Избранное. Том 1

Жил-был великан

На расстоянии в полмиллиона миль Вэнгард был похож на шар из серого чугуна, желтовато-белый на освещенной половине, угольно-черный — на противоположной. Вдоль терминатора тянулась ржаво-красная полоса. Горные хребты напоминали спутанные космы черных волос, веером расходясь с белых мглистых полюсов и покрывая почти всю поверхность планеты.

Я следил за тем, как изображение на экране становилось все более четким, до тех пор пока не появилась возможность сравнить его с изображением на навигационной карте.

Только после этого я сорвал пломбу и послал в эфир свой «Мэйдэй» — сигнал бедствия.

— Дядюшка-король 629! Всем, всем, всем! Я в опасности! По аварийной траектории приближаюсь к Р-7985–23-Д, но шансов очень мало. Координаты: 093 плюс 15 при 19–0–8 стандартного! Жду указаний, и, если можно, побыстрее! Все станции, прием!

Я включил автоматический маяк, который тут же принялся выплевывать в пространство мой призыв по тысяче раз в миллисекунду, а сам тем временем переключился на прием и выждал сорок пять секунд. Это как раз столько, сколько нужно гиперсигналу, чтобы достигнуть излучательной станции возле Кольца-8 и привести его в действие.

Все произошло точно, как по расписанию. Прошло еще с полминуты, и моей спины как будто коснулся чей-то холодный палец. Затем голос, который, казалось, был недоволен тем, что его разбудили, произнес:

— Дядюшка-король 629, с вами говорит Мониторная станция Зет-448, качество приема три на три. Вам запрещается, повторяю, запрещается посадка на планету. Доложите подробно о том, что произошло.

— Перестаньте городить чепуху! — довольно-таки резко отозвался я. — Я скоро поцелуюсь с этим булыжником, и только от вас зависит, насколько крепок будет этот поцелуй. Сначала посадите меня, а уж делами мы займемся потом!

— Вы находитесь в территориальной зоне карантинированного мира пятого класса. Существует официальный навигационный запрет приближаться…

— Довольно умничать, 448! — отрезал я. — Семьсот часов назад я вылетел с Доби со спецгрузом на борту! Может быть, вы думаете, что я нарочно выбрал эту дыру для посадки? Мне нужны технические указания по посадке, и нужны немедленно!

Теперь снова небольшое ожидание. Мой собеседник, казалось, уже говорил сквозь зубы:

— Дядюшка-король, передайте данные бортовых систем.

— Непременно, непременно. Но только шевелитесь там побыстрее, — я постарался придать голосу выражение взволнованности и нажал несколько кнопок, в результате чего он получил в свое распоряжение данные приборов, которые будут неопровержимо свидетельствовать, что положение мое еще хуже, чем я его себе представляю. И в этих данных подделки не было ни на грош. Я постарался на совесть, чтобы эта посудина поднялась в космос последний раз.

— Все в порядке, Дядюшка-король, Вы слишком поздно подали сигнал бедствия. Теперь вам придется катапультировать груз и действовать в следующей навигационной последовательности…

— Я же, кажется, ясно сказал — у меня на борту специальный груз! — заорал я в ответ. — Категория десять! По контракту с медицинской службой Доби! Я везу десять анабиозных камер!

— Послушайте, Дядюшка-король, — отозвалась станция. Теперь голос стал, вроде, менее уверенным. — Я так понимаю, что у вас на борту десять живых людей, видимо, пострадавших, и они находятся в анабиозе. Подождите, — снова пауза. — Да, нелегкую задачку вы мне подкинули, 629, — добавил голос, став окончательно похожим на человеческий.

— Да, — ответил я, — но все равно, нужно поспешить. Булыжник-то все ближе и ближе.

Я сел и принялся слушать, как перешептываются звезды. А в полутора световых годах от меня привели в действие станционный компьютер, который тут же принялся пережевывать посланные мною данные и вот-вот выплюнет ответ. А между тем сообразительный парнишка-дежурный заодно проверит и мою версию. Это хорошо. Мне только того и надо. Моя легенда непробиваемая. Пассажиры, лежащие в грузовом отсеке, были шахтерами, получившими тяжелейшие ожоги при взрыве на Доби три месяца назад. Доби был суровым небольшим мирком, на котором почти не было никаких возможностей для лечения.

Если я доставлю их в сносном состоянии в медицинский центр на Республике, то получу сорок тысяч. Предстартовые инспекционные данные, равно как и маршрут полета, были представлены на рассмотрение станции, а из них следовало, что самой экономичной траекторией была та, что проходила мимо Вэнгарда, и любой мало-мальски смыслящий оператор проложил бы ее именно так. Все это следовало из моих данных. Я был абсолютно чист — просто жертва стечения обстоятельств. Теперь их очередь ходить. И если мои расчеты хоть чего-то стоили, то сходить они смогут только так, как нужно мне.

— Дядюшка-король, ваше положение более серьезно, — наконец возвестил мой невидимый консультант. — Но я могу предложить вам приемлемый вариант спасения. Можно ли отделить ваш грузовой отсек? — он сделал паузу, а потом продолжил:

— Вам нужно снизиться, затем ввести грузовой отсек в атмосферу на крыльях. После этого у вас останется всего несколько секунд для того, чтобы оторваться и уйти. Понятно? А сейчас я передам вам необходимые данные.

И в память моего корабля полился поток чисел, которые тут же автоматически записывались и вводились в систему управления.

— 448, вас понял, — ответил я, когда поток информации иссяк. — Но, посудите сами, ведь внизу совершенно дикая местность. А если холодильное устройство при падении будет повреждено? Может, мне лучше все-таки остаться и попробовать сесть вместе с грузом?

— Это невозможно, Дядюшка-король! — голос потеплел на несколько градусов. Ведь как-никак я все же был отважным, хотя и мелким торговцем, твердо решившим исполнить свой долг до конца, даже если это может плохо кончиться. — Честно говоря, даже то, что вам предложено — крайность. И ваш единственный шанс, и вашего груза тоже, кстати, — неукоснительное соблюдение моих инструкций!

Добавлять, что неподчинение навигационным распоряжениям мониторной станции является настоящим криминалом, он не стал. Да и ни к чему было. Я знал это и рассчитывал на это.

— Что ж, полагаюсь на вас. На грузовом контейнере имеется навигационное устройство, — я позволил себе небольшую паузу, без которой бедному, но честному космическому торговцу с его умственной медлительностью было просто невозможно прийти к простейшему умозаключению, а затем выпалил: — Но послушайте! Сколько времени понадобится вашим парням, чтобы добраться сюда на вспомогательном судне?

— Оно уже отправлено. Полет займет… что-то около трех часов.

— Но ведь это больше двенадцати стандартных дней! А если морозильная установка разобьется, изоляция не удержит концентрацию кислорода на нужном уровне! А… — еще одна пауза, необходимая для того, чтобы сформулировать следующее самоочевидное соображение. — А что же будет со мной? Как же я сам продержусь там, внизу?

— Давайте сначала окажемся там, внизу, капитан.

Из голоса улетучилась часть симпатии ко мне, правда, небольшая. Даже герою позволительно проявить небольшую заботу о себе, после того как он позаботился о благополучии отходящих войск.

Разговор продолжался еще некоторое время, но в принципе, все главное было уже сказано. Я следовал указаниям, делал то, что мне было сказано, не более и не менее. Примерно через час все, кто смотрит трехмерные программы в Секторе, будут знать, что беспомощный госпитальный корабль находится на поверхности Вэнгарда и жизнь десяти или одиннадцати, если считать меня, человек висит на волоске. После этого я окончательно проникну сквозь оборонительные линии своего подопечного, готовый приступить к фазе номер два.

На высоте десяти тысяч миль появился звук: печальный вой одиноких молекул воздуха, расщепляемых тысячетонной тушей престарелого бродяги-торговца, входящего в атмосферу на слишком большой скорости, под неправильным углом и без тормозных двигателей. Я принялся наигрывать мелодию на том, что осталось от рулей высоты, разворачивая корабль хвостом вперед, приберегая остатки топлива до того момента, когда они мне больше всего пригодятся. И когда я и мой корабль достигли точки, которая мне была нужна, мне оставалось осилить всего-навсего восемь тысяч миль гравитации. Я еще раз сверился с пультом управления, прикидывая будущий район посадки, а тем временем корабль двигался и бился подо мной, издавая стоны и рычание, как дикий зверь, которого ранили в брюхо.

На высоте в двести миль включились главные двигатели, и вся кабина осветилась мерцающим красным светом, появившимся у меня в глазах.

Я почувствовал себя жабой, угодившей под сапог.

Это продолжалось достаточно долго, так что я успел отключиться и вновь прийти в себя не менее шести раз. Затем внезапно корабль перешел в свободное падение, и у меня в запасе остались уже считанные минуты, вернее, даже секунды.

Положить руку на рычаг катапультирования грузового отсека оказалось ничуть не труднее, чем, скажем, поднять наковальню по веревочной лестнице. Я почувствовал толчок, возвестивший, что грузовой отсек отделился от корабля. После этого я занял соответствующее положение, опустил противоударное устройство и набрал полную грудь затхлого корабельного воздуха. Палец мой коснулся кнопки катапультирования пилота. Тотчас же прямо по голове меня ударил десятитонный пыльный мешок, и я провалился в мир иной.

Я медленно всплыл на поверхность бескрайнего черного океана, где дурные сны стали медленно отступать, и им на смену пришли чуть приукрашенные светом размытые картины пол у бессознательности, так что я успел заметить похожие на акульи зубы горы, окружавшие меня со всех сторон.

Вершины их были укрыты вечными снегами и бесконечные ряды гор исчезали за далеким горизонтом.

Потом я, должно быть, снова отключился, потому что в следующий момент я увидел перед собой только один пик, несущийся мне навстречу, как взбесившаяся волна. Когда я очнулся в третий раз, я уже стремительно спускался на парашюте, несясь к чему-то, что было похоже на широкое поле застывшей лавы. Потом я разобрал, что это листва, темно-зеленая, густая, стремительно надвигающаяся. Времени у меня на этот раз хватило только на то, чтобы заметить, как засветился зеленым светом сигнал пеленгатора грузового отсека, возвещая, что груз приземлился целым и невредимым. И тут в глазах у меня снова померкло.

Когда я очнулся, мне было холодно. Это было первое мое сознательное ощущение. Вторым была головная боль. А вообще-то болело все тело. Некоторое время я составлял в уме завещание, по которому единственным моим наследником становилось общество эвтаназии, потом выпутался из креплений, раскрыл капсулу и вполз в то, что любитель прогулок назвал бы живительным горным воздухом. Я сверил все мои боли и неприятные ощущения и понял, что кости и суставы целы.

Тогда я включил термостат своего скафандра на обогрев и почувствовал, что тепло мало-помалу просачивается в тело.

Я стоял на сосновых иглах, если только бывают сосновые иглы трех футов в длину и толщиной с палочку для помешивания коктейлей, которые образовывали упругий ковер, сплошь покрывавший землю у подножия деревьев, толстенных, как дорические колонны, и уходящих вершинами в темно-зеленые сумерки крон. В отдалении между стволами я заметил белые отсветы островков снега. Было тихо, совершенно тихо, ни малейшего движения ветвей над моей головой.

Приборы скафандра сообщили мне, что давление воздуха составляет шестнадцать фунтов на один квадратный дюйм, содержание кислорода — 51 %, температура воздуха — 10 градусов по Цельсию, как мне и обещали.

Из данных локатора следовало, что мой груз опустился милях в ста на северо-запад от того места, где я стоял сейчас. И, насколько я мог судить по показаниям разных штук, имеющихся в пряжке моих хитроумных доспехов, все приборы там работали нормально. И если информация, которую я получил, была столь же добротна, сколько за нее уплачено, я находился в десяти милях от того места, куда собирался попасть, примерно в полудневном переходе от пристанища Джонни Грома. Я включил энергопривод своего скафандра, сверился с компасом и отправился в путь.

Слабое притяжение делало ходьбу неутомительной даже для человека, буквально измочаленного несколькими тысячами миль атмосферы. Да и скафандр, сидевший на мне, тоже был хорошим подспорьем. Хотя по нему этого никогда не скажешь, но он обошелся мне примерно во столько же, во сколько обошелся бы роскошный отпуск на одном из этих родиево-стеклянных миров с управляемым климатом и великолепными оргиями, проходящими при резкой перемене температур. Кроме стандартных устройств, регулирующих состав воздуха и температуру, а также сервоустройства, позволяющего мне сейчас идти без неприятных ощущений при ходьбе, скафандр был еще оборудован всеми рефлексными цепями и усилителями реакций, какие только были известны черному рынку. Среди этих хитрых штучек было несколько и таких, на которые ребята из отдела безопасности Лиги были бы не прочь наложить лапы. Один метаболический монитор чего стоил!

Идя по компасу, я постепенно поднимался по склону и примерно через час добрался до линии вечных снегов. Деревья тянулись еще на несколько тысяч футов, и край леса был как раз там, где начинался совершенно морской голубизны ледник.

Здесь я впервые увидел небеса Вэнгарда: они были темно-голубые, а над снежными пиками принимали фиолетовый оттенок, как бы оттеняя величественных владык этого мира.

После часа ходьбы я сделал привал, дал себе питательный раствор и несколько глотков воды. Потом немного послушал, как мимо меня, шелестя секундами, уносилась в небеса Вечность.

Я представил себе, как корабль с колонистами, странствовавший девять долгих лет в безбрежном пространстве, о котором знали тогда, на заре космической эры, меньше, чем в свое время знал Колумб об Америке, полурухнул — полуопустился на поверхность этой планеты. Я представил, как они впервые выходят из корабля и попадают в величественное молчание этого холодного мира — мужчины, женщины и, возможно, дети — зная, что для них никогда не будет возврата. Я представил себе их, оказавшихся лицом к лицу с безысходностью своего положения, и все же продолжавших жить. Да, это были мужественные люди, в наше время подобного мужества уже не встретишь. Люди теперь стали совсем иными — такими, как я. Те принадлежали к мужественному племени пионеров, покорителей границ, были полны несбыточных надежд, целеустремленны и питали большое доверие к будущему.

Во мне же были только качества городского хищника, расчетливость, крысиная отвага, и жил я только сегодняшним днем.

— Это все тишина, — вслух сказал я. — Она действует мне на нервы.

Но собственный голос показался мне маленьким и ничтожным на фоне этой величественной тишины. Я поднялся на ноги и направился к следующему хребту.

Часа через три солнце все еще пребывало на прежнем месте, там, где сходились кроны, то и дело просачиваясь своими холодными лучами сквозь чащу леса и освещая ржаво-красные иглы. Я легко, как птица, покрыл уже сорок километров. Нужное мне место было теперь недалеко. Несмотря на слабое притяжение, я уже начал испытывать чувство легкой усталости, хотя сложные устройства моего скафандра вдвое облегчал и мои усилия, а автомед регулярно впрыскивал мне в руку стимулятор. Зато хоть в этом мире мне повезло. Дома, после подобного приключения, мне бы пришлось провести на больничной койке недели две как минимум. Я утешал себя этой мыслью, прислонившись к дереву и вдыхая обогащенную воздушную смесь, прописанную мне скафандром. Приятные мысли вообще были прекрасным средством от начинающих понемногу появляться у меня перед глазами искорок. Я все еще блаженствовал, когда вдруг услышал звук…

До чего же, однако, несколько часов, проведенных в абсолютной тишине, могут изменить отношение человека к звукам. А ведь услышал я всего-навсего смутный, далекий зов, похожий на призывный крик какой-нибудь птицы, ищущей свою подругу. Но он заставил меня отшатнуться от дерева так, словно оно в мгновение ока раскалилось докрасна, и встать, пригнувшись, напряженно пытаясь определить возможную природу этого звука. А он тем временем стал громче, значит, и ближе, причем скорость его приближения ко мне свидетельствовала о бесплодности каких-либо попыток ретироваться. Я огляделся в надежде найти подходящее для укрытия дерево, но все они, похоже, уже с самого рождения были старыми — самые нижние ветви находились на высоте не менее пятидесяти футов от земли. Единственным укрытием для меня могли бы послужить несколько тысяч стволов. Но какое-то чувство подсказало мне, что опасность, какова бы она ни была, лучше встретить лицом к лицу на открытом месте. Во всяком случае, мы увидим друг друга одновременно. Я чувствовал, что это кто-то живое и что оно питается мясом — это подсказывал мне еле слышный безапелляционный голос моего древнего предка. Я сделал кистью руки движение, которое бросило мне в ладонь рукоятку запрещенного законом небольшого кратерного пистолета и стал ждать, а зов все приближался и приближался, становясь все громче и мучительнее, как зов овцы, страдающей от неразделенной любви, как рев отвергнутого подругой быка, как стон гибнущего лося. Теперь до меня доносился и топот огромных лап, переставляемых с такой скоростью, что и при местном притяжении можно было составить представление о габаритах их обладателя. И наконец оно появилось из-за деревьев, полностью подтвердив все худшие опасения моего пра-пра… Это была не собака, не гиена даже, а то, чем была бы гиена, если бы рост ее в холке достигал семи футов, если бы лапы у нее были толщиной с мое бедро в самом узком месте, голова — величиной с кабину одноместного геликэба, а челюсти такие, что она могла бы в них спокойно нести человека, как ученый пес несет домой вечернюю газету. И, возможно, эта последняя мысль только и удержала меня от того, чтобы нажать на спуск. Чудовищный пес резко замедлил свой бег, подняв в воздух тучу хвои, взвыл последний раз и предъявил мне почти ярд красного языка. У него была гладкая коричневая с черным шерсть, большие зубы — но никак не больше шести дюймов от основания до верха — и ярко-черные, небольшие, величиной со слоновьи глаза с красными полукружьями внизу. Он медленно приблизился, как бы желая разглядеть то, что сейчас будет есть. Я слышал, как при движении хрустят его суставы. При каждом шаге его футовой толщины лапы глубоко утопали в покрытой хвоей земле. Я ощутил, что колени мои мелко дрожат, а волосы стоят дыбом. Теперь чудовище было от меня всего в десяти футах, и я видел, как от его дыхания колеблются края его ноздрей, в каждую из которых свободно вошел бы мой кулак. Я твердо знал, что если он приблизится еще хоть на шаг, я нажму спуск.

— Лежать, малыш! — выдавил я из себя, как мне показалось, решительным тоном приказа.

Он остановился, убрал, а затем снова вывалил язык, потом бережно опустил на землю свою задницу, как старая дева, садящаяся в любимую машину. И вот теперь он сидел и смотрел на меня, а я смотрел на него. А пока мы были заняты этим, появился сам великан.

Он приблизился почти бесшумно, появившись среди деревьев. Я заметил его, только когда он был не дальше пятидесяти футов — ведь ростом он был в два раза выше обычною человека, и ничего больше. Просто очень высокий человек с невероятным размером обуви.

Но при этом забываешь, что при двойном росте он заслоняет в четыре раза больше неба, наклонившись над тобой, что на себе он носит в семь раз больше мяса и костей. При земном притяжении он весил бы верных тысячу шестьсот фунтов. Здесь, на этой планете, он весил не более полутонны, но даже при этом каждая из его ног несла на себе по пятьсот фунтов. У него были толстые, увитые мышцами ноги, которые были под стать рукам, груди и шее, похожей на кусок дубового ствола, поддерживающей голову. Но, несмотря на всю его массивность, в фигуре его не было никакой диспропорции. Если бы его сфотографировать так, чтобы на снимке невозможно было представить масштаб, он выглядел бы как обычный мистер — Покоритель Вселенной, стройный, сильный, с хорошо развитой мускулатурой и больше ничем особенным не выделяющийся. У нет были черные, курчавые волосы, подстриженные неровно, но довольно сносно для человека, живущего вдали от парикмахеров. Он носил бородку. Под густыми, черными бровями прятались светло-голубые глаза. Кожа его была выдублена непогодой. У него были правильные черты лица, и если вам нравятся лица в стиле «Зевс-Посейдон», то вы могли бы назвать его даже симпатичным. Все это я рассмотрел, пока он приближался ко мне, двигаясь настолько же легко, насколько тяжело передвигался его пес. Он остановился рядом с ним и беззаботно потрепал его по голове ладонью размером с добрую лопату, разглядывая меня. Тут я на какой-то миг вновь почувствовал себя ребенком, снизу вверх глядящим на мир взрослых, словно Гулливер в стране великанов. Мысли теснились в моей голове, приобретая призрачные образы миров, полных тепла и любви, — смутные воспоминания детства, теперь уже давно забытые. Я отогнал их и напомнил себе, что я — Бэйрд Улрик, профессионал, выполняющий задание в мире, где просто не может быть места фантазиям.

— Ты человек, которого зовут Джонни Гром, — сказал я.

Он ничего не ответил. Кажется, он чуть-чуть улыбнулся.

— Я Паттон, Карл Паттон. Свалился сюда на корабле, — я указал рукой на небо.

Он кивнул.

— Я знаю, — голос у него был глубоким и звучным, как орган, недаром у него была такая широченная грудь. — Я слышал, как падал твой корабль, — он окинул меня взглядом и, не заметив никаких внешних повреждений, продолжал: — Я рад, что ты приземлился благополучно. Надеюсь, Вула не испугала тебя?

Его язык звучал немного старомодно и чуть-чуть высокопарно, с каким-то легким, незнакомым мне акцентом.

Лицо мое, закаленное в бесчисленных партиях в покер, должно быть, все-таки вытянулось при этих словах, потому что он улыбнулся. Зубы у него оказались ровными и белыми, как мрамор.

— С чего бы это? — ответил я, стараясь не пищать. — Даже моя трехлетняя племянница потрепала бы по ноге датского дога. Выше ей просто не дотянуться.

— Пойдем со мной, к моему дому. У меня есть пища и огонь.

Я немного опомнился и начал входить в роль.

— Мне необходимо добраться до грузового отсека. В нем… в общем, там есть пассажиры.

На его лице отразился безмолвный вопрос.

— Они живы… пока, — ответил я. — У меня есть прибор, который сообщил мне, что отсек приземлился благополучно. Ячейки оборудованы противоударными устройствами, так что если уцелел пеленгатор, то и они тоже целы. Но все остальное оборудование может быть повреждено. Если это так, то люди могут погибнуть.

— Все это очень странно, Карл Паттон, — сказал он после того, как я закончил объяснения. — Как можно заморозить живых людей?

— Они долго не протянули бы, если бы не низкое содержание кислорода, — ответил я. — Они сплошь покрыты ожогами третьей степени. И вполне возможно, что внутри тоже ожоги. В медицинском центре их поместят в восстановительные камеры, и нарастят им новые шкуры. Когда они проснутся, то опять будут как новенькие, — я многозначительно посмотрел на него. Выражение моего лица должно было убедить его в том, что я собираюсь исполнить свой долг до конца. — Если я доберусь туда вовремя, все будет в порядке. Если нет, то… — я не договорил, давая этим понять, какой ужасный конец ждет несчастных. Затем я демонстративно взглянул на указатель пеленгатора на своем запястье. — Отсек приземлился где-то в той стороне, — я указал на север рукой. — Только вот не знаю, насколько далеко отсюда.

Я исподлобья взглянул на него, пытаясь определить, какой эффект возымели мои слова и действия. Чем меньше я ухитрялся выдавать себя, тем лучше. Тем более что он не показался мне таким простачком, как пытались представить его те, кто готовил меня к заданию. Малейший промах может все испортить. Я произнес:

— Может, миль сто, а может, и больше.

Он немного подумал, глядя на меня сверху. Глаза его были достаточно дружелюбными, но, казалось, смотрели куда-то сквозь меня. Они напоминали свечу, горящую на окне незнакомого дома.

— Там, куда они упали, нехорошие места, — наконец сказал он. — Башни Нанди очень круты.

Я знал это. И место выбирал очень тщательно. Я бросил на него мужественный, исполненный беззаветной решимости взгляд.

— Там находятся десять человек, и я отвечаю за их жизни. Я обязан сделать все, что в моих силах.

Его взгляд встретился с моим. И в первый раз с момента нашей встречи в его взгляде промелькнул какой-то теплый огонек.

— Сначала ты должен поесть и отдохнуть.

Я хотел сказать что-нибудь, чтобы он поглубже заглотил наживку, но как раз в этот момент мир медленно начал кружиться вокруг меня. Я сделал шаг, чтобы восстановить равновесие, но тут пространство вокруг меня заполнили какие-то светящиеся хлопья, затем окружающее стало ускользать от меня, и я скользнул туда, где меня терпеливо все это время поджидала тьма…

Я проснулся и увидел, как над моей головой на гладком потолке, сделанном из какого-то дерева, пляшут оранжевые отблески света. Потолок находился на высоте футов двадцати. Свет исходил от очага, в котором запросто можно было зажарить целого быка. Очаг был сложен из глыб, вполне годящихся на надгробие. Я возлежал на постели, не намного более обширной, чем теннисный корт, а воздух был напоен ароматами супа.

Я подполз к краю постели и рискнул спрыгнуть с высоты в четыре фута. Ощущение было такое, что у меня не ноги, а переваренные макароны. Ребра ныли, возможно, оттого что я долго лежал на плече великана.

Он взглянул на меня из-за высокого стола, за которым сидел.

— Ты был измотан, — проговорил он, — и у тебя было много ушибов.

Я оглядел себя. На мне не было ничего, кроме нижнего белья.

— Где мой скафандр?! — рявкнул я.

И моя грубость была вызвана не просто слабостью. Я представил себе свое снаряжение стоимостью в шестьдесят тысяч кредитов и сделку стоимостью в миллион неизбежно брошенными в утилизатор или в огонь и ожидающий меня вместо них комплект теплой одежды.

— Вот он, — мой хозяин указал на край постели.

Я схватил скафандр, проверил его. Как будто все было о’кей. Но все это было не по мне. Мне не нравилось то, что человек, с которым позже мне придется иметь дело, ухаживает за мной, совершенно беспомощным.

— Ты отдохнул, — сказал великан, — теперь поешь.

Я уселся за стол, подложив под себя стопку сложенных одеял, и принялся за настоящий котел густого варева из каких-то очень вкусных зеленых и красных овощей и кусков нежного белого мяса.

Был и хлеб, твердый, но вкусный, с привкусом орехов. Было вино, самодельное, красное вино, которое, однако, показалось мне гораздо более вкусным, чем любое коллекционное из погребов Арондо на Плезире-4. После трапезы великан разложил на столе карту и указал местность, представляющую собой горный массив, изрезанный вершинами и пропастями.

— Если отсек здесь, — сказал он, — будет трудно. Но, возможно, он упал вот сюда, — он указал на сравнительно более ровную местность к юго-востоку от непроходимых гор.

Я сверился с индикатором, определяя азимут. Направление, которое я указал ему ранее, отклонялось от истинного всего градуса на три. При расстоянии в 113,8 миль — а именно такое расстояние указывали приборы — мы промахнулись всего миль на десять.

Великан стал прокладывать линию нашего маршрута на карте. Она прошла вдоль края того, что он называл Башнями Нанди.

— Возможно, — произнес он. Он явно относился к людям, которые не любят сорить словами.

— Сколько еще будет длиться день? — спросил я.

— Часов пятьдесят или около того.

Это означало, что я провел в забытьи почти шесть часов. Это мне тоже не понравилось. Время — деньги, да и к тому же мой график был довольно напряженным.

— Ты связался с кем-нибудь?

Я бросил взгляд на большой старомодный экран у стены. Это была стандартная модель, работающая в У-диапазоне с радиусом охвата в полмиллиона световых лет. Значит, контакт со станцией Кольцо-8 занимает примерно четыре часа.

— Я сообщил мониторной станции, что ты благополучно приземлился, — ответил он.

— А что еще ты им сообщил?

— Больше сообщать было нечего.

Я поднялся.

— Тогда можешь снова связаться с ними, — заявил я. — И скажи им, что я нахожусь на пути к грузовому отсеку.

На лице я старался сохранять выражение беззаветности героя-скромняги, который не нуждается в проповедях со слезами. Уголком глаза я заметил, как он кивнул, и тогда я на какое-то время даже усомнился в своей способности к анализу характеров, если это воплощение мужественности намерено было поберечь свою задницу и предоставить маленькому бедняжке одному проделать весь путь.

— Дорога будет нелегкой, — заметил он. — На перевалах сильные ветры. А на вершинах Куклэйна лежит снег.

— Ничего страшного. Надеюсь, что обогреватель скафандра справится со всем этим. Вот если бы ты одолжил мне немного воды и пищи…

Он подошел к полкам и снял мешок, размерами напоминающий климатическую установку для пятикомнатного полевого купола. Теперь я наверняка знал, что жертва попала в мою западню.

Он сказал:

— Если ты ничего не имеешь против, Карл Паттон, я пойду с тобой.

Я немного поотнекивался, как и положено в таких случаях, но в конце концов позволил ему убедить себя.

Через полчаса мы отправились в путь, после того как известили станцию Кольцо-8, что выходим к отсеку.

Джонни Гром шел впереди легкой походкой, покрывая расстояние с вполне приличной скоростью.

Создавалось впечатление, что мешок за плечами ничуть его не тяготит.

Одет он был в те же шкуры, которые были на нем, когда он нашел меня. Единственным его оружием был окованный сталью посох.

Его чудовищный приятель трусил сбоку от нас, не отрывая носа от земли.

Я просто шел следом за Джонни. Моя поклажа была легка: гигант заметил, что чем меньше я буду нести за плечами, тем лучшее время мы покажем. Я ухитрился не отставать, плетясь в то же время немного позади, чтобы все это выглядело натуральнее.

Кости мои все еще немного ныли, но в общем-то я чувствовал себя почти как жеребенок при такой малой гравитации.

Целый час мы шли молча, поднимались по длинному склону между огромными деревьями. Когда мы достигли вершины, здоровяга остановился и подождал, пока я не подойду к нему, немного запыхавшись, но, в принципе, выдержав испытание.

Он сказал:

— Здесь мы отдохнем.

— Черта с два, — ответил я. — Для тех бедняг, может быть, все дело решают как раз минуты.

— Человек должен отдыхать, — резонно заметил он и уселся, положив обнаженные руки на колени.

Сев, он оказался на одном уровне со мной, стоящим. Мне это пришлось не по душе, и я тоже сел.

Чтобы продолжить разговор, ему понадобилось еще минут десять.

Вообще, как я заметил, Джонни Гром был человеком, который не любил заводиться. Он умел выбирать оптимальный темп. Видимо, мне придется попотеть, чтобы загнать его до смерти на его собственном поле.

Не то чтобы я мог ощущать резкие порывы ветра, свирепо бросающиеся на нас с вершин гор, но ведь великан-то воспринимал холод и ветер обнаженными руками! В отличие от меня, имевшего такой замечательный скафандр.

Я решил при первой же предоставившейся мне возможности разговорить великана, попытаться поподробнее узнать о его жизни, прощупать его слабые места и болевые точки.

— Разве у тебя нет куртки? — начал я разговор на нашем следующем привале.

Мы расположились на скальном уступе, со всех сторон обдуваемом ветром, скорость которого, по моим подсчетам, приближалась к сорокамильному галопу.

— Здесь у меня плащ, — он похлопал по мешку. — Я надену его позже.

— Ты сам шьешь себе одежду? — спросил я, глядя на его шкуру, вывернутую мехом внутрь и скрепленную крупными парусными застежками.

Он внезапно помрачнел и замолчал.

— Одежду мне изготовляла женщина, — наконец ответил он. — Это было очень давно.

— Что верно, то верно, — отозвался я.

Я попытался представить его с женщиной, представить себе его подругу, как она движется, как выглядит. Женщина десяти футов ростом…

— У тебя есть ее портрет?

— Нет. Ее образ хранится в моем сердце.

Он сказал это как само собой разумеющееся, будто это была какая-то ритуальная фраза. «Интересно, — подумал я, — каково это — быть последним представителем своего народа?» Но спрашивать его об этом не стал. Вместо этого я спросил:

— Но зачем тебе это нужно? Жить здесь в одиночестве?

Он уставился на ледяные скалы.

— Здесь мой дом, — наконец сказал он.

Еще один машинальный ответ, за которым не скрывалось никакой мысли. До него просто никогда бы не дошло. Ему бы даже и в голову не могло прийти, что он мог бы расколоть на несколько миллиардов голодных до сенсаций обывателей.

Самая настоящая невыдуманная мыльная опера. Конец пути. Тупик. Бедняжка Джонни Гром, такой отважный и такой одинокий…

— А зачем тебе это нужно… то, что ты делаешь? — вдруг спросил он.

Я почувствовал, что внутренности мои как будто сжала невидимая рука.

— Что ты имеешь в виду? — выдавил я сквозь зубы, а в это время моя рука сжимала кратерный пистолет, мгновенно выскочивший из рукава.

— Ведь ты тоже живешь один, Карл Паттон. Ты правишь кораблями космоса. Ты постоянно в одиночестве и постоянно испытываешь трудности. Вот хотя бы сейчас — ты готов отдать жизнь за своих товарищей.

— Никакие они мне не товарищи, — огрызнулся я. — Они — просто оплаченный груз, и только. Не доставишь — ничего не получишь. И я вовсе не собираюсь отдавать жизнь. Я просто совершаю прогулку для моциона.

Некоторое время он испытующе глядел на меня.

— Мало кто решился бы подняться на Куклэйн в это время года. Тем более, не имея на то веских причин.

— У меня причина достаточно веская. Целых сорок тысяч причин.

Он слегка улыбнулся.

— Ты многолик, Карл Паттон, так мне кажется. Но ты отнюдь не глуп.

Я сказал:

— Давай-ка трогаться. Прежде чем я получу свои законные, нам еще ходить и ходить.

Теперь Джонни Гром шел легким шагом, который казался ему приемлемым для меня.

Собака, казалось, начала нервничать, то и дело задирая нос к небу и принюхиваясь, а затем снова уносилась вперед. Я легко следовал за ним, сопя и отдуваясь на подъемах и довольно естественно стараясь отдышаться на привалах.

Все это я делал очень осторожно, чтобы не показать, как мне на самом деле легко, и в то же время стараясь не наводить великана на мысль, что мне такой темп не под силу.

Мало-помалу я начал прибавлять шагу, и наконец мы уже двигались со скоростью более четырех миль в час. Такая скорость хороша для небольших прогулок при земном притяжении и по ровной дороге. Здесь, чтобы выдержать такой темп в течение даже недолгого времени, нужно было быть настоящим атлетом. В то же время для меня с моими пьезоэлектрическими мускулами, принимающими на себя основную долю нагрузки, такая скорость была нипочем.

Мы остановились перекусить. Здоровяк извлек из мешка хлеб, сыр и бурдюк с вином и отвалил мне порцию, которой вполне хватило бы на двоих. Я съел большую часть, а остальное отправил в специальный карман для отходов, расположенный на плече скафандра, когда мой сотрапезник отвернулся. Когда он расправился со своей порцией, не на много большей чем моя, я поднялся на ноги, давая понять, что того же жду и от него. Он даже не пошевелился.

— Теперь мы должны отдохнуть часок, — заявил он.

— О’кей, — отозвался я. — Только отдыхать тебе придется в одиночестве. Меня ждет дело.

Я пошел прочь, шагая по пятнистому снегу, и отошел уже шагов на десять, когда мимо меня галопом промчалась гигантская шавка, развернулась и преградила мне дорогу. Я попытался обойти ее справа, но пес снова встал на моем пути. То же самое произошло и при левом повороте.

— Отдохни, Карл Паттон, — произнес позади меня Голиаф. Он улегся на спину и, заложив руки за голову, закрыл глаза.

Что ж, ладно, если я не могу заставить его продолжить путь, я могу не давать ему заснуть. Я вернулся и сел рядом с ним.

— Глухомань здесь, — сказал я. Он ничего не ответил.

— Такое впечатление, что здесь отродясь никто не бывал, — добавил я. — Даже мятой жестянки из-под пива не видно, — это тоже не возымело успеха.

— Чем, интересно, ты кормишься здесь? — спросил я. — Из чего делаешь сыр и хлеб?

Он открыл глаза.

— Из сердцевины дерева-друга. Ее или размалывают в муку, или делают массу и сквашивают.

— Неплохо, — заметил я, — но уж вино-то наверняка привозное.

— Вино нам дают плоды того же самого дерева, — он произнес это «нам», словно его дома ждала жена, шестеро ребятишек и недочитанная книга.

— Сначала, наверное, было очень тяжело? — сказал я. — Если вся планета такова, то трудно даже представить себе, как твои предки ухитрились выжить.

— Они боролись, — ответил великан так, будто это объясняло все.

— Но ведь больше незачем бороться, — возразил я. — Ты преспокойно можешь покинуть эти скалы и жить где-нибудь беззаботно под не очень жарким солнцем.

Великан задумчиво смотрел в небо.

— У нас есть легенда о месте, где воздух мягок, а прямо из земли растут сочные фрукты. Я думаю, мне бы там не понравилось.

— Почему же? Тебе, наверное, кажется, что это особый шик — жить, преодолевая трудности.

Он повернул голову и взглянул на меня.

— А ведь на самом деле это ты испытываешь трудности, Карл Паттон. Я-то у себя дома, в то время как ты страдаешь от холода и усталости в месте, чуждом для тебя.

Я что-то проворчал себе под нос. Джонни Гром так выворачивал все, что чего бы я ни сказал, мои слова рикошетом попадали в меня же.

— Я слышал, здесь существует весьма кровожадная разновидность животных, — сказал я. — Но я до сих пор ни одного не встречал.

— Скоро встретишь.

— Тебе интуиция подсказывает или…

— Нас уже несколько часов преследует стая снежных скорпионов. Когда мы выйдем на открытое место, ты их увидишь.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорит мне Вула.

Я взглянул на огромную гончую, улегшуюся на земле и положившую голову на лапы. Она выглядела усталой.

— А откуда у вас появились собаки?

— У нас всегда были собаки.

— Наверное, в первом корабле была одна пара, — предположил я. — Или, может быть, замороженные эмбрионы. Скорее всего, так оно и было. Переселенцы наверняка везли с собой зародышей самых различных животных.

— Вула происходит из породы военных псов. Ее предком был могучий Стэндфаст, который одолел псов короля Руна на Поле Сломанного Клинка.

— Вы что же, воевали?

Он ничего не ответил. Я фыркнул.

— Я-то думал, что при тех колоссальных усилиях, которые вам приходилось прикладывать, чтобы выжить, вы не слишком дорого ценили свои жизни.

— Чего стоит жизнь без правды? Король Рун сражался за свои убеждения. Принц Дал сражался за свои.

— И кто же победил?

— Они бились двадцать часов, и один раз принц Дал упал, и тогда король Рун отступил назад и убедил его подняться. Но в конце концов Дал сломал королю спину.

— Ну, так значит… разве это послужило доказательством его правоты?

— Какое значение имеет, во что верит человек, Карл Паттон, раз он верит в это всем сердцем и душой?

— Чушь. Фактам безразлично, кто убежден в них.

Тут великан сел и указал рукой на белые вершины, мерцающие вдали.

— Правы горы, — произнес он. Затем взглянул на небо, где в вышине темно-пурпурные облака громоздились, подобно крепостным укреплениям. — Небо право. И эта правота означает больше, чем факты скал и газа.

— Я никак не могу вникнуть в твои поэтические доводы, — сказал я. — Я знаю одно — что хорошо вкусно есть, спать в мягкой постели и иметь в своем распоряжении все самое лучшее. И тот, кто утверждает обратное, либо несчастный, либо дурак.

— А что такое «самое лучшее», Карл Паттон? Разве может быть лучшее ложе, чем усталость? Лучшая приправа, чем аппетит?

— Ты, видно, вычитал это в книге.

— Если ты преклоняешься перед легкой роскошью, о которой ты говорил, то почему ты здесь?

— О, это проще некуда. Чтобы заработать денег на все остальное.

— И потом… если ты не погибнешь на этом пути, неужели ты отправишься туда, в свой прелестный мирок, и будешь поедать сочные плоды, выращенные кем-то другим?

— Еще бы, — ответил я. — А почему бы и нет?

Тут я почувствовал, что слова мои — это слова безумца, и не понял почему.

Это окончательно вывело меня из равновесия. Но спорить я не стал и сделал вид, что уснул.

Через четыре часа мы добрались до вершины длинного склона, и перед нами предстала целая тысяча миль леса и ледника — пространство, достойно соответствующее масштабам мира под названием Вэнгард.

Мы уже девять часов были в пути, и, несмотря на все свои хитроумные приспособления, я начал отставать и уставать, Верзила же был как новенький. Он поднес к глазам ладонь, защищаясь от солнца, которое было каким-то особенно маленьким и пронзительно ярким, как перед бурей, и указал на пик, который отделяла от нас долина. До него, наверное, с милю или две было.

— Там мы будем ночевать, — сказал он.

— Он лежит в стороне от нашего пути, — сказал я. — Почему бы нам не заночевать прямо здесь?

— Нам необходима крыша над головой и очаг. Холгримм не будет иметь ничего против.

— Какой еще Холгримм?

— Там находится его дом.

Я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки. Так бывает, когда в ваш разговор вдруг вмешивается привидение. И не то чтобы я боялся привидений, просто так считается среди людей.

Остаток пути мы проделали в молчании. Вула подолгу принюхивалась и все чаще фыркала по мере того, как мы приближались к хижине. Она была сложена из бревен, когда-то обтесанных, а теперь почерневших. Высокая крыша была покрыта черепицей, а в окна были вставлены разноцветные стекла в свинцовых переплетах. Когда мы оказались на открытом месте, великан некоторое время стоял, опираясь на свой посох и прислушиваясь. Дом как будто хорошо сохранился. Но ведь и сложен он был из тех же скал и деревьев, что стояли вокруг, потому что иное не выдержало бы схватки с непогодой.

— Послушай, Карл Паттон, — сказал великан. — Кажется, будто вот-вот послышится голос Холгримма, и он гостеприимно распахнет двери, приглашая нас войти.

— Да, если бы он был жив, — отозвался я.

Я прошел мимо него и подошел ко входу, который прикрывала деревянная дверь из темно-пурпурного дерева величиной с ворота Собора Парижской Богоматери. Я обеими руками потянул на себя огромную железную дверную ручку, но без малейшего успеха. Джонни Гром открыл ее буквально мизинцем.

В большой комнате было холодно. Изморозь, покрывающая пол, хрустела у нас под ногами. В полумраке я заметил шкуры, развешанные по стенам и отливающие зеленым, красным и золотым мехом, словно это были не шкуры, а хвосты павлинов. Были здесь и другие трофеи: огромный череп с длинным, фута в три: клювом и ветвистыми рогами, похожими на крылья из слоновой кости, острые кончики которых были выгнуты вперед и остры, как кинжалы. Была обтянутая кожей голова, которая состояла из одних челюстей и зубов, и потемневший от времени боевой топор с рукояткой длиной футов десяти и затейливым лезвием. Посреди комнаты стоял длинный стол, до которого, наверное, в свое время доходило тепло очага, огромного, как городская квартира.

Я заметил отблеск дневного света на стоящих на столе кубках, тарелках, приборах. Вокруг стола были расставлены кресла с высокими спинками, и в кресле, стоявшем у дальнего конца стола, лицом ко мне с мечом в руке восседал седобородый гигант. Пес завыл, что вполне соответствовало охватившему меня чувству.

— Холгримм ждет нас, — мягко произнес позади меня Джонни. Он двинулся вперед, я за ним, переборов наконец оцепенение. Приблизившись, я различил мелкие кристаллики инея, сплошь покрывавшие тело сидящего гиганта. Они поблескивали в его бороде, на тыльных сторонах ладоней, на веках.

Кристаллики льда покрывали и стол, и тарелки, и гладкое дерево кресел. Когти Вулы, когда она следовала за своим хозяином, громко стучали по огромным доскам пола.

— Разве вы не хороните своих мертвых? — выдавил я из себя, слегка заикаясь.

— Его женщина сделала это, согласно его собственной воле. Он так желал, когда понял, что смерть неминуема.

— Но почему?

— Это тайна, которую знает только один Холгримм.

— Может, нам лучше выйти наружу? — спросил я. — А то это место напоминает мне морг.

— Огонь поправит дело.

— Но тогда растает и наш приятель. Лично я предпочел бы, чтобы он оставался, как есть.

— Мы разведем небольшой огонь, чтобы только разогреть пищу и чтобы были угли, возле которых можно провести ночь.

В ящике возле входной двери нашлись дрова, темно-красные, твердые, как камень, и уже наколотые до нужной толщины. Нужной, естественно, моему компаньону. Он орудовал восьмифутовыми поленьями толщиной не менее восемнадцати дюймов так, словно это были хлебные палочки. Должно быть, они были насыщены летучими маслами, так как заполыхали от первой же спички и начали гореть с ревом, распространяя по комнате запахи мяты и камфары. Большой Джонни сварганил какое-то пойло из горячего вина и тягучего сиропа, который обнаружил в кувшине на столе — он вмерз в лед, и его пришлось выламывать. Когда напиток был готов, он протянул мне с полгаллона. Штука эта оказалась крепкой, но приятной на вкус, сначала отдающей скипидаром, но затем оказывающейся сущей амброзией. Еще у нас был хлеб, сыр и суп, который он разогрел в большом котле над очагом. Я наелся до отвала и еще кое-что отправил в наплечный карман. Мой высокий друг ограничился совершенно спартанской порцией и перед тем, как выпить, обернулся к нашему хозяину и поднял кубок в его честь.

— Сколько же времени он вот так сидит? — спросил я.

Он задумался, производя в уме какие-то подсчеты.

— Десять местных лет. — Он помолчал и добавил: — Это более ста стандартных лет Лиги.

— Наверное, он был твоим другом?

— Мы сражались, но потом снова вместе пили вино. Да, пожалуй, он был мне другом.

— Так сколько лет ты живешь здесь один?

— Девять лет. Дом Холгримма был, пожалуй, самым последним местом, куда проникла чума.

— А почему же она не убила и тебя?

Он покачал головой.

— Вселенная тоже умеет шутить.

— Каково же это было, когда все кругом начали умирать…

Великан обеими руками обхватил свою чашу и уставился мимо меня в огонь.

— Сначала никто ничего не понимал. Ведь мы здесь вообще не знали болезней. Нашими единственными врагами были ледяные волки, лавины и стремительный холод. А это было что-то совершенно новое — враг, которого мы не видели. Некоторые так и умерли, удивляясь, другие очертя головы бросились в леса, но и там в конце концов их настиг тот же удел. Оксандр убил своих сыновей и дочерей, прежде чем их успела прикончить удушливая смерть. Йошал стоял на снегу, вращая над головой свой боевой топор, и выкрикивал небу угрозы, пока не упал и уже больше не поднялся.

— А что же стало с твоей семьей?

— Сам видишь.

— Что?

— Холгримм был моим отцом.

Мы спали, закутавшись в шкуры, которые Джонни Гром снял со стен и размягчил над огнем. Насчет тепла он оказался прав. Огромное пламя растопило иней только внутри правильного десятифутового полукруга, но даже не коснулось остальной комнаты. За порогом все еще стоял ранний полдень, когда мы снова двинулись в путь. Я шел так быстро, как только мог. После восьми часов ходьбы по сильно пересеченной местности, непрерывно поднимавшейся вверх, великан предложил отдохнуть.

— Я, конечно, поменьше тебя, но все же это не причина, чтобы я раньше выбивался из сил, — ответил я ему. — К тому же я привык к более сильному тяготению. А в чем дело? Ты устал? — этот вопрос я задал как бы между прочим, но ответа ждал с волнением. До сих пор он казался мне свеженьким, как огурчик.

— Нет, со мной все в порядке. Пока дорога еще не трудна.

— Судя по карте, отсюда дорога будет все тяжелее и тяжелее.

— Да, на высоте я начну выдыхаться, — согласился он. — Но все же как-нибудь выдержу. Вот только Вула измоталась, бедняга.

Собака растянулась на боку. Она была похожа на павшую лошадь, вот только ни у одной павшей лошади не дрогнул бы хвост при упоминании ее клички да не ходили бы ходуном ребра от усилий набрать в грудь побольше разреженного горного воздуха. Разреженного, конечно, по меркам Вэнгарда. По сравнению с земным воздухом содержание кислорода по-прежнему оставалось высоким.

— Почему бы не послать ее обратно?

— Не уйдет. И потом, мы еще будем рады ее присутствию, когда появятся снежные скорпионы.

— Опять ты об этих скорпионах. Ты уверен, что они не плод твоего воображения? Эти места выглядят пустынными, как заброшенное кладбище.

— Они выжидают, — сказал он. — Они знают меня и Вулу. Много раз они пытались проверить нашу бдительность — и каждый раз оставляли на снегу трупы. Поэтому они просто следят за нами и выжидают.

— Моя пушка справится с ними, — я показал ему официально разрешенное огнестрельное оружие, которое было у меня на виду. Он вежливо осмотрел его.

— Снежный скорпион умирает нелегко, — заметил он.

— Эта штука бьет, как пушка, — уверил я его и продемонстрировал эффективность пистолета, отстрелив верхушку скалы ярдах в двадцати от нас. Между деревьями заметалось мощное эхо: «Кар-ронг! Кар-ронг!» Он чуть улыбнулся.

— Все может быть, Карл Паттон.

Эту ночь мы провели в лесу.

На следующий день ходьба наша стала иной с самого начала. На открытом месте намело снега, он замерз и покрылся коркой, выдерживающей мой вес, но ломающейся под ногами великана и его собаки. Теперь я уже не плелся сзади. Я возглавлял процессию, а Большому Джонни приходилось тяжеловато, когда он вынужден был последовать за мной. Он не жаловался и, казалось, не задыхался слишком сильно. Он просто продвигался вперед, то и дело останавливаясь подождать, пока его милый песик догонит его, и каждый час устраивал привал.

По мере подъема местность становилась все более и более открытой. Пока мы шли по лесу, вокруг были деревья, но все же вокруг была жизнь и притом почти земного типа. Можно было обманывать себя, представляя, что где-то вон за тем перевалом увидишь дом или дорогу. Но только не здесь. Перед нами расстилалось теперь совершенно голое снежное поле, чужое, как поверхность Юпитера, украшенное только тенями окружающих горных вершин. А впереди над ним нависал ледник, выделяясь на фоне темного неба, сахарно-белый в лучах заходящего солнца, пестрящий зеленовато-голубыми тенями.

Часа через три великан вдруг указал мне на что-то позади нас. Это было похоже на россыпь черного перца на белой скатерти.

— Стая скорпионов.

— Если будем стоять и смотреть на них, нам никогда их не обогнать, — проворчал я.

После этого мы непрерывно шли на протяжении десяти часов, поднялись и перевалили через один хребет, потом через второй, еще более высокий, и только тогда он попросил сделать привал. Уже надвигались сумерки, когда мы устроили свой лагерь в снежном сугробе, если только можно назвать лагерем пару нор, вырытых в снегу. Великан разжег небольшой костер и разогрел суп. Мне он, как всегда, налил солидную порцию, а себе и собаке оставил, на мой взгляд, даже меньше, чем нужно было.

— Как у нас с припасами? — спросил я.

— Все в порядке, — только и ответил он.

Температура понизилась до минус девяти градусов по Цельсию. Он вытащил свой плащ — шкуру какого-то сверхбарана, расцвеченную черными и оранжевыми полосами, — и закутался в него. Пес и он спали вместе, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. Я отклонил приглашение присоединиться к ним.

— С моей циркуляцией все в порядке, — сказал я. — Обо мне можно не беспокоиться.

Но, несмотря на свой скафандр, проснулся я дрожа и был вынужден переключить свой термостат на усиленный обогрев. Верзиле же, кажется, холод был нипочем. Впрочем, благодаря своим габаритам он имел одно преимущество. На единицу его веса у него приходилось меньшая площадь излучающей тепло поверхности. То есть мороз его не проймет, если только не случится ничего непредвиденного.

Когда он разбудил меня, стояли глубокие сумерки. Солнце уже почти скрылось за вершинами гор на западе. Нам предстояло подниматься по склону, покрытому снегом, под углом градусов тридцать. Хотя по пути нам должно было попасться немало скальных выступов и обледеневших участков склона, которые делали продвижение вполне возможным, шли мы довольно медленно. Стая, идущая по нашим следам, стала нас догонять. Пока мы спали, они, по моим подсчетам, сократили разрыв между нами до десяти миль, рассыпавшись широким полукругом. Мне это не понравилось. Подобные действия предполагали в наших возможных противниках больше разума, чем хотелось бы от них ожидать, учитывая те изображения снежных скорпионов, которые мне приходилось видеть. Вула, обернувшись, вытаращила глаза, оскалила зубы и завыла, глядя на наших преследователей. Великан же продолжал идти медленно, но упорно.

— Так как же насчет этих самых?.. — спросил я на следующем привале. — Будем ждать, пока они нас нагонят? Или засядем где-нибудь в таком месте, где хоть спина у нас будет прикрыта?

— Они еще должны добраться до нас.

Я посмотрел назад вдоль склона, по которому мы поднимались, кажется, уже целую вечность, и попытался прикинуть на глаз разделяющее нас расстояние.

— Никак не далее пяти миль, — заметил я. — И они уже давно могли бы быть гораздо ближе. Чего они еще ждут?

Он посмотрел вперед и вверх на высокий хребет, возвышающийся в двух милях от нас.

— И они правы. Но они там тоже сдадут, Карл Паттон, хотя, возможно, и не так сильно, как мы.

Он произнес это совершенно равнодушно, как будто рассуждая о том, стоит ли завтра устраивать пикник.

— Разве это тебя не волнует? — спросил я. — Разве ты предпочитаешь, чтобы стая голодных пожирателей мяса прижала тебя на открытом месте?

— Это у них в крови, — просто ответил он.

— Не терять мужества хорошо, пока не рискуешь потерять все остальное. А как ты насчет того, чтобы организовать засаду? Вон там, — я указал на россыпь скал ярдах в ста впереди.

— Они не полезут туда.

— О’кей, — сказал я. — Будем считать, что ты опытный проводник-абориген, а я просто — турист. Сыграем по предложенным тобой правилам. Но скажи, пожалуйста, что нам делать, когда настанет ночь?

— Скоро взойдет луна.

В течение следующих двух часов мы покрыли всего около трех четвертей мили. Теперь подъем был уже градусов сорок пять. Сыпучий снег при каждом шаге струйками сыпался из-под ног. Если бы не мой скафандр, не знаю, как бы я вынес все это, даже при сравнительно небольшом тяготении. Здоровяшка Джонни теперь все чаще и чаще прибегал к помощи рук, а пыхтенье пса прямо-таки надрывало сердце.

— Сколько лет псу? — спросил я, когда мы лежали на спине во время следующего привала. Мои попутчики с трудом пытались надышаться тем, что для них было очень разреженным высокогорным воздухом, а я же старался как можно более правдоподобно имитировать те же усилия, хотя на самом деле дышал обогащенной смесью, исправно поставляемой коллектором скафандра.

— Три года.

— Это около тридцати пяти стандартных. А сколько же… — я спохватился и тяжело задышал, — сколько же они обычно живут?

— Никто… не знает.

— Что ты имеешь в виду?

— Псы из этого рода… погибают в бою.

— Похоже, что и ей этого не миновать.

— Она будет… только благодарна за это.

— Такое впечатление, что она до смерти перепугана, — сказал я. — И до смерти измотана.

— Она устала, это верно. Но страха… она просто не может знать.

До того, как стая решила, что настало подходящее время для нападения, мы успели пройти еще три мили.

Пес первым почувствовал опасность. Собака завыла, как раненый в брюхо слон, бросилась футов на двадцать вниз по склону и встала между нами и ими. Трудно было представить себе более невыгодную для обороны позицию. Единственным нашим преимуществом было то, что мы располагались выше. Мы стояли на участке замерзшего снега, очень покатом, похожем на скат крыши. Великан своими гигантскими ножищами стал вытаптывать площадку, придавая ей форму круга.

— Кретин чертов, лучше бы ты насыпал снег кучей! — заорал я. — А ты вместо этого роешь нам ледяную могилу!

— Делай, как я… Карл Паттон, — задыхаясь, ответил он, — если тебе дорога жизнь.

— Нет уж, спасибо, я лучше останусь наверху.

Я выбрал местечко слева от него и собрал несколько кусков льда, сделав нечто вроде бруствера. Потом я долго и демонстративно проверял свой пистолет (разрешенный законом) и в то же время незаметно настроил незаконный кратерный пистолет на максимальную дальность боя самым узким лучом. Сам не знаю, почему я скрывал его так тщательно. Верзила наверняка не имел ни малейшего представления о разнице между легальным и контрабандным оружием. Может быть, я руководствовался инстинктом, подсказывающим мне, что туза лучше всего придержать в рукаве.

К тому времени, когда я закончил приготовления, стая была уже в четверти мили от нас и быстро приближалась, причем они не то чтобы передвигались скачками, нет, они почти летели на своих пучках лап, словно выкованных из стальных стержней, пожирая расстояние, как огонь пожирает сухую траву.

— Карл Паттон, лучше бы тебе все же встать за моей спиной, — окликнул меня великан.

— Я не нуждаюсь в твоей защите! — рявкнул я в ответ.

— Слушай меня! — сказал он тогда, и тут я впервые не заметил в его голосе обычной беззаботности и спокойствия. — Они не могут напасть на всем ходу. Сначала они остановятся, чтобы занести шип для удара. Только в этот момент они и уязвимы. Старайся попасть в глаз, но остерегайся клешней.

— Я предпочитаю действовать на большой дистанции, — сказал я и послал пулю в одного, который немного вырвался вперед, но все же еще был в двухстах ярдах от нас. На льду полыхнула яркая вспышка — небольшой промах. Следующий заряд попал в яблочко — точное попадание в самый центр листовидной пластины брони, совершенно черной, которая прикрывала грудь. Он даже не покачнулся.

— Бей в глаз, Карл Паттон!

— Какой еще глаз! — возопил я. — Все, что я вижу — это листовая броня да ходули! — я выстрелил, стараясь попасть по ногам, промахнулся, снова промахнулся, потом увидел, как куски конечностей полетели в разные стороны. Их обладатель замешкался всего на какую-то пару микросекунд, а, может быть, я просто моргнул. Я даже не смог бы теперь с уверенностью сказать, в какого из них я попал.

Они продолжали приближаться, смыкая ряды, и теперь казались намного больше, гораздо смертоноснее, стали похожи на какой-то вал легкого вооружения, усеянного шипами и остриями, совершенно неуязвимого, которому никто не противостоял, если не считать человека с палкой, замученного старого пса и меня с моей дурацкой хлопушкой.

Я почувствовал, что пистолет дергается у меня в руке, и понял, что стреляю не переставая. Я отступил на шаг, отшвырнул пистолет с его бесполезными пулями и сжал в ладони рукоять кратерного пистолета. К этому времени линия нападающих достигла как раз того места, где скорчилась без движения Вула.

Но вместо того чтобы с ходу налететь на гигантского пса, пара, которая двигалась прямо на Вулу, вдруг затормозила и замерла на месте, очень быстро и совершенно непонятным образом перегруппировав свои конечности, опустила передние части туловищ к земле, а зады задрала вверх. И тогда вперед протянулись два футовой длины жала, которые раскачивались, готовые вонзиться в ничем незащищенное тело пса…

Никогда бы я не поверил, если бы мне сказали, что такая огромная туша может настолько молниеносно двигаться. Она метнулась прямо с места, как крокетный шар, пролетела по воздуху разделяющее их расстояние, в прыжке изогнувшись, чтобы впиться челюстями, огромными, как медвежий капкан, в того, что был слева. Приземлилась, распростершись, извернулась и цапнула второго. После этого она замерла на месте, рыча, в то время как оба ее противника безуспешно били лед в том месте, где она находилась раньше, своими жалами.

Все произошло в какие-то доли секунды, пока я поднимал свой кратерный пистолет, чтобы выпустить мультимегаваттный заряд в чудовище, выросшее прямо передо мной. Удар луча проделал в панцире дыру примерно в ярд диаметром, но совершенно не замедлил его движения. Жало взвилось вверх и вонзилось в лед у меня между ногами.

— Глаз! — голос великана перекрыл рычание Вулы и сердитое жужжание атакующих. — Глаз, Карл Паттон!

И тогда я увидел его: трехдюймовый кружочек, похожий на кусочек сетчатого стекла темно-красного цвета, выглядывающий из-под края брони над крючковатым клювом. Я выстрелил в нею, и глаз как будто взорвался. Я метнулся налево и снова выстрелил, краем глаза заметив, что великан размахивает своей дубиной. Я спрыгнул со своего возвышения и принялся прокладывать дорогу к нему, стреляя в тех, что были ближе всего. Скорпионы просто-таки кишели вокруг нас, но одновременно у края вытоптанной великаном ямы могли оказаться только шестеро. Один скорпион соскользнул в яму, сорвавшись с края, попытался подняться на ноги, но умер, размозженный ударом опустившейся на него дубинки. Я прикончил еще одного и спрыгнул к великану.

— Спиной к спине, Карл Паттон! — крикнул он.

Пара скорпионов одновременно забралась на баррикаду из мертвых тел чудовищ, но пока они изготавливались к нападению, я перестрелял их, а затем прикончил еще одного, который старался забраться на еще корчащиеся трупы.

Затем внезапно наступила передышка и стало слышно только тяжелое дыхание великана, похожее на звуки парового котла, и сдавленное рычание пса.

Тут я почувствовал боль в бедре и ощутил, что дыхание обжигает мне глотку. Футах в десяти от нас один из скорпионов приплясывал еще на своих ногах, но ближе не подходил. Остальные откатывались назад, жужжа и щелкая.

Я стал вылезать наверх, но огромная рука остановила меня.

— Пусть они сами подойдут… — голос великана прервался. Лицо его покраснело, и он с трудом хватал воздух широко открытым ртом. Но на лице его сияла улыбка.

— Тебе виднее, — сказал я.

— Твое маленькое оружие бьет не хуже настоящего мужчины, — заметил он вместо того, чтобы пройтись насчет моей глупости.

— Из чего они? У меня было такое впечатление, что я стреляю в легированную сталь двухдюймовой толщины.

— С ними нелегко справиться, — сказал он. — И все-таки мы прикончили девятерых, — он взглянул на собаку, которая, тяжело дыша, стояла мордой к противникам. — Вула прикончила шестерых. Впредь они будут осторожнее… — он запнулся, посмотрев на меня, на мою ногу.

Потом он опустился на колено и дотронулся до прорехи на моем скафандре, которой я не заметил.

Вид разорванного материала скафандра просто потряс меня. Его невозможно было пробить даже из игольного ружья — но одно из жал легко справилось с ним.

— До кожи не дошло, — сказал он. — Счастье сопутствовало тебе сегодня, Карл Паттон. Укол жала смертелен.

Что-то шевельнулось позади него. Я вскрикнул и выстрелил, и в тот же миг на место, где он только что стоял, прыгнул скорпион.

Я упал, перекатился и выстрелил ему в глаз, куда тотчас же угодила и дубина Джонни Грома. Я поднялся на ноги и увидел, что остальные уходят, спускаясь вниз по склону.

— Дурень чертов! — заорал я на великана. От ярости мой голос прервался. — Ты что, сам за собой проследить не можешь?

— Я в долгу перед тобой, Карл Паттон, — только и нашелся он, что сказать.

— К черту долги! Никто мне ничего не должен… и, соответственно, наоборот!

На это он ничего не ответил, только взглянул на меня с высоты своего роста и слегка улыбнулся, как улыбнулся бы взрослый расшалившемуся ребенку.

Я сделал пару глотков подогретого и обогащенного воздуха из баллона и почувствовал небольшое облегчение, но… очень небольшое.

— Может быть, ты назовешь мне свое настоящее имя, маленький воин? — спросил великан.

Я ощутил холодок в груди.

— Что ты имеешь в виду? — растерянно спросил я.

— Мы сражались бок о бок. И теперь нам следовало бы обменяться тайными именами, которые при рождении дали нам матери.

— Ах, магия, да? Джуджу? Таинственные и могущественные заклинания? Брось, здоровяк, с меня хватит и одного имени — Джонни Грома.

— Как хочешь… Карл Паттон.

И он отправился осматривать пса, а я стал осматривать поврежденный скафандр.

Сервомоторы ног лишились части мощности, и пострадал обогреватель. Это было плохо. Мне еще предстояло гнать великана довольно долго, прежде чем я смогу записать на свой счет выполнение миссии.

Когда через полчаса мы снова тронулись в путь, я все еще удивлялся, почему я так поторопился спасти жизнь человеку, которого должен убить?

Три часа спустя мы расположились на ночлег. Когда мы устроились в вытоптанных в снегу ямах, было уже темно.

Джонни Гром сказал, что скорпионы больше не вернутся, но я все еще никак не мог успокоиться в своих поврежденных доспехах. У меня было ощущение, что я заживо похоронен в темной глубокой безвестной могиле. Потом я, должно быть, уснул, потому что когда я проснулся, в лицо мне лился бело-голубой свет.

Над вершинами хребта взошла внутренняя луна — Корнус, изрытый кратерами диск, почти полный и висящий так низко, что, казалось, до него можно допрыгнуть и со звоном стукнуться об него головой.

При лунном свете мы двигались достаточно хорошо, особенно если учесть, что подниматься нам приходилось по склону ледника.

На высоте в сорок пять тысяч футов мы достигли перевала и некоторое время смотрели на расстилающуюся внизу долину и возвышающийся за ней хребет. Он отстоял от нас миль на двадцать и при ночном освещении казался серебристо-белым.

— Может быть, за ним мы обнаружим их, — сказал великан.

Голос его стал каким-то бесцветным, как будто потерял тембр. Лицо у него, похоже, было обморожено и онемело от ледяного ветра. Вула скорчилась за его спиной, выглядя подавленной и старой.

— Вполне, — сказал я. — А может, за следующим, а может, за тем, что позади него.

— За этими хребтами лежат Башни Нанди. Если твои друзья оказались там, то их сон будет долог — да и наш с тобой тоже.

До следующего хребта было два перехода. К тому времени, как мы достигли его, луна достаточно высоко уже поднялась и освещала окрестности призрачным светом. Но вокруг не было видно ничего, кроме бесконечного льда.

Мы сделали на льду привал, затем тронулись дальше. Скафандр из-за повреждения разрегулировался и теперь причинял мне неудобства; у меня начали мерзнуть пальцы на правой ноге. И, несмотря на то что по дороге я то и дело принимал горячие концентраты, а в вену мне через определенные промежутки впрыскивались стимулирующие средства, я начал испытывать усталость. Конечно, не такую сильную, как Большой Джонни. У него был измученный и голодный вид, и он передвигал ноги так тяжело, словно к ним было привязано по наковальне.

Он по-прежнему позволял себе и собаке съедать более скромные порции пищи, а мне выделял даже больше, чем себе.

А я по-прежнему совал то, что не мог съесть, в кармашек в рукаве и смотрел, как он мучается от голода. Но он был очень вынослив: он слабел от голода медленно, нехотя уступая пядь за пядью.

В ту ночь, когда мы лежали за построенной им из снега загородкой, защищавшей нас от ветра, он задал мне вопрос:

— Карл Паттон, интересно, каково это — путешествовать в пространстве между мирами?

— Как в одиночном заключении, — ответил я.

— Тебе по душе одиночество?

— Какая разница? Это моя работа.

— А что тебе нравится, Карл Паттон?

— Вино, женщины и песни, — ответил я. — Но если что, то и без песен можно обойтись.

— Тебя ждет женщина?

— Женщины, — поправил я. — Но они не ждут меня.

— Кажется, ты немногое любишь, Карл Паттон. Тогда что же ты ненавидишь?

— Дураков, — сказал я.

— Так значит, это дураки послали тебя сюда?

— Меня? Меня никто никуда не посылал. Я всегда отправляюсь туда, куда сам пожелаю.

— Тогда, значит, тебя привлекает свобода. Нашел ли ты ее здесь, в моем мире, Карл Паттон? — лицо его было похоже на скорбную маску или на выветренную скалу, но голос, казалось, насмехался надо мной.

— Ты понимаешь, что погибнешь здесь, или нет? — я не собирался говорить этого, но слова вырвались у меня сами собой. И тон их показался мне безжалостным.

Он взглянул на меня так же, как делал это всегда, прежде чем заговорить, как будто старался прочесть что-то написанное у меня на лице.

— Человек должен когда-нибудь погибнуть, — сказал он.

— Тебе нечего делать здесь. Брось все это, возвращайся и забудь обо всем.

— Но ведь и ты мог бы сделать то же самое, Карл Паттон.

— Я?! Вернуться?! — воскликнул я. — Ну уж нет, благодарю. Я еще не закончил своих дел.

Он кивнул.

— Человек должен всегда доводить свои дела до конца. Иначе он ничем не будет отличаться от снежинки, гонимой ветром.

— Так ты, значит, думаешь, что это игра?! — рявкнул я. — Состязание?! Исполни или погибни, или, может быть, и то и другое вместе, и пусть победит сильнейший?

— А с кем мне еще состязаться, Карл Паттон? Разве мы с тобой не товарищи, идущие бок о бок?

— Мы чужие друг другу, — ответил я. — Ты не знаешь меня, а я не знаю тебя. И перестань доискиваться причины, побуждающей меня делать то, что я делаю.

— Ты отправился в путь, чтобы спасти жизнь беспомощных потому, что это твой долг.

— Да, мой, но не твой! Ведь ты-то не обязан сворачивать себе шею в этих горах! Ты спокойно можешь покинуть пределы этой фабрики льда и до конца дней своих дожить героем человечества, имея в своем распоряжении все, чего душа пожелает…

— То, чего бы я пожелал, никто не в силах мне дать.

— Должно быть, ты ненавидишь нас, — заметил я. — Ведь мы — чужаки, которые явились сюда и погубили твой мир.

— Разве можно ненавидеть силу природы?

— Хорошо, тогда что же ты ненавидишь?

На какое-то время мне показалось, что он не станет отвечать на этот вопрос. Но он произнес:

— Я ненавижу труса в своей душе. Голос, который нашептывает спасительные советы. Но если бы я бежал и тем самым спас свою плоть, каким бы духом она потом жила и освещалась?

— Если хочешь бежать, беги! — почти закричал я. — Ты проиграешь эти гонки, великан! Отступи, пока не поздно!

— Нет, я пойду дальше, пока смогу. Если мне повезет, то плоть моя погибнет раньше духа.

— Дух, дух, черт побери! У тебя же просто мания самоубийства!

— Что ж, тогда я в неплохой компании, Карл Паттон.

Отвечать ему я не стал.

Во время следующего перехода мы преодолели стомильный рубеж. Мы перевалили еще через один хребет, который был гораздо выше предыдущего. Холод стоял по-настоящему арктический, а ветер был подобен летающему лезвию. Луна зашла, и начало светать. Когда мы проходили милях в десяти от грузового отсека, локатор сообщил мне об этом. Все системы жизнеобеспечения работали нормально. Источников питания хватило бы еще на сотню лет. Если бы даже в конце концов я загнулся по дороге, шахтеры все равно проснулись бы, через сто лет, но проснулись.

Джонни Гром являл собой теперь уже совсем печальную картину. Руки его потрескались и кровоточили, впалые щеки и растрескавшиеся бескровные губы были обморожены, кожа плотно обтянула кости. Двигался он теперь очень медленно, тяжело закутавшись в свой мех. Но он все же двигался. Я шел впереди, поддерживая темп. Пес был еще в более прискорбном состоянии, чем хозяин. Он тащился позади нас, и наши привалы обычно уходили у него на то, чтобы нагнать нас. Мало-помалу, несмотря на все мои усилия, привалы становились все длиннее и длиннее, а переходы — все короче и короче. И когда мы достигли высокогорного перевала, который, по словам верзилы, вел в пагубные места, называемые Башнями Нанди, снова был полдень. Я дошел до конца перевала, по обеим сторонам которого возвышались стены из шероховатого льда, и принялся разглядывать панораму ледяных вершин, острых, как битые бутылки, и возвышавшихся тесными рядами, как акульи зубы. Они то повышались, то понижались, и плотные их ряды тянулись до самого горизонта.

Я повернулся к великану, чтобы немного подстегнуть его и заставить сократить расстояние между нами, но он опередил меня. Он указывал на что-то и кричал, но что именно, я никак не мог разобрать из-за низкого грохота, который послышался наверху. Я взглянул вверх и увидел, что ледяная стена рушится прямо на меня.

Пол был холодным. Это был кафельный пол школьной раздевалки, а мне тогда было десять лет от роду, и я лежал лицом вниз, прижатый к плиткам весом мальчишки, прозванного Суп и обладавшего физическими данными гориллы и соответствующим интеллектом.

Когда он сначала толкнул меня к стене, сделал мне подсечку и опрокинул на пол, я заплакал и воззвал о помощи к кольцу зрителей с горящими глазами, большинство которых сами не раз испытали на себе тяжесть огромных костлявых кулаков Супа. Никто из них даже не пошевелился, чтобы прийти мне на помощь, когда он пригнул мою голову к полу и потребовал назвать его дядюшкой. Я уже раскрыл было рот, чтобы сказать то, что мне было велено, но вместо этого плюнул прямо в его ненавистную рожу. После этого Суп окончательно вышел из себя. И теперь его рука обхватила мое горло, отжимая голову назад, а колено уперлось мне в копчик, и я знал, без малейшей тени сомнения знал, что Суп был мальчишкой, который не мог рассчитать собственные силы, и что он напряжет все свои растущие мышцы со всей силой, на которую они были способны, охваченный и несомый удивительной, только что открывшейся ему силой его собственных мускулов. И он будет выгибать мне спину до тех пор, пока позвоночник не сломается, и тогда я умру, умру, умру, буду мертвым всегда, погибнув от руки идиота.

Если я только не ухитрюсь спастись. Ведь я значительно умнее, чем Суп… да и умнее всех остальных. Человек подчинил себе животных силой ума, а ведь Суп был самым настоящим животным. Он не сможет убить меня, если я воспользуюсь своей головой, вместо того, чтобы безуспешно сопротивляться нажиму тела, которое в два раза больше моего собственного.

Я мысленно отступил в сторону и со стороны взглянул на самого себя. Я увидел, как он стоит на коленях надо мной, ухватившись за свое собственное запястье, балансируя на одной отставленной ноге, я увидел, как, перекатившись вправо, я смогу выскользнуть из-под придавившего мою спину колена, а затем внезапным движением…

Его колено соскользнуло у меня со спины, как только я рванулся из-под него. Я рванулся изо всех сил вверх, сгибаясь пополам. Он, все еще не восстановив равновесия, стал клониться вправо, еще держа меня. Я снова рванулся из-под него, в результате чего голова моя оказалась у него под подбородком. Я протянул руки и вцепился в его жесткие рыжие волосы, а потом дернул что было сил.

Он закричал, и захвата как не бывало. Я извернулся, как уж, когда он ухватился за мои руки, все еще погруженные в его шевелюру, и вцепился зубами в его толстое ухо. Он взвыл и попытался вырваться, и тут я почувствовал, как рвется хрящ, и ощутил на губах вкус соленой крови. Он, наконец, оторвал мои руки от своей головы, потеряв при этом не только часть своих волос, но и приличные куски скальпа вместе с ними. Я увидел его лицо, искаженное, как маска какого-то демона. Он отшатнулся от меня, все еще держа меня за запястья. Тогда я двинул ему коленом в пах и увидел, как его лицо стало серым, как глина. Я вскочил на ноги. Он скорчился, согнувшись почти пополам и издавая какие-то сдавленные звуки. Я прицелился и сильно ударил его ногой прямо в рот. И пока у аудитории не проснулись зачаточные понятия о справедливости и меня не оттащили от него, я успел еще дважды, тщательно прицелившись, отвесить ему полноценные пинки в лицо.

Около меня что-то пошевелилось. Я услышал, как что-то твердое трется обо что-то такое же твердое. Пробился свет. Я глубоко вздохнул и увидел белобородое лицо древнего человека, издалека глядящее на меня — как будто я лежу на дне глубокого колодца…

— Ты все еще живешь, Карл Паттон, — голос великана словно эхо доносился откуда-то издалека. Я увидел, как его огромные руки тянутся ко мне, охватывают глыбу льда, очень медленно отваливают ее в сторону. Волосы его покрыты снегом, в бороде сверкают льдинки. Изо рта у него валит пар.

— Уходи отсюда, — выдавил я из себя, преодолевая боль, как от битого стекла, у себя в груди. — Пока не обрушилось все остальное.

Он ничего не ответил. Он откинул еще одну льдину, и руки мои освободились. Я попытался помочь ему, но от этого меня только еще сильнее засыпало снегом. Он обхватил меня за плечи и начал поднимать, и вытянул меня в конце концов из ледяной глыбы. Я лежал на спине, а он нагнулся надо мной. Вула подползла к нему, издавая тревожное поскуливание. Сверху то и дело сыпался снег, небольшие струйки снега, которые тут же подхватывал и уносил ветер. Масса льда размером с корму авианосца нависала над нами на высоте нескольких сотен футов.

— Беги отсюда, идиот несчастный! — заорал я, но в ответ послышался лишь слабый шепот. Он медленно опустился на колени, поднял меня на руки, поднялся. Сверху сыпались кусочки льда. Он сделал шаг вперед, по направлению к Башням Нанди.

— Назад, — с усилием выдавил я. — Ты там погибнешь.

Он остановился, так как перед ним начал сыпаться лед.

— А если бы ты был один, Карл Паттон… ты повернул бы назад?

— Нет, — ответил я. — Но тебе… теперь нет причин умирать…

— Тогда мы пойдем вверх. — Он сделал еще один шаг и покачнулся. Кусок льда величиной с баскетбольный мяч ударил его в плечо, скатился к ногам. Пес залаял. Теперь льдины падали вокруг нас, как рис во время свадебной церемонии. Он продолжал идти вперед, пошатываясь, как пьяный, и уже начал перебираться через последний подъем. Позади нас послышался грохот, словно там выстрелила пушка. Воздух со свистом вылетел мимо нас из узкой расщелины, вырвался на свободу. Великан сделал еще три шага и не удержался на ногах. Он выронил меня, потом встал возле меня на колени, прикрывая меня наподобие какого-то странного навеса. Я слышал, как он застонал, когда несколько кусков льда попали в него. Где-то позади нас раздался грохот и шум, как будто вода прорвала плотину. Воздух наполнился снегом, ослепляющим, вызывающим кашель. Свет померк…

Мертвые плакали. Это был звук, исполненный печали, очень одинокий и как будто выражающий искреннее удивление тому, что жизнь так коротка и полна ошибок. Я понял, что за чувства они испытывают. А почему бы и нет? Ведь я был одним из них.

Но у трупа не может болеть голова, по крайней мере, насколько я знаю. У них не должны мерзнуть ноги, они не должны испытывать боли. Если только легенды о том, куда после смерти попадают нехорошие люди, не оказались правдивыми. Я открыл глаза, чтобы получше рассмотреть преисподнюю, и увидел пса. Он снова завыл, и тогда я повернул голову и увидел рядом с собой руку, большую, чем моя нога. Тяжесть, которая давила на меня, была тем, что осталось от Джонни Грома, распростершегося на мне под покровом ледяных глыб.

Чтобы выбраться из-под него, мне потребовалось около получаса. Спас меня скафандр, конечно, с его автоматически срабатывающим защитным устройством, которое превращает материал в броню. Я, конечно, был покрыт синяками и, возможно, у меня были сломаны одно-два ребра, но со мной не произошло ничего такого, что могло бы помешать мне живым добраться до базы и своего миллиона кредитов.

Потому что я выполнил свою миссию. Великан не пошевелился за все то время, которое я выбирался из-под него, и не дрогнул, когда я приподнял его веко. Правда, слабенький пульс я у него нащупал, но это не могло продолжаться долго. Он истекал кровью от ран, нанесенных льдинами. Ими сплошь были покрыты его лицо и руки, но кровь уже смерзлась, и то, чего не могла довести до конца ледяная бомбежка, за нее доделает холод. Но, даже если он и оклемается, ледяная стена не позволит ему выбраться из этой западни. И когда скорбящие родственники прибудут сюда, чтобы взглянуть на своего любимца — переростка, они найдут его здесь именно так, как я его опишу: благородная жертва несчастья и неудачи, которая заставила нас отклониться от цели на десяток миль, да еще после такого долгого и утомительного путешествия. И тогда они закатят по нему замечательный плач, вроде того, какой он был хороший и на все готовый благородный человек, а потом закроют еще одну страницу истории. И не то чтобы я очень возгордился от того, что еще раз доказал недюжинность своего ума. Все это не было ничем из ряда вон выходящим — просто нужно как следует анализировать имеющиеся данные, а затем правильно использовать результаты анализа.

— Ну, прощай, Джонни Гром, — сказал я. — Ты был отличным парнем.

Пес поднял голову и завыл. Я включил вспомогательные механизмы своего скафандра на максимальную мощность и отправился к грузу, который находился в пятнадцати милях от меня.

Грузовой отсек, длиной в двадцать футов, покоился на участке слежавшегося снега в небольшой ложбинке между оголенными скалами. На нем не было ни царапинки. Это ничуть не удивило меня: автоматическое устройство, которое я поместил в него, могло посадить целый магазин фарфора, не разбив ни единой чашечки. Я обязался доставить груз в целости и сохранности, и выполнить условия договора в точности было делом моей профессиональной гордости.

Я так увлекся, поздравляя себя, что только приблизившись к грузу на пятнадцать футов, заметил, что снег вокруг него истоптан, а потом сверху его заровняли, чтобы скрыть следы.

Но к тому времени уже поздно было пытаться прятаться. Если кто-то там был, то меня уже заметили. Я остановился футах в десяти от входного люка и разыграл жалостливую сцену падения от усталости и превращения в маленькую кучку на снегу, а тем временем внимательно оглядел пространство вокруг отсека и под ним. Но ничего не обнаружил.

Пролежав достаточно долго, чтобы тот, кто мог находиться здесь, имел возможность появиться, я не увидел ничего. Желающих не нашлось. Значит, и дальше мне предстояло играть самому. Я старательно исполнил номер по вытягиванию ног, поднятию их и, пошатываясь, добрался до входа. Царапины на люке доказали мне остальное. Запирающий механизм был не тронут. По моей команде он сработал, и я заполз в шлюз. Внутри все выглядело как всегда. Изоляция холодильной камеры была по-прежнему прочна, приборы сообщили мне, что охлаждающие установки функционируют нормально. Я почти уверился в этом, но не совсем. Не знаю, почему. Может быть, мой жизненный опыт, преподавший мне немало болезненных уроков, научил меня не принимать ничего как должное…

Мне потребовалось полчаса на то, чтобы снять кожух с риферного пульта. Когда я снял его, все сразу стало ясно: соленоид висел полуоткрытым. Это была сравнительно небольшая неисправность, которую можно было бы отнести на счет сложного приземления… но только если бы я не знал того, что прекрасно знал. Это было сделано искусственно, подставка была слегка изогнута на какую-то долю миллиметра — как раз настолько, чтобы аппаратура перестала функционировать как следует и чтобы включился цикл нагрева, который примерно через десять часов неминуемо убьет десятерых, что находятся в холодильниках. Я поправил его, услышал, как газ снова зашипел в трубах, и на этот раз более тщательно проверил показания приборов. Внутренний термометр показывал плюс три градуса по абсолютной шкале. Температура еще просто не успела начать подниматься. Десять длинных контейнеров и их содержимое пока были в целости. Это означало, что вмешательство произошло совсем недавно.

Я все еще размышлял над возможными последствиями такого вывода, когда услышал шаги на льду, приближающиеся к входному люку.

Иллини теперь выглядел совсем иначе, чем в последнюю нашу встречу в затянутом плюшем кабинете Централи Лиги.

Его обезьянье лицо, прикрытое маской, выглядело съежившимся и бескровным, длинный нос посинел от холода, а на скулах виднелась синева от пробивающейся щетины. Казалось, он ничуть не удивился, увидев меня.

Он вошел внутрь, а за ним появился другой человек. Они огляделись, приняли к сведению отметины на покрытом инеем кожухе рифтера, обратили внимание на открытую панель.

— Все в порядке? — спросил меня коротышка.

Он задал этот вопрос как бы невзначай, словно мы с ним случайно встретились на улице.

— Почти, — ответил я. — Если не считать небольшого происшествия с соленоидом. Впрочем, ничего серьезного.

Иллини кивнул, словно именно такого ответа он и ожидал. Его глаза быстро обежали меня.

— Снаружи ты, кажется, испытывал кое-какие затруднения, — заметил он. — Но я не вижу, чтоб ты сильно сдал. Ты довольно быстро оправился.

— Наверное, это было что-то психосоматическое, — ответил я. — Забравшись сюда, я просто отвлекся.

— Полагаю, что наш объект мертв?

— Конечно же, нет, черт возьми! Он жив и здоров и сейчас пребывает в городе Феникс, штат Аризона. Как вы обнаружили отсек, Иллини?

— Мне очень повезло, я уговорил одного торговца подпольным товаром, который снабдил тебя пеленгационным оборудованием, продать мне его точную копию, да еще настроенную на тот же самый код, — видно было, что это доставляет ему удовольствие. — Но ты не очень-то расстраивайся, Улрик. При неограниченном бюджете почти не может быть секретов.

— Ясно, — сказал я. — Все сделано правильно. Но вы так и не сказали мне, зачем сделали это.

— План, разработанный тобой, довольно умен, — сказал он.

— Может быть, немного переусложнен, но тем не менее умен. До какой-то степени. Благодаря специальному оборудованию, которое ты вмонтировал в отсек, стало ясно, что ты вознамерился сохранить свой груз нетронутым.

— Ну и что?

— Ты хотел предоставить публике возможность восхищаться чистеньким символом, Улрик. Отлично, прекрасно. Но гибель этого переростка в слепой попытке спасти людей, которым никогда ничего не угрожало, слегка испортит картину. Люди могут разочароваться. Они могут начать расследование обстоятельств, при которых их любимчик так бездарно ухитрился погубить себя. Но зато если окажется, что НА САМОМ ДЕЛЕ он мог спасти людей — вот тогда публика примет его жертву.

— И ради подобной теории вы собираетесь лишить жизни десятерых?

— Нет ничего необычного в том, чтобы такой ценой оплачивались дополнительные гарантии.

— И, значит, вы явились сюда, чтобы исправить мои ошибки. А как же вы предполагаете уладить дело с Мониторной Службой? Они всегда косо смотрят на самовольные поездки туда, куда не следует.

Выражение лица Иллини стало таким, каким оно бывает у кошки, только что съевшей канарейку.

— Я нахожусь здесь на совершенно законных основаниях. Благодаря счастливому стечению обстоятельств, моя яхта находилась неподалеку от этой планеты и перехватила сигнал твоего передатчика. Станция Кольцо-8 приняла мое предложение оказать помощь.

— Понятно. А что вы припасли для меня?

— О, конечно же, только то, о чем мы договорились. У меня нет никакого желания усложнять дело еще и в этом отношении. Мы будем и дальше в точности следовать твоим предложениям — за одним исключением, о котором я уже говорил. По ясным нам обоим причинам я надеюсь, что могу положиться на твое благоразумие. Твоя плата уже переведена на Депозит в Центральный Кредитный Банк.

— Значит, вы уже все продумали, да? Но вы не приняли в расчет одного: я очень честолюбив. И я терпеть не могу, когда кто-то вносит изменения в мои планы.

Иллини приподнял верхнюю губу.

— Мне известно, что ты обычно стараешься искупить угрызения совести профессионального убийцы крайней чистоплотностью во всех других отношениях. Но, боюсь, что в этом случае решающее слово останется за мной.

Рука второго человека ненавязчиво потянулась к оружию на бедре. До сих пор он не проронил ни одного слова. Да ему это было и ни к чему. Он до конца будет играть роль молчаливого помощника. Иллини наверняка взял с собой самого лучшего. Возможно, скоро мне придется проверить это.

— Дела здесь отнимут у нас всего несколько часов, — заявил Иллини. — А после этого, — он сделал рукой широкий жест, — мы сможем заняться совсем другими делами, — он улыбнулся, словно это решало сразу все проблемы. — Кстати, где же тело? Я хотел бы взглянуть на него. Просто так принято.

Я сложил руки на груди и прислонился к переборке. Я сделал это очень осторожно на всякий случай, а то вдруг я что-нибудь неправильно рассчитал.

— А что, если я не намерен вам сообщать, где оно?

— В таком случае я вынужден настаивать, — в глазах Иллини появилась тревога.

Оруженосец насторожился.

— Ой-ой! — сказал я. — Какая деликатная ситуация. Обугленный труп вовсе не улучшит общей картины.

— Подиаку дано указание только обезвредить, а не убивать.

— Для слуги общества, исполняющего свой долг, вы, Иллини, по-моему, слишком близко принимаете это дело к сердцу. Даже не верится, что вами движет только стремление устранить незначительную помеху, задерживающую приход прогресса на Вэнгард. А ведь Комиссионер объяснял все именно так. Нет ли у вас, случайно, какой-нибудь личной заинтересованности?

Иллини пожал плечами.

— Не стану скрывать, я действительно являюсь участником концессии по эксплуатации планетных ресурсов. Но ведь кто-то же должен иметь с нее прибыль. Так почему бы ее не иметь человеку, который организовал все это?

— Опять я свалял дурака, — сказал я. — Мне следовало потребовать процент с дохода.

— Ну ладно, довольно болтовни, — сказал вдруг Иллини резко. — Не нужно водить меня за нос, Улрик. Или высказывайтесь прямо, или не обессудьте за последствия.

Я покачал головой.

— Плевал я на ваш блеф, Иллини. Все это дело висит на волоске. Малейший признак, не укладывающийся в рамки происшествия, например, жирное пятно на полу — и все лопнет, как мыльный пузырь.

Подиак сделал быстрое движение, и оружие оказалось в его руке. Я усмехнулся.

— Видимо, это должно настолько испугать меня, что я позволю вывести себя наружу и там предоставить вам возможность обработать меня как следует, да?

— Предупреждаю тебя, Улрик…

— Бросьте. Никуда я не пойду. Зато вам придется уйти, Иллини. Ваша яхта наверняка спрятана где-то неподалеку отсюда. Так вот, садитесь в нее и убирайтесь. А я отсюда послежу за вами.

— Да вы просто идиот! Вы подвергаете риску всю операцию из-за каких-то слюнявых сантиментов!

— Это моя операция, Иллини. И я либо доведу дело до конца так, как было задумано сначала, либо вообще ничего делать не буду. Вот такой уж я… Но, если помните, потому меня и наняли?

Он набрал полную грудь воздуха, как человек, собирающийся глубоко нырнуть, и с шумом выпустил его.

— У вас нет ни одного шанса, Улрик! Вы лишаете себя всего. Ради чего?

— Вовсе не всего. Вы все равно заплатите мне за проделанную работу. Это-то уж вы сделаете. Вы вернетесь и доложите, что обнаружили отсек в полном порядке. Только попробуйте заявить что-либо другое. Ваша затея тут же провалится.

— Нас здесь двое. Мы можем взять тебя голыми руками.

— Только после того, как у меня в руке не станет пистолета.

Коротышка, казалось, готов был съесть меня глазами. Он явно хотел бы сказать мне еще кое-что, но вместо этого состроил гримасу человека, жующего стекло, и кивнул своему помощнику. Они боком-боком добрались до люка и спрыгнули на снег. Я смотрел, как они удаляются.

— Ну, ты у меня еще схлопочешь за это! — крикнул мне Иллини. — Обещаю тебе!

— Ничего вы мне не сделаете, — ответил я. — Вы будете сидеть, считать свои миллионы и держать языки за зубами. Комиссионеру это наверняка понравится.

Они обернулись, я насторожился и опустил руки. Тут Подиак метнулся в сторону и выстрелил. Разряд отшвырнул меня к противоположной стене кабины.

Окружающее наполнилось светом и грохотом, а грохот слепил. Я с трудом уцепился за тонкую ниточку сознания, сплел из нее канат и выбрался по нему. Я сделал это потому, что должен был сделать это. И как раз вовремя. Подиак уже лез обратно в кабину. Снаружи слышался голос Иллини, приказывающего что-то. Я прицелился в Подиака, нажал на спуск, и его как будто ветром сдуло.

Я весь онемел, как палец, по которому стукнули молотком. Я чувствовал, что под скафандром по мне течет теплая жидкость и, кажется, ощущал сломанные кости. Я попытался пошевелиться и снова потерял сознание. И тогда я понял: на сей раз мне уже не выкарабкаться. Я получил свое. Иллини победил.

Его голос вывел меня из полузабытья.

— Он стрелял вопреки моему приказу, Улрик! Ты же сам слышал, как я сказал ему! Я не виноват!

Я несколько раз моргнул, и тогда смог рассмотреть коротышку через распахнутый люк. Съежившись, он стоял на том же самом месте, где я последний раз видел его, и со страхом ждал вспышки из темного отверстия люка, которая прикончит его. Все козыри были у него на руках, но он, бедняга, не знал об этом. Он понятия не имел о том, как тяжело я был ранен — настолько тяжело, что он мог бы попросту войти в отсек и завершить задуманное, не встретив никакого сопротивления… А он-то думал, что сильный и умный Вэйрд Улрик остался дел и невредим и сейчас держит его на мушке, хладнокровный и смертоносный, как всегда, и, как всегда, полностью владеющий ситуацией.

О’кей. Постараюсь и дальше держать его в неведении. Пусть со мной покончено, но и с ним тоже, если бы мне только удалось заставить его улететь. Когда ребята с Мониторной Станции прибудут сюда и обнаружат мой труп и записку, которую я постараюсь написать до того, как окончательно стемнеет, с Иллини и К⁰ будет покончено. Им никогда больше не удастся участвовать в бизнесе с похищением планет, и остаток своих дней они проведут на каторге. Причем, все это произойдет так быстро, что никто и глазом моргнуть не успеет. Я поискал собственный голос, немного подул на него и крикнул:

— Ладно, Иллини, этот выстрел не в счет. Забирай своего парня и убирайся с планеты. Я буду следить за тобой. И локаторы Мониторной Станции — тоже. Если ты вновь попытаешься приземлиться, тебе придется им кое-что объяснить.

— Я все сделаю, как ты сказал, Улрик. Ты в своем праве. Мне… мне придется привязать что-нибудь в Подиаку, чтобы тащить его до яхты.

На это я ничего не ответил. Не мог. Это обеспокоило Иллини.

— Улрик! Я доложу, что обнаружил все в полном порядке. Только, пожалуйста, не делай глупостей. Помни о миллионе кредитов, ожидающих тебя.

— Топай, топай, — выдавил я.

Я смотрел, как он отошел на несколько шагов, повернулся и стал карабкаться по склону. Огни у меня перед глазами то вспыхивали, то гасли.

Вдруг Иллини снова оказался здесь, таща в какой-то упряжи бесчувственное тело своего протеже, безвольно волочившееся по снегу. Когда я снова поднял глаза, их уже не было видно. И только тогда я отпустил то, на чем висел, и провалился навсегда в бездонную пропасть.

Когда я вновь пришел в себя, возле меня сидел Джонни Гром.

Он дал мне воды. Я выпил ее и сказал:

— Ты, здоровенный идиот! Что ты здесь делаешь? — мне показалось, что я произнес эти слова вслух, но изо рта у меня вырвалось только легкое шипение, как из проколотого мяча. Я лежал, прислоненный головой к стене, как он положил меня, и смотрел в его широкое, изможденное лицо, на потрескавшиеся и кровоточащие губы, спутанные волосы, перемешавшиеся со снегом. Взгляд его ярких голубых глаз встретился с моим.

— Я пришел в себя и увидел, что тебя нет, Карл Паттон, — голос его совершенно потерял звучность. Он говорил, как древний старик. — Вула привела меня сюда.

Я попытался обдумать ситуацию… и вдруг понял, что вытекает из всего этого. Я чуть не заулыбался. Конечно, записка, написанная кровью, может пробить дыру в планах Иллини, но ведь живой великан утопит их окончательно.

Я сделал еще одну попытку и ухитрился на сей раз издать довольно разборчивый шепот;

— Слушай меня, Джонни. Слушай внимательно, потому что второй раз объяснять все это у меня не хватит сил. Вся эта история — подделка, уловка, которая должна была погубить тебя. Потому что пока ты жив, они не могут заграбастать твой мир. Понимаешь меня? Люди, которые находятся здесь, — в полной безопасности. По крайней мере так должно быть. Но в первоначальный план внесли изменения. Конечно, только после того как позаботились бы о тебе. А раз ты жив… — я почувствовал, что мои объяснения становятся слишком сложными.

— В общем, все это чепуха, — продолжал я. — Ты перехитрил их. Перехитрил всех нас. Ведь, несмотря ни на что, ты остался жив. Теперь твоя задача и дальше оставаться в живых. Поэтому ты должен затаиться. Здесь есть отопление и аварийные запасы пищи — всего этого тебе вполне хватит до прибытия спасательного отряда. И тогда твое дело в шляпе. Ты заметил, что поврежден соленоид, понимаешь? Ты ведь знаешь, как выглядит соленоид, да? И поправил его. Ты спас людей. Ты будешь героем. После этого они не осмелятся тебя и пальцем тронуть.

— Ты тяжело ранен, Карл Паттон.

— Меня зовут вовсе не Карл Паттон, черт тебя подери! Меня зовут Улрик! Я наемный убийца, понимаешь? И явился сюда я, чтобы прикончить тебя…

— Ты потерял очень много крови, Улрик. Здесь есть какие-нибудь медикаменты?

Я быстро развеял все его надежды на мое спасение:

— По крайней мере ничего такого, что могло бы спасти меня, здесь нет. Мне прямо в бедро угодили из электрического разрядника. Моя левая нога теперь — просто месиво из кусочков кости и окорока. Скафандр немного помог мне, но не очень. Можешь забыть об этом. Важно то, что они знают, что ты жив! Если они попытаются сесть сюда еще раз, на всякий случай, и обнаружат тебя до того, как прибудет спасательный отряд, — они выиграли. А они ни в коем случае не должны выиграть, понимаешь? Я им не позволю!

— В моем доме есть медицинская машина. Ее туда привезли доктора. После Болезни. Она сможет вылечить тебя.

— Конечно! А в Медицинском Центре я бы начал танцевать самали уже через тридцать шесть часов. А если бы я не совался в это дело, я вообще не попал бы в такую переделку. Забудь об этом и постарайся сосредоточиться на том, чтобы остаться в живых…

После этого я, должно быть, отключился, потому что следующим моим ощущением было то, что мне в бок кто-то втыкает тупые ножи. Я приподнял веки и увидел, что мой скафандр расстегнут, и еще увидел много-много крови. Большой Джонни что-то делал с моей ногой. Я велел ему оставить меня в покое, но он продолжал пилить меня раскаленной добела пилой и лить мне на раны кипящую кислоту.

А потом, через некоторое время, я как будто поднялся откуда-то из глубин и снова увидел свою ногу, забинтованную до бедра бинтом из аптечки первой помощи.

— В тебе еще много сил, Улрик, — сказал Джонни. — Ты боролся со мной, как морозный демон.

Я хотел сказать ему, чтобы он бросил это бесполезное занятие и дал мне возможность спокойно умереть, но не смог издать ни звука. Великан поднялся на ноги, завернутый в пурпурно-зеленый мех. Он нагнулся, поднял меня и направился к люку. Я снова попытался закричать, объяснить ему, что спасать ему нужно только самого себя, ради того чтобы взять реванш. Что он уже сыграл свою роль сенбернара, спасающего терпящих бедствие в горах, и что еще одна бессмысленная прогулка в снегах будет означать победу Домбека и Иллини, что все мои труды пошли насмарку. Но это было бесполезно. Я почувствовал, как он покачнулся, оказавшись во власти ветра, как щелкнул выключившийся термостат в моем скафандре. И затем меня с головой накрыло огромное одеяло.

Об обратном пути у меня почти не осталось воспоминаний. Прибор, контролировавший процессы метаболизма, постоянно держал меня под наркозом — это и естественные механизмы защиты боролись с ощущениями, сопровождавшими путешествие на плече великана через ледяную пустыню, да еще когда осколки костей стараются выйти наружу через размозженные ткани бедра. Один раз я заглянул в огромное обмороженное лицо и встретил взгляд замутненных огромных глаз.

— Оставь меня здесь, — произнес я. — Я не нуждаюсь в помощи. Ни от тебя, ни от кого другого. Я выигрываю или проигрываю только самостоятельно.

Он покачал головой.

— Но почему? — спросил я. — Зачем тебе это?

— Человек… — сказал он. — Человек всегда… должен… доводить свои дела до конца.

И он продолжал идти вперед. Он был трупом, но никак не хотел лечь и умереть.

Я инстинктивно пил и ел из трубок, подведенных ко рту. Если бы я находился в сознании, то, наверное, постарался бы уморить себя голодом, чтобы не продлевать агонию. Иногда я приходил в себя, но не больше, чем на полчаса. И тогда я понимал, каково приходится куску мяса на крюке мясника.

Остальное время я спал и мне снилось, что я уже сдал вступительные экзамены в Ад. Несколько раз я чувствовал, что падаю и лежу на снегу, потом огромные руки, причиняя мне боль, поднимали меня с ворчанием, и я вновь ощущал себя возле огромного измученного тела, продолжающего брести куда-то.

А потом было еще одно падение, но только какое-то более окончательное, что ли, чем все остальные. Долгое время я лежал на месте, дожидаясь смерти. И только немного спустя мне пришло в голову, что скафандр не позволит мне так легко умереть. Питание и лекарства, которые помогли бы здоровому человеку продержаться с год, заставят помучиться умирающего ненамного меньше. Так что я остаюсь по эту сторону подземной реки, нравится мне это или нет.

Я открыл глаза, чтобы сказать об этом великану, и увидел его дом, возвышающийся под сенью огромных деревьев в сотне ярдов от меня. Чтобы добраться до него, мне понадобилось никак не меньше дня. Я проползал за раз по сотне миль, усыпанных битыми бутылками. Дверь некоторое время сопротивлялась, но в конце концов я навалился на нее всем телом, тогда она отворилась и я ввалился внутрь, на дощатый пол. После этого мне потребовалась еще одна вечность, чтобы добраться до огромного медицинского кабинета, открыть его и вползти туда.

Я успел услышать, как включился диагностический прибор, и ощутить, как сенсоры задвигались по моему телу. Потом я долго, очень долго не чувствовал ничего.

На этот раз я очнулся с ясной головой, не испытывая боли, с шиной на ноге, которая позволила мне ходить. Я огляделся в поисках хозяина, но оказалось, что я один в доме. В очаге не было огня, но, несмотря на это, в доме было тепло. Видимо, когда-то какие-то доброхоты установили здесь автоматическое отопление на тот случай, если очаг потухнет и великану станет холодно. На полках я нашел кое-какую снедь и впервые за много дней опробовал свои челюсти. Жевать было еще больно, но вполне терпимо.

Я включил коммуникатор и уже собирался поведать Вселенной свою историю. Но потом вспомнил, что нужно выяснить еще кое-какие подробности. Я подошел к двери, смутно надеясь увидеть Джонни, разминающегося колкой дров.

Но все, что я увидел, это раскачивающиеся под ветром деревья и серое небо, низко нависшее над землей, подобно мокрому холсту. А потом я увидел и еще кое-что: продолговатый сугроб на полпути между домом и опушкой леса.

Хруст снега у меня под ногами почти оглушал в полуденной тишине. Я шел к продолговатому сугробу. Да, он был там. Он лежал на спине, глаза его были открыты и смотрели в небо сквозь припорашивающий их снег. Руки его были согнуты в локтях, а ладони открыты так, как будто он держал на руках ребенка.

Снег, как одеяло, покрыл его, будто для того, чтобы согреть во сне. Собака лежала подле него, замерзнув на своем последнем посту.

Я долго, очень долго смотрел на него, и слова так и кипели во мне. Я очень многое хотел бы сказать ему, но для этого требовался голос, который перенес бы их через пропасть, разделявшую нас.

Поэтому все, что я сказал, было только:

— Ты победил, Джонни. Мы считали себя умниками, но именно ты оказался человеком, который довел свое дело до конца.

Я нажал на кнопку «ПЕРЕДАЧА», готовый дать залп, который потопит Домбека и его команду, как консервную банку, потом тихий и мудрый голос благоразумия начал нашептывать мне в ухо. Прищучить их для меня будет равносильно самоубийству, причем и после смерти на моем замерзшем лице будет торжествующая улыбка, а нос будет воинственно выглядывать из могилы. Может быть, еще имело смысл поднимать их на воздух для того, чтобы сохранить для Джонни Грома его замерзший рай, особенно если учесть, что они собирались провести меня.

Но я-то был жив, а Джонни был мертв. А тот миллион по-прежнему дожидался меня. Там, в грузовом отсеке, не осталось ничего такого, чего нельзя было бы объяснить огромным нехорошим скорпионом, который слегка пожевал мою ногу.

Джонни будет героем, и ему поставят памятник замечательнейший памятник где-нибудь в таком месте, куда не дотянутся козни землеройных машин. Я сам прослежу за этим.

И в конце концов я поступил умно и очень умно. Я сообщил им то, что они хотели бы услышать от меня: что люди живы и что великан погиб геройски, как и подобает великану. После этого я стал ждать прибытия спасательной шлюпки.

Я получил свои деньги. С тех пор я наполовину ушел в отставку. Я решил больше никогда не браться ни за какие поручения. До самого последнего времени я проводил жизнь путешествуя, любуясь видами, отдыхая на роскошных курортах, тратя часть дохода, причитающегося мне с той кучи денег, которая мне досталась.

Я ел и пил, путался с девками и испробовал, кажется, все на свете, начиная с воздушных лыж и кончая пешими прогулками по дну морскому. Но у меня такое ощущение, что то, что я так тщательно пытаюсь найти, я никогда не найду, как и все остальные бездельники и любители острых ощущений.

Вселенная ведь бесконечна и равнодушна, а маленький человечек все же не оставляет попыток совершить подвиг, который позволит ему сравняться со звездами.

Но в мире, где когда-то жил-был великан, все мы навсегда останемся пигмеями.