Иван-Царевич — Иван-Дурак, или Повесть о молодильных яблоках

1. ЦАРЕВИЧИ

В некотором царстве и в некотором государстве… Впрочем, это было конкретное царство — государство в котором правил, как водится, уже старый, поэтому — добрый, великий и могучий, уже справедливый, славный царь Берендей.

Жизнь, известное дело, прожил царскую: воевал, отступал, побеждал, снова воевал, участвовал в заговорах и сам страдал от них, брал и разорял города и веси, возводил новые. Два раза был женат. Оба брака, в какой-то степени, оказались неудачными.

Первая супруга — Анита, так она требовала себя называть, хотя имя имела простое и несложное — Анна, оставила ему двух сыновей. Старшего Бориса, названного так в честь деда, среднего — Оскара, названного странным для того царства именем по прихоти царицы Аниты.

Люди судачили: «Он-то в честь кого назван?» Сплетни прекратились после того, как Анита бежала вместе с заморским кутюрье, которых в те времена, при её царствовании, в кремлевских палатах было как собак нерезаных.

На границе кутюрье поймали и, кажется, повесили или посадили на кол. Царица как в воду канула. Берендей не долго её искал. Рассылал конные разъезды во все уголки царства. В соседних государствах клеили листы с её приметами. Глашатаи кричали суммы денежных вознаграждений тем, кто укажет, где скрывается царица. Царь быстро успокоился и через несколько лет, отягощенный государственными заботами и воспитанием неслухов-царевичей, (воспитывали все: от младшего конюха до Казначея, Воеводы и Шута), оголодавший без женской ласки и присмотра, женился во второй раз, на Марье-царевне. Это были самые светлые года. Чтобы отыскать таких кудесниц, как Марья, надо иметь не только счастье-везение, но и высшее дозволение.

Может быть поэтому, завидуя их счастью, недоброжелатели, за глаза, называли её царевной-лягушкой. Некоторые, посмелее и шепотом — ведьмой, околдовавшей царя-батюшку. Но большинство, были согласны с выбором Берендея и души в ней не чаяли.

Велико же было горе царя, когда она умерла во время родов, подарив ему третьего сына, которого с горяча назвали Иваном. И возможно, что поэтому царь Берендей, мягко говоря, немного недолюбливал, своего младшего отпрыска, с рождением которого угасла жизнь царицы- матушки, ненаглядной Марьюшки…

Царь жениться больше не рисковал. Челядь продолжила воспитание мальчишек, постепенно превращавшихся в принцев на выданье. А года царя Берендея не убывали, а накапливались, начинали давить на плечи, сгибать в пояснице, менять орлиный взор на слепой совиный. В некогда грозном и царственном голосе стали проскакивать петушиные вскрики и стеклянное дребезжание.

«Наследника на царство пора готовить» — решил Берендей. Царство делить на троих не хотелось, не так легко оно собиралось дедами-царями, а вот выбрать достойного…Надо крепко подумать, такое с кондачка не решается. Особенно внушал опасения третий, по большей части воспитанник Митрофанушки.

В один из дней, Берендей решился по этому поводу собрать государственный совет, который включал в себя, хорошо это или плохо, всего три особоприблеженные персоны.

Старый боевой друг, товарищ и соратник, воевода Дубылом. Говорят, что раньше в его фамилии был один «дуб», но после знаменитой сечи на реке Калине со Змеями Горынычами, глядя на лес нарубленных змеиных голов, он произнес сакраментальную фразу: «Навалено, аки дубы столетние нарублены». После чего, царь-батюшка милостиво разрешил поменять фамилию на Дубылом.

Вторым членом государственного совета был казначей Копейкин. На самом деле он отвечал за все: за казну, за поля широкие, леса темные, реки глубокие, в общем — за все царское хозяйство. Кажется, фамилия его была толи Шейман, толи Алтынов, но за рачительность в работе и скрупулезность подсчетов того, что ходит и что лежит на балансе, с легкой руки Митрофанушки, его стали прозывать Копейкиным. Прозвище звучало так часто, что на Шеймана-Алтынова, казначей реагировать перестал. Привык…

Третьей государственной головой, был старший правительственный шут гороховый Митрофанушка. Казначей и Воевода, теша свое самолюбие считали, что на совете он присутствует исключительно для количества и сглаживания острых моментов во время дискуссий.

Разумеется, у Митрофанушки имелась своя точка зрения, по поводу государственной думы, но именно эта точка зрения никого не интересовала.

Берендей нервно прохаживался по горнице, время от времени хмуро косился на мелькающий в зеркале силуэт старого сутулого человека, с длинной белой бородой-лопатой и седой косичкой, подпрыгивающей на затылке в такт шагам.

Царь остановился, поправил сползающую на брови корону.

«Череп, что ли, усыхать стал», — раздраженно подумал он. «Однако до хрыча старого далеко», — польстил он себе и, вздохнув, произнес:

— Силы не те стали, совсем не богатырские, — он скорбно посмотрел на морщинистые покрытые старческими веснушками широкие ладони. — Руки силушку теряют. Подкову сегодня не согну. Раньше дубы рвал, — Берендей широко улыбнулся, обнажив крупные, ореховые зубы. — Ну, или почти вырывал, но подковы точно гнул. Пытался. Смотря какие дубы и какие подковы.

— Раз, два, три, четыре! — донеслось из-под окна.

— Раз, два, три, четыре! Баба сеяла горох! Раз, два, три, четыре! Две горошины из трех! Раз, два, три, четыре!

— Ножку! Я сказал — ногу держать. Село!

Такой дурной и громкий голос был у старшего сына Бориса.

Берендей подошел к окну, выходившему на кремлевскую, мощеную крупным булыжником, площадь.

— Тоже мне, витязь в тигровой шкуре, — пробормотал Берендей, с досадой поправляя корону. Может к ней подвязки какие приделать? Или ювелира попросить, пусть отольет новую, по размеру?

Под окном стоял старший Борис, облаченный в кольчугу, с накинутым на плечи, парадным, алым плащом. В руке он держал обнаженный меч, служащий сейчас, чем-то вроде дирижерской палочки.

— Раз, два, три, четыре! — меч свистя, рубил воздух.

— Равнение! Выше! Выше! Ножку держать, салаги!

Мимо, с одеревенелыми лицами, которые заливал пот, маршировали пятеро дружинников — из последнего весеннего набора. На их плечах лежали деревянные шесты, имитирующие бердыши.

— Крепче оружие держать! Это вам не оглобли! Ногу выше! Ну-ка — дружно стукнуть! — орал Бориска, ветерок трепал его длинные рыжие кудри.

«Как у Аниты, если б она не красилась. И голос её — дурной и визгливый. Все время кричала. Никогда не могла спокойно говорить. Но характером в меня. О походах да завоеваниях грезит. Саша Македонский, — Берендей захихикал, с сомнением покачал головой. — Начнутся войны, парады, лагеря для дезертиров и военнопленных. А если его побьют в сражении? В солдафона его превратил Дубылом. Доверь воспитание ребенка — спортют супостаты».

В дверь постучали. Берендей отвернулся от окна.

— Прошу!

Дверь скрипнула, показалась голова, в сине-белом — государственных цветов, раздвоенном колпаке. Вопросительно звякнули колокольчики, нашитые на два разноцветных уха.

— Гой еси, батюшка. — За головой просунулось длинное тощее тело шута Митрофанушки, на нем был наряд арлекина из черно-белых квадратиков.

— У настоящих остряков все должно быть острым, — пробормотал Берендей. — Здравствуй, Митрофанушка, ты чего так странно говоришь?

Шут отвесил небрежный поклон.

— Это родная мова, батюшка.

— На какой я говорю?

— На современной.

— А разница в чем, дурень?

— В музыке, батюшка.

— В какой музыке, Митрофанушка?

— Родную речь сердцем понимают, а современную — головой.

— Не зря ты у меня в шутах ходишь, тень на плетень наводишь. И костюм у тебя дурацкий — в клеточку. От него в глазах рябит, — недовольно проворчал Берендей.

— Это авангард, батюшка. Гардеробчик от царицы Аниты остался, она его по заграничному журналу выписала. Мода такая.

— Мода! — воскликнул Берендей. — В соседнем царстве-государстве одного короля голым сделала. Стыд и срам!

— И я, батюшка, говорю, что стыд и срам.

В дверь громко и требовательно постучали.

— Войдите! — крикнул Митрофанушка, торопливо садясь на лавку. Она стояла напротив высокого резного кресла-трона, на спинку которого был, накинут государственный флаг. Маленькая подушечка, лежащая на сиденье, имела те же цвета. Берендей, мучился геморроем, тщательно это скрывал, и все дружно делали вид, что ничего не знают. Над креслом висел царский герб, прикрепленный к потолку золотой цепью. Это была голубая пятиконечная звезда, пронзенная золотой стрелой. Ленту с девизом, которая должна была обвивать герб, отдали на реставрацию из-за осыпавшихся, от времени, золотых букв. Надпись должна была гласить: «Если только захочу, с неба звездочку сшибу и обратно вколочу». Стихотворное упражнение Берендея Основателя, превращенное со временем в царский девиз должно было означать намек и предупреждение завистливым соседям, против их поползновений на независимые царские земли. Надпись ничем не хуже и не лучше, чем у других царей. Например, у царя Рафика была лента с надписью, естественно кириллицей: «Ультима рацио регно». Царь Рафик переводил её как «последний довод королей», потому что ниже, под надписью, был нарисован талантливым придворным художником крупный зеленый кукиш.

А у одного далекого южного халифа девиз состоял в переводе из одних непристойностей, а герб представлял собой изображение остаточной части оскопленного предмета в вертикальном положении среднего пальца. Жизнь такая — государи стараются напугать, а не прощения попросить.

В палату степенно, с поклонами, вошли воевода и казначей.

Воевода Дубылом, был одного возраста и одной комплекции с Берендеем, начинающий полнеть, с длинными сивыми усами и бородой. Темное выдубленное солнцем и ветром лицо являло собой гранитный лик, которые имеют все военачальники: волевое, бравое и всегда правое, готовое к чеканке на медали. Как обычный военный, на вещи он привык смотреть с позиции силы. Иногда, когда Дубылом нервничал, на левой щеке дергался кривой сабельный шрам, след от похода в дикие земли. На правой — наливался красным шрам от ожога — след от плевка Змея Горыныча. Он никогда не снимал кольчуги, на которой с гордостью, носил три, особенно дорогих и близких сердцу, медали: пятьдесят лет безупречной службы в царской дружине; за битву со Змеем Горынычем; за героизм при взятии Трои — юбилейный выпуск дорийцев, которые в своих архивах нашли амазонку Дуболомскую — участницу легендарного похода. Дубылом с гордостью хвастал, что его прапрапрапрабабушка была царицей древних тавров, или киммерийцев. Дома у него хранилась большая коллекция наград и военных трофеев, которые собрал его воинственный род, больше похожая на музей боевой славы.

Рядом с дородным воеводой был почти незаметен маленький, плюгавенький, лысенький человечек; все они такие, серые генералы — казначей Шейман-Алтынов-Копейкин. Очень честный, патриотически-настроенный, порядочный тип. На удивление и всеобщее подозрение, он ни разу не был уличен в краже государственного имущества. Может быть потому, что жил одиноко, от внимания боярышень сторонился. Поговаривали, что он у собственной ключницы под колпаком и двух сыновей, она нажила от казначея, скромника-соромника, а не неизвестно от кого. Аист Роженицы далеко не улетал.

Копейкин ведал государству счет, разбуди ночью, скажет: что, и где, и сколько лежит, чем полны государственные закрома. Деньги выдавал, даже царю, неохотно, справедливо считая, что он пускает их на ветер. Стихийным бедствием для Копейкина было время правления царицы Аниты.

— Просит копейку, а забирает червонец, — чуть не плача докладывал он Берендею.

— А, пусть тешится, дело женское, — не слушал и махал руками царь, далекий как от внешней, так и от внутренней политики.

— Так червонцы золотые за границу, на тряпки идут. К нам тюль да колготки, а к ним золото. Инфляцией пахнет.

— Фляция — твоя проблема, она — царица. Наладь у нас производство колготок.

— Все одно, из Парижу выписывать будет, — обреченным голосом отвечал Копейкин…

Когда царица сбежала, Копейкин с облегчением вздохнул и занялся возмещением убытков…

— Ну, вот все собрались, — объявил царь, садясь в свое председательское кресло, глядя сверху вниз на свою государственную думу.

— Слушаем тебя батюшка? — подал голос Копейкин, сидя между воеводой и ухмыляющимся Митрофанушкой. — Вижу, что-то замыслили.

— Замыслили, замыслили, — пробурчал Берендей. Корона сползла на глаза, он с досадой её снял, поскреб седую макушку.

— Собрал вас, людей ближних, чтоб волю свою объявить.

— Объявляй, батюшка, — Митрофанушка ловко поймал муху с колена воеводы, приставил кулачок к уху, заслушался.

Казначей и воевода неодобрительно покосились в его сторону, но смолчали.

— На пенсию мне пора, — неохотно сказал Берендей, глядя на золотую корону, вращающуюся на указательном пальце. — На покой хочу, — выдохнул он, посмотрев на недоверчивые лица думы. — На пенсии хорошо, — очередной вздох-выдох. — Рыбку половить, грибки пособирать, в шашки с поваром поиграть, на поддавки. Стар я государством-царством править.

— Супер-стар, — хихикнул Митрофанушка, разжимая кулачок. Муха, сердито гудя, вырвалась на свободу, сделала пируэт над головой шута и выбросилась в окно, от греха подальше.

— Эта новость государственного значения, — осторожно заметил Копейкин, проводя ладонью по вспотевшему черепу.

— Никто с годами не молодеет, — авторитетно пробасил воевода.

— Вот и я про что, — оживился Берендей, — о наследнике надо подумать. Кому царство оставить? Имею трех сыновей, царство делить, не намерен. Не для того его мои деды по крупицам собирали.

— Чего думать? Старший, по праву должен наследовать, — бухнул воевода.

— Не по старшинству, а по уму надо выбирать, чтоб польза и прибыль государству была, — заспорил казначей.

— Вот и я о младшеньком, — встрял в разговор Митрофанушка, его бубенцы весело звякнули.

— А младший Ванька был дурак, — Копейкин язвительно посмотрел на шута.

— Я за старшего. В ледовом побоище он пятьдесят рыцарей колом в полынью загнал, — упрямо гнул свою линию Дубылом, преданно выпучив глаза на Берендея.

— Сила есть, ума шибкого не надо. Для чего, скажи мне, мы Оскара по заграницам учили? — спорил казначей.

— Знаем, чему он там выучился, — воевода смерил грозным взглядом тщедушное тело Копейкина. — Старший о дружине пуще всех заботится. Кто при случае, лучше всех за царство постоит? А у Оскара только купля-продажа в голове. На Запад смотрит, чего мы там не видели?

— Твоя дружина жрать харчи бесплатные горазда, — казначей выдержал испепеляющий взгляд Дубылома. — Копейка царство растит и бережет не хуже твоей дружины.

— Баба сеяла горох! — закричали за окном так, что в горнице все вздрогнули.

— Ты чего, ядрена вошь, в ногу не идешь? Всем стоять! Выйти из строя. Упор лежа принять. Раз! Два! Три!

— Во, — шут ткнул пальцем в окно, — когда строем ходить, когда раком ползать — при Бориске начнем.

— Что ты в воинском искусстве понимаешь? — рявкнул Дубылом.

— Ничего, я не военнообязанный.

— Прекратить спор! — прикрикнул Берендей. Он соскочил с трона, возбужденно забегал из стороны в сторону, вопросительно теребя бороду.

— Выбирать всегда трудно, потому что ошибиться можно. Вот я и решил — за яблоками молодильными пусть отправляются. Кто больше принесет, тому царство оставлю. — Берендей вопросительно посмотрел на сидящих.

— Перед пенсией здоровье подправлю, — добавил он.

— Блеск! — Дубылом поднял большой палец, воодушевлено отозвался, — пошли старшего с дружиной, он тебе весь урожай принесет.

— Не получится, — Берендей нахмурился, застывая перед окном.

Борис, возвышаясь над отжимающимся новобранцем, громко отсчитывал:

— Одиннадцать! Двенадцать! Шестнадцать! — вот блин, опять сбился. Встать! Встать в строй. Ша-а-а-гом марш! Равнение держать не по полю идете к девкам красным, в царской дружине служить изволите, салаги. Здесь вам не там, а там вам не тут!

Борис поднял голову и, увидев царя-батюшку, помахал рукой, горделиво выпячивая грудь и подбородок. Берендей милостиво кивнул и повернулся к думе.

— С дружиной не получится, — повторил он. — Ведь мы недавно ДП еще на пять лет подписали. Мораторий у нас.

— Забыл, а что такое ДП? — Воевода смущенно заерзал на скамейке. — И молраторий, будь он не ладен?

— Должностное преступление, — расшифровал казначей.

— Дорожное происшествие, — шут коротко рассмеялся.

— Договор о перемирии на пять лет, — наполнил Берендей. — Сократить число дружинников и провести конверсию.

— Давно не воюем, сократили и консервы закрываем, с крестьянами бьёмся за урожай. Скоро дружинник сулицу от сохи не отличит, — пожурился воевода, ожог на щеке покраснел, шрам гневно задрожал.

— Зато казне прибыль, — казначей потер руки.

— Боевые походы тоже прибыль не малую приносили, и государственные границы расширяли, — возразил воевода и смахнул со щеки скупую слезу.

— А какие расходы были, какие расходы, — скороговоркой пробормотал казначей.

— Батюшка, а есть ли молодильные яблоки? Зачем они тебе, если мы наследника выбираем? — наивно поинтересовался Митрофанушка.

— Ты мне не дерзи, хоть и дурак в государственном масштабе, а воли языку не давай, если не понимаешь.

— Понимаю батюшка.

— Кто яблоки принесет, тот и царство получит.

— Но есть ли такие яблоки на свете белом? — допытывался Митрофанушка.

— Есть. Помните, лет двадцать назад, а может и более…

— Конечно, помним! — закричал Митрофанушка.

Царь сердито покосился на шута.

— …грек к нам один заезжал…

— Я помню, — гордо объявил Копейкин. — Он Сон его звали.

— Не перебивать царя! Ясон его звали.

— Точно, он самый, Он Сон. Он пробовал спекулировать бараньими шкурами, которые выкрал у арамеев, а те ими в горных речках золото намывали, — протараторил Копейкин.

— Это я не помню, — Берендей отмахнулся. — Он рассказал мне про чудесный сад Гесперид, где растут золотые яблоки, продлевающие жизнь и возвращающие молодость.

— Если царевичи туда поедут они и через десять лет не вернуться, ведь это край земли, — прогудел воевода.

— Я их на край земли не посылаю, пусть к Руфику отправляются.

— Это слухи о его саде ходят, — осторожно заметил казначей. — Никто его в глаза не видел.

— Вот это и странно. — Царь водрузил на голову корону. — Он в молодости с варягами по южным морям мотался, пиратствовал. Дерева я не видел, но когда гостил у него в царстве с дружеским визитом, он выпил и похвалялся, что видел деревья с золотыми плодами, даже съел несколько и пару саженцев домой прихватил.

— И? — заинтересовался воевода.

— Больше ничего не успел сказать, опрокинул кубок с медовухой и уткнулся лицом в жареных рябчиков. Утром, когда я спросил его про молодильные золотые яблоки, он от разговора ушел и смеялся, что я в такие байки верю. — Берендей, вздыхая, забрался в кресло.

— Значит, есть у него молодильные яблоки, — заключил Дубылом. — Он мой одногодка, а выглядит как огурец.

— И я того же мнения, — кивнул головой Берендей, поправляя корону.

— Да, такими яблочками не поторгуешь, — задумчиво протянул Копейкин.

— Почему? — спросил воевода.

— А ты представь, если все бессмертными станут?

— И что?

— Сожрут все, если умирать перестанут. Инфляция начнется и политический кризис.

— Смотря за какую цену продавать.

— Сказки это, — объявил шут.

— Сказка ложь, да в ней намек. Пошлю сынов и проверим, заодно и наследника определим.

Митрофанушка высунул язык и насмешливо посмотрел на Берендея. Царь смущенно отвернулся.

— Зачем тебе наследник, если молодым стать собираешься? — спросил Митрофанушка.

— Пшел вон, дурак, — рявкнул Берендей.

Митрофанушка не пошевелился.

— Вечером сыновьям волю объявлю. Ты, Копейкин, им суточные рассчитай, а ты, Дубылом, с амуницией вопрос реши. Пусть берут, что хотят. Дорога не близкая.

— Камнеметные машины мы разобрали, — пробасил воевода.

— Думаю, что они им не понадобятся. Все зависит от их сыновней любви и смекалки. На этом и порешим, — Берендей хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.

Совет дружно поднялся и мешая друг другу, стал пихаться в дверях.

— Митрофанушка, ты задержись, — ласково приказал царь.

Шут толкнул Копейкина в спину, помогая выйти первым, повернулся к Берендею.

— Слушаю, батюшка?

Берендей дождался, когда двери закроются и спросил:

— Как думаешь, шут, стоит ли, Иванушку с братьями старшими посылать?

— Он твой сын, следовательно — имеет право на царство.

— Молод он, — Берендей тяжело вздохнул.

— В самый раз, молодому соколику все курочки — Рябы.

— Смеются над ним, говорят…

— Все лучшее, что говорят о старших…

— Вас, дураков не переспоришь. Под твоим влиянием, он превращается в еще одного шута горохового.

— Батюшка, шут не профессия, а призвание, талант от Бога дается, как и царствование, — Митрофанушка лукаво усмехнулся.

— Нашел с чем сравнивать, — нахмурился Берендей. — Ты мне лучше скажи, зачем он крылья сделал? Ты научил?

— Батюшка! — закричал Митрофанушка. — Сам ничего не ведал, ни сном, ни духом. Говорит, что летать хотел, аки птица.

— Птица, — фыркнул Берендей. — Как Икар, сиганул, всем на смех и мне позор в бороду, с крыши кремля. Хорошо, что ногой сломанной отделался, а не головой. Как нога?

— Уже ходит, батюшка, на молодых быстро заживает.

— Это за неделю? — Берендей удивленно покачал головой.

— Матушка хорошим здоровьем наградила, — Митрофанушка прикусил язык, чувствуя, что сказал лишнее.

— Ты его рядом с матушкой и близко не поминай.

— Так кто ж виноват, что во время родов померла, — стал оправдаться шут.

— Вот он и виноват.

— Дитя малое? Ты, батюшка, знаешь, как царица хотела родить тебе наследника.

— Молчи, шут!

— Нет вины Ивана, что он так на мать похож.

— Чем же еще он похож? — взъярился Берендей.

— Всем, по уму в матушку.

— Он что, ворожить умеет? — закричал Берендей.

— Не думаю, — шут пожал плечами.

— А ты думай, когда болтаешь языком. Пшел вон, дурак!

— Благодарствую, батюшка, — Митрофанушка, звякая колокольцами, медленно пошел к двери.

— Сколько дурака не учи, а все одно — свое на уме, — проворчал за спиной Берендей.

Митрофанушка съехал вниз, по широким деревянным перилам лестницы, прошмыгнул, через посольские приемные палаты, стены которой были завешены трофейными флажками и знаменами, длинным полутемным коридором дошел до кухни. Замер, принюхиваясь, около дверей, из-за которых тянуло наваристыми щами и мясной поджаркой.

Опять оленинку жарят, соловьи-разбойники. На стол челяди, как всегда, телятину подадут.

Митрофанушка сглотнул слюну и осторожно приоткрыл дверь кухни, наблюдая за сноровистыми и суетливыми движениями трех поварят-поросят, за которыми недремлющим оком присматривал старший повар. Как и положено старшему повару, это был огромный и пузатый мужчина, в белом фартуке и колпаке. Рукава белой сорочки закатаны, на правой кисти синеет якорь. Повар Лукьяныч, лет десять плавал коком у варягов на трассах: Норвегия — Ньюфауленд-Лабрадор. Большие норвежские и датские судна перевозили мигрантов. Лукьяныч вполне серьёзно утверждал, что даже видел не только морских драконов, но и Корабль-Призрак.

— Прошел мимо нас, в борту вот такие щели, — он широко разводил руками, — а в них мертвые с косами стоят. Через несколько дней попали в шторм и судно на камни выкинуло. А еще был на нашей трассе «Ты Талик». Огромное судно, типа Ноева ковчега, на айсберг у берегов Гренландии наскочило. — Много морских баек знал Лукьяныч.

— Гой еси, Лукьяныч!

— Салют. Обед через два часа, попрошу возле кухни не околачиваться.

Митрофанушка повел носом, наблюдая за паром, поднимающимся из котлов.

— Так царь-батюшка наказал, чтоб я пробу снял.

— Наказал? Тебе?

— Мне.

— Странно, — Лукьяныч злорадно ухмыльнулся, — до тебя Дубылом с таким же наказом заходил.

— Лукьяныч, ты ведь знаешь не только мои зубы, но и язык. Я лицо доверенное, что это у тебя на сковородке шкворчит?

— На этой, зайчатина, на другой оленина, — откликнулся один из поварят и тут же пострадал, получив от кока подзатыльник.

— Работай, иваси тебя дери, а не разговаривай. Еда во время готовки — тайна военная.

— А в котлах?

— Щи, рябчики, и… — второй поваренок получил по лбу медным черпаком.

— Ты у кого в подмастерьях, у меня или у шута? — Лукьяныч зацепил ножом кусок зайчатины и направился к Митрофанушке.

— Снимай пробу, ненасытный, так ведь не отвяжешься, сколько дармоедов развелось.

Митрофанушка «снял пробу» — не жуя проглотив кусок мяса.

— Хорошо да мало.

— Хорошего понемножку, — отозвался Лукьяныч, демонстративно суя нож за пояс. — В котлах не забывайте помешивать, пескари, — рявкнул он на поварят. — Я тебя мяса, ты мне сказочку, — он улыбнулся, глядя на шута.

— У тебя ничего задаром не выпросишь, — Митрофанушка состроил скорбную гримасу, замечая, как насторожились, незаметно приближаясь, поварята. — «Одному мужику есть захотелось, и купил он калач и съел его, а есть еще хочется. Купил еще один и съел — есть все равно хочется. Съел еще один, не помогает. Купил тогда баранок, съел одну и сыт стал. Удивился мужик и говорит: «Экой я дурак! Что ж я напрасно съел столько калачей, мне бы одной баранки хватило».

Поварята захохотали.

— И что, это вся сказка? — спросил Лукьяныч.

— Такая же, как и проба, которую дал. — Митрофанушка покинул кухню. Прошел мимо дежурки, где подремывал престарелый дружинник, вышел в длинный коридор с множеством дверей, прошел в тупик, к самой последней. Улыбнулся и постучавшись вошел в комнату. Самым последним помещением, как самым ненужным, была библиотека.

За большим столом, стоящим перед окном, которое смотрело на глухой овраг, заросший малиной, бузиной и пыреем, служащий чем-то вроде оборонительного рва, сидел спиной к шуту, подперев голову руками, младший сын царя: для кого Иван-царевич, для кого Иван-дурак.

Косой, дымящийся луч солнца, наполненный вспыхивающими в нем пылинками, золотил русую голову, играл на золотых корешках пятитомной башни.

Иван оглянулся и увидел довольное лицо Митрофанушки.

— Гой еси, Иван царевич.

— Гой еси, Митрофанушка.

Шут прикрыл за собой дверь. Библиотека вовсе не была комнатой, скорее всего, когда-то, коридорный тупик оградили дверью, создав еще одну комнату. Стены, во всю длину, занимали книжные шкафы, заполненные книгами и серебряными трубками со свитками. Шкафы упирались в единственное окно, перед которым и сидел Иван.

— Что читаешь? — Митрофанушка сел на стол, кивая на раскрытый том.

— Сказку о том, как наш батюшка матушку нашел.

— Сказки читаешь, — хмыкнул Митрофанушка, — нет, что бы делу у старших братьев поучиться, — он спародировал дребезжащий голос Берендея.

— Неужто матушка и вправду лягушкой была?

— Не простой лягушкой, а царевной-лягушкой, — поправил Митрофанушка. Он вспомнил первую царицу Аниту и добавил: — Пока настоящую царевну встретишь, столько жаб перецелуешь. Ты, Ваня, слишком доверчивый к сказкам.

— Как слову написанному верить нельзя? — Лазурные, широко раскрытые глаза обратились на шута.

— Да, в нем от матери больше, чем от царя батюшки. — Митрофанушка похлопал царевича по плечу. — Сказка — ложь, но в ней намек, что все остальное — правда. С матушкой твой батюшка на охоте познакомились. Я с ним был, заблудились мы в болотах, вот тут Берендей стрелу каленую вытягивает и говорит: «На кого удача пошлет». Стрельнул в синее небо, и потопали мы в то место, куда она полетела.

— И что?

— Из болота судьба нас вывела.

— И что?

— Прямо к избушке на курьих ножках. Бабка нам баньку истопила, спать уложила, да сон к Берендею не шел, уж больно ему дочка Ягиничны приглянулась. Утром он меня удивил, посватался к бабке. — Митрофанушка ласково взъерошил золотые волнистые кудри. — Это после люди завистливые лягушку придумали.

— А сказку кто написал?

— Тоже люди. — Митрофанушка зевнул. — Я новость тебе принес, попробуй угадать с трех раз какую?

— Дальняя дорога у меня и у братьев будет.

— Гм, — Митрофанушка озадаченно потер подбородок. — Это все?

— Нет. Батюшка нас за молодильными яблоками посылает, наследника хочет выбрать.

— Нехорошо подслушивать.

— Я не подслушивал, — обиделся царевич.

— Тогда кто тебе рассказал?

— Я сон видел.

— Сон, говоришь? — Митрофанушка внимательно посмотрел на царевича.

— Сон.

— Такие сны вещими называются. Твоя матушка их часто видела.

— А что она еще умела делать? — заинтересовался Иван.

— Многое и разное, — Митрофанушка неопределенно взмахнул рукой.

— Например, это?

Книга лежащая на столе, с громким стуком захлопнулась, испугав шута, медленно поднялась в воздух, пролетела над столом и заняла в шкафу свое место.

— Так, — крякнул Митрофанушка. — Что еще умеешь делать?

— Больше ничего, пока только это. — Царевич пожал плечами.

— И давно?

— После того, как с крыши слетел, когда взлететь пытался, — признался Иван.

— Кто-нибудь еще знает о твоих способностях?

— Нет, только ты.

— Молодец, — Митрофанушка перевел дух. — Никому больше ворожбы своей не показывай. Эта ворожба тебе от матушки передалась, она знатной ворожеей была — высшего класса. — Митрофанушка задумчиво посмотрел на Ивана. — Выходит, её способности в тебе открываются, я так и думал, что рано или поздно, это произойдет. Интересно, для этого надо было обязательно с крыши падать и ногу ломать? Кто тебя сделать крылья надоумил?

— Сам смастерил, хотел как птица, к солнцу взлететь, — мечтательно ответил Иван.

— Один уже долетался.

— Почему батюшка ворожбу в нашем царстве-государстве запретил?

— Потому что, кроме царицы Марьи её никто толком не ведал. Если бы ты знал, какие она пиры устраивала. Махнет рукой, — икра заморская — баклажанная, икра зернистая — красная, икра черная — осетровая на столах появлялись; лебеди в яблоках, торты шоколадные, мороженое пломбир, в вафельных стаканчиках, — шут закатил глаза, — райское объедение. А какая искусница была. Сорочку Берендею сшила — загляденье, он ее только в красные дни календаря надевает, вместе с мундиром. Пироги пекла, почему-то колобками их кликала — пальчики оближешь. Лукьяныч и рецепт спрашивал и смотрел, как она их готовит, а все одно, так и не выучился, ни одного слепить не может.

— Все говорят, что она из-за меня умерла, — с грустью заметил Иван.

— Ложь! — закричал Митрофанушка. — Она и царь, знали, на что идут, но очень хотели иметь ребенка, особенно Марьюшка, просила, чтоб назвали новорожденного счастливым именем — Иван. Знала, что сын у нее будет.

— Счастливым именем?

— Счастливым, — повторил Митрофанушка. — Её волхование в тебе просыпается.

— Но у нас волхвовать запрещено.

— Еще бы! После того, — шут на миг запнулся, — после царицы многие ведьмы к царю в жены набивались. Колдовать никто толком не разумел: то лягушку сушеную в блюдо подсунут от заговора и сглаза, то ужа или мышь летучую. Царь хворал в ту пору сильно, переживал, его чуть не залечили, пока он не выдержал и указ о запрете ворожить не выдал. Ведь был один умелец, практиковавший культ вуду, предлагал царю царицу из склепа поднять.

— И что?

— На кол посадили. Мертвых не воскрешают. После указа, тех, кто ведьмовством продолжал заниматься — в бочку запаивали и в море пускали.

— Жуть, не хочу в бочку и море.

Митрофанушка соскочил со стола.

— Вечером царь-батюшка вас, царевичей, у себя соберет, охранные грамотки выдаст и кошельки с суточными. Копейкин много не начислит, поэтому не обольщайтесь. Отель люкс — чистое поле и рука под головой.

— Что взять с собой посоветуешь?

— Спросил дурак дурака, — Митрофанушка хихикнул и скорчил рожицу. — Главное, голову не забудь. Сам думай, к Руфику отправитесь, дорога не близкая. Книг не бери, в пути своих сказок хватит. Если туго придется, ворожи, как матушка, в дороге запретов нет.

Иван царевич поднялся, отбросил прядь волос упавших на глаза. — Спасибо за совет пойду, Сивко посмотрю…

Трое царевичей, переминаясь с ноги на ногу, покорно стояли перед Берендеем.

— Значит задачу мою, вы поняли?

— Как не понять батюшка, яблоки молодильные привезти, — пробасил старший Борис.

— Кто раньше и больше привезет тому и царство без раздела достанется, — добавил средний, Оскар.

Иван промолчал.

— Сообразительные, — проворчал Берендей, взял со столика три запечатанных конверта.

— Ваши охранные грамотки. Вскрывать только в экстренных случаях, если е что-то серьезное — посылайте гонца, Копейкин расходы оплатит. Главное — головы свои берегите, помните, что они царские.

Берендей посмотрел на внимавших царевичей, в покорности главы склонивших.

«Правду говорят: первый ребенок самый сильный и здоровый.

Берендей с удовольствием смотрел на старшего Бориса — высокий, широкоплечий, статный, с копной медных волос. Как я в молодости».

Широкое, на вид простодушное лицо Бориса, с картофельным, чуть вздернутым носом, украшали пшеничные усы и коротенькая, аккуратно подстриженная бородка. Кольчуга, сапоги, все на нем блестело, алый плащ выглажен, без малейшей складочки.

Образцовый солдат. Жениться ему пора, а не о завоеваниях думать, лучше худой мир, чем славная война. Еще один Дубылом вырос, но может, со временем, поймет жизнь или она его научит.

Без прежнего удовольствия, Берендей перевел взгляд на среднего — Оскара.

«Этот все от Аниты перенял, такой же волос черный и прищур холодных карих глаз. Даже манеры и жесты её. Тоже любила скрещивать на груди руки, смотреть не в глаза, а в сторону, мол, все знаю, сами с усами. Как Анита, на заграницу все косится, зря я его, за тридевятые учиться, посылал, на пользу не пошло».

Оскар был пониже братьев. Черные волосы он зачесывал назад и заплетал в косичку, на заграничный манер, спрыскивал их блестящим лаком. Кончики черных усиков закручивал к верху, что делало лицо ироничным и всегда удивленным. В одном ухе болталась бриллиантовая сережка, её появление и татуировку обнаженной русалки на левом предплечье Оскар объяснял царю тем, что так отмечают всех выпускников одного западного «продвинутого» университета.

«Сукно носит черное, обязательно иностранное, хэбэ называется, а по мне — нет ничего милей нашего льна. Вместо меча — булавка. — Берендей неодобрительно покосился на шпагу, эфес которой богато украшали сапфиры и яхонты. Ниже глаза опускать Берендей не хотел, чтоб не расстраиваться больше. Небось, опять свои «красы» напялил. — Весь в мамашу свою. При всем при том — золотая середина. Копейкин уверяет, что он сообразительнее остальных и имеет математические способности. Хе-хе, деньги считать и я умею. Но, стало быть, действительно, чему-то научился. Принес Копейкину новый план экономического развития царства. Только какой? Копейкин до сих пор боится показать».

На глаза попался Иван.

«Этот весь в Марьюшку. Икарус, летать, видишь ли, захотел. Люди не рыбы и не птицы, на это у них ноги и руки есть. Ему бы от матушки не лик девичий перенять, а ума немного. Хоть и физически не обделен, в дружину не хочет, за тридевятое царство отказался ехать, уму-разуму учиться, как Оскар. Все Митрофанушка — лучший приятель. Вот и вырос, на шута похожий».

Берендей тяжело вздохнул, повернулся к столику и выдвинув шуфлятку, звякнул, доставая три кожаных кошелька.

— Это ваши командировочные расходы, насчет суммы не обольщайтесь, но на первое время должно хватить, Копейкин все подсчитал. Скромнее будьте. Держи, Бориска.

— Спасибо, батюшка, — царевич с поклоном принял грамотку и кошелек.

— Тебе, Оскар.

Царевич встряхнул кошелек.

— Больно легок батюшка. Надеюсь, что здесь не наши «тугрики», а заморская валюта?

— Заморская, заморская, — проворчал царь. — Бери, Иванушка.

— Спасибо, батюшка.

Берендей, всех, по очереди, обнял, шепнув в ухо: «Береги себя, сынок». Почему-то чувствуя на лице странный жар и грусть, поселившуюся в сердце. Еще раз оглядел сыновей и надтреснутым голосом сказал:

— Помните, что вы не только царевичи, но и братья. Не мыслите друг против друга худого. Царства кому достаются? Достаются достойным. Остальных тоже не обидим. — Берендей заговорщицки подмигнул.

— Счастливой дороги, дети. Ступайте, у вас впереди вечер и ночь, подготовиться к дороге. — Берендей вяло взмахнул рукой.

— Спасибо, батюшка, — хором ответили царевичи и направились к дверям.

«С утра пораньше и без духового оркестра», — подумал вослед Берендей.

Шаркая ногами, он направился к высокому узкому шкафчику, прятавшемуся в углу палаты. Открыл деревянную створку и оценивающе посмотрел на ряд зеленых бутылок и запечатанных кувшинчиков. Сердце подсказывало выпить граммов двести анисовой, или коньячку, присланного заграничным братом Людовиком…