнели коричневые лица пораженных людей. Одна-две женщины вскрикнули, дети прильнули к ним.

— Боже всемогущий! — воскликнул Ганс. — Это не иначе как полк мтетва[94], который Дингаан послал воевать с басуто. Болота преградили им путь, а вернуться в страну зулусов они боятся. Вот и повернули на север, чтобы присоединиться к Моселекатсе…

Тут как раз подошли мои повозки. На козлах первого фургона сидел Индаба-Зимби, завернутый в одеяло. Я окликнул его и сообщил новости.

— Это дурные вести, Макумазан, — сказал он. — Завтра утром здесь будут мертвые буры. Однако до рассвета зулусы не нападут на нас. Зато они сметут лагерь с лица земли — вот так! — он провел рукой перед ртом.

— Перестань каркать, белоголовая ворона, — проворчал я, хотя знал, что он прав…

— Макумазан, последуешь ли ты на этот раз моему совету? — спросил Индаба-Зимби.

— А в чем он состоит?

— Вот в чем. Оставь здесь фургоны и садись на лошадь. Уедем отсюда как можно скорее. Зулусы не последуют за нами, они займутся бурами.

Я разыскал Ганса Боту и посоветовал ему бросить фургоны и спасаться бегством.

— Это невозможно, — ответил он. — Две наши женщины так толсты, что не пройдут и мили, третья на сносях. К тому же, у нас только шесть лошадей. А если мы и убежим, что ждет нас в пустыне? Мы погибнем там от голода. Нет, хеер Аллан, мы должны дать бой дикарям, и да поможет нам Бог!

— И правда, да поможет нам Бог. Подумай о детях, Ганс!

— Не могу думать, — ответил он прерывающимся голосом, глядя на свою дочку — чудесного кудрявого синеглазого ребенка лет шести. Ее звали Тота. Я часто возился с ней, когда она была младенцем. — О хеер Аллан, твой отец, миссионер, всегда отговаривал меня от переселения на север, но я его не слушал, считая проклятым англичанином. Теперь я вижу, что поступил как безумец. Хеер Аллан, постарайся спасти мое дитя, если проживешь дольше меня, а если не сможешь, убей ее.

И он пожал мне руку.

— До этого еще не дошло, Ганс, — сказал я.

Мы занялись приведением лагеря в боевой порядок. Фургоны — с моими двумя их стало десять — расположили квадратом. Дышло одного фургона привязали поводьями к нижней части второго и так далее. Крепко сцепили и колеса. Потом забили свободное пространство от земли до дна фургонов ветвями колючего кустарника, известного под названием «погоди минутку». К счастью, он рос поблизости в большом количестве. Таким образом мы превратили наш маленький лагерь в достаточно сильную крепость для борьбы с противником, не имеющим огнестрельного оружия. Для наших винтовок мы оставили узкие амбразуры. За час с небольшим было сделано все, что можно было сделать. Теперь возник спор, как быть со скотом, который тем временем подогнали к лагерю. Кое-кто из буров предлагал укрыть скот в лагере, хотя он был очень мал, ну если не весь, так столько волов, сколько поместится. Я решительно возражал против этой затеи. Волов может охватить паника, как только начнется стрельба, и тогда они затопчут защитников. Я предложил другой план: поручить стадо нескольким туземным слугам, пусть гонят его по долине реки, пока не встретят дружественное племя или не окажутся в безопасном месте. Разумеется, если зулусы их заметят, беды не миновать, всех захватят. Однако в такой холмистой местности слугам скорее всего удастся спасти и себя и волов. Нельзя только медлить, надо сейчас же двигаться в путь. Мое предложение было тут же принято; более того, решили также отправить из лагеря женщин и детей, способных проделать такое путешествие, а для присмотра за ними послать одного голландца. Полчаса спустя двенадцать женщин и детей вышли из лагеря вместе с туземцами, буром, поставленным во главе группы, и скотом.

О душераздирающей сцене прощания мне даже не хочется говорить. Женщины плакали, мужчины тяжело вздыхали, бледные и испуганные дети жались к взрослым. Наконец они тронулись в дорогу, я этому только обрадовался. В лагере осталось семнадцать белых, четыре туземца, две бурские женщины, слишком тучные для длительного перехода, и дочка Ганса — Тота, с которой он не решился расстаться. Родная мать ее, к счастью, давно умерла. Тут, забегая далеко вперед, могу сообщить, что женщины и дети, а также половина скота были спасены. Зулусские воины так и не увидели их, а на третий день трудного пути беженцы достигли укрепленной ставки одного из вождей гриква, который предоставил им убежище, взяв в уплату половину скота. Оттуда путники отправились в Капскую колонию. Путешествие это было долгим, до цивилизованных мест они добрались через год с лишним после нападения на лагерь.

День клонился к вечеру, но зулусские воины все еще не подавали признаков жизни. Мы уже начали надеяться — правда, без больших на то оснований, — что они ушли дальше.

Индаба-Зимби все это время молчал. Он погрузился в глубокое размышление, как только услышал, что полк зулусов состоит, видимо, из воинов племени мтетва. Но вот он встал, подошел ко мне и предложил отправиться в разведку. Сначала Ганс Бота решительно воспротивился: ведь Индаба-Зимби — фердомдесвартсел — проклятый черный, кто поручится, что он не выдаст нас. Я возразил, что выдавать тут нечего, ибо зулусам и так известно, где находятся фургоны, а вот нам необходимо знать обо всех их передвижениях. В конце концов Ганс согласился отпустить Индаба-Зимби. Я сообщил ему об этом. Он кивнул своей седой головой, сказал: «Хорошо, Макумазан!» — и отправился в путь. Не без удивления я заметил, что перед выходом из лагеря он влез в фургон, чтобы захватить моути — зелье, которое всегда носил в кожаном мешке вместе с другими колдовскими снадобьями. Я спросил, зачем ему зелье. Он ответил: надо, теперь он неуязвим для копий зулусов…

Проходил час за часом, а мы все ждали нашествия зулусов. Но я хорошо знал обычаи туземцев: ночью они никогда не нападали, можно было не бояться, хотя в темноте им наверняка удалось бы уничтожить нас без больших потерь для себя. Однако зулусы не изменяют своим привычкам, сражаться они любят при дневном свете, предпочтительно на утренней заре.

Около одиннадцати часов — я уже стал клевать носом — раздался тихий свист. Сон мгновенно слетел с меня, и я услышал, как по всему лагерю буры защелкали затворами ружей.

— Маку мазан, — позвал меня тихий голос — голос Индаба-Зимби, — ты здесь?

— Да, — ответил я.

— Тогда посвети мне, чтобы я смог войти в лагерь, — сказал он.

— Ладно, посветим ему, — вмешался один из буров. — Не нравится мне этот ваш черный схепсел[95], хеер Квотермейн. Может, он привел с собой земляков?

Бур принес фонарь и направил свет в ту сторону, откуда раздался голос. Индаба-Зимби пришел один. Мы впустили его в лагерь и спросили, что нового.

— Новости такие, белые люди, — ответил он. — Я ждал, пока совсем не стемнело, потом подполз к лагерю зулусов, спрятался за камнем и стал слушать. Там целый полк мтетва, как и думал баас Бота. Три дня назад они напали на след фургонов и пошли за ними. Сегодня они спят, не выпуская копий из рук, а завтра на рассвете нападут на лагерь и всех перебьют. Они очень злы на буров из-за битвы у реки Блад и других сражений. Потому-то они и последовали за фургонами, вместо того чтобы идти прямо на север, на соединение с Моселекатсе.

Среди слушавших его голландцев раздались испуганные возгласы, кто-то даже застонал.

Мы вернулись на свои посты. Мучительная ночь тянулась долго, а рассвет все не наступал. Только тот, кому приходилось стоять перед лицом неминуемой и жестокой смерти, может представить себе это томительное ожидание, длившееся часами. Но часы эти как-то прошли, и наконец далеко на востоке появилась светлая полоса. Холодное дыхание зари колыхало навесы фургонов и пронизывало меня до костей. Толстая голландка позади меня проснулась, зевнула. Но, вспомнив обо всем, громко застонала, зубы ее застучали от холода и страха. Ганс Бота подошел к своему фургону, достал бутылку персиковой водки и, наполнив жестяную кружку, дал каждому отведать крепкого напитка. Он бодрился, старался выглядеть повеселее. Однако его напускная веселость, казалось, только усиливала уныние товарищей. О себе я могу сказать это совершенно точно.

Понемногу светлело, уже можно было кое-что различить в тумане, все еще густо висевшем над рекою. И вот началось! С противоположной стороны возвышенности, ярдов за тысячу, а то и больше от лагеря, послышалось нечто вроде слабого гудения. Постепенно оно становилось все громче и наконец превратилось в пение — в устрашающую военную песнь зулусов. Вскоре я смог уже разобрать слова. Они были достаточно просты:

Будем убивать, убивать! Не так ли, братья мои?

Наши копья окрасятся кровью. Не так ли, братья мои?

Ибонас вскормил Чака, кровь — наше молоко, братья мои!

Проснитесь, дети Мтетвы, проснитесь!

Стервятник парит, шакал принюхивается.

Проснитесь, дети Мтетвы[96], проснитесь! Кричите громче,

мужчины с кольцами на голове!

Вот враги, убьем их. Не так ли, братья мои?

Хе! Хе! Хе![97]

Таков приблизительно перевод этой ужасающей песни, которая и по сей день раздается у меня в ушах. Записанная на бумагу, она производит не такое уж жуткое впечатление. Но если бы читатель сам слышал, как отчетливо и ритмично она разносится в тихом воздухе, вырвавшись из глоток почти трех тысяч воинов, он изменил бы свое мнение.

И вот над гребнем возвышенности появились щиты. Воины шли ротами, по девяносто человек в каждой. Всего тридцать одна рота. Я сам пересчитал их. Перевалив через гребень, зулусы построились в тройную линию и начали спускаться по склону к нашему лагерю. В полутораста ярдах, еще за пределами досягаемости наших ружей, они остановились и опять запели:

Вот крааль белых людей, маленький крааль, братья мои!

Мы его съедим, мы его вытопчем, братья мои!

Но где же скот белых людей? Где их волы, братья мои?

Последний вопрос они задавали неспроста — наш скот, конечно, очень их интересовал. Поэтому они снова и снова повторяли свою песню. Наконец вперед выступил вестник — мужчина громадного роста, с браслетами из слоновой кости на руках. Приставив ладони ко рту, он громко спросил, куда мы дели волов.

Ганс Бота взобрался на крышу фургона и проревел:

— Нечего спрашивать, сами знаете. Тогда вестник снова прокричал:

— Да, мы видели, как угоняли скот. Мы пойдем и найдем его. А потом вернемся и убьем вас, потому что без волов вам не сдвинуться с места. Мы убили бы вас сейчас, но не можем задерживаться: скот угонят слишком далеко. А если вы попытаетесь удрать, мы все равно поймаем вас, белые люди!

Мне это показалось странным, ибо обычно зулусы сначала атакуют врага, а затем уже забирают его скот. Все же слова вестника были не лишены правдоподобия. Пока я соображал, что это может означать, зулусы, по-прежнему поротно, пробежали мимо нас к реке.

Радостный крик возвестил, что они напали на след скота, и весь их полк ринулся вниз по реке и вскоре скрылся за грядой холмов, поднимавшейся примерно в четверти мили от лагеря.

Мы прождали с полчаса, даже больше. Зулусы не появлялись.

— Интересно, действительно ли ушли эти дьяволы, — сказал Ганс Бота. — Очень странно.

— Пойду посмотрю, — сказал Индаба-Зимби. — Иди и ты со мной, Макумазан. Мы подползем к гребню высотки и посмотрим, что за ней.

Я заколебался, но любопытство оказалось сильнее. В те дни я был молод, и ожидание измучило меня.

— Отлично, — сказал я, — пойдем вместе.

И мы отправились. Со мной было ружье для охоты на слонов и боеприпасы. Индаба-Зимби захватил свой мешок со снадобьями и ассегай. Мы подобрались к гребню возвышенности бесшумно и осторожно, как охотники, выслеживающие дичь. Противоположный склон был усеян камнями, среди которых росли кусты и высокая трава.

— Они, верно, пошли вниз по течению, — сказал я. — Я никого не вижу.

Не успел я договорить, как со всех сторон раздался рев. Из-за каждого камня, из-за каждого пучка травы поднялся зулусский воин. Я взялся за ружье, но не тут-то было — меня крепко схватили и бросили на землю.

— Держите его! Крепко держите Белого духа! — кричал чей-то голос. — Держите его, а не то он ускользнет, как змея. Не причиняйте ему вреда, но держите хорошенько. Пусть Индаба-Зимби идет рядом с ним.

Я повернулся к Индаба-Зимби и воскликнул:

— Ты предал меня, черный дьявол!

— Погоди, увидишь сам, что будет, — холодно ответил он. — Сейчас начнется бой.

Глава 5

Я задыхался от удивления и ярости. Что имел в виду этот негодяй Индаба-Зимби? Зачем меня выманили из лагеря и захватили, а захватив, не убили тут же? Дальнейшие мои размышления были прерваны. Воины толпами поднимались из оврага и с берега реки, где прятались. Военная хитрость удалась, и теперь полк снова построился на склоне возвышенности. Меня отвели на гребень и поместили в центре резервной линии, отдав под надзор огромного зулуса по имени Бомбиан-того самого, который играл роль вестника. Он посматривал на меня с ласковым любопытством и время от времени тыкал мне в ребра древком своего копья, вероятно, для того, чтобы убедиться, что я сделан не из воздуха.

Раза три он настойчиво умолял меня сказать, сколько зулусов будет убито, прежде чем амабуну, как они называли буров, окажутся «съеденными».

Тут зулусы снова запели:

Мы поймали Белого духа, о брат мой, о брат мой!

Железный язык шепнул про него, он вынюхал его, брат мой…

Теперь амабуну — наши, они уже мертвы, о брат мой!

Итак, этот вероломный негодяй Индаба-Зимби предал меня! Вдруг командир полка, седоволосый мужчина по имени Сусуса, поднял свой ассегай. Мгновенно воцарилось молчание. Потом он повернулся к индунам, стоявшим подле него, и отдал им короткий приказ. Те тотчас же побежали вправо и влево вдоль передней линии, что-то: передавая по пути каждому ротному. Достигнув противоположных, концов линии, они разом подняли копья. И вот вся линия — около тысячи человек — со страшным криком: «Булала амабуну!» («Бей буров!»), словно зверь, потревоженный в своем логове, ринулась на маленький лагерь. Великолепное зрелище! Ассегай сверкали на солнце, поднимаясь и опускаясь над черными щитами, ветер отбрасывал назад перья головных украшений, свирепые лица были обращены к врагу, земля сотрясалась от топота ног. «Бедные мои друзья-голландцы! — горестно подумал я. — Разве устоять им перед столь многочисленным врагом?»

Между тем зулусы, построившись на бегу дугой, чтобы окружить лагерь с трех сторон, быстро приближались к нашему укреплению. Вот они уже ярдах в семидесяти от него. Тут из каждого фургона сверкнули огни выстрелов. Многие мтетва покатились по земле, но остальные, даже не взглянув на раненых и убитых, неслись прямо на лагерь, пробиваясь вперед под выстрелами буров. Залп за залпом! Ружья для охоты на слонов, заряженные картечью и дробью, сеяли смерть в плотном боевом порядке зулусов. Только одному мтетва удалось подойти к фургону вплотную, но бурская женщина ударила его топором по голове, и он упал. Зулусы дрогнули и отступили, осыпаемые насмешками воинов двух резервных линий, стоявших на склоне холма.

— Теперь веди нас, отец! — кричали своему вождю эти воины, среди которых под зорким присмотром находился и я. — Ты послал в бой маленьких девочек, вот они и перепугались. Покажем им путь!

— Нет, нет! — смеясь, отвечал вождь Сусуса. — Погодите минутку, и маленькие девочки вырастут в женщин, а женщины вполне справятся.

Зулусы, ходившие в атаку, услышали насмешки своих товарищей и с ревом бросились вперед. Однако буры успели перезарядить свои ружья и оказали им горячий прием. Они выждали, пока зулусы не сгрудились, как овцы в краале, и принялись в упор разряжать свои «руры»… Груды тел выросли на земле. Но воинами мтетва овладело бешенство; я хорошо видел это издали. На этот раз они не собирались отступать. Несчастные буры — конец был уже близок. Вот шестеро воинов вскарабкались на фургон, убили укрывшегося за ним бура и спрыгнули в лагерь. Все шестеро были тут же убиты, но за ними сейчас же последовали другие. Я отвернулся. Заткнуть бы и уши, чтобы не слышать крики ярости, предсмертные стоны и это страшное «Хе! Хе!». Только раз я взглянул в сторону лагеря и увидел бедного Ганса Боту. Он стоял на крыше фургона, отбиваясь прикладом от ассегаев, которые тянулись к нему, словно стальные языки. Я закрыл глаза, а когда открыл их снова, его уже не было.

Я опять отвернулся. Мне стало дурно от страха и бешенства. Увы! Что мог я сделать? Буры погибли, теперь, верно, наступила моя очередь, только вряд ли я мог рассчитывать на быструю смерть.

Бой окончился, воины, стоявшие двумя линиями на склоне холма, разбрелись и толпами стали спускаться к лагерю. Он представлял собой ужасное зрелище. По крайней мере пятьдесят из атаковавших лагерь зулусов были убиты и не менее полутораста ранены, многие смертельно. По приказанию вождя Сусусы мертвых сложили в кучу, а легкораненые отправились искать кого-нибудь, кто мог перевязать им раны.

Уцелевшие забирались в фургоны и растаскивали добро; не избежали этой участи, конечно, и мои повозки. Убитых буров тоже сложили вместе. Я посмотрел на груду мертвых: все они там… не было только одного тельца дочери Ганса Боты, маленькой Тоты. Мне пришла в голову безумная мысль: а вдруг ей удалось бежать? Но нет, это невозможно.

И как раз в эту минуту огромный зулус Бомбиан с громким криком вышел из фургона:

— Глядите, глядите, я нашел маленькую белую!

Я быстро обернулся и увидел, что он несет Тоту, ухватив ее за платье огромной черной рукой.

Этого я уже не мог перенести. Я подскочил к нему и изо всей силы ударил по лицу. А теперь пусть проткнет меня копьем, мне все равно! Бомбиан выронил Тоту.

Тотчас же меня окружили воины, перед глазами замелькали свирепые лица, засверкали копья. Я скрестил руки на груди и спокойно стоял, ожидая конца… Но тут сквозь шум и яростные вопли услышал громкий, дребезжащий голос Индаба-Зимби.

— Назад, глупцы! — кричал он. — Разве духа можно убить?

— Копьями его, копьями! — в бешенстве орали зулусы. — Посмотрим, какой он дух… Проткни его копьем, ты, вызывающий дождь, а мы поглядим, что станется.

— Назад! — снова закричал Индаба-Зимби. — Хорошо, я сам покажу вам, можно ли его умертвить. Убью его своей рукой и тут же верну к жизни у вас на глазах.

— Доверься мне, Макумазан, — прошептал он мне на ухо, переходя на сесото, которого зулусы не понимали. — Доверься мне: встань на колени в траву передо мной и, когда я нанесу удар копьем, падай словно мертвый. А когда снова услышишь мой голос, поднимись с земли. Доверься мне — это твоя единственная надежда.

Выбора у меня не было, я кивнул в знак согласия, хотя не имел ни малейшего понятия, что он намерен сделать. Шум немного стих, и воины снова отошли от меня.

— Великий Белый дух, Дух победы, — торжественно и громко обратился ко мне Индаба-Зимби, прикрыв глаза рукой, — выслушай меня и прости. Эти дети ослеплены безумием и думают, что ты смертный… Соблаговоли опуститься передо мной на колени и разреши проткнуть твое сердце этим копьем, а потом, когда я снова окликну тебя, встань невредимым.

Я опустился на колени. Иного выхода у меня не было. Индаба-Зимби я не особенно доверял и вполне допускал, что он и в самом деле прикончит меня. Но я был до того измучен страхами и ужасами последних суток, что не очень тревожился о своей судьбе. Через полминуты Индаба-Зимби снова заговорил.

— Люди Мтетвы, дети Чаки, — сказал он, — отойдите немного, чтобы вас не постигло зло, ибо воздух сейчас полон призраков.

Они немного отодвинулись, оставив нас в центре круга диаметром около двенадцати ярдов.

— Посмотрите на того, кто стоит перед вами на коленях, — продолжал старик, — и слушайте меня, слушайте Индаба-Зимби — того, кто выискивает колдунов и вызывает дождь, кто прославлен по всем племенам. Дух кажется молодым человеком, не так ли? А я говорю вам, дети Мтетвы, что он не человек. Он — тот дух, который приносит победу белым людям, кто дал им гремящие ассегаи и научил убивать. Почему полки Дингаана были отброшены у реки Блад? Потому что он был там. Почему амабуну уничтожили тысячи воинов Моселекатсе? Потому что он был там. И если бы я не выманил его колдовством из лагеря три часа назад, вы потерпели бы поражение, да, говорю вам, вы были бы развеяны, как пыль ветром, сгорели бы, как сухая трава зимой, когда ее пожирает огонь. Да, только оттого, что он был среди амабуну, многие храбрейшие из вас пали в бою с горстью врагов, которых можно было пересчитать по пальцам. Но потому, что я люблю вас, потому, что вождь ваш Сусуса приходится мне единокровным братом — не один ли у нас отец? — я пришел к вам и предупредил. Тогда вы стали просить меня, и я выманил духа из лагеря. Но вы не удовлетворились своей победой, и когда из всего, что вы забрали, дух захотел взять одного лишь белого ребенка, чтобы принести в жертву самому себе и сделать из него колдовское зелье…

Мне стоило большого труда сдержаться, но я превозмог себя.

— …вы сказали ему «нет». А теперь я покажу вам, дух ли он или просто человек. Я убью его у вас на глазах и потом снова призову к жизни. Но вы сами накликали на себя эту беду. Если бы вы поверили мне и не оскорбили духа, он остался бы с вами и сделал вас непобедимыми. Теперь же он восстанет и покинет вас, и горе вам, если вы попытаетесь удержать его. Воины, — продолжал он, — смотрите все на ассегай в моей руке.

Все взоры устремились на широкий блестящий клинок. Какое-то время он держал его высоко над головой, чтобы вся толпа могла разглядеть ассегай. Потом стал описывать им круги, что-то бормоча; глаза воинов продолжали следовать за клинком. Я же следил за движениями старика с величайшей тревогой… Да, я отнюдь не был уверен, что Индаба-Зимби не собирается убить меня. Поступки его оставались совершенно непонятными, и меня нисколько не увлекала перспектива стать объектом его магических опытов.

— Глядите! Глядите! Глядите! — закричал он.

И вдруг громадное копье, направленное прямо в мою грудь, сверкнуло на солнце. Я ничего не почувствовал, но мне показалось, что оно прошло сквозь меня.

— Видите! — загремели зулусы. — Индаба-Зимби проткнул его копьем. Ассегай стал красным и торчит из его спины.

— Падай, Макумазан, — прошептал мне на ухо Индаба-Зимби. — Падай и притворись мертвым. Быстрей, быстрей!

Не теряя времени, я последовал этим странным указаниям: упал на бок, раскинул руки, задрыгал ногами и умер так артистически, как только сумел. Затем дернулся, как полагается на сцене, и затих.

— Видите! — заговорили зулусы. — Он умер. Дух умер. Посмотрите на окровавленный ассегай.

— Назад! Назад! — закричал Индаба-Зимби. — Не то призрак бросится на вас. Да, он умер, а теперь я снова призову его к жизни. Глядите!

Опустив руку, он вытащил копье и поднял вверх.

— Копье красное, не так ли? Следите за мной, воины, следите! Оно белеет!

— Да, белеет, — повторили они. — О, оно становится белым!

— Оно белеет потому, что кровь возвращается туда, откуда вытекла, — сказал Индаба-Зимби. — А теперь, Великий дух, выслушай меня. Ты умер, дыхание покинуло твои уста. И все же услышь меня и восстань. Восстань, Великий дух, восстань и покажи свою мощь. Восстань! Восстань невредимым.

Я с удовольствием отозвался на это торжественное заклинание.

— Не так быстро, Макумазан, — прошептал Индаба-Зимби.

Я внял его предостережению и сначала поднял руку, потом голову, но сейчас же опустил ее.

— Он жив! Клянемся головой Чаки, он жив! — заревели воины, объятые смертельным страхом.

Тут я медленно и с величайшим достоинством поднялся во весь рост, вытянул руку, зевнул, словно только что проснулся, и равнодушно взглянул на толпу. А Индаба-Зимби — я хорошо это видел — буквально падал с ног от усталости. На лбу у него выступили капли пота, руки и ноги дрожали, грудь вздымалась.

Ужас охватил зулусов. С громкими воплями весь полк повернулся и бросился бежать. Вскоре они скрылись за гребнем, и мы остались одни с мертвыми и ребенком, находившимся в глубоком обмороке.

— Как ты это проделал, Индаба-Зимби? — с удивлением спросил я.

— Не спрашивай, Макумазан, — с трудом проговорил он. — Вы, белые, очень умны, но знаете не все. На свете есть люди, которые умеют внушить другим, будто те видят то, чего на самом деле не видят. Уйдем, пока не поздно, ибо мтетва могут вернуться, когда преодолеют свой страх, и, чего доброго, станут задавать вопросы, на которые я не в силах ответить.

Замечу, кстати, что я никогда так и не получил от Индаба-Зимби дополнительных объяснений того, что произошло. Но у меня есть своя теория, и я изложу ее в нескольких словах. Я полагаю, что Индаба-Зимби загипнотизировал всю толпу зрителей, включая и меня, внушив, что они видят, как ассегай вонзается в мое сердце и как кровь стекает с клинка. Читатель может улыбнуться и сказать: «Это невозможно», но тогда я задам ему вопрос: каким образом проделывают индийские фокусники свои удивительные штуки, если не прибегают к гипнозу? Зрителям кажется, что они видят, как мальчик скрывается под корзиной, а фокусник пронзает ее кинжалами, им кажется, что они видят женщину, висящую в воздухе и опирающуюся только на острие меча. Подобные явления невозможны, они нарушают законы природы, насколько эти законы нам известны, и, значит, порождаются иллюзией. Вот и воинам зулусского полка показалось по воле Индаба-Зимби, что меня насквозь проткнул ассегай, который даже не прикасался ко мне. Такова по крайней мере моя теория. Если у кого есть лучшая, пусть он ее и придерживается. Объяснение лежит где-то между внушением и колдовством. Я предпочитаю первое.

Глава 6

Я не замедлил последовать совету Индаба-Зимби. Ярдах в полутораста слева от лагеря была маленькая лощинка, где я укрыл свою лошадь и еще одну, принадлежавшую бурам, а также седло и уздечку. Туда-то мы и направились. Я нес на руках бесчувственную Тоту. К великой нашей радости, лошади оказались на месте: зулусы их не заметили. Теперь они стали для нас единственным средством передвижения, так как волов угнали; впрочем, будь они здесь, у нас все равно не было бы времени, чтобы их запрячь. Я положил Тоту на землю, поймал лошадь, отвязал повод и оседлал ее. Тут я спохватился, что без оружия в пути нам придется плохо, ведь при мне был только мой «рур» для охоты на слонов да совсем мало пороха и пуль — всего на несколько выстрелов. Я сказал Индаба-Зимби, чтобы он скорее шел назад, в лагерь, — может, ему удастся отыскать мою двустволку, — и прихватил побольше пороха и дроби.

Пока Индаба-Зимби ходил в лагерь, к бедной маленькой Тоте вернулось сознание. Она не сразу узнала меня и заплакала.

— Ах, мне приснился такой плохой сон, — сказала она по-голландски. — Мне снилось, что черные кафры хотели меня убить. Где мой папа?

Тяжело было ответить на такой вопрос.

— Твой папа отправился в путешествие, — сказал я, — и поручил мне заботиться о тебе. Когда-нибудь мы его разыщем. Ты согласна ехать с хеером Алланом, да?

— Нет, — сказала она с сомнением в голосе и опять заплакала. Тут она вспомнила, что хочет пить, и попросила воды. Я свел ее к реке.

Между тем вернулся Индаба-Зимби. Ружей он не нашел — зулусы забрали их вместе с порохом, — но раздобыл кое-какие нужные вещи и принес их в мешке. Там оказались толстое одеяло, около двадцати фунтов билтонга — мяса, высушенного на солнце, сухари, правда, всего несколько горстей, две бутылки для воды, жестяная кружка, немного спичек и разные мелочи.

— А теперь, Макумазан, — сказал он, — нам лучше уходить, потому что мтетва возвращаются. Я видел одного на вершине холма.

Для меня этого было достаточно.

Я положил Тоту на луку своего седла, сам вскочил в него и поскакал, крепко придерживая девочку. Индаба-Зимби всунул уздечку в рот лошади буров, закинул ей на спину мешок с вещами и тоже вскочил на коня. В руке он сжимал ружье для охоты на слонов. Мы молча проехали восемьсот-девятьсот ярдов, пока фургоны, стоявшие в низине, не скрылись из глаз… Но куда нам направиться? Я задал этот вопрос Индаба-Зимби, спросил, не думает ли он, что нам надо последовать за скотом, который мы отправили накануне ночью вместе с кафрами и женщинами. Он покачал головой.

— Мтетва погонятся теперь за скотом, — отвечал он, — а мы на них достаточно насмотрелись.

— Вполне достаточно, — воскликнул я. — Не хочу больше видеть никого из них. Но куда ехать? Что нам делать с одним ружьем в безлюдном велде, да еще с маленькой девочкой на руках? Куда повернуть?

— До встречи с зулусами лица наши были обращены на север, — ответил Индаба-Зимби. — Пусть так и будет. Едем, Макумазан! Сегодня вечером, когда мы расседлаем коней, я придумаю, как быть дальше.

Мы ехали вдоль реки, по ее течению, и весь остаток этого длинного дня не слезали с коней. Неровная местность не позволяла двигаться быстро, но еще до захода солнца я с удовлетворением установил, что мы удалились не менее чем на двадцать пять миль. Маленькая Тота почти все время спала: она устала до изнеможения, а поступь коня была легкой.

Наконец наступил закат, и мы расседлали лошадей в долине подле реки. Запасов у нас почти не было. Я размочил в воде немного сухарей для Тоты, а для нас приготовил с помощью Индаба-Зимби скромный ужин из провяленного мяса, нарезанного узкими полосками. После ужина я раздел Тоту, завернул в одеяло, уложил у костра и закурил трубку.

Тут я заметил, что старый Индаба-Зимби, тоже примостившийся у огня, вытащил из мешка пожелтевшие кости и, смешав их с пеплом, смоченным водой, совершает какое-то таинство, одному ему понятное. Я спросил, чем это он занялся. Он ответил, что намечает наш дальнейший маршрут. «Чепуха!» — чуть не вырвалось у меня, но, вспомнив некоторые весьма замечательные проявления его оккультных способностей, я попридержал язык. Прижав к себе Тоту, до предела утомленную перенесенными тяготами, опасностями и волнениями, я закрыл глаза и скоро заснул.

Проснулся я, когда на небе появились бледно-желтые и золотистые блики рассвета. Вернее, меня разбудила маленькая Тота, она поцеловала меня и шепнула: «Папа». Она назвала меня «папой»! Несчастная сиротка, сердце мое готово было разорваться от жалости.

Я встал, умыл и одел ее непривычными к такому делу руками. Позавтракали мы тем же вяленым мясом и сухарями, которыми ужинали вчера. Тота попросила молока, но откуда же его было взять?! Затем мы поймали лошадей и оседлали мою.

— Ну, Индаба-Зимби, — сказал я, — какой путь указывают нам твои кости?

— Прямо на север, — сказал он. — Путь будет тяжелым, но примерно через четверо суток мы достигнем крааля белого человека — англичанина, а не бура. Крааль этот находится в чудесном месте, а позади него стоит высокая гора, где водится много бабуинов.

Я посмотрел на него с недоверием и сказал:

— Ты говоришь глупости, Индаба-Зимби. Где это слыхано, чтоб англичанин построил себе дом в таких дебрях? И откуда тебе знать об этом? Думаю, нам лучше взять направление на восток, к Порт-Наталю.

— Как знаешь, Макумазан, — ответил он. — Но до Порт-Наталя три месяца пути, если мы вообще туда доберемся. За такую долгую дорогу ребенок может умереть. Скажи, Макумазан, разве до сих пор мои предсказания не сбывались? Разве я не говорил тебе, чтоб ты верхом не охотился на слонов? Разве я не говорил тебе, чтоб ты взял один фургон вместо двух, ибо лучше потерять один, чем два?

— Ты говорил все это, — согласился я.

— А теперь я говорю тебе, что надо ехать на север, Макумазан. Там ты найдешь великое счастье. И великое горе тоже. Однако ни один мужчина не должен бежать от счастья, убоявшись горя. Что ж, поступай как знаешь, да, как знаешь!

Я снова взглянул на него. В его чары я не верил, но хорошо понимал: он говорит правду, которая каким-то образом стала ему известна. Мне пришло в голову, что он мог прослышать о белом, жившем почему-то отшельником в дебрях, но, чтобы поддержать свою репутацию пророка, не хочет говорить об этом.

— Хорошо, Индаба-Зимби, — сказал я, — поедем на север.

Мы отправились в путь. Вскоре река, течению которой мы следовали, повернула на запад, и мы покинули ее долину. Весь этот день мы ехали по неровной, возвышенной местности и примерно за час до заката остановились у ручейка, стекавшего с гряды холмов. Мне уже порядком надоело вяленое мясо, а потому, взяв ружье для охоты на слонов — другого оружия у меня не было, — я оставил Тоту под присмотром Индаба-Зимби и отправился на поиски дичи. Как ни странно, накануне мы не встретили ни одного животного, да и теперь мне не везло. По какой-то причине все звери покинули эти места. Я пересек ручей, надеясь обнаружить в чаще антилопу, и вдруг увидел на песчаном берегу следы двух львов. Разумеется, я сильно встревожился, но, решив, что вряд ли львы поджидают меня где-нибудь по соседству, подошел к зарослям колючего кустарника. Долго бродил я там в поисках добычи. Правда, на глаза мне попалась антилопа дукер, но она тут же с шумом спрыгнула с каменистого выступа и исчезла, не дав мне времени даже прицелиться. Уже в сумерках я приметил карликовую антилопу — грациозное маленькое существо, размером не больше крупного зайца. Она стояла на камне, ярдах в сорока от меня. Разумеется, я никогда не стал бы стрелять в такую крошку, особенно из ружья для охоты на слонов, но мы были голодны. Поэтому я сел, упершись спиной в скалу, и тщательно прицелился ей в голову — угоди трёхунцевая пуля в туловище, антилопу разорвало бы на куски. Наконец я нажал курок; ружье выстрелило с таким грохотом, словно это была небольшая пушка. Антилопа исчезла. Я бросился к тому месту, где она только что стояла, с таким волнением, какого никогда не испытывал, охотясь на антилоп куду или эланд. Попал! Маленькое существо лежало на земле — огромная пуля снесла ему голову. Пожалуй, это был самый удачный выстрел за всю мою жизнь охотника. Кто сомневается в этом, пусть попробует попасть за пятьдесят ярдов в голову кролика, стреляя трёхунцевой пулей из ружья для охоты на слонов.

Я с торжеством подобрал карликовую антилопу и вернулся в лагерь. Там мы освежевали ее и поджарили мясо на костре. Нам хватило его на хороший ужин, а задние ноги даже остались на завтра. Эта ночь была безлунной. Вспомнив о львиных следах, я предложил Индаба-Зимби привязать лошадей поближе к нам, хотя они и так паслись неподалеку, всего в пятидесяти ярдах. Потом мы разожгли костер поярче. Больше мы ничего не смогли сделать, осталось лишь положиться на волю случая. Вскоре я заснул, обняв обеими руками маленькую Тоту. Разбудило меня жалобное ржание лошади где-то поблизости, почти у самого костра, горевшего по-прежнему ярко. В следующее мгновение — я даже не успел вскочить — раздался топот копыт, и мой бедный конь появился в круге, освещенном огнем. Словно при вспышке молнии, я увидел его глаза, чуть не вылезшие из орбит, и раздувавшиеся ноздри. Повод, которым он был стреножен, бился в воздухе. Увидел я еще кое-что: на спине лошади сидел большой темный зверь, он глухо ворчал, глаза его сверкали. Это был лев. Лошадь скакала во весь опор. В ужасе она пронеслась через костер, к счастью, не задев нас, и скрылась в ночи. Топот копыт слышался еще некоторое время, верно, она пробежала ярдов сто или больше. Потом наступила тишина, нарушаемая иногда отдаленным ворчанием. Нетрудно понять, что в ту ночь мы уже не спали. До восхода солнца оставалось часа два, и мы с тревогой ожидали рассвета.

Как только стало достаточно светло, мы поднялись и, стараясь не разбудить Тоту, со всяческими предосторожностями направились в ту сторону, куда убежала лошадь. Ярдов через пятьдесят мы увидели в велде ее растерзанную тушу. Два больших, похожих на кошек зверя отскочили от нее и исчезли в сероватой дымке.

Идти дальше было бесполезно. Мы знали все. Теперь надо было поспешить ко второй лошади. Оказалось, что мы испили чашу бедствий не до дна: коня нигде не было видно. Вскоре мы напали на его след и поняли, что произошло. Почуяв львов, конь отчаянным усилием порвал повод, которым его стреножили, и ускакал прочь. Я сел на землю, чувствуя, что сейчас заплачу, как женщина. Ведь мы остались одни в этой пустынной местности без конца и без начала. Лошадей больше нет, а такая маленькая девочка не пройдет и двух сотен шагов. Но отчаиваться тоже не следовало. Молча вернулись мы в лагерь. Тота горько плакала у потухшего костра: она проснулась и, никого не увидев подле себя, испугалась. Перекусив, мы принялись готовиться в дорогу. Прежде всего разделили на две равные части самые необходимые вещи; то, без чего можно было хоть как-то обойтись, мы безжалостно выбросили. Затем наполнили водой фляги. Правда, я сначала возражал против этого, боясь лишнего груза, но, к счастью для всех троих, Индаба-Зимби переубедил меня. Я решил, что на первом отрезке пути поведу Тоту, а ружье для охоты на слонов понесет Индаба-Зимби. Наконец все было готово, и мы пошли. С моей помощью (в трудных местах я брал ее на руки) Тота сумела подняться по тому склону холма, где я застрелил карликовую антилопу. Но вот мы достигли вершины. Оглядев местность, простиравшуюся перед нами, я издал вопль отчаяния. Она была непохожа на обычную пустыню и напоминала скорее Кару в Капской колонии — обширное песчаное плато, по которому там и сям разбросаны низкорослые кусты и глыбы камня. И ничего больше, насколько хватал глаз. Далеко впереди эту пустыню окаймляла гряда пурпурных холмов, в центре которой поднимался высокий пик.

— Индаба-Зимби, — сказал я, — мы не доберемся до горы и за шесть дней.

— Поступай как знаешь, Макумазан, — ответил он, — но я говорю тебе, что белый человек живет именно там. — Он указал на пик. — Поворачивай куда хочешь, но куда бы ты ни повернул, тебя ждет гибель.

Я задумался. Наши возможности были бесконечно малы. В этом безнадежном положении действительно не имело значения, в какую сторону мы пойдем. Одни, почти без пищи, без средств передвижения, да еще с ребенком, которого нужно нести на руках! Не все ли равно, где погибать — на песчаном плато или в велде, среди деревьев на склоне холма…

— Пойдем, — сказал я, посадив Тоту на плечи — она уже успела устать. — Все дороги ведут к отдыху.

Как описать бедствия следующих четырех дней? Мы тащились по страшной пустыне, голодные, изнемогая от жажды. Ни один ручей не попался нам по пути, а воду из фляжек мы берегли для ребенка. Все это вспоминается как кошмар. Даже сейчас мне тяжело рассказывать о нашем походе. Днем мы по очереди несли девочку по глубоким пескам, а вечером, добравшись до каких-нибудь кустов, ложились на землю, жевали листья и слизывали росу с редкой травы. Нигде ни источника, ни озерка, ни какой-либо дичи. В третью ночь мы буквально сходили с ума от жажды. Тота была без чувств. У Индаба-Зимби еще сохранилось во фляжке немного воды — может, с рюмку. Мы смочили губы и почерневшие языки, остаток отдали ребенку. Вода оживила девочку. Она очнулась от обморока и тут же уснула.

Наступил рассвет. До холмов оставалось миль восемь или около того. Мы видели, что они покрыты зеленью. Там должна быть вода!

— Идем, — сказал я.

Индаба-Зимби посадил спящую Тоту в своего рода заплечный мешок, который мы соорудили из одеяла, и мы еще около часа пробирались вперед по песку. Тота проснулась, заплакала, попросила пить.

Увы! Воды нет ни капли. Язык чуть не вываливается изо рта, мы едва говорим.

Когда мы сделали привал, Тота, к счастью, снова потеряла сознание. Потом мы поднялись с земли, и Индаба-Зимби опять посадил ее себе на спину. Несмотря на худобу, старик отличался необыкновенной выносливостью.

Еще час. Теперь до склона высокой горы оставалось две мили. В двух сотнях ярдов от нас рос большой баобаб. Добредем ли мы до него? Мы уже прошли половину расстояния, и тут Индаба-Зимби в изнеможении упал. Однако, полежав немного, он поднялся. Мы оба так ослабели, что не могли уже нести девочку. Мы взяли ее за ручки и потащили к баобабу. Еще пятьдесят ярдов — они показались нам; пятьюдесятью милями, — и мы наконец все-таки добрались до дерева. После зноя пустыни сумрак и прохлада под его густой листвой напомнили нам склеп. В голове даже промелькнула мысль: хорошо бы здесь умереть. Больше я ничего не помню.

Проснулся я с таким ощущением, будто мне на лицо, на голову льется благословенный дождь. Медленно, с большим трудом я раскрыл глаза и тут же закрыл их, ибо увидел призрак. Некоторое время я лежал так, а дождь все лил и лил. Верно, я все еще сплю и вижу сон, а может, сошел с ума от жажды и жары… Иначе я не увидел бы прекрасную черноглазую девушку, склонившуюся надо мной. Белую девушку, а не кафрскую женщину. Вода освежала лицо, видение не исчезало.

— Гендрика, — сказал по-английски сладчайший из всех слышанных мною голосов, похожий на шелест листвы под ночным ветром. — Гендрика, боюсь, что он умирает. В моем седельном вьюке есть фляжка с бренди.

— Ага! Ага! — послышался в ответ грубый голос. — Пусть его умирает, мисс Стелла. Он навлечет на вас беду. Говорю вам — пусть умирает.

Я почувствовал над собой легкое движение воздуха, будто девушка из моего видения быстро обернулась. Тут я снова открыл глаза. Та, что привиделась мне, поднялась с земли. Теперь я мог разглядеть, что она высока и грациозна, как стебель камыша. Черные глаза ее гневно сверкали, рука вытянулась к женщине, стоявшей рядом, к существу, в одежде не то мужской, не то женской. Женщина эта была молодой и тоже белой. В глаза бросались ее малый рост, кривые ноги и огромные плечи. Лоб был вдавлен, а подбородок и уши, наоборот, выступали вперед. И все же лицо ее нельзя было назвать безобразным. Больше всего она походила на красивую обезьяну. Быть может, она-то и представляла собой недостающее звено[98].

— Как ты смеешь? — крикнула девушка, взмахнув рукой. — Ты опять меня не слушаешься! Ты уже забыла, что я тебе сказала, Бабиан[99].

— Нет, нет! — проворчала женщина и словно сжалась в комок под гневным взглядом девушки. — Не сердись на меня, мисс Стелла, ведь ты знаешь, что я не могу этого перенести. Я только сказала правду. Сейчас принесу бренди.

Было это все сном или явью, но я решился заговорить.

— Не надо бренди, — пробормотал я по-английски, стараясь как можно более внятно произносить слова своим распухшим языком. — Дайте воды.

— О, он жив! — воскликнула прекрасная девушка. И говорит по-английски. Взгляните, сэр, ваша фляжка полна воды. Вы находитесь почти у самого источника, он выходит из-под земли по ту сторону дерева.

Я с трудом приподнялся, сел, поднес фляжку к губам и стал пить! О, эта холодная, чистая вода! Никогда не пил ничего восхитительнее! С первым же глотком жизнь начала возвращаться ко мне. Но девушка поступила мудро и не дала мне напиться вдосталь.

— Довольно! Довольно! — сказала она и чуть ли не силой отняла фляжку.

— А ребенок? — спросил я. — Умер?

— Еще не знаю, — ответила она. — Мы только что нашли вас всех, и я прежде всего занялась вами.

Я повернулся и подполз к Тоте, лежавшей рядом с Индаба-Зимби. Невозможно было понять, мертвы ли они или находятся в глубоком обмороке. Девушка брызнула водой в лицо Тоты. Я жадно следил за ней, ибо все еще чувствовал страшную жажду. Тем временем женщина, которую девушка звала Гендрикой, занялась Индаба-Зимби. Вскоре, к моему восторгу, Тота открыла глаза и попыталась заплакать. Но бедняжка даже всхлипнуть не смогла, так распухли ее губы и язык. Девушке все же удалось влить немного воды в рот ребенка. Как и со мной, вода совершила прямо волшебство. Мы дали Тоте выпить с четверть пинты[100], не больше, хотя она горько плакала и просила еще. Тут со стоном пришел в себя и Индаба-Зимби. Он открыл глаза, огляделся и сразу все понял.

— Что я говорил тебе, Макумазан? — невнятно пробормотал он и, схватив фляжку, сделал долгий глоток.

Я оперся спиной о ствол огромного дерева и посмотрел кругом, стараясь представить себе, что же произошло. Слева я увидел двух добрых коней, одного неоседланного, другого — под грубо сработанным дамским седлом. Рядом с лошадьми сидели две большие собаки из породы борзых, не спускавшие с нас глаз, а неподалеку от собак лежала мертвая антилопа ориби, которую они, верно, затравили.

— Гендрика, — сказала девушка, — им пока нельзя есть мясо. Обойди дерево и взгляни, нет ли на нем зрелых плодов.

Женщина сейчас же повиновалась. Вскоре она вернулась.

— Я видела зрелые плоды, — сказала она, — но высоко, почти на макушке.

— Достань их, — сказала девушка.

«Это легче сказать, чем сделать», — подумал я.

Однако я ошибся. Женщина вдруг подпрыгнула, по крайней мере фута на три, и схватилась своими большими плоскими ладонями за нижний сук. Потом подтянулась с ловкостью, которой позавидовал бы акробат, и, сделав сальто, уселась на сук верхом.

«Ну, дальше-то ей не взобраться», — снова подумал я, потому что следующая ветка находилась вне пределов ее досягаемости. И опять ошибся. Она встала на сук, уцепилась за него голыми ступнями, а затем перепрыгнула на другой, повыше, уцепилась руками за следующий и перебросила на него свое тело.

Я был поражен, и девушка, верно, это заметила.

— Не удивляйтесь, сэр, — сказала она. — Гендрика не такая, как все. Она не упадет.

Я ничего не ответил и с величайшим интересом следил за акробатическими упражнениями необыкновенного существа. А Гендрика поднималась все выше и выше, перепрыгивая с сука на сук и бегая по ним, словно обезьяна. Наконец она достигла макушки и поползла по тонкой ветви к спелым плодам. Подобравшись поближе, она принялась энергично трясти ветку. Раздался треск, сначала слабый, потом посильнее, и ветвь обломилась. Я невольно зажмурился — вот сейчас женщина упадет на землю рядом со мной и разобьется.

— Не бойтесь, — снова сказала девушка, ласково усмехнувшись.

— Смотрите, она уже в полной безопасности.

Я глянул и убедился, что это так. Падая, женщина успела схватиться за сук, удержалась и теперь спокойно спускалась на нижний. Старый Индаба-Зимби тоже с интересом следил за ней, но не выказывал особого удивления.

— Женщина-бабуин, — сказал он так, будто подобные существа

— самое обычное явление. Потом повернулся к Тоте, все еще выпрашивавшей воду, и стал ее утешать. А Гендрика между тем быстро спускалась все ниже и ниже и наконец, уцепившись одной рукой за сук, спрыгнула на землю с высоты восьми футов.

Еще две минуты — и вот мы уже сосем мясистые плоды. В иных условиях они показались бы нам безвкусными. Но сейчас это было самое восхитительное из всех яств, которые мне доводилось пробовать. После трех суток, проведенных в пустыне без пищи и питья, становишься неразборчивым. Пока мы ели плоды, девушка, представшая предо мной подобно сновидению, велела своей спутнице освежевать ориби, затравленного собаками, а сама собрала валежник и разожгла костер. Как только огонь разгорелся достаточно ярко, она поджарила нарезанное тонкими полосами мясо антилопы и подала нам его на листьях. Мы поели, и лишь после этого нам позволили еще понемногу выпить воды. Потом девушка повела Тоту к источнику и вымыла бедного ребенка, который очень в этом нуждался. Теперь наступил «наш черед мыться. О, какая это была радость!

Я возвратился к дереву, еще с трудом переставляя ноги, но совсем другим человеком. Прекрасная девушка сидела под деревом, держа на коленях Тоту. Она убаюкивала ребенка и подняла палец, призывая меня к молчанию. Наконец девочка уснула крепким естественным сном, и я охотно последовал бы ее примеру, если б не снедавшее меня любопытство.

— Можно спросить, как вас зовут? — спросил я.

— Стелла, — ответила она.

— А фамилия?

— Просто Стелла, — ответила она с некоторым раздражением. — Мое имя — Стелла. Оно короткое и по крайней мере легко запоминается. Моего отца зовут Томас. Мы живем вон у той горы, — она показала на подножие высокого пика.

Я взглянул на нее с удивлением.

— И давно вы живете здесь? — спросил я.

— С семи лет. Мы приехали сюда в фургоне. А до этого жили в Англии — в Оксфордшире. Я могу вам показать это местечко на большой карте. Оно называется Гарсингем.

Я снова подумал, что девушка привиделась мне во сне.

— Знаете, мисс Стелла, — сказал я, — все это очень странно, настолько странно, что кажется почти невероятным. Дело в том, что много лет назад я тоже приехал из Гарсингема в Оксфордшире.

Она встрепенулась.

— Так вы английский джентльмен? — сказала она. — О, я так давно мечтала увидеть английского джентльмена. С тех пор как мы живем здесь, я видела только одного англичанина, а он, конечно, не был джентльменом. Да я и вообще почти не встречала белых людей, если не считать нескольких бродячих буров… Но я читала об англичанах, читала во многих книгах — поэмах и романах. Пожалуйста, скажите, как вас зовут. Негр назвал вас Макумазаном, но ведь белые обращаются к вам по имени.

— Мое имя — Аллан Квотермейн, — сказал я.

Девушка побледнела, ее розовые губы в удивлении приоткрылись, и она пристально посмотрела на меня своими прекрасными черными глазами.

— Как ни странно, — сказала она, — но я часто слышала это имя. Отец рассказывал мне, как однажды маленький мальчик по имени Аллан Квотермейн спас мне жизнь, потушив пламя на моем загоревшемся платье. Глядите! — и она указала на бледно-розовую метку на своей шее. — Это след ожога.

— Помню, — сказал я. — Вы были одеты Дедом Морозом. Действительно я потушил огонь. И при этом обжег себе ладони.

Некоторое время мы сидели молча, глядя друг на друга. Стелла медленно обмахивалась своей широкой фетровой шляпой, украшенной страусовыми перьями.

— Тут видна рука Божья, — сказала она наконец. — Вы спасли мою жизнь, когда я была ребенком. А теперь я спасла жизнь вам и маленькой девочке. Это ваша дочка? — торопливо спросила она.

— Нет, — ответил я. — Сейчас я вам все расскажу.

— Да, — сказала она, — вы расскажете мне все по дороге домой. Пора отправляться в путь, отсюда до дома добрых три часа. Гендрика, Гендрика, приведи лошадей!

Глава 7

Гендрика повиновалась и подвела лошадей к стволу дерева.

— Теперь, мистер Аллан, — сказала Стелла, — вам придется ехать на моей лошади, а старому негру — на другой. Я пойду пешком, а Гендрика понесет ребенка. Да не бойтесь, она очень сильная и могла бы нести даже вас или меня.

В подтверждение этих слов Гендрика что-то проворчала. Жаль, что я не могу найти более вежливого слова, чтобы охарактеризовать ее способ выражать свои мысли. Она то ворчала, как обезьяна, то цокала, как бушмен, а случалось, делала то и другое одновременно, и тогда понять ее было вовсе невозможно.

Я пытался возражать против предложения Стеллы, сказав, что мы тоже можем идти пешком, хотя это была совершенная неправда: я вряд ли прошел бы больше мили. Но Стелла и слушать не хотела и, не разрешив мне даже нести ружье, потащила его сама. Мы не без труда взобрались в седла, а Гендрика взяла спящую Тоту на руки — они у нее были длинные и мускулистые.

— Последи за бабуинкой, чтоб она не убежала в горы с маленькой, — сказал мне Индаба-Зимби на языке кафров, взбираясь на коня. К сожалению, Гендрика поняла его слова. Ярость исказила ее черты, лицо стало мертвенно-бледным, и она буквально прыгнула на Индаба-Зимби, как это делают обезьяны. Но старый джентльмен, хотя и был измучен, оказался проворнее. Испуганно вскрикнув, он спрыгнул с лошади. Результат был несколько комичный: в мгновение ока Гендрика оказалась на том месте, которое он только что занимал. Тут только Стелла поняла, что произошло.

— Слезай с лошади, дикарка, слезай сейчас же! — приказала она, топнув ногой.

Удивительное существо тут же соскочило с лошади, буквально распростерлось у ног своей хозяйки и залилось слезами.

— Простите, мисс Стелла, — лепетала она на отвратительном английском языке, — он назвал меня бабуинкой.

— Скажите вашему слуге, что он не должен называть так Гендрику, мистер Аллан, — обратилась ко мне Стелла. — А если он не послушается, — добавила она шепотом, — Гендрика, без сомнения, убьет его.

Я объяснил это Индаба-Зимби, который очень испугался и даже соблаговолил извиниться. Но с того часа их разделила ненависть, иногда переходившая в открытую войну.

Восстановив спокойствие, мы двинулись в путь, собаки следовали за нами. От склона горы нас отделял участок пустыни шириной мили в две. Перейдя его, мы достигли сочного луга, через который протекал поток, спускавшийся с холмов. Пустынный участок он не орошал, русло его находилось восточнее — у подножия холмов. Через этот поток нам пришлось переправляться вброд. Гендрика с Тотой на руках смело вошла в воду. Стелла прыгала с камня на камень, словно газель. Я подумал, что никогда не встречал такого грациозного существа. Выйдя на берег, мы последовали дальше по тропе, которая вилась вокруг отрога горы, красиво поросшего лесом. Как я узнал, гору называли Бабиан Кап, или Голова Бабуина. Разумеется, мы могли ехать только шагом, а потому продвигались вперед медленно. Стелла некоторое время шла молча, а потом заговорила.

— Скажите, мистер Аллан, — спросила она, — как получилось, что я нашла вас умирающим в пустыне?

Я рассказал ей обо всем с самого начала. На это ушло около часа, и она все время внимательно слушала, изредка прерывая меня вопросами.

— Удивительно, — сказала она, когда я кончил. — Просто удивительно. А я, знаете ли, утром отправилась с Гендрикой на прогулку верхом, взяв с собой собак. Мы собирались вернуться домой к полудню, потому что мой отец болен и я не хотела оставлять его надолго. Но когда я собралась повернуть назад — мы находились тогда примерно в том же месте, что и сейчас, да, вон у того кустарника, — оттуда выскочила антилопа ориби, и собаки бросились за нею. Я пустилась за ними вскачь, и когда мы достигли реки, ориби не повернула налево, как делают обычно антилопы, а переплыла поток и очутилась на противоположном берегу, где тянутся Негодные земли. Я последовала за ней, и собаки прикончили ее в сотне ярдов от большого дерева. Гендрика хотела сразу ехать домой, но я предложила отдохнуть в тени дерева, так как знала, что поблизости есть источник. Мы направились к дереву и там нашли всех вас, лежащих словно мертвые. Но Гендрика, которая кое в чем очень умна, сказала, что это не так. Остальное вы знаете. Это совершенно поразительный случай.

— Да, действительно. А теперь скажите мне, мисс Стелла, кто такая Гендрика?

Она оглянулась, чтобы удостовериться, что женщины нет поблизости.

— Это странная история, мистер Аллан. Вы, конечно, знаете, что эти горы и местность за ними кишат бабуинами. Когда мне было лет десять, я много гуляла одна по холмам и долинам и наблюдала за бабуинами, которые играли среди скал. Особенно внимательно я следила за одной семьей — она жила в лощине в миле от нашего дома. Старик бабуин был очень крупный, у одной из самок было серое лицо. Я так часто наблюдала за ними потому, что среди них находилось существо, похожее на девочку. У нее была совсем белая кожа, и, что еще важнее, в холодную погоду она окутывала шею чем-то вроде мехового шарфа. Старые бабуины, видимо, были особенно привязаны ’ к ней и любили сидеть, обняв ее руками за шею.

Почти целое лето я наблюдала за белокожей бабуинкой, пока любопытство не взяло во мне верх. Я заметила, что, хотя она лазала по скалам вместе с другими бабуинами, в определенный час, незадолго до захода солнца, взрослые помещали ее вместе с одной или двумя обезьянками поменьше в небольшую пещеру, и только тогда все семейство отправлялось добывать пищу — вероятно, на кукурузные поля. Тогда мне пришло в голову, что я могу поймать эту белую бабуинку и притащить домой. Но, разумеется, я не могла сделать это без помощи и потому посвятила в свой план одного готтентота, который жил в нашем поселке, весьма умного человека, когда он не был пьян. Его звали Гендрик, и он очень любил меня. Однако долгое время он и слышать не хотел о моем плане, говоря, что бабуины убьют нас. Наконец я подкупила его ножом с четырьмя лезвиями, и однажды после полудня мы двинулись в путь. Гендрик нес прочный мешок из звериной шкуры. В него была вдета веревка, так что верх можно было в случае надобности затянуть.

Итак, мы тщательно спрятались среди деревьев, росших у подножия холма, и стали следить за бабуинами, которые, ворча, играли друг с другом. Наконец они взяли белого и трех других младенцев и посадили, как всегда, в пещерку. Затем старик вышел, внимательно осмотрел местность, что-то крикнул своему семейству и вскоре перевалил с ним через гребень холма. После этого мы медленно и очень осторожно поползли по скалам, достигли входа в пещеру и заглянули внутрь. Малыши крепко спали, обняв друг друга за шею, белый посередине. Все благоприятствовало нашей затее. Гендрик, который к этому времени хорошо усвоил, что от него требуется, пополз по пещере, как змея, и внезапно напялил мешок на голову белого бабуина. Бедный младенец проснулся, подскочил и исчез в мешке. Тогда Гендрик затянул веревку, и мы вместе завязали ее так, что наш пленник никак не мог освободиться. Остальные маленькие бабуины с криками выбежали из пещеры, и когда мы вышли, их уже нигде не было видно.

— Идем, мисси! — сказал Гендрик. — Бабуины скоро вернутся. Он закинул на плечо мешок, в котором отчаянно бился белый бабуин, кричавший, как ребенок. Крики эти были ужасны.

Мы поспешно спустились по склону лощины и во всю прыть побежали домой. Поблизости от водопада, когда до стены сада оставалось не больше трехсот ярдов, мы услышали позади чей-то голос и, обернувшись, увидели, что все семейство бабуинов во главе со стариком бежит по траве, прыгая с камня на камень.

— Беги, мисси, беги! — задыхаясь, бросил мне Гендрик, и я полетела вперед, как ветер, оставив его далеко позади. Я ворвалась в сад, где работали несколько кафров, крича: «Бабуины! Бабуины!» К счастью, у работников были с собой палки и копья. Они выбежали из сада как раз вовремя, чтобы спасти Гендрика, которого едва не настигли бабуины. Однако бабуины вступили с ними в бой, хорошо дрались и бежали только после того, как старика убили ассегаем.

В краале, находящемся на территории нашего поселка, есть каменная хижина, куда по решению моего отца иногда запирают провинившихся туземцев. Она очень прочная и имеет зарешеченное окно. Гендрик снес туда свой мешок и, развязав веревку, поставил на пол и убежал, прикрыв за собой дверь. Через мгновение бедная малютка выбралась из мешка и принялась метаться как безумная по хижине. Подпрыгнула к окну, схватилась за прутья решетки, повисла и билась о них головой, пока не показалась кровь. Затем свалилась на пол, уселась и заплакала, раскачиваясь, как ребенок. Зрелище было настолько грустное, что я тоже стала плакать.

Тут пришел мой отец и спросил, из-за чего столько шума. Я объяснила, что мы поймали маленького белого бабуина. Отец рассердился и велел отпустить его. Но, посмотрев на пленника через окошко, едва не свалился с карниза от удивления.

— Да ведь это не бабуин, а белый ребенок, которого бабуины украли и вырастили, — сказал он.

— Судите сами, мистер Аллан, прав ли мой отец. Вы видите Гендрику — мы дали ей имя Гендрика, поймавшего ее, — это женщина, а не обезьяна, но у нее обезьяньи повадки и такая же наружность. Вы видели, как она лазает по деревьям, а теперь слышите, как она разговаривает. Кроме того, у нее очень свирепый нрав, а когда она рассердится или приревнует, то буквально сходит с ума. Ее, должно быть, украли бабуины, когда она была совсем маленькая, а потом вырастили. Потому она так на них похожа.

Но я хочу продолжить свой рассказ. Отец сказал, что наш долг сохранить Гендрику, чего бы это ни стоило. Хуже всего было то, что целых три дня она ничего не ела, и я боялась, что она умрет. Все это время она неподвижно сидела и хныкала. На третий день я подошла к окну и протянула через решетку чашку молока и несколько плодов. Она долго смотрела на них, затем подползла, стеная, к окну, взяла из моих рук чашку с молоком, жадно его выпила, а потом съела и плоды. С тех пор она охотно брала пищу, но только из моих рук.

А теперь я должна рассказать вам об ужасном конце Гендрика. С того дня, как мы захватили Гендрику, наша местность заполнилась бабуинами, которые, видимо, следили за краалями. Как-то раз Гендрик отправился один к холмам, чтобы собрать лекарственные травы. Назад он не вернулся, и на следующий день были организованы поиски. У большой скалы, которую я могу показать вам, были найдены его останки, разорванные на куски, с переломанными костями, обломки его ассегая и четверо мертвых бабуинов.

Отец мой очень встревожился, но все же не отпустил Гендрику, говоря, что она человек и что мы обязаны вернуть ее людям. В известной степени нам это удалось. После убийства Гендрика бабуины исчезли из нашей округи и возвратились совсем недавно. После ухода бабуинов мы наконец решились выпустить Гендрику на свободу. К этому времени она очень ко мне привязалась. И все же при первой же возможности убежала. Но к вечеру возвратилась. Она искала бабуинов и не нашла. Вскоре после этого она начала говорить — я ее научила, — и с того времени полюбила меня так, что не оставляет одну. Мне кажется, она бы умерла, если б я уехала. День-деньской она глядит на меня, а ночью спит на полу моей хижины. Однажды она даже спасла мне жизнь, когда я тонула в разлившейся реке. Но она ревнива и ненавидит всех остальных людей. Заметьте, как сверкает она на вас глазами, потому что я говорю с вами!

Я взглянул на Гендрику. Она шла с ребенком на руках и искоса зло на меня посматривала.

Пока я размышлял над странной историей женщины-бабуинки, я думал, что лучше держаться от нее подальше, тропа сделала внезапный поворот.

— Посмотрите! — сказала Стелла. — Вот наш дом. Правда, он прекрасен?

Он действительно был прекрасен. Здесь, на западном склоне высокой горы, образовалось большое углубление, имевшее в поперечнике восемьсот — тысячу ярдов. Оно простиралось на три четверти мили. За ним шла отвесная стена высотой в несколько сот футов, а еще дальше высилась, уходя в поднебесье, большая гора Бабиан. Пространство, находившееся как бы в объятиях горы, состояло из трех террас, расположенных одна над другой, как если бы их распланировала рука человека. Справа и слева от верхней террасы зияли пропасти, в которые стекали потоки. Водопады были довольно большие, хотя низвергались с незначительной высоты. Эти два потока текли по обе стороны замкнутого пространства: один — на север, а другой, по течению которого мы следовали, — вокруг подножия горы. Стекая с террас, они превращались в каскады, так что взору приближающегося путника представлялось сразу восемь водопадов. На берегу ручья слева от нас располагались краали кафров. Хижины, стоявшие правильными группами, имели веранды, как у построек басуто. Значительная часть всего участка была возделана. Я сразу заметил все это, так же как и необыкновенное плодородие почвы, залегавшей глубоким слоем: она смывалась с горных вершин на протяжении многих веков. Затем, следуя вдоль прекрасной проезжей дороги, по которой мы теперь ехали (она извивалась между террасами), мой взор остановился на главном чуде этого пейзажа. В центре верхней платформы, или террасы, площадью в восемь-десять акров, в роще апельсиновых деревьев, сверкали белизной постройки, каких мне еще не доводилось видеть. Они располагались тремя группами — одна в центре и две по бокам, немного позади. Но, как я узнал впоследствии, все они были сооружены по одному плану. В центре находилось здание, построенное как обыкновенная зулусская хижина, то есть в виде улья. Но только она была раз в пять крупнее самой большой из виденных мною хижин, материалом для ее постройки послужили глыбы обтесанного белого мрамора, сложили их люди, которые обладали недюжинными познаниями и опытом в деле возведения сводчатых зданий. Глыбы были соединены с такой точностью и искусством, что было трудно определить места стыков. От центральной хижины отходили три крытые галереи, которые вели в другие здания, совершенно такой же формы, только поменьше. Каждое окружала мраморная стена высотой около четырех футов.

Разумеется, мы находились еще слишком далеко от строений, чтобы разглядеть все эти подробности, но я сразу же получил общее представление о них и был поражен увиденным. Даже старый Индаба-Зимби, на которого не произвела впечатления женщина-бабуин, соизволил выразить удивление.

— Ого! — сказал он. — Тут полно чудес. Кто и когда видел краали, построенные из белого камня?

Стелла весело поглядела на нас, но ничего не сказала.

— Краали построил ваш отец? — наконец выдавил я из себя.

— Мой отец? Конечно, нет, — ответила она, — разве один белый человек смог бы возвести такие постройки, да еще проложить эту дорогу? Он нашел их готовыми.

— Кто же тогда построил их? — снова поинтересовался я.

— Не знаю. Отец думает, что они очень древние, ибо нынешние жители этих мест не знают, как уложить один камень на другой, а хижины построены так замечательно, что хотя им, видимо, уже несколько веков, ни один камень не сдвинулся с места. Я могу показать вам карьер, где добывался мрамор; он находится поблизости, а позади него — вход в древний рудник, где, как полагает мой отец, добывали серебро. Быть может, рудокопы и построили мраморные хижины. Мир стар, и несомненно, что многие из живших прежде народов теперь забыты[101].

Дальше мы ехали молча. Я видел в Африке много прекрасного, и в подобных случаях всякие сравнения пошлы и бесполезны. Думаю, однако, что никогда прежде не видал столь прекрасного пейзажа. Восхищала меня не какая-либо деталь его, а весь вид в целом. Могучая гора над бескрайними равнинами, огромные скалы, водопады, переливавшиеся всеми цветами радуги, реки, прорезавшие возделанные плодородные земли, тронутая золотом зелень апельсиновых деревьев, блестящие купола мраморных хижин… А над всем этим царила тишина вечера и бесконечное великолепие солнечного заката, который окрасил небосвод сверкающими красками и окутал гору и утесы пурпурно-золотистой мантией, отражаясь в спокойном лике вод, словно улыбка божества.

Возможно, что контраст с ужасными днями и ночами, проведенными в безнадежной пустыне, еще усиливал впечатление, а красота девушки, шедшей рядом, довершала очарование. Ибо я уверен в том, что из всего милого и прекрасного, что предстало тогда моему взору, она была всего милее и прекраснее.

Да, я быстро нашел свою судьбу. Но как долго придется мне ждать, чтобы найти ее вновь?

Глава 8

Наконец мы достигли последней платформы, или террасы, и придержали лошадей у стены, окружавшей центральную группу мраморных хижин — мне приходится называть их так, за неимением лучшего названия. Наше приближение было замечено туземцами. Их этническую принадлежность мне так и не удалось точно установить. Они скорее относились к басуто и вообще к миролюбивой части народов банту, чем к зулусам и иным воинственным племенам. Несколько человек подбежали, чтобы отвести лошадей. На нас они взирали с удивлением и даже со страхом. Мы спешились. Мне это удалось с большим трудом, и если бы не помощь Стеллы, я не удержался бы на ногах.

— Теперь вам следует повидать моего отца, — сказала она. — Не знаю, что он подумает, все это так странно. Гендрика, отнеси девочку в мою хижину, дай ей молока и положи в мою постель. Я скоро приду.

Гендрика, криво улыбаясь, ушла выполнять приказание хозяйки, а Стелла повела меня через узкие ворота к мраморной стене, окружавшей участок почти в три четверти акра. На нем был разбит чудесный сад, где росло много европейских овощей и цветов, а также неизвестных мне растений. Вскоре мы пришли к центральной хижине, и тут я заметил необыкновенную красоту каменной кладки и прекрасную ее обработку. В хижину напротив ворот вела дверь современного типа, вытесанная довольно грубо из красноватого дерева, выглядевшего так, словно его разрисовали иглой. Стелла открыла дверь, и мы вошли в просторную комнату с высоким потолком и стенами из гладкого полированного мрамора. Она была освещена не ярко, но достаточно: свет падал через особые отверстия в крыше, с которой дождевая вода скатывалась по свесам. Мраморный пол устилали циновки местного производства и шкуры животных. Вдоль стен тянулись книжные шкафы, в центре стоял стол, а вокруг него располагались стулья с сиденьями из римпи — полос, вырезанных из шкур. Позади стола находилась кушетка, а на ней лежал с книжкой в руках мужчина.

— Это ты, Стелла? — спросил голос, который и через столько лет показался мне знакомым. — Где ты была, дорогая? Я уже начал думать, что ты опять заблудилась.

— Нет, дорогой папа, я не только не заблудилась, а сама кое-кого нашла.

В этот момент я выступил вперед, так что свет упал на мое лицо. Старый джентльмен не без труда приподнялся с кушетки и довольно учтиво поклонился. Это был красивый старик с длинной седой бородой, глубоко сидевшими темными глазами и бледным лицом, на котором сохранились следы физических и духовных страданий.

— Добро пожаловать, сэр, — сказал он. — В этих дебрях я давно уже не видел белого лица, а ваше лицо, к тому же, если не ошибаюсь, выдает в вас англичанина. За двенадцать лет здесь побывал только один наш соотечественник, да и тот, к сожалению, оказался отщепенцем, бежавшим от правосудия.

Тут он снова поклонился и протянул мне руку.

Я взглянул на него и внезапно вспомнил его фамилию.

— Как вы поживаете, мистер Керсон? — спросил я, пожимая ему руку.

Он отшатнулся, словно ужаленный.

— Кто сказал вам мою фамилию?! — вскричал он. — Это мертвое имя. Стелла, ты сказала? Я запретил тебе произносить его.

— Я и не произносила, отец. Никогда не произносила, — ответила она.

— Сэр, — вмешался я. — Если позволите, я объясню, откуда мне известна ваша фамилия. Помните ли, как много лет назад вы вошли в дом одного священника в Оксфордшире, чтобы сообщить ему о вашем решении навсегда покинуть Англию?

Он кивнул головой.

— А помните вы маленького мальчика, который сидел на коврике перед камином и рисовал?

— Помню, — сказал он.

— Этим мальчиком был я, сэр. Мое имя — Аллан Квотермейн. Мои братья и мать, которые были тогда больны, все умерли, мой отец, — ваш старый друг — тоже. Как и вы, он эмигрировал и в прошлом году скончался в Капской колонии. Но это еще не конец рассказа. Мы с кафром и маленькой девочкой, пережив множество приключений, много дней блуждали без воды по Негодным землям. Совершенно обессилев, мы лежали без сознания и, несомненно, погибли бы там, если б не ваша дочь, мисс…

— Зовите ее Стеллой, — поспешно сказал он. — Я не выношу этой фамилии. Я отрекся от нее.

— Мисс Стелла случайно нашла нас и спасла нам жизнь.

— Вы сказали «случайно», Аллан Квотермейн? Игра случая не имела здесь большого значения. Подобные случаи происходят не по нашей, а по иной воле. Добро пожаловать, Аллан Квотермейн, сын моего старого друга. Мы живем здесь отшельниками, единственный наш друг — природа, но все, что мы имеем, — ваше, на столько времени, на сколько вы пожелаете. Но вы, вероятно, умираете с голоду. Прекратим пока этот разговор. Стелла, пора подавать на стол. Поговорим завтра.

По правде говоря, я не помню почти ничего из событий того вечера. Я впал в какое-то оцепенение. Знаю, что сидел за столом рядом со Стеллой и ел с аппетитом. Что было потом — совершенно не помню.

Проснулся я в удобной постели, в хижине, построенной и спланированной по типу центральной. Пока я размышлял о том, который теперь час, явился туземец с чистой одеждой и — о блаженство! — принес ванну, выдолбленную из дерева. Я встал и почувствовал, что силы вернулись ко мне, что я совсем другой человек. Затем я оделся и по крытому проходу направился в центральную хижину. Там уже был подан завтрак, на столе я увидел обилие вкусных вещей, каких не пробовал уже много месяцев. Я принялся рассматривать их со здоровым аппетитом. Подняв затем глаза, я увидел куда более восхитительное зрелище: в одной из дверей, которые вели в спальные помещения, стояла Стелла, держа за руку маленькую Тоту.

Она была очень просто одета, в свободное голубое платье с белым воротником, перехваченное в талии кожаным пояском. На груди был приколот букетик цветов апельсинового дерева, а волнистые волосы были собраны на изящной головке в узел. Она приветливо улыбнулась мне, спросила, как я спал, а затем подвела Тоту, чтобы я поцеловал ребенка. Благодаря ее нежным заботам девочка совершенно преобразилась. На ней было опрятное платье из той же голубой материи, что и у Стеллы, белокурые волосы были причесаны. Если б не ожоги от солнца на лице и руках, было бы трудно поверить, что это тот самый ребенок, которого мы с Индаба-Зимби тащили час за часом по раскаленной, безводной пустыне.

— Нам придется завтракать одним, мистер Аллан, — сказала Стелла. — Ваш приезд так взволновал отца, что он еще не встал. О, вы знаете, как я благодарна за то, что вы пришли к нам. Последнее время я так за него тревожилась. Он становится все слабее и слабее; силы словно вытекают из него. Он теперь почти не выходит из крааля, о ферме приходится заботиться мне одной; он ничего не в силах делать — только читает и размышляет.

В этот момент вошла Гендрика, неся в одной руке кувшин с кофе, а в другой — с молоком. Оба кувшина она поставила на стол, бросив на меня не очень-то приветливый взгляд.

— Осторожнее, Гендрика, ты проливаешь кофе, — сказала Стелла. — Вас не удивляет, мистер Аллан, что мы пьем здесь кофе? Я скажу вам, откуда он, — мы сами его выращиваем. Это моя идея. О, нам есть что показать вам. Вы и не представляете, чего только мы не переделали за то время, что живем здесь. Рабочей силы у нас здесь хватает, тем более что окрестные жители считают отца своим вождем.

— Да, — сказал я, — но как вы получаете все эти предметы цивилизации? — тут я показал на книги, посуду, ножи и вилки.

— Очень просто. Большую часть книг отец взял с собой, когда мы впервые отправились в дебри Африки. Их был почти полный фургон. Кроме того, каждые несколько лет мы отправляем караван из трех фургонов в Порт-Наталь. Фургоны загружаются слоновой костью и другими товарами, а возвращаются с предметами, которые мы выписываем для себя из Англии. Поэтому мы, хотя и живем в столь диких местах, не совсем отрезаны от мира. Гонцы, посылаемые в Наталь, возвращаются через три месяца, а фургоны — через год. Месяца три назад благополучно вернулась последняя такая экспедиция. Слуги очень нам преданы и некоторые говорят по-голландски.

— А вы когда-нибудь ездили с фургонами? — спросил я.

— С детских лет я не удалялась от горы Бабиан больше чем на тридцать миль, — ответила она. — За одним исключением, вы, мистер Аллан, первый англичанин, с которым я познакомилась, если не считать книжных героев. Вероятно, я показалась вам очень дикой и невоспитанной, но у меня есть одно преимущество — хорошее образование. Отец сам учил меня, и, быть может, я знаю и то, что осталось вам неизвестным. Например, я читаю по-французски и по-немецки. Мне кажется, что сначала у отца было намерение предоставить меня самой себе, но потом он от него отказался.

— И у вас нет желания увидеть мир? — спросил я.

— Иногда, когда я чувствую себя одинокой, мне этого хочется, — сказала она. — Но, вероятно, мой отец прав: этот мир может напугать и ошеломить меня. Отец, во всяком случае, никогда не вернется в цивилизованную страну. Он вбил себе в голову — не знаю уж почему, — что нашу фамилию нельзя произносить, и не терпит, когда ее все-таки произносят. Короче говоря, мистер Квотермейн, человек не волен устраивать свою жизнь сам, а принимает ее такой, какая она есть. Вы позавтракали? Тогда пойдемте, я покажу вам дом.

Я встал и отправился за шляпой в хижину, где спал. К тому времени, когда я вернулся, мистер Керсон — ибо такова была его фамилия, хотя он не разрешал произносить ее, — уже пришел завтракать. Он сказал, что теперь чувствует себя лучше и пойдет с нами, если Стелла возьмет его под руку.

Так мы двинулись в путь, а за нами шли Гендрика с Тотой и старый Индаба-Зимби, который, свежий как огурчик, ожидал меня снаружи. Ничто не могло утомить этого старика. Пейзаж, открывшийся с террасы, почти не уступал по красоте виду снизу на гору. Как я уже сказал, мраморные краали были обращены на запад, а потому вся верхняя терраса почти до одиннадцати часов утра находилась в тени высокой горы — большое преимущество в этом жарком климате. Сначала мы прошлись по прекрасно обработанному саду, который поразил меня своим плодородием. Там работали трое или четверо туземцев, и все они приветствовали моего хозяина словом «баба», что означает «отец». Затем мы посетили две другие группы мраморных хижин. В одной помещались конюшни и службы, другая использовалась как склад, а центральная была превращена в часовню. Мистер Керсон не был рукоположен, но он искренне стремился обратить в христианство туземцев (большинство их бежали к нему, спасаясь от врагов) и так давно совершал простейшие церковные обряды, что стал считать себя священником. Он, например, всегда венчал тех из своих людей, которые соглашались соблюдать единобрачие, и крестил их детей.

Осмотрев мраморные хижины, эти замечательные памятники древности, и полюбовавшись на апельсиновые и другие фруктовые деревья и виноградники, благодаря замечательной почве и климату не требовавшие особого ухода, мы спустились на следующую террасу, где вовсю шли полевые работы. Мне кажется, это была лучшая ферма из виденных мной в Африке. Воды для орошения хватало, луга, расстилавшиеся внизу, стали пастбищами для сотен голов крупного рогатого скота и лошадей. Население было очень трудолюбиво. Мистер Керсон организовал ферму на кооперативных началах; себе он забирал только десятую часть продукции, да и на что ему больше в этой стране полного изобилия? Поэтому туземцы, которые, кстати сказать, звали себя детьми Томаса, порядком разбогатели. Они выносили все свои споры на рассмотрение «отца», он же был судьей и по уголовным делам. Наказаниями за проступки служили заключение, конфискация имущества, а за наиболее тяжкие — изгнание из общины, которое воспринималось этими обласканными судьбою туземцами с таким же ужасом, с каким Адам воспринял приказ покинуть рай.

Опершись на руку дочери, старый мистер Керсон с гордостью смотрел вокруг себя.

— Все это дело моих рук, Аллан Квотермейн, — сказал он. — Отрекшись от цивилизации, я случайно забрел сюда. Мне хотелось поселиться в самых отдаленных местах — и вот я попал в эти дебри. Зелень все заглушила, кроме террас, куполов мраморных хижин да водопада. Я использовал хижины, расчистил участок для сада и посадил апельсиновые деревья. В то время со мной было только шестеро туземцев, но мало-помалу мое племя росло и теперь насчитывает тысячу душ. Здесь царят мир и изобилие. Я имею все необходимое, а большего мне не нужно. Небо благоволило ко мне — пусть будет так до самого конца, который уже близок. А теперь я устал и хочу вернуться. Если желаете посмотреть старый карьер и спуск в рудник, Стелла покажет их вам. Нет, любовь моя, тебе незачем идти со мной — я доберусь и один. Смотри, вон несколько старейшин дожидаются меня.

Он ушел, мы же по берегу одной из речек прошли позади хижин и достигли карьера, где когда-то добывался мрамор для их строительства. Тут мы увидели толстый пласт белейшего и красивейшего мрамора. Ничего подобного я в Натале не встречал. Не могу сказать, кто именно разрабатывал этот пласт… Кстати, от этих строителей осталась только отлично обработанная бронзовая кирка, которую Стелла нашла однажды в карьере.

Затем мы взобрались вверх по склону горы к входу в древние рудники, расположенные в ущелье. В них скорее всего добывали серебро. Ущелье было длинным и узким. Как только мы вошли в него, со всех сторон послышались лай и ворчание, почти оглушившее нас. Я сразу понял: в ущелье полно бабуинов. Они со всех сторон спускались к нам по скалам, проявляя бесстрашие, показавшееся мне неестественным. Стелла немного побледнела и ухватилась за мою руку.

— Это очень глупо с моей стороны, — прошептала она. — Я не пуглива, но с тех пор как они убили Гендрика, я не выношу вида этих животных. Мне всегда кажется, что в них есть что-то человеческое.

Между тем бабуины приближались, переговариваясь между собой. Тота заплакала и прижалась к Стелле. Стелла прижалась ко мне, я же и Индаба-Зимби приняли возможно более хладнокровный вид. Одна лишь Гендрика сохраняла на своем обезьяньем лице спокойную улыбку. Когда большие обезьяны подошли совсем близко, она вдруг что-то крикнула. Словно по команде, они мгновенно прекратили свою отвратительную трескотню. Тогда Гендрика с ними заговорила — другого выражения я не нахожу. Она стала издавать такие же звуки, как бабуины, когда обращаются друг к другу. Я знавал готтентотов и бушменов, которые утверждали, что могут говорить с бабуинами и понимают их язык, но признаюсь, ни до, ни после не был сам свидетелем такого разговора.

Гендрика стонала, ворчала, пищала, цокала и издавала множество других ужасающих звуков, которые в совокупности походили на увещевания. Как бы то ни было, бабуины слушали ее. Один что-то проворчал в ответ, и все стадо поднялось на скалы.

Это поразило меня. Не произнеся ни слова, мы повернули к краалю. Гендрика находилась слишком близко, чтобы я мог заговорить. Когда мы достигли столовой, Стелла вошла внутрь, а за нею и Гендрика. Тут Индаба-Зимби потянул меня за рукав.

— Макумазан, — сказал он. — Женщина-бабуинка — чертовка. Будь осторожен, Макумазан. Она любит ту Звезду (такое прозвище дали Стелле туземцы) и ревнует ее. Будь осторожен, Макумазан, не то Звезда зайдет.

Глава 9

Мне очень трудно описать период между моим появлением у горы Бабиан и женитьбой на Стелле. В моих воспоминаниях это время благоухает ароматом цветов и как бы подернуто сладостной дымкой летник вечеров. Сквозь нее пробивается столь же сладостный звук голоса Стеллы, светятся звездным светом ее глаза. Мне кажется, что мы полюбили друг друга с первого взгляда, хотя долгое время не произносили ни единого слова любви. Каждый день я обходил ферму в сопровождении Гендрики и Тоты, Стелла же занималась тысячью дел, которые легли на нее из-за того, что отец ее становился все слабее. Впрочем, со временем всеми делами стал заниматься я, она же только сопровождала меня. Мы проводили вместе весь день. После ужина, когда спускалась ночь, мы вместе гуляли по саду, потом наконец входили в дом, и некоторое время ее отец читал нам вслух какого-нибудь поэта или историка. Если он чувствовал себя плохо, читала Стелла. После этого мистер Керсон произносил краткую молитву, и мы расходились до утра, которое приносило с собой счастливый миг новой встречи.

Так шли недели, и я все лучше узнавал свою любимую. Часто я задумывался над тем, не обманывает ли меня нежное чувство к ней и бывают ли на самом деле женщины столь милые и очаровательные, как она. Быть может, одиночество научило ее такой глубине чувства, такому благородству? А долгие годы жизни наедине с природой придали особое изящество, то самое, какое мы находим в раскрывающихся цветах и расцветающих деревьях? Не у потоков ли, непрерывно стекающих со скал у ее дома, заимствовала она свой журчащий голосок? А нежность вечернего неба, под которым она так любила гулять, — не она ли легла тенью на ее лице? И не свет ли вечерних звезд отражался в ее спокойных очах? Во всяком случае, для меня она была воплощением грез, которые посещают во сне нас, грешных. Такой рисует ее моя память, такой надеюсь я снова увидеть ее, когда отлетит сон и придет пора исполнения желаний.

Наконец наступил день, — самый благословенный в моей жизни, — когда мы признались друг другу в любви. Все это утро мы были вместе, но после обеда мистер Керсон почувствовал себя так плохо, что Стелла осталась с ним. За ужином мы встретились снова, а после ужина она уложила спать маленькую Тоту, к которой очень привязалась, и мы вышли в сад, оставив мистера Херсона дремать на кушетке.

Ночь была теплая, и мы молча прошли по саду к апельсиновой роще и уселись на скале. Легкий ветерок осыпал нас дождем цветочных лепестков и далеко разносил их нежный аромат. Кругом царило молчание, прерываемое только шумом водопадов, который то затихал до слабого шепота, то громко звучал у нас в ушах, когда ветер менял направление. Луна еще не показывалась, но темные тучи, плывшие по небу над нами после недавнего дождя, блестели серебром.

Это означало, что она уже ярко светит за вершиной горы. Стелла тихим нежным голосом заговорила о своей жизни в Африке, о том, как она ее полюбила, как в уме ее одни идеи сменяли другие, какое представление составила она по прочитанным книгам о большом, вечно спешащем мире. Оно было достаточно странным; в нем были нарушены все пропорции, оно напоминало скорее мечту, чем действительность, мираж, а не реальный облик вещей. Большие города, и особенно Лондон, возбуждали ее воображение. Ей было трудно представить себе толчею, шум и спешку, густые толпы мужчин и женщин, чуждых друг другу и лихорадочно гоняющихся под пасмурным небом за богатством и наслаждениями, топчущих друг друга в лихорадке конкуренции…

— К чему все это? — серьезно спросила она. — Чего они ищут? Жизнь так коротка, зачем же они тратят годы попусту?

Я сказал, что в большинстве случаев их подгоняет суровая необходимость, но ей было трудно понять меня. Живя среди полного изобилия, на плодородной земле, она, видимо, не могла осознать, что миллионы людей не в состоянии изо дня в день утолять свой голод.

— Никогда не захочу туда поехать, — продолжала она. — Я бы до смерти удивилась и испугалась. Жить так — противоестественно. Бог поселил Адама и Еву в саду и хотел, чтобы дети их жили так же в мире, в любви к прекрасному. Вот как я понимаю идеальную жизнь. Другой мне не надо.

— Однажды вы как будто сказали мне, что иногда чувствуете себя одинокой… — сказал я.

— Да, — простодушно ответила она, — но то было до вашего приезда. Теперь я больше не чувствую себя одинокой, моя жизнь идеальна — идеальна, как эта ночь.

В этот миг из-за вершины горы вышла полная луна, и лучи ее далеко осветили туманную долину. Они сверкали в воде, переливались на равнине, забирались в потаенные расщелины между скалами, словно окутывая прекрасные формы природы серебряной фатой, сквозь которую таинственно просвечивала ее красота.

Стелла взглянула на уходившие вниз террасы долины. Потом повернула голову и посмотрела на исчерченный шрамами лик серебристо светившей луны. И наконец обратила свой взор ко мне. На лице ее лежала красота этой ночи, аромат этой ночи был в ее волосах, тайна этой ночи сверкала в ее прикрытых ресницами очах.

Она взглянула на меня, я взглянул на нее, и в наших сердцах расцвела любовь. Мы не проронили ни слова, слов у нас не было, но мы медленно приблизились друг к другу, пока губы не прижались к губам в знак вечной любви.

Она первая нарушила священное молчание и заговорила изменившимся голосом, тихим и идущим от самого сердца. Он действовал на меня, как негромкие аккорды арфы.

— О, теперь я понимаю, — сказала она, — теперь я знаю, почему мы одиноки и как можем избавиться от своего одиночества. Теперь я знаю, что вызывают в нас красота неба, журчание воды и аромат цветов. Во всем звучит голос Любви, хотя мы этого не понимаем, пока услышим его. Но стоит его услышать, как загадка разгадана и врата наших сердец раскрываются…

Пойдем домой, Аллан. Пойдем, прежде чем рассеются чары, чтобы в любой беде, которая может на нас обрушиться, будь то скорбь, смерть или разлука, нас всегда спасало от отчаяния воспоминание об этом чудном миге. Пойдем, дорогой, пойдем!

Я поднялся как во сне, все еще держа ее за руку. При этом мой взгляд упал на что-то белое в листве апельсинового дерева подле меня. Я ничего не сказал, но всмотрелся попристальнее. Ветерок шевелил листья, свет луны на мгновение ярко осветил белый предмет.

То было лицо Гендрики — женщины-бабуинки, как называл ее Индаба-Зимби. На нем была написана такая ненависть, что я вздрогнул.

Я ничего не сказал. Лицо исчезло, и тотчас же я услышал, как в скалах за нами залаял бабуин.

Мы пересекли сад, и Стелла вошла в центральную хижину. Я увидел Гендрику, стоявшую в тени подле двери, и подошел к ней.

— Гендрика, — сказал я, — зачем ты следила в саду за мной и мисс Стеллой?

Она оскалилась так, что зубы ее засверкали в лунном свете.

— Разве я не следила за ней все эти годы, Макумазан? И неужели перестану из-за того, что белый бродяга пришел ее украсть? Зачем ты целовал ее в саду, Макумазан? Как смеешь ты целовать ту, кого мы почитаем как Звезду?

— Я поцеловал ее потому, что люблю ее и она любит меня, — сказал я в ответ. — Какое тебе дело до этого, Гендрика?

— Потому что любишь ее… — прошипела она. — А я не люблю мою спасительницу от бабуинов? Я такая же женщина, как и она, а ты — мужчина. В краалях говорят, что мужчины любят женщин сильнее, чем женщины женщин. Но это ложь, хотя и верно, что когда женщина любит мужчину, она забывает про другую любовь. Разве я этого не видела? Я собираю для нее цветы — прекрасные цветы, забираюсь за ними на скалы, куда ты никогда не решился бы за мной последовать. Ты же срываешь цветок апельсинового дерева в саду и подаешь ей. А она что делает? Берет цветок, прячет его на груди, а моим цветам дает увянуть. Я окликаю ее — она не слышит меня, занятая своими мыслями. Но вот ты что-то шепнул вдалеке от нее, она услыхала и улыбнулась. Прежде она иногда целовала меня. Теперь целует эту белую пискуху, которую ты принес, — потому что… — принес ее ты. О, я все вижу, все. Ты крадешь ее у нас, крадешь для себя, а те, кто любил ее до твоего прихода, уже забыты. Берегись, Макумазан, берегись, а не то я отомщу тебе. Ты ненавидишь меня, считаешь полуобезьяной. Что ж, я жила с бабуинами, а они умны — да, они горазды на всякие штуки и умеют делать такое, чего не можешь ты; я же умнее их, ибо восприняла мудрость белых людей, и я говорю тебе: «Ступай осторожнее, Макумазан, не то упадешь в яму».

Бросив на меня еще один злобный взгляд, она удалилась.

Я остался на месте, размышляя. Меня пугало это странное существо, в котором, казалось, хитрость воспитавших ее обезьян соединилась со страстностью людей. Я предчувствовал, что она причинит мне зло. И все же в ее свирепой ревности было что-то трогательное. Обычно считают, что это чувство бывает сильным только тогда, когда предмет любви принадлежит к другому полу. Сознаюсь, однако, что и в этом, и во многих других случаях, с которыми мне приходилось сталкиваться, все обстояло иначе. Я знавал мужчин, особенно из числа нецивилизованных, которые ревновали друга или хозяина не менее сильно, чем любовник любовницу. А кто не наблюдал проявления этого чувства в отношениях между родителями и детьми?

Чем ниже спускаешься по лестнице жизни, тем пышнее расцветает эта страсть. Можно сказать, что она достигает своего апогея у зверей. Женщины ревнивее мужчин, слабодушные мужчины ревнивее тех, которые сильны духом и умом, а всего ревнивее животные. Гендрика в известном смысле недалеко ушла от животных, чем, возможно, и объясняется та свирепая ревность, которую вызывало в ней увлечение хозяйки.

Стряхнув с себя зловещие предчувствия, я вошел в центральную хижину. Мистер Керсон лежал на кушетке, а рядом с ним стояла на коленях Стелла, держа его руку и положив голову ему на грудь. Я сразу же понял, что она рассказала ему о происшедшем между нами, и не жалел об этом, ибо всякий кандидат в зятья охотно передоверяет это тягостное объяснение.

— Идите сюда, Аллан Квотермейн, — сказал мистер Керсон почти сурово. Сердце у меня упало, я испугался, как бы он не предложил мне уйти восвояси. Но я все-таки приблизился к нему.

— Стелла сказала мне, — продолжал он, — что вы решили пожениться. Она сказала, что любит вас и что вы тоже признались ей в любви.

— Я действительно люблю ее, сэр, — прервал я его. — Люблю по-настоящему. Никто на свете не любил женщину сильнее.

— Благодарение небу, — сказал старик. — Слушайте, дети мои. Много лет назад на меня обрушились беда и позор. Беда настолько страшная, что, как мне иногда кажется, у меня помутился от нее разум. Во всяком случае, я решился на поступок, который в глазах других людей говорил о моем безумии, и отправился со своим единственным ребенком в дикие дебри, чтобы жить подальше от цивилизации и ее зол. Я открыл это место, и здесь мы провели много лет — достаточно счастливо и даже делая добро, но избрав образ жизни, неестественный для людей нашей расы и общественного положения. Сначала я намеревался предоставить дочери расти в состоянии полнейшего неведения, превратить ее в дитя природы, но со временем понял, что план мой безумен и порочен. Я не имел права низвести ее до уровня окружавших нас дикарей, так как, хотя плод познания горек, он дает возможность отличать добро от зла. Поэтому я дал ей наилучшее образование, какое мог, и теперь знаю, что и умом она никак не уступает своим сестрам — детям цивилизованного мира. Она выросла, стала взрослой девушкой, и тут мне пришло в голову, что я поступаю с ней очень дурно, изолируя в дебрях от соплеменников, где она не может найти ни друга, ни спутника жизни. Тем не менее я не мог решиться на то, чтобы возвратиться к активной жизни: мне полюбились эти места. Я страшился вернуться в мир, от которого отрекся. Снова и снова я откладывал окончательное решение. В начале этого года я заболел. Некоторое время я надеялся, что мне станет лучше, но наконец понял, что этому не бывать, что надо мной простерта длань смерти.

— О нет, папа, только не это! — воскликнула Стелла.

— Да, дорогая, это так. Теперь ты сможешь позабыть нашу разлуку, окунувшись в счастье новой встречи, — тут он взглянул на меня и улыбнулся. — Итак, осознав все это, я решился оставить дом и отправиться к побережью, хотя хорошо знал, что путешествие убьет меня. Сам я никогда до побережья не добрался бы, но Стелла в конце концов достигла бы его, и это все же лучше, чем оставить ее одну в дебрях. В тот самый день, когда я принял это решение, Стелла нашла вас умирающим на Негодных землях, Аллан Квотермейн, и привела сюда. Из всех людей она привела именно вас — сына моего близкого друга. Когда-то, еще младенческими руками, вы спасли ее жизнь, чтобы она потом смогла спасти вашу. В то время я ничего не сказал, но усмотрел в этом перст Божий и решил подождать и посмотреть, что у вас получится. В худшем случае я смог бы доверить вам после моей смерти доставить ее невредимой на побережье. Но уже давно понял я, как обстоит дело, а теперь все вышло так, как я желал, о чем молился. Бог да благословит вас обоих, дети мои. Будьте счастливы в вашей любви. Да продлится она до самой смерти и после нее. Бог да благословит вас обоих! — повторил он, протянув мне руку.

Я пожал ее, а Стелла поцеловала отца. Затем он снова заговорил.

— Если вы оба согласны, — сказал он, — я обвенчаю вас в ближайшее воскресенье. Мне хочется сделать это поскорее, ибо я не знаю, сколько мне еще отпущено жить. Полагаю, что этот обряд, совершенный в торжественной обстановке и в присутствии свидетелей, будет совершенно законным; но вам, разумеется, при первой же возможности придется повторить его со всеми формальностями. А теперь мне осталось сказать вот что: когда я покидал Англию, мое состояние было совершенно расстроено. За эти годы дела мои поправились, и, как я узнал, когда фургоны последний раз вернулись из Порт-Наталя, накопившиеся доходы позволили погасить всю задолженность. Поэтому вы женитесь не без приданого, но, разумеется, наследницей моей будет Стелла, и я хочу поставить одно условие: как только я умру, вы уедете отсюда и вернетесь в Англию. Я не требую, чтобы вы всегда жили там. Это может оказаться невозможным для людей, которые, подобно вам, выросли в диких дебрях. Но я прошу вас избрать там место постоянного жительства. Согласны ли вы? Обещаете ли выполнить мое желание?

— Согласен, — ответил я.

— Я тоже, — сказала Стелла.

— Отлично, — ответил он. — Я очень устал. Бог да благословит вас обоих. Доброй ночи!

Глава 10

На следующий день у меня был разговор с Индаба-Зимби. Прежде всего я сообщил ему, что собираюсь жениться на Стелле.

— О! — сказал он. — Так я и думал, Макумазан, разве я не говорил тебе, что ты найдешь счастье в этом путешествии? Большинству людей приходится довольствоваться тем, чтобы глядеть на Звезду издалека, тебе же дано прижать ее к своему сердцу. Но запомни, Макумазан, что и звезды заходят.

— Неужели ты не можешь перестать каркать хоть на один день? — сердито ответил я, потому что от его слов меня пронзил страх.

— Истинный пророк должен говорить и о плохом, и о хорошем, Макумазан. Я говорю только то, что думаю. Но что из того? Что есть жизнь человека, как не потери, следующие одна за другой, пока он сам не утратит жизнь? Но в смерти мы можем найти все то, что потеряли. О! Я не верю в смерть. Это только перемена — вот и все, Макумазан. Подумай, вот идет дождь. Дождевые капли, которые составляли воду в облаках, падают одна возле другой. Они уходят в землю. Потом показывается солнце, почва высыхает, капли исчезают. Глупец, взглянув на землю, говорит, что капли мертвы, они никогда больше не будут вместе, не станут снова падать подле друг друга. Но я умею вызывать дождь и знаю его повадки. Капли снова поднимутся к небу в утреннем тумане, снова станут тем, чем были прежде. Мы — капли дождя, Макумазан. Падение — это наша жизнь. Когда мы уходим в землю — это смерть, а когда снова поднимаемся к небу — что это, Макумазан? Нет! Нет! Находя, мы теряем, а когда нам кажется, что теряем, то на самом деле находим. Я не христианин, Макумазан, но я стар, много наблюдал и видел такое, чего, быть может, не замечают христиане. Итак, я сказал. Будь счастлив со своей Звездой, а если она зайдет, потерпи, Макумазан, и она взойдет снова. Ждать придется недолго. Наступит день, когда ты уснешь, а открыв снова глаза, увидишь другое небо, и на нем будет сиять твоя звезда, Макумазан.

В то время я ничего не ответил. Я не мог говорить о подобных вещах. Но как часто в последующие годы я думал об Индаба-Зимби и его пленительной улыбке и находил в этом утешение.

— Индаба-Зимби, — сказал я, переходя на другую тему. — Мне нужно что-то сказать тебе.

И я рассказал ему об угрозах Гендрики.

Он слушал меня с каменным лицом, время от времени качая своей белой прядью. Но я заметил, что мой рассказ встревожил его.

— Макумазан, — сказал он наконец. — Я уже говорил тебе, что это дурная женщина. Она вскормлена молоком бабуинки, и бабуинский характер у нее в крови. Таких надо убивать, а не держать подле себя. Она сделает тебе зло, если сможет. Но я буду следить за ней, Макумазан. Гляди, Звезда дожидается тебя; иди, а не то она возненавидит меня, как Гендрика ненавидит тебя.

Я послушался его с охотой, потому что, как ни привлекательна выла мудрость Индаба-Зимби, находил более глубокий смысл в самых простых словах Стеллы. Весь остаток дня я провел в ее обществе, так же как и большую часть следующих двух дней. Наконец наступил субботний вечер — канун нашей свадьбы. Лил дождь, поэтому мы не вышли в сад и провели вечер в хижине. Мы сидели, держась за руки, и говорили мало, а мистер Керсон, напротив, много рассказывал о своей молодости и о тех странах, где побывал. Потом он еще почитал вслух Библию и пожелал нам доброй ночи. Я поцеловал Стеллу и пошел спать. В свою хижину я попал через крытый проход и, прежде чем раздеться, открыл дверь, чтобы посмотреть, какая погода. Было очень темно, дождь не прекращался, но когда свет из хижины заставил мрак отступить, мне показалось, что я заметил темную фигуру, которая скрылась во мгле. Я тотчас же подумал о Гендрике — не она ли бродит возле хижины? Кстати, я ничего не сказал о Гендрике и ее угрозах ни мистеру Керсону, ни Стелле, не желая их тревожить. К тому же, я знал, что Стелла привязана к этому странному существу, и не хотел без крайней надобности колебать ее доверие к Гендрике. Минуту или две я простоял в нерешительности, а затем подумал, что если это Гендрика, то пусть она остается там, где находится. Зайдя в хижину, я задвинул на двери тяжелый деревянный засов. Последние несколько ночей Индаба-Зимби спал в крытом проходе — втором пути в хижину. Направляясь в постель, я перешагнул через него. Он завернулся в одеяло и, по-видимому, крепко спал. Убедившись, что мне нечего бояться, я перестал думать о Гендрике, тем более что был поглощен совсем иными мыслями.

Я лег в постель и некоторое время думал о великом счастье, ожидающем меня, и о поразительном ходе событий, которые сделали его возможным. Несколько недель назад я брел по пустыне с умирающим ребенком, сам умирал от жажды. У меня не осталось почти ничего, кроме зарытой в землю слоновой кости, которую я не чаял когда-либо увидеть вновь. А теперь мне предстояло жениться на одной из самых очаровательных женщин на земле — женщине, которую я любил больше, чем полагал возможным, и которая любила меня. К тому же, как будто одной этой удачи было недостаточно, я приобретал весьма значительные владения, и благодаря этому мы сможем жить так, как сочтем нужным. Думая об этом, я испугался своего везения. Вспомнил грустные пророчества старого Индаба-Зимби. До сих пор он всегда предсказывал правильно. А что если и эти его пророчества сбудутся? При этой мысли я похолодел и стал молить небо сохранить нас, чтобы мы могли жить и любить друг друга. Никогда еще я так не нуждался в молитве. С молитвой на устах я уснул и увидел страшный сон.

Мне приснилось, что я и Стелла стоим рядом и нас собираются венчать. Она вся в белом и блещет красотой, но красота эта дикая и пугает меня. Глаза ее сверкают, как звезды, бледный свет играет на ее лице, а ветер не шевелит ее волос. Но это еще не все: ее белое платье — это саван, а алтарь, у которого мы стоим, насыпан из земли, вынутой из могилы, что зияет между нами. Мы стоим, ожидая, чтобы нас обвенчали, но никто не приходит. Вдруг из разверстой могилы выпрыгивает Гендрика. В руке у нее нож, и им она ударяет меня, не пронзает сердце Стеллы; без единого крика моя невеста падает в могилу, продолжая глядеть на меня. За нею в могилу прыгает Гендрика. Я слышу, как ударяются о дно ее ноги.

— Проснись, Макумазан, проснись! — раздался голос Индаба-Зимби.

Я проснулся и вскочил с постели, обливаясь холодным потом) В темноте я услышал с другой стороны хижины шум ожесточенной схватки. К счастью, я не растерялся. Возле меня на стуле лежали спички и тонкая сальная свеча. Я зажег спичку и поднес к свече. Она разгорелась, и я увидел два тела, перекатывавшихся друг через друга на полу, и блеск стали между ними. Сало растопилось, свет погас. Боролись Индаба-Зимби и Гендрика, причем женщина одолевала мужчину, несмотря на всю его силу. Я бросился к ним. Она вырвалась из его мертвой хватки и, оказавшись наверху, занесла над ним большой нож, который держала в руке.

Но я подскочил сзади, схватил ее под мышки и изо всей силы рванул к себе. Она упала навзничь и, к счастью, выронила нож. Тогда мы кинулись на нее. Боже, какая сила была у этой чертовки! Те, кто не испытал ее на себе, мне бы не поверили. Она дралась, царапалась и кусалась, был момент, когда она едва не одолела нас обоих. Во всяком случае, ей удалось вырваться. Она бросилась к постели, вскочила на нее, а оттуда подпрыгнула прямо до крыши хижины. Я никогда не видал такого прыжка и не понимал, что она задумала. В крыше имелись специальные отверстия, о которых я уже говорил. Через них проходил свет, прикрывались они свесами. Гендрика прыгнула с ловкостью обезьяны и, ухватившись за край отверстия, попыталась пролезть в него. Но тут силы, истощенные долгой борьбой, изменили ей. На мгновение она повисла на руках, потом упала на пол и потеряла сознание.

— Эге! — задыхаясь, вымолвил Индаба-Зимби. — Надо связать чертовку, прежде чем она придет в себя.

Я решил, что это хороший совет. Мы взяли ремень, лежавший в углу комнаты, и связали ей руки и ноги так, чтобы она не смогла освободиться от пут. Затем мы отнесли ее в проход, и Индаба-Зимби уселся на нее с ножом в руке. Я не хотел поднимать тревогу в этот час ночи.

— Знаешь, как я поймал ее, Макумазан? — спросил он. — Несколько ночей я проспал здесь, держа один глаз открытым, ибо решил, что у нее есть свой план. Сегодня ночью я вовсе не смыкал глаз, хотя притворился спящим. Примерно через час после того, как ты залез под одеяло, взошла луна и через отверстие в крыше в хижину проник луч света. Но вдруг он исчез. Сначала я решил, что луну закрыло облако, но, прислушавшись, услышал шорох, как если бы кто-то протискивался в узкое отверстие. Вскоре этот кто-то повис под потолком на руках. Тут снова в хижину проник луч света, и я увидел, что поперек этого луча висит бабуинка, собираясь спрыгнуть вниз. Она держалась за край обеими руками, а во рту у нее был нож. Не успела она соскочить, как я бросился вперед и обхватил ее у пояса. Она услышала мое приближение и хотела меня ударить ножом, но в темноте промахнулась. Тут мы начали бороться, остальное ты знаешь. Ты был на волосок от смерти, Макумазан.

— Это верно, на волосок, — ответил я, еще задыхаясь и стараясь прикрыть наготу клочьями своей ночной рубашки. Тут на память мне пришел страшный сон. Несомненно, он был вызван шумом, который произвела Гендрика, падая на пол, — в моем сне она свалилась в могилу. Значит, все мое сновидение продолжалось одну секунду. Что ж, сны скоротечны. Быть может, и само Время только сон, и события, которые кажутся разделенными им, на самом деле происходят одновременно.

Остаток ночи мы сторожили Гендрику. Она пришла в себя и принялась отчаянно биться, чтобы разорвать ремень. Но недублёная буйволовая кожа оказалась слишком крепкой даже для Гендрики, и, к тому же, Индаба-Зимби снова бесцеремонно уселся на нее, чтобы утихомирить. Наконец она затихла.

В должный час наступил день — день моей свадьбы. Я вызвал из конюшен несколько туземцев и с их помощью отнес Гендрику в тюремную хижину, где она уже сидела, когда ее маленькой принесли с гор. Там мы ее заперли. Индаба-Зимби остался сторожить ее снаружи, а я вернулся в свою спальню и оделся во все лучшее, что можно было достать в поселке Бабиан краальс. Но, взглянув в зеркало на свое лицо, я ужаснулся. Оно было покрыто царапинами от ногтей Гендрики. Я, как умел, замаскировал эти царапины и пошел пройтись, чтобы успокоиться после событий минувшей ночи и в ожидании тех, которые должны были произойти днем.

Вернулся я к завтраку. В хижине-столовой Стелла дожидалась меня, одетая в простое белое платье с цветами апельсинового дерева на груди. Очень робко она подошла ко мне, но, вглядевшись в мое лицо, отпрянула.

— Аллан! Что ты с собой сделал? — спросила она.

Я не успел ответить, так как в хижину вошел, опираясь на палку, ее отец. Увидев меня, он тотчас же повторил вопрос.

Тогда я рассказал об угрозах Гендрики и ее яростной попытке привести их в исполнение. Только об ужасном сне я умолчал.

Стелла побледнела, лицо отца приняло суровое выражение.

— Вам следовало сказать об этом раньше, Аллан, — сказал он. — Теперь я вижу, что поступал неправильно, стараясь цивилизовать это’ злобное и мстительное существо. Если оно и осталось человеком, то восприняло все дурные страсти воспитавших ее зверей. Что ж, я сегодня же положу этому конец.

— О папа, — сказала Стелла. — Не надо ее убивать. Все это ужасно, но убить ее было бы еще ужаснее. Я очень привязалась к ней, и она, какой бы дурной ни оказалась, любила меня. Не надо убивать ее в день моей свадьбы.

— Нет, — ответил ее отец, — она не будет убита, хотя заслужила смерть. Я не хочу обагрять свои руки ее кровью. Это зверь, который и ведет себя как зверь. Она возвратится туда, откуда пришла.

Больше об этом ничего не было сказано, но, когда кончился завтрак, или, вернее, подобие завтрака, мистер Керсон послал за старейшиной и отдал ему некоторые приказания.

Мы должны были обвенчаться после богослужения, которое мистер Керсон совершал каждое воскресное утро в большой мраморной хижине, предназначенной для этой цели. Служба началась в десять часов, но задолго до этого стали подходить с песнями туземцы, желавшие присутствовать на свадьбе Звезды. Это было красивое зрелище — мужчины во всем параде, со щитами и палками в руках, женщины и дети с зелеными ветками, папоротником и цветами. Наконец около половины девятого Стелла встала, пожала мне руку и оставила меня наедине с моими мыслями. Около десяти она снова появилась в сопровождении отца, в белой фате, с венком из цветов апельсинового дерева на вьющихся темных волосах и букетом таких же цветов в руках. Мне она показалась прекрасной грезой. Ее сопровождала маленькая Тота, веселая и взволнованная. Она была у Стеллы единственной подружкой. Затем мы все отправились в хижину, служившую церковью. Площадка перед нею была заполнена сотнями туземцев, которые при нашем появлении запели. В хижине также толпились туземцы, они молились. Мистер Керсон отслужил службу как обычно, хотя для этого ему пришлось сесть. Когда молебен закончился, — мне казалось, что он не кончится никогда, — мистер Керсон шепотом сказал, что хочет обвенчать нас при всех. Мы вышли наружу и встали в тени большого дерева, росшего у хижины.

Мистер Керсон поднял руку, требуя молчания. Затем он объявил на местном наречии, что намерен обвенчать нас по христианскому обряду и на глазах у всех. После этого он совершил свадебный обряд — необычайно торжественно и красиво. Мы произнесли обет, я надел на палец Стеллы кольцо, служившее печаткой ее отцу, — другого у нас не было, — и венчание закончилось.

Затем заговорил мистер Керсон.

— Аллан и Стелла, — сказал он, — я верю, что этот обряд сделал вас мужем и женой перед лицом Бога и людей. Чтобы брак был законным, он должен быть совершен по обычаям той страны, где живут брачащиеся. Согласно обычаю, действующему здесь не менее пятнадцати лет, вы были обвенчаны на виду у всех, в доказательство чего распишитесь сейчас в книге, где я регистрирую браки христиан. Все же во избежание осложнений юридического характера я снова требую от вас торжественного обещания при первой возможности повторить обряд в цивилизованной стране. Обещаете?

— Обещаем, — ответили мы.

Тогда принесли книгу, и мы в ней расписались. Сначала моя жена написала только «Стелла», но отец велел ей в первый и последний раз в жизни подписаться именем «Стелла Керсон». После этого несколько индун, то есть старейшин, включая Индаба-Зимби, приложили руку в качестве свидетелей. Индаба-Зимби нарисовал звездочку — то был юмористический намек на туземное имя Стеллы. Эта книга с вложенным в нее локоном моей любимой и сейчас лежит передо мной, когда я пишу. Это самое ценное из всего, что у меня есть.

Сохранились все подписи и закорючки, поставленные много лет назад в тени дерева, росшего в поселке Бабиан краальс, далеко в дебрях Африки, — но, увы, где те, кто их вписал?

— Люди, — сказал мистер Керсон, когда все кончили подписываться и мы при всех поцеловались. — Макумазан и дочь моя Звезда стали теперь мужем и женой, будут жить в одном краале и есть из одной чаши, деля горести и радости до самой могилы. Слушайте, люди, вы знаете эту женщину, — продолжал он и, повернувшись, указал на Гендрику, которую незаметно для нас вывели из тюремной хижины.

— Да, да, мы знаем ее, — раздалось из небольшой группы индун, которые составили первобытный суд и, по туземному обычаю, уселись на корточках в круг прямо на земле перед нами. — Мы знаем ее, это белая женщина-бабуинка, Гендрика, служанка Звезды.

— Вы знаете ее, — сказал мистер Керсон, — но не до конца. Выступи вперед, Индаба-Зимби, и расскажи людям, что произошло прошлой ночью в хижине Маку мазана.

Индаба-Зимби повиновался и, сев на корточки, с большой выразительностью и множеством жестов поведал волнующую историю, а в заключение представил большой нож, от которого меня спасла его бдительность.

После этого вызвали меня. В нескольких словах я подтвердил его рассказ. Состояние моего лица, видимо, о многом сказало присутствующим.

Затем мистер Керсон повернулся к Гендрике, которая хранила угрюмое молчание, вперив взгляд в землю, и спросил ее, имеет ли она что-нибудь сказать.

Она смело взглянула на него и сказала:

— Макумазан украл у меня любовь моей госпожи. А я хотела украсть у него жизнь — мелочь по сравнению с тем, чего я лишилась из-за него. Мне это не удалось, и я жалею о своей неудаче, потому что, если бы я его убила, не оставив следа, Звезда забыла бы его и снова стала сиять мне.

— Никогда, — прошептала мне на ухо Стелла. Мистер Керсон побледнел от гнева.

— Люди, — сказал он, — вы слышали слова этой женщины. Вы слышали, чем она отплатила мне и моей дочери, в любви к которой клянется. Она хотела убить человека, который не причинил ей зла, мужа моей дочери. Мы спасли ее от бабуинов, кормили, обучали, и как она отплатила за все. Скажите, люди, что она заслужила?

— Смерть, — раздалось из круга индун, которые повернули к земле большие пальцы рук. Толпа, стоявшая за ними, повторила, как эхо: «Смерть».

— Смерть, — повторил еще раз главный индуна, добавив: — Если ты спасешь ее, отец мой, мы убьем ее своими руками. Эта женщина-бабуинка — чертовка; о, мы уже слыхали о таких. Надо убить ее, прежде чем она натворит еще больше зла.

Тут выступила вперед Стелла и в трогательных выражениях стала просить сохранить Гендрике жизнь. Она говорила о дикой натуре этой женщины, о ее долгой службе, о том, что она неизменно проявляла к ней привязанность. Сказала, что я простил Гендрику, она, жена моя, едва не сделавшаяся вдовой до венца, — тоже; пусть и они простят ее, пусть изгонят, но только не убивают, чтобы день ее свадьбы не был запятнан кровью.

Отец слушал очень внимательно. У него не было намерения убить Гендрику — он уже обещал этого не делать. Но туземцы были настроены иначе. Они считали Гендрику чертовкой и, дай им волю, растерзали бы ее на месте. А тут еще подлил масла в огонь Индаба-Зимби, завоевавший в поселке репутацию мудреца и колдуна. Он вдруг поднялся и произнес страстную речь, призывая убить Гендрику на месте, чтобы избежать зла.

Двое индун хотели уже тащить ее на казнь. Только горькие слезы Стеллы, приказания мистера Керсона и мои доводы спасли Гендрику.

Она стояла с совершенно безучастным видом. Наконец шум улегся, и главный индуна велел ей уходить, добавив, что если ее заметят поблизости от крааля, то прикончат, как шакала. Тогда Гендрика тихо сказала Стелле:

— Пусть они убьют меня, госпожа, так будет лучше для всех. Если я не смогу любить тебя, я сойду с ума и снова стану бабуинкой.

Стелла ничего не ответила, и Гендрику развязали. Она сделала несколько шагов вперед и окинула туземцев взором, полным ненависти. Потом повернулась и прошла мимо меня. Мне на ухо она шепнула на языке туземцев:

— До следующей луны, — что соответствует нашему «До свидания».

Это испугало меня. Я понял, что она собирается свести со мной счеты и что напрасно мы проявили милосердие. Увидев, что выражение моего лица изменилось, она быстро побежала. Поравнявшись с Индаба-Зимби, она внезапно вырвала у него из рук свой нож. Шагах в двадцати от нас она остановилась, долго и серьезно смотрела на Стеллу, потом испустила громкий вопль страдания и убежала. Несколько минут спустя мы увидели ее вдалеке: она взбиралась по почти отвесной скале, вершины которой не смог бы достичь никто, кроме нее и бабуинов.

— Гляди, — сказал мне на ухо Индаба-Зимби. — Гляди, вон где бабуинка. Но, Макумазан, она вернется. Ах, зачем ты меня не послушал? Разве все, что я говорил тебе, не сбывалось, Макумазан?

Он пожал плечами и отвернулся.

Я был очень встревожен, но Гендрика все-таки убралась хоть на время, а рядом со мной была Стелла, моя дорогая, прелестная жена. Ее улыбка заставила меня забыть все страхи.

Наконец-то, пусть ненадолго, я обрел покой и идеальную радость. Мы вечно стремимся к ним, но так редко их находим.

Глава 11

Не знаю, многие ли супруги бывают так счастливы, как были мы со Стеллой. Циники, число которых все растет, утверждают, что лишь немногочисленные иллюзии переживают медовый месяц. Не берусь об этом судить, так как был женат только раз и могу основываться лишь на собственном ограниченном опыте. Но несомненно, что наша иллюзия или, вернее, великая истина, тенью которой она является, сохранилась, ибо по сей день живет она в моем сердце, несмотря на мрачную пропасть разлуки, уже столько лет разделяющую нас. Но полного счастья не бывает на этом свете даже на час. Как день нашей свадьбы был омрачен описанной сценой, так и нашу супружескую жизнь омрачила печаль.

Через три дня после нашей свадьбы с мистером Керсоном случился удар. Приближение его чувствовалось уже давно. И вот теперь, придя обедать в центральную хижину, мы нашли его лежащим молча на кушетке. Сначала я подумал, что он умирает, но это было не так. Четыре дня спустя у него восстановилась речь, он стал даже немного двигаться. Память, однако, так и не вернулась к нему, хотя он узнавал Стеллу, а иногда и меня. Любопытно, что Тоту он помнил лучше нас всех, но принимал ее иногда за свою родную дочь в детстве; тогда он спрашивал ее, где мама. В таком состоянии он пробыл около семи месяцев. Старик становился все слабее. Разумеется, состояние его полностью исключало для нас возможность покинуть Бабиан краальс. Это было тем более неприятно, что меня угнетало предчувствие опасности, угрожавшей Стелле, да и состояние ее здоровья требовало скорейшего переселения в цивилизованные края. Однако ничего нельзя было поделать.

Конец пришел внезапно. Однажды вечером мы сидели у постели мистера Керсона в его хижине. К нашему удивлению, он вдруг приподнялся, сел и проговорил громким голосом:

— Я слышу тебя. Да, да, я прощаю тебя. Бедная женщина, ты тоже страдала.

С этими словами он откинулся назад и умер.

Я почти не сомневаюсь в том, что он обращался к своей жене, представшей вдруг перед его мысленным взором.

Стелла была вне себя от горя. До моего приезда отец был ее единственным другом, и понятно, что они были привязаны друг к другу сильнее, чем обычно отец и дочь. Она так сильно горевала, что я боялся за нее.

Мы были не одиноки в нашем горе: туземцы звали мистера Керсона отцом и теперь оплакивали его, как отца. Всюду слышался женский плач, мужчины ходили с опущенными головами и сетовали, что солнце зашло на небе и теперь осталась только Звезда. Один Индаба-Зимби не горевал. Он говорил, что для инкоси было лучше умереть. К чему жизнь, когда лежишь бревном. Он утверждал даже, что для всех было бы лучше, если бы мистер Керсон умер раньше.

На следующий день мы похоронили его на маленьком кладбище у водопада. Нам было очень тяжело, и Стелла горько плакала, как я ни старался ее утешить.

В тот вечер было жарко. Я сидел и курил подле хижины, а Стелла лежала в доме. Тут ко мне подошел Индаба-Зимби, поздоровался и уселся на корточках у моих ног.

— Что тебе, Индаба-Зимби? — спросил я.

— Вот что, Макумазан, — ответил он. — Когда ты собираешься отправиться к побережью?

— Не знаю, — ответил я. — Звезда сейчас не в состоянии путешествовать, придется обождать.

— Нет, Макумазан, ждать нельзя, ты должен ехать, а Звезда должна рискнуть. Она сильная. Это пустяки. Все будет хорошо.

— Почему ты говоришь так? Почему мы должны уехать?

— Вот по какой причине, Макумазан, — он настороженно оглянулся и понизил голос. — Бабуины вернулись — их тысячи. Гора кишит ими.

— А я и не знал, что они ушли, — сказал я.

— Да, — ответил он, — они ушли после свадьбы, остался только один или двое. Но теперь они вернулись. По-моему, здесь собрались бабуины со всего света. Я видел, что скала черна от них.

— Это все? — спросил я, почувствовав, что у него еще что-то на уме. — Я не боюсь бабуинов.

— Нет, Макумазан, это не все. С ними бабуинка Гендрика. Гендрики мы не видели и не слышали со дня ее изгнания, и, хотя я долго не забывал ее угроз, воспоминание о них постепенно сгладилось, ибо мои мысли были полностью заняты Стеллой и болезнью тестя. Я вздрогнул.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Я видел ее, Макумазан. Она изменила свой облик, напялила на себя шкуры бабуинов и вымазала лицо. Но хотя она была далеко, я узнал ее по росту, а когда шкура соскользнула, заметил белую кожу у нее на руке. Она вернулась, Макумазан, и с нею все бабуины, какие есть на свете, а возвратилась она для того, чтобы делать зло. Теперь ты понял, почему тебе надо уходить?

— Да, — сказал я, — и хотя не вижу, каким образом она и бабуины могут нам повредить, думаю, что все же лучше уйти. Если потребуется, мы сможем остановить фургоны в пути и стать лагерем. Послушай, Индаба-Зимби, не говори ничего Звезде, я не хочу ее пугать. А теперь слушай дальше. Попроси старейшин, чтобы они поставили караульных у хижин и садов и чтобы охрана не снималась ни днем, ни ночью. Завтра мы приготовим фургоны, а на следующий день отправимся в путь.

Он кивнул своей белой прядью и пошел выполнять мою просьбу. Я же остался в сильной тревоге, хотя для этого как будто не было особой причины. Да, странная история. Я знал, что эта женщина может говорить с бабуинами[102]. Это не столь уж поразительно, ведь и бушмены разговаривают с бабуинами, а она выросла среди этих обезьян. Но организовать их силой своей человеческой воли и разума, организовать для мести нам… Нет, это невероятно! Поразмыслив, я решил, что мне нечего особенно бояться, но что все же лучше уйти. В конечном счете путешествие в фургоне, запряженном волами, не такое уж страшное испытание для сильной женщины, привыкшей к трудностям, каково бы ни было состояние ее здоровья. Все-таки мне очень не нравилась вся эта история с появлением Гендрики и бесчисленного количества бабуинов.

Я пошел к Стелле и, ни слова не сказав про бабуинов, сообщил, что долг повелевает нам буквально выполнить указания ее отца и немедленно покинуть Бабиан краальс. Не стану подробно передавать наш разговор, скажу только, что в конце концов она согласилась и сказала, что отлично перенесет путешествие. Теперь, когда любимый отец ее скончался, она и сама охотно уедет отсюда.

В эту ночь ничто нас не тревожило, а утром я поднялся рано и взялся за приготовления к отъезду. Узнав, что мы уезжаем, жители так расстроились, что на них было жалко смотреть. Я утешил их тем, что мы отправляемся только путешествовать и в будущем году вернемся.

— Мы жили в тени нашего отца, который теперь умер, — говорили они.

Так было с их детства. Он принял их, когда они были отверженными странниками, не имели ни циновки для подстилки, ни одеяла, чтобы укрыться ночью, а в его тени они стали тучными. Потом он умер. Звезда, дочь их отца, вышла замуж за меня, Макумазана, и они были уверены, что я займу место их отца и позволю им жить в моей тени. Что ждет их теперь, когда они остались без защиты? Только страх перед белым человеком удерживает другие племена от нападения на них. Если мы уедем, их съедят. Увы! Их страхи были обоснованными.

В полдень я вернулся к хижинам, чтобы перекусить. Стелла сказала, что займется упаковкой вещей во второй половине дня. Я не счел нужным предупредить ее, чтобы она не выходила одна. Мне не хотелось без крайней надобности говорить о Гендрике и бабуинах. Я обещал вернуться и помочь ей, как только освобожусь. Затем я правился в туземные краали, чтобы отделить скот мистера Керсона, который намеревался угнать с собой. Стадо оказалось большое, отбор скота длился бесконечно долго. Наконец уже перед самым заходом солнца я поручил Индаба-Зимби довести это дело до конца, сел на коня и поехал домой.

Там я передал лошадь конюху и вошел в центральную хижину. Стеллы не было видно, а вещи, которые она укладывала, лежали еще на полу. Я прошел сначала в хижину, служившую нам спальней, а оттуда — в остальные, но Стеллы нигде не было. Тогда я вышел наружу, окликнул кафра, работавшего в саду, и спросил, не видел ли он хозяйку.

Тот ответил, что видел, как она направилась с цветами к кладбищу, держа за руку маленькую белую девочку — мою дочь, как назвал он Тоту. В то время солнце стояло «там» — он показал на горизонте точку, где оно находилось часа полтора назад. «С ними были две собаки», — добавил он. Я побежал к кладбищу, расположенному в четверти мили от хижины. Разумеется, для тревоги не было оснований: Стелла, очевидно, отправилась на могилу отца. И все же я был встревожен.

У кладбища я встретил туземца, который по моему приказанию был назначен караульным, и заметил, что он трет глаза и зевает. Ясно было, что он спал. Я спросил, видел ли он госпожу, но он, конечно, ответил отрицательно. Я не стал тратить время на упреки, приказал ему следовать за мной и пошел к могиле мистера Керсона, там лежали уже осыпающиеся цветы, которые принесла Стелла. На мягком грунте остался след кожаной туфельки Тоты. Но где же они сами?

Я выбежал с кладбища и закричал во всю мочь, но ответа не последовало. Между тем туземец пошел по следам. Ярдов через сто он очутился у группы мимоз, расположенной между потоком и древними каменоломнями над самым водопадом, у начала ущелья. Там он остановился, и я услышал его удивленный возглас. Я бросился к нему, продираясь сквозь кусты, и вот что я увидел. В центре большой поляны, куда вели следы трех пар человеческих ног, двух обутых и одной босой, — следы Стеллы, Тоты и Гендрики, — незадолго до нас явно происходила борьба. Рядом валялись клочья, именно клочья, оставшиеся от двух собак, и тело издыхающего бабуина, которому они перегрызли горло. Кругом виднелись бесчисленные следы бабуинов. Тут только я осознал весь ужас происшедшего.

Мою жену и Тоту утащили бабуины. Они еще не были убиты — раз я нигде не нашел их останков. Значит, их похитили. Под главенством женщины-обезьяны Гендрики эти звери утащили их в тайное убежище, чтобы держать там до самой смерти или убить!

В первый момент я буквально зашатался от ужаса. Потом, овладев собой и поборов отчаяние, велел туземцу бежать в краали и поднять людей. Пусть они вооружатся сами и принесут мне ружья и боеприпасы. Он полетел как ветер, а я стал изучать следы. На протяжении нескольких ярдов все было ясно — Стеллу тащили силой. Я нашел места, где она цеплялась каблуками за землю. Девочку, видимо, несли на руках, — во всяком случае, нигде не было отпечатков ее ног. На берегу ручья следы пропали. Ручей был неглубоким, можно было идти по его дну, и Гендрика так и поступила со своими жертвами, чтобы не оставить следов. Я заметил, что поросший мхом камень, лежавший в русле, перевернут. Я бросился по берегу вдоль ущелья в тщетной надежде увидеть их. И вдруг услышал лай наверху, в скалах. Раздался ответный лай, и я заметил по обеим сторонам ущелья десятки бабуинов, которые медленно спускались, чтобы преградить мне путь. Идти вперед безоружным было бесполезно. Меня только разорвали бы на куски, как собак Стеллы. Поэтому я повернул назад и побежал к хижинам. За это время мой гонец поднял на ноги жителей поселка, и туземцы с копьями и палицами в руках бежали ко мне. Войдя в хижину, я встретил Индаба-Зимби. Лицо у него было очень озабоченное.

— Итак, пришла беда, Макумазан, — сказал он.

— Пришла, — ответил я.

— Не падай духом, Макумазан, — продолжал он. — Она не умерла, и девочка тоже; мы найдем их, прежде чем они умрут. Помни: Гендрика любит ее. Она не причинит ей вреда и бабуинам не позволит. Она попытается спрятать ее от тебя, вот и все.

— Молю Бога, чтобы мы нашли ее, — простонал я. — Уже темнеет.

— Через три часа взойдет луна, — ответил он. — Мы будем искать ее при свете. Пускаться в путь сейчас бесполезно: видишь, солнце заходит. Соберем людей, поедим и приготовимся. Поспешай медленно, Макумазан.

Делать было нечего, я последовал его совету. Есть я не мог, но взял с собой еду на дорогу, приготовил веревки и простейшие носилки. Ведь если мы их найдем, вряд ли они смогут идти самостоятельно. О, только бы найти их! Как медленно тянется время! Казалось, прошли целые часы, пока взошла луна. Но наконец она показалась.

Тогда мы пустились в путь. Всего нас собралось около ста человек, но у нас были только мой «рур» для охоты на слонов и четыре ружья мистера Керсона.

Мы достигли места у ручья, где была захвачена Стелла. Глядя на разбросанные останки собак и следы насилия, туземцы поклялись, что, жива Звезда или нет, они не успокоятся, пока не уничтожат всех бабуинов на горе Бабиан. Я повторил эту клятву, и, как увидите, мы ее выполнили.

Идя вдоль ручья, мы старались не потерять следы бабуинов. Но в самом ручье их, естественно, не было, да и на скалистых берегах оставалось очень немного. И все же мы двигались вперед… Когда мы прошли около мили вверх по течению, Индаба-Зимби вдруг повернул направо в один из бесчисленных оврагов, которые проходили у подножия высокой горы.

Так мы шли, минуя овраг за оврагом. Индаба-Зимби, который вел нас, ни разу не растерялся. Он обходил овраги и переваливал через гребни холмов с уверенностью собаки, идущей по горячему следу. После трехчасового марша мы достигли большой тихой долины на северном склоне высокой горы. С одной стороны долины тянулась гряда холмов, с другой — возвышалась отвесная каменная стена. Мы прошли вдоль нее около двух миль. Тут Индаба-Зимби вдруг остановился.

— Здесь, — сказал он, указывая на отверстие овальной формы в стене.

Оно находилось в сорока футах от земли. Высота его не превышала двадцати футов, ширина — десяти. Его частично скрывали папоротники и кусты, росшие на каменной стене. Как ни зорки были мои глаза, я бы, вероятно, не заметил его, тем более что на склоне горы было много таких трещин и углублений.

Мы подошли ближе и тщательно осмотрели это место. Прежде всего я заметил, что скала не совсем отвесная и поверхность ее истерта постоянно лазавшими по ней бабуинами; далее, мне бросилось в глаза, что на кусте, росшем у вершины скалы, висел какой-то белый предмет.

Это был носовой платок.

Сомнений больше не оставалось. С бьющимся сердцем я начал восхождение. Первые двадцать футов подъем облегчали уступы в скале. Следующие десять футов оказались очень трудными, но все же доступными для ловкого человека, и я преодолел их, как и Индаба-Зимби. Но последние десять-пятнадцать футов можно было одолеть, только забросив веревку на ствол чахлого дерева, которое росло внизу отверстия. Это удалось нам не без труда, остальное оказалось значительно легче. На высоте в один-два фута над моей головой качался на ветру носовой платок. Уцепившись за веревку, я схватил его. Это был носовой платок моей жены. Тут я заметил, что через край на меня смотрит бабуин. То был первый бабуин, замеченный нами после утренней встречи. Зверь тявкнул и исчез. Сунув носовой платок себе за пазуху, я уперся ногами в скалу и изо всех сил полез вверх. Я понимал, что мы не можем терять времени, ибо этот бабуин быстро поднимет на ноги остальных. Вскоре я добрался до отверстия. Это был всего-навсего сводчатый туннель, пробитый водой. Он заканчивался ущельем, которое вело к обширной площадке. Я заглянул в туннель и увидел, что ущелье черно от заполнивших его бабуинов. Их были сотни. Я снял с плеча ружье для охоты на слонов и стал ждать, крикнув людям, находившимся внизу, чтобы они поднимались как можно быстрее. Звери приближались по мрачному туннелю, ворча и показывая огромные зубы. Я подпустил их на пятнадцать ярдов и тогда выстрелил из ружья, заряженного картечью, в самую гущу бабуинов. В этом узком месте эхо прозвучало как после орудийного выстрела, но звук быстро потонул в пронзительных, похожих на человеческие криках и стонах обезьян. Картечь, как я и хотел, попала в скопление бабуинов, и целая дюжина их полегла в туннеле. Остальные на мгновение заколебались, но потом снова бросились ко мне, испуская отвратительные крики. К счастью, к этому времени подле меня уже стоял Индаба-Зимби, тоже с ружьем; без него я был бы разорван в клочья, прежде чем успел бы перезарядить свое. Он выстрелил из обоих стволов и снова остановил натиск обезьян. Но они опять ринулись на нас; несмотря на появление еще двух туземцев, которые не без успеха разрядили свои ружья в бабуинов, большие и свирепые животные взяли бы верх над нами, если б я не успел перезарядить ружье для охоты на слонов. Когда они приблизились вплотную, я выстрелил. Этот выстрел оказался для обезьян еще более гибельным, чем предыдущие, потому что на такой близкой дистанции каждая пуля нашла цель. Неописуемые вопли, крики боли и ярости наполнили ущелье. Можно было подумать, что мы ведем бой с легионом демонов. Во мраке — от нависавшего над нами каменного свода в туннеле было почти темно — скрежетавшие зубами и сверкавшие глазами обезьяны действительно напоминали демонов. Но они не выдержали последнего залпа и отступили, унося с собой часть раненых. Это дало возможность всем нашим людям взобраться на скалу. На подъем ушло всего несколько минут, потом мы двинулись вперед по туннелю, который вскоре перешел в скалистое ущелье с уступчатыми стенами. На дне ущелья протекал ручей длиной около ста ярдов. С обеих сторон его высились крутые утесы. Они были буквально усеяны бабуинами, которые ворчали, лаяли, кричали и в ярости били себя в грудь длинными руками. Я посмотрел вниз. Вдоль потока в сопровождении толпы или, так сказать, охраны из бабуинов неслась Гендрика. Ее длинные волосы развевались, на лице было написано безумие. На руках она несла безжизненное тело маленькой Тоты.

При виде нас на губах Гендрики появилась пена ярости, и она громко крикнула. Мне этот крик ничего не сказал, но бабуины определенно поняли ее и начали сбрасывать на нас камни. Один чуть не попал в меня и уложил кафра, шедшего позади. Другой убил моего спутника, находившегося рядом со мной. Индаба-Зимби поднял ружье, чтобы застрелить Гендрику, но я толкнул ствол вверх, испугавшись, что он убьет ребенка. Затем я велел своим людям построиться в линию и перегородить ущелье. Разъяренные гибелью двух товарищей, они послушались меня. Я двинулся вперед по руслу потока в сопровождении Индаба-Зимби и других туземцев с ружьями, а остальным подал сигнал к атаке.

Тут начался настоящий бой. Трудно сказать, кто бился с большим ожесточением — туземцы или бабуины. Кафры кинулись вдоль стен ущелья, а бабуины устремились им навстречу, ободряемые криками Гендрики, которая носилась взад и вперед, прикрываясь вместо щита несчастной Тотой. Десятки обезьян были заколоты ассегаями, другие полегли под нашими выстрелами. Но это не остановило тех, кто был жив. У нас тоже не обошлось без потерь. Иногда кто-нибудь падал, поскользнувшись или от удара бабуина. Тогда бабуины кидались на него, как псы на крысу, и тут же приканчивали. Мы потеряли таким образом пять человек, а мне самому бабуин прокусил мясистую часть предплечья. К счастью, прежде чем он сумел свалить меня с ног, его пронзил ассегай находившегося подле меня туземца.

Совершенно внезапно бабуины прекратили бой. Их, видимо, охватила паника. Несмотря на крики Гендрики, они думали теперь не о борьбе, а о бегстве. Некоторые даже не пытались спастись от ассегаев кафров. Спрятав в лапы отвратительные морды и жалобно стеная, они ждали смерти.

Гендрика поняла, что бой проигран. Выпустив из рук ребенка, она бросилась прямо на нас — это было ужасающее зрелище безумия. Я поднял ружье, но не смог заставить себя выстрелить в эту полуобезьяну-полуженщину, лишившуюся рассудка. Поэтому я отскочил в сторону, и она со всего размаха налетела на Индаба-Зимби, сбив его с ног и даже этого не заметив. Страшно крича, она пробежала ущелье и туннель с немногими уцелевшими бабуинами и скрылась из виду.

Глава 12

Бой кончился. Всего мы потеряли семь человек убитыми, многие были искусаны, и мало у кого не осталось следов от зубов и когтей бабуинов. Не знаю, сколько именно мы убили зверей, — мы не считали, но, во всяком случае, много. Думаю, что стадо бабуинов, жившее в окрестностях горы Бабиан, долгие годы оставалось немногочисленным. Однако с того дня и посейчас я избегаю бабуинов и боюсь их больше всех других зверей.

Путь был расчищен, и мы бросились вперед. Прежде всего подобрали маленькую Тоту. Девочка не потеряла сознания, как я думал, а была парализована ужасом и едва могла говорить. Никакого другого вреда ей не причинили, однако только через несколько недель она пришла в себя.

Не уверен, что она поправилась бы, если бы была старше или не знала Гендрику раньше. Меня она сразу узнала, обняла ручонками за шею и так прижалась, что я не решился передать ее кому-либо другому, опасаясь напугать еще больше. Нетрудно представить себе, какой страх я испытывал. Найду я Стеллу живой или мертвой? Найду ли вообще? Между тем ущелье кончилось, и глазам нашим представилось необычайное зрелище. Мы находились в большом естественном амфитеатре, раза в три больше любого амфитеатра, построенного руками человека. Стены его состояли из отвесных утесов высотой от ста до двухсот футов. На окаймленном ими ровном участке росли деревья, напоминавшие парковые, сверкали цветы. Посередине протекал ручей, который, как я потом установил, питался водами источника, выходившего из-под земли у края ровного участка.

Мы построились в линию и прочесали местность в поисках Стеллы. Тота была слишком потрясена, чтобы показать нам, где она находится. Почти полчаса мы тщательно осматривали скалистые стены, разыскивая отверстие или пещеру. Но все было напрасно, мы ничего не находили. Я обратился к старому Индаба-Зимби, но и его способности имели предел… Наконец мы достигли вершины амфитеатра. Перед нами высилась стена, заросшая внизу травой, лишайниками и ползучими растениями. Я стал ходить вдоль нее, крича во весь голос.

Вдруг сердце мое замерло — мне показалось, что я слышу тихий отклик. Я подошел ближе к тому месту, откуда он как будто раздался, и снова закричал. Да, в ответ послышался голос моей жены. Казалось, он идет из скалы. Я подошел к ней и стал искать расселины среди ползучих растений, но никакого отверстия не нашел.

— Отодвинь камень, — раздался голос Стеллы. — Вход в пещеру закрыт камнем.

Я ткнул копьем туда, откуда звучал голос, и оно внезапно ушло через лишайники в почву. Я отодвинул их и увидел камень, закрывавший отверстие в скале и замаскированный лишайниками так удачно, что оно оставалось незаметным даже для самого зоркого глаза. Вдвоем мы отвалили камень. За ним открылся узкий проход, пробитый водой. С бьющимся сердцем я вступил в него. Он привел нас в пещерку в форме бутылки из-под уксуса, дальний конец которой был горлышком. Мы миновали ее и очутились в другой, гораздо большей пещере… Она освещалась сверху — как именно, не знаю. При этом освещении я заметил в дальнем конце пещеры фигуру женщины, которая полулежала на шкурах. Я бросился к ней. То была Стелла! Стелла, связанная полосками кожи, вся в ссадинах, оборванная, но все же живая.

Она увидела меня, вскрикнула и потеряла сознание в тот самый миг, как я заключил ее в объятия. Какое счастье, что она не упала в обморок раньше: ведь если бы не звук ее голоса, мы вряд ли нашли бы эту тщательно замаскированную пещеру…

Мы вынесли ее на воздух, положили в тени дерева и разрезали путы на лодыжках. Выходя, я окинул взглядом пещеру. Там горел огонь, лежали грубые деревянные сосуды, один был до половины налит водой…

Теперь я мог разглядеть Стеллу. Лицо ее было исцарапано, осунулось от страха и слез, одежда почти сорвана с тела, прекрасные волосы распущены и всклокочены. Я велел принести воды, и ей слегка побрызгали в лицо. Затем я влил ей в рот немного персиковой водки, которую мы гнали в поселке. Она открыла глаза и, обняв меня, прижалась, как маленькая Тота, повторяя с рыданиями: «Благодарение Богу! Благодарение Богу!»

Потом она немного успокоилась, и я дал ей и Тоте поесть из того запаса, который мы захватили с собой. Я тоже поел с удовольствием: если не считать кукурузных лепешек, у меня целые сутки ничего не было во рту. После этого Стелла вымыла руки и лицо и, как могла, почистила обрывки своего платья. Постепенно она рассказала, что произошло.

Накануне, во второй половине дня, она устала паковать вещи и отправилась с Тотой на могилу отца. Ее сопровождали две собаки. Стелла хотела положить на могилу цветы и проститься с прахом отца. Она не была уверена, что ей удастся сделать это позднее, так как мы собирались выехать рано утром следующего дня. Проходя по саду, они срывали цветы с апельсиновых деревьев и собирали их по пути, а затем отправились на маленькое кладбище. Там она положила цветы на могилу, а сама уселась рядом и впала в глубокое грустное раздумье. Тота, шаловливая, как котенок, незаметно ушла. С ней отправились и собаки. Через некоторое время Стелла услышала ярдах в полутораста бешеный лай собак. Потом Тота вскрикнула, а собаки завыли от страха и боли. Стелла со всех ног кинулась на шум. Вскоре она увидела на поляне фигуру, в которой, несмотря на маскировку с помощью бабуиновых шкур и краски, без труда узнала Гендрику. Та держала на руках Тоту, а вокруг нее катались по земле бабуины, образовавшие две отвратительные кучи. В центре их Стелла различила несчастных псов: бабуины рвали их в куски.

— Гендрика, — вскричала Стелла, — что это значит? Что ты делаешь с Тотой и этими зверями?

Женщина взглянула на нее, и тут Стелла поняла, что та сошла с ума: глаза ее сверкали безумием. Гендрика опустила на землю Тоту, которая побежала к Стелле. Стелла подхватила ее, но тут же сама была схвачена Гендрикой. Она отчаянно сопротивлялась, но все было бесполезно: бабуинка не уступала в силе десятерым мужчинам. Она подняла ее и Тоту, как будто они ничего не весили, и убежала с ними по руслу потока, чтобы не оставлять следов. Но бабуины не желали лезть в воду и шли по берегу, не отставая от Гендрики.

Следующая ночь походила скорее на кошмар, чем на действительность. Стелла так и не смогла рассказать, что именно происходило с ней. Смутно помнила только, что ее несли по скалам и ущельям, а вокруг раздавались ужасные крики и стоны бабуинов. Она заговаривала с Гендрикой по-английски и на языке кафров. Но женщина, если ее можно назвать так, в своем безумии, видимо, совершенно забыла эти языки.

Стоило Стелле сказать слово, как Гендрика принималась целовать ее и гладить по голове, но, видимо, не понимала мою жену. Зато она могла объясняться с бабуинами, и они беспрекословно ей подчинялись. Она не разрешала им прикоснуться к Стелле или к ребенку, которого держала на руках. Когда один из них попытался нарушить запрет, Гендрика с такой силой ударила его сухой палкой по голове, что он упал без сознания. Стелла трижды пыталась убежать, когда, несмотря на свою гигантскую силу, похитительница уставала и опускала ее и девочку наземь. Но всякий раз Гендрика ловила их и одолевала Стеллу в борьбе. Незадолго до рассвета они достигли утеса, и с первыми лучами солнца начался подъем. На первых порах Гендрика тащила их вверх. Когда же они достигли обрыва, она продела Стелле под мышки полосы шкуры, обмотанные у нее вокруг пояса. Бабуины легко преодолевали крутой подъем, прыгая с уступа скалы на ствол дерева, росшего у края пропасти. Гендрика следовала за ними, держа в зубах конец ремня из шкуры. При этом один из бабуинов помогал ей, свесившись с дерева. Вот во время подъема Стелла и решила уронить носовой платок, питая слабую надежду, что кто-нибудь из разыскивающих увидит его.

Гендрика оседлала дерево и, ворча, стала отдавать приказания бабуинам, столпившимся внизу вокруг Стеллы. Внезапно обезьяны схватили мою жену и маленькую Тоту, которую она держала на руках, и подняли с земли. После этого Гендрика, находившаяся наверху, напряглась и с помощью бабуинов подтянула их к себе. Стелла дважды сильно ударилась о скалу. После второго удара она почувствовала, что теряет сознание, и пришла в ужас, боясь уронить Тоту. Но ей удалось не выпустить ребенка из рук, и они вместе достигли верхушки скалы.

— С этого времени, — продолжала Стелла, — я ничего больше не помню до того момента, пока не очнулась в мрачной пещере на ложе из шкур. Ноги мои были связаны, а рядом сидела сторожившая меня Гендрика. Между тем толпа этих ужасных бабуинов собралась у входа в пещеру, и они просовывали головы внутрь. Тота все еще была у меня на руках, полумертвая от страха. Она издавала жалобные стоны. Я заговорила с Гендрикой, умоляя отпустить нас. Но она либо совершенно перестала понимать человеческую речь, либо притворялась, что перестала. Она только и делала, что ласкала меня и целовала мои руки и платье с выражением величайшей преданности. Тота прижималась ко мне все сильнее. Гендрика заметила это и стала глядеть на девочку с такой ненавистью, что я испугалась, как бы она не убила ее. Тогда я отвлекла ее внимание, показав знаками, что хочу пить, и она напоила меня из деревянной чаши… Эта пещера, судя по запасам фруктов и сушеного мяса, была, очевидно, жилищем Гендрики. Она накормила меня и дала немного пищи Тоте, которую я заставила поесть. Ты не можешь себе представить, что я пережила, Аллан. Я убедилась, что Гендрика совершенно безумна и недалеко ушла от зверей, на которых похожа, но при этом обладает над ними огромной властью и употребляет ее во зло. Человеческой в ней осталась только привязанность ко мне. Очевидно, она хотела держать меня при себе и подальше от тебя. Ради этого она была готова на любую хитрость, любую уловку. В этом отношении она была вполне нормальна, но во всех остальных — совершенно безумна. К тому же, она не забыла своей ужасной ревности. Я заметила, с какой ненавистью она смотрела на Тоту, и понимала, что убийство ребенка только вопрос времени. Вероятно, через несколько часов Тота была бы убита у меня на глазах. Шансов на побег не было никаких, даже если бы у меня хватило сил. Мало надежды было и на то, что меня найдут. Нам предстояло оставаться в плену у безумного существа — полуобезьяны, полуженщины, — пока мы не погибнем самым жалким образом. Тут я подумала о тебе, дорогой, о страданиях, которые ты испытываешь, и сердце у меня едва не разорвалось. Я только молила Бога, чтобы он скорее послал мне спасение или смерть.

Во время молитвы я от усталости впала в забытье, и тут мне приснился странный сон. Мне снилось, что надо мной склонился Индаба-Зимби, покачивая своей белой прядью, и говорит мне на языке кафров, чтобы я не боялась, ибо скоро ты будешь со мной, а пока что надо угождать Гендрике и притворяться, что мне приятно ее общество. Сон был как наяву, мне казалось, что я вижу и слышу его, как сейчас.

Тут я поднял глаза и взглянул на старого Индаба-Зимби, сидевшего поблизости…

— Проснувшись, — продолжала она, — я решила последовать совету, полученному во сне. Я взяла руку Гендрики и пожала ее. Она хотя и дико, но радостно захохотала и положила голову мне на колени. Тут я знаками дала понять, что хочу есть. Она подбросила дров в огонь и занялась приготовлением похлебки, которую раньше готовила очень хорошо. Очевидно, она не все забыла: похлебка получилась довольно вкусной, но от страха и усталости ни я, ни Тота не смогли съесть много.

После еды — а я старалась продлить наш обед возможно дольше — я заметила, что Гендрика начинает снова ревновать меня к Тоте. Опять она смотрела на нее с ненавистью, поглядывая на большой нож, висевший у нее на поясе. Я сразу узнала этот нож: им она хотела убить тебя, дорогой. В конце концов она схватила нож. Страх парализовал меня, но тут я вдруг вспомнила, что, будучи нашей служанкой, она часто выходила из себя, но мне всегда удавалось успокоить ее пением. И я запела гимны. Она немедленно забыла о ревности и вложила нож обратно в ножны. Эти звуки были ей знакомы, и она слушала меня с восхищением. Бабуины тоже столпились у входа в пещеру и слушали. Около часа или даже больше я пела все гимны, которые только могла припомнить. Было странно и страшно сидеть там и петь для безумной Гендрики, видеть, как отвратительные человекообразные обезьяны закрывают глаза и покачивают головами, слушая меня. Это напоминало кошмар…

Я уже стала терять голос, как вдруг услышала, что снаружи бабуины подняли страшный шум, как если бы они сердились. А потом, дорогой, до меня донесся звук выстрела твоего ружья, и он показался мне сладчайшим из слышанных звуков. Уловила его и Гендрика. Она вскочила, мгновение колебалась, потом, к моему ужасу, схватила на руки Тоту и бросилась к выходу из пещеры. Я, разумеется, не могла следовать за ней, потому что ноги мои были связаны. В следующее мгновение я услышала, как привалили камень ко входу в пещеру, в ней стало темнее, и я поняла, что заперта. Теперь даже выстрелы едва доносились до меня, а потом я и вовсе перестала что-либо слышать, сколько ни напрягала слух.

И все же через каменную стену проник слабый зов. В ответ я закричала во весь голос. Остальное тебе известно. О дорогой муж мой, благодарение Богу, благодарение Богу!

С этими словами она, плача, упала мне в объятия.

Глава 13

Стелла и Тота были слишком утомлены, чтобы двинуться в путь, и мы провели ночь в становище бабуинов, но обезьяны нас не тревожили. Стелла не захотела спать в пещере: это место пугало ее. Я устроил ей нечто вроде постели под кустом терновника; окруженная скалами долина была одним из самых жарких мест, где я бывал, и я решил, что для Стеллы это не опасно. Но утром, когда взошло солнце, я заметил, что над местностью висит облако тумана, полного миазмов. Однако ни Стелла, ни Тота не чувствовали себя хуже, и мы направились домой. Я еще накануне послал несколько человек в крааль за лестницей, и, когда мы добрались до вершины утеса, они уже ждали нас внизу. Спуститься по лестнице было легко. Стелла сошла на вершине утеса со своих примитивных носилок, а после спуска снова улеглась в них.

Так мы благополучно добрались до крааля и больше не видели Гендрики. Если бы все это было сказкой, я, без сомнения закончил бы ее здесь словами: «Стали жить-поживать да добра наживать». Но — увы! — вышло не так. Как мне написать об этом?

Теперь, когда опасность миновала, силы Стеллы совершенно иссякли, и уже через несколько часов после возвращения я понял, что при ее состоянии мы не можем в ближайшее время уехать из Бабиан краальс. Физическое напряжение, душевные страдания и ужасы страшной ночи совершенно подорвали ее здоровье. К тому же, она заболела лихорадкой, которую, несомненно, схватила в нездоровой атмосфере той проклятой долины. Правда, лихорадка вскоре прошла, но Стелла ослабела еще больше.

Мне кажется, она сознавала, что скоро умрет; во всяком случае, она говорила о моем будущем, но никогда о нашем. Не нахожу слов, чтобы рассказать, какой милой она была, какой кроткой, терпеливой, безропотной… Да мне и не хочется говорить об этом — слишком это грустно. Скажу одно: если когда-нибудь женщина приближалась к идеалу, еще живя на земле, то это была Стелла Квотермейн.

Роковой час приближался. Родился мой сын Гарри, и мать успела поцеловать и благословить его. Потом она впала в забытье. Мы сделали все, что могли, но нам не хватало умения. Я провел у ее изголовья целую ночь, и сердце мое разрывалось от тоски.

Наступил рассвет, взошло солнце. Лучи его, падавшие на гору за нами, отразились во всем великолепии на западной стороне неба. Стелла очнулась, увидела свет, шепотом попросила открыть дверь и обратила свой угасающий взор на лучезарное утреннее небо. Потом посмотрела на меня, улыбнулась, последним усилием подняла руку и, указывая на ослепительно блестевшее небо, прошептала: «Там, Аллан, там!».

С этими словами она скончалась. Мое сердце разбито навсегда. Те, кто пережил такую же потерю, сумеют понять мое горе, описать его невозможно. Пусть и я умру в такой час, и да пребудет мир со мной…

Я похоронил Звезду рядом с могилой отца, и рыдания людей, которые ее любили, поднялись к небесам. Плакал даже Индаба-Зимби, только у меня уже не было слез.

На вторую ночь после похорон ее я не мог заснуть. Встал, оделся и вышел. Луна светила ярко, и при свете ее я без труда добрался до кладбища. В ночной тишине мне показалось, что с дальнего конца его слышится стон. Я заглянул через стену. У могилы Стеллы, скорчившись, разрывая руками дерн, словно стараясь откопать ее тело, сидела Гендрика. Вид у нее был измученный, глаза смотрели дико. Она настолько похудела, что когда шкуры, в которые она была закутана, распахнулись, стало заметно, что ее лопатки туго обтянуты кожей. Вдруг она подняла глаза и увидела меня. Со страшным смехом маньяка она поднесла руку к поясу и обнажила свой большой нож. Я подумал, что она собирается напасть на меня, и приготовился защищаться как смогу, ибо был безоружен. Но она вместо этого высоко подняла нож, засверкавший в свете луны, и воткнула его себе в грудь; тут же она упала на землю.

Я перепрыгнул через стену и подбежал к ней. Она была еще жива. Когда она открыла глаза, я заметил, что взгляд ее больше не безумен.

— Макумазан, — сказала она по-английски, запинаясь, как человек, наполовину забывший язык. — Макумазан, теперь я вспомнила. Я потеряла разум. Она действительно умерла, Макумазан?

— Да, — сказал я, — она умерла, и это ты ее убила.

— Я ее убила! — дрожащим голосом воскликнула умирающая женщина. — А ведь я любила ее. Да, да, теперь я знаю. Я снова стала зверем и утащила ее к зверям, а теперь я опять женщина, но она мертва, и это я ее убила — потому что так сильно любила. Я убила ту, кто спас меня от зверей. Я еще жива, Макумазан. Пытай меня, пока я не умру, только медленно, очень медленно. Я сошла с ума из ревности к тебе и убила ее, и теперь она никогда мне не простит.

— Проси прощения у Неба, — сказал я. Гендрика была христианкой, и сила ее раскаяния тронула меня.

— Ни у кого не прошу прощения, — ответила она. — Пусть Бог вечно меня пытает за то, что я ее убила. Да стану я навеки зверем, пока она сама не разыщет меня и не простит. Мне нужно только ее прощение.

Испустив страдальческий вопль, шедший из глубины души, и словно позабыв в муках совести свои физические страдания, Гендрика, женщина-бабуин, скончалась.

Я вернулся в крааль, разбудил Индаба-Зимби и велел послать кого-нибудь посторожить мертвое тело, которое я намеревался похоронить. Но к утру оно исчезло: туземцы забрали труп и, полные ненависти, бросили на съедение стервятникам. Таков был конец Гендрики.

Через неделю после смерти Гендрики я покинул Бабиан краальс. Полный призраков, он стал мне ненавистен. Я послал за старым Индаба-Зимби и сообщил, что уезжаю. Он ответил, что я поступаю правильно.

— Это место послужило тебе, — сказал он. — Здесь ты познал радость, которую тебе было на роду написано испытать, и пережил страдания, которые уготовил тебе рок. Сейчас ты этого еще не понимаешь, но радость и страдания, как затишье и буря, — одно и то же. Они найдут наконец успокоение на небе, откуда явились. А теперь ступай, Макумазан.

Я спросил его, пойдет ли он со мной.

— Нет, — ответил Индаба-Зимби. — Пути наши расходятся, Макумазан. То, ради чего мы встретились, свершилось. А теперь каждый пойдет своей дорогой. Ты проживешь еще много лет, Макумазан, я же — мало. Пожмем друг другу руки, но это будет в последний раз. Быть может, мы еще и встретимся, но только не на этом свете. Отныне у каждого из нас будет одним другом меньше.

— Грустные слова, — сказал я.

— Правдивые слова, — ответил он.

Мне тяжело рассказывать о том, что было потом. Я ушел, оставив Индаба-Зимби ферму, часть скота и ненужных мне вещей.

Тоту я, разумеется, взял с собой. К счастью, она уже почти оправилась от пережитого потрясения. Маленький Гарри оказался очень здоровым ребенком. Мне повезло и в другом: достойная туземка, муж которой погиб в схватке с бабуинами, согласилась быть его кормилицей и сопровождать меня.

Медленно удалялся я от Бабиан краальс. Все его жители провожали меня часть пути. Дорога в Наталь шла вдоль Негодных земель, и в первую ночь мы заночевали под тем самым деревом, где умирали от жажды, когда нас нашла Стелла.

Я мало спал. Все же я был рад тому, что не умер в пустыне за одиннадцать месяцев до того… Я завоевал любовь моей дорогой Стеллы, и хоть недолго — мы были счастливы. Счастье наше было слишком полным, чтобы длиться долго…

Утром я простился у дерева с Индаба-Зимби.

— До свидания, Макумазан, — сказал он, качая своей белой прядью. — До свидания, но не прощай. Я не христианин. Твой отец не смог обратить меня в свою веру. Но он был мудрый человек и не лгал, когда говорил, что те, кто расстается, встретятся вновь. По-своему я тоже мудрый человек, Макумазан, и говорю тебе: правда, что мы встретимся вновь. Все мои предсказания тебе, Макумазан, подтвердились — подтвердится и это, последнее. Говорю тебе, что ты вернешься в Бабиан краальс и не застанешь меня. Говорю тебе, что ты попадешь в более далекую страну, чем Бабиан краальс, и найдешь меня там. До свидания.

С этими словами он взял щепотку табаку, понюхал его, повернулся и ушел.

О моем путешествии в Наталь много не расскажешь. Я пережил немало приключений, но все они были довольно обычными, и в конце концов благополучно добрался до Дурбана, где никогда прежде не бывал. И Тота, и мой малыш хорошо перенесли путешествие.

Тут, пожалуй, кстати рассказать о дальнейшей судьбе Тоты. Один год она находилась со мной. Потом ее удочерила жена английского полковника, служившего в Капской колонии. Новые родители увезли ее в Англию, там она выросла очаровательной, красивой девушкой и в дальнейшем вышла замуж за священника в Норфолке. Но я больше никогда ее не видел, хотя мы переписывались.

Прежде чем я возвратился на родину, Тота ушла в страну теней, оставив трех сирот. Увы! Все это произошло давно, я был тогда молод, а теперь стар.

Быть может, читателю будет интересно узнать о судьбе имения мистера Керсона, которое, разумеется, должен был унаследовать его внук Гарри. Я написал в Англию о правах моего сына на это имение, но юрист, занимавшийся делом, решил, что с точки зрения английского права брак мой со Стеллой не является законным, ибо обряд венчания был совершен не священником. По этой причине Гарри не может наследовать имение. У меня хватило глупости согласиться с ним, и имение отошло к двоюродному брату моего тестя. Однако в Англии я узнал, что правильность заключения юриста вызывает большие сомнения и что суд, по всей вероятности, признал бы совершенно законным мой брак, заключенный в торжественной обстановке и по обычаям того места, где происходило венчание. Но я сейчас настолько богат, что мне не стоит ворошить это дело. Двоюродный брат тестя умер, имением владеет его сын, и пусть он пользуется наследством.

Однажды, только однажды, я снова побывал в Бабиан краальс. Лет через пятнадцать после смерти моей любимой, уже человеком среднего возраста, я предпринял экспедицию в Замбези. Как-то вечером я распряг волов у начала хорошо знакомой долины в тени высокой горы. Сев на коня, я один, без спутников, поехал вверх по долине. Со странным предчувствием беды я заметил, что дорога заросла и, если не считать мелодичного журчания воды, повсюду царит молчание смерти. Краали, стоявшие слева от реки, исчезли. Я направился к тому месту, где они прежде находились. Кукурузные поля заросли сорняками, тропы — травой. От краалей остался только пепел, тоже заросший травой, среди которой блестели в свете луны белые человеческие кости. Я понял все: поселок подвергся нападению сильных врагов, жителей его перебили. Предчувствия туземцев оправдались: теперь Бабиан краальс был населен только воспоминаниями.

Я поднялся на террасы. Крыши мраморных хижин блестели как встарь. Эти хижины не сгорели и были слишком прочны, чтобы их могли снести без труда. Я вошел в одну — то была наша спальня — и зажег свечу, которую привез с собой. Хижины оказались разграбленными. Повсюду валялись листы, вырванные из книг, и полусгнившие обломки мебели. Тут я вспомнил, что в полу был устроен прикрытый камнем тайник, где Стелла прятала свои маленькие сокровища. Я подошел к камню и приподнял его. В тайнике лежал сверток, завернутый в ветхую ткань. Я развернул ее. Внутри оказалось подвенечное платье моей жены. В складках платья лежали увядшие венки и цветы, которые украшали ее в день свадьбы, и маленький бумажный пакетик. Я развернул его: в нем оказалась прядь моих волос!

Я вспомнил, что перед отъездом искал это платье, но не нашел, ибо забыл о тайнике в полу.

Я взял платье и в последний раз покинул хижину. Затем привязал лошадь к дереву и через опустошенный сад отправился на кладбище. Оно заросло сорняками, но на могиле моей любимой выросло апельсиновое дерево, и ароматные лепестки его цветов падали на могильный холм. Когда я подошел ближе, раздался шум и треск. Большой бабуин выскочил из глубины кладбища и скрылся между деревьев.

Я ненадолго задержался, погрузившись в мысли, которые не берусь описать. Потом, оставив мою покойную жену спать мертвым сном там, где слышится грустная музыка воды, струящейся в тени вечной горы, я повернулся и стал искать место, где мы впервые признались друг другу в любви. Апельсиновая роща превратилась в непроходимую чащу. Многие деревья погибли, задушенные ползучими растениями, но некоторые еще цвели. Я узнал то, под которым мы тогда сидели на камне. А на камне я увидел призрак Стеллы, той Стеллы, на которой я женился! Да, она сидела там, и на поднятом кверху лице было такое же выражение счастья, как в тот миг, когда мы впервые поцеловались. Луна сияла в ее темных глазах, ветерок играл вьющимися волосами, грудь поднималась и опускалась, нежная улыбка играла на полуоткрытых устах. Я стоял, исполненный страха и радости, и глядел на тень прелестного создания, которое некогда принадлежало мне. Я не мог говорить, а она не сказала ни слова. Казалось даже, что она не замечает меня. Я подошел ближе. Она опустила глаза. На мгновение наши взоры встретились, и я всем своим существом понял, что она хотела мне сказать.

Потом она исчезла. Исчезла. Остались только яркий свет луны, освещавший место, где она сидела, грустная музыка вод, тень вечной горы и в сердце моем — скорбь и надежда.

Проценты на полсоверена

Многие из вас, вероятно, слышали об Аллане Квотермейне, участнике экспедиции, которая не так давно нашла копи царя Соломона. Вскоре после этого он поселился в Англии, по соседству со своим другом сэром Генри Кертисом, однако впоследствии снова вернулся в дебри Африки. Так происходит почти со всеми старыми охотниками — они возвращаются, воспользовавшись любым поводом.[103] Они не могут долго выносить цивилизацию с ее шумом и грохотом. Толпы людей, одетых в сукна или хлопчатобумажные ткани, действуют им на нервы сильнее, чем опасности пустыни. Думаю, что среди нас они страдают от одиночества; многие отмечали, хотя мало кто осознал это до конца, что самое страшное одиночество — одиночество в толпе, особенно для того, кто к ней не привык. «Нет ничего более грустного, — говаривал старина Квотермейн, — чем стоять на улице большого города, прислушиваться к шарканью ног, бесчисленных, как капли дождя, и вглядываться в лица бледных людей, вереницей спешащих неведомо куда и зачем. Они появляются и проходят мимо, окидывают вас равнодушным взглядом, на мгновение их черты запечатлеваются в вашем сознании, а затем они исчезают навсегда. Вы больше никогда их не увидите, и они не увидят вас. Они возникают из неизвестности и тотчас же возвращаются в нее, унося с собой свои тайны. Да, это полное и подлинное одиночество. И только тот, кто знает и любит пустынные дебри, не чувствует себя одиноким, ибо дух природы всегда сопутствует ему. Его сопровождают ветры, у его ног лепечут, словно дети, ручьи, пронизанные солнцем. Далеко вверху, в багровых тучах заката, возносятся купола, минареты, дворцы, воздвигнутые не рукой смертного человека. И кажется, что врата их открыты для солнечных ангелов, которые то входят, то выходят. А еще в дебрях есть дичь — целые армии, передвигающиеся по привычным тропам от пастбища к пастбищу. Впереди, словно боевое охранение, южноафриканские газели. За ними ряды длинномордых антилоп бубалов. Они маршируют и перестраиваются, заходят во фланг, как пехота. И, наконец, блестящее войско антилоп квагга и лохматых, со свирепым выражением глаз антилоп гну — они напоминают казачью конницу, охраняющую армию с обеих сторон».

«Нет, нет, мой мальчик, — повторял он, — в диких дебрях не чувствуешь себя одиноким…»

Как бы то ни было, Квотермейн вернулся в Африку, и уже много месяцев я не получаю от него известий. Говоря по совести, я сильно сомневаюсь, получает ли их кто-нибудь другой. Боюсь, что дебри, столько лет служившие ему домом отчим, станут теперь могилой ему и тем, кто с ним пошел, ибо цель, которую они перед собой поставили, совершенно недостижима.

Но в течение почти трех лет, которые он провел в Англии после находки клада мудрого царя, и до того дня, когда, похоронив единственного сына, снова покинул родину, я часто встречался со старым Алланом Квотермейном. Я познакомился с ним давно, еще в Африке, и после его приезда отправлялся к нему в Йоркшир всякий раз, когда у меня не было срочных дел. Там я услышал от него множество рассказов о всяких приключениях, и некоторые из них были очень интересны. Невозможно столько лет жить трудной жизнью охотника за слонами, не подвергаясь самым различным испытаниям. А на долю старого Квотермейна их выпало немало. История, которую я сейчас вам расскажу, повествует об одном его приключении. Не помню, в каком именно это было году, но знаю, что это единственная экспедиция, в которую он взял с собой своего четырнадцатилетнего сына Гарри, умершего несколько лет спустя. А теперь начну рассказ и постараюсь как можно точнее повторить то, что услышал однажды вечером в обшитой дубовыми панелями столовой старого дома в Йоркшире от самого охотника Квотермейна. Разговор зашел о золотоискателях.

«Золотоискательство! — прервал он меня. — Я как-то и сам занялся было этим делом в трансваальском местечке Пилигримс Рест, а история с Джим-Джимом и львами — она уже случилась потом. Бывали вы в Пилигримс Ресте? Доложу вам, никогда не видывал более странного местечка. Оно словно засунуто в каменистую долину, окруженную горами. Такой пейзаж не часто увидишь. Я то и дело с отвращением бросал кирку и лопату, вылезал из ямы, уходил мили на две и поднимался на какой-нибудь холм. Там я бросался на траву и любовался великолепным видом. Я видел радостные долины, подцвеченные золотом, чистопробным золотом солнечного заката, и прикрытые просторным плащом кустарников. Я вглядывался в глубину прекрасного неба. И благодарил Бога за то, что не слышу здесь ни брани, ни грубых шуток старателей…

Так я несколько месяцев терпеливо ковырял свой участок, пока не возненавидел кирку и лоток для промывки породы. Раз сто на дню я проклинал собственную глупость — ведь я вложил в участок восемьсот фунтов, то есть почти все, что имел в то время. Но меня, как многих других людей и получше, чем я, укусил москит, переносящий золотую лихорадку, и я заболел ею. Я купил участок, на котором один золотоискатель нажил себе состояние — не менее пяти-шести тысяч фунтов, — купил, как мне казалось, задешево. Это значит, что я уплатил ему наличными пятьсот фунтов — все, что мне удалось скопить после целого года трудной охоты на слонов по ту сторону Замбези. Тяжелый и — увы! — пророческий вздох вырвался у меня, когда мой новый удачливый приятель, а он был янки, сложил пачку билетов «Стандард бэнк»[104] и с высокомерным видом состоятельного человека сунул их в карман бриджей.

— Что ж, — сказал я счастливцу, — участок замечательный, я надеюсь, что мне повезет здесь не меньше, чем вам.

Он усмехнулся. В моем нервном состоянии усмешка показалась мне зловещей. А потом я услышал его ответ, произнесенный с характерным для янки акцентом:

— Видишь ли, прекрасный незнакомец, я не из тех, кто мешает другим переваривать пищу, особенно когда я сам хорошо пообедал. Ну, а что до этого участка, так он сослужил свою службу, как хороший негр. Однако скажу тебе, незнакомец, как мужчина мужчине, теперь я могу сдернуть грязный покров с лица истины: участок-то, в сущности, выработан.

Я остолбенел. От наглости этого типа у меня перехватило дыхание. Каких-нибудь пять минут назад он клялся всеми богами — их было много и самых разных религий, — что на участке осталось еще с полдюжины состояний и что он бросает его лишь потому, что ему чертовски надоело выковыривать киркой золото.

— Не унывай, незнакомец, — продолжал мой мучитель, — кто знает, ты еще, может, добьешься проку от этой старухи. Ты ведь парень хоть куда, небось сумеешь обработать фортуну по первому разряду. Как бы то ни было, а с такой работы ты нарастишь мускулы на руках, почва здесь дьявольски твердая. Самое же главное, через какой-нибудь год у тебя будет солидный опыт, а уж его-то не купишь за какие-то две тысячи долларов.

И он ушел — как раз вовремя. Помедли он хоть секунду, я бы бросился на него. Больше я его в глаза не видел.

Так вот я и начал работать на старом участке вместе с моим мальчиком и полудюжиной кафров.[105] Это единственное, что мне оставалось после того, как я вложил сюда почти все свои деньги. И мы работали, честно работали с утра до ночи, но золота так и не видели. Мы не нашли ничего, даже маленького самородка, из которого можно было бы сделать булавку для галстука. Американский джентльмен забрал все, а нам оставил одну пустую породу.

Так продолжалось три месяца, пока почти все, что еще уцелело от нашего небольшого капитала, не ушло на жалованье кафрам и на покупку еды для всех нас. Если я скажу вам, что цена на кукурузную муку доходила иногда до четырех фунтов за мешок, то вы поймете, что мой счет в банке оказался быстро исчерпанным.

Наконец наступил кризис. В субботу вечером я, как обычно, рассчитался с работниками и купил за шестьдесят шиллингов муйд[106] кукурузной муки, чтобы было чем набить их желудки. А затем мы с Гарри вернулись на участок и уселись на краю большой ямы, которую выкопали в склоне холма и в насмешку прозвали Эльдорадо. Так мы сидели, освещенные луной, спустив ноги в яму. Очень нам было грустно. Я вытащил свой кошелек и высыпал на ладонь его содержимое: полсоверена, два флорина[107] и серебряный девятипенсовик. Медяков не было: медные деньги почти не ходили в Южной Африке, и это одна из причин тамошней дороговизны. Всего набралось, таким образом, четырнадцать шиллингов и девять пенсов.

— Вот, Гарри, мальчик мой! — сказал я. — Это все наше земное достояние, остальное поглотила яма.

— Клянусь святым Георгом! — сказал юный господин Гарри. — Придется нам с тобой, папа, наниматься на работу вместе с кафрами и жить на кукурузной каше.

Тут он усмехнулся своей горькой шуточке.

Но мне было не до шуток, ибо совсем невесело копать землю как не знаю кто, месяцы подряд, только для того, чтобы окончательно разориться. Особенно, если вы вообще не любите копать. Легкомыслие Гарри рассердило меня.

— Помолчи, мальчик! — сказал я, шутливо замахиваясь, словно для того, чтобы отпустить ему затрещину. При этом монета в полсоверена выскользнула у меня из рук и упала в яму.

— Вот незадача! — сказал я. — Укатилась.

— Видишь, папа, — ответил Гарри, — что получается, когда человек дает волю своим страстям. Теперь у нас осталось только четыре шиллинга и девять пенсов.

Я ничего не возразил на сии мудрые слова и начал спускаться по крутому склону ямы, чтобы спасти остатки своего состояния. Гарри последовал за мной. Искали мы, искали, но свет луны — не то освещение, при котором можно найти монету в полсоверена. К тому же, это место было перерыто, потому что кафры копали сегодня как раз здесь и кончили работу часа два назад. Я взял кирку и стал отбрасывать комья земли в надежде найти монету. Однако усилия мои оказались тщетными. Вконец разозлившись, я с силой ударил острой киркой по грунту, который был здесь особенно твердым. К моему удивлению, кирка ушла в землю до самой ручки.

— Послушай, Гарри, — сказал я, — кто-то уже копал здесь.

— Едва ли, папа, — ответил он. — Сейчас узнаем.

С этими словами он принялся разгребать землю руками.

— А-а! — сказал он вскоре. — Да это просто камни; кирка прошла между ними, посмотри-ка.

— Слушай, папка, — вдруг проговорил он почти шепотом, — камень здорово тяжелый. Попробуй сам.

И он поднял один из камней.

Он встал с земли и поднес мне двумя руками круглый коричневатый ком размером с большое яблоко. Я с любопытством взял его и поднял повыше, чтобы разглядеть как следует. Он был очень тяжелым. Свет луны падал на его неровную поверхность, заляпанную грязью. Я вгляделся… и по мне пробежала нервная дрожь. Впрочем, уверенности еще не было.

— Дай свой нож, Гарри, — сказал я.

Он подал мне нож, и, уперев коричневый камень в колено, я царапнул его поверхность. Бог ты мой, он оказался мягким!

Через миг стало ясно, что мы нашли большой самородок — весом фунта в четыре или даже больше.

— Это золото, мой мальчик, — сказал я, — чистое золото, или я не англичанин.

У Гарри просто глаза на лоб полезли. Он уставился горячим взором на блестящую желтую царапину, оставленную ножом на девственном металле, а затем испустил крик восторга. Этот крик пронесся над погруженными в тишину участками золотоискателей, словно вопль человека, которого убивают.

— Тихо ты! — сказал я. — Хочешь, чтобы на тебя накинулись грабители?

Не успел я вымолвить эти слова, как послышались тяжелые шаги. Я поспешно положил самородок на землю и уселся на этом немыслимо твердом сиденье. Тут я увидел над краем ямы худое темное лицо и пару маленьких глаз, подозрительно уставившихся на нас. Я знал это лицо — оно принадлежало человеку с очень дурной репутацией, известному под кличкой Том Колодка. Насколько я знаю, он получил это прозвище на алмазных приисках, где убил своего компаньона колодкой для торможения колес. А теперь он бродил по окрестностям, как гиена в человеческом образе, вынюхивая, где что плохо лежит.

— Это вы, охотник Квотермейн? — спросил он.

— Да, это я, мистер Том, — вежливо ответил я.

— А кто тут вопил? — спросил он. — Я гулял, дышал вечерним воздухом и размышлял о звездах, как вдруг слышу крики, похоже, будто совы разорались.

— Что ж, мистер Том, — ответил я, — удивляться нечему, ведь они, как и вы, ночные птицы.

— Слышу крики, — сурово повторил он, не обращая внимания на мое замечание. — Я остановился и сказал себе: «Тут кого-то убивают». Но потом прислушался и решил: «А вот и нет. Это кричат от радости. Клянусь, кто-то засунул пальцы в липкий желтый горшок, а потом потерял голову, когда принялся облизывать их». Верно, охотник Квотермейн? Самородки, а? О Боже! — тут он громко причмокнул губами. — Большие желтые парни, не о них ли вы сейчас споткнулись?

— Чепуха! — отважно сказал я. — С чего вы взяли?

Жестокость, глядевшая из его черных глаз, превозмогла мое отвращение ко лжи, ибо я знал, что если он узнает, на чем я сижу, то у меня появится много шансов подвергнуться обработке колодкой еще до конца этой ночи. Кстати, выражение «пить и есть на золоте» обычно обозначает приятное времяпрепровождение, но я не посоветую никому, кто дорожит своими удобствами, сидеть на нем.

— Если уж вы хотите знать, что произошло, мистер Том, — продолжал я с самым любезным видом, хотя самородок причинял мне страшные мучения, — то я скажу вам: мы с сыном разошлись во мнениях, и я старался поубедительнее аргументировать свою точку зрения. Вот и все.

Я вообще считаю, что с человеком, который с такой легкостью прибегает к колодке, лучше обходиться полюбезнее.

— Да-а-а, мистер Том, — вступил Гарри, зарыдав, ибо он был умным мальчиком и быстро оценил трудность положения. — Так и было, я закричал потому, что отец здорово меня стукнул.

— Вот как, милый мальчик, вот как? Что же, я могу только сказать, что выработанный, старый участок самое что ни на есть странное место для аргимитирования в десять часов вечера. К тому же, мой сладкий, если мне когда доведется аргимитировать с тобой, — тут он злобно взглянул на Гарри, — ты у меня закричишь не так весело. А теперь я пожелаю вам доброй ночи, потому что не люблю мешать семейным досугам. Нет, я не таковский, право, не таковский. Доброй ночи, охотник Квотермейн, доброй ночи, аргимитированный ты мой мальчик.

Тут мистер Том недовольно повернулся и потрусил дальше, словно шакал в поисках добычи.

— Слава Богу! — сказал я, слезая с куска золота. — Сходи, Гарри, посмотри, убрался ли этот мерзавец.

Гарри так и сделал и вскоре сообщил, что Том держит путь в Пилигримс Рест. После этого мы приступили к работе и очень осторожно, подавляя дрожь возбуждения, принялись выбирать руками землю в том месте, где я ударил киркой. Как я и надеялся, там оказалось гнездо самородков — целая дюжина, размером от обыкновенного ореха до куриного яйца, хотя первый все же был самым большим. Как они очутились там все вместе?! Удивительный каприз природы, о каком хотя бы понаслышке знал каждый, кто так или иначе имел дело с добычей рассыпного золота. Впоследствии выяснилось, что американец, продавший мне участок, именно таким же образом набил себе мошну, но только потуже: он тоже напал на гнездо, а потом проработал еще полгода, но золота так больше и не увидел: тогда он бросил поиски.

Как бы то ни было, перед нами лежали самородки стоимостью, как потом оказалось, около тысячи двухсот фунтов, так что в конечном счете я выкопал из этой ямы на четыреста пятьдесят фунтов больше, чем зарыл в нее. Выбрав все самородки, мы завернули их в носовой платок. Нести домой такое сокровище ночью мы боялись, тем более что где-то, по-видимому, рыскал мистер Том Колодка. Решили дождаться утра на своем участке. Это унизительное решение изрядно подсластила близость носового платка, набитого золотом. Солидные проценты на потерянные полсоверена!

Ночь отступала медленно. Перед моим мысленным взором стояла зловещая фигура Тома Колодки, не дававшая мне уснуть. Наконец наступил рассвет. Я видел, как он расцветал на восточной стороне неба, словно бутон, раскрывавший свои лепестки. Но вот величественные лучи солнца стали зажигать горные вершины одну за другой. Я следил за ними глазами и вдруг почувствовал, что с меня хватит. Я исполнился твердой решимости навсегда распрощаться с золотыми приисками, уехать из Пилигримс Реста и отправиться на охоту за буйволами в район бухты Делагоа. Я взял в руки кирку и лопату, безжалостно разбудил Гарри, хотя день был воскресный, и мы принялись искать новые самородки. Как я и предполагал, их не оказалось. Те, что мы нашли вечером, лежали небольшим гнездом в рыхлой земле, резко отличной от твердого грунта вокруг. Даже следов золота мы не обнаружили.

Возможно, конечно, что где-то поблизости были еще гнезда, но я твердо сказал себе: если кто и найдет их, то это буду не я. Кстати, я слышал потом, что этот участок разорил двух или трех старателей, как едва не разорил меня.

— Гарри, — сказал я сыну, — на этой неделе я отправлюсь в сторону Делагоа охотиться на буйволов. Взять тебя с собой или ты уедешь в Дурбан?

— Ой, папа, возьми меня с собой, — принялся упрашивать Гарри. — Мне так хочется убить буйвола!

— А если вместо этого буйвол убьет тебя? — спросил я.

— Ничего, — весело ответил он, — там, где я родился, таких ребят много.

Я пожурил его за легкомыслие, но в конце концов согласился.

Что мы увидели в водоеме

Прошло чуть больше двух недель с той ночи, когда я потерял полсоверена, но зато нашел тысячу двести пятьдесят фунтов.

Вместо ужасной ямы, которую, как оказалось, мы все-таки не зря прозвали Эльдорадо, перед моими глазами теперь открывался совсем иной вид, залитый серебристым светом луны. Мы, то есть Гарри, я и два кафра, расположились с фургоном и шестью волами на склоне возвышенности, поросшей кустарником. Впрочем, там, где мы разбили лагерь, кустарник был редким и кое-где над ним поднимались мимозы с плоскими кронами. Справа от нас пел песенку ручей, проложивший в склоне глубокое русло. По берегам его зеленели адиантум, дикая спаржа и другие красивые растения. Ручей пробил себе путь в красном граните. Много веков он терпеливо размывал огромные каменные глыбы и выдолбил наконец глубокие желоба и широкие чаши. Мы пользовались ими для купания. Ни одна ванна из порфира[108] или алебастра, в которых омывались римские дамы, не могла сравниться с нашими природными бассейнами для купания. И это в каких-нибудь пятидесяти футах от скерма — изгороди из колючей мимозы, которую мы поставили вокруг фургона, чтобы предохранить себя от нападения львов. О том, что они бродят неподалеку, мне сказали следы, хотя самих львов мы не видели и не слышали.

Ванной нам служила большая промоина, над которой вода потрудилась особенно хорошо. На краю ее росла удивительно красивая старая мимоза. Прямо от нее начиналась большая и ровная глыба гранита, окруженная зарослями адиантума и других папоротников. Она полого спускалась к наполненной чистейшей водой гранитной чаше шириной около десяти футов и глубиной около пяти. Сюда-то мы и ходили каждое утро купаться, и эти восхитительные минуты принадлежат к моим наиболее приятным воспоминаниям. В то же время, как вы сейчас услышите, это очень тягостные воспоминания. Стояла чудесная ночь. Мы с Гарри сидели с наветренной стороны костра, а двое кафров жарили бифштексы из мяса антилопы импала, которую Гарри, к своей великой радости, застрелил утром. Мы были вполне довольны друг другом и даже всем миром в целом, насколько это вообще возможно. Ночь была великолепная, и толком рассказать о строгой красоте освещенных луной дебрей может только такой человек, у которого на кончике языка больше слов, чем у меня. Великий океан зарослей молчаливо катил волны кустарников все дальше и дальше к таинственному северу. Далеко внизу, справа от нас, несла свои воды широкая река Олифантс. Чтобы добраться до нее, пришлось бы спуститься на целую милю или даже больше. Подобно зеркалу, она отражала серебристые копья лунных лучей, направленных прямое ее грудь, а на гору и равнину свет луны ложился причудливыми яркими линиями. На берегах реки росли высокие деревья, и кроны их торжественно возносились к небу. Бесшумная красота ночи обволакивала их, словно облаком. Повсюду царило молчание — молчание в звездной бездне, молчание на груди спящей земли. В такие минуты в уме человека рождаются возвышенные мысли и он способен забыть о своем ничтожестве, почувствовав себя частицей огромного первозданного мира, окружающего его.

— А это что? Слышите?

Снизу, от самой реки, поднимался громкий, раскатистый звук. Он повторялся снова и снова. Это лев искал добычу.

Я заметил, что Гарри вздрогнул и слегка побледнел. Он был достаточно смелый мальчик, но рык льва, впервые услышанный в торжественной тиши Бушвелда, испугает любого.

— Это львы, мой мальчик, — сказал я. — Они охотятся внизу, у реки. Но я полагаю, тревожиться нечего. Мы здесь уже третью ночь, и если бы они собирались нанести нам визит, то, наверно, сделали бы это раньше. Впрочем, не мешает подбросить дров в костер. Послушай, Фараон, сходи-ка с Джим-Джимом, принесите еще хвороста, пока мы не заснули. А то эти кошки замурлыкают у тебя над ухом еще до рассвета.

Фараон, большой, мускулистый свази, нанявшийся ко мне в работники еще в Пилигримс Ресте, засмеялся, встал, потягиваясь, и крикнул Джим-Джиму, чтобы тот захватил топор и веревку. Они пошли по освещенному луной пространству к зарослям протеи медоносной, где мы обычно обрубали на топливо сухие сучья. Фараон был отличный парень. Думаю, его прозвали Фараоном потому, что он смахивал на египтянина, да и походка у него была просто царственная. Однако вел он себя довольно своевольно, настроение у него то и дело менялось, и немногие могли поладить с ним. К тому же, когда ему попадалось спиртное, он пил, как рыба, а уж если напивался, то становился невероятно кровожадным. Таковы были дурные стороны его натуры. А хорошее в нем было то, что, как большинство людей зулусской крови, он сильно привязывался к человеку, если, разумеется, тот ему нравился. Он был трудолюбивым, рассудительным человеком, отчаянным смельчаком и, попав в беду, проявлял редкое мужество. Ему было около тридцати пяти лет, но он еще не стал кешла, то есть мужчиной с головным кольцом. Я подозревал, что у него случились какие-то неприятности в стране свази и племенные власти не разрешали ему носить кольцо.[109] Потому-то он и ушел работать на золотые прииски.

Второй слуга, Джим-Джим, еще юноша, был кафр из племени мапочей, или кнобнозов, и, даже зная, что случилось потом, я не могу сказать о нем ничего хорошего. Он был ленив и невнимателен.

Ну так вот, они ушли, хотя Джим-Джиму совсем не хотелось покидать лагерь в такой час, даже при ярком сиянии луны. Через некоторое время они благополучно возвратились с большой вязанкой хвороста. Поддразнивая Джим-Джима, я спросил, не попался ли ему кто-нибудь навстречу. Он ответил, что видел пару больших желтых глаз, уставившихся на него из-за куста, и слышал чей-то храп.

Однако произведенный тут же беспристрастный допрос убедил меня, что желтые глаза и храп существовали, видимо, только в живом воображении Джим-Джима, а потому его тревожное сообщение не очень меня обеспокоило. В костер подбросили дров, я забрался за скерм и спокойно заснул рядом с Гарри.

Среди ночи я внезапно проснулся. Не знаю, что именно меня разбудило. Луна заходила, она уже почти исчезла за кустами, и я видел только ее красный краешек. Подул ветер. Он быстро нес длинные гряды облаков по звездному небу. Ночь стала другой. По виду неба я определил, что до рассвета остается часа два.

Волы, как обычно привязанные к дышлу фургона, вели себя неспокойно, громко сопели и фыркали, то поднимаясь с земли, то снова ложась. Я заподозрил, что они кого-то учуяли, и вскоре узнал кого: ярдах в пяти-десяти от нас зарычал лев, не очень громко, но достаточно внушительно, чтобы у меня душа ушла в пятки.

Фараон спал по другую сторону фургона. Заглянув под повозку, я заметил, что он поднял голову и прислушивается.

— Лев, нкоси, — прошептал он, — лев!

Джим-Джим тоже вскочил, и даже при слабом свете гаснущего костра было видно, как он перепуган.

Я решил, что пора объявить осадное положение, велел Фараону подбросить дров в костер и разбудил Гарри, который способен был безмятежно проспать светопреставление. Сначала он немного испугался, но тут же загорелся любопытством и пожелал встретиться с его величеством лицом к лицу. Я зарядил свою винтовку и сунул в руки Гарри его ружье системы Уэстли Ричардса. Оно очень удобно для юношей — легкое и бьет наповал. Потом мы стали ждать.

Долгое время все было спокойно, и я уже подумал было, что лучше всего снова улечься спать, но тут вдруг услышал в каких-нибудь двадцати ярдах от скерма — нет, не рев, а характерное покашливание. Мы всматривались в темноту, но ничего не могли разглядеть. Опять тревожное ожидание. Ждать нападения с любой стороны, нападения, которого, впрочем, может и не быть, — уверяю вас, это очень взвинчивает нервы. У меня был большой опыт, но я беспокоился за Гарри. Удивительно, насколько присутствие близкого человека лишает нас хладнокровия в минуты опасности. Стало довольно прохладно, однако я чувствовал, как по носу у меня катятся капли пота, и, чтобы отвлечься, принялся наблюдать за жуком, которого, видимо, привлек свет костра. Он сидел перед огнем и задумчиво шевелил усами.

Вдруг жук подскочил и едва не угодил в огонь. Подскочили и мы. Удивляться нечему: под самой изгородью раздался страшный рев, от которого дрогнул фургон, а у меня перехватило дыхание.

Гарри вскрикнул, Джим-Джим завопил во все горло, а бедные волы жалобно замычали и от страха задрожали так, что чуть не выскочили из шкуры.

Ночь стала совсем темной — луна зашла, тучи заволокли звезды. Только хорошо разгоревшийся костер давал немного света. Но вы же знаете, стрелять при свете костра бесполезно. Он не проникает сквозь тьму, а противник ваш прекрасно видит из мрака и костер, и вас.

Волы, которые было поутихли, снова учуяли льва, и началось то, чего я больше всего боялся: они принялись рваться с привязи, чтобы стремглав ринуться в заросли. Львы прекрасно знают эту особенность нрава волов. Вообще волы, на мой взгляд, самые глупые животные на свете, по сравнению с ними любая овца — настоящий Соломон. Лев редко подкрадывается к стаду или упряжке. Он добивается того, чтобы волы учуяли его, сорвались с привязи и разбежались по кустарнику. Там, в темноте, они, разумеется, совершенно беззащитны, а лев спокойно выбирает самого упитанного и с аппетитом ужинает им.

Вот так шестерка наших бедных волов принялась кружиться и в неистовстве чуть не растоптала нас. Мы поспешили убраться с их пути, чтобы они не задавили нас насмерть или не изувечили. Один вол все-таки слегка задел Гарри, а бедного Джим-Джима захлестнула под мышками веревка, которой были привязаны волы, и его отбросило далеко в сторону. Он грохнулся в нескольких шагах от меня.

Не выдержав напряжения, переломилось дышло, и слава Богу, а то фургон наверняка перевернулся бы. Еще через минуту волы, веревки, упряжь, сломанное дышло, фургон — все смешалось в одну ревущую кучу, которая то вздымалась, то опадала. Словом, получился узел, который невозможно было развязать.

Это ненадолго отвлекло мое внимание от льва. Но пока я соображал, что же все-таки предпринять и что будет, если волы вырвутся в заросли и пропадут там (ошалевший скот мчится как безумный), лев снова напомнил о себе, и притом самым неприятным образом Я вдруг увидел при свете костра желтую тень, летящую по воздуху в нашу сторону.

— Лев! Лев! — заорал Фараон.

В тот же миг лев, вернее, львица, ибо зверь оказался большой худущей самкой, видимо, вконец обезумевшей от голода, опустился прямо в середине нашего лагеря и стоял теперь в дымной мгле, хлеща хвостом и громко рыкая. Я схватил винтовку и выстрелил, но в неверном свете костра, среди всеобщего смятения я в львицу не попал, зато чуть не прикончил Фараона. Вспышка от выстрела ярко осветила всю сцену, производившую, уверяю вас, самое дикое впечатление. Вокруг фургона метались в куче волы. Казалось, что головы растут у них из крестцов, а рога торчат из спин. Костер дымил вовсю, и только в самой глубине столба дыма блистал огонь. На переднем плане, там, куда забросили его дико мечущиеся волы, лежал охваченный ужасом Джим-Джим. А в центре стояла большая тощая львица и смотрела на нас голодными желтыми глазами. Она рычала с подвыванием, лихорадочно соображая, как ей поступить.

Однако в нерешительности она пребывала недолго, не дольше, чем требуется для того, чтобы искра погасла во мраке. Я не успел ни выстрелить еще раз, ни вообще шевельнуться, как она с дьявольским хрипом кинулась на бедного Джим-Джима.

Я услышал крик несчастного юноши и одновременно увидел, что ноги его взметнулись в воздух. Львица схватила его за шею и рывком перебросила себе на спину, так что ноги его свесились с другой стороны.[110] Затем без всяких видимых усилий, одним прыжком перемахнула через скерм и, унося бедного Джим-Джима, скрылась во мраке, в сторону нашего купального бассейна. Мы вскочили, почти обезумев от ужаса, и бросились в погоню, стреляя наугад. Мы надеялись, что выстрелы напугают ее и заставят бросить жертву. Но львица исчезла во мраке вместе с Джим-Джимом, преследовать ее до рассвета было бы безумием: мы рисковали разделить участь бедняги.

Итак, мы забрались обратно за изгородь и принялись ждать утра, до которого теперь оставалось не больше часа. У всех было тяжело на сердце. Пытаться расцепить волов пока не рассветет не имело смысла, и нам оставалось лишь сидеть да раздумывать, почему одного из нас унес зверь, а другие целы и невредимы, и тешить себя несбыточными надеждами, что бедному нашему слуге чудом удастся спастись из пасти львицы.

Наконец первые проблески рассвета поползли, словно призраки, вверх по склону возвышенности и высветили спутавшиеся рога волов. Бледные и испуганные, мы принялись высвобождать животных, ожидая, когда совсем рассветет, чтобы отправиться по следу львицы. Но тут нас ждали новые неприятности. Когда нам с превеликим трудом удалось наконец расцепить беспомощных огромных волов, оказалось, что один из них тяжело болен. Он стоял, расставив ноги и понурив голову. Сомнений не было — вол заболел пироплазмозом. Я это понял сразу.

Во время путешествий по Южной Африке наибольшие неприятности причиняют, пожалуй, волы. Они способны довести человека до белого каления. Вол не обладает сопротивляемостью болезням и не упускает случая подхватить какой-нибудь таинственный недуг. Назло вам он теряет в весе неизвестно по какой причине и подыхает от истощения; самое большое наслаждение для него неожиданно свернуть в сторону или отказаться тащить фургон на середине реки либо как раз тогда, когда колесо по ступицу застряло в грязи. Стоит вам поехать по плохой дороге — и через несколько миль вы убедитесь, что у него сбиты ноги. Пустите его пастись — и вы скоро обнаружите, что он убежал, а если не убежал, так наелся, чтобы напакостить вам, «тюльпана» и отравился. С ним всегда что-нибудь случается. Вол — гнусное животное. Поведение нашего вола вполне соответствовало привычкам этой породы: он заболел пироплазмозом — надо думать, нарочно — именно в тот час, когда лев унес его погонщика. Ничего другого я и не ожидал, а потому нисколько не удивился.

Ну так вот, плакать было бесполезно, хотя слезы так и навертывались на глаза. Если заболел один вол, то и остальные, скорее всего, заразятся, хотя мне их продали как «просоленных», то есть не подверженных пироплазмозу и легочной чуме. В Южной Африке со временем к этому привыкаешь — ведь ни в какой другой стране не бывает, вероятно, столь массового падежа скота.

Итак, захватив винтовку, я отправился вместе с Гарри на поиски останков несчастного Джим-Джима или хотя бы его одежды. Фараона нам пришлось оставить сторожить волов, не зря же я называл их тощими коровами фараона.[111] Почва вокруг нашего лагеря была твердой и скалистой, и мы не могли найти следов львицы, хотя у самого скерма обнаружили несколько капель крови. Ярдах в трехстах от лагеря, немного вправо от него, росло несколько кустов протеи медоносной вперемежку с обычными для этих мест деревцами мимозы. Я направился туда, предполагая, что львица наверняка затащила свою жертву в кусты, чтобы там ее сожрать. Мы стали пробираться по высокой траве, прижатой к земле выпавшей росой. Не прошло и двух минут, как ноги у нас промокли по самую щиколотку, словно мы брели по воде. Однако мы все же добрались до зарослей и в сером свете наступающего утра медленно и бесшумно вошли в их гущу. Под деревьями было еще темно, ибо солнце не поднялось, а потому мы двигались очень осторожно, все время опасаясь набрести на львицу, облизывающую кости бедного Джим-Джима. Но львицы мы не увидели и не нашли даже фаланга пальца Джим-Джима. Здесь ее не было.

Продираясь сквозь кустарник, мы обыскали, казалось бы, все подходящие участки, но с тем же результатом.

— Видно, она унесла его, — сказал я с грустью. — Так или иначе, Джим-Джим уже мертв и помочь ему мы не можем, да смилуется над нами Господь. Что теперь делать?

— Думаю, нам следует умыться в каменной чаше, а потом вернуться и поесть. Я весь перемазался, — сказал Гарри.

Это было практичное, хотя и несколько бездушное предложение. Во всяком случае, мне показалось бездушным говорить о купании, когда беднягу Джим-Джима только что съели. Однако я не поддался своим чувствам, и мы отправились к чудному местечку, которое я уже описал. Я первый достиг его, спустившись по заросшему папоротником берегу. И тут же с воплем кинулся назад, потому что у самых моих ног раздалось грозное рычание.

Оказывается, я спрыгнул чуть ли не на спину львицы, которая спала на глыбе, где мы обычно сушились после купания. Не успел я опомниться и прицелиться, как львица с сердитым рыком перемахнула через бассейн с хрустальной водой и исчезла на противоположном берегу. Все это произошло в одно мгновение, с быстротой молнии.

Она спала на гранитной глыбе. Боже мой, что лежало рядом на залитой кровью скале! Красноватые останки бедного Джим-Джима!

— Ой, папа, папа! — закричал Гарри. — Погляди на воду!

Я посмотрел. В центре чарующей, спокойной заводи плавала голова Джим-Джима. Львица откусила ее, и она по наклонной скале скатилась в воду.

Джим-Джим отомщен

Мы, конечно, больше не купались в нашем бассейне. Я даже не мог взглянуть на мирный, красивый водоем с каймой из папоротников, покачивающихся на ветру, чтобы не вспомнить эту страшную голову, которую мы долго не могли выловить из воды.

Бедный Джим-Джим! Мы похоронили то, что осталось от него, а осталось немного, в старом мешке из-под хлеба. При жизни он не блистал добродетелями, но теперь, когда его не стало, мы готовы были его оплакивать. Гарри даже разрыдался. Фараон страшно ругался по-зулусски, а я молча поклялся, что не пройдет и двух дней, как я впущу дневной свет в брюхо львицы.

Ну, вот мы и погребли Джим-Джима в мешке из-под хлеба (с которым я, впрочем, расстался не без сожаления, потому что другого у нас не было). Львы больше не потревожат его, а вот гиены могут, если только решат, что ради этих останков стоит разрывать землю. Впрочем, он на это уже не рассердится. Так кончается повествование о Джим-Джиме.

Теперь осталось решить, как настигнуть его убийцу.

Я подозревал, что львица вернется, как только вновь проголодается, но не знал, когда именно ей захочется есть. Она так мало оставила от Джим-Джима, что я не ожидал ее увидеть до следующей ночи, если только у нее нет львят. Однако было бы глупо проворонить ее возвращение, и мы занялись приготовлениями к приему. Прежде всего мы укрепили скерм, для чего натаскали колючих кустов, соединили их кронами и уложили колючками наружу. После печального опыта с Джим-Джимом эта предосторожность казалась нам необходимой; как говорят кафры, второй козел может пройти там, где прошел первый, а мы имели дело с таким энергичным и сильным зверем, как лев! Но как побудить львицу вернуться? Львы обладают поразительной способностью появляться как раз тогда, когда их меньше всего хотят видеть, и тщательно избегают человека, если он стремится к встрече с ними. Разумеется, если Джим-Джим пришелся ей по вкусу, она могла вернуться за другой такой же поживой, но полной уверенности в этом не было.

Гарри, который, как я уже говорил, отличался крайней практичностью, предложил, чтобы Фараон при свете луны вышел из лагеря и уселся за оградой в качестве своего рода приманки. При этом он уверял зулуса, что тому нечего бояться: мы успеем прикончить львицу раньше, чем она прикончит его. Однако, к удивлению Гарри, Фараон отнесся к этому предложению холодно. Он даже обиделся и отошел в сторону.

Тем не менее слова мальчика навели меня на одну мысль.

— Клянусь Юпитером! — сказал я. — Есть ведь больной вол! Раньше или позже, он все равно издохнет, так почему бы нам не использовать его?

Ярдах в тридцати слева от нашего скерма (если повернуться лицом к реке) торчал пень — остаток дерева, разбитого молнией много лет назад. За ним шагах в пятнадцати виднелись две группы кустов. Мне казалось, что лучше всего привязать вола к пню. Незадолго до захода солнца Фараон отвел к нему больное животное. Бедная тварь не знала, зачем это сделали. Началось длительное ожидание; костра мы не зажигали, поскольку хотели привлечь львицу, а не отпугнуть.

Тянулся час за часом, и, чтобы не уснуть, мы щипали друг друга (примечательно, кстати, сколь велико расхождение во мнениях о силе подходящего к случаю щипка между щиплющим и щипаемым). Однако львица не появлялась.

Наконец луна зашла, и тьма поглотила мир, как говорят кафры, но ни один лев не приблизился, чтобы пожрать нас. Мы ждали, не решаясь сомкнуть глаза, и только с рассветом, полные горечи, позволили себе немного отдохнуть.

Утром мы отправились на охоту — не потому, что нам хотелось, для этого мы чувствовали себя слишком подавленными и усталыми, просто у нас кончилось мясо.

Часа три, если не больше, мы бродили под палящими лучами солнца в поисках добычи, но без результата. По неведомым причинам дичь в этой местности перевелась, хотя двумя годами раньше, когда я побывал здесь, крупных животных, за исключением слонов и носорогов, была тьма. Теперь тут водились толькольвы, притом во множестве, и я думаю, что они стали такими свирепыми именно потому, что дичь, которой они обычно питаются, куда-то откочевала. Как правило, лев, если его не беспокоить, довольно мирный зверь, но голодный лев опасен почти так же, как голодный человек. Я слышал самые разноречивые суждения о смелости или трусости льва, но мой опыт показывает, что, в сущности, все зависит от состояния его желудка. Голодный лев не останавливается ни перед чем, а сытого легко обратить в бегство.

Ну так вот, мы шли и шли, но не видели решительно ничего, даже антилопы дукер. Вконец усталые и раздраженные, мы перевалили через гребень крутого холма, направляясь обратно к лагерю. Тут я застыл на месте, потому что ярдах в шестистах от меня показался самец благородной антилопы куду. Его прекрасные, изогнутые рога четко выделялись на фоне голубого неба. Как вы знаете, у меня зоркий глаз, и даже на таком расстоянии я отчетливо различал белые полосы на его боку, освещенные солнцем, и большие заостренные уши, которые шевелились, отгоняя мух.

Что ж, прекрасно; но как до него добраться? Нелепо рисковать выстрелом с такой дистанции. В то же время при подобном рельефе местности преследовать дичь, да еще с наветренной стороны, бесполезно. Я решил, что единственный шанс — сделать крюк в милю или около того и подкрасться к куду с другого бока. Я подозвал Гарри и объяснил ему, что нужно делать. Но тут куду избавил нас от трудов, со скоростью ракеты ринувшись вниз по склону. Не знаю, что его напугало, но только не мы. Быть может, внезапно появились гиены или леопард — в тех местах леопардов называют тиграми. Так или иначе, куду бросился вскачь. Клянусь, что никогда не видел такой быстроногой антилопы. Я забыл о Гарри и выразился довольно крепко, но, право же, в тех условиях это было извинительно, тем более что Гарри увлеченно следил за скачками прекрасного животного. Вскоре оно исчезло за кустами, потом показалось снова шагах в пятистах от нас и продолжало мчаться уже по сравнительно ровному месту, усеянному камнями. Куду преодолевал препятствия огромными прыжками, смотреть на них было одно удовольствие. Вот я и наслаждался этим зрелищем, но, повернувшись к Гарри, с удивлением увидел, что он вскинул винтовку к плечу.

— Ах ты молодой осел! — воскликнул я. — Неужели ты надеешься…

Как раз в этот миг винтовка выпалила.

И тут случилось чудо, какого я не видывал за всю свою охотничью жизнь. Куду в тот момент парил в воздухе. Он перелетал через кучу камней, поджав под себя все четыре ноги. Вдруг ноги его распрямились, он встал на них, но тут же они подломились под тяжестью его тела. Благородное животное упало на землю головой вперед. На мгновение показалось, что оно стоит на рогах, задрав тонкие ноги высоко в воздух. Затем куду перевернулся и затих.

— Силы небесные! — воскликнул я. — Да ты попал в него! Он мертв.

Гарри молчал и вообще выглядел перепуганным. И немудрено. Никогда я не видал такого невероятного, сногсшибательного везения. Взрослый мужчина, не говоря уже о мальчишке, мог сделать хоть тысячу таких выстрелов и ни разу не попасть в цель. Напомню вам, что цель эта скакала и перепрыгивала через камни в добрых пятидесяти ярдах от нас. И вот мой мальчик случайным выстрелом, даже не подняв прицельную рамку и лишь инстинктивно учтя скорость животного и угол прицеливания, уложил антилопу. Она мертва, как дверной гвоздь.

Я ничего больше не сказал, — момент был слишком торжественным для слов, — я просто отправился к тому месту, где лежал куду. Там я и нашел его, прекрасного и неподвижного. Примерно в середине шеи виднелась круглая дырочка с ровными краями. Пуля пробила спинной мозг и, пройдя позвоночник насквозь, вышла с другой стороны.

Уже наступил вечер, когда, вырезав из туши лучшие куски, которые можно было унести на себе, мы привязали к рогам (длина их достигала, кстати, пяти футов) красный носовой платок и несколько пучков травы, чтобы отпугнуть шакалов и стервятников, и повернули к лагерю.

Нас встретил Фараон, уже начавший тревожиться из-за нашего долгого отсутствия. Он поспешил нас «обрадовать», сообщив, что заболел еще один вол. Но даже это страшное известие не огорчило Гарри; невероятно, но в глубине души он приписывал смерть куду своему искусству. Мальчик стрелял неплохо, но подобное утверждение было сущей нелепостью. Я так и сказал ему.

Мы поужинали бифштексами из мяса куду (они были бы нежнее, будь самец помоложе) и начали готовиться к приему убийцы Джим-Джима.

Мы решили снова использовать в качестве приманки несчастного больного вола, который и без того уже чуть не протянул ноги, во всяком случае, едва на них стоял. Фараон рассказал, что после полудня вол кружился, как всегда делают больные животные в последней стадии пироплазмоза. Сейчас он стоял с опущенной головой и качался из стороны в сторону. Мы привязали его к тому же пню, что и накануне. Если львица не убьет его, он все равно к утру будет мертв. Я даже боялся, что он испустит дух раньше и не сможет служить приманкой. Ведь у льва нрав спортсмена, и он, если не слишком голоден, предпочитает сам убивать животное, которым намерен пообедать. Впрочем, потом он не раз возвращается к этой туше.

Мы сделали все так же, как прошлой ночью, и просидели много часов. Один Гарри крепко спал. У меня, хоть я и привык к такого рода бдениям, тоже слипались глаза. Я совсем было задремал, когда Фараон толкнул меня в бок.

— Слушай! — прошептал он.

Я мгновенно очнулся и начал внимательно прислушиваться. Со стороны кустарника, справа от разбитого молнией дерева, к которому был привязан больной вол, донесся легкий треск. Вскоре он повторился. Там кто-то двигался, тихо и почти незаметно, но в напряженной тишине ночи любой звук казался громким.

Я разбудил Гарри. Он вскочил и с криком: «Где она, где она?» стал прицеливаться из винтовки. Не знаю, как львица, а мы с Фараоном и волы подвергались при этом непосредственной опасности.

— Тихо! — с яростью прошептал я.

В этот момент раздался ужасный, низкий рык и от группы кустов справа мелькнула как бы вспышка желтого света и перебросилась к кустам слева. Несчастный больной вол испустил стон и затопотал на месте, весь дрожа. Он хорошо был нам виден при луне — она светила теперь очень ярко. Мне стало невыразимо стыдно за то, что я обрек бедное животное на такие муки, а в том, что оно их испытывало, не могло быть никакого сомнения.

Львица — это была она — пронеслась так быстро, что мы не успели не то что выстрелить, а даже разглядеть ее толком. Вообще ночью пытаться стрелять бесполезно, если только цель не находится близко и не сохраняет неподвижность. Лунное освещение столь неверно и мушку так трудно разглядеть, что у самого лучшего стрелка больше шансов промахнуться, чем попасть.

— Она сейчас вернется, — сказал я. — Глядите в оба, но, ради Бога, не стреляйте без моей команды.

Не успел я произнести эти слова, как она вернулась и опять пронеслась мимо вола, не тронув его.

— Что это она? — прошептал Гарри.

— Вероятно, играет с ним, как кошка с мышкой. Сейчас она его убьет.

Только я это сказал, как львица снова выскочила из кустарника и на этот раз перепрыгнула через дрожавшего обреченного вола. Великолепное зрелище! Освещенная ярким светом луны, львица пронеслась прямо над ним, словно ее специально этому обучали.

— Может, она убежала из цирка? — прошептал Гарри. — Здорово прыгает!

Я не ответил, но про себя подумал, что если это и так, то юному господину Гарри представление доставляет не слишком большое удовольствие. Во всяком случае, у него чуть слышно стучали зубы.

Затем наступила длительная пауза, и я уже решил, что львица совсем ушла, но вдруг она появилась вновь, одним прыжком вскочила на спину вола и нанесла ему сильный удар лапой.

Вол упал и лежал на земле, слегка подрыгивая ногами, а львица наклонила свирепую голову и, заворчав от удовольствия, впилась длинными белыми зубами в горло умирающего животного. Когда зверь поднял морду, она была окровавлена. Львица стояла, искоса поглядывая на нас, лизала растерзанную тушу и издавала звуки, похожие на мурлыканье.

— Теперь наш черед, — сказал я. — Стреляем разом.

Я целился как можно тщательнее, но Гарри, не дождавшись команды, выстрелил, и это, естественно, заставило меня поторопиться.

Когда дым рассеялся, я с восторгом увидел, что львица катается по земле за тушей вола. К сожалению, туша прикрывала ее, и мы не смогли прикончить зверя новыми выстрелами.

— Она готова! Конец желтой дьяволице! — радостно завопил Фараон.

В тот же миг львица, поднявшись судорожным рывком, не то перекатилась, не то прыгнула в густой кустарник справа. Я выстрелил ей вслед, но, кажется, безуспешно. Во всяком случае, она благополучно укрылась в кустарнике и там принялась издавать дьявольские звуки, каких я никогда прежде не слыхал. Она то выла и стонала от боли, то рычала так, что все сотрясалось вокруг.

— Что ж, — сказал я, — придется оставить ее в покое, пусть себе рычит.

Преследовать ее ночью в кустарнике было бы безумием.

В это мгновение, к моему удивлению и тревоге, со стороны реки послышался ответный рев, а затем еще один, прямо у кустов. Клянусь, тут были еще львы! Раненая львица стала вопить громче, верно, звала их на помощь. Как бы то ни было, они явились, и даже очень скоро; уже минут через пять мы увидели сквозь колючую изгородь великолепного льва, направлявшегося к нам через заросли травы тамбоуки,[112] которые ночью были удивительно похожи на поле зреющей кукурузы. Он приближался большими прыжками — величественное зрелище! Ярдах в пятидесяти от нас, на открытом пространстве, он остановился и заревел. Заревела и львица. Затем рев раздался с третьей стороны, и на сцену царственной поступью вышел еще один, большой черногривый, лев. Он присоединился к своим товарищам — и тут я перечувствовал все, что испытал бедный вол.

— Слушай, Гарри, — прошептал я, — ни в коем случае не стреляй, слишком большой риск. Может быть, они оставят нас в покое.

Ну так вот, оба льва направились к кустарнику, где раненая львица прямо надрывалась от рева, а затем все трое принялись реветь и покашливать. Вскоре, однако, львица замолкла, а львы вышли из кустарника. Впереди — черногривый, вероятно, в качестве разведчика. Он направился к тому месту, где лежала туша вола, и понюхал ее.

— Ох, какая мишень, — прошептал Гарри, дрожа от волнения.

— Да, — сказал я, — но не стреляй. А не то они вдвоем навалятся на нас.

Гарри промолчал. То ли юности вообще присуща импульсивность, то ли волнение окончательно лишило Гарри душевного равновесия, то ли, наконец, его просто обуяли бесшабашность и озорство — не знаю, мне так и не удалось получить от него вразумительного объяснения. Остается фактом, что без предупреждения, без единого слова, полностью пренебрегая моими предостережениями, Гарри поднял ружье «уэстли ричардс» и выпалил в черногривого льва. И главное, ранил его в бок. Лев испустил ужасающий рев. Он стал оглядываться, продолжая рычать от боли в ране. Я лихорадочно соображал, что предпринять. Тем временем этот огромный черногривый зверь, явно не понявший, откуда взялась боль, вцепился в горло своего желтогривого приятеля, сочтя его виновником своих неприятностей. Надо было видеть изумление второго льва, ставшего жертвой невесть чем спровоцированного нападения. Он с сердитым рыком покатился по земле, а черногривый дьявол прыгнул на него и принялся трепать. Это, видимо, помогло желтогривому правильно оценить обстановку, и, клянусь, он сумел за себя постоять. Каким-то образом он ухитрился встать на ноги и со страшным ревом и рыком схватился со своим могучим противником.

Ну и картина! Видели ли вы когда-нибудь, как дерутся два больших пса? Так вот, целая сотня грызущихся псов не была бы так ужасна, как эти два свирепых зверя, которые, рыча, катались по земле и в дикой ярости терзали друг друга. Они рвали один другого когтями, старались перегрызть горло, вырывали клочья из гривы. Их желтые шкуры окрасились кровью. Мы с ужасом и восхищением следили за сражением двух огромных кошек, кипевших дикой энергией. Ночь наполнилась отвратительными, душераздирающими звуками.

Бесподобная схватка! Несколько минут нельзя было сказать, кто берет верх, но наконец черногривый лев, хотя он казался несколько крупнее своего врага, начал заметно терять силы. Думаю, что это из-за раны в боку. Во всяком случае, ему приходилось не сладко. Что ж, он напал первым и заслужил свою участь. И все же я испытывал некоторое сочувствие к нему: он проявил себя стойким бойцом даже тогда, когда противник добрался наконец до его глотки и, невзирая на сопротивление, принялся выжимать из него жизнь. Они катались, сцепившись, по земле, это было и страшно, и отвратительно. Но желтогривый не разжимал своей хватки, и черногривый постепенно слабел, дыхание вырывалось у него со стонами, в ноздрях свистело. Потом он разинул огромную пасть, испустил слабеющий рев, дернулся и сдох.

Убедившись в победе, желтогривый выпустил свою жертву и принялся ее обнюхивать. Затем он лизнул мертвого льва в глаз и, не снимая лап с его туши, затянул победную песню, которая понеслась по темным тропам ночи.

Тут я решил вмешаться. Хорошенько прицелившись в центр его туловища, чтобы избежать промаха, я нажал на спусковой крючок и прострелил зверя насквозь пулей калибра 570, выпущенной из нарезного ствола. Лев замертво упал на труп своего могучего противника.

Затем, удовлетворенные успехом, мы с Гарри мирно проспали до рассвета. Бодрствовал только Фараон, он не ложился спать на всякий случай: вдруг еще какому-нибудь льву взбредет в голову нанести нам визит.

Солнце стояло уже высоко, когда мы с Фараоном — Гарри я не разрешил идти с нами — отправились на поиски раненой львицы. Она замолкла вскоре после появления львов и с тех пор не издала ни звука. Скорее всего, решили мы, она сдохла. Я взял с собой винтовку, а Фараон нес топор: в руках Фараона огнестрельное оружие представляло подлинную опасность для окружающих.

Мы постояли немного над мертвыми львами. Оба были великолепными экземплярами, но шкуры их были безнадежно испорчены в ожесточенной схватке. Очень жаль, что так получилось.

Минуту спустя мы увидели кровавый след раненой львицы. Он вел в кустарник, где она укрывалась. Вряд ли нужно говорить, что мы шли по следу с величайшей осторожностью. Мне все это ужасно не нравилось, я утешал себя только мыслью, что так нужно и что кустарник не слишком густой. Мы старались обходить каждый куст, в то же время внимательно осматривая его, но львицы нигде не было, хотя кровавых пятен виднелось немало.

— Она, верно, ушла куда-то подыхать, Фараон, — сказал я по-зулусски.

— Да, нкоси, — ответил он. — Она действительно ушла.

Не успел он промолвить эти слова, как я услышал рев и, повернувшись, увидел львицу. Она как раз выскочила из глубины кустарника. Львица подобралась сзади к Фараону и поднялась на задние лапы. Стало видно, что одна из передних лап перебита у плеча и безжизненно повисла. Стоя на задних лапах, львица была гораздо выше Фараона. Она занесла здоровую лапу, чтобы ударом свалить его на землю. Прежде чем я успел прицелиться или сделать хоть движение, чтобы предотвратить беду, зулус начал действовать смело и умно. Поняв, какая опасность ему угрожает, он отскочил в сторону и, взмахнув над головой тяжелым топором, нанес удар по спине львицы. Он убил ее наповал, перешибив хребет. К моему удивлению, она свалилась, как пустой мешок.

— Честное слово, Фараон, — сказал я, — это было сделано здорово и вовремя.

— Да, — сказал он с усмешкой, — это был хороший удар, нкоси. Теперь Джим-Джим может спать спокойно.

Мы позвали Гарри и осмотрели львицу. Она была старой, если судить по источенным зубам, и не очень крупной, но коренастой и отличалась исключительной живучестью. Шутка ли, протянуть столько времени после подобного ранения! У нее не только было сломано плечо — моя пуля из нарезного оружия проделала в середине ее туловища дыру, в которую свободно проходил кулак.

Ну, вот и весь рассказ о смерти бедного Джим-Джима и о том, как мы за него отомстили. Самое интересное в нем — схватка двух львов. Я никогда не видел ничего подобного, хотя не так уж мало знаю о львах и их повадках».

— А как вы вернулись в Пилигримс Рест? — спросил я охотника Квотермейна, когда он закончил свое повествование.

— О, нам крепко досталось, — ответил он. — Второй заболевший вол издох, а за ним еще один, и нам пришлось довольствоваться тремя, которых мы и запрягли треугольником. Они кое-как волокли фургон, я мы подталкивали его сзади. Таким манером мы делали не больше четырех миль в день, и добрались до поселка только через месяц. В последнюю неделю мы здорово отощали от голода.

— Выходит, — сказал я, — что большинство ваших экспедиций кончались бедой, не одной, так другой, и все же вы опять и опять бросались в новые приключения. Не перестаю удивляться этому!

— Да, так оно и есть. Но не забудьте, что много лет я жил охотой. К тому же, половина радости, которую она приносит, как раз и заключается в опасностях и бедствиях, они страшны только тогда, когда случаются. Да и не все мои экспедиции кончались неудачей. Когда-нибудь я расскажу вам, если захотите, историю со счастливым концом, ибо я заработал в тот раз несколько тысяч фунтов и любовался удивительным зрелищем, какое не часто увидит охотник. Именно в этом путешествии я встретился с самой отважной туземной женщиной. Ее звали Майва, и второй такой храброй женщины я не встречал. Но уже слишком поздно, и, к тому же, мне надоело говорить о себе. Передайте мне, пожалуйста, воду!

Глава 1

В один славный осенний день мы отлично поохотились с моим приятелем Алланом Квотермейном в его поместье в Йоркшире и вернулись к обеду в самом веселом расположении духа. Наши сумки были туго набиты дичью, и в довершение удачного дня Аллан сделал уже на обратном пут три поразительно метких выстрела по трем бекасам, которые летели разом с трех сторон довольно далеко от нас. Несмотря на уже наступавшую темноту и поднявшийся довольно сильный ветер, он не дал ни одного промаха и уложил всех трех, одного за другим. Подобная быстрота и меткость поразили даже меня, привыкшего к охотничьим подвигам моего приятеля.

— Ну, Квотермейн, — сказал я ему с невольным восхищением, — хотя вы и превосходный охотник, а все же, думаю, вам нечасто приходилось делать на своем веку такие выстрелы.

— Пожалуй, вы правы, — ответил он с довольной улыбкой. — Это напоминает мне случай, произошедший со мной в Восточной Африке, но тогда дичь была покрупнее бекасов. Я уложил тремя выстрелами трех слонов, только тогда дело могло кончиться иначе: слоны чуть было не убили меня самого.

Слова моего приятеля сильно заинтересовали меня, и я дал себе слово при первом удобном случае заставить его рассказать об этом приключении. Случай представился в тот же вечер. К обеду в Грендж (так называлось поместье Квотермейна) приехали еще двое его знакомых — сэр Генри Курте и мистер Гуд, оба также страстные охотники. Обед прошел очень весело. Выйдя из-за стола, мы все вчетвером уселись с сигарами около пылающего камина и принялись болтать. Разговор, конечно, зашел об охоте, каждый из нас рассказывал о своих приключениях. Гуд поведал, между прочим, как однажды охотился в горах Кашмира за каменным бараном и загнал ею в расщелину, из которой тому, казалось, не было выхода: перед ним зияла бездонная пропасть по крайней мере в тридцать футов шириной. Но баран, недолго думая, махнул через пропасть. Тогда Гуд выстрелил в него и убил наповал; баран перевернулся в воздухе и полетел в бездну. Гуд уже думал, что добыча потеряна для него, но, к счастью, баран зацепился своими огромными рогами за выступ скалы и висел до тех пор, пока Гуд не ухитрился накинуть на него петлю и таким образом втащить наверх.

История эта была встречена слушателями с нескрываемым недоверием, что заметно рассердило рассказчика.

— Если вы мне не верите, — воскликнул он с досадой, — то пусть кто-нибудь из вас расскажет о приключении, равносильном моему. Я поверю, я знаю по опыту, что на охоте может случиться все что у годно.

— Слово за вами, Квотермейн, — вмешался я, — расскажите о трех слонах, о которых упоминали давеча.

— Куда мне гнаться за Гудом! — Аллан лукаво кивнул на раздосадованного приятеля. — Такие диковинные случаи, какие бывают с ним, приключаются не с каждым. А впрочем, пожалуй, я опишу вам кое-что из моих похождений в Восточной Африке. Среди них есть довольно интересные.

И Аллан начал рассказ.

«Вы знаете, что я приехал в Африку с небольшим капиталом. Там я открыл было ссудную кассу в Претории, в компании с одним из тамошних дельцов. Договор был заключен на том условии, что я вкладываю в дело мой капитал, а он — свой опыт. Но наша затея не выгорела, через четыре месяца после открытия кассы нам пришлось закрыть ее, и почему-то вышло так, что мой капитал перешел в руки компаньона, а опыт — увы! — достался на долю мне. Я понял, что держать ссудную кассу не по моей части и решил заняться охотой на слонов, как делом наиболее мне подходящим. Из всех средств у меня осталось не более четырехсот фунтов стерлингов. На эти деньги я закупил все необходимое для экспедиции, сел в Дурбане на пароход, шедший в бухту Делагоа, нанял там двадцать носильщиков и двинулся к северу, по направлению к Лимпопо. В первые же три недели все мои люди переболели лихорадкой, я один остался здоров, к великой своей радости, так как хворать мне было некогда: нужно было охотиться, чтобы наш караван не испытывал недостатка в пище, а дичи в пустынной местности, по которой мы шли, нам попадалось совсем немного. На двадцатый день мы добрались до берегов довольно широкой реки Гонуру, перешли ее вброд и направились к высоким горам, синие хребты которых высились вдали. Насколько мне известно, это было продолжение Драконовых гор, тянувшихся к берегу на протяжении пятидесяти миль или около того, — длинный отрог, оканчивавшийся весьма высокой горой.

Этот отрог, как я узнал впоследствии, разделял владения двух туземных властителей; одного звали Ньяла, а другого — Вамбе. Земли Ньялы лежали к югу, а владения Вамбе — к северу. Ньяла был вождем племени бутана, происходившего от зулусов, а Вамбе властвовал над племенем матуку, гораздо более многочисленным и имеющим много общего с племенем басуто.

Матуку — племя более развитое, чем бутианы; они строят себе шалаши с дверями, даже с крытыми навесами перед дверью, умеют отлично выделывать кожи и носят что-то вроде куртки вместо грубой умутши[113], которой бутианы укрывают верхнюю часть тела. Лет двадцать назад матуку напали врасплох на бутианов, перебили большую часть их племени, а остальных сделали своими данниками. Но в то время, к которому относится мой рассказ, бутианы начинали обретать независимость и, понятно, тяготились игом матуку.

Я слышал еще в Делагоа, что в густых лесах на склонах и у подножья гор, граничащих с владениями Вамбе, очень много слонов. Но вместе с тем я наслышался много дурного о самом Вамбе, жившем в краале, расположенном на склоне горы и укрепленном так хорошо, что его считали совершенно неприступным. Мне рассказывали, что он — самый жестокий властитель в этой части Африки и, между прочим, хладнокровно перерезал целую партию англичан, приехавших поохотиться на слонов в его владения. При них в качестве проводника находился друг моего детства Джон Эвери, и я часто со вздохом вспоминал о его безвременной кончине. Это, однако, не отбило у меня желания пробраться во владения Вамбе, где было так много зверей, ради которых я предпринял экспедицию в эту дикую часть Африки. Я вообще не боялся туземцев, к тому же я, как вам известно, немного фаталист — и потому был убежден: если мне на роду написано, чтобы Вамбе отправил меня на тот свет следом за моим приятелем Эвери, то так тому и быть, что бы я ни делал.

Через три дня после того как вдали показались горы, мы почти достигли их подножья. Идя по берегу реки, протекающей через леса вблизи гор, мы вступили в земли грозного Вамбе. Но прежде мне пришлось испытать нешуточную схватку со своими носильщиками. Когда мы достигли границ его владений, они сели на землю и наотрез отказались следовать за мной дальше. Все мои уговоры были напрасны: сколько я не доказывал, что «чему быть, того не миновать», они стояли на своем. «Теперь, — говорили они, — наша шкура цела, а если мы войдем в земли Вамбе, не спросясь его, она скоро сделается похожей на лист, изъеденный червями. Судьба ходит в его владениях, а мы не пойдем туда, чтобы с ней не встретиться».

— Как же вы поступите, если я не захочу возвращаться назад? — спросил я в конце концов.

— Мы пойдем назад одни, Макумазан, — дерзко заявил Хобо, старший у носильщиков.

— Хорошо, — проговорил я хладнокровно, хотя желчь кипела во мне, — только помните: вы все-таки недалеко уйдете.

С этими словами я прислонился к дереву и взял в руки ружье.

— Ступайте, — продолжал я, — но предупреждаю: первому, кто пойдет, я выстрелю в спину, а вы знаете, я промаха не даю.

Хобо замахнулся на меня копьем, которое держал в руке, — к счастью, все ружья лежали у дерева возле меня, — но одумался и, не говоря ни слова, пошел назад. Я, тоже молча, прицелился в него. Прочие стояли неподвижно, не спуская глаз с дула моего ружья. Он явно храбрился, однако время от времени поглядывал на меня украдкой через плечо. Когда он отошел от меня ярдов на двадцать, я сказал ему спокойно:

— Послушай, Хобо, лучше вернись, не то выстрелю!

Я играл в опасную игру. Понятно, я не собирался стрелять. Какое право имел я убивать человека за то, что он не хотел подвергать свою жизнь опасности ради моей прихоти? Но я чувствовал, что нужно сделать так, чтобы они слепо повиновались мне. Поэтому я стоял зло-презлой и целил ему прямо в спину, против сердца. Он сделал еще несколько шагов — и вдруг обернулся.

— Не стреляй, баас, я пойду с тобой! — крикнул он, протягивая ко мне руки с умоляющим видом.

— И отлично сделаешь, — заметил я совершенно спокойно. — Иначе тебе пришлось бы убедиться, что «судьба ходит» не только во владениях Вамбе.

Тем дело и кончилось. Хобо был зачинщиком сопротивления; когда покорился он, покорились и другие. Доброе согласие между мной и моими подчиненными было восстановлено. Мы перешли границу, и на другой же день я всерьез принялся за охоту.

Глава 2

Местность в пяти или шести милях от высокой горы, о которой я упоминал раньше, самая живописная из всех, какие я видел в этой части Африки, за исключением Страны Кукуанов. Отрог, отходящий почти под прямым углом от главной цепи, образует широкую логовину в виде громадного полумесяца; река пересекает ее, как серебряная лента, на протяжении тридцати миль. По одну сторону реки растет густой кустарник вперемежку с зелеными просеками, на которых местами виднеются группы высоких деревьев, одинокие холмы и крутые скалы, возвышающиеся к небесам так прямо и гордо, как будто это монументы, поставленные рукой человека, а не памятники, воздвигнутые самой природой в честь прошлых веков. Все это обширное пространство кажется громадным парком. По другую сторону реки тянутся попеременно то зеленые болота, то сочные луга; вся эта изумрудная поверхность поднимается чуть заметным отрогом к лесу, который начинается на склоне гор приблизительно в тысяче футов над равниной и вдет почти до вершины. Многие деревья так высоки, что птицу, сидящую на верхушке одного из них, не убить из обычного ружья. Все они перевиты гирляндами из темно-зеленого висячего мха, местами разукрашенного громадными орхидеями всевозможных ярких цветов. Мох этот — растение весьма полезное, туземцы добывают из него чудную темно-пурпуровую краску и красят ею кожи и ткани.

Вечером того же дня, когда состоялась вышеописанная стычка с Хобо, мы расположились на ночлег на опушке леса, а на другой день рано утром я отправился на охоту. Так как у нас было мало мяса, то мне хотелось убить буйвола, прежде чем отправиться на поиски слонов. Пройдя не более полумили, мы увидели в лесу тропинку шириной с порядочный проселок, очевидно проложенную целым стадом буйволов, которое, по всей вероятности, имело обыкновение ходить туда на водопой к реке, а оттуда — опять тем же путем — в прохладную тень леса.

Взяв с собой Хобо и еще двоих носильщиков, я смело пошел по этой тропинке. Чем дальше мы шли, тем гуще становился лес. Ярдах в двухстах от опушки кустарник, росший между деревьями, стал настолько плотен, что, не будь тропинки, мы бы не смогли сделать и шагу вперед. Мои спутники не хотели идти дальше, говоря, что если нам попадется зверь, то некуда будет убежать от него. Я отвечал им, что они могут вернуться, но что я, конечно, пойду вперед. Им стало стыдно, и они пошли за мной.

Так прошли мы ярдов пятьдесят. Наконец тропинка вывела нас на небольшую просеку. За ней опять начинался лес, но в нем уже не было широкой тропинки, виднелись только узенькие проломы. Очевидно, стадо, выйдя на просеку, разбилось и пошло дальше вразброд, — но сколько я ни смотрел, нигде не видел буйволов. Выбрав один из проломов, я прошел по нему ярдов шестьдесят, и чем дальше я шел, тем больше убеждался, что дичь кишит вокруг меня, хотя и не видел ее. То мне слышался невдалеке треск ветвей, то особый звук, который производят буйволы, когда трутся рогами о ствол дерева, то, наконец, глухой рев свидетельствовал, что старый бык стоит, быть может, в нескольких шагах от меня. Я пробирался вперед на цыпочках, сдерживая дыхание и остерегаясь наступить на какую-нибудь сухую ветку, чтобы не спугнуть дичь. Мои спутники следовали за мной, дрожа от страха. Вдруг Хобо прикоснулся ко мне и, когда я оглянулся, молча указал влево. Я поднял голову и взглянул через гущу вьющихся растений, который сплелись между собой наподобие изгороди; за нею возвышался большой куст колючего алоэ, а за алоэ, шагах в пятнадцати от меня, я увидел рога, шею и часть хребта огромного быка. Я тотчас схватился за ружье, но не успел еще прицелиться, как он тяжело вздохнул и лег на землю.

Что мне было делать? Стрелять в него, пока он лежал, я не мог, у меня не было точки опоры для прицела. Подумав немного, я решился ждать, рассчитывая, что когда-нибудь ему все же придется встать, сел на землю и закурил трубку, в надежде, что табачный дым заставит его подняться. Но ветер дул не в его сторону, и дым не доходил до него. Тем не менее эта трубка, как вы сейчас убедитесь, обошлась мне дорого.

Прошло около получаса, а буйвол все не двигался с места. Я наконец потерял терпение и стал прикидывать, как бы заставить его подняться. Пока я раздумывал об этом, не спуская с него глаз, с противоположной стороны послышался треск ветвей. Сначала я не обратил на это внимания, но треск становился все сильнее и сильнее, и вдруг ярдах в сорока от меня из лесу выскочил чудовищной величины носороги устремился прямо на меня. Должно быть, он почуял мою трубку, и это выманило его из чащи. Охотникам известно, как быстро бегают эти с виду неповоротливые твари. Не успел я сообразить, что мне делать, как нас уже разделяло не более восьми ярдов. Прицелиться и выстрелить времени уже не было, я едва успел растянуться на земле и откатиться под кусты. Он пронесся мимо; на меня пахнуло особым, присущим ему запахом, и уверяю вас, я потом целую неделю не мог забыть этого запаха. Его горячее дыхание обожгло мне лицо; одной из своих чудовищных ног он наступил на мои широкие шаровары и слегка прищемил мне кожу. Мои спутники как раз преградили ему дорогу. Один из них успел подкатиться, подобно мне, под кусты, другой громко взвизгнул и прыгнул, словно резиновый мяч, прямо в куст алоэ, но третий, мой бедный Хобо, не успел посторониться. Страшный зверь налетел на него, просунул ему рог между ног и подбросил вверх, как перышко. Он упал сначала к нему на спину, а уже потом — на землю, и это смягчило падение. Хобо остался лежать на земле, громко охая, но, как оказалось впоследствии, не получил никаких серьезных ушибов. К счастью, носорог не обратил на него внимания и продолжал мчаться по направлению к кусту алоэ. Тут случилось нечто необычное: заслышав шум, старый буйвол, спавший за кустом сном праведника, поднялся на ноги и, увидев несущуюся на него серую громаду, застыл в недоумении как вкопанный. Носорог наскочил на него, подхватил рогом под брюхо, повернул на спину и пронесся, как вихрь, по направлению к просеке.

Лес мгновенно ожил и наполнился разнообразными звуками. Всюду слышался глухой рев и топот ног разбегающихся буйволов. Я лежал на земле, от всей души желая, чтобы бегущая ватага миновала меня. Один из моих людей — тот, который успел откатиться в куст, — лез на дерево с таким проворством, будто от этого зависело, попадет ли он в рай небесный; Хобо лежал на земле, а тот, кто прыгнул к алоэ, жалобно кричал на весь лес. Я взглянул в его сторону и увидел, что положение бедного малого незавидно: он зацепился одеждой за колючку алоэ, крепкую и острую как гвоздь, и повис в воздухе на высоте шести футов, а буйвол, вероятно считая его виновником своего злоключения, яростно ревел и рыл копытами землю перед кустом, стараясь подкопать его и таким образом добраться до повисшего на нем бедняги. Чтобы спасти жизнь несчастному, нельзя было терять ни секунды. Я схватил ружье, наскоро прицелился и попал буйволу в правую переднюю ногу. Он с громким ревом повалился на землю. Тогда я подошел к нему ближе и вторым выстрелом в сердце убил его наповал.

Между тем второй носильщик слез с дерева, Хобо поднялся на ноги, и мы втроем принялись освобождать несчастного кафра, засевшего на алоэ. Немалого труда стоило нам отцепить его. Он дрожал как лист, плакали, очутившись на твердой земле, набожно проговорил: «Видно, мой дух-покровитель взглянул в мою сторону, иначе не быть бы мне в живых». Я всегда уважал искреннюю набожность, а потому не счел нужным намекнуть ему, что дух-покровитель удостоил воспользоваться моим ружьем, чтобы спасти его от смерти. Что же касается Хобо, то он еще больше утвердился во мнении, что «судьба ходит по земле во владениях Вамбе».

Убитый буйвол оказался, как я уже сказал, колоссальных размеров, поэтому мяса нам должно было хватить надолго. Отправив людей за ножами и помощниками, чтобы разрезать его на части и перенести на стоянку, я отправился на поиски носорога, наделавшего такого переполоха. Я никак не мог простить ему смешного положения, в которое он меня поставил. Большого труда стоило мне отыскать его, однако я все-таки его выследил, убил и вернулся на стоянку усталым, но очень довольным утренней охотой.

Глава 3

С аппетитом пообедав жареной буйволятиной с консервами, закупленными еще в Претории, я уснул как убитый тем славным сном, каким могут спать только охотники, истомившие ум и тело в преследовании опасного зверя. Но в четыре часа Хобо разбудил меня, сообщив, что индуна[114] одного из краалей Вамбе прибыл к нам и желает меня видеть. Я велел позвать его. Явился тщедушный болтливый старикашка в куртке и грязном кароссе[115] из кроличьих шкур, наброшенном на плечи.

— Что тебе нужно от меня? — сердито спросил я его (было ужасно досадно, что он помешал мне спать). — Как ты смеешь беспокоить такого важного человека, как я, и нарушать мой отдых?

Я знал, с кем имею дело. Мой прием тотчас же заставил посетителя, вошедшего ко мне довольно нахально, принять рабски-угодливый вид. Туземцев в этих краях проймешь только дерзким обхождением: дерзость всегда кажется им признаком силы.

— Прости, великий человек, — смиренно обратился он ко мне. — Сердце мое разбито твоими словами. Я понимаю, как нехорошо я поступил, что потревожил тебя. Но меня привело сюда очень важное дело. Я слышал, что в наших краях пребывает великий белый охотник чудной красоты, но я и понятия не имел о том, как ты прекрасен, пока не увидел тебя (можете представить, как рассмешил меня подобный комплимент моей топорной фигуре). Великий человек, будь нашим избавителем. Наш край опустошают три слона огромной величины, прошлой ночью они вытоптали целое поле проса около нашего крааля. Если не унять их, скоро нам всем будет нечего есть. Великий охотник, будь милостив, убей их! Тебе это легко. О, так легко! Сегодня ночь будет лунная; наверняка они опять придут кормиться на наши поля. Поговори с ними своим ружьем. Они падут мертвые к твоим ногам и перестанут есть наше просо.

Предложение это восхитило меня, но я, конечно, не подал виду, напротив — заставил долго просить себя, пока наконец не согласился, при условии, чтобы он послал к Вамбе гонца с извещением, что я прибыл в его владения и прошу у него позволения поохотиться в его лесах, пока сам не явлюсь к нему и не принесу ему гонго — подарок. Старик обещал тотчас же исполнить мое желание, но прибавил, что не ручается за ответ Вамбе. Мы снялись с места стоянки и направились к краалю индуны. Мы пришли туда ровно за час до заката. Крааль был расположен в ложбине горы, частью поросшей мхом, частью засеянной просом; он состоял приблизительно из десяти шалашей. Все они были обнесены одной общей изгородью из терновника, только один шалаш стоял за ее пределами, в стороне, ближе к полям. В нем хранились снопы проса и жила главная жена индуны. Эта почтенная особа, уже весьма преклонных лет, поссорилась со своим супругом из-за предпочтения, которое тот оказывал своей младшей жене, молоденькой и хорошенькой, и, объявив ему, что не желает дольше оставаться под его кровлей, перешла жить из лучшей хижины в краале в шалаш, служивший кладовой, то есть, говоря местным языком, «оторвала себе нос, чтобы досадить своему лицу».

Поблизости от этого шалаша рос огромный баобаб, и за ним находилось большое поле проса, наполовину опустошенное слонами. Взглянув на следы, оставленные животными, я изумился: никогда в жизни не видел таких громадных. В особенности поразили меня следы старого самца, у которого, как уверяли туземцы, был всего один клык. В любом из этих следов можно было принимать сидячую ванну — так они были широки и глубоки.

Все три слона, как утверждали туземцы, скрывались в лесах, лежавших за полями, и выходили только ночью. План мной был составлен быстро. Я решил влезть на дерево и оттуда стрелять по слонам, как скоро они появятся. Я объяснил этот план индуне, и он пришел от него в восхищение. «Значит, — сказал он, — мы можем спать спокойно в эту ночь. Чего же нам бояться, если великий белый охотник будет бодрствовать над нами, как дух, и охранять наши жизни!» Я возразил ему, что он — неблагодарная бестия, если думает спокойно спать в то время, когда я буду сидеть на дереве в самом неудобном положении ради его интересов. Он опять оробел и почтительно заметил, что мои слова «остры, но справедливы».

Настала ночь. Весь крааль уснул, не исключая и престарелой ревнивицы в шалаше, где хранилось просо, а я взобрался на дерево. Выбрав два сука, растущие параллельно, я, заблаговременно потребовав от индуны доску, укрепил ее на сучьях и уселся на этом сиденье рядом с Хобо. Мы находились на высоте приблизительно футов двадцати восьми от поверхности земли и могли удобно свесить ноги, а спиной прислониться к дереву. Я дал ему держать одно из моих ружей с крупным зарядом, а себе взял другое, полегче. Мы сидели молча. Было уже около девяти часов, и совсем стемнело; луна должна была взойти не раньше чем через полчаса. Курить я не смел, зная по опыту, как чутки слоны к табачному дыму. Признаюсь, полчаса ожидания, проведенные мною посреди полнейшего мрака и глубочайшего безмолвия, царившего кругом, показались мне целым веком. Наконец взошла луна, и вместе с нею поднялся легкий ветерок. Листва деревьев зашелестела таинственным шепотом. Как пустынны показались мне горы, леса и равнины, облитые мягким светом месяца! Вид был так хорош, что я непременно пришел бы в самое поэтическое настроение и вообразил бы, пожалуй, что нахожусь в каком-то волшебном мире, но жесткое сиденье неровной и неотесанной доски — увы! — напоминало мне слишком хорошо, что я не в эмпиреях, а на земле, где всегда и везде сплошные неудобства. Поэтому я мысленно ограничился замечанием, что ночь чертовски хороша, и стал зорко вглядываться вдаль, не идут ли слоны. Но слоны не появлялись, и я, напрасно прождав более часу, под конец задремал. Вдруг Хобо, сидевший, как я уже сказал, рядом, чуть слышно щелкнул пальцами. Сон у меня, как у всех охотников, когда они настороже, очень чуток. Я сейчас же очнулся и быстро взглянул на него, зная по опыту, что это его обычный способ обращать без шума мое внимание на что-нибудь. Он молча указал мне на лес. В ту же минуту я услышал слабый шорох, и из-за деревьев появился слон — самый громадный из всех, каких мне когда-либо случалось видеть. Сделав несколько шагов по просяному полю, он остановился и стал поводить ушами, пробуя хоботом, откуда дует ветер. Я невольно залюбовался его чудовищным единственным клыком, на котором ярко отражались лучи месяца, и тут же решил, что этот клык во что бы то ни стало должен быть моим. Вдруг за первым слоном появился второй, поменьше ростом, но потолще, с парой клыков чудной красоты. За вторым вышел и третий, еще меньше; но и этот был двенадцати футов ростом. Все они выстроились в одну линию и постояли так несколько минут, причем тот, который был с одним клыком, нежно гладил хоботом товарища, стоявшего по левую сторону от него. Потом они начали есть, с изумительным проворством срывая хоботом головки проса и пряча их себе в рот. Все это происходило ярдах в ста двадцати от меня. Я не смел стрелять на таком расстоянии и при таком слабом освещении, как лунный свет, но с радостью заметил, что они понемногу подходят ближе к шалашу, стоявшему невдалеке от моей засады. Только это происходило крайне медленно, что сводило меня с ума. Я весь горел ожиданием, страхом и надеждой и уже подумывал, не спуститься ли с дерева и не пойти ли к ним самому, хотя, как вы легко можете понять, это было бы с моей стороны безумной отвагой. Вдруг один из слонов, великан с одним клыком, круто повернул в мою сторону, издал носом странный звук, словно высморкался, и зашагал прямо к шалашу, где хранилось просо. Я прицелился, но в ту же секунду мне показалось, что как будто темнеет. Я взглянул на луну и с ужасом увидел, что на нее надвигаются густые дождевые облака. «Ну, — подумал я, — прощай, охота!» И как раз в то время, когда слон был уже ярдах в двадцати пяти от меня, облако надвинулось и закрыло свет. Стрелять стало невозможно, но в наступившем полумраке я все-таки мог видеть, что серая громада движется к шалашу все ближе и ближе. Наконец совсем стемнело, я не мог уже ничего видеть, только слышал, как слон возится около шалаша. Через несколько минут опять посветлело, и я увидел, что он стоит у шалаша, запустив хобот внутрь. Я уже начал прицеливаться, как вдруг раздался оглушительный визг, и я увидел, что слон вытащил из шалаша свой хобот с целым снопом проса и со спавшей на снопе старухой! Ее длинные костлявые рута и ноги торчали во все стороны, она кричала и визжала как бешеная. Не знаю, кто был перепуган больше — она, я или слон. Он, конечно, и не думал ничего замышлять против нее, а пришел за просом и схватил ее случайно вместе со снопом. Крики женщины страшно переполошили его, он фыркнул и швырнул ее в сторону. Она упала в росшую неподалеку мимозу и засела там, продолжая визжать, словно паровозный свисток, а он поджал уши и побежал было в лес, но тут я изловчился и выстрелил ему в плечо. Выстрел грянул и рассыпался громовым раскатом в горах. Слон повалился на землю; я думал, он убит наповал. В эту минуту доска, на которой мы сидели, — как видно, гнилая, — надломилась под нами. Хобо успел уцепиться за сук и остался на дереве, а я полетел вниз и не помню как очутился у подножья в сидячем положении. Должно быть, я соскользнул по стволу, как с горы. Потрясение от падения было жестокое, несколько секунд я сидел как оглушенный, однако наконец пришел в себя и почувствовал, что у меня нет серьезных повреждений.

Между тем слон, не убитый, как я думал, а только раненый, очнулся, приподнялся на коленях и принялся реветь от боли. На его рев прибежали два других слона. Я стал шарить вокруг, ища ружье, но его не было: оно осталось на дереве! Положение было крайне незавидным. Я не смел подняться с места и попытаться опять влезть на дерево. Во-первых, после такой встряски, какую я получил при падении, это было бы весьма затруднительно; во-вторых, если бы я встал, слоны непременно бросились бы на меня, а бежать было некуда. Пробираясь ползком, я обогнул дерево и шепотом приказал Хобо спуститься ко мне с ружьем; но Хобо, понятно, очень довольный тем, что находится в безопасности, сделал вид, будто не слышит. Итак, я остался за деревом безоружный, недоумевая, что делать. Оба слона между тем оставались около своего раненого товарища. Когда они подошли к нему, он перестал реветь и тихо простонал, указывая хоботом на рану, из которой буквально хлестала кровь. Они опустились по обеим сторонам его, просунули под него свои клыки и хоботы и помогли ему встать, затем, поддерживая с обеих сторон, повели по направлению к деревне. В это время луну закрыло тучей, словно свечу гасильником. Я уже ничего не мог видеть, а только слышал их шаги. Через несколько минут туча пронеслась, выглянула луна, и я увидел трех великанов около самой изгороди крааля. Недолго думая, они вломились в ограду, проломили изгородь с противоположной стороны и ушли в лес. Спавший люд переполошился, расшумелся и забегал, как муравьи в муравейнике. К счастью, как я узнал впоследствии, никто не получил ран, что можно поистине назвать чудом.

Добравшись до деревни, я нашел всех в смятении, а индуну — в полном исступлении: он метался во все стороны перед своим шалашом, словно его укусил тарантул. На мой вопрос, что с ним, он разразился целым потоком брани и упреков.

— Какой ты охотник! — вопил он. — Ты обманщик, пустомеля и больше ничего! Что ты с нами сделал? Ты обещал нам убить слонов, а они по твоей милости чуть не передавили всех нас!

Эти упреки до того меня взбесили (нужно вам признаться, что я и без того был раздосадован своим падением и неудачей), что я схватил его за ухо и принялся колотить головой о стену шалаша.

— Ах ты, негодяй! — кричал я на него. — Как ты смел мне дать гнилую доску! По твоей вине я чуть не убился, да и жену твою Сотрясающий Землю[116] вытащил из шалаша, словно улитку из раковины, и зашвырнул невесть куда. Мы все пострадали по твоей милости, а ты смеешь жаловаться на испуг — вот тебе, вот тебе за это!

Говоря так, я продолжал без жалости трясти и колотить его, положительно не владея собой от злости.

— Виноват, виноват, великий человек! — взмолился он наконец. — Сердце мое говорит мне, что я виноват перед тобой.

Его жалобный писк образумил меня, я выпустил его из рук. Он встряхнулся, как наказанный кот, постоял на месте несколько секунд, должно быть собираясь с мыслями, и наконец робко проговорил:

— Что сказал ты, великий человек? Жену мою, говоришь ты, зашвырнул Сотрясающий Землю? Ах, если бы он зашиб ее до смерти, было бы лучше!

С этими словами он сложил руки, набожно поднял глаза к небу и скорчил такую забавную мину, что я от души расхохотался и забыл о своей досаде.

— Не надейся на это, старый грешник, — сказал я, — Твоя жена сидит на мимозе и кричит благим матом. Чем желать смерти, поди-ка лучше сними ее.

— Ох, нет, не пойду, — отвечал он. — Уж коли она жива, так сама слезет с дерева, когда ей наскучит там сидеть. Значит, я от нее не избавился… ну, что делать! Неси, вол, ярмо, пока…

Тут рассуждения индуны были прерваны появлением его дражайшей половины, растрепанной, исцарапанной, а в остальном целой и невредимой. Ей как-то удалось соскочить с дерева, и она побежала, чтобы хорошенько побраниться с муженьком и выместить на нем все испытанные ею страхи. Оставив нежных супругов объясняться, я ушел к себе на стоянку, лег на землю, завернулся в одеяло и скоро забылся крепким сном.

Глава 4

На другой день я проснулся изрядно разбитым, но с твердым намерением продолжал» охоту за слонами, которые прошлой ночью ушли у меня, как говорится, из-под носа. Их молочно-белые клыки мелькали у меня в глазах и не давали покоя. Мои люди, очевидно, считали такую решимость безумием, но не смели мне противоречить. Мы снялись с места, я наскоро простился с индуной, которому, замечу кстати, было не до меня (он усердно колотил свою престарелую супругу с помощью молоденькой жены), и мы пошли по следам слонов. Нелегко нам было отыскать их, приходилось идти по каменистому грунту, на котором ноги животных не оставляют отпечатков, и довольствоваться кровавыми следами, оставленными раненым слоном, но и это было крайне затруднительно, поскольку ночью шел дождь и местами кровь была почти совсем смыта. Так промучились мы полтора часа, затем каменистый грунт сменился рыхлой почвой, на которой следы были видны хорошо. Мы шли по ним до вечера и весь следующий день, едва давая себе время перекусить и отдохнуть. Нам попадалась масса другой дичи, но я не обращал на нее внимания и неуклонно шел по следам слонов. Наконец к вечеру второго дня я убедился по многим признакам, что слоны находятся от меня уже не более чем в четверти мили, но местность, по которой мы шли, поросла густым кустарником, мешавшим обзору. Измученные и усталые, мы разбили лагерь. После ужина мои спутники уснули, а я сел к дереву, прислонясь к нему спиной, и закурил трубку. Вдруг не далее как в трехстах ярдах от меня послышался резкий крик слона — тот резкий, похожий на звук труб крик, который обычно означает, что животное чем-то испугано. Забыв усталость, я вскочил, схватил ружье — мою тяжелую, но надежную четырёхстволку, сунул в карман несколько запасных зарядов и пошел на крик Тропинка, которую слоны проложили через кустарник, была узка, но явственно виднелась передо мной в лунном свете. Я осторожно направился по ней и прошел уже шагов двести, как вдруг передо мной открылась просека ярдов в сто, вся поросшая густой сочной травой, с несколькими деревьями. Заглянув в нее с присущей бывалому охотнику осторожностью, я понял, почему кричал слон. Посреди просеки стоял большой лев с густой гривой и тихо рычал, помахивая хвостом, словно игривый котенок. Не успел я опомниться, как из кустов выскочила львица и, бесшумно приблизившись ко льву, начала к нему ласкаться. Я стоял неподвижно, не зная, что предпринять, но они, должно быть, не заметили меня и, постояв несколько минут, ушли в лес — вероятно, за дичью. Я переждал немного и хотел было уже вернуться на стоянку, думая, что появление львов спугнуло слонов, и досадуя, что напрасно беспокоился, но внезапно услышал в конце просеки треск и направился в ту сторону. Там опять был проход в высоких кустах, но до того узкий, что я едва мог различить путь перед собой. Пробравшись по нему, я вышел на другую просеку и посередине нее, не далее как в восьмидесяти ярдах от себя, увидел моих трех слонов: раненый стоял, опершись о дерево, и, по видимому, едва держался на ногах; другой стоял с ним рядом, а третий — немного впереди. Вдруг этот третий круто повернулся и ушел в лес.

Я подождал с минуту, недоумевая, что мне делать, идти ли назад на стоянку и отправиться на охоту на рассвете с людьми или напасть на слонов сейчас же. Первое было, конечно, гораздо благоразумнее. Напасть одному на трех слонов да еще при свете луны — вещь не только рискованная, но даже безрассудная. С другой стороны, они могли к утру уйти далеко, и я остался бы опять ни с чем. Я решился напасть на них немедленно.

Но как это сделать? Выйти на просеку я не мог, они тотчас же увидели бы меня. Нужно было незаметно подкрасться к ним в кустарнике. Я начал осторожно пробираться вперед, но никак не мог найти точки, с которой можно было бы выстрелить незаметно, и потому двинулся за тем, который ушел в лес. Проход, сделанный им, резко поворачивал в сторону, образуя острый угол. Я осторожно заглянул за этот угол, рассчитывая увидеть невдалеке от себя хвост слона, и вдруг, к своему изумлению, увидел прямо перед собой, ярдах в пяти, его голову со слегка поднятым хоботом. Это меня до того удивило, что я с минуту стоял в оцепенении. Должно быть, он удивился не меньше моего, однако опомнился первый и крикнул, словно собираясь напасть на меня. Бежать было немыслимо: вокруг рос кустарник, а если бы я бросился назад, он мигом настиг бы меня. Я поднял ружье и, не целясь, выстрелил ему в грудь.

Выстрел прозвучат громко в безмолвном лесу. Слон вскрикнул и на секунду словно замер на месте. Признаюсь, я растерялся. Мне следовало бы сразу же выстрелить опять, но я этого не сделал. Не успел я что-либо сообразить, как он бросился на меня. Его страшный хобот взвился надо мной, как темная полоса. Я бросился бежать, а он пустился за мной. Мы пробежали несколько ярдов — и он повалился мертвый. Пуля, должно быть, угодила ему в легкие.

Я спасся чудом, но не успел еще порадоваться этому, как, оглянувшись, увидел позади, шагах в пятнадцати, двух других слонов, вероятно прибежавших на выстрел и теперь каменными громадами надвигавшихся на меня с двух сторон. Почти не целясь, я выстрелил в голову одному из них. Пуля попала прямо в мозг, и серый великан рухнул, как пораженный молнией. Но передо мной еще оставался страшный противник — раненый самец со сломанным клыком. Он уже наступал на меня, надвигаясь, как туча, при бледном свете месяца. Я поднял ружье, прицелился ему в шею… и тут оружие дало осечку. Я вспомнил, что ружье было немного испорчено. Не теряя времени, я прыгнул в сторону и едва избежал страшного удара хоботом — он прошел совсем близко от меня. Затем я пустился бежать со всех ног, не выпуская из рук ружья и рассчитывая спрятаться где-нибудь в кустах. К счастью, раненый самец не мог бежать так быстро, как обычно бегают слоны, но все-таки он был от меня не дальше чем в трех футах, и я никак не мог увеличить расстояние между нами. Так пробежали первую просеку. Я надеялся попасть во вторую через проход, которым вышел на нее из первой, но впопыхах пробежал мимо. Бегу, оглядываюсь — и нигде не вижу хода в чаще, плотной, как стена. Что мне оставалось делать! Я круто повернул, как делает затравленный заяц, и побежал назад. Слон не мог затормозить так быстро, как я, и это дало мне возможность перевести дух, но очень скоро он опять начал догонять меня, и я внезапно почувствовал над своей головой его горячее дыхание. Одному Богу известно, что я перенес в эту минуту! Невдалеке от себя я увидел большое дерево и бросился туда, чтобы спрятаться за ним. Он налетел на дерево и свалил его, как тростинку, ударившись о него головой. К счастью, я успел отпрыгнуть в сторону, и ствол рухнул мимо, но один из сучьев задел меня и опрокинул на спину. Слон пробежал мимо, но тотчас повернулся ко мне. Не имея возможности подняться, я почта бессознательно сделал попытку вновь выстрелить. Ружье на этот раз послушалось, грянул выстрел. Но слон продолжал бежать на меня, и я даже не знал, попал ли в него, а сам, придавленный суком, не мог встать на ноги. Он был уже рядом, когда вдруг остановился и стал медленно опускаться на колени. В эту минуту я лишился чувств.

Очнувшись, я заметил по положению луны на небе, что пролежал в обмороке по крайней мере часа два. Я насквозь промок от росы и сначала не мог сообразить, что со мной и как я попал в эту пустынную местность, но, увидев перед собой неподвижно стоявшего на коленях исполина, понял все. «Да полно, убит ли он? — мелькнула у меня мысль. — Может быть, он жив и только отдыхает». С трудом выкарабкавшись из-под придавившего меня сука, я зарядил ружье, подкрался к слону и заглянул ему в глаза. Взгляд его тускло светился при свете месяца тем страшным стеклянным блеском, который свойствен только мертвому глазу. Не было никакого сомнения, мой страшный противник закончил свою жизнь. Несколько минут я стоял молча, глядя на его исполинскую тушу, облитую лунным светом, и мысленно благодарил Бога за спасение, затем стал пробираться на стоянку и кое-как добрел туда, едва передвигая ноги. Мои люди еще спали. Яне стал никого будить, выпил глоток водки, сбросил с себя верхнее платье и башмаки, завернулся в одеяло и уснул мертвым сном.

Когда я проснулся на другой день, солнце стояло уже высоко. В первую минуту мне показалось, что все испытанное мной прошлой ночью было всего лишь сном. Но стоило мне пошевелиться, как я убедился, что ошибаюсь. Все мое тело страшно болело, и особенно плечо. Хобо и еще один из носильщиков сидели у разведенного огня — утро было очень свежее — и разговаривали. Я стал прислушиваться.

— Ужасно мне надоело бегать за слонами, которых никак нельзя догнать, — говорил Хобо. — Макумазан (так звали меня мои люди), может быть, и храбрый человек, но он какой-то сумасшедший. Стоит ему чего-то захотеть, как подавай ему непременно. Кругом пропасть всякой дичи, а ему, видишь, подавай слонов, да еще именно тех, которых он наметил! Да мы быстро с этим покончим: скажем ему, что не пойдем за ним дальше, и все тебе тут.

— И пора! — согласился его товарищ. — Нужно образумить его, пока у нас еще шкура цела. Во владениях Вамбе нам несдобровать, здесь пропасть духов и привидений. Я сегодня ночью слышал сквозь сон, как они охотились, несколько раз стреляли. Нет, пора, пора нам убираться отсюда, пока у нас еще цела голова на плечах. Что нам смотреть на этого сумасшедшего…

— Хобо! — крикнул я, приподнявшись на циновке. — Будет тебе болтать, лентяй, вари скорее кофе!

Оба носильщика мигом вскочили с места и принялись ухаживать за мной с подобострастием, сильно шедшим вразрез с пренебрежением, с каким они только что отзывались обо мне. Тем не менее когда я напился кофе, все носильщики явились ко мне и объявили, что если я хочу продолжать искать слонов, то могу идти один, а они со мной не пойдут.

Я притворился, будто их заявление сильно меня огорчает, и начал их уговаривать. Они стояли на своем, уверяя, что не останутся и дня в стране, где духи стреляют по ночам. Я возражал, что если бы стреляли духи, то у них, наверное, были бы воздушные ружья, выстрелы которых смертные слышать не могут. Но мои уговоры на них не действовали, они упрямо стояли на своем: «Или пойдем назад, или иди дальше один».

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — согласился я наконец. — Только вот что я предложу вам: поохотимся за слонами еще полчаса, не больше, и если мы их не найдем, то я готов идти за вами и даже совсем уйти из владений Вамбе.

На это предложение они согласились с охотой. Мы снялись со стоянки, и я повел их на просеку, где стоял на коленях убитый мною слон, а невдалеке от него лежали и двое других. Завидев их еще издали, мои люди остановились и начали молча указывать мне на них.

— Вот они! — прошептал Хобо чуть слышно. — Они спят.

— Ты думаешь, они спят? — спокойно спросил я.

— А то как же! — ответил Хобо также шепотом, очевидно удивляясь, что я говорю громко.

— Нет, Хобо, они убиты.

— Убиты! — воскликнул Хобо вне себя от изумления. — Кто же их убил?

— Как ты зовешь меня, Хобо? — уклонился я от прямого ответа.

— Макумазан.

— Что значит «Макумазан»?

— Бодрствующий-В-Ночи.

— Таков я и есть. Слушайте все вы, трусы и лентяи! Пока вы спали прошлой ночью, я вышел один на слонов и убил всех троих, каждого одним выстрелом. Смотрите, вот мой след, а вот их следы. Вот что сделал я один! Смотрите и стыдитесь своей лености и трусости!

Несколько минут все молчали. Один за другим подходили они к каждому из слонов и осматривали их, не говоря ни слова.

— О! — сказал наконец Хобо. — Оу инкоси, инкоси умкулу[117], ты не простой человек, Макумазан, простой человек не мог бы сделать того, что сделал ты. В тебе сидит великий дух. Веди нас куда хочешь, мы всюду пойдем за тобой без спора.

И точно — до самой последней минуты, пока они оставались со мной, между нами больше не было разногласий. Моя безрассудная выходка чуть не стоила мне жизни, но все же кончилась счастливо и внушила моим подчиненным такое доверие ко мне, что, кажется, скажи я им: прыгайте в пропасть, вы не убьетесь, — они прыгнули бы не задумываясь.

Ну и слоны же это были! Таких клыков я никогда больше не видел, ни прежде, ни после. Один клык большого слона весил сто шестьдесят фунтов, а остальные четыре клыка — по девяносто девять с половиной каждый, — вещь неслыханная! К сожалению, большой клык пришлось распилить надвое».

— Ах вы, варвары! — вмешался я. — Неужели вам не жаль было…

— Легко вам говорить, молодой человек, — улыбнулся Квотермейн, — если бы я этого не сделал, мы и вовсе не смогли бы унести его, особенно в таких обстоятельствах, в которые попали потом.

— Значит, вашей истории еще не конец? — осведомился Гуд. — А история хороша, Квотермейн. Право, я и сам не придумал бы лучше.

Аллан сурово взглянул на Гуда.

— Вы мне не верите? — спросил он. — Что ж, верьте или не верьте, как вам будет угодно. Да, моей истории еще не конец, самое интересное впереди, только сегодня я больше рассказывать не буду, устал. Дай вряд ли стоит рассказывать, когда людям правду говоришь, а они не верят.

Сколько мы ни старались умилостивить его, все оказалось напрасно, и так как действительно было уже поздно, то мы простились и разошлись по своим комнатам.

Глава 5

На следующий день прежняя компания вновь собралась обедать к моему приятелю, и после обеда все опять уселись у каминами с трубками и сигарами. Поломавшись немного — недоверие, высказанное Гудом, задело его за живое, — Квотермейн согласился наконец продолжать свой рассказ.

«Покончив с клыками, — начал он, — пообедав слоновым сердцем, поджаренным в слоновом жире, — кушанье, скажу я вам, самое превкусное на свете, — мы принялись распиливать большой клык. Время шло уже к вечеру. Люди, которым я поручил это дело — замечу мимоходом, весьма нелегкое, — работали усердно, а я сидел под деревом, покуривая трубочку, и следил за их работой. Вдруг кто-то дотронулся рукой до моего плеча. Я оглянулся: передо мной стояла туземка лет двадцати, высокая, стройная и замечательно красивая, с корзиной местных плодов на голове.

— Марем (здравствуй)! — сказала она, хлопнув по туземному обычаю в ладоши в знак приветствия.

— Откуда ты взялась, красавица? — удивился я ей. Насколько мне было известно, поблизости не стояло ни одного крааля. — Ты продаешь плоды?

— Нет, великий белый охотник, я принесла их в подарок, — ответила она.

— Хорошо, спасибо тебе, — поблагодарил я. — Передай корзину моим людям.

— Но знаешь, белый человек, подарок за подарок, — заметила она, чуть улыбнувшись.

— А! Вот как! Ну, понятно. В этом презренном мире ничто не делается даром. Чего же тебе надобно? Бусы?

Она утвердительно кивнула головой.

— Хорошо. Я сейчас скажу моему главному носильщику, чтобы он открыл тебе ящик с бусами. Выбирай любое ожерелье.

С этими словами я хотел подозвать Хобо, но она остановила меня.

— Кто дает собственной рукой, тот дает вдвое, — произнесла она с каким-то особенным выражением в голосе.

— Ты хочешь, чтобы я сам дал тебе бусы? — догадался я. Мне почему-то показалось, что она хочет поговорить со мной наедине. — Изволь, я готов исполнить твое желание.

Говоря это, я встал и пошел с ней в ту сторону, где стоял сундук с бусами. Она последовала за мной.

— Как тебя зовут? — осведомился я по дороге.

— Майва.

— Откуда ты родом? Ты хорошо говоришь на наречии матуку, видно, ты из этого племени.

— Я из племени бутиана, которым правит Ньяла. Но я долго жила среди матуку, я одна из жен Вамбе.

При последних словах ее глаза сверкнули каким-то диким блеском.

— Как же ты сюда попала? — недоумевал я.

— Пешком пришла, — ответила она отрывисто.

Разговаривая так, мы пришли к сундуку с бусами. Я открыл его, выбрал одно из самых красивых ожерелий и подал ей. Она накинула украшение на себя, почти не взглянув на него, и, увидев стоявший возле сундука пустой ящик, начала перекладывать в него плоды из своей корзины. На дне корзины было несколько листьев, похожих на листья каучукового дерева, но только гораздо крупнее. Выбрав один из них, она понюхала его и подала мне. Думая, что она хочет, чтобы я тоже понюхал его, я поднес его к лицу, и вдруг заметил на нем какие-то красноватые знаки.

— Разбери эти знаки, белый человек, — чуть слышно произнесла она.

Я стал всматриваться в лист, исцарапанный чем-то острым. Там, где едкий сок растения выступил наружу, засохнув, он принял зеленоватый оттенок. К моему великому удивлению, знаки оказались словами, написанными по-английски. Я прочел следующее:

— Эвери! Великий Боже, да это друг моего детства! — воскликнул я вне себя. Майва взяла у меня из рук лист, перевернула его и подала мне.

— Это еще не все, — сказала она, — читайте дальше.

«Нет, старый друг, я тебя не покину, — подумал я, — только как мне до тебя добраться — вот вопрос! Нужно будет что-то придумать. Игра стоит свеч, выручить друга детства и притом приобрести разом столько слоновой кости, сколько мне и за год не добыть охотой. Черт возьми — еще бы не попробовать!»

Пока я раздумывал, Майва стояла передо мной, не спуская с меня глаз. Я обернулся к ней.

— Ты дочь Ньялы и бежала к отцу от мужа? — спросил я.

— Да.

— Зачем ты бежала?

Вместо ответа она сунула руку в кожаную сумочку, висевшую у нее на плече, вытащила оттуда мертвую ручку ребенка и протянула ее мне. Я с ужасом отпрянул.

— Вот зачем я бежала, — сказала она. — У меня был сын от Вамбе, ему было полтора года, и я любила его. Но Вамбе не любит своих детей, он убивает их всех: боится, что они убьют его, когда вырастут. Он давно убил бы и моего ребенка, но я просила за него. На днях несколько солдат прошли мимо меня, когда я сидела с сыном, и поклонились ему, называя его своим будущим инкоси. Вамбе услышал это, пришел в бешенство и ударил ребенка; ребенок заплакал. «Хорошо же, — сказал злодей, — ты у меня еще не так заревешь».

Она приостановилась на минуту, затем продолжала со страшным спокойствием в голосе:

— В числе вещей, которые он отнял у перерезанных им белых людей, был капкан для львов. Он так велик, что четыре человека с трудом могут открыть его».

На этом месте рассказчик запнулся и, помолчав с минуту, словно собираясь с духом, продолжал:

— Слушайте, господа, вы знаете, я человек бывалый и чего уж только не повидал! Но видеть, как мучают детей, да даже просто говорить об этом — я не могу, это выше моих сил. Вы сами догадаетесь, что сделал изверг Вамбе и чему несчастная мать была вынуждена стать свидетельницей. Не знаю, как у меня хватило сил выслушать ее рассказ. А она поведала мне об этом страшном злодеянии без запинки, ровным, спокойным голосом, только губы ее слегка дрожали.

— Что же ты теперь будешь делать, Майва? — спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя весь кипел от бешенства.

Она гордо выпрямилась, глаза ее дико сверкнули.

— Что я буду делать, белый человек? — переспросила она твердым, как сталь, голосом со страшным ледяным спокойствием. — Буду добиваться своего день и ночь, ночь и день и не успокоюсь до тех пор, пока не увижу своими глазами, как Вамбе умрет той же смертью, какой он убил моего ребенка.

— Хорошо сказано! — заметил я.

— Да, — согласилась она. — Хорошо сказано. Могу ли я — о! — могу ли я забыть! Смотри: эта мертвая рука покоится у моего сердца. Так же покоилась она, когда была жива. И теперь, хоть рука и мертва, она каждую ночь выходит из своего убежища и гладит меня по волосам, и хватает мои руки своими крошечными пальчиками. Каждую ночь делает она это, она боится, чтобы я не забыла. О дитя мое, дитя мое, десять дней назад я держала тебя у груди, а теперь… вот все, что мне осталось от тебя?

С этими словами она прижала к губам мертвую ручку и содрогнулась всем телом, но глаза ее были сухи.

— Слушай дальше, — продолжала она, немного успокоившись. — Белый, которого Вамбе держит в плену, всегда был добр ко мне. Он любил моего ребенка, плакал, когда его убивали, и не побоялся сказать Вамбе в глаза: «Ты не человек, а зверь!» — хотя знал, что его самого могут убить за это. Он придумал, что мне нужно делать. Он сказал мне: «Вамбе заставил тебя похоронить своего ребенка. Скажи ему, что тебе нужно прожить одной две недели в пустыне, чтобы очиститься после того, как ты прикоснулась к мертвому телу. Ведь у вас существует такой обычай. Уйди одна и беги к своему отцу, уговори его, чтобы он пошел войной на Вамбе в наказание за смерть твоего ребенка». Так я и сделала. Перед тем как мне уйти, Вамбе пришли сообщить, что какой-то белый охотник охотится в его владениях. Вамбе в это время был пьян, он страшно взбесился и послал отряд убить белого и забрать все его вещи. Тогда Кующий Железо (она имела в виду Эвери) написал тебе письмо и велел мне отыскать тебя — что я и сделала, Макумазан.

— Благодарю тебя, — проговорил я. — А как велик отряд Вамбе?

— Сотня человек и еще полсотни.

— А где они теперь?

— Там, — Майва указала рукой на север. — Они уже близко. Я видела вчера, как шел отряд, но догадалась, что ты должен быть ближе к горам, пошла сюда и нашла тебя. Завтра на рассвете убийцы будут здесь.

— Может быть, — я пожал плечами, — но Макумазана они уже не найдут. Я знаю этот народ: они увидят убитых слонов, остановятся и наверняка устроят себе пир, а мы тем временем уйдем.

Тут мне пришло в голову, что хорошо было бы отравить мясо слонов стрихнином. Они поели бы мясо и передохли бы все сами. Но, к сожалению, у меня было мало стрихнина».

— Скажите лучше, что не решились на подобное дело, — заметил я.

— Говорю вам, у меня было мало стрихнина! — сердито воскликнул Аллан. — Как вы думаете, сколько его нужно, чтобы отравить мясо трех слонов?

Я замолчал и улыбнулся, так как был убежден, что мой приятель не решился бы ни на что подобное даже ради спасения своей жизни. Но он ужасно любит выставлять себя человеком бессердечным, тут его слабость.

Между тем Аллан продолжал:

«В эту минуту Хобо, которому я еще раньше приказал собираться в путь, пришел сообщить мне, что все готово.

— Отлично! — произнес я. — Мы выступаем в путь сейчас же и пойдем как можно скорее, иначе не миновать нам беды. Вамбе выслал отряд, чтобы убить нас, и воины уже близко.

Хобо позеленел от страха.

— Я говорил тебе, что судьба ходит во владениях Вамбе, — он смотрел на меня с упреком.

— Так что ж, — небрежно откликнулся я, — и пусть ходит, а мы пойдем побыстрее ее, и она нас не догонит. Ну, ребята, берите груз — и в путь!

— А клыки? — робко спросил Хобо.

— И их берите, конечно. Неужели вы думаете, я брошу их, после того как они достались мне такой дорогой ценой!.. Куда же нам идти? — осведомился я у Майвы.

— Туда, — ответила она, указывая на гору, которая высилась милях в сорока от нас, разделяя владения Ньялы и Вамбе. — Я знаю ущелье, которое ведет через эту гору. Мы перейдем его и завалим с той стороны камнями. Тогда наши враги не попадут в него, и им придется обходить гору кругом, а это займет у них день, и еще день, и еще полдня. За это время мы успеем придти туда, где будем в безопасности.

— А сколько нужно времени, чтобы дойти до этого ущелья? — поинтересовался я.

— Если мы пойдем быстро-быстро и будем идти всю ночь и весь день, то завтра к вечеру окажемся там.

Признаюсь, я поморщился и свистнул. Значит, нам предстояло пройти почти без отдыха миль сорок пять. Но делать было нечего. Мы захватили с собой столько слонового мяса, сколько каждый мог нести, и перед тем как уйти, я заставил Майву поесть. Не без труда удалось мне уговорить ее подкрепиться, она не думала ни о еде, ни об отдыхе, ни о сне — ни о чем, кроме мщения.

Затем мы пустились в путь. Майва шла впереди, показывая нам дорогу. Я шел рядом с ней. Пройдя с полчаса в гору, мы очутились на уступе, с которого можно было обозреть местность на много миль вокруг. Майвы остановилась и, приставив руку козырьком ко лбу, стала вглядываться вдаль. Вдруг она тронула меня за плечо. Я обернулся. Она, не говоря ни слова, подала знак, чтобы я посмотрел вниз. Я повиновался. Милях в восьми от того места, где мы только что стояли, я увидел какую-то светлую полосу, ярко сверкавшую и переливавшуюся в лучах заходящего солнца.

— Что это? — спросил я.

— Это копья воинов Вамбе, — ответила она. — Видишь, я сказала тебе правду: они идут быстро. Да ты не пугайся, — прибавила она, вероятно заметив по моему лицу, что эта новость мне вовсе не по вкусу. — Они увидят убитых слонов и непременно остановятся. Пока они будут пировать, мы уйдем далеко. Не унывай, мы еще можем спастись.

Мы долго шли без отдыха. Я то и дело торопил людей, но не говорил им ничего о том, что неприятель так близко, — иначе они, наверное, побросали бы свою ношу и разбежались во все стороны. Наконец стало темно. Мы были вынуждены остановиться и подождать, пока взойдет луна. Это отняло у нас немало времени, но мы воспользовались им, чтобы отдохнуть. Когда взошла луна, мы опять пустились в путь и шли всю ночь почти без отдыха. На рассвете мы окончательно выбились из сил и остановились. Отдохнув и перекусив, мы переправились через реку и стали подниматься по склону крутой горы, поросшей густым кустарником. С трудом пробивались мы через него, но когда одолели миль шесть, дорога пошла лесом, круче, но легче. Вскоре мы выбрались на бесплодную равнину, усеянную камнями; она вела прямо к пику горы, который виднелся милях в трех перед нами. Выйдя на равнину, мы остановились, чтобы перевести дух, но к своему ужасу, оглянувшись, заметили что-то сверкающее между деревьями. Это были копья солдат Вамбе, они находились уже не более чем в миле от нас. Моими людьми овладела страшная паника, они чуть было не побросали поклажу и не разбежались. Признаюсь откровенно, мне бы следовало бросить хоть клыки, но я на это не решился. Впоследствии я горько раскаялся в своей жадности, почему — увидите дальше.

Не успели мы продвинуться и на милю, как позади нас послышались яростные крики — солдаты Вамбе высыпали из леса и заметили нас. Мы бросились вперед, но наши преследователи оказались проворнее, и немудрено: у них не было другой ноши помимо оружия, состоявшего по большей части из копий и легких щитов. Ружья имелись лишь у немногих. Преследование это напоминало лисью охоту, мы играли роль лисы, к тому же постоянно оставаясь на виду у неприятеля. Майва шла впереди, указывая наиболее удобный путь. Я не мог надивиться силе и стойкости этой молодой женщины, нервы у нее оказались просто стальными. Впрочем, ее, быть может, поддерживала сила воли. Она первой достигла подножья пика; вторым был бедняга Хобо, удивительно прыткий на ногу, третьим шел я, но, признаюсь, едва перевел дух, тогда как Майва даже не поморщилась от такого быстрого восхождения. Пик лежал перед нами уступами, образовавшими естественную лестницу. Поэтому мы взобрались на него относительно легко, только в одном месте уступ немного отклонялся в сторону, так что для того, чтобы перебраться на следующий, нужно было сделать над бездной прыжок, положим, небольшой, но весьма неприятный для людей слабонервных. Верхушка пика как бы образовывала каменные ворота, в ней был узкий проход, вероятно проложенный горным потоком. Вот эти-то ворота можно было заложить с противоположной стороны камнями и таким образом спастись от преследователей. Едва успев перевести дух, мы начали восхождение. Времени терять было нельзя, воины Вамбе шли за нами по пятам. Люди помогали друг другу перетаскивать ношу, причем те, которые находились внизу, поддерживали и подталкивали грузы снизу. Труднее всего оказалось перенести слоновую кость: клыки скользили из рук и сильно нас задерживали, а воины подступали все ближе и ближе. Я остался позади, желая пройти в спасительные ворота последним. Впереди неприятельского войска бежали два великана, вероятно, вожди. Когда они были уже на расстоянии трехсот ярдов от нас, я схватил винтовку и уложил обоих на месте. Отряд в смущении остановился, а мы между тем продолжали подъем. Вдруг бедный Хобо как-то неловко схватился за клык, который в эту минуту поднимали на самый опасный уступ, страшно поднимавшийся над бездной. Клык выскользнул у него из рук, несчастный сорвался и с громким криком полетел в пропасть. Так сбылись его опасения: смерть настигла его во владениях Вамбе как раз в ту минуту, когда он готовился их покинуть. Его гибель вечно останется у меня на совести, он погиб, спасая груз слоновой кости, которым я так дорожил.

Ошеломленный тем, что случилось, я застыл в неподвижности. В ушах у меня еще звучал последний отчаянный крик погибшего. Копье, пролетевшее от меня так близко, что я почувствовал дуновение воздуха от него, заставило меня очнуться. Неприятель был уже совсем близко. Не теряя времени, я схватил ружье и принялся за работу. Воины матуку падали, как мухи, но рассвирепевшие дикари не унимались и подступали все ближе. Наконец все мои люди взобрались на последний уступ перед воротами, и я бросился вслед за ними, но несколько дикарей добежали до нас, и один из них успел ухватить меня за ногу. Я поднял глаза и увидел Майву, которая явилась на помощь и показалась мне в эту минуту краше любой феи.

— Тащи меня, тащи, Майва! — закричал я.

Она схватила меня за руку и начала тащить вверх с замечательной силой, но проклятый дикарь тянул вниз также изо всех сил. С минуту я думал, что моя спасительница и мой враг разорвут меня пополам, но, к счастью, вспомнил, что в кармане у меня лежит револьвер. Выхватив его свободной рукой, я выстрелил в моего противника, и он покатился вниз. Через минуту я уже миновал последний уступ и очутился в воротах. Ни один из дикарей не решился преследовать нас дальше. По местному выражению, «сердце у них ожирело», то есть они струсили и оставили нас в покое.

Между тем мои люди, согласно приказанию, данному раньше Майвой, уже приготовили камни, чтобы заложить ворота; это было сделано в несколько минут. Обезопасив себя от преследования, мы добрались, едва передвигая ноги, до ближайших кустов, разбили там стоянку и наконец устроили отдых, который вполне заслужили.

Глава 6

На рассвете следующего дня мы опять пустились в путь и к вечеру добрались до крааля Ньялы, отца Майвы. В этот вечер мы его не видели. Майва пошла к нему одна, а мы расположились на отдых перед оградой крааля. Через некоторое время Ньяла прислал нам жирную овцу, молока и плодов с одним из своих индун, который передал мне приветствие господина и просьбу посетить его на следующий день утром. Когда мы поужинали, нам отвели для ночлега несколько весьма просторных хижин, в которых мы провели ночь так удобно, как не проводили уже давно. На другой день утром, часу в восьмом, Ньяла прислал за мной. Я пошел к нему и нашел вождя сидящим на буйволовой коже у дверей хижины; вокруг сидели на корточках индуны, всего человек двадцать, а возле него стояла его дочь Майва. Сам он произвел на меня очень приятное впечатление. Ему было уже лет под пятьдесят, но его умное и выразительное лицо казалось еще очень красивым, а руки и ноги вождя могли служить своей изящной формой образцом для любого художника. Он принял меня очень любезно, просил сесть на приготовленное место и вежливо поблагодарил за покровительство, оказанное его дочери во время ее бегства к нему. В ответ я заметил, что, напротив, это я обязан его дочери, так как, если бы она не предупредила нас о грозящей опасности, меня теперь уже не было бы в живых.

После этого обмена любезностями Ньяла обратился к Майве и просил ее рассказать индунам свою историю. Она сделала это в простых, но весьма эффектных словах.

— Вспомните, советники отца моего, — сказала она, — что я вышла замуж за Вамбе против своей воли. Жених не заплатил за меня, не присылал быков в подарок, как всегда делает зять по отношению к тестю, а получил невесту даром, угрожая пойти на нас войной, если меня не выдадут за него. С тех пор как я вошла в его крааль, я не знала ни одного легкого дня, ни одной бесслезной ночи. Со мной обходились с пренебрежением, меня, инкосазану[118], били и заставляли работать, как последнюю рабыню. У меня был ребенок, и вот что сделал с ним отец его…

Затем она рассказала ужасную историю смерти своего малютки. Они выслушали в глубоком молчании и, когда она закончила, воскликнули все в один голос:

— Оу! Оу! Майва, дочь Ньялы!

Больше они ничего не сказали, вероятно, потому что были слишком поражены ее рассказом.

— Да, — произнесла она со сверкающими глазами, — да, я говорю правду. Рот мой полон правдой, как цветок полон медом, и слезы падают из глаз моих, как роса падает на траву на рассвете. Я видела смерть моего сына — и вот доказательство.

С этими словами она вынула из сумки мертвую руку и подняла ее над головой.

— Оу! — вновь воскликнули индуны. — Оу! Это мертвая ручка.

— Да, — продолжала она дрожащим голосом. — Это мертвая рука моего ребенка, и я ношу ее с собой, чтобы не забывать ни на час, для чего живу на свете. А живу я для того, чтобы отомстить Вамбе и увидеть собственными глазами, как он умрет. Неужели, отец, ты допустишь, чтобы с твоей дочерью поступили так, как поступил с ней Вамбе? Неужели вы, индуны моего народа, посоветуете отцу моему, чтобы он оставил безнаказанной смерть своего внука?

— Нет, — ответил, встав со своего места, один из индун, старейший по возрасту из всех. — Нет, этого перенести нельзя. Довольно терпели мы от собак матуку и от их «громкоязыкого» инкоси, пора положить всему конец.

— Да, пора, — согласился Ньяла. — Но как это сделать? Как одолеть такого сильного врага?

— Спроси у Макумазана, у белого мудреца, — Майва указала на меня.

— Как побеждает шакал носорога, Ньяла? — начал я.

— Хитростью, Макумазан, — ответил он.

— Так и ты одолеешь Вамбе, Ньяла, — проговорил я.

В эту минуту пришли сообщить Ньяле, что прибыли послы от Вамбе требовать выдачи Майвы и белого охотника.

— Что мне ответить им, Макумазан? — обратился ко мне с вопросом Ньяла.

— Скажи, что ты пришлешь Вамбе ее и меня через неделю, и отпусти их, — ответил я, подумав немного. — Постой, я уйду в хижину, чтобы они меня не видели.

С этими словами я ушел. Но в стенке хижины была трещина, и потому я легко мог видеть и слышать все, что там происходило. Послы — их было четверо, все рослые и дюжие дикари, — подошли к Ньяле с нахальным видом и сели, не дожидаясь его приглашения.

— Зачем вы пожаловали? — вопрос Ньялы прозвучал сурово.

— Мы пришли от Вамбе, — заявил старший из них, — и принесли его приказания, которым Ньяла, раб его, должен повиноваться.

— Говори, — велел Ньяла, и его красивые губы нервно вздрогнули.

— Вот что сказал Вамбе: «Пришли назад дочь твою, жену мою, бежавшую из моего крааля, и с нею белого, который осмелился охотиться в моих владениях без моего позволения и убил моих воинов». Таков приказ твоего господина.

— А если я не захочу его исполнить? — спросил Ньяла.

— Тогда мы от имени Вамбе объявим тебе войну. Вамбе съест вас всех. Он сотрет вас с лица земли вместе с вашими краалями, вот так. — И с этими словами посол провел ладонью одной руки по другой и дунул на нее, чтобы показать, как полно будет уничтожение тех, кто осмелится ослушаться Вамбе.

— Это веские слова, — заметил Ньяла. — Дайте мне посоветоваться с моими индунами, прежде чем я вам отвечу.

Послы отошли на некоторое расстояние, но стали так, чтобы видеть все, что происходит. Тогда началась комедия, разыгранная с такой ловкостью, какой я никак не ожидал от дикарей. Ньяла сделал вид, будто советуется со своими индунами. Те, в свою очередь, притворялись, будто спорят с ним и уговаривают его. Майва бросилась к ногам отца, как бы умоляя не выдавать ее, и тот ломал себе руки, делая вид, что он в отчаянии и не знает, на что ему решиться. Наконец он подозвал к себе послов, а Майва, спрятав лицо, ему в колени, разрыдалась так естественно, что я не мог не подивиться ее сценическому дарованию.

— Вамбе — сильный властитель, — заявил Ньяла, — а дочь моя — жена ему, и он имеет право требовать ее обратно. Она должна вернуться к нему, но сейчас она не может идти, так как совсем больна с дороги. Через восемь дней я пришлю ее с провожатыми. А до белого охотника и до его людей мне нет никакого дела, и я не могу отвечать за них, если они в чем-нибудь провинились. Они пришли ко мне незваные, поэтому мне нет никакой надобности за них вступаться. Я пришлю и их вместе с Майвой, пусть Вамбе делает с ними, что хочет. Вы можете идти обратно сегодня. Отдохните за оградой моего крааля, я велю накормить вас на дорогу и пошлю с вами подарок Вамбе, чтобы умилостивить его за вину моей дочери. Я все сказал.

Послы настаивали, чтобы Майва шла с ними в путь тотчас же, но Ньяла решительно объявил, что она не в состоянии ступить ни шагу, так как у нее распухли ноги от долгой ходьбы. Наконец они перестали спорить и ушли. Когда они скрылись из виду, я вышел из хижины, и мы стали советоваться, что нам делать.

— Прежде всего, — начал я, — позволь мне объявить, Ньяла, что я не могу предложить свою помощь даром. Если ты хочешь, чтобы я помогал тебе, ты должен согласиться на условия, которые я предложу.

— Говори, — произнес Ньяла.

— Во-первых, я слышал, что изгородь около хижины Вамбе целиком сделана из слоновых клыков. Если мы возьмем крааль, ты должен уступить мне эту изгородь и дать носильщиков, чтобы доставить слоновую кость в ближайшую гавань.

— Согласен, — с радостью откликнулся Ньяла. — Это будет вполне справедливая награда за твои труды. Только доберемся ли мы до этой изгороди? — прибавил он, покачав головой.

— Доберемся, не бойся! — весело заявил я. — Затем, ты должен обещать мне, что твои воины не будут убивать ни женщин, ни детей.

— Согласен и на это, — Ньяла кивнул головой. — Я и сам не охотник проливать кровь попусту. Еще что?

— Ничего, кажется… Да, вот еще, — прибавил я, стараясь говорить как можно равнодушнее. — Твоя дочь сказала мне, что в числе рабов Вамбе есть один белый. Когда все рабы твоего врага станут с моей помощью твоими, уступи этого белого в мое полное распоряжение со всей собственностью, какая у него найдется. Согласен?

— Разумеется, — ответил Ньяла с улыбкой. — Что мне до этого белого? Бери его себе, если хочешь. Больше ты ничего не желаешь?

— Ничего.

На том и закончилась наша беседа. Само собой разумеется, что только горячее желание выручить Эвери из его жестокого рабства заставило меня принять участие в этой безрассудной войне. Но причины, которые вы легко поймете, вынудили меня скрыть от дикарей мои настоящие побуждения. Затем мы начали обсуждать план кампании. Из сведений, доставленных мне отцом Майвы и в особенности ею самой, я узнал, что Вамбе — самый грозный властитель во всем краю, что он может в несколько дней собрать до шести тысяч войска и даже в мирное время имеет при себе от трех до четырех сотен солдат. Я узнал также, что крааль Вамбе и окружающие его селения укреплены каменными стенами так сильно, что взять их не представляется никакой возможно — ста. Несколько лет назад один из туземных царьков попытался сделать это и был вынужден отступить, потеряв около тысячи человек.

— Но с тыла, — утверждала Майва, — укрепления совсем слабы, крааль прилегает к горе, а по горе можно пройти лишь одной тропинкой, которую знают только Вамбе и немногие из его приближенных.

— А ты не знаешь этой тропинки, Майва? — спросил я с сожалением, уверенный, что услышу отрицательный ответ.

— Я не глупа, Макумазан, — она сопроводила свой ответ пренебрежительной улыбкой. — Кто знает много, тот силен. Я позаботилась узнать тайну этой тропинки и могу провести по ней войско. Только нужно будет веста ею в обход и по ночам: если Вамбе узнает о приближении врага, он тотчас запрет вход.

— Сколько людей можешь собрать ты за несколько дней, Ньяла? — задал я вопрос.

— Не больше тысячи двухсот или тысячи трехсот человек, — ответил он. — Но это будут надежные люди, мои бутианы — из рода зулусов, они гораздо храбрее матуку.

— Так вот что, по-моему, нужно будет сделать, — объявил я, немного подумав. — Собери в три дня как можно больше войска, и пусть Майва ведет его в обход через горную тропинку, по которой можно спуститься к краалю Вамбе. Тем временем пошли другой дорогой, той, которой мы явились к тебе, маленький отряд отборного войска с ружьями. Он поведет меня и моих людей безоружными и якобы плененными, а также женщину, по возможности похожую на Майву. Если по дороге встретятся солдаты Вамбе и спросят, куда мы идем, пусть предводитель отряда ответит, что он ведет к Вамбе его беглянку-жену и прогневавшего инкоси белого охотника. Тогда нас пропустят. У самых ворот крааля, в ограде, как сообщила мне Майва, есть копье[119] с несколькими пещерами, которые не охраняются, так как он находится в пределах ограды. Войдя в ворота, мы немедленно займем его. К этому времени большой отряд должен быть уже на горе. Пусть он разведет огонь в знак того, что достиг условленного места. Когда мы увидим дым, то откроем огонь по неприятелю. Все воины бросятся на нас, а тем временем основные силы нападут на крааль с тыла и ворвутся в него. Таким образом неприятель очутится меж двух огней и будет разбит, прежде чем успеет опомниться. Вот мой план, Ньяла. Если у тебя есть другой, расскажи мне о нем.

— Нет, — проговорил Ньяла, подумав, — твой план хорош, очень хорош. Я не могу придумать лучше. Поистине белые люди хитрее шакалов. Пусть будет, как ты говоришь. Да станет великая змея бутианов на хвост и да пошлет она удачу нашим воинам. Тогда мы избавимся от Вамбе и от его тиранства.

Затем Майва вышла вперед и, вынув из сумки мертвую ручку, заставила отца и индун поклясться на ней, что они не прекратят войну, пока не доведут ее до победы. Впоследствии эта кампания получила название «Войны Маленькой Ручки».

В тот же день Ньяла разослал гонцов, приглашая всех мужчин, способных носить оружие, на Великий танец (мужской праздник). К вечеру второго дня собралось около тысячи двухсот пятидесяти рослых молодцов, вооруженных щитами и копьями. Ньяла лично принял командование над этим войском. Он был хороший военачальник и, зная, что от успеха войны зависит существование его государства, никому не хотел доверить такого важного поста. На четвертый день после ухода послов наше войско выступило в путь с Майвой в качестве проводника, а еще через два дня двинулся маленький отряд, который должен был проводить к Вамбе меня, моих людей и единокровную сестру Майвы. Храбрая девушка охотно согласилась взять на себя роль беглянки, но своих людей я с трудом уговорил принять участие в экспедиции. Им, понятно, было вовсе не по вкусу совать, как говорится, голову в львиную пасть. Но присутствие их было необходимо, и я склонил их обещанием хорошей награды. Наш отряд состоял из двухсот человек с ружьями. В тех краях у многих дикарей есть ружья, хотя стреляют они плохо. Кроме ружей, при них были еще ассегаи, без которых дикари не ходят никуда, но не имелось ни щитов, ни воинского убранства; они должны были иметь вид мирного конвоя, а не войска, идущего в бой.

Путь был известен. Нам пришлось идти мимо трупов убитых нами солдат Вамбе, от которых к тому времени остались одни скелеты, шакалы успели обглодать их дочиста. На второй день после выступления мы были уже во владениях Вамбе. Я разделил отряд на три части — авангард, центр и арьергард. В первом и последнем насчитывалось по пятьдесят человек, во втором — сто. В центре его шел я, безоружный, со всеми своими людьми и с мнимой Майвой, голова которой была закутана покрывалом. Не успели мы пройти и пяти миль по равнине после спуска с горы, как нам навстречу попался отряд солдат Вамбе, человек в пятьдесят, очевидно поджидавший нас. Начальник отряда остановил нас и спросил, куда мы идем. Индуна, которому поручено было для вида начальство над нашим отрядом, ответил как было условлено. Начальник отряда матуку спросил, почему нас так много, и получил ответ, что так как я и мои подчиненные — отчаянные храбрецы, то Ньяла побоялся, как бы мы не разбежались по дороге и не навлекли на него гнев Вамбе, потому он и дал нам такой многочисленный конвой. Тогда начальник матуку принялся издеваться надо мной, уверяя, что Вамбе отплатит мне за смерть его воинов и познакомит меня с Тем-что-кусается, то есть с львиным капканом, в который, по его словам, защемят меня и оставят умирать, как шакала, пойманного за лапу. Меня разбирала страшная злость от его слов, но я не подавал вида и притворялся, будто трушу. Сказать по правде, я не совсем притворялся, меня действительно пробирала дрожь при мысли, что, быть может, мне и в самом деле не миновать ужасного капкана. Я прекрасно сознавал, в какую опасную игру играю. Но не мог же я оставить без помощи бедного Эвери… А раз дело было задумано — отступать не приходилось.

Начальник отряда матуку объявил, что он и его воины пойдут с нами, и начал нас торопить. Но нам нужно было прибыть на место не раньше вечера, поэтому мы прямо заявили, что идти скорее не можем. Дело чуть не дошло до ссоры, однако они в конце концов перестали подгонять нас, но все же не избавили от своего милого общества и всю дорогу угощали меня намеками на То-что-кусается. Эти намеки расстраивали и злили меня до крайности, хоть я и старался казаться равнодушным.

Часу в пятом пополудни перед нами появился крааль Вамбе, расположенный в лощине у подножья горы. С первого же взгляда я убедился, что с фронта он действительно неприступен для войска, не имеющего артиллерии. К вечеру мы спустились в лощину, и сделать это оказалось нелегко, так как дорога была усеяна крупными камнями, через которые мы прыгали, как кузнечики. Уже начинало темнеть, когда мы подошли ко внешним укреплениям, состоявшим из тройной каменной стены с воротами до того узкими, что в них с трудом мог протиснуться один человек. В эти ворота нас пропустили без задержки, поскольку с нами были воины Вамбе. За этой оградой находилась каменистая площадка, а за ней опять шли укрепления с воротами в виде буквы V. Через эти ворота — они были открыты — я увидел пригорок, который нам предстояло занять. Как только мы приблизились к воротам, я подал нашему индуне условный знак. Он остановил отряд и объявил, что мы подождем здесь, пока Вамбе пришлет сказать, что готов принять нас.

— Хорошо, — согласился начальник отряда матуку. — Ты со своими людьми можешь остаться здесь, но пленных должен передать мне. Вамбе ждет их, как голодный ждет пищи, он не ляжет спать до тех пор, пока не устроит белому охотнику «спокойного ночлега». И для жены у него тоже готов хороший прием.

— Я не могу передать тебе пленных, — возразил индуна. — Ньяла приказал мне вручить их лично самому Вамбе, и я не смею ослушаться его приказания…

Спор длился долго. Наконец предводитель матуку уступил и ушел докладывать о нас своему господину, обещая вскоре вернуться за нами. Проходя мимо меня, он остановился и, указывая на последние лучи заката, догоравшие на горизонте, проговорил:

— Посмотри в последний раз на солнце, белый. Ты его больше не увидишь. То-что-кусается стоит в темноте.

На следующий день мне пришлось застрелить этого негодяя, и, признаться, из всех, кого я вынужден был лишить жизни во время моих африканских странствий, о нем одном вспоминаю я не только без упреков совести, но даже без малейшего сожаления.

Глава 7

Возле того места, где мы стояли, бежал ручеек. При виде его мне вдруг пришло в голову, что на копье, который мы собирались занять, не будет воды и потому нам необходимо сделать хотя бы небольшой запас. Я шепотом сообщил об этом индуне, и он тотчас приказал своим людям напиться и наполнить водой все имеющиеся у нас кувшины, которых было штук восемь.

— Теперь что нам делать, белый человек? — спросил он у меня.

— Войдем в ворота и займем копье, — ответил я.

Мы направились к воротам. Как я и ожидал, стоявшие у ворот двое часовых остановили нас и осведомились, куда мы идем. Индуна ответил, что раздумал ждать и хочет идти в крааль. Они объявили, что не пропустят нас; тогда мы без церемоний отшвырнули их в сторону и вошли в ворота. Они, конечно, побежали звать на помощь, а мы направились к копье, отстоявшему от ворот ярдов на сто. Крики часовых скоро привлекли множество вооруженных людей, которые бросились к нам, а мы пустились бегом и успели добежать до копье прежде, нежели противники перерезали нам дорогу. Только один из наших воинов споткнулся и был схвачен в плен. Как я узнал впоследствии, его убили за то, что он не хотел сообщать никаких сведений о наших планах. К счастью, им некогда было пытать его, а то бы не миновать ему пыток — матуку очень любят мучить своих пленников.

Когда мы вошли в главную пещеру копье, наши преследователи остановились, не смея идти за нами. Я наскоро осмотрел занятую нами позицию и убедился, что она очень хороша. Пригорок был обнесен тройной стеной, и здесь находились три пещеры. В одной из них я разместил моих людей. Во-первых, мне хотелось обеспечить им безопасное убежище, во-вторых, они страшно трусили, и я смертельно боялся, как бы они не разбежались и не сообщили Вамбе о наших планах. В других местах я расставил надежных часовых и едва успел отдать распоряжения, как совсем стемнело. Вдруг из темноты послышался голос, который я сразу узнал, — это был голос начальника провожавшего нас отряда. Он требовал, чтобы мы шли за ним к Вамбе. Мы, разумеется, отказались, ссылаясь на то, что не можем идти в такой темноте. Они грозили, что нападут на нас, если мы не послушаемся, а мы отвечали, что откроем по ним огонь, если они не оставят нас в покое. Так как им не хотелось нападать на нас в темноте, они в конце концов отступили, но развели огни вокруг копье, из чего мы могли понять, что за нами зорко следят.

Ночь показалась нам очень долгой. Почти никто не спал. К счастью, у нас были и припасы, и вода, так что голодать и мучиться жаждой нам не пришлось. Но неизвестность нашего положения не давала нам сомкнуть глаз. К тому же стало холодно, люди озябли и потому пата духом, но я старался их ободрить, убеждая не срамить себя трусостью перед собаками-матуку. Наконец рассвело, и при первых лучах солнца я увидел длинную колонну войска. Она остановилась ярдах в полутораста от копье; от нее отделился человек в высоком головном уборе, очевидно исполнявший роль глашатая, и, подойдя к стенам укрепления, окликнул нас. Индуна вышел на пригорок и спросил, что ему надо.

— Идите к Вамбе, он зовет вас, — прокричал глашатай. — Вручите ему пленных и уходите с миром. Если вы не послушаетесь, то будете убиты все до единого.

— Еще очень холодно, — уклончиво ответил индуна. — Мы совсем окоченели. Когда солнце разгонит туман, мы исполним волю Вамбе.

— Идите сейчас! — настаивал глашатай.

— Нет, — отказался индуна. — Мы пойдем, когда нам самим заблагорассудится, не раньше.

— В таком случае готовьтесь умереть! — торжественно изрек глашатай и медленным шагом направился к своим — ни дать ни взять злодей из мелодрамы. Я между тем отдавал последние распоряжения, готовясь к нападению и поглядывая на противоположную гору в надежде увидеть сигнальные огни. Но огней не было, и, признаюсь, сердце замирало при мысли, что нас ждет, если помощь запоздает. О том, чтобы выдержать осаду в пещере, не могло быть и речи: припасов у нас осталось мало, а воды лишь столько, чтобы промочить горло. Волей-неволей приходилось немедленно вступить в открытый бой, а надежды на победу, если не подоспеет помощь, не было ни малейшей.

Наконец солнце взошло над горами в чудной своей красоте, и как раз в эту минуту матуку, которых к тому времени собралось около полутора тысяч, запели свой воинственный гимн. Едва они успели его кончить, как раздался залп, пули просвистели над нашими головами, но никого не ранило.

«Начинается!» — подумал я и не ошибся. Колонна неприятеля разделилась на три части и напала на нас с трех сторон. Расположив людей за укрытием, я сам стал на пригорке выше всех, чтобы руководить ими, и велел не стрелять, пока противник не подойдет совсем близко. Это был единственный способ не тратить зарядов даром, так как туземцы вообще плохие стрелки, а ружья у них, конечно, прескверные — многие из них были сделаны просто-напросто из газовых трубок, пулями же служили по большей части кусочки железа, отломанные от старой металлической посуды, и даже острые кремешки и камешки.

Атака началась стремительно. Неприятель бежал на нас со всех ног.

«Бегите, бегите, голубчики! — думал я, не спуская с них глаз. — И ведь как ловко бегут — словно стена. Тем лучше!»

— Не пора ли стрелять, отец наш? — спросил меня индуна.

— Рано, черт вас побери! — ответил я с досадой.

Противник был от нас всего ярдах в двадцати. Но это расстояние стремительно уменьшалось. Когда он подошел приблизительно ярдов на тринадцать, я крикнул: «Стреляй!» — и первый дал два выстрела из своей тяжелой двустволки. Одновременно и мои люди дали залп из своих ружей, а их у нас было больше двухсот! Эффект оказался поразительным, ни один из зарядов не пропал даром. Во вражеских рядах начался переполох. Шедшие впереди попадали, как мухи, остальные разбежались. Мы поспешили перезарядить ружья, радуясь, что сами пока не потеряли ни одного человека. Но сигнальных огней на горе все еще не было, поэтому наше положение оставалось крайне опасным.

Отступивший неприятель не возобновлял атаки с полчаса. Очевидно, они совещались, что делать дальше, и, поняв, что лобовой атакой ничего не добьешься, переменили тактику. Разделившись на маленькие группы, воины начали пробираться к нам через канавку, по-видимому намереваясь сосредоточиться в небольшой ложбинке. Отражать атаку оттуда огнестрельным оружием не было никакой возможности, пришлось бы принять рукопашный бой. Конечно, мы старались не пустить вражеских солдат в ложбинку, стреляя в них, но для этого нужны хорошие стрелки, а в нашем отряде такой был всего один — ваш покорный слуга. Вскоре неприятель сосредоточился в ложбинке числом около тысячи и ринулся на нас, а мы бросились ему навстречу, и завязалась рукопашная. Наши бутианы сражались молодцами, холодное оружие — страшный ассегай — было им более по душе, чем ружье, и они наносили врагу порядочный урон, но и сами пострадали немало. Вот тут-то я и покончил со своим приятелем, начальником провожавшего нас накануне отряда. Он вдруг вынырнул передо мной словно из-под земли и сделал попытку схватить меня, говоря: «Вот сейчас мы познакомим тебя с Тем-что…» Выговорить слово «кусается» он уже не успел, поскольку я выхватил их кармана револьвер и уложил его на месте.

Между тем бутианы начинали заметно уставать, а врагов все прибавлялось. Я видел, что нет никакой надежды на спасение и дрался как черт, думая только об одном — продать свою жизнь как можно дороже. Вдруг в неприятельских рядах послышались крики: «Воины! Воины на горе!» Я взглянул вверх и увидел целую толпу вооруженных людей, копья которых ярко сияли на солнце. Это был Ньяла со своими воинами, они находились уже недалеко от первого укрепления. Как мне стало известно впоследствии, они опоздали потому, что им пришлось переходить вброд разлившуюся реку. Когда они наконец пришли на гору, бой был уже в разгаре, и они, заметив это, бросились нам на помощь, не теряя попусту времени на сигналы.

Увидев их, мы словно ожили, а неприятель бросился им навстречу, дав нам передышку, которой мы воспользовались, чтобы сосчитать наши потери убитыми и ранеными. Первых было шестнадцать, вторых — тридцать пять. Я сразу послал за водой. Мы напились, раненых обмыли и перевязали. Я поручил надзор за ними своим носильщикам, как самым ненадежным в бою людям, а остальных собрал около себя и стал наблюдал за тем, что происходит на горе. Ньяла быстро овладел первым рядом укреплений, но за вторым его ждал серьезный отпор. Матуку успели привести в порядок свои силы, и бутианы продвигались вперед очень медленно. Я глядел на кипевший бой. Матуку были так заняты появлением нового врага, что, казалось, совсем забыли о нашем существовании. Но вскоре мне стало ясно, что без нашей помощи не обойдется. «Худо дело, — подумал я, — эти негодяи матуку, как видно, отлично умеют сражаться за стенами, и нашим бутианам, как они гаг храбры, с ними не справиться, если мы им не поможем. Нужно устроить диверсию».

Обдумав свой план, я сообщил его индуне, который одобрил его. Мы быстро двинулись к месту, где кипела битва. Мой план состоял в следующем: зайдя незаметно в тыл противника, дать по нему залп и затем, стремительно бросившись на него, действовать холодным оружием. План был отчаянный, это сознавал и я, но необходимо сказать, что горсть молодцов, которой я располагал, могла бы храбростью и стойкостью сделать честь любой европейской армии. Мы быстро двинулись вперед и поспели как раз вовремя. Матуку своим отчаянным сопротивлением уже начинали теснить бутианов, и те стали отступать. В это время на стене укрепления появилась Майва с копьем в руке. Пока я жив, не забуду, как красива была она в эту минуту. Глаза ее горели, грудь высоко вздымалась, белая одежда развевалась, как знамя.

— Трусы! Бабы! Цыплята! — кричала она, обращаясь к оробевшим воинам своего отца. — Неужели вы уступите собакам-матуку? Вперед! Еще немного, и победа наша. За мной, дети Ньялы.

С этими словами она спрыгнула со стены укрепления и, как львица, бросилась в середину вражеских рядов. Воодушевленные ее примером, воины Ньялы с громкими криками ринулись за ней на врага, а в это время поспели и мы — и неприятель очутился меж двух огней. Битва, жаркая, отчаянная, беспощадная с обеих сторон, кипела еще час, затем все было кончено. Воины Вамбе разбежались, а бутианы бросились за ними по пятам. Я не участвовал в преследовании. Изнемогая от усталости, я опустился на первый попавшийся мне большой камень и закрыл глаза. Теперь, когда дело было кончено, энергия, воодушевлявшая меня, вдруг уступила место полнейшей апатии. Я не мог даже хорошенько припомнить, что пережито мною за последние часы, и только иногда мелькала мысль: «Ведь я не ранен. Как же я уцелел?» Не знаю, сколько времени просидел я так в забытьи, похожем на что-то среднее между сном и обмороком, как вдруг кто-то громко назвал меня по имени. Я открыл глаза. Передо мной стоял Ньяла, кровь лилась у него из широкой раны на руке. А возле него стояла Майва с гордым и грозным выражением на лице.

— Неприятель разбит, Макумазан, — проговорил Ньяла спокойно и просто. — Нам больше нечего бояться его, сердце в нем упало. Воины Вамбе разбежались и попрятались по чащам и пещерам. Но многие из них не успели добежать до безопасного убежища, — прибавил он, и его красивые губы многозначительно дрогнули. — А где сам Вамбе? — внезапно спросил он. — И где белый, которого ты хотел спасти, Макумазан?

— Не знаю, — ответил я, еще не вполне придя в себя и машинально поглядывая на лежавшего неподалеку молодого матуку, который не мог встать из-за раны на ноге. Ньяла также взглянул на него и, быстро подойдя к нему, замахнулся своим окровавленным копьем.

— Где Вамбе? — грозно спросил он. — Говори скорей, собака, не то я убью тебя. В какой стороне он дрался?

— Он совсем не дрался, господин, — с усилием отвечал раненый. — Он никогда с нами не дерется, на это у него, видно, не хватает духу. Он, верно, у себя в доме или в пещере, что за домом, — прибавил он, указывая рукой в том направлении, где находилось жилище Вамбе.

— Пойдем посмотрим, — сказал Ньяла и, наскоро собрав несколько десятков воинов, пошел в указанном направлении. Я последовал за ним.

Глава 8

Внутренний крааль, служивший жилищем Вамбе и его женам, находился невдалеке от того места, где я отдыхал после битвы. Он был обнесен красивой оградой из тростника, за которой стояли полукругом шалаши жен властителя. Майва, отлично знавшая дорогу, быстро привела нас туда. Ни в шалашах, ни на площадке перед ними никого не было, весь крааль как будто выгорел.

— Куда же девался этот шакал? — воскликнула Майва. — Он, верно, спрятался в пещеру за своим шалашом. Пойдем туда.

Чтобы добраться до пещеры, нам пришлось пройти мимо шалаша Вамбе, стоявшего в стороне возле самой скалы, в которой располагалась пещера. Я невольно остановился, пораженный необычным видом изгороди, окружавшей шалаш, и, подойдя ближе, чуть не вскрикнул от восхищения. Изгородь состояла исключительно из слоновых клыков! Это была та самая изгородь, о которой писал Эвери. Клыки располагались полукругом; поменьше были врыты в землю с обеих сторон ближе к скале, затем их размер постепенно увеличивался, а два самых больших, соприкасаясь концами, образовали что-то вроде ворот перед шалашом. Можно представить себе, что я почувствовал, увидев перед собой около шестисот клыков, которые по уговору составляли мою собственность. Конечно, они совсем почернели от грязи, но я был уверен — под нею кость совершенно цела. Чтобы убедиться в этом, я вынул из кармана складной нож, открыл его и поскоблил один из клыков. Действительно, под черным налетом оказалась белейшая кость. Я готов был прыгать от радости, но вдруг меня поразили крики, раздавшиеся где-то поблизости. «Спасите! Помогите! Режут!» — кричал голос, который заставил меня вздрогнуть. Это кричал Эвери.

— Господи! Что я за бездушный эгоист! — вскричал я и чуть не хватил себя кулаком по лбу от досады. — Я тут замешкался с клыками, а мой друг гибнет… Скорей, скорей к нему!

— Да, скорей, не то будет поздно, — проговорила Майва каким-то строгим голосом. — Он в пещере, следуйте за мной.

Мы мигом добежали до входа в пещеру, находившуюся в громадной скале. Там было настолько темно, что в первую минуту мы ничего не могли различить. Но когда наши глаза немного освоились с темнотой, мы увидели страшную картину. Посреди пещеры лежал огромный львиный капкан, совсем открытый, и семь или восемь женщин тащили к нему белого человека, почти нагого. Возле капкана стоял толстяк с жестоким выражением лица, маленькими злыми глазами и отвисшей нижней губой. Это был сам Вамбе, он держал руку на пружине, готовый закрыть капкан, как только несчастный Эвери угодит в него.

Прежде чем я успел сделать хоть одно движение, Майва подняла копье и пустила его в голову Вамбе. Он отскочил в сторону и уклонился от удара, но оступился и попал в капкан; пружина захлопнулась. Раздался крик, до того ужасный, что я до сих пор не могу вспоминать о нем без содрогания. Злодей узнал наконец на своей шкуре, каково было тем несчастным, которых он так любил подвергать этой страшной пытке, и хотя я считаю себя христианином, но не могу сказать, что особенно пожалел о нем в ту минуту.

Между тем копье Майвы, от которого Вамбе успел увернуться, попало в руку одной из женщин, державших Эвери. Она оставила его, другие последовали ее примеру, и мой бедный приятель, предоставленный самому себе, упал на землю, утомленный борьбой со своими мучителями.

— Злодейки! — крикнул Ньяла женщинам. — За что вы его мучили? Сейчас вы получите то, что заслужили. Убейте их, — повелел он, обращаясь к вошедшим с ним воинам.

— Нет, оставьте их, — с усилием проговорил Эвери. — Они не сами… он им велел…

Он указал на Вамбе и лишился чувств. Тогда Майва выступила вперед, сделав нам знак отойти, и стала перед Вамбе, прекрасная, грозная, страшная, как сама судьба.

— Кто я? — спросила она таким голосом, что он перестал кричать. — Узнаешь ты меня, Вамбе? Кто я? Жена твоя, мать твоего сына, тобой убитого — или ее тень, пришедшая из другого мира отомстить тебе и полюбоваться на твою смерть?

Ответа не было. Злодей, пораженный ужасом, молчал, устремив на нее тусклый взгляд своих желтых глаз.

— Что это? — вновь заговорила она, показывая ему высохшую ручку. — Отчего эта ручка оторвана от тела моего ребенка? Где он, где мой ребенок? Его это ручка — или это призрак, вышедший из могилы, чтобы схватить тебя за горло?

Ответом Вамбе на эти слова был глухой стон. Его посиневшие губы судорожно подергивались, но говорить он не мог.

— Где твои воины? — продолжала она. — Может быть, ты думаешь, что они сейчас явятся исполнить твою волю, схватить и казнить меня и всех твоих врагов? Может быть, ты воображаешь, будто все, что ты теперь испытываешь, не более чем тяжелый сон? Нет, Вамбе, это не сон. Твои воины развеяны прахом во все стороны. Ты больше не властитель, другой занял твое место. Женщина перехитрила тебя, она клялась отомстить тебе за сына — и отомстила. Ты умрешь медленной, лютой, страшной смертью, вот что ждет тебя, проклятый убийца моего беззащитного ребенка! — Она с силой ткнула в лицо Вамбе мертвую ручку и упала без чувств. Злодей невольно отшатнулся назад, зубцы капкана глубже впились ему в тело, и он опять начал реветь от боли.

Я не мог долее выносить этой сцены.

— Послушай, Ньяла, — обратился я к вождю бутианов. — Этот дьявол вполне заслужил свою участь, но не довольно ли мучить его? Вели своим воинам покончить с ним поскорее.

— Зачем? — хладнокровно возразил Ньяла. — Пусть он умрет так же, как заставлял умирать других. Мы все уйдем отсюда и оставим его одного…

— Нет, нет, прошу тебя, сжалься над ним, — перебил я его. — В живых его оставлять нельзя, но распорядись, чтобы он недолго мучался.

— Хорошо, Макумазан, будь по-твоему, — небрежно согласился Ньяла. — Если таково твое желание, я его исполню. Только прежде нужно унести отсюда мою дочь и белого человека, — прибавил он, указывая жестом своим воинам на Майву и Эвери, все еще лежавших без чувств. Послушные его знаку, воины подняли их на руки и понесли из пещеры. Когда Эвери проносили мимо Вамбе, властитель матуку стал умолять своего раба, чтобы тот заступился за него и избавил от той участи, которой Вамбе хотел подвергнуть его самого. Не знаю, хватило ли бы у моего добряка-приятеля великодушия уважить его просьбу, но он не слышал ее, поскольку был в обмороке. Я ушел, оставив Ньялу расправляться с Вамбе. Через несколько минут он пришел сообщить мне, что негодяя уже нет в живых.

Как только Эвери вынесли на воздух, он быстро очнулся. Страшно было смотреть на несчастного, он казался шестидесятилетним стариком, хотя ему не было тогда и сорока лет; его высохшее, как щепка, тело, было сплошь покрыто рубцами и ранами — следами мучений, которым подвергал его Вамбе изо дня в день. Борода и волосы были сбиты в комок и местами выдраны целыми клочьями. Придя в себя, он с усилием приподнялся, осмотрелся вокруг, как бы припоминая, что с ним было, и вдруг, увидев меня, пополз, обхватил своими исхудалыми руками мои колени и припал к моим ногам, обливаясь слезами.

— Что ты, старина? Перестань, как тебе не стыдно! — взывал я, стараясь поднять его. Мне было ужасно неловко, я, знаете, не привык ни к чему подобному.

— Спаси тебя Бог… награди тебя Бог! — повторял он, рыдая. — Если бы ты только знал, что я вытерпел, если бы ты только мог себе представить, от чего ты меня избавил! И ты не побоялся придти ко мне на выручку, рискуя своей головой. Но ты всегда был мне верным другом. Благослови тебя Бог! Ты мой избавитель, ты мое провидение…

— Полно чушь молоть, дружище! — сердито перебил я его. — Я пришел сюда вовсе не тебя выручить, а за слоновой костью. Видишь, сколько ее припас туг для меня этот негодяй! Ну, скажи на милость, кто из нашей братии, торговцев слоновой костью, не рискнул бы ради такого сокровища даже своей бессмертной душой, а не только шкурой?

Но сколько я ни убеждал его, что он тут ни при чем, он не верил мне и продолжал благодарить, заливаясь слезами. Наконец я понял, что у него нервный припадок, и догадался дать ему хлебнуть коньяку из фляжки, которая была у меня в кармане. Это помогло, он немного успокоился, а я между тем заглянул в шалаш Вамбе, нашел там кое-какое платье, приодел его и усадил рядом с собой.

— Скажи ты мне на милость, — спросил я его прежде всего, — за что этому негодяю вздумалось засадить тебя в капкан.

— Когда ему пришли сказать, что на горе солдаты и что Майва ведет их, — объяснил он, — одна из женщин заявила, что видела, как я писал что-то на листке и отдал листок Майве перед тем, как она ушла на очищение. Он догадался, в чем дело, и в наказание решил замучить меня до смерти; понимаешь ты меня? Я и язык-то свой забыл. О Господи, как я рад, что опять слышу родную речь!

Действительно, его трудно было понять, он все время употреблял туземные слова, не находя подходящих английских.

— А давно ты в плену? — расспрашивал я.

— Шесть лет и не помню уж сколько месяцев. За последний год я уж и считать перестал. Я пришел сюда с майором Элди. С нами были еще трое англичан и сорок носильщиков. Негодяй Вамбе перебил их всех, чтобы завладеть нашими ружьями, а сам и пользоваться ими не умел. Они все целы и висят в порядке в его хижине. Меня он пощадил, потому что заметил, что я умею ковать железо. Дважды я пытался бежать, но меня ловили. В последний раз Вамбе засек меня чуть не до смерти, да я бы и умер непременно, если бы не Майва. Она потихоньку ухаживала за мной и лечила меня. Этот проклятый львиный капкан также достался ему от нас, и, знаешь ли, он замучил в нем человек двести, не меньше. Любимым его развлечением было приходить и смотреть, как мучается в капкане человек. Сядет, бывало, возле несчастного, любуется и смеется, и не отойдет, пока тот Богу душу не отдаст. Иных он поил и кормил, чтобы они дольше мучились. «Проживи, — говорил он, — до такого-то времени, тогда я тебя выпущу». Но, сколько мне помнится, он ни разу не сдержал слова.

— Вот так дьявол! — воскликнул я, невольно содрогнувшись. — Признаюсь, слушая тебя, я готов пожалеть, что дал совет покончить с ним скорее. Пусть бы в самом деле околел в капкане, поделом ему!

— Ну, полно, — перебил меня Эвери, мазнув рукой, — довольно с него. Он все-таки попробовал перед смертью, как это вкусно. Да и на том свете, я думаю, ему придется несладко.

Мы еще долго толковали с приятелем, и я удивлялся одному: как он не лишился рассудка за те страшные годы, которые провел в плену у дикарей. Можно себе представить, каково ему было жить среди ежедневных истязаний и в постоянном страхе лютой казни.

Наш разговор был прерван Ньялой. Он пришел сказать, что обед готов, и, признаюсь, это известие крайне нас обрадовало. После обеда Ньяла пригласил меня и главных своих индун на совет, чтобы решить, что делать с пленными и как быть с покоренной страной. Я дал всем высказаться и изложил свое мнение.

— Ньяла, твое мужество и храбрость твоего войска принесли тебе победу. Страна, которую ты покорил, принадлежит тебе по праву завоевателя. Вамбе не оставил после себя детей, так пусть Майва, как его старшая жена и инкосазана, управляет страной под твоим верховным владычеством. Но не забудь, что хотя часть неприятельской армии перебита, все же многие воины успели разбежаться и попрятаться кто куда. Их нельзя оставить так, они могут собраться где-нибудь и напасть на нас врасплох. В числе пленных, которых мы захватили, есть несколько женщин. Наверное, они знают, куда попрятались их отцы, мужья и сыновья. Объяви им свободу, пусть они идут к своим мужчинам и скажут им, чтобы те явились к тебе и сложили оружие. Обещай за это возвратить в целости все их имущество и скот. Скот Вамбе и все его имущество по праву принадлежит тебе как военная добыча. Если же в продолжение трех дней они не придут к тебе и не признают твою власть, тогда придется продолжать войну. Но вряд ли они не примут этих условий.

Ньяла одобрил этот план и распорядился немедленно привести его в исполнение. Женщины были отправлены, и по их лицам было видно, что они весьма довольны данным им поручением.

— Идите к вашим мужьям и братьям, — объявил им Ньяла, — и передайте: пусть они явятся ко мне без страха. Я не враг им, я воевал с тираном Вамбе, но воевать с его народом не желаю, если он сам не принудит меня к этому.

Весь остальной день мы провели, ухаживая за ранеными, а вечером развели костры и собрались возле них поужинать. Можно представить себе, что почувствовал Эвери, когда после ужина я угостил его трубочкой. Он вдыхал дым со слезами радости на глазах, ведь это была первая трубка, выкуренная им за шесть лет.

Утром следующего дня мы на всякий случай занялись военными приготовлениями, но часам к двум увидели толпу солдат, направлявшуюся к нам с опущенным оружием в знак покорности. Один из них, почтенный старик, судя по всему индуна, и с ним еще двое выступили вперед, подошли к Ньяле и поклонились ему до земли.

— Мы рабы твои, — обратился к нему старик. — Вамбе умер. Ты, Великий Лев, съел его. Мы пришли выслушать, что ты нам скажешь и что скажет дочь твоя Майва, Царица Войны, которая сама вела в бой твоих воинов, и что скажет Хитрый Белый Шакал, который вырыл яму для Вамбе. Говорите, мы будем повиноваться.

Ньяла повторил им свои условия и спросил, согласны ли они признать своей властительницей Майву под его верховным начальством.

— Согласны, — отвечал старик. — Кто бы над нами ни властвовал, наверное, новый господин наш не будет хуже Вамбе. К тому же мы знаем Майву и не боимся ее, хотя она и колдунья и грозна в битве.

Тогда Ньяла обратился к Майве с вопросом, согласна ли она быть его наместницей.

— Согласна, — отвечала Майва. — Я буду добра к послушным, и они будут довольны мной. Но непокорными и мятежными я буду править железной рукой.

«Верно», — подумал я, невольно любуясь на грозную красавицу.

Тем разговор и кончился. К вечеру того же дня все в краале пришло в такой порядок, что если бы не трупы, валявшиеся там и здесь, то можно было бы подумать, будто и вовсе не было войны.

На другой день мы стали собираться в дорогу. Главной моей заботой было вырыть и увезти клыки, которых здесь, как я уже говорил, оказалось около шестисот. Я, признаться, побаивался, как бы Ньяла не стал оспаривать у меня это сокровище, но забыл, что имею дело не с европейцем, а с дикарем. Ему и в голову не пришло нарушить слово.

— Возьми клыки, Макумазан, — сказал он мне просто. — Они твои, ты их заслужил. Возьми и носильщиков, сколько тебе понадобится.

Я набрал более семисот человек и на следующий день выступил в путь с ними и с Эвери. Перед тем как отправиться, я пошел проститься с Майвой, которой отец оставил три сотни воинов в виде почетной стражи. Она приняла меня, как настоящая королева, и дала поцеловать руку на прощанье.

— Ты храбрый человек, Макумазан, — проговорила она, — и ты был мне верным другом в беде. Если когда-нибудь тебе понадобится помощь или убежище, помни, что Майва не забывает ни зла, ни добра. Все, что я имею, твое.

Так расстался я с этой замечательной женщиной. Два года спустя я услышал, что ее отец умер, а она мудро и твердо управляет обоими племенами.

Весело нам было идти обратно по той дороге, по которой несколько дней назад мы шли с таким страхом, но еще веселее было бедняге Эвери покидать землю, где он столько выстрадал. Несколько дней он был до того слаб, что мы вынуждены были останавливаться по дороге чаще обыкновенного, чтобы дать ему передохнуть. Но при хорошем питании и при полном спокойствии он вскоре окреп и выздоровел. Когда мы дошли до вершины горы, с которой могли видеть крааль Вамбе, он стал на колени и со слезами благодарил Бога за свое спасение. Перед тем как отправиться в путь, я вымыл его, смазал раны целебной мазью, которой запасся еще в Претории, одел в свое платье, подстриг ему бороду, и он стал молодец хоть куда.

Пройдя ущелье, около которого произошла моя первая стычка с матуку, стоившая жизни бедняге Хобо, мы разделились. Ньяла со своими воинами отправился восвояси, а мы с Эвери и носильщиками пошли к бухте Делагоа. Ньяла расстался со мной очень дружелюбно и благодарил за то, что я уговорил его начать войну, принесшую ему такие выгоды. Правда, он потерял почти треть своей армии, зато из ленного владельца превратился в самого могущественного властителя в краю. Он дал мне конвой в полтораста человек, чтобы присматривать за носильщиками-матуку, не внушавшими мне доверия. Однако они вели себя очень порядочно, и через неделю мы добрались до бухты Делагоа. К сожалению, часть моего сокровища потонула во время переправы через реку, но все же у меня осталось еще достаточно много слоновой кости. Я выручил за свой товар семь тысяч фунтов. Барыш, как видите, был недурной. Половину суммы я отдал Эвери. Он не хотел было брать, но я его заставил. По-моему, эти деньги принадлежали ему по праву: если бы не он, не видать бы мне этих клыков. На свой маленький капиталец он открыл банк в Претории, и теперь его дела идут отлично… Вот и конец моему рассказу».

— Ну, господа, как вам нравится моя история?

Мы, конечно, поспешили заверить его — совершенно искренне, — что она очень интересная, а Гуд многозначительно заметил, что она будет почище его истории с каменным бараном.

— Еще бы! — согласился Квотермейн не менее многозначительно. — Однако мы порядком засиделись, — прибавил он, вставая. — Уже третий час, а завтра нам на охоту.

— А куда вы дели капкан, Квотермейн? — поинтересовался я, зажигая свечу, чтобы отправиться в отведенную мне комнату.

— Увез с собой и поставил было у себя в спальне, но, признаюсь, он не давал мне спать: каждую ночь мерещился в нем то Эвери, то Вамбе, то малютка Майвы, а напоследок стало казаться, будто я торчу из него сам. Я больше не мог выносить этого и отослал капкан в музей с объяснением, откуда он и чем замечателен.

Мы простились и разошлись спать. Я уснул, думая об услышанном, и всю ночь мне снилось, будто я женат на Майве и очень боюсь своей грозной красавицы жены.

От автора

Считаю своим долгом указать, что произведение сие, представляемое мной на суд читателей, было написано еще до обнаружения в Родезии окаменелых, неизмеримо древних останков первобытного человека, каковой вполне мог принадлежать к племени волосатых лесных дикарей хоу-хоуа, о которых в этой книге рассказывается устами Аллана Квотермейна.

Глава 1

Поскольку я, то бишь издатель этих записок, являюсь одновременно и душеприказчиком покойного Аллана Квотермейна (или иначе Макумазана, то есть Бодрствующего в ночи, как имели обыкновение называть его африканские туземцы, подразумевая под этим человека, который всегда начеку), то считаю своим долгом не просто соблюсти условия завещания моего дорогого друга, но полагаю необходимым также поведать миру множество историй, непосредственно или косвенно связанных с мистером Квотермейном. И прямо сейчас я намерен перейти к самой любопытной и загадочной из всех этих историй. Хочу сразу отметить, что записана она со слов самого Аллана: он поведал мне свои воспоминания много лет назад в йоркширском поместье, именуемом Грэнж, где я тогда гостил, и случилось это незадолго до того, как он, вместе с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом, отправился в свою последнюю экспедицию — в сердце Африки, откуда, увы, уже не возвратился.

В ту пору я прилежно зафиксировал все детали этой истории, каковая показалась мне весьма таинственной и одновременно поучительной, однако вышло так, что записи оказались утеряны, а своей собственной памяти я никогда не доверял настолько, чтобы попытаться заново воспроизвести рассказ моего усопшего друга в тех мельчайших и важнейших подробностях, на которых, я уверен, он непременно настаивал бы.

Но вот, буквально на днях, разбирая кладовку, я вдруг наткнулся на старый портфель, тот самый, что, вне всякого сомнения, был при мне в те далекие годы, когда я практиковал — точнее, пытался практиковать — ремесло адвоката. Обуреваемый теплыми чувствами, знакомыми всякому, кто по прошествии немалого числа лет находит предметы, имеющие отношение к давним событиям юности, я взял сей портфель в руки, подошел к окну и, приложив некоторое усилие, сумел разомкнуть проржавевшую застежку. Внутри обнаружилась небольшая коллекция всевозможных бумаг, в основном заметок по поводу дел, в которых мне выпало играть роль помощника при моем выдающемся ученом друге, впоследствии ставшем судьей; еще там были синий карандаш с обломанным грифелем и прочие мелочи.

Я стал листать бумаги и вчитываться в собственные пометки на полях, посвященные событиям, каковые за ненадобностью начисто выпали из моей памяти (хотя, разумеется, в те годы, когда эти заметки составлялись, они были для меня чрезвычайно важны). Прочитав очередной лист, я со вздохом разрывал его в клочья и кидал обрывки на пол.

Затем я вывернул сумку наизнанку, чтобы вытрясти пыль. Когда я проделал это, из внутреннего кармана выскользнула толстая, внушительная на вид записная книжка в блестящем черном переплете; такую в былые времена можно было купить за шесть пенсов. Я раскрыл книжку — и на первой же странице мой взор привлек к себе заголовок следующего содержания: «Отчет о невероятной встрече А. К. с богом-чудовищем, или идолом, Хоу-Хоу, которого они с готтентотом Хансом видели в дебрях Южной Африки».

И немедленно нахлынули воспоминания. Словно воочию я увидел себя самого, молодого и старательного, прилежно делающего эти стенографические записи в своей спальне в поместье Грэнж, дабы история, рассказанная стариной Алланом, не стерлась из памяти. Я вспомнил, как на следующий день продолжал делать заметки в утреннем поезде, несущем меня на юг, и как позднее всякий раз, когда выдавалось свободное время, дополнял их в своем скромном жилище на Элм-Корт, что в лондонском Темпле.

Также я припомнил собственную растерянность и злость в тот миг, когда стало ясно, что записная книжка бесследно исчезла. Я не мог понять, куда она подевалась, поскольку был уверен, что лично положил ее на хранение в место, казавшееся мне крайне надежным. Опять-таки, словно воочию я увидел, как роюсь в бумагах в крошечном кабинете в своем домике в пригороде Лондона[140] и как, охваченный полнейшим отчаянием, прекращаю наконец поиски. С тех пор минуло немало лет, произошло множество событий, так что и пропавшая записная книжка, и сами события, которым были посвящены мои заметки, оказались прочно забытыми. Теперь же они поистине свалились на меня из пыльной кучи прошлого, оживив множество воспоминаний, и я готов вынести на суд почтенной публики эту главу из полной приключений жизни моего дражайшего друга Аллана Квотермейна, который уже столь давно отошел в мир иной; участь сия, увы, предначертана каждому из нас.

Как-то вечером, после охоты, мы — старина Аллан, сэр Генри Куртис, капитан Гуд и ваш покорный слуга — сидели в гостиной Грэнжа, йоркширского поместья Квотермейна, курили и беседовали на самые различные темы.

Мне случилось упомянуть о любопытном факте, вычитанном в одной американской газете, — будто бы какие-то охотники видели на болотистых берегах Замбези некую доисторическую рептилию, — и я спросил Аллана, может ли это, по его мнению, быть правдой. Он покачал головой и ответил в своей обычной осторожной манере (каковая, помнится, выдавала его нежелание обсуждать возможность существования в наши дни подобных тварей), что Африка воистину огромна, поэтому не исключено, что в дебрях Черного континента и вправду могут обитать какие-либо доисторические животные, в том числе и пресмыкающиеся.

— По крайней мере что касается змей, — добавил он поспешно, словно стремясь избежать более широкого обсуждения этой темы, — то однажды мне самому довелось столкнуться в Африке с анакондой, столь же крупной, как и те, которые, как говорят, водятся в Южной Америке: в длину она была футов шестьдесят, если не более. Мы не просто повстречались с этой тварью, но убили ее — это сделал мой слуга-готтентот Ханс — после того, как она раздавила и проглотила одного из членов нашего отряда. Туземцы поклонялись этой змее, словно божеству; не исключено, что именно отсюда и пошли предания о громадных рептилиях. Не стану утомлять вас историями, о которых сам предпочитаю не вспоминать; скажу лишь, что еще как-то раз видел слона, каковой настолько превосходил прочих своими размерами, будто и впрямь явился из доисторических времен. Молва об этом слоне ходила на протяжении многих столетий, а звали его Джана.

— И его вы тоже убили? — справился Гуд с присущей всем нам любознательностью, поглядывая на собеседника сквозь очки.

Несмотря на загар и морщины, было видно, что Аллан покраснел от гнева. И ответил резко, что было весьма необычно для этого добродушного человека, не склонного раздражаться:

— Неужели вы до сих пор не усвоили, Гуд, что нельзя спрашивать у человека, тем более у того, кто сделал охоту своей профессией, каков был исход того или иного поединка, если только он сам не захочет поделиться с вами этими сведениями? Но, коли настаиваете, не стану скрывать: этого слона я не убивал, его прикончил Ханс, который тем самым спас мне жизнь. Я же дважды промахнулся, хотя и целился с расстояния всего лишь в несколько ярдов.

— Да бросьте, Квотермейн! — вскричал Гуд, от которого не так-то легко было отделаться. — Неужто мы должны поверить в то, что вы промахнулись, стреляя с нескольких шагов в этого исключительно крупного слона? Да не могли вы так оконфузиться, разве что перепугались сверх всякой меры!

— Гуд, я вам уже сказал, что промахнулся! Что касается остального, вы, возможно, правы: я действительно тогда изрядно испугался. Сами знаете, я никогда не тщился выдать себя за человека, наделенного особым мужеством. Обстоятельства же нашей встречи с этим чудовищем Джаной были таковы, что на моем месте устрашился бы любой — пожалуй, даже вы, Гуд. Кроме того, если вы сочтете уместным проявить снисхождение к человеческим слабостям, найдутся, полагаю, и иные причины столь отвратительного — да, не побоюсь этого слова: отвратительного — исхода, о коем мне неприятно вспоминать и еще тяжелее рассказывать, ибо встреча с Джаной обернулась гибелью старого Ханса, которого я так любил.

Гуд собрался было продолжить спор — он обожал подобные препирательства, — однако сэр Генри вытянул свою длинную ногу и ловко пнул капитана в голень, отчего тот моментально умолк.

— Так вот, возвращаясь к тому, о чем говорилось ранее, — поспешно добавил Аллан, явно желая уйти от малоприятной темы, — за всю свою жизнь я лишь единожды повстречался, нет, не с доисторическим пресмыкающимся, а с народом, который почитал бога-чудовище, или идола, пережиток, быть может, Древнего мира.

Квотермейн замолчал с видом человека, не намеренного распространяться далее, но я тут же спросил:

— А кто это был, Аллан?

— Ответить на сей вопрос коротко поистине невозможно, друг мой, — произнес он. — Вдобавок, если я все-таки соглашусь рассказать, Гуд наверняка опять усомнится в моих словах. Уже поздно, и длинная история всех утомит. Сдается мне, за сегодняшний вечер я вам ее никак не изложу.

— У нас есть виски, содовая и табак! Уж не знаю, как Куртис с Гудом, а лично я, с таким-то подкреплением, буду сидеть между вами и дверью, Аллан, покуда вы не сдадитесь и не поведаете нам свою историю! Вы же знаете, со стороны хозяина невежливо ложиться спать раньше гостей, так что приступайте к рассказу, старина, прошу вас! — Свои слова я сопроводил улыбкой.

Квотермейн насупился, пробормотав себе под нос что-то нелестное, сделав вид, будто бы разозлился. Мы же молча сидели и ждали; это выжидательное молчание, похоже, доконало Аллана, и он начал свое повествование.

— Что ж, если вам так угодно, извольте. Однажды, много-много лет назад, еще в молодые годы — а глядя на меня нынешнего, и не скажешь, что я был когда-то молод, — я разбил лагерь на склонах Драконовых гор. Я двигался по дороге в Преторию с грузом товаров на продажу, от которых рассчитывал избавиться среди живших за горами туземцев, а потом, когда мои руки освободятся, провести месяц-другой, охотясь на севере. Но вышло так, что, когда мы остановились на открытой местности между двух гор, нас застигла ужасная буря, едва ли не наихудшая из тех, какие мне вообще довелось пережить. Если память меня не подводит, была середина января, а вам, друг мой[141], известно, сколь суровыми бывают в это время года бури в Натале и его окрестностях. Казалось, она обрушилась на нас сразу с двух четвертей небосвода; на самом деле это была не одна буря, а две одновременно, и они стремились навстречу друг другу.

Воздух вдруг сделался густым и плотным, налетел пронизывающий ветер, от завываний которого кровь стыла в жилах, и внезапно стало темным-темно, хотя день был в разгаре. По вершинам окружавших нас гор били молнии, однако грома пока слышно не было, да и дождь начинаться не спешил. Со мной, кроме возницы и погонщика, был тот самый Ханс, о котором я уже упоминал: маленький, весь словно сморщенный готтентот, уже не один год сопровождавший меня в моих скитаниях и приключениях. Именно он составил мне компанию, когда я, совсем еще молодым человеком, отправился вместе с Пьетом Ретифом в роковую поездку к Дингаану, королю зулусов; осмелюсь напомнить, что тогда погибли почти все, кроме нас с Хансом.

Мой Ханс был забавным и остроумным существом, возраст которого не поддавался определению; на свой лад он мог считаться одним из умнейших людей в Африке. Я не встречал равных ему в умении выслеживать дичь; но, подобно остальным готтентотам, Ханс вовсе не был образцом добродетели: всякий раз, когда выдавалась возможность, он напивался до полного безобразия и в таком состоянии становился досаднейшей обузой. С другой стороны, надо отдать ему должное: он отличался собачьей верностью и, не стану скрывать, любил меня беззаветно, как пес любит хозяина, который заботился о нем с тех пор, как тот был слепым щенком. Для меня Ханс сделал бы все на свете: не задумываясь пошел бы на ложь, кражу и даже убийство, расценив это не как преступления, но как своего рода священную обязанность. Словом, Ханс был готов в любой момент умереть ради меня — и однажды, увы, именно так и случилось.

Аллан умолк, притворившись, что ему понадобилось выбить трубку, хотя в том не было ни малейшей необходимости, ведь он только-только ее закурил. По-моему, Квотермейн просто воспользовался случаем повернуться к очагу, перед которым стоял, дабы спрятать от нас лицо. Потом он резко развернулся на каблуках, как было у него в обыкновении, и продолжил рассказ:

— Я шагал впереди фургона, высматривая ямы и большие камни на, с позволения сказать, дороге: уж не знаю, по чьей прихоти узенькая тропа, что вилась между гор, звалась дорогой. За мной по пятам, как было у него заведено — он всегда следовал за мной, словно тень, — двигался Ханс. Я услышал, как он глухо кашлянул. Зная, что готтентот поступал так всякий раз, когда хотел привлечь к чему бы то ни было мое внимание, я спросил, не оборачиваясь:

— Что такое, Ханс?

— Ничего, баас, — ответил он, — вот только надвигается большая буря. Да не одна буря, баас, а сразу две. Когда они встретятся, то начнут сражаться между собою, и сотни копий засверкают в небе, а потом обе тучи прольются дождем, да и град может пойти.

— Ты прав, — согласился я, — но я не вижу, где бы нам можно было спрятаться, так что пойдем дальше.

Ханс поравнялся со мной и снова кашлянул, вертя в костлявых пальцах жалкое подобие шляпы. Таким образом он намекал, что собирается кое-что предложить.

— Много лет назад, баас, — сказал он, указав кивком головы на каменистую осыпь на склоне горы, примерно в миле слева от нас, — вон там была большая пещера. Мальчишкой я укрывался в ней вместе с несколькими бушменами. Это случилось, когда зулусы разграбили Наталь. Помню, есть им тогда было нечего, и те, кто уцелел, питались друг другом.

— А твои бушмены, Ханс? Чем они тогда промышляли?

— Бушмены ели слизней и кузнечиков, баас, а порой им улыбалась удача и они убивали своими отравленными стрелами антилопу. Жареные кузнечики очень вкусные, баас, и саранча тоже вкусная, когда есть больше нечего. Я помню, что даже растолстел на такой пище, хотя сперва чуть не умер от голода.

— Хочешь сказать, Ханс, что нам следует поискать твою пещеру, которая должна быть вон там, если ты ничего не напутал?

— Верно, баас, верно. Пещеры ведь не убегают, как дичь. Пускай прошло много лет, но я не забыл место, где прожил в юности целых два месяца.

Я окинул взглядом надвигающиеся тучи и призадумался. Тучи выглядели намного темнее обычных грозовых, из чего следовало, что грядущая буря обещает быть поистине жуткой. Наше положение вдобавок усугублялось тем обстоятельством, что мы пересекали полосу бурого железняка; по своему опыту я знал, что молнии часто бьют в этот камень, а фургон с волами будет для электрических вспышек желанной добычей.

Пока я так размышлял, нас нагнал отряд кафров, которые улепетывали во все лопатки, несомненно спасаясь от непогоды. В основном это были молодые мужчины и женщины, щеголявшие пестротой одежд, — должно быть, они бежали со свадебного пира. Друг за другом кафры проносились мимо нас, и один, который, похоже, узнал меня — в чем не было ничего удивительного, поскольку в этой части Африки меня знали многие туземцы, — крикнул на бегу:

— Поторопись, Макумазан, поторопись! — Он употребил прозвище, которым меня наделили зулусы. — Поспеши прочь, ибо здесь любят плясать молнии! — Он ткнул своим посохом сначала в сторону надвигающихся туч, а затем в землю, из которой торчала глыба железняка.

Это наконец-то меня убедило. Я вернулся к фургону, велел вознице править туда, куда пойдет Ханс, а погонщику приказал подстегнуть волов. Сам же забрался внутрь, и мы покатили дальше, свернув налево, где находилась, как уверял готтентот, спасительная пещера. По счастью, земля под колесами была сравнительно ровной и жесткой, существенных препятствий на пути не встречалось, да и память Ханса не подвела, хотя он не был в этих краях много лет. Что ж, он не зря хвастался, что никогда не забывает мест, в которых ему довелось побывать хотя бы единожды.

С облучка фургона, на который я перебрался, было видно, как Ханс наставляет возницу. Внезапно он замахал рукой вправо; я никак не мог взять в толк, что взбрело ему в голову: по мне, так вся местность выглядела совершенно одинаково. Но, когда мы подъехали ближе, я понял, что побудило Ханса свернуть: из-под земли бил ключ, и вода широко растекалась вокруг; кабы не предусмотрительность моего готтентота, мы бы наверняка увязли в этом болоте. Точно так же он заблаговременно предупреждал и об иных препятствиях, которые я не стану сейчас подробно описывать.

К тому времени воздух уже словно застыл в неподвижности, сделалось неестественно тихо и так темно, что передняя пара волов казалась призрачными тенями; холод пробирал до костей. Молнии продолжали плясать на вершинах окрестных гор, однако гром по-прежнему не гремел. Было что-то пугающе-мистическое в таком поведении природы, и это ощущали даже животные: наши волы рвались из постромок и бежали очень резво, так что не было никакой необходимости понукать их и подбадривать хлыстом. Казалось, волы сообразили, что должны спастись от страшной угрозы. Хотя почему бы и нет? Наверняка они и вправду понимали это, ведь все живое обладает чутьем, которому безоговорочно повинуется. Что касается меня, то я буквально не находил места от беспокойства и молился про себя, чтобы мы поскорее добрались до пещеры.

Чуть погодя мои молитвы стали еще более горячими, ибо надвигавшиеся с двух сторон тучи наконец встретились, и в тот миг, когда их кромки соприкоснулись, они вдруг окутались ярчайшим пламенем, — должно быть, это был грозовой разряд; пламя устремилось вниз и сотрясло землю поистине громовым ударом. Почва под ногами содрогнулась, а я всей душой пожелал очутиться где-нибудь подальше отсюда, потому что огненная стрела вонзилась в землю всего в каких-то пятидесяти ярдах от фургона, ровно в том месте, где мы находились лишь минуту назад. Одновременно прогремел чудовищной силы раскат грома, и стало понятно, что жуткие тучи нависают прямо над нашими головами.

Но это было, так сказать, еще только начало бала, первые звуки музыки, заставшие танцоров врасплох. Затем представление развернулось во всей красе: яркие вспышки молний выступали в роли тех самых танцоров, а серый небосвод как бы превратился в пол залы, по которой они перемещались.

Не скрою, чрезвычайно трудно описывать этакую, поистине дьявольскую, бурю. Друзья мои, поскольку вам и самим доводилось видеть подобное, вы хорошо знаете, что такие бури попросту невозможно описать словами. Молнии сверкали со всех сторон, вспышка следовала за вспышкой, и формы они обретали самые причудливые; мне особенно запомнилась одна, точно огненный венец на челе исполинской тучи. Кроме того, чудилось, что эти молнии не только падают с небес на землю, но и под непрерывные, непрекращающиеся раскаты грома тянутся с земли к небесам.

— Где твоя треклятая пещера?! — крикнул я Хансу, который взобрался на облучок фургона и уселся рядом со мной.

Он прокричал в ответ что-то неразборчивое и ткнул пальцем в подножие склона, до которого оставалось не больше двух сотен ярдов.

Перепуганные волы припустили со всех ног, фургон швыряло из стороны в сторону с такой силой, что мне стало казаться, будто он вот-вот перевернется; погонщик бросил поводья и бежал теперь рядом с волами, чтобы его не затоптали, направляя животных тычками, — откровенно говоря, это у него получалось плохо. Нам еще повезло, что в целом волы двигались в нужном направлении.

Бешеная скачка продолжалась. Возница нещадно лупил животных хлыстом, стараясь привести их в чувство; по шевелению его губ я догадывался, что он бранится последними словами, на голландском и на зулусском, но до моих ушей не долетало ни звука. В конце концов волы вынуждены были остановиться у крутого склона; не в состоянии более нестись вперед, они сбились в кучу, перепутав все постромки. Такое часто случается с напуганными животными, и тогда их уже нипочем не заставишь тянуть поклажу.

Мы попрыгали наземь и принялись освобождать волов от упряжи. Смею вас заверить, задачка была непростая: волы ухитрились накрепко сцепиться вместе, да еще вдобавок работать приходилось в буквальном смысле слова под огнем — молнии беспрестанно вонзались в землю вокруг нас. Казалось, что уж в следующий-то миг очередная молния непременно угодит в фургон и покончит с нами навсегда. Признаться, я и сам перепугался настолько, что мне отчаянно хотелось бросить волов на произвол судьбы и опрометью кинуться к пещере; останавливало лишь то, что никакой пещеры поблизости я не видел, сколько ни озирался.

Впрочем, на выручку мне пришло уязвленное самолюбие: если я сейчас убегу, то как впредь смогу требовать от своих кафров, чтобы они стойко выдерживали тяготы пути? Сам ты можешь бояться сколько угодно, но никогда, никогда не выказывай свой страх перед туземцами, иначе лишишься всякого на них влияния. Ты перестанешь быть великим белым вождем, существом высшей крови и воспитания, станешь обычным человеком, таким же, как и они сами, если даже не хуже, коли туземцы окажутся не робкого десятка — а в этих краях большинство мужчин наделены немалой отвагой.

Потому я притворился, будто не обращаю внимания на молнии, и даже не дернулся, когда одна поразила колючий куст не далее чем в тридцати шагах от меня. Мой взор был устремлен именно в ту сторону, и я увидел, как куст сей моментально воспламенился, как огонь охватил каждую его веточку. В следующее мгновение от растения осталась лишь горстка пыли; о том, что оно совсем недавно высилось над землей, напоминала лишь колючка, вонзившаяся в мою шляпу.

Наравне с другими я пинал волов и пытался их растащить, хватался за постромки и тянул, распутывал, снова тянул, покуда в конце концов животные не очутились на свободе и не умчались прочь в направлении каменистого выступа, под которым — или, возможно, в каком-либо другом месте — они, следуя своему чутью, рассчитывали обрести укрытие. Последних двух волов, дышловых, освободить было труднее всего: они рвались на волю вслед за своими собратьями и не давали себя распутать, так что пришлось просто обрезать постромки, ибо снять оные не имелось ни малейшей возможности. Наконец эти двое поскакали вдогонку прочим, но далеко не убежали: на моих глазах оба вола, которых оставалось лишь пожалеть, упали на землю, словно сраженные выстрелом в сердце. Их настигла молния. Один вол замер в неподвижности; второй повалился на спину и недолго дрыгал копытами, но потом и он тоже успокоился и затих, подобно своему товарищу по несчастью.

— Интересно, что вы сказали в тот момент? — с задумчивым видом поинтересовался Гуд.

— А что сказали бы на моем месте вы, Гуд? — сердито произнес Аллан. — Вообразите, что вы только что потеряли двух своих лучших волов, а новых купить не на что, ибо в карманах ни гроша. Хотя нет, пожалуй, не трудитесь отвечать, ибо нам всем прекрасно известно ваше пристрастие употреблять к месту и не к месту соленые словечки.

— Я бы, наверное, сказал… — начал Гуд, явно обрадованный случаем поделиться с присутствующими сокровищами своего лексикона, однако Аллан прервал его решительным взмахом руки:

— Знаю-знаю, вы бы помянули Iupiter Tonans[142].

И он продолжил свой рассказ:

— В общем, что именно я тогда сказал, разобрал, должно быть, лишь мой ангел-хранитель. А вот Ханс, похоже, догадался о моих чувствах, потому что крикнул:

— Это могли быть и мы, баас! Когда небо сердится, оно всегда убивает. Уж лучше волы, баас, чем мы!

— Где твоя пещера, болван?! — рявкнул я в ответ. — Хватит трепать языком! Веди нас в пещеру! Видишь, уже град начинается!

Ханс ухмыльнулся и закивал, но тут большая градина ударила его по голове, и он резво помчался верх по склону горы, маня за собой остальных. Постепенно все добрались до каменной осыпи, по которой предстояло идти дальше, а мрак между тем с началом града сгустился настолько, что в промежутках между вспышками молний темнота была, как говорится, хоть глаз выколи. Ханс первым достиг здоровенного валуна на краю осыпи, нырнул в кусты поблизости и увлек меня за собой в щель между двумя камнями, которые образовывали этакие естественные ворота в неизвестность.

— Вот это место, баас, — произнес он, вытирая кровь, что текла из ссадины, оставленной угодившей ему в голову градиной.

В этот миг особенно яркая вспышка молнии позволила увидеть, что мы стоим у зева пещеры, размеры которой оценить не представлялось возможным. Впрочем, она была большой и просторной; об этом я догадался по эху, что пошло гулять под ее сводами после очередного раската грома, отражаясь от стен и спускаясь в неизведанные глубины в недрах горы.

Глава 2

До пещеры мы добрались как раз вовремя: едва лишь мои кафры следом за нами проникли внутрь, как град снаружи зарядил всерьез — а вы, друзья мои, знаете или хотя бы слышали, каков бывает град в Африке, в особенности в Драконовых горах. Мне случалось видеть, как он, ничуть не хуже пуль из ружья, пробивает кровельное железо, и я нисколько не погрешу против истины, утверждая, что некоторые градины, падавшие с неба в тот день, пробили бы и два листа, сложенных вместе, поскольку своими размерами и зазубренными очертаниями они напоминали кремни. Окажись кто-либо в разгар той бури на открытой местности, не имея фургона, под который можно заползти, или хотя бы седла, которым можно укрыться, такой бедолага, я уверен, не вышел бы из этой передряги живым.

Возница, проливавший горючие слезы по Капитану и Немцу, как звали двух погибших дышловых волов, почти обезумел от расстройства, поскольку думал, что град прикончит и прочих животных, и все рвался наружу, одержимый желанием спасти оставшихся волов и найти им хоть какое-то укрытие. Я велел ему не дурить и сидеть спокойно, ибо всем было понятно, что прямо сейчас мы ничего поделать все равно не можем. Ханс, который имел склонность впадать в чрезвычайную набожность, стоило только засверкать молниям, заметил глубокомысленно, что он, мол, не сомневается, что «Великий Великий» на небесах присмотрит за нашим скотом; ведь мой достопочтенный отец (который, собственно, и обратил Ханса в веру, точнее, в этакое смешение вер, заменявшее готтентоту истинное христианство) говорил, что весь скот, пасущийся на тысяче холмов, принадлежит Богу, а разве здесь, в Драконовых горах, мы не среди тысячи холмов?

Возница-зулус, не приобщившийся к христианской вере и остававшийся закоренелым язычником, отвечал, что коли так, то почему, интересно, этот самый «Великий Великий» не уберег Капитана и Немца, хотя спасти их было вполне в Его силах. Затем, точно разъяренная женщина, очевидно стремясь облегчить душу, возница напустился на Ханса, обозвав того «желтокожим шакалом» и прибавив, что хвост распоследнего завалящего вола дороже готтентота со всеми его потрохами и что лучше бы градины пробили никчемную шкуру коротышки вместо шкур столь полезных животных.

Эти грубые намеки на его внешность и происхождение немало разозлили Ханса, который оскалил зубы, точно свирепый пес, и ответил зулусу в подобающих выражениях, пройдясь, как говорится, по родословной нашего возницы и прежде всего вспомнив его матушку. Одним словом, если бы я не вмешался, перепалка переросла бы в потасовку, которая могла бы закончиться ударом дубины по голове или ножа в живот. Я быстро погасил страсти, пригрозив, что того, кто скажет еще хоть слово, тут же выкину из пещеры наружу, под град и молнии; мое вмешательство мгновенно успокоило забияк.

Буря бушевала долго; в какой-то миг почудилось, что она слабеет, но затем стихия взъярилась заново: тучи бродили по кругу, как это порою случается, а когда град стих, ему на смену пришел проливной дождь. В результате к тому мгновению, когда наконец умолкли последние раскаты грома и эхо перестало гулять по окрестным склонам, уже почти стемнело, и всем стало ясно, что придется заночевать в пещере. Кафры, отважившиеся выбраться наружу на поиски волов, сообщили, что животных нигде не видно. Мысль о ночевке в пещере меня не прельщала, ибо там было очень холодно; однако фургон промок насквозь под ливнем, и спать в нем было попросту невозможно.

Ханс снова поразил меня своей памятливостью. Прихватив спички, он скрылся в глубине пещеры, а потом вернулся, волоча за собой вязанку хвороста. Дрова оказались пыльными и изъеденными жучками, но это было сухое дерево, отлично подходившее для костра.

— Где ты это взял? — спросил я.

— Баас, — отвечал он, — когда я жил в этой пещере вместе с бушменами, еще задолго до того, как их безвестные отцы зачали вон тех черных юнцов, — (это оскорбление предназначалось погонщику и вознице, которых звали, соответственно, Индука и Мавун), — я припрятал в пещере большой запас хвороста на зиму. Он по-прежнему лежит там, где я его сложил, под камнями и в пыли. Так поступают муравьи, которые бегают по земле, баас, чтобы их детям хватило еды, если они сами погибнут. Велите этим кафрам помочь мне принести еще дров, и тогда у нас будет костер, чтобы согреться.

Восхитившись тем даром предвидения, которым наделили маленького готтентота сотни поколений его предков, я поручил кафрам сопроводить Ханса за дровами, и они подчинились, пусть и не изъявили при этом особой радости. Очень скоро в пещере запылал костер. Потом мы стали готовить еду — этим утром мне посчастливилось подстрелить антилопу, чье мясо теперь поджарили на углях. В фургоне отыскалась бутылка скверфейса[143], так что вскоре мы наслаждались полноценным обедом. Знаю, многие неодобрительно относятся к угощению туземцев спиртным, но я давно усвоил, что, когда дикари замерзли и устали, глоток спиртного не причиняет им ни малейшего вреда, зато чудесным образом поднимает настроение. Оставалось лишь следить, чтобы Ханс не выпил лишнего, и потому я положил бутылку себе под голову, как подушку.

Когда все насытились, я раскурил трубку и стал беседовать с Хансом: готтентот, которому спиртное развязало язык, проявлял любознательность. Он спросил меня, насколько стара пещера, где мы оказались, и я ответил, что она такая же древняя, как и сами Драконовы горы. Он сказал, что так и думал, потому что, если пройти дальше, на каменном полу ее есть следы, тоже окаменевшие, которые были оставлены какими-то неведомыми ему, Хансу, зверями; если интересно, он, дескать, покажет мне эти следы завтра утром. Еще дальше на полу пещеры валяются какие-то диковинные кости, конечно уже обратившиеся в камень, и наверняка, прибавил готтентот, они принадлежат великанам. Он не сомневался, что сумеет отыскать хотя бы часть костей, когда рано поутру солнце заглянет в пещеру.

Тогда я пустился объяснять Хансу и кафрам, что давным-давно, тысячи тысяч лет назад, когда на свете еще не было ни единого человека, в нашем мире обитали гигантские существа, громадные слоны и рептилии размером с сотню крокодилов, если сложить их вместе.

— А еще, — добавил я, — мне говорили, что в ту пору на свете жили исполинские обезьяны, крупнее любой гориллы.

Мои слушатели заметно заинтересовались, а Ханс вдруг сказал, что, мол, насчет обезьян чистая правда, потому как он сам видел рисунок одной такой обезьяны — или великана, похожего на обезьяну.

— Где именно? — уточнил я. — В книге?

— Нет, баас, прямо тут, в пещере. Это один бушмен нарисовал, десять тысяч лет назад. — Разумеется, под этой цифрой Ханс подразумевал некое невообразимо далекое прошлое, а вовсе не конкретную дату.

Мне сразу припомнилось мифическое существо Нголоко, будто бы обитающее в болотах на восточном берегу Африки: говорят, в нем не меньше восьми футов росту, оно покрыто серой шерстью, а вместо пальцев у него когти… Должен сразу предупредить, что лично я в это страшилище нисколько не верю: наверняка это всего лишь вымыслы туземцев. Мне о Нголоко поведал один полубезумный старик, охотник-португалец, с которым я когда-то был знаком и который клялся, будто своими глазами видел в грязи отпечатки лап чудовища; по словам португальца, зверь убил одного человека из его отряда и оторвал тому голову.

Я рассказал эту историю Хансу и спросил, слышал ли он когда-нибудь про Нголоко. Готтентот ответил, что слышал, только вот звали его иначе (не Нголоко, а вроде бы Милхой), а потом прибавил, что чудовище, нарисованное на стене пещеры, намного больше.

Я было решил, что он, по обыкновению туземцев, кормит меня байками, и заявил, что не поверю, покуда не увижу рисунок собственными глазами.

— Надо подождать до утра, баас, чтобы солнце заглянуло в пещеру, — сказал Ханс, — и тогда баас все увидит. А сейчас толком не разглядеть, да к тому же негоже смотреть на чудище посреди ночи.

— Покажи мне рисунок, — повторил я сурово. — Нам вполне хватит света от фонарей из фургона.

Ханс неохотно подчинился и направился вглубь пещеры, а мы двинулись за ним и прошли шагов пятьдесят или около того. Готтентот нес один фонарь, в моей руке был другой, а зулусы следовали за нами, держа свечи. На стене, вдоль которой мы шли, было множество бушменских рисунков; попалась также пара резных изображений, оставленных этим диковинным народом. Некоторые рисунки выглядели вполне свежими, тогда как другие выцвели: то ли от старости, то ли охра, которой пользовались художники, высохла и отвалилась. Сюжеты картин были весьма распространенными: дикари с луками охотятся на антилоп и прочих животных; слоны идут на водопой; лев бросается на нескольких копейщиков.

Один рисунок, сохранившийся удивительно хорошо, пожалуй лучше всех прочих, взволновал меня чрезвычайно. На нем были запечатлены белолицые мужчины, чью одежду составляло некое подобие доспехов; на головах у них были странные шапки со свисающим вперед верхом — колпаки такого рода, если меня не подводит память, принято называть фригийскими. Эти люди нападали на туземный крааль, о чем однозначно свидетельствовали круглые хижины, огороженные забором из тростника. А в левом углу картины несколько белолицых мужчин волокли женщин в сторону, как я понял, моря (его изображала череда волнистых линий).

Я смотрел на рисунок вне себя от восторга, ибо предо мной, очевидно, было изображение финикийцев, совершающих очередной грабительский набег; таково уж, если верить древним авторам, было их обыкновение. Коли моя догадка верна, значит картина сия принадлежала кисти бушмена, который жил самое малое две тысячи лет назад, а возможно, и в еще более давние времена. Поистине удивительно! Однако Ханс нисколько не заинтересовался этим рисунком; он упрямо шагал дальше с видом человека, вынужденного выполнять противное его сердцу поручение, и я поспешил за готтентотом, опасаясь заблудиться во мраке этой обширной пещеры.

Вот Ханс остановился возле трещины в стене. Пожалуй, я бы прошел мимо этой трещины, ничего не заметив, поскольку она абсолютно не выделялась среди множества прочих.

— Мы пришли, баас. Здесь все как было. Теперь ступайте за мной и смотрите под ноги — тут много ям.

Я протиснулся в щель, и должен сказать, что, хотя сам я не вышел ни ростом, ни статью, для меня там едва хватило места, чтобы продвинуться вперед. Щель выводила в узкий туннель, то ли прорытый водой, то ли пробитый сотни тысяч лет назад взрывом природного газа. Думаю, верно последнее предположение, поскольку свод туннеля, до которого от пола было от силы футов восемь или девять, пестрел острыми выступами, а вода их наверняка бы сгладила. Впрочем, у меня нет ни малейшего представления о том, каким образом возникли сии громадные африканские пещеры, поэтому научную дискуссию мы сейчас открывать не будем. Пол под ногами, вопреки предостережениям Ханса, оказался гладким, словно его из поколения в поколение истаптывало множество ног; уверен, что так оно и было на самом деле.

Мы преодолели с дюжину футов, продвигаясь по этому туннелю, и внезапно Ханс велел мне замереть в неподвижности и не идти дальше ни при каких обстоятельствах. Я послушался, гадая, что это вдруг на него нашло, и разглядел, как готтентот поднимает свой фонарь, который висел на подвязке из шкуры — это очень удобно, когда передвигаешься в фургоне, — и надевает эту подвязку себе на шею таким образом, чтобы светильник оказался сзади. Потом он прижался лицом к стене пещеры, будто не желая видеть, что происходит у него за спиной, и осторожно, мелкими шажками, двинулся вперед, хватаясь то одной, то другой рукой за каменные выступы. Через двадцать или тридцать футов пути Ханс бросил изображать краба, обернулся ко мне и сказал:

— Баас должен делать в точности, как я.

— Почему?

— Поднимите фонарь, баас, и увидите.

Я так и поступил — и узрел впереди, всего в шаге или двух от себя, огромный провал в полу туннеля, настоящую пропасть, дна которой при свете фонаря было не различить. Еще я заметил, что каменный уступ вдоль стены пещеры, по которому Ханс прошел, как по мосту, имел в ширину не больше дюжины дюймов, а кое-где, похоже, сужался вполовину.

— Там глубоко? — уточнил я.

Вместо ответа Ханс подобрал из-под ног камень и кинул его в пропасть. Я прислушался: прошло очень много времени, прежде чем снизу донесся негромкий стук.

— Я ведь говорил баасу, — произнес Ханс наставительно, — что лучше обождать до утра, когда хоть какой-то свет проникнет в эту дыру, но баас не захотел меня слушать. Ему, конечно, лучше знать. Но теперь-то баас согласится, что сейчас разумнее всего будет пойти спать и вернуться сюда утром?

Не стану лукавить, друзья, сердце убеждало меня последовать этому мудрому совету, ибо место, где мы очутились, внушало настоящий ужас. Но я настолько разозлился на Ханса за его насмешки, что твердо решил: пускай я сломаю себе шею, но не доставлю готтентоту удовольствия наблюдать, как белый человек отступает, убоявшись трудностей.

— Нет, — сказал я ровным голосом, — я пойду спать, только когда увижу твою картину, ни мгновением раньше.

Ханс мигом посерьезнел и принялся умолять меня ни в коем случае не пытаться перебраться через пропасть; его слова заставили меня вспомнить библейскую притчу об Аврааме и Дивее, причем сам я казался себе Дивеем, разве что меня не мучила жажда, тогда как Ханс никоим образом не походил на Авраама[144].

— Теперь я все понял, — сказал я. — Никакого рисунка нет и в помине, ты просто придумал разыграть меня при помощи своих обезьяньих ужимок. Так или иначе, я иду к тебе. Если выяснится, что ты меня обманывал, не обессудь, приятель, — тебе не поздоровится.

— Рисунок был там во времена моей юности, — отвечал Ханс угрюмо, — а что до всего остального, то баасу лучше знать. Если он переломает себе все косточки, свалившись в пропасть, то пусть потом не винит меня. Надеюсь, баас расскажет на небе своему достопочтенному отцу, который препоручил его моим заботам, что Ханс просил бааса не ходить, а он, из-за своего дурного норова, не пожелал меня слушать. Раз уж баас решил идти, пусть разуется, ибо от ног бушменов, чьи призраки так и вьются вокруг нас, уступ сделался очень скользким.

Я молча сел и снял башмаки, думая, что с радостью отдал бы все свои накопления в банке Дурбана, только бы избежать предстоящего испытания. Ну что за глупая штука эта гордыня белого человека, в особенности если в нем течет кровь англосаксов! В риске сейчас не было ровным счетом никакой необходимости, однако, стремясь избежать со стороны Ханса и моих кафров насмешек и шепотков за спиной, я, ведомый этой самой гордыней, вознамерился лезть не пойми куда. В глубине души я проклинал все подряд: Ханса, пещеру, пропасть, неведомый рисунок, ту бурю, которая загнала меня сюда, и прочее, что только приходило на ум. Затем, поскольку на моем фонаре, в отличие от фонаря Ханса, подвязки не было, я взял железное кольцо в зубы (ничего другого просто не оставалось, пускай светильник и источал омерзительный смрад), вознес молчаливую прочувствованную молитву — и двинулся вперед с видом человека, которому нравятся этакого рода развлечения.

Сказать по правде, я мало что помню из того своего путешествия, кроме ощущения, что оно заняло добрых три часа, хотя в действительности длилось около минуты. Вслед неслись причитания и вопли зулусов, которые сочли своим долгом попрощаться со мной, когда я двинулся в путь; всячески выражая любовь и почтение, они именовали меня отцом, матерью и всеми своими предками до четвертого колена сразу.

Каким-то чудом, сам не ведаю как, я разместился на этом треклятом уступе, вжался животом в стену и прильнул к ней, словно приклеился. Руки цеплялись за выступы столь яростно, что я сломал два ногтя. Коротко говоря, я справился, хотя ближе к концу пути одна нога у меня соскользнула; я раскрыл рот, чтобы высказаться и облегчить душу, и — чего и следовало ожидать — фонарь выпал и улетел в пропасть, прихватив с собою мой давно уже шатавшийся передний зуб. Ханс вовремя вытянул свою костлявую руку, намереваясь схватить меня за ворот куртки, однако промахнулся и вместо того вцепился в мое левое ухо. С этой чрезвычайно болезненной поддержкой я добрался до другого края пропасти, где и принялся поносить готтентота на чем свет стоит. Пожалуй, кое-кто счел бы меня невоздержанным на язык, но Ханс ничуть не обиделся, донельзя обрадованный тем, что я благополучно совершил переход.

— Да пропади он пропадом, этот зуб, баас! — воскликнул готтентот. — Зато теперь, когда ваш зуб сгинул, вы снова сможете есть сухари и жесткий билтонг, от которых отказывались много месяцев подряд. Вот фонарь, конечно, жалко, но, надеюсь, удастся купить новый — в Претории или там, куда мы отправимся.

Я перевел дух и осторожно заглянул в пропасть. На ее дне, далеко-далеко внизу, я разглядел свой масляный фонарь, освещавший нечто белое: емкость разбилась, жидкость разлилась, и пламя плясало на широкой площадке.

— Что это там белеет? — спросил я. — Известняк, что ли?

— Нет, баас, это переломанные кости людей. Когда я был молодым, бушмены спустили меня вниз на веревке, сплетенной из тростника и шкур животных. Мне было любопытно, баас, я захотел осмотреться. Под этой пещерой есть другая, но в нее я не полез, баас, потому что испугался.

— А откуда там взялись все эти кости, Ханс? Похоже, их внизу сотни!

— Так и есть, баас, многие сотни костей, и все они попадали туда вот этим путем. Бушмены жили в пещере с начала времен и устроили здесь ловушку: набросали на дыру веток и засыпали сверху пылью, чтобы издали походило на камень. Прямо как ловушка на зверя, баас. Бушмены делали так сотни лет подряд, покуда последний из них не был убит бурами и зулусами, чьих овец и лошадей они воровали. Когда на них нападали враги, что бывало часто, и бушменов убивали, потому что так принято, — так вот, когда нападали враги, они бежали в пещеру и прокрадывались по этому выступу над пропастью, по которому могли пройти даже с завязанными глазами. А глупые кафры или иные недруги бежали следом, чтобы убить бушменов, наступали на ветки и падали вниз. Да, баас, подобное наверняка случалось часто, ведь там внизу множество черепов, среди которых немало таких, что почернели от старости и обратились в камень.

— Неужто кафры так и не поумнели за все минувшие годы, Ханс?

— Может, в чем-то они и поумнели, баас, но мертвые хранят свою мудрость при себе. А еще, по-моему, когда все враги втискивались в этот проход, другие бушмены, которые прятались в пещере, подбегали сзади, расстреливали неприятелей отравленными стрелами и сталкивали вниз, а уж оттуда никто не возвращался живым. Бушмены говорили мне, что все это придумали отцы их отцов. Если кому из врагов и удавалось сбежать, то за поколение-другое все забывалось и побоище случалось снова. Сами знаете, баас, на свете хватает глупцов, и тот глупец, который приходит потом, ничуть не умнее того, что приходил перед ним. Смерть проливает на песок воду мудрости, баас, а песок жаден до воды и очень быстро опять высыхает. Будь иначе, баас, мужчины давно бы уже перестали влюбляться в женщин, но даже великие люди вроде вас, баас, по-прежнему влюбляются.

Одарив меня этим образчиком красноречия, Ханс, дабы не дать собеседнику возможности ответить, стал перекрикиваться с возницей и погонщиком, которые остались на другом краю пропасти.

— Поспешите, храбрые зулусы, мы вас заждались! — потешался он. — Ваш вождь устал ждать, и я тоже!

Зулусы, державшие свечи в вытянутых вперед руках, боязливо заглянули в пропасть.

— Оу! — вскричал один из них. — Разве мы летучие мыши, чтобы перелететь через этакую яму? Или бабуины, чтобы лезть по уступу шириной не толще лезвия копья? Или мухи, чтобы ходить по стенам? Оу! Нет, мы не пойдем туда, мы будем ждать здесь. Этот путь лишь для желтокожих обезьян вроде тебя и для тех, кто обладает великой магией белых, как инкози Макумазан.

— Верно, — произнес Ханс рассудительно. — Вы не летучие мыши, не бабуины и не мухи, ибо все эти твари храбры, каждая по-своему. Нет, вы всего лишь двое низкорожденных кафров, просто куски черной кожи, которую надули, чтобы она походила на живых людей. Я, желтокожий шакал, перешел на другую сторону, и баас тоже перебрался через пропасть, а вы, дутые пузыри, не способны даже перелететь через нее, потому что боитесь лопнуть на полпути. Ладно, глупые пузыри, топайте обратно к фургону и принесите моток веревки, который лежит внутри. Она может нам понадобиться.

Один из зулусов угрюмо проворчал, что, дескать, им не пристало выполнять распоряжения готтентота, на что я громко произнес:

— Ступайте за веревкой и возвращайтесь немедля!

Зулусы удалились с видом побитых собак — язвительные насмешки Ханса, очевидно, достигли цели, и им в очередной раз стало понятно, что этот коротышка неизменно побеждает в любом споре. На самом-то деле они не были обделены мужеством, однако никто из зулусов не чувствует себя свободно под землей, особенно в темном месте, населенном, как туземцы полагают, призраками.

— А теперь, баас, — сказал Ханс, — мы идем смотреть на рисунок. Но если баас до сих пор сомневается в моих словах и думает, что никакого рисунка нет и в помине, то в этом случае нет нужды куда-либо идти: лучше посидеть здесь и полечить обломанные ногти, покуда Мавун и Индука не вернутся с веревкой.

— Хватит уже! Уймись, ты, злобная мартышка! — вскричал я, утомленный его непрестанными насмешками, и подкрепил свои слова увесистым пинком.

Это мое действие оказалось ошибочным, поскольку я совсем забыл, что оставил свои башмаки по другую сторону пропасти. Либо Ханс таскал в задней части своих грязных штанов множество твердых предметов, либо седалище его от природы обладало твердостью камня, но только я изрядно отшиб себе пальцы ног, а негодяй-готтентот при этом нисколько не пострадал.

— Ах, — проговорил Ханс с умильной улыбкой, — баас должен помнить, чему учил меня достопочтенный отец бааса: всегда надевай башмаки, прежде чем пнуть куст с колючками. В моем заднем кармане, баас, лежат шило и несколько гвоздей, ведь я с утра чинил вашу шкатулку.

Едва договорив, он стремглав понесся вперед, чтобы не испытывать судьбу: а вдруг мне вздумается проверить, найдутся ли гвозди у него в волосах. А поскольку наш единственный фонарь был в руках слуги, мне волей-неволей пришлось ковылять — точнее, скакать на одной ноге — следом за ним.

Туннель, пол которого, истоптанный тысячами ног давно упокоившихся мертвецов, оставался все таким же гладким, вел прямо на протяжении восьми или десяти футов, а потом свернул вправо. Когда мы добрались до поворота, я различил впереди проблеск света и ломал голову, пытаясь понять, откуда тот может идти, пока не очутился на дне огромной ямы — воронки, что достигала в поперечнике, должно быть, трех десятков футов; она начиналась от того места, где мы стояли, и тянулась вверх, до самого склона горы, футах в восьмидесяти или даже в ста над нами. Не могу сказать, каким образом яма сия образовалась, но по форме она в точности соответствовала той воронке, которую используют, когда переливают пиво в бочонки или портвейн в кувшин. Разумеется, мы с Хансом находились в самом узком ее конце. Свет, который я различил еще в туннеле, лился с неба, каковое, поскольку буря миновала, очистилось и выглядело свежевымытым и прекрасным. Ярко сверкали звезды, правда луну, что едва пошла на убыль, на мгновение заслонила плотная черная туча, этакий обрывок унесшейся бури.

На некотором расстоянии — думаю, не более двадцати пяти футов в высоту — стены были почти отвесными, а дальше они устремлялись, расходясь все шире, к горловине, нет, к раструбу гигантской воронки на горном склоне. Мне бросилась в глаза и другая особенность: на западной стороне воронки, к которой, так уж вышло, были обращены наши лица, прямо там, где стены начинали расширяться, выдавался вперед каменный выступ, точно крыша какого-то навеса. И выступ этот пересекал всю западную сторону воронки.

— Ну, Ханс, — сказал я, внимательно изучив эту любопытную загадку природы, — и где же твой рисунок? Что-то я его не вижу.

— Wacht een beetje. Потерпите чуток, баас. Видите, луна пытается выйти из-за тучи? Когда она выглянет, все будет видно, если только никто не стер рисунок с тех пор, как я был молод.

Я вскинул голову, чтобы понаблюдать за движением тучи и насладиться зрелищем, которое никогда не переставало меня восхищать, а именно — за появлением великолепной африканской луны, что вырывается на свободу из тайных чертогов мрака. Серебристые лучи ее уже падали на бескрайнюю небесную твердь, заставляя звезды меркнуть. Внезапно из мрака выступил лунный обод; прямо на глазах он становился все шире и ярче, и наконец чудесный светящийся шар возник из белесой пелены и на мгновение как будто застыл рядом с тучей, восхитительный в своем совершенстве! В тот же миг наша воронка оказалась залитой светом, да таким ярким, что я, пожалуй, без труда смог бы что-нибудь прочитать.

На некоторое время я замер, зачарованный этой несказанной красотой, и забыл обо всем на свете. К действительности меня вернул хриплый смешок Ханса.

— Теперь обернитесь, баас. Вот тот красивый рисунок, что вы мечтали увидеть.

Я обернулся и проследил взглядом направление его вытянутой руки: готтентот указывал на восточную сторону воронки. В следующий миг — клянусь, я нисколько не преувеличиваю! — я пошатнулся и едва устоял на ногах. Скажите, друзья мои, доводилось ли вам когда-нибудь видеть в ночных кошмарах, будто вы попали в преисподнюю и повстречались с самим Сатаною, так сказать, тет-а-тет, ощутив, что он огромен, а вы — крошечные козявки? Лично мне такое однажды приснилось. А в ту ночь передо мной, будто наяву, возник дьявол из сновидений, гораздо более ужасный, чем способна вообразить даже самая буйная, воспламененная безумием фантазия!

Представьте себе чудище вдвое выше человеческого роста (футов одиннадцать-двенадцать, никак не меньше), изображенное с редчайшим мастерством теми самыми охряными красками, тайну которых бушмены столь ревностно хранят: белой, красной, черной, желтой… Глаза этого чудища, похоже, были изготовлены из обработанных кусков горного хрусталя. Вообразите себе громаднейшую обезьяну, рядом с которой самая крупная на свете горилла покажется младенцем. И все же это была не обезьяна, а человек — нет, даже не человек, а человекообразное чудище.

Оно все было покрыто шерстью, словно обезьяна, длинной серой шерстью, которая росла клочьями. У чудища имелась густая рыжая борода, совсем как у человека; его конечности поражали воображение — руки отличались неимоверной длиной, словно лапы у гориллы, но, прошу это запомнить, пальцев на них не было, только огромные когти на тех местах, где следовало находиться большому пальцу. Остаток кисти представлял собой плотно сросшийся кулак, напоминавший утиную лапу, а кожа там, где полагалось быть пальцам, могла совершать хватательные движения — это я выяснил уже впоследствии.

Хотя по рисунку о подобном тоже можно было догадаться; правда, позднее мне пришло на ум, что неведомый художник мог изобразить существо в перчатках без пальцев, какие используют в тех краях, когда стригут изгороди. Ноги чудовища, явно не знакомые с обувью, отличались той же особенностью: никаких пальцев, лишь на месте большого — устрашающего вида коготь. Крепкая фигура производила внушительное впечатление; если это существо рисовали, так сказать, с натуры, то оно должно было весить, по моим прикидкам, не менее тридцати стоунов[145]. Грудь широкая, выдающая немалую силу; живот выпуклый и весь почему-то в складках. А вот чресла твари — и эта черта тоже заставляла заподозрить в чудовище человека — были обернуты набедренной повязкой, точнее, несколькими шкурами, связанными в единое целое, благодаря чему казалось, что страшилище носит одежду.

Насчет тела сказано достаточно; перейду теперь к описанию головы и лица. Честно говоря, я затрудняюсь подобрать нужные слова, но все же попробую. Шея чудовища была толстой, как у быка, а венчала ее непропорционально крохотная головка. И что поразительно: несмотря на густую рыжую бороду, о каковой я уже упоминал, большой рот и выступающую вперед верхнюю губу, из-под которой торчали желтоватые клыки, как у бабуинов, головка сия казалась почти женственной, словно на стене воронки пытались изобразить старую дьяволицу с крючковатым носом. Лоб понуждал усомниться в мастерстве художника, ибо разительно отличался от всего прочего: выступающий вперед, массивный — чудовище явно не было обременено интеллектом. Из-подо лба, глубоко посаженные и разнесенные противоестественно широко, взирали страшные светящиеся глаза.

Но и это еще было не все. Казалось, что тварь сия злобно хохочет, и рисунок объяснял, чем вызван этот жестокий смех. Одна нога чудища попирала человеческое тело, грозный коготь вонзился глубоко в грудь жертвы. Рука стискивала голову несчастного, по всей видимости только что оторванную от тела. Другой рукой страшилище держало за волосы обнаженную девушку, еще живую; ее фигуру художник-бушмен прорисовал словно наспех, столь небрежно, как если бы это была сущая мелочь.

— Ну что, разве не красивый рисунок, а, баас? — ехидно спросил Ханс. — Теперь баас уже не станет говорить, будто я лгу, да? О, он целую неделю не будет так говорить.

Глава 3

Я смотрел и смотрел на картину, не в силах отвести взгляд, а потом ноги мои подкосились и я опустился наземь.

Вижу, вы посмеиваетесь, молодой человек[146], поскольку явно вообразили, что рисунок сей был творением рук какого-то бушменского художника, который вдруг лишился рассудка и украсил скалу этим дьявольским порождением воспаленного ума. Что ж, я и сам пришел к такому же заключению на следующее утро, однако в те мгновения, когда я разглядывал изображение, подобные мысли меня не посещали.

Место, где мы находились, внушало ужас и тоску: мрачное, жуткое, а уж если вспомнить, что совсем рядом находилась пропасть, полная человеческих костей… Было очень тихо, разве что откуда-то доносился приглушенный расстоянием вой какого-то зверя — не то шакала, не то гиены, — который выл на луну. За минувший день на мою долю выпало немало испытаний: чего стоило хотя бы задача пересечь пропасть по узенькому мосточку, — кстати, пропасть эта напомнила мне темницы старинных норманнских замков, куда, как я читал, узников сбрасывали, точно в бездонные ямы. Кроме того, друзья мои, все вы, полагаю, успели заметить, хоть и прожили на свете меньше моего, что при лунном свете все выглядит совершенно иначе, нежели при солнечном. Не удивительно, что многие люди, которые днем ведут себя мужественно, в ночи подвержены приступам страха. Так или иначе, я сел на землю, ибо ощутил слабость в ногах, и мне почудилось, будто по телу разливается болезненная истома.

— Что такое, баас? — не преминул язвительно спросить наблюдательный Ханс. — Если бааса тошнит, пусть не стесняется, я повернусь к нему спиной. Помню, меня тоже затошнило, когда я впервые увидел этого Хоу-Хоу, прямо вот тут. — И готтентот ткнул пальцем в каменный пол.

— Почему ты именуешь эту тварь Хоу-Хоу, Ханс? — справился я, стараясь усилием воли обуздать свои бунтующие внутренности.

— Потому что это и впрямь его имя, баас. Так звала чудовище его мамочка, когда оно было маленьким.

(Меня и вправду едва не стошнило при мысли, что у этого существа могла быть мать; так содержимое желудка начинает рваться на волю, когда во время сильной качки на море видишь перед собой кусок жирного бекона и обоняешь его.)

— Откуда это тебе известно, Ханс?

— Бушмены рассказали мне, баас. Они говорили, что их предки, еще тысячи лет назад, встречались с этим Хоу-Хоу. Дело было далеко отсюда, и бедняги в ужасе бежали из тех краев, потому что не могли спокойно спать по ночам, как бывает с бурами, баас, когда другие буры приходят и строят себе дом в шести милях от них. По-моему, они даже слыхали, как этот Хоу-Хоу говорил. Помнится, бушмены рассказывали, будто их далекие-далекие предки видели, как чудище разевало пасть и колотило себя по груди. Вот только, баас, сдается мне, что эти люди врали: вряд ли они могли и впрямь что-то знать о Хоу-Хоу и о том, кто нарисовал эту тварь на скале.

— Пожалуй, тут я с тобой соглашусь, — ответил я. — Что ж, Ханс, на сегодня с меня достаточно: мы полюбовались на твоего приятеля Хоу-Хоу, а теперь пора отправляться спать.

— Конечно, баас, как скажете. Но прошу, взгляните на него еще раз перед уходом. Такие рисунки видишь не каждый день, а баас просто мечтал на него посмотреть.

Признаться, я бы охотно пнул Ханса снова, однако память о гвоздях в кармане его штанов была еще свежа. Поэтому я ограничился выразительным взглядом, после чего поднялся и взмахом руки велел готтентоту вести меня обратно.

Так мы расстались с Хоу-Хоу — или с Вельзевулом, называйте его как угодно. Поначалу я намеревался вернуться к воронке при свете дня, чтобы тщательно изучить рисунок, однако поутру решил, что не отважусь снова перебираться через пропасть по узкому выступу, так что, пожалуй, с меня вполне достаточно первого впечатления. Ведь недаром говорят, что первое впечатление самое яркое, вроде первого поцелуя (это уже Ханс подсказал, когда я впоследствии поделился с ним своими мыслями).

Разумеется, забыть Хоу-Хоу было попросту невозможно; более того, я нисколько не преувеличу, если признаюсь, что с тех пор это дьявольское отродье стало меня преследовать. Сколько я ни старался, однако не мог убедить себя в том, что портрет на скале — лишь плод извращенного воображения дикарей. По сотне признаков, каковые казались мне неоспоримыми (ошибочно, как я ныне убежден), я счел этот портрет произведением бушменского искусства, хотя и был уверен, что ни один бушмен, даже одержимый горячкой — к слову, на помутнение рассудка дикари никогда не жаловались, поскольку общепризнанно, что их сознание к тому не приспособлено, — так вот, ни один бушмен не мог бы извлечь такую омерзительную тварь из недр собственной души (если даже допустить, что у бушменов есть душа). Нет, кем бы ни был сей неизвестный художник, он явно рисовал на скале то, что видел на самом деле — или думал, будто видел.

К такому выводу меня подталкивало несколько особенностей портрета. Так, скажем, правый локоть у Хоу-Хоу заметно распух, как если бы чудище сильно ударилось обо что-то. Кроме того, коготь на одной из жутких лап — если не ошибаюсь, на левой — был сломан и расщепился на кончике. На лбу виднелась то ли бородавка, то ли прыщ, а прямо над ней — пучок длинных серо-стальных волос, которые свисали по обе стороны демонического лица, наделенного женственными чертами. Должно быть, неведомый художник запомнил все эти подробности и старательно воспроизвел на портрете то, что видел своими глазами. Вряд ли, думалось мне, он мог нафантазировать такие детали.

Но кто, интересно, послужил ему моделью? Я уже упоминал, друзья мои, что мне доводилось слышать о существах, прозываемых Нголоко, и я полагал, что твари сии, если только они не выдуманы, относятся к разряду особо злобных исполинских обезьян невесть какой породы. Коли так, Хоу-Хоу вполне мог оказаться наиболее выдающимся образчиком этих обезьян. Впрочем, подобное представлялось мне самому маловероятным, поскольку в этом чудище было намного больше от человека, нежели от обезьяны, несмотря на то что на руках и ногах у него вместо пальцев имелись огромные когти. Хотя нет, правильнее всего сказать, что в этом существе было больше всего не от человека и не от зверя, а от дьявола.

Потом меня посетила другая мысль: возможно, Хоу-Хоу — это божество, которому поклонялись бушмены? Вот только я никогда не слыхал, чтобы они почитали какое-либо божество (за исключением собственных желудков). Позднее я поделился своей догадкой с Хансом, но готтентот ответил, что не может ни подтвердить, ни опровергнуть ее, поскольку бушмены, с которыми он жил в пещере, на сей счет не распространялись. В то место, где находился рисунок, они по доброй воле не ходили, но убегали туда, лишь спасаясь от врагов, а когда им случалось там укрываться, старались не смотреть на портрет и не говорить о нем без крайней необходимости. Быть может, предположил Ханс, в очередной раз продемонстрировав свою смекалку, Хоу-Хоу был богом какого-то иного народа, с которым бушмены не имели ничего общего.

Оставалось загадкой и то, когда именно был нарисован сей жуткий портрет. Конечно, в этом уединенном месте, куда крайне редко проникали солнечные лучи и капли дождя, краски могли сохранять первоначальную яркость довольно долго; однако, судя по всему, изображение на скале появилось очень давно. По словам Ханса, бушмены уверяли, что не знают, кто нарисовал чудище и кого на самом деле запечатлели на портрете, но неизменно прибавляли, что он «очень-очень старый», — а это могло означать что угодно (или вообще ничего, ибо людям, не знакомым с письмом, события, случившиеся пять-шесть поколений тому назад, кажутся седой древностью). Так или иначе, не приходилось сомневаться в древности другого рисунка из пещеры, того самого, на котором финикийцы грабили туземный крааль; это изображение вряд ли могло появиться после рождения Христа. В этом я совершенно уверен, поскольку внимательно изучил картину на следующее утро и убедился, что и там тоже краски ничуть не выцвели. Кстати, скала с портретом чудовища слегка осыпалась, прямо над левым коленом Хоу-Хоу, и я сразу отметил, что камень на месте скола выглядит столь же выветренным, как и стены воронки, свободные от изображений.

С другой стороны, следовало помнить, что рисунок, сюжетом для которого послужил набег финикийцев, пребывал в укрытии, тогда как портрет Хоу-Хоу был подвержен воздействию воздуха, а потому теоретически ему надлежало стариться быстрее.

В ту ночь, друзья мои, меня неотступно преследовал этот треклятый Хоу-Хоу: мне снилось, будто он ожил и требует, дабы я сразился с ним; мне также грезилось, что некая женщина — именно женщина, а не мужчина — зовет на помощь, умоляя освободить ее от власти чудовища. Далее я увидел во сне, что вступаю в схватку с великаном и он, повергнув меня навзничь, готовится оторвать мне голову, как тому человеку на рисунке. А потом произошло нечто ужасное — что конкретно, не могу припомнить, — и я проснулся в холодном поту, весь дрожа от страха.

Когда по милости непогоды и Ханса мы очутились в той пещере, я находился неподалеку от границы страны зулусов. Мой фургон был битком набит одеялами, бусами, железными котелками, ножами, мотыгами и прочими предметами, которые столь ценят — во всяком случае, ценили в те дни — простодушные дикари и которыми мы расплачивались с ними за скот. Прежде чем на нас обрушилась буря, я размышлял, не обойти ли мне земли зулусов стороной, подавшись в неизведанные края к северу от Претории, где обитали менее искушенные дикари, которые могли предложить за мои товары более высокую цену. Однако, познакомившись с Хоу-Хоу, я изменил свои намерения, и тому было две причины. Во-первых, молния прикончила пару наших лучших волов, и я рассчитывал, что смогу найти им замену в стране зулусов, причем не тратя лишних денег, поскольку среди местных жителей имелись мои должники. Во-вторых, я хотел избавиться от одержимости этим гнусным, отвратительным Хоу-Хоу. Я знал наверняка, что лишь один-единственный человек на свете способен рассказать мне правду об этом чудовище, если допустить, что вообще найдется о чем рассказывать. Иными словами, я собирался разыскать старого Зикали, колдуна из Черного ущелья, Того, кому не следовало родиться, как именовал его Чака, великий правитель зулусов.

Сдается мне, друзья мои, будто бы я уже рассказывал вам об этом Зикали, но если вдруг нет, то скажу, что он считался в стране зулусов величайшим колдуном, самым грозным и могущественным среди всех. Никто не ведал, когда он родился и сколько ему лет, но этот тип был очень стар и на протяжении нескольких поколений славился как Открыватель дорог — такое прозвище дали ему туземцы. Зулусы его боялись, а мы с ним, еще со времен моей юности, можно сказать, дружили, хотя, конечно, я с самого начала подозревал, что Зикали использует меня для достижения собственных целей, что в конечном счете и подтвердилось, еще до того, как он восторжествовал и низверг королевский род зулусов, который ненавидел всем сердцем.

Следует отдать Зикали должное: он был мудр и щедро платил тем, кто верно ему служил, звонкой монетой или иными способами, точно так же, как всегда разделывался с теми, на кого была обращена его ненависть. Со мной он расплачивался сведениями, будь то некие исторические подробности или какие-либо тайные знания об Африке; ведь согласитесь, что мы, белые, несмотря на все наше образование, мало что смыслим в том, как устроена жизнь на Черном континенте. Если кто и способен поведать, откуда взялся портрет в пещере и кто там изображен, решил я, то только Зикали, а потому отправился прямиком к старому колдуну. Вы уже неоднократно имели возможность убедиться, друзья мои, что любознательность в подобных вопросах была и остается одним из моих неизбывных грехов.

С немалым трудом нам удалось отыскать четырнадцать уцелевших волов, ибо некоторые животные убежали очень далеко, спасаясь от бури. Но в конце концов мы собрали всех и удостоверились, что волы ничуть не пострадали, не считая ушибов от градин. Позволю себе заметить, что поистине достойно изумления, сколь умело скот, оставленный без присмотра, защищает себя от буйства стихии. Надо сказать, что в Африке, в отличие от Англии, животные редко укрываются в грозу под деревьями; возможно, происходит это потому, что грозы здесь бывают часто и волы унаследовали от своих предков инстинктивное знание о том, что молнии поражают деревья и убивают всех, кто под ними прячется. Во всяком случае, таково мое мнение, почерпнутое из опыта практических наблюдений.

Итак, мы запрягли волов и покатили прочь от приснопамятной пещеры. К слову, много лет спустя, когда Ханс давно уже отошел в мир иной, я попытался снова ее найти, но потерпел неудачу. Я думал, что вышел в точности на тот же горный склон, но, по всей видимости, ошибся, ибо в тех местах полным-полно одинаковых склонов; как бы то ни было, я не сумел отыскать пещеру, сколько ни рыскал по округе.

Быть может, причина в том, что случился оползень и, учитывая, сколь узкой была горловина воронки, сквозь которую лунный свет падал на портрет Хоу-Хоу, груда камней попросту завалила входное отверстие. Либо же я и вправду перепутал склон, поскольку не позаботился точно определить наше местонахождение, когда мы торопились убежать от бури.

Вдобавок в тот день, когда судьба снова привела меня в те края, я спешил по делам и желал достичь промежуточного пункта назначения еще до наступления ночи, поэтому выделил себе на поиски всего лишь один час; когда тот истек, я немедленно двинулся дальше. За все годы странствий, кстати, мне ни разу не встретился другой человек, побывавший в этой пещере, и потому напрашивается вывод, что она была известна только бушменам и Хансу, а они, увы, все мертвы. Остается лишь сожалеть о тех замечательных картинах, которые теперь утрачены навеки.

Если помните, я говорил, что перед бурей нас обогнала группа кафров, возвращавшихся с какого-то туземного торжества. Проехав примерно с полмили, мы наткнулись на одного из них, вернее, на его тело, бездыханное и уже остывшее; погиб ли этот юноша — на вид бедняга был совсем молоденький — от удара молнии или от града, определить было невозможно. Его товарищи, по всей видимости, настолько перепугались грозы, что бросили мертвеца посреди дороги, рассчитывая, думаю, потом вернуться и похоронить его. Это обстоятельство лишний раз доказывает, что пещера, как ни крути, сослужила нам хорошую службу.

С вашего позволения, я опущу подробности той поездки в страну зулусов: она отличалась от прочих моих путешествий разве лишь тем, что мы двигались медленнее обычного, ибо четырнадцать волов выбивались из сил, таща вперед тяжело нагруженный фургон. По дороге мы даже застряли на берегу Белого Умфолози, совсем рядом с Нонгельской скалой, что нависает над речной заводью. Никогда не забуду жуткого зрелища, невольным свидетелем которого мне выпало там стать.

Пока мы переправлялись через реку вброд, борясь с течением, на вершине Нонгельской скалы, приблизительно в двух с половиной сотнях ярдов от нас, появилась группа мужчин, волочивших за собою двух молодых женщин. Я поднес к глазам подзорную трубу и по тому, как пленницы вращали головой и шарили вокруг себя руками, пришел к заключению, что они слепы, — причем, возможно, их ослепили намеренно. Покуда я размышлял, что все это может означать, мужчины схватили женщин за руки, за ноги — и сбросили с обрыва. С истошными, бередившими сердце воплями несчастные создания упали вниз, прямо в глубокую заводь, где, должно быть, уже поджидали добычу крокодилы; мне почудилось, что я различаю на воде характерную рябь. Впоследствии моя догадка подтвердилась, и выяснилось, что заводь сия — излюбленное место гигантских рептилий, ибо Нонгельская скала по велению зулусских правителей издавна служит местом казни.

Покончив со своим омерзительным поручением, отряд убийц — их было, помнится, десятка полтора — устремился к броду с явным намерением перехватить нас. Поначалу я решил, что наклевывается драка, и, не стану скрывать, немало тому обрадовался, поскольку зрелище жестокой расправы наполнило мое сердце гневом и заставило забыть об осторожности. Но едва выяснилось, что фургон принадлежит небезызвестному Макумазану, как зулусы сделались чрезвычайно дружелюбными: они кинулись в воду, навалились на колеса, и с их помощью мы благополучно достигли дальнего берега реки.

Я спросил у предводителя отряда, кто были столь безжалостно убитые девушки. Он ответил, что это дочери короля Панды[147]. Я в душе усомнился, что казненные и вправду были дочерями упомянутого властителя, поскольку знал его как человека добросердечного, однако вслух ничего говорить не стал. Вместо этого я спросил, почему молодых женщин ослепили и какое преступление они совершили. Мне ответили, что преступниц ослепили по распоряжению Кечвайо, уже тогда истинного правителя страны зулусов, ибо они «смотрели туда, куда им смотреть не следовало».

Дальнейшие расспросы позволили установить, что несчастные сестры имели неосторожность влюбиться в двух молодых людей и бежали вместе с ними, нарушив приказ короля — или Кечвайо, что было равнозначно. Беглецов настигли прежде, чем они добрались до границы Наталя, где очутились бы в безопасности; юношей убили на месте, а девушек привели обратно и предали королевскому суду. Ну а тот вынес суровый приговор, исполнение которого мне и довелось увидеть. Да уж, просто жуткое завершение медового месяца!

Кроме того, предводитель зулусов с широкой улыбкой на лице поведал, что король отправил другой отряд, дабы прикончить отцов и матерей дерзких молодых людей, а также всех, кого случится застать в их краалях. Этакой вольнице в любви, прибавил он, нужно положить конец, не то юнцы совсем распустятся; мол, и без того молодежь в последние годы сделалась чрезмерно самостоятельной, вдохновляясь, вне сомнения, примером зулусов из Наталя, где белые позволяют всем вести себя как заблагорассудится, не опасаясь последствий.

Посетовав на упадок современных нравов и тяжело повздыхав, этот старый ретроград взял понюшку табаку, сердечно пожелал мне счастливого пути и удалился, распевая песенку, которую, должно быть, сочинял прямо на ходу, поскольку в ней говорилось о том, что дети должны любить и уважать своих родителей. Меня так и подмывало оделить его на прощание порцией дроби в седалище, но пришлось обуздать свой порыв, ибо сие было небезопасно. Помимо всего прочего, этот тип являлся, так сказать, должностным лицом при исполнении, типичным продуктом бюрократической системы страны зулусов, где короли правили железной дланью.

Мы поехали дальше, распродавая по пути свои товары и получая оплату коровами и телками, которых я отсылал в Наталь. А вот волов, пригодных для ярма, не попадалось вовсе, не говоря уже о таких, которые были бы приучены ходить в постромках, ибо в те дни в стране зулусов подобные животные являлись редкостью. Впрочем, до меня дошли слухи о волах, которых якобы оставил в одном краале некий белый торговец: его животные то ли заболели, то ли стерли копыта, так что владелец обменял их на молодых бычков. Мне сказали, что сейчас животные уже поправились, но куда именно их отвели, никто не знал. Правда, один дружески настроенный вождь поведал, что об их местонахождении может знать Открыватель дорог, то есть старый Зикали: ведь ему ведомо все на свете, да и волов тот белый торговец оставил в его владениях.

Признаться, к тому времени я, по-прежнему одержимый мыслями о Хоу-Хоу, уже почти отказался от намерения навестить Зикали, поскольку вспомнил, что всякий раз, как мы с ним видимся, это оборачивается для меня малоприятными, утомительными и весьма опасными приключениями. Однако я отчаянно нуждался в волах: не считая двух погибших, замена требовалась также и прочим животным, ибо они так полностью и не оправились после пребывания под градом и выказывали признаки болезни. Поэтому мне пришлось вернуться к первоначальному плану. Посоветовавшись с Хансом, который тоже сказал, что так будет лучше, я двинулся в сторону Черного ущелья, до которого можно было добраться за пару дней.

Вечером второго дня, остановив фургон на краю этого печально известного и пользовавшегося дурной славой распадка, я велел разбить лагерь возле источника воды, вверил волов попечению Мавуна и Индуки, а сам в сопровождении Ханса стал спускаться по склону.

Ущелье, конечно, нисколько не изменилось с моего последнего посещения и все же, как обычно, поразило меня, словно в первый раз. Едва ли во всей Африке найдется распадок более дикий, более мрачный и гнетущий. Обрывистые стены, казалось, грозили обрушиться на неосторожного путника, среди камней росли приземистые, искривленные деревья алоэ, под ними редкими пятнами желтела иссохшая трава; шакалы и гиены разбегались в стороны, заслышав голоса или отзвук шагов; повсюду пролегали густые черные тени, а вдоль дна ущелья, даже если наверху не ощущалось ни дуновения, постоянно гуляли сквозняки, в которых воображение улавливало жалобные стоны безвинно загубленных душ. Древние верили, что каждая местность имеет собственного гения, или духа. Мне всегда было интересно: появлялись ли эти духи в тех или иных местах произвольно или же тщательно выбирали их в соответствии со своим характером?

В Черном ущелье — и в некоторых других местах, где мне доводилось бывать, — я часто вспоминал это предание и чувствовал, что почти готов в него поверить. Но какой же дух способен выбрать для своего обитания сей жуткий распадок? Полагаю, что лишь воплощение — нет, это слово противоречит моим ощущениям, — скорее, некая неосязаемая сущность Трагедии, какая-нибудь загубленная душа, чьи голова и крылья поникли под тяжестью неискупленного, неисповедимого преступления.

Но к чему вспоминать мифы и воображать себе каких-то незримых духов? Ведь Зикали, или Тот, кому не следовало родиться, уже несчетное количество лет обитал в этой пропасти, сильно напоминающей могилу. Полагаю, он и впрямь был олицетворенной Трагедией, а его седая голова была увенчана короной неисповедимых и неискупленных преступлений. Скольких людей этот отвратительный карлик довел до гибели, а скольким еще было уготовано угодить в сети, которые сей злобный паук плел из года в год? Но все же против этого грешника тоже грешили, а он мстил, воздавая за перенесенные страдания; его жен и детей убивали, его племя было истреблено под жестокой пятой Чаки, род которого колдун ненавидел и вознамерился уничтожить, сделав сие целью своей жизни. Словом, даже для Зикали можно было найти оправдание, он не был абсолютно дурным человеком. Да и существуют ли вообще на земле такие люди?

Размышляя подобным образом, я шагал по дну ущелья, сопровождаемый понурым Хансом, которого это место всегда угнетало даже еще сильнее, нежели меня самого.

— Баас, — позвал готтентот хриплым шепотом, не осмеливаясь говорить громко, — баас, а вы не думаете, что этот Открыватель дорог сам был когда-то Хоу-Хоу, а нынче просто съежился от старости? Или что в него переселился дух Хоу-Хоу?

— Нет, не думаю, — ответил я. — У него есть пальцы на ногах и на руках, как у прочих людей. Зато я уверен, что, если где-то и бродит живой Хоу-Хоу, старик подскажет нам, как его найти.

— Баас, я надеюсь, что он забыл или что Хоу-Хоу уже отправился на небеса, где костры горят негасимым пламенем без хвороста. Лично я, баас, не хочу встречаться с Хоу-Хоу. От одной мысли о нем у меня живот стынет.

— Ясное дело, ты предпочел бы поехать в Дурбан и свести близкое знакомство с бутылкой джина, чтобы согреть свой живот. Верно, Ханс? А там, глядишь, ты бы провел в хмельном блаженстве добрых семь дней, как в прошлый раз. — Я не лишил себя удовольствия подпустить готтентоту шпильку.

Тропа свернула, и мы вышли к краалю Зикали. Как обычно, о моем приближении узнали заранее, и один из молчаливых здоровяков-телохранителей колдуна уже ожидал у ворот. Он поприветствовал меня, воздев зажатое в кулак копье. Должно быть, у Зикали имелся дозорный, который наблюдал за окрестностями ущелья и сообщал колдуну обо всех, кто направляется к нему в гости, либо же старик располагал иными способами получать необходимые сведения. Так или иначе, о моем появлении он всегда знал заблаговременно, а вдобавок частенько угадывал, откуда я пришел и зачем к нему пожаловал, как получилось, кстати, и на этот раз.

— Повелитель духов ожидает тебя, вождь Макумазан, — произнес телохранитель. — Он повелевает крошечному желтокожему человеку по имени Светоч во мраке сопровождать тебя и примет вас незамедлительно.

Я кивнул, и телохранитель впустил меня в ворота, проделанные в изгороди, окружавшей большой дом Зикали, постучав по ним древком своего копья. Ворота открыли — кто именно, я не разглядел, — и мы ступили во двор, а чья-то призрачная фигура выскользнула из тени, снова заперла ворота за нашими спинами и исчезла. Перед дверью дома на корточках сидел у огня карлик, закутанный в меховую кароссу. Огромная голова — седые пряди волос, как на портрете Хоу-Хоу, разделены пробором и расчесаны на две стороны — была наклонена вперед; пламя костра, в которое он глядел, отражалось в его глубоко посаженных глазах. Мы приблизились, шагая по плотно утоптанной земле, и встали перед колдуном, а он еще добрую минуту, наверное, притворялся, что не замечает нашего присутствия. Но наконец, не поднимая головы, заговорил тем самым глухим и одновременно звучным голосом, который был свойствен лишь ему одному:

— Почему, Макумазан, ты, как всегда, приходишь столь поздно? Солнце уже скрылось за хижиной, и в тени стало холодно. Ты ведь знаешь: я ненавижу холод, все старики его терпеть не могут. Так что я не сразу решил, стоит принимать тебя сегодня или нет.

— Я пришел поздно, Зикали, потому что не сумел приехать раньше, — ответил я.

— Ты мог бы подождать до завтрашнего утра. Или испугался, вдруг я умру среди ночи? Не беспокойся, я не умру. У меня впереди еще много, очень много ночей. Ну да ладно. Итак, стало быть, ты все же пожаловал ко мне, маленький белый бродяга, который вечно скачет с места на место, будто блоха?

— Да, я пришел к тебе, Зикали, — подтвердил я, — пришел к тому, кто не скитается по миру, а вечно сидит на одном месте, точно лягушка на камне.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся он своим характерным удивительным смехом, который эхом отражался от камней и от которого меня всегда холод пробирал до костей. — Хо-хо! Как тебя, оказывается, легко разозлить! Сдержи свой гнев, Макумазан, не то он сбежит от тебя, как сбежали в горах твои волы, испугавшись бури. Что привело тебя ко мне? Ты ведь приходишь, лишь когда тебе что-то нужно от того, кого ты раньше именовал старым мошенником. Значит, по-твоему, я не странствую, а сижу, как лягушка на камне? Откуда тебе это известно? Разве странствовать способно только тело? Разве и дух человеческий не может уйти далеко-далеко, вплоть до горних высей, как говорите вы, белые, или, быть может, спуститься в подземную страну, где, как рассказывают, можно снова повстречать мертвых? Так все-таки, Макумазан, что привело тебя ко мне? Ладно, молчи, я сам отвечу за тебя, ибо ты с трудом выражаешь свои мысли, хоть и думаешь, что научился говорить по-зулусски не хуже туземцев. О нет, на самом деле это не так, поскольку думаешь ты не на зулусском, а на своем глупом языке, в котором нет названия для многих, многих вещей. Эй, несите мои снадобья!

Из хижины появился мужчина, поставил рядом с колдуном мешок из леопардовой шкуры и снова исчез. Зикали сунул внутрь свою руку, похожую на птичью лапу, и извлек из мешка несколько костяшек — отполированных до блеска, но пожелтевших от возраста. Эти костяшки он небрежно швырнул на землю перед собой, потом искоса поглядел на них.

— Ха! — произнес старик. — Что-то насчет скота. Ага, вижу. Тебе нужны волы, да не простые, а приученные к ярму, и ты думаешь, что я подскажу, где можно купить их подешевле. А между прочим, Макумазан, с каким подарком ты пришел ко мне? Неужто принес фунт табака, который курят белые люди? — На самом деле я принес всего лишь четверть фунта. — Ну что, прав я насчет волов?

— Прав, — кивнул я, не скрывая своего изумления.

— Вижу, ты удивлен. Разве не замечательно, что бедный старый мошенник знает, что тебе нужно? Изволь, я тебе все растолкую. Ты потерял двух волов, которых убило молнией, правильно? Поэтому тебе нужны новые, тем более что среди уцелевших, — тут он снова мельком покосился на свои кости, — многие пострадали от града, от очень крупного града, и некоторые вот-вот заболеют, думаю лихорадкой. Так почему бы старому мошеннику и не догадаться, что тебе понадобились свежие волы? Только глупый зулус сочтет, будто здесь замешано колдовство. А что до табака, который, как я вижу, ты достал из кармана… Что-то сверток нынче маловат, не находишь? Так вот, по поводу табака — ты уже приходил ко мне с таким подарком. И почему бы мне не подумать, что ты снова решишь задобрить меня табаком? Видишь, никакого колдовства нет и в помине.

— Вижу, Зикали. Но скажи, как ты узнал про молнию, убившую моих волов, и про град?

— Как я узнал, Макумазан, что молния убила двух твоих дышловых волов, Капитана и Немца? Разве ты не великий человек, за которым все следят? Стоит ли удивляться, что мне докладывают обо всех событиях в сотне миль от моей хижины? Ты повстречал кафров, которые шли на свадьбу, — помнишь? — прямо перед бурей, а потом нашел одного из них мертвым. Могу тебе сказать, что его убили не молния и не град. Молния ударила рядом и оглушила беднягу, а умер он от холода, просто замерз в ночи. Я подумал, что ты захочешь это узнать, Макумазан, ты ведь всегда был любопытным. Разумеется, эти кафры рассказали мне обо всем. И снова никакого колдовства, что бы ты там ни воображал. Вот так мы, бедные колдуны, стяжаем себе славу, поскольку широко раскрываем глаза и держим ухо востро. Когда состаришься, Макумазан, то и сам станешь таким же, ведь говорят, что ты бодрствуешь даже среди ночи.

Продолжая потешаться надо мной, колдун между тем подобрал костяшки с земли и внезапно кинул их снова, причем совершил этакий весьма затейливый, с вывертом, взмах, и костяшки упали кучкой, взгромоздившись одна на другую.

Поглядев на них, Зикали сказал:

— Ты хочешь спросить, зачем же я в таком случае пользуюсь этими глупыми костяшками? Как тебе известно, Макумазан, это часть моего снаряжения, орудия моего ремесла, и таким образом я внушаю трепет всяким глупцам, что приходят к колдунам, дабы те исполнили их дурацкие желания. Они думают, будто делятся с нами тайнами, а я так отвлекаю внимание посетителей, покуда сам читаю в их сердцах. Эти костяшки, Макумазан, напоминают мне груду камней на горном склоне. Гляди! Вон дырка посредине, будто зев пещеры.

Ты что, Макумазан, укрывался от бури в пещере? Ну да, конечно. Давай опять растолкую, как я догадался. Никакого колдовства, запомни, всего лишь догадка. Разве не разумно предположить, что ты захотел спрятаться в пещере от столь сильной бури, а фургон оставил снаружи? Глянь-ка вон на ту косточку, что лежит поодаль от прочих. Это она заставила меня подумать о фургоне снаружи. Но вопрос в том, что именно ты узрел в пещере. Наверняка нечто необычное, верно? Этого кости мне не расскажут, откуда им знать? Значит, попробую догадаться сам. Да-да, попробую, чтобы преподать тебе, мудрому белому человеку, очередной урок, дабы показать, как мы, жалкие колдунишки, делаем свою работу и дурачим глупцов. Ты ведь сам ничего не станешь мне рассказывать, Макумазан?

— Нет, не стану, — ответил я сердито, сознавая, что старый карлик в открытую насмехается надо мной.

— Тогда придется мне потрудиться самому. Вот только как это сделать? Иди-ка сюда, ты, сморщенная желтокожая мартышка, сядь между мной и костром, чтобы свет пламени проходил сквозь тебя. Быть может, хоть так я сумею разобрать мысли в твоей тупой башке, Светоч во мраке, и пролить немного света на темноту, в которой брожу.

Ханс неохотно приблизился и присел на корточки в том месте, куда Зикали ткнул своим костлявым пальцем, ступая крайне осторожно, чтобы не задеть даже кончиком пальца ни одну из костяшек на земле, — должно быть, готтентот опасался, что в противном случае окажется во власти колдуна. Свою драную шляпу он положил на живот, будто оберегая нутро от острого, точно шило, испепеляющего взгляда Зикали.

— Хо-хо! Ну-ка, покажись, желтокожий! — произнес карлик после недолгого, но пристального осмотра, который заставил Ханса неловко заерзать.

Я с изумлением отметил, что морщинистая кожа готтентота покраснела, как если бы он сделался вдруг молодой женщиной, которую изучает потенциальный жених, прикидывая, стоит или нет сделать ее своей пятой женой.

— Хо-хо! Сдается мне, что ты уже бывал в этой пещере раньше, задолго до бури. Но это было просто угадать, ведь как бы иначе ты отыскал ее в такой суматохе? А еще эта пещера имеет какое-то отношение к бушменам, как и большинство пещер в здешних краях. Вопрос в том, что она в себе таит. Нет, не говори мне. Я хочу разобраться сам. Странно, что на ум приходят какие-то рисунки. Хотя что же тут странного, ведь бушмены часто рисовали в пещерах. Нет, желтокожий, не нужно кивать, а то отгадывать становится слишком просто. Смотри на меня и ни о чем не думай. Рисунки, много рисунков, но среди них есть один особенный. Что-то такое, что тяжело вообразить. Уж не тебя ли нарисовали бушмены, когда, невесть сколько лет тому назад, ты был с ними, молодой и красивый, а, желтокожая мартышка?

Ну что ты снова башкой трясешь! Держи голову прямо, чтобы мысли в ней не бурлили, как вода под ветром! По крайней мере, это рисунок кого-то страшилища, гораздо более ужасного, чем ты сам. Ага! Он растет, растет! Сейчас догадаюсь. Макумазан, иди сюда, встань рядом со мной, а ты, желтокожий, повернись к нам спиной и гляди в огонь. Так! Жжется, верно? А воздух нынче холодный, очень холодный. Нужно разворошить, чтобы горело жарче.

Ты тут, Макумазан? Да, тут. Смотри, какой у меня табак, смотри, как ярко он горит! — С этими словами Зикали сунул руку в мешок, извлек щепоть какого-то порошка и метнул этот порошок в огонь. Потом простер свои костлявые пальцы над пламенем, будто желая согреться, и стал медленно поднимать руки.

На моих глазах пламя костра потянулось следом за его ладонями, на высоту в три или четыре фута. Зикали уронил руки, и пламя тоже упало. Он снова поднял их, и огненные языки опять взметнулись вверх, на сей раз гораздо выше прежнего. Он в третий раз повторил свое представление, и настоящая стена пламени встала в воздухе, достигая в вышину добрых пятнадцати футов, встала да так и осталась стоять, пылая ровно и устойчиво, словно огонь в лампе.

— Смотри в костер, Макумазан! — велел карлик вдруг изменившимся, словно чужим голосом. — И ты тоже смотри, желтокожий. Поведайте мне, если что-либо увидите, сам-то я не вижу ничего, совсем ничего.

Я послушно устремил взгляд в огонь. Поначалу ничего не происходило, но в следующее мгновение в языках пламени начала возникать фигура. Изображение дробилось, рассыпалось, менялось, а затем сделалось отчетливым, ясным и узнаваемым. Передо мной, окруженный огнем, предстал Хоу-Хоу — в том самом виде, в каком он был изображен на портрете в пещере, разве только двойник казался живым — его глаза моргали. Этот Хоу-Хоу выглядел сущим дьяволом, вырвавшимся из преисподней. Я чуть не задохнулся от ужаса, но сумел сдержаться и не отшатнуться. Что до Ханса, тот принялся браниться на голландском:

— Allemachte! Da is die leeliker auld deil![148] — Это означало: «Всемогущий! Вот он, страшный старый дьявол!»

Выкрикнув эти слова, готтентот рухнул навзничь и остался лежать на спине, обездвиженный ужасом.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся Зикали. — Хо-хо-хо!

И стены крааля отозвались эхом, вторя ему на самые разные лады:

— Хо-хо-хо!

Глава 4

Зикали перестал смеяться и уставился на нас немигающим взглядом.

— Кто, интересно, первым сказал, что все мужчины глупы? — вопросил он. — Уж не знаю, кто это был, но думаю, что женщина, какая-нибудь красавица, которая завлекала мужчин и поняла, насколько все они глупы. О, сама-то она была мудрой, эта женщина! Все женщины мудры, на свой лад, и недаром они так говорят о нас, мужчинах. Я бы добавил к ее словам, что все мужчины трусы, у каждого из нас есть свое уязвимое место, пускай даже в остальном мы и ведем себя храбро. Мужчины все одинаковы, Макумазан. Вот скажи мне, в чем разница между тобой, мудрым белым человеком, и этой желтокожей обезьяной? — Карлик указал на Ханса, по-прежнему лежавшего на земле: глаза выпучены, зубы стучат, с губ слетают молитвы, обращенные ко всем богам на свете, ведомым и неведомым. — Вы оба боитесь, один ничуть не меньше другого, и единственное отличие между вами в том, что белый вождь старается спрятать свой страх, а у желтокожего все наружу, как заведено у мартышек.

А почему вы так испугались? Да потому, что я сыграл с вами злую шутку, явив вашим глазам картину, каковая обитает в ваших умах. Прошу тебя, Макумазан, запомни, что это не колдовство, а обычная уловка, на которую способен даже ребенок, если найдется, кому его научить. Надеюсь, ты поведешь себя иначе, когда встретишься с Хоу-Хоу лицом к лицу. В противном случае ты меня разочаруешь, а в той пещере появятся два новых черепа. Но я верю, что ты будешь храбрым, да, будешь, ибо тебе не захочется умирать, сознавая, как долго и громко я стану смеяться, прослышав о твоей постыдной кончине.

Старый колдун продолжал витийствовать, как было у него в обыкновении, когда ему хотелось скрыть за язвительными насмешками желание хорошенько что-либо обдумать. Потом он замолчал, взял понюшку табака из принесенного мной в дар пакета и при этом не сводил с нас пылающего взора, будто пытаясь заглянуть нам в души.

Я решил, что нужно как-то ответить, просто для того, чтобы показать, что старик не устрашил меня своими колдовскими штучками, как бы он их там ни проделывал, и потому произнес:

— Ты был прав, Зикали, когда сказал, что все мужчины глупы, но вот только первый и величайший глупец среди всех — ты сам.

— Признаться, я тоже частенько так думаю, Макумазан, по причинам, о которых умолчу. Но объясни, что кроется за твоими словами. Позволь мне услышать твои доводы, дабы я понял, совпадают ли они с моими собственными.

— Изволь. Во-первых, из твоих слов следует, что эта тварь Хоу-Хоу существует на самом деле, хотя тебе отлично известно, что ее нет и никогда не было на свете. Во-вторых, ты уверяешь, будто нам с Хансом суждено встретиться с чудовищем лицом к лицу, однако всем понятно, что такого попросту быть не может. Хватит уже молоть вздор, лучше растолкуй, как создавать живые картины в огне, ведь ты сам сказал, что это под силу даже ребенку.

— Я сказал, Макумазан, что ребенок справится, если его научат. Да, именно так. Но если бы я взялся кого-то этому обучить, то и вправду оказался бы величайшим глупцом на свете. Неужто, по-твоему, я готов сотворить двух новых мошенников — видишь, наедине с тобой я не стыжусь именовать себя честно, — которые способны стать мне соперниками в моем ремесле? Ну уж нет, пусть каждый из нас хранит при себе знание, которым владеет, ибо если оно сделается всеобщим достоянием, то кто же тогда будет за него платить? Скажи, почему ты так уверен, что тебе никогда не стоять лицом с Хоу-Хоу, не считая рисунка на скале и картины в пламени?

— Да потому, что никакого Хоу-Хоу на самом деле не существует, — ответил я раздраженно. — А если он все-таки живет на белом свете, то его логово, я надеюсь, находится очень далеко отсюда, и без свежих волов мне туда не добраться.

— Ага! — воскликнул Зикали. — Благодарю, что напомнил о том, как вы бежали из пещеры, и обо всем остальном. Да, тебе нужны свежие волы. Слушай же, Макумазан! Я знал, что тебе не терпится увидеть Хоу-Хоу, как молодому мужчине не терпится найти себе первую жену. И я хорошенько приготовился, да. История, которую ты слышал, правдива. Белый торговец в самом деле оставил в окрестностях моего крааля своих утомленных волов, и теперь, когда минуло три луны, все животные отдохнули и окрепли. Я велю привести их сюда завтра утром и обещаю заботиться о твоих заморенных волах, покуда ты будешь отсутствовать.

— У меня нет денег, чтобы заплатить, — честно предупредил я.

— Разве слово Макумазана не дороже любых денег, даже английского золота? Разве не так говорят во всех здешних землях? Кроме того, — прибавил колдун задумчиво, — когда ты вернешься после встречи с Хоу-Хоу, у тебя будет много денег. Правильнее сказать, много бриллиантов, но всем известно, что деньги и бриллианты — это одно и то же. Еще ты привезешь слоновую кость. Хотя нет, я не уверен, совсем не уверен, что в твоем фургоне останется место для слоновьих бивней. Давай договоримся, Макумазан: если вдруг выяснится, что я тебя дурачил, то я не потребую плату за волов.

Услышав про бриллианты, я навострил уши, ибо как раз тогда это слово начинало греметь по всей Африке. Даже Ханс наконец поднялся с земли и всем своим видом показывал, что ему снова сделались интересными мирские материи.

— Это будет справедливо, — согласился я. — Но, прошу, перестань раздувать пыль, брось нести околесицу и объясни прямо, что к чему, пока солнце не село. Признаться, я очень не люблю находиться в твоем ущелье в темноте. Кто такой этот Хоу-Хоу? И почему, если допустить, что Хоу-Хоу живет на белом свете — или жил когда-то, — почему ты, Зикали, хочешь, чтобы я отыскал его? Я ведь знаю, ты ничего не делаешь просто так, у тебя на все находится своя причина.

— Сперва я отвечу на твой последний вопрос, Макумазан. Ты прав, я и впрямь никогда не делаю ничего просто так.

Карлик помолчал, затем хлопнул в ладоши, и из-за хижины выступил один из его могучих телохранителей. Зикали негромко отдал распоряжение. Воин скрылся, но быстро вернулся, принеся сшитые из шкуры животных небольшие мешочки, в каких африканские колдуны хранят свои снадобья. Зикали развязал один мешочек и продемонстрировал мне его содержимое — горстку какого-то бурого порошка на самом дне.

— Этот порошок, Макумазан, — торжественно произнес он, — ценнейшее среди моих снадобий, даже более чудесное, чем трава под названием тадуки, позволяющая заглянуть в прошлое, — обещаю, однажды ты испытаешь на себе ее воздействие. При помощи сего зелья — я говорю не о траве тадуки, а о порошке — я и проделываю большинство своих уловок. К примеру, именно благодаря этому порошку я сумел показать в языках пламени Хоу-Хоу — тебе и твоему желтокожему коротышке.

— То есть это какая-то отрава, правильно?

— О да, разумеется! Если добавить этот порошок к другому, то получится яд, убивающий мгновенно, и малой толики его, нанесенной на шип, будет вполне достаточно, чтобы убить самого сильного воина и не оставить при этом никакого следа. Но порошок сей обладает и иными свойствами: он воздействует на разум и на дух. Не ломай понапрасну голову, Макумазан, я не стану ничего объяснять, поскольку ты все равно не поймешь. Так вот, Древо видений, из листьев которого делается этот порошок, растет лишь во владениях Хоу-Хоу; больше нигде в Африке его не найти. В последний раз я пополнял свои запасы много лет назад, задолго до твоего рождения, Макумазан. Не спрашивай, как именно я это проделал, все равно не отвечу.

Видишь сам, мне нужны новые листья, иначе пострадают мои магические способности, в которые зулусы верят, но которые мудрые белые вроде тебя считают обманом, и по всей округе разлетится весть, что Открыватель дорог лишился своего могущества, а потому люди начнут обращаться за помощью к другим колдунам.

— Так почему бы тебе не послать кого-нибудь за новыми листьями, Зикали?

— Кого же мне послать? Кто осмелится войти во владения Хоу-Хоу и проникнуть в его сад? Только ты, Макумазан, один лишь ты. Я заглянул в твои мысли. Ты спрашиваешь себя, почему, если дело и впрямь обстоит так, как я говорю, я не велел доставить мне эти листья из владений Хоу-Хоу. Причина проста, Макумазан. Обитатели тех мест крайне неохотно покидают свои земли, ибо это против тамошних законов. А еще, даже если они вдруг и уходят, то продают малую щепотку этого порошка очень, очень дорого. Однажды, сто лет назад, — полагаю, этим мой собеседник пытался сказать, что дело было давным-давно, — я заплатил требуемую цену и получил заветный порошок, остатки которого ты видишь на дне мешочка. Но это давняя история, и я не намерен докучать тебе воспоминаниями. О, многие пытались пробраться в тот сад, а вернулись всего лишь двое, и оба они обезумели, как бывает с теми, кому случилось узреть Хоу-Хоу воочию и уйти живым. Если встретишь Хоу-Хоу, Макумазан, обязательно прикончи его самого и истреби все его добро, иначе проклятие сего чудища будет преследовать тебя до конца дней. Поверженный, он напрочь лишится сил, а вот если вдруг уцелеет, то его ненависть настигнет тебя где угодно, и то же самое можно и нужно сказать о ненависти его присных.

— Ерунда! — бросил я презрительно. — Если Хоу-Хоу и вправду существует, это всего лишь большая обезьяна, а я не боюсь обезьян, ни живых, ни мертвых.

— Я рад слышать это, Макумазан, и надеюсь, что ты и впредь будешь мыслить таким образом. Несомненно, тебя пугают лишь рисунок на скале и живая картина в пламени, ибо не зря говорят, что сновидение бывает страшнее любой яви. Однажды ты поведаешь мне, Макумазан, так ли это на самом деле, и расскажешь, который Хоу-Хоу ужаснее — нарисованный или настоящий. Однако ты задавал мне и другие вопросы. Помнится, ты спрашивал, кто он такой, этот Хоу-Хоу?

Я согласно кивнул, и старик продолжил:

— Что ж, я не знаю точного ответа. Предание гласит, что некогда, еще на заре времен, далеко к северу отсюда обитал народ — белокожий или почти белокожий. Этим народом, как говорится в старых сказках, правил могучий великан, кровожадный и страшный на вид, да еще вдобавок могущественный колдун — хотя ты, пожалуй, обозвал бы его мошенником. Великан сей был настолько жестоким и страшным, что собственный народ поднялся против него и, несмотря на все его могущество, вынудил этого колдуна бежать на юг; а заодно с ним ушли те, кто был ему предан или кому не удалось от него удрать.

Да, великан бежал на юг, он шел много дней и ночей и наконец отыскал тайное место, где и решил поселиться. Убежище это находилось в тени горы, каковая, как я слышал, изрыгала пламя, когда мир был еще юным, и до сих пор над ее вершиной порою клубится дым. Здесь его народ, звавшийся валлу, из черного камня, что вытек из недр горы в минувшие века и застыл, выстроил себе город, похожий на тот, в котором все они жили на севере. Ну а их правитель, тот самый колдун-великан, продолжал творить жестокости, заставляя народ трудиться без отдыха в городе и в своем краале, а также в пещере, где ему поклонялись как божеству. И в конце концов люди не стерпели издевательств и под покровом ночи убили монстра.

Прежде чем умереть — а умирал он долго, поскольку жизнь его оберегало колдовство, — великан потешался над своими подданными, твердил, что так они от него все равно не избавятся, ибо он вернется обратно, еще более жуткий, чем прежде, и будет править ими дальше, много-много лет. Колдун сулил людям всевозможные беды и несчастья и наложил на них проклятие: дескать, если они решат покинуть землю, которую он избрал для проживания, и отважатся пересечь кольцо гор, окружающее это место, то все умрут. Так и случилось: во всяком случае, как мне говорили, стоило только кому-нибудь из валлу спуститься по реке, которая служит единственным путем из их земель в пустыню, и ступить ногою на песок, как этот человек умирал — когда от внезапной хвори, а когда в пасти льва или другого дикого зверя, что обитают на громадном болоте, там, где река сходится с пустыней. Слоны и прочие животные собираются туда на водопой за сотни миль окрест.

— Должно быть, несчастных губила лихорадка, — заметил я.

— Возможно. А может, яд или проклятие. Как бы то ни было, все смельчаки умирали, и очень скоро никто уже больше не отваживался покинуть тайное убежище в горах.

— А что сталось с валлу после того, как они избавились от своего добросердечного короля? — спросил я.

Надо признать, рассказанная Зикали история меня заинтересовала. Конечно, я сознавал, что это всего лишь красивая сказка, однако в таких легендах, к которым туземцы вечно измышляют дополнительные подробности, одна другой страшнее, порою содержится зерно истины. И потом, Африка — огромный континент, здесь и вправду встречаются весьма необычные народы и племена.

— О, их участь была плачевна, Макумазан. Едва только правитель скончался, как гора над городом принялась изрыгать пламя и горячий пепел, отчего многие погибли, а уцелевшим пришлось бежать за озеро, на острове посреди которого стоял город, и укрыться в лесу на дальнем берегу. Там они живут и по сей день, на берегах реки, которая протекает через лес, той же самой, что сквозь горные ущелья достигает огромного болота, а затем теряется в песках пустыни. Так мне рассказывали сотню лет назад те люди, которых я посылал за порошком из листьев Древа видений, что растет в саду Хоу-Хоу.

— Полагаю, валлу просто побоялись вернуться в город, когда извержение закончилось, — проговорил я, размышляя вслух.

— Верно, Макумазан, они боялись, и ты поймешь их страх, когда увидишь все своими глазами. Гора не просто убила множество их сородичей; нет, погибшие обратились в камень. Да, представь себе, Макумазан, они и до сих пор там, окаменевшие и неподвижные, а вместе с ними окаменели их собаки и домашний скот.

Тут я не выдержал и рассмеялся. Даже Ханс, услышав столь откровенную ложь, оскалил зубы в ухмылке.

— Сдается мне, Макумазан, — строго произнес Зикали, — что у нас с тобой всегда получается одинаково: сперва ты потешаешься надо мной, но последним непременно смеюсь я сам. Думаю, на сей раз будет так же. Говорю тебе, эти люди заживо обратились в камень! Вот что, если выяснишь, что я соврал, тебе не придется платить за волов, которых я выкупил у белого торговца, даже если ты вернешься с карманами, полными бриллиантов.

Мне вдруг припомнилась судьба Помпей, и я подавил неуместный смех. Как ни крути, а на свете случается всякое.

— Это первая причина, по которой люди не вернулись в город, хотя гора снова погрузилась в спячку. Но была и другая причина, Макумазан, куда более серьезная. Очень быстро стало понятно, что в городе водятся призраки!

— Да неужели? И чьи же именно? Окаменевших жертв?

— Нет, те вели себя мирно, хотя мне и неведомо, каков норов их духов. В городе свирепствовал призрак правителя, которого эти люди убили. Он обратился в исполинскую обезьяну — в того самого Хоу-Хоу.

Над этим заявлением я смеяться уже не стал, хотя на первый взгляд оно выглядело еще более нелепым, чем уверения в том, будто бы несчастные мертвецы окаменели. Причина моей сдержанности была такова: я хорошо знал, что подобные предрассудки широко распространены среди туземцев, в особенности среди дикарей Центральной Африки. Они верят, что покойные вожди, прежде всего те, что при жизни славились замашками тиранов, после смерти превращаются в свирепых животных и продолжают измываться над бывшими подданными и их потомками. Причем вожди эти могут принять абсолютно любое обличье: слона, льва-людоеда или какой-нибудь необычайно ядовитой змеи, — но в любом случае считается, что оборотень сей не может снова умереть и его нельзя убить; во всяком случае, это не под силу тем, кого он преследует. За время своих скитаний по Африке я многократно сталкивался с подобными легендами. Посему мне отнюдь не показалось странным, что народ, о котором рассказывает Зикали, думал, будто их земли прокляты и одержимы призраком кровожадного тирана, превратившегося в чудовище.

Вот только в существование самого чудовища мне ни чуточки не верилось. Небось на острове посреди озера поселилась какая-нибудь огромная обезьяна, возможно горилла, которая не имеет к жестокому вождю ни малейшего отношения.

— И что же творит этот злой дух? — уточнил я недоверчиво. — Швыряется камнями и плодами пальм?

— Нет, Макумазан. Как мне говорили, он творит куда большее зло. Порой Хоу-Хоу перебирается с острова на берег: то ли на бревне переплывает, то ли перелетает воду, как и положено духам. И если встречает кого-нибудь на берегу, то сразу отрывает несчастному голову. — Тут мне немедленно вспомнился рисунок в пещере. — Ни один человек не в силах ему сопротивляться. Женщин он тоже не щадит. Со старыми и уродливыми расправляется прямо на месте, а молодых и красивых утаскивает в свое логово. Болтают, будто на острове полным-полно похищенных женщин, которые ухаживают за садом Хоу-Хоу. Вдобавок поговаривают, что они рожают ему детей, которые, когда подрастут, переплывают озеро и селятся в лесу. Это жуткие косматые твари, наполовину люди, они умеют разводить костры, пользоваться дубинками и стрелять из луков. Этих диких существ называют хоу-хоуа. Они живут в лесу, и между ними и остатками народа валлу идет непрерывная война.

— Это все, что тебе известно? — спросил я.

— Нет, есть и еще одна подробность. Раз в году, в назначенный день, обязательно в полнолуние, народ валлу выбирает самую красивую невинную девушку благородного происхождения и привязывает ее к скале на берегу острова. Да, они привязывают бедняжку и уплывают; девушка остается одна, мужчины же возвращаются лишь на рассвете.

— Зачем? Что они рассчитывают там найти?

— Одно из двух, Макумазан. Если девушки нет, валлу радуются, все, кроме тех, с кем она состояла в родстве. А бывает, что ее находят разорванной на кусочки, и это означает, что Хоу-Хоу отверг приношение. Тогда люди плачут и рвут на себе волосы, но оплакивают они не девушку, а себя самих.

— Объясни мне, Зикали, чему они радуются и из-за чего плачут.

— Все просто, Макумазан. Если девушку забрали, значит Хоу-Хоу и его слуги, хоу-хоуа, пощадят народ валлу, урожай будет богатым, а хвори в тот год обойдут их стороной. Если же девушка погибла, значит сам Хоу-Хоу или его слуги станут донимать валлу и похищать их женщин, урожай окажется скудным, а на поселения обрушатся лихорадка и другие болезни. Поэтому приношение девственницы считается главнейшим торжеством валлу, вслед за которым, если девушку забирают, неизменно следует праздник радости, а если отвергли или убили — поминки, на которых все дружно рыдают, а также принесение в жертву отца и матери девушки и других ее родичей.

— Какая гуманная религия, Зикали! Интересно, она и вправду нравится этим валлу?

— Подумай сам, Макумазан, нравится ли хоть какая-нибудь религия хоть одному человеку в мире? Разве слезы, нужда, болезни, лишения и смерть доставляют удовольствие тем, кто рождается на свет, чтобы их испытать? Подобно всем прочим, вы, белые люди, как я слышал, тоже подвержены этим испытаниям, а еще у вас есть свой Хоу-Хоу, которого вы зовете дьяволом и который обрекает вас на муки и мстит вам жестоко и беспощадно. Разве он вам нравится? Но все же вы продолжаете приносить ему жертвы: развязывая войны, устраивая кровопролития и совершая иные злодейские поступки. А дьявол взамен помогает вам, и вы всякий раз связываете себя с ним заново, чем укрепляете его власть над вами. Точно так же поступают и другие люди, другие народы. Зато, если вы и все остальные наберутся мужества восстать против него, он, быть может, лишится своего могущества и даже будет принужден оставить людей в покое. Так почему же, ответь, мы до сих пор приносим ему в жертву наших дев — добродетель, истину и непорочность мыслей? Чем мы лучше тех, кто поклоняется Хоу-Хоу ради спасения собственной жизни?

Я поразмыслил над доводами Зикали, чересчур логичными для дикаря, пускай устаревшими и проистекавшими, очевидно, из его ограниченных способностей к наблюдению за мирозданием, и ответил, почти смиренно:

— Полагаю, мы ничем не лучше, Зикали. — Затем, желая перевести беседу на иные, более житейские темы, спросил: — Так что там насчет бриллиантов?

— А, бриллианты! Сдается мне, эти камни — одно из приношений, которые вы, белые, делаете своему Хоу-Хоу. Что ж, у народа валлу, по слухам, бриллиантов имеется в изобилии. Им самим бриллианты совершенно без надобности, поскольку валлу ни с кем не торгуют. Правда, местные женщины находят эти камни красивыми: они полируют бриллианты, пока те не заблестят ярко-ярко, и вплетают их в сетки для волос. Валлу не знают, как сверлить в них дырки, ибо камни эти очень твердые, и не умеют оправлять их в металл. Еще эти люди засовывают бриллианты в глину, из которой лепят посуду, пока та не успела высохнуть, и выкладывают затейливые узоры. Как говорят, валлу проделывают это также и с другими камнями, красного цвета; их приносит река — из пустыни, по которой она течет, и сквозь подземный проход в горах. Так или иначе, валлу в изобилии находят все это на берегах. Детей там посылают просеивать речную гальку сквозь мелкое сито, сплетенное, если не ошибаюсь, из человеческих волос. Смотри, я покажу тебе, что это за камни. Мои люди принесли мне пару пригоршней много лет назад.

Зикали снова хлопнул в ладоши. Немедля появился телохранитель, которому карлик отдал соответствующие распоряжения. Здоровяк удалился и вскоре вернулся, держа в руках крошечный, сморщенный от старости мешочек из шкуры животного, похожий на ветхую перчатку. Он развязал веревку и протянул мешочек мне. Внутри оказалась кучка камней, по виду и на ощупь весьма схожих с бриллиантами, причем самой чистейшей воды, насколько я мог судить по их цвету; однако сколько-нибудь крупных экземпляров среди них не было. Также там попадались отливавшие красным самоцветы, которые вполне могли быть рубинами, хотя природная осторожность заставила меня в этом усомниться. На взгляд я оценил общую стоимость увиденного фунтов в двести или даже в триста.

Изучив камни, я хотел было вернуть мешочек Зикали, но старый колдун отмахнулся:

— Возьми их себе, Макумазан, возьми себе. Мне от них нет никакого проку. Когда доберешься до владений Хоу-Хоу, сравни эти камни с теми, которые отыщешь там, чтобы лишний раз убедиться: я тебя не обманываю.

— Когда доберусь до владений Хоу-Хоу? — повторил я, не скрывая своего недовольства. — Ну и где же расположены эти владения и как мне их найти?

— Это я намерен рассказать тебе завтра, Макумазан. Нет-нет, не сегодня, потому что бессмысленно тратить время и силы на объяснения, покуда я не узнаю наверняка, согласен ли ты отправиться туда и примут ли тебя валлу.

— Когда я услышу ответ на твой второй вопрос, Зикали, тогда мы с тобой и обсудим первый. Но уж не собираешься ли ты меня одурачить? Эти валлу и дикие хоу-хоуа, с которыми они враждуют, обитают, как я понял из твоих слов, очень далеко. Интересно, каким образом ты рассчитываешь получить ответ уже к завтрашнему утру?

— О, тому есть разные способы, — отозвался колдун с загадочным видом, а затем словно впал в оцепенение, свесив могучую голову на грудь.

Я некоторое время смотрел на него, а затем, устав от бесполезного ожидания, огляделся по сторонам и увидел, что, оказывается, уже начало смеркаться. Внезапно послышался тонкий, пронзительный писк, какой издают крысы.

— Смотрите, баас! — прошептал Ханс, весь дрожа от страха. — Духи пришли! — Готтентот указал вверх.

Я задрал голову. Высоко над нами, будто явившись из горних пределов, парили, широко раскинув крылья, три большие птицы. Они быстро снижались, спускаясь кругами, и в следующее мгновение я сообразил, что никакие это не птицы, а летучие мыши, огромные и грозные. Вот они опустились настолько, что дважды кончиками крыльев задели меня по лицу, испуская вопли, от которых кровь стыла в жилах; да еще в придачу всякий раз, пролетая мимо, мерзкие твари истошно вопили, и от этих криков у меня начало ломить зубы.

Ханс попытался отогнать одну мышь, замахав руками, но добился лишь того, что животное укусило его за палец, — так я заключил по крику, который вырвался у него из горла. После этого готтентот поглубже натянул свою драную шляпу и сунул руки в карманы штанов. Между тем летучие мыши сосредоточили свое внимание на Зикали. Они стремительно кружили над колдуном, подлетая все ближе к нему, и наконец две твари уселись ему на плечи и принялись, как мне показалось, что-то возбужденно верещать старику в уши, а третья вцепилась в подбородок и приникла своей жуткой мордой прямо к его губам.

Тут Зикали как будто очнулся: его глаза раскрылись, взгляд сделался ясным, а костлявые пальцы начали гладить мышей, сидевших на плечах, словно те были домашними птицами. Более того, мне почудилось, что он заговорил с третьей тварью на языке, которого я не понимал, а летучая мышь, такое у меня сложилось впечатление, ему отвечала. Внезапно он взмахнул руками, и все три мыши снова взмыли в воздух и стали кругами подниматься все выше, покуда в конце концов не скрылись в темнеющих небесах.

— Я приручил летучих мышей, и они привязались ко мне, — деловито пояснил карлик. — Возвращайся завтра утром, Макумазан, и, быть может, я скажу, готовы ли валлу тебя принять. Если да, то я покажу тебе дорогу в их земли.

Мы поспешили уйти и сделали это с радостью, ибо Открыватель дорог, с его причудливой манерой изъясняться и с этими его манифестациями (если не ошибаюсь, именно так принято выражаться среди спиритуалистов), принадлежал к числу людей, от которых быстро устаешь, особенно под вечер.

Пока мы, спотыкаясь, брели по дну треклятого ущелья, Ханс спросил:

— Баас, а что это были за твари, которые сидели у него на плечах и на голове?

— Летучие мыши, просто очень крупные. Кто же еще?

— А по мне, так это были не обычные мыши, баас. Думаю, это посланники Зикали, которых он отправил к валлу, как и грозился.

— Неужели ты веришь в легенду о валлу, Ханс, и в существование диких хоу-хоуа? Но это же полная чушь.

— Да, баас, верю. И еще я верю, что мы должны побывать у них, потому что так говорит Зикали. Да будет вам известно, баас, ни один человек в здравом уме не станет возражать против слов Открывателя дорог.

Глава 5

Я никогда не мог нормально уснуть вблизи от Черного ущелья. Мне почему-то постоянно казалось, что оттуда исходят некие зловещие, бередящие душу миазмы, и не было ни единой ночи, которая прошла бы спокойно. Час за часом, вспоминая диковинное повествование старого колдуна о народе валлу и их правителе Хоу-Хоу, я лежал, не смыкая глаз и вслушиваясь в звенящую тишину этого уединенного места, которую нарушали разве что редкие вскрики (то ли ночных стервятников, то ли жертв, угодивших им в когти) и гулкий лай бабуинов среди камней.

История, которую я услышал, казалась полной нелепицей. И все же нельзя отрицать, что на обширных пространствах Африки проживает великое множество разнообразных народов и племен, причем некоторые из них могут похвастаться престраннейшими обычаями и предрассудками. Словом, я постепенно стал свыкаться с мыслью, что названные суеверия, бытующие на протяжении веков, вполне способны породить нечто материальное — во всяком случае, в сознании тех, кто им подвержен.

Кроме того, имелись особые обстоятельства, связанные с этой историей — или выдумкой, называйте ее как угодно, — и при желании их можно было счесть достаточно убедительными (пусть и косвенными) доказательствами. Взять хотя бы изображение Хоу-Хоу в пещере, тот самый рисунок, который Зикали при помощи своих дьявольских штучек как-то сумел воспроизвести в языках пламени. Или бриллианты с рубинами, лежавшие сейчас в кармане моей охотничьей куртки. Разумеется, вполне возможно, что на самом деле это всего лишь горный хрусталь со шпинелями, но если допустить, что драгоценные камни подлинные, то, получается, они попали сюда из какого-то отдаленного и тайного места, поскольку я за все время своих скитаний никогда не слыхал о подобных находках. Нельзя отрицать, что полученные от Зикали камни разительно отличались от тех, что в ту пору, к которой относится мое повествование, как раз начинали добывать в Кимберли; тамошние, положа руку на сердце, были куда сильнее изъедены водой.

Впрочем, наличие бриллиантов в той или иной области еще никоим образом не подтверждает и не отрицает существование Хоу-Хоу. Сколько ни старайся убедить себя в обратном, камни ровным счетом ничего не доказывают.

Ладно, допустим, Хоу-Хоу и вправду существует. Действительно ли мне хочется повстречаться с ним лицом к лицу? С одной стороны, перспектива не из приятных; но с другой… Моя любознательность никогда не ведала границ, и будет просто великолепно узреть то, на что прежде не падал взор белого человека, а еще замечательнее выглядела сама возможность сразиться с этаким чудищем и прикончить его. Воображение мигом нарисовало мне выставленное в Британском музее чучело Хоу-Хоу, с большой разноцветной табличкой внизу: «Застрелено в Центральной Африке Алланом Квотермейном, эсквайром».

Тогда я, человек весьма скромный и прозябающий в безвестности, в одночасье сделаюсь знаменитым, а мои портреты появятся в «Грэфик» и, возможно, в «Иллюстрейтед Лондон ньюс», причем меня изобразят, надеюсь, попирающим ногой тушу поверженного Хоу-Хоу.

Вот она, истинная слава! Правда, жуткий Хоу-Хоу заранее представлялся непростой добычей, и не исключено, что эта история могла получить совершенно противоположное завершение: его волосатая лапа будет попирать мое тело, а голову он мне попросту оторвет, как тому несчастному на рисунке в пещере. Что ж, рассудил я, при таком развитии событий иллюстрированные газеты обойдут этот случай молчанием, только и всего.

Что касается города, полного окаменевших людей и животных, эта часть рассказа Зикали могла оказаться либо правдой, либо чистым вымыслом. Уж здесь-то никакими призраками и духами даже не пахло. До сих пор мне не доводилось слышать ни о чем подобном, однако, подумал я, в принципе такое место может существовать в действительности, и тогда очень неплохо будет оказаться его первооткрывателем.

Тут я одернул себя. Хватит уже пустых мечтаний! Наверняка слова Зикали не более чем вздорный вымысел, пустая болтовня! Но все же мне пришла на ум одна история, которую я услышал еще в далекой юности и давно позабыл, а теперь вдруг вспомнил, будто по мановению волшебной палочки. У моего покойного отца, человека образованного и начитанного, имелся сборник древнегреческих мифов. В одном из них рассказывалось о некоей девице по имени Андромеда, дочери местного царя, который, поддавшись требованиям народа и желая спасти свою страну от несчастий, привязал бедняжку к скале, принеся ее в жертву чудовищу, что вышло из моря. Однако в последний миг явился Персей, герой, располагавший чудесными предметами, и убил чудовище, а впоследствии женился на спасенной красавице.

В некотором смысле история про Хоу-Хоу подозрительно напоминала античный миф: здесь тоже имелись девственница, привязанная к скале, и страшное чудовище, выходящее из моря (точнее, из озера); чудище забирало деву, и тем самым народ отвращал от себя беды. Эти сюжеты были настолько похожи друг на друга, что я невольно задался вопросом: не мог ли античный миф каким-то образом проникнуть в сердце Африки? Правда, в земле хоу-хоуа, похоже, до сих пор не нашлось своего Персея. Должно быть, его роль была уготована мне. Интересно, как в таком случае следует поступить со спасенной девой? Наверное, лучше всего вернуть ее благодарным родственникам, ибо у меня не было ни малейшего желания связывать себя узами брака. В общем, друзья, мысли мои перескакивали с одного на другое, фантазии становились все безумнее, и в конце концов я заснул.

А минуту или две спустя, как мне почудилось, вновь проснулся, думая вовсе не об Андромеде, а о пророке Самуиле. Некоторое время я пребывал в полной растерянности, гадая, с какой стати мне вдруг пригрезился этот суровый библейский патриарх. Но затем, будучи прилежным чтецом Ветхого Завета, я припомнил, с каким недовольством сей благородный старец воспринял блеяние овец и мычание волов, коих Саул избавил от гибели (от съедения, как сказали бы зулусы), истребляя по велению Божества злокозненных амаликитян[149]. К слову, сам я никогда не понимал, зачем нужно резать глотки здоровому домашнему скоту.

Вот и сейчас я отчетливо слышал мычание волов, отсюда и пришедший на ум Самуил. Интересно, спросил я себя, что это за волы, ведь наши мирно пасутся поблизости. Высунув нос из-за полога фургона, я увидел поистине чудесную вереницу упряжных животных, ровным счетом восемнадцать голов, включая парочку запасных, которых пригнали в наш лагерь двое незнакомых кафров. Лишь тогда я вспомнил о волах, которых Зикали согласился мне уступить по сравнительной разумной цене (или даже отдать бесплатно, при определенных условиях). Ладно, хотя бы в этом отношении старый мошенник оказался человеком слова.

Поспешно натянув штаны, я вылез из фургона и принялся осматривать животных. Результаты осмотра меня полностью удовлетворили. Волы вполне оправились от утомления, а копыта их зажили (именно эти две причины, если помните, и побудили прежнего владельца оставить их на попечение Зикали); они выглядели откормленными, упитанными и способными тянуть груз любой тяжести. Даже скептически настроенный Ханс безоговорочно одобрил этих животных, которые, как он не преминул удостовериться, были приучены к здешней жаре, а некоторые даже привиты, о чем свидетельствовали обрезанные кончики хвостов.

Поручив кафрам отвести волов на выпас — я не хотел, чтобы они паслись рядом с моими собственными, которые явно начинали заболевать, — я уселся завтракать в превосходном расположении духа, поскольку теперь вполне мог отправиться в путь, и стал раздумывать, не пора ли снова навестить Зикали. Ханс попытался уклониться от обязанности сопровождать меня, сказав, что лучше присмотрит за новыми волами, которых эти чужаки-зулусы могут угнать, и приводя тому подобные аргументы; было очевидно, что он просто-напросто боится старого колдуна и не желает приближаться к его жилищу. Впрочем, я все равно заставил готтентота пойти со мной, ибо он отличался отменной памятью, а четыре уха лучше двух, когда имеешь дело с Зикали.

Коротко говоря, мы спустились в ущелье и без промедления, как и в прошлый раз, были впущены за ограду, возведенную вокруг жилища колдуна. Открыватель дорог, как и вчера, сидел перед хижиной и глядел в костер. Какая бы жара ни стояла, он всегда, сколько я помнил, сидел у огня.

— Что ты скажешь о волах, Макумазан? — спросил колдун, не поднимая головы.

Я осторожно высказался в том духе, что смогу ответить, когда испытаю их в деле.

— Хитришь, как всегда, — укоризненно заметил Зикали. — Что ж, Макумазан, они в полном твоем распоряжении, а расплатишься ты со мной, как я уже сказал, когда вернешься.

— Вернусь откуда? — уточнил я.

— Оттуда, куда направишься, пусть даже пока сие тебе и неведомо.

— Это точно, — подтвердил я и замолчал.

Зикали тоже хранил молчание и, похоже, не собирался его нарушать. В конце концов терпение мое истощилось, и я ехидно справился, получил ли он по нетопыриной почте весточку от своего приятеля Хоу-Хоу.

— Представь себе, Макумазан, получил, так мне думается, хоть и не от летучих мышей, а в своих снах, в видениях. Ага, Макумазан, я снова тебя подловил! Почему ты всякий раз так легко попадаешься в мои ловушки? Ты видел летучих мышей, я честно сказал тебе, что приручил их, прикармливая много лет подряд. А ты, увидев, как они вьются вокруг меня и улетают, наполовину убедил себя в том, что я отослал их за тысячу миль с посланием и велел доставить ответ, хотя такое невозможно.

Эх, Макумазан, Макумазан! Вовсе не так я общаюсь с теми, кто находится далеко. Нет, я отправляю в полет свою мысль, и она достигает пределов мироздания, летая повсюду, ибо ей открыт весь белый свет. Порой мысли этой удается отыскать среди многих миллионов единственное прибежище и проникнуть в сознание человека, способного ее уловить и правильно истолковать. Вот как это происходит на самом деле. Однако для людей невежественных — а, судя по тебе, даже мудрые белые зачастую ничего не понимают — все сводится к летучим мышам. Скажи, Макумазан, почему ты всегда ищешь магические объяснения для естественных проявлений, а?

Тут я подумал, что наши с Зикали представления о естественном, мягко говоря, различаются, но, понимая, что колдун, по своему обычаю, насмехается надо мной, и не желая вступать в пустое препирательство, как если бы был выше этого, сказал вслух:

— Все настолько просто, что я спрашиваю себя: зачем ты разомкнул губы, чтобы поставить меня в известность об этом? Я лишь хотел узнать, получил ли ты ответ на свое послание, каким бы образом оно ни было отправлено, а если получил, то что именно тебе ответили.

— Да, Макумазан, я получил ответ, как раз когда пробудился этим утром. И вот что я узнал: вождь народа валлу, с которым беседовало мое сердце, равно как и большая часть его племени, будут рады принять тебя на своей земле, хотя — это слова вождя — «жрецы Хоу-Хоу, которые почитают его как бога и поклялись ему в верности, узнав, что ты собираешься их навестить, нисколько не обрадовались». Если решишь поехать туда, вождь отдаст тебе все принесенные рекой бриллианты, на которые упадет твой взор, или что угодно из того, чем он владеет, а заодно ты также заберешь для меня листья чудесного дерева. Кроме того, вождь станет оберегать тебя от опасностей, насколько это будет в его силах. Однако взамен он потребует плату.

— И что же это за плата, Зикали?

— Вождь валлу хочет, чтобы ты низверг Хоу-Хоу.

— А если я не смогу победить Хоу-Хоу, что тогда?

— Если ты потерпишь поражение, то и сделка, разумеется, будет расторгнута.

— Значит, вот как? Скажи, Зикали, а если я поеду туда, меня убьют?

— Кто я такой, Макумазан, чтобы распоряжаться жизнью и смертью? Но все-таки, — прибавил колдун, намеренно разделяя слова понюшками табака, — все-таки я не думаю, что ты погибнешь. В противном случае я бы не согласился принять от тебя оплату за волов лишь по возвращении. И я уверен, что тебе предстоит еще многое сделать в этом мире, Макумазан, причем часть этой работы, которую никто другой выполнить не сумеет, пойдет мне на пользу. А посему мне не с руки посылать тебя на верную смерть.

Я подумал, что это, пожалуй, правда, поскольку старый колдун уже давно намекал на некое великое дело, которое нам с ним якобы суждено совершить вместе; вдобавок я знал, что он относится ко мне с уважением — на свой лад, конечно, — и потому не желает зла. А еще меня вдруг охватило страстное желание ввязаться в эту рискованную затею, благодаря чему я наверняка увижу немало нового и интересного, — признаться, старые, исхоженные места меня порядком утомили. Но все же я постарался скрыть свое возбуждение от Зикали (если от него вообще можно было что-то утаить) и деловым тоном поинтересовался:

— Так куда именно ты хочешь меня отослать, насколько это далеко и, если я соглашусь, как мне туда попасть?

— Ага, Макумазан, наконец-то мы взялись за ассегаи! — Под этим старик подразумевал, что мы перешли к обсуждению практических вопросов. — Слушай внимательно, и я все тебе объясню.

Его рассказ затянулся на добрый час, но я не стану утомлять вас, друзья мои, подробным изложением услышанного, ибо географические подробности ничего вам не скажут, да и до кона истории еще далеко.

Достаточно будет сказать, что мне предстояло проехать около трехсот миль на север, переправиться через Замбези и проехать еще триста миль на запад. После этого следовало двигаться на северо-запад, невесть сколько, пока не достигну распадка в неких холмах. Там мне надлежало оставить фургон — если к тому времени он еще будет на ходу — и два дня идти пешком по безводной пустыне, в направлении болотистого оазиса. Там река, о которой упоминал Зикали, терялась в песках пустыни, и оттуда в ясный день я мог различить дым над вулканом, о коем также говорил старый колдун. Перейдя болото — или обойдя его стороной, — я должен был двигаться на эту гору, покуда не окажусь возле ущелья, сквозь которое бежит река, вытекавшая из владений Хоу-Хоу. Там, если верить Зикали, меня будет ожидать отряд валлу с лодками, и на лодках этих мы доплывем до их города, а далее все будет так, как предначертано небесами.

Тут Квотермейн обернулся ко мне и произнес:

— Прежде чем мы расстанемся, друг мой, я отдам вам карту своего пути[150], которую начертил позднее, на случай, если вдруг вы или кто-то другой решит собрать компанию единомышленников и отправиться на поиски бриллиантов и окаменелых людей, — при условии, что меня вы к своему предприятию привлекать не станете.

— Итак, маршрут ясен, — кивнул я, когда Зикали завершил свои наставления. — Однако вот что я тебе скажу: я не намерен двигаться в одиночку по неведомым краям, ибо не смогу отыскать верную дорогу без проводника. Так что я, пожалуй, лучше отправлюсь в Преторию, с твоими волами или без них.

— Неужели, Макумазан? Я начинаю думать, что и впрямь наделен даром предвидения. Я догадывался, что ты можешь повести такие разговоры, и позаботился отыскать человека, который приведет тебя прямиком к краалю Хоу-Хоу. Он уже здесь, и сейчас я пошлю за ним. — Карлик призвал слугу и отдал соответствующее распоряжение.

— Откуда взялся этот человек, кто он такой и как давно находится здесь? — спросил я.

— Я и сам толком не знаю, Макумазан, ибо он неохотно говорит о себе, но сдается мне, что проводник наш родом то ли из окрестностей земли Хоу-Хоу, то ли из нее самой. В любом случае у меня он прожил достаточно долго для того, чтобы я успел обучить его языку зулусов. Это, впрочем, не важно. Ты ведь говоришь по-арабски, верно?

— Верно, Зикали, и Ханс тоже знает кое-какие слова.

— Арабский его родной язык, Макумазан, как мне кажется, и, думаю, вы с ним поладите. Хочу сразу предупредить, что он человек особенный и совсем не похож на тех, кого обычно встречаешь в здешних местах; ну а в остальном ты и сам разберешься.

Я промолчал, но Ханс тут же зашептал мне на ухо: мол, этот наш проводник — наверняка один из детей Хоу-Хоу, то есть большая обезьяна.

Хотя готтентот говорил очень тихо, Зикали, сидевший довольно далеко, услышал его и язвительно бросил:

— Значит, ты найдешь себе брата, а, Светоч во мраке?

По-моему, я уже упоминал, но повторю: это прозвище Ханс заслужил благодаря участию в одном достопамятном деле.

Готтентот насупился; вне сомнения, он чувствовал себя уязвленным сравнением с обезьяной, но не осмеливался возмущаться перед Открывателем дорог. Я по-прежнему хранил молчание, погрузившись в размышления, ибо мне вдруг с полной ясностью, словно при вспышке молнии, открылась вся суть этих загадочных, якобы колдовских ловушек, умело расставленных старым карликом. Выходит, к Зикали явился посланец из далеких таинственных земель и попросил помощи, а колдун согласился ему помочь — по причинам, о которых я ничего не знал.

Эту миссию он решил возложить на мои плечи, явно считая, что я подхожу для выполнения поставленной задачи. Отсюда и взятка в виде волов, о которых он потрудился известить меня заблаговременно, каким-то хитрым способом разузнав о моем затруднительном положении. Все выглядело так, будто каждый мой шаг являлся частью тщательно продуманного плана, хотя такое, разумеется, вряд ли было возможно, ибо Зикали никак не мог подстроить нашу ночевку в той пещере, куда нас загнала буря.

В результате мне придется послужить его целям, а кто знает, что именно задумал карлик. Он сказал, что желает получить толченые листья какого-то дерева, и это, возможно, правда, но я не сомневался, что список желаний Зикали куда длиннее.

Не исключено, что стариком двигало любопытство и он хотел побольше разузнать о загадочном народе, поскольку был воистину одержим жаждою знаний. Или же, кто там разберет этих колдунов, загадочный Хоу-Хоу, если тот на самом деле существовал, виделся Зикали опасным противником, способным помешать исполнению его собственных планов, и этого противника следовало устранить.

Если даже допустить, что девяносто процентов колдовского могущества Зикали были, по сути, откровенным мошенничеством, то оставшиеся десять процентов, как ни крути, нельзя было сбрасывать со счетов. Карлик сей действительно пребывал на ином уровне бытия, если сравнивать его с прочими смертными, и был связан с такими силами, о которых мы, простые люди, и не подозревали. Еще — у меня есть основания так полагать, но я не стану, друзья мои, докучать вам своими догадками — Зикали поддерживал связи с другими колдунами по всей Африке, пускай они жили в тысяче миль друг от друга; многие являлись его друзьями, а некоторые — врагами, но никому из них нельзя было отказать в обладании некими особого рода способностями.

Покуда я все это обдумывал, Зикали, должно быть, читал мои мысли; я уверен в этом, поскольку он улыбался своей зловещей улыбкой и кивал массивной головой, как бы одобряя выводы, к которым я пришел. Тут возвратился слуга, а следом появился высокий мужчина в меховой кароссе, прикрывавшей не только торс, но и голову. Встав перед нами, мужчина скинул кароссу наземь и поклонился: сперва Зикали, а потом мне. Его уважительность простерлась настолько далеко, что он поприветствовал также и Ханса, разве что поклон на сей раз оказался не столь глубоким.

Я изумленно разглядывал незнакомца. В жизни не видел такого красавца. Высокий, на глазок чуть выше шести футов, и широкоплечий, он был великолепно сложен и необычайно строен, а его руки и ноги сделали бы честь греческой статуе. Лицо мужчины тоже сразу привлекало внимание совершенными точеными чертами, пусть на белой коже его и застыло несколько угрюмое выражение; во взгляде больших темных глаз и в гордой посадке головы ощущалась благородная и древняя кровь. Казалось, этот человек явился к нам прямиком из глубины минувших столетий. Таким мог бы быть обитатель затонувшего континента Атлантида или опаленный знойным солнцем древний грек. Его темно-русые волосы слегка вились, ниспадая волной на плечи, но ни на подбородке, ни над четко очерченными губами растительности не было. Вполне вероятно, что незнакомец побрился, прежде чем прийти к нам. Одним словом, это был замечательный образчик мужественной красоты, выгодно отличавшийся от всех прочих представителей сильной половины человечества, каких мне доводилось встречать.

Наряд его также поражал воображение, хотя и был изрядно поношенным. Чудилось, что он снял это платье с тела египетского фараона. Стройный стан обвивал холст, обшитый по кромке полинявшим пурпуром, а высокий, видавший виды холщовый головной убор имел форму опрокинутого и заостренного сифона для содовой. К коленям спускался расширявшийся книзу кожаный фартук, с непременной вышивкой по краям, а на ногах у незнакомца были сандалии все из того же холста.

Я таращился на него в полном изумлении, гадая, принадлежит ли он к некоему неведомому мне племени, или же это очередной морок, сотворенный Зикали. Ну а Ханс и подавно выпучил глаза так, что те грозили выпасть из орбит, и шепотом спросил меня:

— Баас, это человек или дух?

Шею мужчины украшал торквес[151], или шейный браслет, по всей видимости, из чистого золота, а на поясе висел в красных ножнах меч с крестообразной костяной рукоятью.

Некоторое время это немыслимое видение молча стояло перед нами, сложив на груди руки и смиренно склонив голову, хотя, пожалуй, это мне следовало бы кланяться незнакомцу, учитывая, каким совершенством он был. Похоже, мужчина сей не считал подобающим заговаривать первым, а Зикали, сидевший на корточках у костра, отнюдь не торопился прийти мне на выручку. Наконец, осознав, что нужно что-то предпринять, я встал с табурета, на котором сидел, и протянул руку. Мгновение помедлив, красавец из прошлого сделал ответное движение, однако не стал пожимать мне руку, а почтительно склонил голову и коснулся моих пальцев своими губами, словно вообразил себя французским придворным, а меня — знатной молодой дамой. Я поклонился ему со всем изяществом, на которое был способен, а затем сунул руку в карман и спросил по-английски:

— Как поживаете? — И, поскольку он явно меня не понял, поздоровался по-зулусски: — Sakubona!

Это тоже не сработало, и тогда я, на самом лучшем своем арабском, поприветствовал незнакомца именем пророка.

Здесь я попал в скважину, как выражается один мой приятель, американец по прозвищу Брат Джон, ибо мужчина ответил мне на том же языке — или на наречии, очень на него похожем, хотя и не взывая к пророку, как полагалось. Голос его был мягким и приятным. Он обратился ко мне как к «великому вождю Макумазану, чьи слава и доблесть известны повсеместно под луной», и прибавил еще целую кучу подобных красивостей, по которым я заключил, что старый Зикали умело его науськал, но которые сейчас вполне можно опустить.

— Спасибо, — перебил я, — большое спасибо, господин… — Я сделал паузу.

— Меня зовут Иссикор, — представился он.

— Чудесное имя, хотя, клянусь чем угодно, я никогда прежде его не слышал. Что ж, Иссикор, чем я могу вам служить?

Признаю, это было невежливо с моей стороны, но мне не терпелось перейти к делу.

— Спасите ее! — горячо воскликнул он, прижимая обе ладони к груди. — Спасите от смерти прекраснейшую на свете женщину, которая в благодарность за это непременно вас полюбит!

— Неужели? — Я немного опешил. — Если честно, тогда я пас, потому что где любовь, там всегда сплошные неприятности.

Тут в наш разговор вмешался Зикали, наконец-то соизволивший отвести взгляд от пламени. Колдун заговорил с Иссикором на зулусском языке, которому, как я помнил, он учил этого человека, и, старательно выговаривая каждое слово, произнес:

— С вождя Макумазана уже вполне достаточно женской любви, больше ему не нужно. Не говори с ним о любви, Иссикор, иначе ты прогневаешь призрак той, что обитала прежде в этом месте, некоей госпожи Мамины, которую Макумазан когда-то знал очень близко.

Я повернулся к Зикали, желая всем сердцем, чтобы он и в самом деле прочел мои мысли. А Иссикор, улыбнувшись, поправился:

— Она полюбит вас как брата.

— Так-то лучше, — проворчал я. — Хотя не уверен, что мне нужна сестра, в моем-то возрасте. Насколько понимаю, вы хотите сказать, что эта дама будет весьма мне обязана?

— Именно, господин. — Он вдруг перешел на «ты». — И богато тебя вознаградит.

— Вот как? — Тут я заинтересовался по-настоящему и, тоже отбросив церемонии, попросил: — Будь добр, разъясни толком, что именно от меня требуется.

Не стану утомлять вас подробностями, друзья мои: в целом Иссикор повторил историю, рассказанную Зикали. Мне следовало отправиться в далекие края, низвергнуть там то ли мифическое чудовище, то ли идола, то ли некую религию — и в награду получить столько бриллиантов, сколько я смогу унести.

— Но почему вы сами не избавитесь от своего дьявола? — уточнил я. — Вот ты, Иссикор, выглядишь как воин. Ты явно силен, думаю, и твои сородичи тоже тебе не уступают.

— Господин, — ответил он, разводя руки в стороны, как бы в знак извинения, — да, я силен и, верно, могу считаться храбрецом, но то, о чем ты говоришь, исключено. Никто из моего народа не в состоянии одолеть нашего бога, если можно так его назвать. Даже возмущение против него обернется для нас проклятием, а его жрецы начнут убивать недовольных…

— У него есть жрецы? — перебил я.

— Да, господин, у божества есть жрецы, поклявшиеся ему служить, злые люди на службе злого бога. Умоляю, господин, приди к нам и спаси прекрасную Сабилу!

— Кто эта дама и чем она тебе столь дорога? — спросил я.

— Господин, она любит меня, и вовсе не как брата, а я люблю ее. Она — великая госпожа, моя троюродная сестра и нареченная. А если злое божество не будет повержено, ее, красивейшую среди наших женщин, принесут ему в жертву!

Тут чувства взяли над Иссикором верх — подлинные чувства, которым я не мог не сострадать. Он, правда, склонил голову, но я успел заметить слезу, что сбежала вниз по его щеке.

— Знай, о господин, — продолжал он, совладав с собою, — в моей стране верят, что это божество, под чьим ужасным обликом прячется дух давно умершего повелителя, способен победить лишь человек другой расы, способный видеть в ночи, отважный и мужественный, рожденный в определенное время года. Таково древнее пророчество. Наши сновидцы позволили мне установить мысленную связь с Повелителем духов, которого иначе зовут Зикали, и это подарило надежду моему сердцу, пребывавшему в пучине отчаяния. От Зикали я узнал, что на юге проживает тот самый человек, о котором говорится в пророчестве, и что его прозвище означает Бодрствующий в ночи. Тогда я осмелился двинуться в путь, презрев проклятие, и решил отыскать тебя. И вот мы встретились!

— Что ж, ты и вправду нашел меня, и мое прозвище на туземном языке действительно означает человека, который всегда начеку. Однако смею тебя уверить, что в темноте я вижу ничуть не лучше остальных, а уж до героя мне и вовсе далеко: я не слишком храбр, и мое ремесло — торговля и охота на диких животных. Так что прости, Иссикор, но у меня нет ни малейшего желания сражаться с вашими богами и их жрецами и вмешиваться в дела чужого племени. Я не хочу сходиться в поединке с какой-то здоровенной обезьяной, если она и в самом деле существует, рисковать жизнью ради пригоршни драгоценных камней или порошка из листьев, о котором грезит вот этот колдун. Так что лучше поищи какого-нибудь другого белого, обладающего зрением как у кошки и намного более сильного и храброго, чем я сам.

— Зачем мне искать другого, о господин, коли ты по всем признакам именно тот, кто предназначен нам судьбой?! — воскликнул Иссикор. — Если ты не пойдешь со мной, тогда я вернусь домой один и умру вместе с Сабилой. — Он помолчал, переводя дыхание, а затем прибавил: — Господин, взамен я могу предложить тебе немногое, но разве доброе дело само по себе уже не награда? Разве память об этом свершении не будет согревать тебя при жизни и за порогом смерти? Ты благородный человек, и я молю тебя пойти со мной не ради добычи, но именно потому, что ты благороден и можешь спасти других от жестокости и поругания! Я все сказал. Решать тебе.

— А почему ты не принес Зикали эти треклятые листья? — сердито спросил я.

— Господин, я не бывал в том месте, в садах Хоу-Хоу, где растет нужное дерево. Кроме того, я не знал, что Повелителю духов необходимо это снадобье. Молю, господин, прояви свое благородство, о котором известно повсеместно.

Не стану скрывать, друзья мои, последние слова изрядно мне польстили. Каждому приятно считать себя благородным человеком, но мало кто говорит подобное нам в глаза, и потому было чрезвычайно приятно слышать сие от этого привлекательного, царственного обликом и весьма образованного, на свой манер конечно, отпрыска Хама[152] — если можно причислить его к таковым. Мне Иссикор казался скорее этаким переодетым принцем, человеком неведомого, но исключительно высокого происхождения, словно бы сошедшим со страниц некоей книги сказок. Впрочем, если подумать, он и был таким принцем — и, вне сомнения, принадлежал к числу тех, чье обаяние несокрушимо и кто обладает даром читать в чужих сердцах. (В тот миг мне не пришло в голову, что Зикали тоже был наделен заразительным обаянием и даром читать в сердцах и что этот дар побудил карлика свести нас с Иссикором ради достижения своих собственных загадочных целей. Вдобавок, как я уже сообразил позднее, колдун должен был поведать Иссикору, что знает белого человека, способного видеть во тьме, о котором будто бы говорилось в пророчестве.)

К чему лукавить, предприятие, мне предложенное, было столь необычным и захватывающим, что неудержимо манило меня и влекло к себе как магнит.

«Допустим, — размышлял я, — ты, Аллан Квотермейн, доживешь до глубокой старости. Каково тебе будет вспоминать, что ты отверг этакое приключение, и сознавать, что ты сойдешь в могилу, так и не узнав, есть или нет на свете Хоу-Хоу, похищающий прекрасных Андромед — или Сабил, коли уж на то пошло, — и сочетающий в своем ужасном обличье черты божества или идола, дьявола и исполинской гориллы?»

Смогу ли я вот так заглушить пламя своей любознательности и отказаться от выпавшей возможности поохотиться на редкую дичь? Вряд ли, ибо, если сейчас я все же обуздаю порывы собственной души, то как мне избавиться на склоне лет от угрызений совести? Хотя, не стану отрицать, меня по-прежнему терзали сомнения. Но не буду вдаваться подробно в обстоятельства своего выбора, скажу только, что в конце концов, будучи не в силах принять твердое решение, я проявил постыдную слабость и предпочел положиться на судьбу. Да, друзья мои, я решил, так сказать, бросить монетку, причем в роли последней предстояло выступить моему готтентоту.

— Ханс, — произнес я по-голландски (этого языка не понимали ни Зикали, ни чужеземец Иссикор), — как ты думаешь, должны ли мы пойти с этим человеком в его земли или нам лучше остаться тут? Ты слышал его слова. Говори, я приму любой твой выбор. Тебе понятен мой вопрос?

— Да, баас, — отвечал Ханс, по своему обыкновению ломая в руках шляпу. — Мне понятно, что баас оказался в глубокой яме и, чтобы выбраться оттуда, как обычно, ищет мудрости Ханса. Того самого Ханса, что состоит при нем сызмальства и научил его многому, того самого Ханса, на которого его достопочтенный отец-проповедник опирался как на посох, убедившись, что этот Ханс стал добрым христианином. Но дело крайне важное; я вынесу свое суждение, и мы с баасом поступим так или иначе, однако прежде мне надо задать несколько вопросов.

Тут готтентот повернулся и, обратившись к терпеливо ожидавшему Иссикору на чудовищно скверном арабском, спросил:

— Высокий баас с кривым носом, скажи, ведом ли тебе обратный путь в твою страну? Если да, то какую часть его можно проделать на колесах, в фургоне?

— Я знаю дорогу, — сказал Иссикор. — Фургон проедет по ней вплоть до первой гряды холмов. По пути нам встретятся источники воды, и дичи будет в изобилии, безжизненна лишь пустыня, о которой упоминал Повелитель духов. Дорога займет не более трех лун, а в одиночку я преодолел это расстояние за две луны.

— Отлично. Если мой баас Макумазан придет в твою страну, как его там встретят?

— Большинство моих сородичей обрадуются, разозлятся только жрецы Хоу-Хоу, если подумают, что он явился чинить зло их божеству. И конечно, будет зол волосатый народ, обитающий в лесу, те, кого называют детьми Хоу-Хоу. С ними господину Макумазану предстоит сразиться, однако пророчество гласит, что в конце концов он всех победит.

— В достатке ли еды в ваших краях, растет ли там табак и найдется ли питье покрепче воды, о высокий баас?

— Всего этого у нас в изобилии. Мы располагаем немалыми сокровищами, о мудрый советник белого господина, и все они к вашим услугам, хотя, — здесь Иссикор многозначительно усмехнулся, — тем, кому предстоит иметь дело со жрецами Хоу-Хоу и с волосатым народом, лучше пить воду, иначе они крепко заснут и их застанут врасплох.

— А такое оружие у вас есть? — Ханс ткнул пальцем в мое ружье.

— Нет, мы воюем мечами и копьями. А волосатый народ стреляет из луков с деревьев.

Ханс завершил свои расспросы и зевнул, как если бы утомился и захотел спать. Потом посмотрел на небо, где кружили в вышине стервятники.

— Баас видит птиц? — спросил он. — Сколько их там, семь или восемь? Сам я не считал, но сдается мне, что семь.

— Нет, Ханс, их восемь. Одна птица, самая крупная, скрылась в облаке.

— Ты уверен, что стервятников восемь, баас?

— Разумеется, уверен, — раздраженно ответил я. — Зачем ты задаешь эти глупые вопросы? Не веришь, так посчитай сам.

Ханс снова зевнул и произнес:

— Тогда мы отправимся с этим длинноносым баасом в земли Хоу-Хоу. Выбор сделан!

— Что за вздор ты несешь, Ханс? Какое отношение имеет число стервятников к нашему путешествию?

— Самое прямое. Бремя, которое баас на меня возложил, оказалось слишком тяжелым для моих плеч, так что я возвел глаза к небу и помолился достопочтенному отцу бааса, попросив его помочь мне, — и увидел этих птиц. И тогда я словно бы услышал голос предиканта, вещавший с небес: «Если стервятников будет четное число, Ханс, тогда отправляйся в путь, а если нечетное — оставайтесь там, где есть. Но не вздумай сам их считать, Ханс. Пусть это сделает твой баас Аллан. Иначе мой сын примется ворчать на тебя, когда дела примут скверный оборот — неважно, пойдете вы или останетесь, — и будет говорить, что ты, верно, ошибся в подсчетах». Ладно, баас, с меня достаточно! Пойду-ка я в лагерь, проверю наших новых волов.

Я воззрился на Ханса, лишившись от негодования дара речи. Дав слабину, я оставил окончательное решение за готтентотом, положившись на его житейскую хитрость и опыт, подбросив, так сказать, монетку. И что же учинил этот маленький негодяй? Состряпал очередную байку, умудрившись приплести сюда моего покойного отца, и тоже сделал выбор наугад, по числу стервятников в небе, да еще предварительно заставил меня самого их сосчитать! Я настолько разозлился, что даже приподнял ногу, примеряясь, как бы половчее дать ему пинка, но Ханс, явно ожидавший от меня чего-то подобного, шустро отпрыгнул в сторону и убежал. Больше я его не видел до тех самых пор, пока не вернулся в лагерь.

— Хо-хо! — рассмеялся Зикали. — Хо-хо-хо!

Утонченный Иссикор наблюдал за происходящим с легким удивлением.

Я повернулся к колдуну и сказал:

— Мошенником я звал тебя раньше и назову так снова, за твои выходки с летучими мышами, за рассказы о чудесном исполнении пророчества, которыми ты потчевал этого бедолагу, и за все остальное. На самом деле был посланец, который доставил тебе весточку — или видение, или сон, назови, как угодно, — и все это время он стоял прямо передо мной! — Я гневно указал на Иссикора. — А теперь меня обманом вынудили согласиться на дурацкое приключение, и я, будучи человеком слова, не могу отказаться, не уронив своей чести!

— Да неужели, Макумазан? — с невинным видом осведомился Зикали. — Ты говорил со Светочем во мраке по-голландски, а ни я, ни Иссикор этого языка не понимаем. Потому нам неведомо, о чем вы беседовали. Но ты сам, будучи честен душой, сообщил нам суть разговора, а мы знаем, как и все окрест: слово Макумазана, когда оно произнесено, крепче и надежнее любых записей белых, так что теперь лишь смерть или тяжелая болезнь способны помешать тебе сопроводить Иссикора обратно в его земли. Хо-хо! Все вышло так, как я и рассчитывал, по причинам, излагать которые я сейчас не стану, Макумазан, чтобы не злить тебя еще сильнее.

Тут я понял, что меня одурачили, причем не единожды, а дважды: из одного ствола, образно выражаясь, пальнул Ханс, а из другого — старый карлик Зикали. Сказать по правде, я совершенно запамятовал, что старик не понимает по-голландски, и вспомнил об этом, лишь когда заговорил с Хансом; следовательно, мою беседу с готтентотом он подслушать не мог. Но пускай колдун и не был сведущ в голландском — насчет чего, к слову, у меня имелись сомнения, — зато он хорошо знал человеческую природу и умел, как я уже говорил, читать в сердцах.

— Успокойся, Макумазан, — продолжал Зикали. — Что ты бурлишь, словно котел, накрытый крышкой? Эка невидаль, что твоя ловкая нога соскользнула и ты невольно выдал на одном языке то, о чем тайно рассуждал на другом, и тем самым дал обещание нам обоим! Знай, Макумазан, главное то, что клятва дана, и твое благородное белое сердце не позволит тебе отказаться от нее, пусть даже мы с Иссикором и не разобрали ни слова на чужом языке. Ведь если ты попробуешь отступиться, то твое большое белое сердце встанет комом у тебя в горле и лишит тебя возможности говорить. А посему выброси горящие сучья из-под котла своего гнева, пусть вода уже перестанет кипеть. Лучше исполни свое обещание, дабы узреть неведомое, совершить великие подвиги и спасти невинных от происков злых людей или злых богов.

— Ну да, и заодно обжечь себе пальцы, загребая для тебя жар, Зикали, — прибавил я язвительно.

— Может быть, Макумазан, может быть, ибо разве стал бы я все это затевать бескорыстно? Но какое дело до моих скромных интересов тебе, могучему белому вождю, что стремится к истине, как брошенное копье стремится поразить сердце врага? Ты отыщешь истины в избытке, Макумазан, ты познаешь новую истину. И разве столь уж важно, что острие копья будет смочено в крови, когда его извлекут из сердца сущего? Копье всегда можно отмыть, Макумазан, его можно очистить, и эту услугу среди множества прочих ты окажешь своему старинному другу, мошеннику Зикали.

Тут Аллан бросил взгляд на часы и оборвал рассказ.

— Друзья мои, а вы заметили, который час? — спросил он. — Клянусь головою Чаки, уже двадцать минут второго! Если хотите, можете сами домыслить окончание этой истории, как вам больше понравится. Я же иду спать, не то на завтрашней охоте не смогу попасть даже в стог сена.

Глава 6

На следующий вечер, ощущая приятную усталость после целого дня охоты и плотного обеда, мы четверо — Куртис, Гуд, ваш покорный слуга и старина Аллан — вновь собрались у очага в уютном логове Квотермейна под названием Грэнж.

— Что же, Аллан, — сказал я, — прошу вас продолжить свой рассказ.

— Какой такой рассказ? — спросил он, притворяясь, будто все позабыл. Каждый раз, когда дело касалось воспоминаний, ему бывало затруднительно подыскать первую фразу.

— Насчет человека-обезьяны и того парня, что выглядел как Аполлон, — ответил Гуд. — Они мне снились всю ночь напролет, и во сне я спасал прекрасную даму, темнокожую и в синем платье. А в тот момент, когда меня ждал заслуженный поцелуй, красавица вдруг передумала и обратилась в камень.

— Что было весьма благоразумно с ее стороны, уж не обессудьте, Гуд, — произнес Аллан сердито. — Не удивительно, что после таких снов вы сегодня стреляли по фазанам намного хуже обычного. Я насчитал восемь промахов подряд, это уж чересчур.

— Зато я видел, как вы подстрелили восемнадцать птиц подряд, — весело отозвался Гуд, — так что в целом баланс соблюден. Но прошу вас, продолжайте свое повествование. Мне нравится слушать романтические истории, тем более надо же хоть как-то утешиться после неудачной охоты.

— Романтические истории?! — вознегодовал Квотермейн. — По-вашему, я похож на романтика? Не судите о людях по себе, Гуд!

Я поспешил вмешаться, заверив хозяина, что, дескать, не стоит тратить время на споры с Гудом, который, при всем моем к нему уважении, недостоин подобного внимания.

Аллан в конце концов смилостивился и приступил к рассказу.

— Итак, друзья мои, прошу не перебивать, я хочу поскорее со всем этим покончить, ибо от долгой говорильни у меня пересыхает в горле — сами понимаете, прожив столько лет в одиночестве, я вовсе не привык болтать без умолку, точно какой политик, — а жажду я обычно утоляю виски с водой и в результате пью больше, чем следует. Вам, я знаю, тоже не терпится дослушать мою повесть, в особенности Гуду, который ждет не дождется ее окончания, чтобы поспорить со мной и заявить, что сам он всяко справился бы лучше. Ну а вы, мой друг, завтра утром нас покидаете, и вам еще нужно упаковать вещи перед тем, как лечь в постель[153]. Посему я буду пропускать многое: скажем, не стану описывать в подробностях, как мы добрались до гор, хотя, признаться, это было одно из интереснейших путешествий в моей жизни, и по большей части дорога пролегала по местности для меня новой и вполне достойной, чтобы написать о ней отдельную книгу.

Скажу просто, что в должный срок, после некоторой задержки — она была необходима, дабы освободить фургон и оставить все вещи, которые были ни к чему в этой вылазке, под присмотром Зикали, — мы выехали из Черного ущелья. Волы, коих я выкупил — точнее, одолжил — у колдуна, бодро шагали в упряжи, а следом за фургоном бежали четыре лучших вола из моей прежней упряжки и еще парочка запасных.

Помимо наших собственных возницы и погонщика, Мавуна и Индуки, я также взял с собой двух других зулусов, слуг Зикали, не сомневаясь, что они будут служить верно, поскольку боятся своего грозного хозяина. При этом я сознавал, разумеется, что они станут шпионить за мной и, если мы благополучно возвратимся, подробно доложат обо всем увиденном и услышанном старому мошеннику.

Что ж, опустив подробности этого замечательного путешествия, в ходе которого нам, слава богу, не пришлось сражаться, неприятности, крупные и мелкие, обошли нас стороной, а еды всегда было вдоволь, поскольку дичи по дороге встречалось в изобилии, я продолжу свой рассказ с того мгновения, когда мы, здоровые и невредимые, подошли к первой гряде холмов, обозначенной на карте; по словам Зикали, за ними начиналась пустыня. Здесь мы были вынуждены оставить фургон, потому что переправить его через холмы и через пустыню не имелось ни малейшей возможности.

По счастью, нам попалась деревушка, населенная мирным племенем, что обитало в спокойном окружении и, благодаря избытку воды и отсутствию близких соседей, возделывало свои поля без каких-либо помех и угроз. Я оставил присматривать за животными Мавуна с Индукой, которым вполне доверял, зная, что они не сбегут; что касается волов, то по дороге к деревне мы потеряли всего троих. Слуг Зикали я также оставил там, ибо Иссикор настаивал, что дальше мы должны идти только втроем. Я рассудил, что это даже к лучшему: слуги колдуна будут приглядывать за моими зулусами, а те приглядят за ними, и все будет в порядке. Вождю местного племени я пообещал дорогой подарок, если по возвращении найду свое имущество в целости и сохранности.

Он ответил, что приложит все усилия, но прибавил с грустью — как мне показалось, этот чернокожий вообще был склонен к меланхолии, — что, поскольку мы направляемся во владения Хоу-Хоу, то обратно, скорее всего, не вернемся, ведь в тех краях свирепствуют демоны. Потому он захотел узнать, как ему поступить с фургоном и со снаряжением, если мы не объявимся в назначенный срок. Я объяснил, что уже отдал необходимые распоряжения: если я не вернусь через год, то фургон отправится туда, откуда приехал, а нас следует объявить пропавшими без вести. Но, прибавил я, не стоит за нас опасаться, ибо, будучи великим чародеем, я знаю наверняка, что мы обязательно возвратимся, причем гораздо раньше означенного срока.

Туземец в ответ лишь пожал плечами, с сомнением покосился на Иссикора, и на том разговор завершился.

Я убедил вождя племени выделить нам троих проводников, знающих дорогу через холмы; еще им предстояло нести наши запасы воды. Мы условились, что эти трое должны отправиться в обратный путь, как только впереди покажется болото. Ничто на свете не могло вынудить местных жителей подойти хоть на шаг ближе к владениям Хоу-Хоу.

Покончив со сборами, мы вышли из деревни, оставив Мавуна с Индукой едва ли не в слезах: они словно заразились унынием вождя туземцев и тоже думали, что больше уже никогда нас не увидят. Конечно, по Хансу никто из них слез бы проливать не стал, поскольку оба ненавидели его столь же сильно, как он сам ненавидел их, но вот со мной все обстояло иначе — эти зулусы, смею сказать, любили меня, насколько они вообще способны были кого-то любить.

Мы постарались взять с собою лишь самое необходимое: оружие (я прихватил свою двустволку «экспресс» и пару револьверов), патроны, сколько смогли унести, кое-какие лекарства, одеяла и прочее, смену одежды и запасные башмаки для меня, — а также множество емкостей для воды, в том числе две облитые парафином жестянки, что свисали с палки, словно ведра на коромысле. Еще мы прихватили табак, изрядный запас спичек и свечей и мешок вяленого мяса — билтонга — на случай, если не будет возможности разжиться свежей дичью. Звучит, согласен, не слишком внушительно, но, забегая вперед, скажу, что, прежде чем мы преодолели пустыню, у меня возникло стойкое желание выкинуть половину этого добра. Да и через холмы, оказавшиеся весьма коварными, мы вряд ли перевалили бы с таким грузом, не будь при нас троих местных проводников-носильщиков.

Понадобилось двенадцать часов, чтобы достичь вершины гряды, под которой мы встали лагерем, и еще шесть часов на то, чтобы спуститься с нее на следующий день. У подножия гряды с другой стороны стелилась под ногами редкая клочковатая трава, кое-где попадались колючие кустарники, но в целом взгляду открывался почти голый вельд, постепенно сливавшийся с пустыней. На вторую ночевку мы остановились у последней, по словам проводников, речушки, утром наполнили водой все наши емкости — и двинулись вперед через бесплодное песчаное море.

Вам известно, друзья мои, каковы африканские пустыни, ибо мы с вами преодолели по-настоящему жуткую пустыню, когда отправились на поиски копей царя Соломона. Это место, куда меня занесла нелегкая, тоже не отличалось дружелюбием. Начать с того, что было чудовищно жарко. Кроме того, песок порою вздыбливался этакими покатыми склонами, или волнами, на которые приходилось взбираться, а затем спускаться, и это было чрезвычайно утомительно. Иногда встречались чахлые деревца с толстыми листьями и колючими стволами, и неосторожное прикосновение к ним сулило продолжительную острую боль; из-за этих треклятых деревьев нельзя было двигаться в темноте и даже в сумерках, потому что издалека их различить не представлялось возможным: ты поневоле натыкался на очередной ствол, и последствия оказывались весьма печальными.

На преодоление этой омерзительной пустыни мы потратили три дня. Прибавлю, кстати, что она имела еще одну отличительную особенность. Тут и там из песка торчали каменные колонны, отполированные ветром до блеска; они высились этаким подобием обелисков — когда поодиночке, а когда сразу несколько, громоздясь друг на друга. Полагаю, это были остатки горной породы, самые твердые ее остатки, упорно сопротивлявшиеся воздействию ветра и воды, которые за тысячи или даже миллионы лет сумели сточить более мягкие камни и обратить их в пыль.

Эти похожие на египетские обелиски колонны производили странное впечатление, вынуждая заподозрить в них рукотворные памятники. К слову, от них был и практический толк: по этим колоннам наши проводники, привычные к здешним местам, где они охотились на страусов и воровали их яйца, прокладывали путь и определяли направление. Что касается самих страусов, этих птиц мы видели часто, из чего следовало, что пустыня не слишком широка, иначе птицы, обреченные питаться исключительно колючим кустарником, попросту бы в ней не выжили. Кроме страусов, никакой другой живности на глаза не попадалось.

Вознесу хвалу нашей силе воли, благодаря которой мы разумно расходовали взятую с собою воду. Наконец, на третьи сутки пути, тяжело переставляя под палящим солнцем натруженные ноги, мы с гребня очередной песчаной волны увидели вдали нечто зеленое, обозначавшее конец пустыни и начало болота. Проводники сразу же напомнили о моей договоренности с вождем местного племени и заявили, что им, мол, пора возвращаться; ради этого, кстати, мы тоже берегли остатки воды, чтобы наши провожатые не умерли от жажды на пути домой.

Впрочем, после недолгих переговоров туземцы решили идти с нами дальше; когда я спросил почему, все трое дружно обернулись и показали на темные тучи, что клубились в небе у нас за спиной. Как объяснили проводники, эти тучи предвещали песчаную бурю, губительную для всего живого. Посему нам велели ускорить шаг, и мы, уже валясь с ног от усталости, бегом преодолели последние три мили, отделявшие нас от кромки болота. Когда мы достигли тростника, буря разразилась во всей своей грозной красе, но мы продолжали идти, покуда не добрели до места, где тростник рос особенно густо. Там, выкопав руками ямки в иле, мы смогли раздобыть воды, которую тут же выпили, пускай она была грязной и невкусной. В этом месте мы провели несколько часов, пережидая бурю.

Зрелище было поистине пугающим: пустыня скрылась за пеленой взметенного в воздух песка, который грозил засыпать нас даже среди тростника; время от времени приходилось вставать и отряхиваться. Застигни эта буря нас посреди пустыни, мы наверняка оказались бы заживо погребенными. А так вышло, что мы спаслись, хотя и наглотались песка, а наша кожа была вся в царапинах и ссадинах от гонимых яростным ветром песчинок.

Мы просидели в тростнике всю ночь, но перед рассветом буря стихла, так что солнце взошло на совершенно ясный небосклон. Снова утолив жажду, мы вернулись к кромке болота, поднялись на песчаный гребень и огляделись. Иссикор вытянул одну руку к северу, а другой тронул меня за плечо. Я посмотрел в ту сторону и различил, где-то далеко-далеко в белесой голубизне небес, темное пятно, по форме напоминавшее гриб.

— Туча! — воскликнул я. — Идем обратно в тростники, буря возвращается!

— Нет, господин, — возразил Иссикор. — Это не буря, а дым над Огненной горой. Там лежит моя страна.

Я присмотрелся повнимательнее. Выходит, что, по крайней мере в этом отношении, старый мошенник Зикали меня не обманывал. Быть может, он и насчет всего прочего тоже говорил правду? Если существует вулкан, о котором не известно ни одному европейцу-путешественнику, то, возможно, есть и погибший город, заполненный окаменевшими людьми, равно как и обитает на свете живой Хоу-Хоу. Нет, в Хоу-Хоу я отказывался верить наотрез.

Теперь, наполнив животы и пустые сосуды водой, трое туземцев из деревни распрощались с нами, сказав, что дальше ни за что не пойдут. Они не сомневались, что благополучно доберутся до дома, поскольку теперь песчаная буря повторится не ранее чем через несколько недель. Наше колдовство, по их словам, было и впрямь могучим, ибо, промедли мы час-другой, никто бы из нас не уцелел в пустыне.

Они ушли, а мы разбили лагерь в тростнике, рассчитывая немного передохнуть после столь утомительного перехода. Увы, наши надежды не оправдались: едва солнце село, стало понятно, что это обширное болото привлекает к себе зверей, которые, полагаю, стекались к нему со всех сторон, чтобы вдоволь напиться и полакомиться здешней обильной растительностью.

При свете луны я видел, как из мрака возникают большие стада слонов и как эти животные величественно движутся к воде. Также появлялись многочисленные буйволы (причем некоторые из них буквально выламывались из тростников, где прятались днем) и едва ли не все, какие только есть в Африке, разновидности антилоп, а из самой трясины доносились фырканье и мычание ламантинов и громкий плеск, с каким, должно быть, ныряли в воду крокодилы, напуганные топотом могучих слоновьих ног.

И это было еще далеко не все, ибо подобное обилие дичи, на которую можно поохотиться, вполне ожидаемо привлекло львов, что порыкивали где-то поблизости и время от времени выскальзывали на свет. Когда лев накидывался на выбранную жертву, все прочие животные по соседству поднимали страшный переполох. Шум, с каким они ломились сквозь тростник, оглушал, и спать при таком гомоне и треске было попросту нельзя. Вдобавок следовало иметь в виду, что львы могут поддаться соблазну и напасть на нас, учитывая, что вокруг не было даже кустов. Поэтому мы развели костер из сухого прошлогоднего тростника — к счастью, высохших стеблей поблизости нашлось предостаточно — и стали нести дозор.

Пару раз я различил силуэт промелькнувшего неподалеку льва, но стрелять не торопился, опасаясь, что всего лишь раню зверя и тем самым заставлю его напасть на нас. Само это место выглядело сущим раем для любителя животных, но было совершенно бесполезным для охотника, поскольку у нас не имелось никакой возможности перенести, скажем, слоновую кость через пустыню, а только юнцы убивают добычу и оставляют ее гнить. На рассвете, впрочем, я подстрелил антилопу на мясо, и это был единственный выстрел, который я себе позволил.

Посреди ночной суматохи, напрочь отгонявшей всякие мысли о сне, я воспользовался случаем подробнее расспросить Иссикора о его стране и о том, какой прием нас там ожидает. В предыдущие дни я почти не обращался к своему спутнику, а сам он хранил молчание и выглядел весьма сосредоточенным, как если бы думал только о том, чтобы поскорее вернуться домой; кроме того, в расспросах не было необходимости, пока мы находились далеко от владений Хоу-Хоу. Но теперь я счел, что настало время потолковать по душам.

В ответ на мои вопросы Иссикор сказал, что если идти не останавливаясь вдоль узкого западного края болота, то через три дня мы достигнем горловины ущелья; сквозь него бежит река, которая далее течет через горы, что окружают его родину. Эти горы, добавлю от себя, встали черной линией вдалеке почти сразу, как только мы вошли в пустыню, из чего следовало, что они довольно высоки. Так вот, Иссикор надеялся, если мы доберемся до гор без приключений, отыскать там лодку и доплыть на ней до поселения; признаться, я не совсем понял, с какой стати кому-то нас там ожидать, да еще и с лодкой.

Решив, однако, не вдаваться в подробности, я стал выяснять, что представляет собою поселение и каковы его обитатели. Иссикор ответил, что поселение большое, народу в нем проживает много, хотя и меньше, чем в былые времена. Как я понял, его сородичи вымирали вследствие браков между собою, а также из-за того, что жили в вечном страхе, понуждавшем женщин отказываться от рождения детей, чтобы тех не похитили хоу-хоуа (волосатые дикари, обитавшие в окрестных лесах) и дабы этих детей не принесли в жертву божеству. Я уточнил, верит ли сам Иссикор в существование этого божества, и он ответил, со всей искренностью, что верит, поскольку однажды узрел Хоу-Хоу собственными глазами, пусть издалека, и бог сей оказался столь ужасен, что всякое описание его бессмысленно. Мол, я сам все пойму, когда встречусь с Хоу-Хоу. Признаться, я стал подумывать, что этой встречи лучше бы избежать.

На все мои многочисленные настойчивые вопросы о божестве, как прямые, так и косвенные, молодой человек отвечал одинаково сдержанно, и чувствовалось, что эта тема ему неприятна. Я выяснил, что Иссикор плыл в лодке, когда узрел на рассвете Хоу-Хоу, окруженного женщинами по случаю какого-то жертвоприношения, и что мой спутник видел божество лишь краем глаза, ибо страшился прямо взглянуть на него. Ему запомнилось, что чудовище было выше человеческого роста и ходило на задних лапах. Из его слов вытекало, что сам Хоу-Хоу никогда не появляется в поселении, а вот его жрецы часто приплывают туда.

Затем, отказавшись далее обсуждать Хоу-Хоу, Иссикор стал рассказывать о системе управления, принятой среди народа валлу; насколько я понял, это было нечто вроде наследственной монархии, причем вождем могли стать как мужчина, так и женщина. Нынешнего правителя, человека преклонных лет, звали Валлу, как и сам их народ, и все вожди до него тоже носили это имя, поскольку слово «валлу» — это титул, принесенный в незапамятные времена из тех земель, которые соплеменники Иссикора когда-то населяли. У нынешнего вождя был единственный оставшийся в живых ребенок — дочь, та самая прекрасная Сабила, которую Иссикор столь горячо умолял меня спасти, поскольку ее должны принести в жертву богу. Иссикор приходился Сабиле троюродным братом и тоже принадлежал к очень знатному семейству.

— Если эта дама погибнет, то, получается, вождем должен стать ты, Иссикор? — уточнил я.

— Да, господин, по праву крови. Однако не все зависит от происхождения. В нашей стране есть иная сила, куда более могущественная, чем власть королей или вождей; это жрецы Хоу-Хоу. Они, господин, намерены присвоить себе власть над нами, если Сабила погибнет. Верховным жрецом сейчас является некий Дака, также принадлежащий к знатному роду, отец многих сыновей.

— Значит, смерть Сабилы в интересах этого Даки?

— Более того, господин, Даке нужно, чтобы мы с Сабилой умерли оба, и лучше всего вместе, ведь тогда дорога к власти для него расчистится.

— А что насчет отца девушки, вашего вождя? Неужто он готов согласиться на смерть единственной дочери?

— Нет, господин, он горячо любит свою дочь и хочет, чтобы она вышла за меня замуж. Однако, как я сказал, он стар и всего страшится. Валлу боится бога, который уже отнял у него старшую дочь; боится жрецов, которые выступают глашатаями Хоу-Хоу и, как поговаривают, сперва убили сына вождя, а затем пытались убить меня. Потому обессилевший от страха отец Сабилы лишился всякого влияния, а без него никто не будет действовать, ибо все должно совершаться во имя Валлу и его власти. Однако не кто иной, как он, отослал меня искать помощи у великого колдуна с юга, с которым сам вождь и его предки мысленно общались в минувшие годы. Да, именно из-за древнего пророчества, гласящего, что свергнуть Хоу-Хоу и покончить с тиранией жрецов способен лишь белый человек с юга, вождь послал на его поиски меня, нареченного своей дочери, сделав сие тайно и без ведома Даки. Ради Сабилы я посмел обречь себя на проклятие и отправиться на чужбину, за что наверняка заплачу дорогую цену. Это он, вождь, ждет нас с лодкой наготове.

— Если ваш бог и в самом деле существует, в чем ты меня до сих пор не убедил, Иссикор, то как же мне его убить? Просто застрелить?

— Не знаю, господин. Говорят, оружие его не берет, над Хоу-Хоу властны лишь огонь и вода, ведь предание гласит, будто бы он вышел из огня и живет, окруженный водою. В пророчестве, увы, не сказано, как именно ему суждено погибнуть, там говорится только, что его убьет пришелец с юга.

Слушая в дикой местности, где в изобилии водились всевозможные животные, эти слова, слетавшие с уст человека, который выглядел измученным путешествием и перепуганным до глубины души, я и сам, признаться, ощутил страх и пожалел всем сердцем, что проявил несвойственную мне глупость и позволил заманить себя в ловушку. Быть может, ужасный бог, о котором я, сколько ни старался, до сих пор не сумел раздобыть никаких достоверных сведений, был выдумкой жрецов — или в него переодевался, когда возникала надобность, кто-то из жреческой братии. Но, так или иначе, думал я в тот момент, я направляюсь в земли, где распространены предрассудки, где верят в колдовство и убивают почем зря, то есть, коротко говоря, в края, где владычествует Сатана. Между тем мне, Аллану Квотермейну, предназначили роль современного Геракла, от меня ждут, что я расчищу эти авгиевы конюшни, положив конец кровопролитию и суевериям, а также сражусь со львом в обличье Хоу-Хоу, если допустить, что Хоу-Хоу, которого Иссикор якобы однажды видел с немалого расстояния, действительно существует и что это некая тварь выше человеческого роста, ходящая на задних лапах.

Как бы то ни было, я согласился пойти с Иссикором. А поскольку выказывать свой страх бесполезно и недостойно, я не видел иного выхода, кроме как продолжать путь, — разве что развернуться и бежать обратно через пустыню, но этого мне, я знал твердо, не позволит собственная гордость. Как говорится, уж коли взялся за плуг, то надо закончить борозду. Потому я сидел и молча размышлял, никак не откликаясь на рассуждения Иссикора. Лишь немного погодя я встрепенулся и спросил его, когда должно состояться жертвоприношение Сабилы. Он ответил с горячностью, выдававшей душевное смятение:

— В ночь полной луны, через четырнадцать дней, считая от сегодняшнего. Мы должны поспешить, потому что в самом лучшем случае до поселения валлу еще пять дней пути — три дня вокруг болота и два по реке. Молю тебя, о господин, не медли, иначе мы опоздаем и прекрасная Сабила погибнет.

— Не беспокойся, — откликнулся я, — медлить мы не станем, и могу заверить тебя, дружище Иссикор, что чем скорее я разберусь с этим делом, уж не знаю, каким образом, тем больше радости и удовлетворения сие мне доставит. Ну да ладно, животные в болоте, похоже, слегка утихомирились, и я, с твоего разрешения, попытаюсь заснуть.

По счастью, меня и вправду сморил сон, и я получил несколько часов отдыха, в которых отчаянно нуждался. Ханс разбудил меня, когда взошло солнце. Я поднялся, взял ружье и, высмотрев в стаде, что паслось неподалеку, тучную антилопу, подстрелил ее. Мы славно позавтракали — как вам известно, друзья мои, свежее мясо антилопы, если приготовить его, пока оно не успело остыть, такое нежное, как если бы вялилось добрую неделю. Как ни удивительно, грохот выстрела совершенно не напугал остальных зверей; из этого следовало, что они прежде не слышали ничего подобного и абсолютно не насторожились, когда их сородич был сражен пулей.

Час спустя мы двинулись вдоль края болота — долгим обходным путем. Раньше я выходить отказался, опасаясь, что мы можем столкнуться со слонами и прочими животными, которые с появлением солнца начали расходиться от болота; они явно отправлялись искать себе пропитание, но вот куда именно, этого я сказать не могу. За всю свою жизнь мне не доводилось видеть этакого обилия зверья в одном месте; по всей видимости, болото служило единственным источником воды на много-много миль окрест.

Как я уже говорил, от дичи рябило в глазах, но, поскольку охотиться мы не собирались, следовало держаться от животных как можно дальше, чтобы нас не затоптали. Но все равно мы ухитрились наткнуться на дремавшего в грязи белого носорога, у которого оказался самый длинный рог из всех, что мне случалось наблюдать. В длину он достигал едва ли не шести футов и мог бы считаться весьма достойным охотничьим трофеем. К счастью, ветер дул в нашу сторону, поэтому носорог нас не учуял и, затрубив спросонья, помчался в противоположном направлении — вы ведь знаете, друзья, что носороги почти слепы.

Я не собираюсь докучать вам подробностями нашего утомительного трехдневного перехода по песку — да, мы шли по песку, поскольку двигаться по поверхности болота не было ни малейшей возможности. Днем нас нещадно жгло солнце, а по ночам изводили москиты; кроме того, спать мешали шум, издаваемый животными на водопое, и рычание львов. Хвала небесам, эти бестии, которым хватало прокорма, не обращали на нас никакого внимания. На третий вечер, все время забирая вправо, мы подошли совсем близко к горному кряжу, который казался не слишком высоким, однако выглядел почти неприступным: обрывистые утесы тянулись вверх на высоту приблизительно от пятисот до восьмисот футов. Каким чудесам и выкрутасам природы обязан своим появлением на свет этот черный кряж посреди пустыни, я не знаю и знать не могу, но горы были перед нами, и их предстояло преодолеть.

Прежде чем солнце село, мы, по настоянию Иссикора, сложили на макушке песчаного гребня большую кучу из сухого тростника и с наступлением темноты подожгли ее; около четверти часа тростник ярко пылал, и пламя поднималось столбом. Иссикор не стал ничего объяснять, но, как справедливо заметил Ханс, это явно был сигнал его приятелям. На следующее утро, по просьбе нашего проводника, мы двинулись дальше еще до рассвета, пренебрегая опасностью столкнуться со слонами или буйволами, и к восходу очутились под самыми утесами.

Приблизительно через час, следуя вдоль невысокой возвышенности под каменной стеной, мы резко свернули — и увидели перед собой высокого, облаченного в белое старца, который стоял на скале с копьем в руке, явно кого-то высматривая. Завидев нас, старец чрезвычайно ловко спрыгнул со скалы и с не менее поразительной резвостью устремился нам навстречу.

Бросив на меня любопытствующий взгляд, он приблизился к Иссикору, пал на колени и, взяв нашего спутника за руку, прижал его ладонь к своему лбу, что лишний раз доказывало: наш спутник — весьма важная особа. Эти двое негромко заговорили между собой, а потом Иссикор повернулся ко мне и сказал, что пока все идет хорошо: наш костер заметили, и большая лодка уже ждет. Мы двинулись дальше, ведомые старцем в белом, и вскоре вышли к довольно широкой реке, русло которой пряталось в зарослях тростника. Слева от нас неторопливо катила свои воды река, справа же, буквально в сотне ярдов, начиналась трясина; тут и там посреди нее виднелись лужицы, окруженные высокими, очень красивыми стеблями папируса. Повсюду, куда ни посмотри, в воде плескались птицы, которые то и дело взлетали в воздух и непрестанно кричали, создавая оглушительный гомон. По обоим берегам этой реки, которую валлу называли Черной, высились отвесные скалы, и сквозь них, полагаю, вода пробивала себе дорогу на протяжении тысячелетий. Скалы были так высоки, а проход между ними столь узок, что они, казалось, встречаются наверху, а вода в реке и вправду выглядела черной. Мне сразу вспомнился легендарный Стикс из древнегреческих мифов, и я бы, пожалуй, не сильно удивился, увидев старого Харона, подплывающего на лодке, груженной душами умерших. Более того, на ум пришли слова поэта (правда, за точность цитаты я не ручаюсь):

Бежит сквозь землю Кубла-хана Поток, сквозь мглу пещер гигантских Он достигает океана[154].

Не стану лукавить, друзья, это место наполнило мое сердце страхом; оно внушало ужас, мнилось поистине нечестивым, и я гадал, какой мрачный, лишенный солнечного света океан ожидает нас за этими вратами в преисподнюю. Будь я тут один или хотя бы только вдвоем с Хансом, я бы, пожалуй, немедленно развернулся и отправился в обратный путь вдоль болота, над которым, по крайней мере, светило солнце, а затем постарался бы пересечь пустыню и вернуться туда, где оставил свой фургон. Но в присутствии величавого Иссикора и его мирмидонянина[155] я не мог так поступить, не уронив достоинства белого человека. Нет, следовало идти до конца, каков бы тот ни был.

Если уж даже я испугался, то что говорить о Хансе. Бедный готтентот был положительно вне себя от страха, и его зубы беспрерывно стучали.

— О баас, — жалобно проговорил он, — если это дверь, то на что же будет похож дом за нею?

— Мы узнаем это в свое время, — ответил я. — Нечего забивать себе голову вздорными мыслями.

— Следуй за мной, господин, — обратился ко мне Иссикор, потолковав со своим приближенным.

Я подчинился, а Ханс двинулся за мной, едва не наступая мне на пятки. Мы обогнули ближайшую скалу и обнаружили небольшой выступ; там ждала на берегу большая лодка, вырубленная, похоже, из цельного ствола дерева; ее нос лежал на прибрежном песке. В лодке находилось шестнадцать гребцов — я запомнил это точно, поскольку Ханс проворчал, что их, дескать, столько же, сколько было волов в нашей упряжке, а потом упорно именовал этих гребцов «водяными волами».

Когда мы приблизились, гребцы подняли весла в воздух в знак приветствия, причем салютовали они, по-видимому, Иссикору, поскольку я и мой готтентот удостоились лишь беглых косых взглядов.

Молча и без лишней суеты Иссикор жестом дал понять, что наше снаряжение, состоявшее в основном из ящиков с патронами, нужно загрузить в нос лодки (он был выточен таким образом, что там имелось небольшое полое пространство, укрытое под деревянным навесом), а затем показал, где нам с Хансом следует сесть. Потом наш провожатый сам забрался в лодку, а старец в белом встал на корме и взялся за рулевое весло.

По команде все шестнадцать гребцов дружно навалились на весла, лодка соскользнула с песка и очутилась на воде. Река казалась полноводной, готовой разлиться, как только вырвется из каменных стен. Должно быть, здесь несколько месяцев подряд шли дожди, а низкое небо в облаках свидетельствовало о том, что вскоре следует ожидать новых ливней.

Глава 7

В полной тишине, если не считать плеска весел, мы быстро продвигались по спокойным, гладким речным водам. Думаю, ничто в этом диковинном путешествии — во всяком случае, в первой его части — не поразило меня сильнее, нежели эти тишина и покой. С той же размеренностью, с какой жизнь всякого доброго человека движется к кончине, вода мирно и неспешно текла между каменных стен в направлении пустыни, где река терялась в песках. Обрывистые утесы по обеим сторонам русла замерли в неподвижности; они были столь крутыми, что на этих отвесах не смогло бы найти себе пристанище ничто живое, не считая, быть может, летучих мышей, но те, как известно, твари ночные и днем спят. Полоска серого неба высоко над нашими головами тоже казалась неподвижной, хотя порой между скалами ощущалось дуновение ветерка и раздавался полувздох-полустон, который можно было приписать колебанию воздуха, порожденному крылами пролетевшего мимо сверхъестественного существа. Но тише всего выглядели эти шестнадцать гребцов, которые час за часом монотонно, в полном молчании выполняли свою работу, лишь изредка, при крайней необходимости, о чем-то перешептываясь друг с другом.

Постепенно мне начало чудиться, будто я угодил в ночной кошмар: заснул и во сне стал участником некоего драматического действа. Возможно, так оно и было на самом деле, поскольку я изрядно утомился, отдыхая лишь урывками на протяжении нескольких ночей подряд и целые дни напролет бредя по песку с тяжелым ружьем в руках и грузом патронов за плечами. Сдается мне, я и вправду тогда задремал, ведь общеизвестно, что плеск воды способен погрузить в сон любого человека. Надо сказать, сновидение было не из приятных: исполинское ущелье, по которому плыла лодка, и ужасные перспективы, которые сулило наше предприятие, угнетали мой дух, создавая ощущение расставания с привычным, знакомым миром и погружения в нечто неизведанное и, повторюсь, нечестивое.

Вскоре утесы по бокам сделались такими высокими, а дневной свет стал настолько тусклым, что я едва различал суровые лица гребцов, выступавшие из сумрака, когда все они в едином порыве подавались вперед, и исчезавшие, как только они дружно откидывались назад. Это слаженное движение — вперед-назад, вперед-назад — само по себе убаюкивало и одновременно пугало. Лица гребцов походили на личины призраков, которые выглядывали в щели между занавесями вокруг кровати, а затем пропадали, чтобы появиться вновь.

Полагаю, в конце концов я все же заснул по-настоящему. Но и в этом сне призраки продолжали меня донимать: мне снилось, что я вступил в мрачное царство Аида, где от всего материального остались одни только тени, лишенные естества и силы, но оттого не менее жуткие.

Наконец меня разбудил голос Иссикора, который сообщил, что мы добрались до места, где остановимся на ночевку, ибо в темноте дальше плыть опасно, а гребцы нуждаются в отдыхе. Я огляделся и увидел, что утесы слегка раздались, оставив полоску берега по обеим сторонам от воды. При последних лучах дневного света мы перекусили тем провиантом, что был при нас, дополнив его своего рода печеньем, которое нашлось в лодке; костер разжигать не стали. Прежде чем мы закончили ужинать, пала кромешная тьма, ибо свет луны не мог проникнуть настолько глубоко в толщу скал; нам не оставалось ничего другого, кроме как лечь на берегу и смежить веки, вслушиваясь в стоны ветра между каменных стен вместо колыбельной.

Ночь все длилась и длилась. Она казалась мне такой долгой, что я даже начал думать — или грезить наяву, — будто умер и дожидаюсь теперь своего следующего воплощения; когда же усилием воли я вырывался из этого забытья, то слышал бормотание Ханса, во сне возносившего молитвы моему покойному отцу; суть этих молитв сводилась к тому, что он просил своего благодетеля ниспослать ему с небес бутылочку джина. В конце концов звезда, тускло сверкавшая в щели между краями утесов, исчезла, и небо в этой щели сделалось серым, что означало приближение рассвета. Мы все поднялись, на ощупь расположились в лодке, поскольку ничего по-прежнему не было видно, и тронулись в путь. В нескольких сотнях ярдов от места нашего ночлега каменные стены вдруг широко разошлись, и стало заметно, что до каждой из них больше мили, а берега реки представляют собой местность ровную и плоскую.

Повсюду виднелись высокие и раскидистые деревья с темной листвой, их ветви простирались далеко над водой и отсекали дневной свет ничуть не хуже утесов ниже по течению. Постепенно глаза привыкли к этому сумраку, и мне вдруг почудилось, что я вижу среди деревьев какие-то темные фигуры, перебегающие от ствола к стволу. Они то замирали, то вставали на задние конечности, а порой шустро перемещались на четвереньках.

— Смотри, Ханс, — прошептал я (в этом месте все говорили шепотом). — Там бабуины!

— Какие еще бабуины, баас?! — отозвался готтентот. — Где баас видел бабуинов такого роста? Нет, это дьяволы!

Иссикор прошептал откуда-то из-за моей спины:

— Это волосатый народ, обитающий в лесу, господин. Молю вас, молчите, не то они услышат и нападут на нас.

Он негромко заговорил с гребцами, обсуждая, должно быть, как лучше поступить: плыть дальше или повернуть обратно. Судя по тому, что гребцы заработали веслами вдвое усерднее, было решено продолжить путь. Мгновение спустя в лесу раздался звук — до невозможности странный, какой-то потусторонний, наполовину крик животного, наполовину человеческий вопль. Слух уверял меня, что этот звук складывается в знакомое слово — «Хоу-Хоу»! Вмиг клич сей был подхвачен по обоим берегам реки, и раскаты этого «Хоу-Хоу!» загремели над головой. Слышать это было столь жутко, что мои волосы, и без того непослушные, встали дыбом. Прислушиваясь, я начал догадываться, откуда взялось имя божества, в гости к которому меня завела жажда приключений.

Следом послышались другие звуки — увесистые шлепки по воде, какие издают плюхающиеся в воду крокодилы. Я присмотрелся и увидел, что темные фигуры прыгают в реку с раскидистых деревьев и плывут к нам.

— Волосатые нас учуяли! — прошептал Иссикор, и в его голосе, насколько я мог судить, прозвучало беспокойство. — Прошу вас, сидите смирно и не хватайтесь за ружья. Лесные демоны очень любопытны. Быть может, они просто поглядят на нас и уплывут.

— А если нет? — не преминул спросить я, но Иссикор промолчал.

Лодку направили к левому берегу, и теперь она почти летела над водой благодаря усилиям гребцов. На открытой воде, при дневном свете, который становился все ярче, я рассмотрел чудовищную голову, принадлежавшую, несомненно, некоему человекообразному существу: борода, желтые глаза-плошки, толстые губы и крупные оскаленные зубы. Тварь приближалась к нам с прытью опытного пловца, ибо вошла в воду дальше нас и плыла по течению. Вот она поравнялась с лодкой, выпростала из воды могучую лапу, целиком покрытую бурой шерстью, точно у обезьяны, ухватилась за борт лодки прямо напротив того места, где сидел я, и наполовину высунулась из воды, тем самым дав мне возможность убедиться, что и тело у нее тоже покрыто длинной шерстью.

Другая лапа также вцепилась в борт, и существо как бы встало на воду, опираясь на передние лапы; страшная морда очутилась так близко от меня, что вонючее дыхание обожгло мне кожу. Да, эта мерзкая тварь глядела на меня и злобно скалилась. Признаюсь, я перепугался, как никогда в жизни, однако продолжал, как мне и было велено, сидеть неподвижно.

Потом я внезапно понял, что далее сдерживаться не в силах, ибо тварь сия была явно намерена то ли забраться в нашу лодку, то ли вытащить меня из нее. Словом, я позволил чувствам взять верх, схватил свой увесистый охотничий нож — вон он, друзья, на стене — и ударил по ближайшей ко мне лапе. Удар пришелся твари по пальцам, и один из них упал на дно лодки, отсеченный начисто. Тварь испустила пронзительный вопль и скрылась под водой, а затем я увидел, как она сует кровоточащую лапу себе в пасть.

Обеспокоенный Иссикор начал было что-то мне говорить, но тут Ханс воскликнул:

— Allemachte! Вон еще один!

И в следующий миг из воды вынырнула другая башка, уже со стороны готтентота, совсем рядом от него.

— Ничего не делай! — услышал я строгий голос Иссикора.

Но Ханс, видимо решив, что это уже чересчур, выхватил револьвер и дважды выстрелил в тело чудища. Тварь опрокинулась в воду и принялась скулить, как и первая, разве что голос ее был тоньше. Я справедливо предположил, что это самка.

Прежде чем эхо выстрелов успело стихнуть, по воздуху снова раскатился клич «Хоу-Хоу!», перемежавшийся другими криками, причем все они были грозными и яростными. С обоих берегов реки лесные существа прыгали в воду — по счастью, не для того, чтобы напасть на нас; нет, они были заняты спасением своих товарищей. На моих глазах твари окружили раненую самку и потянули ту к берегу. Вынесли ее тело на сушу — по безвольно обвисшим лапам можно было догадаться, что самка мертва, — и этот их поступок давал понять, что, пускай наружностью они мало отличаются от зверей, в них есть нечто человеческое.

— Слоны поступают схожим образом, — вставил сэр Генри Куртис.

— Верно, — согласился Аллан. — Мне и самому доводилось видеть подобное, причем дважды. Но в поведении этих волосатых все, буквально все было человеческим. К примеру, они оплакивали умершую, и их плач заставил меня вспомнить легенды о банши[156]. Да и совсем рядом, прямо возле моих ног, валялось несомненное доказательство. Отрубленный палец первой твари был явно человеческим, разве что очень толстым и покрытым шерстью, а ноготь на нем совсем стерся, должно быть, оттого, что существо сие лазало по деревьям и копалось в земле в поисках съедобных кореньев.

Уже в тот миг я с ужасом сообразил, что наткнулся на недостающее звено — или на нечто, поразительно с ним схожее[157]. Здесь, в неведомых дебрях Африки, отыскались существа, выглядевшие именно так, как выглядели наши предки сотни тысяч или даже миллионы лет назад. Еще я, помнится, подумал тогда, что мне следует возгордиться, ведь я сделал великое открытие, хотя, по совести говоря, мне очень хотелось уступить эту честь кому-нибудь другому.

Затем появились иные темы для размышления, поскольку всего в дюйме от моей головы просвистел громадный зазубренный камень, а следом прилетела и вонзилась в борт лодки грубо сделанная стрела с рыбьей костью вместо наконечника.

Под дождем этих снарядов, которые, по счастью, не причинили нам серьезного ущерба, не считая парочки синяков, мы выплыли на середину реки, куда ни камни, ни стрелы не долетали. Поскольку больше никто из волосатых не пытался приближаться к лодке, очень скоро мы оставили этих тварей позади.

В тот раз я впервые за все время знакомства увидел обычно невозмутимого Иссикора взволнованным. Он приблизился, сел рядом и произнес:

— Свершилось дурное дело, господин. Вы объявили войну волосатому народу. Они никогда этого не забудут. Это будет война до полной победы.

— Не смог удержаться, — ответил я дрожащим голосом, ибо был изрядно напуган внешностью и криками этих косматых тварей. — Скажи, а много ли их здесь? Они что же, водятся по всей вашей стране?

— Волосатых довольно много, господин, с тысячу или больше, но обитают они только в лесу. Не ходи в лес, господин, во всяком случае в одиночку; и не вздумай появляться на том острове, где живет Хоу-Хоу. Он их повелитель и держит часть лесных демонов подле себя.

— Пока у меня нет намерения там высаживаться, — отозвался я мрачно.

Между тем утесы отступали все дальше от воды и наконец словно бы растворились за лесами. Мы миновали внутренний выступ горного кряжа, если можно так выразиться, и очутились посреди девственного леса, настоящего моря громадных деревьев; деревья эти, благодаря плодородной почве, достигали тут просто невообразимой вышины. А впереди показался узнаваемый конус вулкана, широкий, но не слишком высоко расположенный над землей, и над ним висело то самое грибообразное облако дыма.

Весь день потом мы плыли по спокойной реке, наслаждаясь солнечным светом и прозрачностью воды посредине, тогда как у берегов, под раскидистыми деревьями, вода виделась все такой же черной.

Ближе к вечеру поворот русла вынес нас на бескрайнее пространство, откуда, как мне показалось, и вытекала река (впрочем, позднее я узнал, что она впадала в это озеро, а вот где находился ее исток, мне так и не сказали). Озеро, имевшее много миль в поперечнике, окружало остров немалых размеров, в центре которого возвышался вулкан, теперь, вблизи, казавшийся обыкновенной сероватой горой, хотя над ним по-прежнему виднелось то зловещее облако дыма, причем — вот странность — чудилось, будто оно просто висит над горой, а не исходит из жерла. Полагаю, причина в том, что горячий воздух из жерла вырывался в виде пара и лишь выше, остывая и смешиваясь с пеплом, превращался в подобие дыма. У подножия горы, на равнине между вулканом и озером, я разглядел в подзорную трубу нечто вроде зданий довольно солидного размера, построенных из черного камня или из застывшей лавы.

— Это развалины, — пояснил Иссикор, заметивший, куда я смотрю. — Некогда там стоял великолепный город наших предков, но его уничтожил огонь, сошедший с горы.

— Значит, теперь на острове никто не живет? — спросил я.

— Там живут жрецы Хоу-Хоу, господин. И сам Хоу-Хоу, конечно, в большой пещере на дальнем склоне горы. Во всяком случае, так уверяет молва, хотя никто из нас не бывал в этой пещере. Вместе с ним там живут волосатые, которые ему прислуживают. Мой дед однажды отважился высадиться на остров и узрел божество своими глазами. Я уже говорил, что тоже видел бога, но не спрашивай, господин, как он выглядит, потому что этого я не помню. — Иссикор сделал паузу, а затем продолжил: — Перед пещерой разбит сад, и там растет то чудесное дерево, листья которого нужны для изготовления снадобий Повелителю духов с юга. Это дерево навевает сны и дарит долгую жизнь.

— Хоу-Хоу питается плодами этого дерева? — уточнил я.

— Насчет плодов я не знаю, господин, но мне известно, что он поедает плоть зверей, которых полагается приносить ему в жертву, а также, как говорят, и людей. Возле сада горят негаснущие костры, а между ними находится та самая скала, на которой совершаются жертвоприношения.

Мне подумалось, что, пожалуй, было бы неплохо увидеть собственными глазами это место, о котором Иссикор, судя по всему, мало что знает, узреть пещеру, где обитает печально знаменитый демон, окруженный своими рабами и жрецами, отыскать дерево, которое считается чудесным, и посмотреть, что это за негаснущие костры такие. Наверное, они имеют какое-то отношение к вулкану, это было бы логично.

Пока я прикидывал, как бы получше расспросить Иссикора, чтобы добиться от юноши более внятных ответов, мы проплыли мимо лесистого мыса; тут река образовывала нечто вроде устья, и на берегу бухты за мысом лежало поселение валлу — вернее, даже целый город довольно внушительных размеров, покрывавший несколько сотен акров суши. Дома этого города, преимущественно окруженные садами (правда, те, что поменьше, образовывали некое подобие улиц), выглядели, как бы правильнее выразиться, по-восточному, что ли, поскольку были приземистыми и имели плоские крыши.

Имелось, правда, одно существенное отличие: на Востоке такие дома обычно выбелены, а эти сплошь были черными, ибо возводили их, как я узнал впоследствии, из застывшей лавы. Вдоль всего города, кроме той стороны, что была обращена к озеру, тянулась высокая стена, тоже из черного камня. Мне стало любопытно, зачем ее построили, и я задал этот вопрос своему спутнику.

— Она защищает нас от набегов волосатых, которые нападают по ночам, — объяснил Иссикор. — Днем они не приходят никогда, поэтому наши поля расположены за стеной. — Он указал на обширный участок возделанной земли, тянувшийся на несколько миль и примыкавший к лесу. Думаю, чтобы его расчистить, валлу пришлось вырубить и выкорчевать немало деревьев.

Далее Иссикор поведал, что горожане трудятся в светлое время суток, а к вечеру все возвращаются за стену, не считая тех, кто остается ночевать в укрепленных домах наподобие наших блокгаузов, чтобы сторожить поля и загоны для скота.

Оглядывая город, я размышлял о том, что никогда прежде не видывал места более мрачного, особенно под вечер и под этим серым, готовым пролиться дождем небом. Черные дома, высокая черная стена, напоминавшая о тюрьме, черные воды озера, серо-черные склоны вулкана, черный лес за ним — все это внушало уныние и наводило тоску.

— Ох, баас, только не бросайте меня одного, здесь можно сойти с ума! — воскликнул Ханс. В кои-то веки я был абсолютно солидарен с готтентотом.

Мы приблизились к берегу и поплыли вдоль маленького причала, составленного из наваленных друг на друга камней, а затем высадились на сушу. Наверняка о нашем прибытии горожан оповестили заранее, поскольку небольшая группа местных, человек сорок или пятьдесят, ожидала нас у дальнего конца пристани. Мимолетно осмотрев толпу, я убедился в том, что все эти люди, независимо от пола и возраста, очень похожи на нашего проводника Иссикора. А именно все они были высокими, хорошо сложенными, светлокожими и с исключительно привлекательными лицами, того самого египетского типа, который я уже описывал ранее. На головах женщин были плотно сидевшие холщовые шапочки со свисающими по бокам длинными «отвесами»: подобный головной убор как нельзя лучше соответствовал строгой местной красоте. «Интересно, — подумалось мне, — к какой расе принадлежат эти люди?» Угадать не представлялось возможным; мне самому они виделись, так сказать, последышами некоей великой цивилизации.

Ведомые Иссикором, мы двинулись вперед, неся свои скромные пожитки и после столь утомительной дороги представляя собой, должно быть, не слишком приглядное зрелище. Когда мы приблизились, встречающие разделились на две группы: мужчины встали справа, а женщины слева, точно паства в какой-нибудь церкви, славящейся своим строжайшим уставом. Все они молча и пристально разглядывали нас своими большими и грустными глазами. Валлу не проронили ни слова, пока мы проходили между ними, лишь наблюдали, и я, признаться, слегка встревожился. Эти люди не удосужились поприветствовать даже Иссикора, хотя лично мне казалось, что он достоин похвалы, поскольку сумел вернуться из долгого и опасного путешествия.

Бросилось в глаза — впрочем, в то время я не придал этому значения, а потом и вовсе забыл и вспомнил, лишь когда Ханс заговорил об этом, — что какой-то смуглый мужчина со строгим лицом, одетый иначе, нежели остальные, шагнул навстречу Иссикору, заговорил с ним и вложил нечто ему в руки. Иссикор мельком взглянул на полученный дар, и я заметил, что наш спутник вдруг побледнел и содрогнулся. Он поспешил спрятать подарок и ничего не сказал в ответ.

Повернув направо, мы двинулись вдоль озера по дороге, сложенной из камней; эти камни возвышались над уровнем воды на добрую дюжину футов и служили, по-видимому, защитой от наводнений. Дорога уперлась в стену, в которой была дверь, изготовленная из плотно пригнанных толстых досок. Дверь открылась при нашем приближении, и мы, пройдя сквозь нее, очутились в большом саду, где сразу чувствовалась заботливая хозяйская рука: повсюду радовали глаз цветочные клумбы — единственные яркие пятна, которые я увидел в этом городе, носившем, как выяснилось впоследствии, имя Валлу (уж не знаю, в честь ли самого народа или его правителя). В дальнем конце сада обнаружился длинный массивный дом с плоской крышей, все из того же черного камня.

Войдя внутрь, мы попали в просторное помещение, которое, поскольку уже опускались сумерки, освещалось сделанными в форме полумесяцев фонарями на подставках из огромных слоновьих бивней.

Посреди помещения стояли два больших стула, изготовленных из черного дерева и слоновой кости, с высокими спинками и уступами для ног. На этих стульях восседали мужчина и женщина, на которых, друзья мои, скажу честно, стоило посмотреть. Мужчина был стар, седые волосы ниспадали ему на плечи, а печальное лицо бороздили бесчисленные морщины.

С первого взгляда я сообразил, что он должен быть королем или вождем: уж очень величественный вид был у этого старца. Более того, его платье с пурпурной каймой тоже выглядело по-королевски, а с шеи свисала тяжелая цепь, похоже, из чистого золота; в руке он держал черный посох, увенчанный золотым набалдашником, это явно был скипетр. Что же до всего остального, то взгляд у мужчины был затравленный и в целом от него исходило ощущение слабости и нерешительности.

Молодая женщина на другом стуле сидела так, что на нее падал свет одного из фонарей-полумесяцев, и я сразу догадался, что это наверняка и есть прекрасная Сабила, нареченная Иссикора. Не удивительно, что он так любил ее, ибо она и вправду была восхитительно красива — высокая, статная, прямая, как тростинка, невероятно женственная, с большими глазами, точеными чертами лица и неожиданно маленькими, изящными ладонями и ступнями. На даме также было платье с пурпурной каймою, перехваченное поясом, который был обильно украшен красными камнями (я решил, что это рубины); на очаровательной головке, удерживая роскошные, отливающие золотом волосы, что стекали вниз длинными волнистыми прядями, лежал простой золотой обруч. Не считая алого цветка на груди, иных украшений молодая женщина не надела, сознавая, похоже, что они будут ни к чему.

Оставив нас стоять у двери, Иссикор шагнул вперед и опустился на колени перед стариком, который сперва дотронулся до него посохом, а затем возложил руку на его голову. Потом Иссикор встал, шагнул к даме и преклонил перед нею колени, а она протянула ему руку для поцелуя; на ее лице — это было заметно даже издалека — промелькнули радость и нежданно вспыхнувшая надежда на чудо. Иссикор о чем-то пошептался с юной красавицей, а затем повернулся и заговорил с ее отцом. После чего пересек помещение, подошел ко мне и поманил за собой, а Ханс последовал за мной по пятам.

— О вождь Макумазан, — начал Иссикор, — пред тобой Валлу, правитель моего народа, и его дочь, госпожа Сабила. О вождь Валлу, вот это тот самый благородный белый человек, прославленный своими умениями и отвагой, с которым свел меня Повелитель духов и который внял моим мольбам и, следуя велению своего сердца, поспешил сюда, чтобы избавить нас от страшных бед.

— Я благодарю его, — ответил Валлу на том же арабском наречии, на котором изъяснялся Иссикор. — Благодарю от своего имени, от имени моей дочери, которая ныне в одиночестве восседает слева от меня, и от имени моего народа.

Вождь поднялся со стула и поклонился мне с непривычным, каким-то чужеземным изяществом, подобного которому я не встречал нигде в Африке. Его дочь тоже встала и присела передо мной в реверансе. Снова заняв свое место, вождь продолжил:

— Разумеется, ты устал, путник, и желаешь отдохнуть и поесть. Отдыхай же, а потом мы с тобой побеседуем.

Нас вывели через дверь в дальнем конце просторного помещения в соседнюю комнату, очевидно приготовленную для меня. Нашлось там местечко и для Ханса, что-то вроде ниши в стене. Две молчаливые женщины средних лет принесли нам воду, причем подогретую — неслыханная вещь для Африки! — в большом глиняном сосуде, а еще на мою постель положили нижнюю рубаху из чудесного тонкого полотна. Сама постель, что-то наподобие дивана с подушками, размещалась на полу и была накрыта меховым покрывалом.

Я умылся, налив теплую воду в каменную чашу на подставке, надел рубаху и свежую одежду, которую предусмотрительно прихватил с собой. Затем Ханс взялся за карманные ножницы и подровнял мне бороду и волосы. Едва мы покончили с этим, как женщины появились снова; на сей раз они принесли еду на деревянных тарелках — по-моему, то было жаркое из ягненка — и питье в глиняных кувшинах изысканной формы, усыпанных сверху донизу теми самыми мелкими бриллиантами, образчиками которых меня одарил Зикали; судя по всему, эти бриллианты сложили в узоры, прежде чем глина успела высохнуть. Напиток в кувшинах оказался разновидностью туземного пива, сладковатым на вкус, но приятным и довольно крепким, поэтому пришлось следить за тем, чтобы Ханс не очень-то налегал на питье.

После угощения, которое пришлось весьма кстати, поскольку мы не вкушали должным образом приготовленной пищи с тех самых пор, как бросили свой фургон в деревеньке за горами, появился Иссикор. Он отвел нас обратно в просторное помещение, где Валлу и его дочь по-прежнему восседали на стульях, а вокруг расположились на корточках несколько пожилых мужчин. Мне тоже принесли стул, и беседа началась.

Не буду вдаваться в подробности, ибо суть сказанного в целом сводилась к тому, что я уже слышал от Иссикора: на острове посреди озера обитает некто — или нечто, — ежегодно требующий себе в жертву прекрасную невинную деву. Свое требование этот некто озвучивает через верховного жреца, главу жреческого собрания, признающего, что существо на острове, подлинное или вымышленное, является божеством. Кроме того, это существо считается повелителем волосатого народа, что населяет лес. (Я заодно выяснил, что «волосатые» — это прозвище, равно как и «лесные демоны», тогда как на самом деле племя, обитающее в лесу, правильно называется хоу-хоуа.) Наконец, в предании говорится, что существо сие — воплощение какого-то древнего правителя племени валлу, погибшего неведомо когда от рук восставших подданных.

От этой истории я сразу отмахнулся, поскольку ничуть не сомневался, что передо мной очередной вариант широко распространенной африканской легенды. Не подлежало сомнению, что Хоу-Хоу — если он и впрямь существует — правил дикими косматыми первонасельниками этого места, которых когда-то покорили вторгшиеся валлу, пришедшие сюда с севера или с запада, а сами валлу — остатки цивилизованного, но практически вымершего народа. Должен прибавить, что у меня не возникло оснований усомниться в своих выводах. Африка — чрезвычайно древний континент, на котором обитали народы и племена, давным-давно канувшие в небытие или дожившие до наших дней, но пребывающие в прискорбном состоянии (вырождаясь и мельчая из поколения в поколение, они неминуемо движутся навстречу концу).

Позволю себе вкратце перечислить основные свои выводы об этом народе. Итак…

Почти наверняка валлу принадлежали к числу вымирающих народов, а происходили, судя по именам, откуда-то из Западной Африки, где их предки жили в условиях цивилизованного общества. Пускай они разучились писать, однако некогда у них бытовала традиция письменности, и остались древние надписи на камнях, начертанные знаками, которых я не знал, но которые показались мне весьма похожими на египетские иероглифы. Также валлу до сих пор хранили память о некоторых культурных достижениях, ремеслах и искусствах, например об изготовлении тонкой ткани, о резьбе по дереву и мрамору, о гончарном деле и о плавлении металлов, коими изобиловала их земля, включая золото (его здесь добывали в виде самородков, просеивая речную гальку).

Впрочем, большинство упомянутых ремесел со временем оказалось утрачено, за исключением тех, что были необходимы для выживания: скажем, работы с глиной, строительства жилых домов и возведения стен. Однако валлу в основном занимались земледелием и скотоводством, причем в сельском хозяйстве явно преуспевали. Насколько я убедился, все изящные искусства и ремесла у них практиковались только ветхими старцами. Поскольку эти люди никогда не заключали браков с народами другой крови, потомственная красота, поистине восхитительная, оставалась при них, но в силу причин, о коих я уже упоминал, валлу вымирали, и нынешнее население по численности составляло не более половины того, что проживало здесь еще пару поколений тому назад. Печаль, которая, похоже, с годами сделалась отличительной особенностью этого народа, проистекала как из мрачного окружения, так и из осознания того, что они обречены исчезнуть, пасть под натиском диких туземцев, некогда бывших их рабами.

И последнее: хотя валлу и сохранили определенные воспоминания о возвышенной религии, продолжая возносить молитвы Великому Духу, эти люди сделались язычниками, одержимыми предрассудками, и верили, что способны выживать дальше, лишь принося жертвы демону, который, если они пренебрегут своими обязанностями, обрушит на их головы град несчастий и предаст поруганию и гибели от рук жутких обитателей леса. Именно поэтому валлу — точнее, некоторые из них — подались в жрецы этого демона, звавшегося Хоу-Хоу, и поддерживали мир между своими соплеменниками и волосатым народом.

Но хуже всего, как объяснил Иссикор, было то, что их жрецы, по обыкновению жрецов всего мира, ныне добивались единовластного правления народом и ради этой цели замышляли истребить законного вождя и все его потомство.

Вот, так сказать, краткое содержание истории, которую той ночью излагали мне злосчастные валлу. А под конец отец Сабилы сказал:

— Теперь ты понимаешь, о вождь Макумазан, почему, изнывая от бед и горестей и внемля древнему пророчеству, что досталось нам от наших предков, обратились мы к великому Повелителю духов с юга, с которым мысленно говорили многие годы, и молили его прислать нам человека, способного исполнить это пророчество. И вот он прислал тебя, а теперь я взываю к тебе с мольбой спасти мою дочь от горькой участи. Мне ведомо, что ты потребуешь плату белыми и красными камнями, а также золотом и слоновой костью. Забирай столько, сколько унесешь. Камни хранятся в кувшинах, что спрятаны глубоко под землей, а изгороди позади моего дома сделаны из слоновьих бивней; правда, они почернели от возраста, и я не знаю, поднимешь ли ты хоть один, ибо они велики и тяжелы. Золото мы переплавляем в слитки, и еще мой дед постановил, что слитки сии следует хранить, пусть нам самим золото и ни к чему, разве что сгодится женщинам на украшения. Опять-таки, не знаю, как ты справишься, сможешь ли перейти с золотом пустыню. Но повторяю: все будет твоим. Забирай наши богатства. Забирай что угодно, только спаси мою дочь.

— О награде мы поговорим потом, — ответил я, чувствуя, что неподдельное горе этого старца разбередило мне душу. — А сейчас скажи, о вождь, что мне надлежит сделать.

— Не знаю, господин, — ответил он, заламывая руки. — На третью ночь, считая от сегодняшней, будет полная луна, восход которой ознаменует начало сбора урожая. В ту ночь нам придется отвезти Сабилу, на которую нынче пал жребий, на остров посреди озера, где стоит дымящая гора, и привязать ее к Скале приношений, что расположена между двух негаснущих костров. Там мы должны будем оставить ее, и на рассвете, как гласит предание, Хоу-Хоу явится за невестой и унесет в свою пещеру, где бедняжка сгинет навсегда. Или, если не придет он сам, пожалуют его жрецы, которые и утащат жертву к своему божеству.

— Но зачем вам отвозить дочь на остров? Не проще ли созвать народ, поднять восстание и убить этого бога и его жрецов?

— Господин, среди нас нет никого, ни единого человека, быть может, кроме Иссикора, кто бы отважился хотя бы взяться за оружие и заступиться за Сабилу. Люди верят, что если они восстанут, то гора взорвется пламенем, как случилось в незапамятные времена, и все, на кого попадет пепел, обратятся в камень, а воды озера поднимутся и уничтожат урожай, так что уцелевшие умрут от голода, а каждый, кому посчастливится избежать огня и воды, будет растерзан кровожадными лесными демонами. Словом, если я попрошу валлу спасти невинную деву от Хоу-Хоу, они убьют меня и все равно отдадут Сабилу божеству, как то полагается по обычаю.

Я молча кивнул: все было понятно.

— Господин, — не отступался старый вождь, — здесь, со мной, ты в безопасности, и никто из моих людей не причинит вреда ни тебе, ни твоему слуге. Но от Иссикора я узнал, что ты ударил одного из волосатых ножом, а твой слуга убил их женщину из диковинного оружия, с которым ты ходишь. От лесных демонов я тебя уберечь не смогу, и они, если доберутся до вас, мигом прикончат обоих и устроят пиршество из вашей плоти.

Разумеется, заявление сие нимало меня не обрадовало, но вслух я ничего говорить не стал, поскольку не знал, что тут вообще можно сказать.

Старый вождь встал со стула и объявил, что должен помолиться духам предков и попросить у них наставлений, а продолжить нашу беседу мы сможем завтра утром. После чего он пожелал нам доброй ночи и удалился, сопровождаемый прочими старцами, которые все это время хранили полнейшее молчание, лишь кивали иногда, точно фарфоровые изображения китайских мандаринов.

Глава 8

Когда дверь за вождем закрылась, я повернулся к Иссикору и прямо спросил, есть ли у него хоть какой-то план. Он величаво покачал головой и ответил:

— Нет, господин.

Судя по всему, он находил невозможным противостоять одновременно воле народа и законам жрецов.

— Тогда зачем вообще было тащить меня в этакую даль? — раздраженно осведомился я. — Что, неужели вообще нет никаких соображений, как спасти Сабилу? Например, ты мог бы, прихватив свою прекрасную даму, сбежать вместе с нами, спуститься вниз по реке и скрыться там, где демонов нет и в помине. Как тебе такой план?

— Не получится, господин, — ответил он с грустью. — Далеко нам не уйти, ибо за нами наблюдают денно и нощно и мигом схватят. Кроме того, Сабила не бросит своего отца, а я не допущу, чтобы всех моих родных поубивали в наказание за мое отступничество.

— Ну так придумай что-нибудь еще! — не унимался я. — Неужели нет никаких способов спасти Сабилу?

— Поверь мне, о Макумазан, единственный способ — это убить Хоу-Хоу и его жрецов. На тебя, благородный господин, мы возлагаем упования, ибо пророчество гласит, что нашим спасителем и освободителем будет белый человек с юга.

— Да пропади оно пропадом, ваше пророчество! Сколько я их в своей жизни слышал, и ни одно не сбылось! — воскликнул я по-английски, разглядывая эту красивую, но совершенно беспомощную пару. Потом прибавил, перейдя на арабский: — Я устал и иду спать. Надеюсь, сон подскажет мне выход, раз уж от тебя, Иссикор, ничего толком не добиться.

Мне почудилось, что в облике моего собеседника нечто неуловимо изменилось, как если бы в его чертах вдруг проявились обреченность и даже отчаяние.

Сабила, заметившая мое раздражение, сочла нужным вмешаться:

— О господин, молю, не гневайся, мы лишь мошки, угодившие в паутину. Нити этой паутины — злобные жрецы Хоу-Хоу, а ее опора — верования нашего народа. Сам Хоу-Хоу — паук, и его когти готовы вонзиться в мою грудь.

Слушая эти рассуждения, я думал о том, что, на мой взгляд, правильнее было бы сравнить чудовище со змеей, а Сабилу — с птицей, ибо, подобно всем прочим валлу, бедная девушка казалась словно зачарованной страхом и явно намеревалась покорно дожидаться, пока в нее вонзятся ядовитые клыки.

— Господин, — продолжала она между тем, — мы уже сделали все, что могли. Разве Иссикор не совершил долгое и полное опасностей путешествие, чтобы отыскать тебя? Он не испугался проклятия, которое неизбежно падет на голову того, кто отважится покинуть здешние края, и отправился на юг, к Повелителю духов. Этот достойный человек однажды присылал к нам за листьями дерева, растущего в саду Хоу-Хоу, дерева, что опьяняет людей и вызывает у них видения.

— Верно, — согласился я, — Иссикор сделал это, госпожа, и смею заметить, что он, насколько я могу судить, несмотря на путешествие, пребывает в добром здравии. Это ваше проклятие, похоже, не причинило ему вреда.

— Да, оно почему-то не погубило его, — проговорила Сабила задумчиво, словно бы озадаченная этим обстоятельством.

— Что ж, госпожа, коли так, может, и все эти разговоры насчет могущества Хоу-Хоу — тоже чепуха и вздор? Скажи, сама ты хоть раз говорила с вашим богом или видела его?

— Нет, господин. Но если ты меня не спасешь, то я увижу его очень скоро.

— А кто-нибудь другой с ним общался?

— Нет, господин, с богом никто из нас не говорил, не считая, конечно, его жрецов. Мой дальний родич Дака ныне сделался верховным жрецом, но я знала его еще до того, как он стал избранником Хоу-Хоу.

— Значит, никто чудовище не видел? Что же это за бог такой таинственный, что он никак не проявляет себя, а живет в пещере со жрецами?

— Я не говорила, что никто и никогда не видел Хоу-Хоу, господин. Многие уверяют, что узрели его, подобно Иссикору, когда бог выходил из пещеры в Ночь приношения, но рассказать об увиденном они не могут, ибо за это полагается смерть. Прошу, господин, не спрашивай больше нас с Иссикором о Хоу-Хоу, иначе проклятие сбудется. Закон запрещает нам говорить о боге с чужаками, а тайны божества неведомы даже его жрецам.

Судя по горячности Сабилы, она и вправду верила в эту чушь.

Мысленно выбранившись, я спросил, сколько на острове жрецов.

— По-моему, около двух десятков, господин. — Теперь Сабила отвечала прямо, не прибегая к уверткам. — У каждого из них есть жены и прислужницы, и поговаривают, что живут они вовсе не в пещере, а в домах снаружи.

— А чем эти люди занимаются, госпожа, когда не поклоняются Хоу-Хоу?

— О, они возделывают землю и правят лесными демонами, диким народом, детьми Хоу-Хоу, если верить молве. А еще приходят сюда и следят за нами.

— Вот как? А верно ли, что они замышляют править не только волосатыми, но и вами тоже?

— Думаю, да, господин. Дака вроде бы намеревается объявить войну племени валлу и стать вождем, если отец мой умрет, а я погибну. Правда, тогда ему придется также убить и Иссикора, моего троюродного брата и жениха, но это его не остановит: Дака всегда и во всем стремился быть первым.

— Ты хорошо знаешь этого Даку, госпожа?

— Да, господин, мы были близко знакомы в юности, до того, как он стал жрецом. — Сабила вдруг покраснела. — А еще мы виделись с ним и потом…

— Что же он говорил тебе?

— Заявил, что мне следует выйти за него замуж и тогда я, возможно, избегну участи быть принесенной в жертву Хоу-Хоу.

— И что ты ответила ему, госпожа?

— Господин, я сказала, что предпочту отправиться к Хоу-Хоу.

— Но почему?

— Да потому, что у Даки, как говорят, и без того немало жен. И я его ненавижу. А от Хоу-Хоу, если уж на то пошло, всегда можно сбежать.

— Интересно, каким же образом? И куда?

— Убежать в смерть, господин. У нас есть быстро убивающий яд, и я уже давно, — прибавила она со значением, — ношу в волосах ядовитый корешок.

— Понятно. Что ж, госпожа Сабила, ты оказала мне честь, попросив моего совета, и вот что я хочу тебе посоветовать. Прошу, не принимай эту отраву без крайней нужды. Пока мы живы, надежда остается, и все, что мнится потерянным, можно вернуть. Однако мертвые, госпожа, не воскресают на этом свете.

— Слушаю и повинуюсь, о господин, — ответила Сабила и залилась слезами. — Но ведь вечный сон куда лучше, чем жизнь с Дакой или в плену у Хоу-Хоу.

— А по-моему, жизнь вообще лучше, чем смерть, — отозвался я, — в особенности жизнь, наполненная любовью.

Затем я откланялся и ушел, сопровождаемый Хансом, который тоже не преминул поклониться, точно дрессированная обезьянка шарманщика, которая клянчит у зевак монетку. У двери я обернулся и увидел, что двое несчастных валлу крепко обнялись, полагая, должно быть, что никто их не видит. Головка Сабилы лежала на плече Иссикора, и по тому, как вздрагивали ее плечи, было ясно, что девушка рыдает; он же пытался утешить возлюбленную стародавним, повсеместно известным способом. Оставалось лишь надеяться, что хоть в этом от парня будет какой-то толк. В моем представлении Иссикор был на удивление бесполезным и беспомощным образчиком вымирающего народа, но не стану отрицать, что отваги ему было не занимать, раз уж он предпринял путешествие в страну зулусов. И снова мне бросилось в глаза, что в его облике произошли неуловимые изменения, свидетельствовавшие об упадке физических сил и духа.

Когда мы очутились в своей комнате и заперли дверь (окон здесь не было, свет и воздух проникали внутрь сквозь отверстия в крыше), я поделился с Хансом табаком и пригласил готтентота сесть напротив меня. Он уселся на корточки и сделался похожим на большую жабу.

— Ну, Ханс, поведай мне свои мудрые мысли и растолкуй, как помочь этой прелестной даме и ее отцу, старому вождю.

Ханс посмотрел на крышу, перевел взгляд на стену, а потом сплюнул на пол, за что я не преминул его выбранить.

— Сдается мне, баас, — произнес он наконец, — что лучше всего для нас будет узнать, где хранятся те яркие камешки, наполнить ими карманы и бежать из этой земли, где полным-полно глупцов и демонов. По-моему, Красивой госпоже будет лучше с тем жрецом Дакой или даже с самим Хоу-Хоу, чем с этим Иссикором, который превратился в крашеную деревяшку, вырезанную наподобие человека.

— Вполне возможно, Ханс, что ты прав, однако у женщин причудливый вкус, и она воспринимает эту деревяшку как храбреца, а призраков и духов эти двое боятся одинаково. Не будь Иссикор храбрым, он не отправился бы на чужбину за помощью для Сабилы. Что же касается нас, то мы заключили сделку и дали слово. Что мы скажем Открывателю дорог, если вернемся, не сдержав обещания, и не принесем ему желанные листья? Нет, Ханс, мы должны добыть эту дичь.

— Конечно, баас, я так и знал, что ты произнесешь эти неразумные слова. Будь я один, я бы сейчас уже сидел в лодке и плыл вниз по течению. Но раз баас решил, что нам непременно надо спасти Красивую госпожу и отдать ее в жены Деревяшке, то я, пожалуй, лягу спать, а завтра или через день баас пойдет спасать, кого сможет. Здешнее пиво мне не по нраву, баас, оно слишком сладкое, а все эти глупцы с красивыми лицами, болтающие о демонах и жрецах, меня утомляют. Еще тут слишком темно и сыро. Скоро снова пойдет дождь, помяни мое слово, баас.

Не имея под рукой ничего другого, я кинул в Ханса своей трубкой, метя ему в голову. Он ловко поймал пущенный снаряд и тут же сунул трубку себе в карман, якобы по рассеянности.

— Если баасу и вправду интересно знать, о чем я думаю, — сказал готтентот, зевая, — то думаю я о том, что колдун по имени Дака хочет жениться на Красивой госпоже и править в одиночестве всеми этими глупыми людьми. Насчет Хоу-Хоу я ничего не знаю, но, быть может, это один из тех волосатых, что пришли сюда в начале времен. По-моему, баас, нам нужно завтра утром взять лодку и сплавать на тот остров посреди озера, чтобы самим все увидеть и хорошенько разобраться на месте. Надеюсь, Деревяшка и его люди согласятся нас отвезти. Больше мне сказать нечего, так что, если баас не против, я лягу спать. Держите свое оружие наготове, баас, на случай, если волосатым вздумается нас навестить, дабы поболтать о той твари, которую я подстрелил.

Он забился в свой уголок, свернулся калачиком на подстилке из шкур и быстро захрапел, однако я знал наверняка, что сон у готтентота весьма чуткий. Ни волосатые, ни какие-либо другие недруги не смогут подобраться близко без того, чтобы Ханс не услышал, поскольку мой слуга всегда спал сном собаки, охраняющей хозяина.

Готовясь последовать примеру готтентота, я размышлял о том, что хотя его слова и напоминали обычную болтовню туземцев, однако, если вдуматься, были исполнены мудрости. Народ валлу действительно выглядел скопищем одержимых суевериями беспомощных глупцов; не удивлюсь, если те немногие среди них, кто обладал мозгами, подавались в жрецы. Вот только волосатые и впрямь обитали в лесу — против этого малоприятного факта, как говорится, не попрешь, а жрецы явно обладали даром повелевать этими существами. Что же до всего остального, то Ханс был прав: надо нам самим побывать на священном острове и увидеть все собственными глазами. Разумеется, затея опасная, но зато какое может выйти приключение!

На следующее утро я проснулся отменно отдохнувшим и вышел в сад, где долго изучал кустарники и цветы, среди которых попалось несколько мне неведомых. Также я поглядывал на небо — серое, низкое, набухшее тучами и предвещавшее дождь. Иных занятий не нашлось; высокая стена перекрывала вид со всех сторон, над нею виднелась разве что макушка вулкана, вздымавшаяся над озером в нескольких милях от берега. Но вот дверь дома отворилась, и появился Иссикор; вид у молодого человека был усталый и слегка растерянный. Мне подумалось, что вчера вечером он, наверное, засиделся с Сабилой допоздна. Поскольку этим двоим вскоре предстояло расстаться, было вполне естественно, что они стремились подольше побыть друг с другом. Или же, пришло мне в голову, Иссикор мог всю ночь напролет молиться духам предков и обдумывать, как лучше поступить, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, было задачей не из простых.

Я не стал тратить время на любезности и прямо поинтересовался:

— Иссикор, готов ли ты сразу после завтрака переправить нас с Хансом на остров посреди озера?

— На остров, господин? — переспросил он изумленно. — Но зачем вам туда? Он же священный!

— Не стану спорить. Я тоже священная особа, так что после меня остров станет еще святее.

Иссикор попытался возражать, но, не преуспев в этом, привел вождя Валлу и убеленных сединами старейшин, чтобы те его поддержали. Ханс и Сабила тоже к нам присоединились, причем девушка, я заметил это с первого взгляда, при свете дня выглядела еще более прекрасной, чем вечером при фонарях. Она оказалась моей единственной союзницей и, дождавшись, покуда остальные охрипнут от возражений, кротко сказала:

— Белого вождя пригласили сюда затем, чтобы мы, люди глупые и непросвещенные, могли испить из кубка его мудрости. Если мудрость велит Белому вождю отправиться на священный остров, то не препятствуй ему, отец.

Но и ее слова, похоже, никого не убедили. Я молчал, не зная, как уговорить валлу. Тут вмешался Ханс. Нещадно коверкая арабские слова, которые усвоил за время наших скитаний по побережью, готтентот произнес:

— Баас, Иссикор на вид такой большой и сильный, однако он и все прочие боятся Хоу-Хоу и его жрецов. Но мы с тобой добрые христиане и не страшимся демонов, потому что нам ведомо, как с ними справляться. Мы и сами можем грести, а большая лодка нам без надобности. Пусть вождь выделит нам маленькую лодку и покажет, куда плыть. Мы доберемся до острова и без помощи этих трусов.

Как принято говорить среди охотников, выстрел угодил в яблочко. Иссикор, который, как я уже не раз упоминал, был все-таки храбрецом, вспыхнул до корней волос.

— Не пристало мне выслушивать обвинения в трусости от твоего слуги, о вождь Макумазан! Я найду гребцов, и мы отвезем тебя на остров, хотя сами на сушу высаживаться не будем, поскольку нам это строго возбраняется. Но прошу, господин, если ты не вернешься оттуда, не вини в этом меня.

— Договорились, — заключил я. — А теперь, если вы не против, давайте позавтракаем. Я успел проголодаться.

Приблизительно два часа спустя мы отплыли от причала, прихватив с собою все свои скромные пожитки, в том числе фляжки с порохом для перезарядки использованных гильз; Ханс наотрез отказался оставлять что-либо в городе без присмотра. Лодка, что нам выделили, оказалась намного меньше той, на которой мы двигались по реке, но, как и та, была выдолблена из цельного ствола дерева. Команда состояла из Иссикора, взявшего на себя обязанности кормчего, и четверых гребцов-валлу, крепких и суровых на вид мужчин. Расстояние до острова составляло около пяти миль, но мы сделали широкий круг, забирая к югу, чтобы, как я понял, нас не заметили с суши, и потому понадобилось почти два часа, чтобы добраться до южной оконечности священного острова.

Пока лодка подходила к берегу, я тщательно изучал остров в подзорную трубу и убедился, что он намного больше, чем мне казалось, — несколько миль в окружности; помимо могучего вулкана, на нем имелась также обширная равнина, поднимавшаяся над уровнем воды от силы на пару футов. За исключением прибрежных участков, почва была каменистой и бесплодной, ее усеивали куски и комки застывшей лавы, выброшенной из жерла вулкана при последнем извержении.

Иссикор поведал, что северную часть острова, где, собственно, и проживали жрецы, извержение практически не затронуло и что эта территория весьма плодородна. Добавлю, что само жерло вулкана подтверждало его слова: судя по разлому в южной половине гребня, лава вытекала именно оттуда, а северная половина виделась снизу несокрушимой каменной преградой.

Погода благоприятствовала нашему начинанию: день выдался туманным, а небо, как я уже говорил, сулившее скорый дождь, словно бы норовило слиться с вершиной вулкана. Все это помешало нам заметить, пока мы не подплыли совсем близко, что поток раскаленной лавы, не слишком широкий, но грозный, изливается по склону горы. Увидев этот поток, гребцы-валлу явно встревожились, а Иссикор объяснил, что ничего подобного не наблюдалось вот уже добрую сотню лет. По его мнению, это предвещало нечто необычное, поскольку до сих пор считалось, что вулкан спит.

— Ну, раз он дымит, значит проснулся, — ответил я и продолжил свои наблюдения.

Я различил среди камней — кое-где наполовину погребенные под ними — развалины, остатки сооружений древнего города. Иссикор пояснил, что в этих развалинах, как ему говорили, можно натолкнуться на предков валлу, обратившихся в камень. Если помните, друзья мои, именно об этом предупреждал меня старый мошенник Зикали.

Невозможно вообразить себе что-либо более тоскливое и гнетущее, нежели это место под низким и мрачным небом в тот серый, туманный и дождливый день. Но мне, немало взволнованному историей об окаменевших людях, все равно не терпелось высадиться на сушу: мне всегда были интересны следы древности и диковинные зрелища.

Позабыв на время о Хоу-Хоу и его жрецах, я велел валлу грести к берегу; после короткого приступа неповиновения они подчинились, и лодка вошла в крохотную бухту. Мы с Хансом тут же спрыгнули через борт на камни, забрали мешки со снаряжением и ружья и двинулись на разведку, предварительно договорившись с Иссикором, что он дождется нашего возвращения и провезет нас на обратном пути вокруг острова, дабы мы смогли увидеть поселение жрецов. С тяжким вздохом он пообещал все сделать, и лодка незамедлительно отошла ярдов на сто от берега, где и бросила якорь (валлу для этих целей использовали камни с дырками, сквозь которые пропускали веревку).

Мы с Хансом направились к развалинам, и, когда до них оставалось всего ничего, готтентот воскликнул:

— Гляди, баас! Там собака!

Я посмотрел туда, куда он указывал, и действительно увидел большого серого пса с острой мордой, казалось крепко спящего. Мы еще приблизились, но собака не шевелилась, и Ханс кинул в нее камнем. Тот попал псу по спине, но животное сохраняло неподвижность. Мы смело подошли вплотную.

— Каменная, — сказал я. — Люди, которые тут когда-то жили, видимо, ваяли статуи. — Мне до сих пор не верилось во все эти истории насчет окаменевших заживо людей и животных.

— Скорее уж, баас, они вырезали из кости. Смотри! — Готтентот прикоснулся к передней лапе каменного пса. Та была обломана, и из скола торчала кость.

Тут я наконец все понял.

Бедное животное, пытаясь спастись, бежало к берегу, когда его настигли ядовитые испарения, сопровождавшие извержение вулкана. Затем, полагаю, собаку окатило некоей жидкостью, отчего она и обратилась в камень. Зрелище было удивительным, но я не находил ни малейших причин не верить собственным глазам. Значит, история правдива и я совершил выдающееся открытие.

Мы поспешили к домам, у которых, естественно, теперь не было крыш, и обнаружили, что внутри многих зданий полным-полно лавы, но зато наружные стены, сложенные из твердого камня, устояли и хорошо сохранились. Кое-где нам попадались выцветшие рисунки или фрески; один рисунок изображал пирующих людей, другой — сцену на охоте и так далее.

Мы двинулись к следующей группе домов, стоявшей поодаль от первой, выше по склону, и более или менее защищенной благодаря нависавшему над ней каменному выступу. Похоже, здесь располагался храм или дворец; здания были просторные, с колоннами, которые подпирали крыши. Миновав большую залу, мы проникли в помещения за нею; в самом дальнем, что находилось прямо под выступом и служило, скорее всего, кладовой, нас ожидала невероятная находка.

Сбившись в кучку, там сидели и стояли люди — человек двадцать или тридцать: мужчины, женщины и дети; кое-кто держался за руки, другие обнимались — и все они были каменными! Думаю, раствор, который заставил их окаменеть, смог проникнуть внутрь помещения сквозь трещины в скале. Эти люди, все до единого, были обнажены, из чего следовало, что их одежда либо сгорела, либо сгнила еще прежде, чем процесс окаменения завершился. Пожалуй, первое предположение было верным, поскольку на головах у несчастных не осталось и следа волос. Лица их разглядеть было трудновато, однако по телосложению все явно походили на знакомых мне валлу.

Лишившись от изумления дара речи, мы с Хансом выбрались из этого склепа и принялись обследовать прочие помещения. Тут и там мы находили тела жертв давнишней катастрофы, а один раз наткнулись на руку, торчавшую из лавы; должно быть, под камнем лежало еще больше погибших. Также мы отыскали в загоне для скота стадо окаменевших коз. Вот уж где раздолье археологам! Если взять лопаты, кирки и порох для подрыва завалов, то сколько интересного можно тут обнаружить!

Все свидетельства древней цивилизации: надписи, украшения, изваяния богов, домашняя мебель и прочее — были, по-видимому, погребены под толстым слоем лавы и пыли, хотя мебель, возможно, попросту сгнила. Одним словом, перед нами лежали новые Помпеи, а под ними, вполне вероятно, скрывался новый Геркуланум.

Пока я размышлял об утраченных сокровищах прошлого и гадал, что с ними сталось, Ханс, озиравшийся по сторонам, вдруг ткнул меня под ребра и произнес на своем отвратительном голландском, усвоенном от буров, одно-единственное слово: «Kek!» (что означало: «Смотри!»), а затем кивнул в сторону озера.

Я повернулся и увидел, что наша лодка поспешно уплывает прочь, причем гребцы налегают на весла так, будто за ними, как говаривал мой покойный отец, гонятся все бесы преисподней.

— Что это на них нашло? — недоуменно проговорил я.

— Наверное, их кто-то преследует, баас, — рассудительно заметил готтентот. Потом он присел на камень, достал трубку, набил ее табаком и закурил.

Как обычно, Ханс оказался прав: из-за поворота появились две другие лодки, намного больше нашей, и устремились в погоню. Не приходилось сомневаться, что намерения у тех, кто сидел там, усердно работая веслами, были самые недобрые.

— Видно, это жрецы заметили нашу лодку и решили ее изловить, — сказал Ханс, сплевывая на землю. — Правда, у Иссикора хороший запас времени, думаю, его не догонят. Что будем делать, баас? Мы ведь не станем жить тут с мертвецами, да и каменные козы на пропитание не годятся.

Я поразмыслил, и сердце у меня, что называется, ушло в пятки, ибо положение выглядело отчаянным. Всего миг назад меня переполняли восторг и рвение первооткрывателя, который обнаружил древний город и его окаменевших жителей. Теперь же сама мысль о находках сделалась ненавистной, и я всей душой пожелал, чтобы эти окаменелости очутились на дне озера. Таковы причуды обстоятельств, такова изменчивость человеческого настроения. Потом меня словно бы осенило, и я смело воскликнул:

— Ба! Да чего тут думать?! Мы с тобой навестим Хоу-Хоу и его жрецов!

— Верно, баас. Но ведь баас не забыл тот рисунок в пещере в Драконовых горах, нет? Если тот рисунок не врет, то Хоу-Хоу знает, как отрывать людям головы.

— Вот что, Ханс, я не верю в существование Хоу-Хоу, — заявил я решительно. — Ты наверняка заметил, что местные кормили нас самыми разными историями, но никто из них не видел чудище достаточно близко, для того чтобы точно описать, как оно выглядит и чем промышляет. Даже Зикали ничего толком про этого Хоу-Хоу не знает. Колдун, конечно, показал нам в пламени ожившую картину, но она мало чем отличалась от рисунка в пещере, и сдается мне, что он извлек изображение из наших воспоминаний. Так или иначе, какая разница, как погибать: быстро, с оторванной головою, или медленно, с пустым животом? Я уверен, что эти трусливые валлу и не подумают вернуться за нами.

— Я тоже так считаю, баас. Иссикор был когда-то храбрым, однако он изменился, словно бы с ним что-то случилось после возвращения на родину. Если баас готов, то нам пора идти. Или баас хочет посмотреть на других каменных людей? Начинается дождь, баас, и мы задержались тут намного дольше, чем собирались поначалу, покуда лазали по всем этим старым домам. Так что, если хотим добраться до дальнего края острова засветло, нужно идти прямо сейчас.

Мы тронулись в путь, держась западного склона вулкана, ибо тот, как нам показалось, выдавался не слишком далеко на равнину. Некоторое время спустя мы остановились и повернулись к озеру. Вдалеке маячило черное пятнышко нашей лодки, а два других черных пятна быстро его настигали. Но на наших глазах из мглы, что скрывала побережье, вынырнули новые пятна — должно быть, лодки валлу, спешившие на выручку своим сородичам. Жрецы не стали ввязываться в бой и отказались от погони.

— Иссикору будет о чем рассказать госпоже Сабиле, — заметил Ханс. — Но вряд ли она одарит его поцелуем, когда выслушает.

— Иссикор поступил мудро. Кому бы пошло на пользу, если бы он остался? — ответил я, возобновляя движение. — Но ты прав, Ханс: после возвращения домой Иссикор странным образом изменился.

Передвигаться по пересеченной местности было непросто, но, когда мы обогнули каменный язык вулкана, перед нами раскинулись возделанные поля, между которыми пролегали канавы с водой.

— Должно быть, мы спустились в низину, баас, — сказал Ханс. — Как иначе они могли подвести сюда воду с озера?

— Не знаю, — отозвался я раздраженно.

Мои мысли занимала вода, льющаяся с неба: мелкий дождик мало-помалу перерастал в ливень. Но замечание Ханса засело в моей памяти, и, забегая вперед, скажу, что впоследствии это нам пригодилось. Мы продолжали идти, покуда не достигли пальмовых деревьев, вдоль которых бежала дорога.

По этой дороге мы дошли до деревни, состоявшей из крепко сложенных каменных домов. В самом центре ее высилось большое здание, едва ли не упиравшееся задней стеной в подножие вулкана. Поскольку ничего иного нам все равно не оставалось, мы вошли в эту деревню. Сперва нас не заметили, потому что все люди попрятались от дождя под крыши. Но вот залаяли собаки, а какая-то женщина, которая выглянула из дверного проема, когда мы проходили мимо, громко завизжала. Мгновение спустя появились мужчины с бритыми головами, облаченные в жреческие, насколько я мог судить, одеяния. Они размахивали копьями.

— Ханс, держи ружье наготове, — велел я, — но стреляй лишь в самом крайнем случае. Здесь слова могут послужить нам лучше пуль.

— Хорошо, баас, вот только я не верю, что слова и пули нас спасут.

Готтентот присел на ствол поваленного дерева, лежавший у дороги, и стал ждать, а я последовал его примеру и вдобавок принялся раскуривать трубку.

Глава 9

В нескольких шагах от нас мужчины замерли, потрясенные, по всей видимости, нашим обликом, каковой, разумеется, не шел ни в какое сравнение с их собственным, поскольку все они принадлежали к той же великолепной породе, что и береговые, скажем так, валлу. А еще больше их поразили спичка, которую я зажег, раскуривая трубку, и сама трубка; эти люди выращивали табак, но у них было принято нюхать его, а не курить.

Спичка догорела, и я зажег вторую. При внезапном появлении огня жрецы испуганно попятились. Наконец один из них указал на горящую спичку и спросил на том же языке, на каком говорили береговые валлу:

— Что это, о чужестранец?

— Чудесный огонь, — ответил я и прибавил, по какому-то наитию: — Я принес его в дар великому богу Хоу-Хоу.

Мой ответ, похоже, им понравился: жрецы опустили копья и разом обернулись к человеку, который только что подошел к нам. Этот мужчина внушительной наружности, крепкий и статный, выделялся крючковатым носом и блестящими черными глазами. На голове у него была жреческая шапка, а белое одеяние украшала вышивка.

— Видать, это большой баас, — прошептал Ханс.

Я кивнул, заметив, что прочие жрецы низко кланяются новоприбывшему.

«Вот и верховный жрец Дака», — подумал я и оказался прав.

Дака приблизился и, оглядев вощеную спичку, спросил:

— Где обитает тот чудесный огонь, о котором ты говоришь, чужестранец?

— В этой коробке с нанесенными на нее тайными письменами. — Я предъявил ему спичечный коробок, на котором значилось: «Вощеные спички. Сделано в Англии». И добавил, подпустив в голос торжественности: — Горе тому, кто прикоснется к ним, и тому, кто возьмет коробку в руки, не ведая, что в ней заключено, ибо пламя выпрыгнет наружу и пожрет нечестивца, о Дака!

Верховный жрец поспешно отступил назад, как и его соратники минутой ранее, и справился:

— Откуда тебе известно мое имя и кто шлет этот чудесный огонь в дар Хоу-Хоу?

— Разве имя Даки не гремит до самого края земли? — спросил я в ответ и заметил, что этим несказанно ему польстил. — О, имя сие известно повсюду, куда проникают его чары, от земли и до неба. А тот, кто прислал чудесный огонь, — великий колдун, пусть и не такой великий, как Дака. И зовут его Зикали, то есть Открыватель дорог, а также Тот, кому не следовало родиться.

— Мы слышали о нем, — подтвердил Дака. — Его посланцы приходили сюда еще в дни наших предков. И что же надобно от нас Зикали, о чужестранец?

— Ему нужны листья того дерева, что растет в саду Хоу-Хоу и зовется Древом видений. Он желает смешать их порошок со своими снадобьями.

Дака кивнул, и другие жрецы повторили его движение. Должно быть, они хорошо знали, что это за Древо видений, о котором мне было известно лишь со слов Зикали.

— Но почему он не пришел к нам сам?

— Потому что Открыватель дорог стар и слаб телом. Потому что великий колдун занят важными делами. Потому что ему было проще прислать меня, того, кто ценит все священное, кто стремится совершить приношение Хоу-Хоу и свести личное знакомство с великим Дакой.

— Понятно. — По лицу верховного жреца было видно, что он чрезвычайно польщен. — Скажи, как ты прозываешься, о посланник Зикали?

— Я зовусь Вольным ветром, потому что хожу, где мне вздумается, потому что никто не замечает, как я появляюсь и исчезаю, и потому что резвее меня посланца не найти. А вон тот коротышка, невеликий росточком, но отважный и могучий, — я указал на ухмылявшегося Ханса, который как будто вполне оценил комичность положения и те преимущества, какие она нам сулила, — зовется Владыкой огня и Светочем во мраке, — (Ханса и вправду знали под этими прозвищами), — ибо это он сторожит чудесный огонь. — (И опять я не солгал: в карманах у готтентота легко сыскалось бы с полдюжины спичечных коробков, которые он наворовал за время наших скитаний.) — Если его оскорбить, он призовет пламя, которое спалит этот остров и всех, кто на нем живет. Наше пламя страшнее того, что обитает в чреве этой горы!

— Неужели? Воистину чудеса, клянусь именем Хоу-Хоу! — Дака воззрился на Ханса с нескрываемым почтением.

— Именно так. Я тоже могуч, но мне приходится следить за тем, чтобы не разозлить его и не сгореть заживо дотла.

В этот миг Даку посетило сомнение, и он спросил:

— Поведайте мне, о Вольный ветер и Владыка огня, как вы попали на наш остров? Мы заметили лодку с гребцами из числа наших мятежных подданных, что служат старому бунтовщику Валлу. Мои люди погнались за ними, дабы убить, ибо они посмели приблизиться к священному месту. Не на той ли лодке вы приплыли?

— Так и есть, о Дака, — отвечал я. — Когда мы прибыли в город на берегу, я повстречал девушку, очень красивую девушку по имени Сабила, и захотел узнать у нее, где проживает великий Дака. Она сказала, что ты живешь на острове, и прибавила, что знает тебя, что ты красивейший и благороднейший среди всех мужчин, а также наимудрейший. Сабила предложила, чтобы ее слуги, в том числе и глупец по имени Иссикор, от которого она никак не может избавиться, сколько ни старается, доставили нас к острову, и сама тоже пожелала плыть с нами, чтобы вновь полюбоваться твоими благородными чертами хотя бы издалека. — (Сами понимаете, друзья, моя ложь была необходимой и никому не вредила, поскольку я твердо знал, что Иссикор и гребцы-валлу благополучно добрались до берега.) — Прекрасная Сабила привезла нас сюда и высадила на сушу, дабы мы взглянули на разрушенный город, прежде чем направиться к тебе. Но твои люди пустились за нею в погоню, и нам с Владыкой огня пришлось идти пешком. Вот как было дело.

Дака заметно встревожился:

— Взываю к Хоу-Хоу, чтобы болваны, которых я послал в погоню, не убили заодно с остальными также и Сабилу.

— Присоединяюсь к твоей молитве, ибо эта девушка слишком хороша, чтобы умирать, — сказал я. — Из нее выйдет отличная жена. Но позволь мне узнать, как обстоят дела. Владыка огня, призови пламя!

Ханс достал спичку и зажег ее, чиркнув о заднюю поверхность своих штанов (это было единственное место, которое не намокло от дождя). Он взял горящую спичку в сплетенные пальцы рук и держал ее, а я смотрел в огонь и негромко бормотал себе под нос.

— Скорее, баас, — прошептал готтентот, — не то я обожгу себе пальцы!

— Все хорошо, — объявил я во всеуслышание. — Лодка с прекрасной Сабилой ускользнула от твоих людей, потому что другие лодки, числом семь… нет, восемь, — поправился я, изучив огарок спички и ожог на кончике пальца Ханса. — Да, другие лодки вышли из города и прогнали твоих воинов, когда те собирались потопить Сабилу.

Все вышло как нельзя лучше, поскольку как раз в этот миг прибежал вестник и с многочисленными поклонами изложил Даке ровно то же самое.

— Великолепно! — произнес жрец. — Просто великолепно! К нам прибыли великие колдуны!

Какое-то время он почтительно взирал на нас, но потом его вновь обуяли сомнения.

— Господин, — сказал он, — Хоу-Хоу повелевает диким волосатым народом, что живет в лесу и зовется хоу-хоуа, в его честь. Нашего слуха достигла весть о том, что одного из волосатых убили громом какие-то чужаки. Скажи, господин, не причастен ли ты к этой смерти?

— Да, причастен, — признал я. — Самка волосатых разгневала Владыку огня своими приставаниями, и он убил ее, что было правильно и справедливо. Я отрубил палец другому хоу-хоуа, который хотел пожать мне руку, хотя я велел ему убираться прочь.

— Но как же он убил ту самку, господин?

Здесь следует пояснить, что среди обитателей этого поселения нашелся и такой, кто встретил нас весьма недружелюбно. То был огромный и исключительно свирепый пес: он продолжал рычать на нас и в конце концов завладел курткой Ханса, которую немедля принялся трепать.

— Scheet, Hans, scheet seen dood! — прошептал я по-голландски. — Стреляй, Ханс, пристрели его!

Готтентот, всегда понимавший меня с полуслова, сунул руку в карман, где лежал револьвер, и, приставив ствол к голове пса, выстрелил прямо через ткань. Пес рухнул замертво, отправившись туда, куда попадают все дурные собаки.

Поднялась суматоха. Один из жрецов попросту повалился лицом вниз, прочие кинулись врассыпную. Остался один только Дака.

— Вот вам немного чудесного огня! — воскликнул я. — У нас его полным-полно. — Будто невзначай шевельнув рукой, я хлопнул Ханса по дымившемуся после выстрела карману. — А теперь, благородный Дака, избавь нас от сырости и голода, соблаговоли дать нам кров и пищу.

— Разумеется, господин, разумеется! — вскричал он восторженно и повел нас вперед, предусмотрительно стараясь идти так, чтобы я оказывался между ним и Хансом.

Остальные жрецы, которые уже вернулись, шли следом, волоча мертвого пса.

Немного оправившись от испуга, Дака пожелал узнать, что еще говорила о нем прекрасная Сабила.

— Она сказала лишь одно, — ответил я. — Мол, жалко, что невинным девам суждено сочетаться браком с богом, когда на свете есть такие мужчины, как ты.

Краем глаза я следил, достиг ли цели мой словесный выстрел.

На жестоком, но красивом лице Даки промелькнуло загадочное выражение, и жрец облизал губы.

— О, господин, как это верно! Но кто знает, что может случиться? Порой все на самом деле оказывается совершенно не таким, каким выглядит, и мне доводилось видеть, как верный слуга удостаивается дара из приношений его господину.

«Ага! Попался! — мысленно воскликнул я. — Ты-то, дружок, похоже, и есть Хоу-Хоу! Ну а если нет, то наверняка каким-то образом замешан в этом деле».

Но вслух, поглядев на невозмутимо вышагивавшего рядом Ханса, я сказал лишь, что великий Дака весьма проницателен и что порою видимость и вправду оказывается обманчивой, достаточно посмотреть на Владыку огня.

Мы пересекли каменистую площадку, справа от которой, за садом, я заметил зев пещеры, чернеющий в склоне горы. В дальнем конце этой площадки нашим взорам предстало удивительное зрелище: у самой кромки воды, на расстоянии приблизительно двадцати шагов друг от друга, поднимались из земли два столба пламени, которые до той поры прятались за деревьями и за складками местности. Между этими огненными столбами находился еще один, но уже каменный.

«Негаснущие костры», — подумалось мне, и я решил уточнить, справедлива ли моя догадка.

— Эти огни горят здесь с начала времен, испокон веку, и никто не ведает почему, — бесстрастно пояснил Дака. — Никакой дождь не в силах их затушить.

«Ну ясно, вулканические газы, как в Канаде», — перевел я для себя, ибо прежде мне доводилось слыхать про такое.

Далее мы свернули направо, двинулись вдоль наружной стены сада и подошли к группе красивых зданий, которые напомнили мне монастырские постройки; все они были одноэтажными и жались к склону горы. Я не ошибся в предположениях: именно здесь проживали жрецы Хоу-Хоу вместе с их многочисленными женщинами. Должен сказать, что жрецы эти вовсю наслаждались своим высоким положением: на суше мужчины по большей части имели всего лишь одну супругу, зато у жрецов, судя по всему, было принято многоженство. Как они добывали себе красоток? Ну, либо запугивали несчастных валлу, забивая им головы всякой мистической чушью, либо не брезговали извечной и порочной практикой похищения. Когда несчастные оказывались на острове, они становились, так сказать, служительницами Хоу-Хоу и, считай, были навеки потеряны для соплеменников, поскольку пленницам строжайше возбранялось не только переплывать озеро, но даже передавать весточки безутешным родственникам. Коротко говоря, те дамы, что продолжали жить во славу Хоу-Хоу, умирали для мирской суеты.

Нас с Хансом подвели к самому большому зданию, примыкавшему к стене сада. Видимо, жильцов заранее уведомили о нашем прибытии, ибо мы застали в доме суматоху приготовлений. Я заметил красивых женщин в белых одеяниях, которые сновали по комнатам, и услышал, как мужчины отдают многочисленные распоряжения. Нас отвели в помещение, где заблаговременно позаботились растопить очаг, ибо вечер выдался сырым и холодным. Мы согрелись у огня и высушили одежду, а затем умылись, и некоторое время спустя один из жрецов заглянул к нам, пригласив к столу, а сам остался стоять за дверью, дожидаясь, пока мы выйдем.

— Ханс, — сказал я, — пока все идет хорошо, нас приняли как друзей Хоу-Хоу, а не как его врагов.

— Верно, баас, это благодаря твоей выдумке со спичками и со всем прочим. Но что у бааса опять на уме?

— Сейчас объясню, Ханс. Помни, что наш долг заключается в спасении госпожи Сабилы, если только это будет возможно, и мы поклялись сдержать свое слово. Следует держать ухо востро и вообще быть начеку. За ужином нам наверняка поднесут местные наливки, чтобы развязать языки. Имей в виду: мы не будем пить ничего крепче воды, пока находимся на острове. Ты меня понял, Ханс?

— Да, баас, я все понял.

— Ты не подведешь меня, Ханс?

Готтентот задумчиво почесал живот и ответил:

— Мой живот замерз, баас, и в этой сырости, да еще после тех каменных людей, мне очень хотелось бы выпить чего-нибудь потеплее воды. Но я клянусь, баас, клянусь памятью вашего достопочтенного отца, что буду пить одну только воду — или кофе, если здесь умеют его варить, что, конечно, вряд ли…

— Все, Ханс, уймись. Ты ведь понимаешь, что, если нарушишь клятву, мой достопочтенный отец с тобой посчитается, и я тоже — на этом свете или на том, это уж как придется!

— Да, баас. Но пусть и баас помнит, что бутылка джина — не единственный крючок, на который дьявол ловит заблудшие души. Нет числа искушениям. Если какая-нибудь красотка вдруг придет к баасу и скажет, что он лучше всех и она его любит, просто без ума от него, ну прямо как та самая Мамина, о которой старый Зикали всегда говорит как о твоей подруге… Так вот, готов ли баас поклясться именем своего достопочтенного отца…

— Хватит уже нести вздор, умолкни! — перебил я, величественно взмахнув рукой. — Сейчас не время и не место болтать о красивых женщинах!

Впрочем, про себя я решил, что напоминание готтентота прозвучало весьма своевременно, тем более что как-то раз меня уже пытались охмурить подобным образом. Но не будем отвлекаться, друзья, иначе я никогда не доберусь до конца своей истории.

Итак, заключив между собою соглашение, мы вышли за дверь, и ожидавший снаружи жрец отвел нас по коридору в красивую залу, ярко освещенную фонарями. Там было накрыто несколько столов; нас подвели к тому, что стоял в центре. За ним восседал Дака, облачившийся в роскошное одеяние, а с ним другие жрецы. Еще там были женщины, все как одна красавицы и пышно разодетые, должно быть супруги местных правителей. Одна очень сильно походила на прекрасную Сабилу, хотя и явно была на несколько лет постарше.

Мы опустились на резные стулья причудливой формы. Выяснилось, что меня посадили между Дакой и той самой дамой, похожей на Сабилу; ее звали Драманой. Трапеза началась, и, скажу вам прямо, друзья мои, это было поистине королевское пиршество, ибо, как нам поведали, мы высадились на остров в день местного праздника. Давненько я не пробовал столь вкусных кушаний.

Разумеется, во многом это пиршество было варварским. Еду подавали уже нарезанной на больших глиняных блюдах; ножей и вилок не было в помине, вместо них полагалось брать куски пальцами, а тарелками служили широкие и плотные листья какой-то разновидности водяной лилии, что росла в озере: с каждой переменой блюд использованные листья забирали и стелили свежие.

Но еда, повторюсь, была отменной: нам подали рыбу, козленка с пряностями, жареную дичь и нечто вроде пудинга, приготовленного из молотого зерна и подслащенного медом. Крепкое местное пиво лилось рекой, его разносили по кругу в украшенных затейливыми узорами глиняных чашах, выложенных снаружи, к моему удивлению, не бриллиантами или рубинами, а жемчугом; мне объяснили, что его изымают из раковин пресноводных моллюсков и лепят на глину, пока та не успела застыть.

Жемчужины различались формой и в основном были небольшими, однако, сверкая и переливаясь в свете фонарей, они радовали глаз. Насколько я мог судить, в озере можно было отыскать также и крупный жемчуг, поскольку Драмана и другие дамы носили внушительные жемчужные ожерелья, бусинки которых были просверлены посередине и нанизаны на нити из древесных волокон. Не вдаваясь в подробности, скажу, что этот пир, еда и наряды окончательно убедили меня в том, что валлу некогда принадлежали к неведомому, давно забытому, но весьма цивилизованному народу, а ныне были обречены на вымирание и, живя в уединении, постепенно скатывались в варварство.

Соблюдая наше соглашение, Ханс, пристроившийся на корточках за моим стулом — за стол он сесть не пожелал, — исправно пил воду, поскольку я громко объявил, что мы дали обет не притрагиваться к иным напиткам, но я слышал, как бедняга жалобно стонал всякий раз, когда очередную круговую чашу проносили мимо. Должен прибавить, что подливали гостям постоянно, и вообще спиртного за ужином было столько, что многие из сидевших за столом, как говорится, перебрали. Сие привело к соответствующим печальным последствиям, о коих, полагаю, нет нужды распространяться. Мужчины сделались любвеобильными и принялись обнимать своих женщин и целовать их, да так, что я счел это зрелище неподобающим. Однако мне бросилось в глаза, что красавица Драмана почти не пьет. А поскольку Драмана сидела между мной и совершенно глухим жрецом, который мгновенно задремал над своим кубком, она была избавлена от недостойного мужского внимания.

Все перечисленное, а также то обстоятельство, что Дака не сводил глаз с красотки слева от себя, позволило нам с Драманой завязать беседу, для нее, думаю, весьма желанную. Для начала мы обменялись банальностями, а затем моя соседка сказала, понизив голос:

— Я слыхала, господин, что ты виделся с Сабилой, дочерью Валлу, вождя нашего народа. Расскажи мне о ней, ведь она моя сестра, которую я не видела уже очень давно, ибо нам запрещено покидать остров, а те, кто живет на суше, никогда не навещают нас, если только их не привозят сюда силой. — Последние слова она произнесла почти шепотом.

— Твоя сестра здорова, но ее терзает страх, потому что ей, жаждущей выйти замуж за простого смертного мужчину, выпало стать женою бога, — ответил я.

— Ее страх оправдан, мой господин, а наш бог сидит возле тебя. — По телу Драманы пробежала дрожь отвращения. Чуть заметным кивком она указала на Даку, который совсем потерял голову от выпитого и теперь жадно обнимался с соседкой слева, а уж та и подавно пребывала под воздействием паров спиртного — проще говоря, была мертвецки пьяна.

— Нет, — возразил я, — бога, о котором я веду речь, зовут не Дака, а Хоу-Хоу.

— Хоу-Хоу? Господин, ты узнаешь о Хоу-Хоу все, прежде чем закончится эта ночь! А моя сестра станет женою Даки.

— Но как это возможно, госпожа? Ведь Дака — твой муж.

— Он муж многим женщинам, господин. — Драмана многозначительно оглядела сидевших за столом красавиц. — Бог милостив к своему верховному жрецу. С той поры, как меня саму привязали к камню между негаснущими кострами, Дака сыграл уже восемь свадеб, хотя некоторых его невест впоследствии передали другим жрецам или казнили за преступления против божества, ибо кое-кто попробовал сбежать. — Драмана понизила голос настолько, что я едва различал слова, хотя на слух никогда не жаловался. — Уж не знаю, господин, может, ты и твой товарищ и вправду боги, еще более могущественные, чем Хоу-Хоу, но позволь тебя предостеречь. Послушайся моего совета: что бы ты ни увидел и что бы ни услышал, не спорь и не хватайся за оружие. Иначе тебя разорвут в клочья и ты никому не поможешь, более того, обречешь на гибель многих людей, в том числе и меня. Тсс! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Дака следит за нами. Молю тебя, господин, помоги мне, спаси меня и мою сестру.

Я огляделся. Дака, перестав обниматься с соседкой, смотрел на нас с подозрением, как если бы ему удалось подслушать обрывок нашего разговора. Видимо, Ханс сообразил, что следует немедленно отвлечь его внимание, — и устроил переполох, то ли повалив стул, то ли уронив на пол кубок. Грохот в любом случае вышел знатный, Дака отвернулся от нас, а потом его лицо исказилось в пьяной ухмылке.

— Сдается мне, господин Вольный ветер, ты нашел себе приятную собеседницу. — Дака скабрезно усмехнулся. — Что ж, я не ревнив и готов поделиться с гостями лучшим, что у меня есть, в особенности раз бог столь щедр ко мне. Вдобавок госпожа Драмана не из тех, кто будет выбалтывать секреты и выдавать тайны. Так что говори с нею, сколько тебе заблагорассудится, Вольный ветер, покуда тебя не унесло прочь.

От его ухмылки и пристального пьяного взгляда мне стало не по себе.

— Я расспрашивал госпожу Драману о том священном дереве, листья которого просил меня добыть великий колдун Зикали, — сказал я, притворяясь, будто не понимаю намеков верховного жреца.

— Ах вот оно что! — В мгновение ока манеры Даки столь разительно изменились, что стало понятно: его подозрения наполовину рассеялись. — Дерево, значит? А я думал, ты расспрашиваешь ее о другом. Что ж, тут нет никакого секрета, и Драмана, коли пожелаешь, отведет тебя к этому дереву завтра утром. Если тебе понадобится что-то еще, тоже обращайся к ней, потому что мы с братьями будем заняты. А вот несут Кубок видений: этот напиток сварен из плодов того самого дерева. Ты непременно должен отведать его, хоть и пьешь одну только воду. И твой желтокожий карлик, Владыка огня, тоже пусть глотнет. Вкушая сей напиток, мы клянемся в верности нашему богу, к которому отправимся очень, очень скоро.

Я поспешил ответить, что устал и в этаком состоянии не стану досаждать божеству своими косноязычными славословиями.

— Все, кто прибывает сюда, должны предстать перед богом, господин Вольный ветер, — наставительно произнес Дака и вперил в меня суровый взор. — Они могут пойти к богу живыми или, если захотят, их отнесут к нему мертвыми. Разве Зикали не объяснил тебе этого, а, Вольный ветер? Выбирай: встретишься ты с богом живой или мертвый?

Я решил, что настала пора напомнить о своем могуществе, и, глядя этому пьяному мерзавцу прямо в глаза, проговорил негромко:

— Кто это тут угрожает мне, не ведая, что я повелеваю жизнью и смертью? Неужто этот человек ищет для себя той же участи, что постигла пса во дворе? Знай, о жрец великого Хоу-Хоу, что опасно стращать меня или Владыку огня злонамеренными словами, ибо на эти слова мы отвечаем молниями.

Полагаю, моя отповедь, которую я произнес самым суровым тоном, произвела на верховного жреца впечатление. Во всяком случае, Дака мгновенно сделался смиренным, даже подобострастным, в особенности когда Ханс поднялся с корточек и встал рядом со мной, держа в вытянутой руке коробок спичек, на который все уставились с подозрением и испугом. Что ж, они могли таращиться на спички сколько угодно, поскольку ведать не ведали, что другая рука готтентота скользнула в карман штанов и стискивает рукоять великолепного револьвера системы Кольта. Тут, видимо, надо пояснить, друзья, что ружья нам на пиршество взять не разрешили, поэтому мы оставили их в комнате, припрятав под одеялами, заряженные и с взведенными курками — с тем расчетом, что любое ружье тут же выстрелит, если к нему притронутся чьи-либо шаловливые пальчики.

— Прости, о господин, прости! — заюлил Дака. — Разве посмел бы я оскорбить столь могущественного колдуна? Если я случайно произнес нечто обидное, вини в том не меня, а это крепкое пиво.

Я благосклонно кивнул, принимая извинения. Однако вспомнил старинное латинское присловье насчет того, что вино выдает истинные чувства. Дака же, торопясь сменить тему, указал в дальний конец помещения. Там появились две красотки в исключительно легких одеяниях и с венками на голове; они несли большую, полную до краев чашу, в которой плавали красные лепестки цветов. (К слову, вся эта сцена сильно походила на какую-нибудь картину или фреску, изображавшую пир в Древнем Риме или — что будет, пожалуй, точнее — в Древнем Египте.) Женщины приблизились к Даке и одновременным взмахом изящных рук подняли чашу вверх, а все, кто еще не упился до положения риз, вскочили, склонились перед нею и дважды воскликнули дружным хором:

— Кубок видений! Кубок видений!

— Пей, — велел мне Дака. — Пей во славу Хоу-Хоу! — И прибавил, заметив, что я медлю: — Ладно, я выпью первым и докажу, что в напитке нет отравы.

Пробормотав: «О дух Хоу-Хоу, снизойди на твоего жреца!» — он приложился к сосуду и сделал внушительный глоток.

Женщины с чашей, которая напоминала мне чашу любви на обедах у лорд-мэра[158], подошли ко мне и поднесли сосуд к моему лицу. Я лишь слегка пригубил, но сделал несколько глотательных движений, притворяясь, будто выпил не меньше Даки. Затем чашу поднесли Хансу, которому я через плечо бросил одно-единственное слово на голландском — «beetje», то есть «чуть-чуть». Повернув голову и наблюдая, как готтентот пьет, я убедился, что он внял моему совету.

После нас с Хансом чаша с напитком — он был зеленоватого оттенка, а на вкус слегка напоминал шартрез — пошла по кругу, и все, кто находился в помещении, отхлебнули из нее. Юные красавицы, которые обносили гостей, последними допили то немногое, что оставалось на дне.

Это я помню, а вот что было потом, начисто выпало из памяти: хотя я сделал лишь крохотный глоток, эта дрянь мигом ударила мне в голову и совершенно затуманила мозг. Мало того, в сознании вихрем закружились всевозможные видения, и далеко не все из них были приятными, а следом явилось ощущение бескрайнего простора, населенного наиразличнейшими формами и фигурами — прекрасными и уродливыми, знакомыми (как ныне здравствующими, так и давно покойными) и теми, кого я никогда не встречал; все эти лица объединяла одна особенность — они глядели на меня с непреклонной настойчивостью. Затем призрачные фигуры сошлись вместе и начали разыгрывать драматические представления о войне, любви и смерти — все они были яркими и зримыми, словно ночные кошмары.

Но эти видения быстро рассеялись, оставив после себя восхитительное спокойствие и ощущение полного благополучия, а моя наблюдательность внезапно обострилась до предела.

Глядя по сторонам, я заметил, что все, кто пил из чаши, как будто переживают схожий опыт. Поначалу люди выказывали признаки возбуждения, затем затихали и замирали в неподвижности, точно изваяния, глядя в пустоту, не издавая ни звука и не шевеля даже пальцем.

Подобное оцепенение длилось довольно долго, но наконец те, кто выпил из чаши первыми, стали приходить в себя, негромко заговаривая друг с другом. Я отметил, что любые следы опьянения исчезли: все жрецы и их спутницы выглядели совершенно трезвыми, будто судейские на своей скамье. Лица окружающих сделались строгими и торжественными, а во взглядах их читалась холодная целеустремленность.

Глава 10

Выдержав торжественную паузу, Дака поднялся и произнес тоном, от которого пробирало до костей:

— Я слышу глас бога! Он зовет нас! Предстанем же перед ним и совершим положенные приношения!

Жрецы и женщины выстроились друг за дружкой; первыми встали Дака с Драманой, следом мы с Хансом, а за нами все прочие, кто был на пиру, в общей сложности человек около пятидесяти.

— Баас, — прошептал Ханс, — после того как я пригубил этот напиток, ваш достопочтенный отец явился мне и говорил со мной. Зря вы запретили мне сделать больше одного глотка, баас: содержимое чаши было очень вкусным и согрело меня.

— И что же мой отец сказал тебе, Ханс?

— Он сказал, баас, что мы с вами угодили в прелюбопытную компанию и нам стоит смотреть в оба. А еще — что не нужно вмешиваться в дела, которые нас не касаются.

Тут я вспомнил, что меньше часа назад получил точно такой же совет из сугубо земного источника. Довольно странное совпадение, если только Ханс не подслушал мою беседу или не прочел каким-то образом мои мысли. Вслух я заметил, что подобным наставлениям, конечно же, следует подчиниться, и потому велел готтентоту, что бы ни происходило, сидеть тихо, держа револьвер наготове. Однако я предупредил Ханса, что оружие следует использовать лишь в самом крайнем случае — если нам будет грозить смерть.

Процессия вышла из залы через заднюю дверь, которая находилась как раз за тем столом, где мне выпало пировать, и вступила в своего рода коридор, освещенный фонарями; я не разглядел, был ли этот ход прорыт под землей или сложен из больших камней на поверхности. Приблизительно шагов через пятьдесят мы внезапно очутились в просторной пещере, где тоже тускло светили фонари, редкие точки света во всепоглощающей тьме.

Тут все жрецы во главе с Дакой покинули нас; во всяком случае, я, озираясь по сторонам, больше не видел никого из них. Женщины остались, разделились и опустились на колени, каждая сама по себе, как молельщицы в скудно освещенном соборе, пришедшие в храм после богослужения.

Драмана, заботам которой нас, похоже, препоручили, подвела меня и Ханса к каменной скамье и сама села рядом. Я отметил, что она, в отличие от других женщин, на колени не вставала и не молилась. Какое-то время мы сидели в тишине, пялясь в темноту перед собой, где не было ни единого фонаря. Окружение навевало уныние и страх, и, не стану скрывать, на сердце у меня сделалось неспокойно. В конце концов я понял, что не могу больше терпеть, и шепотом поинтересовался у Драманы, что будет дальше.

— Должно состояться жертвоприношение, — прошептала она в ответ. — Молчи, господин, у нашего бога уши повсюду.

Я внял этому голосу разума, и следующие минут десять миновали в нестерпимой тишине.

— Когда начнется спектакль, баас? — приглушенно спросил Ханс. (Однажды, еще в Дурбане, я взял его с собою в театр, чтобы он приобщился к искусству, и теперь готтентот решил, что в пещере нас ждет очередное представление, — впрочем, в каком-то смысле так оно и было.)

Я пнул Ханса в голень, чтобы он умолк, и тут издалека донеслось пение. Голоса звучали таинственно и жутко; чудилось, что напев мечется между двумя группами певцов, одна из которых выпевала строфу, а другая ей отвечала — если вы понимаете, о чем я толкую, друзья мои. Завершилось все то ли стоном, то ли возгласом отчаяния, от которого кровь буквально застыла в жилах. Чуть погодя мне показалось, что я различаю во мраке впереди какие-то движущиеся фигуры. Ханс тоже их заметил и шепнул:

— Здесь волосатые, баас.

— Ты хорошо их видишь? — спросил я.

— Да, баас. А еще лучше чую.

— Держи револьвер под рукой, — велел я.

В следующий миг во мраке перед нами вспыхнул факел, но того, кто его нес, было не разглядеть. Вот факел нырнул вниз, и послышался такой звук, будто им водили по дереву. Язычок пламени выхватил из мрака очертания груды хвороста, а затем из темноты проступили очертания высокой человеческой фигуры. Дака, в диковинном головном уборе и в белых жреческих одеждах, не в тех, в которых он был на пиру, держал на вытянутых вперед руках человеческий череп, перевернутый вверх тормашками, то есть обращенный теменной частью к полу.

— Гори, прах видений, гори! — возгласил верховный жрец. — Яви нам наши тайные желания! — С этими словами он высыпал из черепа на груду хвороста толику какого-то порошка.

Мгновенно по пещере поплыл густой и плотный дым, который, казалось, заволок все вокруг. Когда дым наконец-то рассеялся, последовала яркая вспышка, и мощное пламя осветило пространство под каменными сводами, открыв взорам жуткое зрелище.

За костром, шагах в десяти позади него, обнаружилось невероятное страшилище, омерзительная черная фигура высотой по меньшей мере в дюжину футов: это был Хоу-Хоу, такой, каким мы видели его на рисунке в пещере в Драконовых горах. Смею сказать, что неведомый художник-бушмен сильно польстил чудовищу. Великан, которого мы увидели, выглядел сущим дьяволом, какого способно породить разве что воображение умалишенного монаха, а из глазниц его струился алый свет.

Как я уже говорил, фигурой Хоу-Хоу напоминал помесь огромной гориллы, человека и некоего неизвестного науке чудища. Длинная серая шерсть росла клочьями по всему его телу. Огненно-рыжая кустистая борода свисала до пояса. Передние конечности доставали до каменного пола, на руках вместо больших пальцев были когти, а между прочими пальцами виднелись перепонки. Могучую бычью шею венчала крохотная головка, напоминавшая голову старухи; под крючковатым носом разверстые в яростном оскале толстые губы обнажали клыки, как у бабуинов; из-под внушительного, массивного надбровья свирепо смотрели глубоко посаженные глаза, полыхавшие алым. В реальности чудовище выглядело гораздо страшнее, нежели на рисунке. Под ногами его распростерлось бездыханное тело, в грудь которого вонзился коготь, а в левой руке — или лапе — Хоу-Хоу болталась голова, оторванная у того несчастного, что лежал внизу.

По всей видимости, художником, написавшим портрет Хоу-Хоу на стене пещеры в Драконовых горах, был не бушмен, как мне думалось раньше, а жрец этого бога, которого случай или судьба завели в те края, и он нарисовал Хоу-Хоу, чтобы поклоняться своему божеству даже вдали от него.

Из моей груди вырвался сдавленный вопль, и мне почудилось, что я вот-вот упаду наземь, лишившись чувств от страха перед этим дьявольским отродьем. Однако Ханс стиснул мою руку и сказал:

— Баас, не пугайся, оно не живое. Его сотворили из камня и дерева, а внутри разожгли огонь.

Я заставил себя присмотреться повнимательнее и понял, что готтентот прав.

Хоу-Хоу оказался всего-навсего истуканом! Оживал этот бог разве что в сердцах и видениях своих приверженцев!

Интересно, чье поистине сатанинское воображение могло породить сие кошмарное создание?

Я вздохнул с несказанным облегчением, велел себе успокоиться и принялся подмечать подробности, которых тут имелось в изобилии. К примеру, по обе стороны от изваяния выстроились отвратительные дикари: самцы справа, самки слева, причем чресла всех облегали белые передники. Впереди волосатых, за спиною своего вожака Даки, стояли остальные жрецы, так сказать, духовенство Хоу-Хоу, а на помосте за ними, прямо у ног изваяния, каковое высилось, как я смог разглядеть, на чем-то наподобие постамента, чтобы всем было видно, лежало мертвое тело — труп той самой самки, которая погибла от пули Ханса.

— Баас, — снова подал голос готтентот, — сдается мне, это та женщина-обезьяна, которую я застрелил на реке. Я запомнил ее милое личико.

— Коли так, давай надеяться, что нас не заставят лечь рядом с нею на помосте, — ответил я.

Что произошло дальше? А дальше я словно обезумел. И все вокруг тоже. Должно быть, ядовитый дым треклятого порошка овладел умами собравшихся в пещере. Помнится, Дака что-то говорил о прахе видений, и видений, друзья, было великое множество, в большинстве своем дурных, зловещих, подобных кошмарным снам.

Правда, прежде чем они полностью овладели мной, я сумел сообразить, что, собственно, происходит; вцепился в Ханса, который также словно лишился ума, и велел тому сидеть тихо. Затем нахлынули галлюцинации, каковые я описывать не стану, увольте. Вы наверняка читали о воздействии на разум китайского опия; все было приблизительно так, разве что намного хуже.

Мне грезилось, что Хоу-Хоу сошел со своего постамента и танцующей походкой двинулся через пещеру; что он наклонился надо мной и поцеловал меня в лоб. Думаю, на самом деле меня поцеловала Драмана, ибо и она будто спятила. Все дурное, что мне довелось совершить в своей жизни, проплывало перед мысленным взором, и я сознавал, что беспредельно и бессовестно грешен, поскольку ни единого доброго поступка почему-то не вспоминалось. Волосатые затеяли сатанинскую пляску возле изваяния, женщины вокруг рычали и вопили, их лица были искажены так, что невозможно описать, а жрецы размахивали руками и издавали восторженные крики, подобно тем несчастным, что преклонялись пред Ваалом, как рассказывается в Ветхом Завете[159]. Если коротко, это было настоящее приношение дьяволу.

Но все же это исступление неким странным образом оказалось весьма приятным, и я даже как будто наслаждался им. Из этого, друзья мои, следует, насколько злы и порочны мы, люди. Лицезрение преисподней, когда ты крепко стоишь обеими ногами на тверди сего мира, не лишено для нас удовольствия, пускай даже тебя на какое-то время и околдовывают адские испарения.

Но затем наваждение исчезло, сгинув столь же внезапно, как и пришло, и я очнулся. Моя голова лежала на плече Драманы, — а может, это ее голова лежала на моем плече, я уже, признаться подзабыл; Ханс истово лобызал мой башмак, в полной уверенности, что это чело некоей туземной красотки, с которой он водил знакомство лет тридцать тому назад. Я ткнул готтентота в курносый нос. Он встрепенулся и принялся извиняться, а потом прибавил, что это была самая крепчайшая дакка — так зовется растение, которое туземцы курят, одурманивая себя, — из всех, какие ему когда-либо доводилось пробовать.

— Да уж, — согласился я. — Теперь мне ясно, откуда берется колдовское могущество Зикали. Не удивительно, что ему хочется пополнить запас листьев этого дерева, и понятно, почему он не поленился послать нас за ними в такую даль.

Тут я умолк, поскольку нечто привлекло и полностью поглотило мое внимание. В пещере вдруг словно бы резко похолодало, а участники церемонии внезапно, в полную противоположность своему недавнему разнузданному поведению, сделались чинными и чопорными, будто ими всеми овладел дух миссис Гранди[160]. Они застыли, буквально источая благочестие, и благоговейно воззрились на жуткое изваяние своего свирепого божества. Правда, мне в этом напускном благочестии виделись лицемерие и жестокость. Чудилось, что все в пещере ожидают развязки какой-то кровавой драмы, причем ожидают с жестокой радостью, каковая, безусловно, могла быть следствием миновавшего нечестивого помутнения умов. Мнилось, будто пиршество повторяется на новый лад. Если сперва жрецы и их женщины опьянели от спиртного и протрезвели благодаря напитку, которым закончили трапезу, то сейчас присутствующих одурманили пары, а в чувство привело нечто, мне неведомое. Хотя вполне возможно, что правильнее было бы сказать не «нечто», а «некто», и не исключено, что этим кем-то был Сатана, которому они служили!

Костер по-прежнему горел ярко, хотя и перестал извергать ядовитый дым (теперь огонь лизал чистый, ничем не посыпанный хворост). В свете костра я разглядел, как Дака простирает руки к жуткому истукану. Что верховный жрец говорил при этом, я не знаю, ибо в ушах у меня до сих пор звенело и я ничего не слышал. Но затем Дака обернулся, указал на нас и поманил к себе.

— Что он хочет от нас? — спросил я Драману, которая сидела рядом, являя собою великолепный образчик благопристойности.

— Он говорит, что вы должны приблизиться и принести богу жертву.

— Какую именно? — уточнил я, сразу предположив, что нас могут принудить к кровопролитию.

— Жертву священного пламени, которое Владыка огня, — тут Драмана показала на Ханса, — носит при себе.

Я недоуменно покачал головой, но тут вмешался Ханс:

— Баас, наверное, она говорит о спичках.

Ну конечно! Я попросил готтентота достать из кармана новый коробок спичек и поднять его над головой. Вооружившись этим коробком, мы обогнули костер и склонились, подобно библейскому военачальнику, который, исцеленный пророком, клялся поклониться в доме Риммона[161], перед звероподобным изваянием Хоу-Хоу. Затем, следуя негромким наставлениям Даки, Ханс торжественно водрузил спичечный коробок на каменный помост, и нам позволили вернуться на прежнее место.

Невозможно вообразить себе ничего более нелепого и смехотворного, нежели эта сцена. На мой вкус, ее несомненная нелепость была вызвана — или, по крайней мере, подчеркнута — свойственными тамошней обстановке противоречиями, разительными и поистине пугающими. Над нами возвышался дьяволоподобный истукан, окруженный верными жрецами, чьи лица озарял пыл религиозного рвения, а рядом с изваянием стояли длинными рядами волосатые, лишь отчасти похожие на людей; свет костра достигал самых отдаленных уголков пещеры и выхватывал из мрака распростертые фигуры молящихся.

В общую картину совершенно не вписывались ни я, загорелый и в потрепанной в скитаниях одежде, ни чумазый, не испытывавший ни малейшего благоговения Ханс с коробком спичек в руке. Этот дурацкий коробок он в конце концов положил в точности посредине каменного помоста, в шести дюймах от раздувшегося тела косматой самки, застреленной им на реке. В этих масштабных, скажем так, декорациях коробок выглядел крошечным и настолько неуместным, что я с трудом сдержал рвущийся наружу истерический смех. Внутренне содрогаясь от хохота, который мне все-таки удалось подавить, я поспешно вернулся к каменной скамье, волоча за собою Ханса. На наше счастье, готтентоты не склонны открыто предаваться веселью, иначе, пожалуй, беды было бы не миновать.

— Зачем этому Хоу-Хоу понадобились наши спички, баас? — спросил Ханс. — Ведь огня у него и без того в избытке.

— Верно, — согласился я, — вот только здешний огонь, думаю, совсем иного рода.

Тут я заметил, что Дака тычет рукою вправо и что взгляды всех присутствующих устремлены в том направлении.

— Жертвоприношение начинается! — пробормотала Драмана.

Из темноты появилась высокая женщина, облаченная в тонкое белое покрывало; ее вели двое стражников из числа волосатого народа. Эту женщину поставили перед помостом, на котором лежали тело самки и коробок спичек, и она замерла, глядя прямо перед собой.

— Кто это? — спросил я.

— Прошлогодняя невеста бога. Жрецы вволю с нею натешились, а теперь передают в вечное владение божеству, — ответила Драмана с ледяной улыбкой.

— Хочешь сказать, госпожа, что они собираются убить бедняжку? — ужаснулся я.

— Бог примет ее в свои владения, — отозвалась Драмана загадочно.

В этот миг один из дикарей сорвал с жертвы покрывало, и нашим глазам предстала очень красивая женщина в белом платье с глубоким вырезом; наряд был таким коротким, что едва прикрывал колени. Высокая и статная, с черными волосами, что струились по плечам, красавица стояла совершенно неподвижно.

Вдруг все прочие женщины в пещере вскочили и закричали:

— Поженим ее с богом! Поженим ее с богом! Выпьем же из чаши, которая через нее соединит нас с богом!

Двое волосатых приблизились к жертве. Каждый из них сжимал что-то в кулаке, но я не видел, что именно. Они встали рядом, словно в ожидании сигнала. Воцарилась тишина; я вглядывался в женщин вокруг и читал на их лицах порочную страсть, побуждавшую простирать руки и указывать на жертву. Эти лица повергали в ужас, и я возненавидел всех присутствующих женщин, за исключением Драманы, которая, как я с облегчением отметил про себя, ничего не кричала и рук не протягивала.

Что мне предстояло увидеть? Неужели некий чудовищный обряд, наподобие тех, которые, по слухам, негры отправляли на Гаити и на западном побережье Африки? Если так, то я не потерплю подобного издевательства. Какая бы опасность ни грозила мне самому, я знал, что не смогу допустить расправу над невинной женщиной, и мои пальцы, чисто автоматически, сомкнулись на рукояти револьвера.

У Даки был такой вид, словно он собирается что-то сказать, произнести, наверное, роковое слово. Я на глазок прикинул расстояние между нами, выбирая, куда лучше целиться, чтобы всадить пулю в его большую голову и принести здешнему богу жертву, которую тот явно не ждет. Пожалуй, изреки верховный жрец то самое слово, я бы и вправду прикончил негодяя на месте, ибо вам известно, друзья мои, что я ловко обращаюсь с револьвером. И, полагаю, сложись все таким образом, сейчас некому было бы поведать вам эту историю.

Но в то роковое мгновение жертва всплеснула руками и произнесла звонким, громким голосом:

— Я требую древнего права вознести молитву богу, прежде чем меня ему отдадут!

— Говори, — откликнулся Дака, — но поторопись.

Женщина повернулась к изваянию, сделала реверанс, а затем обернулась вокруг своей оси и заговорила, обращаясь к божеству, но глядя при этом на собравшихся в пещере валлу и дикарей.

— О чудовище Хоу-Хоу, — воскликнула она, и ее голос был исполнен презрения и горечи, — которое мой народ почитает себе на горе! Та, кого украли из семьи, пришла к тебе, потому что не пожелала ублажать никого из вон тех жрецов и теперь должна заплатить за это своей кровью! Пусть будет так, но прежде, чем погибнуть, я хочу кое-что сказать этим жрецам, заплывшим жиром и погрязшим в пороках. Внемлите же! Мной овладел дух, ниспославший видение! В нем это место было покрыто водой, и я видела языки пламени, что вырывались из воды! Сие чудовищное изваяние обрушилось, превратившись в пыль, а твои греховные служители, Хоу-Хоу, сгорели дотла, и от них не осталось даже косточек. Пророчество! Пророчество! Пусть всякий, кто слышит меня, вспомнит о древнем пророчестве, ибо близок срок, когда оно сбудется!

Тут женщина пристально поглядела на нас с Хансом, снова взмахнула руками, и я уж было подумал, что далее она собирается обратиться лично к нам. Однако, даже если таково и было ее первоначальное намерение, бедняжка передумала и умолкла.

Жрецы и прочие внимали ей в потрясенном молчании, если не в страхе. Но затем они испустили дружный вой негодования, а когда тот стих, над толпой разнесся гневный голос Даки:

— Убейте эту богопротивную ведьму! Да свершится жертвоприношение!

Двое волосатых подступили к жертве, и вот тут-то я разглядел, что они сжимали в лапах мотки веревки, которой, по всей видимости, собирались связать женщину. Однако та оказалась чрезмерно ловкой и шустрой для них, одним прыжком очутившись на помосте, где лежали труп самки волосатых и коробок спичек. В следующий миг в руке ее сверкнул нож. Должно быть, она прятала оружие в складках платья. Женщина занесла руку — и вонзила нож себе в грудь, вскричав:

— Моя кровь да падет на вас, жрецы Хоу-Хоу!

После чего рухнула на помост и больше уже не шевелилась.

В гомоне, который последовал за ее гибелью, я разобрал слова Ханса:

— Какая храбрая женщина, баас! Я уверен: все, что она говорила, сбудется. Можно мне застрелить этого жреца, баас? Или баас сам справится?

— Нельзя, — произнес я, но больше ничего сказать не успел, потому что меня оглушил поднявшийся гвалт.

— Бога лишили положенной жертвы! — вопили жрецы. — Бог голоден! Накормим его чужестранцами!

Дака, прекрасно слышавший эти крики, покосился на нас, и я понял, что пора действовать.

— Знай, о Дака, — воскликнул я, вставая со скамьи, — что едва лишь кто-нибудь прикоснется к нам, мой товарищ, Владыка огня, поступит с тобой так, как обошелся с псом у дверей твоего дома!

По всей видимости, Дака поверил, ибо немедля сделался угодливым.

— Вам нечего бояться, о чужестранцы, — сказал он. — Вы пришли к нам как гости, как посланцы Повелителя духов. Ступайте же с миром.

По его сигналу другие жрецы разбросали костер, и пещера почти мгновенно погрузилась во мрак, тем более что заодно затушили и несколько фонарей.

— За мной! Скорее, скорее! — прошептала Драмана, беря меня за руку, и повлекла нас в непроглядную тьму.

Мы очутились в каком-то коридоре — в том же самом или нет, не знаю, однако он вывел нас в залу, в которой мы недавно пировали. Там было пусто, но фонари продолжали гореть. Драмана пересекла залу и привела нас в дом. Мы кинулись к своим постелям и обнаружили, что к нашим ружьям никто, похоже, не прикасался. Убедившись, что мы абсолютно одни, ибо все ушли на церемонию жертвоприношения, я обратился к нашей спутнице:

— Госпожа Драмана, верно ли подсказывает мне сердце? Или я ошибаюсь, полагая, что ты рвешься сбежать из тени Хоу-Хоу?

Драмана настороженно огляделась, а затем ответила, понизив голос:

— Господин, таково мое сокровенное желание. Если же мне спастись не суждено, — прибавила она со вздохом, — то уж лучше смерть, чем такая жизнь. Знайте, что семь лет назад меня привязали к той Скале приношений, к которой завтра привяжут и мою сестру, ибо наш бог выбрал меня, а слепой ужас сородичей отдал меня в его власть. Хотя на самом деле, господин, это Дака положил на меня глаз и отдали меня не богу, а именно Даке.

— Почему же ты до сих пор жива? — спросил я. — Ведь мы видели, что прошлогоднюю невесту собирались принести в жертву.

— Господин, разве я не дочь старого Валлу, правителя тех, кто живет на суше, и разве через меня нельзя добиться власти над ними? Пускай власть эта и не слишком велика, ибо я рождена младшей женою своего отца, старого Валлу, тогда как моя сестра Сабила — дочь его старшей жены. Но не зря говорят, что пташка клюет по зернышку. Потому-то я до сих пор и жива.

— Каковы же намерения Даки, госпожа Драмана?

— Думаю, они таковы, мой господин. С того времени, когда, как гласит молва, великий огонь обрушился на остров и уничтожил древний город, в наших краях было две власти: жрецы Хоу-Хоу повелевали разумами людей и дикого лесного народа, а вожди Валлу правили повседневной жизнью и считались наследными владыками. Ныне же Дака, который, когда не пьян и не предается иным порокам, весьма предусмотрителен и честолюбив, желает повелевать всем и вся, привнести свежую кровь в наши земли и, быть может, возродить тот великий народ, каким, если верить преданиям, мы были в незапамятные времена, когда пришли сюда то ли с севера, то ли с запада. Он выжидает, надеясь взять в жены мою сестру, законную наследницу старого Валлу, который сильно одряхлел. Тогда Дака нанесет удар и, прикрываясь ее именем, захватит всю полноту власти.

Жрецы, как ты видел сам, немногочисленны и не способны устроить такой переворот своими силами, зато им повинуется Дикий народ, который известен под прозвищем детей Хоу-Хоу. Эти дикари разгневаны, потому что на днях одна из их самок была убита на реке и ее тело сегодня положили к ногам божества. Волосатые думают, что виноваты валлу, им невдомек, что самку убил твой слуга, вон тот желтокожий коротышка. Или же они знают истинного виновника смерти, но полагают, будто он убил ее по приказанию Иссикора, нареченного, как мы слыхали, моей сестры Сабилы.

Потому дикари хотят пойти на валлу войной, ведомые жрецами Хоу-Хоу, а последнего они зовут своим отцом, ибо, сам видишь, его изваяние почти на одно лицо с ними. Волосатые потихоньку собираются на острове, приплывают туда на бревнах и на вязанках тростника, и к завтрашнему вечеру все будет готово. После обряда, что известен как Священное бракосочетание, когда мою сестру Сабилу привяжут к Скале приношений между негаснущими кострами, дикари во главе с Дакой нападут на город на берегу — без жрецов они на такое сроду не отважатся. Город, конечно, сдастся, и Дака убьет моего престарелого отца, благородного Иссикора и всех прочих носителей древней крови и потребует, чтобы его признали новым Валлу. После того он намеревается отравить лесных демонов, ибо хорошо разбирается в ядах, а затем, как я говорила, приведет свежую кровь в эти земли, богатые и плодородные, и станет правителем нового могучего королевства.

— Какой дерзкий план! — Признаться, друзья мои, я не мог не восхититься, поскольку, слушая рассказ Драманы, начал даже испытывать некоторое уважение к этому злодею Даке, который, несомненно, обладал известной смелостью воображения и являл собою разительную противоположность беспомощным, одержимым суевериями жителям прибрежного города. — Но скажи, госпожа Драмана, что будет тогда со мной и с моим товарищем, которого кличут Владыкой огня?

— Не знаю, господин, я мало говорила с Дакой после твоего прибытия, да и те, с кем он делится своими тайными замыслами, со мной тоже не беседовали. Думаю, он опасается вас, считая колдунами почти столь же могущественными, что и обитающий на юге Зикали, величайший из пророков. Вполне возможно, Дака надеется, что вы поможете ему основать новое государство. В этом случае он постарается удержать вас при себе и убьет, только если вы попытаетесь сбежать. С другой стороны, вдруг волосатые сообразят, что это именно вы убили их самку, и потребуют у Даки ваши жизни? Тогда он, рассудив, что разумнее будет уступить желанию дикарей, может отдать распоряжение, и на пиру, которым завершается Священное бракосочетание, вас обоих свяжут и положат на помост, и кровь будет вытекать из ваших тел, а жрецы станут ее пить, якобы устами Хоу-Хоу. Не знаю, господин, но думаю, что все решится на совете жрецов, который состоится завтра.

— Спасибо, — поблагодарил я ее. — Спасибо за откровенность, сколь бы ни омерзительны были эти подробности.

— Пока же, — продолжала Драмана, — вам ничто не грозит. Более того, мне велено всячески вас ублажать, а завтра, когда жрецы будут готовиться к Священному бракосочетанию, показать все, что вы пожелаете увидеть, и оделить вас ветвями Древа видений, листья которого столь хочет получить пророк Зикали.

— Спасибо, — повторил я. — Мы будем рады прогуляться с тобой, госпожа, даже если опять хлынет дождь, который, судя по всему, до сих пор продолжается — вон как барабанит по крыше. Насколько я понимаю, ты мечтаешь сбежать сама отсюда и спасти свою сестру. Что ж, госпожа Драмана, позволь открыть тебе правду: мы — мой товарищ, избравший личину желтокожего карлика, и я сам, такой, каков я есть, — великие колдуны и обладаем силой куда более грозной и могущественной, чем это может показаться с первого взгляда. Потому не исключено, что мы сумеем помочь тебе и твоей сестре, а также совершить иные подвиги, намного более примечательные. Однако нам может понадобиться твоя помощь, ибо всем ведомо, что великое нередко свершается посредством малого. Поведай же, о Драмана, можем ли мы полагаться на тебя?

— Я с вами до самой смерти, господин, — отвечала она.

— Да будет так, Драмана, ибо не сомневайся: если ты нас подведешь, то умрешь немедля.

Глава 11

Дождь лил всю ночь напролет, и это был не обычный тропический ливень, а самый настоящий вселенский потоп. Даже и не припомню, чтобы мне еще когда-либо в жизни доводилось попадать под такие потоки воды, какие лились тогда на крышу нашего дома — построенного, надо отдать валлу должное, со всей потребной надежностью, иначе бы его попросту смыло. Когда мы встали поутру и выглянули за дверь, то выяснилось, что повсюду плещется вода, а между небом и землей словно бы возвышается гигантская водяная стена.

— Озеро наверняка разольется, баас, — сказал Ханс.

— Думаю, ты прав, — согласился я. — Не будь тут нас самих, я бы пожелал, чтобы все мерзавцы-жрецы и все дикари на этом острове утонули.

— Не получится, баас. В крайнем случае они заберутся на гору. Правда, вода может залить пещеру Хоу-Хоу, но его уже давно пора помыть.

— Если вода проникнет в пещеру, значит она затечет в гору, и… — Я умолк, поскольку меня посетила неожиданная мысль.

Мне запомнилось, что пол пещеры довольно круто шел под уклон, в направлении основания горы. Возможно, в далекие времена, когда вулкан бурно извергался, эта пещера была всего-навсего узким ходом, проточенным испарениями или лавой в толщине скал. С годами этот ход становился все шире, покуда не достиг своего нынешнего состояния. Допустим, потоки воды зальют пещеру и доберутся до недр вулкана; логично предположить, что тогда произойдет нечто малоприятное. Вулкан ведь до сих пор являлся действующим — об этом свидетельствовали клубы дыма над жерлом и струя раскаленной лавы, которую мы видели на южном склоне. А вода и огонь, как всем хорошо известно, не очень-то сочетаются друг с дружкой. Они производят пар, а благодаря пару все вокруг расширяется. Эта мысль завладела мной настолько, что я даже начал гадать, не была ли она своего рода откровением, ниспосланным мне небесами. Хансу я ничего говорить не стал: будучи туземцем, готтентот совершенно не разбирался в подобных вопросах.

Немного погодя один из жрецов принес еду. Вместе с завтраком мы получили сообщение от Даки: мол, он сожалеет, но никак не сумеет сегодня уделить гостям время, поскольку у него множество забот, зато госпожа Драмана вскоре прибудет сюда и, если закончится дождь, покажет нам местные достопримечательности.

Драмана не замедлила прийти — я надеялся, что так и будет, — и сразу же заговорила о ночном ливне, подобного которому, по ее словам, в этих краях еще не бывало. Она прибавила, что нынче все жрецы поднялись рано и побежали закрывать огромные каменные затворы, преграждающие путь озерной воде, дабы та не затопила возделанные земли и не погубила урожай.

Я сказал, что весьма интересуюсь такими устройствами, и начал расспрашивать о затворах, но Драмана честно призналась, что не разбирается в том, как они устроены и работают. Она предложила отвести меня на место, чтобы я смог увидеть затворы своими глазами.

Я поблагодарил ее и спросил, сильно ли поднялась вода в озере. Драмана ответила, что пока не сильно, однако все может измениться на протяжении дня и следующей ночи, когда в озеро вольются воды реки, которая впадает в него с севера и наверняка сейчас разлилась. Жрецы опасались наводнения, а потому решили закрыть затворы, что, учитывая тяжесть каменных створок, было непростой задачей. Одну женщину, из любопытства пришедшую поглазеть, ударило рычагом — во всяком случае, так я понял со слов Драманы, — и бедняжка погибла. Ее тело осталось лежать подле затворов, поскольку закон возбранял жрецам Хоу-Хоу и их слугам прикасаться к мертвой плоти в промежутке между пиром видений, что состоялся прошлым вечером, и свадебным пиром, который был запланирован на завтра.

— На последнем торжестве, — многозначительно добавила Драмана, — мертвечины бывает в избытке.

— Значит, это кровавый пир? — уточнил я.

— Верно, господин, и я молюсь о том, чтобы на нем не пролилась ваша кровь.

— Не беспокойся за нас, госпожа, — отмахнулся я с деланой беспечностью, за которой таилась одолевавшая меня самого тревога. А потом попросил рассказать, какова суть обряда, когда богу посвящают его невесту.

— Вот как все обстоит, господин, — отвечала Драмана. — Незадолго до полуночи, когда взойдет полная луна, на остров приплывет лодка из города валлу. Жрецы встретят невесту и привяжут ее к скале, что торчит из земли между негаснущими кострами. Затем лодка отойдет от берега и будет ждать в отдалении. Жрецы тоже уйдут, и невеста останется одна. Я знаю все это, господин, потому что сама была невестой бога. В одиночестве бедняжка пробудет до той поры, покуда ее не коснется первый луч солнца. Тогда из пещеры выйдет верховный жрец, облаченный в шкуры, чтобы походить на бога, а за ним будут следовать женщины и волосатые, издавая радостные возгласы. Жрец освободит невесту, ее уведут в пещеру, и там, господин, она сгинет навеки.

— Скажи, Драмана, а ты уверена, что твою сестру и впрямь привезут сюда?

— Конечно, господин, ведь если мой отец Валлу, Иссикор или кто-нибудь еще откажутся отдавать Сабилу богу, их убьют сородичи, которые верят, что в этом случае на валлу обрушатся всевозможные бедствия. Если ты не спасешь мою сестру Сабилу своими колдовскими умениями, о господин, то она станет супругой Хоу-Хоу, то есть женой Даки.

— Мне нужно все обдумать, — ответил я. — Но если я решу помочь, скажи, правильно ли я понимаю, что ты тоже желаешь сбежать с этого острова?

— Господин, я ведь уже говорила тебе об этом. Прибавлю только, что Дака ненавидит меня. Едва у него в руках окажется Сабила, истинная наследница древней крови моего народа, с которой мне в этом не соперничать, то участь моя будет решена: меня поставят там, где стояла вчера та несчастная женщина, выбравшая смерть, чтобы не допустить худшего жребия. Спаси меня, господин, спаси, если можешь!

— Сделаю все, что только в моих силах, — пообещал я, нисколько не покривив душой; я и вправду намеревался спасти Драману, а заодно и самого себя.

Далее я взял с нее клятву беспрекословно мне во всем повиноваться, и Драмана охотно поклялась. Потом я попросил ее раздобыть для нас лодку.

— Это невозможно, господин. Дака умен, он позаботился о том, чтобы вы не смогли уплыть отсюда. Все наши лодки оттащили на другую сторону острова, и там за ними присматривают лесные демоны. Вот почему Дака позволил вам свободно ходить где вздумается: он знает, что вы не покинете остров, если только не отрастите крылья. Озеро слишком широкое, чтобы пускаться вплавь, а у берега, населенного валлу, водятся крокодилы.

Как легко догадаться, друзья мои, это был серьезный удар по моим планам. Впрочем, я сумел сохранить спокойствие и сказал, что коли так, то нужно будет придумать что-то еще, а затем справился, обитают ли крокодилы в прибрежных водах острова. Драмана ответила, что их тут никогда не видели; должно быть, хищников отпугивало пламя негаснущих костров или смрад, исходящий от клубов дыма над горою.

Поскольку ливень прекратился, хотя бы на некоторое время, я предложил отправиться на прогулку, и мы вышли наружу. Мы не слишком боялись непогоды, ибо, чтобы защитить нас от воды с небес, Драмана принесла три самых диковинных костюма, какие мне только доводилось видеть. Каждый состоял из двух громадных листьев водяной лилии, которая росла в озере; эти листья были сшиты вместе, а наверху, там, где раньше крепились стебли, имелась дыра, куда полагалось просовывать голову. По бокам тоже проделали отверстия для рук. Этот костюм отталкивал влагу получше любого макинтоша, и единственным его недостатком было то, что листья, как мне объяснили, через три дня приходилось выбрасывать.

Облачившись в сии причудливые одеяния, мы вышли наружу, под дождь, который в Англии бы сочли проливным, однако по сравнению с тем, что обрушился на остров ночью, это была легкая морось. Следует пояснить, что непогода была нам на руку, ибо даже самая любопытная кумушка из числа местных не отважилась бы высунуть свой носик на улицу. Поэтому мы смогли без малейших помех, нисколько не опасаясь вызвать подозрения, обследовать поселение, где проживали служители культа Хоу-Хоу.

Поселение сие было небольшим, поскольку жрецов никогда не насчитывалось более пяти десятков; даже если прибавить к этой коллегии, как звалось собрание жрецов у древних римлян, их жен и прислужниц, которых у каждого было по три или четыре, все равно население деревни оставалось незначительным.

Мне показалось весьма странным, что на острове нет ни детей, ни стариков. Быть может, дети здесь попросту не рождались, а жители острова умирали молодыми; либо же старых и малых тут приносили в жертву Хоу-Хоу. Не исключено, впрочем, что тех и других переправляли через озеро на сушу и селили где-то в уединенном месте. Со стыдом признаю, что, захваченный своими приключениями и выпавшими на нашу долю опасностями, я не потрудился изучить этот вопрос; возможно даже, что я спрашивал, но ответа не получил. Лишь впоследствии у меня нашлось время поразмышлять над этим странным обстоятельством.

Хочу также добавить, что, не считая Драманы и немногих отвергнутых жен, обреченных, полагаю, на принесение в жертву богу, все прочие представительницы слабого пола на острове были отъявленными лицемерками и даже еще более ревностными поклонницами Хоу-Хоу, чем мужчины. Это я понял, когда сидел среди них на пиру видений в пещере.

Итак, дома в поселении жрецов выглядели точно такими же, как и тот, в котором поселили нас с Хансом, а прибирались в них слуги — вернее, рабы — из племени хоу-хоуа. Эти последние были совершенно дикими и отвратительными на вид, совсем как наши южноафриканские бушмены, однако отличались умом и, если их приручить, могли выполнять самую различную работу. Еще они исправно слушались повелений своего божества Хоу-Хоу, точнее, приказаний его жрецов и истово ненавидели валлу, с которыми вели непрестанную войну, хотя сами жрецы происходили из того же народа.

Вскоре дома остались у нас за спиною, и мы очутились среди возделанных полей, за которыми, как объяснила Драмана, также ухаживали рабы из числа хоу-хоуа. Дикари трудились на полях на протяжении года, а затем возвращались в леса к своим самкам, потому что их допускали на остров исключительно в качестве рабочей силы, не более того. Земля тут была чрезвычайно плодородной, о чем можно было судить по обильному урожаю, пускай и изрядно прибитому проливным дождем. Эти поля окружало некое подобие волнолома, сложенного из глыб застывшей лавы; должно быть, прежде вместо полей тут были отмели, покрытые озерной водой, чем и объяснялось плодородие почвы. Повсюду пролегали оросительные каналы, которыми, по словам Драманы, пользовались в жаркое время года при засухах; вода поступала на поля через пресловутые затворы, о которых я уже упоминал. Пожалуй, этим описанием я и ограничусь; прибавлю лишь, что система искусственного орошения была очередным доказательством того, что валлу происходили от какого-то цивилизованного народа. Поля простирались до самого мыса, обращенного к берегу валлу, а в противоположном направлении они тянулись, насколько хватало глаз, — как далеко, точно не знаю, ибо в ту сторону мы не ходили.

С мыса мы различили в отдалении несколько подвижных черных пятен на воде. Я спросил Драману, не бегемоты ли это, и женщина ответила:

— Нет, господин, это лесные демоны, которые, повинуясь зову божества, плывут на остров на бревнах и вязанках тростника, чтобы сразиться в грядущей войне против валлу. С дальней стороны горы их собралось уже несколько сотен, а к ночи приплывут все самцы, на берегу останутся только самки, престарелые и детеныши, которых они прячут в глубине леса. На третий день, считая от сегодняшнего, волосатые поплывут обратно через озеро, ведомые жрецами во главе с Дакой, и нападут на город валлу.

— За три дня может случиться всякое, — заметил я, но развивать свою мысль не стал.

Мы вернулись к поселению, дошли до зева пещеры, а оттуда по тропе, что бежала вдоль волнолома, достигли Скалы приношений, по бокам которой пылали те таинственные столбы пламени, каковые, по моему мнению, питались природным газом из чрева вулкана. Они были не слишком высокими — во всяком случае, в тот момент, — и пламя поднималось вверх футов на восемь-десять, никак не более. Но огонь горел не угасая, и так было, если верить Драмане, с начала времен. Между столбами пламени, на небольшом расстоянии от обоих, располагалась каменная колонна с каменными же кольцами, — несомненно, к ним-то и привязывали невест бога. Я отметил про себя, что с колец свисали свежие веревки, предназначенные для несчастной Сабилы.

Осмотрев на Скале приношений все, что только можно было осмотреть, в том числе ступени, по которым выводили жертву, мы прошли к длинному сараю с остроконечной крышей из тростника; там располагалась машинерия, если позволительно будет так выразиться, то есть механизм, управлявший водяными затворами. Драмана отперла тяжелую деревянную дверь каменным ключом странной формы, который достала из кошеля. Она поведала нам, что получила этот ключ от Даки, обязавшись возвратить его, когда мы побываем в сарае.

Как выяснилось, внутри было много интересного. У стены сарая пролегал основной оросительный канал, шириною приблизительно в дюжину футов. Таким образом, под серединой крыши имелся ров, целиком заполненный водой, которая не позволяла увидеть его дно. С обеих сторон рва в камне были пробиты, под прямым углом, глубокие желоба, сейчас перекрытые увесистыми каменными плитами толщиною дюймов в шесть или семь. Когда эти плиты опускались в особые ниши внизу, как бы сливаясь с дном желобов, вода из озера устремлялась в каналы; если коротко, этих плит было вполне достаточно, чтобы надежно преградить путь озерной воде и помешать наводнению.

Возможно, вам станет более понятно, если я приведу такой пример. Когда мы с Гудом в последний раз вместе ездили в Лондон, то отправились в заведение мадам Тюссо и видели там знаменитую гильотину, печально прославившуюся в дни Французской революции. Лезвие этой гильотины, если помните, поднималось на двух столбах, а затем ему позволяли упасть, отделяя тем самым голову казнимого от тела. Теперь вообразите, что эти опоры — каменные стены ямы, а вместо узкого лезвия имеется массивная железная плита. Нет, не железная, а каменная. Если поднять ее по опорам до самого верха, она полностью заполнит собою промежуток до верхней перекладины, и воде, которая обычно течет между опорами, некуда будет деваться. Плита преградит ей путь. Теперь понятно?

Поскольку Гуд, плохо разбиравшийся в таких вопросах, озадаченно смотрел на друга, Аллан продолжил свое объяснение:

— Наверное, лучше будет попросить вас вообразить решетку на воротах замка. Даже вы, Гуд, наверняка видели такую решетку, которая представляет собой этакую дверь и движется в пазах. Да, водяной затвор жрецов Хоу-Хоу в точности и был такой вот подземной, точнее, подводной решеткой, которую, желая выдвинуть, поднимают по пазам, вместо того чтобы опускать. Не будь уже так поздно, я бы нарисовал.

— Не надо, я понял, — ответил Гуд. — Полагаю, в движение она приводилась воротом?

— Ну, Гуд, вы еще скажите, осликом, что ходил по кругу! Да валлу знать не знали никаких воротов и лебедок! Нет, они пользовались рычагом — устройством более простым и древним. В верхней части этого водяного затвора была просверлена дыра, и в нее вставили каменный болт, который другим концом утыкался в зарубку у основания рычага, образуя своего рода передаточный механизм. Что касается рычага, то это был толстый каменный брус — дерево явно сочли непригодным для такой цели — около двадцати футов в длину. Когда затвор полностью опускался в нишу на дне желоба, торец рычага, естественно, поднимался высоко в воздух, почти доставая до крыши сарая.

Если требовалось поднять затвор, чтобы отмерить количество воды, выливавшейся в оросительные каналы, или чтобы отрезать приток воды при наводнении, мужчины тянули рычаг за веревки, привязанные к торцу. В результате этот торец двигался вдоль полудюжины каменных скоб на стене, и его закрепляли на нужной высоте. В таком положении он оставался до тех пор, пока его не высвобождали, снова прилагая значительные физические усилия, и он взлетал к крыше, позволяя каменной плите погрузиться на дно канала и открыть проход для озерной воды.

Так вот, поскольку ожидалось сильное наводнение, рычаг, как мы увидели, был поднят до самого верха. Я отметил, что его торец располагается футов на пять-шесть выше уровня воды, а нижняя часть закреплена у последней скобы, находившейся едва ли в футе над полом.

Мы с Хансом тщательно изучили это примитивное, но весьма действенное устройство для предотвращения переливов и наводнений. Предположим, подумалось мне, кто-то захочет освободить рычаг, чтобы затвор опустился и вода потекла дальше. Как это можно сделать? Судя по всему, тут потребуются объединенные усилия многих мужчин, которые станут давить на рычаг, пока тот не выскользнет из скобы и пока затвор не опустится. Или же можно попытаться расколоть камень рычага, и тогда произойдет то же самое. Двоим мужчинам, то есть нам с Хансом, высвободить рычаг из скобы явно не по зубам; сомневаюсь, что здесь хватило бы усилий даже десятка крепких рук. И сломать вдвоем этот каменный брус тоже невозможно: на взгляд и на ощупь казалось, что рычаг сделан из камня, твердого, как сталь. Конечно, будь у нас особые пилы, какими пользуются камнерезы, мы могли бы справиться с такой задачей, в особенности располагай мы избытком времени. Но, увы, пилы у нас не имелось, а потому следовало признать, что одолеть эту каменюку нам не по плечу.

Однако, друзья мои, даже из самого затруднительного положения можно найти выход, если знать, где и что искать. Признаюсь, мне самому на ум не приходило ничего путного, но почему бы не спросить у Ханса? А вдруг готтентот сумеет что-нибудь подсказать? Мой Ханс вообще отличался остротой ума и нередко, основываясь на своем первобытном чутье туземца, довольно успешно справлялся с трудностями; иной раз все мои потуги цивилизованного человека выглядели на его фоне довольно жалкими.

Заговорив с ним на голландском и стараясь сохранять спокойствие, чтобы Драмана не догадалась об охватившем меня возбуждении, я обратился к готтентоту с такими словами:

— Допустим, Ханс, мы с тобой вдвоем и некому нам помочь, кроме, быть может, этой вот женщины. Нам нужно сломать вон тот каменный брус и заставить водяной затвор опуститься, чтобы вода из озера потекла дальше. Как, по-твоему, это можно сделать и какие подручные средства нам пригодятся?

Ханс осмотрелся, по обыкновению дергая себя за поля драной шляпы, и покачал головой:

— Не знаю, баас.

— Так подумай, — строго велел я. — Хочу проверить, совпадут ли твои догадки с моими собственными.

— Если они совпадут с догадками бааса, значит это полная чушь, — ответил Ханс, угодив своим ехидным ответом в самое яблочко. Однако при этом он сохранял на лице выражение покорной тупости, за что мне немедленно захотелось его пнуть.

Затем Ханс молча отодвинулся от меня и принялся с небрежным видом разглядывать рычаг, уделяя особое внимание каменной скобе над полом. Потом пояснил по-арабски, чтобы Драмана могла понять, в чем дело, что он хочет узнать, насколько глубок ров, — с уровня пола сделать это не представлялось возможным. Готтентот стремительно, с проворством обезьяны, вскарабкался по рычагу и уселся наверху, скрестив ноги, прямо под каменной петлей, которую я описывал ранее. Так он просидел какое-то время, вглядываясь то ли в глубину рва, то ли в дно желоба за плитой, которое, разумеется, оставалось почти сухим, поскольку затвор перекрывал приток воды.

— Тут слишком темно, — наконец пожаловался Ханс и соскользнул вниз по рычагу.

Затем он указал мне на мертвое тело женщины, погибшей, по словам Драманы, когда поднимали рычаг. Труп бедолаги лежал в тени у стены сарая. Мы подошли ближе. Погибшая оказалась высокой, красивой, как все ее соплеменники, и совсем молодой. На первый взгляд я не заметил никаких увечий, светлая одежда не была запачкана кровью. Наверное, женщину зажало между рычагом и скобой — или ударило по голове, когда торец рычага пошел вверх.

Пока мы осматривали тело этой несчастной, Ханс сказал мне по-голландски:

— Баас не забыл, что у нас есть при себе две жестянки лучшего ружейного пороха? А ведь он бранил меня, что я не оставил их на берегу среди валлу, — дескать, зачем тащить с собою лишний груз, ведь на острове они точно не понадобятся!

Я ответил, что действительно припоминаю нечто подобное и что жестянки эти оказались довольно тяжелыми, как я и предполагал. Готтентот, в своей привычной манере, порою доводившей меня до белого каления, осведомился:

— Как баас думает, кто лучше знает о том, чему суждено случиться: он сам или же его достопочтенный отец, пребывающий ныне на небесах?

— Полагаю, мой отец, Ханс, — признал я.

— Баас прав. Отцу бааса на небесах ведомо куда больше, но иногда я думаю, что Ханс здесь, на земле, знает кое-что получше вас обоих.

Я гневно воззрился на этого негодяя, лишившись дара речи от столь беспримерной наглости, а он продолжал как ни в чем не бывало:

— Я не забыл выложить тот порох, баас. Я взял его с собою, подумав, что он может пригодиться, поскольку порохом можно взрывать врагов и все остальное. Кроме того, я не хотел оставлять порох там, где его могли украсть.

— И к чему тебе этот порох? — процедил я сквозь зубы.

— Сам посуди, баас. Глупые валлу не слишком умело обращаются с камнями. Они сверлят слишком большие отверстия, слишком широкие. Дырка в затворе настолько большая, что в нее легко поместятся два фунта пороха, да и еще место останется.

— Но какой смысл высыпать туда порох? — спросил я, думая вовсе не об этом, а о погибшей женщине, чье тело лежало у стены.

— Никакого, баас, никакого. Вот только мне послышалось, будто баас спрашивает меня, как нам освободить эту каменную руку. — Он кивнул на брус. — Если засыпать в дыру два фунта пороха, замазать сверху грязью и поджечь, то взрывом, сдается мне, вырвет кусок затвора или расколет камень — а то и все вместе. Поскольку ничто не будет держать затвор, он упадет и вода из озера затопит поля жрецов Хоу-Хоу. Баасу виднее, надобно ли им такое в пору урожая, да еще после сильного дождя.

— Ах ты, маленький негодник! — воскликнул я. — Ты сущий дьявол в человеческом обличье! Пусть меня повесят, если ты на сей раз не схватился за палку с нужного конца! Однако нам надо все хорошенько обдумать и как следует подготовиться.

— Верно, баас, и лучше заняться этим в доме. Баасу ведь известно, что до него рукой подать, всего лишь какая-то сотня шагов. Пойдем отсюда, баас, пока госпожа не почуяла неладное. Как будешь проходить мимо, приглядись к дырке в каменной двери и к тому обломку, что в ней торчит.

Затем готтентот, который все это время смотрел на тело мертвой женщины и говорил, как могло показаться со стороны, только о ней, поклонился погибшей и произнес по-арабски:

— На все воля Аллаха… О Хоу-Хоу, прими ее в свое лоно. — И медленно отошел.

Я двинулся следом, задержавшись на мгновение-другое, чтобы хорошенько разглядеть отверстие и каменный болт.

Ханс был совершенно прав: там имелось вполне достаточно места для двух фунтов пороха. Вдобавок толщина стенок отверстия составляла не более трех дюймов. Нашего запаса пороха точно должно было хватить на то, чтобы разрушить верхнюю часть плиты и расколоть каменный болт.

Глава 12

Мы покинули сарай, Драмана старательно заперла дверь и положила каменный ключ обратно в кошель, а затем повела нас к знаменитому Древу видений, чей сок и листья, если последние истолочь и прокалить, способны навевать наипричудливейшие видения и одурманивать разум. Дерево сие росло в просторном, обнесенном стеною месте, известном как сад Хоу-Хоу, хотя никаких других растений там не оказалось. Наша провожатая поведала, что это дерево испускает ядовитые пары, которые губят все живое вокруг.

Пройдя в калитку — для нее в кошеле Драманы тоже нашелся ключ, — мы очутились прямо перед растением, о котором столько слышали и которое вряд ли заслуживало чести зваться деревом, ибо больше напоминало куст: самые высокие его ветви простирались над землею футах в двадцати, не выше. С другой стороны, этот кустарник раскинулся на обширной площади, а ствол его составлял в толщину два или три фута; от ствола ответвлялись бесчисленные сучья, причем самые нижние стелились по земле и, думаю, пускали корни, точно дикая смоковница. Впрочем, этого я наверняка не знаю.

И сотворит же такое мать-природа! Только представьте, у этого растения даже настоящих листьев не было, одни лишь темно-зеленые мясистые стручки; сдается мне, это пресловутое Древо видений на самом деле было некоей разновидностью молочая. На кончиках его темно-зеленых стручков лиловели цветки, источавшие смрад, который напоминал трупную вонь. Растение сие, подобно апельсиновым деревьям, цвело и плодоносило одновременно, и, кроме цветков, тут всюду виднелись желтые семенные коробочки, как у нашего южноафриканского кактуса[162]. Ствол покрывала дряблая и сморщенная серая кора, а листья-стручки сочились белесой молочной смолой; больше, пожалуй, добавить нечего. Разве что, как сообщила Драмана, других таких деревьев нигде поблизости было не сыскать — ни на острове, ни на суше за озером; а воровать его семена считалось тягчайшим преступлением. Словом, Древо видений находилось в единоличном владении жрецов.

Ханс, не тратя времени даром, срезал несколько мясистых стручков и перевязал их бечевкой, которую достал из кармана штанов; эти стручки надлежало доставить Зикали, пусть сейчас нам и казалось, что вряд ли мы когда-нибудь снова увидимся со старым мошенником. Не сказать, чтобы процедура сия доставила готтентоту удовольствие: брызги белой смолы, попадая на кожу, обжигали похлеще огня.

На обратном пути нам пришлось обойти валун застывшей лавы и пересечь по маленькому мостику бежавший вдоль него оросительный канал; рядом обнаружились ступеньки, выбитые, должно быть, рыбаками. Я осмотрел этот канал, который тек под волноломом и тут, за затворами, имел в ширину около двадцати футов. В боковую стенку была вделана каменная плашка с отметками, которые процарапали, по всей видимости, для того, чтобы судить об уровне воды и скорости, с которой он повышается. Верхняя отметка, пока я стоял там и разглядывал ее, полностью ушла под воду, из чего следовало, что уровень последней стремительно растет.

Заметив мой интерес, Драмана сказала, что, по уверениям жрецов, прежде никогда ничего подобного не случалось, даже при самых сильных дождях.

— Наверное, — прибавила она, — в этом году виною всему необыкновенно дождливое лето и бури, что бушевали выше по течению реки, питавшей озеро.

— Хорошо, что у вас есть надежная преграда, — обронил я вскользь.

— Да, господин, — согласилась Драмана, — не будь ее, вся эта часть острова оказалась бы под водой. Посмотри сам и увидишь, что вода в озере уже поднялась выше возделанных земель и даже выше устья пещеры Хоу-Хоу. Предание гласит, что, когда эти земли впервые, сотни лет тому назад, были отвоеваны у озера и люди возвели волнолом, жрецы Хоу-Хоу полагались на дождь для полива посевов. Но потом случилась многолетняя засуха, и тогда они прокопали канал и стали орошать посевы водой из озера, а заодно построили затворы, которые ты видел, чтобы удержать воду, если та поднимется слишком высоко. Некий живший в те времена старый жрец говорил, что это безумие однажды обернется полным разрушением, но остальные лишь смеялись над ним и продолжали пользоваться затворами. Время показало, что тот старик ошибался, ибо урожай с тех пор удвоился, а ворота сии столь надежны, что вода ни разу не перехлестнула через них и не просочилась сквозь преграду. Когда затвор поднимается полностью, он на рост ребенка превышает уровень волнолома, что отделяет озеро от наших полей.

— Но ведь озерная вода может перелиться через затворы, — заметил я.

— Нет, господин, — возразила Драмана. — Посмотри сам, стена намного выше кромки воды, и на такую высоту ей не взобраться.

— Выходит, вы целиком полагаетесь на затворы, Драмана?

— Да, господин. Если вдруг случится страшное наводнение, чего, впрочем, никогда еще не бывало на людской памяти, судьба поселения и пещеры Хоу-Хоу будет зависеть от надежности водяных ворот. Прежде чем гора взорвалась пламенем и уничтожила город наших предков, они прорубили новый выход из пещеры, а старый, как говорят, располагался выше по склону. И потом, опасность невелика: ведь даже если вода прорвется и нас затопит, люди смогут убежать на гору. Правда, поля придут в негодность на неведомый срок и нам придется голодать, потому что зерно нужно будет выращивать на суше за озером или доставать из ям в склоне горы, куда мы прячем излишки на случай войны или осады.

Я поблагодарил Драману за подробное объяснение этих, так сказать, технических вопросов, кинул еще один взгляд на плашку с отметками, которая полностью скрылась под водой, и мы поспешили к дому, дабы перекусить и отдохнуть.

Там Драмана покинула нас, пообещав вернуться на закате. Я настоятельно просил сестру Сабилы прийти, но не стал уточнять, что моя просьба вызвана стремлением спасти ее жизнь. Для осуществления моего плана было, в общем-то, все равно, вернется эта женщина или нет, ибо я уже узнал от нее все, что хотел, однако, замышляя устроить катастрофу, я желал предоставить Драмане возможность уцелеть. В конце концов, она была добра к нам и ненавидела Даку с Хоу-Хоу, а вот свою сестру Сабилу, напротив, нежно любила.

Ханс проводил Драману до двери и, в своей неуклюжей манере, устроил изрядный переполох, помогая даме облачиться в костюм из листьев, который она успела снять и держала в руках. Между тем дождь, который за время нашей прогулки вроде бы прекратился, внезапно полил с новой силой.

Мы с Хансом поели и, убедившись, что остались одни за плотно закрытыми дверями, стали совещаться.

— Как, по-твоему, нам лучше поступить, Ханс? — спросил я. Мне и вправду было любопытно, что скажет готтентот.

— А вот как, баас, — ответил он. — Ближе к полуночи мы должны спрятаться поближе к ступеням, у самой Скалы приношений, а не у тех маленьких, что находятся возле сарая с затворами. Когда лодка приплывет и госпожа Сабила ступит на остров, мы дождемся, пока ее свяжут и положат к ногам чудовища, а потом поплывем к лодке, заберемся в нее и вернемся в город валлу.

— Но ведь в этом случае мы не спасем госпожу Сабилу, Ханс. Ты что, про нее не подумал?

— Верно, баас, я не стал думать про госпожу Сабилу, которая, надеюсь, будет счастлива с Хоу-Хоу. Я думал про нас, прикидывал, как спастись. Пожалуй, придется бросить часть вещей, баас. Если Иссикора и прочих заботит судьба Сабилы, то пускай они наберутся мужества выступить против каменного изваяния и кучки жрецов и сами ее спасают.

— Послушай Ханс, — строго произнес я. — Мы прибыли сюда, чтобы добыть вонючие листья для Зикали и спасти госпожу Сабилу, жертву людской злобы и суеверий. С первым заданием мы справились, а вот выполнение второго еще впереди. Мы должны спасти эту несчастную женщину — или погибнуть, пытаясь ее освободить.

— Конечно, баас. Я так и знал, что баас это скажет, ибо все люди глупы, хоть и каждый по-своему, и кто способен вырвать из сердца ту прихоть, которую мать заронила туда еще до его рождения? Раз баас хочет быть глупым — или влюбился в госпожу Сабилу, она ведь красавица, — то мы, чтобы не погибнуть, должны придумать что-нибудь другое.

— Что именно? — уточнил я, решив не обращать внимания на его ядовитую насмешку.

— Не знаю, баас, — ответил он, уставившись в потолок. — Будь у меня чем промочить горло, глядишь, я бы что-нибудь и скумекал, но от всей этой сырости у меня в голове туман, а в животе одна вода. Я правильно понимаю, что баас хочет взорвать затворы и затопить все это поселение вместе с пещерой Хоу-Хоу, где соберутся на поклонение своему богу жрецы и их женщины?

— Верно, Ханс, я думаю как раз об этом. Когда вода ворвется внутрь, она мгновенно снесет стену по обе стороны от затворов и разольется могучим потоком. Особенно теперь, когда дождь припустил снова.

— Тогда, баас, нам нужно уронить тот камень. Сами мы с ним не справимся, но нам поможет вот это. — Готтентот достал из своего мешка два фунта пороха в крепких жестяных банках, прочно запаянных на заводе в Англии. — Полагаю, жрецы Хоу-Хоу ничуть не удивятся, недаром ведь я ношу прозвище Владыки огня. — И Ханс ехидно усмехнулся.

— Да уж, — проговорил я, утвердительно кивая. — Другой вопрос, как это сделать.

— Думаю, вот как, баас. Мы должны заложить эти штуковины в отверстие в каменной дыре, забить их туда мелкими камнями, а сверху погуще намазать грязью, чтобы порох успел сделать свое дело, прежде чем жестянки разлетятся на кусочки. Но сперва нужно просверлить в них дырки, приготовить такие спички, которые будут гореть долго, и вставить их в дырки. Из чего бы нам сделать эти спички, баас?

Я огляделся. На полке у стены стояли глиняные фонари, горевшие всю ночь напролет, а рядом лежал длинный моток фитиля, который местные изготавливали из высушенного тростника.

— То, что надо! — воскликнул я.

Мы взяли фитиль, смочили его в местном масле, смешанном с порохом из патрона, — и через полчаса у нас имелись две отличные спички длительного горения, которые, как мы установили, проведя проверку, должны были тлеть пять минут, прежде чем огонь доберется до пороха в отверстии. Ничего другого мы пока сделать не могли.

— Хорошо, баас, — сказал Ханс, когда мы завершили приготовления и припрятали спички, давая тем просохнуть, — просто замечательно, баас. Но допустим, что каменная дверь упала, вода разлилась и все остальное у нас тоже получилось. Как мы уплывем с острова? Если даже мы сумеем утопить жрецов Хоу-Хоу — во что я не верю, потому что они наверняка кинутся вверх по склону горы, точно горные зайцы[163], — то и сами утонем и отправимся вместе с ними в то огненное место, о котором так любил рассказывать твой достопочтенный отец. Да и нельзя же бросить госпожу Сабилу, которая будет привязана к той скале.

— Мы ее и не бросим, Ханс. Если все пройдет так, как я рассчитываю, то место Сабилы займет кое-кто другой.

Ханс призадумался, потом его лицо озарилось улыбкой.

— Я все понял! Баас привяжет к камню госпожу Драману, она постарше и не такая красивая, как госпожа Сабила. Вот почему баас велел ей быть с нами и никуда не отходить! Отлично придумано, баас, а заодно мы избавимся и от всяких хлопот с нею потом. Вот только, баас, надо будет слегка стукнуть ее по голове, чтобы женщина не подняла шум и не выдала нас жрецам.

— Ханс, ты бессердечное чудовище! Неужто, по-твоему, я способен на такое? — возмутился я.

— Конечно, баас, я чудовище, раз думаю сперва о тебе и о себе, а уж потом обо всех остальных. Но тогда кого же баас хочет привязать к скале? Или ему вздумалось переодеть женщиной меня? — Готтентот заметно встревожился.

— Ханс, ты не только чудовище, но вдобавок еще и глупец. Мне ведь без тебя не справиться, болван ты этакий! Я не собираюсь привязывать никого живого, а хочу положить туда мертвую женщину из сарая с затворами.

Ханс воззрился на меня в немом изумлении, а потом оправился и произнес:

— Баас сделался невероятно хитрым! Он измыслил такое, что мне и в голову не пришло! Хорошо придумано, баас, если, конечно, мы сможем перетащить мертвую туда так, чтобы нас никто не увидел, и если госпожа Сабила не сорвет нашу затею. А то вдруг ей вздумается кричать и смеяться одновременно, как это бывает у глупых женщин? Хорошо, допустим, все получилось, мы четверо спаслись. А как мы доберемся до лодки, баас, если, конечно, эти трусливые валлу нас дождутся?

— А вот как, Ханс. Если Драмана сказала правду, то после того, как лодка высадит госпожу Сабилу и жертву привяжут к каменному столбу, валлу будут дожидаться рассвета на некотором удалении от острова. Ты доплывешь до лодки, прихватив револьвер, который будешь держать над головою, чтобы порох не намок, а все остальное оставишь на суше. Заберешься в лодку, растолкуешь Иссикору или тому, кто там будет сидеть, суть дела, а затем, когда суматоха уляжется, мы с госпожой Драманой тайком вынесем мертвую женщину из сарая и привяжем ее к столбу вместо Сабилы. Ты подведешь лодку к причалу, к тем малым ступеням, которые мы с тобой видели за сараем, — помнишь, Драмана говорила, что они предназначены для рыбаков, которым запрещено ступать на Скалу приношений?

— Помню, баас. Они находятся в конце того маленького причала, который, как рассказывала госпожа Драмана, построили еще и для того, чтобы ил из озера не попадал в затворы. Но что же дальше?

— Увидев лодку, Ханс, я подожгу наши запалы, и мы с Драманой побежим к берегу и запрыгнем в лодку. Надеюсь, все жрецы и их женщины будут в пещере, которая находится в отдалении от сарая, а потому не услышат взрыва пороха в затворе. Когда же они выйдут из пещеры, то увидят, что вода прибывает и заливает все вокруг. Так что им будет чем заняться, вместо того чтобы преследовать нас, а иначе они наверняка бросятся в погоню. Я уверен, свои лодки они припрятали где-то поблизости, пускай Драмане о том и неизвестно. Ты все понял?

— Да, баас, понял. Как я уже говорил, баас вдруг сделался очень хитрым. Наверное, это вино грез, которого он отведал прошлой ночью, пробудило его ум. Но баас кое-что упустил. Допустим, я благополучно доплыву до лодки. Как мне убедить людей в ней подплыть к ступеням и забрать вас? Они ведь испугаются, сам знаешь, баас, или скажут, что это против их законов: дескать, Хоу-Хоу изловит их, если они меня послушаются.

— Сперва объяснишь им все вежливо, Ханс, а если станут упрямиться, пригрозишь револьвером. Коли понадобится, можешь пристрелить одного или двоих, и тогда, думаю, остальные подчинятся. Но надеюсь, что до этого не дойдет, поскольку, если в лодке будет Иссикор, ему наверняка захочется вырвать Сабилу из лап Хоу-Хоу. Ладно, вроде мы все обсудили, а теперь я намерен немного вздремнуть, прямо на запалах, чтобы те быстрее сохли, да и ты тоже отдохни. Прошлой ночью мы почти не спали, а сегодня и подавно не придется, поэтому нужно пользоваться случаем. Но сперва принеси вон ту циновку и спрячь в мешок листья треклятого дерева для Зикали, чтоб этому старому мошеннику пусто было, — ох, и втравил же он нас в историю!

Укладываясь на циновку и закрывая глаза, я все повторял про себя те доводы, которые недавно столь складно изложил Хансу, и старался убедить себя в том, что наш план сработает. Но внутренний голос твердил, что мы собираемся действовать наобум, что успех нашей безумной затеи целиком и полностью зависит от цепочки допущений, настолько длинной, что она дотянется отсюда до Кейптауна. Наша история была блестящим подтверждением старинного присловья: «Если бы да кабы, да во рту росли бобы, то был бы не рот, а целый огород».

Если лодка приплывет; если она останется ждать; если Ханс доберется до нее незамеченным; если он сумеет убедить одержимых суевериями валлу; если мы сможем провернуть свою задумку с порохом в затворе; если порох загорится и разнесет затвор; если получится освободить Сабилу; если она не вздумает творить глупости, как то заведено у женщин; если местные охранники-дикари не перегрызут нам глотки, прежде чем мы успеем ускользнуть… Было также множество прочих «если». При условии, что все они сбудутся, наш план вполне мог осуществиться, а вот жрецам Хоу-Хоу в этом случае предстояло сполна познать страх или же вовсе утонуть. Но почему-то я склонялся к мысли, что после очередной бессонной ночи нас ждет крепкий сон — долгий и, увы, беспробудный, вечный сон.

Впрочем, что суждено, того не миновать, и потому я, по своему обыкновению, положился на судьбу, помолился и заснул, благо, хвала небесам, умел засыпать в любое время и почти при любых обстоятельствах. Без этого умения я бы, пожалуй, давным-давно уже был покойником.

Когда я проснулся, было темно, а надо мной стояла Драмана. Должно быть, меня разбудило именно ее появление. Я посмотрел на часы и, к своему удивлению, понял, что уже начало одиннадцатого.

— Почему ты не поднял меня раньше? — упрекнул я Ханса.

— Чего ради, баас, коли делать все равно нечего, а бездельничать без глотка спиртного совсем скучно?

Я догадался, что готтентот, подобно мне, крепко спал, но не желает в том признаваться. Что ж, мы хотя бы выспались — и избавили себя от долгих часов утомительного бодрствования.

Внезапно мне захотелось поделиться нашим планом с Драманой. Было в этой женщине что-то такое, что побуждало ей доверять; кроме того, не подлежало сомнению, что она всей душою жаждала сбежать от Даки, которого ненавидела и который ненавидел ее — и намеревался расправиться с женой, когда получит в свое распоряжение Сабилу.

Драмана слушала, и глаза ее от удивления становились все шире, настолько поразила женщину дерзость моего плана.

— Возможно, дело и сладится, — сказала она, когда я замолчал, — но опасайся колдовства жрецов, господин. Оно способно показывать им то, что скрыто от глаз.

— Думаю, мы все же рискнем, — отозвался я.

— И еще одно, — продолжала Драмана. — Мы не сможем проникнуть туда, где находятся затворы, которые ты думаешь разрушить. Как мне было велено, по возвращении в пещеру я отдала кошель с ключами от сарая и от калитки в сад Хоу-Хоу обратно Даке, а он куда-то его спрятал. Дверь сарая очень крепкая, господин, ее не сломать, а если я снова попрошу у Даки ключ, он обо всем догадается, ведь вода сейчас прибывает быстрее, чем случалось когда-либо на людской памяти, а жрецы проверяют, надежно ли заперты затворы, и вяжут узлы на веревках, которые удерживают рукоять.

Я замер в растерянности, коря себя за то, что совершенно позабыл о ключе. И тут услышал глупое хихиканье готтентота.

— Над чем это ты смеешься, желтокожая мартышка?! — напустился я на него. — Все наши планы пошли коту под хвост, а тебе весело?

— Нет, то есть да, баас. Я сразу понял, баас, что может случиться что-нибудь этакое, а потому на всякий случай вытащил ключ из кошеля госпожи Драманы и подложил вместо него камешек того же веса. Вот, глядите. — И Ханс достал из кармана штанов увесистый, старинного вида инструмент.

— Очень умно с твоей стороны. Вот только Драмана говорит, что жрецы постоянно ходят в сарай. Как же они попадают туда без ключа?

— Господин, ключей два. У того жреца, что зовется смотрителем врат, есть свой собственный. Он принес клятву не расставаться с ним ни днем ни ночью: днем носит ключ на поясе, а ночью спит, сжимая его в руке. Тот ключ, что был у меня, принадлежит верховному жрецу; у Даки есть ключи от всех дверей, дабы он мог заглядывать, куда ему вздумается, но он редко так делает.

— Что ж, Драмана, это хорошо. Ты все нам рассказала или хочешь еще о чем-то предупредить?

— Хочу, господин. Вам следует сегодня же ночью покинуть остров, ибо днем на совете жрецов объявили о прорицании Хоу-Хоу: тебя и твоего товарища хотят принести в жертву на завтрашнем свадебном пиру. Таким способом жрецы надеются утихомирить волосатых: те уже узнали, что это вы убили их самку, и теперь говорят, что, если вас оставят в живых, они не пойдут воевать с валлу. Быть может, и меня тоже принесут в жертву вместе с вами.

— Вот, значит, как? — проговорил я задумчиво.

Что ж, после подобного заявления любые сомнения относительно того, стоит или нет топить этих безумных жрецов, напрочь исчезли и моя совесть успокоилась. Я не собирался никому позволять принести меня в жертву, ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Я рассудил, что, пожалуй, самым надежным способом избежать подобной участи будет накормить злоумышленников их же собственным угощением. Словом, с того мгновения я сделался столь же безжалостным, как и Ханс.

Теперь я понял, почему с нами обращались столь учтиво и позволили увидеть все, что нам хотелось. Таким образом жрецы усыпляли наши подозрения. Какое значение имели все их тайны, если через несколько часов нам предстояло отправиться туда, откуда мы уже никогда не вернемся, а стало быть, никому ничего не расскажем?

Я попытался уточнить у Драманы подробности этого, как она выразилась, прорицания Хоу-Хоу, но ее ответы меня нисколько не удовлетворили. Насколько я смог понять, «прорицание» сие было откликом на мольбы лесных демонов, которые требовали мести за гибель на реке их самки и угрожали бунтом, если таковая не воспоследует. Это объясняло все, а подробности были, пожалуй, излишними.

Разобравшись с этим делом, мы сели ужинать, и за едой Драмана невзначай обронила, что наше оружие, о котором жрецы говорили, будто бы оно «плюется огнем», должны выкрасть у нас перед рассветом, пока мы будем спать. Выходит, нас хотели сделать беззащитными.

По всему выходило, что начинать действовать надо прямо сейчас.

Я как следует подкрепился, ибо пища прибавляет сил, и Ханс поступил точно так же. Более того, я не сомневаюсь, что готтентот не преминул бы насладиться доброй едой даже под виселицей, если бы его собрались на ней вздернуть. «Ешь и пей, потому что завтра мы умрем» — такой девиз, я уверен, избрал бы себе Ханс, если бы туземцы вообще знали, что такое девизы.

За ужином мы пили туземную настойку, которую принесла Драмана, поскольку я подумал, что толика спиртного пойдет нам обоим на пользу; в особенности это касалось Ханса, которому предстояло окунуться в студеные воды озера. Правда, сделав глоток настойки, я тут же пожалел об этом, ибо мне пришло в голову, что в нее могли что-то подмешать. Но мои опасения оказались напрасными — Драмана сказала, что сама наливала напиток в бутыль.

Покончив с ужином, мы сложили наши скромные пожитки. Поскольку Ханс, приготовившийся плыть, не взял с собою ничего, кроме револьвера и мешочка с ветками и листьями Древа видений (мы подумали, что эти ветки помогут ему держаться на воде), то половину вещей я доверил нести Драмане, которая была женщиной сильной.

Около одиннадцати мы вышли из дома, накинув на головы покрывала из козьих шкур, которые лежали на наших постелях. Так мы рассчитывали остаться незамеченными.

Глава 13

Проливной дождь сменился густой моросью, которая висела в воздухе плотной пеленою, а над поверхностью озера и над возделанными полями в низине поднялся туман. Погода нам благоприятствовала: даже если поблизости находились наблюдатели, приставленные следить за чужаками, они ничего не смогли бы разглядеть, разве только мы сами бы случайно на них не наткнулись.

Сказать по правде, я не думал, что кто-либо остался приглядывать за нами, когда все население деревни отправилось в пещеру на обряд жертвоприношения. Мы никого не видели и не слышали, даже собаки не лаяли — эти животные, которых в поселении было несколько, крепко спали в домах, куда их впустили с улицы, оберегая от сырости и холода. Над полосой тумана висела в чистом небе огромная полная луна, из чего следовало, что дождь заканчивается; впоследствии мы узнали, что прибыли на остров под самый конец затяжной бури, которая бушевала в тамошних местах, с редкими перерывами, на протяжении нескольких месяцев.

Мы добрались до сарая; к нашему изумлению, дверь оказалась открыта. Возможно, жрецы, приходившие проверять затворы, забыли ее запереть. Мы осторожно проникли внутрь и плотно прикрыли дверь. Затем я зажег свечу — у меня была привычка всегда держать при себе некоторый запас свечей — и поднял ее повыше, чтобы оглядеться. А в следующий миг попятился, охваченный ужасом, потому что у рва с водою сидел мужчина с длинным копьем в руке.

Пока я ломал голову, как поступить, и таращился на жреца, который спросонья выглядел еще более напуганным, чем я сам, Ханс начал действовать с проворством и решительностью туземца. Он одним прыжком подскочил к охраннику и, думаю, обнажил нож, хотя в последнем я не уверен. Послышался глухой удар, а затем в свете свечи мелькнули пятки валлу, тело которого головой вперед нырнуло в воду. Что с ним было дальше, я не ведаю; но нам он больше не мешал.

— Что это значит? Ты же говорила, что здесь никого не будет! — набросился я на Драману, заподозрив ловушку.

Женщина упала на колени, решив, должно быть, что я собираюсь убить ее копьем охранника, которое подобрал с пола, и взмолилась:

— Пощади, о господин! Я правда ничего не знаю! Быть может, жрецы посадили сюда этого человека на всякий случай. Сам видишь, вода все прибывает, и он, наверное, следил за затворами.

Поверив словам Драманы, я велел ей встать, и мы принялись за работу. Закрыв изнутри дверь на засов, Ханс взобрался на рычаг и при свете моей свечи — в сарае не было окон, так что это нас выдать не могло — заложил обе жестянки с порохом в отверстие наверху затвора, прямо под каменным болтом, что крепился к рычагу. Потом, как мы и договаривались, он заклинил их камнями, которые мы принесли с собой.

Затем я наскреб глины, которой были покрыты стены сарая, и обильно ее смочил. Этой глиной мы замазали жестянки и камни, и у нас получился слой толщиною в несколько футов. Лишь непосредственно под болтом осталось отверстие, чтобы сила взрыва пришлась именно на него и на верхний край дырки, просверленной в затворе. Запалы, которые к тому времени полностью высохли, мы вставили в дырочки в жестянках, выведя их наружу, дабы предохранить от сырости, в двух длинных полых тростниках, каковые заблаговременно сняли с крыши того дома, где ночевали.

Концы запала висели футах в шести от пола, и поджечь их было легко, даже второпях.

Времени было уже четверть двенадцатого, и теперь надлежало выполнить самую страшную и неприятную часть нашего плана. Подняв труп женщины, погибшей нынче утром от удара рычага, мы с Хансом — Драмана наотрез отказалась прикасаться к покойнице — вытащили ее из сарая. Драмана несла наши пожитки, поскольку мы не осмелились оставить их внутри, предвидя, что путь к отступлению может быть отрезан. Ноша оказалась довольно тяжелой, ибо мертвая женщина весила немало; однако мы кое-как преодолели пятьдесят ярдов до места, которое я отметил для себя, когда мы накануне осматривали Скалу приношений. Там земля приподнималась на полдюжины футов (или чуть поменьше) над окружающей местностью, и в скале имелась неглубокая щель, промытая водой, достаточно просторная для того, чтобы укрыть нас троих вместе с трупом.

Мы спрятались в этой щели, куда, по счастью, не падал свет от горевших поблизости негаснущих костров; к слову, те в пелене дождя будто бы потускнели и распространяли вокруг себя густой дым. От ближайшего костра нас отделяла от силы дюжина шагов. Каменный столб, к которому должны были привязать жертву, находился на расстоянии ширины крикетной площадки.

Я прикинул, что нас вряд ли обнаружат, если только кто-нибудь не сверзится прямо нам на головы или не подойдет со спины. Мы прилегли и стали ждать. Некоторое время спустя, незадолго до полуночи, в наступившей мертвой тишине мы расслышали плеск весел о воду. Лодка! Через мгновение донеслись голоса, причем разговор велся совсем близко от нашей щели.

Я приподнял голову и осторожно выглянул из-за каменной кромки. Большая лодка медленно приближалась к тому месту, где мы видели ступени для рыбаков, теперь скрывшиеся под водою. На берегу стояли четверо жрецов в белых одеждах; их лица были скрыты платками с прорезями для глаз, из-за чего они выглядели, точно монахи на старых картинах, изображавших суды испанской инквизиции. Лодка причалила, и жрецы сделали шаг вперед. С носа лодки им передали высокую женщину, целиком, с головы до ног, закутанную в белую накидку; судя по росту, это была Сабила.

Жрецы молча — все это жуткое действо разворачивалось в полнейшем безмолвии — приняли «подношение» и наполовину повели, наполовину поволокли несчастную к каменному столбу между огнями, а затем, как я разглядел сквозь туман (той ночью я благословлял этот туман, ровно так, как поется в одном из псалмов, — или это туман хвалит Господа?[164]), привязали ее к столбу. Потом, по-прежнему храня молчание, они повернулись и направились к черневшему поодаль зеву пещеры, где и скрылись. Лодка отплыла от берега — недалеко, судя по количеству ударов весел о воду, которые я считал, — и остановилась.

Пока все шло именно так, как рассказывала Драмана. Шепотом я спросил у нашей спутницы, могут ли жрецы вернуться. Она ответила, что нет, никто не появится на Скале приношений до рассвета, когда Хоу-Хоу, сопровождаемый женщинами, выйдет из пещеры забрать свою невесту. Драмана клятвенно уверяла, что говорит правду, ибо смотреть на невесту бога в промежутке между тем, как ее привяжут к столбу, и восходом солнца над озером считалось у валлу тягчайшим преступлением.

— Тогда чем скорее мы приступим к делу, тем лучше, — ответил я, решив пока не уточнять, что Драмана имела в виду, когда сказала, что Хоу-Хоу утром выйдет из пещеры, ведь все мы знали: этот бог — выдумка жрецов. — Пошли, Ханс, пока туман не рассеялся. Он может исчезнуть в любой миг.

Быстро и ловко, подгоняемые страхом, мы выбрались из щели и выволокли наружу тело мертвой женщины. Обойдя со своей жуткой ношей ближайший огонь, мы приблизились к каменному столбу. Казалось, этот короткий путь занял целое столетие. По воле Провидения столб был окутан густым дымом, исходившим, как я говорил, от негаснущих костров, и в этом дыме и тумане нас совершенно не было видно. Пленница, привязанная к столбу, уронила голову на грудь, словно пребывая без сознания. Ханс уверял, что это именно Сабила: дескать, он опознал ее по запаху, что было вполне в его духе. Однако я не обладал чутьем готтентота, а потому мне требовалось удостовериться. Я отважился заговорить с женщиной, изрядно смущенный ее безвольным видом. Помнится, я опасался, как бы бедняжка, решив, что настал ее последний час, не приняла тот яд, который, как сама нам призналась, всегда носила при себе.

— Сабила, не бойся, — обратился я к ней, — не кричи и не плачь! Сабила, это мы: тот, кого называют Бодрствующим в ночи, и его товарищ по прозвищу Светоч во мраке. Мы пришли, чтобы спасти тебя.

Я нетерпеливо ждал ответа, гадая, услышу ли хоть что-нибудь. Потом из моей груди вырвался вздох облегчения, ибо Сабила шевельнула головой и пробормотала:

— Я, должно быть, сплю!

— Нет, ты не спишь, — сказал я, — а если и спишь, то просыпайся поскорее, иначе мы все тут можем уснуть вечным сном.

Потом я обогнул столб и попросил пленницу объяснить, где расположен узел, которым завязана удерживавшая ее веревка. Она кивком головы указала вниз; руки ее, перехваченные путами, оставались в неподвижности.

— Возле ног, господин, — проговорила Сабила.

Я опустился на колени и нащупал узел. Сами понимаете, друзья мои, просто разрезать веревку мы не могли, потому что тогда нам нечем было бы привязать к столбу мертвое тело. К счастью, узел оказался затянут не слишком туго — жрецы не прилагали особых усилий, ибо до сих пор ни одна невеста бога не пыталась сбежать. Потому, хотя мои руки замерзли, я довольно быстро сумел распутать узел. Минуту спустя Сабила освободилась, и я разрезал веревки на ее руках. Дальше было труднее: мы с Хансом избавили пленницу от белой накидки, облачили в нее мертвую женщину и кое-как пристроили неподатливое, закоченевшее тело возле каменного столба.

— Вот Хоу-Хоу порадуется! — прошептал Ханс, когда мы привязали погибшую и замерли, рассматривая творение рук своих.

Потом мы двинулись обратно, пригибаясь как можно ниже, чтобы наши фигуры скрывались в тумане, который постепенно истончался и висел теперь всего лишь в трех футах над землею, как осенняя дымка над английскими болотами. Когда мы добрались до щели, Ханс бесцеремонно перекинул Сабилу через край, и полубесчувственная девушка повалилась сверху на свою сестру, которая в испуге скрючилась в этом ненадежном укрытии. Никогда прежде, подумалось мне, не бывало еще столь странной встречи насильно разлученных родичей. Я шел последним и, перед тем как заползти в щель, решил осмотреться.

И вот что я увидел. Из пещеры вышли два жреца. Они быстро взбежали по склону горы и остановились у негаснущих костров, которые питались то ли природным газом, то ли нефтью. Каждый жрец замер у своего огня, а потом они дружно обернулись и уставились сквозь прорези в лицевых платках на привязанную к столбу жертву. Судя по всему, увиденное их удовлетворило, поскольку в следующий миг оба кинулись обратно к пещере, но в их стремительных движениях не было ни изумления, ни паники.

— Что это значит, Драмана? — сурово спросил я. — Ты же уверяла, что ваш закон запрещает глядеть на невесту бога до восхода солнца.

— Не могу сказать, господин, — отвечала она. — Это и вправду против закона. Быть может, жрецы почувствовали неладное и послали этих двоих проверить, все ли в порядке. Я ведь говорила, господин, что жрецы Хоу-Хоу сведущи в колдовстве.

— Ну, положим, не так уж они и сведущи, коли ничего не обнаружили, — возразил я.

Моя бравада была напускной: в душе я очень гордился тем, что настоял на своем и мы привязали труп к каменному столбу. Пока мы вытаскивали мертвую женщину из сарая и несли к Скале приношений, Ханс все твердил, что привязывать беднягу нет никакой нужды, раз уж Драмана клянется, что все равно ни один человек не взглянет на невесту бога до рассвета. «Чего зря стараться, баас? — ныл он. — Давай просто освободим Сабилу и убежим».

Но Божий промысел уберег меня от того, чтобы согласиться с готтентотом. Поддайся я на его уговоры, наша затея провалилась бы и все мы были бы обречены. Нет, ну какой же я молодец, что сообразил вернуться и подобрать куски веревки, которой были связаны руки Сабилы и которую я разрезал! Ведь иначе жрецы могли бы их заметить и заподозрить неладное. Хвала небесам, все обошлось.

— Ханс, пора уж тебе плыть за лодкой. Пожалуйста, поторопись, потому что туман тает на глазах и тебя могут заметить.

— Нет, баас, никто меня не заметит, ибо я привяжу на голову ветки того дерева снов и издалека меня примут за кочку с тростником. А сами не хотите окунуться, баас? Ведь баас плавает лучше моего и не боится холода, а еще он хитрый, и те глупые валлу в лодке послушают его скорее, чем меня. Да и стреляет баас тоже лучше. Давай-ка я пригляжу за госпожой Сабилой, баас, и за другой госпожой тоже, а спичку поджечь много ума не надо.

— Слишком поздно менять план, — сказал я. — Хотя я не отказался бы очутиться сейчас в той лодке вместо тебя, ибо там явно будет безопаснее.

— Как скажете, баас. Вам лучше знать.

Не обращая никакого внимания на дам, Ханс разделся, сложил свою грязную одежду в циновку, в которой лежали ветки Древа видений, и сказал, что с удовольствием облачится в сухое, когда доберется до лодки — или угодит на тот свет.

Покончив с приготовлениями и закрепив на голове узелок при помощи тех самых веревок, что я срезал с рук Сабилы (я крепко затянул их ему под мышками), Ханс вошел в воду, дрожа всем телом, весь какой-то сморщенный, жалкий и некрасивый. Но прежде он поцеловал мне руку и спросил, не нужно ли чего передать моему достопочтенному отцу на небесах, где уж всяко будет теплее, чем здесь. Потом прибавил, что, как ему кажется, госпожа Сабила не стоит всех наших стараний, в особенности потому, что собирается замуж за другого мужчину. И на прощание поведал, что, если мы благополучно выберемся из этих мест, он намерен беспробудно пить два дня подряд в первом же городе на пути, где продают джин; подобные обещания, скажу честно, мой готтентот выполнял всегда. В общем, Ханс соскользнул с камня в воду и, держа револьвер и кожух с патронами над головой, поплыл, ловко и бесшумно, словно водяная крыса.

К тому времени, как я уже сказал, туман почти рассеялся; остатки его разгонял ветерок, задувший с востока, как часто бывает в этих областях Африки между полуночью и рассветом, даже в безветренные вроде бы ночи. Но над поверхностью озера туман по-прежнему висел, и я различал только смутные очертания корпуса лодки ярдах в ста от берега.

Сердце мое забилось чаще, когда я разглядел какое-то шевеление на воде. Лодка как будто развернулась, и мне почудилось, что я слышу изумленные возгласы. Да, люди в лодке вскочили, потом раздался громкий всплеск — и все снова стихло. Похоже, Ханс благополучно доплыл до лодки, но вот сумел ли он в нее забраться? Мне оставалось лишь гадать. Гадать и надеяться.

Поскольку таиться дальше в неглубокой щели было не только совершенно бессмысленно, но и опасно, я решил вернуться обратно к сараю с затворами, со всеми пожитками, как и раньше, но зато, хвала небесам, без тяжелого трупа. Сабила до сих пор пребывала в полузабытьи, так что я ни о чем ее не спрашивал. Драмана взяла сестру за левую руку, я схватился за правую, и, поддерживая несчастную таким образом, мы побежали, пригибаясь к земле, в направлении сарая — и добрались до него без помех. Оставив обеих женщин внутри, я отправился на причал и присел у того места, где начинались ступеньки. Я вглядывался в темноту и ждал прибытия Ханса на лодке; как вы помните, друзья мои, по плану мне не следовало поджигать запалы, пока она не приплывет.

Но лодки не было. Я долго — по моим ощущениям, целую вечность — ждал и всматривался во мрак, время от времени отбегая к сараю, дабы убедиться, что Сабила и Драмана в безопасности, и возвращаясь на причал. Коротко переговорив с женщинами, я узнал, что девушку сопровождали сам старый вождь Валлу и Иссикор, отчего отсутствие лодки делалось и вовсе необъяснимым — если предположить, конечно, что Ханс до нее доплыл. А вот если он утонул или с ним случилась беда, когда он пытался перебраться через борт, тогда все становилось понятным: люди в лодке попросту не догадывались о нашем отчаянном положении, о том, что мы ждем спасения. Не исключено, правда, что они отказались нас спасать по своим религиозным убеждениям.

Я не знал, как быть. Очень скоро наступит рассвет, нас обнаружат и убьют, быть может сперва подвергнув мучительным пыткам. С другой стороны, если поджечь запалы, взрыв наверняка услышат — и нас опять-таки найдут и казнят. Но все же, как мне думалось, стоило рискнуть: вода зальет окрестности и отвлечет внимание жрецов; тем будет чем заняться, и времени на погоню за нами просто не останется.

А лодки все не было. Может, она прячется в тумане или уже уплыла? Правда, если бы валлу решили уплыть и будь Ханс жив, он выстрелил бы из револьвера, давая знать, что план пошел насмарку. Нет, готтентот ни за что бы меня не бросил, скорее он снова пустился бы вплавь через озеро, чтобы мы вдвоем смогли обсудить, как быть дальше. Я перебирал в уме все бесчисленные возможности, при этом все больше запутываясь и все сильнее отчаиваясь. На лодке явно что-то случилось, но вот что именно?

Вода между тем продолжала прибывать: ступеньки скрылись полностью, а до кромки причала, на котором я сидел на корточках, оставалась от силы пара дюймов. Наводнение выглядело действительно сильным, и вода грозила перелиться через волнолом; в этом случае сарай с затворами непременно пострадает и прятаться там станет невозможно.

Кажется, я уже упоминал, друзья мои, что в нескольких ярдах правее, вздымаясь над волноломом на семь-восемь футов, торчал огромный валун, должно быть выброшенный когда-то из жерла вулкана. Залезть на него, как я прикинул, было довольно просто, и мы трое без труда поместились бы на его вершине. Никакое наводнение не достигнет такой высоты, так что опасаться нечего. Обдумав эту возможность и снова перебрав в уме прочие варианты, я принял решение — столь бесповоротно и столь неожиданно для самого себя, словно бы на меня внезапно снизошло озарение.

Я приведу женщин сюда и уложу их на вершине валуна. Темная накидка Драманы спрячет обеих от посторонних глаз даже при ярком свете луны. А сам я вернусь в сарай и подожгу запалы, после чего присоединюсь к красавицам-сестрам; со своего возвышения мы будем наблюдать за происходящим и дожидаться лодки (хотя, признаться, в то, что она все-таки приплывет, я уже почти не верил).

Отбросив все сомнения и колебания, я принялся исполнять свой план; мной двигало холодное отчаяние обреченного. Я вывел из сарая сестер, которые вообразили, что спасение рядом, и вышли довольно бодро, заставил их взобраться на валун и лечь лицом вниз, а затем накрыл женщин и наши пожитки просторной темной накидкой Драманы. После чего вернулся в сарай, зажег спичку, поднес ее к запалам и некоторое время смотрел, как те уверенно тлеют. Затем я выскочил из сарая, запер тяжелую дверь и резво забрался на валун.

Минуло пять минут, и как раз когда я уже начал думать, что запалы, по всей видимости, потухли, раздался глухой взрыв. Звук был не то чтобы громким; даже с расстояния пятидесяти ярдов казалось сомнительным, что кто-то обратит на него внимание, если только специально не прислушиваться. Толстые стены и надежная крыша сарая заглушали все звуки. Кроме того, этот взрыв ничуть не напоминал резкий треск ружейного выстрела. Скорее он походил на стук, с каким падает на землю что-то тяжелое.

Некоторое время затем ничего не происходило, но вот, приподняв в очередной раз голову, я увидел, что вода, которую ранее удерживали каменные затворы в сарае, стремительно мчится по оросительному каналу, точно по желобу водяной мельницы. Меня обуял восторг — получилось!

Затвор рухнул, и теперь вода из озера растекалась по равнине!

Внимательно наблюдая, я заметил, как из каменной кладки канала выпал сперва один булыжник, потом другой, третий, а затем все сооружение под напором воды будто бы начало таять на глазах. Там, где прежде пролегал под волноломом канал, теперь ширилась изрядная прореха, в которую неумолимо вливались воды вздувшегося озера. В следующее мгновение сарай сложился, словно карточный домик, его основание смыло, и на месте сарая разлилась настоящая полноводная река, которая несла прочь обломки тростниковой крыши и быстро заливала лежавшие в низине поля, огибая защитную стену.

Я поглядел на восток. Понемногу светало, и мрак в том месте, где серое небо сливалось с таким же серым озером, мало-помалу рассеивался. Близился рассвет.

С неумолчным ревом сквозь дыру в волноломе, которая становилась все шире, воды озера безжалостно и беспощадно прорывались на равнину, и грозной ярости воды, казалось, не было предела. Наш валун превратился в крохотный островок, окруженный водою со всех сторон, а на восточном небосклоне первый луч невидимого солнца пронзил омытые дождями небеса подобно гигантскому копью. Зрелище было поистине восхитительным, и, полагая, что это последний рассвет, который мне довелось наблюдать на этом свете, я следил за ним с неослабевающим вниманием.

К тому времени женщины подле меня уже рыдали в голос от ужаса, будучи полностью уверенными, что им предстоит утонуть. Я придерживался того же мнения, поскольку ощущал, как дрожит под нами валун, будто собираясь перевернуться или попросту упасть набок, погрузившись в неведомую бездонную пучину. Помочь сестрам я ничем не мог, а потому притворился, что не замечаю их страданий, и продолжал глядеть на восток.

Именно тогда, вынырнув из тумана всего в нескольких ярдах от нас, показалась большая лодка. Из-за грохота воды расслышать плеск весел не было возможности. На корме, с револьвером, приставленным к голове рулевого, стоял Ханс.

Я вскочил, и готтентот заметил меня. Я принялся махать руками, показывая, с какой стороны лучше подплыть, и лодка двинулась по-над затопленным волноломом, где было мельче. Ее швыряло из стороны в сторону, и я все ждал, что она сейчас перевернется или окажется затянутой в губительный водоворот, но эти валлу, надо отдать им должное, умело обращались с рулем и веслами, а револьвер в руке Ханса заставлял гребцов пошевеливаться.

Вот нос лодки чиркнул о валун, и Ханс, успевший перебраться вперед, кинул мне веревку. Я поймал ее одной рукою, а другой начал спихивать вниз рыдающих женщин. Готтентот подхватил их и переправил на лодку, точно мешки с зерном. Затем я сбросил ему наш скарб, а следом прыгнул сам, почувствовав, что валун приходит в движение. Я плюхнулся в озеро, однако Ханс и кто-то еще выдернули меня из воды. В следующий миг спасительный валун рухнул и скрылся под желтоватым вспененным потоком.

Лодка заплясала на волнах, завертелась, но, по счастью, она хорошо держалась на воде и, выточенная из цельного ствола дерева, вмещала два десятка гребцов. Ханс выкрикнул приказ, и гребцы изо всех сил налегли на весла. Добрую минуту наша участь выглядела неопределенной, ибо водоворот убыстрял движение, а мы словно застыли на месте. Но наконец мы чуть продвинулись вперед, в направлении Скалы приношений, а каких-то шестьдесят секунд спустя уже очутились вне досягаемости коварного потока.

— Почему ты не приплыл раньше, Ханс? — спросил я.

— Баас, эти болваны отказывались куда-либо плыть до рассвета, а когда Валлу с Иссикором попытались их образумить, закричали, что скорее убьют своего вождя. Дескать, это не по закону, баас.

— Чтоб им всем икалось на десять поколений вперед! — воскликнул я, но быстро успокоился. Сами понимаете, друзья мои, какой толк спорить с теми, кто настолько одержим суевериями и предрассудками?

К слову, суеверия до сих пор во многом правят миром, пускай частью они и рядятся в одежды религии. Те же самые валлу, между прочим, мнили себя глубоко религиозными людьми.

Так закончилась та страшная ночь.

Глава 14

Напротив Скалы приношений лодка остановилась, почти вплотную к каменному выступу. Я справился, чем вызвана остановка, и старый Валлу, сидевший в середине и облаченный в роскошный наряд и не менее роскошный головной убор (который за время ночных испытаний сбился набок и придавал ему вид запойного пьянчуги), ответил дрожащим голосом:

— Так велит закон, господин. Мы должны оставаться тут, покуда солнце не взойдет и бог Хоу-Хоу не явит себя во всей славе своей невесте.

— Что ж, — сказал я, — раз уж вышло так, что невеста бога сидит в этой лодке, а ее головка лежит на моем колене, — (я ничуть не преувеличивал: Сабила настояла на том, чтобы оставаться рядом с тем единственным человеком, кому она могла доверять; равно как и Драмана, чья головка покоилась на другом моем колене), — то я настоятельно советую Хоу-Хоу, какова бы ни была его слава, не являться сюда и не требовать свою невесту обратно. Если, конечно, ему не хочется получить дырку в голове размером с мой кулак. — И я многозначительно похлопал по своему двуствольному «экспрессу», надежно укрытому в водонепроницаемом чехле.

— Мы должны подождать, господин, — смиренно отозвался Валлу. — Я вижу, что невеста бога по-прежнему привязана к столбу. Пока ее не освободят, закон запрещает нам уплывать.

— Ха! — вскричал я. — Вот уж действительно святая невеста! Ведь она мертва, мертвее не бывает, а все мертвые святы. Ладно, давайте подождем, мне и самому любопытно, как все будет дальше. Здесь, думаю, нас никто не достанет.

Гребцы подняли весла, и мы стали ждать. Алый обод солнца показался из-за горизонта и осветил наиудивительнейшую сцену. Воды озера, вздувшегося от многомесячных дождей и недавней бури, неумолимо затапливали остров; прилив сей напоминал наступление бесчисленного войска, и прореха в волноломе становилась все шире под его напором, ибо в мире нет ничего свирепее и беспощаднее воды. Поля почти целиком скрылись из вида, и глубина кое-где, по моим прикидкам, достигала нескольких футов.

Впрочем, вода пока не добралась до домов, выстроенных у подножия горы, в одном из которых мы провели часть прошлой ночи. Также она пока не залила Скалу приношений, каковая, позвольте напомнить, друзья мои, поднималась над равниной приблизительно на высоту человеческого роста, представляя собой громадную плиту застывшей лавы, что некогда стекла из вулканического кратера в озеро подобием языка, какие, говорят, выбрасывают ледники. То обстоятельство, что скала загибалась книзу, в сторону входа в пещеру, будто бы противоречит этому описанию, но я объясняю данное несоответствие позднейшими смещениями почвы, какие свойственны вулканической местности, где тайные силы природы незримо трудятся под поверхностью земли.

Повторяю, скалу пока не затопило, и потому в назначенный срок, соблюдая обычай, что существовал, должно быть, сотни лет, Хоу-Хоу вышел из пещеры, чтобы завладеть своею святой невестой.

— Ну и как такое может быть?! — воскликнул Гуд. Он торжествовал, полагая, по-видимому, что подловил Аллана на обмане. — Вы же сами сказали, что Хоу-Хоу был просто изваянием! Как он сумел покинуть пещеру?

— А вам не приходило в голову, Гуд, — осведомился Аллан, — что изваяния порою носят? Впрочем, в этом случае все обстояло иначе, поскольку Хоу-Хоу самолично вышел из пещеры, а за ним следовали толпа женщин и несколько особей волосатого народа. Глядя, как он вышагивает, жуткий и огромный, я понял две вещи. Во-первых, почему Сабила уверяла, что многие валлу видели Хоу-Хоу (мне вспомнились слова Иссикора о том, что чудовище передвигалось своеобразной походкой, как если бы его ноги не гнулись). Во-вторых, я понял, почему закон требовал, дабы лодка, доставившая на остров невесту бога, непременно дожидалась рассвета: жрецы хотели, чтобы те, кто сидит в лодке, узрели Хоу-Хоу и вернулись домой с рассказами о величии божества, пускай валлу возбранялось описывать его облик и они верили, что нарушение этого запрета навлечет на них проклятие.

— Но ведь никакого Хоу-Хоу на самом деле не было! — упрямо возразил Гуд.

— Знаете, Гуд, — ответил Аллан, — вы, конечно, человек умный и, как Ханс говорил про меня, очень хитрый. С какою беспримерной проницательностью вы докопались до истины! Разумеется, никакого Хоу-Хоу в действительности не существовало. Но если вы доживете до моих лет, Гуд, — язвительность в тоне Аллана показывала, что он сердится, — да, если доживете до моих лет, то усвоите, что на этом свете полным-полно обманщиков, а Древо видений растет — точнее, росло — не только на священном острове. Как вы сами сказали, настоящего Хоу-Хоу не было, зато имелось его великолепное подобие, сотворенное с великим тщанием и искусством, достойными лучших мастеров пантомимы. И подобие сие выглядело столь совершенным, что и с пяти десятков ярдов невозможно было отличить эту фигуру от того изваяния, которое пряталось в пещере.

Итак, по склону вышагивал на негнущихся ногах косматый и грозно скалившийся Хоу-Хоу ростом в добрую дюжину футов. Или, раз уж мы решили придерживаться истины, шагал на ходулях Дака, искусно закутанный в звериные шкуры и напяливший на голову что-то вроде корзины с клыками, а также изготовленную из холста маску, разрисованную таким образом, чтобы она походила на личину его обожаемого божества.

Благочестивые гребцы на нашей лодке мгновенно склонились в поклоне, выказывая должное почтение живому богу. Даже Иссикор поклонился, и я заметил, что при этом движении Драмана и влюбленная в молодого красавца Сабила вознаградили его взглядами, в которых негодование смешивалось с толикой презрения. Во всяком случае, оба этих чувства ясно читались во взгляде старшей сестры, которая долго прожила на острове и знала местные тайны, а вот Сабилой, возможно, двигали иные соображения. Быть может, она верила, что Хоу-Хоу и вправду существует, но полагала, что Иссикору надлежит поменьше предаваться религиозному пылу и не слишком почитать того самого бога, жертвой коего она чуть-чуть не стала. Наверняка все вы тоже замечали, друзья мои, что рано или поздно наступает миг, когда любая женщина, сколь бы благочестивой она ни была, становится особой сугубо практичной.

Между тем Хоу-Хоу продолжал идти вперед, перемещаясь ходульной (в прямом смысле этого слова) поступью, а облаченные в белое женщины, что следовали за ним, распевали, должно быть, свадебную песню; далее же ковыляли, переваливаясь с лапы на лапу, «пажи» из числа лесных демонов. В подзорную трубу я рассмотрел, что на самом деле эти женщины нисколько не радуются предстоящему развлечению — в отличие от Даки, скрывавшегося под шкурами и маской. Они испуганно глядели на поднявшуюся воду; одна было повернулась, норовя сбежать, но ее схватили и вернули обратно. Полагаю, бегство с подобной церемонии считалось серьезным преступлением. Словом, они все вместе достигли столба, к которому мы привязали мертвую женщину, и далее, по обычаю, «подружки» принялись освобождать невесту, а волосатые встали сзади.

В следующий миг одна из «подружек» внезапно застыла как вкопанная. А затем испустила столь пронзительный вопль, что он раскатился над озером подобно паровозному гудку. Другие женщины тоже начали истошно вопить. Хоу-Хоу приблизился и вгляделся в свою невесту — вгляделся хорошенько, ибо кто-то сорвал платок, которым я укрыл лицо погибшей. Много времени, чтобы узреть подмену, Даке не потребовалось, и он устремился обратно к пещере, широко вышагивая на своих ходулях.

Это было уже слишком. Подле меня лежала верная двустволка, заряженная разрывными пулями. Я достал ружье из чехла, поднял и прицелился в голову Хоу-Хоу, выше того места, где, по моим прикидкам, должна была находиться человеческая голова; я не собирался убивать его, хотел только напугать. К тому времени уже совсем рассвело, видно было хорошо, и разрывная пуля угодила точно в цель, напрочь снеся маску и верхнюю часть корзины с клыками. Никогда прежде не бывало в истории столь внезапного разоблачения духовного лица во всем великолепии его одеяний!

Все словно замерло, как замер и сам Дака, слетевший со своих ходуль и совершивший достойный запечатления художником прыжок, результатом которого стал расплющенный о лаву нос. Какое-то время Дака лежал в неподвижности, потом отбросил ходули и побежал, следом за вопящими женщинами и волосатыми обезьянами, обратно в пещеру.

— Вот, — произнес я назидательно, обращаясь к старому Валлу и прочим в лодке, напуганным грохотом моего ружья, — теперь вы и сами видели, из чего слеплен ваш бог!

Валлу не нашелся с ответом; по-видимому, он пребывал в полнейшем изумлении — сами знаете, сколь больно разочаровываться в вере. Однако тут один из сопровождающих, игравший, похоже, роль придворного блюстителя времени, сказал, что солнце взошло, Священная свадьба состоялась, хоть и прошла необычно, и теперь закон позволяет вернуться домой.

— Ну уж нет! — возразил я твердо. — Я долго вас ждал, а теперь вы подождете меня. Я хочу видеть, что будет дальше.

Блюститель времени, явный приверженец порядка, напрочь лишенный любопытства, окунул свое весло в воду, как бы подавая сигнал другим гребцам, но Ханс стукнул его по пальцам рукоятью револьвера, а затем приставил ствол к его голове.

Этот довод убедил блюстителя, что благоразумнее будет подчиниться. Он отпустил весло и вежливо извинился перед Хансом, а остальные гребцы последовали его примеру.

Лодка осталась там, где была, и мы продолжили наблюдение.

А посмотреть было на что, ибо вода начала наконец заливать Скалу приношений. Она достигла негаснущих костров, и те мгновенно утратили право называться таковыми, окутавшись клубами дыма и пара. Три минуты спустя поток хлынул со склона в пещеру. Прежде чем я успел досчитать до сотни, из пещеры принялись выбегать люди, причем мчались они сломя голову, огромной толпой: так вылетают осы, если расшевелить их гнездо палкой. Среди бегущих я узнал Даку, у которого была неплохая возможность спастись.

Верховный жрец и тот, кто мчался следом за ним по колено в воде, оторвались от остальных и устремились вверх по склону. Зато прочим повезло гораздо меньше, потому что поток уже имел в глубину несколько футов и им оказалось не под силу ему противостоять. На мгновение их головы мелькнули среди пены и обломков, а потом этих людей унесло обратно в пещеру, где они в последний раз удостоились милости узреть своего Хоу-Хоу. Далее, словно по команде, все дома поселения, включая и тот, где мы накануне ночевали, разом обрушились — просто сложились и исчезли, словно их никогда и не было.

Казалось, все кончено. Я прикидывал, не всадить ли мне пулю в голову Даки, который стоял на краю обрыва и, заламывая руки, наблюдал за гибелью храма, бога, поселения, женщин и слуг. В конце концов я решил, что стрелять не буду, ибо что-то подсказывало мне: этого мерзавца следует предоставить его собственной судьбе. Я хотел было отдать приказ грести к берегу, когда Ханс окликнул меня и указал на вершину горы.

Я посмотрел и увидел, что из жерла вулкана поднимается огромный клуб дыма, наподобие того, что выплывает из трубы паровоза, котел которого раскалился, только многократно увеличенный. Паровой двигатель в таких обстоятельствах начинает свистеть, и гора тоже издавала звук, громовой рокот, жуткий для человеческого уха.

— Что там еще стряслось, Ханс? — крикнул я.

— Не знаю, баас. Наверное, вода с огнем говорят между собой внутри горы, баас, твердят, как они ненавидят друг друга, будто сварливые муж с женою в маленькой хижине, откуда им не выбраться. Жена шипит и плюется, баас, а муж топает и кричит… — Ханс сделал паузу, уставился на вершину горы, а потом закончил свое весьма образное объяснение: — Ну да, топает и кричит. Вы только поглядите туда, баас!

В этот миг с оглушительным грохотом, который походил на несказанно усиленный раскат грома, вулкан будто бы раскололся надвое, и вершина его унеслась куда-то в поднебесье.

— Баас, меня зовут Владыкой огня, верно? Так вот, этим огнем я не повелеваю, и сдается мне, что чем дальше мы от него окажемся, тем лучше для нас будет. Allemachte! Смотрите!

Ханс указал на широкий поток пламенеющей лавы, что вырвался из клубов дыма и пара и помчался к озеру. Лава вонзилась в воду всего в паре сотен ярдов от нас, подняв в воздух фонтан пара и пены, как торпеда при взрыве.

— Гребите скорее, если вам дорога жизнь! — крикнул я валлу, и те торопливо схватились за весла.

Когда лодка развернулась — на это ушла, казалось, целая вечность, — моим глазам предстало поистине поразительное и пугающее зрелище. Дака уже не стоял на краю обрыва; нет, он стремглав несся к озеру, а за ним тек поток раскаленной лавы. Верховный жрец приплясывал на бегу, словно его конечности обжигал горячий пар. Вот он с головою нырнул в воду, и в тот же миг над озером вздыбилась громадная волна, порожденная, должно быть, каким-то подводным взрывом. Волна двинулась на нас, и Дака был на ее гребне.

— Этот жрец напрашивается на то, чтобы его проучили, баас! — сказал Ханс. — Он вдосталь порезвился на своем острове, а теперь желает пожить на берегу.

— Неужели? — отозвался я. — В лодке места для него не найдется.

И достал револьвер.

Волна приволокла Даку почти вплотную к нам. Жрец сумел выпрямиться, верно подкинутый давлением воды, и чудилось, будто он стоит на гребне волны. Вот он, увидев нас, принялся выкрикивать проклятия и потрясать кулаками, грозя, похоже, Сабиле и Иссикору. Жуткая была картина, друзья мои.

Однако Ханс нисколько не устрашился. В ответ он показал Даке сперва на меня, потом на Сабилу и, наконец, на себя, после чего, поддавшись свойственной туземцам неистребимой вульгарности, приставил палец к носу и, что называется, состроил верховному жрецу козью морду.

Волна обрушилась, и Дака исчез — «пошел искать Хоу-Хоу», как выразился Ханс. Таков был конец этого незаурядного злодея.

— Знаете, баас, — произнес готтентот, — я рад, что жрец Дака успел узнать, кто именно отослал его к его богу, с которым он точно свел близкое знакомство, иначе не был бы таким злым. Скажите, баас, ну разве мы не молодцы? Ведь все наши придумки оказались удачными! А я уж было решил, баас, что нам конец. Это когда я влез на лодку, а вон те болваны отказались плыть за вами и за женщинами, потому что это якобы против закона. Баас, когда я надевал одежду — она ничуть не промокла, я ведь хитрый, баас, а потому попросил их помочь вам, еще когда был совсем голый, — так вот, я все думал, что, может, мне стоит пристрелить одного из них и тогда остальные образумятся. Но я сказал себе, баас, что надо подождать и посмотреть, как будет дальше; если я пристрелю одного, другие могут стать только упрямее: возьмут да сдуру и убьют меня, а потом уплывут прочь. Я ждал, и баас должен согласиться, что это было правильно, ибо все получилось как надо. Это достопочтенный отец бааса постарался, глядя на нас с небес.

— Верно, Ханс, но если бы тебе пришлось сделать выбор, скажи, кого бы ты застрелил? — спросил я. — Вождя Валлу?

— Нет, баас, он старый и глупый, как дохлая сова. Я бы застрелил Иссикора, потому что он мне изрядно надоел. И между прочим, я бы заодно спас госпожу Сабилу от необходимости терпеть его много-много лет. Какой толк от мужчины, баас, если он знает, что его женщину отдали демону, но все равно сидит в лодке, причитает и твердит, будто древние законы нельзя нарушать, иначе всех проклянут? Именно так все и было, баас, когда я попросил его приказать грести к берегу.

— Не знаю, Ханс, не знаю. Пусть Иссикор с Сабилой сами решают между собою, а ты лучше помалкивай, договорились?

— Конечно, баас, но потом госпожа Сабила непременно одумается, и настанет час расплаты, как всегда бывает, когда есть за что расплачиваться. Мне жалко Иссикора, баас, он уже не будет таким красивым, когда госпожа с ним поквитается. Только представьте, он станет просить, чтобы Сабила его поцеловала, а та его в ответ — хрясь! хрясь! — по щекам. Смотрите, баас, она уже повернулась к жениху спиной. Ну да мне-то все равно, баас, и вам тоже, вы бы лучше с госпожой Драманой разобрались. Она-то не отворачивается, баас, а, наоборот, так и пожирает вас глазами и наверняка думает, что наконец-то отыскала себе достойного Хоу-Хоу, пускай он мал ростом, потрепан жизнью и довольно уродлив, а его вихры торчат, как сорняки на поле. Важно то, что внутри, а не то, что снаружи, баас; женщины частенько говорили мне это, когда я был помоложе.

Тут, с восклицанием, которое я не стану сейчас воспроизводить, но о котором легко догадаться, поскольку никому не понравится, когда столь откровенно описывают его наружность, я занес ружье, намереваясь несильно стукнуть Ханса по пальцам ног. Однако в этот миг мое внимание было отвлечено от вздорной болтовни, при помощи которой готтентот выражал свою радость от спасения, очередным раскаленным валуном, что упал довольно близко от лодки. А следом развернулось ужасающее в своей красоте зрелище последнего извержения вулкана.

Уж не знаю, что в точности произошло, однако к небесам взметнулись громадные языки пламени и облака пара. Все это сопровождалось громовыми раскатами и оглушительными взрывами, за каждым из которых взмывал в воздух поток горящих камней, а раскаленная лава с новой силой устремлялась к озеру, заставляя воду вскипать и испаряться. От валунов расходились большие волны, которые опасно раскачивали нашу лодку, над головами повисла плотная завеса пепла, и закапал горячий дождь. Внезапно стало так темно, что некоторое время мы не видели ничего дальше пальца, приставленного к носу. В совокупности это было наистрашнейшее проявление действия стихии, каковое обратило мои мысли к Священному Писанию и заставило вспомнить о Судном дне.

— Это Хоу-Хоу мстит нам! — воскликнул старый Валлу. — Он разгневан тем, что мы лишили его невесты!

На сем речь правителя оборвалась, поскольку раскаленный докрасна камень угодил старику в голову и, как позднее уточнил Ханс, сидевший рядом, «размозжил его, как жука».

По крикам гребцов Сабила поняла, что ее отец мертв, — вождь лежал неподвижно, не издавая ни звука, — и это заставило бедняжку очнуться, как если бы она вдруг осознала, что теперь бремя власти легло на ее плечи.

— Выбросьте этот камень из лодки, — велела она, — не то он прожжет дно и мы потонем.

Иссикор веслом подцепил злополучный камень и выкинул его за борт. Тело вождя укрыли накидкой, и мы двинулись к берегу. Гребцы отчаянно налегали на весла. По прихоти судьбы поднялся сильный ветер, дувший в сторону острова и отогнавший от нас пепел и горячий дождь, поэтому видимость стала намного лучше. Единственная опасность теперь исходила от камней вроде того, что убил старого Валлу; они падали в воду вокруг нас, поднимая фонтаны пены. Походило на то, как если бы мы очутились под яростным обстрелом. По счастью, ни один камень больше не попал в лодку, а чем дальше мы отплывали от острова, тем меньше становилась угроза. Впоследствии мы узнали, что некоторые камни даже, перелетев через озеро, достигли суши.

Впрочем, на этом опасности не закончились, поскольку перед нами внезапно возникла целая флотилия грубо сколоченных лодок, точнее, суденышек из топляка и тростника или из бревен, обожженных с обоих торцов. На каждом таком суденышке восседало по лесному демону, направлявшему свою лодку взмахами двулопастного весла.

Должно быть, эти волосатые принадлежали к числу тех, кто отплыл на остров, внемля призыву Хоу-Хоу. Помните, друзья, я говорил, что накануне жертвоприношения на острове собралось немало дикарей, предвкушавших нападение на город валлу? Или же эти волосатые бежали с острова. По правде сказать, я не знаю. Ясно было одно: сколь бы низко эти существа ни стояли на шкале человекоподобия, им хватило ума связать нас с той жуткой катастрофой, которая разрушила остров. Завывая и что-то бормоча, как поступают многие крупные обезьяны, они тыкали лапами то в нас, то в охваченный пламенем вулкан, словно бы воплощавший собою преисподнюю.

А затем, с громогласным воплем «Хоу-Хоу! Хоу-Хоу!», они двинулись к нам, с явным намерением напасть.

Оставался лишь один выход — открыть по ним стрельбу, что мы с Хансом и не замедлили сделать, а гребцы наши еще усерднее налегли на весла. Должен признать, что эти омерзительные, жалкие твари выказали несгибаемое мужество: ничуть не устрашенные гибелью сородичей под пулями, они рвались вперед, желая, вне сомнения, перевернуть лодку и потопить всех, кто в ней был.

Мы с Хансом стреляли настолько споро, насколько было возможно, однако наши пули выкашивали только малую часть нападавших, и оставалось лишь уповать на скорость лодки и умение рулевого. Сабила встала во весь рост и принялась раздавать указания гребцам, а мы с Хансом все стреляли и стреляли: сперва из ружей, а затем из револьверов.

Один огромный, похожий на гориллу волосатый, заросший шерстью по самые нависавшие над переносицей надбровные дуги, ухватился обеими лапами за борт и начал раскачивать лодку. Стрелять мы больше не могли, ибо патроны закончились, а на удары кулаком мерзкая тварь не обращала ни малейшего внимания. Лодка ходила ходуном и стала набирать воду.

Я уж было подумал, что гибели не избежать, потому что другие лесные демоны были совсем близко, но положение спасла Сабила, совершившая поистине геройский поступок. Рядом с нею на дне лодки лежало то самое копье, которое я забрал в сарае с затворами у жреца, убитого Хансом. Она схватила это копье и с удивительной силой вонзила его в косматое чудовище, терзавшее нашу лодку и упорно тянувшее борт под воду. Волосатый разжал лапы и канул ко дну. Рулевой искусно переложил кормило, и мы ускользнули от прочих хоу-хоуа, а через три минуты уже оставили их далеко позади: на своих примитивных суденышках дикарям было за нами не угнаться.

— Сколько всего сегодня случилось, баас! — проговорил Ханс, вытирая пот со лба. — Надеюсь, никакой крокодил не накинется на нас у берега, а эти болваны не принесут нас в жертву духу Хоу-Хоу, да и молния в нас тоже не ударит. Баас ведь позволит мне выпить местного пива, когда мы доберемся до города, верно? От пламени у меня внутри все пересохло.

Что ж, мы достигли суши. По моим ощущениям, сменилось целое поколение с тех пор, как мы отплывали от этой набережной, которую сейчас заполняла многолюдная толпа. У воды собралось едва ли не все перепуганное население города. Тело старого Валлу встретили почтительным молчанием, но мне показалось, что никто из его подданных по-настоящему не опечалился. Эти люди, похоже, изжили в себе все бурные человеческие страсти. Полагаю, этих сильных чувств они лишились под воздействием времени и под гнетущим влиянием того всепоглощающего фетишизма, среди которого жили. Если коротко, валлу сделались этакими человекоподобными автоматами, что бродили вокруг, насторожив уши в ожидании гласа своего божества и ловя этот глас в каждом явлении природы. Честно говоря, эти люди, каково бы ни было их происхождение, докатились до такого состояния, что внушали мне лишь презрение.

Возвращение Сабилы поразило всех до глубины души, но отнюдь не вызвало восторга.

— Она стала женою бога, — услышал я чьи-то слова. — А потом сбежала от него — именно поэтому и случились все несчастья.

Сабила тоже услышала сие заявление и восприняла его как оскорбление. По-моему, она уже вполне оправилась от пережитых потрясений, чего, увы, никак нельзя было сказать об Иссикоре, который, хотя ему следовало бы лучиться радостью, выглядел понурым и почти не раскрывал рта.

— Какие такие несчастья? — воскликнула Сабила. — Да, мой отец погиб, его убил упавший с неба камень, и я оплачу своего отца. Но ведь он был глубоким старцем и вскоре все равно должен был умереть. Что же до всего остального, то разве можно назвать несчастьем мое спасение, которым я обязана мужеству и могуществу этих вот чужестранцев, спасение дочери и наследницы вождя от загребущих рук Даки? Говорю вам: это Дака выдавал себя за бога, а Хоу-Хоу, которому вы поклоняетесь, оказался всего лишь раскрашенным истуканом! Если не верите мне, спросите белого вождя, спросите мою сестру Драману, которую вы словно забыли и которой тоже выпал когда-то жребий стать невестою бога. Или вы считаете несчастьем то, что Дака и его жрецы погибли, а с ними сгинула и большая часть лесных демонов, то бишь наших врагов? Разве можно назвать несчастьем то, что ненавистная огненная гора раз и навсегда уничтожена пламенем, а заодно разрушена и пещера таинств, откуда приходило столько зловещих прорицаний? Пророчество сбылось! Нас избавил от страданий могущественный белый вождь с юга!

Эти гневные слова вынудили толпу замолчать, и перепуганные люди повесили голову. Сабила помолчала, оглядывая подданных, потом продолжила:

— Иссикор, мой нареченный, выйди вперед и скажи этим людям, что ты рад всему случившемуся. Чтобы спасти меня от Хоу-Хоу, ты внял моим мольбам и отправился в дальние края, на юг, искать совета у могучего Повелителя духов. Он дал тебе совет, благодаря которому удалось победить Хоу-Хоу! Но все же ты сидел в той лодке, что отвезла меня на остров. За это я тебя не виню, тебе пришлось поступить так по причине твоего положения, а иначе бы тебя прокляли, как велит древний закон. Теперь я спасена, но не тобой, ибо ты, вообразив, что белый вождь пал на острове, смирился с моей участью стать женою бога. Нет, я спасена благодаря мудрости и силе белого вождя и его спутника, которые изничтожили Хоу-Хоу и его жрецов. Так поведай же людям, как сильно ты рад тому, что плавал на остров не напрасно, а мои избавители не зря внимали твоим просьбам о помощи. Ведь я стою сейчас перед своим народом, живая и не поруганная, а наша земля наконец-то избавилась от проклятия Хоу-Хоу. Да, скажи все это соплеменникам и поблагодари щедрых сердцем чужестранцев, которые сражались вместо тебя и спасли меня и мою сестру Драману!

Я изрядно устал, однако с любопытством глядел на Иссикора. Мне было интересно, что тот скажет. Он выждал некоторое время, а затем выступил вперед и начал говорить, запинаясь:

— Я искренне рад, о возлюбленная, что ты вернулась в целости и сохранности, хотя, приводя сюда белого вождя с юга, я надеялся, что он изыщет иной способ спасти тебя, не творя святотатства и не убивая жрецов огнем и водою. Эти люди с начала времен состояли при божестве, а белый вождь их убил. Госпожа Сабила, ты говоришь, что Хоу-Хоу мертв, но откуда нам знать, так ли это? Он же дух, а разве духи могут умереть? Не мертвый ли бог кинул тот камень, который убил старого Валлу? Не метнет ли Хоу-Хоу другие камни, которые прикончат и нас, а прежде всего тебя, госпожа, ведь ты стояла на Скале приношений, облаченная в наряд святой невесты?

— Баас, — задумчиво справился у меня Ханс, чей голос прозвучал в наступившей тишине неожиданно громко, — как, по-вашему, Иссикор и вправду человек? Или он сделан из дерева и раскрашен, как тот идол, чье обличье принимал Дака, чтобы сойти за Хоу-Хоу?

— В Черном ущелье, думаю, Иссикор был человеком, — ответил я, — но тогда он находился очень далеко от Хоу-Хоу. Теперь же, Ханс, я не уверен. Быть может, он всего-навсего сильно напуган и со временем придет в себя.

Между тем Сабила внимательно разглядывала своего красавца-жениха, осматривая его с головы до ног, но не говорила при этом ни слова. Потом, по-прежнему избегая общаться с Иссикором, она повернулась к толпе и изрекла повелительно:

— Поскольку мой отец погиб, отныне я становлюсь вашим вождем, вашим Валлу, и мне следует повиноваться так, как вы повиновались ему. Ступайте и займитесь своими делами, ничего не опасаясь, ибо Хоу-Хоу больше нет, а лесные демоны почти полностью истреблены. Я ухожу отдохнуть и забираю с собою своих избавителей и освободителей. — Тут она указала на нас с Хансом. — Позднее я выйду к вам и поговорю с тобой, мой господин Иссикор. Отнесите труп моего отца в то место, где положено погребать вождей! — С этими словами она развернулась и, сопровождаемая нами, старшей сестрой и свитой, направилась к своему дому.

Там Сабила на время попрощалась с нами, потому что все мы от усталости уже буквально валились с ног и отчаянно нуждались в отдыхе. При расставании она поцеловала мне руку и со слезами на прекрасных глазах долго благодарила за все, что я сделал. Драмана последовала ее примеру.

— Почему это, баас, — спросил Ханс, когда мы перед сном перекусывали и пили местное пиво, — ни одна госпожа не поцеловала руку мне, хотя я тоже участвовал в их спасении?

— Потому что сестры очень устали, Ханс, — ответил я, — и сочли, что одного поцелуя будет вполне достаточно для нас обоих.

Готтентот наполнил свой кубок остатками туземного пива из кувшина и осушил его одним глотком.

— Все справедливо, баас. Вам достались поцелуи, а мне вполне хватит и пива.

Несмотря на полное изнеможение, я не мог не рассмеяться, хотя, сказать по правде, и сам не отказался бы еще от одного стаканчика. Потом я упал на постель и мгновенно провалился в сон.

Мы проспали остаток дня и всю ночь, пробудившись, лишь когда первые лучи солнца проникли в нашу комнату через окно. Во всяком случае, я могу говорить за себя. Ибо, когда я открыл глаза, чувствуя себя совершенно иным человеком, и возблагодарил небеса за чудесный дар сновидений, Ханс был уже на ногах и чистил ружья и револьверы.

Я покосился на уродливого желтокожего коротышку-готтентота и с благодарностью подумал о том, сколько мужества, хитроумия и верности заключено в этом тщедушном теле. Если бы не Ханс, я давным-давно был бы уже мертв, да и красавицы-сестры тоже бы погибли. Это ведь он придумал взорвать водяные затворы, подложив порох под каменный болт рычага. Сам я долго ломал голову, но так ничего и не сумел измыслить, ибо это единственно возможное решение от меня ускользнуло. Все, что случилось потом, произошло лишь благодаря Хансу.

Нет, мне, конечно, приходило кое-что на ум, но я рассчитывал от силы затопить поля жрецов и, быть может, пещеру, чтобы отвлечь внимание недругов от нашего побега. А в результате мы высвободили силы природы и добились воистину устрашающих результатов. Вода проникла в колодцы, которые питали негаснущие костры, и добралась до недр вулкана, где стал образовываться пар, причем сила его была такова, что он разнес высокую гору вдребезги и навсегда уничтожил прибежище Хоу-Хоу со всеми прочими постройками и примыкающими к ним полями.

В этом беспощадном истреблении я усматривал длань Провидения, которое предпочло действовать через Ханса. Да, силы небесные наделили готтентота проницательностью и смекалкой, чтобы стереть с лица земли жестокую тиранию и уничтожить кровожадного истукана и его почитателей.

Вне сомнения — так думалось мне, человеку простому и неискушенному, — все это было предначертано свыше. Когда какой-то беглый жрец Хоу-Хоу сотни лет назад нарисовал в бушменской пещере тот портрет, его вела воля небес. И небеса же вселили в сердце старого мошенника Зикали желание заиметь некое снадобье, ниспослав ему неутолимую жажду знаний — или что-то еще, что побудило колдуна уговорить меня согласиться на этот поход и взвалить на свои плечи всю тяжесть дальнейших испытаний.

Опять же, сколь благоразумно повел себя Ханс, после того как доплыл через озеро до лодки! Попытайся он заставить этих погрязших в язычестве и идолопоклонстве трусов немедленно двинуться нам на помощь, как наставлял его я, не исключено, что они, боясь нарушить свой закон, стали бы сопротивляться или вообще уплыли бы прочь, стукнув Ханса веслом по голове и бросив нас на произвол судьбы. Но готтентоту хватило ума и терпения обождать, хотя, как он признался мне впоследствии, сердце его разрывалось на части от беспокойства за меня. Тщательно взвесив все «за» и «против», он принял решение ждать, пока все условия «законности» не будут соблюдены, после чего валлу подчинились ему достаточно охотно.

С Ханса мои мысли перескочили на Иссикора. Каким образом, интересно знать, характер этого человека изменился столь разительно, едва он вернулся в родную страну? Само путешествие за сотни миль от дома, предпринятое им в одиночку, показывало, что Иссикор сполна наделен такими достоинствами, как мужество, предприимчивость и решительность. Когда ему пришлось стать нашим проводником, он в основном молчал и держался отстраненно, однако не падал духом и не проявлял признаков пессимизма. А вот по возвращении домой вдруг мгновенно захандрил и превратился в законченного нытика. С великим трудом нам удалось уговорить Иссикора отвезти нас на остров, и при первом же признаке опасности он бежал без оглядки. Мало того, он покорно помогал доставить Сабилу, которую, как сам уверял нас в Черном ущелье, любил всем сердцем, на роковое свидание с богом и пальцем не пошевелил, чтобы спасти ее от страшного жребия. Наконец, всего несколько часов назад он произнес постыдную, пораженческую речь, которая, как я видел, потрясла и оскорбила его нареченную, а та, к слову, после чудесного спасения и трагической смерти отца сделалась куда более храброй, чем была ранее.

Я искал объяснений поведению Иссикора — и не находил, а потому решил поделиться своими соображениями с Хансом.

Готтентот выслушал меня, а затем ответил:

— Баас не держит глаза открытыми, во всяком случае днем, когда ему кажется, что опасности нет. Иначе он давно бы понял, что этот Иссикор стал слабым, как нагретый кусок железа. А отчего мужчины слабеют, баас?

— От любви? — предположил я.

— Верно, баас. Иногда любовь делает мужчин слабыми — таких мужчин, как мой баас. А еще от чего, баас?

— От выпивки, — процедил я сердито, платя Хансу за его ехидство той же монетой.

— Да, баас, мужчины вроде меня порой слабеют от выпивки. Такие, как я, баас, знают, что бывает полезно на время позабыть о мудрости, иначе небеса могут разозлиться. Но от чего слабеют все мужчины на свете, баас?

— Не знаю, Ханс.

— Значит, баас, мне снова придется повторить то, что сказал ваш достопочтенный отец, когда давал последние наставления перед смертью. Он сказал: «Ханс, если вдруг увидишь, что мой сын Аллан, который далеко не всегда разбирает дорогу, бредет прямиком в омут, то уж, пожалуйста, постарайся его оттуда вытащить».

— Ах ты, маленький лжец! — воскликнул я.

Ханс, нисколько не смутившись, продолжал:

— Все мужчины на свете слабеют от страха, баас. Иссикор гнется, точно нагретый железный прут, потому что внутри у него тлеет пламя страха.

— Но чего же он боится, Ханс?

— Как я уже говорил, держи баас глаза открытыми, он бы и сам давно догадался. Разве баас не заметил высокого смуглого жреца, перед которым расступались люди? Он подошел к Иссикору, когда мы в первый раз высадились на этот берег.

— Да, я видел его. Он вежливо поклонился Иссикору и, кажется, что-то ему вручил.

— Полагаю, баас не рассмотрел, что именно он дал Иссикору, и не услышал его мудрых слов? Ага, так и есть: баас мотает головой. А вот я все видел и слышал. Жрец дал Иссикору крошечный череп, вырезанный из слоновой кости. А может, из морской раковины или из застывшей черной лавы. Слова же он произнес вот какие: «Это дар вождю Иссикору от Хоу-Хоу; дар, который Хоу-Хоу посылает всем, кто нарушает закон и осмеливается покидать земли валлу». Так сказал тот жрец, а я стоял рядом и все слышал, но не стал ничего говорить баасу, потому что хотел посмотреть, что будет дальше.

— Ну же, Ханс, продолжай! Что было потом?

— Потом жрец ушел. А вот что Иссикор сделал с этим маленьким черепом и куда его дел, я не знаю. Быть может, он носит череп на шее, как баас носит подаренные ему женщинами портреты в медальоне.

— Хм… Но что же такого необычного в этом черепе, Ханс? Что он означает?

— Баас, я тут расспросил одного старика, пока мы плыли в лодке. Иссикор сидел на другом конце и не мог меня слышать. Мне сказали, баас, что череп означает смерть. Баас, верно, помнит, как в Черном ущелье нам говорили, будто всякого, кто посмеет покинуть владения Хоу-Хоу, непременно ожидают болезнь и гибель? Думаю, баас, Иссикор ухитрился не заболеть только потому, что жрецы ничего не ведали о его затее. Но он допустил ошибку, баас, когда вернулся, ведомый своей любовью к госпоже Сабиле, как рыба ведется на наживку, баас. И вышло так, что он заглотил крючок, ибо жрецы узнали о его возвращении, баас, и приготовили смельчаку достойную встречу.

— Что ты хочешь этим сказать, Ханс? Каким образом жрецы могут навредить Иссикору, особенно теперь, когда они все мертвы?

— Да, баас, они все мертвы и никому больше не навредят, но Иссикор был прав, когда кричал, что Хоу-Хоу жив. Дьявол живет вечно, баас. Его жрецы погибли, но Хоу-Хоу смог прикончить старого Валлу и может расправиться с Иссикором. В здешней вере, баас, много такого, чего добрым христианам вроде нас с тобой попросту не понять. Проклятия не действуют на христиан, баас, поэтому нам Хоу-Хоу не страшен. Но, баас, если кто поклоняется Великому Черному, он рано или поздно обязательно становится его жертвой.

Мне подумалось, что Ханс, сам того не зная, озвучил основополагающую и неоспоримую истину: те, кто преклоняет колени пред Ваалом, суть слуги Вааловы и живут по его закону, а кто таков этот самый Хоу-Хоу, как не Ваал, точнее, как не Сатана? Плод всегда будет тем же самым, как ни называй дерево, с ветвей которого его срывают. Впрочем, я не стал делиться своими мыслями с Хансом, рассудив, что они лишь собьют готтентота с толку; вместо этого я спросил, к чему он клонит и что, по его мнению, будет дальше с Иссикором. Он ответил так:

— Баас, я сказал ровно то, что сказал. Иссикору суждено погибнуть. Старик в лодке поведал мне, что все, получившие черный череп, умирают не позднее чем через месяц, а зачастую и намного раньше. Только посмотрите на Иссикора, баас! Я готов спорить, что он протянет не больше недели. У этого красавца такой унылый вид, баас, что, я думаю, госпожа Сабила быстро примирится с утратой. Вот почему Иссикор изменился, баас: его преследует страх смерти. И госпожа Сабила тоже изменилась, потому что оставила позади страх смерти и иные, гораздо худшие для нее опасности.

— Да уж, — протянул я, но не стал говорить, что Хансу не удалось полностью меня убедить.

Я кое-что знал об африканских язычниках и считал их верования полнейшим вздором, но был уверен в том, что этот вздор относится к числу наиопаснейших заблуждений. Человеческая душа, а в особенности душа дикаря, человека примитивного и невежественного, становится страшнейшим оружием, когда поддается влиянию многовековых суеверий и предрассудков, которые унаследованы им по праву крови. Когда жертве таких предрассудков сообщают в прорицании, сделанном от имени местного бога или дьявола, что она должна умереть, то в девяти случаях из десяти именно так вскоре и происходит. Нет, человека не убивают, он совершает своего рода моральное самоубийство. Как справедливо заметил Ханс, страх делает его слабее. Затем случается, если угодно, нервическое расстройство, губительное для организма, в назначенный час физические силы покидают несчастного, и он умирает.

Как выяснилось позднее, схожая участь была уготована и нашему туземному Аполлону, несчастному красавцу Иссикору.

Глава 15

Досказать, друзья мои, остается совсем немного. Конечно, уже поздно, и я вижу, как вы зеваете от скуки[165], поэтому я постараюсь сократить свой рассказ, насколько смогу.

Утром, после завтрака, мы отправились навестить Сабилу, которую нашли весьма взволнованной. Это было вполне естественно, учитывая, через какие испытания (как моральные, так и физические) ей пришлось пройти. Вдобавок бедняжка совершенно неожиданно и самым трагическим образом лишилась отца, к которому была сильно привязана. Однако истинная причина ее волнения, как мы узнали, заключалась в другом.

Стало известно, что Иссикора постигло серьезное недомогание. Никто не мог понять, в чем дело, однако Сабила не сомневалась, что ее нареченного отравили. Она молила меня поскорее пойти к нему и исцелить юношу. Признаться, столь нелепая просьба порядком возмутила меня. Я объяснил, что ни в коей мере не могу считаться знатоком местных ядов, если допустить, что Иссикор и вправду отравлен, а в моих пожитках крайне мало лекарств и среди них есть всего лишь одно средство против змеиных укусов. Но Сабила продолжала настаивать, и в конце концов я согласился проведать Иссикора и посмотреть, что можно сделать, хотя про себя подумал, что толку от меня не будет.

Старейшины народа валлу — среди зулусов такие люди зовутся индунами — отвели нас с Хансом в дом Иссикора. Это оказалось довольно красивое на вид сооружение на другом конце города. Мы шли по дороге, что пролегала вдоль кромки озера, и это позволило рассмотреть при свете дня остров Хоу-Хоу, точнее, то, что от него осталось.

Теперь он представлял собой невысокий бугор посреди воды, над которым клубилось плотное облако пара. Когда ветер немного разогнал эти клубы, я разглядел рдяные потоки лавы, по-прежнему стекавшие в озеро. Горы больше не было, вулкан попросту исчез. С неба все еще сыпался пепел: он густым слоем устилал дорогу, усеивал ветви деревьев и прочую растительность и придавал окрестной местности единообразный серый цвет. В остальном суша по эту сторону озера как будто ничуть не пострадала, разве что там и тут попадались громадные валуны из лавы, а часть раскинувшихся на равнине полей затопило. Впрочем, вода уже начала отступать, хотя река до сих пор еще не вернулась в привычные берега.

Когда мы добрались до дома Иссикора, нас сразу же проводили в его спальню. Молодой человек лежал на постели из звериных шкур, и за ним ухаживали какие-то женщины, как я понял, его родственницы. Когда мы с Хансом вошли, эти женщины поклонились и удалились, оставив нас наедине с больным. Беглый взгляд убедил меня в том, что бедняга умирает. Его прежде ясные глаза потускнели и ничего не видели, дышал он прерывисто, пальцы рук сжимались и разжимались, а тело время от времени сотрясали жестокие судороги. Мне подумалось, что Иссикор страдает, должно быть, от какой-то разновидности лихорадки, но потом я измерил ему температуру — в моем маленьком саквояже с лекарствами был термометр — и обнаружил, что она на два градуса ниже положенного. На мои расспросы юноша ответил, что у него ничего не болит, а страдает он от общей слабости и от мельтешения мыслей, то есть, насколько я понял, от головокружения.

Я спросил, чему Иссикор приписывает свое недомогание, и он пояснил:

— Во всем виновато проклятие Хоу-Хоу, господин Макумазан. Меня убивает Хоу-Хоу.

Я уточнил, почему он так думает — не затевать же с больным напрасный спор о суевериях, — и молодой человек объяснил:

— По двум причинам, господин. Во-первых, я покинул здешние края без ведома Хоу-Хоу. Во-вторых, я отвез тебя и твоего желтокожего товарища по имени Светоч во мраке на священный остров, прибывать на который, не будучи призванным, всегда считалось тягчайшим преступлением. По этой второй причине мне суждено закончить свои дни намного раньше, чем я умер бы в ином случае, но все равно я был обречен в тот миг, когда ушел отсюда в надежде спасти Сабилу. Вот доказательство. — Он пошарил под покрывалом и достал крошечный черный череп, в точности такой, как описывал Ханс. Не позволив мне дотронуться до зловещей побрякушки, Иссикор спрятал ее обратно.

Я попытался высмеять его страхи, однако он печально улыбнулся и произнес:

— Я знаю, господин, ты считаешь меня трусом — из-за того, как я вел себя с тех пор, как мы прибыли в город валлу. Но меня изменило проклятие Хоу-Хоу: оно поселилось внутри и сломило мой дух. Молю, объясни это Сабиле, которую я люблю всем сердцем, но которая, подобно тебе, винит меня в трусости; вчера я прочитал презрение в ее взоре. Пока у меня еще остались силы, я бы хотел поговорить с тобой, господин. Перво-наперво позволь поблагодарить тебя и твоего товарища, Светоча во мраке, за то, что вы своим мужеством и колдовством избавили Сабилу от Хоу-Хоу, уничтожили его обитель, его жрецов и, как мне сказали, его истукана. Конечно, сам Хоу-Хоу остался жить, ведь он не может умереть, но отныне он лишен дома, телесной оболочки и своих жрецов, а потому его власть над телами и душами людей сгинула навсегда. Я уверен, валлу со временем перестанут ему поклоняться. Надеюсь, что никто больше из моих сородичей не умрет от проклятия Хоу-Хоу, господин, я буду последним.

— Но почему ты так уверен, что умрешь, Иссикор?

— Да потому, что проклятие сие пало на меня, господин, еще когда Хоу-Хоу властвовал над валлу, как то было с начала времен.

Я принялся было возражать, но молодой человек замахал рукою и продолжал:

— Господин, моя жизнь вот-вот оборвется, и я хочу успеть кое-что тебе сказать. Вскоре все обо мне забудут, даже Сабила, мужем которой я грезил стать. Молю тебя, господин, женись на Сабиле.

Я опешил, друзья мои, но сдержал рвавшийся наружу возглас. А Иссикор продолжал:

— Господин, я уже послал известить невесту о том, что такова моя последняя воля. Также я позаботился уведомить всех старейшин народа валлу, и на совете, который состоялся этим утром, они пришли к выводу, что подобное решение будет правильным и мудрым. Они даже велели мне умереть как можно скорее, дабы немедленно провести церемонию и сочетать вас с Сабилой браком.

— Святые угодники! — вскричал я.

Иссикор снова сделал жест рукою, призывая меня к молчанию, и принялся развивать свою мысль:

— Господин, Сабила не принадлежит к твоему народу, но она — настоящая красавица и большая умница. Став твоею женой, она сможет вернуть валлу былое величие, ибо предание гласит, что мы были великим народом, до того как на нас пало проклятие Хоу-Хоу, ныне уничтоженное. Ты тоже мудр и смел, и тебе ведомо многое из того, о чем мы знать не знаем; люди станут почитать тебя как бога и, возможно, увидят в тебе нового Хоу-Хоу, а потому ты сумеешь основать могущественную династию. Поначалу наши обычаи могут показаться тебе странными и непонятными, но затем ты поймешь их истинную суть. Не возражай, прошу; даже если ты против такой судьбы, все будет так, как я сказал.

— Это еще почему? — осведомился я раздраженно. Вряд ли, друзья мои, можно упрекнуть меня в том, что я не постарался скрыть свое негодование.

— Да потому, господин, что тебе суждено провести среди нас остаток жизни. Ты стал нашим пленником, и никакая отвага не поможет тебе сбежать, поскольку никто не согласится отвезти тебя вниз по реке, а силой ты не прорвешься, ибо за тобой будут следить днем и ночью и не позволят этого сделать. Вернувшись сейчас в дом вождя, ты увидишь, что твои патроны забрали и теперь, не считая тех немногих, что имеются у тебя при себе, ты безоружен. А посему, раз уж ты останешься среди нас, для тебя лучше всего сочетаться браком с Сабилой, нежели с любой другой женщиной, ведь она красивейшая и умнейшая из них. Вдобавок Сабила теперь наша правительница по праву крови, и через нее ты сам станешь вождем, как сделался бы я, по давнему обычаю.

Тут Иссикор смежил веки и на мгновение словно бы лишился чувств. Потом он снова открыл глаза, уставился на меня в упор, приподнял дрожащую руку и воскликнул:

— Славься, о вождь! Долгой тебе жизни и да славится народ валлу!

После этого Иссикор опять впал в забытье; во всяком случае, все мои попытки расшевелить его оказались тщетными. Выждав некоторое время, мы с Хансом ушли в полной уверенности, что несчастный скончался. Однако потом выяснилось, что он оставался жив до наступления ночи и, как нам сказали, даже пришел в себя. Сабила, которую сопровождали несколько старейшин, навестила жениха. Именно тогда, полагаю, этот благородный неудачник, красивейший среди всех мужчин, каких я когда-либо встречал, сделал все, что мог, ради блага своей страны и своей возлюбленной: Иссикор исполнил свой долг, как он его понимал, ну а мои собственные чувства при этом, ясное дело, в расчет не принимались.

— Что ж, баас, — проговорил Ханс, когда мы вышли от Иссикора, — пойдем-ка мы, пожалуй, домой. Теперь это ваш дом, верно? Нет, баас, не смотрите на реку, эти валлу так заботятся о вас, что прислали караул, достойный вождя.

Я обернулся и понял, что готтентот нисколько не преувеличивает. Вместо одного валлу, который привел нас сюда, меня дожидались два десятка крепких мужчин, вооруженных копьями. Они отсалютовали мне самым почтительным образом и заявили, что будут сопровождать меня всюду (дабы, как я подумал, удостовериться, что чужеземец не сбежит). Делать было нечего, и мы отправились домой, а охрана следовала за нами, по-солдатски вышагивая в ногу.

— Все как я и думал, баас, — вещал Ханс. — Если мужчина в глубине своего сердца охоч до женщин, то женщины это чувствуют, баас, и им это нравится, а еще они, будучи существами добросердечными, расположены к тому, чтобы полюбить такого мужчину. Баасу даже не потребовалось ничего говорить, его и так раскусили. В тот самый миг, когда госпожа Сабила увидела бааса, ей стало не до Иссикора, пусть он, весь из себя такой красивый, и отправился в долгий путь, чтобы ее спасти. Нет, в баасе она узрела то, чего никак не могла отыскать в женихе, который, уж простите, баас, был ничуть не лучше пустого барабана, что издает звук, только если по нему ударить. Стукнешь тихо, баас, и звук будет тихим, а стукнешь посильнее, так и барабан загремит. И потом, Иссикор все равно уже умер, а значит, и говорить о нем больше не стоит. Между прочим, — продолжал разглагольствовать готтентот, — тут не так уж и плохо, баас, особенно теперь, когда мы перебили половину лесных демонов. Глядите-ка, вон их тела на берегу! Мы научим местных варить пиво покрепче, а табак они и без нас уже выращивают. Все будет хорошо, баас, а когда нам надоест, мы, думаю, все-таки найдем способ сбежать. Скажу честно, баас, я рад, что не нашлось желающих выйти за меня замуж. И уж впредь никто не заставит меня трудиться, как целая упряжка волов, спасая этих женщин от бесчисленных неприятностей.

Ханс все болтал и болтал, неся полную околесицу, а я ощущал себя настолько раздавленным морально, что сам даже и слова вставить не пытался. Недаром говорят, что жизнь наша полна сюрпризов. В последние несколько дней на мою долю выпало немало опасностей, каковые мне даже не снились. Но что за прихоть судьбы! Оказаться узником золотой клетки, трудиться ради пропитания, точно дрессированная обезьяна! Ну ничего, я сумею проскользнуть между прутьями этой клетки, не зря меня кличут Алланом Квотермейном! Вот только как отсюда сбежать? Сколько я ни размышлял, пути к спасению не обнаруживалось: прутья клетки выглядели толстыми и крепкими, да еще вдобавок ее стерегли дюжие мужчины с копьями.

Мы благополучно добрались до дома вождя и направились прямиком в свою комнату. Пошарив в углу, Ханс окликнул меня:

— Иссикор не обманул, баас. Все патроны пропали, и ружья тоже исчезли. Теперь у нас есть лишь револьверы и две дюжины патронов на двоих.

Я проверил сам. Увы, это оказалось правдой! Потом я выглянул в окно и увидел, что мои охранники возятся в саду, явно собираясь возводить сторожку.

— Они хотят поселиться рядышком, чтобы быть под рукой, когда баас позовет — или когда им прикажут схватить бааса. — Ханс многозначительно усмехнулся и прибавил: — Теперь, куда бы баас ни пошел, с ним всегда будут эти двадцать воинов.

В последующие несколько дней я не видел ни Сабилу, ни Драману, поскольку обе сестры были заняты исполнением церемониальных обязанностей. Следовало похоронить старого Валлу и несчастного Иссикора, причем меня на похороны не позвали, видимо по каким-то религиозным соображениям.

Зато меня исправно навещали старейшины, или индуны. Стоило мне только выглянуть из дверей дома, как они моментально возникали рядом, словно бы из ниоткуда, вежливо кланялись и не упускали случая просветить меня относительно истории и обычаев валлу; складывалось впечатление, будто я внезапно вернулся в дни своей юности и вновь прилежно изучаю «Историю Сэндфорда и Мертона»[166] и упражняюсь в словесности. Эти старейшины утомляли меня донельзя. Я пытался отделаться от них, предпринимая долгие прогулки быстрым шагом, но они не отставали, бежали рядом, пока не падали от усталости, и все говорили, говорили, говорили. Разумеется, в резвости этим престарелым советникам было со мной не сравниться, а вот моя охрана, все двадцать человек, весьма ловко управлялись со своими ногами, как выразился бы ирландец, и не отставали от меня ни на пядь, сколь бы быстро я ни двигался. Порою они останавливали меня, если им чудилось, что я направляюсь туда, куда мне не следует идти: при этом половина их держалась позади, тогда как остальные бросались вперед и вежливо преграждали мне путь.

Наконец, на третий или на четвертый день, все церемонии завершились и меня призвали к Сабиле.

Как заметил впоследствии Ханс, все было обставлено очень красиво. Мне самому, впрочем, показалось, что прием выглядел довольно жалким, будучи, очевидно, полузабытым наследием некоей древней традиции, свойственной цивилизованному народу, каковой ныне скатился в варварство. Госпожа Сабила, на которую было приятно посмотреть, ибо эта красавица облачилась в роскошный наряд (роскошный на местный полудикий манер, разумеется), с воистину королевским достоинством восседала на стуле, как сидели, должно быть, на своих тронах ее давние предшественницы. Рядом стояли светловолосые советники-индуны, те самые, что изводили меня своими наставлениями; теперь они играли роль придворных далекого прошлого.

При этом древняя королева — уж позвольте мне так выразиться — постепенно превращалась в женщину-вождя, повелительницу туземного племени, а ее советники-придворные напоминали ту толпу, что неизменно окружает вождей в тысячах краалей и поселений Африки. Прием тянулся невыносимо долго, ибо каждый из советников и старейшин рвался произнести речь, повторяя то, о чем уже упоминалось ранее, и пересказывая, едва ли не слово в слово, все события, которые произошли в здешних краях с тех пор, как мы прибыли сюда, а заодно измышляя всевозможные небылицы о нашем с Хансом пребывании на острове.

Правда, из всех этих речей я усвоил кое-что полезное, а именно — что дикое племя хоу-хоуа, которое иначе называли волосатым народом и лесными демонами, почти полностью погибло во время великого извержения и разрушения вулкана; остались лишь несколько особей, не считая стариков, детенышей и самок, чтобы продолжать род. Поэтому валлу могли считать себя в безопасности — по меньшей мере на пару поколений — от этих тварей, чьи жалостные завывания оглашали окрестные леса (я сам их слышал, и эти жуткие причитания казались поистине звериными, в них почти не было ничего человеческого). Безжалостные придворные мудрецы уверяли, что теперь перед племенем валлу открылась замечательная возможность изловить и истребить остатки лесных демонов, вплоть до последнего детеныша. Мало того, они дружно требовали возложить исполнение этой задачи на меня.

Когда все старейшины высказались, настала очередь Сабилы. Она поднялась со своего стула и обратилась к нам, изъясняясь весьма красноречиво. Прежде всего она назвалась женщиной, на которую обрушилось двойное горе (гибель отца и кончина человека, с коим она была обручена), и объявила, что эти утраты отягчают ее сердце. Далее она поблагодарила — смею сказать, очень трогательно — меня и Ханса за спасение. Если бы не мы, сказала Сабила, она была бы сейчас мертва или сделалась бы бесправной рабыней в обители Хоу-Хоу, которую мы разрушили, заодно уничтожив и зловещего истукана, вследствие чего она сама и ее земли освободились навсегда. А потом Сабила объявила, словами, которые явно были составлены заранее, что ей не пристало жалеть о былой любви и возвращаться памятью в прошлое: дескать, нужно смотреть вперед и думать о будущем. И добавила, что для благородного белого вождя существует единственная достойная награда — титул правителя валлу, к которому прилагаются ее рука и сердце.

Затем Сабила, с единодушного одобрения советников, объявила, что мы с нею поженимся на четвертое утро, считая от сегодняшнего, после чего, по праву законного супруга, меня прилюдно провозгласят вождем валлу. Пока же я могу приблизиться к ней — рядом с ее стулом стоял другой, пустовавший с начала приема, — дабы мы обменялись поцелуем в знак грядущей свадьбы.

Нетрудно вообразить, друзья мои, что я не тронулся с места; более того, еще никогда в жизни я не ощущал такого желания прирасти седалищем к тому месту, где сидел. Никакие внятные слова не шли мне на ум, а мой язык словно бы приклеился к нёбу. Так что я сидел неподвижно, а эти старые болваны пялились на меня. Сабила косилась на меня краем глаза и тоже ждала. Молчание становилось все более мучительным, и нарушил его Ханс, который негромко кашлянул и прошептал мне на ухо:

— Вставайте, баас, и ступайте к ней. Все могло быть гораздо хуже. Многие бы вам позавидовали. Целоваться с красивой госпожой куда лучше, чем лежать с перерезанным горлом. Ступайте, баас, не то вас и вправду убьют. Сами знаете, коли женщина прилюдно зовет тебя целоваться, ей лучше не перечить.

Я счел его доводы разумными и, скажу коротко, поднялся со своего места, сел рядом с Сабилой и… ну… исполнил положенное. Господи боже! Каким глупцом я себя чувствовал, когда эти болваны-валлу радостно закричали, а Ханс ухмылялся мне, точно большой бабуин. Впрочем, поцелуй был, можно сказать, невинным: как того требовал обычай, я лишь прикоснулся губами к челу прекрасной Сабилы и получил в ответ мимолетное лобзанье.

После этого мне пришлось выслушать глупейшую песенку, которую затянули индуны: что-то насчет свадьбы героя с богиней. Должно быть, они сочинили эту песенку прямо тут, на приеме. Пользуясь случаем — глотки у старейшин были поистине лужеными, и пели они очень громко, — Сабила потихоньку заговорила со мной, не поворачивая головы и продолжая смотреть прямо перед собой.

— Господин, — сказала она, — постарайся выглядеть веселым, иначе люди заподозрят неладное и начнут прислушиваться к нашей беседе. Закон гласит, что до свадьбы жениху с невестой видеться нельзя, но я должна поговорить с тобой наедине нынче вечером. Не беспокойся, — тут она довольно язвительно усмехнулась, — я приду одна, но ты приводи своего товарища, ибо то, что я хочу сказать, касается вас обоих. Давай в полночь, когда все будут спать, встретимся в коридоре, что ведет от этой залы к твоей спальне. В коридоре нет окон, зато стены там толстые, и никто нас не увидит и не подслушает. Обязательно запри дверь своей спальни, а я запру дверь залы. Ты меня понял?

Я захлопал в ладоши, выражая удовольствие от музыкального представления, устроенного старейшинами, и шепотом подтвердил, что мне все ясно.

— Хорошо. Когда песня закончится, скажи, что желаешь обратиться ко мне с просьбой. Попроси, чтобы завтра тебе дали лодку с гребцами и отвезли на остров. Мол, ты хочешь своими глазами увидеть последствия и выяснить, не уцелел ли кто из лесных демонов. Не забудь прибавить, что нужно истребить их всех до последнего, дабы эти твари не расплодились снова. Все, молчи, не отвечай.

Песня стихла, и на этом церемония завершилась. Показывая, что пора расходиться, Сабила поднялась со стула и сделала мне реверанс. Я тоже встал и поклонился ей, как мог изящно. После чего мы прилюдно распрощались друг с другом до дня свадьбы, но напоследок я громким голосом попросил разрешения побывать на острове — или хотя бы обогнуть оный на лодке — и привел те доводы, каким научила меня Сабила.

Она ответила:

— Как будет угодно моему господину! — И, прежде чем кто-либо нашел повод возразить, удалилась в сопровождении своих придворных дам и Драманы, которая, насколько я мог судить, ничуть не обрадовалась тому, какой поворот приняли события.

Перехожу к нашему ночному свиданию. В назначенное время, точнее, чуть раньше я вышел в коридор вместе с Хансом, которого пришлось долго уговаривать. Готтентот упирался, и все его возражения сводились к голландскому присловью, которое в переводе на наш язык звучит коротко и ясно: «Третий — лишний». Но я все же уломал его, и мы, встав в темном коридоре, принялись ждать. Несколько минут спустя дверь в дальнем конце этого длинного коридора приоткрылась и появилась Сабила, вся в белом; в руке она держала фонарь без колпака. В этом одеянии и в подобной обстановке, да еще при таком освещении, она выглядела прекраснее, чем когда бы то ни было на моей памяти, и было в ней что-то от бесплотного духа. Мы сошлись посредине, и Сабила, не тратя времени на обмен приветствиями, произнесла:

— Господин, твоя привычка бдеть по ночам, благодаря которой ты заслужил свое прозвище, стала сейчас ответом на мои молитвы. Знаю, это звучит странно, но выслушай, прошу тебя. Я не верю, будто ты решил, что мне желанна наша свадьба, вне всякого сомнения ненавистная тебе самому, ибо мы принадлежим к разным народам, и ты видишь во мне наполовину дикарку, которую, по воле судьбы, спас от смерти и позора. Нет, прошу, не спорь со мной, поскольку правда должна быть сказана. Я буду с тобой откровенна во всем и объясню, почему также не стремлюсь к этому браку. У меня много причин, но главная из них такова: я любила Иссикора, который с детских лет был моим товарищем по играм, а потом сделался для меня гораздо большим.

— Знаю, — перебил я, — и знаю также, что и он любил тебя, госпожа. Но почему же тогда на смертном одре он сам молил меня стать твоим мужем?

— Потому, господин, что Иссикор был благороден сердцем. Он считал тебя величайшим из людей и сам говорил мне, что ты, верно, подобен божеству. Иссикор думал, что с тобой я обрету счастье, а ты станешь хорошим правителем для нашего народа и пробудишь подданных от многолетнего сна. И потом, он знал, что, если ты не женишься на мне, тебя и твоего товарища попросту убьют. Возможно, Иссикор ошибался в своих рассуждениях, но прошу, вспомни, что его разум был отравлен ядом; я уверена, что умер он не только и не столько от одного лишь страха. Но он был человеком умным и благородным.

— Понимаю, госпожа. Честь ему и хвала.

— Благодарю тебя, господин, за добрые слова. Пусть я неискушенная дикарка, однако верю, что наша жизнь продолжается и за вратами смерти. Быть может, эта вера пришла ко мне от моих предков, которые до появления демона Хоу-Хоу поклонялись иным богам. Так или иначе, я надеюсь, что, когда сама пройду сквозь эти врата — а сие, возможно, случится уже довольно скоро, — то там, на дальней стороне, я снова встречу Иссикора: такого, каким мой нареченный был до того, как на него пало проклятие Хоу-Хоу и он был вынужден выпить яд, приготовленный жрецами. По этой причине я не хочу выходить замуж за любого другого мужчину.

— И тебе честь и хвала, госпожа.

— Снова благодарю тебя, господин. Но давай поговорим о другом. Завтра после полудня тебя будет ждать лодка, в ней ты найдешь оружие, которое у тебя украли, и все прочие пожитки. В лодке будут находиться четверо гребцов; нам ведомо, что они были лазутчиками жрецов, глазами Хоу-Хоу, приставленными следить за валлу. Им обещали, что со временем они и сами станут жрецами. Теперь, когда Хоу-Хоу пал, их ожидает смерть, пусть и не сразу; мои старейшины опасаются, что, если оставить этих людей в живых, они попытаются восстановить поклонение злому божеству. Словом, рано или поздно эти люди умрут якобы от болезни или от несчастного случая, и им самим об этом прекрасно известно. Потому они отчаянно стремятся сбежать отсюда, покуда кровь не остыла в их жилах.

— Ты сама видела этих четверых, госпожа?

— Нет, но их видела Драмана. Позволь кое-что открыть тебе, господин, хотя, быть может, ты и сам обо всем догадался, и мне нет нужды произносить слова, за которые будет стыдно. Драмана нисколько не рада нашему браку, господин. Ты спас ее, как спас и меня, и Драмана, подобно Иссикору, стала видеть в тебе божество. Не стану говорить больше ничего, прибавлю только, что по этой причине она хочет твоей свободы, ибо предпочтет побег, в результате которого мы обе тебя лишимся, необходимости мириться с тем, что ты станешь моим супругом. Достаточно ли я сказала?

— Вполне достаточно, — заверил я, чувствуя, что собеседница говорит чистую правду.

— Тогда добавлю, господин: я уповаю на то, что все пройдет благополучно и на рассвете дня, который наступит за сегодняшним, ты и твой желтокожий слуга высадитесь на проклятый остров. Если все сложится удачно, то после наступления сумерек, но прежде, чем взойдет луна, те люди, которые будут в лодке, приведут ее к устью реки, а дальше тебе придется плыть при лунном свете. Прошу, когда вернешься к себе домой, вспоминай иногда несчастную Сабилу, правительницу обреченного народа, а она всякий день, пробуждаясь утром и укладываясь спать вечером, будет вспоминать того, кто избавил от гибели ее саму и все, что ей дорого. Прощай, господин, прощай и ты, кого кличут Светочем во мраке.

Она пожала мне руку, потом поцеловала пальцы и, не проронив более ни слова, скрылась за дверью в дальнем конце коридора.

В ту ночь я в последний раз видел прекрасную Сабилу и с тех пор никогда более ничего о ней не слышал. Мне неведомо, долго ли она прожила. Честно сказать, я в этом сомневаюсь: той ночью я узрел в ее глазах близкую смерть.

Глава 16

Уподобившись, друзья мои, шотландскому священнику, кои славятся своим занудством, я произнесу слово «итак» — обыкновенно на этом слове задремавшая в ходе службы паства мигом просыпается. Итак, утро после той таинственной встречи с Сабилой мы с Хансом провели в своей комнате, поскольку, как выяснилось, согласно старинным обычаям валлу, жениху до свадьбы не разрешалось выходить наружу, разве что в самом крайнем случае и по особому разрешению. Наверное, причиной такого запрета было суеверное опасение, будто бы взгляд на какую-нибудь постороннюю красотку может отвратить жениха от невесты.

В полдень мы перекусили; правда, лично я больше притворялся, что ем, поскольку беспокойство почти лишило меня аппетита. Чуть погодя, к несказанному моему облегчению, командир наших охранников — правильнее будет назвать их тюремщиками, ибо таковыми они и были, — сообщил, что ему велели препроводить нас к лодке, которая отправляется к острову, дабы осмотреть последствия извержения. Мы взяли с собою все наши скромные пожитки, в том числе узелок со сменой одежды и ветками Древа видений, и направились на берег — в сопровождении все тех же стражников, лицезрение физиономий которых меня, признаться, изрядно утомило. На берегу мы обнаружили маленькую лодку и четверых крепких на вид гребцов, которые дружно подняли весла, приветствуя нас. По всей видимости, кто-то заранее потрудился разогнать зевак; кроме нас, на берегу была только женщина в длинной накидке, скрывавшей ее лицо.

Когда мы уже собрались сесть в лодку, женщина приблизилась и открыла лицо. Это была Драмана.

— Господин, — сказала она, — меня прислала моя сестра, наша новая правительница. Сабила просила передать, что ваше снаряжение, включая железные трубки, плюющие огнем, лежит в носу лодки. Еще Сабила поручила пожелать вам счастливого пути до острова, некогда считавшегося священным. Сама она не желает на него более смотреть.

Я поблагодарил Драману и попросил передать наилучшие пожелания своей суженой, громко прибавив, что надеюсь и сам вскоре увидеть ее, когда минет положенный срок. После чего отвернулся.

— Господин, — окликнула меня Драмана и заломила руки, — окажи мне милость. Прошу, возьми меня с собою на этот остров, где я столько лет провела рабыней. Хочу теперь, когда я освободилась, бросить на него последний взгляд.

Я сразу понял, что здесь требуется суровая, даже жестокая отповедь, иначе весь наш план может пойти прахом.

— Нет, Драмана, — ответил я, — для свободного человека дурная примета возвращаться в тюрьму, не то ему грозит снова угодить за решетку.

— Господин, случается, что бывший узник настолько потрясен обретенною свободой, что в сердце своем желает вернуться в плен. Я была верной рабыней, господин, и способна на любовь. Почему ты мне отказываешь?

— Извини, Драмана, — сказал я, запрыгивая в лодку. — Сама видишь, для тебя тут места нет. Не будем затягивать расставание, это нам обоим ни к чему. Прощай!

Она кинула на меня исполненный сожаления взор, а затем черты ее исказились гневом, как нередко случается с отвергнутыми женщинами. И, пробормотав что-то насчет «грубого мужлана», она залилась слезами и убежала.

Я взмахом руки велел гребцам отплывать, ощущая себя негодяем и предателем. С другой стороны, друзья мои, посудите сами — что еще мне было делать? Да, Драмана оказалась надежною союзницей, и она мне нравилась. Однако мы уже отплатили ей добром за добро, спася бедняжку от Хоу-Хоу, а что до всего остального, нам с нею было не по пути. Если выражаться образно, окажись Драмана в нашей лодке, она бы ни за то не покинула суденышко добровольно.

Мы вышли из бухты в открытое озеро: по воде стелилась легкая рябь, ярко светило солнце, и я искренне радовался тому, что сумел ускользнуть от тягот и хитросплетений людского общества. Мне всегда были милее чистые и непосредственные проявления природы. Вскоре мы добрались до острова и приблизились вплотную к берегу в том самом месте, где находился разрушенный город с окаменевшими древними людьми и животными. Высаживаться мы не стали: повсюду в озеро продолжали стекать ручейки раскаленной лавы, и разрушенный город прятался за плотной пеленой пара. Думаю, больше ни один человек не видел своими глазами эти останки неведомого прошлого.

Лодка повернула и двинулась вдоль берега к тому месту, где прежде высилась Скала приношений, на которой мне привелось пережить столь жуткое приключение. Скала исчезла, и с нею заодно сгинули вход в пещеру, сад Хоу-Хоу, Древо видений и все возделанные поля. Воды озера, теплые и бурлящие, теперь омывали невысокий утес, единственное напоминание о священном острове. Катастрофа была полной; вулкан превратился в этакий огненный, медленно остывающий бугор, из умирающего чрева которого до сих пор изливалась жизнь ручьями алой, вяло плескавшейся лавы. Интересно, суждено ли ему когда-нибудь снова обрушить на окрестности свою пламенеющую ярость? Насколько я знаю, это вполне возможно, но уже не на острове, а где-либо на суше за озером.

К тому времени, когда мы обогнули остров, на котором не осталось ни единого живого существа — зато на поверхности воды плавали раздувшиеся тела мертвых хоу-хоуа, — солнце стало садиться, а когда мы повернули в сторону города валлу, начало темнеть. Пока нас могли видеть с берега, мы плыли к тому самому причалу, с которого днем направились на остров.

Но в миг, когда угас последний луч солнца, наши гребцы, почитатели демона Хоу-Хоу, о чем-то зашептались, быстро переговорили между собою, и лодка изменила направление: вместо того чтобы идти в бухту, мы двинулись вдоль берега и плыли так, покуда не достигли устья Черной реки. В темноте я не уловил, в какой именно момент мы покинули озеро и вошли в реку; более того, я не сознавал, что это случилось, пока не сообразил, что течение вдруг резко усилилось. После недавнего наводнения нас несло вперед на хорошей скорости. Я даже забеспокоился, как бы лодка во мраке не налетела на камни или не перевернулась, напоровшись на ветви огромных деревьев, однако эти четверо гребцов знали, похоже, каждый ярд речного русла и ухитрялись не отклоняться от середины, — должно быть, они намеренно держались быстрины.

Мы плыли таким вот образом, покуда не взошла луна, которая, поскольку после полнолуния минуло всего лишь несколько дней, светила достаточно ярко. Едва лишь свет ее упал на реку, как наши гребцы совсем отложили весла, и лодка стремглав полетела по воде, уносимая течением.

— Думаю, теперь все в порядке, баас, — сказал Ханс. — Мы настолько всех опередили, что этим валлу ни за что нас не догнать, даже если они и спохватятся. Нам повезло, баас уплыл от этих двух женщин, которые могли бы прикончить его, пытаясь поделить, а я бежал оттуда, где живут глупцы, утомившие меня настолько, что мне захотелось умереть.

Он помолчал, а затем прибавил с дрожью в голосе:

— Allemachte! Все-таки мы оба дураки, баас! Мы ведь кое-что забыли.

— Что именно? — уточнил я.

— Как что, баас? Те красные и белые камни, за которыми мы сюда шли! Те самые, которые сулил нам тот спятивший старый вождь, пока его не убил Хоу-Хоу, стукнув булыжником по голове. Сабила заполнила бы ими лодку доверху, если бы мы ее попросили, и нам больше никогда не пришлось бы работать, баас; ходили бы себе по гостям, пили бы лучший джин с утра и до вечера…

Услышав это, я пригорюнился. Упреки Ханса были справедливы. За всею этой суматохой, связанной со смертями, свадьбами и обретением свободы, я совсем позабыл о бриллиантах и золоте. Впрочем, если хорошенько подумать — к слову, Ханс, наверное, просчитал все заблаговременно, — я вряд ли мог обратиться к Сабиле с подобной просьбой. Этакое прощание вполне могло оставить, так сказать, дурное послевкусие у нее на языке. Прекрасная правительница считала меня мужчиной, выгодно отличавшимся от прочих, настоящим героем, и, вообразите, этот герой вдруг является к ней и говорит, что хорошо бы уладить одно маленькое дельце и заплатить ему за оказанные услуги. Вдобавок наши перемещения с мешками на спинах могли бы возбудить подозрения, если бы только Сабила, конечно, не распорядилась погрузить сокровища в лодку заранее, как она поступила с нашим оружием. Да и к тому же эти мешки наверняка оказались бы тяжелыми, и нести их было бы неудобно — именно так и я и ответил Хансу. Но в глубине души я терзался напрасными сожалениями, ибо мои надежды стать богачом — хотя бы получить достойное вознаграждение, которое позволило бы ни в чем не нуждаться до конца моих дней, — вновь оказались пустыми.

— Жизнь дороже золота, — сказал я Хансу с притворной уверенностью, — а честь дороже того и другого.

Мне самому показалось, что эти слова прозвучали, будто фраза из Книги Притчей; и все же в них было, на мой вкус, что-то неправильное. По счастью, готтентот не стал придираться, хотя, должно быть, он все-таки что-то почувствовал, поскольку произнес:

— Достопочтенный отец бааса частенько так изъяснялся. Еще он говорил, что лучше питаться травой и иметь незамутненный разум, которому не страшен гнев пустого живота, чем жить в большой хижине с двумя вздорными женщинами — как произошло бы с вами, баас, останься мы у валлу. Теперь-то мы в безопасности, баас, пусть у нас нет ни золота, ни камней. Как правильно сказал баас, нести их было бы тяжело. Лягу-ка я спать, пожалуй… Allemachte! Баас, что это за звуки такие?

— Это всего лишь самки волосатых оплакивают своих погибших в лесу, — ответил я с деланым спокойствием. Крики, громом раскатившиеся над водою в ночной тишине, меня и самого напугали; однако мои мысли по-прежнему занимали сожаления о забытых бриллиантах.

— Кабы так, баас, я бы сказал: «Да пусть себе воют, пока у них головы не отвалятся». Но баас ошибся. Я слышу плеск весел. Это валлу гонятся за нами, баас! Слушайте!

Я прислушался — и, к своему ужасу, действительно разобрал равномерный плеск в темноте позади. Весла били о воду, и было их, как я определил на слух, не меньше пяти десятков. Значит, за нами в погоню отправили одну из больших лодок.

— Баас, снова ваша вина! — воскликнул Ханс. — Госпожа Драмана влюбилась в вас так сильно, что не захотела с вами расставаться и приказала доставить обратно. Правда, — прибавил готтентот с обескураживающей наивностью, — это может быть также и госпожа Сабила. А вдруг она вспомнила, что задолжала нам прощальный подарок, и послала вдогонку лодку с камнями?

— Не мели вздор! Это треклятые валлу, чьим даром будут копья! — проговорил я угрюмо. — Готовь ружья, Ханс! Живым я им не дамся.

Теперь уже всем стало ясно, что нас преследуют, и я спрашивал себя, на самом ли деле причастна к погоне Драмана. Несомненно, я обошелся с нею грубо, поскольку меня вынуждали к тому обстоятельства, да и не стоит забывать о том, что женщина эта росла и воспитывалась под присмотром зловещих жрецов Хоу-Хоу. Но я надеялся — и надеюсь до сих пор, — что Драмана все-таки нас не предавала. Так это или нет, мне уже никогда не узнать.

Гребцы испуганно озирались и налегали на весла с тройным усердием, не меньше нашего желая оторваться от погони. Великие небеса, как они гребли, эти четверо бывших жрецов, твердо знавших, что на кон поставлены их жизни! Час за часом мы летели по бурной, широко разлившейся реке, а за спиной у нас, приближаясь с каждой минутой, равномерно ударялись о воду весла преследователей. Разумеется, наша лодка была проворной, но где уж нам было состязаться в скорости с пятью десятками гребцов, если у нас самих таковых было всего четверо?

Как только мы миновали то место, где заночевали на пути к городу валлу, — лес остался позади, и лодка очутилась в ущелье, между каменными стенами, двигаясь вдвое быстрее, чем когда мы шли против течения, — так вот, именно тогда я разглядел неприятеля. От преследователей нас отделяло около мили, и передвигались они на одной из самых больших лодок, что имелись в распоряжении валлу. После этого, поскольку свет луны почти не проникал в узкое каменное ущелье, я на несколько часов потерял вражеское судно из вида. Однако оно не отставало, наоборот, неумолимо нагоняло нас, точно учуявшая след кровожадная гончая, которую спустили на дичь — или на беглого раба.

Наши гребцы выбивались из сил. Мы с Хансом схватились за весла, давая двоим из них возможность передохнуть и подкрепиться. Потом они снова взялись за весла, а мы сменили двух других. Эти перемещения привели, увы, к тому, что лодка пошла медленнее, поскольку мы с готтентотом не имели привычки к столь долгим и изнурительным упражнениям с веслами. Впрочем, вода в ущелье мчалась так быстро, что наши неуклюжие попытки грести на самом деле не сильно ухудшили положение.

Взошло солнце, и какое-то время спустя на дне ущелья сделалось светлее; в этом неверном, зыбком свете я разглядел, что расстояние между нами сократилось и теперь уже составляет не больше сотни ярдов. Зрелище было, друзья мои, поистине грозным и внушительным. Отвесные каменные стены; узкая полоска голубого неба высоко вверху; темные, вспененные воды реки; наша крохотная лодка, влекомая вперед течением и усилиями четверых донельзя утомленных гребцов, — и громадное боевое судно неприятеля, чье присутствие скорее угадывалось, чем наблюдалось, по размытым очертаниям и по белым фонтанам пены, когда весла ударялись о воду.

— Они настигают нам, баас, а плыть еще долго, — сказал Ханс. — Скоро они нас догонят, баас.

— Надо попробовать их задержать, — ответил я мрачно. — Дай-ка мне мой «экспресс», Ханс, а сам бери винчестер.

Мы залегли на корме, подыскали упоры для ружей и принялись дожидаться подходящего мгновения для выстрела. Тем временем лодка достигла места, где недавно, по-видимому, случился оползень: русло сужалось настолько, что полноводная река будто ныряла в теснину. Вдобавок здесь, поскольку скалы частично осыпались, было намного светлее, и мы хорошо рассмотрели преследователей, до которых было около полусотни ярдов, — не то чтобы досконально, но вполне достаточно для стрельбы.

— Целься ниже, Ханс, и не жалей патронов! — С этими словами я разрядил оба ствола «экспресса» в передних вражеских гребцов.

Ханс последовал моему примеру — и выпустил подряд все пять патронов, которыми был заряжен винчестер.

Результат оказался вполне удовлетворительным. Часть гребцов — не могу сказать, сколько именно, — попадала в воду вместе с веслами, и поднялся многоголосый крик: одни звали на помощь, другие просто вопили от ужаса. Тот, кто направлял лодку, стоя на носу, тоже оказался в числе раненых. Лодку развернуло, и некоторое время она двигалась бортом вперед, причем накренилась так, что едва не перевернулась. В ее обнажившееся днище я, поспешно перезарядив ружье, всадил две разрывные пули, рассчитывая пробить древесину насквозь. Не ведаю, получилось у меня или нет, ведь лодки валлу довольно прочные, но думаю, что получилось, поскольку враг заметно сбавил скорость и мне почудилось, что один из гребцов бросил весло и вычерпывает воду.

Мы поплыли дальше, торопясь воспользоваться обретенным преимуществом. Однако четверо наших гребцов, как выяснилось, стерли руки веслами до крови; лишь страх неминуемой гибели заставлял их продолжать грести. Словом, в конце концов наше продвижение сильно замедлилось, и теперь приходилось полагаться только на силу течения. Поэтому вражеская лодка, на которой, должно быть, имелись, как то заведено у валлу, запасные гребцы, снова стала нас нагонять.

Река вилась среди камней, поэтому неприятеля мы могли видеть, лишь когда нас сводила вместе очередная излучина. Всякий раз я хватал «экспресс» и стрелял, неизменно нанося преследователям урон и вынуждая их сбавить ход.

Но вот изгибы закончились, и наша лодка очутилась в прямом как стрела русле, что тянулось приблизительно с милю, после чего река разливалась в болото.

Преследуемые и преследователи двигались медленно, плывя по течению, ибо и те и другие устали до изнеможения. Я продолжал стрелять при каждом удобном случае, но противник надвигался, с суровой решимостью и в полном молчании. Наконец между нами осталось от силы шагов двадцать, и в нас принялись метать копья. Одно вонзилось в днище нашей лодки, едва не задев мою ногу. Каменные стены между тем сошлись настолько близко над головами, что я прекратил стрелять, поскольку не видел, куда целиться, и, не желая впустую переводить патроны, решил сохранить немногие оставшиеся для отражения последнего нападения.

Наша лодка наконец-то уткнулась носом в илистый берег возле болота. Те валлу, что не пострадали от моих пуль, предприняли героическое усилие, пытаясь настичь нас; в ярком солнечном свете над окрестной равниной я видел, как они таращат глаза и высовывают языки, точно утомленные собаки.

— Хватайте вещи, и бежим! — Выкрикнув это, я сам подобрал двустволку и прочее и выпрыгнул из лодки.

Остальные кинулись за мной. Сдается мне, в лодке не осталось ничего, кроме весел. Я побежал вправо вдоль кромки болота, а остальные устремились следом. Ярдов через пятьдесят я опустился на невысокий пригорок, почувствовав, что ноги меня больше не держат, залег и стал смотреть, что будет дальше. Признаться, я вымотался настолько, что готов был умереть, только бы не бежать дальше.

Мы шестеро сгрудились вместе, дожидаясь нападения; лично я не сомневался, что оно последует. Однако валлу повели себя непредсказуемо. Какое-то время они просто сидели в своей лодке, явно переводя дух. Затем, впервые за весь долгий срок погони, преследователи изволили заговорить и осыпали нас оскорблениями; сильнее всего доставалось нашим четверым гребцам, последователям Хоу-Хоу, которым среди прочего кричали, чтобы те не смели идти дальше, иначе они умрут, как умер Иссикор, отважившийся покинуть земли валлу. Один из гребцов, уязвленный попреками, вскочил и ответил врагам, что им лучше позаботиться о себе самих, ведь многие из них уже погибли, и пусть они пересчитают свои ряды, если не верят.

На сие справедливое замечание ответить им было нечего. Кто их послал в погоню за нами, валлу тоже не открыли. Присвоив себе нашу маленькую лодку, они сложили туда бездыханные тела тех, кого сразили наши с Хансом пули, и медленно двинулись обратно против течения, увлекая наше суденышко за собою. Я в последний раз видел тогда эти прекрасные, но исполненные религиозного пыла лица, в последний раз лицезрел живое и наглядное напоминание о треклятой стране, где чуть-чуть не погиб и едва не остался узником до конца своих дней; по чести сказать, уж и не знаю, какая участь была бы хуже.

— Баас, — окликнул меня Ханс, раскуривая трубку, — отменное вышло путешествие, и о нем приятно будет рассказывать, особенно теперь, когда все позади. Жалко, что мы не убили больше этих глупых валлу.

— А вот мне совсем не жалко, Ханс, — возразил я. — Мне, напротив, было противно, что я вынужден их убивать. Знаешь что, я попрошу тебя впредь никогда не напоминать мне об этой гонке, да и сам про нее вспоминать не буду, разве что в дурном сне, но тут уж ничего не попишешь.

— Правда, баас? А по мне, так очень приятно вспоминать об опасности, когда она миновала, приятно думать, что ты жив, хотя мог погибнуть, зато другие мертвы и теперь кормят своими побасенками Хоу-Хоу.

— Каждому свое, Ханс, — пробормотал я. — Тут наши с тобой вкусы не совпадают.

Готтентот помолчал, выпустил изо рта клуб дыма и спросил:

— Баас, а почему эти болваны не вылезли из лодки и не напали на нас со своими копьями? Неужто ружей испугались?

— Нет, Ханс, — ответил я, — они храбрые воины и не прекратили бы погоню из страха перед пулями. Они испугались другого, а именно проклятия, которое, как валлу верят, падет на всякого, кто посмеет покинуть их земли. Согласно местным поверьям, такой человек умрет, Ханс. Получается, что Хоу-Хоу сослужил нам добрую службу.

— Ха, баас! Скажите еще, что он сделался христианином там, в огненном месте, и платит за зло добром, подставляя другую щеку! Ох и перепугался же я, баас, когда решил, что эти валлу нас вот-вот догонят. Но теперь-то другое дело, баас! Помните, что говорил ваш достопочтенный отец, баас? Если ты возлюбил Бога, то Небеса станут приглядывать за тобой и уберегут от всех напастей. Вот почему я сижу тут и курю, баас, а не отправился на прокорм крокодилам. Если бы мы еще взяли в награду драгоценные камни, баас, то я бы сказал, что Небеса и вправду славно приглядывали за нами, однако про камушки-то Небеса, похоже, и сами позабыли.

— Вовсе нет, Ханс. По воле Небес мы бежали без этих тяжелых мешков, ибо, попытайся мы погрузить их в лодку, вместе с листьями для Зикали и нашим скарбом, валлу наверняка изловили бы нас прежде, чем мы успели бы высадиться. Они ведь были совсем близко, Ханс.

— Ну да, баас, конечно, эти твои Небеса очень мудрые. Нам пора в путь, баас, не то эти глупые валлу еще решат, что проклятие им не страшно, и вернутся по наши души. У Небес свои правила, баас, кто их разберет. Порой они мгновенно приходят в ярость, прямо как госпожа Драмана, когда ты вчера наотрез отказался взять ее в лодку.

Аллан умолк, налил себе немного виски с водой и произнес, в своей обычной отрывистой и чуть грубоватой манере:

— Что ж, вот мы и добрались до конца этой истории, чему я весьма рад, уж не знаю насчет вас, ибо от долгой говорильни у меня в горле пересохло. Добавлю лишь, что мы благополучно вернулись к фургону после утомительного перехода через пустыню и успели сделать это как нельзя более вовремя, поскольку у нас оставалось всего три ружейных патрона на двоих. Сами понимаете, нам пришлось много стрелять по хоу-хоуа, напавшим на нас на озере, а потом по валлу, которые пытались догнать нас на реке. Впрочем, в фургоне нашлись запасы снаряжения, так что я по пути домой подстрелил четырех слонов. У них были увесистые бивни, которые я впоследствии продал, выручив сумму, достаточную для покрытия расходов на это путешествие.

— Колдун Зикали заставил вас заплатить за волов? — спросил я.

— Нет, не заставил, потому что я сразу предупредил: если он только попытается, я попросту не отдам ему мешочек с листьями Древа видений, который благополучно добрался с нами до Черного ущелья. Старому мошеннику его снадобья были важнее животных, поэтому волов он мне подарил. Да и мои собственные волы к тому времени тоже отдохнули, исцелились и раздобрели. Как ни удивительно, колдун откуда-то знал бóльшую часть случившегося с нами — еще до того, как я ему рассказал. Быть может, он успел расспросить одного из тех прислужников Хоу-Хоу, что бежали вместе с нами, опасаясь казни, если останутся на родине. К слову, я забыл сказать, что эти четверо, весьма молчаливые личности, исчезли во время нашего перехода через пустыню. Раз — и пропали, будто их никогда и не было. Полагаю, они прибились к местным племенам и стали выдавать себя за колдунов. Если так, не исключено, что кто-то из них связался с Зикали, самым могущественным колдуном в той части Африки, раньше, чем я добрался до Черного ущелья.

Перво-наперво старый мошенник спросил меня: «Почему ты вернулся без золота и бриллиантов, Макумазан? Ты мог бы стать богатым, однако остался бедным».

«Потому что забыл попросить себе награду», — ответил я.

«Да, я знаю, что ты забыл попросить, — сказал он. — Ты настолько расстроился, прощаясь с прекрасной госпожою, чье имя мне неведомо, что начисто позабыл о богатстве. Как это на тебя похоже, Макумазан! Хо-хо! Как это на тебя похоже! — Потом карлик уставился в огонь, перед которым сидел, как обычно, и прибавил: — Но я уверен, что однажды бриллианты сделают тебя богачом, Макумазан, ибо рядом не будет женщины, с которой придется прощаться».

Это был меткий выстрел с его стороны, друзья мои: вы же помните, что случилось позднее в копях царя Соломона. Там и впрямь не было женщины, с которой я, говоря словами Зикали, захотел бы попрощаться, а вот бриллианты, напротив, были.

Гуд при этих словах отвернулся. Аллан, должно быть, тоже вспомнил погибшую красавицу Фулату и сообразил, что своим замечанием причинил другу боль. А потому поспешил продолжить:

— Зикали страшно заинтересовался нашей историей и попросил меня задержаться в Черном ущелье на несколько дней, дабы поведать ему все подробности.

«Я знал, что Хоу-Хоу всего лишь истукан, — признался он. — Но мне хотелось, чтобы ты выяснил это самостоятельно, потому я не стал ничего тебе говорить. И еще я знал, что дни того красавца по имени Иссикор сочтены. Но ему я тоже ничего не сказал, иначе он мог бы умереть задолго до того, как привел тебя в свою страну, и тогда я не получил бы вожделенные листья, без которых мне не обойтись, без которых я не смогу рисовать картины в пламени. Что ж, ты принес мне изрядное количество чудесных листьев, а теперь, когда Древо видений сгорело в огне, я единственный, кто ими владеет, ибо другого такого дерева нет в целом свете. Я рад, что так получилось, ибо ни к чему, чтобы какой-то другой колдун мог соперничать с великим Зикали, с Открывателем дорог. Прежде верховный жрец Хоу-Хоу был мне почти ровней, но теперь он мертв, а дерево сгорело, и я, Зикали, стану править единовластно. Этого я всегда и желал, Макумазан, а потому послал тебя в земли хоу-хоуа».

«Ах ты, старый хитрец!» — воскликнул я.

«Да, Макумазан, — кивнул он, — я хитер, а ты глуп, и сердце у меня черное, как моя кожа, а у тебя белое, как твоя кожа. Вот почему я великий колдун, Макумазан, я повелеваю тысячами людей и исполняю свои желания, а ты жалок и слаб и умрешь, так и не достигнув того, чего хотел. Хотя кто знает, кто знает? Быть может, в далеких землях все иначе. Хоу-Хоу тоже был велик, но где он теперь?»

«Хоу-Хоу на самом деле никогда не существовало», — твердо возразил я.

«Верно, Макумазан, Хоу-Хоу никогда не было на свете, но зато были жрецы Хоу-Хоу. Разве не так же обстоит дело со многими, очень многими богами, которых выдумали себе люди? На самом деле никаких богов нет и никогда не было, зато есть жрецы, что потрясают копьями власти и пронзают страхом человеческие сердца. Кому какое дело до богов, которых все равно никто не видел, если вот он, жрец с копьем власти в руке, готовый поразить сердца почитателей? Бог в жрецах; жрец есть бог — выбирай, что тебе больше по нраву, Макумазан».

«Так бывает не всегда, Зикали, — ответил я, а затем, не собираясь затевать с ним религиозный спор, прибавил: — Но скажи, кто изготовил изваяние Хоу-Хоу в пещере видений? Сами валлу этого не знают».

«Мне сие тоже неведомо, — произнес карлик. — Наш мир очень древний, и в нем обитало множество народов, о которых мы ничего и никогда не слышали; так говорит мне мой дух. Должно быть, какой-то народ вытесал это изваяние тысячи лет назад, это сделали какие-то пришлые, последние из живых, гонимые отовсюду и пришедшие на юг, те, кто уцелел, кто прятался от недругов в этом укромном месте, среди дикарей, столь уродливых и кровожадных, что молва объявила их демонами. Там, в пещере на острове посреди озера, где им ничего не грозило, они вытесали подобие своего божества — или божества дикарей, раз уж истукан настолько тех напоминал.

Быть может, дикари получили свое прозвание от Хоу-Хоу. Или же, наоборот, Хоу-Хоу получил свое имя от них. Кто теперь знает? Так или иначе, Макумазан, когда люди взыскуют бога, они лепят того по своему подобию, только делают его громадным, страшным и более злобным. Во всяком случае, так заведено в здешних краях, а уж как дело обстоит за морями, мне неведомо. Часто повторяют, что этот бог был когда-то их правителем, ведь все люди на свете почитают предков, которые даровали им жизнь, и нередко этих предков, что даровали жизнь племени, признают за демонов и дьяволов. Великие предки — вот наши первые боги, Макумазан, и, не будь они злыми, они никогда бы не стали великими. Возьми хоть Чаку, что звался Зулусским львом. Его считают великим, потому что он был жесток и беспощаден, и таковы же все прочие герои, а вот тех, кто терпел поражения, к великим сроду не причисляли».

«Странная какая у тебя вера, Зикали, — заметил я. — Странная и страшная».

«Верно, Макумазан, но в этом мире вообще много страшного, красив только сам мир. Хоу-хоуа омерзительны, точнее, были омерзительны, потому как, сдается мне, ты убил большинство из них, когда взорвал гору, и это правильно. Хоу-Хоу был отвратителен, как и его жрецы. Лишь валлу, в особенности их женщины, по-настоящему красивы, благодаря древней крови, что течет в их жилах, истинной древней крови, которой питался Хоу-Хоу».

«Как бы то ни было, Зикали, — произнес я, — но Хоу-Хоу больше нет. Что теперь станется с валлу?»

«Не ведаю, Макумазан, — отвечал карлик. — Думаю, они последуют за Хоу-Хоу, который завладел их душами и потому потянет несчастных за собою. Не жалей о них, коли так произойдет, ибо они — не более чем гнилой пень дерева, что было когда-то высоким и красивым. Пески времени покрывают множество таких пней, Макумазан. Но что с того? Вырастают новые деревья, коим суждено в свой черед сделаться пнями, и так будет вечно».

Зикали все вещал и вещал, и многое из того, о чем он тогда говорил, теперь за давностью лет уже позабылось. Смею думать, что колдун говорил правду, но хорошо помню, что эта его болтовня произвела на меня угнетающее впечатление и я постарался поскорее закончить разговор. Увы, я так и не получил внятных объяснений относительно того, кто такие валлу, откуда взялся дикий народ, именуемый волосатыми или лесными демонами, почему эти люди поклонялись Хоу-Хоу, из каких краев они пришли и каков будет их конец.

Все перечисленное и по сей день остается для меня загадкой, поскольку я больше ничего не слышал ни о тех ни о других, и никакие другие путешественники не посещали упомянутые места; не исключено, что кто-то пытался туда проникнуть, но не смог подняться по реке — а если и смог, то не вернулся, дабы поведать об этом. Так что, друзья мои, если хотите узнать больше, отправляйтесь туда сами и хорошенько все вызнайте. Но меня, как я уже вас предупреждал, с собою не зовите.

— Что ж, — сказал капитан Гуд, — отменная история. Пусть меня повесят, я бы и сам не выдумал ничего лучше.

— Ну вот, — откликнулся Аллан, зажигая свечу. — Я так и знал, что Гуд сочтет мой рассказ выдумкой, между тем как я придерживался самых что ни на есть непреложных фактов. Доброй ночи всем вам, друзья, доброй ночи.

И он отправился спать.

НАДА