Исправленному верить

Глава 1

Санкт-Петербург. 1 ноября 20** года

Олег Евгеньевич Шульцов, кандидат исторических наук и джентльмен, аккуратно сложил зонт, счистил с пальто мокрый снег и, придержав тяжеленную дверь, вплыл в вестибюль станции метро «Автово». В этот миг он особенно напоминал элегантного черного с белым кота, которого жизнь вынудила пройтись по лужам. Был первый день ноября, и питерские небеса в полном соответствии с календарем забрасывали город пренеприятнейшей смесью из воды в жидком и кристаллическом состояниях; еще одну календарную неизбежность являла очередь в кассы метрополитена. Заполнив круглый нижний зальчик, человеческая змея выползала в тоннель, тянулась до самых турникетов и заходила на второй виток. Разумеется, из нескольких касс работала одна, а торговавший жетонами автомат то ли иссяк, то ли издох.

Те, чья жизнь так или иначе связана с красивейшей станцией питерского метро, давно свыклись со столпотворениями, неотвратимыми, как сама зима. Обитающий на соседней Кронштадтской Шульцов озаботился продлить проездной, не дожидаясь начала месяца, и происходящее его никоим образом не задевало. Так, по крайней мере, казалось, пока утренний гул не прорезал дрожащий голосок, тут же заглушенный склочным контральто. Зарождающийся скандал привлек внимание обычно нелюбопытного ученого мужа, и он свернул на звук.

И по долгу службы, и по велению сердца Олег Евгеньевич предпочитал искусство античное. Позднейших художников, за исключением разве что титанов Возрождения и Брюллова с Ивановым, историк не воспринимал, а передвижников просто не терпел, однако разворачивающаяся у турникета сцена отчего-то напоминала именно о них, точнее, о «Чаепитии в Мытищах». Нет, никакой монах в переходе не чаевничал, все было современней и лаконичней. Высокая девушка с пышными волосами, на которых таяли снежинки, совала контролерше деньги и просила, верней умоляла, пропустить. Контролерша, злобная дама элегантного возраста, с ощутимым удовольствием отказывала, требуя жетон.

Робкие объяснения про очередь и вокзал цербершу лишь заводили. Мимо серым осенним потоком текли пассажиры, у них были дела. У Шульцова таковые тоже имелись – его ждал скучнейший ученый совет. Доцент привычно достал из бумажника проездной и неожиданно для самого себя окликнул:

– Девушка, позвольте вас провести.

Пышноволосая вздрогнула и обернулась. Светлые близорукие глаза были уже на мокром месте.

– Спасибо! Большое спасибо!.. Вы даже не представляете…

Смущенный собственным порывом историк торопливо приложил голубой прямоугольник к автомату, девушка попыталась сунуть благодетелю свою сотню. Олег Евгеньевич изящно уклонился:

– Не лишайте меня удовольствия. В следующий раз кого-нибудь выручите.

– Спасибо вам… Понимаете, я на вокзал опаздываю, а проездной куда-то подевался…

– Так поспешите!

Она улыбнулась, налегла на вызывающую мысли о Минотавре рогатку и канула в толпу. Олег Евгеньевич отчего-то тоже улыбнулся, неторопливо засек время и отступил к лотку с прессой. Петербуржский немец в девятом поколении, Шульцов выходил из дома, имея четверть часа форы. Сегодня это пришлось кстати – проездной историка был с ограничением повторного использования.

Народу все прибавлялось, на полу расплывались буроватые лужи, очередь завернулась еще раз, контролерша вступила в схватку с бойкой старушонкой в розовой девической куртке и беретике со стразами. Олег Евгеньевич с праздным любопытством наблюдал за стычкой, пока не истек отмеренный начальством питерского метрополитена срок, после чего приложил карточку к бдительному зеленому оку. Он и помыслить не мог, что делает уже второй шаг к точке невозвращения.

Саша Колпакова успевала – спасибо высокому мужчине профессорской наружности, – и все равно злости на вредную контролершу было больше, чем благодарности негаданному спасителю. И еще говорят, что женщина женщину всегда поймет… Поймет и сделает всё, чтобы помешать! Мало того, что мама перед выходом на работу затеяла убирать летнюю обувь, из-за чего Саша выскочила в последний момент с испорченным настроением, так еще и это! Девушка поправила выбившийся из-под воротника шарф и выбежала на перрон.

Судя по часам и расписанию, поезд как раз переползал Обводный канал, она еще успевала отдышаться и посмотреться в зеркальце. Последнее было ошибкой – карманные зеркала с увеличением созданы для того, что подмечать подлежащие устранению дефекты; окрылению или хотя бы уверенности в себе они не способствуют. Саша увидела покрасневший от холода и обиды нос, прорывающийся сквозь наспех наложенный тон прыщик и серебристые тени, вдруг показавшиеся кричащими. Исправлять было поздно, оставалось надвинуть поглубже капюшон, что девушка и проделала, уподобившись то ли киношному злодею, то ли инквизитору со страшной картинки.

Оставшиеся минуты она просто ждала, борясь с привычкой облизывать от волнения губы. Держать язык в прямом смысле за зубами удавалось, зато сердце разогналось, будто перед экзаменом или вечерним рывком сквозь темные дворы. Саша росла под жуткие истории, мама и бабуня учили и научили девочку бояться машин, переохлаждений, инфекций вкупе с немытыми овощами и животными, гололедицы, катастроф и чужих людей. Сашуню провожали в школу до восьмого класса, мороженое во избежание ангин разрешалось есть только дома из блюдечка и растаявшим, фрукты мылись с мылом, а десятиминутная задержка без звонка оборачивалась дрожащими губами и корвалолом. В декабре Александре Сергеевне Колпаковой исполнялось двадцать шесть, и она оставалась девушкой в том смысле, который вкладывали в это слово наши придирчивые предки. Зато, к превеликой гордости родных, Саша являлась обладательницей золотой медали и красного диплома, к которому через три года имел все шансы прибавиться второй, не менее красный.

Мама не сомневалась, что дочь сейчас на занятиях, но Саша прогуливала. Как обычно, выйдя из дома в восемь, она отправилась в противоположную от университета сторону, чтобы забрать пару дисков – двойной пропуск: на перрон и в надежду.

Заиграла музыка – Петербург приветствовал модный поезд, но девушке казалось, что встречают его, и только его. Дениса Анатольевича Овалова, не так давно ставшего для Саши смыслом жизни. Героя своего романа девушка про себя называла «Дени́» и отдала бы мир, вечность и коньки, на которых ей не позволяли кататься, за счастье называть его так в глаза. Сегодня она делала к этому первый шаг.

Мимо спешили люди с табличками, катили свои тележки носильщики, пробежал молодой человек с цветами. Проходя через вокзал, Саша чудом не купила такую же розу на длиннющем стебле, но это выдало бы ее с головой. Она просто выручает однокашника, который приболел и не может приехать, а у нее как раз были неподалеку дела, ей совсем не трудно… Совсем!

Из первого вагона вывалилась разухабистая, несмотря на сравнительно ранний час, компания, следом деловитые молодые люди принялись выгружать какое-то оборудование, судя по всему, спортивное. Навстречу Саше попался низенький худосочный попик в сопровождении белокурых бестий, которым для полной гармонии не хватало то ли шлема с рогами, то ли черной формы. Торопливо прошел пожилой человек с гитарным футляром. Радостно закричал карапуз в шапочке с ушками, его подхватил на руки полный дядечка с чеховской бородкой. Людей было много, и Саша испугалась, что сейчас они разминутся. Не разминулись. Из-за двух расфуфыренных дам показалась мушкетерская шевелюра – несмотря на перетекающую в зиму осень, Дени ходил с непокрытой головой, и девушка после секундного раздумья решительно откинула дурацкий капюшон.

– Денис Анатольевич, доброе утро.

– Доброе утро. – Он остановился и чуть удивленно посмотрел на Сашу: – Это вы мне звонили?

– Я! – Зеленые в пушистых ресницах глаза не имели ничего общего со змеиными, но девушка замерла не хуже злосчастного кролика, а заготовленная небрежно-любезная фраза застряла в горле. – Я…

– Мы ведь встречались… У Некцев, если я не ошибаюсь?

– Да… Я учусь с Пашей, он заболел.

– Не уверен. Боюсь, ему просто лень. Странно, что он вообще озаботился кого-то прислать.

– Я все равно была в Автово. – Она облизнула-таки губы. – По делам…

– В любом случае передайте этому бездельнику мое «фе». Гонять девушку по такой погоде из-за пары дисков… Давайте их и бегите, вы и так потеряли уйму времени.

Саша кивнула и принялась расстегивать сумку. Все летело в тартарары, но выручил носорогом прущий навстречу вокзальный драндулет с багажом. Пришлось спешно подхватывать вещи и отступать. Девушка изловчилась и завладела набитым под завязку серебристым пакетом. К счастью, за драндулетом двигалась небольшая иностранная стайка, по виду японская, и Саша дрогнувшим голосом предложила:

– Давайте пойдем к метро, здесь неудобно…

Дени улыбнулся:

– Пожалуй. Вам не тяжело?

– Нет, – совершенно искренне заверила девушка. В этот миг она могла бы унести бабунин шкаф с семью бронзовыми слонами в придачу.

Ученый совет начался с опозданием – четверо не снисходящих до метро коллег застряли в пробках, – однако директор где-то пришпорил, где-то свернул, где-то не дал свернуть, и к трем повестка дня была исчерпана. Уважаемые коллеги с чувством выполненного долга задвигали стульями, и тут любимый шеф с позаимствованным у старины Мюллера выражением попросил Шульцова остаться. В этом не было ничего удивительного: Олег Евгеньевич разбирал бумаги скончавшегося во время летней жары академика Спадникова, кроме того, надвигалась собственная защита, с которой Шульцов и так безбожно затянул.

Доктора и кандидаты прощались и один за другим выходили, пророча гололедицу и простуду. Олег Евгеньевич ждал, рассеянно скользя взглядом по знакомым гравюрам. «Тезей у Прокруста», «Колосс Родосский», «Герострат у храма Артемиды», «Лабиринт»… Преемник Спадникова их не тронул, как не тронул массивных дореволюционных шкафов и стульев с грустными львиными мордами на спинках. Вот отслужившие свое оконные рамы новый директор заменил, заодно озаботившись мощным кондиционером. В этом был весь Николай Иванович Егоров, горой стоявший за преемственность и сохранение традиций. Пока те не вступали в противоречие с комфортом или выгодой. Требовать по нынешним временам от начальства большего было бы абсурдно.

Начальство закурило и доброжелательно посмотрело на подчиненного.

– Отвратительная погода, – изрекло оно, – к тому же способствующая простуде.

Красноречиво скрипнула дверца могучего спадниковского стола, предвещая явление бутылки чего-то очень дорогого. Егоров крепкие напитки, мягко говоря, ценил, но судил о них исключительно по цене и чужим отзывам. Конечно, виски от коньяка и коньяк от водки он отличал, но и только.

– Благодарю вас, – не стал отнекиваться Шульцов. Совместное распитие, на сей раз хересного шерри, обещало доверительный разговор, и Олег Евгеньевич даже подозревал какой. Наследие Спадникова было столь велико и обильно, что мысль отщипнуть малую толику просто не могла не возникнуть. От покойного титана всяко не убудет, а на докторскую кому-то «нужному» хватит. Или на две докторские.

– «Я скажу тебе с последней прямотой, все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой…»

– Любите вы цитировать, – ласково попенял директор, но Мандельштама не опознал: с поэзией у него обстояло примерно так же, как с алкоголем.

– Каюсь, грешен, – поддержал предложенный тон Шульцов. Шерри-бренди оказался вполне приличным, а вот с поводом доцент не угадал.

– Олег Евгеньевич, я вынужден вас огорчить, – с грустью начал Егоров. – Ваша оппонент…

Оппонентом Шульцова была дама. Очень компетентная, очень услужливая и очень-очень-очень элегантная, она едва не обзавелась сразу и мужем, и званием членкора, припасенным для невесты пылким нареченным. Увы, боги судили иначе, отправив академика Сущенко – куда? Мнения коллег на сей счет расходились радикально, но в одном почтенные античники соглашались: если на брегах Стикса Сущенко настигнет ушедшего месяцем раньше Спадникова, Тартар содрогнется. Пока же содрогался ученый мир, в один год лишившийся двух столпов, однако так и не ставшая вдовой академика прелестница не пропала.

Безупречности туалетов скромной жрицы Клио позавидовала бы Маргарет Тэтчер, а умению оптимизировать текущие взгляды – хамелеон, как пресмыкающийся, так и чеховский. Не далее как позавчера высокоученая леди уверяла Шульцова, что его диссертация среди современных научных трудов кажется переплетенным в кожу с золотым тиснением фолиантом, затесавшимся меж покетбуков.

«Если», – говорили древние спартанцы. «Позавчера», – пробормотал Олег Евгеньевич, узнав, что отныне его работа не соответствует профилю института, а посему не может быть рекомендована к защите.

Сказав главное, Егоров освежил рюмки и принялся рассуждать, как всегда убежденно и аргументированно. Он ужасно расстроен, но вынужден напомнить, что предвидел определенные осложнения, потому что тема и в самом деле ближе к археологии и к тому же, хотя, разумеется, это не главное, задевает ряд коллег. Да, их теория не выдерживает никакой критики, но юная государственность так ранима и так нуждается в великом прошлом, а изыскания уважаемого Олега Евгеньевича…

Уважаемый Олег Евгеньевич прихлебывал шерри и слушал, потому что это следовало выслушать до конца. Хотя бы для того, чтобы оценить масштабы бедствия. От директорского сочувствия мутило, словно в пузатой, пережившей две революции и Блокаду рюмке оказался керосин. То, что оппонент с кем-то «посоветовалась», было очевидно, как и то, что Егоров этому «кому-то» возражать не станет, ибо гипотетическое недовольство теперь уже зарубежных коллег является жупелом страшным и ужасным. И не важно, что за культ Диониса в его причерноморском виде Шульцов взялся девятнадцатилетним юнцом, когда нынешние границы и нынешние теории не пришли бы в голову даже ветеранам пресловутой Пряжки. Двадцать три года раскопок, возни с источниками, сопоставлений, споров, разочарований и удач, главной из которых Шульцов считал статью «Спор Диониса и Гекаты», легшую в основу кандидатской и, что куда важней, заслужившую похвалу Спадникова.

Менять на переправе Буцефала на мертворожденного мула Олег Евгеньевич не счел нужным, мул обиделся и лягнул. Не смертельно, но чувствительно.

– …найти достойный выход. – По сменившемуся тону Шульцов понял, что мягкий укор готов обернуться предложением, от которого нельзя отказаться. – Конечно, можно оставить все как есть и защищаться по археологической части, но вам придется самостоятельно искать оппонентов и собирать диссертационный совет по вашему профилю. Это потребует времени и, как вы понимаете, ваших личных средств. Организовать защиту за собственный счет дело не дешевое, но почему бы вам не убить одним выстрелом трех вальдшнепов? Дионис бессмертен, он подождет, а вы можете развить одну из идей, над которыми работал Спадников. Я восхищен вашими совместными трудами – это готовые монографии. Кроме того, можно устроить защиту по двум смежным темам. Вы же в курсе, что Федонюк…

Шульцов был в курсе, что все и решило. Обобрать учителя, дабы алчущий степени спонсор получил вожделенные корочки, – мерзко, увязывать кражу с собственной выгодой – невыносимо.

Олег Евгеньевич поставил рюмку на стол.

– Николай Иванович, я понимаю, ситуация неприятная. С вашего разрешения я подам заявление об академическом отпуске.

– Не думаю, что это необходимо в вашем случае…

– Необходимо. Мне потребуется много ездить и, чего греха таить, много зарабатывать. Защита за свой счет, как вы совершенно справедливо отметили, дело не дешевое… Хоть и не дороже научной совести. Я буду защищаться как археолог.

– Вам придется трудно, – со значением произнес Егоров. – Очень. На кого вы можете рассчитывать? Нет, само собой, я предоставлю вам отпуск и по возможности поддержу, но я не бог…

– Увы, – улыбнулся Шульцов, указав взглядом на шерри. – Но я могу обратиться и к богу. К Дионису.

Николай Иванович сдержанно рассмеялся. Он бывал опасен, лишь когда задевали его интересы. Шульцов же топтался по собственным.

Ключ в замке не поворачивался – бабушка опять прокрутила замок, и Саша нажала на кнопку звонка. В квартире рявкнуло – раз, и два, и три, – на одиночные звонки старшие из «дам Колпаковых» не выходили, и младшая звонила, пока не защелкали открываемые запоры сперва деревянной двери, а потом внешней, железной. Красть у пенсионерки, инженера и студентки было практически нечего, но бабушка чтила криминальную хронику и боялась. Саша тоже боялась – того, что в один далеко не прекрасный день ей не откроют и придется ломать дорогущую и, самое главное, непробиваемую фортификацию.

Спорить с бабуней было бесполезно, да Саша спорить толком и не умела – в школе Колпакову не зря прозвали Мимозой. Повышенный тон, резкость, замечание, особенно справедливое, оборачивались сердцебиением, которого никто не слышал, зато дрожащие губы и мгновенно красневший нос видели все. «Мимоза плакучая!..» Но сегодня Саша была счастлива – у нее получилось! Они с Денисом Анатольевичем дошли до самого его дома на Петроградской. Пятиэтажный представитель модерна был облицован кремовой плиткой, украшен коваными черными цветами и очень подходил Дени; лучше, пожалуй, был бы лишь замок на Луаре… Расхрабрившаяся Саша так и заявила, а дальше все сложилось само собой. Дени весело удивился тому, что приятельница Некца-младшего может быть столь поэтична. «Приятельнице» оставалось лишь перевести разговор на стихи самого Дениса Анатольевича, а какой поэт откажется от подобной беседы? Они выпили кофе в подвальчике с игуаной на вывеске и обменялись электронными адресами. Правду сказать, вожделенный адрес Саша добыла раньше, но теперь она могла им воспользоваться, и это не было бы нахальством.

– А у вас в самом деле хороший вкус, – сказал он на прощание.

– Значит, вы пришлете мне «Поэму Раннего Снега»?

– Вечером можете проверять почту.

Саша бросила на стол уцелевшую в перепалке с контролершей сотню и быстро вышла: нужно было успеть к третьей паре, и потом, нельзя надоедать, это самое страшное – показаться навязчивой. Девушка бежала сквозь все усиливающуюся метель, то смеясь, то повторяя про себя строчки Ахматовой, и так до самой аудитории. Она успела на пару и домой тоже вернулась вовремя, не забыв купить в аптеке мамин чай и бабушкин долгит.

– Переодень носки, – напомнила бабушка, – на улице лужи, ты промочила ноги!

Саша ничего не промочила, но бабуня была убеждена, что внучка только и думает, как бы простудиться и пристать к хулиганам. Девушка покорно сняла с батареи пару теплых мохнатых гусениц.

– Мокрые положи в тазик, – напомнили из кухни, – и вымой руки.

Она вымыла и пошла есть ненавистную с детства молочную лапшу, за которой следовали любимые котлеты. Бабушка дождалась благодарности, пересказала очередную телевизионную страшилку и отправилась к источнику бедствий за следующей, а Саша бросилась к компьютеру. Письмо уже пришло! Несколько строчек и прикрепленный файл… Строчки Саша перечла раз двадцать, потом открыла приложение. Это была не поэма, а полный сборник, и даже с иллюстрациями! Некоторые стихи девушка знала, но большинство стало открытием, откровением, ударившей у самых ног булгаковской молнией.

За стеной бубнил телевизор, щебетал и тенькал в своей клетке кенар по имени Пыжик, дважды звонил омерзительный мобильник; отвечая, Саша видела в зеркале… нет, не себя – шалую счастливую улыбку. Так выглядит Чеширский кот в первый день весны.

– Сашуля, ты когда-нибудь смотришь, что покупаешь?

– Смотрю, мама.

Мама пришла… Конечно, уже восьмой час, а двери она заперла правильно, можно не звонить.

– Тогда что ты купила и кому?

Перед глазами возникла белая с зеленым коробочка. Мамин чай, то есть не мамин. Вместо «Укрепления иммунитета» она принесла «Память и внимание».

– Я на внимание, в отличие от тебя, не жалуюсь и в облаках не витаю. Сашуля, ты иногда думай, как станешь жить, когда нас рядом с тобой не будет.

– Мама, я называла правильно… Наверное, у них коробки рядом лежат.

– Надо смотреть, что тебе дают. Счастье, что в аптеках не продают мышьяк, иначе ты бы кого-нибудь уже отравила. А если тебе придется покупать лекарство, без которого я или бабушка не можем обойтись?

– Я буду смотреть…

– Ты только обещаешь. Сколько раз я тебя просила: разбери обувь и отложи то, что ты уже не будешь носить!

Теперь оставалось только слушать. Молча, не возражая, потому что каждое сказанное Сашей в такие минуты слово, каждый жест использовались против нее. Потому что мама чувствовала радость, будто акула – кровь. Она никогда не выговаривала, если дочери было плохо, и очень редко упускала возможность повыдергивать перья радости. Отчего и почему так получалось, Саша не представляла, просто принимала это как данность уже лет десять.

– …ты постоянно думаешь о себе и при этом совершенно не в состоянии о себе позаботиться…

– Томочка. – Бабуня досмотрела свою «Наяду» и теперь стояла в дверях с брызгалкой для цветов, глядя на маму. – Тома, ты сменила чулки? У тебя совершенно мокрые сапоги. Насквозь.

Институт Олег Евгеньевич покидал маршевым шагом и в приподнятом настроении. Он отдавал себе отчет, что произошла крупная неприятность, но отчего-то чувствовал себя победителем. Будто спартанец, которому есть куда отступать и который не отступит, пусть персидские стрелы и затмевают солнце. Подивившись пришедшему в голову образу, историк поднял воротник, наклонил голову и ринулся в снежное месиво. До метро было минут десять, но обуявшее Шульцова молодечество требовало продолжения банкета, и мятежный кандидат, чихнув, взял курс на знакомый ресторан, дабы восславить Диониса, вернее, Вакха – ресторан был итальянским.

Бог, в том числе вина и винограда, похоже, обретался поблизости, так как Шульцова ждал приятный сюрприз. Не успел Олег Евгеньевич вслед за официантом продефилировать к столику под псевдопомпейской мозаикой, как из угла раздалось:

– Алик!

Это была Ольга Комарова, Слепухина, Поляк, снова Комарова и всегда Олька-Колоколька, школьная подружка, бывшая соседка и единственная женщина, звавшая суховатого античника Аликом. Они не виделись года два, но Петербург, при всех своих миллионах, – город маленький и с почти английским чувством юмора. Видимо, от туманов и близости моря.

– Теперь я точно выпью. – Ольга вскочила поцеловаться. – Если ты спешишь, согласна на водку. Она эффективней.

– Я достаточно не спешу, чтобы… Ты на что настроена?

– В дневном кафе мы с трёпом выпьем кьянти… – Олька хихикнула; за эту свою звонкую смешливость она и получила прозвище Колоколька. И еще за сине-лиловые глазищи, перед которыми время пока еще пасовало. – Как жизня, о муж многоумный? Как супруга со дщерью?

– Все хорошо, а вот где ты теперь…

– Кто мне целует пальцы? – принялась перечислять, закуривая, Ольга. – Куда ушел твой полоумный Стас?

Олег Евгеньевич в притворном неведении развел руками и рассмеялся. Стас, он же Брячеслав Гумно-Живицкий, известный среди коллег как Стас Два-Пана, был крестом Шульцова или, если придерживаться эллинских образов, его персональным сизифовым камнем. Одаренный и при этом феноменально нелепый, Стас жил по двум синусоидам – научной и матримониальной, и синусоиды эти находились в вечной противофазе, пересекаясь лишь в нулевой точке, которая последние годы выпадала на Таиланд. Там потерпевший очередное фиаско с очередной предательницей и змеей Стас восстанавливал чувство мужского достоинства; там он, глядя в подведенные местные глазки, начинал рассуждать о материях, непонятных не только тайским девушкам, но и европейской профессуре.

Идеи Живицкого были парадоксальны, однако Шульцов полагал, что среди мыльных пузырей прячутся бриллианты. Увы, Стас еще ни разу не взял барьер, отделявший озарение от хоть как-то обоснованной концепции. Сперва ему становилось скучно, потом он в гастрономе, метро, парикмахерской, поликлинике встречал ееи погибал для науки до следующего Таиланда. Иногда в цикл вклинивалась Колоколька, которой Живицкий регулярно делал предложения, получал веселый отказ и исчезал на несколько лет, попутно что-то у предмета обожания изъяв. Щедрая Олька с потерями смирялась легко, полагая их абонентной платой за отсутствие ухажера, удручающего даже аквариумных черепах. Странное дело – в Стаса присутствующего через четверть часа хотелось запустить чем-нибудь тяжелым, Стас отсутствующий дарил своим знакомым немало веселых минут, будучи героем сюрреалистических историй в шляхетско-вавилонском стиле.

– Твой рыцарь, – порадовал Ольку Шульцов, – держит дома лодку, именуемую баркой Ра и как-то вознесенную им на седьмой этаж. Каждую ночь барка переворачивается…

– Я знаю, – кивнула Комарова, – ведь это моя лодка. Он ее в позапрошлом году уволок с дачи… У тебя что-то случилось?

– Нашлась пифия…

– Курила и буду курить, – парировала Колоколька. – Но я не пифия, а ведьма.

– От постигших тебя бед и несчастий?

– От безденежья. Скажи спасибо Стасу.

– Так он еще и твою банковскую карту прихватил?

– Он не знает, каким местом ее вставлять. Стас подал мне идею…

Разведшись с отринувшим «эту страну» Мишкой Поляком, обожающая «этот город» Комарова в третий раз замуж не торопилась, но, когда одновременно постарели родители и подросли дети, потребовались деньги. Много денег. Выход подсказала изъятая лодка. «Челн Ра» – именно так называлось оккультное заведение, в котором ныне подвизалась Ольга.

– Я увидела вывеску и запомнила. Потом в телепрограмме мне попалась реклама. Знаешь такое – «отверчу, приверчу, накручу, и все безгрешно»?

– Знаю, конечно…

– У них там значилась гадалка на картах, а потом вдруг куда-то делась. Я шла мимо, ну и заглянула… Я ведь еще в школе гадала.

– Чепуху ты несла. Но девчонкам нравилось.

– Мальчишкам тоже. – Ольга быстро показала кончик языка. – И я, между прочим, правду говорила. И тебе тоже.

Шульцов уткнулся в меню. Вспоминать о первой скоропалительной женитьбе не хотелось, но Олька и впрямь наговорила про «бубновую даму» немало гадостей, оказавшихся на поверку истинной правдой. Нет, Комарова не читала по засаленным валетам и десяткам и не пыталась навредить сопернице – дружба Шульца и Колокольки была обоюдно платонической. Гадалка просто брякала, что думает, а думать она всегда умела.

– Я не спросил, как Лиля и Витя?

– Они умнее меня, – умиленно произнесла «ведьма». – Оба. Представь себе, поросята знают, что жизнь есть и после сорока. Ну, или делают вид… Я в их годы этого не понимала.

– Просто у твоей матери жизни после сорока не было. Будешь выбирать вино?

– Буду! У нее и до не было. Ты не представляешь, как я хотела выставить ее замуж… У них тут должно быть… Вот. «Барбера дель Монферрато… Монтеи Россо». Мне бутылочка нравится. Пузатенькая, под старину. Так что ты мне хотел рассказать?

– Ничего. – Олег Евгеньевич по достоинству оценил выбор, в том числе и с финансовой точки зрения. – Просто я очень рад тебя видеть.

– От такого слышу, только нечего сочинять. «Не хотел он…» О, наши закуски. Будем лопать и думать, но сперва выпьем. Или нет, а то еще скажешь, что я пьяно брежу.

– Значит, ты гадаешь? Научилась или как раньше?

– Как раньше плюс двадцать лет в медицине… Я понимаю в бабах, я понимаю в щитовидке и надпочечниках, чего тебе еще надо?

– Мне – ничего.

– А раз ничего, рассказывай.

Не рассказать Шульцов не мог, мало того, сделал это с радостью. На Колокольку можно было вывалить все, слушать она умела удивительно. Недаром незадолго до развода «бубновая дама» закатила роскошную сцену с лейтмотивом «да знаю я, что ты с Комаровой не спишь, но ты с ней все время разговариваешь!».

– Так что ходить мне в доцентах, – заключил Шульцов, – и искать приработок.

Ольга сосредоточенно молчала, уставясь на мозаичные виноградные грозди.

– А «Варвара» в самом деле симпатичная, – наконец изрекла она, касаясь не по-модному острым ногтем бутылки. – Или я проявляю дурной вкус и зря трачу твои деньги? Ты не дашь мне заплатить?

– Вопрос риторический. Что до, как ты выразилась, «Варвары»… Три тысячи было б дороговато, – с Ольгой он был честен и в малом, и в большом, – а за тысячу с лишним – приемлемо…

– «Продается все, вопрос лишь в цене…» – нараспев произнесла подруга детства. – Ерунда вообще-то, но тебе нужны деньги.

– У тебя не возьму.

– А я и не дам. Ты не представляешь, сколько мне теперь не хватает! Раньше пяток лишних тысяч по пациентам выбегаешь, и никаких проблем, а сейчас то на Вену не хватает, то на, – она нарочито старательно произнесла, – де-вайсыВитькины. Алик, а иди-ка ты к нам. Хозяйка не дура, на Колбу похожа. Помнишь нашу Колбу?

Химичку Колбу Олег Евгеньевич, само собой, помнил, но от предложения податься в оракулы у него отвисла челюсть.

– Похоже, у тебя Уран в пятом доме… Или не в пятом, но без него точно не обошлось.

– Оля, что за чепуха!

– Не чепухей прочего. Алик, это очень-очень честный отъем денег у населения. Ты же знаешь, я Гиппократа ни за что не обману. Сказано «не навреди», я не врежу и другим не даю. Да, я не девица Ленорман, но диагност я неплохой. Если вижу, что клиентке надо к врачу, я ее к врачу и гоню. И она идет. Так не пошла бы, а скажешь про даму пик, не пойдет – побежит.

– Оля, я тебя не осуждаю, но я – другое дело.

– Здрасьте-пожалуйста! Тебе нужны деньги?

– Нужны, но я себя уважаю как ученого, поэтому и отказался от предложения Егорова. Пришлось прямо сказать, что мне моя научная совесть дороже. Можешь считать это высокопарным…

– Ты успокойся, выпей и успокойся. Я тебе что, предлагаю труды Артемия твоего спереть или объявить, что при раскопках ты нашел доказательства первичности сала над словом? Дескать, вначале было сало, и сало это было богом?

– Ольк…

– Ты будешь трижды в неделю приходить в салон, присутствовать при сеансе и отвечать на моивопросы. Считай это индивидуальными занятиями по античной культурологии, или как это у вас зовется?

– Теперь я уже совсем ничего не понимаю.

– Потому что уперся. Представь… Ну, допустим, Таньку Горошко, от которой муж уходит. На нее только глянешь, и никаких карт не надо, ежу понятно, что уйдет. Ты бы тоже ушел.

– На Горошко я бы не женился.

– То, на чем ты первый раз женился, не лучше, но ты меня не сбивай. Муж сбежит, он бы даже в эпоху парткомов удрал, но утешить нашу Горошко можно. Если сунуть ей в нос карты и сказать, что это судьба и что оно к лучшему. Потом Борис, это наш астролог, муж хозяйки и редкостная балда, зачитает про ураны, а ты объяснишь про жену Геракла и этого… гнусного Несса.

– А сходство в чем? Кроме того, что Деянира тоже… умом не отличалась.

– Вот! Деянира – дура, а умная Горошко пойдет другим путем. На фига ей этот Геракл, пусть катится, а она пойдет к косметологу, станет красоткой и умужит Адониса или, там, Актеона, а без нее их, бедных, кабаны с собаками съедят. Понял?

– Ты же сама можешь!

– Это не мой профиль. Сегодня мы уже закончили, а завтра я за тобой заеду. Посмотришь, на что оно похоже, с хозяйкой познакомишься и решишь. На свежую голову. Согласен?

– М-м-м…

– Никаких «м-м-м». Согласен?

– Хорошо, поедем.

– Хвала Дионису! – Ведьма Колоколька воровато обернулась и от души плеснула на «помпейскую» мозаику «Барберы дель Монферрато». Именно так, если верить их любимому с детства мультфильму, поступал в сложных ситуациях царь Минос.

Глава 2

Санкт-Петербург. 22 января 20** года

Почтенный зеленый термометр за кухонным окном показывал «минус двадцать один», и недолюбливавший меха Шульцов надел-таки шапку из выдры. Правильность принятого решения подтвердилась уже на лестнице, а на двери парадной историк обнаружил не оставлявшее места сомнениям воззвание – «в связи с неожиданным понижением температуры в Кировском районе Санкт-Петербурга» коммунальщики настоятельно требовали беречь тепло…

– Вернусь – позвоню дочке, – решил выходивший вместе с Шульцовым сосед-собачник, – узнаю, как с понижением температуры в районе Красносельском.

– Полагаю, там она понизилась столь же неожиданно. По крайней мере, для ЖЭКа, – предположил Олег Евгеньевич. При всех своих языковых способностях он путался в новых названиях, упорно пребывая в мире ЖЭКов, ГАИ и собесов; впрочем, сосед, моложавый полковник, успевший уйти на пенсию милиционером, а не полицейским, понял и рассмеялся. Они вежливо раскланялись и разошлись, но дурацкое объявление словно бы задало тон всему дню, на первый взгляд к шутовству отнюдь не располагавшему.

Сегодня академику Спадникову исполнилось бы восемьдесят два, и обретающиеся в Питере ученики собирались на кладбище, но мороз вкупе с банальной ленью оказался сильней и памяти, и обещаний. Пунктуальный Шульцов прибыл к месту встречи ровно в четверть одиннадцатого и долго ждал у эскалатора, но подтянулся один Стас Гумно-Живицкий. Опоздав на сорок минут.

– Ждать автобуса некогда, – отрезал Шульцов, пресекая в зародыше душераздирающую историю о причинах задержки. – Ловим машину, иначе оскандалимся перед «Надеждой Константиновной».

Стас что-то залопотал, но Шульцов, не слушая, свернул к цветочной лавке. Покупка гвоздик прошла в рекордно короткие сроки, спустя еще десять минут приятели уже влезали в дребезжащее транспортное средство. Смуглый водитель выразил готовность ехать куда угодно, но дороги он не знал, хорошо хоть был при карте, разбираться с которой пришлось Шульцову. С картой и расспросами добрались до переезда, и тут перед самым носом опустился шлагбаум.

Секундная стрелка наматывала круги, позади выстраивался хвост, впереди мигал красным светофор, под ухом зудел Стас, явно переходящий из стадии научной в стадию неясного любовного томления. Олег Евгеньевич набрал номер племянника Спадникова и слегка успокоился – родственники стояли у того же переезда.

– Видишь, – обрадовался Стас, – мы не опаздываем.

– Лично я опаздываю на работу.

– И куда это?

Шульцов раздраженно ответил, и это было ошибкой, роковой и чудовищной, – очередной раз созревший для женитьбы Гумно-Живицкий услышал про Комарову.

– Я еду с тобой, – вскинулся похититель лодки. – Мы с Ольгой так странно расстались… Я обязан засвидетельствовать ей свое почтение.

– Обязательно сегодня?

– Так угодно великому Ра.

Красный глаз закрылся, шлагбаум пополз вверх, смуглый водитель радостно нажал на газ.

– А где поезд, пся крев? – удивился Стас. – Я его не заметил.

– Поезд отменили, – не выдержал Шульцов, – в связи с неожиданным понижением температуры воздуха.

– Тагда, – не понял водитель, – пачему красный гарэл?

…Они приехали первыми и еще долго ждали у запертой церкви, потом на дорожке показалось трое – родственники были не морозоустойчивей учеников. Миниатюрная, тонущая в мехах вдова высвободила из муфты ручку и протянула для поцелуя. Начался допрос с пристрастием. Спадникова с дотошностью школьной учительницы вызнавала причину массового «прогула», да она и была учительницей младших классов, изъятой из купчинской школы двоюродным дедом одной из учениц и водворенной в квартиру с фисгармонией и полотнами Серебряковой и Бенуа.

Став в тридцать восемь супругой академика, Анна Михайловна принялась служить делу мужа с такой страстью, что снискала у его учеников прозвище «Надежда Константиновна». Впрочем, ее любили, прощая и учительский тон, и то, что сам Спадников, смеясь, называл евдокиевьевропностью.

– Я неприятно поражена, – возвестила вдова. – Мне казалось, что Артемий Валерианович заслуживает…

Между седыми от мороза елями возник малорослый священник. Батюшку сопровождала пара добрых молодцев, в просторечии именуемых амбалами. Благостные бороды лишь подчеркивали настороженно профессиональные взгляды, а встопорщившаяся одежда предполагала по меньшей мере «стечкиных».

– Анна Михайловна, – воспользовавшись поводом, Шульцов попытался отвлечь разгневанную вдову от проштрафившихся коллег, – неужели вы заказали службу?

– Разумеется, нет! – отрезала «Надежда Константиновна». – Артемий Валерианович этого бы не одобрил. Как вы помните, он был агностиком и не отдавал предпочтения ни одной из религий. Идемте!

Маленькая женщина в каракуле и соболях, вызывающе вскинув подбородок, двинулась навстречу священнику. Попытайся тот заговорить или, чего доброго, предложить свои услуги, вдова высказала бы ему все, что думал о служителях культа Артемий Валерианович, но духовная особа даже не повернула головы, а дорожка была достаточно широкой. Одинокий пушистый крейсер благополучно разминулся с вражеской эскадрой и на всех парах понесся дальше. Олег Евгеньевич глянул на часы и бросился догонять разогнавшуюся Спадникову – он обещал хозяйке явиться к трем, и это все еще казалось возможным.

Налево от входа был салон красоты и здоровья «клеопат-РА», направо – центр эзотерической профилактики «Челн Ра». Дальше виднелось кафе с уютным названием «Красный чайник», и Саша, хоть на нее никто не смотрел, сделала вид, что туда-то ей и надо. Она честно выпила чаю с куском черничного пирога, наверняка вкусного, но Мимозу-Колпакову плюшки и конфеты не утешали даже в детстве, а уж теперь…

Девушка слишком устала от неопределенности и молчания, подруг же у нее сроду не водилось, только одноклас-сники, а потом однокашники, да и какие подруги у собаки на поводке – шаг влево, шаг вправо, «фу!», «домой!»…

Проще всего складывалось с Пашечкой Некцем, но Дени приходился ему роднёй, так что откровенность исключалась. Были еще упорхнувшая в Москву соседка Ксанка и старенький репетитор, но они вряд ли бы поняли, а Ксанка к тому же могла проболтаться. Саша металась между счастьем и отчаянием в конспиративном одиночестве, пока не вмешался случай. Застилая верх шкафов старыми телепрограммами, девушка обнаружила знакомое лицо. Она едва поверила своим глазам, а поверив, канула в пучину сомнений. Мужчина, два месяца назад проведший ее через турникет, наверняка забыл готовую разрыдаться дылду. Он мог уволиться, уехать и вообще оказаться кем-то другим, похожим, а если даже и нет? Что говорить «историку-консультанту»? Что отвечать, если он станет расспрашивать?

Вопросы сбивались в какие-то колтуны, и все равно совпадение внушало надежду. Если б не «кандидат исторических наук Олег Е. Шульцов» с его проездным, она бы опоздала к поезду, и вот теперь спаситель нашелся. Мало того, он работает в центре, где помогают таким, как она. Ну не может этот человек быть жуликом и шарлатаном, он в самом деле что-то чувствует, иначе не заметил бы ее в толпе, не понял, что опоздание может все погубить…

Саша решилась. К счастью, куратор еще в прошлом году объяснил бабуне, что во время занятий студенты должны отключать телефоны, и звонков до четырех часов можно было не опасаться. Уйти с пары, сославшись на головную боль, удалось без осложнений – преподаватели отличнице Колпаковой верили. Пока Саша удирала от записного прогульщика Пашечки, набивавшегося в провожатые, и ехала в метро, все было в порядке, но при виде вывески с лодкой, солнцем и коронованной коброй смелость куда-то делась.

Звякнуло. Официантка в красном фартучке забрала грязную посуду, она ни на что не намекала, просто делала свою работу, но Саша поднялась и вышла. Мороз не располагал к прогулкам, немногочисленные прохожие по сторонам не глядели, и все равно входить в «эзотерическую профилактику» девушка стеснялась. Захотелось удрать, как удирают из стоматологической клиники, чтобы вновь прийти, когда мир съежится до размеров больного зуба.

Пытаясь взять себя в руки, Саша миновала окна, в которых сулили выпрямление волос, наращивание ресниц и ногтей, коррекцию фигуры, и все по новейшим технологиям, от которых дремучая Клеопатра лишилась бы чувств. Хотя нет, чувств лишилась бы какая-нибудь княгиня в корсете… Саша корсета не носила, но грудь слева словно бы стянуло. Девушка развернулась и вновь двинулась в сторону кафе; наверное, она бы сбежала, если бы… Если бы из подъехавшей машины не вышел Шульцов и с ним еще кто-то крупный и очкастый. Точно судьба!

Саша бросилась вперед, поскользнулась, удержалась на ногах и настигла консультанта, когда тот уже брался за ручку двери.

– Добрый день! – выдохнула она. – Вы… вы не взяли у меня деньги… Это было в «Автово»… Первого ноября! Извините… В журнале нет вашего отчества…

– Евгеньевич. Да, я вас помню, вы спешили на вокзал. Успели?

– Да… Можно мне с вами… посоветоваться? Я заплачу́!

– Опять? – Шульцов открыл дверь. – В любом случае лучше зайти и, видимо, выпить чаю. Как мне вас называть?

– Александра Колпакова… Сергеевна. Можно Саша…

– Князь Гумно-Живицкий, рыцарь Речи Посполитой, но для вас пан Брячеслав. – Круглый мужчина, пришедший с Шульцовым, странно дернул головой. – Ручку, о прелестнейшая!

Положение спас Олег Евгеньевич.

– Это мой коллега, – объяснил он. – Если вдруг потребуется, можете называть его Брячеслав Виленович. Проходите. Так из какого журнала вы не узнали моего отчества?

Саша облегченно перевела дух и полезла в сумку за предусмотрительно прихваченной программой, она все еще стеснялась, но бежать больше не тянуло. Разве что этот пан… Лучше бы он шел рядом с Шульцовым.

– Щитовидка, – констатировала Олька, прикуривая одной рукой, так как второй включала чайник. – Гиперфункция, пока не выраженная, и неполадки по женской части, причем ее даже смотреть нормально нельзя, ибо невинна… Плюс межреберная невралгия, плюс мамуля с бабулей, плюс грезы. Вернее, сначала родственнички, а грезы и невралгия – как следствие. Блин! В двадцать шесть лет – всё, время упущено, надо накрываться простыней и ползти на кладбище. Самостоятельно, чтобы не напрягать бабуню и мамуню, но обязательно звонить с дороги каждые десять минут, отчитываясь о происходящем. Да, и обползая лужи, чтобы ноги не промочить… Где ты обрел эту Ассольвейг?

– В метро… – Бешенство, порожденное видом собственной физиономии на идиотской рекламе, успело малость поостыть, но требовало выхода. – Ты видела это паскудство?

– Какое именно? – Включенный агрегат по-кошачьи заурчал, и подруга детства сосредоточилась на зажигалке. – Эти красотки с обложек на одно лицо. Анорексично-щучье… Пасть и зубы.

– Тьфу ты. – Шульцов понял, что держит чертову программу обложкой наружу. – Я про нашу рекламу… Это переходит всякие границы, я своего согласия не давал, и что это за булгаковщина?.. «Историк-консультант»!

– Каковым и являешься.

– Оля, это свинство, и если ты принимала в этом участие… Хоть бы подумали, что поднимется в институте!..

– Ни-че-го. Разве что побегут уподобляться, но вряд ли у кого-то выйдет.

– Значит, и ты приложила лапку… – Чашку из рук предательницы Шульцов брать не стал, это выглядело бы капитуляцией.

– Только к формулировке. Неконтролируемые ассоциации работают хорошо, а в тебе и в самом деле есть что-то воландовское. Немец, опять же, защитишься – профессором станешь. Как у тебя с диссертацией, кстати?

– Спасибо, хорошо. Пока… Ты представляешь, что начнется, когда уважаемые, в самом деле уважаемые люди узнают, что они тащат в науку то ли мага, то ли шамана, а они узнают! Да моя бывшая оппонент первая раззвонит… И еще патроним на манер второго имени у западных товарищей написали! Позорище.

Ольга притушила сигарету.

– Не будь чучелом, – рявкнула она, – ты не Стас! Объявление печатается с декабря, и никто тебя острому кизму еще не предал. И не предаст. Тебе политкорректоры от истории сорвали защиту, для новой нужны деньги. Ты их зарабатываешь, по специальности, между прочим, а что до рекламы, то пусть видят – ты себя не стесняешься. Будут шипеть, объяснишь им разницу между популяризацией Птолемея и воплями о столкновении планеты Нибиру с календарем майя, который за миллион лет до нашей эры сперли из Протожмеринки…

– Олька!

– Тпру! Можешь стребовать с хозяйки моральный ущерб, она у себя… Я твоей Колпаковой велела записаться к Борису и с гороскопом на повтор к нам.

– Оля, у нее нет лишних денег.

– Жизни лишней у нее нет! Алик, ей двадцать шесть, и ей не с кем словом перемолвиться. Она что, от большого счастья к тебе прибежала? Как хочешь, а я ее не брошу, Гиппократ не велит…

Долго злиться на Колокольку не умел никто. Шульцов не махнул рукой только потому, что брал с подноса чашку.

– Ну? – Комарова залихватски подмигнула. – Будешь скандалить?

– По ситуации.

– Мне ты уже отплатил. Авансом. То есть Стасом, так что, милый мой, мы квиты.

– В таком случае, – пригрозил Шульцов, – готовься.

Стаса, однако, в холле не оказалось.

– Ваш друг, Олег Евгеньевич, – сообщила администратор Сима, – пошел провожать вашу клиентку.

– Отлично! – Неисправимая Олька вытащила сигарету. – Я могу какое-то время не опасаться за вешалку, бачок или что там он прихватит на память, хотя девочку жаль. С другой стороны, ее родне некоторая доза пана не повредит. Как ты думаешь, к маю он уже дозреет до Таиланда? Что такое, Сима?

– Олег Евгеньевич, Ольга Глебовна, – Сима старалась быть образцовым администратором, – вас просят подойти в зеркальный кабинет.

– Ну что? – хихикнула Комарова. – По ситуации?

Ситуация к скандалу не располагала. Похожая на Шехерезаду инкогнито хозяйка была не одна. Хорошо и строго одетый молодой человек среди эзотерического антуража выглядел странно, и Шульцов заподозрил в нем адвоката или чиновника при исполнении, однако «рабочий» тон хозяйки изобличал клиента, причем перспективного.

– Представляю вам нашего… – Шехерезада выдержала эффектную паузу, – консультанта господина Шульцова, хотя следовало бы говорить фон Шульце, и предсказательницу Ольгу. Спросите совета у карт и у древних богов, а дальше, если решитесь на ритуал, вами займусь лично я.

Она встала и выплыла сквозь черный бамбуковый занавес. Олька потерла руки.

– Странно видеть здесь мужчину, к тому же молодого и явно нормального. Вам в самом деле нужна эзотерика?

– Или психиатр. – Молодой человек попытался улыбнуться, вышло обезоруживающе. – Понимаете, моя мать собирается что-то сделать с моей женой… Что-то очень плохое и, кажется, по вашей части.

– То есть?

– Не знаю… Она сказала, что, если Наташа от меня не уйдет до весны, с ней… С ней случится то же, что с Викой и Дашей… Они были моими невестами. Я понимаю, как это звучит, но они обе… умерли, поэтому я пришел.

История была долгой, путаной и неприятной. Клиент, которого звали Геннадий, сумел жениться только на третий раз. Первая невеста попала под машину, вторую убили хулиганы. Обе девушки очень не нравились матери Геннадия, и обе ни с того ни с сего стали бояться собак, причем не всяких, а мелких. Свою нынешнюю жену клиент познакомил с мамой задним числом, и та вроде бы особо не возражала, но в конце прошлого года предъявила ультиматум. Геннадий его решительно отверг, мало того, он прервал с матерью все отношения и…

– Под Старый Новый год мы с Наташей встретились у «Восстания», и тут бабулька… Сама злющая, и собачонка под стать. Старая, облезлая, едва лапы переставляет, а туда же! Как разлается на Наташку…

– Простите, – перебил Шульцов. – Вы рассказывали вашей жене про собачонок?

– Я вообще с ней на эту тему не говорил, в том-то и дело! Женщины же… Нет, если б я мог предположить, я бы все рассказал, да я так и сделал, когда… Когда она от пустолайки шарахнулась. Я спросил, в чем дело, а она… Наташа собак не просто любит, у них, то есть у ее родителей, эрдель, с ним все в порядке, а вот мелочь… Она стала ее бояться. С этим можно что-нибудь сделать?

Глава 3

Санкт-Петербург. 13 февраля – 5 марта 20** года

Решение просить помощи у соседа далось Шульцову непросто, Олег Евгеньевич не любил ни одалживаться, ни объясняться, но другого выхода не оставалось. Махнуть рукой на Геннадия и Наташу они с Олькой не могли, а официальный путь был один – к психиатру. Неофициальный мог привести туда же, но историк все же решился и отправился на четвертый этаж. Пешком, чтобы еще раз собраться с мыслями, как всегда собирался перед публичными выступлениями, только прочитать лекцию хоть бы и на латыни было проще, чем рассказывать вменяемому человеку, который гуляет с собакой и болеет за «Зенит», об откровенной чертовщине. Или все-таки о преступлениях? Олег Евгеньевич аккуратно надавил на звонок, раздался басовитый лай. Сосед держал боксера, его бы Наташа не испугалась.

– Кто там? – спросил сосед и закашлялся.

– Шульцов со второго этажа. Аркадий Филиппович, я просил бы уделить мне минут сорок…

Времена, когда соседи были больше чем родственниками, если только не становились хуже, чем врагами, миновали, и у полковника Шульцов был впервые, он и фамилию-то соседа не знал.

– Заходите. Джаба, место! – Роскошью прихожая не блистала, но и разрухи в ней не наблюдалось. – Если у вас что-то серьезное, идемте на кухню.

– Серьезное, но поверить в это трудно. Сперва я должен рассказать о своем приработке и о том, как туда попал.

Это место казалось скользким, но объяснений не потребовалось. Поганая реклама мимо балующегося телевизором полковника не прошла, понял он и причину.

– Не вы первый. – Аркадий Филиппович распахнул усыпанный веселенькими магнитиками холодильник и под песьи вздохи принялся изымать грибочки, селедку, соленые огурцы и то, без чего вся эта гастрономия теряла половину смысла. – Нашего брата тоже куда только не заносит. Кто в депутатнике, кто у братков, кто в частном сыске или в охране… Понять можно, пусть кое-кого и отправить на цугундер, но понять. Кроме тех, кто погоны марает… Вы свои поганить не захотели. «Зубровку» пьете? Тоталитарную, от Батьки? Есть еще виски…

– Под такое? – Шульцов указал глазами на славянский стол. – Виски здесь неуместен, но если я выпью, вы решите, что у меня белая горячка.

– Вряд ли. – Хозяин засунул в микроволновку половину пирога и расставил рюмки. – Белогорячего я определю, не беспокойтесь. Давайте за встречу, и выкладывайте.

К этому Шульцов был готов.

– Во второй половине января, – начал он, – к нам пришел молодой человек, мало похожий на наших обычных клиентов…

Историк рассказывал, экс-милиционер слушал спокойно, не перебивая, только следил за рюмками и еще напомнил про третий тост.

– Нам… – с собачонками и грибочками Шульцов покончил одновременно, – мне и моей коллеге, она врач, но тоже вынуждена работать в центре, это не нравится, но что делать, мы не представляем. Какой-то «Белый конь»…

– Конь?

– Роман Агаты Кристи. Отравители по найму прикрывали свои дела якобы магией…

– Прочту как-нибудь. – Полковник забарабанил пальцами по столу. – Как и когда Геннадий познакомился с Натальей?

– Через сослуживицу. Девушки познакомились во время тура по Италии прошлой весной.

– Кто состоятельней, муж или жена?

– Сопоставимо. Квартиру они пока снимают.

– Родственников видели?

– Семью Натальи, кроме отца, он был на службе. Мать Геннадия видела только Ольга.

– Начнем с ваших впечатлений.

– Угрожала свекровь…

– Я помню. Рассказывайте.

– Обычная семья, кроме Натальи еще одна дочь, на четыре года старше. Замужем, есть ребенок. Живут с родителями.

– Вы видели собаку?

– Довольно бестолковый пес. С Джабой не сравнить.

– Как собака реагирует на Наталью?

– На мой взгляд, нормально, но я не собачник. Лижется, смотрит в глаза, кладет морду на колени…

– А чужие собаки? Надо проверить.

– Ольга проверяла. Наталья про нас всего пока не знает, она просто показывала Ольге Гатчину. Как коллеге Геннадия…

– И что?

– Ничего. Собаки не лаяли, Наталья не боялась, но уже в городе они нарвались на старуху с собачонкой. Обычная перекормленная дворняжка, совершенно незлобная, но Наталья пришла в ужас. Она не притворялась, моя коллега утверждает это как врач, рефлексы не подделаешь.

– Что собой представляет свекровь?

– Неприятная дама шестидесяти двух лет. Профессор, до сих пор преподает, довольно состоятельна, следит за собой.

– Замужем? Вдова? Разведена? Или?..

– Вдова. Муж умер, когда Геннадию было шесть.

– Как и кто устроил встречу?

– Я нашел общих знакомых и подстроил «горящий» билет в Мариинку. На «Силу судьбы»… Вы знаете сюжет?

– Не любитель, но название говорящее. Хороший повод поднять интересующую нас тему.

– Ольга так и сделала. Она уверена, что свекровь ни к каким колдунам не обращалась и вообще полагает современных оккультистов шарлатанами и подонками.

– А не современных?

– Тем более. Она вызывающе религиозна. Католичка.

– О Геннадии и его подругах разговор заходил?

– Нет, но она упомянула о том, что ее враги рано или поздно получают по заслугам от небесной канцелярии… Ольга считает, что свекровь вменяема, умна и вполне способна на преступление.

– То есть, – суховато уточнил Аркадий Филиппович, – вы с вашей приятельницей пришли к выводу, что эта дама каким-то образом убила двух будущих невесток и готовит третье убийство, а намеки на судьбу и бога обеспечивают ей алиби, так как убийцам положено скрытничать?

– Ничего лучшего мы не придумали. Если б удалось объяснить мосек, я был бы почти уверен. Понимаете… Мы не можем отмахнуться от этого дела и не знаем, что предпринять.

Полковник усмехнулся и взялся за «Зубровку».

– Сейчас вы приметесь мне намекать, что неплохо бы проверить гражданку…

– Саврасову.

– «Грачи прилетели…» – Сосед поднял рюмку. – За грачей! Пусть летят… Стариной я тряхну, куда денешься, только вряд ли что-то отыщется. А ребятам этим до весны лучше или сдаться, или уехать.

– Вы думаете, дело плохо?

– Так и вы думаете… Они крещеные?

– Наталья – да, но и только. Священника, которому можно все рассказать, у нее нет… Геннадий не крещен и не верит… не верил до этих собачонок. Когда крестилась мать, ему было за двадцать, и он заупрямился.

– Да уж… – Хозяин задумчиво проинспектировал стол. В наличии были кусок пирога, масло и одинокий огурец. – Не будем складывать все яйца в одну корзину. Я займусь матерью, Геннадий пусть найдет какую-нибудь бабку, именно бабку и желательно из села… А Наталье… Вы-то сами верующий?

– Я консультант. – Олег Евгеньевич поднес к глазам бутылку с симпатичным усатым дядькой на этикетке и желтоватым стеблем внутри. Трава, по логике вещей, была той самой зубровкой, дядька официально именовался «Бульбашом», а предприятие-изготовитель – «Дионисом». Это было смешно. Было бы, не рвись античное божество из диссертации в жизнь. Сорванная защита, Колоколька, ресторанные мозаики, теперь вот настойка…

– Если водка легко пьется неохлажденной, значит, с ней не жульничают, – по-своему истолковал интерес гостя полковник. – У сябров с этим порядок… Как вам, кстати?

– Отлично, – заверил Олег Евгеньевич, с трудом сдержав нелепейшее желание уподобиться Ольге и плеснуть из рюмки на пол. – Хвала Дионису!..

– Молодцы, марку держат, – откликнулся хороший, вменяемый человек без вывертов. – Не было бы этой, пришлось бы с «Лошадью» знаться. Белой.

На сей раз Шульцова потянуло перекреститься.

– Вот так, панна Александра. – Брячеслав Виленович вложил в Сашину руку флэшку цвета зеленого лука. – Ваш покорный слуга вручает вам ключ, но не несет никакой ответственности за то, что он отпирает.

– Как? – Саша, не зная, что делать дальше, взяла странный подарок за шнурок. Стихи были грустными и понятными, если б их еще читал кто-нибудь другой. – Зачем?

– Так «как» или «зачем»? Вы всегда столь задумчивы, но красивым женщинам идут задумчивость и молчаливость, они превращаются в блоковских незнакомок… – Из-за спины Гумно-Живицкого появился букет с белой кудреватой ленточкой. – И все же, бесценная панна, улыбнитесь. Прошу вас!

Девушка обреченно осклабилась, узнала, что у нее изумительная улыбка, и сбежала втыкать цветы в образовавшийся из их собратьев веник.

– Я вам помогу. – Брячеслав Виленович без спросу подхватил вазу и потащил в ванную, где бесстыдно сушились лифчики. Остановить ясновельможного девушка не успела.

То, что коллега Олега Евгеньевича за ней ухаживает, первой осознала бабуня, не замедлившая сообщить о своем открытии. Потрясенная Саша сделала то, на что в обычном своем состоянии не решилась бы никогда, – позвонила в «Челн Ра» Ольге Глебовне. Та выслушала, велела послать чучело в Таиланд, сдать анализ крови и прийти на прием, но именно этого девушка сейчас сделать не могла – с бронхитом по морозу не побегаешь.

В конце января на семейство Колпаковых обрушился вирус, уложивший все три поколения в постель. Пришлось звонить Пашечке, просить купить продуктов и лекарств, балбес купил не всё, явился не в семь вечера, как обещал, а в одиннадцать и, не разуваясь, протопал на кухню, где, к несчастью, мама заваривала календулу.

Пашечкин визит продолжался минут пять, не больше; претензии к невоспитанному, непунктуальному, неопрятному, хамоватому молодому человеку растянулись на недели. Для мамы кольцо с когтем, серьга и сапоги на каблуках означали умственную неполноценность, бабушка шла дальше и подозревала криминал.

Запертая в квартире болезнью и призраком криминально-наркотического Пашечки, Саша лезла на стену, и тут зазвонил домофон. Мама, велев дочери лечь, с решительным лицом отправилась на переговоры, но ее опасения не оправдались. Это был Гумно-Живицкий с цветами, тортом и дурацкой, с точки зрения Саши, галантностью. Мама с бабуней тем не менее были покорены, и Брячеслав Виленович стал приходить каждый вечер.

– Сашуня, – проворковало из маминой комнаты, в торжественных случаях становящейся гостиной, – веди Брячеслава Виленовича пить чай.

– Одну минуту! – Гость покинул ванну и устремился в прихожую к своему портфелю. – Мой скромный вклад в трапезу. Подлинный «Норд».

Саша торопливо прикрыла бельишко махровой простыней, вспомнила, что в прошлый раз ей досталось за блестящий нос, и провела по нему пуховкой.

– Сашуня, ну где же ты?! Пан Брячеслав принес буше.

Значит, сегодня буше… Будь Колпаковы склонны к полноте и диабету, панские подношения их доконали бы. Пережившая Блокаду бабуня не могла и помыслить о том, что еду можно выбросить. Недоеденное с вечера утром выставлялось к чаю, остатки, даже двухнедельной давности, не выкидывались, а всё складировались и складировались, день за днем, пока не заполонили кухонный холодильник; оба коридорных были забиты консервами, и кусочки, куски и кусищи теперь выносились на балкон.

– Сашуня!

– Сейчас. Я ставлю цветы.

Она успела возненавидеть кустовые хризантемы и прилагавшихся к ним мягких разноцветных уродиков с петельками, но деваться было некуда, оставалось ждать, когда ее выпишут на занятия. Бронхит никак не кончался, мало того, мама заговорила о том, что женщина не должна оставаться одинокой, что мать и тем более бабушка не вечны и что Саша не способна о себе позаботиться…

Такие разговоры случались и прежде. После них девушка полночи лежала с открытыми глазами, из которых текли слезы, но сейчас было еще хуже, потому что в доме с чугунными цветами жил зеленоглазый мушкетер…

– Пан Брячеслав, вы нас балуете. – Чай уже был разлит, а единственный свободный стул, разумеется, стоял рядом со стулом гостя. – Какая роскошь!

– Баловать прекрасных дам – долг рыцаря…

– В наше время рыцарей не осталось…

– Ну что вы…

Что бы ни обсуждалось за столом – глобальное потепление, постмодернизм, календарь майя, буше, телевидение, бронхит с примкнувшей к нему пневмонией, – они на самом деле говорили про одно. Теперь Саша понимала, что чувствовала Дюймовочка, когда полевая мышь толкала ее к состоятельному кроту, но у Дюймовочки была ласточка, и она еще не встретила принца. И потом – мышь не была ей ни матерью, ни бабушкой.

– Вам надо оформить заграничные паспорта, – объяснял крот. – Это несложно, но вы сразу ощутите свободу…

Сказать, что она ощущает свободу, закрывая за паном Брячеславом дверь, Саша пока не решалась. Звенели ложечки, падали крошки, чирикал кенар, было тошно, но чаепитие девушка выдержала, оставалось пережить тет-а-тет, без которого теперь не обходилось. Прошлый раз Гумно-Живицкий рассказывал о своих научных успехах, сегодня попросил вставить принесенную флэшку.

– Там ваши статьи?

– Нет, панна Александра, там вашистихи и, как я уже говорил, ключ. Ключ от сердца пана Дениса. Да-да, прекрасная панна, я знаю вашу тайну. Не спрашивайте, откуда. Вы искали помощи у колдунов, но я куда более могущественный волшебник… И я вам помогу.

Улыбка на круглом очкастом лице вызвала желание провалиться сквозь облитый зеленкой паркет к алкоголикам Тягуновым и ниже, в зоомагазин. Отвечать было нечего, спрашивать… Она никому никогда не сказала ни единого слова! Разве что Ольге Глебовне, но имени Дени она не назвала и там.

– Вы ведь знаете историю Черубины? Мы с вами ее переиграем. Пан Овалов пишет стихи, станьте поэтессой, и он к вам повернется. Я прочитал его опусы, недурно, хотя не Блок и даже не Гумилев. Я развил основные темы, как это сделала бы юная, необычная дама… Кое-где я сознательно допускал ошибки – слишком совершенные творения вызывают ревность, а нам надо вызвать…

– Ничего мне не надо! Я не буду…

– Ваши стихи уже у вашего пана. Очень может быть, он читает их именно сейчас.

– Они не мои…

– Они посланы с вашего адреса. Ответом на его письмо.

– Вы… Вы…

– Ваша почта всегда открыта, а вы, как истинная дама, оказавшись перед зеркалом, теряете счет времени. Ручку, милая панна. Сейчас я вас покину. Конечно, вы можете объяснить, что некий князь, войдя в ваше положение, взял на себя смелость перелить вашу душу в стихи. Вы можете сказать, что вы их не писали и всё в них ложь… Но для этого вы должны их хотя бы прочесть. Можете меня не провожать.

Но именно этого-то Саша и не могла. Не выйти к двери значило получить длинный, тошный разговор.

Прощание вышло продолжительным и витиеватым. Когда бабушка наконец загремела замками, пришлось мыть посуду, слушать о том, что на мокрое белье нельзя вешать сухое полотенце, полоскать горло, измерять температуру и показывать градусник. У монитора Саша оказалась ближе к полуночи. На первой набранной «старинным» шрифтом странице красовалось: «Следы на Раннем Снегу. Александра Колпакова».

– Олег Евгеньевич, зайдите в астрологическую. Ольга Глебовна уже там. Повтор, и сложный.

– Сейчас.

Шульцов сохранил черновик приглашения на защиту и закрыл почту. В последние дни удача набросилась на историка, как изголодавшаяся рыба на Поликратов прикорм. Инстанции одна за другой давали добро, коллеги подтверждали участие, научные журналы отрывали статьи вместе с ковриком для мыши, кардиограмма тактично намекала на полет в космос. Мало того, на кухонном окне расцвел никогда этого не делавший кактус, а дочка-десятиклассница, столь же никогда не читавшая, впиявилась во «Владык Рима» и вечерами усиленно расспрашивала отца, выясняя, врет Колин Маккалоу или нет.

Белая полоса была широка, как Невский проспект, которому Гоголь настоятельно советовал не доверять, и сроду не ходивший в баловнях Фортуны Шульцов чувствовал себя странно. Работы это, само собой, не отменяло. Консультант поправил галстук и профессорским шагом вошел в декорированный анубисами и осирисами кабинет. Облаченная в последние достижения китайско-турецкого ширпотреба клиентка напряженно слушала астролога и явно ничего не понимала. Бориса, когда он консультировал, не понимал никто, хотя о политике и о том, как нам обустроить все, астролог рассуждал вполне доходчиво, пусть и безапелляционно. Осуществись его мечта, Борис стал бы депутатом не хуже прочих.

– Транзитный Меркурий, – зачитывал он, – идет по восьмому дому, где находятся натальные Сатурн и астероид Церера…

Клиентка судорожно вздохнула, Шульцов покосился на Ольку, та подмигнула, но как-то не залихватски. Борис покончил с Меркурием и взялся за попятную Венеру. Прежде он преподавал физику и астрономию, и в его консультациях была сплошная математика, то бишь цифры. Переводить оные на человеческий язык астролог не умел, но называл это принципиальностью – супруг хозяйки, он мог себе это позволить. Собственно, первейшей обязанностью историка-консультанта и была трактовка расчетов по Гомеру, Куну, Спадникову и умнице Юнгу.

Борис отложил бумажку.

– Есть вопросы? – спросил он.

– Это… Это очень опасно? – пролепетала слушательница, и Шульцову вспомнились детство и соседка. Заведующая мебельным магазином, она ходила в каракулевой шубе, ее ногти и губы пламенели, пальцы были унизаны кольцами со здоровенными псевдорубинами, а в югославском шкафу стояли макулатурный Дюма и Дрюон. Обладательница книжных сокровищ вела себя не то чтобы нагло, но явно ощущая свое превосходство. Пока не заболела и не примчалась к подполковнику медслужбы Шульцовой. Подробностей семилетний Олежек не знал, но заданный уже в дверях изменившимся до неузнаваемости голосом вопрос запомнил.

– Это очень опасно? – спросила соседка, и бабушка ответила, что это не опасно, но серьезно.

– Это серьезно, – ответила за Бориса Ольга, – но не фатально.

Борис снисходительно кивнул и удалился. Еще одной его привилегией было право на вытянутый свитер в помещении центра.

– Олег Евгеньевич, – деловым голосом окликнула Комарова, – вам не кажется, что попятная Венера…

Пора было браться за дело. Особо состоятельной клиентка не казалась, а лодочники Ра брали недешево, и деньги эти, чтобы не чувствовать себя совсем уж свиньями, приходилось отрабатывать.

Они провозились больше часа, к концу приема историк чувствовал себя выжатым лимоном. Олька, кажется, тоже.

– Диабет, чтоб мне сдохнуть. – Колоколька устало прикурила. – Стремительно прогрессирующий, отсюда и нагноения и прочие прелести. Надеюсь, хоть теперь эта дура сдаст кровь на сахар… Ты зачем Эдипа приплел?

– Он спорил с судьбой, а тут на человека кирпич за кирпичом валится.

– Давай дальше без Эдипа, ладно? Его Фрейд дискредитировал. Кажется, скандал на вахте… Пойду гляну. Чай поставь.

В суть доносящегося из холла спора Шульцов не вслушивался, потому и узнал голос. Не поверив своим ушам, вылетел за дверь, увидел клиентку в берете и в профиль. Ошибки не случилось – это в самом деле была контролерша из «Автово».

– Ты чего выскочил? – удивилась уже за кофе Олька. – Озарение?

– Да нет, совпадение. Наша клиентка не пускала в метро Сашу Колпакову, и было это, как сейчас помню, первого ноября. Я ехал на ученый совет…

– За подложенной свиньей ты ехал, – уточнила Колоколька. – Питер, конечно, город маленький, только Саша Стаса и то не обидит.

– Не обязательно Саша…

– Полагаешь, она нахамила Кашпировскому? Ладно, черт с ней, мне ее больше не жалко. Почти… Ты мне что-то рассказать грозился?

– Мой сосед разузнал-таки про Гениных невест. Убийства исключаются. Под машину никто никого не толкал, было скользко, а водитель не сменил резину. Ничего общего ни с пострадавшей, ни с ее окружением. Вину признал, отсидел. То же и с хулиганами. Дело было на практике, местные парни полезли к студентам. Никто не мог предположить, что одна из девушек бросится разнимать драчунов. Кто-то ее толкнул, она упала, ударилась о край ступеньки. Умерла на месте.

– Везет нам на совпадения…

– Ты дальше послушай. Аркадий Филиппович выяснил, что отец Геннадия умер после операции – не перенес наркоза. За восемнадцать лет бренный мир покинуло девять коллег нашей дамы. Для кафедры, причем не очень старой, многовато. Ни одного дела не возбудили, все чисто, но сейчас кое-кого расспросили. Семеро покойных были в ссоре с интересующей нас личностью. И еще. В прошлом году умер студент, написавший на нее жалобу. Осложнение на почки после гриппа.

– Прямо не дама, а анчар какой-то. – Олька угрюмо ткнула кнопку подостывшего чайника. – Вот так суеверными и становятся… Саврасовым звоним?

– Придется… Дурацкое положение. Словно выглянул в окно, а там Нибиру летит.

– Нибиру еще никого не пришибла, – рассеянно вступилась за фантом Колоколька. – Не сосуля, чай! Алик! Постой-ка…

– Что?

– С чего бы твой сосед не просто выполнил забесплатно твою просьбу, но и перерыл вокруг свекрови все? Да еще отправил искать защиты сразу и у бога, и у чертей?

Саше было и досадно, и стыдно, но пан Брячеслав – девушку все же приучили так его называть – сделал верный ход. Стыд, досада, ощущение какой-то неправильности при виде Дени запихивались куда-то глубоко. Словно разбросанные вещи по дальним углам в ожидании гостей. То, что в обмане рано или поздно придется признаться, девушка понимала, но раз за разом откладывала разговор. До прощания, до следующей встречи, до понедельника, потом давала себе слово написать и… отправляла новое стихотворение. Брячеслав Виленович в самом деле угадал, что она хотела бы сказать, если б только умела!

– Ты – неплохой пейзажист, – сказал Дени и подозвал официантку: – Счет, пожалуйста… Но заявлены десять строчек, а их двенадцать, это портит впечатление. У тебя:

Замени «дюжиной неясных строчек»… Или «коротких», или… Короче, подумай. Так… С нас тысяча девятьсот на двоих. Нехило.

– Дени…с Анатольевич, давайте я карточкой расплачусь.

– Если тебе так удобней. Ты к метро? Тогда поторопись.

Саша быстро кивнула. Ее третий «здоровый» вечер выдался изумительным, но приближающаяся полночь напоминала о том, что карета станет тыквой, метро закроется, а дома… Мама звонила дважды, но Дени успел предупредить официантку, и Саша смогла передать трубку «однокашнице», у которой якобы ксерила конспекты. Официантка, сама студентка, не оплошала, но с тех пор прошло два часа.

– Когда приедешь, сообщи, – попросил Дени, и Сашиной души коснулась пушистая, полная весны верба.

– Конечно!

Скользя, она бежала по вновь ставшим льдом лужам и почти пела. Вокруг было светло, будто в июне, – не от реклам, от любви. Она, так боявшаяся ходить вечерами одна, о ночных опасностях забыла и думать. Уже возле самого метро потянуло свернуть к Неве; желание было таким острым, что Саша едва не поддалась, но остатки здравого смысла заставили юркнуть в метро, даже не купив в киоске у входа тюльпанов, – их появление пришлось бы объяснять, да и вазы были забиты панскими хризантемами.

На эскалаторе стало жарко, Саша откинула капюшон, поняла, что потеряла заколку, рассмеялась и побежала вниз, обгоняя немногочисленных пассажиров. Просто потому, что радость требовала выхода.

У поезда, судя по всему последнего, ее окликнули. Человек в черной морской шинели предложил познакомиться, девушка мотнула головой и вскочила в вагон. Моряк, капитан третьего ранга, вошел следом и устроился напротив. Ерунда, он просто возвращается в свою академию, надо только потерпеть до Черной Речки, там он выйдет. Саша прикрыла глаза, чтобы с ней снова не заговорили. Теперь от нее ничего не зависело, поезд вез ее к дому, а в вагоне сидел человек, который чего-то от нее хотел. Отогнанный счастьем страх вернулся, девушка не выдержала, глянула на часы, стараясь не замечать неприятного попутчика.

На Черной Речке моряк не вышел. Само по себе это ничего не означало – не все капитаны третьего ранга едут в Военно-морскую академию. Саша натянула ворот свитера до подбородка и опять закрыла глаза, но страх уже гнал сердце вскачь, а дом, до которого оставался один перегон и две остановки, казался недостижимым. Она сама виновата, нельзя так задерживаться, а раз уж так вышло, нужно было взять такси… Снять деньги и взять, если вызвать по телефону, водителя можно не бояться.

Поезд открыл двери, и Саша пулей вылетела на почти пустую платформу, где бегемотом ворочался моющий агрегат. Не оглядываясь, бросилась к выходу и побежала по эскалатору, теперь уже вверх. Задела загородившую проход парочку, механически извинилась, за спиной раздалось женское хмыканье, перекрытое мужским «Разрешите!». Кто-то подымался следом за ней! Моряк? Просто кто-то спешащий?

Заставить себя оглянуться Саша не могла. Она остановилась, делая вид, что роется в сумке. Неизвестный, если ему она не нужна, пройдет мимо: вверх по движущейся лестнице бегут лишь те, кто торопится. Навстречу ползли призывы лечить зубы, учить языки, покупать обувь, украшения, диваны… Сбоку никто не проходил. Значит, остановился. Значит, это за ней!

Можно, нужно было обратиться к дежурной по станции или позвонить в такси, но Саша запаниковала и выскочила наружу. Не думая даже о машинах, девушка промчалась через дорогу и нырнула во дворы. Она никогда не ходила этой дорогой по вечерам, но сейчас темные закоулки пугали меньше непонятного моряка. Меж домов было скользко, пришлось сбавить шаг; если за ней гнался военный, он бы этим воспользовался… Он бы уже догнал. Значит, отстал. У фонаря за молочным фургончиком Саша решила оглянуться. Не успела – откуда-то вынырнули двое, невысоких, в куртках и вязаных шапках, и бросились наперерез. Девушка, каменея, отшагнула к железному столбу и замерла, судорожно сжимая сумку. Бежать было поздно, кричать… Кто услышит?!

– Давай! – рявкнул подскочивший первым. – Дава…

Первый осекся. Второй не добежал. Отлетел в сугроб, встал. Что-то блеснуло, но было ли оно ножом, Саша не разобрала. Между ней и вторым оказалась черная спина.

– Про Макарыча слыхали?

Они исчезли так же быстро, как и появились, порождение помоек, проходных дворов, темноты и безнаказанности.

– Я так и знал, что с вами что-то случится. – Давешний моряк сунул оружие в карман и поднес руку к козырьку: – Капитан третьего ранга Степаненко. Северный флот. Разрешите вас проводить?

Саша не ответила, и Степаненко просто пошел рядом. У трансформатора девушка остановилась.

– Дальше будет видно из кухни…

– Вас понял. Я прослежу отсюда.

– Не надо.

– Из кухни меня не заметят.

О том, что следовало поблагодарить, Саша подумала уже в лифте, но, шагнув за порог, забыла и Степаненко, и двоих у фонаря. Свет горел не только в коридоре, но и в гостиной, обещая тайфун, землетрясение, цунами.

– Это я! – с деланой беззаботностью крикнула девушка, расстегивая сапоги. – Кончился картридж, нам пришлось…

– Панна Александра, – Гумно-Живицкий ухватился за Сашино пальто, позади стояли мама и бабушка с поджатыми губами, – все решено! Отныне я буду вас встречать. Меня это нисколько не затруднит, но ваши чудесные родные будут спокойны…

– Где конспекты? – спросила мама. – Я хочу их видеть.

Саша послушно открыла сумку. Этот вопрос она предвидела, а Пашечка со своими хвостом и когтем все-таки был хорошим другом. И у него дома был ксерокс…

Глава 4

Санкт-Петербург. 8 марта 20** года

Отчего-то все праздники в доме Колпаковых начинались и заканчивались ссорами, между которыми втискивались гости. Хозяйки, на время придушив обиды, вели себя безупречно, но приемы не затягивались, а гости, кроме двух бабушкиных приятельниц, которым больше ходить было некуда, не засиживались и редко приходили снова. В школе и первом институте Саше еще устраивали дни рождения, во втором девушка от них избавилась, отговорившись выпадавшей как раз на конец декабря зачетной сессией. Уж больно тягостно было, выдержав неизбежную скандальную увертюру, дожидаться однокашников, которые старательно рассматривали альбомы по искусству, кушали, именно кушали, и торопливо исчезали, оставив горку подарочков, гору посуды и Эверест безысходности.

Со старшими, приходившими поздравить маму и бабуню, было всего лишь пусто, но обрамляющих склок это не отменяло. Мама боялась не успеть к назначенному часу, бабушка критиковала все, за что брались дочь и внучка, и наконец заявляла, что ее превратили в кухарку, после чего вступала мама уже со своей досадой. Саше пока удавалось молчать…

– Закуски должны принять комнатную температуру. – Мама, распахнув младший из трех холодильников, принялась вытаскивать банки и лоточки.

– Не заваливай стол, – потребовала колдовавшая над перцами бабушка, но мама продолжала опорожнять «Стинол».

– Здесь еще крокодил разляжется, – заметила она. Бабуня демонстративно рассовала по карманам приправы, взяла миску с фаршем и удалилась в свою комнату, откуда немедленно запел Муслим Магомаев. Мама захлопнула дверь, слишком тонкую, чтобы справиться с великим певцом. Чистящая картошку Саша, ожидая неизбежного, заработала ножом с экспрессией получившего наряд новобранца, Магомаев потребовал вернуть ему мелодию, на плите треснуло и плюнуло маслом – жарка шампиньонов вступила в решающую фазу.

– Сашуня, – сказала мама, сдирая пленку с мясной нарезки, – что ты думаешь о пане Брячеславе?

Правда исключалась, и девушка пробормотала что-то об уме и вежливости. Мама помешала грибы и потянулась за перцем. Начинался один из тех разговоров, которые Саша ненавидела.

– Сколько человек тебя поздравило?

– Я еще не проверяла почту…

– А почему ты ее не проверяла? Потому что ничего не ждешь. Тебе двадцать шесть лет, но мне иногда кажется, что тебе до сих пор шесть. Так нельзя…

Так в самом деле нельзя, но она живет, потому что привыкла. Ксанка орала на нее и звала в Москву, Саша не смогла. Иногда ей казалось, что бросить родных – подлость, чаще – что одна она просто не выживет…

– Я понимаю, пан Брячеслав годится тебе в дядья и не блещет красотой, но с ним у тебя будет дом, а с парнем младше тебя – вряд ли. Ты не Айседора Дункан и вряд ли удержишь при себе молодого красивого мужчину. Свое время ты упустила…

Саша выдержала. Не напомнила о том, что в упущенное время каждое опоздание, хоть бы и на десять минут, заканчивалось скандалом. Что Славке Воробьеву бабуня наговорила про внучкину поездку в Петергоф с каким-то молодым человеком, а она ходила за стиральным порошком. Что, когда она ждала звонка от Макса Гитермана, у ее телефона отключили звук, а в Псков с классом ее просто не отпустили.

– Мы с бабуней всегда привечали твоих знакомых, но…

Привечали, кто спорит. Чаем с конфетами и присутствием. Может, где-то и есть чужие родители, с которыми весело пить чай и болтать, но у мамы с Сашиными подружками, когда они еще забегали, не складывалось. Мама этого не понимала и говорила об отметках, Рахманинове и осторожности, девчонки слушали и исчезали. А еще были часы, самая ненавистная вещь на свете, рубящая любую радость по частям, как рубил собаке хвост добрый хозяин из анекдота. Сашину молодость тоже так, по частям…

– Мама, столько хватит?

– Почисти еще пару, побольше, и не пытайся увести меня в сторону. Я твои хитрости насквозь вижу.

К тому, кто нажал кнопку домофона, будь он трижды рекламщиком, Саша почувствовала благодарность лишь немногим меньшую, чем к отогнавшему хулиганов капитану третьего ранга. Бабушка и фарш пребывали в обществе теперь уже Георга Отса, так что к двери отправилась мама и, как ни странно, задержалась. Саша успела расправиться с особо причудливой картофелиной, в фас напоминавшей череп, в профиль – кукиш, а в целом – жизнь.

« Никто не знает, – озвучил Сашины мысли мистер Икс, – как мой путь одинок…» Позвонили в дверь, значит, не ошибка, а пан Брячеслав.

– Саша, – окликнула мама, – выйди, пожалуйста.

Фартук и косынку девушка не сняла, хоть и понимала, чем это чревато. Да, ей двадцать шесть, да, она незамужем и Шон Бин с Томом Крузом ее не полюбят, но это не повод снимать фартук перед… перед…

– Александра Сергеевна? – Приятный молодой человек держал в руках корзину фрезий.

– Да, это я.

– С праздником любви и весны вас! Распишитесь.

Она расписалась и приняла разноцветное, окутанное тонким ароматом чудо, никак не увязывавшееся ни с Гумно-Живицким, ни с Пашечкой. Оставался… Дени!

– « Пусть черемухи сохнут бельем на ветру, – мама держала в руках открытку, которую Саша не заметила, – пусть дождем опадают сирени…»Что это за роскошество?

– Это Высоцкий, – «не поняла» вопроса Саша.

– « Сколько зим, сколько лет, где тебя носило?» – проорало в спину: привлеченная звонком бабушка приоткрыла свою дверь.

– Тома, кто пришел?

– Саше прислали цветы. Слишком дорогие…

– Пан Брячеслав, – предположила бабуня.

– « И не жди ответа», – не согласился Жорж Милославский.

– Саша, отнеси цветы в гостиную, у нас слишком много дел.

– «Тот, кто ждет, все снесет, как бы жизнь ни била…»

– Мама, приглуши, пожалуйста, свои вопли.

– Какая же ты стала бесчувственная! – приняла пас бабуня. – Иногда мне кажется, что со мной живет чужой человек. Я все еще нужна, чтобы обслуживать тебя и твою дочь, но и только.

– «…лишь бы все, это все не напрасно было!»

– Мама, что за глупости ты говоришь.

– Это не глупости, Тома. Это, как нас учили, объективная реальность. Тебе нужна не мать, а горничная, кухарка, прачка…

– «Ты у меня одна, словно в ночи луна…»

– А тебе нужна не дочь, а компаньонка. Да, миссис Колпакова! Как вы правы, миссис Колпакова… Какое счастье, миссис Колпакова, пойти с вами на конце…

Телефон зазвонил, когда Саша пристраивала фрезии на молчащее десятый год пианино. Будь она на кухне, она бы просто не услышала сигнала.

– Саша? – Этот голос Саша узнала бы сквозь все скандалы и все оркестры мира. – Ты уже получила мой подарок?

– Да… Да… Спасибо огромное! Дени… Денис Анатольевич, у меня просто никаких слов нет.

– По телефону. Но, может, у тебя найдутся слова при встрече? Как ты смотришь на то, чтобы встретиться… часа в четыре?

Гости явятся в пять. Если даже Сорокины и Кускова уйдут в восемь, останутся бабунины подруги и чертов Брячеслав.

– Как я понимаю, ты занята? Если так, празднуй. Желаю тебе…

– Я свободна!

Вдова академика Спадникова практически во всем придерживалась взглядов великого супруга. Единственным известным Шульцову расхождением было Восьмое марта. Артемий Валерианович полагал, что любимым женщинам цветы дарят постоянно, а нелюбимым – в том же режиме, что и мужчинам, то есть на день рождения и в ознаменование профессиональных успехов. Изголодавшаяся в своей школе по рыцарству «Надежда Константиновна» считала иначе и за день, в который сильный пол официально расточает слабому комплименты и цветы, стояла горой. На пятом году семейной жизни Спадников сдался, и так начались «мартовские феминиды», когда квартиру академика заполоняли его коллеги с цветами и презентами. После ухода Артемия Валериановича с директорского поста число визитеров уменьшилось, но самые преданные по-прежнему являлись с поздравлениями. Шульцов был из их числа.

Идти к Спадниковым можно было как от Чернышевской, так и от Восстания. Обычно Олег Евгеньевич предпочитал второй вариант, но на сей раз привычке изменил. Выбрав из всего цветочного обилия традиционные тюльпаны, историк двинулся в сторону вновь обретшей дореволюционное имя Кирочной, очередной раз силясь постичь логику властей, стерших с городской карты имена Салтыкова-Щедрина, Гоголя и Пржевальского, но не тронувших Марата, Робеспьера, Маяковского, Радищева…

Борьбу с Салтыковым-Щедриным и Гоголем еще можно было объяснить стремительной актуализацией «Истории одного города» и «Ревизора», но чем обидел чиновников первооткрыватель лошади, Шульцов не представлял.

На углу Восстания и Жуковского задумавшегося консультанта облаяли. Исходившая на визг черная собачонка жалась к ногам старухи в каракулевом, отороченном порыжевшими песцами манто, и Шульцов понял, что именно этой встречи он подспудно и ждал. Олег Евгеньевич замер, глядя на словно бы вышедшую из фантазий Достоевского и Крестовского женщину. Хозяйка шавки тоже остановилась, и привыкший иметь дело с древностями ученый сразу понял, что в молодости она была неимоверно хороша. Такой могла быть Медея…

Конец оцепенению положил свадебный лимузин, разразившийся вроде бы запрещенным звуковым сигналом. Старуха взяла не прекращавшую голосить пустолайку на руки и поплыла в направлении Греческой площади, почти подметая тротуар своим каракулем. Олег Евгеньевич набрал Колокольку.

– Только что видел старуху с собачонкой, – отрапортовал он. – Настоящая пиковая дама.

– Тебе повезло, – объявила трубка, – мы с Натальей видели какую-то буфетчицу в отставке.

– Ты хорошо помнишь?

– Отлично. А что?

– То, что я иду от Восстания. Оля, я не Наталья, но этой я просто испугался…

– Я бы тоже испугалась… Пушкин вообще страшно пишет. Я могу считать себя поздравленной?

– Смешная традиция, но если вдуматься, женский день не глупее дня рождения бога или взятия Эрмитажа. Ты не в претензии, что я пригласил тебя к себе? В демократичных кафе сегодня не протолкнуться, а платить за бокал, как за две бутылки, я не готов.

Саша блаженно улыбнулась. С того мгновения, когда, сходя с эскалатора, девушка увидела Дени, она улыбалась, не переставая.

Вдвоем они перешагивали через лужи, ужасались чудовищным зверошарикам у зоопарка, покупали в «Дикси» продукты, раскладывали по пакетам, несли покупки к Дени. Потом хозяин открывал консервы и вино, а Саша сервировала стол, и никто не учил ее, как расставлять стаканы.

– Я полностью на тебя полагаюсь, – сказал Денис, – только не возьми ненароком чужую посуду. Соседи у меня – люди неплохие, но отнюдь не коммунисты.

Саша засмеялась и пообещала не брать. Она не представляла, что Денис Анатольевич живет в коммуналке, она вообще не думала, где и как он живет, как не думала о санузле Пушкина и бриолине Рэтта Батлера. Зато теперь безалаберная, забитая всякой всячиной комната стремительно становилась домом. Девушке уже хотелось протереть забрызганное чем-то зеркало и выкинуть засохший цветок и банки от растворимого кофе.

– Начинаем с шампанского? – весело полюбопытствовал хозяин. – Или с вина, раз уж оно столовое, а шампанское сбережем для ананасов?

– Мне все равно.

– Извольте выбрать, мэ-эм. Сегодня ваш день…

– Тогда с шампанского.

Хлопок пробки, улетевшей к и так лишенной одного плафона люстре, совпал со звонком не выключенного по глупости мобильника. «Турецкий марш». Мама.

– Вам звонят. – Дени из лучших побуждений подал телефон, оставалось ответить.

– Да?

– Когда ты будешь дома?

– Не знаю. Поздно… Я позвоню.

– Не увиливай.

– Я еще не знаю.

– Ты где?

– Недалеко от «Горьковской», – почти не соврала Саша, и это было ошибкой.

– Через час чтоб была дома. Гости собрались, пан Брячеслав беспокоится.

– Мама, я не приеду. У меня… дела.

– Восьмого марта? Ты ведешь себя неприлично. Брячеслав Виленович…

– Панна Александра. – Голос в трубке показался непередаваемо противным. – Где же вы? Я мечтаю припасть к вашим ножкам…

– Брячеслав Виленович, я… я сейчас не могу.

– Значит, наш маленький заговор приносит плоды? Я счастлив, но сейчас вы должны вернуться. Ваши родные имеют на вас больше прав, чем… хи-хи-хи… Нева, пусть она и готова покинуть брега. Я выхожу вам навстречу.

– Нет!

– Александра… – Снова мама. Таким голосом она объявила дочери, что в Псков с классом та не едет. – Имей в виду…

– Я имею! Всю жизнь… Мама, извини, я не приду! Мне двадцать шесть, я взрослый человек. У меня свой… праздник, и передай… пану Брячеславу, чтобы он… – Смешанная со стыдом благодарность заставила запнуться, и мама этой запинкой воспользовалась:

– Ты не только эгоистична и инфантильна, ты просто дура! Если ты думаешь, что, поставив нас с бабушкой в неловкое положение перед паном Брячеславом, ты получишь принца, ты…

В любом другом месте, в любой другой день Саша сдалась бы и сделала все, что от нее хотят, но сегодня лишь молча нажала красную кнопочку. И сразу же отключила телефон.

– Извините.

– Это ты извини. Мое приглашение, похоже, тебе обходится дорого.

– Что вы! Я так… рада!

– Я тоже, но ведь тебе придется возвращаться. Кто этот пан Брячеслав?

– Гумно-Живицкий… Ему лет пятьдесят, он историк… Кажется.

– Матка бозка, как сказал бы настоящий пан…

– Вы его знаете?

– Нет, но ему под пятьдесят, и он, кажется, историк. Мне под сорок, и я экс-физик…

– Я вас люблю! – выпалила Саша и залпом выпила бокал. Холодное вино, казалось, пролилось прямо на подпрыгнувшее к горлу сердце. Если б не звонок, она бы молчала, но этот мамин тон… – Я к ним не вернусь. Просто… Не вернусь. Никогда!

– Саша, – Дени поставил уже поднятый бокал, – ты понимаешь, что говоришь?

– Да, да, да!

– И когда же…

– Сразу. Это были именины Пашечкиной мамы.

– Юлия… Пятое июля… Ты хорошо притворяешься. Наверное, дома тебе очень плохо.

– Я не хочу про них слышать! Я не вернусь…

– Саша, я прошутебя успокоиться и послушать. Я в самом деле не знал степени… твоего положения… Черт, я не Онегин и мораль читать не буду. Ты – девушка яркая и талантливая. Не Ахматова, скорее уж ближе к Петровых… Но ты меня и здесь обманула. Я увидел молодую женщину, умную, ищущую впечатлений, темпераментную. И при этом, по большому счету, равнодушную ко всему, кроме города и себя. Не буду врать, если б не твоя вспышка, я бы предложил тебе остаться до утра. Мне казалось, мы могли проводить вместе время, оставаясь… свободными, что ли. Я недавно порвал с подругой, от которой устал, но одиночество тоже утомляет… Пойми, я не сторонник случайных связей, но, как ты писала: «Человек чужой, может, и хороший, что сейчас со мной, как и я с ним тоже…»

– Это не я писала! – Куртка висела прямо в комнате, у двери, Саша ее схватила, оборвав вешалку. – Знакомый… догадался про вас. Написал, сказал, что вы обратите внимание на стихи. Я бы не стала этого делать, он сам, с моего адреса! Вы ответили… И я подумала, пусть будет… Ведь я так и чувствовала… Но про «он со мной и я с ним» я не знала!..

– Сюрприз за сюрпризом. Я чувствовал себя почти Гумилевым, открывшим Ахматову. А это была Черубина… Кто ваш Волошин, Саша? Этот пан?

– До свиданья!

Едва не сбив с ног соседа-некоммуниста, Саша бросилась вон из квартиры, промчалась по лестнице, проскочив парадную, и черным ходом вылетела в полный луж двор. Секунду постояла, глядя невидящими глазами на изрисованные сердцами стены, и рванулась к дальней арке. Двор был проходным, и Саша, все так же не понимая, на каком она свете, оказалась в ближайшем переулке. Соскользнула с плеча сумка, из проехавшего такси донеслось «Я пройду сквозь злые ночи…». Девушка машинально поправила ремень и повернула к Неве.

Она не знала и не могла знать, что капитан третьего ранга Степаненко просидит в кафе с игуаной до закрытия, расплатится и будет долго курить на улице, глядя на бледный дом с черными траурными цветами, из которого никто не выходит. Потом бросит окурок в урну и зашагает к метро, чтобы успеть на последнюю пересадку.

К Спадниковой Шульцов явился позже, чем собирался, – гулял по Таврическому саду, пытаясь выкинуть из головы гарпию в каракуле. Утки и дети помогли, на третий этаж почти родного дома Олег Евгеньевич поднялся с улыбкой.

Хозяйка в сером – покойный академик терпеть не мог траура – платье, заколотом подлинной римской камеей, приняла подношения с видом вдовствующей императрицы. Шульцов узнал, что он первый, и искренне пожелал себе не оказаться единственным.

Его провели в гостиную, где к знакомым картинам прибавились два портрета. Глядящие друг на друга Артемии производили странное впечатление.

– Олег, прошу вас. – Вдова указала на кресло возле печи, спасенной от покушавшихся на реликвию коммунальщиков. – Как Мариночка и Соня?

Историк доложил, что жена и дочь отправлены на праздники в Вену, до «Челна Ра» о подобном роскошестве не могло быть и речи. Хозяйка рассеянно одобрила и перешла к обличению «выкормышей Сущенко». Гневный монолог обернулся поразившим Шульцова открытием, что ему почти безразлично, получит он докторскую степень или нет. «Надежда Константиновна» кончила обличать и посмотрела на гостя в ожидании ответной реплики.

– Конечно, Анна Михайловна, – сказал Шульцов, – я полностью с вами согласен.

– Артемий Валерианович не скрывал своего отношения к этой публике. Он мне не раз говорил, что Сущенко напоминает ему Мишку Япончика. Внешняя лощеность и под ней что-то очень жесткое и уголовное. Вы, конечно же, знаете про Керчь…

– Разумеется, – подтвердил Шульцов, бывший, в отличие от вдовы, почти свидетелем. После конференции по Киммерии историки устроили прибрежный пикник; разумеется, некоторые пошли купаться. Сущенко и единственный по-настоящему талантливый его ученик заплыли дальше всех. Учитель вернулся один; на все вопросы он с раздражением отвечал, что потерял Володю из вида и не представляет, где тот может быть. В Москву светоч науки отбыл, не дождавшись окончания поисков. Поползли слухи, Шульцов в убийство не верил, только в неоказание помощи.

– Артемий Валерианович называл этого господина и иже с ним ядром подлейшей из комет…

Громоподобный звонок сдунул вдову с места. Раздались звуки аристократического знакомства – правнучатая племянница Спадникова привела своего молодого человека. Поскольку гости торопились, их сразу же пригласили к столу, и Шульцов словно бы перенесся на двадцать лет назад, когда обретенная Артемием Валериановичем супруга учинила пришедшему аспиранту нечто вроде экзамена.

Стол был накрыт, и Шульцову предложили опознать некий предмет сервировки. Приученный с детства пользоваться подставкой под нож, Олег ответил с удивлением, но без запинки. Позже слегка смущенный Спадников объяснил, что Анечка никогда с подобной вещью не сталкивалась и отчего-то сочла ее мерилом аристократизма. За минувшие годы изменилось многое, но не отношение «Надежды Константиновны» к поразившей ее воображение серебряной штучке. С упорством Сфинкса она задавала свой вопрос каждому, кто впервые переступал порог спадниковской квартиры. Ответивших хозяйка определяла как «людей нашего круга», несведущих просвещала, но они навсегда переходили в категорию «народа».

Молодой человек сакральный предмет не опознал, и вдова заговорила с ним в стиле «мама мыла вазу, у вазы усы, усы хороши». Бедный гость вертелся на стуле, девица откровенно развлекалась. Урок хорошего тона прервал телефонный аппарат, помнящий голоса если не министров-капиталистов, то замнаркомов.

Проворковав «прошу прощения», хозяйка удалилась. Воспользовавшаяся этим родственница немедленно включила телевизор, и Шульцов увидел Наташу Саврасову в летнем платьице. Она обнимала березу и улыбалась, а за кадром хрустальный голосок с профессиональными эмоциями сообщал, что около полудня на пересечении улиц Восстания и Жуковского упавшей с карниза сосулькой была смертельно ранена молодая женщина. Пострадавшую доставили в Мариинскую больницу, где она и скончалась, не приходя в сознание.

С залива дуло, и черная с белыми, почти морскими барашками Нева готовилась к прыжку. Она еще держалась в гранитной раме, собираясь с силами, но грядущая ночь обещала наводнение. Ночь… Ее еще надо было пережить.

– Девушка, – сказал кто-то праздничный, но одинокий, – у вас проблемы?

– Оставьте меня в покое! – отрезала Саша тоном, способным отшвырнуть даже маньяка. Незнакомец ретировался, а Саша побрела через Неву, чуть ли не первый раз в своей жизни не глядя на часы. Она не собиралась топиться, ей даже в голову не приходило разом покончить и с нежеланием возвращаться домой, и с любовью, которая меньше не стала, просто маяк оказался звездой, до которой с воробьиными крылышками не долететь.

Что и кому она станет объяснять, девушка не думала, но ледяной ветер вызывал дрожь, и Саша, подняв капюшон, двинулась прочь от реки к Невскому, к банкоматам, к вокзалу, где выходившие к поездам бабушки предлагали комнаты. Решение забиться в нору становилось все неистовей, Саша могла думать лишь о комнатке с ключом, повернув который она останется одна.По-настоящему одна, когда никто не видит «насквозь», не сетует на эгоизм и черствость, не входит без стука с вестью, что главврач Онищенко запретил испанские огурцы и поэтому нужно выбросить оливки…

– Деточка… – Кто-то… Худенькая старушка в вязаном беретике взяла Сашу за локоть. На беретике золотилась брошка в виде птички на гнездышке, и сама старушка напоминала пичужку. – Деточка, погоди.

Саша могла пройти мимо, Саша хотела пройти мимо. Не прошла.

– У вас что-то случилось?

– У меня? – «Пичужка» широко раскрыла глаза. – Что со мной может случиться? Разве что смерть… У тебя, девочка. В праздник так не бегают, особенно в никуда.

– «В никуда»? – переспросила Саша и поняла, что старушка права.

– Пойдем ко мне. – Ручка в штопаной-перештопаной перчатке махнула куда-то за Михайловский замок. – Чаю заварим, посидим. В свое «никуда» ты успеешь.

Прицепись к ней мужчина или пусть даже женщина, но ухоженная или, наоборот, испитая, Саша бы вырвалась прежде, чем сообразила, что делает, но этот божий одуванчик со своей брошечкой…

– Вы одна живете?

– Соседки две, – охотно объяснил одуванчик, – только надоели мы друг другу за столько-то лет. Одна жадина-говядина турецкий барабан, другая злюка, и я – дурочка квартирная… Живем, конечно, куда нам деваться. Когда не ссоримся, в кинга играем, игра такая, ее еще «дамский преферанс» зовут. Тебе не холодно?

– Не очень… – начала Саша и поняла, что ноги почти закоченели.

– А я мерзну. – Старушка посмотрела на свои ботики, высокие, войлочные, со шнуровкой. – Кровь лягушечья уже, не греет.

Они уходили от Невы, и ветер постепенно стихал. Уже за Фонтанкой Саша догадалась спросить имя новой знакомой.

– Нинель Антоновна. Вот паспорт. – Женщина полезла в сумочку с замочком-шариками и первым делом вытащила платок, за который зацепилось колечко с ключами. Старушка суетливо дернула, на тротуар посыпалась какая-то мелочь, Саша бросилась собирать. Пудреница-раковинка, карамельки, обтянутая бархатом пуговица, таблетки. Эгилок, его девушка пятый год покупала для бабуни. Значит, сердце… И одиночество.

– Возьмите.

– Все из рук валится. – Нинель Антоновна не глядя запихала свое имущество в сумку. – Трудно в праздник одной. Мы ведь с нимна том месте познакомились, где я тебя окликнула… Дубки на Марсовом молоденькие были, и мы тоже. Трудно жить за двоих, девочка, трудней только с чужим… Не пробуй, не выйдет. Жди своего. Пока живешь – жди.

– Некого мне ждать! – Уходя от Дени, от Дениса Анатольевича, Саша не пролила ни слезинки. И позже, когда шла по городу, тоже, а теперь слезы потекли, будто краны в обоих глазах открыли. Старушка охнула и сунула ей в руки свой платок.

– Извидите… – Платок пах полузабытой «Красной Москвой» и пылью. – Дидель Адтодовда, ваб де дужда квартирадтка?

– У меня кушетка продавленная… – не очень уверенно произнесла старушка и добавила: – И дует из-под окошка. Мне туда не пролезть. Суставы…

– Я заклею…

Мимо пронеслась вишневая машина, вильнула к тротуару, словно специально расплескав огромную лужу. Взметнулся болотно-стеклянный веер, авто, победно взвыв, рванулось вперед и исчезло за углом. Четверть часа спустя Саша увидела его второй раз, неподвижным, врезавшимся в неурочный мусоровоз.

Глава 1

Санкт-Петербург. 11–14 марта 20** года

Наталью Саврасову хоронили на Северном в час дня. Это разузнала собравшаяся на кладбище Ольга, и Шульцов тут же сказал, что тоже идет. Колоколька сжала доценту руку и умчалась отпрашиваться. Через пять минут консультанта вызвали к не одобрившей затею хозяйке.

– Вышло неудачно, – втолковывала она, – кто спорит? Но светиться на похоронах?! Это не та реклама, которая мне нужна. Я сделала, что могла, но я не Господь Бог и не могу достичь результата без помощи клиентов. Мы с Борисом рекомендовали Наталье до лета уехать, она не послушалась. Итог закономерен.

Борис был способен внятно рекомендовать разве что партию «Яблоко» и мезим форте, но его супруга флаг эзотерики держала высоко. За три с половиной месяца Шульцов так и не понял, верит ли она в то, чем торгует; хуже того, он переставал понимать, во что не верит сам. Здравый смысл периодически отказывал, а история Саврасовых откровенно пугала, и именно поэтому Олег Евгеньевич решил разобраться в ней до конца.

– Комиссар Мегрэ регулярно ходил на похороны, – почти не пошутил историк. – Это помогало ему при расследовании.

– Саврасову нужно провести еще одно действие, защищающее уже лично его. – Колоколька наступила Шульцову на ногу, незаметно, но ощутимо. – Мы ему это объясним.

– Хорошо, – буркнула хозяйка, – идите. Сима перенесет приемы на ваши выходные.

Уже на пороге Шульцова с Комаровой догнала новость – записанная на двенадцать автовская контролерша не явилась бы в любом случае. Поскольку третьего дня госпитализирована по «Скорой». Колоколькин диагноз подтвердился полностью.

– Лучше бы аппендицит, – вздохнула Ольга, натягивая перчатки. Зима не хотела оставлять город, и бывавшему на Северном только в дни памяти Спадникова Шульцову почудилось, что он снова в январе.

Площадь у метро показалась неряшливой и какой-то неспокойной, но историк все списал на настроение. Ольга выбрала цветы – ирисы и тюльпаны, Олег Евгеньевич остановил машину. Водитель – если не родич, то соплеменник подвозившего их со Стасом южного человека, опять не знал дороги, и они опять явились первыми.

– Как твоя диссертация? – поинтересовалась Олька. – Скоро?

– Тебе не кажется, что место неподходящее?

– В других я как-то забываю спросить… А сейчас мне страшно, вот я и вспомнила. Так как?

– Хорошо, даже слишком. Если не сорвется, в июне буду доктором.

– И уйдешь, – не терпящим возражений голосом объявила Колоколька. – Хватит с тебя.

– А с тебя?

– С меня, кажется, тоже… Давай пройдемся.

– Зайдем к Артемию… Хотел бы я с ним поговорить.

– О диссертации?

– Об этой чертовщине. Не могу отделаться от мысли, что Спадников о чем-то таком говорил.

– О чем «таком»? О сосульках? О злобных мамочках? Или что-то по вашей части?

– Не помню… Дай-ка пару цветков.

Снег у памятника был притоптан, мусор убран. «Надежда Константиновна» навещала мужа каждую неделю.

– Может, вы про Инес де Кастро говорили? – предположила Ольга. – Хотя ее банально зарезали… А у Екатерины Медичи с зятем ничего не вышло. Выходит, наша Анчарша страшнее страшной Екатерины?

– Выходит… – О чем же они с Артемием говорили, а ведь говорили же! – Ладно, пойдем. Наверное, автобус уже пришел.

Толпа, небольшая и, как всегда бывает на кладбище, растерянная, уже топталась возле белого креста – Наташу подхоранивали к бабушке. Чернела земля, пестрели в руках цветы, на очищенной от снега скамейке громоздилось несколько сумок, рядом вертелись местные псы – столь же дружелюбные и упитанные, сколь и стоящие тут же могильщики. Значит, ждали не их.

– Давай, – шепнула Колоколька, – встанем подальше… У желтого памятника.

Олег Евгеньевич согласился. Они не знали здесь никого, кроме небритого, долго-долго протирающего очки Гены, напомнившего Шульцову киношную версию декабриста Анненкова. Только этот «Анненков» был в дубленке и с малиновыми орхидеями.

– Самое дорогое, – грустно сказала Ольга, и Шульцов не сразу сообразил, что она про цветы. – Нет, ты только глянь!

Вызывающе элегантная дама в черном пальто и красных шляпе и перчатках быстро шла среди кладбищенских елей; следом явно наемный дядька волок роскошный, выдержанный в темно-красных тонах, венок.

– Оля, – шепнул Шульцов, – это случайно не свекровь?

– Угу… Анчарша, – подтвердила Олька и сунула историку сумку: – Подержи-ка.

Замысел подруги Олег Евгеньевич понял, когда та показалась с противоположной стороны дорожки ровно на том же расстоянии от могилы, что и Саврасова. Та едва заметно запнулась и пошла медленней, Колоколька тоже сбавила темп. Точно соразмеряя свой шаг с шагом Анчарши и глядя на нее в упор, Комарова шла к сгрудившимся возле ямы людям. Женщины должны были столкнуться у креста, и они почти столкнулись. Что Саврасова узнала случайную знакомую, Шульцов понял сразу. Красные, в тон шляпе, губы шевельнулись, лица Колокольки было не разглядеть. Носитель венка воздвигся за спиной заказчицы фараоновым рабом.

Две фигуры застыли в шаге друг от друга, и Олегу Евгеньевичу стало страшно. Сперва вообще, потом за опять-влезшую-не-в-свое-дело-Комарову. Проваливаясь в снег, историк ринулся к могиле напрямик; густой, высокий кустарник загородил и крест, и Анчаршу с Колоколькой. В кармане завибрировал переведенный в уличный режим телефон, ученый чертыхнулся, но отвечать не стал. Кладбищенская белка совершенно по-некрасовски обрушила с сосны снежный ком, он упал на пути Олега Евгеньевича холодным предостережением. Шульцов не внял.

Когда историк выскочил из зарослей, Саврасова стояла уже рядом с сыном, тут же багровел венком носильщик. Олька осталась у креста.

Подошел священник – высокий, грустный, очень уместный под седыми, все понимающими деревьями. Немногочисленные мужчины один за другим снимали шапки, кто-то крестился, кто-то, как толстый подполковник у гроба, нет. Привычный к людскому незнанию батюшка ласково и понятно объяснил, что и как делать; вспыхнули свечки, поплыл горьковатый дымок.

Прощание шло как положено, пока вслед за плачущим подполковником к гробу не двинулась Саврасова.

– Нет! – внятно произнес сын. – Ты к ней не подойдешь.

– Как скажешь. – В спокойном голосе сквозило торжество. – Она мне не нужна, а ты еще одумаешься.

В кармане опять завибрировало, Шульцов торопливо отошел на пристойное расстояние и нажал кнопку. Сосед коротко сообщил, что есть некоторые подвижки, и предложил зайти вечером. Олег Евгеньевич, попросив разрешения прийти с коллегой, отключился, и тут же мимо своим пружинящим шагом прошла Саврасова с улыбкой на холеном моложавом лице. Так могла бы улыбаться Гера, только что превратившая Ио в корову.

Гумно-Живицкий посмотрел на часы и отошел к кадкам с диффенбахиями и монстерами. До конца пары оставалось четверть часа, но рисковать пан Брячеслав не хотел и еще меньше хотел толкаться под дверью аудитории – серьезные люди приходят вовремя или задерживаются на несколько минут. Отсутствие пунктуальности Брячеслав Виленович прощал только очаровательным дамам и только пока те были желанны.

Сашенька Колпакова пану Брячеславу не просто нравилась, в эту неяркую, но полную нерастраченной прелести девушку он был влюблен, «как мальчик, полный страсти юной». Добиться ответного чувства и сделать панну Александру своей женой стало целью всей его жизни и источником нескончаемых забот. Девушка была молода, романтична и влюблена в другого, а Брячеслав Виленович при всех своих достоинствах не только не был Аполлоном, но и не мог швырнуть своей избраннице под ноги соболью шубу, подхватить ее в сани и умчать в родовое имение. Имения у Гумно-Живицкого не было, и отнюдь не из-за проклинаемых им большевиков. Прозванный однокашниками за бьющую в глаза ясновельможность и зубодробительную фамилию «Два-Пана» Брячеслав не был ни паном, ни хотя бы поляком.

В пресловутом тридцать седьмом приехавший в Ленинград из белорусского местечка Монус Живицкий женился на подруге-комсомолке родом из Краснодара. Из соображений семейного равноправия супруги объединили свои фамилии, а их единственный сын был назван в честь вождя мирового пролетариата Виленом. В сорок первом Гумно-Живицкий погиб на Лужском рубеже. Его жену с ребенком успели эвакуировать за Урал, где она познакомилась с потерявшим руку майором-артиллеристом, и в Ленинград отец пана Брячеслава вернулся уже с отчимом.

Унаследовав от отца интерес к статным красавицам, Вилен встретил свою судьбу в Публичке, и эта судьба, родом из Пскова, рассорила его с грубой советской родней, развернув к возвышенному и древнеславянскому. Особых высот Вилен Монусович не достиг, однако кандидатскую защитил, квартиру получил и сына вырастил.

Брячеслав с отличием закончил известную в городе школу, но пятерки и разряд по шахматам не приносили самого желанного – успеха у девочек. У него списывали, не более того, и тогда Гумно-Живицкий решил добавить себе романтичности. Поступив, причем честно, на исторический, он отпустил волосы, стал брать уроки игры на гитаре и представляться Стасом. На одной вечеринке мимолетная знакомая поинтересовалась, не шляхтич ли он, – так Стас стал еще и паном. Статус ясновельможного позволял целовать дамам ручки, отпускать комплименты и намекать на то, что Гумно-Живицких лучше не задевать. И все равно он всю жизнь был одинок. Многочисленные увлечения оканчивались разочарованиями, на горизонте все отчетливей маячил мало кого радующий юбилей, и тут Брячеслав Виленович наконец встретил свою мечту.

Сперва она ему показалась всего лишь недурненькой, он еще думал об Ольге Комаровой, к которой долгие годы испытывал совершенно иррациональную склонность. Комарова была непунктуальна, беспорядочна и бестактна, но он ее терпел, и судьба воздала ему Сашенькой.

Друга, с которым Гумно-Живицкий пришел в странное заведение, увела администраторша, и покинутый пан, бродя по холлу, услышал из-за занавеса голос Ольги. И заглянул – он и раньше при случае проявлял любознательность. Занавес скрывал коридорчик, а голос доносился из-за плохо прикрытой двери. Любознательный Брячеслав приник к щели; то, что он услышал, его потрясло. Собеседница Комаровой в свои двадцать шесть была невинна и влюблена, как пушкинская Татьяна.

Упустить подобное чудо Гумно-Живицкий не мог, но ему предстояла серьезная борьба. Имя соперника не прозвучало, но Сашенька, его Сашенька, призналась, что мерзавец – поэт, и прочла несколько строчек, а память на стихи у Брячеслава была отменная. Остальное сделал Яндекс.

Ясновельможный долго смотрел на фотографию некоего Овалова, чувствуя себя неистовым Сирано. Собственно, это и подсказало решение. Пусть Сашенька испытает то же, что испытывал сам Брячеслав, когда с его глаз спадала пелена и на месте богини обнаруживалась пустая, скверная бабенка. Пусть посмотрит на своего кумира вблизи, пусть не подозревающий, что перед ним сама невинность, Овалов распустит руки и язык. Сашенька даст ему пощечину и уйдет, чтобы встретить верность и понимание. И оценить.

Три дня назад Саша ушла. Не только от Овалова – из дома. Сняла угол у какой-то старухи и не желает никого видеть. Лекарство оказалось слишком сильным, этого Гумно-Живицкий не предполагал. Пришлось ловить девушку после занятий, тем более что влюбленного начинал беспокоить Сашин приятель с серьгой, которому ни в коем случае нельзя было отдать роль утешителя.

Оповестивший о конце пары звонок прозвучал как вызов. Пан Брячеслав пригладил, увы, редеющую шевелюру и выдвинулся из зарослей наперерез вырвавшимся на свободу студентам. Саша шла одной из первых, опасения насчет молодого человека были беспочвенны.

– Панна Александра, я нашел вас!

– Добрый день, Брячеслав Виленович.

– Зачем так официально? Мы же договорились: «пан Брячеслав».

– Добрый день, пан Брячеслав.

– Вы очень устали?

– Нет.

– Если верить расписанию, эта пара последняя?

– Да.

– Тогда приглашаю вас выпить кофе. – Гумно-Живицкий придержал дверь, пропуская Сашу. – Не бойтесь, я не буду вас ни о чем спрашивать и просить вернуться тоже не буду, хотя ваши родные очень переживают.

– Я знаю. Мама приходила.

– Вы видели пани Тамару четыре дня назад, а я – вчера и еще увижу, но о нашей встрече я умолчу.

– Почему?

– Потому что мне прежде всего важны вы, моя дорогая. Мне страшно подумать, что толкнуло вас на этот поступок.

– Пан Брячеслав, – Сашенька повернулась, позволяя подать ей куртку, – вы, должно быть, очень рады…

– Я?! Я счастлив видеть вас, бесценная панна, но я не могу видеть ваше горе.

– Но я счастлива, – улыбнулась Саша, надевая берет. – Я живу, я вижу, я чувствую, могу пойти к Неве, могу кормить птиц и ждать. Ждать – это и есть счастье. Вы ведь тоже ждете… Мы похожи, но я жду сильнее.

– Панна Александра! Сашенька…

– Да, – задумчиво сказала она, – вы умеете ждать и еще хотеть. Больше ничего.

– Вы ошибаетесь! – запротестовал пан Брячеслав. – В вас говорит обида, но ваш обидчик не я. Разве я посмел бы воспользоваться вашим чувством?! Вот все, что я могу себе позволить…

Хризантемы слегка помялись, и Гумно-Живицкий пожалел, что спрятал их в портфель, тем более что Сашу никто из одногруппников не провожал.

– Спасибо, пан Брячеслав. – Девушка приняла букет и улыбнулась загадочно и незнакомо. – Зачем нам идти в кафе? Давайте просто погуляем, а кофе выпьем у меня. Это не так уж и далеко.

– Я последую за вами всюду, – пообещал влюбленный. – Я ваш покорный раб, прекрасная панна. Но только ваш!

– Идемте. – Сашенька спрятала лицо в цветах и позволила взять себя под руку. На такой успех Брячеслав Виленович не смел и надеяться.

– Папа, – раздалось в трубке, – приветик! Тут такое дело… Помнишь Машку?

Шульцов помнил, но дело оказалось не в Машке, а в ее двоюродной бабке, преставившейся раньше двух своих кошек, каковых покойница завещала если не пристроить, то усыпить. Разумеется, наследники эту часть последней воли собрались исполнить. Разумеется, Машка смертников отбила. Разумеется, Машкина маман встала на дыбы…

– У нее астма, – жизнерадостно сообщила дщерь, – она на гормонах сидит… Пап, я их привезу, ага? Мы с девчонками их пристроим, через Интернет это просто. Только они брат и сестра, привыкли вместе… Егор рыжий, Фатима серая. Их надо в одни руки.

– Хорошо, – перебил Шульцов, – я согласен.

– Пап, – ахнула котоспасительница, – ты понял, что я их везу? Уже.

– Я понял, что у нас нет астмы и поэтому будут коты. Лапа, я занят.

– Только на время…

– Пока смерть не разлучит вас. Все, Лапа. Мне некогда.

– Я скажу маме, что ты разрешил.

– Разумеется… – Шульцов убрал телефон. – Оля, если уж у нас в конторе такой Египет, может, найдется место и подданным Бастет?

– Не выйдет, там датчики на движение, и вообще у вас всегда барсики жили. При бабе Шуре… Сто лет в родном дворе не была. Твой полковник не в бывшей дзаниладзевской квартире обитает?

– Напротив, в Крокодилушкиной, а Крокодилушки нынче в Бостоне. У полковника есть пес, меня он знает, а тебя обнюхает.

– Если он не баскервильский, на здоровье, – согласилась подруга. – Только бы твой сосед нашел хоть что-то, а то я хандрить начинаю…

Но сосед не нашел ни единой зацепки. Сосулька была самой обычной, как и крыша, и выводы следствия. Несчастный случай, виноваты нерадивые коммунальщики, подстроить подобное невозможно.

– В теории человека можно ударить по голове куском льда и придать телу нужную позу, но гибель Натальи Саврасовой видели люди.

– Сколько лет, – выдохнул Шульцов, – сколько лет свидетелю? Это женщина?

– Свидетелей несколько. Там рядом овощной лоток, по случаю праздника фрукты покупали бойко.

– Аркадий Филиппович, они видели старуху с собачкой?

– Я попросил задать этот вопрос. – Сосед невесело улыбнулся: – Никто из свидетелей ничего подобного не заметил.

– Ту ведьму, которую на этом месте встретил я, не заметить нельзя. Звучит по-идиотски, я понимаю, но нельзя ли найти старуху за семьдесят, южного, я бы сказал – армянского типа, в поношенных мехах и с собачкой? Собачка черненькая, в попонке.

– Если ваша ведьма из тех краев, теоретически можно, практически зависит от участковых, а они разные бывают. Кто-то знает и где у него пьют, и кто на зону пошел, и у кого крыша поехала, а кто-то только бумажки пишет… Помянем?

Они поминали, снова и снова перетряхивая кучу свалившегося на их головы абсурда и все сильней убеждаясь в том, что убить невестку Саврасова никак не могла. Даже гипнозом.

– Давайте просуммируем. – Ученый в Шульцове поднял голову и заставил извлечь блокнот. – Наталью убил либо случай, либо нечто нематериальное. При этом муж пытался ее защитить с помощью магического ритуала, она не снимала крестик, ходила в церковь, постилась…

– О свекрови она священнику рассказывала?

– Мы не знаем. Мы многого не знаем. Если предположить… Слышал бы меня сейчас Артемий! Если предположить, что Наталью убило нечто, – выходит, что либо оно сильнее имевшейся у нее защиты, либо магическое действие и церковное влияние друг друга уничтожили, либо маг был некомпетентен, либо Наталья нарушила какие-то церковные правила. Либо, либо, либо, либо…

Мы не знаем, спас бы ее отъезд или нет. Мы не знаем, была ли защита вообще. Она погибла восьмого марта, свекровь определила срок «до весны». Возможно, покушение было не первым, каждая новая попытка ослабляла защиту и наконец пробила. Если так, отказываться от колдунов и церкви будет ошибкой.

– Для кого? – перебил разошедшегося доцента сосед. – Для четвертой избранницы сына Саврасовой? Для перешедшего дорогу коллеги и строптивого студента? Или, Ольга Глебовна, для вас? Зачем только вы вышли?

– Я не только вышла. Я эту, с красными лапами, убить готова была. Королева-мать…

– Я вас понимаю, но что нам теперь с вами делать?

– Посадить в бронированную камеру, – огрызнулась Колоколька. – И налить водки.

– Не выход, – отрезал сосед, но рюмки освежил.

– Значит, вход. – Олька даже не выпила, тяпнула. Она боялась, и именно поэтому ее было не унять. – Аркадий Филиппович, а с чего это вы нас сразу не выгнали, а? С нашим бредом? Не в соседстве же дело?

– Нет, – полковник положил обе руки на стол, – я с подобным сталкивался уже. Два раза точно, третий – под вопросом. Нигде не подкопаться, а труп на трупе… И ваша Саврасова тут никаким боком. Олег, это, часом, не ваш телефон?

– Мой. – Шульцов потянулся к снятому с разрешения хозяина пиджаку. – Дочка, наверное.

Историк ошибся, это был Геннадий.

– Я в «Автово», – отрывисто объяснил он. – Мне нужно вас видеть… Прямо сейчас! Олег Евгеньевич, мне нужно вас видеть, иначе…

– Минуту. – Шульцов прикрыл микрофон ладонью. – Саврасов. У метро, хочет меня видеть. Я выйду.

– Пусть идет сюда, – решил полковник. – Раз явился, значит, не может сидеть спокойно; еще сотворит что-нибудь не с собой, так с матерью. Дайте трубку.

Сосед диктовал адрес, Колоколька угрюмо курила, посыпая пеплом останки креветок.

– Домой поедешь на такси, – неожиданно распорядился Олег Евгеньевич. – От парадной до парадной, а когда приедешь – позвонишь.

– Не пугай, я сама боюсь. – Комарова жалобно посмотрела на спящего у батареи Джабу. – По законам жанра собака должна быть настоящей! С фосфором и ботинком, а у нас сплошные силы зла, которые властвуют безраздельно.

– Фосфор и ботинок надо еще найти. Может, в самом деле написать куда-то или сходить?

– С этим? – Ольга ткнула пальцем злосчастный список. – Вот с этим, да?! На Пряжку отправят или за рекламу примут. Дескать, спасаем от сосулей и кирпичей, оплата наличными.

– Депутаты из Мариинского дворца изгоняли призрака на официальной основе, – напомнил Шульцов.

– То депутаты, а мы – жулики… Ну ладно, не посадят, просто выгонят в тычки.

– Заявление примут, – медленно произнес сосед, – это я вам обещаю. И отнесутся с должным вниманием, но никакой чертовщины писать нельзя. Угрозы, шантаж, неожиданная смерть… Только что это нам даст?

– Ничего, – неохотно признал Олег Евгеньевич. Расхожий сюжет о замаскированной под мистику уголовщине давал сбой. Дама в красных перчатках с торжествующей улыбкой шествовала по кладбищу, и за ней тянулся хвост смертей. Будто за кометой. За кометой!..

Некогда родной номер не отвечал. Шульцов решил, что вдова в театре, но трубку не вешал, за что и был вознагражден.

– Слушаю Вас. – «Надежда Константиновна» не употребляла плебейского «алло», а «Вы», «Вас», «Вам» произносила так, что было ясно – буква «В» прописная, более того, с твердымЪ знакомЪ.

– Алла Михайловна, это Шульцов.

– Слушаю вас, Олег.

– Простите за поздний звонок. – Спадников не любил длинных объяснений, Спадникова не терпела краткости. – В прошлый раз вы упомянули, что Артемий Валерианович называл Сущенко и иже с ним ядром подлейшей из комет. Он имел в виду только моральную сторону?

– Насколько я понимаю, у моего супруга были на сей счет определенные соображения. Олег, к сожалению, я не могу вам сейчас уделить времени. Ко мне влетела канарейка, и я вызвала специалиста. Завтра я посмотрю свои записи; думаю, я смогу вас принять после шести.

– Благодарю. – «Спасибо» у вдовы тоже не котировалось, по крайней мере по телефону. – Покойной ночи.

– Пусто? – Сосед галантно поднес к Олькиной сигарете зажигалку.

– Трудно сказать. – А вот пить Комаровой, пожалуй, хватит. – Сегодня какой-то день защиты животных. Моя дочь спасает котов, Спадникова – канарейку…

– Гав! – сообщил уже из коридора Джаба, и тут же раздался звонок. На Геннадия смотреть было страшно, и отнюдь не из-за щетины, но вежливости бедолага не утратил, и это было страшно вдвойне.

– Ольга Глебовна, добрый вечер. Хорошо, что вы тут. Аркадий Филиппович, извините, но… Мне нужно поговорить наедине.

– Геннадий, – подал голос Шульцов, – наш хозяин – тот человек, который мне помогал. Он знает все.

– Извините, – еще раз попросил Саврасов и провел рукой по щеке. – Это мать убила Наташу? Я должен знать! Да или нет?

Геннадий стоял, полковник тоже не садился.

– Если говорить о физическом воздействии, – нарочито официальным тоном произнес он, – то ни госпожа Саврасова, ни кто другой не имеют к постигшему вас несчастью никакого отношения.

– Но Наташу убили? Ее ведь убили… Это не мог быть несчастный случай! Мать сказала «до весны!»… Сейчас весна.

– Это могбыть несчастный случай, – сосед явно вызывал огонь на себя, – но лично я так не думаю. Надо разбираться.

– Олег Евгеньевич, – глухо спросил Геннадий, – я шел к вам, мне нужно только «да» или «нет». Ваше. Доказательств не собрать, я понимаю, но вы ведь знаете?

– Что именно, Гена?

– Что это она! Иначе Ольга Глебовна сегодня не стала бы… Чтобы моя мать больше не убивала, убить нужно ее. И это должен сделать я… Вы ведь все об этом думаете, ну так скажите! А дальше я как-нибудь сам. Мне нужно…

Ему было нужно, чтобы его встряхнули, дали водки и чего-то горячего. Шульцов не справился бы, но полковник насмотрелся и на вдовцов, и на мстителей. Гена подчинился, а потом вмешался благословенный телефон.

– Это моя дочь привезла котов, – мягко объяснил историк. – Геннадий, я буду вам крайне признателен, если вы поможете нам их вселить. Аркадий Филиппович не годится, от него пахнет собакой, а здесь нужна мужская хватка.

Когда пятью минутами позже Шульцов отдирал от дочерней куртки нечто рычащее, рыжее и, на первый взгляд, напрочь лишенное ушей, он понял, что не соврал ни на йоту.

Глава 2

Санкт-Петербург. 15 марта 20** года

Анна Михайловна Спадникова, в девичестве Мочалкина, была рождена для служения. Рухни к ногам тридцатисемилетней учительницы нефтяной шейх, вор в законе или начинающий олигарх, он был бы отвергнут. Анна снимала угол, перебивалась с чая на макароны, штопала колготки и ходила в облезлой шапке из зверя, некогда обозначенного на ценнике как «кролик крашеный». При этом Мочалкина не принимала от родителей своих питомцев ничего, кроме цветов. Она была обречена либо на одиночество, либо на принца; судьба послала ей второе в лице шестидесятилетнего академика, которому она принялась служить с тем же рвением, с которым сеяла разумное, доброе, вечное.

Стать достойной Спадникова оказалось непросто, но Анна старалась. Уйдя из школы и получив в свое полное распоряжение немалые деньги, она не ринулась в салоны красоты, а вгрызлась в древнейшую историю, попутно вникая в академическую жизнь с ее интригами и хитросплетениями. Неизвестное начинающая супруга зазубривала, непонятное же раскладывала по привычным педагогическим полочкам, добиваясь при этом устрашающих результатов. Все двадцать с лишним лет Артемий Валерианович для жены являл директора школы, начальника РОНО и великого Сухомлинского в одном лице, теперь осталась лишь третья ипостась, принадлежащая вечности и будущим поколениям. Не щадя сил, вдова служила памяти ученого, но этого было мало – ей не хватало обыденности, мелких, ежедневных дел. Неудивительно, что бьющаяся в заклеенное окно канарейка побудила Анну Михайловну к решительным действиям.

Стремительная разблокировка утепленных профессионалом рам была лишь началом. К счастью, ошалевшая от холода пичужка не только не испугалась, но со всех крыльев кинулась в тепло. Клетки в доме не имелось, но на уроки труда к Мочалкиной не зря с гордостью водили комиссии. За основу была взята одна из застекленных книжных полок. Институтские альманахи временно переехали на стол, стекла были вынуты, в пазы вставлена подошедшая по ширине решетка для плюща, обтянутая противомоскитной сеткой. Дно импровизированной клетки покрыла сберегаемая годами оберточная бумага, ветки кораллов на подставке стали жердочкой, а для поилки подошла лазуритовая гостевая пепельница.

Канарейка оказалась умненькой, а может, она очень хотела пить. Как бы то ни было, сложностей с водворением птицы в отведенное ей место не возникло. Спадникова обозрела дело рук своих и направилась к телефону. Интернет она так и не освоила, зато умудрялась получать нужную информацию в любых инстанциях, до которых дозванивалась. Видимо, даже в самом хамоватом чиновнике живет первоклашка, пасующий перед непререкаемым учительским тоном.

Анна Михайловна последовательно выяснила, чем канареек кормят, какие болезни им грозят и как дать объявление о находке, после чего вызвала на дом специалиста для определения пола, возраста и состояния птички. Во время его визита позвонил Шульцов, но записывающая рекомендации орнитолога Спадникова, при всей своей любви к Олегу, уделить ему времени не смогла.

Определенный специалистом как кенар, питомец ночь пережил хорошо, хотя вдову озаботила чистота вольера. Это могло быть как последствием голодания, так и признаком болезни, но тогда новый жилец не пел бы! Анна Михайловна немного понаблюдала за оседлавшим коралл постояльцем, оделась и отправилась за клеткой. То, что мог предложить магазин, вызывало сомнения, но вмешалась удача. Сама напоминающая птичку старушка мелодично прочирикала, что у нее есть дореволюционная бронзовая клетка.

– Я не умею торговаться, – призналась она. – Боюсь… А пенсия крохотная, и та – в аптеку, как в Неву.

За клеткой можно было идти немедленно, но Анна Михайловна сама всегда поступала так, как требовала от других. Идти к незнакомым людям, никому не сообщив, нельзя, и вдова зашла домой, чтобы оставить на автоответчике неожиданно оказавшийся знакомым адрес. Кенар пел, под ним по-прежнему было чисто. Спадникова открыла шкатулку и отсчитала восемь тысяч. Старушка просила за клетку две, но Анна Михайловна считала, что дореволюционная вещь не должна быть дешевле аналогичного новодела. На часах было без четверти два, до прихода Олега она успевала не только переселить желтого гостя, но и дать о нем объявление в газету.

Со Стасом Шульцов познакомился на вступительных экзаменах, с его родителями – в самом начале первого семестра. Как старшие Гумно-Живицкие нашли первый телефон «Олежека, лучшего друга нашего Славушки», историк не знал, но с тех пор ему звонили.Днем и ночью, в выходные и будни, домой и на работу, а когда настала эра мобильной связи, то и на улицу, в поезд, в экспедицию. Стоило Стасу чихнуть, задержаться, что-то в сердцах брякнуть, и Вилен Монусович под руководством стоящей рядом супруги набирал номер Шульцова, от которого требовалось то «раскрыть Славушке глаза на эту проститутку», то «объяснить всю опасность тропических болезней», то «разоблачить плагиатора, похитившего идею нашего сына». Говорить просто и коротко в этой семье не умел никто, а обрывать старших Олег Евгеньевич не любил, хоть порой и приходилось. Сегодня звонок раздался во время приема.

– Олежек, – начал Вилен Монусович, – вы должны нас понять…

Минуты через три историк понял, что вчера Стас отправился на свидание к очередному предмету высоких чувств и не вернулся, а его телефон до сих пор недоступен. В тех не столь уж частых случаях, когда дамы оставляли его на ночь, пан Брячеслав именно так и поступал. Шульцов покосился на клиента и решительно соврал:

– Я немедленно начну искать Славу. Как только мне будет что-то известно, я позвоню.

– Эта особа живет в Озерках…

– Большое спасибо. Прошу меня извинить.

Сеанс продолжался. Клиенты шли один за другим, потом позвонил Егоров и намекнул, что в определенных научных кругах решение Шульцова развивать концепцию Спадникова и защищать его наследие расценено как акт гражданского мужества. Директор распрощался, и тут же дочка отрапортовала, что рыжий Егор так и сидит под ванной, а полосатая Фатима опрокинула гибискус и разбила горшок, но Машка уже везет землю, и они сейчас все пересадят. О владыках Рима речи больше не заходило, о немедленном пристройстве котов – тоже. Олег Евгеньевич благословил переселение гибискуса, и тут консультанта вытребовала хозяйка. До Стаса руки дошли ближе к вечеру, но абонент по-прежнему был «временно недоступен».

– Представляешь, – как мог весело сообщил Олег Евгеньевич понурой Комаровой, – Стас нашел-таки свое счастье. В Озерках.

– Чушь, – отрезала окутанная дымом Ольга.

– Ты гадала? – Историк упорно продолжал тормошить подругу. – И как там благородный король?

– Алик, не дури. Твой пан при нас сделал стойку на Сашу, она живет в Озерках, влюблена явно в другого, и, судя по тому, что пропала, у нее все наладилось.

– В Озерках, чтоб ты знала, многие живут.

– Стас обхаживал именно Сашу, она мне звонила. Если б помидоры завяли, пан уже нарисовался бы на твоем горизонте. С билетом в Таиланд. Сразу и тихо он не переключается, ты же знаешь… Слушай, оставь меня в покое, а! Я домой хочу.

– Не говори глупостей, – профессорским голосом потребовал Шульцов. – Одна ты ходить не будешь, Наташа уже сходила. Зайдем на полчаса к Спадниковой, и я тебя отвезу.

Перед отходом еще раз набрали Стаса уже с двух телефонов. С тем же результатом.

– Похоже, аккумулятор разрядился, – решил Шульцов, вытаскивая из ящика галстук: предстать пред «Надеждой Константиновной» без оного было немыслимо. – У тебя Сашин номер близко?

Олька уже названивала Колпаковой. Ответили сразу. Брячеслава Виленовича девушка видела вчера, он ее ждал возле аудитории, часов в восемь вечера он ушел.

– Саша говорит, с ней все в порядке, – с некоторым сомнением протянула Комарова. – Но что-то здесь не так… Алик, надо разбегаться. Ты – к своей «Надежде Константиновне», а я нашу девицу в кафешку вытащу. Ну что может случиться средь бела дня, а ты, как освободишься, за мной зайдешь?

– Сосульки не волки, им что день, что ночь. Идем, велено быть к шести.

В три минуты седьмого Олег Евгеньевич нажал кнопку домофона. Устройство сработало, но знакомого «Слушаю вас внимательно» в ответ не раздалось. Историк нажал сброс и позвонил снова. Спадникова молчала.

– Нет дома? – с надеждой спросила Комарова. Шульцов со старательной бесшабашностью погрозил подруге пальцем, вытащил телефон и набрал квартиру Спадниковых.

– Занято, – с облегчением объявил он. – Погуляем минут пять.

– Олег, – сосед Спадниковых по площадке, помнящий Шульцова еще долговязым ушастым аспирантом, доставал из кармана ключи, – заходите. К мадам?

– Да. Она, видимо, по-городскому говорит.

Вздрогнул и пополз к небу величественно дряхлый лифт, чудом выживающий в осовремененной новыми богатыми жильцами парадной. Олег Евгеньевич снял газету с симпатичных пятнистых цветов, чье название никак не мог запомнить, – в этот дом без букета он не приходил.

– Я, если не возражаете, с вами, – сказал сосед. – Затеваю ремонт, хочу авансом извиниться, иначе, сами понимаете…

– О да! – улыбнулся историк. Спадникова как-то умудрялась держать в строгости всех соседей, включая парочку видных чиновников и склонную к разгулу актрису.

Звонок горделиво рявкнул, и раз, и два. Безответно. Темная старая дверь хранила молчание, городской номер был занят, мобильный не отвечал. Олег Евгеньевич посмотрел на соседа, сосед на Олега Евгеньевича.

– Мужчины, – приняла решение Комарова, – взламывайте!

– Думаете…

– Думаю! Ей могло стать плохо.

Сосед безропотно пошел к себе. Ольга принялась трезвонить в квартиру – не услышать было невозможно, и Шульцов сосредоточился на мобильном вдовы. Без толку. Сосед приволок чемоданчик, следом его супруга тянула провод для дрели.

– Я же мадам видела, – сообщила она, – в обед. Она за клеткой шла. К ней канарейка влетела…

– Она вчера говорила.

Дверь сопротивлялась, но дерево, пусть трижды довоенное, все же не металл, а руки у соседа были вставлены как надо. Между двумя взрыками дрели ожил мобильный, Шульцов взглянул на номер. Гумно-Живицкие.

– Нет, – быстро сказал историк, – пока ничего. Прошу простить.

– Позвони Стасу, – велела Комарова, – вдруг…

«Вдруга» не случилось, пан Брячеслав так и оставался недоступным.

– Олег, – сосед распахнул украсившуюся двумя дырами дверь, – лучше вы первый…

Анна Михайловна отыскалась возле телефона. Шульцов, еще не веря, смотрел, как Ольга щупает пульс и трогает веки. На пороге топтались зачем-то разувшиеся соседи, назойливо гудела свисающая телефонная трубка.

– Час, – констатировала Ольга, – не меньше.

– Инфаркт?

– Не знаю… Картина нетипичная. Надо звонить в «Скорую» и в полицию. И лучше с мобильного. Да положи же ты эти цветы!

Прежде всего Шульцов набрал Аркадия Филипповича. Тот выслушал, велел оставаться на месте, ничего не трогать, полицию обещал взять на себя. «Скорую» вызывала Ольга, на том конце о чем-то спрашивали, она, хмурясь, отвечала. Соседи по-прежнему маялись в дверях.

– Алик, – спросила Комарова, убирая телефон, – а где же канарейка?

Саша вернулась во время вечернего прогноза погоды, когда симпатичный профессор из телевизора на всю квартиру объяснял, что весны в ближайшие дни лучше не ждать, а Тамара Колпакова заканчивала обжаривать овощи для борща.

Проще и, пожалуй, дешевле было купить заправку; живи Тамара одна, она бы так и делала, но мать не доверяла обработанным на стороне овощам, спорить же с ней было себе дороже. Колпакова убавила огонь до минимума, засекла время, и тут в прихожей зашуршало. Кто-то пытался открыть квартиру, и это могла быть только Саша! Тамара ринулась в коридор. Разумеется, замок был перекошен. Что ж, пусть звонит.

Дочка звонила, мама не открывала. Между ними было две двери и боль, с которой Тамара жила всю жизнь. У нее никогда не было дома, только мать, дочь и работа, работа, работа… За спиной раздалось шарканье, звонок умудрился переспорить телевизор.

– Тома, ты что, не слышишь?

– Слышу! – Женщина сняла уже надетую на ночь цепочку.

Дочь шагнула в коридор:

– Добрый вечер.

– Ты хочешь что-то забрать?

– Нет, я вернулась. Я была не права, когда ушла.

– Сашуня! – Бабуня со слезами ринулась к блудной внучке, словно в очередном сериале, и внучка позволила прижать себя к груди. – Сашунечка моя…

Сериал становился реальностью. Саша целовала бабушку и обещала никуда и никогда не уходить, Тамара смотрела на них, будто на чужих. Как будто это не она Восьмого марта ломилась в какую-то коммуналку, выкрикивая то угрозы, то нежности. Ломилась, пока к ней не вышла старая не то армянка, не то еврейка и не заявила, что Саша останется в этой дыре, пока хочет.

Потом Тамара шла к метро и плакала навзрыд, ее дважды останавливали, спрашивали, что случилось, она лишь мотала головой.

– Мама, – спросила Саша, – ты меня прощаешь?

– Не имеет значения. Откуда у тебя этот берет? Он тебе не идет.

– Я больше не буду его носить. Что-нибудь нужно сделать?

– Сашуня, ты разденься сначала, – всхлипнула бабушка. – Иди, помой руки… Тома, ты что, деревянная? От такой матери уйдешь еще и не туда… Вспомни, как ты меня мучила, но ведь я тебе все прощала. Я же мать, а вот ты…

– Я ехидна. – С кухни потянуло палено-сладким. Огонь, если его не выключить, будет гореть, а овощи – жариться, какие бы бури ни бушевали в душах человеческих. На кухне Тамару ждала черная сковорода, из которой адским ежом выглядывала пригоревшая свекла. Что ж, борща им завтра не будет.

– Мама, – сказала дочь, – давай я схожу в универсам.

– Ты уже сходила, – тихо произнесла Тамара.

– Уже поздно! – всполошилась бабушка. Для нее «поздно» летом определялось по часам, зимой – по солнцу. В декабре шесть вечера назначались ночью, потому что темно, в июне солнце садилось в одиннадцать, но это все равно была ночь, а ночью надо сидеть дома.

– Хорошо, – Саша поцеловала бабушку, – я не пойду. Может быть, накрыть на стол?

Они ужинали, передавая друг другу соль и желейные конфетки, потом Саша мыла посуду и смотрела с бабушкой оперетту, а Тамара торчала на кухне, глядя в стену. В одиннадцать мать отправилась спать, а дочь – выяснять отношения. Она сидела напротив и тихо объясняла, как ей стыдно за свой эгоизм и как она больше не будет никого огорчать.

– Ты ради меня пожертвовала всем, теперь моя очередь. Я сделаю так, как ты хочешь.

– Я никак не хочу, – пробормотала Тамара. – Иди ложись, поздно.

– Спокойной ночи, мама. – Саша даже в детстве не любила, когда ее тискали и целовали, но на этот раз поцеловала мать первой и ушла в ванную. Раздался плеск воды, потом шаги и стук двери. Тамара взглянула на часы. Половина первого, через шесть часов придется вставать.

– Надо спать, – вслух сказала Тамара и все равно осталась за пустым столом. Она не понимала, что случилось с Сашей, она не понимала, что происходит с ней самой, просто жизнь пошла прахом, да и была ли у нее жизнь?

Томочка Колпакова хотела любить, как же она хотела любить, ждала, надеялась, вглядывалась в мужские лица в поисках того, за которым хоть на рудники, хоть в последнюю развалюху. В восемнадцать она влюбилась в тридцатилетнего и женатого. Чувство было взаимным, он хотел развестись, но дома Тамаре объяснили, что бросивший одну жену бросит и вторую. В двадцать три она вышла за однокашника, который очень нравился маме, через два года родила Сашу, еще через год муж уехал в Орел повидать родных и не вернулся. Из письма Тамара узнала, что легче повеситься, чем жить с ее матерью.

Муж звал к себе, но Тома его никогда не любила, и потом, что она стала бы делать в Орле? Она подала на развод, вернув девичью фамилию и, как тогда думалось, свободу. Мама была счастлива, Саша еще ничего не понимала, а потом пошли продуктовые карточки, бандиты, сокращения, неопределенность, страх. Она как-то тащила, отказывая себе во всем, иногда рядом появлялись мужчины, но ничего ни с кем так и не срослось, а теперь нечему и срастаться. Ее высосали досуха, осталась оболочка, в которой слезы, и те закончились.

Женщина открыла холодильник, вытащила початую бутылку мартини, плеснула в чашку, выпила. Руки сами отодвинули штору, открыли окно, подставили стул. Тамара Колпакова ни разу в жизни не пила одна и о самоубийстве тоже никогда не думала. Она и сейчас не понимала, чего хочет, просто ненаступающая весна манила холодом, тьмой и полетом, а что будет потом, не имело никакого значения. Любви нет, как и весны. Мать взяла все, что могла, Саша ушла, Саши нет, нет ничего… Так зачем здесь оставаться?

– Дзинь!.. Дзинннь. Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!!!

Тамара отшатнулась от оконной бездны, уронила стул, пошатываясь, побрела к двери и принялась вертеть замки. Она даже не спросила, кто звонит, ночной визитер обозначился сам.

– Вы чё там? – заголосила Кирка Тягунова. – Совсем……?! Инженерши…!

– Развели гадов! – поддержал жену Тягунов. – Дуры недо…

Из прорезавших примитивную матерщину существительных и глаголов следовало, что Колпаковы запускают к Тягуновым по стоякам змей и что они, Тягуновы, этого так не оставят, вызовут милицию, подожгут зловредную квартиру вместе с гадами, напишут в Смольный и вообще разберутся…

Алкоголики бесновались, как не бесновались уже года три, но женщина слушала их восхитительно живые голоса, будто музыку. Какое там музыку! Материных Готта с Захаровым Тамара не переваривала, а эти вопли, эта ругань были сама жизнь! Грохнуло. Кто-то саданул в дверь ногой, и тут же тягуновскую руладу перекрыл бас соседа справа, отставного дальнобойщика. Коса нашла на камень-гранит. Супруги поддерживали друг друга, дальнобойщик был сильнее, в том числе и лексически.

Колпакова заставила себя оторваться от двери и пройти в глубь квартиры. Нужно было хотя бы закрыть окно.

– Тома! – разбуженная скандалом мать стояла на пороге своей обители; светлая оборчатая рубашка и распущенные волосы превращали ее в дожившую до пенсии Офелию. – Зачем ты проветриваешь? Сашуня только что перенесла бронхит… Что это за крики?

– Тягуновы, – устало объяснила Тамара. – Белая горячка, надо бы бригаду вызвать… Мама, у тебя какой-нибудь корвалол есть?

– Сначала нужно измерить давление. Идем.

На лестнице продолжалась битва гигантов. Они наверняка перебудили половину подъезда, но уставшую Сашу гвалт словно бы обошел стороной. Уже ложась, Тамара заглянула к дочери. Та спала, лежа на спине и выпростав поверх одеяла руки. Рядом на стуле, аккуратно, как в детстве, были разложены белье и халатик, а из-под кровати, словно ожидая похвалы, высовывали носики тапки. Саша перестала их так ставить лет в девять.

Глава 3

Санкт-Петербург. 16 марта 20** года

– Ваша позиция, Олег Евгеньевич, понятна, – сказал Егоров, – но зачем лезть в бутылку? Да, истина в вине, только добираться до нее лучше традиционным способом.

Директор открыл портфель и вытащил Колоколькину «Варьку», «Зубровку» и «Белую лошадь». Шотландцы зачем-то сменили этикетку, и теперь на ней красовался «конь блед» с соответствующей наездницей.

– Шутка дурного тона, – не одобрила Спадникова и водрузила на стол подставку для столового ножа, а на нее – ножик для фруктов. – Олег, неужели вы согласны с этим мириться?

Подставка задребезжала лихую мазурку.

– Я вас внимательно слушаю, – сказала «Надежда Константиновна» и передала ставший гигантской шишкой нож Шульцову. – Олег, вас.

– Пан-герр-Шульц! – раздалось в шишке. – Прости, что коротко, улетаю. Я ошибся в твоей протеже, но в женщинах не ошибается лишь тот, кто видит в них то, что они есть. Усладу для чресл, но это долгая тема… У меня тут парочка долгов осталась. Заплатишь?

– Родителям позвони, – буркнул Шульц и хотел вернуть «телефон» на подставку, но та исчезла вместе со столом, Егоровым и Спадниковой. Сжимая звенящую шишку, историк стоял между трех круглых дверей – трех бутылок, и в одну из них в любом случае предстояло лезть. Правда, оставался егоровский портфель с турникетом, за которым виднелся эскалатор. Олег Евгеньевич порылся в карманах – проездной был на месте.

– Пап, тебя!.. Папа! Возьмешь или сказать, чтоб позже?

– Возьму. Пусть подождут.

Часы показывали четверть восьмого, и вставать требовалось в любом случае. Олег Евгеньевич собрал волю в кулак и сбросил одеяло. В памяти стремительно воскресал вчерашний день. То, что хоронить Спадникову придется ему, Шульцов уже понял. Ольга рвалась помогать, но пускать ее в одиночку бегать по городу историк не мог.

– Папа, – прошипела дочь, прикрывая микрофон, – это срочно. Вилен говорит, что…

– Алло.

– Славушку нашли! – провыл кто-то голосом старшего Гумно-Живицкого. – Нужно к нему ехать… Олежек, мы… Мы рассчитываем на вас…

– Что… Что случилось?!

– Поезд… Попал под поезд. Олежек, его больше нет! Я не могу туда один…

– Конечно… Куда и когда?

Следующий звонок был в дверь.

– Судя по вашему лицу, вы уже в курсе. – Аркадий Филиппович казался мрачным и раздраженным. – Неожиданный поворот. Совершенно. Здравствуй, Соня.

Дочка кивнула и ретировалась на кухню. Путавшаяся у нее в ногах Фатима задержалась, выгнула спину горбом и, скрючив хвост в вопросительный знак, пошла боком. Полковник если и заметил, то не оценил.

– Олег Евгеньевич, хорошо бы мне поехать с вами.

– Почту за честь, – механически пробормотал историк. Все знавшие Гумно-Живицкого не сомневались, что Два-Пана скончается средь тайских дев. Холостым и слегка не дожив до двухсотлетнего юбилея. – В голове не укладывается…

– Сейчас не уложится еще больше. Вашего коллегу нашли около шести возле второстепенного железнодорожного пути в виде… мягко говоря, Анны Карениной. Погиб он не раньше полуночи. Вечером, если вы помните, шел снег, но к ночи прекратился. Так вот, Олег Евгеньевич, возле трупа нет никаких следов. Ни мужских, ни женских, ни его собственных… Целина. Как пострадавший там оказался, непонятно, и еще менее понятно, что его сбило. Если верить железнодорожникам, ни единого состава или хотя бы локомотива по означенной ветке не проходило… Как вы понимаете, это уже не сосулька.

– Это поезд Баскервилей, сэр! – крикнула из кухни Соня. – Пап, товарищ полковник, я чай заварила…

Опознание вышло жутким и быстрым. Шульцов трусливо надеялся, что больше от него ничего не потребуется, но пришлось ехать на квартиру к Стасу. У подъезда их ждало трое молодых людей, оказавшихся, во-первых, следственно-оперативной группой, а во-вторых – знакомыми полковника. Следователь сразу же попытался завязать разговор с Виленом Монусовичем, тот вцепился в Шульцова, и разнервничавшийся историк забыл предупредить спутников о «барке Ра». Оперативников сакральная лодка, однако, не потрясла; деловито уточнив, что это такое, они занялись обыском. Изрядно помог сам покойный, не имевший обыкновения без острой на то необходимости тревожить пыль, так что вещи, которые трогали относительно недавно, бросались в глаза.

Аркадий Филиппович вроде бы ни во что и не вмешивался, но Шульцов не сомневался – не позвони он вчера соседу еще и насчет Гумно-Живицкого, в квартире сейчас орудовали бы куда менее деликатные полицейские, и это если б Стаса вообще опознали. Сам Олег Евгеньевич никак не мог отделаться от мысли, что все происходящее с ним в последние месяцы – бред.

«Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…»

Он произнес это вслух, потому что Вилен Монусович услышал и торопливо закивал. Губы у Гумно-Живицкого мелко тряслись, как и веки. Отойдя от тела сына, он почти не говорил, и Шульцову было неимоверно стыдно вспоминать свою шутку о том, что удвоение фамилии возводит болтливость в квадрат. Оставалось сочувствовать следователю, не оставлявшему попыток выудить из отца пострадавшего хоть какую-то информацию.

– Можно вас на минутку? – окликнул сосед, и историк с позорной торопливостью кинулся на зов. Молодые люди красноречиво нависли над требующим пароль компьютером.

– Не знаю, – опередил очевидный вопрос Шульцов, – но, исходя из прошлого опыта… Скорее всего, обыграно женское имя. Попробуйте «Александра» или что-то в этом роде.

Компьютер отозвался на «Сашеньку», то же имя носила и папка на рабочем столе, обоями для которого служил коллаж из пляжно-таиландских фото Стаса. Их Олег Евгеньевич видел и комментировал неоднократно, за что теперь тоже было стыдно.

– Это личное! – Подступивший Вилен Монусович сжимал кулаки и тяжело дышал. – Это может быть личное… Глубоко… Зачем?!

– Так полагается.

– Постой, Валера! – одернул следователя полковник. – Олег Евгеньевич, вас не затруднит просмотреть последние документы? Господин Гумно-Живицкий, против этого вы не возражаете?

– Олежек, вы понимаете, компьютер – это же сейчас как частная переписка… И потом… Славушка бы не захотел. Он был очень гордый, очень! А тут – посторонние… Что они подумают?

– Что Стаса… Брячеслава, очень возможно, уб…

– Олег Евгеньевич, выводы делать преждевременно. Вилен Монусович, поверьте, мы уважаем частную жизнь граждан, и вашего сына в том числе. Если вы настаиваете, следователь сейчас отправится к судье за нужными бумагами, но это потребует времени.

– Нам необходимо изучить все, что может пролить свет на трагедию, – уточнил Валера. – Позже мы оформим все надлежащим образом. Слово офицера.

– Вилен Монусович, – через силу произнес Шульцов, – будет лучше, если Славины записи просмотрю я. Случись несчастье со мной, он оказал бы мне такую же услугу.

Старик – Вилен в самом деле выглядел глубоким стариком – сдался, и Олег Евгеньевич сел в кресло Стаса, стараясь не замечать чашки с остатками кофе. Сосед устроился рядом, но его присутствие, в отличие от недопитой Стасом черно-коричневой жижи, не смущало.

Все недавние документы лежали в двух папках: «Сашенька» и «Животное», каковым являлся некто Овалов Д. А., 1973 года рождения. Стас собрал на него и его родню настоящее досье, а фотографии мушкетерского вида брюнета снабдил уничижительными подписями, иногда остроумными, чаще – злобно-детскими.

– Соперник? – предположил полковник, глядя на плохонький коллаж, где Овалов выступал в роли взятого на прицел самца макаки.

– Видимо… Девушка влюблена.

– А влюбляются именно в таких.

Шульцов кивнул и открыл «Сашеньку», где обнаружил скрупулезно скопированную переписку. Оставалось лишь подивиться прыти влюбленного Стаса, притащившего в свою нору такую добычу, и… сунуть нос в уже совсем чужую душу.

Девушка по имени Саша писала некоему Денису Анатольевичу, который предпочитал подписываться «Д.». Речь шла главным образом о поэзии. «Д.» присылал стихи, Саша восхищалась. Саша присылала стихи, «Д.» их оценивал – как правило, благосклонно. Последними были поздравление с Восьмым марта и ушедший на него следующим днем ответ.

– Поссорились? – предположил полковник и неловко пошутил: – Перешли в праздник к прозе, и не сложилось.

Шульцов согласился и тут же наткнулся на сборник Сашиных стихов. Файл назывался «Сирано», фигурировавшие в переписке стихотворения были выделены серым. Следующей добычей стали черновики, не оставляющие сомнений в том, кто был подлинным автором томной женской лирики.

– Если за этим последовал шантаж, то мотив у этой Саши был…

– Аркадий Филиппович, – Шульцов оглянулся на Вилена, но тот сидел, закрыв лицо руками, – я вам еще не рассказывал про контролершу из метро?

– А я вам – о завещании Спадниковой. Вы, как говорится, стали очень состоятельным человеком.

Дальнейшее все сильней напоминало дикий поезд, который может выскочить чуть ли не из шкафа и задавить. По настоятельному совету полковника Шульцов набрал «макака» Овалова. Первые попытки были неудачными, но минут через сорок, когда расставшийся и с полицией, и с Виленом историк шел к метро, раздался звонок.

– С вашего номера мне звонили.

– Денис Анатольевич?

– Да.

– Шульцов Олег Евгеньевич. Я хотел бы с вами встретиться, по возможности быстро.

– Зачем? – Голос был красив и исполнен значимости.

– Разговор не телефонный. Речь об одной вашей знакомой, Александре Колпаковой, и о вас.

– Какое отношение к этому имеете вы?

– Косвенное, но в ваших интересах выслушать меня как можно быстрее.

– Не думаю. Я не слышал о Колпаковой больше недели и вряд ли услышу впредь.

– Тем более.

– Господин…

– Шульцов.

– Я слишком дорожу своим временем, чтобы обсуждать с посторонним человеком не касающиеся его темы.

– Я тоже. – Олег Евгеньевич осознал, что начинает разделять чувства Стаса. – Но складывается очень неприятная для вас ситуация. Особенно если Александра на вас обижена.

– Ее чувства – это ее проблемы, а не мои и не ваши. Если вы, разумеется, не пресловутый пан.

– Пресловутый пан мертв, – отрезал Шульцов. – Я буду на «Горьковской» через сорок минут. Вы?

Мушкетерский «макак» замялся.

– Хорошо, – наконец сдался он. – Знаете кафе «Рептилия»?

«Горьковскую» поезд неожиданно проскочил без остановки, пришлось идти от «Петроградской», и Шульцов опоздал минут на десять. Поэт уже сидел за зеленым столиком под искусственным плющом, средь которого резвились пластмассовые игуаны; одна, ядовито-зеленая, казалось, вот-вот ухватит Овалова за ухо.

Фотографии предмету Сашиных чувств не льстили, разве что волосы при ближайшем рассмотрении были не черными, а темно-каштановыми, и ростом поэт был пониже и Шульцова, и Саши – впрочем, не слишком.

– Добрый день.

– Здравствуйте. – Овалов отодвинул чашку кофе. Больше на столе не было ничего, даже меню. – Что все-таки случилось?

Есть люди, разговаривать с которыми неприятно отнюдь не потому, что они плохи, – они могут быть в двадцать раз лучше, умнее, важнее твоих друзей и тебя самого, только тебе их достоинства, как рыбе – четверг. Будь Шульцову от Овалова что-то нужно, он бы попрощался и ушел, но список людей, которых историк желал бы видеть по ту сторону Стикса, иссяк со смертью академика Сущенко. Красавец Овалов был всего лишь иррационально противен, а это не причина для смерти.

– Дело в том, – скучным голосом объяснил Шульцов, – что вокруг Александры Колпаковой происходят необъяснимые вещи. Случайно обидевшая ее женщина тяжело, возможно смертельно, заболела. Пан, о котором вы упомянули, трагически погиб этой ночью. Он был влюблен в Александру, ревновал ее к вам и…

– И при этом писал за нее стихи, которые должны были привлечь мое внимание к заурядной, в общем-то, женщине. Надо сказать, это ему почти удалось.

– То есть о… розыгрыше вы знаете?

– Александра созналась. После этого я ее не видел и видеть не собираюсь.

– Вы ответили на ее последнее письмо?

– Разумеется, нет. Она решила продолжить игру, но я не признаю отношений второй свежести. Можете это при случае ей передать.

– Я этого делать не стану и вам не советую. То, что я скажу, покажется странным, но Саша из той категории людей, обижать которых может быть опасно.

– Ее отсутствующий отец – мафиозо? – Овалов махнул рукой, подзывая официантку: – Счет.

– Дело не в отце. – В подобном обществе Шульцов не стал бы пить даже амброзию, не то что третьесортный кофе. – Вы привели одну цитату, позвольте напомнить вам другую. О кирпичах, которые просто так на голову не падают. Увы, очень похоже, что обидевший Сашу стоит под кирпичом.

– Так бы сразу и сказали, – брезгливо поморщился «Д.». – Я бы сэкономил время и пусть небольшие, но деньги. Нет, я не жаден, но у меня есть принципы, один из которых – не иметь дела с шарлатанами. Когда вы назвались, мне показалось, что я слышал ваше имя; я пробил через Яндекс и не ошибся – вы очередной жулик от магии. Надо отдать вам должное, работаете вы нетривиально, но я оплачивать защиту от летучих кирпичей не собираюсь. Обратите свое внимание на слабый пол, с ними у вас выйдет лучше. Счастливо оставаться.

Выходить вместе после подобной отповеди можно было, лишь имея в виду подраться. Шульцов задержался под синтетическим плющом и даже заказал бокал вина, более или менее сносного. Половину историк выпил, половину оставил игуанам, вложил в счет чаевые, в два раза превосходящие стоимость потребленного Оваловым кофе, и с чувством выполненного долга покинул ядовито-зеленое заведение.

Оглядываться историк не любил, но в этот раз почему-то оглянулся. На украшавшем фасад черном кованом букете что-то желтело, Олег Евгеньевич вгляделся и понял, что это канарейка.

– Я же умыл руки, – пробормотал ученый, не отрывая взгляда от нахохлившегося комка. Канарейка сидела неподвижно, славная такая пичужка, по глупости вылетевшая из клетки в голод и холод. Шульцов набрал вызывающий отвращение номер:

– Господин Овалов, это снова Шульцов. Вы вольны считать меня кем угодно, но я вам настоятельно советую не связываться с канарейками, где бы вы их ни встретили.

– Я понял, – ответил «макак». – Я приму смерть от коня своего.

Раздались короткие гудки. Шульцов не плюнул и не выругался исключительно по той же причине, по которой, наступив минувшей ночью в собственном коридоре на что-то взвывшее, возопил: «Господи ты боже мой, Барсик!»

Глава 4

Санкт-Петербург. 23–25 марта 20** года

Следующая неделя запомнилась похоронами. Вышло, что Спадникову и Стаса провожали в один день и почти в один час. Не пойти к «Надежде Константиновне» Шульцов не мог, хоть и понимал, что Гумно-Живицкие отсутствия ему не простят. Они и не простили, как всегда многословно. В прежние годы это надолго выбило бы историка из колеи, но сейчас были вещи поважнее и пострашнее, к тому же с двух сторон навалилась работа. Клиент, по Олькиному выражению, «шел косяком», по научной же линии активизировались коллеги, съехавшиеся на похороны вдовы Спадникова, будто на демонстрацию протеста против разбазаривания и разворовывания заслуг ушедших корифеев. На Шульцова хлынул ливень предложений по увековечению памяти Артемия и охране его идей, в общем, стало не до выяснения отношений. Даже Комарову теперь встречал и провожал Геннадий; та сначала шипела, потом перестала.

Овалов успешно избегал кирпичей; будь иначе, сосед не преминул бы сообщить об очередной жертве. Разговор в «Рептилии» Олег Евгеньевич постарался выбросить из головы, но гаденькая занозка временами давала о себе знать, в остальном же все шло своим чередом, и шло неплохо. Жена с дочкой, пользуясь дарованной хозяйкой пятидесятипроцентной скидкой, осуществили свою давнюю мечту о косметологе и зачастили в «Клеопат-РУ». Похорошевшая и ставшая крайне домовитой Соня освоила луковый суп, март наконец-то собрался стать весной, а экс-кот Егор вылез из-под ванны и обновил лоток. Попутно выяснилось, что Фатима, в отличие от своего братца, не стерилизована, и на глядящий в шульцовскую кухню тополь с песнями полезли коты. Олег Евгеньевич не думал, что окрестности столь богаты этой формой жизни.

– Пап, – обрадовала Соня, – объявление о пристройстве мы сделаем вечером.

Историк, как раз отчищавший брюки от шерсти, лишь попросил купить пуходерку. В тот же день на проспекте Стачек он встретил показавшегося знакомым священника, шествующего в сопровождении пары здоровенных охранников. Шел пост, но батюшка преспокойно жевал шаверму. Зрелище было столь странным, что историк, вместо того чтобы нырнуть в переход, проводил парадоксальную троицу до перекрестка, где она, то бишь троица, злостно нарушив правила уличного движения, двинулась через забитый транспортом проспект. Олег Евгеньевич хотел жить. Он остановился.

Звонок полковника застиг Шульцова у светофора.

– Вы где?

Шульцов сказал.

– Очень удачно. Займите в ресторане на углу столик. Мы с Ольгой Глебовной уже подъезжаем…

В час пик подъезжать по проспекту Стачек можно долго. Историк успел выпить кофе, изучить винную карту и заказать для Комаровой ее «Варьку». Начинало темнеть, и угловой дом с массивной зубчатой башней на глазах превращался в подобие инфернального замка с некогда любимых дочкой картинок. Шульцов попросил еще кофе и начал поти-хоньку волноваться, но не успел растаять сахар, как те, кого он ждал, появились. Вместе с Геннадием.

– Олег Евгеньевич, – с места в карьер начал сосед, протягивая записку, – вам этот адрес что-нибудь говорит?

– На первый взгляд, пожалуй, нет.

– А на второй? Это…

Аркадий Филиппович подробно и точно описал старый питерский дом с его пристроенными шахтами для лифтов, словно бы падающими вазами на крыше и странным кованым украшением, вопреки всем революциям, войнам и разрухам висящим над аркой, что ведет в глубь узкого двора.

– Черт! – Взметенный энергичным взмахом кофе выплеснулся на клетчатую скатерть. – Этот… или очень похожий дом фотографировал Артемий!.. За день до смерти.

Снимки уцелели благодаря «Надежде Константиновне», полагавшей все оставшееся от мужа святыней. Фотографированием академик никогда не увлекался, но прошлой весной неожиданно купил дорогую камеру и к ней несколько объективов. На вопрос Шульцова он кратко ответил: «Для фотоохоты». Результаты оной историк увидел уже после похорон, проверяя в присутствии вдовы спадниковский компьютер.

– Артемий Валерианович снимал Таврический и прилегающие улицы, – припоминал Шульцов. – Я решил, что он просто учился, и предложил фотографии стереть. Мне едва не отказали от дома.

– Позже вы к этим снимкам не возвращались?

– Нет. А в чем дело?

– Спадникова оставила на автоответчике адрес, по которому отправилась за клеткой.

– Она всегда так делала, когда имела дело с незнакомыми людьми.

– Похвально. По указанному адресу проживают три пенсионерки, тридцать седьмого, тридцать третьего и двадцать восьмого годов рождения. Ни в чем предосудительном не замечены. Самая старшая действительно продала встреченной в зоомагазине даме птичью клетку. Из полученных денег около тысячи потрачено на лекарства, с оставшихся купюр сняли отпечатки. Деньги спадниковские. Продавшая больше ничего не знает, клетку вы с Ольгой Глебовной обнаружили на кухне, канарейка, если она была, пропала. Ольга Глебовна, дальше давайте-ка вы.

– Алик, – Колоколька проникновенно посмотрела Шульцову в глаза, – я была осторожна, как лань, меня ждал Гена, и вообще мне не семнадцать…

– Судя по Стасу, возраст для этой чертовщины не критичен. Что ты натворила?

– Поговорила с Сашей и потерпела фиаско.

– Сперва его потерпел Валера, – вмешался полковник. – Забыл в прошлый раз объяснить. Парень – сын моего, видимо, покойного друга. Это был один из тех… случаев, без которых я бы вас не понял. Еще один мой друг устроил, чтобы дело Гумно-Живицкого отдали именно Валере. Тут нам просто с районом повезло.

– А нам – с вами.

– Замнем для ясности. Ольга Глебовна предупредила, что в доме Колпаковых трудно рассчитывать на доверительный разговор, и Валера пришел к Александре в университет.

…Студентка Колпакова равнодушно подтвердила, что покойный Гумно-Живицкий при жизни за ней ухаживал и вечером 14 марта встретил ее после занятий. Пара чинно погуляла по набережной и рассталась. Больше Александра Гумно-Живицкого не видела. Старшие Колпаковы подтвердили, что с девяти вечера 15 марта их дочь и внучка находилась дома. Стас в это время был жив, утром же, когда девушка уходила на пары, его уже доставили в морг. Конечно, отвергнутый обожатель мог затеять очередную авантюру, которая и привела его к печальному концу, но сама «Сашенька» если и имела отношение к встрече самозваного Сирано с каренинским паровозом, то очень-очень опосредованное. И все-таки у Валеры от дам Колпаковых остался странный осадок. Бабушка казалась счастливой, мать – напуганной, а дочь – идеальной. И тогда в дело вступила Комарова.

– Алик, – пепельница уже была полна окурков, а салат даже не расковырян, – это не идеал, это жуть какая-то… У нее совсем другие рефлексы и невроза как не бывало! Когда я с Сашей говорила в первый раз, она раз пять принималась плакать; когда звонила мне по поводу Стаса – тоже, а тут полная безмятежность на фоне великой любви к родне. Дескать, ее долг быть с мамочкой и бабуней.

– Это может быть и от несчастной любви. Разочаровалась в своем Овалове…

– В таком случае мы совершили революцию в изучении неврозов…

– Ольга Глебовна, – полковник, в отличие от Ольки, о еде не забывал, – давайте отметим эту странность и пойдем дальше. Вы решили переговорить с матерью Александры.

– Она в жутком состоянии, – информировала Комарова и ткнула наконец вилкой в моцареллину, – но мне это оказалось на руку… Саша в самом деле изменилась: забросила компьютер, вечерами смотрит с бабушкой телевизор, все кладет на место, делает зарядку и целуется, как какой-то упырь. Ты все проглотил? Не подавишься?

– Все. Готов внимать…

– Ну смотри у меня! Восьмого марта Саша со скандалом убежала из дома. Вечером она позвонила и сообщила, что сняла угол в центре. Матери под угрозой полиции удалось вырвать адрес…

– Тот самый?!

– Именно, – подтвердил Аркадий Филиппович и принялся разливать позабытое было вино. – Кстати говоря, это ставит под сомнение авторство последнего отправленного Овалову письма. Того, что с угольщиками и принцами. Ольга Глебовна, давайте дальше.

– Тамара Колпакова… Мать поехала к Саше, но хозяева ее не впустили. Вышла какая-то старуха. Алик, внимание! Колпакова приняла ее то ли за армянку, то ли за еврейку; мало того, пока Тамара рвалась к дочери, за дверью тявкало. После очередного поминания полиции позвонила Саша и прорыдала в трубку, что домой не вернется, и вообще она совершеннолетняя и теперь будет жить одна и для себя.

– Ненадолго же ее хватило… – Шульцов безрадостно поднял бокал. – Геннадий, вы, как я понимаю, за рулем?

– Да, – подтвердил явно думающий о другом Саврасов. – Олег Евгеньевич, нужно, чтобы вы увидели эту армянку! Если это она была там… Там, где Наташу…

– Спокойно! – прикрикнул полковник. – А то отправим снимать с тополя котов. Посмотреть на старушек нам придется, но не прежде, чем мы проверим все, что поддается проверке. Ольга Глебовна, вы не только не едите, но и не пьете.

– Пью, – запротестовала Колоколька, – и еще как! Ну, хвала Дионису!

Канарейка-убийца – если она, разумеется, существовала – не уничтожила ни запись на автоответчике, ни сделанные академиком снимки, проявив тем самым полную техническую безграмотность. Толку-то!.. Шульцов до одурения вглядывался в отблески прошлого лета и не находил ничего примечательного. Обитель трех загадочных старух тоже выглядела вполне безобидно, разве что удалось визуально вычислить «нехорошую квартиру» – везде, кроме семи окон на четвертом этаже, стояли стеклопакеты.

– Да, – подтвердил сосед, – это там. Не припомните, покойный академик ничего, что можно привязать к нашей чертовщине, не упоминал?

– Когда он умер, я был на раскопках. Там и узнал… Последний раз мы говорили за три дня до смерти, Артемий был бодр и лаконичен, как, впрочем, и всегда. Интересовался моей диссертацией, подсказал пару формулировок, мимоходом высказался о возможности толковать Гумилева-отца двояко, обругал составителей кроссворда…

– За что, не помните?

– Как обычно. За безграмотность.

– Да уж, – кивнул полковник, – безграмотность теперь, как Пушкин. Наше всё… Спадников ведь умер от обширного инфаркта?

– Как и «Надежда Константи…»… Простите, как и его жена.

– Неприятное совпадение, но со Спадниковой есть один нюанс; в медицинское заключение он не вошел, так как все пробы дали отрицательный результат. Нет, инфаркт бесспорен, но на руке покойной обнаружен след, первоначально принятый патологоанатомом за змеиный укус. Ни яда, ни змеи не обнаружено, и все же имейте это в виду, тем более что вы – наследник.

– Клетка без канарейки, укус без змеи, рельсы без поезда… – Шульцов осекся, потряс головой и взглянул на разом напрягшегося соседа: – Аркадий Филиппович, это может быть банальным техническим сбоем, но когда мы со Стасом ехали на кладбище в день рождения Спадникова, шлагбаум и светофор вели себя так, словно прошел поезд. Однако ни мы, ни водитель его не видели.

– В котором часу это было, не помните?

– Помню. – Историк назвал время. – А что слышно про старух?

– Живут себе… Коммунальные услуги оплачивают в срок, с соседями ссорятся умеренно, даже на выборы ходят, но если взглянуть в развитии…

В развитии выходило интересно. Аркадий Филиппович умудрился поднять архивы и разыскать кучу свидетелей. Трое бывших участковых уполномоченных, врачи, прошлые и настоящие соседи… Каждый знал и помнил немного и над тем, что помнил, не задумывался – незачем было, но из пожелтевших бумажек и мелких, полузабытых эпизодов складывалась сюрреалистическая мозаика.

В дореволюционном прошлом квартиры на четвертом этаже солидного доходного дома фактов чертовщины выявить не удалось. Дальше тоже ничего загадочного – коммуналка, в которой к 1941 году было семеро ответственных съемщиков, война и Блокада, принесшие обитателям квартиры не больше беды и смерти, чем прочим ленинградцам, послевоенное житье-бытье… Из прежних жильцов в дом с вазами и странной кованой штуковиной вернулись немногие. Пустующие комнаты заселили, и в одну из них въехала редкостная склочница с красивой фамилией Виноградская. Соседи тоже оказались не промах, начались скандалы. Во время одного из них Виноградская схватила вешалку-стояк и, разогнавшись по длинному коридору, насмерть забодала своего врага. Шел 1947 год…

– На следствии Виноградская утверждала, что в нее вселился бес, который и придал ей сил, – с невозмутимой физиономией объяснил полковник. – Дело кончилось Пряжкой, а в освободившуюся комнату по ордеру въехала гражданка Федосова 1903 года рождения. Это было последнее вмешательство властей в жизнь квартиры. Следующие шесть лет ее обитатели умирали, уезжали, менялись, и к 1953 году в семикомнатной коммуналке осталось лишь трое жильцов – Федосова и въехавшие по обмену Ханелис и Лосева, родившиеся, соответственно, в 1899 и 1911 годах. Объяснить, почему в центре города десятилетиями пустовали четыре комнаты, никто не может; кажется, о них просто забыли.

– А соседи? – не поверил своим питерским ушам Шульцов. – Соседи по дому не претендовали на свободную площадь?

– Представьте себе, нет. В шестьдесят седьмом Ханелис, серьезно заболев, обменяла комнату на равноценную в Адмиралтейском районе и через два месяца умерла. Еще через полгода освободившуюся после смерти съемщицы площадь отдали паре молодых специалистов, потом там жил кто-то еще, никаких странностей не отмечено. Тот же сценарий повторяется еще трижды: с Федосовой, Лосевой и сменившей Ханелис Куличко. Серьезная болезнь, обмен, смерть, уход освободившейся площади к людям со стороны, обыденность. В интересующей же нас квартире до «перестройки» ничего не менялось. Три одинокие стареющие женщины, четыре запертые комнаты, тишина и покой. В 1977-м дом внесли в план на капитальный ремонт с расселением, здания справа и слева отремонтировали, наше, по непонятным причинам, нет. Когда пошла приватизация, все три квартиросъемщицы явили недюжинную прыть и оказались обладательницами крупной собственности. Тут их, похоже, наконец-то заметили солидные люди, имевшие большой опыт переселения бессемейных бабулек из центра если не в новостройки, то в мир иной.

– Аркадий Филиппович, почему «похоже»?

– Потому что прямых доказательств не имеется. В доме было множество коммуналок, теперь они расселены; есть серьезные основания предполагать, что добровольно выезжали отнюдь не все, но «черные риэлторы» умеют добиваться своего. Догадываетесь, где Валера нашел тех, кто орудовал в нашем случае?

– Полагаю, на кладбище.

– Правильно полагаете. Разбойное нападение, неисправный электроприбор, бродячие собаки, автокатастрофа. В первых двух случаях при желании можно заподозрить убийство, два последних – чистейшей воды стечение обстоятельств, непредсказуемое и для покойных несчастливое; впрочем, наш мир и наш город эти господа не украшали. Теперь спрашивайте.

– Я вас?!

– Вы меня. Заодно выясним, в одном ли направлении мы думаем.

Шульцов размышлял недолго.

– Старухи встречались с Саврасовой?

– Если и встречались, мы об этом не узнали.

– У той, что похожа на армянку, есть собачонка?

– Есть. Кроме того, в квартире имеется кот и до недавнего времени была канарейка.

– А предыдущие… дамы держали животных?

– Собачки там со времен Виноградской. Один из терапевтов припоминает, что Ханелис держала птичек, клетка могла остаться от нее. Кошки в квартире тоже жили, причем исключительно рыжие персы.

– А что вообще говорят врачи?

– С их точки зрения, бабки как бабки, у всех обычный букет возрастных болячек, а самой старшей, кажется, пора подыскивать обмен. Подозрение на рак.

– Они получают пенсию?

– Да. В биографиях никаких тайн: родились, росли, учились, работали, вышли на пенсию. Две замужем никогда не были, по крайней мере де-юре, третья – вдова; родственников не имеется ни у одной. С нынешними соседями здороваются, не более того.

– Было бы интересно узнать, как жили, именно жили, те, кто «подселялся» к… квартирообразующим старухам в эту коммуналку до переезда?

– Несомненно, но прошло слишком много времени. Еще что-нибудь придумаете?

– У вас есть фотографии?

– Только из паспортного стола. Смотрите.

Три старых лица, три застывших стандартных выражения, светлая кружевная блузка, пестрое платьице с круглым декольте, что-то черное с высоким воротником, украшенным брошью…

– Узнаете?

– Только одну. – Шульцов указал на даму с брошью. – Она действительно армянка?

– Розова Нарина Петровна. В Советском Союзе числилась русской.

– Я тоже, – невольно улыбнулся Шульцов, – правда, мой отец перестал писаться немцем в Блокаду. Ему было шесть, и его мнения никто не спросил… Аркадий Филиппович, к старухам нужно присмотреться, и почему бы мне, как наследнику Спадниковой, туда не наведаться?

– Это проще всего сделать врачу. Или вместе с врачом.

Глава 1

Санкт-Петербург. 26 марта 20** года

– Одна ты никуда не пойдешь, – как мог непререкаемо заявил Шульцов. – И чтобы никаких фортелей.

– Ты теперь у нас полковник? – поддела Ольга. – Или цельный генерал?

Они ругались с того самого момента, когда историк узнал, что Комарова, вступив в сговор с участковым врачом, полицией и Саврасовым, собралась к старухам. То, что подруга будет не одна, Олега Евгеньевича не успокаивало – он боялся сосулек, шавок, змей и прочих кирпичей.

– Ну какой от тебя толк? – с ходу унизила человеческое, мужское и научное достоинство Олька. – Ты что, змею на лету остановишь, в горящую кухню войдешь? В поликлинике говорят, все бабки честно лечатся, причем у одной дела, похоже, плохи. Участковая врачиха по собственному почину обещала ей консультацию эндокринолога, так что ко мне не подкопаться, а ты кем будешь?

– Кавалером, которому не нравится, когда его дама шляется в одиночку по чужим парадным.

– Ну и выражения у тебя, – хмыкнула, уже сдаваясь, Колоколька. – А еще интеллигент.

Экспедицию в логово назначили на три – утром участковый врач была на приеме. По пути к метро дорогу Шульцову перешел все тот же тщательно охраняемый поп; видимо, он обитал где-то поблизости. Примета была дурной, но историк с уважением относился только к античным суевериям, к тому же он вышел из графика: Соня, убегая, забыла про кошачьи лотки, о чем Фатима и сообщила уже надевавшему ботинки холопу. Пришлось задержаться, а с Ольки сталось бы улизнуть к старухам, не дожидаясь подкреплений.

Он успел, но лишь потому, что опоздала местная врачиха.

– Знакомьтесь! – велела Комарова. – Ирина Юрьевна Ким. Олег Евгеньевич… Мой друг.

В глазах врачихи мелькнуло нечто заговорщицкое, так что, по крайней мере, одну тетку они обманули с ходу. Хитрая Комарова, усугубляя впечатление, взяла «ухажера» под руку. На дело она отправилась без косметики, в специально купленной дешевой куртке и старых ботинках; это было непривычно и казалось неправильным.

– Где Геннадий? – спросил Шульцов.

– Будет в машине напротив арки.

Хмурый длинный двор с лужами, треснувшим автомобильным зеркалом на выезде и длинным слепым отнорком ничем не поразил. Первый сюрприз преподнесла парадная, декорированная орнаментом, явно позаимствованным в керченском некрополе и живо напомнившем о том, что до защиты остается меньше трех месяцев и пора не просто шевелиться – бегать.

Дверь с цифрой «23» зловещей не казалась. Много повидавшая на своем веку, она умудренно смотрела на юную железную визави, подмигивая тремя живыми звонками. Еще четыре, с обрезанными проводами, были замазаны красно-коричневой масляной краской. Врачиха дважды нажала кнопку под фамилией «Хандова», раздался визгливый лай, и Шульцову захотелось опрометью кинуться прочь по пологой мраморной лестнице.

– Кто там? – с подозрением спросил тонюсенький голосок.

– Нинель Антоновна, это я, Ирина Юрьевна.

– А?

– Тяв-тяв-тяв!!!

– И-ри-на Юрь-ев-на, ваш доктор.

– Тяв-гав… Гав!

– Ой, Иринушка Юрьевна! – умиленно пискнуло в квартире, и тут же что-то стукнуло о дверь, заскрежетал поворачиваемый замок, звякнула цепочка. – Сейчас-сейчас!

Длиннющий коридор в лучших коммунальных традициях был освещен единственной лампочкой, пахло лекарствами, пряностями и чем-то горелым. Тускло блестели банки, загромождавшие полки меж двух сцепленных циклопическими крючьями дверей. Под лампой сидел рыжий персидский кот – он походил на пуховый шар, в который вставили брюзгливую круглую рожицу. За котом виднелось старинное, с наплывами на зеркале, трюмо, заваленное грудой самых разнообразных вещей, от зонтов до высохшего цветка в горшке. Подступы к трюмо блокировали какие-то коробки, из-за которых неумолчно тявкало.

– Нинель Антоновна! – прокричала Ким, перекрывая настырный лай. – Я обещала Клавдии Никаноровне эндокринолога…

– Видный какой. – Маленькая старушка в розовом фланелевом халатике и разнокалиберных тапочках уставилась на Шульцова. – А можно, доктор новый меня тоже посмотрит? Вдруг что не так, запускать не хочу. Клавушка вот запустила…

– Конечно, посмотрю, – весело согласилась Колоколька, – но сперва Клавдию Никаноровну.

– Ой! – Старушка широко открыла голубые прозрачные глазки. Будь на ее месте «Медея», Олег Евгеньевич чувствовал бы себя в ловушке, но во фланелевой Нинели не ощущалось ничего зловещего. Эдакое трогательное создание с челочкой, дунь – и улетит. – Прости меня, доченька, обо-зналась. И вы, мужчина, простите! Думала, Иринушка Юрьевна к Клавушке нашей профессора привела, уж больно солидный… И портфель какой шикарный.

Шульцов смутился, Комарова прыснула, старушка продолжала трещать, теперь о больной соседке.

– Клавушка ужас как рада будет! – Высокий голосок заполнял темный коридор, как вода низинку. – Она опять ночью не спала, плохо она спит, боится. И свет жгёт… И в кухне, и в коридоре. Мне что, мне – ничего, а Розик наш ругается.

– Нинель, прекрати морочить докторам голову. – Властность раздавшегося из сумрака голоса словно бы уравновесила собачье тявканье. – Они не к тебе пришли.

– Розик, – неожиданно смело потребовала Нинель, – запри Тантика, людям неприятно.

– Люди не сказали ни единого слова. – Говорившая, перешагнув молчаливого кота, вступила на относительно светлый участок, и Олег Евгеньевич узнал столь напугавшую его «Медею». – Вы, как я понимаю, из поликлиники?

– Только дамы. Я, с вашего позволения, всего лишь их сопровождаю…

– Вот как? – Старуха, видимо, улыбнулась; зубы у нее были целы. – В таком случае вам лучше подождать в общей комнате.

– В самом деле, Алик, – откликнулась Ольга. – У тебя лучше выходит развлекать здоровых дам.

– Иринушка, – протянула Нинель, – ты напомнишь доктору, чтобы и меня посмотрели?

– Опять вымогаешь? – нахмурилась «Медея». – Люди на работе, у них каждая минута денег стоит. Проходите. Должна вас предупредить, что Клавдия сейчас у себя не убирает.

Идти пришлось, едва не касаясь матерых темных шкафов, чьи дверцы украшали мутные зеркала. Шкафы примыкали друг к другу, загораживая какие-то двери. Обитательницы квартиры, хоть и захватили ее целиком, чужими комнатами, похоже, не пользовались.

– Сюда, пожалуйста. – Нинель отдернула портьеру; у бабушки Шульцова висели почти такие же, их заменили, когда Олежеку было лет пять.

– Ну, – Колоколька повернулась к Ким, – давайте глянем вашу подопечную.

Из комнаты больной вырвался тяжелый, настоянный на лекарствах сквозняк, и Олег Евгеньевич остался с двумя старухами, котом и все сильней входящим в раж незримым Тантиком.

До сего дня Шульцов полагал, что обилием вещей его не удивить. Олег рос средь бабушек и теток – как родных, так и двоюродных, троюродных, вообще непонятно каких. Что поделать, войны и революции с большей охотой пожирают мужчин, а женское одиночество обрастает хламом, будто корабль ракушками. Баба Аля берегла стеклотару, баба Тина вязала скатерти и салфетки, тетя Римма питала пристрастие к фарфору, а тетя Гуся не выкинула ни единой открытки, не говоря о подшивках «Звезды», «Нового мира» и «Вокруг света». И все равно к тому, что он увидит, историк оказался не готов.

Огромная, с две Стасовы квартиры, не меньше, комната напоминала сибирский двор после февральского бурана, когда средь сугробов в человеческий рост протоптана пара тропок – к поленнице и калитке. Здесь снежные горы заменяли серванты, горки, этажерки, столики, бюро, объединенные в единое целое баулами, чемоданами, посылочными ящиками, шляпными картонками, связками газет, журналов, книг. Яблоньками тянулись вверх рогатая вешалка, два торшера с абажурами и один без. Кустик лыж и лыжных палок, скатанный в рулон коврище, оскалившийся рояль, на клавишах – ворох засохших цветов. Узкая тропа, шарахнувшись от порога к наполовину заставленному книжным шкафом окну, разделялась на ведущую через всю комнату ко второй двери виа принципалис и тупик, оканчивающийся круглым обеденным столом. К достойному короля Артура предмету обстановки жались два венских стула и кожаный диван с высоченной спинкой, обжитой гигантскими фарфоровыми попугаями. Пыль превращала бедняг из ара в серых жако.

– Вы садитесь. – Нинель сдернула с сиденья металлический поднос со стиральным порошком и лампочками. – Хотите гриба?

На освобожденном сиденье красовалось старое демисезонное пальто, покрытое слоем рыжей шерсти, видимо, кошачьей; Шульцов же для представительности надел темный костюм. Ситуацию спас сам источник шерсти, молча водворившийся на свой трон. Историк вежливо улыбнулся и с облегчением уселся на диван; тот, правда, оказался продавлен. Нинель Антоновна суетливо освободила второй стул и повторила:

– Гриба хотите? Он такой очищающий… Даже не заряженный. Как вы думаете, ваша дама меня посмотрит?

– Нинель!

– Что, Розик?

– Не забивай молодому человеку голову своими болячками и не навязывай свою отраву. Сварить вам кофе?

– Если вас не затруднит, – торопливо согласился Олег Евгеньевич, вспомнив мерзкий студенистый блин, проживавший в трехлитровой банке у бабы Фаины. – Признаться, я очень люблю кофе.

– Я тоже, – откликнулась Розик. Среди рассохшейся мебели и перевязанных веревками чемоданов она больше не казалась жуткой. Старуха и старуха, знававшая лучшие времена и угодившая на склоне лет в эту дыру.

– А вы ведь так нам и не представились! – капризно посетовала Нинель.

– Олег, – исправил свою оплошность Шульцов. – Евгеньевич. Вижу, у вас и собака, и кошка. Неужели они ладят?

– По-всякому, – вздохнула старушка. – Как хорошо, что вы к нам зашли… Здесь так скучно, Розик ругается, Клавушка болеет, а раньше только и знала, что по универмагам ходить. В телевизоре все такое страшное, а читать мне трудно, глаукома… Я квартирантку привела, славную такую, думала, будет с кем поговорить, а она домой вернулась, маму пожалела…

Чем дольше они говорили, тем больше Шульцов сомневался, что находится в оке бури. Ну, старухи, ну, три, ну, живут одни, так мало ли какие совпадения случаются? Да, встретив Розика впервые, можно испугаться, но Нарина – наверняка испорченное «Наринэ», а южные красавицы, состарившись, становятся похожи на колдуний. Собачка? Так Наташа Саврасова боялась шавок вообще, а не бедняги Тантика, Спадников же наверняка заинтересовался орнаментами на фасаде и в парадных, вот и фотографировал…

– Прошу. – Розик внесла покрытый патиной серебряный поднос с белой, толстой, удивительно современной чашечкой и довоенной сахарницей, украшенной самолетиком. – Можете курить.

– Спасибо, но я не курю.

– Курить вредно, – вмешалась Нинель и с робкой улыбкой положила на самый краешек стола колоду карт. – Вы играете в кинга?

Шульцов играл. С тетками и бабушками лет тридцать пять назад.

– Нинель, твоя навязчивость становится неприличной.

– Ну, Розик… – Губки старушки задрожали, и Шульцов внезапно понял, что Нинель успела их подвести юной розовой помадой. – Мы так давно не играли, а Олежек Евгеньевич все равно ждет свою даму…

– Клавдию осматривают уже десять минут. – Розик-Нарина-«Медея» сняла со стула сперва кота, потом пальто и, одернув юбку, уселась. – Оставшегося времени может хватить на кофе, но не на игру. А жаль – дамский преферанс был одним из немногих наших развлечений…

– Но ведь можно не доигрывать? – Нинель смотрела на Шульцова, как Соня, когда она еще выпрашивала игрушки. – Мы так надеялись, что дама, которая купила клетку, станет к нам приходить, а она умерла. Такой ужас…

– Нинель!

– А что я такого сказала? Олег Евгеньевич, вы ведь не сердитесь? Ведь правда? И почему вы не пьете кофе? Я не могу пить горячее, зубы… Вы тоже?

– Простите, задумался. – Историк торопливо отхлебнул из белой чашки. Вкус был несколько непривычным, похоже, Розик пустила в ход что-то вроде кардамона. – Отличный кофе, и я в самом деле не прочь сыграть, только не судите строго. Последний раз за кинга я садился в школе.

Нинель хлопнула в ладоши и вытащила школьную тетрадочку с портретом Пушкина. Розик улыбнулась, как улыбаются большие актрисы.

– Вы очень вежливы, и мы этим воспользуемся. Играем в простого, «заводной» – это слишком.

– Но с «ералашем», – встряла Нинель. – Пожалуйста, давайте с «ералашем»!

Медики вернулись, когда играли «не брать валетов и королей». Розик, услышав шаги, положила карты рубашкой вверх, Нинель расстроенно заморгала.

– Я думала, – призналась она, – мы хотя бы до «ералаша»…

Перебравшийся из коридора в комнату во время «не брать червей» Тантик вновь затявкал. Кот обернулся на лай, к его приплюснутой морде навеки прилипло презрение.

– Вот и мы, – изрекла Ким бодрым медицинским тоном, памятным Шульцову по его собственной «главной» бабушке. – Ольга Глебовна советует лечь в больницу, и я ее в этом поддерживаю.

– Не пойду! – выкрикнула рыхлая белокожая женщина в переливчатом кимоно с драконами. Старшая. Третья. – Умру здесь…

– Не говори глупостей. – Розик явно была в этой безумной квартире главной. – Ирина Юрьевна, она завтра согласится.

– Вот и хорошо, – тон врачихи стал еще бодрее, – думайте. Я утром позвоню.

– Спасибо за кофе. – Шульцов хотел положить карты, но Нинель схватила его за руку:

– Пожалуйста, ну пожалуйста… Ольга Глебовна, можно, он доиграет?! Нам осталось совсем немножечко…

– Это не так, – «Медея» была еще и правдива, – мы играем всего третью игру.

– Ну и что? Мы же не в «заводного»! Олечка Глебовна, ну позвольте Олежику Евгеньевичу хотя бы до «ералаша»…

– Я пока выигрываю. – Шульцов взглянул на Клавдию Никаноровну. – Может быть, вы меня замените?

– Нет! – взвизгнула та. – Не хочу! Не хочу играть… Не хочу в больницу. Нет!

– Никто тебя и не заставляет…

– Иринушка Юрьевна, попросите Олечку Глебовну. Мы совсем-совсем недолго…

– У меня сегодня приема нет, – Комарова улыбнулась, – так что смело доигрывайте. Здесь курят?

– Да-да-да… – Нинель вспорхнула и исчезла за увенчанным корзиной и бюстом грустного Чайковского буфетом.

Розик извинилась и вышла проводить Ким, Клавдия уставилась на Ольку.

– Как это выходит? – тоскливо спросила она. – Жила, жила – и в больницу… Где молодость, где здоровье, где жизнь? Все заберут… И у вас тоже. Проснетесь ночью, кругом темень, тогда и поймете – нет тут вашего ничего, и вас скоро не будет.

– Иди к себе, – велела вернувшаяся Нарина. Клавдия запахнула своих драконов и вздернула черепаший подбородок:

– Это мои карты, я их в Гостином купила! Я доиграю, только пусть Нинка не мухлюет.

– Не ври! – Запыхавшаяся Нинель сжимала китайскую пепельничку. – И вообще… Мы хотим играть с Олегом Евгеньевичем.

– Я буду играть! – Дрожащие губы Шульцов видел много раз, но у Хандовой, казалось, дрожало все лицо, словно желе на тарелке встряхивали. – Хватит за меня решать… Господи, что я делаю в этой конюшне?! У меня же была отдельная квартира! С лоджией. Куда вы меня втянули? Где моя квартира?!

Вскочившая Олька ухватила женщину за плечи.

– Валерьянка тут есть? Сорок капель. Если есть корвалол и пустырник, то всего по тридцать… Клавдия Никаноровна, успокойтесь. Идемте…

– С тобой я пойду… Пусть эти… ко мне не подходят! Я хочу домой! Я тут не живу… Это хлев какой-то, у меня есть квартира.

– У вас пульс частит, – не терпящим возражений голосом объявила Ольга. – Нужно лечь и принять лекарство. Алик, аптека в соседнем доме…

– У нас все есть. – «Медея» уже возилась с флакончиком. Видел бы ее сейчас Еврипид, трагедия обогатилась бы еще одним жутким монологом. – Вот здесь, в буфете.

– Не буду… Что?! Что ты мне льешь?

– Клавдия Никаноровна, это настойка валерианы. Чувствуете запах?

– Не хочу… Не буду!

– Мне не веришь – коту поверь. Валерьянка это!

– Давайте лекарство, – распорядилась Комарова, – мы сами все сделаем.

Увести себя Клавдия все же дала. Нинель по-прежнему бестолково топталась с пепельницей, а там, где наливали валериану, теперь катался кот. Розик подняла свои карты.

– Похоже, лучшее, что мы можем сейчас сделать, – это доиграть. Олег Евгеньевич, ваш ход.

Сумей Шульцов сосредоточиться, ему бы валета пик не вручили. Это оказалось переломом. В следующей игре историк получил даму, а не отданный вовремя ход обернулся одной из двух последних взяток, вторую взяла не сбросившая вовремя десятку Розик. Вернулась Олька, села, закурила. Кот продолжал кататься, но отчего-то не выл.

– Не брать кинга, не ходить с червей! – возвестила, взмахнув картами, Нинель, и Олег Евгеньевич успел заметить, что у нее на руках неприкрытый червонный туз. Король с десяткой были у Шульцова.

Розик начала с мелкой пички, историк сбросил девятку, Нинель взяла валетом и положила трефового туза, глаза ее горели. На четвертом ходу у Комаровой зазвонил телефон, Олька выслушала какую-то новость, сказала, что едет, и отключилась.

– Срочный вызов, – объяснила она, – прошу извинить. Алик, доигрывай без меня, созвонимся.

– Ну уж нет! – Старух Шульцов больше ни в чем не подозревал, но объясняться при них не собирался. – Вместе пришли, вместе и уйдем.

– Но как же… – пискнула Нинель. – Это же самое главное. Кинг… «Ералаш»…

– Мне, право, очень жаль, но…

– Может быть, все-таки доиграете? – неожиданно вступила Розик. – Если вас столь любезно отпускают.

– Нет! – отрезал историк и глянул на лежащую на столе красную восьмерку – у Розика остались одни червы. – Но эту игру мы закончим.

Если сбросить кинга, Нинель возьмет своим одиноким тузом, проиграет шестнадцать очков и расстроится. Историк решительно положил на скатерть свою десятку, старушка со счастливой улыбкой бросила на выцветшую скатерть красное сердце, сгребла безвредную взятку и кинула бубнового валета. Шульцов взял дамой и раскрыл карты.

– У Нарины Петровны только черви, так что остальное мое. Вы меня обыграли…

– Не думаю, – усмехнулась Розик. – Лучше бы вам остаться и доиграть до конца.

В ответ Шульцов развел руками. Из квартиры они уходили в блаженной тишине – излаявшийся песик спал на диване. Возясь с запорами, Нинель слишком резко дернула дверной крюк, и тот, вылетев из петли, уже знакомо звякнул. У ног старухи возник молчаливый кот. Ничего особенного, но Шульцову опять стало жутко, и куртку Комаровой он подал неудачно, в рукава подруга, во всяком случае, попала не сразу. По ногам что-то мазнуло: казавшийся увальнем перс с неожиданной ловкостью просочился между гостями и выскочил из квартиры.

– Он погулять. Прощайте, – величаво напутствовала уходящих Розик, и дверь захлопнулась. На площадке между вторым и третьим этажами Ольга внезапно остановилась, вытащила из сумки помаду и тут же сунула обратно.

– Алик, – сказала она, – мне страшно. А тебе?

Свет погас, будто в насмешку над глупыми словами, которыми мужчины, даже задыхаясь от ужаса, успокаивают женщин. Лестница канула во мрак, только в чистые, словно бы и не питерские окна лилось городское ночное сияние. Чтобы спуститься, не переломав ноги, его хватало.

– Похоже, – с лицемерным раздражением бросил Шульцов, – отключили электричество.

– Почему?

– Откуда я знаю, они вечно отключают… – Историк украдкой глянул на часы. Было без десяти шесть, и с мартовской ночью это никак не вязалось.

Ольга кивнула и, неожиданно рванувшись к ближайшей двери, нажала на звонок.

– Комарова, – еще лицемерней одернул Олег Евгеньевич, – звонки не работают.

– Бывает, что на лестнице света нет, а в квартирах есть.

– Значит, людей нет дома или не хотят открывать. И вообще, что тебе от них нужно?

– Не знаю… Наверное, убедиться, что они есть. В самом деле, глупость. Пошли.

Перила и ступеньки не предавали, не менялись, не подставляли подножек.

Ступенька. Еще ступенька, промежуточная площадка, поворот. Историк не мог видеть древнего орнамента вдоль потолка, но знание почти заменяло зрение. Интересно, кому пришло в голову скопировать керченскую находку?

– Алик…

– Что?

– Ничего… Ты не молчи, ладно?

– И не собираюсь. Как раз хотел спросить, куда это ты сорвалась?

– Саша позвонила. Хотела встретиться. Срочно… Который час? У меня часы отстали.

– Без десяти, то есть уже без семи шесть.

– Значит, не отстали. Почему так темно, сейчас ведь не ноябрь?.. Постой, я Геннадию позвоню. – Комарова вытащила телефон. В тишине парадной раздался безликий женский голос, сообщивший, что абонент находится вне зоны. Новый звонок – то же самое. И еще, и еще…

– Алик, позвони!

– Кому?

– Все равно! У меня что-то с телефоном.

Олег Евгеньевич набирал полковника, Соню, Егорова, такси, «Скорую»… Мобильные телефоны были вне зоны или временно отключены, стационарные сбрасывало.

– Алик, а ведь мы теперь, как Стас. Это мы для всех «вне зоны», а нам кажется, что другие.

– Просто здесь какой-то сбой со связью, зато у бабок до тебя дозвонились. Вернемся?

– Нет! Только не туда! Теперь позвони мне.

Через полминуты выяснилось, что друг другу они дозваниваются. Заодно Шульцов набрал старух, раздались обычные длинные гудки, но трубку не сняли.

– Хватит! – велел не столько Комаровой, сколько себе самому Шульцов, засовывая телефон в портфель. – Хватит сходить с ума в питерской парадной. Живо вниз, через десять минут мы будем в метро.

Олька кивнула и, кажется, всхлипнула, Шульцов ухватил ее за руку, как тридцать с лишним лет назад в пионерлагере, но тогда они всего лишь бежали от грозы. Всего лишь…

До сего часа Олег Евгеньевич не представлял, что ухоженная лестница престижного дома может стать звонко-жуткой. Их шаги грохотали, будто по ступенькам несся взвод каменных командоров. На первом этаже Колоколька не удержалась – принялась трезвонить в квартиру с пижонской дверью. Пижоны либо не слышали, либо не открывали.

– Алик, – прекратив рваться в чужую квартиру, забеспокоилась Ольга, – а как мы выйдем?

– Как вошли, ногами! – по-хамски рявкнул Шульцов, в глубине души понимая, что входную дверь им не открыть.

Он ошибся, тяжелая металлическая махина оказалась не заперта. За ней лежал двор, наполненный ночью, как термос чаем. Напротив, за аркой с ее титаническим украшением, пролетали машины и шли люди. В какой-нибудь полусотне метров.

– Господи, – выдохнула Олька, – выбрались. Ну и курица же я, как оказалось…

Шульцов не ответил, думая об этих пятидесяти метрах по пустому – ни машин, ни людей – двору. Уж лучше бы они уперлись в наглухо задраенную бронированную дуру, а сверху спустился крокодил. Тот самый, чуковский, что разгуливал по Таврическому саду в галошах.

– Ольга, – тихо велел историк, – пойдем вдоль стены и держась за руки.

– Паровоз? – поняла сразу погасшая Комарова. – Хорошо, давай вдоль стены…

Началось, когда они прошли метров десять. Положенные к трехсотлетию Петербурга плитки под ногами Шульцова словно бы поползли. Ученый успел отшагнуть, и тут часть мостовой рухнула в возникшую прямо на глазах дыру, из которой шибанула струя пара. Комарова тоже отскочила, и новорожденная фумарола не причинила никому вреда, только в лицо плеснуло банным жаром.

– Назад!

Вернуться помешала новая трещина, откуда с паровозным свистом рванул белый столб; пришлось шарахнуться от казавшейся спасительной стены. Пар лупил во всю мощь, темный двор стремительно заволакивало белесой мглой.

– Уж лучше бы поезд… – прошептала Колоколька.

Они бестолково топтались на месте, боясь сделать шаг и понимая, что не делать его нельзя. Их никто не видел, как и новоявленного Йеллоустона, а если и видел, то МЧС, аварийка, или кому теперь положено усмирять городские гейзеры, в лучшем случае лишь выезжала. Шульцов все же попытался набрать «ноль один» – телефон, как и следовало ожидать, сбросил.

– Алик, смотри!

Впереди был перс из треклятой квартиры. Он гулял, то есть, не снисходя до аварии, целеустремленно скреб камень в извечном кошачьем стремлении закопать следы своего пребывания. Школьная мысль о том, что животные чуют, где безопасно, позорно разбилась о суеверный ужас. Кот закончил копать и уселся, обкрутив себя толстым хвостом; жмущиеся друг к другу мужчина и женщина переглянулись и сделали шаг, который стал бы для Ольги последним, не отшвырни ее к стене некто непонятный, вынырнувший из жаркого тумана. Шульцов отпрянул сам, в ужасе глядя на достойный петергофского Самсона столб кипятка.

– За мной! – Одетый в черную шинель спаситель потянул Колокольку куда-то вбок. Все повторилось – клубы пара, оцепенение, роющий кот, ответивший ему гейзер, бегство… Они носились по двору какими-то дикими зигзагами, раз за разом напарываясь на шаркающую тварь и выпущенную ею смерть. Шульцов не сразу сообразил, что незнакомец – морской офицер – ведет их к арке; кот соображал быстрее.

Бьющий по бокам хвост, брюзгливая морда, торопливые движения лап, фонтан, жара… Комарова спотыкается, моряк ее удерживает, но теперь они дальше от арки еще на пару метров. Влево, назад, еще левее, теперь вперед… Перс снова опережает, на этот раз струя бьет под углом, мимо Шульцова, мимо Ольки, а вот спасителю, кажется, досталось.

– Влево! Влево… вашу…!

Тварь уже роет… Трудится изо всех сил. Сколько нужно гейзеров, чтоб перекрыть последнюю надежду? Три или хватит пары?

– Вперед!

Они почти проскочили… Почти, потому что вверху зазвенело и на плитки обрушился дождь битого стекла.

– Стоять!

В армии Шульцов никогда не служил, но его тело умудрилось выполнить очередную команду само. Теперь они толкались под жестяным навесом на заднем крыльце магазина. В десятке метров от арки, по бокам которой бушевали гейзеры, а посредине рыла плитку рыжая тварь. Моряк толкнул дверь, и та открылась.

– Нет! – крикнул Шульцов. – Слишком легко!.. Западня!..

Моряк кивнул. Правый рукав его был мокрым, на погоне блестела одинокая звезда. Капитан третьего ранга. «Кап-три», как их иногда называют…

Кот прекратил копаться и уселся. Пару раз лизнул лапу, потянулся, потом, задрав хвост, двинулся к крыльцу, на котором спасались люди.

– «В Ленинграде-городе тишь и благодать», – пробормотал моряк. Истерически хохотнула Ольга, размахнулась, что-то швырнула…

В детстве Комарова отменно бросалась зелеными яблоками, сейчас она тоже попала, но мобильник не причинил твари вреда, он ее даже не задержал, а вот в магазине затявкало. Очень знакомо…

– Действуем так. – Кап-три быстро наклонился к Шульцову: – Я эту шапку недоделанную отвлеку, а вы хватайте женщину и бегите. Ясно?

Шульцов кивнул. Без моряка они бы уже сварились.

– Готовы?

– Да.

Моряк сбежал с крыльца и помчался вдоль стены, но тварь и ухом не повела – капитанов третьего ранга она не ловила.

– Алик, – выдохнула Олька, – ты влево, я вправо!

Ухватить Комарову Шульцов не успел; отшвырнув сумку, она помчалась в глубь двора, Олег Евгеньевич рванул следом. Беглянку они с капитаном настигли одновременно.

– Пробуем еще раз. – Моряк был не из тех, кто сдается. – Я иду с женщиной, вы – один. На нас не оборачивайтесь, кому повезет, тому повезет.

Он мог вернуться из-за них, мог просто не пройти, значения это не имело. Запретив себе не то что оглядываться – думать, историк, задыхаясь в пару, ринулся вперед через рытвины. Сбоку взорвалась очередная фумарола, вновь зазвенело лопнувшее стекло…

Когда впереди сухо треснуло, Шульцов огибал круглый, окутанный паром провал. Навстречу заячьим галопом промчался чертов перс, а впереди, уперев руку в бок, высился кто-то здоровенный. Разогнавшийся историк едва не врезался в амбала с пистолетом, однако тот умел не только палить по котам, но и уворачиваться от очумелых кандидатов наук.

Глава 2

Санкт-Петербург. 26–31 марта 20** года

Ничего не было – ни преждевременно наступившей ночи, ни рвущих старый двор гейзеров, ни разом оглохших и ослепших жильцов, ни звонка Саши Колпаковой, ни хотя бы сгинувших портфеля и сумки. Телевизор показывал Шульцову обычный двор и объяснял, что на трубопроводе с горячей водой имела место авария, каковую коммунальные службы оперативно устранили. Не сиди рядом капитан третьего ранга с обваренным плечом, впору было бы отправиться к психиатру.

– Барахло не жаль, – после пары рюмок Комарова уже не стучала зубами, – но куда все подевались, хотелось бы знать…

Вывалившаяся из окутанной паром арки мокрая троица добралась до машины Геннадия, который уже дозвонился в аварийку. Колокольки хватило на то, чтобы железным тоном потребовать у моряка – показать руку, у Саврасова – аптечку, а у Шульцова – денег. Фыркнув что-то неодобрительное, она метнулась в аптеку, вернулась, обработала в первом приближении ожог и разревелась.

Понимая, что случилась какая-то дрянь, Геннадий спросил, кого куда везти, и Шульцов чуть ли не бездумно назвал спадниковский адрес. Так они и оказались на просторной, заставленной старинными кастрюлями и новейшими грилями кухне, где и состоялось официальное знакомство со спасителем. Знакомство, развернувшее окружающее безумие очередной гранью.

…Капитан третьего ранга Юрий Степаненко был командирован на одну из городских верфей в качестве представителя заказчика. Дела на производстве находились не каждый день, и с детства влюбленный в Питер моряк часами бродил по городу. В пресловутый двор его занесло случайно – заинтересовался аркой с подвеской. Такова была первоначальная версия, лопнувшая, когда Ольга, не дождавшись, когда моряк уйдет, потребовала у Шульцова телефон Колпаковых.

– Прошу прощения. – Доселе молча сидевший с обработанными пентанолом ожогами Степаненко поднялся и подошел: – Я правильно понял, что речь о Колпаковых из Озерков?

– Да, – с ходу призналась Олька, – а что?

– С ними что-то не так. Собственно, я шел к людям, которые…

Пляски среди гейзеров способствуют взаимному доверию, а кроме них были водка и способность Комаровой разговорить хоть бы и табуретку. Аккуратно понукаемый Степаненко признался, что встретил в метро невероятно счастливую девушку. Летяще-солнечное выражение на ее лице сперва заставило североморца подойти, а потом погнало аж в Озерки. По дороге незнакомка явно вспомнила о чем-то страшном; тактичный кап-три решил даме не навязываться, но до пункта назначения проводить.

Мысль оказалась здравой, так как по дороге пришлось пугнуть пару гопников. Дальше молодые люди отправились вместе, но возле дома спасенная, пролопотав что-то про окно и маму, сбежала. Северный флот, однако, был не промах. На следующий день Степаненко завязал знакомство с подъездными алкашами и выяснил имя, фамилию, точный адрес и семейное положение поразившей его девушки. Восьмого марта Александре Колпаковой была послана корзина фрезий. Перехватив на обратном пути курьера и хорошенько его расспросив, североморец выкурил пару сигарет и совсем уже собрался в метро, но тут из подъезда выбежала сияющая Саша. Разумеется, кап-три увязался следом.

Удовольствия от встречи Александры с каким-то типом он, само собой, не получил, но явившийся без цветов дурак мог быть каким-нибудь риелтором. Степаненко проследил за парой до дома на Петроградской, долго ждал и отправился восвояси, лишь убедившись, что девушка осталась на ночь. Петербургский роман, не начавшись, окончился.

Две недели североморец крепился, на третью отправился в Озерки к знакомым алкашам, от которых узнал, что хахаля мелкой Колпаковой задавило поездом, аж менты приходили. Жалости к покойному моряк не испытывал, но за Сашу он испугался. Что говорить, и говорить ли, Юрий не представлял, вот и болтался возле колпаковского дома. Вечером на его глазах стая бродячих собак набросилась на женщину. Зверье Степаненко разогнал подвернувшейся арматуриной, а спасенная оказалась матерью Александры.

Они сидели на кухне, когда с занятий вернулась Саша. То, что его не узнали, Юрия не удивило, хуже было, что не узнавал он.

– Дерево, – хмуро выдавил из себя североморец. – С вмонтированным плеером, а на плеере – Карнеги и прочая чушь.

Степаненко списал одеревенелость на потерю, но погибший оказался не тем человеком, с которым Саша встречалась. Настырный моряк решил отыскать «того» и нашел. Разговор не просто не задался, он завершился левым прямым в скулу. Шульцов, узнав об этом, почувствовал себя отмщенным, несмотря на всю мелочность и несвоевременность подобной мысли; для Степаненко же главным была Саша.

– Понимаете, – объяснял моряк, – я с ней прежде почти не говорил, только смотрел. Она вся светилась, потом боялась, потом… После большого страха, бывает, не соображаешь, что с тобой творится. Она не понимала, просто рвалась домой, как в норку… Ольга Глебовна, она больше не боится…

– А знаете, – задумчиво произнесла Ольга, – вы многое поняли. Очень. Про старух вам мать сказала?

– Да. Я набрался нахальства и спросил, не случилось ли чего с Александрой. Оказалось, она уходила из дома и вернулась такой… Правильной. Я спросил, где она жила, мать дала мне адрес, и знаете что? Я не мог заставить себя войти. Два раза приходил и сбегал, сегодня – третий…

Полковник с Валерой верили во все и, выискивая концы, лезли из кожи вон, но результаты не окрыляли. Единственная связанная с аварийным трубопроводом и, видимо, неразрешимая загадка была в том, почему тот не прорвало раньше. Портфель Шульцова, фуражка Степаненко, Колоколькины сумка и мобильник по логике вещей канули в провал, к слову сказать, единственный, а у ликвидаторов были дела поважней, чем выуживать из промоины чужие вещи. Электричество в двух парадных вырубилось все из-за того же прорыва, но телефоны работали, действовала и мобильная связь, поскольку сидевшие по своим квартирам граждане сразу же бросились звонить по инстанциям.

– А вот людей во дворе никто не заметил, – со сдержанной злостью отметил полковник на следующее после аварии утро. – Только улепетывающего кота. Бабки его в самом деле выпускают, привыкли при советской власти…

Позвонила Ким, сообщила, что Клавдия Никаноровна согласна лечь в больницу, неугомонная Ольга добралась до Саши, и та очень вежливо объяснила, что не звонила, у нее все в порядке и она очень просит о ней не беспокоиться, читай, не беспокоить ее. Дело Гумно-Живицкого стояло, дела Спадниковой не было вовсе, контролерша скончалась, госпожа Саврасова приобрела путевку на Канары, Тамара Колпакова упала в метро так, что нога провалилась между платформой и поездом. Обошлось – помогли ребята-курсанты, но едва не рехнувшаяся женщина прибежала в «Челн Ра» к Комаровой. Той на месте не оказалось, и клиенткой завладела хозяйка, уговорив «на действие». Навредить зеркала и свечи не могли, а вот помочь…

– Алик, – спросила Олька, садясь в машину Геннадия, – а может, нам всем креститься?

– Наташе не помогло.

– Я не об этом. Надоело, что бог с чертом тобой в футбол играют.

– Делай как хочешь…

– А ты?

– Я слишком много отдал Дионису.

Это не было ссорой, просто на спину верблюду по имени «выдержка» шмякнули еще один тюк, и верблюд, пошатываясь, побрел на встречу с неизбежной соломинкой. За соломинкой не заржавело: вездесущая Фатима выдернула шнур питания, как раз во время сохранения. Работа целого вечера пошла коту под хвост, а историк швырнул мышь на пол и заорал, как не орал ни разу, по крайней мере при дочери.

Виновница ошпаренной молнией ринулась под ванну, Соня с той же скоростью метнулась прочь, налетев на примчавшуюся на грохот мать. Заслоняя детище, Марина застыла у книжного шкафа новой Ниобой. Понимая, что не прав, и не в силах остановиться, Олег Евгеньевич рявкнул: «Как же вы мне со своими котами осточертели!», схватил какую-то книгу и бросился на диван. Как оказалось, на спящего между подушек Егора.

Свой дальнейший монолог Шульцов со стыдом вспоминал еще долго, но дело было сделано. Прорыдав «а я думала… думала… что ты человек!..», Соня возобновила прерванное бегство. Марина вытерла руки о халатик и заплакала; одержимый самым злобным и склочным из ассортимента семейных бесов историк проревел: «Оставьте меня в покое!» – и раскрыл книгу на первой попавшейся странице:

«Нет, дело не продвинулось, – отозвался Вульф. – Если и продвинулось, то назад…»

– Вот сволочь! – крикнул ученый великому сыщику, бесу, стерве-оппоненту, по милости которой его занесло в эзотерическое кубло.

– Если ты наконец понял, что вы с Комаровой созданы друг для друга, так и скажи, – потребовала, давясь слезами, Марина, – но не отыгрывайся на Соне! Дети за родителей не отвечают!

Даруя спасительную отсрочку, зазвонил телефон.

– Олег Евгеньевич, – почему-то шепотом сказал сосед, – на дереве у вашего окна сидит канарейка.

Завтрак прошел в совмещении принципов «каждый за себя» и «мы же воспитанные люди». Все были холодны и подчеркнуто вежливы. Марина сепаратно варила кофе, Олег Евгеньевич – яйца, а Соня завладела микроволновкой. В кои-то веки включенное радио несло бодренькую пошлятину, в дочкиной комнате протестовали запертые коты.

– Папа, – достойным идеальной Саши Колпаковой тоном сказала Соня, – я дала объявление про Егора и Фатиму.

– Хорошо, – не менее идеально одобрил Шульцов.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел.

– Я тебе верю.

– Папа, я очень прошу тебя посмотреть.

– Хорошо, сейчас.

Соня была сама корректность, она ни словом не обмолвилась про объевшегося белены предка, указавшего бедным котикам на дверь. Объявление появилось прошлым вечером, однако очереди за «европейскими короткошерстными», они же ленинградские помойные, не наблюдалось. Шульцов проверил свою почту, вернулся на кошачий форум и для очистки совести глянул десять последних сообщений. Фатима и Егор по-прежнему никого не вдохновляли, зато по глазам саданул знакомый адрес. Историк торопливо развернул тему.

Некая Мусенька стала свидетельницей чудовищной сцены. Гнусный охранник еще более гнусного попа, развлекаясь, стрелял в бедного персидского котика, чистенького, ухоженного, явно домашнего. Возмущенные кошколюбы призывали громы и кирпичи на головы распоясавшихся церковных садистов. В ответ сбежавшаяся на скандал православная общественность несла по кочкам атеистов и прочих сатанистов. Склока ширилась, в ход шли пароходы с философами, виноторговля, репрессии, педофилия и прочие прелести, однако в куче взаимной злобы отыскалось жемчужное зерно. Пользователь Протокот Аво-кун со знанием дела объяснял, что подходящего под описание священника в Петербурге нет и Мусенька либо видела самозванца, либо врет, желая бросить тень на иерархов, которые в публичных местах, к примеру на вокзале, вынуждены появляться с охраной. Заподозренная во лжи Мусенька не растерялась и вывалила массу подробностей, окончательно убедивших Шульцова в ее правдивости. Сходилось все – время, место, описание стрелка! Олег Евгеньевич на всякий случай скопировал страницу и задумался.

– Папа, ты прочел?

– Да, Лапа. Будь так добра, не мешай.

– Не бойся, скоро тебя оставят в покое. По крайней мере, Егорша с Фатей.

– А… Хорошо.

– Папа, ты… Ты…

– Лапа, я занят.

Он не мог ссориться, сейчас не мог, потому что в клубке бреда мелькнул кончик, за который получалось потянуть. Он не мог, не должен был отвлекаться и все же снял трубку, чтобы услышать про выбросившегося из окна Овалова.

Глава 3

Санкт-Петербург. 31 марта 20** года

Они стояли там, откуда Мусенька с кошачьего форума наблюдала прорыв трубы и стрельбу по коту. Начинавшийся за приснопамятной аркой двор с истинной питерской прихотливостью разветвлялся, причем догадаться, что в глубине отнорка таится сквозной проход, было практически невозможно. Мусенька о нем явно знала. Появившись из проходного двора, она прошла вдоль магазинных задворков, увидела одинокий гейзер, жертву и садистов…

– Вас свидетельница не заметила, – напомнил Аркадий Филиппович, – а вы не заметили ее, второго охранника и священника. Пройдемте-ка разок вашим маршрутом.

Шульцов замялся: он помнил горячую, влажную духоту, белые клубы, шаркающие кошачьи лапы, но не то, куда они бежали и где сворачивали.

– Кажется, поползло тут. – Ученый с опасением тронул ногой грязную, но смирно лежащую плитку.

– Да, самый дальний от арки свищ был здесь, – подтвердил Степаненко. – Точно.

Моряк отыскал и точки остальных «прорывов» – на их месте была никем не потревоженная кладка, кое-где еще скрытая подтаявшим серо-желтым снегом.

– Хватит, – решил полковник, – нечего привлекать внимание. Пошли пить чай и мозгой шевелить.

Историк кивнул; после кружения по мокрому двору утреннее озарение стало казаться бредом, которым лучше не хвастаться. Степаненко тоже молчал, так что «конференцию» открыл Аркадий Филиппович. Рассказом про Овалова. Ночь поэт провел с женщиной, проводив которую поставил жариться яичницу, вернулся в свою комнату, открыл окно и то ли прыгнул, то ли свалился. В последнем случае оставалось предположить, что покойный полез на подоконник по делу.

– Валера на месте, – заключил Аркадий Филиппович, – как только что-то узнает, отзвонится. Как бы отпуск ему из-за наших делишек брать не пришлось… Трупы-то у нас не криминальные и формально друг с другом никак не связаны, а значит, никакой специальной оперативно-следственной группы создаваться не будет. Даже по просьбе бывшего начальства. Связь и криминал очевидны только нам, и очевидность эту, сами понимаете, к делу не пришьешь, так что пособирает дежурная группа вещдоки, опишет место, разберется, кто, что, где и когда, сдаст труп на вскрытие, оно покажет некриминальную причину – и все. Несчастный случай или самоубийство. Дело в архив, народ – на другую работу… Ну, кто что надумал, кроме установления попа?

Степаненко пожал плечами и поморщился – видимо, от боли. Шульцов с тоской оглядел чистенькое кафе; он гордился своим умением четко формулировать, но и на старуху бывает проруха.

– Я пытался предупредить Овалова. – Воспоминание о встрече в «Рептилии» вызывало злость даже теперь. – Каюсь, он был мне несимпатичен, но дело не в моих эмоциях. Мне не удалось доходчиво донести свою точку зрения, и покойный принял меня за шарлатана. Боюсь, вы с ним согласитесь.

– Не бойтесь, – подбодрил Аркадий Филиппович, – что на флоте, что в моей родимой конторе, как бы ее ни обозвали, совсем уж атеистов не водится. Забыл вам сказать: Юра опознал напавших на младшую Колпакову. Несовершеннолетние наркоманы, состояли на учете, седьмого марта перестарались с дурью и отправились в мир иной. Оба. Валера, молодец, догадался запросить информацию по озерковской шпане, хотя версию о смертоносности ничем не примечательной студентки начальству, само собой, не предъявишь.

– Вообще-то она примечательна в том числе и как студентка, – задумчиво произнес Шульцов, заодно оттягивая свой «доклад». – Девушке двадцать шесть, образование у нее второе высшее. Оно у нас, во-первых, в большинстве своем заочное, а во-вторых, платное, и хорошо платное… Колпаковы впечатления особо зажиточных не оставляют. В наличии мать, которая, похоже, этот кагал содержит, бабушка на пенсии и неработающая дочка. Проверить бы, где они деньги берут.

– Александра учится за государственный счет и как отличница получает стипендию. Я, по старой советской памяти, ничего странного в этом не увидел, спасибо, что надоумили… Похоже, здесь та же история, что и с комнатами, в которые никого не подселяли. Вы куда?

– За вином.

– Не рановато ли? – усомнился сосед. – Или на трезвую голову мы не поймем?

– Не в этом дело, – уклонился от немедленного разъяснения Шульцов.

У витрины молодая женщина с толстыми, обтянутыми чем-то чудовищно розовым ногами унимала вопящее чадо. Ребеночек злобно топал ножками и хотел… Олег Евгеньевич подумал, что блинчик, оказалось – украшавшую витрину куклу-китаянку, блин же поминался цветком жизни всуе.

– Говорите. – Девушка за стойкой улыбнулась Шульцову.

– Бокал «Старого нектара».

Замысел историка подразумевал «случайно» разлитое вино, но бушующий мальчишка подал новую идею. Уже с бокалом в руке Олег Евгеньевич сместился влево, якобы разглядывая выставленные пирожные. И заработал чувствительный пинок по колену.

– Что ж… – Историк глянул на золотистую лужицу. – Хвала Дионису…

– Вы сами виноваты, – мамаша не стала дожидаться претензий, – смотреть надо! Ребенок же!

– Бйин! – пискнуло дитя. – Сотйеть надо!

Не вступая в дискуссию, Шульцов, едва не произнеся вслух «Вышла младая, с пурпурными ляжками Эос», вернулся к соратникам.

– Эта женщина чем-то важна? – Аркадий Филиппович взглядом профессионала смотрел на розовоногую.

– Нет, хотя не удивлюсь, если за ней и ее сыном что-нибудь потянется… Греки умели создавать величие или хотя бы в него верить. «В каждой луже – запах океана…» Мы эту сентенцию воспринимаем по-эллински: видим в луже – океан, а в тайне, в смерти, в, скажем так, судьбе – нечто божественное… Это тешит человеческое самолюбие, но слишком часто нам противостоит нечто… сопоставимое. Артемий за день до смерти меня прямо-таки носом ткнул в двоякость Гумилева!.. Запах океана в луже не делает ее океаном, океан у нас в голове! И при этом у лужи и океана есть общее…

– Олег Евгеньевич, – остановил разогнавшегося историка полковник, – успокойтесь. Вы говорите сами с собой, мы с Юрием ничего не понимаем. Какие греки? При чем они здесь?

– Если посмотреть на то, что творится, с эллинской точки зрения, выстраивается более или менее непротиворечивая схема, – объяснил Шульцов, чувствуя, что несет нечто неудобоваримое.

– Стойте!..

Но историк уже и сам видел. Вошедшего в кондитерскую знакомого священника и сопровождавших его арийского вида громил.

Батюшка продолжал усиленно поститься. Загрузив поднос шоколадным тортиком, взбитыми сливками и бутылкой «Старого нектара», он оккупировал соседний столик, громилы со скромными молочными коктейлями уселись через проход у окна.

– Юрий, – торопливо шепнул историк, – вы не видите, что у охранников за эмблемы? У меня оба глаза «минус два».

– Похоже на внутренние войска. Очень.

– М-да…

– А чего вы ждали?

– Лозу, шишку пинии, плющ… Впрочем, я в своих расчетах отталкивался не от символики, но… Давайте обсудим это в другой раз. – Шульцов бросил быстрый взгляд на вкушающего сливки святого отца. – Аркадий Филиппович, я отдаю себе отчет, что это не вполне законно, но хорошо бы осмотреть квартиру в отсутствие старух и их… тварей. Ольга вместе с участковым врачом могла бы организовать проводы Хандовой в больницу, но Тантика и тем более кота они с собой не потащат.

– Первое, что приходит в голову, – это утечка газа с эвакуацией всего подъезда, – сымпровизировал сосед, набирая сообщение. – Газ как таковой не пахнет, в него добавляют специальное вещество. Если его распылить, тревогу поднимут сами жильцы, а дальше – дело техники. Проход подъезда сверху вниз с заходом в каждую квартиру нам гарантирован. Тех, кто не захочет покидать квартиры, выведут в принудительном порядке, а замки… Вряд ли они новые.

– Они просто старые.

– Чем старше замок, тем легче его открыть. Самый лучший через десять лет становится просто хорошим, а хороший – паршивым. Это еще что такое?

Приближающийся вой недвусмысленно намекал на то, что где-то что-то не так, но охранники продолжали тянуть свои коктейли, а батюшка, покончив со сливками, взялся за тортик и даже не взглянул на вырвавшуюся из-за угла машину характерной расцветки, устремившуюся прямиком в арку с подвеской.

– Я посмотрю, – решил Степаненко.

– Мы посмотрим. Олег Евгеньевич, вы пока здесь. И без самодеятельности. Черт… Слушаю вас. – Судя по тому, что полковник не послал звонившего куда подальше, сообщение было важным даже на фоне блокировавших переулок машин МЧС. – Это Валера. Из школы вернулась дочь оваловских соседей и рассказала вот что. Около семи утра в их форточку влетела канарейка, девочке разрешили ее оставить. Сейчас птичка пропала.

Батюшка облизал ложку и промокнул губы салфеткой; ангелы-хранители немедленно отодвинули украшенные веселенькими бумажными зонтиками стаканы и поднялись. Упускать их было ошибкой, и Шульцов двинулся следом.

– Мужчина! – окликнула официантка. – Вы пакет забыли.

Забыл, вернее, оставил на хранение свое имущество Степаненко, но девушки в передничке подобные тонкости не касались. Шульцов поблагодарил и вернулся за пакетом. Задержка оказалась фатальной – сластена в рясе как в воду канул. Разумней всего было вернуться и ждать указаний, однако историк, отлично понимая, что делает глупость, отправился выяснять, в чем дело. Его не останавливали, хотя улица была перекрыта.

Безнаказанность опьяняла, и Шульцов нахально свернул к арке. Ожидаемого приказа остановиться так и не прозвучало; Олег Евгеньевич, благополучно миновав полосу гравия, под которым таилась укрощенная труба, вступил во двор и тут же шарахнулся за спины добрых молодцев в комбинезонах, так как навстречу шествовали эвакуируемые старухи. Розик с Тантиком на руках плыла первой, не оглядываясь ни на дом, ни на соседок. Навьюченная сумками и ридикюлями Нинель опекала толстую Клавдию в зимней песцовой шапке, та плакала, кота при хозяйках не было.

– Как вы сюда попали? – резко спросили за спиной. – Ладно, не до того! Времени у нас вряд ли много.

– Газ? – на всякий случай уточнил Олег Евгеньевич.

– Да. Очередное совпаденьице. Получите, распишитесь.

Специфический запах почувствовался сразу же. На площадке первого этажа возились двое в масках и с какими-то приборами; полковник, не заговаривая, двинулся вверх. Степаненко с Шульцовым не отставали, но с каждой ступенькой Олегу Евгеньевичу все отчетливей представлялся рыжий перс, дерущий когтями газовую трубу, а распахнутые настежь двери и люди в комбинезонах навевали мысли о календаре майя, хотя античнику такие мысли и не подобают.

– Ну, – сказал полковник, достигнув четвертого этажа, – нарушаем?

Вопрос был сугубо риторическим.

Первым порог переступил Аркадий Филиппович, и тут Шульцов осознал, что не представляет, что и как они станут искать. Полковник, впрочем, не спрашивал. Сначала стремительному осмотру подверглись кухня, ванная и туалет. Аркадий Филиппович проверил электросчетчики, зубные щетки, плиту со всеми кастрюлями и сковородками, заглянул под столы, сунул нос в мусорные ведра…

– Здесь живут, – объявил он, – едят, готовят, чистят зубы, мусорят, но только люди. Ни мисок тебе, ни лотков… Допустим, кот, как и шавка, ходит на улицу, но жрать-то они должны.

– Миски могут быть и в комнатах.

В комнатах, вне всякого сомнения, тоже жили – очень по-разному и при этом одинаково безнадежно.

Розик любила классическую музыку, пористый шоколад, кофе и собственные портреты – Шульцов не ошибся, в молодости она в самом деле была феерически хороша. Обиталище Нинель заполонили фотографии мужчин, главным образом актеров в ролях, но нашлось место и нескольким певцам, и даже бывшему кандидату в президенты, высокому, симпатичному, в шикарном светлом костюме. Самой бездуховной выходила Клавдия, по-хомячьи забивавшая свою нору скупленным на распродажах по принципу «второе, третье, пятое – в подарок».

– Стратегические запасы на случай апокалипсиса, – предположил полковник, созерцая залежи стиральных порошков и зеленого горошка. – А тут какой-то рак… Но где же эти кормушки?

Собачье-кошачьи миски так и не нашлись, хотя рыжая шерсть лежала пушистыми валиками по всем углам.

– Хотел бы я знать, – не унимался Аркадий Филиппович, – чем их тут кормят?

– Мумием, – буркнул Степаненко, едва не перевернувший детскую ванночку, чуть ли не наполовину заполненную пакетиками с черной смолистой пакостью. – Вы видели памятник?

– Где?

– За главным закидашником, в коридорчике.

На столе в «общей комнате», она же «главный закидашник», все еще стояла немытая шульцовская чашка и лежали брошенные карты, дальше топорщился лыжный куст, за которым тянулись нетронутые, серые от пыли барханы. Сюда моряк не заходил, он предпочел проследовать главной тропой к дальней двери, намертво заблокированной в приоткрытом состоянии. Шульцов вслед за соседом протиснулся в тесную прихожую, пустую, если не считать гипсовой паркового типа скульптуры, изображавшей целомудренно державшуюся за руки молодую пару. Судя по женским туфелькам и мужским брюкам, влюбленных ваяли в те поры, когда склочная Виноградская забодала вешалкой соседку. Отнести монумент к соцреализму, однако, мешало полное отсутствие лиц – казалось, прически натянули на гигантские куриные яйца. У ног девушки стояла пластмассовая посудинка с оранжевой надписью «Миска для Киски», а через плечо юноши на римский манер была перекинута грязная скатерть.

– Ну и что все это значит? – строго спросил Аркадий Филиппович, вертя в руках кошачью кормушку. – Грязи нет, еды тоже… А дверь эта, кстати говоря, числится замурованной. Проверим?

Ответить историк не успел – вмешался вновь отлучившийся в автономку Степаненко.

– Из этой клоаки ушла уже не Саша, – твердо сказал он, – Саша не оставила бы фотографию этого… Овалова, а она у бабки на трельяже, за раму заткнута. Я не сразу узнал, но глаз зацепило. Вернулся проверить. Овалов и есть, даже с подписью…

– Они с Колпаковой поссорились, – объяснил Аркадий Филиппович и тут же сам себя опроверг: – Не сходится. Когда ссорятся, фотографии рвут или жгут. Конечно, эта Нинель могла снимок банально стащить из любви к брюнетам…

– Скорее уж, – набычился Степаненко, – они стащили Сашу… Черт!

Невесть откуда взявшийся перс, стоя на дыбках, пытался точить когти о капитанские брюки. Молча и сосредоточенно.

Неучтенная дверь была таким же двойным, открывающимся в разные стороны и сцепленным крюками чудищем, что и та, через которую Шульцов проходил уже трижды. Пространство между нерабочими створками занимали полки, забитые мастикой для пола, высохшей масляной краской и домашними заготовками, с которыми случилось что-то химически нехорошее. На проходе лежал коврик, поверх него валялась рваная блузка, судя по размеру и стилю, принадлежавшая Нинель.

Сквозь глазок Шульцов увидел пустую площадку и дверь квартиры напротив. Отчего-то этот вид историку крайне не понравился, но дело могло быть и в коте. Взгромоздившаяся на статую тварь глядела на людей, как креативный менеджер на всяких там врачишек.

– Твою…! – Юрий со странным выражением уставился на сообщников. – Только сейчас вспомнил: псов в Озерках цуцик вроде здешнего заводил! Мелкий и в попонке, или как эту фигню называют…

– Однако… – задумчиво протянул полковник. Кот потянулся и беззвучно чихнул.

– Аркадий Филиппович, – дал слабину Шульцов, – нам не пора?

– Сейчас узнаем.

Историк почти не сомневался, что абоненты окажутся недоступны, но связь была. Валера под видом расспросов о Гумно-Живицком сторожил Александру, а неведомый Шульцову Григорьич сообщил, что источник утечки газа не обнаружен, газовщики предполагают хулиганство, но давать отбой пока не намерены.

– Около часа у нас есть, – резюмировал сосед. – Олег Евгеньевич, это была ваша идея… Что вы ожидали найти?

– Подтверждение своей гипотезы. Я его не нашел, как и опровержения, но мне все сильней кажется, что я прав… Эту дверь обязательно открывать?

– Почему нет?

Относительно новый замок не сопротивлялся, под дверью никто не таился, но выйти из квартиры Шульцов никому не дал.

– Идемте, – велел, именно велел он, уже протискиваясь в «закидашник».

За спиной щелкнуло – сосед запер дверь.

– Вам не кажется, что стало темнее?

– А вы в окно посмотрите… Март есть март.

Небо сыпало серым снегом, дальние углы чудовищной комнаты терялись во мраке, средь которого белыми пятнами мерцали Чайковский на своем шкафу и забытые на столе чашки.

– Их три, – буркнул полковник, – причем мытые, а была одна, с кофейной гущей. А ну-ка быстро! Проверим, что за фокусник тут у нас орудует…

Комнаты, кухня, ванная, коридор… Аркадий Филиппович быстро и умело открывал шкафы, те, которые можно было открыть, не взломав. Шульцов видел то керосинку, то скатанные матрацы, то похожие на удавленников белые мешки с шубами и пальто… Один гардероб оказался пуст, в другом нашлись старые календари, великое, неисчислимое множество старых календарей, желтый плюшевый медведь и продранная гвоздем «Боярыня Морозова» в золоченой раме. Из-под следующего шкафа выкатился теннисный мячик. Тот, кто поменял чашки, либо успел уйти, либо… был сродни исчезнувшим канарейкам.

– Сдаюсь, – признался полковник. – Это работа для археолога.

Олег Евгеньевич скромно промолчал, ему хотелось на улицу, к машинам, магазинам, толстухам в розовых лосинах. Крепче всех оказался Степаненко:

– Мы не можем уйти, не поняв, что с Сашей.

– У Олега Евгеньевича, кажется, есть идея.

– Есть. Давайте вернемся в кафе… Если я прав, придется искать священника…

– Наташе Саврасовой это не помогло.

– Я о нашем сладкоежке и его охранниках… Послушайте, разве оцепление уже сняли?

– Не должны…

Запертые двери, гулкая пустота. О том, что будет, историк догадался за секунду до того, как это произошло.

– Сейчас погаснет свет. Не звоните, без толку… Или нет, проверьте.

Теория была блистательно подтверждена практикой.

– Что теперь? – невозмутимо спросил полковник. – Вниз?

– К панскому поезду? – с удивившим его самого сарказмом хмыкнул Шульцов. – Наверх, в квартиру! Если сможем войти, конечно…

Смогли и вошли. Вспыхнула унылая сорокаваттка, издевательски подмигнули зеркала. Полковник попробовал набрать Григорьича, тот ответил и буквально через пару минут перезвонил на городской.

– Операцию свернут в 15:00, – сообщил, положив трубку, сосед. – В парадной и во дворе полно людей, свет есть, мобильная связь работает.

– Выйдем снова, – предложил Шульцов. – Может быть, провернется.

– Что?

– Потом…

Свет погас ровно на том же месте.

– Ну и что это значит?

– Перекресток. – Держась за перила, Шульцов спустился до промежуточной площадки и выглянул в ночной двор. Абсолютно пустой. – Здесь четыре дороги, одной мы пришли, другая – вот она. Должны быть еще две… Похоже, их проворачивают, как турникет… Прошлый раз мы тоже думали, что уходим, а влезли в какую-то дыру с гейзерами. Потому нас Мусенька и не видела.

– Вы были в квартире, – напомнил Степаненко, – а я нет. Почему?

– Нужно спросить сливочного батюшку…

– Нужно выбраться, – перебил сосед и вдруг резко втянул ноздрями воздух: – Газ! В квартиру.

Запах стремительно крепчал, и не рассохшейся старой двери было его удержать. Это могло оказаться обманом, а могло и смертью, вроде призрачного поезда. В щели сифонило так, будто к ним приставили газовый баллон, отвернув полностью кран. Газ ищут по ту сторону «перекрестка». Десятки людей с приборами злятся и ищут, а рванет здесь.

– Юрий, куда?!

– Открыть окна…

– Взрыву это не помеха. К другой двери!

– Там же… перс, – выдохнул на бегу Шульцов. – Он… выцарапывал… гейзеры…

– С газом… обошлись… без котов!

Между газом и котом, между Харибдой и Сциллой… Резкий, тошнотворный запах, пустые комнаты, совсем пустые – ни веревочки, ни клочка бумаги. Только пыль, уцелевшие голландские печи, эркер, розоватая даже сквозь оконную грязь водная ширь… Пейзаж не казался слащавым только потому, что это был Петербург, вернее потому, что питерцем был сам Шульцов.

– Откуда тут взялась Нева? – не понял Степаненко. – До нее же по прямой километр, не меньше.

– Я бы спросил иначе, – прошептал Олег Евгеньевич. – Откуда взялось лето?

Глава 4

Санкт-Петербург. 31 марта 20** года

Город был пуст, чист и светел. Ни машин, ни людей – только розовые утренние чайки да трое ничего не понимающих и все меньше желающих понимать мужчин. Петербург завораживал, как подчас завораживает взглянувшая в глаза незнакомка, напрочь вытесняя только что бывшее главным, неотложным, обязательным. Нет, Шульцов ничего не забыл, просто думать пред ликом Северной Пальмиры о прорванных трубах и валиках пыли было бы кощунством. Спутники, похоже, испытывая сходные чувства, молчали, а над Невой занималась заря; казалось, и небо, и вода вбирают в себя полыхающий на Марсовом поле сиреневый пожар.

Мосты еще не свели, но речная гладь была свободна от кораблей, никто не стоял и у набережных, реку не уродовали пристани, берег – торговые палатки и мусорные урны, зато деревья стали выше и гуще. У Эрмитажа бил одинокий фонтан, вершина Александрийского столпа уже купалась в солнечных лучах, и капитан Степаненко отдал честь вступавшему в город дню.

Рука в белой флотской перчатке взметнулась к козырьку, но утром кап-три был в гражданском, это историк помнил отлично. Как и то, что Аркадий Филиппович явился в джинсах и куртке, а сам он… Олег Евгеньевич глянул на свои ноги и узрел лакированные остроносые ботинки и идеально отутюженные черные брюки, к которым категорически не подходил разукрашенный ядовито-зелеными шишками полиэтиленовый пакет.

– Юрий, – нарушил молчание историк, – возьмите.

– Что? – не понял моряк.

– Пакет, вы оставили мне его на хранение.

– Другой… Североморский, но там ничего важного не было.

– Дайте-ка, – потребовал сосед, и Олег Евгеньевич с готовностью повиновался.

– Вино, – объявил полковник, извлекая бутылку… «Старого нектара». – Кажется, вы брали именно такое…

– Да, – откликнулся Олег Евгеньевич, осознавая, что ему не хватает прохожих и проводо́в. – Во сколько сводят мосты? Часов в пять?

– Судя по солнцу, – с ходу уловил мысль полковник, – где-то через час. С мостами все в порядке, люди… Допустим, спят, но слишком уж чисто.

– Может, саммит? – предположил Степаненко. – Хотя тогда от рекламы и охраны не продохнуть было бы. Мы выскочили куда-то не туда, не в Питер…

– В Питер, только другой. – Оторвать взгляд от озаренной нежным светом Биржи было трудно, но Шульцову это удалось. – Собственно говоря, это не в первый раз… Я уже говорил, по всему выходит, что квартира – перекресток, о его хозяйках, то есть хозяйке, я скажу позже. Если не ошибаюсь, особа эта во всех отношениях примечательна и очень опасна, а ее резиденция, по сути, есть декартова точка О, из которой расходятся три оси или, если угодно, дороги. На первой мы едва не отправились к праотцам, унося оттуда ноги, мы проскочили перекресток и оказались на второй, ну а третья… Она сейчас, по идее, на реконструкции.

– И то хлеб, – буркнул полковник с видом Персея, которому сообщили, что дело ему предстоит иметь не с тремя горгонами, а всего лишь с двумя. – Вернуться-то отсюда можно?

– Думаю, да. – Шульцов посмотрел на пакет со «Старым нектаром»; теперь его нес полковник. – Главное – заставить себя… прервать прогулку. Вы готовы повернуть?

– А вы?

– Если вы правы – нет; если ошибаетесь, то от нашего желания ничего не зависит, так почему бы не дойти до Николы Морского? Юрий, ваше мнение?

– Я за возвращение. Пора искать Александру, она тоже могла проскочить перекресток, и потом эти старухи… Мало ли что им в голову стукнет.

– Будь по-вашему.

Они повернули, и город повернулся вместе с ними. Блеснул купол Исаакия, вздыбил своего коня Петр. Эта дорога возвращения не предусматривала…

Радость пришла негаданной, когда Саша уже ни на что не надеялась. Обман не приведет к любви, она это чувствовала, но как же хотелось для Дени и ради Дени стать необыкновенной – его открытием, гордостью, его Галатеей… Саше хотелось, и появился пан Брячеслав; так, наверное, появляются бесы, приносят то, что нужно, и меняют на душу. Свою серенькую мышку-душу девушка за любовь отдала бы не глядя, но любви не случилось, уж слишком заурядной была Александра Колпакова. Она не писала стихов, а училась, ее не кружили волны странных чувств и мыслей, прошлое – и то не хотелось забыть, ведь его просто не было. Как, впрочем, и будущего – одно настоящее, что никак не проходило, отгораживая от жизни, словно кирпичная стена с колючкой наверху.

Дом, метро, аудитории, поликлиника, магазины, дом – вот и вся жизнь, и еще ненавистный мобильник, несущий требования, обиды, приказы… Саша Колпакова была обречена – ей принесли жертву, о которой она не просила, и теперь взыскивали, взыскивали, взыскивали, не забывая упрекать еще и друг друга.

Бабуня сделала несчастной маму, мама сделала несчастной бабуню, а должна обеим была Саша, потому что отец сбежал из этого дома, а мать – нет.

На глаза навернулись непрошеные слезы. Ольга Глебовна сказала, что дело в щитовидке, но девушка знала, что плачут, когда плохо, а ей было именно плохо. Почти всю жизнь… Сколько ей исполнилось, когда она впервые услышала «я вижу тебя насквозь»? Лет пять, не больше… С тех пор Саша Колпакова чувствовала себя человеком, а не собачкой на веревочке, лишь в больнице, когда там объявляли карантин. Она терпела, она даже привыкла, а сегодня вдруг ушла гулять по городу. Одна, никому не сказавшись и не взяв осточертевший телефон.

То, что настало лето, а она не заметила, не удивляло: девушка и прежде жила от сессии до сессии, осознавая, что зима кончилась, лишь по очередному требованию матери разобрать обувь. Саша вышла на улицу, оказалась в нежно-зеленом июне и побрела куда глаза глядят. Она шла и шла, не замечая прохожих, а может, их просто не было, зато знакомые улицы открывались с неожиданной стороны, солнце медленно уходило к Ораниенбауму, и домой совершенно не хотелось.

Остался позади Невский, прогарцевал на клодтовском жеребце затянутый в мундир Николай, ущельем сошлись дома, девушка узнала Вознесенский, и решение пришло само. Новая Голландия… Самое загадочное место в городе, остров, на который не попасть. Это та же любовь без надежды… Стоять на другом берегу, смотреть на руины, вспоминая Дени, и чувствовать стихи, которые она никогда не сможет написать… Да, польются слезы, да, прицепится какой-нибудь дурак или сердобольная старушка, но не прийти этим вечером к Новой Голландии Саша не могла. Июнь звал, тянул, заманивал, обещая светлый вечер и светлую грусть. Девушка свернула на Декабристов… Как давно она не бывала в Мариинке! Внезапно стало стыдно перед брошенным пианино. Она играла бы, если б не приходила бабуня, не усаживалась рядом, напоминая, как надо держать локти, не требовала капризным голоском сыграть «Не уходи, побудь со мной…». Саша играла бы… Саша жила бы, если б не приходили, не напоминали, не требовали…

Блеснул своим золотом Никола Морской – она почти дошла. Казалось, что далеко, а остров, вот он – недоступный, почти зачарованный. Когда его откроют, будет жаль. Старые деревья, дремлющая вода, красноватые стены и… Дени! Дени, выходящий из арки… Они все-таки встретились назло пану с его ложью! Их свела пора белых ночей, пора прозрачного серебристо-розового неба, ясной зелени и надежды. Их свели судьба и внезапно опустевший город.

– Александра! – крикнул Юрий, прежде чем его успели удержать. Крик, как это бывает у воды, вышел звонким, но смотрящая вдаль девушка не обернулась. Она стояла и улыбалась счастливой, летящей улыбкой, летящей была и вся ее фигура, при этом странно неподвижная, будто кто-то вклеил в питерский рассвет обложку «Алых парусов». Степаненко мог кричать, хлопать в ладоши, плясать, палить из пистолета – светящаяся счастьем Саша продолжала глядеть в обнимающую узкий канал арку. Живыми были только развевающиеся волосы, отчего становилось еще неуютней, тем более что едва заметный ветерок дул в другую сторону, да и тень… Тень падала так, словно был вечер.

Степаненко повернул к своим спутникам несчастное лицо. Он ничего не понимал. Полковник присвистнул и занялся девушкой сам. Александра, привлеченная чем-то видимым лишь ей, не пыталась ускользнуть, она вообще не шевелилась, но ни взять ее за руку, ни хотя бы дотронуться полковнику не удавалось. Казалось, он танцует нечто куртуазно-старинное. Со статуей. Минут через пять Аркадий Филиппович сдался.

– Черт знает что… – проворчал он. – Голограмма какая-то.

– Куда она смотрит? – Степаненко, сведя брови, рассматривал зеленеющий остров, не хватало только прицела. – Что там за чертовщина?

– Нам не увидеть. – Полковник решительно, будто отказываясь продолжать игру, отвернулся и от очарованной Саши, и от объекта ее восторга. – Олег Евгеньевич, вы хоть что-нибудь понимаете?

– Мне кажется, что да. Не хотелось бы об этом, скажем так, в гостях, хотя этот страх вряд ли обоснован. У нас в головах такая эклектика…

– Чего ж тут не понять? – зло бросил моряк. – Девушка умерла, вместо нее по Питеру ходит какая-то тварь… И убивает. Так?

– Не совсем, но с тварью вы правы. Старуха Хандова умирает от рака, хозяйке перекрестков, буду ее пока так называть, требуется новое человеческое тело. Выбор пал на Сашу, почему – долгий разговор, но тело подчинено тому, что, собственно, и определяет личность.

– Душа?!

– Пусть лучше будет тень… Та самая тень, что, по мнению эллинов, переселялась в Аид. Сашину тень поместили сюда. Конечно, я могу ошибаться…

– Вряд ли, – ответил вместо сжимающего и разжимающего кулаки Юрия сосед. – Мы сможем вытащить девушку и убраться?

– Теоретически, да – Эвридику вывести почти удалось… Что до нас, то сама эта встреча доказывает – мы находимся в ином состоянии. Вероятно, поэтому мы и не видим причину ее счастья, но она легко вычисляется логически. Женщины так смотрят в одном-единственном случае…

– Овалов! Но он же… решил полетать.

– В самом деле, Олег Евгеньевич! Одну тень мы прекрасно видим. Где вторая?

– Черт ее знает… Девочку водворили в любовный янтарь, когда Овалов был жив и в своем репертуаре. Подозреваю, он и был бы жив, не дай ему Юрий по морде, вернее, перенеси он это как мужчина. Если «макак» сунулся к Александре с претензиями, захватившая ее тело сущность могла встревожиться и, как это там у вас говорят, превысить границы допустимой самообороны…

– Туда и дорога, но Саша…

– Ее поймали на фотографию… Нужно убрать снимок с трельяжа.

– Уже легче; остается выбраться самим… Или этот эскалатор работает только на спуск? Кстати, раз уж мы живы, нам придется есть, пить и спать, а у нас всего фуража – одна бутылка.

– Она предназначена Юрию. – Если он ошибся в трактовке, им конец, если сластена ошибся в Степаненко – тоже. – Питер велик, но вас, Аркадий Филиппович, потянуло к Николе. Почему? Меня, кстати, тоже потянуло.

– И меня. – Степаненко опять смотрел на Александру. – Ничего удивительного, ведь здесь она.

– Это для вас неудивительно, – подпустил шпильку полковник, – но мы-то думали о другом… Меня сейчас геометрия занимает. Овалов засунут за зеркальную раму; раз его видно лишь отсюда, дорога в квартиру здесь. Верно?

– Здесь, как говорят у вас, военных, думать нечего, прыгать нужно… Юрий, вы с вашим плечом до арки доберетесь? Трельяж – это вообще-то плохо. Вы можете проскочить из зеркала в зеркало, во двор с гейзерами, если не хуже. Как Гумно-Живицкий.

– Ничего…

– Это слово очень нравилось Бисмарку, – через силу улыбнулся Шульцов. – В наше время чаще говорят «нормально».

– Неважно. – Степаненко с какой-то тоской посмотрел на негаснущую зарю. – Я пройду.

– Почему бы нам всем не пойти? – не понял полковник. – Канал – не такое уж страшное препятствие.

– Правила, Аркадий Филиппович. В Аид по делу ходили в одиночку, единственное совместное предприятие закончилось крахом. Если механизм сходный, у Юрия больше шансов и больше… личной заинтересованности. Да и вино, судя по фокусу с пакетом, предназначено ему.

– Допустим. – Мгновение слабости, если оно и случилось, осталось в прошлом. – А что с этим подарком делать?

– Я бы посоветовал совершить возлияние.

– Так вот что вы в кафе устроили! Могли бы и сказать.

– Это всего лишь гипотеза.

– А гипотезы проверяют… Моя задача – добраться до арки, попытаться пройти через нее к младшей бабке и убрать фото Овалова. Если что-то пойдет не так, вылить вино и действовать по обстановке.

– Действовать по обстановке вам придется в любом случае. Все мои заключения могут оказаться бредом, но больше я вам ничем помочь не могу.

– А может, все-таки вместе?

– Я должен видеть, что здесь произойдет. Если Саша не исчезнет, а очнется, ей понадобится помощь, да и хозяйка будет вынуждена делить внимание…

– Идите, товарищ капитан третьего ранга, – вмешался полковник. – Когда выберетесь, первым делом звоните Валере. Запоминайте…

Полковник дважды назвал номер, Степаненко повторил. Историк заставил себя посмотреть на Сашу, та все так же блаженно улыбалась, но теперь это казалось неприятным. Раздался плеск – Юрий обошелся без прощаний и пожиманий рук. Кажется, в этомПетербурге каналы не обмелели…

– Только сейчас понял главное, – признался историк. – Это препятствие не для меня, так что я в любом случае оставался.

Полковник вытащил плоский наградной портсигар, красиво и старомодно закурил; таких манер у него прежде не наблюдалось.

– Вы изменились, Олег Евгеньевич, – заметил он. – Caesar ad Rubiconem.

– Aut Caesar, aut nihil, – бездумно откликнулся Шульцов.

Они ждали, стоя под который уже час розовеющим небом, а в поглотившую Степаненко арку летела чайка. Пахло водой и сиренью, Аркадий Филиппович дымил своей сигаретой, Шульцов думал о Марине с Соней и о глупых до чудовищности ссорах, которые заводят за перекресток.

Все было как в романсе, как в кино, только красивей и чище. Промытый светлым стремительным дождем воздух пах тревожно и сладко – на Марсовом цвела сирень, и ее аромат долетал сюда, к томно изогнувшемуся каналу, а вдали, задыхаясь от счастья, плакала виолончель. Саша не представляла, что рождающаяся в Мариинке мелодия может донестись сюда, и это тоже было чудом, как и встающие из кипения листвы стены Новой Голландии. Недостроенная и странная, сегодня она казалась вратами в иные, счастливые миры…

Будь на то Сашина воля, девушка осталась бы в этом вечере навеки: опьяненная единением весны и лета, она забыла все свои беды и обиды, она почти не вспоминала даже Дени, а он появился, равно нежданный и ожидаемый. Вышел из высокой арки по ту сторону канала, расстегнул ворот рубашки и задумчиво оперся на обнявшую воду литую ограду, которой прежде не было. Его тоже манили эти места, эта теплынь, эта почти неуловимая музыка.

Завороженный пустым, пронизанным розовым светом городом, мужчина не замечал замершей на том берегу девушки, но Саша чувствовала – их непониманию, их одиночеству, их тоске настает конец. Через несколько мгновений человек, которого она любила, любит и будет любить, знакомым движением отбросит назад мушкетерскую гриву и посмотрит перед собой… Его взгляд, узнавание, улыбка, приветственный взмах рукой – все это было впереди… Скрывая слезы, они будут стоять друг напротив друга, а потом, все убыстряя шаг, пойдут вдоль канала к узкому, скрипучему мостику, чтобы встретиться на его середине. Там пальцы коснутся пальцев, а губы – губ, но ожидание счастья едва ли не прекраснее его самого!

Акварель питерских небес, игра бликов, два склоненных над водой лица. Она видит, он еще нет, но знают оба…

– Александра Сергеевна, – мужской голос был незнакомым, но приятным, – как вы понимаете, мы не можем отмахнуться от того факта, что покойный Овалов звонил вам за несколько часов до своего самоубийства…

– Как, – не поняла Саша, – Дени… Что вы несете?! Этого не может быть!

– Александра Сергеевна, – удивился сидевший перед ней мужчина лет тридцати с небольшим, – мы же с вами говорим почти час… Александра!

– Я должна идти! – Саша вскочила, опрокинув пустую чашку. Она сидела в каком-то кафе и не замечала, она пила кофе с сахаром и не замечала, она говорила о смерти Дени неизвестно с кем… О смерти?! Но Дени жив, жив, жив!!!

– Я пойду к нему. Нет!.. – Впервые в жизни Саше хотелось убить. – Вы мне что-то подсыпали! Такие, как вы, всегда подсыпают. Я… Этот… Официант, тут со мной преступник! Милиция! Вызывайте милицию!!!

– Александра Сергеевна…

– Девушка…

– Что?! Что за хрень?

– Обычная пьяная истерика, зайка. Ничего интересного.

– Не представляю, как так можно…

Дени умер? Когда?! Где? Зачем она здесь? С кем? Бабуня ведь говорила, и мама… Нельзя знакомиться на улице… Но Дени?!

– Вы врете! Вы все врете, все… Вам нужна наша квартира! Я ничего не буду подписывать… Что вы мне подсыпали? Что вы врете про Дени?! Пустите меня! Что вам надо?!

– …! Звоните же в «Скорую»! У меня руки заняты…

– А мили… полицию?

– Удостоверение в куртке. В моей! Ё-моё, да не копайтесь же вы! Нужно противошоковое и… и от сердца…

Когда кандидат исторических наук Шульцов был то Олежкой, то Олежеком, он умел летать. Не всегда, а только поздней осенью и в начале весны, когда шел мокрый крупный снег. Серые холодные перышки неподвижно висели за кухонным окном, а Олежка вместе с широким подоконником поднимался куда-то вверх. Сейчас шел такой же снег, но окно было чужим и грязным – ни целебных бабушкиных столетников, ни хотя бы шторы.

– Приключеньице, – проворчал стоящий рядом Аркадий Филиппович. Шульцов сперва удивился, что полковник без формы, а потом как-то сразу вспомнил все.

– Где Юрий? И… Саша?

– Черт его знает… Или не черт, а ваш поп. Старухи, похоже, уже дома. Будем с ними объясняться или попробуем скрыться?

– Мимо статуи с котом?

– Мимо статуи не выйдет, – отмахнулся сосед. – Нет там больше никакой статуи, и миски нет, и двери. Замуровано, в точности как на поэтажном плане.

– Тогда что там?

– «Закидашник», как выражается Юрка. Не верите – посмотрите.

Олег Евгеньевич верил, но посмотреть пошел. Коридорчик был забит под завязку, проход утыкался в сундук, увенчанный перевернутым круглым табуретом для пианино. Слежавшаяся в серый войлок пыль свидетельствовала, что здесь годами не ступала ни нога, ни лапа.

– Кстати, – заметил полковник, – тут больше нет шерсти. Так бегство или переговоры?

– Можно… Можно сказать, что я зашел по просьбе Комаровой, было открыто, и с разрешения участкового, или кто тут следил за порядком, вошел в квартиру, а вы – со мной. Который сейчас час?

– Восемнадцать двадцать четыре. Значит, говорим?

– Да. – Шульцов постарался придать голосу твердость. – Нужно увидеть трельяж Нинели… Я про фото Овалова.

– Согласен. Одну минуту. – Сигнала слышно не было, видимо, полковник перевел телефон на беззвучный режим. – Да, я… Мы еще на объекте… Да… Понял… Свяжемся позже. Такие дела, Олег Евгеньевич. Пьяного балбеса, заварившего всю эту кашу с газом, поймали, так что отсутствие предварительного сговора нам гарантировано…

– Послушайте, – перебил соседа Шульцов. – Кажется, плачут.

Мысль о призраках была нелепа, но только не в этой квартире. Пробираясь «закидашником» навстречу глухим всхлипам, историк был готов к чему угодно, а увидел всего лишь трех сгрудившихся на кухне старух. Горела одинокая лампочка, судорожно вздрагивали плечи Нинели, рядом на полу посверкивал стразами беретик. Клавдия стояла у плиты, Розик пыталась закрыть дверцу гороподобного буфета с разнокалиберными морозными стеклами, дверца скрипела, но не закрывалась, а Розик… У Розика тряслись руки.

– Я говорила… – бубнила Клавдия. – Здесь… нечисто… Освятить… пасхальная неделя…

– Как же так? – Тоненький голосок Нинели царапал душу, будто писк брошенного котенка. – Тут так страшно… Настоящая дыра… Кто вы? Вы тут живете?

– Нет.

– А мы? Она вот говорит, это моя квартира. Но я так не могла…

– Вы меня не узнаете? – с оторопью спросил историк. – Я приходил к вам вчера. С участковым врачом. С врачами…

– Вот, – встрепенулась Клавдия, – вот! Вы ж хахаль той, синеглазенькой, что меня в больницу сватает? Ну скажите же им…

– Можно не говорить. – Розик поискала глазами вокруг себя, оторвала кусок какой-то картонки, сложила, сунула под дверцу, и та сдалась. – Видимо, все так и есть, мы тут живем.

– У вас входная дверь открыта, – встрял будто только что вошедший полковник, глядя на Нинель. – Что-то случилось?

– Да… Нет! – Старушка вскочила, подняла беретик и, закрыв им лицо, бросилась в ванную.

– У нее шок, – объяснила Розик, – идемте, я вас провожу… И дверь закрою.

– Мужчина! – окликнула Клавдия. – Вы им скажите… Лечиться им надо, обеим… Склерозницы, если не хуже! А Ольга Глебовна ваша пускай мне звонит… Мне!

Зеркальные шкафы все так же отражали друг друга, порождая бесконечность и неся в себе старые шубы и керосинку. Великая тайна бытия, узнав которую закроешь лицо беретиком и заплачешь.

– Ужас, – Розик смотрела в одно из зеркал, – я ужас… и всё ужас… Страшное это чувство – не просто понять, что жизнь кончена, – проглядеть, как она прошла. Как ты стала развалиной… Час назад я не сомневалась, что хороша, что у меня все еще будет.

– Помочь вам выкинуть этот хлам? – внезапно предложил Шульцов.

– Я бы не торопился. – Аркадий Филиппович небрежно провел рукой по дверце, и та открылась, явив набитое шубами-удавленницами нутро. – Здесь многое можно продать, даже не вынося из дома. Сейчас мода на довоенные вещи, а тут есть и дореволюционные.

Розик думала о другом.

– Теперь и мне кажется, что я вас видела, но как-то странно. Так сны вспоминаются.

– Мы играли в кинга, пока моя подруга осматривала вашу соседку.

– Не помню… И помню. Меня эта эвакуация словно в старость швырнула. Не пойму, сплю я или, наоборот, проснулась.

– А твари… То есть ваша собачка и квартирный кот? Где они?

– Я держала собачку? Только не это. Сеттер, английский, был у моего мужа… У меня ведь был муж, я его любила, и я его убила… Как в песенке поп – собаку. Сейчас уже не докажешь.

– Поверьте, мы не собираемся…

– Я о другом, – махнула узкой рукой «Медея». – Это мне, мне не доказать, что я – убийца, а в психиатрическую не хочу… Вы уверены, что у меня была собака?

– Да… Маленькая, ее звали Тантик.

– Глупое имя. Наверное, я после убийства сошла с ума, а сейчас, к несчастью, опомнилась. Вы вернетесь?

– Если вам это нужно.

– Я пока не знаю.

– Вот мой номер.

В бумажнике Шульцова лежал десяток эзотерических визиток, но он положил на полку под реликтовым телефоном институтскую. Последнюю, к слову сказать.

– Вы – смелый человек, – заметил полковник, когда они миновали третий пролет. – Лично я хорошо подумаю, прежде чем сюда вернуться.

– Может, я ошибаюсь, но то, что здесь жило, ушло. Теперь это просто старухи, которые просто плачут…

– Это-то и страшно. – Аркадий Филиппович вытащил сигарету. – Очнуться сразу в старость… Они ведь тоже где-то стояли, пока тут ими жили.

– Скорее всего. В юности мне приходило в голову, что Питер не один, и просвечивает кому-то одно, кому-то другое.

– Вечно курить, глядя на Новую Голландию… И чтобы июнь и сирень. – Полковник усмехнулся. – Ёшкин кот, каких только взяток мне ни предлагали, но тут я почти поплыл. Будь я один…

– Аналогично. – Шульцов вспомнил неожиданную латынь соседа и прозрачный рассвет. – Мне никогда уже не надеть столь безупречных брюк, но вода в Неве стоять не должна – не болото.

– Тоже верно… Я заглянул к Нинели, пока вы занимали старух.

– «И в трещинах зеркальный круг»?

Полковник цитату не опознал.

– Оваловского снимка не видно, но куда интересней, что исчез трельяж. На его месте – комод, пыль на котором если кто и вытирал, то молодая Колпакова. Кстати… – Аркадий Филиппович сделал именно то, о чем хотел напомнить Шульцов. – Валера, ты куда пропадал? Как там у вас? Канарейки не обижают?

Раствор в бутылке с делениями был прозрачным, но следить, как он уходит, Саша могла; девушка смирно лежала на кушетке и глядела на еле заметный овал, а тот потихоньку опускался. Бабуня, когда ей ставили капельницы, боялась, что сестра не успеет повернуть краник и в вену войдет смертоносный воздух. Саша еще в школе узнала, что подобное из-за разницы давлений невозможно, но чужой страх вспомнился отнюдь не из-за желания умереть – девушке мучительно не хотелось возвращаться домой, и, глядя на пустеющую склянку, она почти отрешенно думала, куда идти и где взять денег на цветы.

Всплеск отчаянного неверия прошел, и больше в смерти Дени Саша не сомневалась. Толстый веселый врач объяснил, что у нее друг за другом случилось два шока, после первого она была заторможена, второй ее встряхнул, и теперь она станет не только помнить, но и чувствовать. Саша знала, что он прав, минувший Женский день станет ее вечным кошмаром, границей, разделившей жизнь на две части – никакую серую и бесконечную черную. Дени… Денис Анатольевич мучился происшедшим не меньше и… сделал то, что сделал. Саша понимала, что дело не в ней, просто обман и разочарование стали последней каплей. Думать, что встретил родную душу, и понять, что перед тобой подделка, пародия на твою боль, на твои чувства, а за ней нет ничего, кроме лживой заурядности… Это страшно, это невыносимо страшно и тяжело.

По сути, Дени был убит Гумно-Живицким, а орудием была она, Саша Колпакова. То, что убийца умер раньше жертвы, ничего не меняло.

Вошла сестра, глянула на капельницу, буркнула: «Хватит!» Да, хватит… Саша безучастно смотрела, как вытаскивают иглу и накладывают повязку.

– Голова не кружится?

– Нет. Я пойду…

– Бога ради. – Сестра уже прилаживала на держалку другую бутылку для другого больного.

В коридоре Сашу остановили.

– Вам придется подождать, пока вас не заберут, – сказал человек из полиции. Тот самый, что сидел с ней в кафе. – Вы пережили шок, у вас частичная амнезия.

– Я подписала отказ от госпитализации… Что вам еще нужно?

– За вами едут, и это не обсуждается.

– Мама? – с тоской спросила девушка. – Вы ей все-таки позвонили? Зачем?

– Ваши родственники в известность не поставлены. Вас забирает знакомый.

Пашечка! У него можно перехватить несколько тысяч и узнать про похороны. Некцы и Оваловы – родня… Если Пашечка догадается, неважно. Теперь неважно – смерть перечеркивает многое. Да, она любила Дениса Анатольевича, и что?

– Вы будете ждать?

– Да.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо.

Она спокойна, она может отвечать, она все понимает, она даже не плачет. Это от лекарства или от бесчувственности, о которой ей твердят мама с бабуней? Дени мертв, а она думает, как снять квартиру и где найти приработок. На стипендию не проживешь, ее кормит и одевает мама, а она расплачивается телефонной удавкой, одиночеством, молодостью, которой почти не осталось. Девушка в двадцать шесть! На медосмотре ей сперва не поверили, а потом с оскорбительным смешком пожелали поскорей выйти замуж, имея в виду совсем другое. Дени обманулся еще и потому, что старых дев сейчас не бывает… Господи, ну почему пан Брячеслав не попал под поезд месяцем раньше?!

– Александра? Как вы?

Коротко стриженный человек в кожаной куртке поверх серого свитера. Совершенно незнакомый.

– Кто вы?

– Капитан третьего ранга Степаненко. Вы меня не узнаете?

Метро… Моряк в черной шинели и страх – глупый, непонятный… Ночные дворы, лед, двое из темноты, короткая драка. Имени спасителя она не запомнила, только звание.

– Вы сегодня без формы.

– Так получилось. Я провожу вас домой.

– Мне надо в морг. Там… Там…

– Хорошо, я провожу вас в морг.

– У меня нет денег на цветы… На фрезии… Это были фрезии; Дени думал, я пишу стихи, а я не писала. Он думал, я лгала… Но я… Я отдам!

– Конечно, отдадите, – согласился Степаненко.

У лифта их пихнул тащивший лестницу дядька в робе. Капитан поморщился, и Саша отстраненно спросила:

– У вас что-то с плечом?

– Ерунда. Идемте, нам надо купить фрезии…

– Девушка отделалась истерикой. – Полковник убрал телефон. – Ничего, откачали… Юрка ее куда-то повел; если дурак, то домой.

– Она что-нибудь помнит?

– Не больше нас с вами, но то, что она сняла угол у Нинели и отказалась говорить с матерью, подтверждает. Надо думать, к… Новой Голландии Александру отправили в ночь с восьмого на девятое марта. Степаненко рассказал больше. За аркой стало можно повернуть, он опрометью кинулся назад, поднялся в квартиру, выдрал Овалова из рамы, но его отражение в зеркале осталось. Юрий, недолго думая, засадил по нему вашей бутылкой. Опомнился он в той же комнате, но трельяж сгинул, а на кухне уже рыдали. Герою-североморцу удалось выскочить незамеченным, что и неудивительно: старухам было не до гостей. А теперь рассказы-вайте вы.

– Прямо сейчас? – устало спросил Шульцов.

– Именно, – отрезал Аркадий Филиппович. – То, что знают двое, знает свинья, а за то, что знает свинья, убивают на порядок реже. Ваша гипотеза подтвердилась полностью?

– Лучше сказать, она не была опровергнута. Аркадий Филиппович, я сейчас не в лучшей форме, мне проще отвечать на вопросы…

Они как раз вернулись в ту самую кондитерскую, где сидели днем; девушка за стойкой их узнала и вытащила пакет с надписью «Североморск».

– Вы за ним?

– За ним, – подтвердил полковник. – Два кофе и два по пятьдесят коньяка… Вопросы, говорите? Если я правильно понял вас и не совсем позабыл Куна, у хозяйки перекрестков есть имя. Одно на троих, и как-то оно не вяжется с пылищей и старьем.

– И у Спадникова, похоже, не вязалось, – подтвердил историк, понимая, что именно коньяка ему сейчас и не хватает, – только «в каждой луже запах океана», а в озере или море тем паче. Те… То, что поселилось, проявилось, завелось в Петербурге, явно родственно тому, с чем имели дело эллины, но вряд ли полностью идентично. Пантера не есть пума, а пума не есть рысь. Разные ландшафты, разный климат, разная добыча, разные узоры на шкурах и размер. Впрочем, пантера – это как раз Дионис… Когда я с подачи Спадникова занялся спором Диониса с Гекатой, мне и в страшном сне не могло присниться, куда я сую руку…

– И кто ее пожмет. Вы решили, что Спадников догадался, поскольку он фотографировал дом, а потом его с женой убили?

– Я бы добавил сюда академика Сущенко. Эта сволочь была здорова, как Минотавр, и вдруг инсульт. Объяснить же смерть «Надежды Константиновны» лично я могу лишь тем, что бедняга что-то знала, не зная, и могла подать мысль уже мне. Мы ведь с Комаровой все время крутились рядом, то ли случайно, то ли нас вели… Вел.

– Поп с мороженым?

– А с шавермой не хотите? Первый раз я встретил его на кладбище в день памяти Спадникова, потом он объявился в Автово, не дал нас с Комаровой заживо сварить, расчистил дорогу к перекрестку… Вы упомянули, что шум поднял пьяница?

– Верхний жилец пошутил с баллончиком дряни, которую подмешивают в газ для запаха. Где взял, не помнит, был пьян… Ваш намек очевиден, но почему священник?

– А почему старухи в «закидашнике»? Юноша в тунике и венке из плюща в наших широтах выглядел бы странно, хотя явился же не чуждому дионисийского экстаза Блоку некто «в белом венчике из роз»… С другой стороны, Дионис не менее беспощаден, чем Геката, и при этом склонен к мистификациям и чудесам. Вы в Риме не бывали?

– Не довелось.

– Там особенно остро чувствуешь, что христианство стоит на плечах гигантов, при этом их отвергая и проклиная, так почему бы отвергнутому не пошутить, пройдясь по Петербургу не блюдущим пост христианским священником? Тем более весной, когда заканчивалось брожение и открывались бочки с вином? Дионис был богом умирающим и воскресающим, он являлся сразу и виноградом, и вином, а вино есть смерть винограда и его воскрешение в ином качестве и с иными свойствами, ведь сколько ни съешь винограда, не впадешь в экстаз, но для того, чтобы сделать вино, виноград надо вытоптать… Отсюда ассоциация с кровью, если речь идет о красном винограде. Прославляя Диониса, ничего не сжигали, все жертвы ему бескровны, и главная из них – возлияние, пир. Употребление вина, то есть самого бога, умершего и воскресшего. Добавьте к этому, что в одной из своих ипостасей он еще и повелитель загробного мира, господин душ, а дионисийство сродни шаманству. Считается, что шаман, исцеляя, отправляет свою душу за другой душой, забранной враждебными духами… Простите, увлекся.

– Вам надо было сказать это раньше. Старух и их квартиру, как я понимаю, со счетов можно сбросить?

– Можно, только учтите – хозяйка где-то… бытийствовала и раньше. Это ее город, ее и тех, с кем она его делит, как ее предтечи делили Элладу.

– Согласен. – Полковник посмотрел на пустые бокалы, девушка за стойкой истолковала этот взгляд по-своему. Правильно истолковала. – Что ж, проверим, не заведет ли Саврасова собачку в попонке.

– Вряд ли Саврасова. Мне кажется, трехликая драться пока не желает, иначе мы бы так легко не отделались. Она ушла, чтобы явиться в другом месте и в других лицах. Петербург велик, а спешить ей некуда…

– Хорошо хоть Александра и Геннадий смогут теперь спокойно жить.

– Саша, думаю, сможет, Саврасов – нет. Разве что уедет, причем куда-нибудь в Новый Свет, да и то… Вы сказки внучке еще не читаете?

– Сказки или мифы?

– Сказки про глупых царей, которые обещают то, чего в своем доме не знают. Это еще одна гипотеза, но на нее ложатся почти все известные нам факты. Смотрите: есть две семьи – Саврасовы и Колпаковы. Есть дети, вокруг которых творится странное, есть одинокие матери, а в случае Колпаковых еще и бабушка. Матери желают единолично владеть детьми, при этом сами они, мягко говоря, не слишком счастливы. В Греции женщины с неудавшейся судьбой взывали к Гекате, но это в Греции, где к божествам апеллировали легально. В наше время договор заключается по умолчанию – за обращение засчитываются эмоции и мысли, причем люди знать не знают, что и кому отдают. Конечно, слышат не всех, а откликаются и того реже, но Саврасову и бабушку Колпакову услышали.

– То есть Геннадий, Тамара и Саша принадлежат хозяйке перекрестков?

– Причем в разных ее ипостасях. Пока посвященные покорны, они всего лишь одиноки, не слишком счастливы и не покидают родных, пока те живы, но стоит взбунтоваться, и хозяйка берется за плеть. Возможно, есть и другой аспект – отдавшие и отданные играют роль подсадных уток. Те, кто на них так или иначе покушается, становятся законной добычей владелицы.

– Интересная версия, – сухо заметил полковник, – но что в таком случае означает охота за Тамарой Колпаковой, ведь она всю жизнь вела себя смирно?

– Она – да, но Саша влюбилась и, как следствие, взбунтовалась. По времени это совпало с поиском тела для третьей ипостаси. Девушка после сцены у Овалова была в отчаянье, похоже, это необходимое условие… Ее забрали. Хандова очнулась с пустой клеткой, а то, что владело «Клавушкой», покинуло квартиру в теле Саши и взялось за старших Колпаковых, ведь у хозяйки родни быть не может. После гибели Тамары настал бы черед бабушки, после чего Александра обменяла бы квартиру на комнату Хандовой и вернулась на перекресток.

– Ипостаси, – медленно произнес Аркадий Филиппович. – Собачка, персидский кот, канарейка… И три старухи.

– Сейчас – да, но скоро они стали бы молодыми. Саше – двадцать шесть, Нарине, когда она попалась, было под сорок… Судя по тому, что она любила мужа и жила с ним, ее мать ни при чем, так что попасться можно и самостоятельно.

Три старухи, и три дороги. На одной ждут принцев и не замечают капитанов третьего ранга, на второй злобствуют, а третья? Наверное, там не видят ничего, кроме норы, которую нужно под завязку забить солью и спичками… Только Петербург – это и Марсово, и дворы-колодцы, и новостройки с гипермаркетами, их не разделить. Так и жизнь – нельзя лишь витать в облаках, лишь пастись и запасаться, лишь скалиться, нельзя человеку идти лишь одной из трех дорог, но ведь идут, становясь «бабунями», «клавушками», «анчаршами»…

До закрытия кондитерской оставалось больше часа, но сладкое чаще едят по утрам. Кроме Шульцова с полковником в кафе сидела лишь пожилая пара, им было не меньше, чем Розик, но они до сих пор смотрели друг на друга с любовью.

– Не хотелось бы, чтобы боги принялись устраивать мою судьбу по-своему, по-божественному… – Сосед медленно закурил. – Отец гнал меня в «Техноложку», а я сбежал сперва в армию, потом в милицию… Мы так до конца и не помирились, но больше мне за это ниоткуда не прилетало.

– В городе слишком много людей, чтобы всех взять на сворку, да хозяйка к этому и не стремится… – Шульцов допил коньяк и посмотрел на часы; задержка становилась непростительной, тем более после вчерашней ссоры. – Я в эзотерической конторе пятый месяц, Комарова куда дольше, клиентов приходит множество, но только Саврасов явился с тем, чего материалисту при всем желании не объяснить.

– Родители как боги. – Аркадий Филиппович все не мог расстаться с поразившей его мыслью. – Дают жизнь, а потом начинают ее портить и требовать жертв… Мы не могли отдать себя, когда влезли в эту катавасию?

– Можно проверить – бросить, забыть и заняться своими делами… Лично я не думаю, что нас возьмет за горло кто-то, кроме Комаровой.

– Я думал, вы скажете «совести».

– В данном случае это одно и то же, особенно с учетом ее фамилии. Вы домой?

– Нет, – покачал головой сосед, – я еще посижу… Возьму сто граммов и посижу. Как вы там говорите – «хвала Дионису»?

– Мы шутили, по крайней мере вначале… Кто знает, как егозовут здесь, и его ли. Мне, к сожалению, пора.

Шульцов редко возвращался в пустую квартиру, но сегодня вышло именно так. Соня наверняка жаловалась Машке на жизнь и предка, а Марина… Марина на звонки не отвечала, зато караулившие под дверью коты на два голоса высказали все, что думают о подобных хозяевах. Фатима не переставала ругаться, пока историк снимал ботинки и вешал пальто; Егор сменил гнев на милость и пошел тереться. При виде рыжей зимней шерсти на брюках Олег Евгеньевич вздрогнул и захотел выпить. Можно было снова одеться и пойти хоть в угловой ресторанчик, хоть к Комаровой, но Шульцов занялся лотками. Звонок застал его в разгаре процесса, звонила жена, и звонила от Колокольки.

– Я чучело, – пьяным и счастливым голосом сказала Марина. – И ты тоже… Тебе надо было жениться на Комаровой…

– Вот еще! – перебила выхватившая трубку Ольга. – Нечего на мне жениться, у меня больше нет лодки… Мы тут с Маришей, хвала Дионису, малость поговоримши, выпимши и весь мир возлюбимши… Приезжай, нальем.

– Еду, – заверил Шульцов, но первое, что он сделал, положив трубку, это включил компьютер. Скандал на кошачьем форуме все ширился, коты вообще и пострадавший перс в частности были забыты напрочь. Спорщики, большинство которых только что зарегистрировались, сцепились из-за каких-то монашек, выселенных из монастыря церковным спецназом в девяносто шестом предвыборном году. На Сонино объявление, само собой, никто не откликнулся. Олег Евгеньевич с довольным видом создал аккаунт и набрал: «Возьму и кота, и кошку. Хорошие условия и хорошее отношение гарантирую. Электронный адрес и телефон смотреть в личном сообщении».

Когда на рыже-полосатом форумном фоне возникла аватара с шишкой пинии, а под ней – только что набранный текст, Олег Евгеньевич почувствовал, что жив и очень-очень счастлив. Впрочем, тут же поправился он, это синонимы. Особенно в белые ночи и над Невой.