Источник судеб

Кульрикс держал свои племена,

Кульрикс — великий вождь!

Семитха держал свои племена,

Семитха — великий вождь!

А их молодая сестра Баннут

В ясное небо ушла.

Кульрикс пожертвовал чресла свои,

Кульрикс — великий вождь!

Семитха пожертвовав кровь свою,

Семитха — великий вождь!

А их молодая сестра Баннут

Стала вечерней звездой.

Кулрикс остался в песнях племен,

Кульрикс — великий вождь!

Семитха остался в песнях племен,

Семитха — великий вождь!

А их молодая сестра Баннут

Смотрит на нас с небес.

Песня племени Баннут.

За ним гнались всю ночь. Гибкое полуобнаженное тело мальчика, Потерявшего Имя, неслось между колючих ветвей, босые ноги уверенно отыскивали просветы среди коряг, кочки болотин, выступавшие над водой окатыши ручьев и нешироких речек. Темнота ночи не была ему помехой: сколько он себя помнил, малейшего отблеска лунного света хватало, чтобы безошибочно угадывать предметы. Если луны не было — выручал бледный свет далеких звезд. Даже сейчас, когда небо скрывали облака и мелкий холодный дождь обволакивал тело скользкой водяной пленкой, он ни разу не наколол ногу, прыгая, словно заяц, среди подлеска или пробираясь по каменистым осыпям, не ушибся, хотя и падал не раз, не распорол кожу об острые сучья. Он не боялся ночи, хотя и мечтал о пристанище и отдыхе, о конце этой затянувшейся погони, о свете дня.

Несколько раз он слышал поблизости звериный рык и тогда застывал с грацией лесного зверька, оглядываясь и быстро соображая: стоит ли нырнуть под куст и затаиться, или вскарабкаться на дерево, доверившись спасительной гуще ветвей, либо, что бывало чаще всего, свернуть по ветру, чтобы неведомый хищник лишился возможности выследить его по запаху.

Лишь однажды он ошибся, и какая-то летучая тварь неожиданно бросилась на него из тьмы кустов. Если бы он хуже знал повадки ночных летунов, то погиб бы через минуту, ибо то был беззубый нетопырь-пискун, смертельный яд которого таился в небольшом шипе на кончике хвоста. Яд лишал жертву возможности двигаться, и нетопырь спокойно мог наслаждаться теплой кровью, неторопливо высасывая ее своим длинным беззубым клювом, похожим на чудовищно увеличенный хоботок обыкновенного комара.

Упав на четвереньки, мальчик застыл неподвижно, хотя животный страх так и подмывал вскочить и броситься наутек от мерзко пищавшей гадины. Неосторожное бегство часто губило маленьких детей, которым не могли втолковать, что пискун почти слеп и различает лишь то, что движется.

Промахнувшись при первой атаке, нетопырь обиженно запищал и закружил среди ветвей, выделывая замысловатые круги и петли. Несмотря на свою подслеповатость, он отлично чувствовал препятствия и ни разу не натолкнулся на сучья.

Получив вынужденную передышку, мальчик постарался расслабить мускулы и застыл, опираясь на колени и локти. Сейчас для летучего гада он ничем не отличался от обычной коряги, которую стоит огибать во избежание неприятностей. И все же летучий хищник несколько раз пролетел так близко, что почти задел крыльями плечо беглеца.

Сердце Потерявшего Имя билось все спокойнее, дыхание выравнивалось, усталость, накопившаяся в конечностях, отступала. Он отдыхал в двух пядях от пищавшей смерти. Он был почти уверен, что спасительная цель близка, и к утру ему удастся ее достигнуть. Погоня шла по пятам, несколько раз среди деревьев даже начинали мелькать бледные огни, но каждый раз они оставались позади — совершив маневр, беглец уходил оврагом или козьей тропой, возникавшими как раз в тот момент, когда его уже готовы были схватить.

Шестеро его товарищей, бежавших из Мужского Дома с восходом первой звезды, были уже пойманы и уведены на поляну Глотающей Пасти. Дольше всех держался Скол, его двоюродный брат. Впрочем, оказавшись за тыном Мужского Дома, он перестал быть Сколом, как и все беглецы лишась Имени и став неприкаянной тенью, несущейся среди просторов Ночи.

Его схватили в Камышовой Заводи Безымянной реки. Братья переплыли ее неторопливые, парившие туманом воды под мелким дождем, держась рядом, — так слаженно, словно один из них был пловцом, а другой его отражением. Плыли в полной тишине, лишь негромкий плеск сопровождал тела, скользящие в мерцающих струях, смывавших грязь и налипшие листья. Не сговариваясь, они направились к Камышовой Заводи, сулящей убежище более надежное, чем открытый песчаный берег. И ошиблись.

Лодка, пришедшая с севера, очевидно воспользовалась неизвестной им протокой, соединявшей заводь с излучиной Безымянной. Если бы преследователи появились из-за поворота реки и попытались настичь пловцов, двигаясь им наперерез, мальчики успели бы добраться до противоположного берега и скрыться в зарослях. Но загонщики поступили умнее: пройдя протокой, они затаились в зарослях камыша, верно рассчитав, что Потерявшие Имя попытаются скрыться в плавнях.

Когда черная тень почти бесшумно выскользнула из-за высоких стеблей и стремительно понеслась к плывущим, подгоняемая толчками шестов, братья инстинктивно бросились в разные стороны, стремясь нырнуть поглубже в спасительный донный ил. Скол не рассчитал, и брошенная с лодки сеть накрыла его, словно пойманную рыбу. Однако он уже шел вниз, и сеть потянула за добычей и незадачливых рыбарей, не сумевших удержать равновесие в узкой лодке-однодеревке. Как обычно это делалось при плавании по узким протокам, преследовали отцепили от своего суденышка балансир, придававший однодеревкам остойчивость на стремнинах, и последнее, что слышал Потерявший Имя, уходя глубоко под воду, был громкий плеск и невнятные ругательства посыпавшихся в воду людей.

Ожидая, пока нетопырь-пискун уберется в свои ночные дебри, мальчик мысленно благодарил своих невидимых хранителей за то, что двоюродный брат, хоть и не ушел от погони, все же задержал ее на некоторое время и позволил ему благополучно выбраться из плавней и оторваться от преследователей. Красная Звезда успела заметно опуститься к пределам земного круга, прежде чем другой отряд загонщиков обнаружил его след.

Сейчас Скол вместе с другими пойманными уже на поляне Глотающей Пасти. Ничего тут не поделаешь. Честь уйти от Ночного Гона всегда выпадает лишь одному. И то далеко не всегда.

Когда мерзкая тварь, наконец, улетела, жалобно оплакивая свой упущенный ужин, он проворно вскочил на ноги и продолжил бег, повинуясь неслышному зову, который все отчетливее звучал в глубине его существа.

Налетевший с севера ветер разорвал облака, обнажая небесные прогалины, на которых, словно далекие светляки, показались успевшие побледнеть звезды. Дождь перестал, среди поредевшего подлеска заклубился холодный предутренний туман. Исчезли большие деревья, и вскоре беглец оказался на пустоши, поросшей вереском и колючей травой. Босые подошвы его ног заскользили по этой живой щетине, как бы приглаживая колючую щеку великана — только так можно было здесь передвигаться, почти не снижая стремительности бега. Местность повышалась, значит, он был на верном пути, почти что у цели.

И все же коварная полуслепая тварь задержала Потерявшего Имя чуть дольше, чем нужно. Когда на фоне светлеющей полоски неба уже отчетливо затемнел высокий холм с огромным деревом на вершине, обернувшись, мальчик заметил у себя за спиной на опушке леса неяркие огни.

Теперь, когда ничто не скрывало его от преследователей, загонщики имели солидное преимущество: их легкая лыковая обувь позволяла передвигаться по пустоши быстрее босоногого беглеца. Хотя мальчик старался не замедлять бег, подошвы ног уже начали гореть, он все чаще ощущал болезненные уколы травы и мелких камней, и раз, поскользнувшись, неловко упал на колени, больно их оцарапав.

У подножия холма Ночные Загонщики почти настигли Потерявшего Имя. С ловкостью ящерицы мальчик принялся взбираться, по песчаному откосу, цепляясь за торчащие корни и редкие кустики, сумевшие закрепиться на осыпи. Он предпочел бы обогнуть это коварное место и подняться наверх правее, где было много валунов и редко росли сосны. Но времени не оставалось: загонщики уже растягивали сеть, готовые накинуть ее на свою добычу. Склон становился все круче, песок неумолимо сползал, готовый предательски отдать беглеца в руки погони.

И все же ему снова повезло. Посреди склона, словно гнездо гигантской ласточки, прилепился огромный ком земли, соскользнувший сюда, очевидно, с края откоса. Поверху глыбы сохранилась ровная травяная площадка, посреди которой росло небольшое деревце. Добравшись до этого «гнезда», мальчик не стал здесь задерживаться, а, оттолкнувшись от ровной твердой поверхности, подпрыгнул и ухватился за торчавший почти на краю оползня корень сосны. Толчок оказался роковым для его преследователей: глыба поползла вниз, стремительно набирая скорость, и угодила точно в середину растянутой сети. Загонщики покатились по склону, увлекая за собой целую лавину песка. Это не слишком опасное падение, тем не менее, вынудило их повторить восхождение почти от самого подножия.

Мальчик слышал их досадливые крики, когда бежал среди редких низкорослых сосен. Теперь он был уверен, что победил. Зов, приведший его на Холм через мрак Ночи, превратился в мощный рокот, словно где-то в глубинах его сознания ожили сотни кожаных бил. В этом рокоте таилась вековая мощь и победная поступь существ, почти неподвластных времени. Зов все силился, заглушая другие звуки, которые так помогали юному беглецу избегнуть всех ночных опасностей, но, странно, это не пугало его, а успокаивало, как успокаивает шум дубравы или рокот водопадных струй.

Он знал, с чем ему предстоит столкнуться, и все же застыл в изумлении, когда, миновав резкий излом перед вершиной, очутился на ровной круглой поляне и увидел Священный Дуб. Исполинские ветви этого древнего гиганта уходили в поднебесье, и где-то там, высоко, уже трепетали на листьях сполохи еще не вставшего из своей постели Дневного Светила. Корни, не уступавшие размерами стволам упавших деревьев, местами выползли из земли, перегородив поляну, словно крепостными валами, и, хотя до основания Отца Деревьев было не менее полета стрелы, один из них плавно вздымался прямо от ног мальчика.

Испытывая священный трепет, Потерявший Имя двинулся по этой живой лестнице, ощущая босыми ногами ласковое тепло дерева и прохладу покрывавших корень мхов. Он шел медленно, не смея продолжить своей сумасшедший бег, продолжавшийся от Вечерней до Утренней звезды, хотя и понимал, что загонщики вот-вот преодолеют склон и окажутся на поляне.

А рокот уже гремел неумолчной атакой каменной лавины, вселяя трепет, а там, где корень-лестница плавно переходил в гигантский ствол, щерил деревянный зев лик Перакраса, бога лесов, вырезанный друидами в незапамятные времена, как говорили, еще до начала времен.

Загонщики показались на краю священной поляны, когда мальчик был в пяти шагах от ствола. И тоже застыли, пораженные. Все, кроме одного. Это был седобородый, крепкий еще старик, облаченный, в отличие от своих спутников, в чистые льняные одежды. Только ему разрешалось исполнить последнее действо Ночного Гона. Там, внизу, беглецам угрожали лишь сети, здесь, на вершине Священного Холма, все было по-другому. Старик поднял оболонный лук, прицелился в спину беглецу и спустил тетиву.

Стрела запела в утреннем воздухе и впилась в щеку древесного бога, пройдя в двух пядях от левого плеча Потерявшего Имя. Священная стрела, угодная лесу, спасающему достойных и безжалостному к слабым.

Мальчик не стал больше медлить. В два прыжка он очутился возле отверзтого зева Перакраса, скрывавшего спасительное дупло. Вторая стрела глубоко вошла в верхнюю древесную губу. Потерявший Имя готовился нырнуть в сырое нутро исполина, когда злобное уханье заставило его остановиться. Его привыкшие видеть в темноте глаза различили на дне дупла птичье гнездо. Прикрывая крыльями шестерых птенцов, на него злобно таращилась белощекая лесная сова.

У беглеца было несколько мгновений, прежде чем старик спустит третью, последнюю стрелу. Потерявший Имя мог бы одним движением выкинуть из дупла гнездо и броситься в спасительное чрево. Он не стал этого делать. Он просто повернулся и пошел навстречу своим преследователям, видя, как округлились глаза старика, как медленно опустил он свое священное оружие, как переглядываются одетые в сплетенные из древесных волокон одежды загонщики, как медленно и неуверенно растягивают они сеть…

Зов Перакраса, приведший его сюда, достигнув высшего предела, оборвался.

Если бы кто-то, способный изумляться, смог пролететь в один присест от южных до северных пределов обширной земли, называемой Пустошами Пиктов, он был бы поражен первозданной дикостью, необъятностью и мрачным очарованием этих мест.

На юге, от самого устья реки Черной, впадающей в Западное море возле славной Кордавы, тянулись непроходимые заросли, подобные настоящим джунглям, так что граница пиктских земель и Зингары терялась в чащах этого первобытного леса. Зингарцы безжалостно рубили деревья, делали просеки и строили пограничные форты, но лес наступал, соревнуясь в коварстве с пиктскими воинами: здесь часто попадались укрепления, чьи гарнизоны были вырезаны дикарями, а постройки не только разрушены, но и утонули в молодых зарослях, перевитых лианами.

Западной границей пиктских земель служила река Черная, текущая с севера, с отрогов Киммерийских гор. Боссонские топи, лежавшие в междуречье Черной и другой не менее великой реки — Громовой, служили своеобразным буфером между цивилизованным миром и пиктскими племенами, все еще пользующимися каменным оружием. Места это были жуткие, населенные странными и безжалостными существами, демонами и прочей нечистью, так что лишь самые отважные колонисты из великой и богатой Аквилонии, гонимые нуждой или неуемной страстью к приключениям, строили свои поселения на берегу Черной реки, в местности, называемой Конайохара. И хотя город Велитриум, давно превратившийся из пограничного форта в столицу края, держал изрядный гарнизон и отряды следопытов, поселенцы никогда не чувствовали себя в безопасности, вынужденные вести постоянную борьбу с пиктскими кланами, на чьих исконных землях они поселились.

Летящий над Пустошами Пиктов не смог бы, пожалуй, обнаружить под пологом леса, чьи кроны сплетались столь тесно, что образовывали настоящую зеленую крышу, и признака жизни. Дикари строили свои крытые тростником и листьями глинобитные хижины в местах укромных, окружали их частоколами с нанизанными человеческими черепами и деревянными идолами, подвластными чарам местных колдунов. Здесь, в древних капищах, творились кровавые обряды человеческих жертвоприношений, а некоторые кланы, как поговаривали, до сих пор практиковали людоедство.

К северу от Велитриума, в среднем течении Черной, джунгли постепенно сменялись лиственными лесами, не менее густыми и древними, населенными северными пиктами. Народ столь же дикий и угрюмый, северяне все же несколько отличались от своих южных собратьев: имели менее смуглую кожу, предпочитали в качестве украшений не птичьи перья, а ожерелья из волчьих зубов, вместо боевой раскраски использовали татуировку и не позволяли своим женщинам ходить нагишом. Было и еще одно существенное отличие, касавшееся общественного устройства. Если южные кланы постоянно воевали друг с другом, то северные признавали (правда не всегда и не все) единого Верховного Вождя, кем в ту пору был славный и могучий Деканаватха, и Верховного Жреца — друида по имени Дивиатрикс. Относительное единство позволяло северным пиктам не только успешно отражать экспансию более цивилизованных народов, но и держать на расстоянии южан, погрязших, с их точки зрения, в дремучем невежестве и первобытных предрассудках.

И хотя предки нынешних пиктов, приплывшие в эти земли еще до Великого Потопа с островов, лежавших где-то в Западном океане, когда-то вместе воевали против атлантов и народов, населявших материк в доисторическую эпоху, северяне считали своим родоначальником Семитху, а праотцом южан — его брата Кульрикса, которого Семитха когда-то попросту съел, дабы продлить род и не дать племени пиктов сгинуть в коленах своих.

Далее к северу лес постепенно редел, распадаясь на перелески, появлялись ели и сосны, вересковые пустоши и холмы с огромными дубами на вершинах. Здесь часто устраивались капища, посвященные богам Леса, Неба и Луны, а в священных рощах вешали на деревьях жертвы — храбрейших из врагов, попавших в руки пиктских воинов.

Тех, кто не смог убить в сражении менее пяти сынов Семитхи и все же попал в плен, ждала участь менее почетная: их забивали камнями и бросали в проклятых бесплодных местах — на поживу волкам и мерзким демонам-катшу, тощим, трусливым и вечно голодным обитателям болот. Здесь же покоились кости трусов, предателей и нарушителей священных табу из числа самих пиктов.

Одним из таких мест считалась долина Сирандол Катрейни, лежавшая среди двух скалистых стен недалеко от побережья Западного моря. Ни деревца, ни кустика, ни травинки — только щебень да бесплодная пыль. К югу находился довольно большой участок леса, по которому протекала река Безымянная, к северу, за обширными бесплодными пустошами начиналась каменистая земля пограничья с Ванахеймом — царством ледяного великана Имира.

Пуща, носившая, как и река, название Безымянной, была последним форпостом гигантских девственных лесов, тянувшихся к югу, тщетной попыткой зеленого плата противостоять ледяному дыханию Имира. Деревья здесь были низкорослые, с искривленными северными ветрами стволами, мрачные непроходимые заросли елей часто непреодолимо преграждали путь не только человеку, но и зверю лесному, а редкие лиственные деревья даже в разгар лета несли в своих листьях желтизну осени.

На южной оконечности пущи возвышался Священный Холм, увенчанный, словно корабль, высокой мачтой с зеленым парусом, древним древесным великаном — гигантским кряжистым дубом, чья крона, несмотря на близость тундр, полыхала изумрудной зеленью: то была плоть бога лесов Перакраса.

На северной опушке, неподалеку от долины Сирандол Катрейни, лежала поляна Глотающей Пасти.

— Мы трижды теряли его след, он ушел от нас в Камышовой Заводи, его не тронул пискун-кровосос… На его теле почти нет царапин, только разбитые колени… Он сбросил на загонщиков глыбу земли и достиг вершины. Две мои стрелы не нашли цели. Он мог, он должен был, во имя Неба и Луны, отдать свое тело Перакрасу! И все же он не сделал этого…

Говоривший, седобородый старик в чистой белой одежде, сидел на деревянном помосте в некоем подобии кресла и задумчиво глядел вниз, на семерых мальчиков, стоявших посреди поляны в окружении угрюмых воинов. Нагие гибкие тела пленников были покрыты грязью и запекшейся кровью, лица исцарапаны, а один бережно придерживал сломанную руку, стараясь не морщиться от боли. Тот, о котором говорил старик, словно не принимал участия в Ночном Гоне, стоял спокойно, внимательно глядя на помост, хотя и не мог слышать произносимых слов.

— Шесть птенцов, — пробормотал старик, — и сова… Он должен был отдать свое тело Перакрасу.

— Мудрость твоя безгранична, о Поедатель Священных Желудей, — откликнулся один из окружавших его людей. Все они были одеты в сплетенные из древесных волокон балахоны, сквозь которые виднелись крепкие мускулистые тела, лица прикрыты звериными масками. Заговоривший носил маску медведя, искусно сделанную из головы настоящего зверя.

— Мудрость твоя безгранична, решай. Но если позволишь молвить, загонщики мыслят, что Перакрас не принял его…

— Сова — ночная птица, — старик словно не слышал загонщика. — Перакрас позволил ей свить гнездо в своем чреве. И все же он звал Потерявшего Имя, звал и помогал…

— Мудрость твоя безгранична, о Бывающий У Корней, — выступил вперед человек в маске оленя, — решать тебе, но мы думаем, воин, не способный убить ничтожную птицу…

Старик грозно глянул на «Оленя». Он не возвысил голоса, но ответил так, что дрожь пробежала по телу загонщика, дерзнувшего говорить о вещах, не доступных его пониманию.

— Что знаешь ты, Носитель Сети? Перакрас дал пристанище этому существу, укрыв его своей плотью, а воля богов священна. Не подвергнул ли он тем самым Потерявшего Имя ведомому лишь ему испытанию?

Загонщики молчали. Начал накрапывать дождь, и их мертвые маски покрылись сосульками слипшейся шерсти.

Старик поднялся, воздев руки к низко бегущим серым облакам.

— Он побывал у Дуба! Он прикоснулся к плоти Перакраса! Он совершил то, что не дозволено ни одному из вас, попирающих этот помост, и уж тем паче, стоящим на земле! Он достоин стать главой Клана Выпи. Но раз Перакрас не допустил его в свое чрево, он пройдет испытание Поглощением вместе со всеми.

Его слова относил ветер, и стоявшие посреди поляны их не слышали. Мальчики жались друг к другу: вынужденные пребывать в неподвижности, они замерзли под мелким дождем. Увидев, как поднялся старик, пленник со сломанной рукой вздрогнул и забормотал что-то невнятное.

Тот, кто побывал у Священного Дуба, незаметно положил ему руку на плечо и шепнул: «Не бойся. Вспомни, что я рассказывал в Мужском Доме».

Наверное, многие, ожидавшие обряда Поглощения, сейчас мысленно переносились в теплое, душное нутро этой длинной хижины, окруженной высоким частоколом.

В одном ее конце пол устилала слежавшаяся травяная подстилка, на которой семеро коротали четверть луны Ожидания, в другом — темнели кучки испражнений, окаменевших, их многочисленных предшественников, и свежие: во время Ожидания мальчикам запрещалось выходить даже на двор.

Побывавший у Дуба (тогда его звали Птахом) был старше своих товарищей: прошлым летом главу его рода задрал бурый медведь, и Птах получил отсрочку от посвящения в мужчины. Впрочем, зиму назад никакого Гона и не было: женщины Клана Выпи, обитавшей в Безымянной пуще на отшибе от остальных пиктских племен, рожали все реже, дети часто умирали до отвердения ногтей, а ради одного Птаха Гон не стали бы устраивать, даже будь старый Эльтоток жив.

На редкость сообразительный, проворный и веселый (а пикты считали весельчаком всякого, кто улыбался чаще двух раз в год) мальчик уже давно приглянулся кряжистому, немногословному Эльтотоку, знавшему, впрочем, немало занятных присказок. Даже Поедатель Священных Желудей, жрец племени, которому только и было дозволено лесными богами приближаться к святилищу Перакраса, нет-нет да удостаивал мальца своим милостливым вниманием.

Собирая по крупицам обмолвки жреца и иносказательные присказки Эльтотока, умея сопоставлять и делать умозаключения, Птах открыл для себя тайну Поглощения и, дабы хоть как-то успокоить буквально умиравших от страха товарищей, поведал ее во время Ожидания в Мужском Доме.

Давно, когда Клан Выпи еще чтил за своего родоначальника Семитху и не удалился от остальных племен в Безымянную пущу, обряд посвящения в мужчину проводили безжалостные мрачные друиды, силами своих чар вызывавшие древнее чудовище Дарамулуна. Чудище поглощало мальчиков и носило их в своем чреве девять лун. Поглощенные испытывали ужасные муки, выживали лишь сильнейшие, которых Дарамулун изрыгал к радости матерей и чести отцов. Из них получались отличные воины — сильные и безжалостные.

Потом друиды куда-то подевались, или племя бежало на север, к самой кромке лесов — этого Птах не понял. От обряда посвящения остался Ночной Гон, правда, в старые времена в беглецов выпускали настоящие стрелы не только на Священном Холме. Изредка (говорили — раз в десять лет) кому-нибудь из Потерявших Имя удавалось достигнуть священного дерева, и он становился наследником главы клана, даже не будучи его сыном. Тех, кого ловили, подвергали Поглощению, только теперь роль Дарамулуна выполнял длинный шалаш, вход в который делали в виде чудовищной пасти. Правда, внутри мальчиков ждали суровые и болезненные испытания, но это, конечно, не шло ни в какое сравнение с мучениями в зловонном чреве древней гадины.

«Скоро мы станем мужчинами, — успокаивал Птах своих друзей, — настоящими воинами! Нам позволят кидать в стволы боевые топоры, охотиться не только на сусликов и спать с женщинами». Он слегка кривил душой: многие мальчишки примеривали в руке настоящее оружие и стреляли крупную дичь задолго до посвящения. Не говоря уже о женщинах. Единственное, ради чего стоило терпеть испытание, была боевая татуировка и мужское имя, которое каждый пикт получал в дар от богов, навсегда забывая детскую кличку.

И все же, стоя на поляне Глотающей Пасти под пристальными взглядами загонщиков в страшных звериных масках, в окружении мрачных воинов в волчьих плащах, словно настоящие пленники, никто из юношей, кроме побывавшего у Дуба, не мог унять дрожь и леденящее предчувствие чего-то страшного и неотвратимого.

Поедатель Священных Желудей задрал к небу длинную бороду и что-то протяжно прокричал. Воины зашевелились, принялись выстраивать мальчиков в ряд, подгоняя несильными ударами дубин. Обряд требовал некоторой грубости по отношению к пленникам: предполагалось, что не каждый из них выйдет живым из чрева Дарамулуна.

Семеро друг за другом двинулись к помосту, Птах шел последним. Первым оказался юноша со сломанной рукой. Ноги его подкашивались, лицо побелело, и все же он мужественно шагнул под помост, на котором стояли жрец и загонщики. Помост был недостаточно высок, и Потерявшему Имя пришлось опуститься на четвереньки. Он скривился от боли и пополз, прижимая больную руку к груди. Как только он скрылся под настилом, воины остановили шеренгу посвящаемых.

Жрец протянул руку, и человек в маске медведя подал ему резную деревянную чашу. Поедатель Желудей набрал в рот воду, сделал глотательное движение и тут же выплюнул воду на доски помоста. Священная влага должна была попасть на плечи и голову мальчика, ползущего под ногами жреца, причастив его таинством посвящения.

Однако это была только первая часть обряда. Когда юноша показался с противоположной стороны возвышения, двое людей в масках схватили его и грубо поволокли к стоящему в отдалении шалашу — в пасть чудовища Дарамулуна. Видимо, его схватили за поврежденную руку, и мальчик не удержался от крика. Старик на помосте презрительно скривил тонкие губы: воин должен уметь терпеть боль, так повелевали боги испокон века.

Жрец продолжал обряд, набирая в рот воду и выплевывая ее на помост, когда очередной посвящаемый проползал у него под ногами, но мысли его были заняты не священнодейством, а размышлениями более общего порядка. Он все еще пребывал в недоумении, пытаясь истолковать событие на вершине Священного Холма, когда долгожданный претендент в вожди так и не побывал в чреве Перакраса. Сомнения обуревали Бывающего У Дуба: верно ли он поступил, все же объявив этого юношу наследником главы Клана Выпи? И не велит ли лесной бог подвергнуть его в чреве Дарамулуна испытанию древнему и жестокому, почти забытому нынешним поколением?

Тем временем тот, о ком он мыслил, оказался возле помоста, готовясь проползти под ним вслед за своими товарищами. Жрец пристально разглядывал юношу: отлично сложен, разве немного тонок в кости, кожа несколько более светлая, чем у единоплеменников, спокойное выражение лица с правильными, почти невозможными для пикта чертами, светлые, внимательные глаза… Другой бы с такой внешностью считался среди кряжистых, низкорослых единоплеменников белой вороной со всеми неприятными последствиями, но, странно, этот мальчишка пользовался уважением сверстников и симпатией старших, несмотря на то, что часто превосходил взрослых сообразительностью…

Еще раз воззвав к богам Неба и Луны и положившись на волю Перакраса, жрец подал знак. Юноша опустился на четвереньки и проворно пополз под досками. Старик выплюнул священную воду и сквозь щели увидел, как она стекла точно на макушку Потерявшего Имя…

И тут произошло то, что заставило похолодеть и закаленных в сражениях воинов, и мальчишек, сидевших в шалаше, и людей в масках, и самого служителя Перакраса. С севера, со стороны проклятой долины Сирандол Катрейни, донесся вой, от которого содрогнулась земля и посыпались сухие сучья с ближайших деревьев. Помост зашатался, и стоявшие на нем едва удержались на ногах. Все застыли, не в силах преодолеть ужас, столь же древний и всепоглощающий, как и звук, пронесшийся над поляной Глотающей Пасти.

Вслед за первым ударом земля содрогнулась вновь и уже не переставала вздрагивать под мощной поступью гиганта, идущего напролом сквозь заросли и скалы. Прошло совсем немного времени, и он показался: чудовищное существо выступило на поляну, ломая кусты задними трехпалыми ногими, сметая их чешуйчатым хвостом, перебирая в воздухе передними короткими лапками с длинными когтями, разевая кривую пасть, которую, побывай кто-нибудь из замерших в ужасе людей в далеких южных землях и сохрани способность мыслить, мог бы сравнить с клювом гигантского попугая…

Из этого клацающего в жадном предвкушении жертвы клюва тянулись вверх широкие поводья, испещренные древними магическими рунами, и правила ими всадница, достойная своего скакуна. Это была великанша, голые груди которой свисали на выпуклый, прикрытый чешуйчатой броней живот, а мордатую, несоизмеримо с телом маленькую голову украшал островерхий шлем, усыпанный черными самоцветами. Левой рукой она умело направляла чудовище, а правой раскручивала над головой что-то, мелькавшее так быстро, что невозможно было разглядеть.

Жрец, застывший с чашей в руках подобно деревянному идолу, узнал эти существа, хотя никогда и не видел их. С трудом разлепив побелевшие губы, он выдохнул их имена:

— Дарамулун! Трумалур!

Он не был настоящим друидом и все же хранил где-то в глубинах памяти частичку древнего знания.

Не обращая внимания ни на помост, ни на застывших в ужасе воинов, великанша направила Дарамулуна прямиком к шалашу, скрывавшему мальчиков. Чудовище было в двух шагах от своего убогого воплощения, когда наперез ему метнулась гибкая фигурка. Птах несся огромными прыжками, едва касаясь травы, стремясь оказаться между монстром и своими товарищами. Что он собирался сделать, как противостоять гигантскому противнику, осталось загадкой: Дарамулун вытянул свое полуптичье-полузвериное тело почти параллельно земле, разинул клюв и сглотнул юношу, как курица сглатывает зерно. Потом монстр проворно разметал шалаш передними короткими лапками и поглотил окаменевших от страха мальчишек.

Все это произошло так быстро, что никто не успел сделать и нескольких вздохов. Впрочем, дыхание людей было сковано ужасом, как и их тела. И все же, надо отдать должное пиктским воинам: они пришли в себя раньше, чем люди на помосте, раньше Поедающего Священные Желуди. Их тела, покрытые шрамами многочисленных схваток с врагами, хищниками, а часто и нечистью, ожили прежде, чем рассудок отдал приказ к действию. Тварь была ужасна, она двигалась прыжками с неимоверной быстротой, и все же она была из плоти, от нее разило тошнотворным запахом, а великанша-погонщица брызгала целыми фонтанами слюны, изрыгая проклятья на неизвестном древнем наречии. Это была отвратительная плоть, явившаяся из Нижнего Мира, но плоти можно было противостоять дубиной, копьем и каменным топором.

Предводитель отряда поднял палицу, и воины бросились в атаку — отчаянная попытка людей, презиравших смерть. Через несколько мгновений все они были мертвы, разметанные чудовищным хвостом, словно сухие щепки.

Крутнувшись посреди поляны еще раз, чудовище застыло, поводя своей птичьей головой. Клюв блестел, переливаясь всеми цветами радуги. Клюв был великолепен — тем страшнее он выглядел по сравнению со всем остальным.

Заплывшие сероватым жиром глаза великанши уставились на жреца и людей в масках.

Служитель Перакраса вытянул вперед чашу, словно она могла защитить его от восставшего из небытия Дарамулуна и его хозяйки Трумалур.

— Сгинь! — возопил жрец. — Ты должен пребывать в Нижнем Мире! Во имя Неба и Луны, рассыпься, заклинаю тебя именем Перакраса!

Громоподобный хохот чудовищной воительницы был ему ответом. Птицезверь скакнул к помосту, и Трумалур обрушила на головы загонщиков свое мелькавшее над головой оружие. Это была длинная бечева с укрепленным на конце черным камнем. Камень поразил людей в масках, так и не успевших сделать попытку защититься или бежать. Только жрец Перакраса избежал этой участи. Бичева плотно опутала его тело, и старик беспомощно повис, притороченный к седлу безжалостной наездницы.

Повернувшись, Дарамулун развалил задней лапой помост и прыжками направился в сторону долины Сирандол Катрейни. Но, прежде чем покинуть поляну, названную в честь его чудовищной пасти, монстр содрогнулся и изверг на измятую, залитую кровью траву шесть искалеченных, бездыханных тел.

Всех, потерявших и имя, и жизнь, юношей. Кроме того, кто успокаивал их в Мужском Доме, уверяя, что Дарамулун — всего лишь древняя легенда.

— Ну что, помогли тебе желуди? Помог тебе блудный Перакрас, не пожелавший быть верным псом великого Гулла?

Слова эти произносились тихим, но властным голосом, в котором явственно звучала издевка.

— От желудей живот пучит, а если запить водичкой, то кишки может завернуть, кхе, кхе…

Второй голос был старческим, скрипучим, слова прерывались не то кашлем, не то смехом.

— Ты кем себя вообразил, червь древесный? — несколько возвысился первый голос. — Неужто мыслил, что оставили тебя без присмотра и дел твоих гнусных не ведали?

— В мире… в мире жили, по завету Прародительницы, треб кровавых не творя, богов и духов лесных почитая… в мире и довольстве, в согласии родов…

Речь с трудом давалась третьему из говоривших, слова с присвистом рвались наружу, словно человеку раздавили грудь и лишили доброй половины зубов. И все же голос его показался Потерявшему Имя знакомым.

Тьма, клубившаяся клочьями черного тумана в глубинах его существа, постепенно отступала, неясные сполохи играли под смеженными веками. Он все еще не чувствовал тела, но слух вернулся, потом волной накатились запахи: запах горевшей смолы, пряный аромат тлеющих листьев и еще — непонятный, отталкивающий, но и желанный, сулящий покой и забвение.

— Прародительница, Баннут, сестра Кульрикса и Семитхи… — В первом голосе не было гнева, только презрение. — Мне ведомы, старик, твои измышления. Тебе удалось хитростью и коварством вбить эти бредни в тупые головы старейшин клана Выпи и клана Медведя, и клана Оленя. Много листопадов назад они увели своих людей в Безымянную пущу, на край проклятой долины. Им никто не мешал: кто станет якшаться с народом, своей волей избравшим столь гиблые места? Вы думали, что уходите от врагов, но лишились и помощи, и силы тех, кто признает истинных богов. Мало того: ты заставил этих несчастных забыть о великом Гулле, подателе тепла и жизни, сделав единственным покровителем племени изгоев ничтожного Перакраса, некогда служившего своему верховному владыке в образе крылатого пса, но изгнанного с верхних ветвей Мирового Древа за гнусное коварство и навсегда заключенного в ствол безмолвного истукана на Осыпающемся Холме! Ты внушил своим соплеменникам, что этот трухлявый изнутри исполинский пень вечен и будет миротворить народу Безымянной пущи до скончания века, тогда как многие корни его уже сосут воздух, нутро источает сонм червей-древоедов, и не за горами время свершения страшного проклятия: осядут пески Холма, рассыплется древесное тело, и тот, кто унизился до предательства, обращен будет в прах…

Спокойную речь вдруг прервал смех-кашель, и старческий голос глумливо провизжал:

— Желуди! Желуди! Они в твоем чреве, они там, они дадут всходы! Страшные всходы, разрывающие ничтожную плоть отступника! И взрастет древо смрадное, и поднимется оно к тучам серым, и вороны закружат, и земля обезлюдит…

— Уймись, Кагата, — властно потребовал первый. — Не надо иносказаний. Эту птицу баснями не кормят…

— Желудями его кормят, желудями!

— …он сам горазд сказки сказывать. Погляди на него: он стар и мудр, и бороду отпустил до пупа. На шее у него ожерелье из волчьих зубов, чтобы отгонять ничтожных катшу, которых не боятся даже отроки. Одежда у него, судя по тому, что от нее осталось, была из беленого полотна, и тело свое он поддерживал в чистоте, регулярно совершая омовения в благословенных водах Безымянной, богатой, как известно, здоровенными рыбинами величиной с кисть трехлетнего ребенка. Наевшись священных желудей…

— Аки вепрь, рылом землю роющий!

— …он погружался в созерцание величественной трухлявой деревяшки, коя, не потеряв и в новом обличий низкого коварства, навевала ему сладостные утехи, суля умиротворение и… силу! Да, старик, сила и власть грезились тебе на песчаной макушке холма, объявленного тобою священным! Власть, пусть ничтожная, всего лишь над обманутыми, изгоями, лишившими себя покровительства земных вождей и небесных богов, но власть безраздельная — вот что тешило тебя, гнусный обманщик!

Последние слова прозвучали почти так же негромко, как и вся обличительная речь неведомого судьи, но столь зловеще, что Потерявший Имя содрогнулся, поняв, что обращены они к тому, кого сызмальства почитал за мудрейшего и сильнейшего из людей, кому доверял безраздельно. Он ощутил боль во всем теле и с трудом приподнял веки.

Где-то высоко, словно бледная луна в багровом небе, виднелся светлый круг с неровными краями, перечеркнутый тонкими колеблющимися линиями. Приглядевшись, Потерявший Имя понял, что это вовсе не ночное светило, а отверстие, прорубленное в высоком каменном своде, на стенах которого играли багряные сполохи факелов. Трепещущие линии были, очевидно, ветвями кустов, росших на куполе странного сооружения, внутри которого он оказался.

Взгляд юноши скользнул ниже, и он тут же прикрыл глаза — столь страшное зрелище открылось в неровном свете факелов.

Поедатель Священных Желудей висел, распятый на двух бревнах, косо укрепленных крест-накрест у дальней стены. Руки и ноги старика опутывали веревки, почти нагое окровавленное тело едва прикрывали лохмотья, бывшие когда-то одеждой. По обеим сторонам распятого молча и неподвижно стояли какие-то люди, ни лиц, ни облачений которых Потерявший Имя не разглядел.

— Ты обвиняешь меня, всемудрый и всесильный Дивиатрикс… — раздался свистящий голос распятого. — Что ж, твое право, на то ты и верховный друид. Но в словах твоих нет справедливости. Не себялюбие вело меня, а лишь воля Прародительницы, отвратившей чад своих от кровавых кощунств, начало коим положили те, кого вы…

— Молчи, ничтожный! — Глас Дивиатрикса на сей раз был подобен грому, раскаты которого гулко прокатились под каменными сводами. — Прародитель Семитха принес в жертву чресла свои, отдав Кульриксу на поедание собственные ноги, затем же, по воле богов, вкусил плоть единоутробного брата, дабы племя пиктов избегло участи многих, кто сгинул во тьме веков! Как смеешь ты, раздавленная гусеница, рассуждать о том, что свято для любого пикта, что признают даже наши одичавшие собратья из южных лесов, поедающие термитов? И потом, мудрый мой, объясни, как это Баннут, само существование коей окутано слишком плотным туманом иносказаний, могла быть чьей-либо прародительницей, если со времен Кульрикса и Семитхи мужчины брали женщин к своему дыму, а вовсе не наоборот?

Последний вопрос верховный друид задал уже без гнева, с издевкой.

— Она… сказала… Она сказала мне, что так было не всегда.

Голос жреца Перакраса был едва слышен.

— Она сказала тебе! Воистину, ты великий шаман, скользящий мыслью по Древу… Беннут собеседовала с тобой, возлежа на Верхних Ветвях, у подножия Чертога Гулла?

— Да.

Это «да» было речено столь твердо, что на время одного вздоха под сводами склепа воцарилась тишина. Потом ее разорвал высокий, захлебывающийся кашлем вопль:

— Вырвите ему кишки! Бросьте плоть смердящую посреди Сирандол Катрейни, пусть пожрут ее голодные демоны!

Дивиатрикс издал змеиное шипение, и вопль смолк.

— Что ж, — сказал верховный друид, — ты смел, старик, смел, но глуп. Может быть, не избери ты кривую дорожку, вышел бы из тебя проворный тучегонитель или знающий врачеватель язв и нарывов. Ты же полез вверх по стволу, не озаботившись расспросить дорогу. А если бы расспросил, то ведал бы, что блудливый Перакрас, соблазнивший твою ничтожную душонку, горазд принимать обличья лукавые, завлекающие и коварные. Он явил тебе волнующее видение мифической Беннут, и какие советы ты получил? Чтобы женщины кланов брали к своим дымам мужчин? Истинно, такой обычай существовал в незапамятные времена у нашего народа, но тогда среди нас было немало дев-воительниц, возглавлявших кланы, а жрицы хранили древнее знание. Кое-что до сих пор остается лишь их достоянием, хотя жриц осталось совсем мало и они почти ни на что не годны, кроме… Да ты видишь перед собой Кагату, вот эту полуслепую старушку с бубном, осколок былого величия, и тебе еще предстоит узреть ее танец…

Кагата пробормотала что-то о кипящих котлах, заперхала и смолкла.

— Ты послушал лукавого пса, а тупоголовые старейшины — тебя. Но женщины ваши слабы, и во главе родов остались мужчины. Мужчины, которые чахнут от колена к колену, и только мощный корень Семитхи помогает племени Безымянной пущи еще рождать воинов, способных охотиться на диких зверей и отражать набеги ваниров и других редких в этих гиблых местах разбойников. Но сильных слишком мало, слабые часто погибают, и ваши девицы берут в мужья чуть ли не братьев единоутробных… Так было и во времена оны, пока Прародитель Семитха не принес искупительную жертву богам. Жертву, завещанную потомкам, и тобою отринутую. По совету того же шелудивого пса, прикинувшегося девой, возлежащей на Ветвях.

— Она не велела творить кровавые требы… Во имя мира и довольства, и согласия родов…

— И чем обернулся этот мир — вырождением? Каждый третий младенец Клана Выпи умирает до отвердения ногтей, каждый пятый мужчина Клана Оленя не способен метнуть боевой топор далее десяти шагов, а богатыри, чтящие своим тотемом медведя, спят с женами раз за четверть луны!

При этих словах Кагата захихикала.

— Чем обернулось довольство? — продолжал Дивиатрикс, и в речи его теперь не слышалось даже издевки, только глубокое сожаление. — Дурманом огненной воды, занесенной сюда нечестивыми ванирами? Ночными плясками вокруг костров? Пением гимнов твоего сочинения? Ловлей рыбной мелочи в мутных водах Безымянной? Сбором хлама, прибиваемого морскими волнами к побережью? И вы еще называете себя пиктами?! Пикты, собирающие отбросы, оставшиеся от наших исконных врагов, после того, как их покарали боги пучины!

Кагата вдруг завыла. Это был тоскливый вой, разрывающий душу, полнящий сердце ледяной тоской — словно с севера, с заснеженных пустынь, долетело губящее все живое дыхание мрачного Имира. Щемящий звук заметался среди каменных сводов, устремился к отверстию в потолке и, вырвавшись наружу, растворился среди низких облаков.

Потерявший Имя окаменел. Только что он чувствовал, что лежит на некоем возвышении посреди жуткого чертога, ноги его были несколько ниже головы, и, приоткрыв снова веки, он видел в колеблющемся свете свое нагое тело, покрытое узорами бурого вещества, тянущимися от нижней части живота к груди. Боль вернула ощущение тела, пусть мучительное, но все же желанное, наполняющее душу уверенностью в собственных силах… И снова — бесчувственность, подобная камню, снова лишь мозг пытался мыслить в черных клочьях всколыхнувшейся тьмы… Неужели все, о чем говорит Дивиатрикс, правда? Он вспомнил своих товарищей, с которыми совершал мальчишечьи проказы, лазая по скалам, устраивай ловушки сусликам, прячась по кустам с девчонками… Как и все мальчишки, Птах привык считать свое племя самым сильным, сильным настолько, что враги обходили стороной их землю, хранимую великим Перакрасом. Да, были среди них слабаки, ни на что не годные людишки, их положено было охранять по завету Прародительницы. Но были и другие: мужи клана Оленя, ходившие на хозяина пущи — медведя, и мужи клана Медведя, приносившие к дымам племени мясо лесных красавцев — оленей. И были проворные, хитрые, смышленые отроки клана Выпи, задолго до Посвящения метавшие дротики с костяными наконечниками в крупную дичь. Эльтоток, кряжистый глава их рода, ходивший и на медведя, и на волка, и, как говорили, на существ пострашнее… Да, умирали младенцы, но так заведено испокон веку — выживает сильнейший, те же, от кого отвернулся Перакрас — что осенние листья в лесу, и сожалеть о них не след. Многие не доживали не то что до Гона, до самостоятельного поедания морошки не доживали. А сильные… Сильным отрокам уготован был Мужской Дом, четверть луны ожидания, бегство, и…

— И что же шепнул тебе лукавый о Ночном Гоне? — услышал Потерявший Имя голос Дивиатрикса. — Только то, что юноши должны пройти обряд, призванный выявить сильнейших? Почти так, мой седобородый друг, почти так. Но бегущий должен знать, что достоин не только сети. Ты отказался вешать жертвы в священных рощах, ты отказался и от стрельбы во время Гона. Тоже по завету девы пресветлой?

Ответа не последовало.

— Что ж, — продолжил Дивиатрикс устало, — по деяниям воздается. Перакрас звал ваших юношей, дабы насытить свою утробу. Листья его и ветви живы вашей неразумностью. Но сегодня этот пень не смог противиться воле истинных богов — Избранник не дал ему насытиться. Ты гадал о сове с совятами, мы — знаем. Мы знали задолго до сего дня, мы ждали, готовились, а потому вас не трогали. И без присмотра тебя не оставляли, и дела твои гнусные ведали. Червяк, ты решил, что родился вождь ничтожного клана? Так ведай, сей — может стать вождем всех пиктов и возродить былую славу нашего народа!

Даже эти слова он не выкрикнул, а скорее шепнул, словно силы оставили. И, еще тише, так что Потерявший Имя едва различил голос друида, долетающий откуда-то из-за правого плеча:

— Дарамулун… Трумалур!.. Эти являются, лишь когда воплощается Достойный…

Окаменев после страшного воя жрицы, Потерявший Имя не успел прикрыть веки. Теперь он видел росписи потолка: чудовищный полузверь-полуптица и великанша, подобные распластанным лягушкам, изображены были там. Он вспомнил, как мчался, перепрыгивая через кочки поляны, навстречу этому ужасному зверю, стремясь защитить тех, кто был в шалаше, изображавшем ужасного монстра. Он успел подумать только о том, что сделанная жрецом пасть шалаша не имеет ничего общего с прекрасным, переливающимся всеми цветами радуги клювом Дарамулуна, успел заметить белые, ничего не выражающие глаза птице-зверя, а потом… Потом была тьма.

— Кха! — выдохнул друид. — Кха-поттам!

Лунный свет проник сквозь круглое отверстие в потолке склепа, залив возвышение, на котором лежал Избранник призрачным сиянием.

— Кха! Древо подняло свою вершину к Ночному Светилу, и чертог великого Гулла открылся! Корни и Крона! Это знак!

— И станет верх низом, а низ верхом, — заголосила Кагата, — перевернись, перевернись, сияющее да будет мраком, а мрак сияющим пребудет, увянут листья, лопнут почки, хвоя да не падет наземь, корни в небеса, ветви в Нижний Мир, червь древесный да всползет, птица небесная да упадет, волны вверх, скалы вниз, земля к земле, листва к листве — Гулл, Гулл, возляг с дочерью своей, породи мать свою…

И хор людей, стоявших вокруг алтаря, стал петь древнюю тягучую песню. Или не песню — жалобу? заговор? мольбу? — этого не мог понять лежащий на алтаре юноша, уготованный к жертве.

Окаменев, он не мог опустить веки. Он видел, как выступил из тьмы друид, как поднял странно искрящийся голубоватым светом нож с волнистым лезвием, как жадно вошел клинок в плоть… Дивиатрикс сделал надрез от паха к грудной клетке юноши, развалив тело, и Потерявший Имя увидел свои розовые внутренности и бьющееся в последнем усилии сердце… Он ждал боли, но боли не было. Потом он увидел, как верховный друид вонзил окровавленное лезвие себе в сердце.

И все померкло.

Он ждал боли, но боли не было. Потерявший Имя вдруг ощутил, что поднимается к потолку склепа, все быстрее и быстрее, и в то же время его бездыханное тело продолжало лежать на алтаре, а Дивиатрикс стоял пред ним, воздев руки, и рукоять ножа торчала в груди друида. Юноша, или его дух — разобраться в том он был не в силах — скользнул сквозь круглое отверстие в потолке и поднялся выше, к просвету в облаках, сквозь который величественно сиял Чертог Гулла. Странным, непостижимым образом он продолжал видеть все, что происходит в святилище, тем же временем оглядывая местность словно бы с птичьего полета.

Капище находилось на высоком скалистом утесе, нависшем над входом в узкий залив. Холодные волны Западного моря разбивались о его подножие, вздымая фонтаны белой пены. На противоположной стороне узкой горловины высилась скала, увенчанная трехглавым идолом. С суши святилище было огорожено высоким тыном — на длинных кольях, выступавших из него через равные промежутки, белели человеческие и звериные черепа. На вышках по сторонам резных ворот стояли пиктские воины, вооруженные палицами и луками. От центра излучины залива вилась узкая, поросшая жухлой травой тропка, переходившая в ступени, вырубленные в прибрежных скалах.

На всем лежала печать забвения. Трехглавый идол покосился, птицы свили свои гнезда у него на плечах, неприступный некогда тын осел, заостренные поверху бревна кое-где готовы были рухнуть. Круглое отверстие, ведущее внутрь священного склепа, вырубленного в теле скалы в незапамятные времена, заросло колючим кустарником. На каменистой площадке между ограждением и святилищем виднелись каменные идолы, глубоко ушедшие в землю, часть из них была повержена временем и превратилась в обычные куски гранита, утонувшие в вереске.

Потерявший Имя узнал это место, лежавшее на закат от Безымянной Пущи. К заброшенному капищу не осмеливались приближаться даже вездесущие мальчишки. Только самые отчаянные из них, Птах и его двоюродный брат Скол, подобрались как-то на полет стрелы к страшному месту. Взобравшись на одинокую сосну, искривленную свободно гулявшими здесь ветрами, они разглядели в туманной дымке чудовищного истукана, смотревшего на три стороны света. Скол потом клялся самой Болотной Выпью, что идол повернул среднюю свою башку и глянул ему в душу. Отчего Скол и свалился с дерева, разодрав бок о корявые корни. Самым удивительным в том приключении было то, что Бывающий У Дуба откуда-то прознал об их экспедиции. Мальчишек нещадно высекли колючими ветками и на три луны посадили в яму, где они должны были поносить друг друга самыми последними словами, дабы прочувствовать всю непозволительность нарушения одного из главнейших табу племени.

Позже Птах прознал, что в этом капище друиды творили когда-то свои страшные кровавые требы.

Сейчас, хотя его бездыханное тело покоилось в чреве древнего склепа, свободно парящий дух юноши взирал на святилище без трепета и страха. Он стал облаком, он стал ветром, а чего бояться облаку или ветру? Ветер мчится по кругу, снова и снова возвращаясь, облако проливается дождем, который снова становится облаком. Боги бросают черные и белые камешки, иногда выпадает больше белых, иногда — черных, но общее число камешков всегда одно и тоже.

Если бы он продолжал быть Птахом, юным пиктом клана Болотной Выпи, он удивился бы подобным мыслям. Но он больше не был человеком, способным удивляться, и потому, когда дух его рванулся вверх, за пределы облаков, за пределы небес и ночных светил, он не испытал ничего, кроме легкой тоски по оставленным далеко внизу знакомым долам…

Сначала он узрел гигантское кольцо, объемлющее Мир, и кольцо это пульсировало, то сжимаясь, то разжимаясь. Потерявший Имя понял, что оно живое: это был исполинский змей, проглотивший собственный хвост. Внутри кольца вспыхивали и гасли мириады искр, к которым дух юноши несся с умопомрачительной скоростью.

С полным равнодушием он помыслил, что его вот-вот поглотит бездна, но под ним вдруг оказалась необъятная равнина, испещренная впадинами и холмами. Он проносился над ней, и чем дольше длился полет, тем более отчетливо он понимал, что летит над огромным ликом; то, что он принимал за горы, были уста, равнины — щеки, огромное плато оказалось носом гиганта, а чистые голубые моря — очами. И понял летящий, что сам он — лишь дыхание неведомого светлого бога…

Потом лик стал удаляться и превратился в яркую звезду, сияющую на вершине огромного древа, чьи ветви пронзали мрак мироздания, корни терялись в его глубинах, а ствол был обвит гигантским змеем. Летящий оказался на одной из верхних ветвей, столь обширной, что на ней с легкостью уместилась бы вся Пуща Пиктов. Посреди, словно побег этой огромной ветви, рос куст, пылавший ярким огнем. Дух юноши вошел в этот куст и слился с его горящей холодным пламенем кроной.

И сейчас же из окружающего полумрака выступили фигуры, столь странные, что любой смертный, находясь в бренном теле, умер бы от поразивших его — ужаса? тоски? восторга? — кто знает! Ибо нет в человеческом языке слов, чтобы описать Их, и нет среди человеческих чувств такого, что позволило бы вынести Их присутствие…

Нельзя описать обычными словами и то состояние, в котором пребывал Потерявший Имя, освобожденный магией друида от бренной оболочки. Он все еще находился в склепе, зря собственное разрезанное тело. Видел он и распятого жреца Священного Дуба, и людей, окружавших жертвенник, и Кагату, которая пустилась в странный танец, ударяя в огромный бубен, бывший едва ли не больше старухи. И видел он все это глазами Дивиатрикса, в сердце которого сидело жало волшебного ножа. Склеп, капище с птичьего полета и хоровод богов на Ветвях Мирового Древа видел он одновременно, понимая, что и верховный друид видит все это его глазами.

Кагата кружилась в ритуальном древнем танце, издавая леденящие кровь возгласы: то завывая, как волк в полнолуние, то стеная, подобно раненому оленю, то испуская рык, достойный атакующего медведя. Бубен в ее руках грохотал, подобно скале, рушащейся в воды океана. Друид был недвижен, но окружавшие его соратники делали магические жесты и произносили древние заклинания: от их сухих старческих пальцев тянулись к комлеющей жрице тонкие светящиеся нити.

Море покрыл плотный туман, стеной обрывающийся возле входа в бухту, над которой высилось капище. Край ночного светила тронула темная тень.

А вокруг пылающего куста, где пребывал дух Потерявшего Имя, зачиналось невиданное ристалище.

Первым в светлый круг выступило существо, столь немыслимое человеческому разумению, что описание его земными жрецами и поэтами отражало лишь бледную тень того древнего ужаса, средоточием коего оно являлось. Существо протянуло к горящему мистическим огнем кусту костистые лапы, увенчанные чудовищными загнутыми когтями, каждый из которых с легкостью мог сокрушить Карпашские горы и одним росчерком прорыть русло реки, превосходящей Громовую или Стикс. На рогах, венчающих отвратительную морду, светились несколько лун, а посреди лба, прикрытого зеленоватой броней, ярко пылала красная звезда.

«Он — мой! — пронесся в предвечных пространствах рык, в котором звучали отзвуки всех бывших и будущих катастроф. — Пришел Великий разрушитель, Завоеватель мира во славу Мою! Я одарю его мощью несокрушимого воина и мудростью созидателя Мрака! Я дам ему самое совершенное оружие, я дам ему власть, которая не снилась дотоле ни одному из смертных, он остановит Время и возродит первозданный Хаос!»

«Ну нет, Нергал, — раздался голос, звучавший, как сонм колокольчиков, как журчание всех земных ручьев, как пение всех поднебесных птиц. — Тебе не удастся вернуть Безвластие Мрака! Этот прекрасный юноша мой, ему суждено принести в несчастный мир гармонию и радость, даровать его жителям успокоение и отдых, избавить их от борьбы и страданий. Так говорю я, Пресветлая Изида!»

И в светлый круг выплыла дева, прекрасная, как взмах крыла бабочки, величественная, как заоблачная вершина на рассвете.

«Ха! — возопил третий глас — Мрак, гармония! Тьфу! Поле брани и упоение битвы — вот удел истинного героя! Не во имя твоего идиотского Хаоса, Нергал, и не во имя твоей скучной гармонии, Изида! Настоящий воин дерется, когда ему угодно, и принимает сторону того, с кем ему не стыдно осушить заздравную чашу. Вы требуете подчинения, я же — только разгула и воли, вы не можете жить без поклонения, самая любезная мне молитва — когда воин, стоя среди поверженных или въезжая в свой град на триумфальной колеснице, бьет себя в грудь железной перчаткой и испускает победный вопль! Пришел Великий Триумфатор, который сам поймет, что ему делать, ион — мой!»

Ветвь Мирового Древа содрогнулась, когда вперед вышел витязь в тяжелой броне, измятой, обожженной огнем неведомых битв. Забрало его шлема было откинуто, и под ним виднелось лицо, испещренное шрамами. В одной руке он сжимал огненный меч, в другой — неведомое оружие, оканчивающееся длинной трубкой с черным жерлом.

«Почтеннейшие, почтеннейшие, — заговорил кто-то вкрадчиво. — И ты, о великий Владыка Серых Равнин, наводящий трепет на смертных, каждый из которых рано или поздно предстает пред твоим судом, и ты, о прекраснейшая из богинь, Светлая Изида, дарующая вдохновение поэтам и радость влюбленным, и ты, великий воитель Мардук — разве вы забыли, что Предвечный установил в этом мире Великое Равновесие? Что станет, если кто-либо из вас заполучит этого Избранника на свою сторону? Мне страшно представить, право…»

«Кто допустил?» — зарычал Нергал.

«Кто дозволил этому вступить в чертог?» — величественно провела Изида.

Мардук захохотал так, что все кольца его кольчуги зазвенели, как мириады упавших с неба льдинок.

«Ну, этот везде пролезет», — заключил бог, отсмеявшись.

«Я знаю, о великие, что вы меня недолюбливаете, — продолжал вкрадчивый голосок. — Но, будьте объективны, я — самый последовательный исполнитель воли Предвечного. Ибо, если бы одно шло к одному и не переходило к другому, это покачнуло бы чашу весов, не так ли?»

Теперь он стал видим, говоривший. Щуплый (если такое определение применительно к богу), сидел, поджав под себя ноги, облаченный в полосатый туранский халат. Одного глаза у него не было, а в другой вставлена была странная круглая стекляшка, невзрачная, мутная, с трещиной.

«Если в одном месте убудет, то в другом прибудет, — заключил этот персонаж философски. — И наоборот. Великий принцип. И, раз вы объявили этого юношу Избранником, отдайте его мне в обучение. Тогда, отвечаю своим единственным глазом: на Земле вскоре наступит великое равенство».

«Что-то ты не преуспел до сих пор в своих усилиях, Бел, бог воров, — веско отчеканил появившись из мрака седоволосый старик в длинном черном одеянии. — Твои адепты вовсе не склонны отдавать то, что взяли. Так что равенство — всего лишь твои лукавые выдумки».

Бел привстал и почтительно поклонился.

«Здесь действует закон больших чисел, о справедливейший Ормазд. Чем больше моих адептов, тем равномернее распределяется общее достояние. Ибо первые берут у вторых, а третьи — у первых».

«Не может быть противоречий между нами, — провозгласил тот, кого назвали Ормаздом. — Листья Мирового Древа опали и возродились вновь, с тех пор, как на Землю приходил прежний Избранник. Мы должны договориться…»

«Он — Созидатель Хаоса!» — прорычал Нергал.

«Он — Несущий Гармонию!» — прошелестела Изида.

«Воитель! Триумфатор!» — рявкнул Мардук.

«Не ссорьтесь, почтеннейшие, — проворковал одноглазый Бел, — отдайте его мне…»

И новые голоса, — грозящие, воркующие, шипящие, утробные, величественные и гнусавящие, убеждающие и требующие, — послышались со всех сторон. Сполохи невиданного сияния поглотили фигуры богов, слив их в бешено вращающийся хоровод…

Тем временем в склепе под скалой продолжался стремительный танец Кагаты. Гремел бубен, старуха высоко подкидывала полы своей одежды, выделывая коленца, на которые не способна была бы и юная танцовщица. Магические нити тянулись к ней от пальцев друидов, образуя вокруг жрицы светящийся кокон. Круги пляски смыкались вокруг алтаря, на котором лежало безжизненное тело, — то сжимаясь, то отдаляясь от возвышения.

— Имя! — выкрикнул Дивиатрикс. — Мне нужно его Имя! Скорее!

Тело старухи свели судороги, она уронила бубен и повалилась на спину. Ноги в меховых чулках молотили воздух, скрюченные пальцы царапали каменный пол.

— Имя!

— Ка!.. — прохрипела жрица, и хоровод богов на Верхних Ветвях ринулся к горящему кусту.

— Имя!!

Они слились в единую субстанцию, Они извергли дух Избранника из его убежища в пылающей кроне, Они приняли его…

— Цхо!.. — старуха билась в страшных судорогах посреди склепа.

И в этот миг сверху, из отверстия-входа, упала веревка. По ней скользнул вниз пиктский воин и застыл в ужасе, узрев верховного друида с торчащим в груди ножом. Воин рухнул на колени, ткнувшись окровавленным лбом в пол. Подернутые матовой пленкой глаза Дивиатрикса приобрели осмысленное выражение.

— О мудрейший! — прохрипел воин. — Корабль! Ван-ниры! Они напали на нас…

— Я вижу, — глухо ответил верховный друид. — Вся наша волшба здесь, и мы не можем помочь вам…

— Они вошли в бухту, а Треглав не закрыл им вход!

— Вся наша волшба нужна здесь…

— Они поднялись по ступеням, а часть их воинов обошла святилище с суши… Они повалили подгнившие бревна и ворвались внутрь…

— Но вы для того и поставлены, чтобы отразить нападение.

— Мы сражались, не щадя живота. Но среди них есть тот, кто дерется без одежды. Он крушит наших, как взбесившийся медведь!

— Берсайк, — глухо произнес Дивитрикс. — Но я наслал на море туман, и корабль с юга должен был заблудиться в нем…

— Корабль пришел с севера, о мудрейший, — прохрипел воин и повалился на бок. Тело его мучительно изогнулось, и он испустил дух.

— Уходи, Отец, — раздался спокойный голос одного из младших друидов. — Уходи, Гулл отвернулся от нас.

— Поднимите ее, — приказал Дивиатрикс, указывая на Кагату, — я должен узнать Имя! У кого-то волшба посильнее нашей: корабль должен был прийти с юга, и на нем плыл всего один ванир…

Нити, окутывавшие тело жрицы, сгустились, и ее тело, мучительно выгибаясь, всплыло над каменным полом. Из уст старухи вырывался лишь невнятный клекот.

Дивиатрикс ухватился за рукоять магического ножа и извлек его из своей груди: на его одеждах не осталось ни крови, ни прорехи. Друид поднял нож над головой и возгласил:

— Кха-поттам! Войди! Да пребудет Имя в клинке, да будет Оно хранимо богами Солнца и Луны, да перейдет оно к Избраннику, когда того пожелает Гулл! Возгласи, жрица, возгласи оставшуюся часть!

Как только друид извлек магическое оружие из своего тела, дух Потерявшего Имя вырвался из объятий богов и ринулся от звездных пределов вниз, к оставленной плоти. Последнее, что он видел, была фигура женщины в темной накидке. Женщина держала на коленях младенца, а в ее волосах играли мириады звездных вихрей и сполохи невиданного огня. Через мгновение юноша вновь обрел тело, и тело было цело, без малейших следов страшного обряда.

Кагата извивалась в двух локтях над полом склепа. Глаза старухи закатились, по подбородку текла желтая слюна.

— Имя!! — вновь возгласил верховный друид. — Во имя Корней и Кроны, закончи Имя!

— Ко!.. — вырвалось из захлебывающейся слюной глотки.

— Дальше! Говори, говори!

Но это было последнее, что успела выкрикнуть жрица. Влетевшая через верхнее отверстие стрела пробила морщинистую шею, и тело Кагаты рухнуло на пол безжизненным меховым кулем.

Нож в руках верховного друида вспыхнул голубоватым сполохом и погас. Дивиатрикс отступил куда-то за алтарь и пропал с глаз лежащего на нем юноши.

Потом по брошенным из отверстия веревкам вниз скользнули тени в рогатых шлемах, и началась резня.

С поля пустого, как саранча,

Сонмы врагов налетели на город.

Ранен король. Но кровь горяча —

Вновь он встает и противника гонит!

Чары развеял прославленный вождь,

Друг-леопард поспешил на подмогу,

Падает с неба огненный дождь…

Внимай, аквилонец, победному рогу!

Великий герой подарил людям свет:

Огненный смерч —

и волшбы больше нет!

Баллада о турнском сражении

Матерый волк уходил из-под конских копыт огромными прыжками. Его жилистое тело казалось сейчас серым клубком, стремительно катящимся среди высокой травы. Он был подобен камню, выпущенному из пращи: не разбирая дороги зверь ломился сквозь кусты, перепрыгивал через валуны, разбрызгивал мутные лесные лужи. Смерть дышала за спиной, смерть готова была впиться между лопаток арбалетной стрелой.

Всадник, гнавший зверя среди соснового леса, казалось, играл со своей добычей, как кот играет с мышью. Опытная каурая трехлетка отлично чуяла повадки хищника, упреждая броски в стороны, так что, в конце концов, волку осталось положиться только на быстроту своих лап.

Отпустив поводья, наездник наслаждался этой бешеной скачкой, в любой момент могущей окончиться роковым падением. В одной руке он сжимал опущенный вниз арбалет, другой держался за гриву лошади. Одет охотник был в потертую кожаную безрукавку, простые штаны и видавшие виды сапоги. За спиной, в ножнах, укреплен был меч, не слишком длинный, чтобы не мешать конной охоте.

Волк забирал к северу, к озерам, где в низинах, густо поросших тощими осинами, мог бы спастись. Даже днем там низко стелилась туманная дымка, а деревья росли достаточно густо, чтобы не позволить лошади охотника продолжать преследование. Среди местных жителей гулял слух, что даже звери лесные избегают этих топких гнилых мест, но сейчас для серого приозерные низины были столь же желанны, как свежее мясо зарезанного оленя.

Этот волк был одиночкой, из тех, кто не ходят в стае. Его крупное сильное тело покрывали шрамы, полученные в многочисленных схватках с сородичами, из которых он привык выходить победителем. Случалось ему одолевать и деревенских загонщиков, опрометчиво считавших своих тощих коров и овец единоличным достоянием. Волк был хозяином обширной территории: от самых предгорий до верховий реки, которую люди называли Ширкой. Он умел считать до трех и знал, что одолел людей больше, гораздо больше. Он убивал их не из-за голода: ему всегда хватало лесной дичи, а зимой — скота в кошарах. Зверь расправлялся с двуногими в честном бою и только когда на него нападали. Если бы он умел, то удивился бы, узнай, что крестьяне прозвали его волком-убийцей.

Однако охотник, гнавший его сейчас через подлесок, был человеком, с которым матерому хищнику еще не приходилось сталкиваться. Нутром зверь чуял, что впервые столкнулся с противником, готовым его одолеть. Всадник был могуч, как одинокий дуб на лесной поляне, но дубы давали тень и отдохновение, а от преследователя накатывалась холодная волна безжалостной силы. Волк знал, что стрела охотника давно могла бы найти его загривок, и это туманило мозг волной кровавого ужаса.

Чутье всегда спасало его, когда людей, пытавшихся с ним покончить, было слишком много: зверь уходил в чащу или гиблые для загонщиков места, где можно было отлежаться. На этот раз он роковым образом ошибся: вместо того чтобы свернуть на тропу, ведущую к приозерным зарослям, волк выскочил на косогор, почти отвесно обрывавшийся к каменистому берегу Ширки. Осознав, что спасения нет, зверь крутанулся на краю откоса и, вздыбив шерсть на загривке, приготовился принять бой.

Оскалив клыки, с которых капала слюна, припав мордой почти к земле, волк следил за всадником, поднимавшимся на косогор, натягивая поводья. Взмыленный конь неохотно подчинялся узде, норовя пойти боком, все еще не остыв от упоительной скачки. Посреди косогора он даже встал на дыбы, но, повинуясь опытной руке, застыл, фыркая и мотая головой.

Холодные голубые глаза человека и залитые туманом безнадежной ярости зрачки зверя встретились. Охотник так и держал свое оружие опущенным, он сдерживал коня, разглядывая свою добычу с непонятным выражением. Волк зарычал. Человек ответил ему странным звуком, хриплым и мощным, потом поднял арбалет и пустил стрелу вверх, в солнечное осеннее небо.

— Убирайся! — крикнул он. — Прыгай! Если не разобьешься о камни, может быть, выплывешь.

Зверь не разумел человеческой речи, но понял, что проиграл и на его вотчине появился новый хозяин: двуногий, но с душой настоящего волка, ибо волки-одиночки, одолев, никогда не добивают поверженного соперника, готового убраться восвояси.

И все же он медлил. Позади был обрыв, острые камни и, может быть, смерть. Так не лучше ли вцепиться в глотку этому двуногому, оставшемуся без своего смертоносного летающего когтя? Он снова зарычал и сделал два шага вперед.

— Кром, — пробормотал охотник, — я так и знал, ты хочешь драться. Ну что ж, давай, убийца, посмотрим, на что ты способен.

Он отбросил разряженный арбалет, соскочил с коня, коротко свистнул, и умное животное тут же умчалось в кусты. Охотник расстегнул пряжку и бросил на траву перевязь с мечом. Потом скинул безрукавку и остался по пояс голым. Солнечные блики играли на буграх его могучих мускулов, рот ощерился в зловещей ухмылке. Широко расставив ноги и слегка пригнувшись, человек ждал.

На своем веку волк-одиночка повидал всякого, но никогда двуногий не выходил против него безоружным. Колья и рогатины, луки и сети всегда были подмогой голотелых тварей, которых он презирал, как презирал своих сородичей, нападавших стаей и пожиравших раненых товарищей. Этот человек с душей зверя предлагал честный поединок, и волк его принял.

В два прыжка хищник одолел разделявшее их расстояние и взвился в воздух, норовя вцепиться в горло врага. Сколько глоток довелось ему растерзать — много, очень много, гораздо больше трех! И всегда это было самым упоительным: почувствовать теплую кровь на клыках, вырвать кусок плоти… И тут же уйти, оставив недвижное тело на растерзание поедателям падали или погребение по обычаю тех, кто не смог уберечь единоплеменника.

Но на этот раз его клыки лишь клацнули в воздухе, а тело, не встретив ожидаемой преграды, больно ударилось о землю. Зверь кувыркнулся в траве, тут же вскочив на лапы, готовый к новой атаке. Теперь его противник оказался стоящим спиной к обрыву, он все так же щерил рот, но глаза его уже не были холодны: в них закипала ярость, беспощадная ярость воина.

Они были равны — зверь и человек — и из этой схватки живым выйти должен был лишь один. Волк стал осторожней: припадая к земле, он пошел кругом, выбирая удобный момент для нового броска. Охотник следил за ним, готовый увернуться или нанести смертельный удар. Его кулаки способны были переломить хребет и более крупному хищнику, и волк это чуял.

Так кружили они посреди склона в прохладе осеннего дня, то сближаясь, то расходясь, словно танцоры в жутком танце, выжидая рокового мига. Оба были закаленными бойцами: чутье вело зверя, опыт — человека. И все же двуногий ошибся первым.

Он оказался спиной к дальним кустам, ветви которых вдруг раздвинулись и из-за них показался еще один всадник. Увидев открывшуюся картину, он громко вскрикнул, а его лошадь испуганно заржала, прянув в сторону. Лишь мельком полуголый охотник бросил взгляд через плечо, но этого хватило волку, чтобы ринуться в атаку. Правда, он не достиг вожделенной цели — теплого человеческого горла: противник успел выставить локоть, и мощные челюсти зверя сомкнулись на его предплечье.

Человек не устоял на ногах и, сплетясь в единый клубок, они покатились вниз по косогору, подминая траву и ломая молодые сосенки.

Зверь знал силу своей пасти: ощущая вкус крови, он ждал хруста костей и вопля боли — боли, которая делает двуногого беспомощным и лишает его способности сопротивляться. А там — удар лапой или еще один страшный укус, и он победил: за ним останутся леса, где так много дичи, и поля, среди которых стоят деревни с кошарами… Но зубы вцепились словно не в податливую человеческую плоть, а в дубленую шкуру буйвола, и капли доставшейся ему крови были последней наградой за принятый вызов. Треск костей действительно раздался, но это ломались его собственные шейные позвонки, стиснутые могучей рукой победителя-человека.

Отбросив мертвого зверя, охотник поднялся и равнодушно оглядел рану. Клыки вырвали кусок плоти, обнажив сухожилие, которое, по-счастью, не было задето. Оглядевшись, человек нашел нужное растение с широкими мясистыми листьями, сорвал их и приложил к ране.

Понукая все еще упирающуюся лошадь, к нему спешил всадник, недавнее появление которого чуть было не стало роковым. Это был юноша лет пятнадцати, смуглое красивое лицо и темные кудри которого выдавали уроженца Аргоса. Одет он был щеголевато: шерстяная куртка с разрезами по бокам, сквозь которые ярко желтела нижняя льняная туника, красные шаровары с лампасами, заправленные в сапожки наборной цветной кожи, и маленькая атласная шапочка, украшенная пером. Вооружение всадника составляли арбалет и кинжал в инкрустированных серебром ножнах.

Подъехав к раненому, юноша соскочил с лошади и упал перед ним на колени. По лицу текли слезы.

— Государь! Я виноват, государь, прости!

— Виноват, виноват, — пробормотал полуголый гигант, — достоин ямы с голодными крысами… Подай-ка нашу сумку, несносный Альфред.

Юный Альфред бросился ловить свою лошадь, которая, видимо, не веря, что страшный зверь мертв, убежала вниз к кустам.

Охотник тем временем ухватил поверженного хищника за загривок, поднял и посмотрел волку в остекленевшие глаза.

— Ну что, убийца, — хрипло сказал он вполголоса, — предпочел смерть в бою трусливому бегству? Ты был достойным бойцом. И потому я стану укрываться твоей шкурой, хотя она и изрядно трачена.

— Государь… — оруженосец стоял рядом, держа ленту чистого полотна. — Разреши, я сам перевяжу твою рану…

Он ловко обмотал предплечье своего господина, оставив под повязкой целебные листья. При этом говорил, шмыгая носом, хотя больше не плакал.

— Я не достоин быть оруженосцем короля… Я отстал, я заплутал в лесу, и если бы Ветрянка не вынесла меня сюда, совсем бы заблудился…

— Лучше бы она вынесла тебя куда-нибудь подальше, — буркнул король.

— Не надо было ее понукать, когда она заупрямилась — чуяла зверя… А когда вы покатились по земле, я не смел стрелять, опасаясь задеть тебя, государь.

— Задеть?! Клянусь задницей Нергала, ты всадил бы стрелу мне между лопаток!

Лицо Альфреда вспыхнуло.

— Я виноват, ваше величество, но будьте же справедливы — с пятидесяти шагов не промахиваюсь в медную монету. Вы же сами меня учили, ваше…

— Ты прав, — улыбнулся король-охотник. — Хоть ты и аргосец, а стреляешь знатно. И брось бормотать «ваше величество». Мне достаточно «государя». От этих придворных церемоний просто тошнит. И говори на «ты», а то мне начинает казаться, что где-то есть еще один Конан, и сидит он, скорее всего, во дворце в Турне, слушая льстивую болтовню придворных остолопов. Не от них ли мы улизнули порезвиться на воле?

— Если мне будет позволено заметить, ваше… государь, я согласен с Пресветлым Обиусом: вам не следует покидать городских стен без сопровождения двоих-троих рыцарей. А лучше брать небольшой отряд гвардейцев: о здешних местах ходит дурная слава…

— Кром! — взревел король. — Нет, я точно брошу тебя в яму с голодными крысами! Хоть ты и попадаешь в монету с пятидесяти шагов, а готов обмочить свои щегольские панталоны, слушая болтовню тупоголовых крестьян или байки ярмарочных шутов. Те, кто не умеет за себя постоять, горазды наводить страхи, им повсюду чудится нечисть или хищники-людоеды. С одним таким я покончил только что, то же ждет всякого, кто встанет поперек дороги короля Аквилонии. Кем бы он ни был гордец: зверем, человеком или нежитью. Кстати, приторочь-ка этого витязя лесов к моему седлу: я намерен сделать из него одеяло.

И он пнул мертвого хищника, еще недавно наводившего ужас на весь Озерный Край графства Гандерланд.

Однако безымянному косогору в верховьях Ширки суждено было стать ареной еще одной драмы, более кровавой, чем схватка между зверем и человеком.

Король, снова облачившийся в свою потертую кожаную безрукавку и укрепивший за спиной меч, готов был двинуться в путь в сопровождении своего юного оруженосца, когда послышался лай и из-за деревьев вылетели две огромные черные собаки. Конан сразу признал в них туранских мастафов — сильных, злобных и чутких, способных держать след даже после сильного дождя. Вслед за собаками показались всадники.

Впереди, подбоченясь, ехал горбоносый человек с хищными глазами, облаченный столь пестро, что его можно было бы принять за ярмарочного шута, не будь он вооружен до зубов. Узкую грудь прикрывала давно нечищенная кираса, поверх которой позвякивали многочисленные цепочки, которые неискушенный взгляд мог бы принять за золотые. Впрочем, ни один уважающий себя ростовщик — от Турна до Асгалуна — не принял бы их в залог, как и многочисленные, блестевшие фальшивыми драгоценностями браслеты, унизывающие руки горбоносого. Голову его украшал шишак, столь древний, что, казалось, нынешний владелец отрыл его в каком-нибудь киммерийском кургане. На широком кушаке болталось по меньшей мере с десяток разномастных кинжалов, а кривая сабля, кистень и булава-шестопер, притороченная к седлу кургузой лошадки, довершали картину.

Предводительствуемые горбоносым шесть-семь головорезов были одеты столь же пестро, разве что цепей и фальшивых камешков у них было поменьше. Среди них на унылом сером муле трусил карлик в простой засаленной тунике, очевидно, слуга или раб.

Главарь свистом отозвал собак и подъехал поближе, не отводя глаз от притороченного к седлу Конана волка. Сидел он как-то странно: высоко поджимая ноги и держа руку у голенища остроносого сапога.

— Так, — сказал он гнусаво, — убили зверя. Юный господин, видать, убил.

Он глянул на Альфреда, приняв его, очевидно, за знатного вельможу. Потом перевел взгляд на Конана.

— А слуга, значит, шкуру снимет и в покоях положит, в ногах ложа.

И, гоготнув, обернулся к своим спутникам:

— К ложу — положит, а?

Те ответили дружным хохотом, словно горбоносый отпустил невесть какую удачную шутку.

— Где твои покои, южанин? — спросил предводитель глумливо. — В Мессантии? Что ж ты шкодишь в наших северных краях? Или тебя пригрели в Турне, может быть сам король-самозванец, этот грязный киммериец и пригрел?

Альфред вскинулся, схватившись за арбалет, но Конан хранил молчание, пристально разглядывая главаря банды, и юноша только презрительно пожал плечами.

— А знаешь ли ты, голубок пестрый, на чьи земли залетел?

— Он плохо понимает по-здешнему, — вдруг прервал молчание король. — Ты прав, он аргосец, гостит в Турне по приглашению своего дяди. Так на чьи же земли мы заехали, добрый человек?

При этих словах вся свора дружно загоготала.

— Добрый! — выкрикнул кто-то. — Анимар, он назвал тебя добрым!

— А что, — осклабился горбоносый Анимар, — могу. Если захочу. Ты слуга, здоровяк?

— Телохранитель.

— Так объясни своему тупому аргосцу, что он имел несчастье охотиться на землях графа Гийлома Гандерландского, почитаемого в народе безжалостным, но справедливым. А посему должен немедленно отдать нам, графским доезжачим, свою лошадь, упряжь, оружие и одежду. Ну и все, что есть у тебя, включая незаконно убитого волка. Если ты, конечно, и впрямь намерен сохранить тело своего господина в целости и сохранности.

Снова раздался хохот.

Пальцы Альфреда, сжимавшие ложе арбалета, побелели. Он никак не мог взять в толк, почему король затеял эту опасную игру с лесными бандитами.

— Надеюсь, юный птенчик не настолько глуп, чтобы оказывать сопротивление, — надменно произнес горбоносый. — Нас втрое больше, и у нас собаки. Кроме того, вон там, на дереве, сидят мои стрелки, держащие вас под прицелом. Пикнуть не успеете…

Конан быстро глянул на пару деревьев, росших в полете стрелы, и убедился, что главарь врет. Что касается численного перевеса, то с этим спорить не приходилось.

— Но я слышал, господин графский доезжачий, — сказал он спокойно, — что Гийлом Гандерландский признал себя вассалом аквилонского владыки, построившего в этих землях новый город Турн, дабы защитить северные границы. Граф подарил королю Конану прекрасного шемского жеребца и пару кречетов третьей линьки, а король отблагодарил графа полным щитом чистейшего золота и драгоценных камней. Они вместе пировали во дворце в Турне и охотились в окрестных лесах. А дядя этого юного вельможи — не последнее лицо при дворе.

— Что-то ты много болтаешь, — ощерился главарь, — не верю я, что ты простой телохранитель…

— А я не верю, что ты доезжачий, — вдруг рявкнул киммериец, — ты обычный бандит, место которого на виселице!

— Вперед! — завизжал горбоносый. — Вперед, ребята, во славу свободного Гандерланда!

Двое всадников, прикрывавших своего главаря с боков, дали коням шпоры и тут же покатились наземь, сраженные метательными ножами, которые Конан неуловимым движением выхватил из притороченных позади седла ножен и успел метнуть, прежде чем нападавшие испустили боевой клич. Горбоносый тоже метнул нож, появившийся из-за голенища, но сталь встретила удар стали: меч короля уже скользнул из ножен за спиной и отбил в полете смертельное жало. Еще один бандит, даже не успевший тронуть лошадь, безвольно завалился назад: между глаз у него торчала арбалетная стрела, выпущенная Альфредом. Мастафы с яростным лаем ринулись защищать хозяев. Оруженосец успел перезарядить арбалет и прикончил одного пса, но второй, прежде чем меч Конана развалил его надвое, вцепился в ногу королевского жеребца. Мощные челюсти перебили кость, и конь, жалобно заржав, рухнул на колени. Пущенная одним из бандитов стрела угодила ему в шею, животное завалилось набок, придавив ногу Конана.

— Убейте киммерийца! — вопил Анимар, вертясь на своей кургузой лошадке среди остатков отряда. — Прикончите варвара, — мальчишка мой! Я возьму его, и уж как мы позабавимся с прекрасным юношей, как позабавимся!

Испуская страшные проклятия, король пытался высвободиться из-под павшего скакуна. Нога запуталась в стремени, и сейчас он поносил зингарских мастеров, сработавших упряжь на совесть.

Один из бандитов попытался достать его саблей на скаку, но Конан отбил выпад: руки, хвала Митре, остались свободными.

— Чурбан! Оглобля! — завопил горбоносый. — Брюхо наел! Пристрелите киммерийского пса, да пристрелите же его кто-нибудь!

Вот от этого спасения не было. Конан мог бы попытаться отбить летящую стрелу, но только не лежа. Если они подойдут близко, то даже последний пьяница сможет всадить летающую смерть ему между глаз. Кром! Погибнуть от руки лесного разбойника!

Ярость придала киммерийцу дополнительный силы, он застонал, чувствуя, как готовы лопнуть мускулы… и все же зингарское стремя порвалось раньше.

С хриплым ревом король вскочил на ноги, вращая над головой меч, ставший сверкающим кругом. Двое попытались атаковать и были изрублены быстро и безжалостно — вместе с конями. Меч Конана был хоть и не особо длинен, но достаточно тяжел, чтобы превратиться в смертоносную мельницу. Анимар пустил свою лошадь к лесу, но та споткнулась, горбоносый покатился в траву, вскочил, выхватывая кривую саблю. Дрянь у него была сабля, как и его фальшивые украшения: она переломилась от второго удара. Горбоносый схватился за кинжал и тут же потерял его — вместе с кистью правой руки.

Зажимая рану, главарь рухнул на колени.

— Пощади! — возопил он. — Не своей волей!.. Принудили, принудили меня!

— Кто?!

— Не могу сказать, тогда — смерть…

— Ты и так умрешь, но сначала все расскажешь… королю. Альфред, веревку!

Тишина была ему ответом.

Конан огляделся: тела коней и людей усеивали поляну. Потом он увидел Ветрянку: кобыла стояла у края обрыва, грустно понурив голову. Сердце короля дрогнуло в недобром предчувствии. Ухватив Анимара за шиворот, он поволок его наверх, туда, где косогор отвесно обрывался к берегу Ширки.

Альфред лежал у самой кромки пропасти, рядом с одним из бандитов, в груди которого торчал изящный, украшенный затейливой чеканкой кинжал оруженосца. А под сердцем юноши виднелась грубая рукоять ножа, обмотанная какой-то засаленной дрянью.

Конан провел ладонью по лицу, стирая пот. Пот, что же еще — ведь он был суровым воином и только что принял битву, из которой вышел победителем.

— Кто послал вас? — хрипло спросил он Анимара. Тот заскулил и попытался поцеловать потертый сапог короля. Кровь текла из его раны, а вместе с кровью готова была уйти жизнь.

Конан ухватил бандита за ногу, легко поднял и встал над обрывом так, чтобы главарь мог хорошо видеть острые камни внизу. Тот висел над пропастью, жалобно подвывая, и его многочисленные цепочки тонко позванивали.

— Кто? Говори, или отправишься прямиком в пасть к Нергалу!

— Я не могу, не могу…

— Ваши собаки выслеживали нас, ты назвал меня киммерийцем, ты знал, кто я. Кто приказал тебе убить короля?

— Я скажу, скажу… — голос горбоносого прерывался от животного ужаса. — Но поклянись клятвой великого владыки, что отпустишь меня! Я не убивал твоего оруженосца, это собака Клейст его убил… и сам подох. Я не велел…

— Ну да, ты хотел пленить мальчишку для своих гнусных утех. Кто послал тебя?

— Дай слово короля, что отпустишь, если скажу.

Конан немного подумал.

— Клянусь.

— Гийлом! — выкрикнул Анимар, и в голосе его прозвучало торжество обреченного. — Твой вассал, твой друг, с которым ты, варвар, пил заздравную чашу или как там у вас это зовется! Он нанял нас, он приказал убить тебя! Он знал, что ты охотишься без охраны…

— Ты лжешь, мешок с дерьмом! Я построил здесь город, чтобы защищать эти земли, и никогда не ущемлял права местных нобилей!

— Пусть мне отрубят другую руку! Тебя здесь ненавидят, и не только твой лучший собутыльник…

Лицо киммерийца застыло, он сам словно превратился в каменную статую. Потом губы его расползлись в кривой усмешке, и он сказал:

— Ладно. Я тебе верю.

— Ты поклялся, что отпустишь меня…

— Поклялся. Я тебя больше не держу.

С этими словами варвар разжал пальцы.

Потом он вернулся к телу Альфреда. Рядом с Ветрянкой пасся унылый мул, а над телом юноши склонился карлик. «Отсиживался где-то во время боя», — решил Конан.

— Иди, раб, — сказал он устало. — Иди, ты свободен.

— Умер, умер, — забормотал карлик, — такой молодой, такой молодой…

— Все мы умрем, — Конан прикидывал, во что бы завернуть тело. — Кто раньше, кто позже…

— Конесьно, конесьно, — прошепелявил коротышка, — но ты, король, умресь раиьсе…

С этими словами он быстрым движением извлек из-за пазухи маленький, словно игрушечный ножечек и, подпрыгнув, ударил короля в грудь. Это было настолько неожиданно, что Конан даже не сделал попытки защититься.

Лезвие оставило лишь небольшую царапину, из которой выступила капля крови. Конан недоуменно глянул на ранку, потом смахнул каплю пальцем и лизнул его. Только вкус крови.

— Зачем ты это сделал? — недоуменно спросил он карлика.

Тот спокойно стоял рядом, не делая попытки скрыться.

— О, герцог Гийльома осень, осень коварный. Он не верил, что лесные бандита могут одолеть такого сильного и могучего короля, как ты. Ты убил их всех. Тогда я ударил тебя ядом. Осень, осень коварный яд, действует долго, но верно. Сихаскхуа — растение. Дает сок — без цвета, вкуса и запаха. Долзен был незаметно тебя поцарапать, чтобы ты умер через седьмицу от неведомой болезни в своем больсом красивом городе. Никто бы не узнал… Но раз эта собака тебе все разболтала… Мозет быть, ты успеес убить графа Гийльома. А теперь меня убивай.

— Ты — одержимый? — хрипло спросил король.

— Воля моя убивать, чтобы быть убитым, — слова карлика были темны и непонятны.

— Ты знаешь противоядие?

— Нет противоядие. Ты будес меня убивать?

— Нет! — рявкнул король, к которому вернулась воля. — Клянусь Кромом, не бывает отравы, от которой нет спасения! Ты откроешь мне эту тайну, гнусный маленький паук!

— Если ты не хоцес меня убивать, я буду резать тебе горло.

Коротышка взмахнул ножом и ринулся на гиганта. Конан инстинктивно отмахнулся от него, как отмахиваются от комара, но удара огромной ладони хватило, чтобы карлик взвился в воздух и, нелепо взмахнув ручками, скрылся за краем обрыва. Через несколько мгновений снизу долетел глухой удар.

Тайна сихаскхуа разбилась о прибрежные камни Ширки.

— Так ты утверждаешь, что эта курильница серебряная?

Туранский купец, толстый человек в шелковом халате с пестрой вышивкой, ласково улыбнулся и кивнул. Он умел улыбаться ласково и подобострастно, даже если презирал покупателя. Люди глупы — лесть продавца поднимает в их глазах стоимость товара.

А этого покупателя купец презирал всей душей. Тощий человечек в грязной, прожженной в нескольких местах рубахе, коротких штанах и сандалиях, крутил в руках курильницу, то поднося ее к свету, то приближая к своему острому чуткому носу, словно желая по запаху определить ее подлинную природу. Этому замухрышке было не больше двадцати пяти, но темя его уже украшала лысина, а глазки были подслеповаты и часто моргали. Где-нибудь в Аграпуре или Хоарезме сей заморыш в лучшем случае таскал бы воду или служил на побегушках у богатого лавочника. И все же купец вынужден был растягивать губы и скрывать свое благородное негодование: он беседовал не с кем-нибудь, а с Великим Магистром Искусств Аквилонии, Главой Гильдии Мастеров и главным архитектором города Турна.

Болтали, что бывший школяр оказал королю Конану неоценимую услугу, когда лет пять назад владыка Аквилонии чуть было не лишился завоеванного трона. Тогда в стольной Тарантии была большая резня и смута, многие переметнулись на сторону принца Пеллийского, которого поддерживали король Офира Амальрус и король Котха Страбонус. Киммерийский узурпатор (как называли Конана его враги) был пленен с помощью какого-то мага, но сумел выбраться из заточения и разгромил заговорщиков в стенах столицы. Узнав, что школяр Афемид бесстрашно разоблачал предателей перед народом и уговаривал графа Троцеро идти на помощь городу, король сделал его главой придворных стеклодувов. Однако Афемид оказался искусным не только в этом ремесле, и вскоре из простого мастера стал Великим Магистром. Когда король задумал построить в Озерном Крае новый город, он повелел Афемиду возглавить работы.

Турн возвели всего за четыре года в излучине реки Ледяной. Собственно, это была не река, а система проток, соединявших многочисленные студеные озера, раскинувшиеся в западной части графства Гандерланд. Крепостные стены новой цитадели, призванной обезопасить северные границы Аквилонии, круто вздымались над водами реки и имели необычные пятиугольные выступы, устроенные через равные промежутки. Строители, которых полно было в городе, где все еще возводили новые и новые постройки, говорили, что придумал их все тот же Афемид, дабы удобнее было вести обстрел штурмующих. Впрочем, стены Турна не выдержали пока ни одной осады: король Конан железной рукой и щедрыми подарками навел порядок в своих землях, и вот уже несколько лет Аквилония жила в мире и процветании.

Велики были заслуги Магистра, велика была и милость короля к бывшему школяру. И все же туранский купец не мог признать его за ровню: многие поколения его предков были знатными негоциантами, а родители этого выскочки, как шепотом передавали сплетники, перебивались мелким воровством в трущобах Шамары и сгинули во время очередной облавы городской стражи лет десять назад.

— Белое серебро, мой господин, — низко поклонился купец, — прекрасное белое серебро иранистанской работы. Обрати свое просвещенное внимание на поистине бесподобное искусство чеканщиков: это изделие было отковано из целого куска заготовки, и цена ему…

— Цена ему не так велика, как тебе хотелось бы, — магистр задумчиво пощелкал по металлу обкусанным ногтем. — Во-первых, это не чеканка, а литье. Сплошная отливка, сделанная в глиняной или каменной форме. Материала, конечно, пошло много, и материал этот не дешев. Но самое главное, это не серебро, а бронза.

Глаза купца вспыхнули на миг гневом, но тут же потухли. Он растерянно развел пухлыми ручками.

— Поистине, о искуснейший из искусных, занятия твои, как всем известно, неисчерпаемы и многотрудны. Я не подвергаю сомнению остроту твоих глаз, которые видят слишком много буковок в книгах и свитках, но в твоей мастерской недостаточно светло, и ты, о достойнейший из знатоков, ошибся: всякий отличит красноватый цвет меди, из коей, как известно мастерам, изготавливается бронза, от чистого сияния серебра!

— А это, уважаемый, зависит от того, сколько добавлено к меди вещества, называемого оловом.

Магистр поставил курильницу на широкий каменный подоконник, и металл засверкал в лучах солнца. Потом несносный знаток порылся на полках и положил рядом с иранистанской поделкой монету, кинжал и колокольчик.

— Вот, взгляни, — жестом подозвал он купца. — В этой монете не больше одной двадцатой части олова, поэтому и зовут ее просто медной полушкой. Для клинка оружейник взял десятую часть олова, и цвет его золотистый. Кстати, ловкачи часто выдают такой сплав за настоящее золото. В колокольчике — четвертая часть олова, он желтоватый и отлично звенит. Ну а если это вещество составляет в бронзе более трети — такой металл очень похож на белое серебро. Мы можем это проверить, расплавив сию вещицу в тигле…

Купец отлично знал цену своему товару, купленному у иранистанского поставщика по сходной цене. Знал он также, что король Конан, всячески поощрявший торговлю в Турне, сурово карал обманщиков: фальшивомонетчиков — отрубанием рук, а поставщиков сомнительных товаров — бичеванием и довольно длительным пребыванием у позорного столба на рыночной площади.

Поэтому негоциант поступил так, как подсказывал ему многолетний опыт — он рухнул на колени и, задрав к сводчатому закопченному потолку ухоженную бороду, заголосил:

— О горе мне, горе! Какой жестокий обман, какое коварство! Да источат кишечные черви нутро низкого Альтаманна, да разъест черная язва его толстую рожу, да не породят ему чад Зульфия, Омира, Лайла, Онфира, Лимия…

Купец, очевидно, собирался перечислить всех жен неведомого Альтаманна, но магистр нетерпеливо прервал его:

— Сервиз на пятьдесят персон, что ты предлагал для королевского стола, тоже брал у этого пройдохи?

— Увы, увы, где были мои глаза, какой позор на мои седины, какой позор!

И почтенный негоциант попытался поцеловать пальцы магистра с черной каймой под неровными ногтями. Афемид отдернул руку, словно опасался, что туранец его укусит, и нетерпеливо сказал:

— Верю я тебе, верю. В Иранистане много олова и много обманщиков. Но вот король… Хоть он и бывал на востоке и знает нравы тамошних торговцев, но Альтаманн — далеко, а ты — под рукой… Мой совет: пока государь занят на стрельбище, уноси-ка ты ноги вместе со своим товаром. А когда кишечные черви съедят нутро твоего поставщика, найди другого, закупи что-нибудь стоящее и приезжай снова.

Купец с горестным кряхтением поднялся и, кланяясь, задом удалился в маленькую дверку. Его слуга потащил следом короб с посудой, которой так и не суждено было стать украшением королевского стола. Афемид невольно улыбнулся, когда услышал, как на винтовой лестнице туранец заорал на носильщика:

— Осторожней ты, безрукий олух, не урони!

«Олово — материал мягкий, — подумал магистр, — а до нижней площадки башни полсотни ярдов. Прекрасно он знает, какое «серебро» привез в Турн. Стоило бы подержать этого жулика у позорного столба…»

Он подошел к окну и полной грудью вдохнул прохладный осенний воздух. Его мастерская находилась наверху одной из крепостных башен, и отсюда хорошо были видны крыши домов и купола дворцов. Некоторые постройки окружали строительные леса, по которым, словно муравьи, сновали мастеровые. В центре города, на холме, величественно возвышался Храм Митры.

Молодой человек любил Турн как поэт — первой и чистой любовью. Он и был поэтом, только не покрывал пергамент строками красивых слов, а исчерчивал его планами и набросками, которые воплощались в камень.

Конечно, если бы не железная воля короля, эти места оставались бы столь же пустынными, как и пять лет назад. Никто не верил, что замысел киммерийца, привыкшего скорее разрушать, чем созидать, увенчается успехом. Но сомневающиеся не брали в расчет упрямство варвара: он всегда добивался того, чего хотел. Узнав, что многие предали его во время последнего мятежа, король невзлюбил стольную Тарантию и, под предлогом укрепления северных рубежей, удалился в Озерный Край. Отсюда он разослал гонцов на все четыре стороны света — с вестью, что даст вольную и отпущение грехов всякому, кто способен таскать камни, месить глину и у кого не кружится голова от работы на строительных лесах. Таковых оказалось немало, и городские стены росли столь быстро, что окрестные жители даже стали поговаривать, что тут не обошлось без колдовства.

Граф Гандерланда Гийлом заверил своего сюзерена, что тот оказал ему великую честь, задумав построить новую цитадель в здешних землях. Он стал почти всегдашним спутником короля на охотах и лучшим сотрапезником на многочисленных пирах, которые задавались поначалу в шатрах, а затем — в отстроенном по проекту Афемида дворце. Постепенно из Тарантии в Турн потянулись знатные искатели королевских милостей, и вскоре турнский двор уже не уступал по блеску столичному. Верховный жрец Храма Митры, Пресветлый Обиус даже уговаривал Конана перенести трон из погрязшей в пороках Тарантии поближе к Неугасимому Огню…

Подумав о Пресветлом, Афемид невольно поморщился. Он недолюбливал этого пухлого ухоженного человечка, который, облачившись в широкий шафрановый хитон и украсив голову венком из листьев лавра, любил возлежать на подушках с чашей вина и разглагольствовать о возвышенном. От таких речей магистра всегда одолевала зевота: витийству отвлеченных рассуждений он предпочитал точный расчет и зримые результаты, а лавр, по его разумению, более подходил для суповой приправы, чем для головного украшения. Этим он всегда привлекал благоволение короля, который любил послушать на досуге рассказы о свойствах камней, металлов и растений. Тем более странным было для Афемида, что киммериец в последнее время стал прислушиваться к нудной зауми Обиуса и даже приучился выпивать, лежа на атласных подушках.

Сзади раздался какой-то шорох и, обернувшись, Афемид увидел мальчишку в шафрановом одеянии с открытым левым плечом — младшего миста из Храма Митры.

— Господин Верховный Магистр, — сказал тот, стараясь придать ломающемуся голосу должную торжественность, — Верховный жрец Храма, Хранитель Неугасимого Огня, Пресветлый и Пребывающий в Мире, Держатель Хрустального Жезла…

— Короче, — буркнул магистр.

— …просит вас немедля прибыть к нему в покои, называемые Средоточием Просветления, — закончил посыльный несколько обиженно.

«Долго жить будет Пребывающий в Мире, — досадливо подумал магистр. — А чего не жить: ест да пьет вдосталь, да все отменное, а о теле своем печется так, что столичные жрецы даже обвиняют его в забвении Заветов Митры…»

Идти не хотелось, но что поделаешь: Обиус не станет призывать его лишь затем, чтобы распить чашу пуантенского, разбавленного наполовину водой. Тем более, в отсутствии короля…

Отпустив мальчишку, магистр переоделся в чистое, ополоснул лицо из оловянной чаши, спустился по винтовой лестнице, и, миновав хозяйственный двор, огороженный двойным частоколом, вышел на городскую улицу. Он решил не пользоваться услугами носильщиков, а идти к Храму пешком.

Начиная от внешней стены города, земли были отданы на откуп мелким застройщикам: разномастные, но весьма добротные дома теснились вдоль извилистых улочек, в хитросплетении которых немудрено было заблудиться чужаку. Собственно, в том и состоял замысел главного архитектора: в случае, если врагам, покусившимся на северную цитадель, удалось бы одолеть внешнюю стену или проломить одни из семи ворот, они оказывались в настоящем лабиринте под градом стрел и камней из катапульт, предусмотрительно укрытых в некоторых дворах.

Сейчас здесь вовсю торговали многочисленные лавки и лавчонки, а многие продавцы устроились прямо возле стен, разложив товары на кошмах или деревянных лотках. Многие знали Верховного Магистра, он то и дело отвечал на дружелюбные приветствия, приподнимая свою круглую войлочную шапочку. Торговали преимущественно съестным, на жаровнях румянились ломти мяса, пеклись лепешки и овощи, а в воздухе витали ароматы, способные вызвать зверский аппетит у самого стойкого пустынника.

Главный рынок располагался по другую сторону города, за стеной, плавно выгибавшейся вдоль берега Спокойного озера, куда входили суда, приплывшие с юга, вверх по течению Ширки, а потом по Ледяной, впадавшей в нее неподалеку от Галпарана. Здраво поразмыслив — Турн лежал в неудобном для торговцев месте: ладейщикам приходилось изрядно попотеть, преодолевая течение и пороги, но аквилонский король установил столь выгодные пошлины, что купцы предпочитали плыть к новому городу, нежели сбывать свои товары в более южных землях. К Турну вели и сухопутные пути, по которым шли караваны, везущие туранские ковры и аргосское стекло, шемскую керамику и золотые стигийские украшения, доспехи и оружие из Зингары, и даже кхитайские шелковые ткани.

Уверенно пройдя кратчайшей дорогой, Афемид вскоре оказался возле внутренней стены, огораживавшей Верхний Город. Она была не столь высока, как внешняя, но осаждавшим пришлось бы пролить немало пота и крови, чтобы ее одолеть. Стражник у ворот, пропуская главного мастера, отсалютовал ему копьем.

Улицы Верхнего Города, словно спицы огромного колеса, веером расходились от Храмового Холма. Были они широки и вымощены камнем. За высокими палисадами переливались всеми красками осени сады, окружающие особняки богачей и дворцы знати. Некоторые здания еще достраивались, попадались и пустующие участки, ждущие состоятельных застройщиков. Вдоль улиц, через равные промежутки, торчали высокие медные трубки, из которых по ночам били факелы, бывшие частицей Неугасимого Огня Митры. Стуча по плитам мостовых коваными башмаками, шествовали патрули гвардейцев, скучавших в тишине и покое Верхнего Города. Они приветствовали Афемида, ударяя мощными кулаками себя в грудь.

К Храму Митры вела широкая лестница, обрамленная фонтанчиками, из которых паломникам дозволялось утолять жажду. Магистр взбежал по ступеням, отмечая, что неплохо бы подновить стертый подошвами камень. Известняк, конечно, выглядит благородно, но уж больно недолговечен.

Под высоким куполом Храма мог бы разместиться военный лагерь, а огромные витые колонны, вытесанные из цельного гранита в Немедийских горах, должны были напоминать прихожанам о малости человеческой жизни пред лицом Вечного. Посреди зала пылал огромный факел Неугасимого Огня.

Служитель провел Афемида боковыми проходами к Покоям Просветления. Верховный жрец поднялся ему навстречу, выказывая уважение любимцу короля. Впрочем, он тут же упал на подушки, жестом пригласив магистра последовать его примеру. На низком столике стояла ваза с фруктами и стеклянный сосуд голубовато-зеленого оттенка с вином.

— Господин магистр, — заговорил Обиус слабым голосом. — Я пригласил тебя, дабы поразмышлять о возможных следствиях явления, причины коего скрыты, как и все причины, в хитросплетении закономерностей, принимаемых многими за проявление слепого случая…

«Начинается», — тоскливо подумал Афемид, усаживаясь по-турански на подушки.

— Буду краток, дабы не отрывать тебя от забот, возложенных владыкой на твои хрупкие плечи, груз коих снедает твою плоть, возвеличивая душу, трепещущую, словно светлячок в ночи, как, впрочем, и все наши души, суть коих есть лишь воля Вечного и дозволение Его к воплощению на тверди, называемой землею…

Афемид взял из вазы яблоко и с хрустом надкусил.

— Отличный плод, взращенный заботливыми руками пуантенских садоводов, в поте лица отрабатывающих свои долги перед Вечным, — заметил жрец. — Не желаешь ли отведать вина из Аргоса, где виноделы столь…

— Желаю, — сказал магистр и налил себе чашу.

— Рекомендую разбавить вино водою, — томно напутствовал жрец, — ибо в Заветах сказано: «И да не наливайся до ушей соком перебродившим…»

— Пресветлый, — Афемид решил наконец выяснить суть дела, — если ты пригласил меня, чтобы порассуждать об отвлеченных вещах, ты знаешь, я в этом не силен. Могу сказать, что в стекло этого сосуда добавлено немного железа, поэтому оно голубовато-зеленое. Что же касается причин и следствий…

— Речь пойдет о вещах, в которых ты гораздо более сведущ, нежели я, — Обиус отхлебнул из своей чаши, поморщился и долил воды. — Дело в том, что не далее часа назад ко мне явился ванирский вождь…

— Ванир? Здесь?! — Афемид не смог скрыть удивления.

— …назвавшийся Эйримом Высоким Шлемом, владыкой Paг… рана». — в общем какого-то ничтожного клочка мерзлой земли в его родном Ванахейме, и объявил, что он — брат нашего короля.

Если ранее челюсть магистра готовилась к всегдашней зевоте, сопровождавшей речи Пресветлого, то сейчас она поехала вниз, являя выражение крайнего изумления. Сквозь полуприкрытые веки жрец поглядывал на молодого человека: он был доволен, что смог озадачить всегда невозмутимого магистра.

— Ну, конечно, не родной брат, ибо трудно помыслить кровное родство киммерийца и ванира, хотя, поговаривают, они не столь уж блюдут чистоту крови, как это принято среди знати цивилизованного мира. После недолгих расспросов я понял, что эти дикие люди считают братом всякого, с кем пили свое кислое пиво без особых трагических последствий. Кроме того, этот Эйрим помог нашему королю в борьбе с каким-то колдуном. Не припомнишь ли ты, уважаемый господин магистр, — рассказывал ли Конан Аквилонский что-либо об этом человеке?

Вопрос был задан неспроста: Пресветлый отлично знал, что Афемид записывал рассказы короля о его похождениях в ту пору, когда Конан, варвар из Киммерии, еще был простым искателем приключений.

Помедлив, магистр произнес:

— Я припоминаю… Эйрим Высокий Шлем помог нашему королю, когда тот, выполняя волю некой волшебницы, сразился с могущественным магом, построившим замок в землях ваниров. Кажется, тот назывался Кро-Ганбор, а чародея звали Гор-Небсехт… Но как этот ван оказался здесь?

— О, это очень поучительная история, — тонко улыбнулся жрец. — Сей разбойник, чьи люди опустошили не одно поселение вдоль морских и речных берегов, был просветлен по воле Митры и, хотя все еще почитает своего гнуснейшего Имира, решил заняться торговлей. К тому принудила его болезнь, и он дал обет, что, если выздоровеет, бросит свои гнусные привычки и привезет в наши земли меха снежных куниц, дабы скрепить дружбу Ванахейма и Аквилонии. Он со своими людьми перешел Киммерийские горы, построил в верховьях Ледяной три лодки и приплыл через озера к стенам Турна.

— Так чего же он хочет? Торговать? Это не заказано никому… Или повидать короля?

— Видишь ли, дело обстоит несколько сложнее, как нет ничего простого в этом мире, согретого дыханием Митры, сотворяющего хитросплетение дел по воле Своей. Среди команды Эйрима оказался аквилонец, который по пути сюда умер.

— И что же?

— Ванир просил совершить обряд погребения по нашему обычаю, ибо аквилонец был его другом. Или братом, как они говорят.

— Это значит, что его тело должно сгореть в Неугасимом Огне?

— Именно.

Магистр задумался. Ваниры слыли во всех землях за отъявленных разбойников, промышлявших в летнее время грабежом селений, имевших несчастье строиться у побережий. Были они искусными мореходами, и на своих длинных быстроходных дракарах доходили до Зингары, Аргоса и даже Стигии. Плавали они и по рекам, наводя ужас на местных жителей.

Но Конан действительно рассказывал ему об Эрике Высоком Шлеме. Можно ли отказать побратиму киммерийца? Решить эту задачу было посложнее, чем вычертить план дворца или рассчитать наклон трубопровода.

— Решать надо сейчас, когда король отправился на охоту в сопровождении юного Альфреда, о чем знаем только мы с тобой, — снова зажурчал голос жреца. — Неизвестно, сколько он пробудет в лесах, а покойник и так слишком долго ожидал погребения. Ты знаешь, что, волей Конана, я полномочен принимать решения в его отсутствии, но я решил держать совет с тобой, дабы избежать нежелательного вмешательства в цепь причин и следствий. Ванирский вождь просил дозволения, чтобы вся его дружина присутствовала при обряде. Я склоняюсь удовлетворить его просьбу, ибо присутствие в Храме Митры может обратить на истинный путь не одну заблудшую душу…

— Сколько их? — спросил магистр.

— Около сотни.

— Думаю, если они, по нашим законам, оставят оружие в привратных хранилищах, опасаться нечего. Король действительно поминал этого Эйрима, правда, судьба сводила их давно, очень давно. Что ж, дозволь им прийти завтра поутру.

— Погребение должно совершиться на закате, магистр, ты запамятовал. Мы совершим обряд сегодня, если ты не против.

— Но ночевать они будут в ладьях?

Обиус посмотрел на свои ухоженные ногти и раздумчиво произнес: