Кощей Бессмертный желал смерти.
Нет, то не было истинное желание, как у тех, кто дошел до последнего краю, однако, упившись вдрызг в компании Марьи Моревны, наутро проснулся чернокнижник с такой гудящей башкою, будто сам Илья-Пророк раскатывал в ней на огненной своей колеснице. В желудке тоже круговерть поднялась, а изо рта шел такой дух, словно расположилась там лагерем орда татарская. Да, думал он, уж лучше смерть, чем эдак, у покойников по крайности похмелья не бывает. Все утро прособирался ехать по своим делам, да так и не нашел в себе сил с постели подняться. Даже ставней не отворил, дабы лучи солнца не прожгли новых дыр в пылающем черепе.
Марья Моревна только усугубила его хворь, ибо вместо того, чтобы ползать, как он, на карачках, светла и весела поднялася. Да еще и распевать вздумала.
Она и впрямь Прекраснейшая из Царевен всея Руси, но не всегда красота лица сочетается с красотою голоса. Может, от рожденья и было у ней красивое сопрано, однако никто не обучил ее, как убрать из голоса стальные ноты, а то, что приходилось ей отдавать приказы своему войску, перекрикивая грохот битвы, не добавило ему сладкозвучия. И все ж пела она знатно: где уменья недоставало, возмещала громкостью.
Поначалу голос тот доносился из саду, где решила она прогуляться, ворон пораспугать. И то спасибо, что ветер подхватывал да уносил прочь песню ее.
Но вот услыхал Кощей, как хлопнула она одной дверью, другой, шествуя к себе в покои, и от каждого удара (на крепость рук Марье Моревне жаловаться не приходилось) он за голову хватался.
А запершись вновь в башне своей, не перестала она петь, и к тому приплясывать начала, так стуча каблуками красных сапожек по изразцовым полам, что эхо во всех закутках отдавалося.
Стеная, перекатился Кощей на скорбный свой живот и навалил поверх головы груду подушек.
Иван-царевич проснулся задолго до Бабы-Яги. Невзирая на ее заверенья в том, что ничего с ним не сделается, покамест не оплошает, ему как-то не спалось в таком соседстве. Вцепившись в рукоять сабли, провел он беспокойную ночь и усвоил еще одну истину, в старых сказках не упомянутую. Их герои всегда спали богатырским сном и пробуждались бодрыми, а он мало что разбитым встал, но и мозоли стер на ладони. Сел Иван на соломенной своей подстилке, растирая занемевшие руки и чувствуя, как весь табун Бабы-Яги с насмешкою на него уставился.
Он мигом вспомнил о Кощеевой плетке: помимо своих волшебных свойств, она и сама по себе хороша. Кобылы, словно угадав его мысли, зубы оскалили, то ли в издевку, то ли чтоб показать, что зубы их желтые, как у всего рода лошадиного, гораздо острей и клыкастей, чем у прочих.
Посмотрел Иван на те зубы, и хоть они были не из железа, как в мышеловке, что служила Бабе-Яге заместо рта, а все ж наводили на мысль, что кобылицы эти питаются не одной травою да сеном. Неужто кони-людоеды не только в былинах встречаются? Таких пасти, пожалуй, потрудней будет, чем он рассчитывал, хорошо, что у него в придачу к плетке есть еще и сабля.
Тут Баба-Яга загремела дверью конюшни. То ль будила, то ль показывала свое недовольство тем, что не застала его спящим, — Иван угадать не смог. Но в чем был твердо уверен: есть на свете более приятные для зрелища человеческого пробуждения, чем лик Бабы-Яги. Для нее утро мудреней вечера не стало — так же страшна, как вечор. Вытягиваясь пред нею по струнке, нарочно выставил Иван саблю напоказ.
Глянула Баба-Яга на саблю, потом на него и ухмыльнулась. Он опять едва не зажмурился при виде страшных зубов.
— Нет, Иван-царевич, в энтом деле сабля тебе ни к чему. А не устережешь коней моих — она тебе и подавно без надобности будет. В любом разе не сгодится, так не лучше ль оставить ее тут, от греха подале?
В ответ усмехнулся Иван недобро. Да и то сказать, с какой стати ему пред ней расшаркиваться? Она не помедлит при случае убить его да съесть, а он вознамерился нипочем не дать ей такого случая. Потому звякнул он саблею в ножнах и отвечал:
— Благодарствуй за совет, бабушка, только лучше уж она при мне останется. Сию саблю получил я в подарок от зятьев моих, так они мне строго-настрого наказывали не расставаться с ней ни днем ни ночью.
Видя, что хитрость не удалась, Баба-Яга ухмылку спрятала.
— Вольному воля! Токмо гляди, как бы сабля помехою тебе не стала, когда будешь за табуном бегать.
— Бегать? — изумился Иван. — Не слыхивал я, чтоб табунщики пешими бегали. Верхами-то способней. Какого оседлать прикажешь?
Со старшими так разговаривать не положено, как бы ни были они из себя противны. Марье Моревне не удалось дознаться от Кощея, каким манером добыл он своего коня, но Иван справедливо полагал, что не ласками да сказками.
Баба-Яга глянула на него из-под нависших седых бровей и так плотно сжала безгубый рот, что он и вовсе исчез, а крючковатый нос уперся аккурат в развилку поросшего колючей щетиною подбородка.
— Непочетник ты, Иван-царевич, доложу тебе. Боюсь, как бы острый твой язычок глотку тебе не перерезал!
— А ты не бойся, бабушка, — отвечал Иван, нисколько не смутясь новою угрозой. — Слыхала, поди, как в народе говорят: с волками жить, по-волчьи выть.
Он тут же вспомнил волчицу, которую в лесу встретил, и подумал: как ни опасен, ни угрюм серый волк, все ж его общество предпочтительней этого. От волчицы, по крайности, так не воняло.
Ежели бы сейчас надобно было что-нибудь запалить, искр, что из глаз Бабы-Яги посыпалися, вполне б на то хватило. Во взгляде ее прочел себе Иван самую страшную кару.
— Коль у нас на пословицы дело пошло, так есть еще одна: в собачьей своре лай не лай, а хвост поджимай.
— Поджимай не поджимай, ты ко мне едва ль подобреешь. Уж лучше я стану выть да клыки показывать.
— Погоди, Иван-царевич, скоро взвоешь, — пригрозила Баба-Яга, скрежеща железными зубами. — Истинно говорю, взвоешь!
— Ну будет! — В голосе Ивана не осталось и намека на почтительность. Он гордо подбоченился, как подобает царскому сыну перед простой мужичкою.Говори, какого коня взять.
— Выбирай сам. — Она указала на кобылиц, что, навострив уши, следили за обменом любезностями. — Мои условья просты, так просты, что и тебе труда не составит их запомнить. Табунщиком тебе служить не круглый год, а всего три дни. И кажный день на закате весь табун должен быть на конюшне. Весь, до последней клячонки. Иначе тебе головы не сносить, а мне будет чем на ужин полакомиться.
Ивану этого можно было не повторять, он уж видел, каким частоколом обнесено ее подворье. Правда, слово — еще не дело, но отчего-то — оттого ль, что во взгляде Бабы-Яги надежда сверкнула, иль оттого, что изо рта слюнки потекли, — холод пробежал у него по спине, а внутри все узлом завязалося.
Выбрал он себе кобылицу посмирней (жеребец-то в табуне всего один был), хотя царскому сыну и положено на самом резвом ездить. Верховой езде, как и военному делу, обучал его гвардии капитан Акимов, у которого отец был из донских казаков, а мать из кубанских — прямо скажем, в аду закаленный союз, ведь казаки никого с таким рвением не воюют, как друг дружку.
Иван от родителей знал, что Петр Михайлович Акимов с пеленок усвоил правила борьбы за выживанье — дома-то беспрестанная война шла. А ездить в седле выучили его другие родичи, не столь воинственные. Известно, что казак может на всем скакать, что о четырех ногах, но также ведает он, каких коней лучше остерегаться. Среди таковых надобно числить и единственного жеребца в табуне, главного над кобылами. Не раз предупреждал Ивана Акимов, что с жеребцами вообще хлопот не оберешься, а единственный жеребец Бабы-Яги на вид хоть и умен, сразу видать, норовист. Потому на сей случай кобыла верней будет.
На стене конюшни были во множестве развешаны седла, сбруя да плетки. Иван выбрал самую крепкую сбрую, ведь и от тихой кобылы из табуна Бабы-Яги хорошего ждать не приходится. А плетку брать не стал: ни одна из тех плеток с нагайкой Кощея поспорить не могла.
К его удивленью, выбранная им кобыла безропотно приняла и сбрую, и удила, и седло тяжелое. Иван остался ею доволен, хоть этого и не показывал. Было у него подозрение, что, ежели и упасет он весь табун в теченье трех дней, Баба-Яга все одно так просто его не выпустит, непременно пакость какую измыслит.
Более всего надеялся он на плетку, в которую намертво впитался запах крови коня Кощеева. Поди, эти кобылицы тоже ее отведали. Коли чернокнижник своего коня сечет нещадно, что о чужих говорить?
Стиснул Иван коленями крутые бока откормленной кобылицы, выпростал плеть из-за пояса и глянул сверху вниз на старуху.
— На каком выгоне пасти прикажешь?
— На дальнем лугу, — отвечала Баба-Яга. — Езжай тропкой до другой поляны, за ней тот луг и есть. — Она распахнула двери конюшни, и табун с громким ржанием высыпал на волю. — Помни, Иван-царевич, мое предостереженье. Ежели хоть одну потеряешь, быть твоей голове украшеньем моего садика.
Иван не озаботился ответить: занят был тем, что пересчитывал коней, коих надобно устеречь. Те резвились вкруг конюшни, и забора, и самой избушки на курьих ножках. Насчитал он не более двух десятков. С его кобылой двадцать одна. Сжав Кощееву плетку, он про себя решил, что дело трудное, но выполнимое.
— Держи. — Баба-Яга сунула ему в руки что-то завернутое в тряпицу. — Это тебе еда на весь день.
Иван взял сверток с некоторым сомнением: навряд ли Баба-Яга чересчур расщедрилась, но разворачивать при ней не посмел, и она сама доложила:
— Тут хлеб, творог и кумысу бутыль. Коли с татарами пировал, то знаешь, каков он на вкус. Самое что ни на есть питье для табунщика... Мяса я не поклала, раз ты им брезгуешь. Да и запас у меня весь вышел, а как пополню, тебе уж не придется его отведать.
Иван понял намек и так глянул на нее с седла, что для этакого взгляда низкорослая кобылка, пожалуй, не подходила. Чтоб так смотреть, богатырский конь надобен, да шелом с забралом, да тяжелая палица в руке, вот тогда б он сумел хорошенько проучить ее за подобные насмешки.
А теперь просто глаза прикрыл, дабы гнев свой остудить.
— Вижу, как злобствуешь, Иван-царевич, энта вражда навеки промеж нас останется.
В ответ он осенил себя крестом и услыхал змеиное шипенье да скрежет железный — Баба-Яга зубы точит.
Он не улыбнулся маленькой своей победе, улыбки теперь не к месту. Крестное знаменье — знак торжества света над тьмою, но Ивановой заслуги в том нету. Еще полсотни лет тому, во времена Господина Великого Новгорода, он растопырил бы пятерню символом солнца, присущим Стрибогу, богу неба всевидящего, и Дажьбогу, богу солнца, и Сварожичу, богу земного огня, а коли достало б смелости, так и нацеленное копье бы изобразил в память о грозном Перуне, покровителе дружины киевской. А лет триста вспять, среди предков своих викингов, показал бы молот рыжебородого Тора-громовержца иль глаз один прикрыл, восславляя мудрого Одина, повелителя славы бранной, чьи муки во имя блага людского длились не три дня, а девять и не уступали по тяжести испытаниям самого Иисуса Христа.
Иван содрогнулся от непрошеных мыслей. Куда лежит мой путь после смерти? думал он. В рай ли, к Иисусу, иль в заоблачные выси, иль в чертоги древних богов? Как всякого смертного, загробная жизнь страшила Ивана, однако блаженство или муки, рай или ад ожидают его там, никакой вечности ему не надобно без Марьи Моревны. И накатила на него вдали от милой да вблизи от угрозы смертной извечная русская тоска, от коей одно спасенье — водка.
Марья Моревна остановилась у жбана с водой, потерла виски, выпила один за другим три ковша воды. Вовсе не была она столь весела и беззаботна, как полагал Кощей, но скорей умерла бы со стыда, чем призналась в этом. Аметисты, что носила она на себе и опустила в чарку, произнеся над ними необходимые заклинанья, сделали свое дело (все же не так худо пришлось, как болезному чернокнижнику), но более всего благодарить надобно свою природную сметливость да ловкие руки, пролившие добрую толику питья.
Благополучно спровадив Ивана за Огненную реку к Бабе-Яге, Марья Моревна то и знай прикладывалась к чистой водице. За краткое время умудрилась вывести из себя выпитую накануне отраву. Она сознавала, что люди ее пьют лишь для того, чтоб нагнать туману в голову да отрешиться от горьких мыслей. Опорожнив довольно ковшей, она заставила себя поесть, хотя вся суть ее бунтовала против этого. Будучи предводительницей войска великого, Марья Моревна хорошо усвоила простое искусство себя соблюдать: первое — вода, второе — еда, третье — сон. Потому легла она в постель, гоня прочь тревогу за Ивана — тревогой делу не поможешь, — и крепко заснула.
А наутро принялась отвлекать Кощея Бессмертного, показывая ему всячески, что хоть и взял он ее в полон, однако не обрадуется такой пленнице. Чем долее промучается головною болью, тем скорей забудет, как задавала она ему вопросы, которые вроде бы и без надобности скорбной вдове, и как он ей отвечал. А что будет, ежели Кощей все припомнит, — про то Марья Моревна силилась не думать.
Едва достигнув упомянутого луга, обрел Иван еще одно средство от своей тоски, ибо на столько сторон разлетелись все кобылы и жеребец, сколько было их в табуне. Кобыла под ним взвилась на задние ноги. Сейчас опрокинется на спину вместе со мной, подумал Иван, а потому выхватил из-за пояса Кощееву плетку и вытянул кобылу вдоль крупа. В жестокости не мог он соперничать с чернокнижником и не рассек до крови бархатистую шкуру, но кобыле его наука показалась укусом Огромнейшего из Слепней всея Руси, и она решила не довершать своего падения.
Передние копыта слишком сильно ударили в землю, правда, для Ивана это было едва ль не манною небесной, ведь он избегнул более крупных неприятностей. А кобыла свернула голову назад, чтоб на седока полюбоваться. В глазах ее мелькали огненные сполохи, но Иван-царевич, ранее глядевший в раскаленные, как наковальня, очи вороного, на сем пламени и рук бы не погрел. Сложил он вдвое двухаршинную плетку и в ответ на взгляд кобылицы нарочито громко поскрипел перевитыми ремнями. Говорящая она иль нет, но по-русски не хуже его разумеет в этом можно не сумлеваться.
— Не балуй, — строго предупредил ее Иван, — не то хуже будет.
Лошадь шумно всхрапнула, оскалилась и обрызгала красные сапоги Ивана зеленой от травяной жвачки слюной. Поглядел он на перепачканные сапоги и подумал: ничего, нынче не время для щегольства.
— Ну вот, вижу, мы друг дружку поняли. Теперь давай-ка за табуном в догонь. Да гляди, не отлынивай, а то я тебя плеткой так отлыню — свету не взвидишь.
Он раскрутил плетку и прищелкнул ею по земле, снеся верхушки луговых трав. Обычный конь испугался бы, а эта кобыла только покосилась недоверчиво. Не по душе ему было, как она показывает верхние зубы, сразу вспомнилась Баба-Яга.
— А вздумаешь кусаться, без головы останешься. И свободной рукой он выхватил из ножен саблю. Тут уж кобылка взяла с места в карьер, да так резво, что новоиспеченный табунщик нарадоваться не мог.
Табун рассыпался по широкому лугу и по лесной опушке. Но Ивану боле не пришлось прибегать к плетке, потому как его кобылка хорошо запомнила урок и стремглав носилась вдоль и поперек пастбища, сбивая в кучу своих товарок. Царевич же правил ею с ловкостью татарина иль казака — словом, прирожденного наездника.
Только к полудню удалось ему собрать всех. Жеребец, как видно, решил подтвердить званье вожака и вдруг попер на Ивана, обнажив зубы, не уступавшие волчьим клыкам. Царевич подпустил его поближе и, натянув поводья, ринулся во весь опор ему наперерез. Жеребец прижал уши, зажмурился и пролетел мимо, но Иван успел на скаку оттянуть его плеткой повыше хвоста, оставив след, который, пожалуй, и в неделю не заживет.
— Что, скушал? — спросил он приплясывающего на месте жеребца и добавил еще для острастки.
Вороной, набычась и сверкая очами, глядел на него.
— Да, красавец, не хотелось мне тебя стегать, но помяни мое слово, твои раны заживут быстрей, чем зажили б мои, кабы стоптал ты меня копытами. Так что вперед сам думай, как себя вести.
Долго они играли в гляделки, на лугу затишье наступило: кобылицы ждали, чем окончится поединок. Иван и жеребец стояли не шелохнувшись, даже в такой малости не желая уступить... Наконец конь выпустил пар из раздутых ноздрей, повесил голову и принялся траву щипать. А табунщик постоял еще малость, не давая себе послабленья. Сердце никак не унималось, и недаром, ведь жеребец чуть не сделал из него что-то вроде рубленой баранины, какую в Золотой Орде едят. Тогда, ежели б и довелось ему предстать пред очи Марьи Моревны, то лишь в виде «царевича по-татарски».
То-то б жене понравился!.. От этой мысли Иван от души рассмеялся — впервые с тех пор, как в здешние края попал.
Не успела еще улыбка сойти с лица, как его кобылица начала пятиться, потом вдруг взбрыкнула, и он полетел наземь вместе с седлом. Ноги-то по-прежнему в стременах, да только нет промеж них лошадиного крупа. Упал Иван на шелковую мураву, увидел над собою небо, рассыпавшееся по-зимнему яркими звездами, и стал средь них кататься. В голове осталась только одна мысль — о лошадиных зубах и копытах. Однако никто на него не напал. Кобылы сгрудились в некотором отдалении, премного довольные его оплошностью. Падать с коня ему не впервой, некоторые озорники вроде пропавшего Бурки такие фокусы очень уважают, но эти...
Эти подавно, ведь они из табуна Бабы-Яги, и ум у них человечий, и язык есть, ежели говорить вздумается. А и не вздумается — все по глазам прочесть недолго. Вот он и прочел: кобылицы радуются не столь тому, что кобыла его сбросила, сколь тому, чем обернется для них его паденье. А обернется оно ввечеру более сытным ужином.
У Ивана все нутро узлом сдавило, точь-в-точь как тогда, когда Кощей Бессмертный бросил ему под ноги меч и шашку да заставил за ними нагнуться. Но чернокнижник, по крайности, не вынуждал его денно и нощно тревожиться о своей участи — враз добил, а от кобылиц Бабы-Яги состраданья ждать так же глупо, как уповать на летнее тепло средь зимней стужи.
Иванова кобыла стояла ближе всех и скалилась шире, нежели остальные. Потом выплюнула из пасти жвачку и что было сил головой тряхнула, разом освободившись от недоуздка и удил. Глянул Иван на стремена, опутавшие ноги его, перевел глаза на кобылу.
— Могла б и раньше догадаться! — задохнулся он от ярости.
— Могла бы, — согласилась кобыла, впервые подав человечий голос. — Да тебя хотелось потешить, Иван-царевич. Ты, чай, думал, что обуздал нас. Бедняга! Думал, легкое это дело, ан промашку дал. За нее жизнью и поплатишься. Прощай покуда, вечером свидимся, когда тебя на мясцо искрошат да нам в сенцо подмешают.
Иван шагнул было вперед, да в стременах запутался и шмякнулся оземь во весь рост. Покамест сапоги снимешь, много времени утечет, и кобылы это знают. Аж замутило его — так бы и кинулся за ними да переловил голыми руками всех до единой! Вытащив саблю, обрубил он стремена и отшвырнул седло. Но тут же спохватился — толку-то что? Где человеку, хоть и не стреноженному, за конями угнаться? А кобылицы подняли хвосты трубой да затрусили мелкой рысью, не трудясь перейти на галоп. Весь луг огласился насмешливым ржаньем. Вскоре оно стихнет вдалеке.
Он вынул тряпицу с едой, развернул ее. Взял краюху ржаного хлеба и, держа его на вытянутой руке, двинулся за табуном. Лошади смотрели, пока не подошел он совсем близко, и тогда бросились врассыпную.
Иван еще раз попробовал их подманить — не вышло. Он весь дрожал от ненависти и страха перед тем, что ждет его на исходе дня. Времени оставалось мало, и он чувствовал себя приговоренным, который слышит, как за стенами его узилища плотники сбивают помост для виселицы. Безумные надежды проносились в голове: что, ежели обежать луг с другой стороны и врасплох их захватить? Или же добраться своим ходом до Огненной реки, воздвигнуть мост с помощью Кощеевой плетки и поминай как звали? Иль, может, проползти украдкой в избушку на поляне да и пришибить Бабу-Ягу, покамест она его не пришибла?
А не лучше ль сразу луну с неба достать?
Иван выбросил хлеб и опрометью кинулся к своей низкорослой кобылке. Та шарахнулась в сторону, он едва не столкнулся с подоспевшим жеребцом и снова оземь грянулся. Кобылица же треклятая остановилась и как ни в чем не бывало смякала ржаную краюху. Потом втоптала крохи в землю и с достоинством удалилась.
Иван уткнулся лицом в общипанную траву. От усталости не чувствовал он уже ни гнева, ни страха. А вот голод давал себя знать. Про вчерашние хлеб и кашу он успел позабыть, и до боли жаль было краюхи, съеденной кобылою. Творог и кумыс остались где-то далеко на лугу: ежели и отыщет, они уж вряд ли пригодятся. Ничего теперь не ждет его впереди, кроме сознания, что все труды пропали даром и не видать ему вовек своей Марьи Моревны. Бессильные слезы выступили на глазах его. Смахнул он их и закрыл глаза, моля Бога лишь о том, чтоб Яга его не будила, когда пожалует за его головою.
Царь Александр до скрежета зубовного трудился над сводом хорловских законов, когда отворилась дверь и вбежал Дмитрий Васильевич. Царь от неожиданности выронил перо и заляпал плоды двухчасовых трудов своих, но это был пустяк по сравнению с тем, что предстало очам его...
Главный управитель — да бегом!
— Дмитрий Василич, ты, часом, не захворал? — Более Александру Андреевичу ничего в голову не пришло, правда, как сорвалось это у него с языка, тотчас он понял, что слово — не воробей.
Стрельцин лишь головой потряс — ему было не до царевых глупостей. В руках он держал письмо — скомканный, заляпанный пергаментный свиток, такой и главному управителю в руки брать зазорно, не то что царю подносить. Как сие случилось, что Стрельцин достоинство свое уронил, — царь хорловский и догадки строить боялся. Потому налил он вина в кубок и протянул главному управителю, заметив при этом, что руки его предательски дрожат.
— Царевича нашего едва не убили! — выпалил Дмитрий Васильевич.
Царь Александр ухватился за слово «едва», ровно утопающий за соломинку, страшась в душе, как бы соломинка та не промокла да на дно не пошла.
— Так он жив? — выдавил из себя царь. — Ранен, что ль?.. Кто посмел?
Стрельцин отложил мятое письмо, взял предложенный кубок и осушил его залпом.
— Жив, царь-надежа. Жив-здоров. А кто посмел — не знаю, могу лишь гадать... Кому смерть наследника хорловского выгодна?
Округлившимися от страха глазами глядел царь на главного своего советника. Потом сорвался с места, распахнул дверь и кликнул гвардии капитана Акимова.
Иван пробудился, когда уж вечерело. Кафтан его промок от росы. Солнце меркло на небосводе, но голова его покуда оставалась на плечах. Провел он руками от шеи до макушки, дабы удостовериться, и нашел еще кое-что, окромя шапки. Что-то маленькое, мохнатое переползло на его руку, задержалось на подаренном Марьей Моревною обручальном кольце и облюбовало себе место на ногте безымянного пальца. Он догадывался, что это могло быть, и не ошибся. Матка-пчела ухватилась за палец и взирала на него глазищами, занимавшими полголовы.
— Здравствуй, Иван-царевич, — прожужжала она тем самым голоском, что захватил Ивана врасплох на дереве. — Я ль не говорила, что еще пригожжжуся?
Он был еще спросонья, иначе не сорвались бы с уст неразумные слова:
— Да чем ты можешь мне...
Пчела оглянулась вокруг и самодовольно пошевелила усиками. Иван тоже осмотрелся, но ничего не увидал: на зеленой траве не пасется ни единой лошади. Закрыл Иван-царевич глаза, сердце ухнуло куда-то вниз и забилось часто-часто. И представилось вдруг, будто стоит он на помосте перед виселицею, а гонец вручает палачу приказ о помиловании. Поначалу он не слыхал, что говорит ему пчела, лишь с третьего раза дошел до него желанный ответ на вопрос, коего задать он не решился.
— Все кобылицы и жеребец Бабы-Яги, моим войском покусанные, на конюшню поспешают.
Иван вылупил глаза на пчелу и осенил сперва себя, потом свою спасительницу священным знаком другого Спасителя.
— Спасибо тебе, матушка. Такой помощи был я не вправе ждать. Ты мне жизнь возвернула.
В ответе золотистой пчелы расслышал Иван царственное величие:
— Коли на то пошло, жизнью твоей плачу я за жизнь детей моих, за пищу народа моего. — Она расправила крылышки и заплясала в воздухе пред его лицом.А ты бы поспешил в избушку, Иван-царевич, табунщику за табуном вослед идти пристало.
С этими словами исчезла пчела.
Пристало иль нет, а Иван еще посидел на росистой траве, не в силах опомниться, дрожь в коленях унять. Кто бы мог подумать, что насекомое, хоть и говорящее, спасет ему жизнь! Едва унялась дрожь, начал Иван хохотать. Как безумный, по траве катался, за бока хватался. Ну точь-в-точь зятюшка Михаил Ворон после его неуместной жалобы на боль в шее. Подумав об том задним умом, нашел Иван, что оба случая весьма схожи. Наконец уселся снова, обругав себя дураком.
Итак, список чудес пополнился еще одним. Как ни безумствуй, а надобно признать, что это не сон, не бред, что чудеса не только в сказках бывают, уж коли слыхал своими ушами, что звери, и птицы, и... да, и насекомые говорят с тобою человечьим голосом.
Однако до сих пор ему не верилось в иное чудо... Неужто за каждое доброе деяние и впрямь тебе воздается? Неужто все так просто в мире? Стало быть, нечего бояться Бабы-Яги и ее табуна, стало быть, и зверь, и птица со временем придут ему на помощь?..
А ну как нет?.. Тогда положит он свою голову на порог избушки на курьих ножках и пальцем не шевельнет, чтоб защитить себя. На все воля Божья, решил Иван и поднялся. Отряхнул, как мог, вымокший в росе, зазелененный травою кафтан и смело двинулся к жилищу Бабы-Яги.
Слова пчелы оказались правдой: на дальнем краю луга увидал он табун, возглавляемый жеребцом. Вишь, как далеко забралися, даже сна его не потревожили! Иван ухмыльнулся, глядя, как поспешают лошади домой, а навстречу им сама Баба-Яга выползла — стоит на тропинке чернее тучи и костерит почем зря свой табун.
— Пчелы?! Каки-таки пчелы? Вам что было приказано? До заката домой не ворочаться, а вы? Поджали хвосты да про каких-то пчел мне болтаете!
— Как было не воротиться? Налетело со всего свету пчел видимо-невидимо и давай нас жалить до крови!
Послышался звонкий удар — не иначе Баба-Яга учила кобылицу за дерзость.
— Говори, да не заговаривайся! Завтрева держитесь от луга подале, ступайте к лесному озеру да и схоронитесь в камышах. Коли опять пчелы налетят, ныряйте под воду — вам ли не знать, как летом от всякой гнуси спасаться?
А Ивану-царевичу только того и надобно. И ухом не поведя, следовал он своей дорогою. Ступал неторопливо и, кажись, один на всей поляне сохранял благодушие. Трудно сказать, кто поглядел на него с большей злобою — Баба-Яга иль ее кобылицы. Старая ведьма кровью налилась от крику, а лошади запыхались и распухли все — видать, знатно покусали их пчелы.
— Вечер добрый, бабушка, — вежливо поздоровался Иван. — Как видишь, весь твой табун целехонек, так что один день я отслужил.
Он распахнул пред нею дверь конюшни, но Баба-Яга прочь пошла, буркнув напоследок:
— Не хвались прежде времени — еще два дни осталось. Меня тебе не провести.
— И в мыслях того не имел. Служу тебе по чести да надеюсь, ты за работу мою честно мне отплатишь.
Надеяться не грех, думал он, жуя черный хлеб под недобрыми взглядами кобылиц. Ежели вчера ночью в их очах было озорство одно, то теперь сверкала в них ненависть, подогретая болью от пчелиных укусов. Смекнул Иван, что назавтра надобно ему быть вдвойне осмотрительным, коли не желает попасть к Бабе-Яге на ужин. Когда наконец он свернулся на соломе, то под одну руку саблю положил, под другую — Кощееву нагайку. Перед сном подумалось ему, что последняя на кобылиц даже больший страх наводит.
День прошел, ночь миновала, а Кощей Бессмертный все не вставал со своего ложа. От яду, коим пытался отравить его Иван, он не в пример быстрее очухался. А тут сам себя потравил, своей охотою, намешав в желудке столько горячительного, что в крови и в мозгу по сю пору бурленье происходит.
Марья Моревна не только красна да весела, еще и заботлива стала — потчует его хлебом да щами, опохмелиться подносит лошадиными дозами, отчего он по новой спать заваливается. А ей того и надобно. Сама-то уже вполне поправилась и следит за ним недреманным оком. Едва ослабеют стоны, так она поболе водки в кубок нальет, сама станет подле кровати и каблучком притопывает, покуда он все не выхлебает. Долго на этом, ясное дело, не продержишься, однако всякое средство хорошо, покуда действует и дает Ивану-царевичу драгоценные часы отсрочки.
Длинная скрученная веревка висела на крюке за дверью конюшни, и едва Иван встал утром да размял малость затекшую от неудобного лежанья спину, первым делом нарезал из той веревки тугих пут, чтоб лошадей стреножить. Узлы на путах были каждый с его кулак, а меж ими длинные петли, чтоб лошадям способно передвигаться было. На лугу щипли себе траву, сколь хошь, но сбежать — ни-ни.
Самое трудное — надеть эти путы, ведь надобно к лошади подойти либо с той стороны, что лягается, либо с той, что кусается. Но и с этим он худо-бедно справился, слава тебе Господи, уж не тот голубоглазый малолеток, что покинул Хорлов и пустился по свету приключений на свою голову искать. Жизнь его научила: чтоб уцелеть в приключеньях этих, будь хитрее врагов своих. Потому он такие узлы и сделал — на вид неказистые, а с секретом. Стоит лошади пуститься вскачь, узел петлю затягивает и не пускает. Надел каждой лошади петлю на одну ногу, а другая петля на полу лежала, и лошади сами поневоле в нее наступали, попадаясь в ловушку.
Обхитрил-таки их Иван — всех кобылиц и жеребца стреножил. Вдобавок успел до того, как Баба-Яга соизволила пробудиться. Растворила она двери конюшни да так и застыла, рот разиня: табун не бежит, а прыгает, заячьему племени подобно.
— Кобылы твои вечор норов показали, — объяснил Иван, — вот я и решил поумерить его маленько.
— Ишь ты! — покачала головой Баба-Яга, вручая ему тряпицу с хлебом и творогом. — Умен больно, Иван-царевич. Гляди, в народе говорят: длиннее ум, короче век.
— От судьбы все одно не уйдешь. Бывает, и ум короток, и век недолог,заметил Иван, вспомнив, сколько раз собственная глупость подводила его к роковой черте. — Ты уж поверь на слово.
Баба-Яга показала ему в ухмылке страшные свои зубы, но промолчала и воротилась в избушку на курьих ножках, чтобы прохрапеть на печи до обеда иль до ужина — как придется.
Проводил ее взглядом Иван-царевич и погнал кобылиц по лесной тропе к пастбищу. На сей раз решил он не доверяться даже тишайшей кобылке и остался пешим. Да и не велика морока поспевать за таким неуклюжим табуном, медленно ковыляющим по лесу и то ржаньем, то храпом выражающим свое недовольство. Спасибо, что хоть не человечьим голосом: Ивану вовсе не улыбалось слушать, что о нем думают кобылы. Лишь изредка то у одной, то у другой сорвется ядреное русское словцо, и недаром: больно много поганого видали и едали они на своем веку, чтоб изысканной речи обучиться.
Вдруг одна кобыла как припустит галопом по тропинке — только он ее и видал.
У Ивана кровь оледенела. Должно, не доглядел за кобылою — дал ей уйти без пут, не то б она в землю мордою ковырнулась при первой же попытке к бегству. Обогнал табун, забежал вперед посмотреть, в чем загадка. Да о разгадку сам же и споткнулся: путы его с узлами величиной в кулак посреди тропки валялись, изжеванные до мочала. Слишком поздно вспомнил Иван про зубы этих лошадушек.
Тут зубы-то возле самого лица его и клацнули — это жеребец предупреждал его, чтоб не становился более на пути. Остальные кобылицы у него на глазах преспокойно дожевывали свои веревки. Те, у кого передние ноги были стреножены, освободились сами и принялись помогать кобылам со связанными задними ногами. Одним словом, все утренние его труды пропали втуне — и получасу не прошло, как весь табун на волю вырвался. Теперь уж не стали они насмешничать — сразу припустили галопом, забросав своего табунщика летящими из-под копыт комьями земли.
Когда исчез табун, воцарилась глубокая тишина, да такая, что слышал царевич, как сердце в груди стучит. Он пытался унять стук и прислушаться, не спешит ли кто ему на помощь. Но нет: ни топота копыт, ни пения птиц, ни жужжанья насекомых. Так и стоял Иван на лесной тропинке, гнетущая тишина к земле его придавила. В другое время душа бы радовалась тишине, да благодати, да солнцу, что льет лучи свои сквозь ветви дерев, золотя мириады пылинок. Случалось ему иной раз пережить в хорловском соборе мгновенья тихих раздумий и погружения в себя. Но теперь его раздумья тихими не назовешь. Вопросы оглушили его, как гром небесный, а главный из них прост донельзя в своей жестокости: жить... или не жить?
Как ни напрягал он слух, даже отдаленно не достигали ушей его ни гомон птичий, ни вой волчий, ни назойливое жужжанье пчел среди цветов. Обретенная было уверенность начала понемногу отступать, и на смену ей вползал в душу липкий страх. Ежели ошибся он и не всегда на свете за добро добром воздается, значит, в этой гробовой тишине и впрямь до могилы недалече.
Правда, в его случае и на могилу уповать не приходится — только на шест частокола.
Предаваясь печали, сидел Иван на пне у края луга и смотрел на розовеющее закатное небо так пристально, как глядят на острие разящего меча. Пробовал соснуть на солнышке, но вчерашней усталости как не бывало, и в томительной надежде на спасенье сон к нему не шел.
Когда солнце готово было скатиться за верхушки дерев и протянуть к нему длинные пальцы вечерних теней, очнулся он от тревожной дремы в полном одиночестве. Ни птиц, ни зверей, ни пчел и уж конечно ни кобылиц, коих пора вести в конюшню на поляне. Тогда-то и решил он дорого продать Бабе-Яге свою голову. Облюбовал себе местечко поближе к деревьям, так чтобы нельзя было захватить его с тылу, достал из поясного мешка оселок и принялся точить саблю в ожидании того, что Бог ему пошлет.
Солнце неумолимо продолжало свой путь к горизонту, а он все натачивал оружие. Сабля и без того была остра, а теперь серебром сверкала в закатных лучах — бриться можно. Да чего там бриться! Северный ветер можно середь зимы разогнать, снега, им нанесенные, растопить. Но разрубит ли она Бабу-Ягу — вот вопрос. Впрочем, судя по небесному багрянцу, ответ себя ждать не заставит.
И вдруг зашелестели крылышки по вечерней прохладе, и маленькие коготки вцепились в Иваново запястье, царапая кожу... Она, коричневая птичка с желтым хохолком, похожим на царский венец! Вертит головкой туда-сюда, глядя на него глазками-бусинками.
— Иван-царевич! — Птичка слегка поклонилась ему. — Я ль не обещалась тебе помочь, когда менее всего ожидать будешь?
Иван так шумно выдохнул, что едва не сдул птичку.
— Верно, благороднейшая из пернатых. Я теперь одного жду: когда Баба-Яга за моей башкой пожалует. Раз уж ты собралась мне помочь, не могла ль это пораньше сделать?
— Нет, не могла. Ежели б мое войско днем загнало кобылиц на конюшню, Баба-Яга опять бы свой табун пастись послала, а тебя — его стеречь. Я обязана тебе лишь одною услугою. Да не забудь: еще день впереди. Али хочешь назавтра без помощи остаться и забор Бабы-Яги головой своей украсить?
— Ox! — вымолвил Иван, сообразив, что здесь все рассчитано, как на поле битвы, что помощь к нему приходит не раньше и не позже, чем потребно.Благодарствую, прости меня, дурака!
С плеч будто ноша огромная свалилась. Теперь уж он был уверен, что завтра защитит его могучая лапа серой волчицы.
Птичка глядела на него неотрывно, словно читая мысли и не одобряя их. Вот так же в далеком прошлом глядели на него иной раз батюшка и главный управитель Стрельцин. Потом птица тряхнула крылышками, взлетела и повисла в воздухе, точно маленький коршун.
— На помощь надейся, а сам не плошай, — заметила она не без яду. — Ты не первый, кто тщился одолеть Бабу-Ягу единой верой в правоту своего дела. А вишь, как неладно у них вышло. Так что, ежели любишь свою Марью Моревну, ступай скорей в избушку на курьих ножках, держи ухо востро, а нос-то особливо не задирай.
Птичка покружила над ним и улетела. Может, и обманул Ивана слух, но почудилось ему, что она смеется.
Зато Баба-Яга о смехе и не помышляла. Когда с тропинки лесной донеслась до него отборная брань, он остановился и по совету птички навострил уши. Кобылицы вняли наказу Бабы-Яги и кинулись в озеро, что за лесом, но там настигли их не пчелы, а туча птиц. Как глубоко ни ныряли они, не удалось им увернуться от острых твердых клювов. Уйдут под воду, выплывут воздуху глотнуть, а клювы тут как тут. В конце концов оказались лошади перед выбором: плыть, покуда глаза им не выклюют, пойти на дно иль домой бежать. Ясное дело, они выбрали третье. Позабавился Иван от души, но на подступах к поляне усмешку спрятал. Перед тем как войти в конюшню, еще помешкал, чтобы послушать, какой наказ даст
Баба-Яга своему табуну на завтра.
— Вижу, вижу, — бушевала она, — пчелы вас покусали, птицы поклевали, одного не вижу, отчего вы домой воротились раньше положенного. Когда пчелы вас жалили, надо было к озеру бечь, а от птиц в чаще спасаться. Так вот, завтрева чтоб ни на луг ни ногой, ни на озеро! В лесу хоронитесь, и чтоб до заката духу вашего тут не было! Мне нужна голова Ивана-царевича, и я ее заполучу, не сойти мне с этого места! Уж он мне за все заплатит, окаянный! — Баба-Яга так раскипятилась, что перешла на визг — аж на лугу слыхать.
Ивана посмешила ярость ее бессильная, ведь в лесной чаще кобылы аккурат на волков и напорются. Однако на последних словах Бабы-Яги улыбка Иванова скисла. Лишь теперь понял он, что имела в виду птичка, говоря, что Бабу-Ягу не так-то легко провести, у ней у самой уловок на всех заготовлено. Иван перевел дух, силясь казаться спокойней, чем был, и заглянул в дверь конюшни.
Перво-наперво на глаза ему попались лошади — во что же они превратились, сердешные! Прежнего величия как не бывало. От вчерашних укусов опухли все, а нынешние так головы и морды обезобразили, ровно в ежевичных зарослях их вываляли. Да и Баба-Яга не лучше — от злобы сизая стала, космы дыбом торчат. Иван, не замечая перемен к худшему в ее внешности и той жгучей ненависти, что она выплеснула на него из налитых кровью глаз, почтительно ей поклонился.
— Здорово, бабушка Яга. Как видишь, все лошади твои в стойлах, а мне до желанной награды всего денек остался.
Баба-Яга благоразумно промолчала, только зубы стиснула, и в темноте конюшни искры из них полетели. Пронеслась она мимо него, дверью громыхнула, но обошлась без единого проклятия. И на том спасибо, потому как знал Иван, что уж ежели зачнет она ругаться, так на этом не остановится. То ли еще завтра будет.
Кобылы не спускали с него глаз, когда он сел на перевернутое ведро, чтоб съесть обычный свой ужин — хлеб да творог. Краем глаза Иван подметил, что глядят они уже без вчерашней ненависти, в глазах появилось нечто похожее на уважение. Таким взглядом, бывало, одаривали кони гвардии капитана Акимова, как обучит он норовистого малолетка под седлом ходить. Такой взгляд появляется у коня, когда устал он бороться с неизбежностью и решил, что покориться хозяину все ж будет верней. Вот так теперь глядели на него кобылицы Бабы-Яги. Иван бы остерегся поворачиваться к ним спиною, особливо к жеребцу, но возьмись он пасти их не три дня, а более, вестимо, на исходе четвертого станут они покорны, как овечки.
А может, напротив, рассвирепеют да втопчут его в луговую траву — места мокрого не останется. Ну нет, трех дней с него за глаза хватит. Доел Иван ужин, напился водицы и лег почивать. Лошади его зауважали, чего не скажешь о хозяйке их, потому на всяк случай саблю он из рук не выпускал.
Выстроенные при свете факелов хорловские полки имели вид грозный и внушительный. Царь Александр надеялся, что враг это заметит, только б определил Дмитрий Васильевич, кто враг: Киев иль Новгород, Новгород иль Киев. Имена эти звенели набатом в голове царя, а ответа на вопрос все не было. Будь у него сил поболе, имей он уверенность в союзниках, так вовсе не задавался б таким вопросом, а пошел войной на обоих да и сокрушил их. И был бы ответ много проще, кабы надобно решить, кого прежде сокрушить. Ясно кого — кто первый на пути попадется.
Но что, ежели ни Павел и Борис, князья новгородские, ни Юрий, князь киевский, не повинны в нападении на сына его, что тогда?..
Да ничего, сокрушить их — и вся недолга. Довольно уж он терпел в сердце своем эту занозу.
Мечты, мечты!.. С таким-то войском, с такими чарами мог он лишь глядеть, как смыкают ряды ратники его, да ждать, когда же Стрельцин соизволит ответить, кто есть истинный враг.
— Ай ничего не удумал нынче? — изумилась Баба-Яга. — Что ж ты, Иван-царевич, себя не показал?
— Вперед уж показывать не стану, бабушка. Своя голова дороже.
Баба-Яга нахмурилась при виде такой уверенности, и он прикусил язык, чтоб лишнего не сболтнуть. Сколько раз ему приходилось каяться в болтливости, а теперь, у последней черты, надобно совсем без ума быть, чтоб ради красного словца все себе испоганить. Молча взял он из рук Бабы-Яги тряпицу с надоевшими хлебом и творогом и пошел на луг следом за кобылицами. Интересно, думал он по дороге, едят ли волки творог? Лисицы вроде не брезгуют.
Хоть и ждал он этого, стремительность, с какой кобылицы устремились за жеребцом в лесную чащу, его обескуражила. Чувствуя, что Баба-Яга глядит ему в спину с порога своей избушки, он разыграл для нее целое представленье: бегал взад-вперед, махал руками, кричал, потом пустился в бесполезную погоню. В ушах отдавался надтреснутый смех: Бабе-Яге явно понравился его балаган. Бежал он что было сил, покуда не удостоверился, что она его боле не видит. Тогда перешел на шаг, а вскоре остановился и сел перекусить.
День тянулся медленней, чем ему хотелось, прежде-то время, взнузданное страхом, быстрей бежало. Однако весь страх не прошел, затаился где-то в дальнем уголке души. И более всего страшило то, что нарушит Баба-Яга обещанье, три дня назад данное, и по своей охоте нипочем с кобылицей не расстанется.
Коль не захочет она выполнить уговор, так непременно убить его попытается. А в этом случае сабля верней службу ему сослужит сейчас, когда старая карга храпит на печи, нежели вечером. Но отогнал Иван эту мысль, как все три дня отгонял. Отогнал по причине, над которой Кощей Бессмертный и Баба-Яга только потешились бы, да и Марья Моревна, к слову сказать, насмешливо приподняла бы бровь. Но Иван стоял на своем: убивать на холодный рассудок, хоть и злодея,не победа, а поражение. Иное дело, когда обороняешься.
Холодный нос ткнулся ему в руку, и тягучий голос прорычал:
— Не хочешь творогу, Иван-царевич, так мне отдай. Со страху он едва на дерево не взлетел. А как отдышался да высказал про себя все речи, какие вслух говорить не пристало при волках, что человечий язык разумеют, то отдал тряпицу с творогом волчихе. Она его мигом сглотнула, однако не утратила при этом достоинства.
— Я и не ведал, что волки творог любят, — заметил он, когда волчица окончила трапезу. Облизнулась она и отвечала:
— Кто любит — кто нет. Я не больно люблю, но какая-никакая, а пища, без нее не проживешь. Для русского волка — все пища, что угрызть можно... Ну, будет языком-то чесать. Помнишь, я тебе обещалась на помощь прийти, когда и ожидать не будешь? Вот пришла отблагодарить за детеныша моего.
— А лошадушки где?
— На конюшню поспешают, да так, будто смерть сама за ними гонится. Хотя на сей раз нет...
— На сей раз?..
Волчица сверкнула на него желто-зелеными глазами и белоснежные зубы оскалила.
— Конина — тоже еда, Иван-царевич, добрая еда. Но на сей раз мы от нее откажемся. — Она поглядела на краюшку неба, виднеющуюся меж дерев. — Ну ступай, требуй своего коня, ты его честно заслужил. Да только послушай моего совета: нынче ночью глаз не смыкай, понял?
И, не сказав более ни слова, волчица скрылась в кустах.
Зато Баба-Яга никуда не скрылась. Неторопливо шагая лесом к жуткому забору, издали слышал Иван вопли и ругань. Правда, ничего нового из них не почерпнул.
Взойдя на конюшню, он, как всегда вежливо, поприветствовал старую хрычовку и справился о самочувствии лошадей. Они были все взмыленные, дико вращали глазами, но ни на что не жаловались, хоть некоторых и покусали малость за щетки. При виде Ивана все бочком-бочком разбрелись по яслям, будто он сам волк, а не человек, подчиняющий себе и птиц, и зверей, и насекомых.
— Знатно ты их вышколил, — встретила его Баба-Яга (голос ее был приветливей, чем он ожидал). — Ну что с тобой поделаешь, выбирай себе завтра поутру хорошего аль худого.
Она даже на улыбку расщедрилась, ежели слово такое уместно в применении к ее образине. Иван подумал бы, что ведьма смирилась со своим поражением, когда б не зло, витающее в воздухе, точно запах кипящего уксуса. Улыбка Бабы-Яги столь же неверна, как лед весенней порою, недаром волчица его предостерегала. Иван себе наказал глаз не смыкать ночью — благо, при здешних порядках это нетрудно. Даже когда Баба-Яга вышла из конюшни, он остался начеку, будто натянутая тетива.
Ужин ждал его под ведром, как обычно. Опять хлеб и творог, а к ним куриная ножка. Поглядел на еду и снова прикрыл. Хлебом и творогом он сыт на всю оставшуюся жизнь, а мяса под крышею Бабы-Яги и подавно в рот не возьмет.
Лучше уж поголодать напоследок.
Так и сидел впотьмах, опершись подбородком на рукоять сабли, а по теням и бликам, что метались в избушке, понимал, что не один он нынче бодрствует. Но Баба-Яга за день отоспалась, он же лишь самую малость соснул в лесу. Более всего настораживали Ивана звуки варева бурлящего. Свою доверчивость он оставил в прошлом, когда без оглядки верил в доброту всех людей. Теперь же, когда навидался злобы, порою бывал так же осмотрителен, как его любимая жена. Вполне в характере Бабы-Яги притвориться побежденной, отдать ему коня, а после заполучить его назад какой-нибудь бесовской уловкой. Содрогнулся он при мысли о том, что она ему уготовила, и посулил себе, покуда у нее гостюет, ни крошки, ни капли в рот не брать — будь то вино, чтобы вспрыснуть проводы, иль хлеб да творог в дорогу, будь они неладны.
Но курятина...
Он опять приподнял ведро, прикрывавшее пищу. Пахнет вкусно. «Не ешь мяса», — предостерегала его пчела. Он все думал, что она о человечине, но ведь это и так понятно, к чему предупреждать? Нет, не просто так положила ему Баба-Яга эту аппетитную ножку. Иван принюхался, и волосы у него дыбом встали. Ничего он не ведал о зельях и ядах, окромя того, коим обмазал оружье свое перед схваткой с Кощеем Бессмертным. Но теперь он знал наверное: курятину положила ему злодейка не чтоб накормить, а чтоб усыпить его.
Так усыпить, чтоб он боле не проснулся.
Глянул он в раскрытую дверь конюшни на избушку: что ж там такое варится ведьмино зелье иль каша в чугунке?
— Проголодалась бабулька, — послышался тихий тягучий голос.
Волчица оперлась передними лапами на окошко. Во тьме сверкали зеленые глаза. Лошади зашевелились, но заржать ни одна не посмела.
— Поспешай, Иван-царевич, коль рассвет хочешь увидать.
— Она что, отравить меня надумала?
— Добро бы только отравить... Так будешь выбираться отсюда иль разговоры станем разговаривать?
Не успела волчица спрыгнуть с окна, а Иван уж выскочил из конюшни.
— Она дозволила мне взять коня. Какого брать-то?.. Он помертвел, услыхав в ночной тиши знакомый звук. Кто-то нож точит. Что ж ему делать-то? Еще минута, и он кинулся бы отсюда прочь в любую сторону, кроме верной.
— Иль подождать, а? Присоветуй что-нибудь, — попросил он с отчаяньем в голосе.
Волчица впилась зубами в рукав его кафтана и прогундосила:
— Дождешься!.. Ступай за мной!
Она привела его на зады конюшни, куда он еще не заглядывал. Вдруг за кучей навоза разглядел он какой-то свет и в испуге выхватил саблю из ножен.
— Ох, не за ту руку схватила! — прорычала волчица, выпустив рукав.Спрячь, покуда не проткнул кого!
Ивану хватило ума убрать саблю в ножны и рассмотреть во тьме то, чего он так напугался.
Жеребенок!..
Огромные глаза, грива и хвост все в колтунах, тонкие ноги во все стороны разъезжаются. Совсем плохонький, но по стати видно: вырастет из него добрый конь.
— Ну, что скажешь?
Иван фыркнул, не подумавши, но тут же осадил себя под укоризненным взглядом жеребенка.
— Ты погоди, сгоряча не решай, — молвила волчица. — Слыхал небось, что в народе говорят: гнездо сокола не всегда чисто, а из червей бабочки выводятся.
— А седло? — без лишних возражений спросил Иван.
— Тебе ль меня про седло спрашивать? Кто из нас три ночи на конюшне спал?
Ругая себя дураком, притащил Иван то самое седло, которое в первый день на каурую кобылку возложил. К нему Баба-Яга уже приладила новые стремена взамен им перерезанных. А к седлу принес он подходящую сбрую. Жеребенок был еще невыезженный, но послушно позволил оседлать себя. Едва же достал царевич из-за пояса нагайку, тот прижал уши и оскалился. Хоть и было темно, успел Иван разглядеть, что зубы у него обыкновенные, а не клыки, как у прочих лошадей-людоедов. Он похлопал жеребчика по шее, как Бурку пропащего, и тихо сказал:
— Плетка не про тебя, а про хозяйку твою.
— Ты что ж, теперь стегать ее намылился аль погодишь маленько? — теряя терпение, спросила волчица. — Еще миг промешкаешь — пойдешь ей на ужин, попомни мои слова. Но уж я этого дожидать не стану. Я тебе сгодилась, а как ты моею помощью распорядишься — дело твое.
Спустя миг Иван остался наедине с жеребенком. Посмотрели они друг на друга, прислушались к ножовому лязгу да бульканью варева, доносящимся из избушки на курьих ножках.
— А ведь права волчица, — сказал Иван нетвердым голосом.
Не ведал он, говорящий ли жеребенок, да и не думал об этом. Главная забота его теперь — уносить поскорей ноги куда угодно, лишь бы от Бабы-Яги подалее. Вскочил он в седло и тронул поводья.
И ощутил под собой ураган в обличье лошадином. Едва успел пригнуться в седле, как жеребчик быстрее звенящей стрелы пролетел поляну, не сбавив ходу, перескочил забор из человечьих костей и понесся лесною тропкой к Огненной реке.
Хорловская армия была на марше, и вел ее царь Александр. Наконец-то враг опознан, правда, лишь самому царю да его первому министру имя ведомо. И не князь это Киевский, не князья Новгородские, а сам Кощей Бессмертный.
Стрельцин принес сию весть уж не бегом. Напротив, тащился, как смертник, на лобное место бредущий. Царь Александр недоумевал, покуда главный управитель не представил ему объяснений, и, к вящему ужасу Дмитрия Васильевича, известие нимало не обескуражило царя.
— Что с того, что Кощей? Бивали этого Кощея прежде, и тем же оружием. Войском... — он указал на ряды ратников, опиравшихся на высокие щиты, — да волшебством. — При этом он хлопнул по плечу Дмитрия Васильевича.
Тому почудилось, будто нанес ему первый пробный удар палач. Залопотал Стрельцин что-то невнятное, все тщился объяснить, кто таков Кощей Бессмертный, но царь либо не мог, либо не хотел понять, на кого войной идет.
Сглотнул Стрельцин горькую слюну и поежился в тяжелых доспехах, надетых по настоянью повелителя. Он-то мечтал умереть в своей постели, как подобает министру, а оно вон как повернулось. Выпал случай отличиться, будь он неладен!.. Но вдруг мудрая мысль его осенила, и он чуть скривил губы, усмехаясь. Ведь, чтоб осадить Кощееву крепость, надобно прежде найти ее, а ежели они заплутают...
Погрузившись в раздумья, он не сразу приметил трех птиц, что опустились на землю прямо перед царским конем. Сверкнула молния — и вот уже три князя-чародея кланяются тестю, предлагают помощь и сопровождение. Увидел их Дмитрий Васильевич и с лица спал, ибо смерть, для министра необычная, вновь перед ним замаячила.
В тот самый миг, когда Иван-царевич на украденном жеребенке подъехал к границам владений Бабы-Яги, ее избушка переступила на курьих своих ножках раз, другой, третий, да так резво, что котел с кипящей водою свалился с припечка и обварил ноги хозяйке. Враз поняла Баба-Яга, что стряслось, а кабы и не поняла, удаляющийся стук копыт навел бы ее на такую мысль непременно. С гортанным криком — на треть от боли, на две от злобы да аппетиту испорченного заметалась она по избушке, как только позволили ей обваренные, в кои-то веки чистые ноги.
Хоть и владела Баба-Яга табуном, вскормленным человечьей плотью, но сама верховой ездой не увлекалась. Лошади пугали ее, тем более — лошади-людоеды. К тому же ни одна кобыла на свете — будь она в здравом уме — Бабу-Ягу не свезет. Потому оседлала она железную ступу и так стала нахлестывать ее пестиком, что звон поднялся, будто от адской колокольни. Задрожала ступа, завертелась на месте и поскакала по избе не хуже резвого коня. А Баба-Яга пестом все пуще погоняет, помелом след заметает.
Близ Огненной реки попридержал Иван жеребенка. Он до сих пор не мог опомниться после бешеной скачки. Кто бы мог ожидать этакой резвости от паршивого малолетка? За минуту покрывал он столько верст, сколько Бурке и за час не одолеть. Но, хоть в ушах гудело от посвиста ветра, все ж не настолько он оглох, чтоб не расслышать за собой шума погони. Кто его нагоняет — он не знал, однако догадался, что погоня эта не сулит ничего доброго ни ему, ни жеребчику.
Как и в первый раз, полыхнуло пламя реки посреди серой пустыни. Жеребенок попятился, а Иван его не удерживал: кто ж в огонь по своей охоте полезет? Оглянувшись через плечо на облако пыли, стремительно приближающееся к нему, достал он из-за пояса плетку и взмахнул ею раз, другой, третий. И вырос пред ними мост, сперва на огненный мираж похожий, потом крепкий и надежный.
— Недурственно, — промолвил жеребенок, так удивив Ивана, что он едва не позабыл про Бабу-Ягу. А говорящий недоросток ушами поводил и невозмутимо добавил: — Что ж, поскачем, хозяин, мешкать не след.
Иван уже привык к советам, поданным братьями меньшими. Кивнул он, спешился да повел жеребчика через мост.
На той стороне оглянулся, прикрыл на миг очи, да не от огня и жара, а решенье принимая, и дважды плеткою взмахнул. А после заткнул ее за пояс и вытащил саблю. Заточенное острие сверкнуло багрянцем в отблесках речного пожара.
Баба-Яга, громыхая, подскакала к реке и, осадив ступу, недоверчиво, как истая обманщица, воззрилась на Ивана-царевича, что безмятежно стоял на другом берегу. Внизу рокотала Огненная река, белым своим пламенем смахивая на волосы и бороду Ивана.
И тут увидала Баба-Яга своего паршивого жеребенка. Сперва-то она его не приметила, потому как был он присыпан пеплом, как и все остальное во мглистой этой пустыне. Но едва узрела, испустила хриплый вопль и начала колотить пестом в железную ступу. Ступа сорвалась с места, перелетела аккурат на середину моста, а он возьми и обломись.
Баба-Яга истошно вопила, покуда не достигла огненных волн. Там крики ее и смолкли. Махнул Иван плеткою в третий раз, и моста как не бывало. Тогда засунул он плетку за кушак, поворотился спиной к Огненной реке и лицом к земле-матушке и похлопал по холке жеребчика.
Ну вот, одно дело и кончено. Теперь пора Кощею Бессмертному вновь услыхать про Ивана-царевича.