Искатель, 2001 №2

Весной 1989 года небритый молодой человек лет тридцати в мятой фиолетовой куртке и разбухших от луж кроссовках угрюмо брел по размытой улице небольшого провинциального городка — родины двух известных вождей. Уныло перешагивая через лужи и с ненавистью озирая прохожих, он без особого изумления думал, что все великие идеи, способные потрясти планету, непременно рождаются в каких-то богом забытых захолустьях. Идеи могут ужиться или не ужиться среди людей, разлететься по земле семенами, дать, наконец, ростки или погибнуть; они могут преобразовать или перевернуть весь крещеный и некрещеный мир, но та дыра, в которой они зародились, так и останется навеки нетленной дырой.

Уже стемнело, но фонари еще не думали зажигаться. Ветер трепал рваные афиши на заборе и полусонно растаскивал мусор из перевернутых урн. Тяжелые обшарпанные здания центральных улиц давили на мозги, на шею, на позвоночник и тяжелым карнизом нависали над глазами в виде ресниц. И может быть поэтому на этом самом не очень веселом месте постоянно тянуло в сон. Удивительно сильно обаяние Обломова, вяло думал парень, перепрыгивая через бесконечные канавы и поминутно черпая из луж.

Вождь российского столбового дворянства уже почивал беспросыпным и далеко не сладким сном, но его духом был пропитан каждый камешек этого города, каждый гвоздик мемориальной доски. Никакие потрясения, упадки, возрождения не смогли разбудить предводителя столбового дворянства, и его гениальные симбирские идеи навсегда остались для нас неразгаданной тайной. Но с позиции сегодняшних дней вырисовывается довольно просветленный смысл его незабвенных возлежаний на диване: чем дольше ни к чему не притронешься, тем вероятней сохранишь для потомства хоть что-то.

Совершенно диаметрально противоположных взглядов придерживался другой российский вождь, неожиданно проснувшийся на радость мировому пролетариату, идеи которого до сегодняшнего дня живут и торжествуют и еще долго, вероятно, будут будоражить умы. Прав был Коржавин, думал молодой человек. «Нельзя в России никого будить!»

И снова невыносимо сладко слипались глаза. Сейчас бы плюнуть на все, да улечься с храпом поперек тротуара! Да уж очень свирепо оплеван тротуар. К тому же милиция, которая и есть типичное порождение революции, единственная, кто в этом городе не дремлет.

Кроме вождей российского дворянства и мирового пролетариата, в этом маленьком и сравнительно не крикливом городке родился еще один человек, которому только роковые обстоятельства помешали выйти в вожди, который в трудные для России дни заменил беспардонно храпевшего Обломова. Разумеется, это Керенский.

Но перед революционной братией это бывшее столбовое захолустье породило весь цвет российской литературы: Карамзина, Дмитриева, Языкова, Гончарова, Минаева… а также ряд лермонтовских персонажей. И конечно не случаен тот факт, что Чернышевский свою мастерскую Веры Павловны писал с натуры именно с симбирской артели, рождение которой было здесь таким же закономерным, как явление Христа на картине Иванова, иначе в каком еще уголке России могла возникнуть мысль о преображении православного уклада в общество цивилизованных кооператоров?

Странные вещи творятся на свете, думал невесело молодой человек, именно в таких дырах, из которых вообще не видно мира, и проявляется больше всего способностей перестроить мир.

Свернув в один из темных непролазных переулков и утонув по колено в каком-то белоснежном строительном хламе, парень остановился напротив невзрачного двухэтажного дома с единственным горящим окном на втором этаже. Он нашарил глазами медную вывеску и сквозь сумерки и совершенно неземные кренделя прочел:

Кооператив «Возрождение»

— Кажется, здесь, — пробормотал себе под нос молодой человек и неожиданно споткнулся о крутую ступень крыльца. — Нет! Это определенно здесь, потому что возрождения всегда начинаются с падений!

Молодой человек нащупал над влажной дверью холодную скользкую кнопку и позвонил. Только никто не ответил. Он позвонил повторно, но в ответ услышал гробовое молчание. Он позвонил еще, более настойчиво, и нетерпеливо постучал в дверь ногами. «Спят, черти! — разозлился гость, — хотя в объявлении черным по белому написано: «Приходите в любое время дня и ночи!»

Наконец внизу что-то загрохотало, и в коридоре ярко вспыхнула лампочка. «Проснулись?» — удивился парень, уже познавший силу отечественной спячки. И опять в голове мелькнула навязшая в зубах строка Коржавина: «Нельзя в России никого будить».

«Приходите в любое время дня и ночи, — гласило жирное черное объявление в бульварной газете, — если вам некуда идти, если вы разочарованы в жизни, если вы устали от вечного хамства, лжи, равнодушия, если вы уже не в состоянии бороться за место под небом, за кусок хлеба, за право хоть как-то наладить свой быт… кооператив «Возрождение» ждет вас. Он поможет обрести душевный покой и вновь возродит вас к жизни».

Молодой человек терпеливо ждал, развалившись на белоснежной кушетке около кабинета, и пытался разлепить тяжелые веки. Было тепло, уютно, спокойно. Ядовито пахло свеженастеленным линолеумом. Матовый свет плафона окутывал тело и разливался по жилам, как божественный эль. Заспанный сторож не высказал никаких упреков по поводу ночного набата в дверь и грязных следов на полу. Он молча проводил посетителя на второй этаж и велел ждать.

Ночной гость широко зевнул и, уютно прислонившись к стене, решил больше не бороться со сном, а закрыть глаза и поплыть по течению, как советовал отец отечественной телевизионной психотерапии. И не успело течение подхватить его и понести черт знает куда, как дверь кабинета сама собой отворилась, и розовый свет упал на его продрогшие ноги. Парень без особого любопытства заглянул в кабинет, где за ореховым столом под торшером в белом халате сидел моложавый мужчина лет пятидесяти пяти, и сонно пробормотал:

— Можно входить, или как?

Мужчина молча кивнул, и дверь закрылась также бесшумно, едва сонный гость погрузился в глубокое кресло перед столом. Ему сразу сделалось неуютно. Очень подозрительными показались и козлиная бородка этого типчика и белоснежный халат. Все это в комплексе, включая и электронную дверь, было задумано ради дешевого эффекта. Молодой человек вгляделся в лицо сидящего за столом, и ему показалось, что он где-то его видел.

Мужчина тоже молча изучал нежданного гостя. Наконец произнес, поморщив нос:

— Какой отвратительный цвет у вашей куртки.

Парень усмехнулся и еще глубже засунул руки в карманы. И это не понравилось незнакомцу. Прежние посетители уже с порога испытывали трепет перед белым халатом и электронной дверью.

— Я воспринимаю только естественные цвета, — пояснил мужчина, — а вся эта искусственная мерзость, порожденная в химлабораториях, вызывает во мне ядовитые ассоциации.

Парень опять усмехнулся, сообразив, что вся эта пижонски надуманная речь опять-таки была рассчитана на эффект, и едва удержался, чтобы не спросить про необходимость белого халата.

— Н-ну, — вздохнул наконец козлобородый, натягивая на себя фальшивую улыбку, раздосадованный, что эффекты не действуют, — что вас привело к нам?

— Объявление в газете, — ответил парень.

— А какой именно пункт?

Гость молча вынул из кармана мятую газету и громко прочел:

— «Если вы не желаете больше питаться радиоактивным мясом, ртутной рыбой, овощами, отравленными нитратами, пить туберкулезное молоко, дышать загрязненным воздухом…»

— Достаточно, — перебил мужчина.

И бесцеремонность молодого человека опять не понравилась ему.

— Действительно, свежий воздух и чистую пищу мы гарантируем. Но ведь не только чистая пища привела вас сюда? Решиться к нам все равно что в монастырь.

— Но в монастыре нужно молиться и работать, а вы обещаете абсолютную праздность.

Козлобородый расхохотался. Нет, определенно таких наглецов он еще не встречал.

— Ну, хорошо. Отказывать не в наших правилах. Семья у вас есть?

— Уже нет! — ответил гость.

— А где вы работаете?

— Нигде. Я поэт.

Глаза козлобородого тут же вспыхнули хищным и издевательским огоньком.

— К нам уже приходили два поэта. Знаете, оба классики, мэтры, этакие заносчивые молодые гении. Как же их фамилии? Гм… Ага! Вспомнил! Мятлев и Марлинский! Слышали? И оба уверяют, что закадычные друзья Александра Полежаева. Кстати, прижились, и уже хрюкают!

— В каком смысле? — удивился парень.

— Это так, метафора, — усмехнулся мужчина. — Кстати, что я хочу у вас спросить… Вы тоже лично знакомы с Полежаевым?

— В некотором роде, — неохотно ответил поэт. — И все-таки, что конкретно нужно от меня, чтобы попасть в вашу шарагу?

— Что ж, — деловито кашлянул мужчина, натягивая на себя канцелярскую улыбку, — во-первых — выписаться, во-вторых — уволиться, после чего, как везде, — нужно предоставить паспорт, свидетельство о рождении и для чистой формальности написать заявление.

— Нет-нет, насчет выписки из квартиры — ищите дурака! — насупился молодой человек. — Ведь сами понимаете, а вдруг мне не понравится.

— Как говорится, дело хозяйское, — развел руками мужчина. — Но если хотите, можете хоть сейчас пройти пробу на так называемую чистую пищу.

Парень пожал плечами, а козлобородый тут же поднял телефонную трубку. И ровно через минуту в кабинет вошла стройная синеглазая блондинка с удивительно равнодушным лицом. В одной руке она держала шприц, в другой — чашку с очищенными желудями.

— Как вы считаете, — спросил козлобородый, лукаво сверкнув очками, — какая сейчас самая стерильная пища?

В половине двенадцатого в квартире Зинаиды Полежаевой раздался телефонный звонок. Даже не поднимая трубку, можно было определить, что на том конце провода либо крепко выпили, либо переборщили сеансами Кашпировского.

— Алло, алло! — кричала трубка, — Почему не отвечаешь, Зина? Ты заснула, что ли? Да проснись наконец!

В это время в телевизоре надрывалась потасканная журналистка в джинсовой куртке, беря интервью у сурового лейтенанта в выгоревшей панаме, по всей видимости, нового автора афганской песни: «Скажите, когда вы начали писать свои песни?» «Свои песни я начал писать там», — отвечал лейтенант Мартынов, мужественно играя мускулами скул, а трубка продолжала взволнованно щебетать:

— Зина, ты оглохла, что ли?

— Господи! — простонала Зина, узнав наконец голос своего бывшего мужа. — Что-то случилось?

— Случилось, случилось! — обрадовалась трубка. — И случилось невероятное! Я уезжаю, Зина! Я покидаю наконец это болото! Да-да! Утром иду выписываться из квартиры. Она мне больше не нужна. Говорил же тебе: «Пропиши у меня дочь…»

«Эту песню я посвятил своему погибшему другу, — продолжал лейтенант Мартынов, — капитану Мише Лермонтову…»

— Господи! — повторила Зина. — Куда на этот раз: в Париж или на Гавайи?

Трубка радостно расхохоталась.

— Зина, ты не представляешь, как у меня все здорово получилось! Просто невероятно как все прекрасно складывается! Вот скажи мне, какая сейчас на Земле самая стерильная пища? Это фантастика! — продолжала гоготать трубка. — Зина, ты себе вообразить не можешь, какой это кайф — питаться стерильной пищей! Совершенно не нужно ни вина, ни наркотиков, ни других дурящих средств. Теперь я понимаю, почему так тянуло в красоту греков. Да потому, что вокруг не было химкомбинатов! Поверь, что космологическое мышление не терпит никаких примесей пестицидов, ртути и всякой бяки…

— С кем пил? — строго оборвала Зина.

Трубка замешкалась, а из телевизора с надрывом раздалось: «Афга-а-анистан, Афгани-и-истан! А я сжимаю автомат!»

— Я не могу больше здесь оставаться, Зина! — продолжала трубка. — Пойми! Моя душа переполнена этой бесконечной бессмыслицей, которая нас окружает. Эти вечные лужи, грязь, сонные, тупые физиономии! К тому же моя квартира находится в эпицентре противоракетного локатора. Оказывается, его излучение еще почище радиоактивного. Нет-нет, я больше туда не вернусь. У меня там постоянно болит сердце. На кой черт нужна такая противоракетная защита, которая сама исподтишка вгоняет в гроб? Просто дебилизм!

— Успокойся! — ответила Зина, уже начавшая терять терпение. — Опять все виноваты, а ты один — паинька. Иди проспись!

— Да я абсолютно трезвый! — возмутилась трубка. — И я действительно уезжаю.

«А я сжимаю автомат!» — передразнил телевизор.

— Ну что ж, катись хоть в Австралию, мне безразлично, — произнесла сквозь зубы женщина, — может, там заинтересуются твоими бунтарскими виршами. А в этой стране, где патриотизм всегда был квасным, кого ты собираешься удивить своей ненавистью? Читала твое последнее стихотворение в «молодежке». Очень ново по мысли! А главное — оригинально:

А как глубокомысленно и главное неожиданно ты спрогнозиролвал итоги выборов! Я просто тащусь!

А если сказать честно — надоело. Та власть тебе не нравилась, эта тебе не нравится. А что вообще тебе нравится? Возмущать общественность? Невелико геройство. Больше ты ни на что не способен. Газету завалили возмутительными письмами, и редакция была вынуждена дать трусливые извинения за твои стихи. Думаю, справедливо. Ты показываешь дурной пример бульварным журналистам. В конце концов, необузданность желтой прессы и развалит нашу страну. Запомни, дорогой: империи рушат не варвары — они всего лишь следствие, — империи рушит презрение граждан к собственной стране. Кстати, в этом дурацком заявлении, об исключении тебя из членов редколегии, твой Закадыкин подписался первым. Вот это я понимаю, друг!

— Дура! — взорвалась трубка. — Ты никогда ничего не понимала! Ты всегда была чужой бестолковой бабой!

— Достаточно! — перебила Зина. — Я не намерена все это выслушивать и после развода. Все! Кладу трубку. Мне завтра на работу. Это у вас, у поэтов, нет никаких забот — знай только пописывай стишки в блокнотик!

Трубка на том конце провода, прежде чем попасть на рычаг, звонко ударилась об автомат. Потом донеслись нервные короткие гудки, и Полежаева устало выдохнула: «Псих!»

Она выключила телевизор, и сердце ее сжалось от какого-то чудовищного предчувствия. Такого с ней еще не было. Пропадет он без меня, подумала она и неожиданно расплакалась.

В темной квартире громко тикал будильник и сопела четырехлетняя дочь. Промозглый ветер раздувал занавеску. Из облаков выкатывала луна. По идее, с ним ничего не должно случиться. Он безвредный. К тому же, Бог любит дураков, подумала Зинаида и достала из холодильника бутылку с бромом. «Господи, упаси его мятежную душу», — прошептала она и сделала три глотка.

— Да нет же, никуда он не уедет… Просто треплется», — сказала она вслух и содрогнулась от собственного голоса. Затем зябко поежилась и прошлепала в спальню.

На следующий день молодой человек уже к полудню подходил к желтому дому с чеканной вывеской кооператива «Возрождение». Он был тщательно выбрит, расчесан и благоухал туалетной водой. На нем была свежая рубашка и бежевая сумка через плечо, доверху набитая только что купленными блокнотами. Сегодня его уже не раздражали мутные лужи и перепаханные улицы.

Молодой человек легко перескочил через все ступени деревянного крыльца, скрипнувших под ним не столько доброжелательно, сколько недоуменно, и, широко распахнув дверь, влетел в затхлое здание с ядовитым запахом линолеума. И поскольку его никто не попытался остановить, через три секунды он уже был на втором этаже. Тем же широким жестом парень распахнул дверь кабинета, и вчерашний мужчина в белом халате стал торопливо прятать цветной журнал с красивыми женщинами.

— Ах, это вы? — улыбнулся директор натянуто, задвигая ящик стола, и молодому человеку снова подумалось, что он уже встречался с ним при каких-то неприятных обстоятельствах. — Неужели выписались? — всплеснул руками типчик и, раскрыв паспорт гостя, долго и тупо глядел на фотографию. Затем ошарашенно поднял глаза. — Так вы и есть Александр Полежаев?

Мужчина попробовал улыбнуться, но вместо улыбки получилась жалкая усмешка. Полежаев промолчал, а тип в белом халате задумчиво пожевал верхнюю губу. С минуту держалось неловкое молчание, и вдруг козлобородый оживился:

— Знаете, ваше последнее стихотворение «Свинарник» произвело на меня впечатление. Не слабо… Особенно… этот момент, где свинья обожает зловонную лужу, но к которой не может привыкнуть свинарка.

Директор неожиданно наклонился к парню и полушепотом произнес, обдавая его запахом гнилых зубов:

— Если б вы знали, Полежаев, как тесно переплетаются наши мысли.

И Полежаеву было неприятно, что его мысли переплетаются с мыслями этого типа.

— Ведь не позднее чем вчера, — продолжал козлобородый, — я прочел ваше стихотворение и внезапно подумал: а вдруг судьбе будет угодно распорядиться так, что автору этих строк понадобится помощь именно в моем кооперативе?

Полежаев никак не среагировал на его слова и, глядя на слащаво оттопыренную нижнюю губу, на жиденькую бородку, на маленькие непробиваемые глазки, с досадой отмечал, что весь облик этого человека — типичный эталон негодяя. Почему? Гость никак не мог сообразить и опять мучительно напрягал память: да где же он видел эту рогаткой пуганную физиономию?

— Вы случайно не выдвигали себя в депутаты? — почему-то спросил Полежаев и почувствовал, что затронул его самую животрепещущую тему.

Директор порозовел.

— В депутаты, вообще-то, выдвигает народ.

— Народ народом, но, мне кажется, вы способны себя выдвинуть сами, без всякого народа, — усмехнулся Полежаев.

Директор, сорвав с себя очки, стал суетливо искать в кармане носовой платок. Нашарив его, он принялся нервно протирать стекла.

— Впрочем, — сказал он после некоторой паузы, — я бы мог осчастливить людей. Да-да, именно я… Именно я могу дать им то, чего они истинно хотят…

Новоявленный Цезарь! — подумал Полежаев, а директор взволнованно продолжал:

— Видите ли, мы планируем народные потребности исходя из своих потребностей. Мы пытаемся завалить народ Петраркой, а народ хочет ветчины. Мы пытаемся вручить ему Сервантеса, а ему нужны серванты и кухонные гарнитуры… Ну… к примеру, в вашем стихотворении свинарка ненавидит зловонную лужу, и что из этого следует? А следует то, что все диктаторы пытаются осушить лужи в угоду одной свинарке. Но они забывают, что вокруг свиньи, и что весь смысл существования свинарки — ухаживать за этими свиньями. Так не проще ли свинарку научить любить лужи? Да-да, это проще и дешевле. Тем более, что она одна. А поднимать свиней до эстетического уровня свинарки — по меньшей мере глупо.

Поэт изумленно поднял брови.

— Не понимаете? — удивился Цезарь. — Все очень просто. Вспомните, к чему сводятся основные обязанности правительства? К обеспечению утробных потребностей народа! Любой диктатор, желающий снискать себе славу, лезет из кожи вон, чтобы максимально набить народную утробу. А зачем? Не легче ли отсечь все излишние потребности, как скульптор отсекает от мрамора все лишнее, и заметьте — не только изрядный аппетит, но и лишние чувства, лишние мысли.

— Не понимаю!

Козлобородый расхохотался.

— Вчера вы были не только свидетелем, но и невольным участником отсечения от себя излишеств. Вчера, после двух кубиков моего гениального препарата, вы как сумасшедший набросились на тарелку с желудями и проглотили их в одну секунду. Вам так это понравилось, что из желания еще раз откушать поросячьего лакомства вы даже выписались из собственной квартиры.

При воспоминании о желудях у Полежаева как-то странно засосало под ложечкой, как у заядлого курильщика при виде сигареты; легкий дурман вскружил голову, и теплота разлилась по телу. Он прав, этот очкарик, подумал гость, к чему такое излишество изощренных блюд, когда есть желуди… Да-да, нужно питаться как-то проще, и сразу отпадут многие проблемы… И молодой человек на сто процентов согласился бы с этим человеком, если бы не его недобрый взгляд сквозь роговые очки.

— Значит, вы уподобили меня свинье?

— Ни в коем случае! — замахал руками директор. — С одной свиной пищи не уподобишь. Нужна, разумеется, и среда. Но желуди, кстати, прекрасная еда! Просто человек не привык их употреблять. Знаете, ирония судьбы: орехи щелкает, а про желуди забыл, а в них прорва бесценных веществ, которых нет в других продуктах. Но самое главное: желуди почти не поддаются заражению от окружающей среды. Хотя дело, как вы догадываетесь, не только в желудях. Отсечь все лишнее и оставить человеку самое необходимое — вот смысл моей идеи! Ведь все, что не является необходимостью, является грехом — гласит Библия. Но человек слишком безволен и слаб, чтобы воздерживаться, поэтому ему необходима жесткая рука.

При этих словах скулы козлобородого приобрели твердость, а взгляд прояснился. Видимо, по поводу роли жесткой руки у него уже имелись кое-какие соображения. Но Полежаев тут же опустил его на землю своей бесцеремонностью:

— Так как же, я не понял, писать заявление? Прошу принять меня в кооператив в… качестве кого? Рабочего? Но учтите, работать я не обещаю!

А директор все никак не мог побороть клокотавшее волнение. Так и есть, вздохнул поэт, опять новая идея преобразования мира. И опять новый вождь. И все в этом же захолустье… Черт… Проклятое место…

Потом долго везли куда-то на юг области в мягком «Рафике» сначала по шоссе, затем по каким-то кочкам и ухабам, наконец по проселочным дорогам. Кудряво живут, думал Полежаев, покачиваясь на переднем сиденье, собственные маршрутки имеют… Интересно, на какие шиши, если там действительно никто не работает?

Кроме Полежаева в легковушке сидело еще четверо: молчаливые, угрюмые мужики из сословия синюшников. Полежаев попытался завести разговор, но не вытянул из компании ни слова. Также он ничего не вытянул из водителя, и ему ничего не оставалось, как лечь поперек сиденья и устало закрыть глаза. «Ладно, на месте разберемся».

Александр подложил под щеку ладонь, и в ту же секунду проклятые мысли, словно назойливые мушки, стали облеплять голову бедного поэта. Вспомнилась бывшая жена, с которой разошлись по чистой глупости. Вспомнилась дочь. Вспомнился его первейший приятель Закадыкин, проталкивавший в газетенку все его бунтарские вирши. Вспомнил он и уверение директора, что Полежаеву больше никогда не захочется вернуться к прежней жизни. Это по меньшей мере странно.

Когда маршрутка въехала в дубовую рощу, опять как-то необычно засосало под ложечкой, и сзади внезапно оживилась четверка друзей. Компания привстала с мест и, принюхавшись, попыталась открыть смотровые стекла, но водитель рявкнул на них грубо, и друзья снова впали в молчание.

Через полчаса дубовая роща сменилась березовой, а еще через полчаса показался глухой забор с железными воротами, над которыми красовалась надпись:

Санаторий кооператива «Возрождение»

Маршрутка тормознула у полуоткрытых ворот, за которыми виднелись деревянные домики турбазного типа, и навстречу вышла симпатичная русая девушка в джинсах и белом халате. При виде ее настроение Полежаева поднялось.

После того, как компания, кряхтя и проклиная все на свете, вылезла наружу, маршрутка тут же развернулась и моментально укатила, оставив после себя тишину, птичий щебет и выхлопную отраву.

Девушка подошла, внимательно вгляделась в багровые лица вновь прибывших, и тревожный ее взгляд задержался на скандальном поэте.

— Вы Полежаев? — спросила она тихо.

И вдруг велела следовать за ней. Четверых администраторша увела куда-то на окраину санатория, а Александра почему-то поселила в отдельном домике. Затем несколько раз заходила к нему по хозяйственным нуждам, и Полежаеву показалось, что она порывается ему что-то рассказать.

Кроме нее, а звали ее Наташей, из администрации был еще один долговязый парень, но она, как понял Полежаев, была за старшую. Парень сразу не понравился поэту своей развязностью. Он приставал к Наташе грубо, не стесняясь отдыхающих, но она уворачивалась и молотила ему по рукам. Парень, получив отпор, с ухмылкой удалялся, но грозил Наташе пальцем. И смысл его угроз был непонятен.

Полежаева записали в команду «Наф-Наф». Впрочем, в этом странном санатории она была единственной. В нее входило двадцать мужчин и шесть женщин. Как и предполагал Полежаев, компаньица мало отличалась от той, которая приехала с ним. Но это не было поводом для уныния.

На следующее утро новичкам вкололи по уколу и дали по тарелке желудей, которые они уничтожили с невероятной быстротой, а потом повели на завтрак…

Кормили неплохо: три раза в день. Вдобавок перед обедом выносили огромную корзину желудей. Команда с хохотом набрасывалась на парня, и через минуту корзина пустела.

Все остальное время Полежаев беспечно валялся на койке и наслаждался бездельем. Никакие заботы больше не терзали мятежной души, и поэт, вспоминая последний разговор с директором, признавал, что тот в целом сдержал обещание по поводу возврата душевного покоя. Стихов писать не хотелось. Чистые блокноты сиротливо валялись на подоконнике, ручки были изгрызаны от нечего делать. Времени — завались. Можно было неторопливо думать и осмысливать бытие, но все мысли Полежаева крутились исключительно вокруг желудей.

Их почему-то хотелось постоянно. Мятежный поэт не раз ловил себя на мысли, что весь день бестолково проходит в тупом ожидании предобеденной корзины. Ничего-ничего. Это поначалу, успокаивал себя Александр.

Однажды под вечер в санаторий прикатил директор. Вглядываясь в его реденькую бородку, Полежаев снова терзался воспоминаниями, но теперь козлобородый не казался ему подозрительным. По поводу жалобы насчет раздачи желудей, директор с улыбкой ответил, что в санатории все демократично и что внутрикомандные проблемы должна решать сама команда, а уж тем более такие: в какое время подавать корзину?

— Но некоторые свирепеют при виде желудей, — воскликнул Полежаев, — они набрасываются как звери, затаптывая слабых! Подобная демократия может довести до свинства!

— А что вы имеете против свиней? — расхохотался директор. — Чем они вам не приглянулись: внешностью или образом жизни? Вам, вероятно, больше нравятся львы или кони? А знаете ли вы, что из домашних животных кони по умственному развитию находятся чуть ли не на самом последнем месте, а вот свиньи — на первом! Почему бы и нет? Рассудим логически: что разумней, всю жизнь волочить за собой телегу или пожить поменьше, но уж, как говорится, в свое удовольствие?

— Что за чушь?

— И все-таки представим, что свинья, рассуждая аналогичным образом, сама решила выбрать себе такую жизнь, как говорится, без забот и лишней мороки.

— При этом расплатиться собственной шкурой?

— Но ведь наше общество только на этом и держится. Кто имел возможность продать свою собственную, как вы выразились, шкуру, тот давно это сделал и даже не задумался. Вот, к примеру… на АЭС есть такие виды работ, где не спасает никакая защита. И думаете, на нее нет желающих? Что из того, если после двух смен твоя жизнь сократится лет на тридцать, зато можно годик-другой пожить в Гаграх с королевским блеском. Глупо? Однако большинство выбирают последнее.

Полежаев внезапно вспомнил, что его квартира находится в эпицентре противоракетного локатора, и, живя в этой зоне высокочастотного излучения, он уже отдал свои тридцать лет Министерству обороны, и отдал за просто так, без какого-либо намека на королевский блеск в Гаграх. Внезапная злость охватила его.

— Нет! Человек намного тупее свиньи, — прохрипел он мрачно.

— Да-да! — обрадовался козлобородый. — Вы думаете, свиньи так безропотно относятся к тому, что их съедят? Нет! Они всячески стараются вызвать к себе отвращение и тем, что барахтаются в грязи, и тем, что пожирают только что рожденных детей… и знаете, успешно! Во многих восточных странах свинью кушать брезгуют… Ха-ха! Неправдоподобно? А как вы считаете, кто создает свинскую среду вокруг себя: сама свинья или среда ее в таковую обращает?

— Все взаимосвязано.

— То-то и оно! Я сразу догадался, что мы с вами сойдемся! — Директор снизил голос до полушепота. — Мир нуждается в реставрации, но никто не знает, как его реставрировать. Ресурсы истощаются, духовность падает. Человек превращается в волка. В этом отношении мои желуди открывают новую веху в истории человечества. Поверьте! — Козлобородый наклонился к самому уху поэта. — Голодному свобода не нужна. Голодный ищет, кому поклониться. Впрочем, желуди — это всего лишь условность. Я знаю тайну «нейтранилина»! При помощи него можно возбудить страсть к чему угодно: к траве, к листьям, даже к верблюжьей колючке, если хотите. Как видите, с такой перспективой человечество всегда будет сытым и счастливым!

Полежаев неприязненно отстранился и с тоской подумал: определенно новый Цезарь… Черт… И вдруг внезапно спросил:

— Скажите, а зачем вам нужен я?

Козлобородый, чуть-чуть отдышавшись, неопределенно ответил:

— Вы талантливый поэт…

— Уж не предлагаете ли вы мне стать вашим придворным стихотворцем? Но вы даже не спросили, способен ли я работать на заказ?

— Способны! — сказал козлобородый.

Полежаева разобрало веселье.

— Вы, вероятно, не знаете, что выполнять поэтические заказы не всем поэтам доступно. Для этого нужно иметь определенный склад ума, с несколько холопским уклоном. Вот чего у меня нет, того нет. Извините! Впрочем, я знавал одного товарища, который целиком посвятил себя этому. Правда, среди читателей он не снискал славы, зато от местных отцов получал все! Как же его фамилия? Черт! Забыл… Он еще возглавлял писательскую организацию. Да, как же? Дьявольщина! Еще он строчки воровал у молодых… Да, может быть, слышали?

Полежаев внезапно заметил, как покрылось пятнами лицо директора милосердного кооператива, как напряглась и затрепетала его жиденькая седая бороденка и как сам он сжался, точно вратарь перед штрафным ударом. И вдруг внезапный просвет сверкнул в кудрявой голове поэта. Черт! Да, это же бывший секретарь Правления!

Такого конфуза Полежаев не испытывал давно. Две минуты держалась гнетущая тишина, на третьей он не выдержал и рассмеялся.

— Словом, благодарю за доверие. Но извините, на заказ работать не умею. Душа не выносит тягомотины…

— Сумеете! — прошипел козлобородый.

Полежаев удивленно вскинул глаза и испытал новый порыв неприязни. Жесткий взгляд ущемленного самолюбия пробудил в поэте мушкетерскую гордость.

— Сказал же, не могу! Какие могут быть уговоры! Это даже зависит не от моей воли…

— Любая воля обезволивается! — сверкнул очками козлобородый.

— Только не поэта! — звонко воскликнул Полежаев, расправляя широкие плечи. — Может, вы уже меня считаете рабом своих желудей? Я плевать на них хотел! Я неделю их не жру! Да, они мне опостылели с первого дня!

Хлеставшая через край мушкетерская гордость неожиданно смешалась с поросячьим желанием откушать желудей. «Ой, не к добру!» — подумал Александр и почувствовал, как сумасшедше заурчало в желудке.

Козлобородый разразился самым безобразным и отвратительным смехом, которым может хохотать человек с ущемленным самолюбием, и, круто развернувшись на каблуках, бросил через плечо:

— Посмотрим!

Он удалялся прочь, и по его нервно подрагивающей спине Полежаев понял, что разворошил в нем столько дерьма, что оно непременно выплеснется и на него самого, и на милосердный кооператив, и на город, и на весь мир, который снова нуждается в реставрации.

— Посмотрим! — крикнул бывший секретарь Правления, садясь в свои белые «Жигули». Он подозвал Наташу, обронил ей в лицо что-то грубое и укатил со зловещим ревом.

Как мужчина может простить женщине все, кроме кривых ног, так и поэт может простить своему брату по перу любые пороки, но только не бездарные стихи. В одну минуту Полежаев проникся глубоким презрением не только к самому директору, но и ко всему его милосердному кооперативу. О каком милосердии может идти речь, если он не умеет даже рифмовать? — искренне удивлялся поэт. Как можно, так дубиноподобно запичкивая слова в шестистопные ямбы, метить себя в вожди?

Десять лет назад, когда Хвостов, секретарь Правления обломовских писателей, был на самом что ни на есть коне и ежегодно выпускал по книге, Полежаев с друзьями на вечеринках катались по полу от его бессмертных творений. Их литобъединение было единственным, которому книги Хвостова доставляли искреннюю радость. Сейчас уже, правда, никаких радостей, вздыхал про себя поэт и продолжал проникаться благородным презрением к идее преобразования мира при помощи желудей. Но особенно унижала перспектива быть придворным стихотворцем Хвостова. Это нужно быть идиотом! Да-да… несомненно все монархи, приближающие к себе художников, — идиоты. Ведь сколько художника ни корми, сколько ни одаривай его своей королевской милостью, все равно он будет видеть в своем господине не более, чем титулованную посредственность.

И бывший секретарь Правления понимал это как никто другой. Злость бушевала в его чахлой и тщеславной душонке. «Жигули» летели через березовую рощу, через дубовую, потом по проселочным дорогам, наконец по шоссе, а он все никак не мог успокоиться и, выруливая самым невероятным образом, неустанно бормотал себе под нос: «Ничего-ничего… Скоро ты у меня захрюкаешь…»

Первая книга Хвостова, вышедшая после мучительных пьянок с сотрудниками издательства, не пользовалась ни малейшим успехом. Не пользовалась успехом и вторая книга, как, впрочем, и все остальные. Его книгами были завалены все книжные прилавки; их продавали в нагрузку и регулярно сдавали в макулатуру, но все равно их количество не уменьшалось.

Хвостов завидовал тем поэтам, которых крыли последними словами, на которых набрасывалась вся многотысячная и многонациональная братия писателей, у которых и была-то всего-навсего одна подборка в каком-нибудь задрипанном журнале, а их стихи повсюду цитировали и знали наизусть.

О стихах Хвостова хранили скорбное молчание.

Он пробовал поить критиков, и критики, изрядно выпив, обещали непременно написать что-нибудь эдакое, но, наверное, у них у всех отшибало память при виде книг Хвостова: стихи его по-прежнему находились в дремучем неведении.

Хвостов пробовал писать классически, современно, размашисто, изощренно. Наконец, слезно заверял весь мир в своей горячей любви к Родине, но его любовь никого не трогала, кроме товарищей из обкома, которые удосуживались прочесть одну обложку и потом долго трясли руку в пожелании новых трудовых и творческих успехов.

Хвостов годами вынашивал образы, метафоры; не спал ночами, как Бальзак, уходил в запои, как Есенин, но приходили семнадцатилетние пацаны и сыпали такими гиперболами, что волосы у секретаря вставали дыбом. Зависть терзала его днем и ночью, когда приходилось читать их небрежные, с грамматическими ошибками рукописи. Злость опять бушевала в его душе, и тогда он стал выписывать наиболее удачные строки и вплетать в свои стихи. И чтобы еще более усугубить положение молодых, секретарь писал на них разгромные рецензии, отменял семинары и, когда выяснял, что в план издательства включали кого-то из новеньких, то экстренно собирал бюро из писательских пенсионеров, и они вместе сочиняли отчаянный протест.

Но однажды молодые поэты дружно подали на него в суд за плагиат, и теперь, когда он вспоминает последнее собрание писателей, слепая и черная ярость охватывает его завистливое нутро.

— Ничего-ничего, — повторял Хвостов, изо всех сил давя на педаль, — скоро вы все у меня захрюкаете!

Когда он въехал в город, уже опускались сумерки. Накрапывал дождь. Туча, будто ватным одеялом, накрывала и без того не солнечный город… И опять тянуло в сон…

Но только всепожирающая злоба не дает заснуть в этом проклятом городишке. С визгом подкатив к желтому дому в Ореховом переулке, он выскочил из машины и, не захлопнув дверцы, бешено помчался наверх. Пнув дверь собственного кабинета, Хвостов тигром бросился на телефон и, услышав, как оборвались позывные гудки, прохрипел в шипящую трубку:

— Вколите ему третий укол!

Радужный туман, в котором пребывал Полежаев все это время, рассеялся в ту же секунду, как только рассеялась выхлопная синева «Жигулей» Хвостова. Теперь ничто ему было не мило: ни домики, ни покой, ни даже голубоглазая Наташа. Он вернулся в свою комнату и рухнул носом в подушку. За окном начал Накрапывать дождь.

Как теперь быть? — мучился Полежаев. Вернуться обратно в город? Но там сонные тупые физиономии, вечные лужи, пустые прилавки, нервотрепка… Нет! Там жить не любят. Там любят спать. К тому же квартира под противоракетным локатором, а под небом вечная слякоть… А может, заявиться к жене? Но это в высшей степени бесславно. Остается уехать на заработки в Сибирь. Только какие там сейчас заработки…

А чем, собственно, здесь плохо? — сверкнула внезапная мысль. Во-первых, еще не гонят, а во-вторых — кормят.

Стемнело. Дождь усилился. За горизонтом сверкнула молния. В дверь постучала Наташа. Она была мокрой и испуганной.

— Бегите отсюда! — прошептала она. — Бегите немедленно, я умоляю!

— С какой стати? — буркнул в ответ Полежаев.

— Ни о чем не спрашивайте! Бегите, и все! Вам нечего здесь делать.

— Как будто у меня дома прорва дел.

— Неужели этот свинарник заменяет вам дом?

— Не ваше дело!

Наташа заплакала.

— Неужели не видите, как тут люди превращаются в свиней?

— Кто не захочет — не превратится.

— Господи! — простонала Наташа. — Вы думаете, человеческая воля может устоять перед «желудином»? После третьего укола уже никто не останавливается. От алкоголя и наркотиков еще можно вылечить, от желудей — никогда. Он лжет про «нейтранилин»! У него его нет. Поймите! А мне приказано вколоть вам третий укол и перевести в команду «Ниф-Ниф».

— Что за команда? — поинтересовался поэт.

— Это… — запнулась Наташа. — Я не могу вам всего сказать… Словом, там кормят желудями два раза в день.

— Меня устраивает! — захохотал Полежаев.

Наташа разрыдалась, поняв, что упрямца не переубедить.

— Как хотите, — прошептала она перед тем, как уйти, — как хотите… Я умываю руки…

Через три дня после уколов команда «Наф-Наф» взбесилась. В двенадцать часов перед обедом толпа со звериным ревом напала на парня с корзиной и, сожрав все желуди, разодрала корзину в клочья. Полежаева также не обошла всеобщая ярость. Он одним из первых бросился на парня, оттолкнув двух женщин и сбив с ног старика, но успел ухватить только горсть. Его тут же смяли и оттеснили в сторону.

— Свиньи! — крикнул он во всю глотку.

Но никто не обратил внимания. Все зловеще обступили служащего.

— Желудей! — потребовала толпа.

— Сию минуту, — ответил работник санатория, поднимаясь с земли и спокойно отряхивая штаны, — одну только минуту.

Без какого-либо трепета он раздвинул локтями четырех жлобов и, едва скрывая ухмылку, направился в свой домик. Через некоторое время парень вынес пачку чистых листов бумаги и связку шариковых ручек. За ним вышла Наташа.

— Товарищи, — обратилась она официально, — в наш санаторий завозят желуди по строго отведенной норме. Таковы правила. Кому не хватает, пожалуйста, переводитесь в команду «Ниф-Ниф». Там дневная порция вдвое больше нашей.

Радостный гул поднялся над санаторием, и все закричали: «Что для этого нужно?»

— Для этого нужно будет написать заявление, — продолжала Наташа, — «Прошу уволить меня из кооператива «Возрождение» по собственному желанию». Но вы не пугайтесь! Это такая формальность…

Только никто не испугался и никто до конца не дослушал. Расхватав листы с ручками, отдыхающие разбежались по скамейкам писать заявления.

— Неужели переводитесь все до единого? — хитро ухмыльнулся парень, и тут же получил от Наташи локтем. — Что ж, в добрый час! Тем более что завтра новый заезд.

Санаторий «Ниф-Ниф» оказался в полутора часах езды по заросшим проселочным дорогам. Ехали на грузовике молча, тягостно, угрюмо посматривая по сторонам. Но когда въехали в дубовую рощу, у всех как-то странно заблестели глаза и странно зашевелились носы. Многие стали подниматься с мест с целью выпрыгнуть из машины, но сопровождающий одним окриком подавил народный подъем. Дубовая роща сменилась березовой, но желудиное настроение осталось. В недобром оживлении подъехали к огромным глухим воротам, от которых в обе стороны тянулся высокий противотанковый забор.

Через минуту группа вновь прибывших с удивлением осматривала заросший- пустынный лагерь с аккуратными бараками и огромной площадью посередине.

Их встретил широко улыбающийся небритый мужчина в белом халате и с нездоровыми мешками под глазами. От него крепко несло перегаром. Он жизнерадостно поприветствовал прибывших, нагло осмотрел женщин, громко икнул и заявил, что в их санатории не пишутся заявления. Заявления не пишутся, потому что они давно покончили с бюрократией, но по традиции новенькие поминают своих братьев-поросят, которых ежедневно режут на мясокомбинатах. На этих словах комендант прослезился и, снова внушительно икнув, пояснил, что откармливать живое существо желудями ради того, чтобы скушать его тело, не только бесчеловечно, но и глупо, что гораздо нравственней самим питаться этим бесценным дубовым продуктом.

Такая мысль пришлась всем по вкусу, команда «Наф-Наф» оживилась, но небритый комендант хрипло призвал к спокойствию. И в ту же минуту появился худой угрюмый старик в черной робе с огромной тележкой, доверху груженной желудями. Команду построили, вручили каждому по миске и объявили, что, прежде чем они съедят по своей порции, каждый должен будет хрюкнуть и тем самым воздать должное тем поросятам, которые бесправно погибли от ножа.

Команда «Наф-Наф» разразилась хохотом. Каждый подходил к тележке, дурачливо хрюкал, получал свою порцию и с жадностью ее проглатывал вместе с кожурой. Все это напоминало безобидную игру. Но когда остатки желудей были высыпаны на землю и после крикливой кучи-малы уничтожены, из бараков стали выходить небритые угрюмые существа с безобразными признаками ожирения. У всех этих людей глазки были заплывшими и зрачки в жирных щелочках совсем неосмысленными.

Когда они вышли, а их было не менее пятисот, началось тупое беспорядочное брожение. Они натыкались друг на друга, огрызались, а чаще — молчком расходились в разные стороны. И во всей этой бессмысленной толкотне чувствовалась нервозная атмосфера ожидания.

Полежаева впервые за эти дни охватил леденящий ужас, но ужас охватил исключительно Полежаева; его товарищи из прежней команды «Наф-Наф», уже разузнав, что через двадцать минут начнется раздача желудей, весело травили грубые анекдоты, не забывая при этом бдительно крутить головами. Вообще попахивало всеобщим сумасшествием, и поэт серьезно пожалел, что не послушал Наташу.

И вдруг радостный возглас пронесся над толпой. Народ оживился и устремился к воротам, откуда торжественно выезжал старый «зилок». С криком «ура» толпа расступалась, давая проход машине, и, когда она остановилась посреди площади, на кузов с желудями взобрался Хвостов. Он поднял руку, и установилась гробовая тишина.

— Братья! — воскликнул он. — Я делаю все возможное, чтобы вы могли питаться самой чистой пищей! Я помог вам распознать вкус этого великолепного королевского блюда! Братья, я не оставлю вас в беде, несмотря на то, что от вас отвернулось государство, общество, отвернулся весь мир! Великая Российская держава, кроме нар и решеток, ничего вам не сможет предложить, но я костьми лягу, чтобы вы были сытыми и счастливыми! С каждым днем, братья, доставать желуди становится все трудней, потому что враги не упускают возможность вставить палки в колеса.

Рев негодования ошарашил каждый закуток милосердного лагеря «Ниф-Ниф». Глаза толпы налились кровью.

— Но я, — продолжал. Хвостов, — сделаю все возможное, чтобы ни одна свинья не потревожила ваш покой. Я готов до конца стоять за вас! Но готовы ли и вы в трудный час также постоять за меня?

Тысячи глаз, еще секунду назад наполнившиеся слезами, опять свирепо налились кровью. Новый звериный рев потряс лагерную площадь и качнул верхушки берез.

— Спасибо! — с чувством воскликнул Хвостов. — Скоро придет ваше время!

В ту же секунду Хвостов, энергично зачерпнув лопатой первую порцию желудей, швырнул ее в толпу. И вдруг дружное отвратительное хрюканье раздалось со всех сторон, и Полежаев почувствовал, как у него на голове, словно клубок червей, зашевелились волосы. Это ужасно, когда пятьсот взрослых мужчин и женщин без какого-либо намека на юмор издают утробные поросячьи звуки. А Хвостов продолжал швырять в толпу лопату за лопатой любимое поросячье лакомство.

— Жрите! — восклицал он. — Жрите за мое здоровье, свиньи!

Толпа взбесилась. Кое-где дрались, кого-то уже затаптывали, а козлобородый, вошедший в азарт, весело хохотал на кузове «ЗИЛа».

С Полежаевым что-то произошло. Расшвыряв по пути людей, он запрыгнул на высокое крыльцо административного домика и истошно закричал:

— Сто-о-ойте!

Его крик был таким пронзительным, что вся эта неуправляемая свиноподобная масса замерла и повернула к нему головы. Воцарилась жуткая тишина.

Полежаев, не ожидавший, что прикует к себе внимание всего этого сброда, растерялся. С минуту он молча смотрел на толпу и тяжело дышал, затем взял себя в руки.

— Слушайте! — звонко воскликнул он. — Вы же люди! Где ваше человеческое достоинство? Посмотрите на себя со стороны! Это отвратительно…

Полежаев перевел дыхание и указал пальцем на Хвостова.

— Он купил ваше человеческое достоинство! Купил за горстку свинячьего корма. Только он заботится не о вас! Ему наплевать на вас! Ему хочется властвовать.

Толпа смотрела на поэта тупо и безмолвно, и было непонятно, осмысливает она слова оратора или наоборот? Наконец и Хвостов, оправившись от ошеломления, медленно выпрямился и вдруг визгливо вскрикнул, указав пальцем на поэта:

— Вот он! Один из ваших врагов!

Третий звериный рев перекрыл все предыдущие и сотряс рощу в радиусе километра. Сумасшедшая толпа дико ринулась на оратора.

Звезды посыпались из глаз поэта. Он тупо ощутил, как полетело его бедное тело в толпу, словно в бушующее море, как понесла его злобная стихия кулаков и ног, точно смытого с палубы пловца. Он чувствовал, как крошатся зубы, трещат суставы и ломаются ребра, а стихия продолжала его швырять с размаху то об обшивку днища, то о бетонные сваи…

Полежаев очнулся в бинтах на жесткой кушетке и первое, что увидел, открыв глаза, склонившуюся над ним физиономию козлобородого.

— Здорово они вас уделали, — произнес он сочувственно. — Звери! Что ни говорите, неуправляемая толпа! Только мое магическое влияние спасло вашу жизнь. Любят они меня, черти!

Полежаев не чувствовал тела и не мог отвечать, потому что на челюсть была наложена шина.

— Да… — задумчиво вздохнул козлобородый, — эти архаровцы пойдут за меня в огонь и в воду. Не сомневайтесь! Вот что может сделать какая-то горсточка желудей. Ради нее они даже отдали свои квартиры. В ЖКО также сидят мои люди, так что, будьте уверены, их квартиры не уйдут чужому дяде. А как они вам в роли боевиков? — расхохотался козлобородый.

Полежаев зажмурил глаза, и ему захотелось потерять сознание или провалиться в преисподнюю, лишь бы не видеть и не слышать этого человека. И словно уловив безрадостные мысли поэта, Хвостов притворно вздохнул:

— Ничего-ничего… Терпите. Сами виноваты.

Через минуту в комнату вошел тот самый угрюмый старик, пахнувший пивной бочкой, и что-то шепнул патрону на ухо.

— Весьма вовремя! — воскликнул Хвостов. — Ведите ее сюда! Прямо сюда, в лазарет.

Вошла Наташа, сопровождаемая здоровенным парнем. Увидев перевязанного поэта, она побледнела.

— Ну что, милая? — произнес Хвостов ласково. — Ослушалась меня? Не вколола третий укол? Пожалела живого классика?

— Нет-нет, — залепетала Наташа, — я колола… Я всем колола и ему вколола. Спросите у него самого.

— Знаем такие штучки, — оскалился Хвостов, — глюкозу ты ему вколола, а не «желудин»!

— Не может быть! — продолжала дрожать Наташа. — Я хорошо помню…

— Вот видишь, чем кончается ослушание? — перебил козлобородый. — Переломанными костями! Он должен сейчас наслаждаться жизнью и прихрюкивать от удовольствия!

Наташа заплакала.

— Может, я перепутала шприцы, но поверьте, не специально. Видит Бог, что не специально. Простите…

Наташа опустилась на колени, но ее грубо подняли.

Старик в черной робе молча принес коробочку со шприцами и тарелку желудей.

— Вы говорили, что человеческая воля устоит перед чем угодно? — промурлыкал Хвостов, сверкнув очками на поэта. — Демонстрирую специально для вас!

Истерически визжащей Наташе закрутили руки и, закатав рукав, всадили в вену иглу. Наташа утихла. С минуту была не в себе. Взгляд ее сделался туманным, тупым, он стал сумасшедше блуждать по комнате и вдруг наткнулся на тарелку с желудями. Зрачки девушки расширились до невероятных размеров. Она вырвалась из рук здоровяка и жадно набросилась на тарелку. Было жутко смотреть, как она со стоном пожирала свинячью пищу прямо с кожурой. Отпав от пустой тарелки, она хищно обвела глазами лазарет, и Полежаев не узнал ее лица. Это была морда ненасытной куницы.

— Сволочь! — крикнул поэт и от боли потерял сознание.

Козлобородый подскочил к кушетке и наотмашь ударил больного по скулам. Потом опомнился. Взял себя в руки.

— Укол! — сказал он, едва сдерживая дрожь.

Подошел старик и без лишних слов вколол Полежаеву «желудин» прямо через бинты. Охранник тут же поднес миску с желудями.

— Но он без сознания, — удивился мордоворот.

— Ничего. Скоро придет в себя, — процедил сквозь зубы козлобородый.

— А разве препарат будет действовать, если его сразу не закрепить желудями? — преданно заморгал глазами парень.

— Должен! — рявкнул Хвостов и вышел вон.

Несколько дней лежал Полежаев не двигаясь. Даже неосторожный вздох причинял ему боль. Старик, пахнущий пивом и свиньями, угрюмо поил больного из кружки мясным бульоном и не говорил ни слова. Насколько серьезно был искалечен пострадавший — никто не говорил. Ему не делали перевязок и не накладывали гипс. Ночами Полежаев скрежетал зубами, стонал, плакал и забывался только под утро. Утром его будило отвратительное хрюканье на площади во время завтрака. А в два часа дня он слышал ежедневную речь Хвостова с кабины «ЗИЛа».

После нее, багровый и довольный собой, Хвостов непременно навещал избитого поэта. Он долго и отвратительно рассуждал о дальнейших своих планах преобразования мира; вскользь упоминал о Наташе, о том, что она прогрессирует и уже просится в команду «Нуф-Нуф», что ее недоступность и добропорядочность сняло как рукой после двух кубиков «желудина», и теперь она отдается всем желающим за горсточку желудей. При этом козлобородый хохотал и уверял, что его препарат обнажает истинную сущность индивидуума.

Посредственность, опьяненная властью, всегда неистова, думал Полежаев, слушая Хвостова. Не нужно бояться убийц и садистов. Их, по крайней мере, видно. Нужно бояться посредственности, из которой вся эта братия исходит. Для человечества нет ничего пагубней посредственности, вообразившей себя гениальной. Это гений жаждет свободы, посредственность алчет власти. Но самое отвратительное, что, достигая ее, она втягивает в свою мышиную возню лучшую часть человечества.

Так рассуждал про себя Полежаев, слушая сумасшедшие бредни Хвостова. И однажды, не выдержав, бросил с кушетки:

— Вы слишком бездарны, чтобы осмыслить идею «желудина».

Кровь бросилась в лицо козлобородому. Чтобы не выказать волнения, он сию же минуту покинул лазарет, буркнув в ответ что-то неразборчивое.

Как он догадался, что препарат изобретен не мной? — изумился Хвостов. Но самым досадным было то, что бывший писательский секретарь действительно не понимал, кого хотел удивить этой жидкостью один бедный спивавшийся аспирант из сельскохозяйственного института. Десять лет пьянчужка торкался со своим изобретением во все НИИ, но натыкался только на раздраженное недоумение. Именно к этому времени Хвостова вытряхнули из секретарей, и за этого чудака он уцепился как за соломинку.

Аспирант на себе испытывал свой препарат и на глазах Хвостова без конца пожирал свои свинячьи желуди. При этом пояснял, что смысл его изобретения — философский. «Только чувство меры спасет человечество, — изрекал аспирант, — а кубики ни при чем. Все дело в том, что человек слишком тугоух и не верит на слово. А в Древней Греции специально спаивали рабов, чтобы все видели, до чего может докатиться венец мирозданья, пренебрегающий чувством меры…»

Но сам изобретатель не обладал и малой долей подобного чувства и с каждым днем становился все прожорливей. Он толстел не по дням, а по часам и при этом остроумно прихрюкивал. И в одно прекрасное утро, когда Хвостов переступил порог его холостяцкой квартиры… А впрочем, бывший писательский секретарь не любит вспоминать то сентябрьское утро, хотя именно с того дня ему и предоставилась возможность безвозмездно завладеть пробиркой.

От внимания поэта не ускользнуло замешательство Хвостова. Теперь он был уверен, что козлобородый украл препарат так же, как когда-то крал строки молодых поэтов. И на второй день Полежаев спросил у старика: «Где сейчас тот человек, который изобрел «желудин»?»

— Съели его, — мрачно ответил старик.

Разумеется, ответ старика Полежаев принял за метафору. Кому, как не ему, было известно, что талант сначала обкрадывают, а потом съедают. Потом, когда сожрут полностью, начинается государственное мародерство. Издательские чиновники отнюдь не гнушаются зарабатывать свои миллиарды на ими же растоптанных талантах: Булгакове, Зощенко, Высоцком…

Поэта вдохновил прямой ответ старика. Ему показалось, что от него веет сочувствием. Сначала Полежаев пробовал расспросить про Наташу, но старик только хмурился. И вскоре поэт увидел ее у окна. Увиденное потрясло его. То, что раньше называлось Наташей, теперь являлось страшным и озлобленным животным, пожирающим вместе с грязью рассыпанные на земле желуди. Тело ее было оплывшим, глаза навыкате. Безобразно выпирали вперед нижние зубы, уже успевшие сильно пожелтеть.

Полежаев отвернулся к стене и в тот же миг поклялся себе, что отомстит козлобородому за все. Когда старик со своей жестяной кружкой вошел в дом, поэт спросил у него прямо: можно ли отсюда дать деру? Старик ничего не ответил. Но через два дня утром случайно оставил на столе кухонный нож и фонарик.

Поэту не представляло особого труда дотянуться до этих предметов. Он спрятал нож с фонариком под подушкой и стал обдумывать побег.

Ровно в полночь, когда в санатории погас последний фонарь, Полежаев, перерезав бинты, сделал первую попытку подняться. Но когда ступил на ногу, его тело от бедра до самых мозгов прострелило как из револьвера. Он со стоном повалился на кушетку и долго скрипел зубами. Оправившись, упрямец сделал повторную попытку, но опять рухнул носом в подушку. Наконец в третий раз, когда он сосредоточил тяжесть на другой ноге, бедняге удалось кое-как доскакать до двери и опереться о дверной косяк. Тут же подвернулся черенок от лопаты, который тоже, наверное, не был случайным. При помощи его поэту наконец удалось выйти на крыльцо.

Ночь была лунной, ни ветерка, ни шороха. «С Богом!» — сказал сам себе Полежаев и медленно тронулся с места.

Потом в бедре стрелять стало реже, и поэт, воспрянув духом, решил отыскать Наташу. Он был убежден, что сумеет повлиять на нее, как некогда повлиял на толпу.

Через двадцать минут поэт вошел в ближайший барак, откуда доносился напористый храп, и лучом фонарика стал вышаривать из темноты спящих обитателей санатория. Безобразные картины, свидетельствующие о полном растлении команды «Ниф-Ниф», открылись перед бедным поэтом. Но Наташи среди спящих не оказалось. Не оказалось ее и во втором бараке. А в третьем луч фонаря наткнулся на что-то невообразимо безобразное. Очень жирное и очень белое существо в человеческой одежде храпело на нарах, и на его морде вместо носа сжимался и разжимался розовый свиной пятак.

Полежаев с криком вылетел из барака, начисто позабыв о боли в бедре. Он мчался под зловещей луной по пустому лагерю, и зубы его стучали. До жути захотелось увидеть кого-нибудь в человеческом обличии. Он залетел в сторожку к старику и направил на него фонарь.

— Где Наташа? — прохрипел гость.

Старик недовольно завозился на топчане и нехотя ответил, что она уже давно в команде «Нуф-Нуф».

— Где эта команда? — вскричал Полежаев.

— Тебе не найти, — вздохнул старик и сонно повернулся на другой бок.

О команде «Нуф-Нуф» сторож не знал ничего. Единственно, что ему было известно, что там кормят желудями три раза в день.

— Я уматываю, — сказал поэт, уверенный, что тот не ударит и палец о палец.

— Это ваше право, — зевнул сторож, и Полежаев вспомнил, что козлобородый говорил то же самое.

— В какую сторону топать? — напирал поэт.

— Ав какую ни топай, все равно вернешься.

Эти слова как-то странно отпечатались в мозгах поэта, и он, не обронив больше ни слова, вышел наружу. Без какого-либо страха Полежаев пересек лагерную площадь, миновал дежурную будку, где мелькала сонная точка сигареты, и вышел за ворота, которые даже не оказались запертыми.

Несколько минут спустя он вошел в лес. Чтобы запутать следы, Полежаев взял градусов на шестьдесят вправо и вскоре наткнулся на просеку. Поразмыслив, герой решил идти просекой, потому что это быстрей, а если хватятся — он успеет спрятаться за деревьями, ведь в ночном лесу шаги слышатся за километр.

Но никакой погони сзади не было, и все реже давало о себе знать бедро. Поэт потихоньку набирал ход. И все вроде бы складывалось прекрасно, только никак не выходили из головы последние слова старика. С какой стати я должен вернуться? — удивлялся он и прибавлял шаг. Буду идти день и ночь; неделю, месяц, пока не выйду на шоссе, а там до ближайшего села, и сразу к участковому…

Прошел час или два. Полежаев набирал скорость и совершенно не чувствовал утомления. Бедро болеть перестало, напряжение спало. Когда он вошел в дубовую рощу, уже почти светало.

Шальная радость внезапно переполнила измученную грудь поэта. Вот где можно без нервотрепки наконец насытиться этой самой чистой и самой прекрасной пищей на земле, которая удвоит силы и быстро выведет к шоссе. Он подобрал по пути несколько орехов и тут же проглотил их не жуя.

Ощутив невероятное блаженство, он бросился с фонариком под дуб и даже прихрюкнул от предстоящего удовольствия. Затем с вожделением ползал на коленях и, глотая желудь за желудем, громко визжал от счастья. Он уже не обращал внимания на боль в скулах, на заново разнывшееся бедро, на севший фонарик, на то, что давно уже наступило утро и его могли хватиться. Живот его теперь приятно отягощала волшебная пища, а он все продолжал ненасытно ползать между дубами и выдирать из сырой травы эти расчудесные королевские плоды.

Зинаида Полежаева сидела в кабинете Закадыкина, редактора областной молодежной газеты и, дымя ему в лицо ментоловой сигаретой, без умолку тараторила:

— Вы просто отупели от этих прокуренных стен. Вы не понимаете элементарного: легкоранимой души поэта. Вы не имели права давать опровержение! Мы все его осуждаем! Ах! Скажите пожалуйста! За что? За крик души? Но это не его крик! Это крик народа! Почему же пинки и подзатыльники за всю нашу многомиллионную и многострадальную нацию получает один Полежаев? А почему, кстати, вы не осуждаете власти, которые своей тупостью и демагогией довели страну до такого состояния?

Закадыкин открывал рот, в надежде вставить что-нибудь умное, но сказать ничего не успевал. Полежаева молотила без передыху.

— И как вам не совестно? И как вы не поймете, что если он решился на такое признание «Не люблю я Отчизну», значит, это его боль. У кого не болит, тот пишет противоположное, а сам потихоньку строит дачу за казенный счет.

— Совершенно верно! — вклинился Закадыкин. — Мы прекрасно понимаем Александра! Его боль — это наша боль. Но пойми, решения принимаем не мы, а они! Это их газета, понимаешь? Это их орган печати! А мы всего лишь исполнители… Да-да… Вот… Черт…

— Пусть так, — не унималась Полежаева, — если вы получили указание не публиковать его, то и объяснили бы ему по-человечески! Но зачем было проводить собрание и собирать подписи?

Закадыкина от скользких объяснений спас телефонный звонок.

— Алло! Я слушаю. Областная газета! Что за чертовщина? Да прекратите наконец хулиганить! Сколько это может продолжаться?.. Скоты! Третий день хрюкают, — раздраженно бросил Закадыкин, водворяя трубку на место.

— Это намек на «Свинарник» Полежаева? — сощурила глаза Зинаида.

— Не знаю! Ничего не знаю, — развел руками газетчик и, чтобы перевести разговор на менее щекотливую тему, вдруг внезапно вспомнил: — так куда, ты говоришь, он собирался в последний раз? В Париж или в джунгли? Ну, это с ним бывает. Тебе ли удивляться. Выпустит книгу в Париже и вернется. А если серьезно, мне кажется, он в Москве по издательствам мотается.

— Но для чего нужно было выписываться? — пожала плечами Зинаида. — И главное, в листочке убытия запись такая неразборчивая, будто специально сделана для того, чтобы замести следы.

— Действительно странно, — почесал затылок Закадыкин. — В милицию обращалась?

— Кстати, обратись! — оживилась Полежаева. — Мне, как бывшей жене, провинциальная гордость не позволяет, а тебе, как журналисту, сам Бог велел.

— Придется, — вздохнул Закадыкин и, подумав, пробормотал: — неужели не помнишь, что он тебе говорил перед тем, как исчезнуть? Хотя, где уж вспомнить. Прошло полгода.

— Да ничего особенного не говорил. Чушь порол о Древней Греции, да о какой-то стерильной пище… Пьян был в стельку!

— О стерильной пище? — подпрыгнул Закадыкин. — Слушай! Как мне раньше не пришло в голову? Наверняка он в кооперативе «Возрождение»! Точно! Все сходится. Выписался из квартиры и исчез! Конечно же, черт, он мог по наивности клюнуть на их вывеску. Добродетели свинячьи!

— Что за кооператив? — встревожилась Полежаева.

— Выращивают породистых свиней, которых почему-то отправляют за пределы области. И еще проводят милосердную миссию. Собирают бомжей и синюшников и отправляют в какие-то пансионаты. При этом, по непроверенным данным, прибирают к рукам их квартиры.

Полежаева расплакалась.

— Это он из гордости. Я виновата! Предпочитает жить с синюшниками, а не с нормальной семьей… Закадыкин, сходи в этот кооператив, узнай все!

В эту минуту опять зазвонил телефон. Полежаева мигом вырвала трубку из рук редактора и, поднеся ее к уху, угрожающе прохрипела:

— Эй, вы там, на проводе! Если не прекратите хрюкать, вами займутся соответствующие органы!

И вдруг жена бунтарного поэта напряглась, заморгала и взвизгнула на всю редакцию:

— Полежаев, это ты? Ты плачешь? Тебе плохо? Приходи домой, милый! Приходи, я жду…

Полторы недели ползал Полежаев по дубовой роще и все никак не мог остановиться, и все никак не мог насытить свою безразмерную утробу проклятыми сырыми желудями. Рассудок его изнывал и бил тревогу, но больше никакие силы не могли противодействовать этой непонятной поросячей страсти. От ползания по земле у бывшего поэта на коленях наросли огромные мозоли. Бока безобразно ожирели, брюхо отвисло до земли. От одного положения на четвереньках голова со спиной стали представлять собой что-то монументальное. В результате уже невозможно было поднять голову кверху без жуткой боли.

Целыми днями напролет, от едва брезжущего рассвета до кромешной темноты, Полежаев обжирался желудями, а ночами не мог заснуть от холода. В голову все настойчивей приходила мысль о возвращении в санаторий: там по крайней мере в бараках тепло и не нужно ползать на коленях в поисках пищи…

Его, изрядно оплывшего и с трудом передвигающего ноги, встретили в лагере с полным равнодушием. Тут же отвели место на нарах и вместо лохмотьев дали просторную робу.

Теперь ежедневно в обед Полежаев покорно выслушивал взволнованные бредни Хвостова с кабины «ЗИЛа», а потом вместе со всеми бросался в драку за горсточку самой благородной пищи. Он все более жирел и все более терял человеческий облик. Единственно, что доставляло ему истинные страдания, — постоянная нехватка желудей, и однажды поэт попросил перевести его в команду «Нуф-Нуф».

Директор лично отвез его на машине в третий по счету санаторий. Но санаторий «Нуф-Нуф» оказался вовсе не санаторием, а обыкновенной свинофермой.

— Пожалуйста! Прошу любить и жаловать! — расхохотался козлобородый, видя растерянное изумление Полежаева. — Самые счастливые обитатели нашего пансионата. Правда, внешний вид у них не совсем человеческий, но чтобы быть человеком не обязательно иметь внешность.

Перед взором бывшего поэта предстало четыре сотни огромных лощеных свиней, сыто разгуливавших между корыт.

— Располагайтесь! — весело продолжал шеф. — Будьте как дома! Знакомьтесь с вашими новыми товарищами. Кстати, не такие уж они и новые. — Директор похлопал по спине толстого борова. — Вот ваш старый знакомый? Узнаете?

И Полежаев узнал Марлинского.

— А вот еще один! — воскликнул бывший секретарь, хватая за ухо белую свинью, что-то чмокающую в корыте.

И Полежаев узнал Мятлева.

— Кстати! — не унимался директор, — Обратите внимание, ваша знакомая дама! Видите ее? Да, вот же, в луже! Почему-то с того дня, как сюда перевелась, не вылазит из грязи ни днем, ни ночью. Неужели так боится ножа, бедняжка?

И Полежаев в огромной холеной свинье, блаженно развалившейся на солнышке, узнал Наташу.

Но, кроме изумления, никаких отвратительных чувств свиноферма у новичка не вызвала. Его взгляд блуждал по грязным корытам со спелыми желудями. А в голове мелькало, что здесь, с человеческими руками, ему будет возможность разгуляться. Тут он, в отличие от других, сумеет загрести желудей.

Подобная реакция новичка удивляла и раздражала козлобородого. Лично он пережил глубокое потрясение, когда бедный аспирант у себя на квартире превратился в жирного безобразного борова.

— Может, вы не хотите здесь оставаться? Может, вы желаете вернуться обратно в санаторий «Ниф-Ниф»? — допытывался директор у своего гостя.

Но Полежаев отрицательно качал головой, и слюни тягучим потоком текли изо рта. Было видно, что он только и ждет момента, когда наконец отлипнет и уберется куда-нибудь этот назойливый тип с козлиной бородой. И козлиная борода, тяжело вздохнув, покровительно похлопала его по плечу и в сквернейшем настроении отправилась к своему автомобилю.

Через две недели Полежаев уже не мог говорить. Сначала говорить не было необходимости, а потом он разучился. Не было необходимости и подниматься с четверенек на ноги. А загребать под себя пищу руками оказалось пустой тратой времени. Мордой в корыто удобней. Постепенно нос у него стал вытягиваться и превращаться в жесткий свиной пятак, а нижние боковые зубы преобразовываться в клыки.

Но иногда Полежаев прозревал. В его голову, словно ветер в открытую форточку, врывались совершенно фантастические воспоминания, и он удивлялся, что когда-то был поэтом. Вспоминались друзья, братья-стихотворцы, жена, дочь. Вспоминались стихи, сюжеты, замыслы. И однажды утром очень ясно Полежаев вспомнил телефон редакции.

Как-то после обеда, когда сторож по обыкновению завалился за фермой прикорнуть, Полежаев прокрался в сторожку и набрал телефон Закадыкина. В ту же секунду, к своему великому изумлению, он отчетливо услышал сиплый голос своего друга. Значит, та, старая жизнь, не была миражом? Значит, ничего ему не приснилось? Значит, все, что ему приходило в голову в перерывах между желудями, было правдой?

Полежаев попытался что-то крикнуть в трубку, но слов не получилось, а прозвучало только грубое безобразное хрюканье. Несколько раз дозванивался он до редакции, но ни разу не смог выговорить ни словечка. И в один прекрасный день, в очередной раз набрав запретный номер, бедняга неожиданно услышал голос своей бывшей супруги. Только тогда он окончательно понял, что ему больше не суждено вернуться к человеческой жизни. И внезапные рыдания прошибли его грубую свиную оболочку.

Однажды, уже поздней осенью, по огромной свиноферме «Нуф-Нуф» разгуливали среди свиней и корыт редактор областной «молодежки» Закадыкин и директор кооператива «Возрождение» Хвостов.

— Да-да! Был у нас весной такой поэт Полежаев, — говорил директор, задумчиво морща нос. — Прекрасно помню! Жаль, не долго. Меньше месяца… Сами понимаете, поэты — народ неусидчивый. Вот так. М-да. Куда поехал, спрашиваете? Откуда мне знать? А вот его заявление об увольнении я храню как реликвию. Сами понимаете — автограф! Кто знает, может лет через двадцать люди назовут его гением.

Закадыкин вглядывался в лицо директора, в его жиденькую козлиную бородку, самодовольно оттопыренную нижнюю губу и никак не мог вспомнить, где он мог видеть этого типа?

— Странная порода у ваших свиней, — говорил Закадыкин, — никогда не думал, что свиньи могут быть таких размеров. Скажите, как вам это удается?

— Разумееется, не за счет комбикормов, — слащаво улыбался директор, — а благодаря замечательной естественной пище. Кстати, знаете ли вы, какая на свете самая полезная пища?

Закадыкин, вертя головой, искренне выкатывал глаза, отваливал директору комплимент за комплиментом, рассыпался в благодарностях от имени народа, и уверял, что именно подобного рода предпринимательство и поднимет Российскую Федерацию до мирового уровня. Не упустил он возможности и слегка пожурить кооператоров за то, что они не являются патриотами своей области и отправляют мясо куда-то в другой конец страны. Но он очень надеется, как и все население области во главе с Обломовым, что в магазины их города будет тоже кое-что перепадать.

Козлобородый скромно улыбался в свою бороденку, и поскольку уши у него от официальных комплиментов не вяли, Закадыкину показалось, что все это уже происходило, что все это уже кем-то давным-давно прожито, и бедный газетчик опять мучился: да где ж он мог видеть эту козлиную бороду?

Директор с министерским гонором пообещал, что со следующего квартала завалит родную губернию первосортной свининой, и в знак достоверности с барского плеча великодушно отвалил редакции небольшой презент в виде первоклассного борова.

— Выбирайте любого! — небрежно бросил Хвостов и, видя смущение полуголодного журналиста, по-отечески подбодрил: — Кооператив наш не беден, и мы можем позволить себе подобные подарки! Не стесняйтесь! Ну, что же вы? Или только бумагу марать мастера? Ну, хорошо! Если вы не решаетесь, тогда выберу я.

И в ту же минуту боров, на которого указал Хвостов, показался Закадыкину похожим на Полежаева. Журналист изо всех сил зажмурил глаза и дико затряс головой. Переутомился, подумал он, и вдруг отчаянный визг свиньи, которую четверо здоровенных сукиных сынов с матюками потащили на скотобойню, пронзил его насквозь. Боже, да что же это такое? Там ей перерезали глотку, и Закадыкин, переживая ее предсмертные хрипы, почему-то вспомнил последние строки своего исчезнувшего друга:

И уже потом, когда редактор молодежной газеты любезно прощался с директором милосердного кооператива, на небе как-то быстро и тревожно потемнело. Над головой нависли сонные тучи, и Закадыкин из последних сил старался сдержать откуда-то накатившую зевоту. Он лихо тряс директору руку и опять вяло думал, что определенно где-то встречался с этим типчиком. Ну, да черт с ним!

В багажник «Жигулей» погрузили огромную свиную тушу, и машина тут же тронулась с места.

— Да! — внезапно вспомнил директор, сорвавшись за автомобилем. — Не забудьте выполнить мою просьбу!

— Объявление? Дадим обязательно! — махнул в ответ Закадыкин и устало откинулся на сиденье.

Ну, вот и день прошел, а снова ничего не успел, подумал он сонно. Зато устал как собака. Ничего, теперь домой… Впрочем, нужно заехать в редакцию и дать это дурацкое объявление:

«Приходите в любое время дня и ночи! Если вам некуда идти, если вы разочарованы в жизни, если вы устали от вечного хамства, лжи, равнодушия; если вы уже не в состоянии бороться за место под небом, за кусок хлеба, за право хоть как-то наладить свой быт, кооператив «Возрождение» ждет вас!»

Александр АНДРЮХИН ОДНАЖДЫ В ПРОВИНЦИИ

Этот жуткий сон повторялся Зинаиде каждую ночь. После того дня, когда ее пропавший муж внезапно позвонил в редакцию, ей с сатанинским постоянством стала сниться сырая темная комната с отвратительно казенным запахом и ржавыми решетками на окнах. В комнате присутствовал плешивый майор, сидевший напротив над раскрытой папкой. Он сладострастно пожирал Зинаиду кошачьими глазками, и ужасное чувство безысходности витало в этих облупленных стенах. Майор шнырял по ее вырезу на вечернем платье, которое в этой обстановке было неуместным, и Зинаида еще больше втягивала голову в плечи и поджимала свои сверкающие ноги.

— Итак, вы утверждаете, что зарезали его без посторонней помощи? — в сотый раз спрашивал майор, ухмыляясь и показывая прокуренные зубы.

— Да, утверждаю!

Зинаида замечала, как вздрагивал майор, и холодная струя недоумения сквозила в его сияющих глазах. Но через минуту блудливая усмешка опять озаряла его протокольную физиономию.

— Так за что вы, говорите, зарезали этого почтенного гражданина? — продолжал насмешливо мент, и вены на его бычьей шее раздувались, когда взгляд застревал на сверкающем декольте подследственной.

— Он убил моего мужа и дочь, — отвечала она тихо, отбивая зубами морзянку.

И плешивый майор вздрагивал повторно, и к недоумению в глазах примешивался ужас.

— Довольно пудрить мозги! Откуда у тебя, у десятиклассницы, муж и семилетняя дочь?

Зинаида прятала лицо в ладонях, пытаясь локтями как можно больше замаскировать свое проклятое декольте. Но оставались ноги. И именно ногами она чувствовала, насколько липок и нечист взгляд проклятого майора.

— Ты, может, косишь под шизофреничку? — полушепотом произносил он, зловеще поднимаясь с места. — Может, это у тебя от мотоцикла?

Зинаида знала, что мотоцикл здесь ни при чем, хотя она и кандидат в мастера спорта, и что ей шестнадцать, и что она стройна и красива, но хоть расшибись, мужа и дочь у нее убил тот самый почтенный гражданин.

Всякий раз после этого потная рука ложилась на ее голое колено, и Зинаида, истерично вскрикивая, наконец просыпалась.

Но сегодня вторая рука нагло обхватила талию, и она с омерзением ощутила у самой своей щеки его прокуренные усы.

— Может, косишь, — шептал он, — так я пойму… Я пойму… — щебетал он, задыхаясь и еще наглее обжимая Зинаиду своими казенными клешнями.

Зинаида с визгом плюнула в его ненавистную физиономию, и майор опустил руки.

— Что-о-о? — ошарашено протянул он. — Я же при исполнении! Как ты смеешь?

Он потянулся к дежурной кнопке на столе и оглушил камеру звонком. Потолок качнулся и поплыл. Поплыли куда-то и стены. Зинаида сообразила, что таким странным образом она перемещается в камеру-одиночку. Табурет под ней превратился в тюремный топчан, стол со стулом — в ржавый рукомойник, а майор неожиданно уменьшился в размерах и покрылся черной шерстью.

— Мяу! — воскликнул он внезапно, и снова зазвенел звонок. — Да как ты посмела? Я же был при исполнении…

Майор выпустил когти, и Зинаида зажмурилась. Сейчас он вцепится своими острыми когтями в ее незащищенную грудь, а ей нельзя будет даже закрыть лицо. Руки почему-то оказались прикованными к потолку. И опять этот проклятый звонок…

— Мама! — неожиданно крикнул кот, и Зинаида проснулась. — Мама! — звала дочь из соседней комнаты. — Звонят!

Холодный пот струился между лопаток и сумасшедше колотилось сердце. Было уже половина седьмого утра. Громко тикал будильник, и сквозь проем неаккуратно задернутых штор пробивались утренние лучи солнца. «Вот чертовщина…» Она взглянула в зеркало, пригладила волосы, встала; набросила на себя халат и направилась в прихожую. «Надо же такое накуролесить! Заикой станешь…» В прихожей она влезла в туфли, посмотрела в дверной глазок, но спросонья ничего не поняла. «Вот-вот… Точно станешь…» — вздохнула она и отомкнула цепочку.

Когда Зинаида увидела этого человека, угрюмого, седого, в черной нестираной робе, пахнущего пивом и свиньями, то почему-то вздрогнула. Внутри поднялось волнение, а в голове неожиданно мелькнуло, что этот тип принес ей о пропавшем муже весть.

— Мне Полежаеву, — угрюмо произнес он.

И у Зинаиды закружилась голова. Два года от мужа не было никаких известий. Всесоюзный розыск ничего не дал. Экстрасенсы, мельком взглянув на фотографию, хмурились и говорили, что его уже не найдут. И теперь, увидев этого усталого, опустившегося, не по сезону одетого старика, она почувствовала, что сейчас узнает о Полежаеве все.

— Да… Конечно… Я Полежаева… — ответила Зинаида со стучащими зубами. — Чем обязана?

Тяжелые осенние тучи угрюмо висели над столицей, некогда железобетонной, а теперь до основания разрушенной державы. Казалось, Бог настолько возненавидел этот город, что не хотел его радовать ни единым солнечным днем, и все лето было угрюмым, дождливым, пасмурным. Пасмурными и неухоженными были улицы. Лица прохожих, одураченные пустыми прилавками и пустой болтовней на телеэкранах, были злы и раздражительны. Политики, совершенно забыв о народе, продолжали впадать в амбиции, а народ продолжал безмолвствовать и утешаться астрологическими предсказаниями.

— Главное, не дать себя втянуть в эту гнусную дележку, — говорил своему приятелю, поэту-метафористу, известный московский критик, сидя в кресле своего уютного кабинета. Он наслаждался прекрасным бразильским кофе и болгарскими сигаретами, которые ему добыли в одном блатном подпольном буфете. Лениво потягивая из крохотной чашечки и глядя в телевизор, где шло очередное заседание народных депутатов, он был почти счастлив. Его приятель, погруженный в соседнее кресло, был равнодушен к кофе и пил его исключительно за компанию. Он обжигал губы и материл выступающих депутатов, кричащих на всю страну о нуждах парламента. Московскому критику это нравилось.

— Главное, от этих передряг уйти сейчас на дно, как советовал Конфуций. Помните: «Когда справедливости нет, уйдите от мира…»

— Уйти от борьбы? — удивлялся метафорист.

— Не от борьбы, а от грызни! Писателю непрестало участвовать в общей дележке сала, тем более уже обглоданного со всех сторон. Обратите внимание, что в политику бросились именно те писаки, которых всегда называли серостью.

— Закон выплывания дерьма на поверхность, — мрачно вздохнул поэт.

— Да-да! Именно так! — радостно восклицал критик, блаженно закуривая сигарету. — И с этим ничего не поделать! Таков закон жизни. Помните, как сказал кто-то из философов: «Впереди даже самого большого каравана верблюдов всегда идет осел». И в этом, поверьте, затаен великий вселенский смысл! Возможно, что соблазн властью — это из самых сокровенных божьих испытаний?

— Хорош смысл! — засмеялся поэт. — Человеческий род обречен на управление ослами.

— Ну… вы не правы, — покачал головой критик. — Распоряжаются всем боги. Только глупцам кажется, что они правят народами. На самом деле — в каком порядке зависнут звезды, такой порядок и наступит.

— Все каламбурите? — усмехнулся поэт.

— Ничуть! Я только хочу подтвердить библейскую истину не ориентироваться на преходящее.

Именно на этих словах прихожую оглушил звонок. Кого это на ночь глядя? — удивился критик, торопливо чинаря сигарету о край пепельницы. Минорный домашний уют был нарушен, и это не очень восхитило коллег по писанине. Критик недовольно заскрипел креслом, но из соседней комнаты донесся предусмотрительный голос жены:

— Сиди, я открою!

Через минуту перед друзьями предстал незнакомый человек в роговых очках с «дипломатом» и редкой седой бородкой. Он жеманно представился, но его фамилия не сказала литераторам ничего. Явление этого типчика с вкрадчивыми настороженными манерами было неприятно критику, тем не менее он натянул на лицо дежурную улыбку и обаятельно выдавил из себя:

— Что привело вас ко мне?

Гость долго мялся, косясь на поэта.

— Извините, но я хотел бы переговорить с вами один на один.

Друзья удивленно переглянулись, и метафорист стал неспешно подниматься с кресла.

— Очень жаль, но мне уже пора! Как-никак одиннадцатый час.

Он церемонно попрощался и вышел вон. И критик, недовольный, что этот тип не только расстроил их разговор, но и вытурил его милого приятеля, официально произнес:

— Ну… Я слушаю.

Типчик фальшиво улыбнулся, и его глазки под очками воровато забегали. Гость начал суетливо расстегивать «дипломат» и, наконец вытащив из него тощую невзрачную книжонку, виновато захихикал:

— Вот! На эту книжицу необходимо написать хорошую статейку.

— Что это? Опять незамеченное дарование? — недовольно пробурчал критик, брезгливо беря провинциальный, безвкусно оформленный сборник стихов на отвратительно серой бумаге. Развелось их как собак нерезаных, добавил мэтр про себя, открывая книжонку на первой попавшейся странице. С минуту он ошарашенно вчитывался и вдруг разразился здоровым жеребячьим хохотом. — Вы только послушайте! Сколько живу, столько и удивляюсь:

И Ленин выходил в Колонный зал.

— Удивительное борзописание! — давился мэтр, едва удерживаясь в кресле. — Логически это звучит так: как только Гамзат начинает писать о Родине, вдали ни с того ни сего розовеют краски, которые потом разбиваются о скалы и там же, вдали, почему-то становятся синими, и Ленин, ошеломленный всей этой процедурой, покидает свой мавзолей и несется в Колонный зал. Убийственно! Ха-ха! Слушайте, это надо записать для студентов Литературного. Образец классического графоманства!

Критик внезапно почувствовал, как напрягся и нахмурился его незваный гость. И в ту же секунду до него дошло, что этот сборник вовсе не молодого провинциального дарования, обделенного вниманием московской критики, а его… этого настырного и неприятного козлобородого типчика. «Черт… Вот это конфуз… Что называется, влип…»

Мэтр захлопнул книжонку и как ни в чем не бывало произнес:

— Знаете, я давно уже не пишу рецензий… Я уже от этого как-то отошел. Так что обратитесь к кому-нибудь другому. Извините. Глаз у меня уже… не алмаз!

Гость мрачно возвышался над креслом хозяина, будто мраморная могильная плита, и минутное его молчание показалось критику вечностью. Борзописец шумно сглотнул слюну и угрюмо произнес:

— Вы не поняли… Стихи тут ни при чем. Главное, от вас нужна хорошая и доброжелательная статья на автора этой книги. Его необходимо поддержать. Он скоро возглавит самую сильную партию, которая спасет Россию

Господи! — простонал про себя критик. Этот человек, рифмующий «розовели» и «синели», собрался спасать Россию? Какая наглость!

— К сожалению, я не причастен к политике и не уверен, что именно политики спасут страну, — сказал с раздражением мэтр. — Мир, как писал Достоевский, красотой спасется. Так что извините.

— Вы опять не поняли, — повторил гость настойчиво, и в его интонации появились угрожающие нотки. — У нас реальная сила, а не какие-то иллюзии. Ваше дело написать, а наше заплатить. Насчет публикации вам также не нужно будет беспокоиться.

— Боже! — отчаянно воскликнул критик. — За что такие мучения?

— Мы хорошо платим! — напирал козлобородый. — Кстати… — он снизил голос до полушепота, — нам известно, что ваш сын нуждается в пересадке почек. Еще нам известно, что вам негде взять валюту. А мы вам можем предоставить и то, и другое.

Непрошеный гость тут же вытащил из кармана пачку долларов и бросил ее на стол.

На следующее утро в прокуренный кабинет редактора «молодежки» влетела запыхавшаяся женщина. Она обвела помещение таким ошалелым взглядом, что у Закадыкина затряслись поджилки. Он торопливо отпустил развалившегося перед ним фотографа, и, не успела дверь за фотографом захлопнуться, женщина тут же истерично разрыдалась.

— Закадыкин! Они превратили его в свинью! Они зарезали его! Закадыкин…

Полежаева задохнулась, и редактор торопливо налил воды из графина. Зинаида дрожащими руками схватила стакан, сильно ударила им по зубам, захлебнулась, закашляла и наконец без сил рухнула в кресло.

— Пожалуйста, успокойся… Расскажи все по порядку. Кого зарезали? Кого превратили в свинью?

— Мужа моего! — крикнула Полежаева и заплакала.

Она долго искала в сумочке платок, всхлипывая, размазывая по щекам слезы, и Закадыкин терялся, не зная что делать.

Он налил еще воды и протянул ей.

— Перед тем, как зарезать, они накачали его какой-то гадостью и откормили желудями, — продолжала По-

лежаева, судорожно глотая воздух. — Сегодня утром пришел один из их банды и все рассказал…

Перед глазами Закадыкина поплыли настольная лампа, стол, стена… Нелепые слухи, уже год ошарашивающие город, опять подтверждались. Но ведь получается бред? Он лично брал интервью у директора этого кооператива на его ферме и ничего ужасного не заметил. Свинарник как свинарник. Только свиньи похоленей. А сам директор был настолько добр, что отвалил редакции свиную тушу килограммов на сто двадцать, причем не моргнув глазом.

— Зинаида, успокойся! Вокруг предпринимателей всегда роятся нелепые слухи. Это уж как правило. Все наша российская зависть! Поверь!

— Нет! — перебила Полежаева. — Я чувствую, что так оно и было. Слухи на пустом месте не рождаются! Да и сам ты что-то знаешь, Закадыкин! Вижу, что знаешь!

— Нет-нет! — закачал головой газетчик, пряча глаза под стол. — Ничего не знаю! Ей-богу, ничего.

— Закадыкин, врешь!

Редактор суетливо достал из стола пачку сигарет и затравленно захихикал.

— Ей-богу, какой-то вздор… Просто фантастика! Ха-ха! М-да, — лепетал он, трусливо прячась от пронизывающего взгляда Полежаевой за клубами табачного дыма. — М-да… Ей-богу… Бывает же такое? Кстати, в милицию уже заявила?

— Ты полагаешь, нужно заявить?

— Нет-нет! Ничего я не полагаю! — одернулся редактор, торопливо закуривая сигарету. — Знаешь… Это такое болото. Ей-богу… Я тебе не советую.

— А я к тебе пришла не за советом! — грубо перебила женщина.

— Сейчас мы вместе пойдем в милицию, и ты будешь свидетелем моего заявления. Если они не почешутся, ты предашь все огласке!

У редактора снова перед глазами поплыли стены, и тягучая ослиная тоска разлилась по его двенадцатиполосным жилам. Главное, сейчас никуда не вляпаться. Главное, не позволить втянуть себя в эту крысиную грызню из-за власти. Там, наверху, знают за что борются. В случае победы им отваливается по солидному шмоту ветчины. А тут, внизу, — это совершенно ни к чему. Есть, правда, категория воинствующих дураков, которые рвут глотки бескорыстно, но все это холопствующее сословие… Мы не из их числа… Определенно, не из их!

— Я думаю, что пока не нужно ничего никуда подавать. Если это действительно слухи — нас с тобой поднимут на смех…

— Нет! — отрезала Зинаида.

И Закадыкин, понял, что на этот раз ему не открутиться. Теперь его тихий кофейный мирок будет разрушен до основания. Вот тебе и не вляпаться… Надо же?

— Зинаида, я убежден, что над тобой зло подшутили.

— Закадыкин, ты всегда был трусом. Но не будь хоть сволочью! — с надрывом крикнула женщина, и редактор, не произнеся больше ни слова, стал обреченно напяливать пиджак.

Дьявольщина… Может, оно и к лучшему? Может, им, свыше, захотелось испытать мою силу духа? М-да…

Заявление молодых людей в Управлении внутренних дел никого не всполошило. Сонный дежурный, выслушав надрывный рассказ женщины, недовольно проворчал, что им следовало бы обратиться в РОВД к начальнику угрозыска, а «переться» в Управление не было никакой необходимости. Он откровенно зевнул и послал к какому-то инспектору на второй этаж. Инспектор на втором этаже, не дослушав, отправил на четвертый. С четвертого отправили на пятый, и в каждом кабинете строго предупреждали, что если данные не подтвердятся, то молодые люди будут привлечены к ответственности. Закадыкин позорно трусил и каждый раз намеревался незаметно выскользнуть в коридор, но Зинаида цепко хватала за рукав.

— Все куплено! — сплюнул в сердцах журналист, когда они после кабинетных мытарств вышли из Управления. — Зря мы так по-идиотски…

Зинаида пыталась вглядеться в глаза редактора боевой молодежной газеты, но глаза газетчика все куда-то ускользали. И это никоим образом не прибавляло оптимизма измученной вдове.

— Они божились немедленно проверить.

— Да уж, немедленно! — усмехнулся Закадыкин. — Посмотри, вон пятки засверкали. Пока Хвостов в Москве, ни один из них не сунется в его гадюшник.

Закадыкин плюнул мимо урны и совершенно не. в духе удалился на трамвайную остановку. Полежаевой стало страшно. Ничего-ничего! Есть живой свидетель, успокаивала она себя, не прикончат же его из-за угла, как в дешевом американском триллере?

Ровно через неделю, когда Зинаида в одиннадцатом часу возвращалась с работы грязным непролазным переулком, ей навстречу из темноты неожиданно выпорхнули «Жигули». Они насквозь пронзили фарами запоздавшую прохожую и зловеще остановились. Полежаева, прикрыв ладонью глаза, попыталась выскользнуть из этой полосы света, но в ту же минуту дверцы «Жигулей» звонко щелкнули, и два здоровенных парня в импортных кожаных куртках преградили ей дорогу. Сердце бедняжки встрепенулось и отбыло куда-то в коленки, но струсить до обморочного состояния она себе не позволила. Так… Бежать назад нелепо. В проулок сворачивать поздно. Кричать еще рано. По крайней мере, нужно выйти из этого дурацкого пятна света.

Зинаида спокойно пошла парням навстречу, но за три метра остановилась около ярко освещенной витрины молочного магазина. Здесь фары были не такими пронзительными, и можно было разглядеть лица парней. Их физиономии не внушали оптимизма — типичные современные циники, которым убить — раз плюнуть. И вдруг один из них показался знакомым. Уж не из ее ли дома? А ведь точно, это пижон из десятого подъезда, который вечно ошивается на рынке с какой-то импортной дребеденью в руках. Теперь, видимо, повысил квалификацию. Подобное открытие дало ей уверенность в себе, хотя сосунок в упор не узнавал соседку. Пусть только попробуют тронуться, она им устроит. Они тронулись, не спеша и зловеще, как в дурацком фильме ужаса перед сценой насилия.

Полежаева с криком шарахнула кулачком по витрине, но витрина и не подумала разбиться. Парни в недоумении остановились. Она ударила по стеклу обоими кулаками и размозжила их в кровь. Витрина дала едва заметную трещину. Парни опомнились и, вцепившись в пальто, поволокли ее в темноту. Одному Богу известно, как удалось вырваться Зинаиде из их проклятущих рук. Она в исступлении ударила по стеклу локтем, и витрина разлетелась вдребезги. В ту же секунду громкий звон сигнализации оглушил засыпающий переулок. Раздосадованные бугаи волоком потащили ее к машине, но из машины кто-то крикнул: «Атас, менты!» И те, отпустив свою жертву, трусливо попрыгали в «Жигули».

Когда они укатили, Полежаева устало опустилась на дорогу и из глаз покатились слезы. Было темно, гадко, жутко. Моросил противный дождик. В окнах зажигались огни, но никто не выходил. Звонок скоро смолк, а милиции все не было. Наконец минут через двадцать подкатил обшарпанный «УАЗик». Двое в милицейской форме аккуратно подняли ее с асфальта и подвели к лейтенанту.

— Нужно составить протокол, — хмуро сказал лейтенант.

После того как протокол был составлен, пострадавшую доставили домой на дребезжащем милицейском «бобике». Было уже два часа ночи. Она забрала у соседки спящую дочь, поднялась на четвертый этаж и открыла дверь квартиры, в которой отчаянно надрывался телефон. «Господи, это еще кто?» Прежде чем поднять трубку, она положила в кроватку дочь, нежно укрыла пледом и плотно закрыла дверь спальни.

— Да! Слушаю! Алло!

— Зинаида, я целый день названиваю! Наконец-то… — услышала Полежаева взволнованный голос Закадыки-на. — Есть новость. Он вчера прилетел из Москвы и сегодня утром ходил в УВД по повестке.

— Я уже догадалась, — хрипло ответила Полежаева.

— Каким образом? — изумилась трубка.

— Испытала на собственной шкуре.

— Что-нибудь случилось, Зинаида? — осип в телефоне голос.

— Да пошел ты! — огрызнулась она и швырнула трубку.

Трусливая сволочь! Ведь так и не дал информации в газете.

Полежаева упала лицом на диван и закрыла голову подушкой. Дрожь прокатилась по телу, когда она вспомнила грубые и грязные лапы тех архаровцев. «Я вас, сволочей, разыщу, обязательно разыщу… — прошептала она зло. — А теперь нужно успокоиться…»

Она прошла на кухню, вытащила из холодильника бутылку с бромом и устало опустилась на стул. «Господи, — прошептала она, — если ты есть, дай мне силы отомстить за мужа и за себя!» Несчастная закрыла глаза, и струящаяся из форточки ночная свежесть несколько успокоила ее. Зинаида сделала два глотка из бутылки и произнесла вслух, пугаясь собственного голоса:

— Я найду на вас управу… Скоты…

Через два дня Полежаеву вызвали в РОВД и потребовали объяснения по поводу ее хулиганских действий.

— Каких хулиганских действий? — растерялась она.

— В подписанном вами протоколе зафиксированно, что вы разбили витрину молочного магазина.

— Но на меня напали.

— Значит, вы не отрицаете, что витрину молочного магазина разбили вы?

— А что мне еще было делать?

Молодой лейтенант с протокольной физиономией сделал что-то похожее на усмешку и казенно отпарировал:

— Не морочьте голову, гражданка Полежаева! Где свидетели? Жильцы соседних домов слышали звон сигнализации и видели вас сидящей в луже, но не видели никакой машины!

— Как же?.. — прошептала Зинаида.

— Учтите, это уголовная статья, — продолжал сурово лейтенант. — У вас в родне были случаи психических заболеваний?

— Ну, знаете… — возмутилась женщина, оскорбленно поднимаясь со стула.

— Оставайтесь на месте! — приказал лейтенант. — Это единственное, что может спасти вас от уголовной ответственности. Сейчас придут из Управления разбираться по поводу вашего первого заявления.

Через несколько минут дверь инспекторской отворилась, и в кабинет вошли трое мужчин. Один — в погонах майора, другой — со звездами старшего лейтенанта, третий с козлиной бородкой в шляпе. Она сразу узнала его, хотя раньше никогда не видела. Совершенно отвратительная физиономия с красными пиявками из-под роговых очков. Морда гаденькая, настороженная, которая всего боится, но все-таки лезет за чужим золотым яблоком.

Он долго и пристально всматривался в Полежаему, и Полежаева, глядя сквозь его очки, внезапно поняла, что все, о чем говорил тот пьянчужка, пахнувший свиньями и пивной бочкой, сущая правда.

Изучив лицо вдовы некогда блестящего, но скандального поэта, Козлобородый сообразил, что она хотя и не из робкого десятка, но в данную минуту уже наполовину растоптана. Подобное открытие заметно улучшило его настроение.

Они расселись: майор напротив, старлей с Козлобородым по бокам, лейтенантик услужливо отодвинулся к подоконнику за спины своих старших по чину товарищей. С минуту все четверо сверлили Зинаиду глазами, после чего майор строго произнес:

Гражданка Полежаева, вы стояли когда-нибудь на учете в психиатрическом диспансере?

— Что за чушь? — оскорбленно воскликнула Зинаида, вскакивая со стула.

— Оставайтесь на месте! Отвечайте только «да» или «нет».

— Вы надо мной издеваетесь!

— Это вы над нами издеваетесь! выкрикнул из-за спин молоденький лейтенантик. — Нам больше заниматься нечем, кроме как читать ваши сочинения.

— Ваше заявление не подтвердилось, — сурово продолжал майор. Тот свидетель, которого вы описали, не только никогда не приходил к вам, но и даже не слышал вашего имени. Вот протокол с его показаниями.

Всего мельком брошенного взгляда было достаточно, чтобы понять, что бумага была написана минуту назад в соседней комнате. Надо было видеть торжествующий взгляд Козлобородого.

— Где он? Я требую очной ставки!

— С кем?

— Со свидетелем.

— Пожалуйста, фамилию.

— Он не представился.

— Понятно, — изрек глубокомысленно майор.

И Зинаида почувствовала новую волну злорадства, исходящую от Козлобородого.

— Значит, фамилии не знаем, а только знаем, что он работает в кооперативе «Возрождение», — подал голос старший лейтенант. — И после этого вы хотите, чтобы мы относились к вашему заявлению серьезно? Нас не поймут, если мы не справимся о вас в психдиспансере. Если вы действительно здоровы, то нам придется разговаривать с вами по другому. Что касается второго вашего заявления, то с ним тоже получилась неувязочка. Мы опросили сто человек из ближайших домов и не нашли ни одного свидетеля, видевшего «Жигули».

— Когда нападают, предпочитают это делать без свидетелей, — огрызнулась Полежаева и вдруг подпрыгнула на месте. — Как же! Одного из них я знаю. Это фирмач из нашего дома. Он постоянно торчит на рынке, кажется, торгует жвачкой — рыжий такой, коренастый, со свинячьми глазками!

Наступила недоуменная тишина. Лейтенантик у окна заскрипел стулом и возбужденно воскликнул:

— Если это правда, то хоть сейчас можно послать за ним группу. Но если ложь, пеняйте на себя!

Молодой мент лихо шарахнул по подоконнику кулаком, как бы дав понять, что чего-чего, а ложь у них не проходит.

И Полежаева вдруг почувствовала, как потускнел и сник сидящий на другом конце стола Козлобородый. Дежурная улыбочка еще держалась на его губах, но маленькие глазки под очками уже тревожно заметались.

— Так не будем терять времени! — воскликнула Полежаева, вскакивая со стула и чутко замечая, как лицо Козлобородого начинает меняться.

Майор со старлеем переглянулись, а лейтенантик из-за их спин звонко приказал:

— Оставайтесь на месте, гражданка Полежаева!

Внезапно подал голос Козлобородый. Слащаво улыбаясь и удерживая внутри что-то клокочущее, он проговорил вкрадчиво:

— И все-таки сначала даме следовало бы сходить к психиатру.

— Да-да… Психиатр не уйдет, — пробормотал раздраженно майор, думая о своем и не понимая подсказки. — Как вы сказали: рыжий, коренастый, торгует жвачкой? Кажется, у нас проходит такой по картотеке.

Он неожиданно поднялся и вышел из кабинета. От Полежаевой не ушло, как беспокойно заерзал на стуле Козлобородый. Испарина выступила у него на лбу, и он, нашарив в кармане платок, начал нервно сморкаться. Полежаева догадалась, что в этом что-то есть, и продолжала нагло напирать:

— Кстати, у меня осталась кнопка от его куртки! Я отодрала ее, когда они волокли меня к машине. Да где ж она? Черт! — лепетала взволнованно Зинаида, нервно шаря в сумочке и понимая, что эта ложь потом обернется против нее. — Так и есть! Оставила в прихожей на зеркале… Но… в любую минуту могу предъявить!

Лейтенант недоверчиво поглядывал то на нее, то на Козлобородого, наконец не выдержал и сорвал с телефона трубку:

— Дежурную машину! Немедленно! Да, прямо сейчас, во двор!

Не сказав больше ни слова, он вскочил со стула и вылетел из кабинета вон. За ним, предварительно хихикнув, выскочил Козлобородый. Зинаида увидела в полуоткрытом дверном проеме, как изворотливый директор, догнав лейтенанта, принялся нашептывать ему что-то на ухо. Лейтенант сбавил шаг.

— Да? — удивился он. — Хм… Это точно? Но ведь у нее кнопка! Что? При чем тут психиатр? Наш долг — проверить…

Хвостов не боялся милиции. Она давно уже была у него в кармане. Купить ее было проще, чем тюбик зубной пасты в коммерческом киоске. Вся эта нищая, разутая, дезорганизованная и свирепо оплеванная центральной прессой братия как будто и ждала момента, чтобы за бесценок кому-нибудь продаться.

Сначала Хвостов на шефских началах помогал милиции с бензином и запчастями, затем стал подкидывать свиные туши и премиальные. После чего органы правопорядка сами стали выпрашивать у него то резину, то стройматериалы. И чем регулярней они к нему обращались, тем в большую кабалу попадали к Хвостову. Причем обходились они ему в сущие пустяки. Хвостов любил нищих. Идеальное строй — это государство нищих. Нищие — самое продажное сословие, которое за кусок заветренной колбасы своротит горы.

Не боялся он показаний и того рыжего мордоворота, которого Хвостов никак не мог отучить от спекуляции. Как же этот болван так по-дурацки прокололся с кнопкой? Распустились золотые работнички! Пора наказывать.

Когда он подкатил к своей конторе, рыжий уже был доставлен и угрюмо ждал своего шефа в «Жигулях».

— Покажи куртку, идиот! — первое, что отрыгнул Хвостов, вцепившись ему в воротник.

Близоруко обследовав каждый сантиметр кожанки и увидев, что все кнопки на месте, Козлобородый расхохотался.

— Во, баба! Сама себя топит…

Шеф поднес кулак к самому носу рыжего и угрожающе произнес:

— В последний раз предупреждаю: узнаю, что продолжаешь торговать жвачкой, — не обижайся! Это первое. Второе: если тебя вызовут в милицию по поводу Полежаевой — не нервничай и все отрицай. Свидетелей нет. Ты ее видишь впервые. Она сумасшедшая. Понял?

Парень преданно хлопнул ресницами, вылез из машины и исчез. Все. Об этом можно забыть. Психиатричка ей обеспечена. Теперь самое время рассчитаться с предателями.

Он поднялся в кабинет. Сел в кресло. Немного поразмыслив, нажал на кнопку в кресле. Через две минуты два головореза втолкнули в комнату старика в черной робе. Хвостов брезгливо сморщил нос.

— Ну, сукин сын! Раскаялся? Прикусил язычок в милиции?

— Раскаиваться буду перед Богом, — спокойно ответил старик, и это разозлило Хвостова.

Чего ему не хватало, вонючему козлу: деньги, девки, вино — все без ограничения. Какого черта он поплелся к Полежаевой?

— Ты хоть понимаешь, свинячье рыло, что через месяц тебя слопают в общепитовской столовой с каким-нибудь пересоленным гарниром? Правда, ты можешь выбрать между общепитом и КООПом, но для ресторана твоя фактура явно не дотягивает.

Хвостов выдавил из себя истерический смешок, а старик глубоко вздохнул. Отсутствие какого-либо страха или раскаянья на лице бывшего надзирателя вывело Козлобородого из себя. Он саданул по столу и визгливо крикнул:

— А ну, мигом пробу!

И тут же, словно этого ждали, в кабинет вплыла высокая блондинка с подносом желудей и маленькой металлической коробочкой. Жлобы вывернули старику руку, но в этом не было необходимости: старик и не думал сопротивляться.

Девушка расторопно открыла коробочку, достала шприц и ловко всадила иглу в дряблую руку пленника. Воцарилась тишина. Старика отпустили. Поднесли к его носу поднос с желудями, но он спокойно отворотил нос.

— Что-о? — протянул Хвостов. — Бунт на корабле?

И проклятые мурашки побежали по его телу. Безотказный препарат дал осечку? Не может быть!

— Ты что ему вколола?

— «Желудин»! — пожала плечами блондинка.

— Лжешь! Вколи себе!

Блондинка испуганно подняла глаза на спятившего директора и залепетала побледневшими губами:

— За что? Пощадите! За что?

— Вколоть! — приказал Хвостов, и бугай, зажав своей сотруднице рот, вонзил ей шприц прямо через халат. С минуту держалась тишина, и вдруг обезумевшая девушка с визгом бросилась к желудям и начала их полными горстями запихивать себе в рот.

Козлобородый весело потер руки. Он обожал подобные сцены.

— Убрать! — приказал он, и жлобы послушно выволокли девушку в коридор.

— Ты знаешь средство от «Желудина»?

— Знаю, — ответил старик.

Хвостов мелко задрожал и начал покрываться розовыми пятнами. Старик, взглянув патрону в глаза, внезапно усмехнулся:

— Я слишком много насмотрелся этой мерзости там.

— Вранье! — завопил Хвостов и, схватив горсть желудей, стал истерически пихать в рот старику. Старик спокойно отвел руку и выплюнул желуди на пол.

С Хвостовым произошел шок. Не слишком ли много событий за последнюю неделю? Во-первых — измена. Во-вторых — не всегда способен действовать «Желудин». В-третьих — упрямо копает Полежаева. В-четвертых — кое-что просочилось в прессу под рубрикой «ходят слухи». Но, дьявол! Как же он забыл о редакторе «молодежки»? Закадыкин хоть и трус, но истина ему дороже, тем более, что он друг Полежаевой. Это просто счастье, что архаровцы ничего не успели сотворить с ней. В психиатричку ей тоже пока рановато. Закадыкин все поймет и еще неизвестно, как на это среагирует. Попробовать разве что договориться с ней полюбовно?

— Увести! — приказал он бугаям и снял телефонную трубку.

От этого звонка сердце Полежаевой как-то странно сжалось и холодной загробной тоской повеяло из форточки. Прежде чем подойти к телефону, она суетливо прикрыла ее и зябко накинула шерстяную кофточку.

— Алло! Слушаю! Кто это?

На том конце провода долго собирались с мыслями, и Полежаева, не в пример ее характеру, терпеливо ждала.

— Да кто это? Говорите! Алло!

Наконец вкрадчивый и мягкий голос произнес:

— Право, не знаю, с чего начать… Дело в том, что вы мне глубоко симпатичны, и я искренне не хотел бы, чтобы такая умная женщина, как вы, привлекались чисто по недоразумению.

Полежаеву передернуло. Она сразу узнала его.

— Какого черта вам надо?

На том конце провода опять долго раздумывали, наконец, после долгого вздоха, голос произнес:

— Хорошо, я не буду заходить издалека. Скажу прямо… хотя это не телефонный разговор…

— Короче.

— Так вот, как вы догадываетесь, вам совершенно не светит, если прокуратура рассмотрит мой иск на вас. Вы отлично вписываетесь в статью «за клевету». А про дешевый трюк с кнопкой я даже упоминать не хочу. Да-да… Так вот… Я могу все уладить. Уладим и позабудем друг о друге. Более того, я могу сделать так, что вы до конца жизни не будете ни в чем нуждаться…

— Сволочь! — крикнула Полежаева вне себя от злости. — Я обращусь в Верховную прокуратуру, куда твои щупальца еще не дотянулись!

— Глупая ты баба! — ответил с раздражением Хвостов. — Не думаешь о себе — подумай о ребенке!

— Что? — воскликнула Полежаева, холодея от ужаса. — Как ты смеешь… гнида! Твое место за решеткой. И я обещаю, что ты скоро за ней окажешься!

Зинаида бросила трубку и метнулась в детскую, где в кроватке сладко посапывала дочь. Она нежно взяла ее вместе с одеяльцем и перенесла на диван. Ничего-ничего! Все обойдется. Должна же быть управа на этих скотов…

А тем временем багровый от злости Хвостов набирал новый телефонный номер. В последнее время он стал более нетерпимым, и это его беспокоило. Он понимал, что сейчас как никогда нужно быть сдержанным и снисходительным к своим врагам. Сейчас малейшая пустяковина может погубить все. Через год его мечта сбудется. Он станет депутатом Госдумы. А сейчас необходимо пробиться в правление столичных писателей. Это тоже ступень к власти. Там уже все схвачено. Договорился он и о похвальных статьях о своем тридцатилетием литературном пути. К концу года можно будет побаловать себя Государственной премией. Она также покупается за деньги. Словом, все сейчас складывается как нельзя лучше, но этот надвигающийся скандал с Полежаевой портил все планы. Дьявол, с кем они там треплются? — багровел Хвостов, накручивая трясущимися пальцами номер. Наконец, после истерических проклятий в адрес областного морга, последовал длинный гудок.

— Алло! Да, я. Что? Печень? И почки? Почки мне самому нужны. Обойдетесь одной печенью! Получите самого высшего класса! Ха-ха! Там, где скажу я. Тело вернете на прежнее место. Алло! В чем дело? Эмоции излишни! И, пожалуйста, без дурацких вопросов!

Утро следующего дня было мрачным. Господи, почему так тоскливо? — вздохнула Полежаева, вставая с постели. Вчерашний звонок ее не только не испугал, а наоборот — придал злости. Главное сегодня — рассказывать всем знакомым о Хвостове и о его угрозах. Чем больше людей узнают правду, тем лучше. Против ветра плевать трудно. Поэтому сейчас, не медля ни минуты, нужно лететь к Закадыкину… а потом… потом? Черт его знает, куда потом? Закадыкин подскажет.

Зинаида довела дочь до школьного палисадника, торопливо чмокнула в щечку и шепнула ласково:

— Ну, дальше ты сама. Ведь школьница уже…

И вприпрыжку понеслась за трамваем. Потом она долго будет терзать себя за то, что не довела ребенка до дверей.

Как назло, на месте Закадыкина не оказалось. Не удалось дозвониться и до знакомого юриста. В конструкторском бюро, где она работала, с утра завалили какой-то срочной работой, поэтому лялякать о злодеяниях милосердного кооператива было некогда. К тому же через пять минут, уставившись в свой чертеж, Зинаида самым идиотским образом позабыла обо всем на свете.

Ровно в три часа сердце Полежаевой провалилось куда-то в бездну. Она побледнела, и холодный пот выступил на лбу. Сослуживцы заволновались и повскакивали со стульев.

Выйдя из оцепенения, Зинаида дрожащими руками набрала телефон школы.

— Алло, алло! Умоляю, не бросайте трубку! Вы техничка? Позовите преподавателя из продленной группы! Что? Преподаватель вы? Извините, как там Танечка Полежаева? Что? То есть как не приходила?

Зинаида, выронив трубку, пулей вылетела из бюро.

…Ее нашли в школьном дворе сидящей под кустом со стеклянными широко раскрытыми глазами. Девочка была такой белой, что походила на фарфоровую куклу. Ни страха, ни упрека, ни волнения не было на ее детском личике — только вселенское изумление.

— У нее вырезаны печень и почки, — шепнул врач майору угрозыска.

Прошло два месяца. В один скверный ноябрьский вечер на квартиру к Полежаевой явился угрюмый редактор молодежной газеты.

— Ты сволочь, Закадыкин, — сказала ему почерневшая от слез женщина.

В ее голосе была усталость, а из-под траурного платка уже выглядывала старческая седина. Коричневые круги под глазами пугали и наводили на мысль, что все в этом мире бренно и безвозвратно катится к черту. Теперь нелегко было узнать в этой сгорбленной, убитой горем старушке обаятельную и симпатичную жену бывшего блестящего поэта. Ее глаза были черны и бездонны. Казалось, в них навсегда остановилась жизнь.

— Сволочь-сволочь, — повторяла она без злобы. — Ты ведь знал, что они убили мою дочь, а твоя паршивая газетенка печатала на первой странице: «Бешеная собака укусила женщину». Какая сенсация!

Закадыкин вместо ответа тяжело вздыхал и еще ниже опускал голову.

— Я хотел… Но статью не пустили… А потом меня уволили…

— Скажите, пожалуйста, какая трагедия, — криво усмехнулась Полежаева.

И Закадыкину сделалось жутко. Он еще больше вжался в стул, и ему искренне захотелось провалиться куда-нибудь под землю, чтобы ничего не видеть, не слышать и не знать.

— Эх, Закадыкин… Как же ты так? — бормотала Полежаева точно в бреду. — Как же ты так оконфузился?.. Проститутка ты эдакая…

— Допустил в материале две опечатки. И они будто с цепи сорвались.

Полежаева долго смотрела в окно, в эту проклятую железобетонную бездну с простуженными фонарями. Казалось, она совсем не слышит трусливого лепета газетчика и не замечает ни его, ни себя, ни вечернего города за окном. И Закадыкин жестоко сожалел, что не обладает таким замечательным свойством, как проваливаться сквозь землю.

Наконец Зинаида очнулась, вздрогнула и замогильно произнесла:

— Ты узнал?

— Да! — с готовностью произнес Закадыкин. — Дело такое… Собственно, я давно это раскручивал… Словом, действительно существует такой кооператив, специализирующийся на медицинской технике. Но медицинская техника, разумеется, ширма. Основной их бизнес — трансплантация человеческих органов. Поначалу они работали с моргами, теперь — исключительно с кооперативом «Возрождение». Сама понимаешь, какие сейчас у них возможности.

— Короче! — отрезала Полежаева. — Он?

Закадыкин дрожащими руками сорвал с себя очки и стал нервно тереть стекла собственными штанами. Он долго и взволнованно хлопал глазами, скрипел стулом и до тех пор напрягал жилы на шее, что Зинаида не выдержала и сказала со вздохом:

— Понятно.

После новой тяжелой паузы Полежаева сумасшедше тряхнула головой и дико расхохоталась. У Закадыкина мурашки побежали по спине, и Зинаида, уловив это, горько усмехнулась:

— Не трусь, Закадыкин, тебя я отпускаю. Оставь его номер телефона и катись! Но исполни последнюю мою

просьбу. Исполни ради Саши и ради моей дочери… Закадыкин… купи мне пистолет.

Газетчик мелко задрожал и стал как-то странно пятиться к двери вместе со стулом:

— Ты с ума сошла! Где я тебе его куплю?

— Купишь-купишь! — недобро оскалилась Полежаева. — За любую цену. У тебя есть связи. Я знаю.

— Боже мой! — схватился за голову бывший редактор. — Это же уголовная статья!

Проклятым холодным вечером в сумерках брела Полежаева промозглыми улицами к тому самому переулку, где помещалось желтое здание управления кооператива «Возрождение». Было ветрено и тоскливо. Прохожие не попадались. Не зажигались и фонари. На душе было спокойно. Ни страха, ни злобы, ни отчаяния уже не было на душе. Только ясное чувство долга и полное равнодушие к своей дальнейшей судьбе. Единственно, чего она вымаливала сейчас у Господа, — помочь осуществить правосудие. «Ради дочери, невинного безгрешного создания… — шептала она, давясь слезами, — ради бедного мужа… О, как я грешна перед ними…»

Только после его исчезновения, копаясь вечерами в стихах, она наконец начала понимать, с кем жила все эти десять лет. В голове не укладывалось, как можно среди этой серости, суеты, наипаскуднейших бытовых передряг сохранять такой ясный поэтический рассудок? Официально его оплевывали, с работ гнали, друзья смеялись, да и жена ему, честно говоря, попалась не мед. Бывали минуты, когда Зинаида готова была огреть мужа сковородкой за безрукость и неумение забить в стену гвоздя, и именно поэтому у них в доме все отлетало, разваливалось и разбивалось вдребезги. Но ведь он писал стихи! Разве можно орла попрекать тем, что он не несет яйца? Разве можно от дойной коровы требовать, чтобы она пахала землю? Разумеется эти сравнения были неудачными и опять-таки довольно приземленными, но на другие у Зинаиды не было сил.

В юности она грезила лимузинами, виллами, яхтами… прозрачными пеньюарами, поклонниками, вздыхающими по ней безнадежно и тяжко. Потом мечты становились скромней: хотя бы подержанный «жигуленок», хотя бы участок под дачу, хотя бы Полежаева в очередной раз не выгнали с работы… Какой же она была дурой! Просто набитой соломенной чучелой! Господи! Этот мир создан для торгашей и плутов! Зачем ты расселяешь в нем поэтов?

В желтом здании на втором этаже горело окно. Зинаиду ждали. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь перед ней услужливо распахнулась, и детина с гренадерской улыбкой и красным лицом указал на лестницу:

— Пожалуйста, вот сюда, осторожней. Лестница очень крутая.

Полежаева медленно поднялась на второй этаж и едва успела осмотреться, как перед ней автоматически открылась дверь приемной. Розовый свет упал на ее мокрые сапоги. Он осветил линолеум и стены, увешанные вульгарными картинами.

Она спокойно вошла в кабинет, где за шикарным антикварным столом под розовым торшером сидел он. Глаза его хищно впились в ночную гостью, но лицо выразило высшую степень доброжелательности. По бокам сидели качки в кожаных куртках. Их руки были в карманах, а физиономии отражали презрение.

— Пожалуйста, присаживайтесь! — вежливо сказал Козлобородый, кивая на кресло. — Давайте без церемоний. Не стесняйтесь! Нам известно о постигшем вас горе…

Полежаева не спеша подошла к столу, чтобы лучше вглядеться в глаза этого человека, маленького фюрера, распоясывающегося тем наглей, чем больше нищала страна. Зинаида впилась в него точно оса, и Хвостову стало не по себе. Глазки его беспокойно забегали. Он неестественно хихикнул и пробормотал:

— Присаживайтесь… И, пожалуйста, без лишних церемоний…

Полежаева не тронулась с места.

— Я пришла не за тем, чтобы рассиживаться, — хрипло произнесла она. — Это, во-первых. А во-вторых, мне бы очень хотелось поговорить с тобой наедине.

— Да-да! Конечно… Я понимаю… — с готовностью залепетал Хвостов, трусливо косясь на парней.

Но те не пошевелились. Это дало Хвостову развязность. Он по-хозяйски развалился в кресле.

— Видите ли… Зинаида Петровна… Это люди свои! У меня от них секретов нет. Так что можете смело и свободно излагать свое дело.

После долгой и томительной паузы Полежаева внезапно усмехнулась:

— А ты, оказывается, трус, Хвостов!

Директор недовольно завозился в кресле.

— Нельзя ли по существу? Излагайте свое дело. У нас нет времени.

— Что ж, — вздохнула Полежаева, собираясь с мыслями и нащупывая в кармане плаща что-то тяжелое и леденящее. — Как ты догадываешься, я пришла по твою душу…

Она рывком выдернула из плаща пистолет и по-ковбойски взвела курок. Щенячий ужас охватил Хвостова. Он по-бабьи взвизгнул и затрясся, уставясь в холодное дуло ствола. Страх лишил его дара речи. Какое блаженство ощутила Зинаида! Ну что, маленький фюрер, все твое гнилое нутро теперь у тебя на физиономии? Боже, как просто выявить истинную сущность натуры — всего-то и нужно направить «дуру». Она готова была целую вечность смотреть в эти ненавистные, охваченные страхом, глаза. И можно было еще растянуть удовольствие, но по углам зашевелились парни.

Полежаева уже почти надавила на собачку, но внезапно грянувший выстрел из правого угла опередил ее. Пуля насквозь прошила сердце и вылетела из спины, глухо ударившись о стену. В ту же секунду следующий выстрел из левого угла пробил ей грудь и легкие. Пистолет с грохотом ударился об пол, и в голове изумленно мелькнуло: «Неужели все так глупо кончилось?» В глазах темнело, но Полежаева продолжала видеть ненавистное лицо Козлобородого. Она подняла руки и потянулась через стол к его горлу. Только бы дотянуться… Сзади что-то с шумом повалилось на пол, но Полежаева видела только горло — дряблое, красное, колючее, с ускользающим из-под пальцев кадыком. Вот его козлиный подбородок, вот пульсирующая на горле артерия… Главное, чтобы снова не выскользнул кадык. Но почему Козлобородый даже не пытается отстраниться и смотрит сквозь нее? Почему он облегченно вздыхает и не обращает ни малейшего внимания на своего душителя? Зинаида оглянулась и увидела на полу распластанную женщину. Да это же я! — изумилась она и почувствовала, что может летать.

Она оставила горло Хвостова и взмыла к потолку. Потом без труда пролетела сквозь потолок и ощутила неземное блаженство. Как хорошо! Все кончено. Неужели кончено? Но ведь еще ничего не начиналось. Еще не удалось покататься на собственном лимузине и поносить воздушные пеньюары…

Она видела сквозь прозрачную крышу, как парни торопливо запихивают ее тело в мешок, как, осторожно вытащив из здания, грузят его в багажник «Жигулей». Но Полежаеву они больше не интересовали. Она улетала в небо, которое из хмурого неожиданно превратилось в звездное. Она увидела, как навстречу радостно летят мать, умершая пятнадцать лет назад, дочь, муж. Как летят другие ее родственники, в том числе и те, которых она никогда не видела. Зинаида испытала новый прилив радости. Никому ничего не нужно было объяснять, рассказывать. Все понималось, виделось без слов одновременно и панорамно.

Наконец, она почувствовала Его. Собственно, Он всегда присутствовал рядом, но за проклятой суетой почти не замечался. И сейчас свет и доброта, исходившие от Него, ласкали и окутывали, будто божественной паутиной. Ему тоже ничего не нужно было рассказывать. Он все знал о ней. Он каждую минуту был с ней.

Он снисходительно и добродушно следил за сумасшедшими виражами Зинаиды, обезумевшей от свободы и радости. В сотые доли секунды пролетала она над морями, городами, потоками машин, людей. Одновременно она видела и другие планеты — великолепные, с розовыми небесами и зеркальными небоскребами, какие не вообразишь в убогих человеческих мечтах. Слава Богу, есть во вселенной уголки, где успокаивают свои души поэты! Видела она и другие планеты — мрачные, запыленные, с едко коптящими трубами и мазутными морями… Видимо, и для таких, как Хвостов, найдется во вселенной место.

В три секунды обогнув земной шар, Полежаева увидела еще одну оторвавшуюся от земли душу, от того самого места, где на шоссе над перевернутым мотоциклом с жутким любопытством застыла молчаливая толпа. Тело молоденькой мотоциклистки лежало на асфальте, и над окружившим его кольцом людей с ужасом витало:

— Не дышит… Искусственное дыхание уже бесполезно… Где же «скорая», черт бы ее побрал?

Именно сирена «скорой помощи» пробудила в Полежаевой боль. В то же мгновение рассудок прояснился, и она с тоской подумала, что правосудие над Козлобородым так и не осуществилось. Души мужа, матери и дочери тут же с испугом улетели прочь, а Он промолчал.

«Разреши мне вернуться! — взмолилась она, и вдруг увидела, как мешок с ее телом и огромным камнем бросают в реку. — Я выплыву, только разреши!»

Но как можно выплыть из мешка, который уже идет на дно, и тело насквозь пробито двумя пулями? Сирена смолкла, и толпа почтительно расступилась перед машиной «Скорой помощи». Из нее выскочили два санитара в белых халатах. Всего на секунду склонились они над разбитой мотоциклисткой и, все поняв, принялись торопливо перекладывать тело на носилки.

«Позволь мне вернуться хотя бы на месяц… не больше… Я должна успокоить душу…»

Но Он опять промолчал.

Сначала было только белое пятно и шум в ушах, похожий на рокот вертолета. Потом пятно стало преобразовываться в потолок с белым больничным плафоном. Наконец, начали обрисовываться больничная система, облупленная тумбочка и без конца плачущая женщина.

И чего она так убивается? — равнодушно думала Полежаева, глядя сквозь нее, и любая появляющаяся мысль пулей прошивала с головы до пят. При этом Зинаида стонала, а женщина панично начинала кликать медсестру. Зинаида знала, что все тело ее в бинтах и шевелиться ей никак нельзя от наложенных повсюду шин… а женщина все плакала и плакала, и называла ее доченькой.

Какая я тебе, к черту, доченька, вяло думала Полежаева, и все тело ее хрустело от простреливающих насквозь мыслей.

— Поплачьте в коридоре, — процедила она однажды сквозь зубы, и с женщиной сделалось плохо.

Полежаева поправлялась быстро, и если бы не эта сердобольная клушка, дела бы обстояли еще прекрасней. Медсестры улыбались и говорили, что она родилась в рубашке. И врачи были удивительно внимательны. «Все-таки я выплыла? — удивлялась Зинаида. — Только каким образом?» Но как ни напрягала свою память, ничего, кроме сирены «скорой помощи» припомнить не могла.

Ей совсем не снились сны. К плачущей женщине она скоро привыкла. И уже через две недели на радость всем этим белоснежным нянечкам встала.

Был не по сезону теплый день. Стояла середина ноября. Листва уже опала. Ее жгли дворники, и из приоткрытой форточки доносилось последнее щебетание птиц.

Доковыляв до окна и бесцеремонно распахнув его, Зинаида увидела в стекле свое отражение. Нет! Для нее это не было великой неожиданностью. Она догадалась еще тогда, когда впервые открыла глаза и увидела эту убитую горем женщину. Так может плакать только мать над своим возлюбленным чадом. Но почему-то в ту минуту у Полежаевой помутилось в голове и куда-то все поплыло. Только бы не упасть, робко мелькнуло откуда-то со стороны, и она, зажмурив глаза, огромным усилием воли подавила поднимавшееся в груди волнение. Только бы никто не заметил…

Больная открыла глаза и опять вгляделась в оконное стекло. Это было похоже на сон. На нее с любопытством глазела юная очаровашка лет шестнадцати. Она провела рукой по гладенькой щечке, подергала белокурый локон у виска. Надо же! Зинаида всю жизнь мечтала быть блондинкой. Любопытно, понравилась бы такая газель Полежаеву?

Она вспомнила, что мужа у нее давно нет. Нет давно и дочери. А Хвостов как ни в чем не бывало топчет эту терпеливую землю. Вспомнила она и свои ночные полеты вокруг Земли. Вспомнила города и планеты, и даже те сияющие врата, на которых были написаны десять вселенских заповедей. Только читались они несколько иначе, чем на Земле. «Жить в послушании» там читалось с ударением на второй слог и понималось совсем по иному: вслушайся в этот мир, и ты обретешь с ним гармонию. А «жить в смирении» читалось с ударением на первый слог и понималось, как «жить с этим миром в единстве…» Прощать нужно тем, кто этого заслуживает, неожиданно подумала она и добавила: Хвостов не заслужил прощения…

В ту же минуту она почувствовала на спине чьи-то ласковые руки. Спина узнавала их, и телу приятно было ощущать исходившее от них тепло. Но в глубине души Полежаеву мучала совесть. Эта любовь предназначалась не ей, а той девочке с мотоциклом, которая давно уже где-то там, за облаками… Она совершенно бессовестно, хотя и невольно завладела этой любовью.

Зинаида повернулась и нежно обняла женщину. Женщина снова заплакала, беспомощно прильнув к ней, будто мокрый лист к холодному стеклу.

— Это все мотоцикл… Проклятый мотоцикл… — бормотала она, давясь слезами. — Ну, разве мыслимо юной девице гонять на гоночном наравне с парнями? Обещай, что больше никогда не сядешь на это рычащее чудовище… Обещай немедленно…

— Хорошо. Я обещаю… мама…

Полежаевой стоило огромных усилий выдавить из себя это слово. Ее мать умерла, когда ей было двенадцать лет, и воспоминания о ней были священными. Отец вскоре женился на другой, но папина новая жена была для Зинаиды не более чем тетей Нюрой. А эта женщина, которую нужно было называть «мамой», была другой. Она была доброй, мягкой и даже родной, но все равно была не настоящей мамой. Другим, в отличие от отца, был и ее муж — строгий, седой, положительный мужчина, по всей видимости, номенклатурный работник. Его тоже нужно было называть «папой», но это удалось Зинаиде без труда.

Он приехал выписывать ее на шикарной служебной «Волге» и всю дорогу виновато улыбался. Улыбался и молчал. И Зинаида молчала, потому что не знала о чем говорить. Наконец он произнес виновато:

— Прости меня, доченька.

— За что? — удивилась она.

— За то, что привил тебе страсть к мотоциклу, — тихо засмеялся родитель. — Я был не прав, уверяя, что женщина ничем не должна уступать мужчине… Но ведь правда, что ты обещала матери не садиться больше за руль?

— Правда, папа.

Мужчина как-то странно и нежно посмотрел на Зинаиду, и Зинаиде захотелось расплакаться.

Такую роскошную квартиру Полежаева видела только в западнобуржуйских фильмах и зарубежных журналах. Все, начиная с прихожей, было устелено коврами, обставлено вазами и увешано причудливыми светильниками.

— Забавно, — улыбалась Полежаева, — весьма забавно.

Ее заботливо проводили в огромную комнату и уложили на роскошный диван. Эта комната была втрое больше и вчетверо шикарней, чем некогда у них с Полежаевым. У окна стояло белое мраморное трюмо со свечами, рядом — мраморный столик, причудливые стульчики, специальный косметический стол с зеркалом, китайская тахта, воздушные занавески… Боже, ее девичьи мечты были куда скромней. На телевизоре стоял японский видик. Рядом — полки с кассетами. Тут же стереосистема и журнальный столик с красивыми журналами. По бокам два глубоких кресла.

— Весьма, весьма забавно, — повторяла Полежаева, не в силах сдержать улыбки. — Любопытно, что там в шкафу?

Она открыла платяной шкаф и ахнула. Столько импортного шмотья в одном месте она видела только на барахолке. Одних джинсовых юбок с десяток. Тут же блузки, кофточки, жилеты, платья. Вот супермодное с золотой вышивкой и экстравагантными высокими плечами. Вот с голой спиной, как у английской леди… Живут же люди! — грустно вздохнула она и закрыла шкаф.

Зинаида сняла с вешалки японский халат и сбросила с себя юбку, но, прежде чем облачиться в него, подошла к зеркалу. То, что отразилось в нем, соответствовало всем голливудским параметрам без единого изъяна. На Зинаиду с любопытством смотрела юная стройная блондиночка, с небесно-голубым взором и пухленькими губками. «О, святая мадонна, влюбиться можно!» Пристально вглядевшись в свои собственные бесконечно пронзительные зрачки, Зинаида попыталась разглядеть в них хоть малую крупицу от прежней Полежаевой. Но тщетно.

В ту же секунду в комнату бесшумно вплыла ее новая мама с серебряным подносом в руке. Полежаева смутилась и начала напяливать халат задом наперед.

— Вот, подкрепись, доченька, — ласково произнесла женщина, ставя поднос на мраморный столик.

И Зинаида удивленно вскинула брови.

— Бутерброды с крабами? И икрой? Откуда, мама? В стране голод.

Женщина озабоченно поднесла к ее голове ладонь, и Полежаева поняла, что все политические и экономические дрязги ни в коей мере не коснулись этого богатого, уютного дома.

Она уплетала королевские бутерброды с изумительным кофе и думала, что все, о чем она мечтала, в общем-то сбылось. Только было любопытно, имеется у этих буржуинов кроме служебной «Волги» еще какой-нибудь автомобиль?

— У меня действительно, мама, иногда какие-то провалы в памяти, — сказала она, — но ты не волнуйся! Я думаю, это пройдет. Вот сейчас никак не могу вспомнить, какой марки у нас машина?

Женщина удивленно вскинула брови и вдруг расплылась в очаровательной улыбке.

— Дурашка! Уже закидываешь удочки? Не волнуйся, купит отец тебе твою любимую «Тойоту». Но только к восемнадцатилетию.

Третий раз попадалась она навстречу, и третий раз он вздрагивал от ее пронизывающего взгляда. Какая изумительно красивая девочка, думал он. И тягучая козлиная тоска охватывала все его самолюбивое нутро. Хвостова женщины не любили. Они ложились с ним в постель

исключительно из коммерческих соображений. Каждый раз, прикасаясь к бедру той или иной красотки, наблюдалась одна и та же картина: девица непременно вздрагивала, и Хвостов всем нутром чувствовал, сколько усилий затрачивает продажная тварь, чтобы подавить в себе чувство брезгливости. Поначалу Хвостова это сильно оскорбляло, но потом он привык. В глубине души бедняга тешил себя надеждой встретить такую женщину, которая полюбит его бескорыстно. Собственно, и стихи он начал писать для того, чтобы привлечь к себе внимание женщин. Но прекрасный пол от его стихов шарахался еще больше, чем от него самого.

«Неужели она? — изумлялся он целый день, вспоминая молоденькую очаровашку на заднем сиденье служебной «Волги». Неужели та, которую он ждал всю жизнь?

Хвостов поднимался в свою контору и долго разглядывал себя в зеркале. Интересно, может в него влюбиться очень юная и очень милая девушка? Он похлопывал себя по щекам, поглаживал бородку, поправлял галстук и сам себе отвечал: «А почему бы и нет?»

А почему бы и нет! Он еще в полном расцвете сил. Он еще мужчина хоть куда. Правда, бородка стала совсем седая. Но она придает лицу интеллигентность. А, впрочем, ее можно сбрить. Недолго думая, Хвостов тут же оттяпал ее ножницами и нашел себя помолодевшим на десять лет.

На следующий день, когда Зинаида из окна своей машины увидела эту бритую самодовольную физиономию, то так расхохоталась, что водитель едва не врезался в столб. Кажется, клюнул, озорно подумала она, а изумленного водителя предупредила:

— Не обращайте внимания, это со мной бывает… Кстати, тормозните на минутку!

Девушка бабочкой выпорхнула из автомобиля и полетела бритобородому навстречу. Не выдержав ее взгляда, Хвостов испуганно прошел мимо. При этом сердце его билось так сумасшедше, что он полез в карман за каплями. Неожиданно она его окликнула.

— Мужчина, вы обронили ключи!

Хвостов вздрогнул и обернулся. Растерянно похлопал себя по карманам и приблизился к ней. Затем с дурацкой миной близоруко уставился на ее ладонь и затравленно улыбнулся:

— Но… это не мои ключи!

— Неужели? — удивилась девочка, насмешливо щуря глаза.

— Нет-нет! Мои в кармане, — пробормотал Хвостов, краснея и суетливо нашаривая их в плаще.

— Тогда извините! — лукаво хихикнула девочка, не сводя с него глаз.

Хвостов снова оскалился своим непривычным бритым ликом и выдавил из себя, заглушая бронебойные удары в висках:

— А, кстати, что вы делаете сегодня вечером?

Выпалив это, Хвостов отчаянно струсил. Как-никак — несовершеннолетняя, имеющая полное право поднять его на смех. Но девочка как будто этого и ждала.

— А что вы хотите предложить? Но учтите, рестораны ненавижу. В них — сплошная тоска, и напоминает комплексную столовую.

— Что вы! — обрадовался Хвостов. — Только королевский ужин, и только в королевских условиях… у меня на вилле.

— На вилле? — насмешливо произнесла девочка. — Вдвоем? Любопытно. А вы обещаете хорошо себя вести?

— Разумеется! — расцвел павлином Хвостов. — Слово джентльмена!

Боже, как просто! — ликовал окрыленный Хвостов. Просто, как все гениальное… Какая странная девица. Наверное, проститутка. Хотя на проститутку похожа мало. Слишком юна. А может, вправду судьба? Чем черт не шутит! Видно, что в деньгах не нуждается. Обеспеченная, взбалмошная, гоняет на служебной «Волге». Определенно, это неспроста… Нет! Может, действительно судьба?

Между тем Полежаева холодела от ужаса при мысли о том, что она должна совершить сегодня вечером. Наконец желание ее сбудется, и успокоится наконец душа. Эта мысль и веселила, и пугала одновременно. Дрожь колотила ее тело, и она то бросалась носом на подушку, то куталась в индийский плед. На этот раз ничто не сможет помешать совершить ей возмездие.

Полежаева спрыгнула с тахты и принялась бешено рыться в шкафу. Хвостова нужно ошарашить так, чтобы у него помутился рассудок. Чем забубенней будут его мозги, тем больше шансов победить. Ее внимание привлекло коротенькое бархатное платье с глубоким вырезом на груди и абсолютно голой спиной. Платье как будто предназначалось для этой цели.

— Черт! До чего клево смотрится, — прошептала она взглянув в зеркало. — Определенно можно влюбиться…

Хвостов подъехал к условленному месту минута в минуту. Он услужливо выскочил из машины и открыл перед юной прелестницей дверцу. Девочка грациозно уселась на переднее сиденье, не проронив ни звука. По дороге Хвостов пытался острить и хихикать, но она не реагировала. Вскоре он тоже умолк, потому что молчание девочки действовало угнетающе.

Вечер был ветреным и холодным. Уже кружились первые снежинки, и задрогшие тротуары покрывались льдом. Светила луна. Пустое шоссе наводило тоску. Машин навстречу почти не попадалось. Казалось, город полностью вымер. «Жигуль» вылетел за городскую черту, миновал ГАИ и набрал полную скорость. Через полчаса он затормозил в лесу у огромного кирпичного забора под колючей проволокой. Двери ворот открыл дежурный милиционер. Узнав Хвостова, он отдал честь, и «жигуль» с ветерком въехал во двор.

Пара медленно поднялась на второй этаж огромного двухэтажного дома с колоннами. Хвостов жеманно хихикнул и понес какой-то вздор по поводу прекрасного вечера. Он суетливо и услужливо открывал перед девочкой двери, но она продолжала молчать. И лишь в роскошном зале с медными светильниками, где уже стоял шикарно накрытый стол с шампанским и мартини, она спросила шепотом:

— Мы одни?

— Одни! — ответил Хвостов.

— Прекрасно! — воскликнула гостья и одним рывком сбросила с себя шубу.

Эффект был ошеломляющий. Хвостов лишился дара речи. Больше минуты с отвисшей челюстью смотрел он на ее ослепительный вырез на груди, потом испуганно покосился на ноги и только после этого подозрительно впился в глаза. Полежаева торжествовала. Теперь из него можно вить веревки.

— Значит, гульнем? — спросила она, лукаво подмигнув.

Хвостов сглотнул слюну и суетливо закивал.

— Да-да! Конечно! Непременно!.. Ха-ха! Вы просто королева!

Полежаева не спеша процокала по комнате, осмотрела картины и наконец грациозно опустилась в глубокое кресло. Королевским кивком она разрешила Хвостову присесть рядом. Теперь юная гел упивалась своей властью над этим жалким человечком. По всем жилам блаженно растекались покой и невозмутимая уверенность в себе. Она еще подумает, неторопливо потягивая из бокала мартини, каким образом отомстить за мужа и дочь. Она еще лениво переберет в голове варианты и насладится раболепством этой гниды прежде, чем заставит замолчать навеки.

Хвостов, глотая рюмку за рюмкой, все больше соловел, и глаза его разгорались точно угли на ветру от вида так близко сидящей красотки. Он все плотнее и безобразней прижимался к ее плечу, и Полежаевой было отвратительно ощущать его мерзкий и тяжелый дух. Можно хоть сейчас заехать ему по физиономии миланским салатом, а потом заставить облобызать пятки. Сейчас что угодно можно потребовать от него, и он, не моргнув глазом, исполнит. Еще ни над кем Полежаева не испытывала такой власти. «Ничего-ничего, мои родные! К полночи комедия окончится…»

Неожиданно она с ужасом почувствовала, как он своей липкой щекой касается ее руки, как осторожно чмокает перламутровый ноготок. Полежаева не убрала руки, и этим заметно подбодрила ухажера. Он сглотнул слюну и неловко обвил ее талию. Ей захотелось мигом выскочить из-за стола и поскорей смыть нечистое прикосновение его рук. Но она сдержалась.

Зинаиде отвратительно было слышать его колокольные набаты в груди через эти мерзкие потные пальцы, и, когда он осмелился коснуться ее коленки, она не выдержала и с визгом отбросила его руку прочь. Хвостов отпрянул, точно вор, застигнутый врасплох, и новое чувство омерзения охватило ее. Пора кончать комедию, подумала она и тихо прошептала:

— В постель — быстро! И чур не открывать глаз, пока я не выйду из ванной.

В ванной Полежава долго всматривалась в свое отражение в зеркале. Что делать? Она совершенно не готова к этому. Боже! И в ту же минуту перед ней предстали красные, убитые горем глаза ее новой матери. Да ведь она не переживет этого! И отец не переживет! Что делать, Боже? Бежать! Бежать-бежать…

И тут Зинаида ясно увидела пришкольный участок и сгорбившийся куст… а под ним ее дочь с изумленно распахнутыми глазами… Услышала она и последние рыдания мужа по телефону… И вдруг неожиданно заплакала сама. «Зря я все это затеяла… Я не смогу…»

Холодная вода несколько успокоила ее. Промокнув лицо полотенцем, она вытащила из пачки лезвие бритвы и, зажав его в кулачке, вернулась в комнату. Он уже лежал под цветастым пледом на диване, и наскоро сброшенная одежда безобразно валялась на полу.

— Чур не открывать глаз! — прошептала она лукаво, перешагивая через одежду и присаживаясь на его плед. — Чур не открывать!

Гостья провела пальцем по ненавистному подбородку, дряблой красной шее, кадыку и почувствовала, как закипели у Хвостова от нетерпения все внутренности.

— Чур не открывать глаз!

И шея, и кадык, и подбородок были ей знакомы, только подбородок стал бритым, и кадык менее ускользаемым из-под пальцев. Главное, не увлекаться блаженными ощущениями. И в ту же секунду она резким и сильным движением вонзила бритву в горло, чуть пониже кадыка.

Он охнул и сел, схватясь за шею. С минуту ошарашенно смотрел на Полежаеву, ничего не понимая, а кровь уже хлестала, заливая его дряблую грудь.

— Это тебе за Александра и за дочь! — с ненавистью прошептала Зинаида и спокойно поднялась с дивана.

Дикий сверхъестественный ужас обуял Хвостова. Он захрипел, и в горле у него забулькало. Бедняга свалился на пол и пополз к столу, оставляя за собой черную полосу крови. Хвостов дополз до кресла, нажал на кнопку и принялся со страшным ревом кататься по полу. Через две минуты он затих.

Полежаева без торжества и страха наблюдала за этой сценой, грустно размышляя над тем, что Господь, в общем-то, позволяет осуществить все чего ни пожелаешь. И подобная милость Господа удивляла ее. Она тупо смотрела на распластанный труп Хвостова и равнодушно думала, что его дух, должно быть, уже где-то под потолком, а может, сразу провалился в преисподнюю. Затем без всякого сожаления за содеянное она проследовала в ванную и принялась спокойно отмывать руки.

Именно за этим занятием и застал ее испуганный милиционер. Он влетел в ванную с пистолетом и дико крикнул:

— Стоять!

— Я и стою, — равнодушно ответила Полежаева, намыливая ладони и вглядываясь в висящее перед ней зеркало. Черт! До чего же красивое лицо. Влюбиться можно… А как клево сидит платье…

— Что здесь произошло? — крикнул милиционер, встав в ковбойскую стойку.

— Обыкновенная месть, — пожала плечами Полежаева, видя в зеркале, как теряется мусорок от ее ослепительной спины. Нет! Платье просто чудо! Видно, что иностранный модельер…

— Убили его вы? — с ужасом выдохнул мент.

— А кто же? — усмехнулась Полежаева, замечая, как великолепно сверкают зубки, и даже горькая усмешка никак не портит ее юного личика.

— Стоять, не двигаться! — вскричал милиционер, трусливо пятясь назад и вытягивая вперед пистолет. — Не шевелиться до приезда наряда!

— Я и не шевелюсь, — равнодушно ответила Полежаева, неторопливо намыливая каждый пальчик с перламутровым ноготком и удивляясь вселенской несправедливости в области одаривания людей внешностью. Любопытно, в таком неравноправии есть какой-нибудь смысл?

— За что вы его? — шепотом произнес мент, кивая назад и утирая рукавом пот.

Полежаева подумала, что смысл, конечно, во всем этом есть и, медленно закрыв кран, сорвала со стены полотенце. Прежде чем поднести его к лицу, она повернулась к милиционеру и, пронзив его небесным взором, медленно и вразумительно произнесла:

— Он убил моего мужа и ребенка.