Иван-Царевич

Глава 2О ТОМ, КАК ЦАРЕВНЫ НАШЛИ СЕБЕ ЖЕНИХОВ ПО СЕРДЦУ.

Дни летят за днями, часы за часами, вот уж лето минуло, попадали с дерев листья в саду, устлали землю пурпурно-золотым ковром.

После свадьбы старшей сестрицы царевны Лизавета и Елена что ни день в сад идут гулять. Вдруг да и к ним слетит суженый-ряженый с высот небесных. Но катится время невозвратное, а женихов нет как нет. Стали царевны задумываться: может, не ловить журавля в небе, выйти за княжеского иль хоть за боярского сына. По крайности, митрополит Левон перестанет коситься на дочерей царевых да осенять себя всякий раз крестным знамением.

Клонилось солнце к закату, холодать стало. Елена в терем пошла, а Лизавета все мешкает, ворошит сапожками жухлую листву. Чу, шаги близехонько!.. Вскинулась царевна, зарделася, но, увидав брата, опять понурилась.

— Гляди-кося, как сестрица моя умеет людей привечать!

А царевна и ответом его не удостоила. Гуляют, в молчанку играют, лишь осенняя листва, ровно пергамент, под ногами хрустит. Наконец Иван и говорит:

— Холодает, однако. Пар изо рта идет. Шла бы в терем, Лизанька, не ровен час, простудишься.

Молчит царевна, слова клещами не вытянешь, а вытянешь — сам не рад будешь. Вздохнул царевич: как ни строптива, а жаль ее, мается девка понапрасну.

— Ступай, сестрица, вишь, на небе ни облачка. Едва ль по такой погоде Чародеев сын покажется. А ты, поди, озябла, ночи-то холодные стали.

— Сам и ступай! — буркнула Лизавета.

— Ах ты, непочетница! — осердился Иван. — Не пойдешь добром, поволоку силой.

— А в пруду искупаться не желаешь?

Купаньем в пруду нередко пугают сестрицы Ивана, а иной раз и выполнят свою угрозу. Но прежде очи у них озорно блестели, а ныне все больше исподлобья смотрят, ровно точит их изнутри какая хворь. Но вдруг скользнула Лизавета взглядом через плечо Ивана и встрепенулась враз.

— Ни облачка, говоришь?..

Насторожился царевич, оборачивается: глядь, по закатному небу лоскут летит, не на облако похожий, а скорей на сумеречного нетопыря, только нетопырь тот в остатних лучах бронзою посверкивает, громом грохочет.

— Видать, и ты дождалась того, о чем и не заикалась вслух. Лиза смущенно улыбнулась.

— Зря, что ль, на бабкиных сказках выросли?

А из облака уж молнии сыплются, и гром ураганом ревет. Испугалась Лизавета, зябко плечами повела, и прочел Иван в мыслях ее древнюю мудрость житейскую: «Не проси чуда, как бы не пожалеть потом».

Да и ему, признаться, не по себе стало. С тех пор как объявился в Хорлове Финист Ясный Сокол, разом стерлися границы привычного мира. А что этот новый мир сулит — никому не ведомо, добро бы только превращенье птицы в молодца.

Правда, нынче Иван — как чувствовал — вооружился получше, чем в прошлый раз. У пояса шашка висит, это тебе не охотничий нож. Хоть нет в ней увесистости славного русского меча, однако гвардии капитан Акимов жалует такое оружие, подчас предпочитая его всем прочим.

Лизавета вздрогнула, услыхав в воздухе свист стального клинка. С шашкой в руке младший брат разом стал взрослее, серьезнее. Гляди-ка, усмехнулась царевна, очи-то сверкают, ровно тот клинок. Пожалуй что, с Ванюшей шутки плохи.

— Ступай в дом!

Сказал как отрезал. Такой приказной голос никакого царя не опозорит. Во всяком случае, Лиза и не подумала ослушаться — тотчас взошла в палаты и кликнула стражу.

А Иван глаз не сводил с подлетающего облака. Хорошо хоть, сестру отослал, негоже ей показывать, что на душе у него творится. Ежели Сокол к дереву да камню почтенья не поимел, едва ли стальной клинок станет преградой новому чародею. Иван трижды перекрестился, ком в горле сглотнул и тотчас услышал, как бряцают оружием гвардейцы Акимова, выходя из палат и строясь в боевом порядке. Сердце с бешеной быстротою отсчитывало секунды.

Пучок молний сорвался с облака — не бело-голубых, для летних гроз привычных, а почти что красных, цвета раскаленной меди. Гром крепчал, летя на крылах ветра. Иван-царевич ухватился обеими руками за шашку и, расставив пошире ноги, чтоб не сдуло, приготовился к худшему.

И недаром. Ветвистое копье молнии вырвалось из самой сердцевины облака, пролетело над головой царевича, ударило в крышу терема да рассыпалось искрами. Двери распахнулись, в освещенном проеме возникли черные тени стражников. Усмехнулся Иван. Куда им со своими шашками против этакой силищи!.. Убрав оружие в ножны, он последовал за сестрою.

Как и в прошлый раз, крыша раскололась надвое, но обломков на полу не видать, только листьев намело ветром. А посреди горницы огненный столп бушует — горит, да не палит. И в вихре том узрели все, онемев, медноперого орла.

Грянулся орел оземь, и случилось диво дивное, хотя уже виданное: огонь потух, а птица оборотилась добрым молодцом в красном кафтане, да с золотым шитьем, да с опушкою из орлиных перьев.

Уставился молодец на Лизавету светло-карими очами, а та его приветила, как после долгой разлуки. Стоя в толпе гвардейцев, подал Иван знак послать немедля за царем, а сам кашлянул негромко, привлекая внимание к своей особе. Князь-орел (он еще и слова не вымолвил, а уж всем ясно, что князь) едва заметно Лизе кивнул, как бы говоря: «Погоди, душа моя!» — и низко поклонился царевичу.

— Будь здоров, Иван-царевич, на множество лет. Прежде я гостем ходил, а теперь пришел сватом. Хочу сестрицу твою, царевну Лизавету, посватать.

Иван поклонился в ответ.

— На то ее воля, сударь, не моя. Да и с отцом объясниться надобно.

— Объяснимся, как не объясниться, — раздался голос из дверей в царские покои. — Но прежде, мил человек, назови свое имя-званье.

Молодец отвесил поклон царю хорловскому.

— Василий Чародеевич меня кличут, Орлом прозывают, а званье — князь Широких Степей. Не отдадите ль за меня, Ваше Величество, среднюю дочь вашу?

— Ну что ж, князь Широких Степей, коли люб ты Лизаньке, так я ее не неволю.

У царевны от робости язык отнялся. Да и к чему слова? Подала она руку князю, и надел он ей на безымянный палец кольцо обручальное, с мизинца своего снятое.

— Не в обиду будь сказано, царская милость, — продолжал Орел, — выкуп за невесту уже в сундуках ваших.

Не успел царь и глазом моргнуть, как прибежал посыльный. Хоть и запыхался, а лицо сияет.

— Царь-надежа! В сундуках еще злата прибавилось! Двадцать пудовых слитков!

И едва он это вымолвил, крыша сошлась без шуму и пыли и стала опять как новая.

— Довольно ли? — спросил князь Широких Степей. Царь Александр чуток помедлил для пущей важности.

— Вполне. Небось тебе князь Финист уж сказывал, что довольно.

Как в прошлый раз, митрополит Левон не удержался от брюзгливых речей: мол, не нуждаются подобные женихи в венчании по христианскому обряду, а казна царская в золоте их поганом не нуждается. Но снизошел-таки — облачился в епитрахиль да митру и проследовал в главный собор, дабы освятить брак.

Владыку малость утешило то, что сей жених, подобно брату своему Финисту, не шарахался, как от чумы, от православных молитв, святой воды, тройного крестного знамения. Может, этот князь, равно как и третий, что неминуемо воспоследует (Бог, как известно, Троицу любит), не столь уж плохая партия, подумалось вдруг Левону. Потому и не пошел он почивать опосля венчания, а вместе со всеми смотрел, как Лизавета и ее нареченный умчались в колеснице, запряженной булаными рысаками. Откуда взялась на паперти та колесница — Бог ее ведает. Многоопытный священнослужитель и спрашивать про то не стал — вот что значит современные веянья.

Иван-царевич одним глазом глядел вослед молодым, другим косился на Дмитрия Васильевича Стрельцина. Смутное подозрение ворохнулось в душе его, и решился он потолковать начистоту с придворным чародеем, как только застанет его не в ипостаси главного управителя иль первого министра.

И тут нам надобно вернуться назад. Прежде чем царевич иль царевны остановят на ком-либо свой выбор, надлежало главному управителю очертить круг бояр и прочей знати, из коих выбирать должно. На принятие сего решенья не день ушел и не два. По истечении же десяти суток Стрельцин представил царю надлежащий реестр.

Царь Александр понимал, конечно, что выдать замуж трех дочерей и сына женить — не фунт изюму, но ему и во сне не снилось, сколь трудна окажется задача, да и главный мудрец его не упредил. А сам он думал: вот задам пир на весь мир, авось там все и сладится.

Меж тем Дмитрий Васильевич полистал мудреные книги, взял перо с пергаментом и начал заносить в реестр всех, кто по титулу и званью, древности рода и размерам казны годится в жены и в мужья царевым отпрыскам. Реестр получился обескураживающе кратким. По тому иль иному пункту большинство добрых молодцев и красных девиц туда не попало.

Как глянул Иван в тот реестр, так от расстройства налил себе чашу сбитня да всю ее вмиг и выхлебал. Не худо бы Дмитрию Васильевичу почаще напяливать колпак придворного чародея, а то больно уж бедное у него воображение.

А Катерина с ее дерзким нравом и вовсе бунт учинила.

— Вот что, Дмитрий Василич, кажись, нам батюшка обещал свободу выбора. А тут у тебя какая свобода — всего-то два десятка имен!

Голос царевны, равно как и улыбка тонко очерченных губ, поражали обманчивой мягкостью. Для Ивана то были упреждающие знаки, и он, прихватив чашу и жбан со сбитнем, решил отойти на заранее подготовленные позиции, как выразился бы гвардии капитан Акимов. Но взгляд сестры наколол его, ровно жучка на булавку.

— Ты куда это собрался?

Царевны с малых лет заботились о том, чтобы братец Ванюша завсегда знал свое место, и умели, когда надобно, осадить его одним словцом, а то и взглядом.

— А что, Катюш? — отвечал он с притворной беззаботностью, которая не обманула даже его самого.

Захотелось ему вдруг очутиться за одним из кремлевских бастионов, где и переждать готовую грянуть бурю.

А главный управитель и ухом не повел. Знать, до того заели его государственные дела, что порастерял он былую сметливость, позабыл про девиз Катерины — «Еду-еду — не свищу, а наеду — не спущу».

— Многомилостивый придворный мудрец, главный управитель и первый министр хорловского двора, — пропела она елейным голоском и устремила на Дмитрия Васильевича такой взгляд, что убеленный сединами вельможа не чаял, как живу остаться.

Значенье этого взгляда Иван истолковал бы так: что это тут за вошь в шляпе мне указывает? Он вцепился в деревянное сиденье стула, моля Бога, чтобы и у Стрельцина хватило ума последовать его примеру. Единственный раз, когда Катя назвала брата полным титулом («Иван-царевич, сын царя хорловского»), дело кончилось тем, что он бултыхнулся в озеро и после долго вычесывал из кудрей водоросли, мальков и лягушачью икру, а вдобавок зверски простудился.

Тот случай запомнился ему из далекого детства, а ныне царская дочь подросла, теперь она девица на выданье, стало быть, еще и не на такое способна.

— Наперед запомни: я не мужичка, а старшая дочь государя твоего, и не тебе меня на путь истинный наставлять!.. — Катерина перевела дух, а Иван и вовсе дышать позабыл. — Охолони маленько! Что до писанины твоей... — царевна схватила со стола свиток и стиснула его так, будто держала за горло самого главного управителя, — так забирай ее, нам она без надобности!

Тщательно составленный реестр покатился по столу (казалось, вслед за ним вот-вот и голова первого министра покатится) и тут же рассыпался в мелкие клочки. Чьих уж рук дело было — Катиных иль самого Стрельцина, — да только каждый клочок вспыхнул оранжевым пламенем и закружился паленым лепестком розы над головою Дмитрия Васильевича.

Царевна круто повернулась и пошла прочь, а главный управитель остался стоять столбом.

— Да-а, с очумелой бабой оглядка нужна, — вымолвил он, почти не разжимая губ. (Этим уменьем Стрельцин особливо славился: вроде бы слова выходят, а у кого — Бог весть. Но, вестимо, и не уменье тому виною, а усы да длинная седая борода.)

Иван ухмыльнулся и расправил плечи, а Стрельцин обошел вкруг стола и сел насупротив. Чтобы чем-то себя занять, царевич отпил из чаши большой глоток сбитня. Лучше бы сейчас водки испить иль на худой конец квасу ядреного, а разведенное медовое варево с пряностями едва ли придаст ему храбрости перед сурьезным разговором с главным управителем.

— Так уж и с очумелой! Обидел ты ее, прогневил — это да. Прогневить сестриц моих любезных не велик труд. Нрав ихний я давно изучил и стараюсь не сердить их попусту — одному против трех не выстоять. Но «очумелые» — это ты, однако, хватил. Брату не гоже такое слушать о родных сестрах.

Стрельцин сверкнул на него глазом.

— Верно, не гоже. Но из песни слова не выкинешь. На это Ивану ничего не оставалось, как небрежно и удивленно приподнять бровь. Подглядев эту привычку у батюшки, а позднее у гвардии капитана Акимова, он день-деньской упражнялся перед зеркалом, едва тик не нажил, покамест не одолел тонкую науку. За бровью последовало слово, бьющее не в бровь, а в глаз (так мог выговаривать один отец):

— Объяснись.

Взор Стрельцина выразил не виданное доселе почтение. Ежели царевич говорит царю подобно, стало быть, и поступить может по-царски. Среди предков Ивана такие государи числятся, что не только Дмитрий Васильевич, а и богатырь иной с лица бы спал.

Прежде чем ответить, поклонился главный управитель в пояс.

— Одно у меня объясненье, царевич, — деньги. Выкуп за невесту. Небось помнишь из наших занятий: ежели дочь царская иль боярская замуж идет, ее жених обязан представить доказательство того, что сможет содержать жену, иными словами, реестр всего накопленного, унаследованного и награбленного. А к тому еще преподнесть отцу невесты иль ее семье богатый дар.

— Помню, Дмитрий Василич, я-то помню! — поспешно перебил Иван. — А ты вот помнишь ли, что не далее как вчера мне об сем толковал?

— Не далее?

— Не далее. И незачем повторяться.

— Воля твоя, царевич...

Заглянув в стоящий на столе кувшин, Иван обнаружил, что в нем еще сбитень остался, еле теплый, правда: пергаментный вихрь задул под ним спиртовку. Иван хотел было снова ее разжечь, да раздумал: еще от прошлого колдовства мозоли на пальцах не зажили.

— Отведай-ка лучше сбитня. Разговор-то у нас, я чай, будет долгий, так не грех и подкрепиться.

— Благодарствую, царевич.

Иван с сомнением поглядел на первого министра. Может, все же велеть чего покрепче? Для водки, пожалуй, поздновато. Поразмыслив, он кликнул челядинца:

— Меду нам, да поживей!

Им тотчас подали кувшин меду (Иван величал его «сбитень для взрослых»). Он налил до краев себе и Стрельцину. Царевич в молодые свои лета успел к горячительному привыкнуть — недаром дружбу водил с гвардии капитаном Акимовым, а вот какие откровения последуют от главного управителя после третьей иль четвертой чаши, можно было только гадать.

Достойнейший вояка Акимов имел на сей предмет свои взгляды. К примеру, говаривал он не раз, что, ежели царь перепьет на пиру всю местную знать, а заодно и послов иноземных, тогда и в прочих делах ни перед кем не оплошает. Во мнении капитана Акимова, кубок есть оружье не хуже меча, стрелы иль дружины. С ведома царя-батюшки он обучил Ивана пить столь же изрядно, сколь мечом владеть, поелику то и другое может быть в равной мере опасно иль полезно, смотря по тому, как с этим управляться.

От Акимова узнал Иван, что на каждый стакан водки надобно выпивать воды впятеро, а на каждый кубок вина — втрое. И челядь должна знать, когда поднесть господину воды заместо спиртного, да так, чтоб остальные гости ничего не заподозрили. Но покамест Иван здоровьем был крепок и перепивал всех собутыльников, не соблюдая подобных предосторожностей. Глядя на золотистую жидкость в чаше, чувствуя, как терпкий запах меда щекочет ноздри, он сразу повеселел и даже примирился на время с унылым своим существованием.

— Ну что, нальем глаза-то? — бросил он вызов главному управителю и залпом осушил чашу.

К немалому его удивленью, Дмитрий Васильевич от него не отстал, хоть и был сорока годами старше. Скажи кто Ивану, что этот старый сморчок столь охоч до горячительного, он бы только в лицо ему рассмеялся. А тут, видя, как седовласый, седобородый старец опрокидывает чашу за чашей и под стол валиться не думает, испытал к нему некоторое уважение.

— Итак, — продолжал Иван, опомнившись, — в старые времена был обычай давать выкуп за невесту. Ныне же, напротив, отцу невесты сундуки отворять приходится, верно?

— То-то и оно! Приданое жениху за невестой дают. А вашему батюшке трижды мошною трясти придется.

— Чертовщина! — выпалил Иван, позабыв о приличиях.

— Точно так, Ваше Высочество. Хорлов не шибко богат, три дочери....

— ...есть три дочери, никуда не денешься. Иль, может, тебе лучше с батюшкой да с матушкой об сем потолковать?.. — В голосе Ивана прорезалась злость не по летам, буйный молодецкий нрав запросился наружу.

— Боже упаси, царевич! — спохватился Стрельцин. — Родители твои уж высказали мне на сей счет весьма здравые суждения. Но воз и ныне там: из казны три приданых убудет, а прибудет всего одно. Арифметика простая, выгоды никакой. Так и по миру пойти недолго.

— К чему тогда такие строгости в твоем реестре, Дмитрий Васильевич? Отчего ты внес лишь высочайших особ?

— То есть как? — Голос главного управителя выдал крайнее недоумение. — В жилах сестер твоих течет царская кровь. Можно ли, чтобы какой-то...

— Мужик?..

— Лицо неподобающего звания, — не растерялся Стрельцин, — претендовало на руку царевны? И то сказать, Катерина столь опрометчива, что, пожалуй, и за безродного пойдет, чтобы жить после да мучиться.

Иван покачал головой, хлебнул еще меду, затем наполнил чашу родниковой водицей.

— Ну, не совсем, поди, она без ума. Однако ты прав — опрометчивость в ней есть. И как не быть, коли до тебя только отчаянные да опрометчивые достучаться могут?

— Как скажешь, царевич.

— Ну вот заладил: «Как скажешь, царевич!», «Воля твоя, царевич!». А сам-то никогда опрометчив не бываешь? Свои-то страсти есть у тебя?

— Есть, царевич. У меня страсть к порядку, к разуму, к покою. Ежели взялся что делать, делай как положено. Вот в чем страсть моя.

— К примеру, выдай замуж царевен как положено, как положено царевича жени, невзирая на обещанье, всем нам батюшкою данное?

Стрельцин открыл было рот для ответа, да запнулся, как будто перечитывая его в уме, чтобы он прозвучал более пристойно для юношеских ушей. Иван нетерпеливо прищелкнул пальцами: щелчок вышел сухой и слишком резкий в тишине раздумий главного управителя.

— Ну не тяни! Слово даю не гневаться.

— Во-первых, некие были б счастливы получить приглашенье на царский пир.

— И кто ж такие? — невинно вопросил Иван. — Сородичи твои?

Стрельцин и глазом не моргнул.

— Сотоварищи, — отозвался он с достоинством. — Многое умеют, не токмо сундуки наполнять.

Либо чародеи, либо татары, подумал Иван, но смолчал.

— Ну так внеси их в реестр моею волей.

— Благодарствуй, царевич.

— Не благодари, покуда «во-вторых» не сказал.

— Во-вторых, царевич, батюшка твой, давая вам обещание, намерение имел доброе, но не государственное. Для государственной пользы нипочем нельзя дозволять царскому отпрыску жениться али замуж выходить по своей воле. Не было и не будет для монарших особ сей благодати. А кто ее взыскует, тому далече странствовать надобно.

Иван пристально поглядел на Стрельцина. Что кроется за странными его речами? Не припомнит он, чтобы главный управитель пускался в туманные рассужденья без основательной причины.

— Скажем, батюшке твоему по молодости незачем было брать в расчет притязанья великого князя Киевского. А тебе придется. Да и все его чада в браке должны первым делом искать союзников престолу, иначе в один прекрасный день князь Юрий протянет свою длань, сграбастает нас в кулак и не будет более на свете Хорловского царства. Удельного княжества, и того не будет.

— А ну как протянет он свою длань, да с култышкой и останется, — тихо, но грозно вымолвил Иван.

Он ожидал, что Стрельцин вновь утомит его до смерти бесконечными речами о государственном долге, но, к вящему удивлению царевича, первый министр ни словом не возразил, видать, сумел Дмитрий Васильевич излить страсть свою до последней капли, освободив место медовухе.

— Ладно, — не получив ответа, продолжал Иван, — я твой резон понял: пойми и ты мой. По-твоему выходит: чем беднее государь, тем ничтожней у него союзники. Но ведь и приданого они поменьше возьмут. — Он поморщился своим словам: такие не царскому сыну говорить вместно, а гостю торговому. — Да к тому ж поместья низшей знати — они тут, близ Хорлова, а твои могучие союзники где? Так что включай и мелкопоместных в свой реестр, сие и выгоде государственной послужит, и уважению батюшкиного слова.

Стрельцин кивнул и поднялся. Приветственным движеньем воздел наполненную чашу, осушил ее и принялся собирать со стола свои пергамента.

— Здраво рассуждаешь, царевич. Я доложу Царскому Величеству об измышленьях его наследника.

Иван смотрел вслед главному управителю и дивился его походке, в коей угодливость ящерицы причудливо сочеталась с гордой статью государственного мужа. Дверь тихонько скрипнула, а Иван Александрович остался глядеть в полупустой кубок. Вот напасть, запамятовал спросить, кого Стрельцин в сотоварищах держит!

И только на трезвую голову осознал он, что вечор натворил, и защемило у него головушку.

Главный управитель не назвал ему ни единого имени Да и надо ль называть, какие там чародеи, какие татары — все они друзья его, веселые собутыльники, не раз охотился он с ними в темных сосновых лесах, а после гулял до утра на постоялом дворе, под сенью кремлевских стен...

Но в зятья себе никого бы из них не взял.

Новый реестр подтвердил все Ивановы опасенья. Сергей Степанов, Павел Жуковский, Николай Федоров — никого не забыл Стрельцин. А царевич, прочтя знакомые имена, опять за голову схватился.

Нет, сотрапезники его, конечно, не совсем пропащие, однако митрополит Левон при одном помине об них неласково брови супит. И немудрено: они ведь не царских кровей и в простоте своей не ведают, что дозволительное на холостяцкой пирушке, где вина текут рекой, никак недопустимо в хорловских палатах, особливо же для тех, кто прочит себя в мужья сестрам его.

А ежели припомнят эти пьянчуги и лоботрясы кое-что из свода правил приличья (он им известен лишь понаслышке, книг-то они отродясь не читывали), то и вовсе на шутов станут похожи. К примеру, Сашке Левоновичу, первому в округе сквернослову, гладкие речи да надушенная борода идут как корове седло. Вот недавно побился он об заклад на штоф водки, что лед, коим подернулась выгребная яма позади постоялого двора, выдержит его семипудовую тушу...

Одно утешение: пир можно будет задать лишь на масленой неделе, перед прощеным воскресеньем. Митрополит Хорловский Левон Попович Волхов к старости хоть и помягчел маленько, но нипочем не позволит пировать во время поста.

А до масленицы Иван уж позаботится открыть царевнам глаза. Будь кто иной на их месте, ему б и часу хватило, но чтобы внушить его нравным сестрицам подобающие взгляды на любовь и супружество, не токмо Рождественского, но и Великого поста мало покажется.

В приступе хандры, временами одолевающей всякого россиянина, Ивану пришла мысль о том, что с них, пожалуй, станется пробить толщу льда, сковавшую хорловское озеро, да и сбросить в полынью брата, коль не по душе придутся им речи его.