Искатель, 2001 №2

Работники уголовного розыска подчиняются начальнику и закону. Следователи подчиняются начальнику и закону. Судьи подчиняются закону и Богу, ибо окончательно решают судьбу человека. После уголовного дела, которое я расследовал и здесь описал, мне пришла облегчающая душу мысль: как хорошо, что я не судья, потому что не знаю, кого и за что надо бы здесь судить.

Возможно, эта история рассказана мною торопливо и как бы клочковато, но я использовал все: материалы уголовного дела, свою память, дневниковые заметки и магнитофонную запись.

Между жилым домом и проезжей частью тянулись заросли нетронутого кустарника — густого, переплетенного и, главное, царапающего. Узкая тропинка соединяла дом и проезжую часть; соединяла ровнехонькой, словно проведенной по линейке, утрамбованной лентой, потому что люди ходили здесь прямо, опасаясь колючек, похожих на коричневые иголки шприцев. И только у парадных стояли высокие тополя.

Молодой человек кого-то ждал и, видимо, нервничал. Он ходил по тропинке от дома до мостовой, не обращая внимания на кусты, которые его цепляли за куртку и шляпу. Он отдирал иглы и выходил на узкую панель, идущую вдоль проезжей части. И всматривался, не идет ли тот, кого он ждал.

Карий свет высоких фонарей делал асфальт похожим на хорошо укатанную глину. Постояв, парень глянул на часы, подошел к поребрику и поднял руку. Третья легковушка остановилась.

— Куда? — спросил водитель.

— Кавалерийская улица.

— Это же Осыпки, почти за городом.

— Мастер, заплачу, сколько скажешь.

— Ладно.

— Я не один, а с дамой.

— Это без разницы.

— Тут одно неудобство… Дама сильно выпила.

— Салон не испачкает?

— Ни в коем случае.

— Тогда веди ее, — сказал шофер с большой долей неуверенности.

Клиент понял эту неуверенность. Он достал купюру и протянул водителю. Тот взял, заметно успокоившись. Молодой человек глянул на часы и заспешил с такой скоростью, что в один из моментов его шляпа повисла на колючке; он рванул ее и почти бегом достиг дома. Но успел: фигура женщины приближалась к парадному, двигаясь вдоль дома. Она двоилась, троилась в клочковатой тени кустов — фонари с мостовой кривили пространство.

Очевидно, у молодого человека все было рассчитано до секунды и все измерено до метра. Он стоял на тропинке невидимо, как индеец в зарослях…

Когда женщина была в метрах пяти от своего парадного, парень достал из кармана бутылку и обильно полил приготовленную тряпку. Женщина открыла дверь и вошла…

Молодой человек выпрыгнул из засады, влетел в парадное и, одной рукой прижав женщину сзади к своей груди, второй вдавил мокрую тряпку ей в лицо, закрыв рот и нос. Женщина билась секунды. Ее ноги ослабели, и она повисла на его руках.

Не отнимая тряпку от рта, второй рукой он обхватил ее за талию, вывел на улицу и повел по тропинке к машине. В сущности, поволок — ее туфли скребли утоптанную землю…

— Нажралась, — заключил водитель.

— День рождения.

— Как насчет ковра?

— Я буду держать платок у ее рта.

Женщину втиснули на заднее сиденье и положили. Парень сел рядом, устроив ее голову себе на колени и не отпуская платка. Дорога была не близкой. Ехать что-то минут сорок.

— Женщинам пить нельзя, — изрек водитель.

— Почему? — вяло спросил пассажир.

— Они в пять раз быстрее становятся алкоголиками, чем мужчины.

— Не обязательно.

— И тут еще один репей: пьющий мужик женится на непьющей, а вот пьющая баба завсегда идет замуж тоже за пьющего.

Разговор увял. Мотор гудел с усыпляющей монотонностью. Женщина бормотала и охала. Шевелилась, словно хотела встать… Ее туфли постукивали об пол. Шумели встречные самосвалы…

В этом сплетении звуков прошмыгнул иной, посторонний. Лужи под колесами? Что-то в моторе? Дверца закрыта неплотно?

Водитель обернулся: парень в шляпе пытался подавить рыдания. Шофер едва сумел увернуться от встречной машины. И все-таки глянул еще раз на пассажира — тот плакал. Мокрые щеки в пробегавших огнях блескуче мерцали, и казалось, что тоже бегут вслед за огнями.

— Парень, брось, — сказал водитель, — можно вылечить. Наркоманов лечат, а уж алкоголиков…

Он не знал, чем еще успокоить. Пассажир не отозвался. Так молча и ехали. Город давно перешел в окраины. Вместо асфальта — проселочный суглинок.

— А мы тут не сядем? — забеспокоился водитель.

— Уже приехали.

Неказистый деревянный дом чернел, как громадная скирда сена. Он не имел острых углов и прямых линий — видимо, их съело время.

— Окна забиты, — рассмотрел водитель.

— С той стороны ставни.

— Тебе помочь?

— Спасибо, сам доведу.

Он сунул добавочные деньги. Водитель даже не пересчитал, словно ему хотелось поскорее уехать из этого места и от этого дома. Он даже не попрощался — мигнул задними красными огнями и поспешил к асфальту.

Молодой человек выбросил платок, взвалил женщину на плечо и понес. Но не к дому, а в сторону, в огород. То ли женщина была тяжелой, то ли мокрая листва мешала, но к колодцу он подошел с трудом. Видимо, чтобы передохнуть, посадил ее на бетонное кольцо; там, внизу блестела вода, закиданная палками и грязью.

Он откинул волосы с женского лба, поцеловал в закрытые глаза и, прошептав «прости, дорогая», швырнул ее в колодец головой вниз.

Выезд на место преступления всегда труден, а тут еще в какие-то Осыпки, почти за город. Дежурный ГУВД невнятно бросил: «Надо разобраться». Но с чем может разбираться следователь прокуратуры за городом, как не с трупом?

— Что за происшествие-то? — спросил Рябинин сидевшего рядом майора.

— Надо разобраться.

Машина уже выехала за город. Водитель матюгнулся: он нашел Осыпки, но никто не знал Кавалерийской улицы. Да и глина под колесами зачавкала угрожающе.

— В США нас подбросили бы на вертолете, — предположил Борис Леденцов.

— Там к полиции совсем другое отношение. В Англии оскорбление или покушение на полицейского приравнивается к покушению на жизнь королевы, — поддержал Рябинин.

— Какое там, к королеве… Мы ведь теперь не милиционеры, а официально зовемся ментами. Скоро будем мусорами.

— Боря, а вот Петр I писал, что полиция есть душа гражданства, всех добрых порядков и фундамент человеческой безопасности.

— Сергей Георгиевич, знаешь любимую песню современной интеллигенции?

— Наверное, песня Сольвейг? — улыбнулся Рябинин.

— «Мурка». Которая зашухарила всю нашу малину.

— Зато у американцев эти гангстеры в рот не пролезают, — вставил водитель.

— Какие гангстеры?

— То есть гамбургеры.

Мотор завыл панически: машина-таки завязла. Сержант-водитель бросал ее вперед, назад, вбок… Матюгался он вполголоса, но не на машину с дорогой, а материл американскую полицию, английскую королеву, гамбургеры и современную интеллигенцию. Видимо, последняя помогла: машина рванулась и выскочила на пригорок прямо к месту происшествия, в чем не было сомнения — толпилось человек десять.

Деревянный дом так накренился, что казалось, вот-вот шагнет по огороду, заросшему до состояния целины. От забора остались лишь редкие столбики. И дом, и участок ждали своего естественного конца — наступления городского жилмассива.

В зарослях полыни белело бетонное кольцо колодца. И стояли люди: сотрудники местного РУВД, соседи, машина «Скорой помощи» и врачи. Они и удивили Рябинина: значит, не труп?

— Пока жива, — подтвердил врач.

Женщина лежала на пластиковой подстилке. Видимо, без сознания: глаза закрыты, окровавленная голова откинута, словно она хотела глянуть вбок, за колодец.

— Повезли, — приказал доктор.

— Как она? — спросил Рябинин.

— Надеюсь на реанимацию.

Для разговора времени не оставалось — врачи спешили. И сейчас Рябинина больше интересовала фактическая сторона дела. Участковый протянул паспорт — был в кармане у потерпевшей.

Уже легче, когда личность потерпевшей установлена. Но участковый к этой легкости добавил:

— Свидетельница есть, живет вон в том доме…

Старушка согласно кивнула. Ее дом, такой же скособоченный, стоял чуть подальше. Она объяснила:

— В окошко видела.

— Что?

— Подъехала легковушка, парень вынес на плече женщину, дошел до колодца и бухнул ее головой вниз.

— В колодец? — не поверил следователь.

— Ага, только ноги болтнулись.

— Кто ее бросил, какая машина?.. — занервничал майор.

— Родимый, сумрачно было, ничего не разглядела.

Капитан местного РУВД успокоил:

— Машину нашли, да и преступника взяли.

— Кто он? — заинтересовался Рябинин.

— Говорит, бывший муж.

Эксперт сделал фотографии колодца и прилегающей местности. Рябинин составил краткий, без трупа, протокол осмотра и переписал свидетелей — даже мужиков, доставших женщину из воды.

— Сергей Георгиевич, куда везти задержанного? — спросил капитан.

— В ваш изолятор, ведь убийца. Я тоже туда.

Но туда, к задержанному, следователь попал только через двое суток: прямо от колодца его вызвали на новое происшествие — бандитскую разборку, где трупы лежали веером.

Колодезный убийца, парень лет тридцати, удивил лицом без единой кровиночки, словно его облили белилами. Переживал ли сильно или истомился в камере? Иногда он вздрагивал, отчего шляпа постоянно сползала на ухо. Следователь раскрыл его паспорт:

— Итак, Владимир Лучкин, рассказывайте, зачем вы хотели убить женщину?

— Она жива?

— Пока жива.

Рябинину показалось, что лицо парня порозовело от некоторого облегчения. Он даже спросил:

— Гражданин следователь, а какое у меня преступление?

— Покушение на убийство с особой жестокостью.

— Следователь, вы ошибаетесь.

— В чем?

— Я не убивал ее.

— Лучкин, есть свидетели, как вы бросили ее в колодец два дня назад…

— Нет, не два дня назад, а гораздо-гораздо раньше.

Рябинин насторожился: не псих ли? Тогда предстояла морока с психиатрической экспертизой.

— Лучкин, я не понимаю…

— У вас хватит терпения выслушать?

— У меня работа такая — слушать, — усмехнулся следователь.

Познакомился я с Наташей на чьей-то свадьбе. Она была среди приглашенных. Танцевала, плясала, пела — русые длинные волосы, казалось, пеленали весь банкетный зал. А кто не любит веселых людей? Я тогда только что окончил институт, и общественное мнение безмолвно довлело — жениться бы надо. В смысле, мне бы такую. А она светловолосая, скорая, веселая, да еще с прелестным русским именем Наташа. Не буду тянуть время — ровно через два месяца состоялась точно такая же свадьба, где женихом был я, а невеста… Пела, танцевала, плясала…

Проблем у нас не было, кроме жилищной. Но молодость для того и дана, чтобы эти проблемы щелкать, как орешки. Мы сняли в пригороде отдельный домик с выломанным садом, затоптанным огородом и порушенным колодцем. За водой я ходил на артезианский источник.

И зажили. Я тогда поступил в аспирантуру, на работу мне не ходить, а Наташа трудилась в ателье. Каждое утро я сажал ее на автобус и каждый вечер встречал. Короче, мы были счастливы.

На что я обратил внимание? Нет, это слишком сильно сказано… Не внимание обратил, а отметил на задворках своего сознания: Наташа не пела, не плясала и вообще оказалась не веселой. Даже с некоторой угрюминкой. Выходила несуразица.

Впрочем, догадка… Да какая там догадка, когда зеркальная очевидность: некоторые социальные различия давали о себе знать. У меня высшее образование, она — закройщица ателье. Трижды чихнуть! Мир одемократился до неузнаваемости. Американский миллионер женится на секретарше, главный инженер женится на уборщице, генерал женится на радистке… Любовь сильнее всех социальных различий.

Но боже упаси Наталье заметить какую-то тень моего превосходства. Да нет превосходства — у влюбленных его не бывает.

Осенью темнеет рано. Я сидел над диссертационной главой. Наталья примостилась сбоку на диване, разгадывая кроссворд. В ту осень почему-то модно стало разгадывать кроссворды: у телевизора, в транспорте, на кухне… Я удивлялся: читают мало, где же берут отгадки?

— Володя, как правильно звали героя из «Войны и мира»: Безглазое, Безухов или Безносов?

— Наташ, тебе со мной скучно?

— Не болтай!

— Ты как-то все помалкиваешь…

— Мы ни к кому не ходим, и к нам никто не ходит.

Моя ошибка была исправлена. Мы зашастали по гостям, но чаще они заглядывали к нам, что естественно: побывать у нас — что выехать за город. Собирать стол Наташу не тяготило, да и делали все простенько: салаты, колбаска да вино.

И моя душа радовалась, когда я видел опять поющую и танцующую Наташу.

Диссертацию я писал по социологии, которая близка психологии. Поэтому человеческие отношения меня интересовали как таковые. Тем более психология родной жены. А я не все в ней понимал.

Молодая женщина любит гостей — это естественно. Но вот зашел нас проведать хозяин дома, вернее, проведать свой дом. Угостили его обедом, выпили по паре рюмок. Этому хозяину за шестьдесят, нос в черных пупырышках, из ушей метелочки волос, говорить с ним не о чем, кроме как о деньгах… А Наташка радуется: порозовела и уже что-то напевает под нос.

Не любит меня?

Через неделю эпизод на эту же тему. В субботу ездил в библиотеку, вернулся, а Наташка весела и благодушна. Вроде бы белье гладит — не гладит, а порхает с утюгом. Одна, никаких гостей. Впрочем, на кухне ели-пили.

— Кто был?

— А, мама.

Психологическая загадка усложнилась. С матерью она жила так себе, без вражды и без любви. А тут, вижу, распирает ее радость. Может быть, мамаша принесла какую-нибудь благую весть? Например, нам дают квартиру. Начинаю осторожно:

— Что мама говорила?

— Как всегда, про повышение цен и свой диабет.

— Надеюсь, ты ее накормила?

— А как же. Мама и сама тортик принесла с бутылкой вина.

— Она же не пьет…

— В гости положено прихватывать, и она думала, что ты дома.

Я прошел на кухню: из торта был вырезан треугольный сектор, как из апельсина выломана долька. В бутылке отсутствовала даже та капля, по которой можно было бы определить цвет вина.

Я, как будущий ученый, приучал себя опираться на факты. Была теща, пустая бутылка… На подозрениях теории не строятся — только на фактах.

В нашем загородно-сельском доме был телефон. Как-то я проводил Наталью, вернулся домой и проработал часа полтора. Звонок. Снимаю трубку и слышу женский голос:

— Наташу можно?

— Она на работе.

— Вот на работе-то ее и нет. Я заведующая ателье.

— Где же она? — вырвалось у меня.

— Вы муж?

— Да.

— И она опаздывает почти ежедневно. A-а, явилась…

И заведующая трубку положила. В этот день работать я не мог: мысли, разумеется, заструились по любовному руслу. Наташе вида не показал.

Но на второй день посадил ее на автобус, а сам взял такси и велел ехать следом. Как в детективе. Не доехав до ателье примерно с полквартала, Наташа вышла из автобуса. Я расплатился с таксистом, выпрыгнул и пошел за женой, до боли в шее отворачивая лицо. Двигался медленно, прячась за широкоспинных мужчин и упитанных дам.

Наташа сошла с панели и, как мне показалось, двинулась к дому, стоявшему за сквером. Но она свернула к стеклянному павильону и пропала в нем. Я забежал с другой стороны и все видел — стены были из толстого стекла…

Наташа не спеша выпила одну бутылочку пива, потом вторую. Смеясь и переговариваясь с парнями у стойки… Я пошел обратно медленно, тихо, пятками назад, словно боялся, что под моим ботинком хрустнет ветка.

Подозрения… Наталья любила пиво. Ну и что?

Но поговорить надо. И вечером за ужином я, лишившись от нетерпения всякой деликатности, выпалил:

— Наталья, ты обожаешь пивко?

— Пью, — улыбнулась она.

— Что… пьешь?

— Воду, соки, молоко, пиво.

Я замолчал пораженный: она была готова к моему вопросу. Значит, ждала его.

— Пьешь алкоголь?

— Как и все, по праздникам.

— Ты пьешь и по будням, ты ежедневно перед работой заходишь в пивную.

— Володя, разве пиво — алкоголь? Жидкий хлеб.

— И у тебя в нем… потребность?

— Господи, завтра же брошу.

Я знал, что ни один пьяница не считает себя алкоголиком. О чем речь? Разве Наталья алкоголичка? Скор я на ярлыки. Она же обещала в пивную не заходить. Разумеется, до слежки я больше не опускался. Но когда она возвращалась с работы, мой взгляд делался цепким. На ее лице и в манерах я ничего не замечал… Замечал другое: войдя в комнату, она первым делом шла к трюмо и бралась за дезодорант или духи. Даже не умывшись. Отбивала какой-то запах?

Меня осенило как бы вторично: у нас дома скучно. Потому что нет детей, я занят диссертацией, гостей приглашаем редко… И на субботу я позвал ее отца. Наташа обрадовалась. Накрывать стол она умела: разные винегретики-салатики…

Отец, крупный мясистый мужчина, смотрел на меня как на плоскую селедку под маслом, потому что я не крупный и не мясистый. И главное, молчалив, как выпотрошенная курица на столе.

— Возьмем перестройку, — вещал он. — На хрена она мне? Квартира у меня есть, машина есть, дача с пятью яблонями есть, дочь замужем… У меня даже мясник знакомый, любой зад вырубит…

Я налил ему бокал сухого вина — отец стал смотреть на этот бокал, словно в нем была желтенькая моча. Под столом я получил Наташин пинок. Мы вышли на кухню. Она на меня набросилась:

— Выставляй!

— Что выставлять?

— Пить-то что люди будут?

— Бутылка сухого, соки, кофе…

— Володька, ты спятил! Гости уже друг на друга волками смотрят.

— Что же надо?

— Водки надо, водки!

— Сколько?

— Литра два.

Я сбегал, не веря, что она вся пойдет в дело. Пошла, если только один ее отец выпил бутылку. Наталья оказалась права. Какие там зверские взгляды… В конце вечера мы, обнявшись, пели хором «Не сыпь мне соль на рану…».

Мне стало казаться, что праздников стало больше, чем дней в календаре. Кроме всех прочих, мы теперь приспособились отмечать пройденный месяц совместной жизни — день, когда вступили в брак.

Недалеко от нашего дома жил полковник в отставке — мы вместе ходили на артезианский колодец. По дороге вели беседы о политике, перебрасываясь несовпадающими мыслями. Я полагал, что коммунистов отстранили от власти и начали строить демократию; полковник считал, что коммунистов отстранили и начали строить сексуально-алкогольный кондоминиум.

— Вышли из положения? — спросил он.

— С демократией?

— С деньгами.

— Международный банк даст.

— Вам? — удивился полковник.

— Почему мне… Государству.

Полковник помолчал, хлебнул артезианской водицы и объяснил:

— Ваша супруга одолжила у меня три тысячи сроком на неделю.

— Мы отдадим, — промямлил я.

Ее зарплата небольшая, стипендия аспиранта еще меньше, аренда за дом, одежда, еда… Мы уже по утрам не пили кофе, уж не говоря про сыр. Деньги исчезали, как пар из кипящего чайника. Неужели и три тысячи пошли на алкоголь? Что я ною, половина России пьет.

Отвлекать и развлекать!

Я затеял с ней разговор о поступлении в институт, о чем мечтали и раньше. Наталья слушала, поддакивала, но мне казалось, что ей очень хочется зевнуть.

Пригласил приятеля с женой, но тот, ничего не подозревая, приволок две бутылки вина. И Наталья — у нее неплохой был голос — весь вечер пела нам романсы.

В воскресенье я повел ее на выставку осенних цветов. От их красоты и запаха покойник улыбнется. А Наталья ходит с таким лицом, словно попала в музей восковых фигур. Я не вытерпел:

— Наташа, тебе скучно?

— Нет-нет, — встрепенулась она.

— Мне кажется, ты оживаешь, только если выпьешь.

— Тогда я себя лучше чувствую, — согласилась она.

— Но почему, почему?

— Тогда я смелая, удачливая, остроумная…

— Тебя прельщает обман?

— Это не обман, а полет в другой мир, который собран из обломков нашего.

Я купил ей бутылку пива.

Но мысль о ее развлечении меня не оставляла. В следующий выходной мы пошли на эстрадный концерт. У нее, как назло, схватило живот. Она дважды покидала зал. В третий раз, не дождавшись ее, я вышел в фойе и стал за колонну. Наталья появилась из буфета, что-то достала из сумочки и начала жевать… Сухой чай, чтобы отбить запах.

Моя жизнь надломилась: я чего-то ждал. И это ожидание стало вытеснять любовь, планы о нашей совместной судьбе, о будущем ребенке. Я спохватился: что значит «надломилась жизнь»? Сколько мне известно примеров, когда запивал один из супругов, но из положения выходили? А сколько? Да нисколько: из положения выходили тем, что его терпели, это положение.

Я избегал накальных разговоров с женой. Почему? Мне нечего было сказать, кроме банальных сентенций. Тут требовались уже поступки. Лечить ее? Она только надменно усмехалась.

История с деньгами полковника меня задела.

— Наташа, ты меня любишь?

— Конечно.

— За что?

— Володя, ты непьющий.

Меня взорвало, как бомбу террориста. Любить за то, что не алкаш!

— Соображаешь, что говоришь? Трезвость — естественное состояние человека.

— Почему же люди пьют?

— Большинство пьет беспричинно.

— Неет…

— А ты, по-моему, начинаешь пить беспробудно.

— В России пьют от холода.

— Я тоже живу в России.

— Ты горяченький, — хохотнула она.

Выходил не разговор, а перепалка; хуже — бессмысленная ругань, когда люди не понимают друг друга. В сердцах у меня вырвалось:

— Ну что ты в этой водке находишь, что?

— Букет, — усмехнулась она, но, увидев степень моего расстройства, как бы успокоила: — Володя, у пьянства нет начала.

— Ну и что?

— Значит, не будет и конца.

— Отстаиваешь право на выпивку?

— Володя, ты дурак: не понимаешь, что люди пьют для веселья.

— А без водки веселья нет?

Она полуобняла меня и ласково попросила:

— Володя, спляши «барыню», а?

— Зачем?

— Видишь… А если бы принял водочки, то сплясал бы не спрашивая…

Больше в такие длинные и бесплодные разговоры я не вступал.

Думал я, думал… В чем мои интересы? В диссертации, в институтской работе, в книгах, телевизор изредка смотрю… И вдруг читаю фразу у Сомерсета Моэма: «Насколько счастливее был бы человек, если бы удовлетворение полового инстинкта никогда не считалось чем-то порочным!» Написано в девятьсот первом году. Уже давно не считается порочным, уже давно все счастливы…

Я что, очумел? Смотрю, вижу, слышу и не понимаю?

Ни один фильм не обходится без пары постельных сцен, да еще таких, что и не сразу поймешь — катаются по квартире голые клубком. Мне двадцать три, а я в сексе — как младенец в компьютере. Не понимаю многих выражений.

Объявляется месяц свободной любви — это что?

Эротический киберпроект — порнуха, что ли?

Эротическая фрустрация — как понимать?

Знаю понятие «женственность», а что такое сексапильность?

Как определяют сексуальность по внешнему виду?

Эротический стрипмарафон, ночи Клеопатры, эротические фантазии… Говорят, изобретен сладострастный безостановочный пенис…

Я не знаю, я не понимаю… А Наталья? Разве я спрашивал ее об этом? И вообще, спрашивают ли? В телепередачах запросто: девицы с чистыми взглядами, как у снегурочек, сообщают, сколько за ночь испытали оргазмов. Вот и Фрейд… Но если главное — секс, то все остальное в семейной жизни можно стерпеть. И безденежье с хамством, и выпивку, и худое жилье за городом… Фрейд не мог ошибиться.

А если все дело в том, что я не подхожу ей как мужчина? Тогда тайна яснее весеннего солнышка — любовник у нее. Какой-нибудь Олег, Михаил, Фрейд, то есть Федор…

Я занимаюсь наукой, и догадка есть ни что иное, как гипотеза. Нужны факты, хотя бы один. Мои мозги — я же ученый! — завертелись, так как привыкли работать над проблемой. Правильно ли поставлена проблема? Говоря проще, способна ли Наталья на измену молодому мужу?

Факты, факты… Иногда на работе я бегал по кабинету и ребята принимали меня за одержимого идеей. И были правы: одержим идеей — изменяет ли мце Наталья?

Один факт был: Наталья иногда приходила под хмельком. Но этот факт, так сказать, улика косвенная. Могла выпить с подружками, с коллективом… В ателье был всего один мужчина, демобилизованный парень, водитель грузовичка, женатый. С другой стороны, спиртное связано с женщиной, я бы сказал, молекулярной связью. Где пьют, там и стелются. Примеров сколько угодно. И память понеслась, как запущенная ракета…

Иванищева из деканата, двое детей, почти каждое воскресенье ездила за город, между прочим, в деревню Иванищево, проведать бабушку. Муж провожал, сосисок с булками отсылал. Вечером жена возвращалась усталой, но довольной. У мужа был приятель с географического факультета, знавший область, как собственную квартиру. Он и объяснил, что деревни Иванищево нет и никогда не было. Вникнув в проблему, муж установил, что и бабушки не было. Ездила жена на электричке не в деревню Иванищево, а с гражданином Ивановым до первого лесочка…

А младший научный сотрудник Шорин? Любил жену до безумия, она любила его до беспамятства. Однажды застает ее в кладовке для реактивов со стажером-немцем: колбы не тронуты, а из пакетов с мягкими порошками устроено ложе. Теперь она, жена, в Германии моет пробирки…

А доцентша Колышева? Десять лет прожили в браке на загляденье, завидовали им. Как-то обязали ее прочесть двухнедельную лекцию студентам не то Зимбабве, не то южнее. И все, подцепила СПИД: всего лишь однажды попила кокосового молока с вождем (старостой) курса.

А история с водопроводчиком? Подходит к нему цыганка и говорит: «Позолоти ручку в размере двух десяток, всю правду про твою жену скажу». Позолотил из-за любопытства. Твоя женка, говорит, пошла в кусты с солдатом. Водопроводчик взял разводной ключ и тоже пошел в кусты…

Ну, а нашумевший случай с офицером, который следил за женой?.. Она в чужую квартиру, и он туда же… Официальный притон: голые, пьяные, друг на друге. Офицер всех перестрелял…

Подобных случаев пруд пруди. Но что делать? Не следить же за ней самому? Да и не умею. Впрочем, зачем самому, когда вся Европа пользуется услугами частных детективных агентств?

Объявление одного агентства мне понравилось нацеленной выразительностью — «Рекс». Сперва тоже подумал, что насчет сторожевых собак… Созвонившись, установил, что ищут все — от автомобилей до бриллиантов. Правда, смутило количество кадров — один детектив, а также интерьер, состоящий из стола, двух стульев, пишущей машинки и телефона.

— Персонал на заданиях вместе со спецтехникой, — объяснил детектив.

Я рассказал о своей беде. Он сразу уточнил:

— Работаем без спецтехники?

— Это как?

— Ее разговоры с мужиком не запишем, кино в постели не снимем?

— Мне достаточно факта встречи с мужчиной.

Он составил договор об охране моей жены, поскольку закон запрещал слежку. Я внес аванс в пятьсот рублей, после чего сыщик проблему начал детализировать:

— Допустим, застукали. Что дальше?

— А что дальше? — задумался и я.

Суроватое лицо детектива требовало профессионального ответа, а поскольку я его не знал, он прикинул варианты:

— Можно проверить документы, можно сделать внушение, можно связать до прибытия…

— Кого связать?

— Вашу супругу. До прибытия, конечно.

— Какого прибытия?

— Вашего, конечно.

— Вязать не надо, — отмел я этот дикий вариант.

— Дня через три выдадим результат, — пообещал детектив.

Как провел я эти три дня? Судил себя последними словами. В сущности, версия — это фантазия, которая отличается от жизни, как, скажем, жизнь отличается от кино. Навел какого-то дурака-сыщика на жену… Мне чудилось, что он ходит за ней по пятам, караулит на улице, заглядывает в окна, расспрашивает знакомых, звонит по телефону… Мне даже спалось плохо от шизофренического предположения, что детектив лежит под кроватью и прислушивается к скрипам, поскольку спецтехнику он не применял.

В конце третьего дня, когда Наташа еще не вернулась, зазвонил телефон. Я схватил трубку со скоростью обезьяны, цапающей банан:

— Слушаю!

— Объект засвечен, — прохрипело в недрах телефонной сети.

— Схвачен? — не понял я.

— Объект на крючке.

— Что мне делать?

— Взять пятьсот рублей для полного расчета и ехать сюда.

— Куда?

— К ателье, где работает жена…

Я мчался на такси. Машина вибрировала, похоже, от дрожи моих рук и ног. Но что машина… Мозги мои ходили ходуном, как фарш в мясорубке…

Сейчас поймаю их с поличным. И что? Ее ударю? Его ударю? Разгоню их? Застрелить любовника — пистолета нет. Зарезать любовницу — ножа не взял. Вызвать милицию?

Детектив вывернулся откуда-то из-под груды досок и протянул руку — за деньгами. Я расплатился. Он показал на грузовичок, стоявший в углу двора. Я удивился:

— Что?

— Там. — И детектив вроде бы пошел, но вернулся: — Анекдот хочешь?

— Хочу, — промямлил я.

— Как трамвай проедет по улице, так дверца в шкафу соскакивает. Привела хозяйка столяра. Он говорит, надо, мол, мне сесть в шкаф, понять процесс изнутри. Сел, закрылся. А тут муж пришел. Открывает шкаф и видит сидельца. Взъярился: «Ты что тут делаешь?» А столяр ему: «Мужик, не поверишь, но я жду трамвай».

И детектив пропал, унося нехорошую улыбку и пятьсот рублей. Я двинулся к шкафу, то есть к грузовичку. Окна кабины не то тонированы, не то грязные. Ничего не видно. Но слышно: шепот, возня, скрип сиденья… Влажный звук. Целуются?

В моем мозгу бешено закрутился металлический шарик, жестко катаясь меж извилин. Своим звоном он подсказал, что мне сделать… Открыть кабину, глянуть на них помертвевшим взглядом, ничего не сказать, повернуться и уйти — в никуда и навсегда.

Я рванул дверцу…

На Натальиных коленях расстелена газетка, на которой стояли два пустых стакана и лежали два помидорчика. Водитель, только что сорвавший зубами жестяную пробку с бутылки, готовился ее разлить. Подвинувшись, он сказал Наташе:

— Вот и ваш супруг примкнет.

Все сомнения отпали: моя жена — законченная алкоголичка.

Мы перестали разговаривать. О чем? Больной себя она не считала, лечиться не хотела. Свою зарплату теперь откровенно пропивала. Когда, где, с кем — мне уже стало неинтересно.

Но и в пустыне есть оазисы. Иногда она приходила домой тихая, умиротворенная, с сумкой, где лежали продукты без единой алкогольной бутылки. Пару дней мы жили по-семейному. Правда, без разговоров об алкоголе, без воспоминаний, как будто только что познакомились.

В один такой благостный вечер Наталья вышла в булочную. И нет. Час прошел, второй. К соседке ли зашла, к подруге… Уже перевалило за полночь, но я к таким отсутствиям привык.

В два часа ночи зазвонил телефон. Грубый мужской голос спросил:

— Гражданин Лучкин?

— Да.

— Дежурный по линейному отделению. Ваша жена на вокзале. Возьмете ее или отправить в вытрезвитель?

Через двадцать минут я был на вокзале, где шла ночная жизнь. Посреди зала ожидания ходили два омоновца, а по углам шпана незаметно обирала пьяных и лупила проституток. На лавках звенели стаканы. На полу спал цыганский табор. Неясные личности в непонятных одеждах бесцельно бродили по залам. Омоновцы изредка, по настроению, хватали их за шиворот и выталкивали на улицу…

Наталья спала, сидя на полу у паровой батареи. Без пальто, без шляпки, без сумочки, без туфель… Говорят, в мозгу есть какой-то нерв, который отвечает за слезы. Я поднял жену и отнес в такси — слезы бежали по моим щекам. Не нервы за них отвечают, а душа…

И выпал еще один оазис, может быть, последний. Наталья два дня неслышно лежала на тахте. А я, все надеясь на перелом, припадал к ее лицу и не то внушал, не то скомканно рыдал:

— Наталья, я не могу работать над диссертацией. Над нами смеются люди… Губишь свое здоровье… Мы хотели ребенка… Зачем же ты пьешь?

— Володя, водка создает комбинации.

— Ты же стала алкоголиком.

— Нет, алкоголик тот, кто стоит у ларьков.

— Ну, стала пьяницей.

— Нет, у пьяниц лица синие.

— Наташа…

— Володя, все будет хорошо.

Две недели прошли в относительном спокойствии. Она была молчалива и трезва. Я ничего не замечал, лишь свежий запах не то пива, не то мокрых опилок.

В феврале она пришла с работы и долго не могла открыть дверь. Когда открыла, не могла войти. Когда вошла, то могла стоять, лишь вцепившись в косяк.

— Володя, блин!

— Что?

— Меня с работы турнули.

По ее скуле расползся кровоподтек, словно налип рубиновый лист осины.

Мужчина с характером принял бы решение твердое и определенное. Впрочем, дело не совсем в характере — во мне жила к ней любовь. Шаткая, рыхлая, изъеденная ее алкоголем, но жила. И она уходила с каждым днем.

Наталья не работала, и я не мог понять, где она брала деньги на алкоголь. Я заметил, что на хлеб денег достать труднее, чем на водку.

Днями она лежала на тахте, ночами уходила, утрами приходила… Мы не разговаривали. В доме стало грязно и стоял дух дешевой пивной. Я спотыкался о пустые бутылки и, как все слабохарактерные люди, ждал естественной развязки.

Она наступила.

В начале марта я поздно вернулся из библиотеки. Наталья тихонько сопела на своей тахте. Я включил ночник и глянул на нее…

Сперва мне показалось, что Наталья до того накачалась пивом, что расширилась вдвое и заняла всю тахту. Потом почудилось, что там две Натальи…

На тахте рядом с ней лежал мужик в пальто и в сапогах. Она тоже была в пальто, и ее рука покоилась на его шее. И оба храпели, как звери.

Даже у самых слабохарактерных мужчин случаются сильные минуты…

Я включил верхний свет, схватил мужика за ворот, выволок за двери и швырнул в сугроб. Он встал, отряхнулся и пьяно побрел за калитку на улицу.

Я ворвался в дом. Наталья сидела на тахте и вроде бы ждала меня. Я был тут. Размахнувшись, я вложил в руку все свои муки и двинул Наталью по лицу. Она сперва упала на тахту, а затем сползла на пол. Постояв в согбенной позе, Наталья медленно поднялась и выпрямилась. Глянув на меня синим, как и ее щеки, взглядом, она тихо прошипела:

— Больше меня никогда не увидишь.

У двери добавила голосом, который меня передернул холодком:

— Этот день ты запомнишь на всю свою проклятую жизнь.

И ушла, швырнув об пол фарфоровую Нефертити — свадебный подарок.

Разумеется, я ждал ее. Звонил подружкам, знакомым… Заявил в милицию. Она не только не взяла свои вещи, но даже и паспорт. День прошел, два, неделя, месяц, два месяца…

Меня всего раздирало. Даже не могу обозначить, что это было… Жалость ли к Наталье, чувство ли вины, тоска ли по человеку, горечь ли по утраченной любви?.. Но я чего-то ждал. Ее ждал? Боже, пусть бы пила свое пиво, лишь бы…

Примерно к весне, ночью в дверь постучали. У меня затряслись руки: она? Вернулась?

Двор полон людей. Лужи и забор залиты светом фар. Меня зачем-то ведут к колодцу, из которого милиционеры баграми выуживают доски, старые кастрюли, тряпки. И все это в тишине, как на съемке фантастического фильма…

Боже, рядом с колодцем лежит труп женщины. Наталья… Два месяца пролежала в воде… Светлые волосы позеленели… Не лицо, а маска…

Я стоял, смутно понимая реальность. Относится ли происходящее ко мне? Относится. Осматривали труп, осматривали меня… Тихие слова, брошенные отставником-полковником:

— Она пила, как лошадь Буденного.

Еще чьи-то слова, людей мне незнакомых:

— Они дрались по вечерам.

Я стоял, будто не имел к происходящему никакого отношения; стоял, пришибленный мыслью — Наталья отомстила мне. Она бросилась в колодец, повесив на мою душу неснимаемый груз. И этот груз будет давить не час, не день, не год — всю жизнь.

Началась длительная и мучительная процедура. Я рассказал, как ударил, куда и за что. Все признал, все подписал. Отпечатки моих пальцев… Взяли ее паспорт… А меня поместили в камеру.

Не знаю, было ли тут доведение до самоубийства с юридической точки зрения. Но общественность возмутилась: жена из-за мужа бросилась в колодец. Да я и сам вину признал настолько, что мне уже виделось, стояло перед глазами — я бросаю ее в колодец. Судебно-медицинская экспертиза нашла на теле Натальи множество телесных повреждений: следы борьбы. Вполне возможно, что я был почти в невменяемом состоянии и вполне мог бросить ее в колодец.

На суде я в этом и признался, получив восемь лет общего режима. Но это уже особая страница моей жизни. Срок отбыл полностью. Вышел… Мать умерла, отцу восемьдесят. Ни семьи, ни жены, ни квартиры, да и профессии нет. А мне тридцать с лишком. Получил место кочегара на фабрике. Поселили там же, в комнатушке при кочегарке. Безлюдно, тепло, одиноко…

И зажил. Жизнью зомби. Мне ничего не хотелось: работал, ел да спал. Как-то обедал в столовой. Мой напарник и сменщик Петр, мужик пятидесяти лет, выпил полстакана водки и объяснил:

— Я водку не закусываю.

— Почему?

— Она сытная, калорийнее ее только ракетное топливо.

— А я думал, что пьют для аппетита.

— Парень, пьют не для аппетита, а для души.

— В каком смысле?

— Чтобы душа не болела.

На зоне я спиртного избегал. Только чифир. На зоне я нес на себе вину, теперь срок отбыл, вина искуплена. Но что-то осталось. Что остается после удара по телу? Синяк, рубец?.. Что остается на душе человека, когда за вину она расплатилась?

С Петром я немного выпил. На второй день выпил без него и стал баловаться: пятьдесят граммов коньяка утром и пятьдесят вечером.

Нет, спиваться я не помышлял, так же как и работать кочегаром. Отдохну от зоны, осмотрюсь и все продумаю. Все-таки главная часть жизни впереди. Да и не преступники, а дурак. Безвольный. По-моему, половина мужиков на зоне сидит по этой же причине — по бесхарактерности. Видимо, она, бесхарактерность, меня и защитила от влияния блатных.

Тяготило одиночество. Приятели и друзья как-то все отшелушились, как короста с больного тела. Волей-неволей пришлось сойтись с напарником, дядей Петром. Относительно моего одиночества он сказал хрипло, но, видимо, мудро:

— Ты, Володька, в счастливом эпицентре.

— В каком смысле?

— У тебя все впереди, потому что ничего нет. Специальность будет, жена будет, квартира будет, дети будут…

Вспоминал ли я Наталью? В колонии реже, поскольку не просохла злость, да и условия там не вспоминальные. Здесь же, где текла нормальная жизнь, ее лицо вдруг мигом и на миг ложилось на стену; скатывалось на асфальте из тополиного пуха; оборачивалось небесным облачком… Да так, что я успевал видеть белые прямые волосы, синь скорых глаз, розовую — еще ту, розовую — кожу лица, приоткрытые губы… Я зажмуривался и гнал видение остатками злости на нее. Да откуда они, остатки — на умерших не обижаются.

Всего один раз подошел я к тому домику. Забор разнесен на щепки, грядки срыты каблуками, труба осыпалась, шифер на крыше лежал кусками… Окна забиты досками. К колодцу не пошел: стоял и смотрел на то, что осталось от крыльца, от дома… Смотрел, что осталось от нашего счастья.

Ветерок ли чего нанес, тучка ли случайная обронила, но щеки мои обмокрели, как от дождя. Говорят, преступника тянет на место преступления…

Господи, место невозвратного счастья притянуло меня сюда и заставило плакать…

Все-таки зона чем-то меня задела. Двое приятелей по лаборатории посетили кочегарку. Ставшие солидными, респектабельными и кандидатами наук. Звали в лабораторию, начать все с начала, обещали помощь… А они мне казались приехавшими из какого-то другого, игрушечного мира. Социологические опросы, репрезентативность, средний класс, количество ввозимых иномарок… Какое это имело отношение к полуживотной жизни колонии или к расположенной рядом деревне Зады, где без газа и дров вымирали зимой старухи?

После ухода ребят разболелась голова. Последнее время это происходило все чаще. Начинало с затылка. Петр объяснил:

— Потому что читаешь или думаешь.

— А ты разве не думаешь?

— Об чем?

— О жизни. Глянь, как она кипит. Мчатся автомобили, работают офисы, светятся телеэкраны, влюбляются, борются, идут какие-то карнавалы и фестивали… Зачем, почему? Не понять.

Петр самодовольно погладил свои прокопченно-прокуренно-проспиртованные щеки:

— Это тебе не понять.

— А тебе?

— Господь Бог снимает на нашей планете триллер.

— Как?

— Ну, вроде латиноамериканского сериала.

— Зачем снимает?

— Для примера другим планетам-.

Голова болела, может быть, оттого, что котельная переходила с угля на газовое отопление с грохотом и шумом. А может быть, от этой казенной комнатушки: сырые стены, цементный пол, запах чего-то подземного, окно, припорошенное порошковым угольком… Тяжелый затылок тянул меня к чему-то мягкому и горизонтальному.

Потом пошли сны, цветные и бестолковые, как детские мультики. Какая-то чепуха. А вот Наталью во сне не видел. Хотелось ту, белокожую, веселую, в первые месяцы нашей жизни… Но краски в снах часто сгущались в черноту — тогда я просыпался. И тогда особенно тяжелел затылок.

Котельную в июне уже не топили. Я проснулся посреди белой ночи, которую не могло застить даже серое стекло. Но в центре окна с той стороны мне увиделась фигура еще более черная, чем грязь стекла. Я встал и пошлепал босыми ногами по цементу к ней, к фигуре. Она спрыгнула с досок, приваленных к окнам первого этажа, и пропала. Какой-нибудь бомж.

Я поделился с Петром. Он поставил диагноз мгновенно:

— А ты не пей коньяк.

— Какая тут связь?

— Коньяк теперь знаешь, из чего делают? Из обезьяньей мочи.

Я не стал уточнять, где берут столько обезьян, но два дня коньяк в рот не брал. Ни водки, ни пива — пора браться за ум, пора искать интеллектуальную работу…

Проснулся я от взгляда, который давил на затылок. Сел. Но смотрели мне в лицо, оттуда, с улицы, из-за толстого грязного стекла. Черная фигура с черным лицом. Я схватил ломик и бросился на улицу…

Никого и ничего, кроме белой спокойной ночи…

Я попросил Петра переночевать у меня. Выпив маленькую, он прохрапел до утра. Проснувшись же, выпил еще одну маленькую и явление человека за стеклом объяснил:

— Это баба.

— С чего ты взял?

— На доске отпечаток каблука в белилах.

— Зачем… баба?

— Глянуть, как мужик спит.

— Да откуда здесь баба?

— А недалеко тут общежитие девок-штукатурщиц.

Ничего не проходит бесследно. Видимо, зона мою нервную систему расшатала. Велика ли беда, штукатурщица заглядывает в окно? Раньше бы только посмеялся. А теперь сел на ночь в засаду, прикрывшись в досках куском фанеры. Я не был уверен, что заглядывала женщина, поэтому и ломик прихватил. С другой стороны, что от меня нужно? Денег нет, долгов не имею, в карты на зоне не играл, работал в клубе да в библиотеке…

Сразу после полуночи услышал шаги — двор глухой, поэтому цокало отчетливо. То ли от нетерпения, то ли от ветерка, но лист фанеры съехал с меня, как с ледяного. Человек остановился. Не знаю, что видел он, но я лишь очертания фигуры. Она, фигура, резко повернулась и побежала. Сомнений не стало — это женщина, в брючках и на каблучках. Я вскочил, намереваясь догнать, но злополучный лист фанеры очень остроумно лег меж моих ног. И вот пока он стоял, пришли две мысли — плохая и хорошая.

После истории с женой и зоной я на всю жизнь останусь человеком с неустойчивой психикой.

Счастливый человек тот, кто умеет давить в себе отрицательные эмоции.

Пока я сидел, мать умерла. На мне столько лежало вины перед родителями, что заходить к отцу я стеснялся.

Но он принял меня с печальной радостью: старый, больной, одинокий человек. Блестящие белые волосы делали его голову алюминиевой.

— Отец, тебе одному… не тяжело?

— В каком смысле?

— Конечно, физически, — поправился я, потому что морально одному всегда тяжело.

— Володя, немощная старость — это результат худого образа жизни. А я работал, не пил, не курил…

Он угощал меня, но ничего собственноручно приготовленного: все магазинное. Значит, сил на стряпню не хватало. Пенсионер…

— На работу не заглядываешь? — спросил он.

— Не интересно. Места занимают все более энергичные, все менее интеллигентные.

Размолвка с отцом произошла из-за моей женитьбы на Наталье. И теперь я не знал, зарубцевалась ли она? Мне хотелось сказать, что он оказался прав. Что удерживало? Мысль, что и я был прав; правд столько, сколько людей. Это истина одна. А прав я потому, что, сложись все по новой, я опять бы женился на Наталье.

— Володя, здоровье там не подорвал?

— Нет.

— Но что-то плохое… к тебе прилипло?

— Опыт. Теперь так знаю блатной мир, что по внешнему виду определю, какую статью волок мужик.

Отец поморщился. Чем я мог еще похвастать? Научился выжигать по дереву, финку мог сделать, пуговицы пришить, чифир задымить…

— Володя, давай, пока я жив, найдем тебе работу…

— Спасибо, не надо.

— Так и будешь кочегарить?

— Временно.

— А когда-то хотел мир перевернуть, — вздохнул отец.

— Папа, все молодые этого хотят. И знаешь, почему? Потому что не знают мира и у них ничего не болит.

— А ты?

— В колонии я узнал жизнь, и у меня болит душа.

Я присматривался к отцу, пробуя понять, что же в нем изменилось, кроме внешности. Ведь что-то не так. Он не горбился, скоро передвигался, логично мыслил, все понимал… И все-таки… В его глазах не было ни к чему интереса — даже ко мне. Пожалуй, одна лишь вежливость.

— Володя, тебе деньги нужны?

— Нет.

Он хотел спросить не это.

— Володя, переезжай.

— Куда?

— Сюда, в свою квартиру, в родной дом. Что ты мучаешься в истопницкой? А тут…

А тут отменная четырехкомнатная квартира, четырехметровая высота, кирпич, кафель, кухня, как в ресторане, холл… Бра, плафоны, люстры… Паркет, ковры… Моя личная комната, где я вырос и где еще висели картинки, нарисованные мною семилетним. И сюда невозможно заглянуть никакой штукатурщице.

— Папа, тебе нужна помощь?

— Нет, но я хочу, чтобы мой сын жил по-человечески.

— Перееду, папа, но не теперь.

Мне показалось, что в его волосах прибыло алюминия, а в глазах — влажного блеска. Но не мог я вот так, из колонии, ничего не сделав и ничего не исправив, въехать в родительский кров, будто бы ничего не произошло.

— Для будущего детей ничего не надо делать, — сказал он.

— Не оценят?

— Нет, Володя, они переосмыслят.

Перед сном я не пил ничего, кроме чая. Сперва снились какие-то желтые цыплята. Потом стало душно, как под подушкой; затем воздух вообще кончился, словно я глубоко занырнул и нет сил выскочить на поверхность. Пропали желтые цыплята. Я проснулся. Или не проснулся? За окном не желтые цыплята, а громадная, с человека, птица. Да птица ли? Птица с лицом человека, но без клюва и без носа — одно кровавое лицо с глазами-пуговками, смотрящими на меня хищно, как на желтого цыпленка…

Я знал, что птица за стеклом; знал, что еще сплю — и все-таки закричал.

— Ты чего? — спросил Петр, входя в дежурку.

Я сидел на кровати и, похоже, мелко дрожал.

— Птица…

— Какая птица?

— Красная, без клюва.

— Где?

— Была за окном.

— Утреннее солнце блеснуло.

— Со щеками…

Петр поставил кипятить чайник, выложил на стол принесенную докторскую колбасу и начал увещевать меня спокойнейшим голосом:

— Заклинило тебя напрочь, но впустую.

— Как это — впустую?

— Ведь за убийство жены отсидел? Чего нервы мотать?

— Лишил жизни, — сказал я не то, что хотел.

— Володь, а ты заметил, что одному за убийство двадцать лет навесят, а другому года три? Как это понимать?

— Зависит от способа убийства.

— Ни хрена подобного! Зависит от того, кого убил. В прошлом году пьяные ребята ногами забили мужика из моего дома. Веришь, в их защиту собрали триста подписей. Почему? Мужик дерьмовый: пил, почтовые ящики ломал, на головы с балкона писал… Убийцам дали по два года. А твоя жена числилась в первосортных прошмандовках…

Я встал, сполоснулся и сел пить с ним чай. Не то говорил Петр. Совесть меня уже отмучила. Я вот сижу и не спускаю глаз с окна. Не совесть меня мучила, а страх. Посмотрев внимательнее, Петр обратился к жизни:

— Мой друган Костик тоже чуть было с ума не спятил. Ходил к урологу. Врач спрашивает, сдавал ли мочу. Сдавал, говорит. А доктор утверждает, что не сдавал. Вот и пошла перепалка: сдавал — не сдавал. Так и не нашли. Сдал Костик вторично. Нету! Там ведь бутылочку ставишь в общий ящичек. Ну, Костику стукнуло: охотятся за его мочой неизвестные спецслужбы. Запсиховал. В милицию хотел идти. А дело раскусилось, как семечко: мочу он ставил в бутылке из-под пива. Бомжи воровали и тару сдавали. Колбасу-то ешь.

Допустим, какое-нибудь видение. Но оно появилось только теперь — пара месяцев прошла, как вышел. Я вдруг осознал, что сегодня ночью не буду спать — боюсь. Кровавая птица без клюва… Может быть, у меня в зоне слишком развилось воображение? Есть такое понятие: истерический паралич. Это когда сшибаются два взаимоисключающих желания: желание забыть преступление и невозможность его забыть.

— Петр, но ведь к окну кто-то ходит…

— Не факт.

— Сам же ты видел отпечаток каблука…

— А теперь, значит, будет отпечаток страуса?

— Петр, я схожу к врачу.

— Правильно — одобрил он, потом подумал и добавил: — А вдруг у тебя СПИД?

Записи, очереди, номерки… И мне нужно было идти не к терапевту. Женщина-врач смерила давление, послушала легкие, пощупала печень, глянула язык и только тогда спросила, на что жалуюсь. Мне очень хотелось ответить, что жалуюсь на жизнь.

— Доктор, болит голова, особенно затылок, — начал я издалека.

— Грипп, — заключила она, начав заполнять медкарту.

Но присмотревшись к моему дрогнувшему лицу, спросила:

— Еще что-нибудь?

— Доктор, я крайне подавлен.

— В чем это выражается?

— Вялость, какие-то страхи…

— Начнем-ка принимать витамин В5 внутримышечно.

— Очень плохой сон…

— И плюс В12 через день.

— Верите, иногда жить неохота…

— Мысли о самоубийстве приходили?

— Приходили, но уходили.

— Три раза в день антидепрессанты.

— Доктор, сны дикие снятся…

— Снотворное на ночь.

Мне хотелось рассказать про подглядывающего человека, но это была, так сказать, объективная реальность и к медицине не относилась. Про птицу… Врач спешила, в коридоре сидела очередь, и все-таки я не удержался:

— А за окном птица…

— Какая птица?

— Крупная, краснощекая, но без клюва.

— Птица… что делает?

— Смотрит на меня.

После этого заявления врач как бы отстранилась от медкарты, писанины и очереди в коридоре. Только теперь она меня увидела — изучала лицо по миллиметру. Как проверяют психов? Вопросами о количестве лап у гуся, ног у сороконожки, какое сегодня число… Врач решила проверить меня юмором, спросив с добродушной улыбкой:

— Птица краснощекая… Жар-птица?

— Меня от нее в жар бросает.

— Дам направление к психотерапевту.

Но до психотерапевта дело не дошло. И в снах, и за окном птица исчезла. Зато пошли цифры: снились в самых закрученных вариантах. Под ногами похрустывали вермишелью; по земле бродили, как слоны; по небу пластались облаками… К чему, зачем? Некоторые цифры складывались в числа. Одно семизначное я даже запомнил. Петр попытался объяснить, задумавшись:

— Если бы ты был доминошником, то цифры к месту.

— Не доминошник я…

— Тогда зависит от того, смотря какие цифры.

— При чем тут это?

— Если снятся девятки, то где-нибудь выиграешь крупную сумму, а если снятся нули — колеса значит, — то попадешь под машину.

Впервые я назвал его дураком. Понимая мое состояние, Петр не обиделся. Его жизнь тоже не фантик: из-за водки дважды, как он выражался, чуть было не откинул кегли (ласты, копыта). Откачали. Петр сел рядом и заговорил сочувственно:

— Володь, не надо к врачам. У тебя дело, откровенно говоря, колдовское.

— И что делать?

— Идти к знахарю.

— К какому?

Петр снял с полки кипу бесплатных рекламных газет, которые собирал у почтовых ящиков. Он копошился в объявлениях, отыскивая мне знахаря. Я ждал спокойно: жизнь примирила даже с колдунами. Раньше я никакой мистики не признавал. Но в колонии, заведуя библиотекой, увлекся научно-популярными журналами…

Астрономы и физики пришли к выводу, что во вселенной существует скрытая масса. Ее не уловить никакими приборами, но она проявляется гравитационными силами, то есть всякими тяготениями. Самое поразительное, если верить физикам, — во вселенной нормальной материи только пять процентов, а все остальное — она, невидимая. Если столько непонятной материи — да и материи ли? — то чего ж мы удивляемся пришельцам, воскрешению мертвых, телепатии, пророческим снам, гаданию, потусторонней жизни? Мистика должна быть на каждом шагу…

— Вот, — Петр указал на объявление: «Зарубежные физики установили, что существует 85 способов завязывания галстуков».

— Зачем мне галстуки?

— Ниже смотри!

— «Сниму порчу с автомобиля». Я что — автомобиль?

— Тогда глянь это.

— «Избавлю от страхов за один уик-энд».

Мне понравилось: коротко и конкретно.

На двери однокомнатной квартиры первого этажа блочной пятиэтажки был приколот лист бумаги с машинописным словом: «Парапсихолог». Я нажал белую кнопку. Дверь открыл невысокий худощавый мужчина, которому я сообщил:

— По телефонной договоренности…

Он провел меня в комнату, в которой не было никакого намека на потусторонность. Такие заурядные комнаты у всех. Мне почему-то казалось, что рабочее место экстрасенса должно походить уж если не на пульт локаторщика, то хотя бы на зубоврачебный кабинет. У него даже ассистентки не было. Но специалист он оказался хороший, потому что уловил мои сомнения:

— Зато цена умеренная.

Я коротко представился: возраст, образование и место работы.

Представился и он:

— Вы имеете дело с сильным энергетом.

— Энергетиком? — не совсем понял я.

— У меня очень мощное биополе, которым могу разминать органы человека изнутри.

Я не знал, что ответить, поскольку мои органы и без того были сильно помяты жизнью, как изнутри, так и вовне. Путаясь и сбиваясь, я изложил суть своего состояния. Экстрасенс изучал меня высоковольтным взглядом. Впрочем, я тоже разглядывал, найдя его лицо оригинальным. Он мне казался немножко негром при белой коже. Видимо, оттого, что черная шевелюра, черные ресницы и брови, углистые усики как бы застили светлую кожу. Он задал несколько вопросов, почему-то заинтересовавшись не краснорожей птицей, а цифрами во сне.

— Диагноз мне ясен, как под рентгеном, — сообщил он.

— И какой же?

— Дело в том, что ваше биополе сдвинуто вправо.

— А нельзя его того… отцентрировать?

— Садитесь сюда.

Экстрасенс устроил меня за довольно шаткий стол, положил школьную тетрадку и дал карандаш: не знаю, был ли он мят биополем, но зубами определенно. Мне хотелось задать ему вопрос: почему, имея, в сущности, волшебное биополе, он не разбогатеет? Но экстрасенс велел писать цифры, которые мне снились.

Их я видел тысячи, поэтому пришлось дважды затачивать карандаш и заполнить половину тетрадки. Взяв ее, экстрасенс поинтересовался:

— В каком порядке писали?

— В каком запомнил.

Он улыбнулся с радостью удачливого добытчика и начал почти судорожно обводить некоторые числа кружочками. Кончив это дело, он показал мне:

— Видите?

— Что?

— Некоторые группы цифр повторяются.

— Потому что их много…

— Пять групп по семь одинаковых цифр, стоявших в одном порядке. Что это, по-вашему?

— По-моему, это ничего.

— Дорогой клиент, это номер телефона.

— Чей? — опешил я.

— А вы не знаете?

— Впервые вижу.

Он задумался. Я ждал, но меня осенило скорее:

— Что-нибудь из детства?..

— Тогда не было семизначных номеров. Дело в том, что человек, чей этот номер, постоянно думает о вас, чем и вызывает сны.

В какой-то степени я верил в передачу мыслей на расстояние; вернее, в передачу настроения. Если долго и упорно о ком-то думать, то он тебя вспомнит. Но мысленная передача на расстояние номера телефона? Да ведь есть выход проще уличного перехода…

— Позвонить по этому номеру!

Мне показалось, что экстрасенс от страха еще больше почернел.

— Спаси вас силы небесные!

— А что?

— Вы же не знаете, чей это телефон.

— Вот и узнаю.

— А если это черная сила? В этом ее и цель: вы позвоните, и она мгновенно ляжет на вас. Ведь для этого и снится, как бы провоцируя.

Мне хотелось спросить, на кой черт я понадобился черной силе, но задал вопрос практический:

— Что же делать?

— Узнайте, кому принадлежит номер телефона.

— А потом?

— А потом и звоните.

Я опустился. Петр ввернул в моей комнатушке стосвечовую лампочку, свет резанул по притемненным углам, и он же, этот свет, ударил по мозгам — я опустился. Раньше читал, думал, познавал, мечтал… Слушал умных людей. Например, отца. Студентом записал его мысль, верную, как теорема: «Будь разумен, деятелен и добр — все остальное приложится». И будешь счастлив, добавил бы я. Но счастливым я не стал, потому что формулу при женитьбе нарушил: был деятелен, добр, но не разумен. Теперь эти слова смысла для меня не имели: никакой деятельности не было, не к чему приложить разумность и не с кем быть добрым. Только если с Петром.

Я рассказал ему про экстрасенса. Характеристика целителю была дана в соответствии со временем:

— Теперь каждый гложет, как может.

— Думаешь, халтурщик?

— В натуре. Со мной-то случай был, когда еще на заводе круто заколачивал. Желудок у меня зажгло, водкой сильно грузанулся. Пошел к знахарке. Просит пару дней, чтобы связаться с какой-то там целебной силой. Потом сообщает: поскольку я не помогаю сестре-инвалиду в Рязанской области, дьявол свил в моем брюхе ядовитый комок.

— И верно не помогал?

— Да я в детстве уехал из деревни и об этой сестре память мхом заросла. Как и у нее обо мне. Ну, думаю, если ядовитый клубок в животе, то надо выходить из положения. Написал сестре письмо и послал денег. Полный год ежемесячно посылал переводы и получал благодарственные телеграммы. Как-то встретил земляка… Мать мою в сосочку! Эта сестра умерла одиннадцать лет тому назад. Втерла знахарка мне по ушам: за год приличную сумму отхватила.

— Ну, а живот?

— Все как рукой сняло.

Значит, и мне втирали по ушам. Но я приучил себя начатое доделывать. Да и любопытство подтачивало: чей же это номер телефона мне снится? Как узнать фамилию абонента Петр не знал.

— Есть какие-то справочные, на телефонном узле…

И я вспомнил, что у меня есть личный детектив, как, скажем, семейный адвокат у американцев. Тот, который в свое время застукал в кабине выпивающую Наталью…

В его офисе появился компьютер и кофеварка. Но поразило другое: детектив меня не узнал. Специалист, главным достоинством которого была компьютерная память, не узнает бывшего клиента. Разумеется, начинать все сначала я не стал.

Протянув ему бумажку с номером телефона, попросил:

— Мне нужно имя этого человека и адрес.

Он усмехнулся:

— Самому не узнать такой пустяк?

— Вы не нуждаетесь в клиентах?

Он усмехнулся еще раз, видимо, не посчитав меня клиентом. Детектив ушел в соседнюю комнату и отсутствовал минут десять. Вернувшись, протянул мне листок, на котором были отпечатаны номер телефона, фамилия, имя, отчество и адрес. Номер телефона я сам дал ему, адрес мне был неизвестен, а имя…

— Кто это? — полушепотом спросил я.

— Лучкина Наталья Ильинична, — удивился он, что клиент не может прочесть. — Знакомая?

— Жена…

— Отлично, нашли жену.

— Но я убил ее восемь лет назад.

Ушел я от детектива… Нет, не в состоянии ужаса, страха или даже тревоги. Пожалуй, в состоянии недоумения. Первая версия: детектив напутал, поскольку не солидный он, детектив. Но что он мог напутать? Номер телефона я принес, имя жены правильное, ее адрес можно проверить… Можно позвонить. Позвонить по номеру телефона, который видел во сне? Но ведь детектив нашел по этому номеру адрес?

Я давно заметил, что все новое с единого захода сразу не воспринимается. Человек, книга, фильм… Нужно повторное восприятие, потому что этому новому просто некуда лечь — нет для него предыдущей информации.

Я достал из кармана листок: номер телефона, адрес, имя и фамилия. Лучкина Наталья Ильинична. Итак, информация мною воспринята дважды, отчего яснее она не стала.

Недоумение перешло в равнодушие высшей степени, которого у меня никогда не бывало. Казалось, ткни меня гвоздем — не почувствую. Кажется, это зовется депрессией. Или стрессом. Но их я много пережил после убийства Натальи… Недопереживал? Отсроченное состояние, отсроченный стресс. Тогда организм защитился — теперь не может. А ведь подобных случаев полно в жизни…

И сразу вспомнился исторический: Сазонов, убивший бомбой в 1904 году министра внутренних дел, пять лет мучился леденящими видениями и все-таки в 1910 году покончил с собой. А ведь убил человека ему постороннего, приговоренного обществом… Я же убил жену.

Я шел от частного детектива. Но куда? По мосту, через площадь, по улицам… Не домой. Меня словно кто-то мягко держал за шиворот и водил по городу. Да нет, не водил, а вел целеустремленно. Впрочем, не кто-то, а подсознание, которое сумбурно перемешалось с сознанием. Вел… Я уже ехал в трамвае, долго, пока не кончились дома. Улица двухэтажных каменных стандартных домишек, построенных в начале века. И все, город кончился. Дальше кладбище.

Разве скажешь, что здесь, в земле, тысячи трупов? Старые величавые деревья жили вне времени и суеты; пахло молодой березовой листвой; цветы и ленты веселили глаз… Если бы не кресты и могилы, быть бы этому месту парком.

На могиле Натальи я был, когда сидел в следственном изоляторе — оперативники по пути завезли, я упросил. И вот стою перед ней еще раз…

Перед ней ли? Где крест из светлого мрамора, поставленный моими родителями? Вместо него столбик, на кб-тором дощечка с пятизначным номером. Ни оградки, ни скамейки, не говоря уж про венки…

Может быть, я ошибся? Кладбище огромное, с городской микрорайон… Но рядом редкая могила с постаментом из черного габбро и сидящим на нем бронзовым орлом — перепутать невозможно.

Привлек звук чего-то скрипуче-везомого. По гравийной дорожке шел мужчина в брезентовом костюме, резиновых сапогах и волок за собой совковую лопату. Кладбищенский рабочий. Как мне, некурящему, затеять разговор?

— У вас тут… хорошо, — затеял-таки я.

— В земле-то? — усмехнулся рабочий.

— Наверху, на воздухе…

— Местечко себе подыскиваешь?

— Что вы! На покойников смотреть страшно: черные, синие…

— Почему… Некоторые лежат в могилках румяные.

— Разве?

— Которые по жизни были вампирами.

Тема вампиризма меня привлекала, но могила жены больше. Я показал на холмик:

— Скажите, что он значит?

— Человек похоронен.

— А почему номер?

— Бомж, они идут под номерами.

— Но ведь здесь была похоронена нормальная женщина, — не удержался я.

— Похоже, потому что бомжей хоронят на спец-участке.

— Тогда где же эта женщина?

— Ушла, — засмеялся рабочий и тоже пошел, волоча скрипуче-музыкальную лопату.

У любого человека есть свои таланты, только не у каждого хватает ума их развить. Я знал свой: наука. Поэтому я не выступал на собраниях, никуда не лез, любил работу тихую. Я не был склонен к неуемной деятельности, приключениям и уж тем более к авантюризму. Я не признавал диалектику, как борьбу противоположностей: почему противоположности должны бороться, а не дополнять друг друга? Может быть, потому, что отрицал борьбу, у меня и спилась жена?

И не поэтому ли я, тихий человек, попал в авантюрный клубок, где сплелись преступление, колония, мистика и пропажа могильного трупа?..

Я вышел с кладбища. Уже вечер. Глянул на адрес, данный сыщиком. Другой конец города, так называемый «спальный район» — туда ехать на трех видах транспорта. Часа полтора.

Я вышел на мостовую и остановил частника. За сумму, почти равную половине моей кочегарской зарплаты, он докатил меня до места. Зато за сорок минут.

Я осмотрел пятиэтажный блочный дом постройки шестидесятых годов. Дом просится на слом, но за долгие годы так густо и живописно оброс тополями, что казался старинным желтым особняком. Я нашел парадное и поднялся на третий этаж. Вот она, квартира семнадцать… Звонок… Надо звонить…

Выйдет человек. Кто выйдет, какой человек? Спросит, что мне нужно? А что мне нужно? Ага, я объясню; нет, я поинтересуюсь, не здесь ли проживает моя бывшая жена, которую я убил и которая сбежала из своей могилы?..

Мне вспомнился где-то вычитанный медицинский термин: делирий — острая спутанность сознания.

Я спустился во двор и в стороне от парадного, в тополиных проростках, в ушастых лопухах нашел скамейку. Сел. Зачем? В засаду. Делирий так делирий.

Мне казалось, что сейчас нужно думать о чем-то важном. Об умершей матери. О живом отце. О друзьях, которых, в сущности, не осталось. О смысле жизни. Прочесть бы молитву, но я их не знал. В конце концов, думать о том, ради чего здесь сижу.

Я глянул на часы — прошло полтора часа. Поздний вечер. Изредка в дом входили люди, возвращаясь с работы. Пахло тополями. Уже полуночный июньский свет казался дымчато-прозрачным лепестком гигантского цветка, наброшенным на город…

Голову просквозило холодом, словно дунуло с ледника; сердце отозвалось горячим растрепанным ритмом… Дрожащими руками уперся я в скамейку — чтобы удержаться. Фигуру Натальи спутать я не мог. Она… Ее легкое покачивание, ее широкий шаг, ее прическа… Она открыла дверь в парадное и на секунду подставилась свету — ее лицо, сильно оплывшее и ярко-свекольного цвета…

Краснощекая птица!

Она ушла. Я перепрыгнул скамейку и побежал, огибая тополя, пересекая улицы, ныряя в подворотни, выскакивая на перекрестки, влетая в какие-то переходы, минуя скверы, оставляя за собой кварталы…

Я знал, от чего бегу — от страха. Но куда?

Можно не делать того, что надо делать; но всегда надо знать, что ты этого не делаешь. Я ничего не делал и не знал, что делать. В голове, как металлическая монета в пустой банке, ни к селу ни к городу звенело прилипшим анекдотом: «Доктор, я жить буду?» — «А зачем?»

В детстве я видел сцену с сумасшедшим. Он подошел к железнодорожной кассе и попросил: «Дайте мне билет». — «Куда?» — «Все равно куда». — «Назовите конкретный пункт». — «Дайте билет туда». — «Куда туда?» — «Тогда дайте билет оттуда…»

Мне не хотелось брать билет туда, я хотел получить билет оттуда. Говоря проще, жить не хотелось. Ни двигаться, ни говорить… Мне казалось, что в организме все функционирует, кроме мозга.

— Мать твою в сосочку! — выругался Петр, ставя на стол бутылку водки. — Что ты сидишь, как в дерьме по уши?

— Неприятность, — промямлил я первое попавшееся слово.

— Неприятность, и ты сразу ныряешь в тину? Что всю ночь делал?

— Анализировал.

— Ха, анализировал! Мужик что делает, когда невезуха?

— Смотря какая невезуха…

— Да хоть что, хоть банан в заднице вырос!

— И что делает мужик, если в заднице вырос банан?

— Стакан на грудь и рога в землю.

— Это, значит, как?

— Иди в баню, попарься, а вернувшись, хвати грамм сто пятьдесят.

— И что будет?

— В парной все само собой продумается, а водочка поставит заключительный диагноз.

Я так и сделал. Попарился, выпил и закусил. И мое сознание, перепрыгнув долгий срок лагерного заключения и краткий срок женитьбы, вернулось к тому периоду, когда я писал диссертацию и работал в лаборатории. Вернулось к нейтральной точке отсчета времени. Как решались вопросы?

Проблема возникла. Проблема изучена. Проблема решена.

Первая часть этого триптиха состоялась: проблема возникла. Теперь предстояло ее изучить, то есть разобраться, как похороненная жена выбралась из могилы и поселилась в блочном доме. И прежде всего решить: она ли это?

Каким способом все это сделать? Что это она, я убедился лично. Со всем остальным самому не справиться. Идти в милицию? А зачем личный частный детектив?

По телефону я договорился о встрече.

Когда в кабинете он усадил меня в кресло и налил кофе, я наконец-то почувствовал себя полноценным клиентом. Рассказ мой был подробным, с деталями и, разумеется, с мистикой: краснорожая птица, исчезновение трупа, оживление жены… И чем сильнее жал я на мистику, тем чаще ухмылялся детектив. Наконец, он не вытерпел:

— Вы мне тут байки рассказываете… Я до этого места работал следователем. Убийство в сквере: осмотр трупа, одежды, документы при нем… Поехал на квартиру к жене, мне, говорю такого-то. Жена даже вроде обрадовалась. Вы, спрашивает, насчет кражи? Нет, говорю, насчет убийства. Кого? Вашего мужа. Она хихикнула и этого мужа привела с кухни. Вот какие бывают ошибочки.

— Почему же вы ошиблись?

— Был убит тот, кто украл пиджак мужа.

Я задумался. Случай похожий, да не мой; вернее, совсем не похожий уж хотя бы потому, что без мистики. Детектив, определив мои сомнения, заговорил:

— Опознание трупов — дело тонкое. Некоторые родственники вообще опознавать отказываются — страшно. Другие не могут узнать: после смерти лицо меняется, а если еще телесные повреждения…

— В моем случае вы разберетесь?

— А я уже разобрался. Видимо, в колодце утонула другая женщина, бомжиха. Под горячую руку вы решили, что это ваша жена. Тем более она пролежала там не один день.

— Так разве бывает?

— А в Чечне? Полно неопознанных трупов.

— Но там война…

— В поселке Малое Казино тракторист пропал. Весной в овраге нашли труп, жена опознала. А через неделю тракторист заявляется домой. Не мистика?

— А как же Наталья? Меня же за нее посадили!

— Обиделась на вас сильно. Месть.

— Как же могли похоронить бомжиху?..

— Дорогой, если муж не сомневается…

— У нее лицо было разбито.

— Тем более.

— Значит, со мной все ясно?

— На сто процентов. Но я проверю еще раз.

Я подумал, что разговор окончен. Однако сыщик налил нам еще по чашке кофе — напитка, способствующего продолжению беседы. Что и начал делать, размешав сахар:

— Кстати, о кофе и преступности. Ограбил парень квартиру. Прошу его рассказать всю правду, без утайки. «Ограбил квартиру?» — «Нет». — «Но хозяйка говорит, что ты позвонил в дверь». — «Да, звонил». — «Зачем?» — «Чтобы спросить, сколько времени». — «Сказала?» — «Да, и предложила чашечку кофе».

— Врет, — не выдержал я.

— Именно! — со значением и с каким-то хитроватым взглядом отозвался детектив.

— Это… намек на меня?

— Всему верю, а вот номер телефона, посланный, так сказать, путем сновидения, ставит в тупик.

— И сам этого не пойму! — бросил я с таким жаром, что детектив, по-моему, сразу успокоился.

— Ладно, в розыске, как и в науке, случаются белые пятна. Позвони мне завтра.

Но до завтра надо было дожить, сохранив нервную систему. С Петром мы дожили. Поскольку нас спровадили в отпуск по случаю окончания отопительного сезона, Петр принес мешок пива и мешок воблы. По рыбине на бутылку. Десять на десять. Поэтому, спать, в сущности, не пришлось: вливали да отливали.

В полдень я позвонил детективу. Хорошо выспавшимся голосом он доложил:

— Ничего нового. Похоронили как вашу жену. Потом кто-то пустил слух, что видел ее, стоявшую у собственной могилы. Проверили, обнаружили бомжиху, между прочим, жившую раньше на этом кладбище. Могилу зарыли, крест с именем забрали, кол поставили. И все.

— А я? — вырвалось у меня чуть ли не со всхлипом.

— Кладбищенским мужикам на все плевать, кроме долларов. Даже в милицию не сообщили.

— А она? — вырвался у меня второй всхлип.

— Наталья Ильинична Лучкина, не замужем, одинока, работает на фабрике. Адрес вам известен. Все, дорогой, будь здоров.

Боже, человеку дана одна жизнь — и что же с моей жизнью произошло? Восемь лет я не видел свободы; восемь лет на моей совести лежал раскаленный камень — погубил человека, жена из-за меня бросилась в колодец; после этих восьми лет остался на пустом месте… Не я убил ее, а она меня убила! Почему смерть изображают старухой с косой? Молода она, симпатична, неутомима — косит и косит. Как же она — не смерть, а Наталья — могла жить и выпивать, зная, что я сижу на зоне?

Пустая голова носила меня по городу. И вынесла за него, к тому деревянному дому, в котором мы с ней все-таки были счастливы. Окна заколочены, все облезло… Видимо, дом подлежал сносу. И дощатая будка колодца сгнила, но бетонные кольца каменно белели. Воды я не увидел — она была завалена досками, битой посудой, хламом… Но метров пять глубины сохранилось.

Господи, как же Наталья могла жить, зная, что я ни за что мучаюсь на зоне?

По-моему, в любом человеке помимо осознанной жизни течет и тайная душевная жизнь. Нет, не подсознательная, а параллельная, о которой сам человек ничего не знает. Правда, иногда догадывается, потому что она изредка подает тайные и непонятные знаки. Как они, эти две жизни, совмещаются, как переплетаются?.. Может быть, одной, явной, руководит интеллект, а второй, тайной, командует совесть?

Что я сделал дальше, вы уже знаете. Никаких тайных движений души, а осмысленный поступок, подчиненный интеллекту и чувству мести. Бывшую жену я бросил в колодец. И прошу, гражданин следователь, не тратьте время, не делайте психиатрическую экспертизу.

Рябинин посмотрел на часы — исповедь длилась половину дня. Потрясла ли она его? Не очень, потому что за двадцать лет следственной работы слышал и не такое. Были две причины, которые всю эту историю утяжеляли. Прежде всего — юридическая квалификация действий Лучкина. Он снял шляпу, пригладил влажные, почти коричневые волосы, потер бледные небритые щеки и спросил:

— Гражданин следователь, что со мной будет?

— Вот думаю…

— Я не преступник.

— Нет, преступник — вы живого человека бросили в колодец.

— Но за что я отсидел восемь лет?!

— Вы отсидели не за это, а по ошибке.

— Что же! За одно и то же преступление я буду сидеть дважды? Это же идиотизм!

— Не спешите, Лучкин…

Была еще одна причина, которая сковывала энергию следователя, — жалость. Тихому простому парню выпала кривая судьба. Поди разберись: сам ли он виноват, сложилось ли так?

— Лучкин, я вас отпускаю и беру подписку о невыезде.

— Значит, не виновен?

— Лучкин, отпускаю я вас по иной причине.

— По какой?

— Вчера скончался ваш отец.

Человек воспринимает мир так: то, что есть, всегда было и всегда должно быть. Отец умер, прожив восемьдесят лет. Он всегда был, но его не стало. Уже двое суток лежал в морге. Жалость, горе… Но сперва, еще до понимания глубины горя, навалилось одиночество — первое, да не душевное, а физическое…

Родственников у нас не было. Отцовых друзей не осталось, все умерли — пришли лишь двое примерно его лет. Гроб некому нести: эти старички, я да Петр. И соседка-старушка, которая ухаживала за отцом. Она и похоронные дела оформляла.

После кладбища старушка отдала мне документы с ключами от квартиры и ушла домой. Отцовы сослуживцы тоже уехали. И никаких поминок.

— Здесь заночуешь? — спросил Петр, пройдясь по квартире отца как по музею.

— Пойдем домой, — решил я.

Домой… Но мой дом был теперь здесь. Дом ли? Здесь прошло только детство. Студентом я жил в общежитии, потом женился, потом сидел… Мой чужой дом.

Я походил по холлу, где стояли креслица, как в приемной у министра; обошел зал, похожий на озеро из-за голубого бескрайнего ковра и синих гардин на окнах; постоял в своей бывшей детской комнате, давно лишенной жизни; заглянул в мамину комнату, всю в диванах и ковриках; не миновал и кухни, вернее, столовой — миновал только кабинет отца, чтобы не сбивать ритм своего сердца. Я знал, что выгляжу спокойным, да я и был спокоен, потому что горе мое похоже на мину замедленного действия. Взорвется позже…

— Не квартира, а хоромы, — заключил Петр. — Теперь твои?

— По закону через шесть месяцев.

— Ты в жилконтору-то сходи, отметься.

— Надо к нотариусу.

Мы постояли молча. Петр решил:

— Положено помянуть.

— Пойдем, у нас и помянем.

Мы пошли в кочегарку, не пропуская ни одного гастронома.

Город необъятен. Этих двух людей, казалось, видели во всех районах и главным образом в местах скопления людей. Они выделялись.

Прежде всего, одинаковостью: лица разные, а похожи, как два одномастных бычка. Широкоплечи и крепкошеи. Июнь, тепло, но на них длинные пальто черной тонкой кожи и белые шарфы. И пахли одинаково: смесь одеколона с пивом.

Выделялись и походкой: прогулочно-деловой. Видно, что не спешат, а делают дело. Часто останавливались и, перекинувшись словами, шли дальше.

Главное было не в одежде и не в походке, а во взглядах. Они шарили по лицам, как фонариком в темноте, и походили на царских сыщиков, которые в фильмах искали бомбистов.

— Второй день ходим, — сказал один, черты лица у которого были так небрежно обозначены, словно его где-то оплавили.

— Будем ходить столько, сколько потребуется, — возразил второй, постарше, с характерной сединой, тонко пересекающей прическу от макушки до бровей.

Они прочесали парк холостым ходом, потому что лиственный сумрак темнил лица. Не понравился и речной пляж: лица мокрые, прикрыты газетками, спящие… Надежнее всего на светлой улице. Надо ходить, ходить… Жара одолевала.

У кафе они, не сговариваясь, замедлили шаг. Тот, что помоложе, предложил:

— Пивка бы пропустить…

В кафе средней руки больше ели, чем пили, поэтому свободных мест почти не было. Двое в кожанках вошли, рассеянно осмотрели зал и, замерев, глянули друг на друга — за столиком сидел с девушкой каштанововолосый узкоплечий парень. И было два свободных места.

— Не помешаем? — спросил старший, который и повел разговор.

— Мы уже рассчитываемся, — сказал парень.

Два новых клиента начали садиться — им как бы мешали широкие полы расстегнутых пальто. Старший задел спинку стула, на которой висела куртка парня, да с такой силой, что она сползла на пол.

— Извините! — он бросился к ней, отряхнул и повесил на место.

— Ерунда, — сказал парень.

— Что тут поприличнее?

— Пельмени и рыба, — ответила девушка.

— И сухое вино, — добавил парень.

Он поманил официантку. Она принесла счет, уточнив его словесно:

— Четыреста семьдесят рублей.

Девушка удивленно поморщилась. Парень полез в пиджак и замешкался: чем дольше он шевелил в карманах пальцами, тем растеряннее делалось его лицо. Официантка недовольно переступала с ноги на ногу. Наконец парень вскочил: он уже прямо-таки тряс куртку, надеясь вытрясти деньги.

— Ну? — зловеще спросила официантка.

— Нет денег, — буркнул парень обескураженно.

— Что будем делать? — мрачно обрадовалась официантка.

— Не знаю… Наверное, потерял…

Его лицо, оттененное каштановыми волосами, порозовело так, словно с него содрали кожу. Девушка порылась в своей сумочке.

— Гена, ни копейки…

— Я сгоняю за деньгами, — Гена встал.

— Только сперва оставьте паспорт, — велела официантка.

— Паспорт тоже пропал…

— Тогда я зову милицию, — повысила голос официантка.

— Не гони пургу, — вдруг осадил ее старший в кожанке.

Его косая седая прядка упала на глаз, отчего крупное лицо посвирепело, как у классического разбойника. Он сунул руку в нагрудный карман, достал деньги, отсчитал пятьсот рублей и вручил официантке:

— За эти бумажки сдать человека в ментовку?

— Я на халяву не привык, — смутился Гена.

— Какая халява? Вернешь.

Официантка не стала ждать этой разборки, удалившись вместе с деньгами и, разумеется, со сдачей. Гена поерзал:

— Куда вернуть?

— Да сюда, мы подождем.

В этом варианте парня что-то не устраивало. Помолчав и помявшись, он смотрел на свою подругу загнанным взглядом:

— Ира, ты поезжай, а я тут разберусь…

Девушка пулей вылетела из кафе. Геннадий немного успокоился, надел куртку, словно к чему-то готовясь, и потвердевшим голосом признался:

— Ребята, дома денег нет, в кармане были последние…

И он испуганно забегал взглядом по их лицам. Ему показалось, что это обстоятельство его новых знакомых даже обрадовало. Все-таки он спохватился, сообщив запинаясь:

— Я перезайму, заработаю… Скоро стипендия…

— Где учишься? — спросил старший.

— В политехническом.

— А живешь?

— В общежитии.

— Значит, ни денег, ни квартиры, ни машины…

— Я же сказал: отдам. Родителям напишу…

— Гена, — внушительно сказал старший, — эти пятьсот рублей ты можешь засунуть себе в задницу. У нас к тебе дело покруче.

— Какое?

— Бампер, — обратился старший к товарищу, — что здесь есть поблизости лучше этого свинарника?

— Кафе «Котик».

— «Конти», — поправил главный. — Гена, пошли туда для серьезного разговора.

— Вы… Я вас не знаю…

— Не клинчуйся, мы бизнесмены. Я Андрей, а он Бампер… Федорович.

Они вышли на улицу.

В нашей кочегарке мы вдвоем поминали моего отца. Закупки провел Петр. Его фантазия дальше водки и колбасы не шла, поэтому шаткий стол был завален чайными, докторскими и даже сервелатами. Наливали в фаянсовые чашки, из которых по утрам чаевничали.

Первую порцию выпили молча. Вторую тоже молчком. У меня умер отец — последний родной человек. В мире я остался один. Но я знал, что истинное чувство одиночества придет позже, когда соразмерю громадный мир и себя в нем.

— Володь, а я ведь тоже сидел, — признался Петр, чтобы как-то успокоить меня.

— За что? — вяло спросил я.

— За хищение государственной собственности. Пяти бутылок водки.

— Сколько сидел?

— Три года.

— За пять бутылок-то?

— А как украл! В магазине при помощи домкратов поднял бетонную плиту.

Мы выпили. Куда-то подевался нож, поэтому хлеб и колбасу приходилось ломать руками. Водка шла своим путем. После третьей порции я неожиданно понял, что в мире нет теперь человека, который бы меня пожалел. Он нужен, этот человек, хотя бы на минуту пожалевший меня. Так вот он, Петр, с лицом, похожим на громадную сохнувшую грушу, пожалел, рассказал о своей судимости.

— Держись, все пройдет, — философски изрек Петр, наливая.

— Если бы…

— А что?

— У меня уже все прошло.

Одиночество? Разве в колонии я не был одинок — без матери, без отца и без друзей? А разве с Натальей я не был одинок и унижен?

— Володь, не упускай из виду, что ты теперь богач.

— В смысле?

— Квартирку-то получишь, как у «нового русского».

— Что я в ней буду делать?

— Продашь, найдешь бабу…

Если бы деньги лечили душу… Если бы работа заменяла смысл жизни… Если бы связь с женщиной была бы любовью… Тридцать лет прожил — зачем? Что от них осталось? Пепел.

Когда мы выпили еще — какую уже? — я спросил голосом хриплым и приглушенным:

— Петр, у тебя есть тот, кому можно позвонить ночью?

— Еще две бутылки.

— Что «две бутылки»?

— Осталось. А высосем, то найдем кому позвонить ночью.

— Я имею в виду такого друга, которому можно звонить ночью.

— Зачем будить, когда ларьки работают?

До сих пор мне снились жутковатые сны. А сейчас, после водки, комната с Петром и стол с набором бутылок и колбас, потеряли реальность и обернулись сном. То, что было, кажется сном, или то, что есть — сон?

— А ты дурак, — сообщил мне Петр.

— Да, — согласился я. — А почему?

— Уныние — грех тяжкий.

— Отец умер…

— Ты и до отца дрожал, как веник.

Мы выпили. Беспокойство, грусть, тоска, горе — это же все уныние. Значит, грех? Путает чего-то Петр. Поэтому, чтобы он не путался, я решил его просветить:

— Были у меня мать и отец. Где они?

— Смерть и. жизнь есть тайна.

— Отнюдь.

— А как?

— Смерть и жизнь сами результат самой большой тайны.

— Какой?

— Время — тайна всех тайн.

— Володь, ты больше не пей.

— Почему?

— Заговариваешься.

Я заговаривался, а Петр дурел. Его грушевидная физиономия раздувалась от непонятного напряжения. Если лицу было куда раздуваться — в пространство, — то глазам ничего не оставалось, как лезть из красных глазниц вперед, в сторону окна.

— Петр, закуси, ты мало жуешь.

— Прилетела, — удивился он со страхом, не спуская орбитально-выкаченных глаз с окна.

— Кто прилетела?

— Твое чудо в перьях.

Я повернул голову: за стеклом стояла бесклювая краснолицая птица в белом, почти светящемся нимбе. Я бросился к двери…

Кафе «Конти» посещали лица с достатком, главным образом, молодые люди, успех которых доказывался их свободными манерами и одеждой. Если двое в кожаных пальто вписались сюда, словно два ворона сели на дерево, то третий, каштанововолосый и узкоплечий, казался случайно залетевшим.

— Гена, не менжуйся, — подбодрил Бампер.

— Что нужно бизнесмену? — спросил всех Андрей. — Тачку, мобильник, женщину, водку и красной икры. Тачка стоит на улице, мобильник в кармане, женщины ждут, водка с икрой в буфете.

— Только водку джинсовую, — уточнил Бампер.

— Настоенную на джинсах? — усмехнулся Андрей.

— Эту, елку, джин.

— А мы спросим гостя. Гена, как ты насчет коньяка КС, то есть «коньяк старый»?

Гость кивнул. Бизнесменов здесь знали. Их столик мгновенно прямо-таки изукрасился салатами, закусками, какими-то вазочками с соусами. На красной икре сидели лебеди из сливочного масла. Рулет из индейки с фисташками.

После первой рюмки Андрей спросил Геннадия:

— Почему не допил?

— Не привык к коньяку.

— Гена, только шибко вшивый не умеет оттянуться по полной программе.

Бизнесмены понимали, что их гость будет скован до тех пор, пока не узнает причину бурного хлебосольства. После второй рюмки Андрей спросил:

— Гена, сколько тебе годиков?

— Двадцать пять.

— Рост?

— Сто семьдесят сантиметров.

— Размер обуви?

— Сорок второй.

И он встал, пятясь к окну. Бампер его ухватил за руку и подтянул к стулу:

— Ты что, хочешь вынести раму на ушах?

— Гена, ты чего? Принял нас за «душных ребят»?

Гость сел, достал платок и долго вытирал взмокшее лицо. Дав ему отдышаться, Андрей объяснил:

— Мы же к тебе с деловым предложением.

— Прикинь? — поддакнул Бампер.

— Я подумал, вы ищете человека, чтобы разобрать на органы…

Бизнесмены расхохотались так, что на столике задрожали оба подсвечника из витого стекла. Теперь выпили дружно и весело. Отекшее лицо Бампера покраснело и было готово потечь. Андрей поправил белую прядь, придав ей нужное косое направление. Также дружно и весело закусили. Андрей начал разговор:

— Гена, ты здоровый молодой мужик, а живешь хуже лоха. Почему?

— Прикинь, — поддакнул Бампер. — Ни квартиры, ни машины, ни прикида… А?

— Не заработал.

— А почему? Не хочешь попотеть? — удивился Андрей.

— Да, прикинь.

— Где, где заработать?

— У нас, — опять удивился Андрей.

— На погрузке?

— Гена, не строй из себя лоха.

Бизнесмены вроде бы обиделись. У старшего напрасно питюкал в кармане телефон. Бампер успевал как бы между делом проглотить внеочередную рюмочку. Андрей, видимо, ждал первых слов от студента. И дождался:

— Вы хотите предложить мне бизнес?

— Ага, одноразовый.

— Это как?

— Выполнишь поручение, расплатимся и все.

— В киллеры не пойду.

Бизнесмены опять рассмеялись, но уже не так добродушно: уходило время, кафе полнилось людьми, студент попался бестолковый. Бампер не сдержался:

— Ты строишь из себя или чурка в натуре?

— Кто же так вербует киллеров, — усмехнулся Андрей.

— Тогда говорите прямо.

— Мы тебя в артисты зовем!

— В театр?

— Да, под названием «Жизнь».

— Прикинул, да? — поинтересовался Бампер.

Студент не прикинул. Бизнесмены молчали, потому что официант принес фирменное блюдо кафе под названием «Вырезка, жаренная с грибами сянгу, ростками бамбука и цветками хуан-хуа-цао». Геннадий не знал, как его есть. Оказалось, просто — вилками. Андрей налил коньяк с подчеркнутым значением.

— Гена, умер старик, у которого осталась квартира ценой тысяч в сто пятьдесят долларов, да имущество, да сберкнижки. Наследник — ты!

— Как?

— Не прикинул, да?

— Гена, а почему не ты, если похож на его сына?

— А где сын?

— Бомж, умер на свалке. Да он с отцом и не жил.

— А другие родственники, друзья?..

— Никого. Старику было за восемьдесят.

Студент положил вилку. Предложение его смутило сильнее, чем киллерство. Но вилку он взял, потому что сказанному не поверил:

— Это же невозможно. Наверняка всем известно, что сын умер…

— Никому не известно. О сыне не переживай, вафл был в натуре. Жену убил, да знаешь как? Бросил в колодец. Восемь лет сроку волок.

— Да ты прикинь, прикинь! — порекомендовал Бампер.

Студент не мог прикидывать, запутавшись в ростках бамбука и цветках хуан-хуа-цао. В его мозгу проворачивался вопрос, на который нужно ответить немедленно. Бизнес ли это? С одной стороны, походило на мошенничество. С другой, средства массовой информации утверждали, что честного бизнеса не существует. Откажешься — и будешь кусать локти.

— Но ведь нужны документы? — вспомнил он главное.

— У тебя будет его подлинный паспорт с твоей фотографией или его справка об освобождении из колонии, а как сидят на нарах, Бампер расскажет подробно.

— Ну, а потом?

— Через пять с небольшим месяцев, по закону, вступаешь в наследство и квартиру продаешь. Натурально, зачем студенту такая недвижимость.

— Кому продаю?

— Мне. А я тебе покупаю однокомнатную. Разве плохой бизнес?

— Прикинь? А? Городской житель со своей квартирой. После общаги-то?

— Нужно время подумать, — промямлил Геннадий.

— Нет! — зло отрезал Андрей. — Решение должно быть принято сейчас.

— Но впереди почти полгода…

— Объявишься у юриста как наследник и на эти месяцы исчезнешь.

— Почему?

— Много вопросов задаешь, работополучатель.

— Куда же я исчезну?

— Хотя бы поедешь к своим предкам. Вместе с Бампером.

— А институт?

— У тебя будет справка о болезни.

— Какой болезни?

— Какой хочешь: пневмония, радикулит, сердце…

— Проси СПИД, — посоветовал Бампер.

Какое загадочное свойство у коньяков старой выдержки: бутылка опустевает точно к концу разговора.

Я выскочил во двор. Атам июньская белизна. На крыше кочегарки лежал громадный диковинный фонарь. Луна разлеглась. Или не луна? Если диковинная, значит, все может произойти. Где-то здесь должна быть диковинная птица…

Она подошла. Я давил пьяное состояние, чтобы понять, почему все-таки птица? Ага… Красное оплывшее лицо как бы укоротило клюв, то есть нос. Лоб забинтован и белел, как июньская ночь.

— Володя, я сбежала из больницы…

— Зачем?

— Чтобы увидеть тебя.

— А зачем меня видеть?

Запах черемухи. Разве она не отцвела и не осыпалась? Или черемухой пахнет от русых волос этой птицы?

— Володя, я любила тебя и люблю…

— И когда я сидел на нарах… любила?

— За это наказана…

— Чем?

— Восемью годами душевных мук.

Во дворе чего-то не хватало, вернее, что-то пропало. Ага, желтые одуванчики, которые днем цвели, пробив гаревые насыпи. Без солнца они закрылись обидчиво, словно поджали губки. Наталья распахнула куртку, готовая прижаться ко мне. Но как светло: я видел, что ее куртка синяя, пуговицы белые, лицо красное… Надо спросить о главном, но водка растворила все мои мысли.

— Володя, мы еще молоды…

— И что?

— Можем сойтись.

— По любви?

— По любви, Володя, только по любви.

— А гарь? Которая под нашими ногами…

— Что… гарь?

— Я же не одуванчик. Солнце взойдет, он грязный шлак раздвинет и зажелтеет, как ни в чем не бывало.

Но пахло черемухой. Нет, июнь, уже пахнет сиренью. Я принюхался.

— Это от меня, — прошептала Наталья.

Все те же русые волосы, все те же синие глаза, те же ненакрашенные губы… Тот же запах — ее, цветочный, родной. Запах первых месяцев нашей жизни…

Неожиданная сила резанула по моим глазам, да так, что они намокли. Что это, пьяные слезы? Но я же не покорный одуванчик…

— Володя, — Наталья прижалась ко мне, — начнем все сначала.

Открылась дверь, и жилистая рука Петра потащила меня в кочегарню. Но ответить Наталье я успел:

— Между нами лежит колодец. — И уже из дверей уточнил: — Наталья, между нами два колодца и восемь лет пустого пространства.

Следующий день я пролежал на кровати, как пустой мешок, из которого вытряхнули все, кроме головной боли. Выпил чайник крепкого чая. Утром Петр собрал пустые бутылки и пошел их сдавать — и сгинул. Был у него прикол, именуемый в народе запоем. Где-то прилип к мужикам, и, похоже, до утра. Уже двадцать три часа.

Стать алкоголиком я не опасался. Выпить просто так, без причины, мне никогда не хотелось, не тянуло на опохмелку, ежедневный коньяк употреблять перестал и заметил, что принятый алкоголь мне хотелось поскорее выветрить.

Вспомнив, что завтра идти к нотариусу, я уснул.

Но Петр явился; по крайней мере, вспыхнули все лампочки — пьяным он всегда поднимал меня ярким светом. Чтобы побеседовать о жизни.

Я сел и протер глаза…

Посреди комнаты стояли два плотных парня в черных кожаных пальто. Один, что постарше, напористо спросил:

— Владимир Лучкин?

— Да.

— Собирайтесь.

Я начал одеваться. Значит, следователь прокуратуры Рябинин все-таки решил меня арестовать. Пустота есть пустота, но она осязаемым комом вкатилась в мою грудь, опустошив в ней все нервы и чувства, — неужели еще восемь лет?

— Документы, — потребовал старший.

Я отдал паспорт. Мне было так все равно, что я даже не спрашивал, куда меня сейчас поведут, что брать с собой, как одеться. Сотрудники были как бы налегке: ни сумок, ни портфелей, никаких бумаг. Взгляд старшего, строго-равнодушный, смотрел, как отплясывает моя левая нога, не попадающая в ботинок.

— Торопись, — приказал он и поправил красивую белую прядь, ниспадающую на бровь.

Я всмотрелся во второго, в его лицо, набухшее жиром так, что глаза, нос, губы казались утонувшими и мелкими.

— Бампер? — чуть ли не про себя удивился я.

— Заткнись! — рявкнул он.

— Мы же с тобой в одной колонии срок волокли…

Бампер не ответил. Стало очевидно, что они не из милиции. Я прыгнул в угол, высматривая что-нибудь тяжелое. Тяжелый кирзовый сапог Петра… Я схватил его и приготовился навернуть каблуком первого подошедшего.

— Надо смягчить клиента, — велел старший.

Конечно, без борьбы я бы не сдался, но последующие действия Бампера усыпили мою настороженность. Он взял с плиты большую алюминиевую кастрюлю, в которой Петр варил свой любимый гороховый суп, и подошел ко мне. Смягчить, кастрюля из-под супа…

Бампер неожиданным рывком сделал непредвиденное — нахлобучил кастрюлю мне на голову, на глаза. Не очень туго, я бы сдернул… Но она, кастрюля, адски и одномоментно надавила на череп и загудела. Падая на колени, я догадался, что кирпичом, лежащим у поддувала, старший ударил сверху по кастрюле…

Сознания я не потерял, чувствуя, как из носа побежала кровь. Кастрюлю они сняли, меня поставили на ноги, руки скрутили за спину и заклеили рот пленкой в несколько рядов. По-хозяйски погасили свет и заперли дверь. И повели. Куда?

Миновав наш двор, мы вышли на улицу. У машины, в которую они меня запихнули, мелькнула пустая мысль бежать… На ногах, которые я едва волочил? Серая «Волга» помчалась по ночному городу. И опять-таки, куда?

Я пробовал сосредоточить мысль… Связали руки, чтобы не оказал сопротивление. Ноги оставили, иначе пришлось бы меня нести. Рот заклеили, чтобы не закричал. Почему же не завязали глаза?

За рулем сидел Бампер. Белопрядый начальник устроился рядом со мной на заднем сиденье. Сперва ехали молча, пока Бампер не заметил, видимо продолжая свой предыдущий разговор:

— Надо было в Заячье озеро.

— Всплывет.

— Груз привязать.

— Долго или скоро всплывет.

Кто долго или скоро всплывет? Голова заныла сильнее, какой-то металлической, алюминиевой болью.

— Или в Успенское болото, — продолжил Бампер.

— Да там коров пасут.

Машина уже пробежала центр города, держась улиц малоезженных и проездов малознакомых. Я все видел й знал, где мы находимся.

— Надо в лесу, как делают все пацаны.

— Бампер, в наших захоженных лесах долго или скоро находят. Допустим, через год. Нужны нам проблемы через год?

Я все понял. Что тут непонятного… Они даже не скрывали, что везут меня убивать. Где-то я читал, что главная проблема у преступника — спрятать труп. Эту проблему они и обсуждали.

— Надежнее, чем на кладбище, не спрячешь, — сказал старший и дружески похлопал меня по плечу.

— И там всякое бывает, — усомнился Бампер.

— Никогда. В могилах искать не станут. Вот такой прикол… У «мочалки» мужа грохнули. Она вышла вторично, да оказался кобель со сплошными приблудами. Она задушила его бельевой веревкой. Наняла бомжей, и те ночью труп к первому мужу закопали. Теперь у нее могила с двумя мужьями.

Я бессмысленно рванулся. Сидящий рядом бандит придавил мне горло с успокаивающими словами:

— Не рыпайся. Ты уже никому не нужен. И знаешь, почему? Потому что ты уже есть. А второй экземпляр ни к чему.

Боялся ли я смерти? Нет. О смерти люди ничего не знают, потому что никто ее не пережил — люди знают лишь боль. И боятся люди не смерти, а боли. Болью же я был схвачен так, что череп казался треснутым, и смерть мне ничего, кроме избавления от этой боли, не принесла бы. И чего бояться смерти тому, кто не сумел устроить свою жизнь? В конце концов, умирали люди поумнее меня.

Смысл жизни… Идеальная жизнь — выдумка, материальная — бессмысленна…

Машина огибала кладбище. Она подкатила к ограде в глухих кустах, ломая крупные и пригибая малорослые. Бандиты выволокли меня, и через дыру в ограде мы оказались на кладбище. Буквально метров через пять остановились…

Могила бомжа, бывшая могила Натальи… Я сюда приходил от центра кладбища, поэтому не знал, что она в такой глуши, у ограды. Кол с номером — она.

К июньской тишине добавилась кладбищенская. Никого и ничего. Кусты, кресты и пролом в ограде, через который просматривалась задняя часть их машины.

Бампер орудовал на могиле. Выдернул кол с номером. Саперной лопаткой снял тонкий слой суглинка, под которым оказались три короткие доски. Он поддел их, отодвинул и отшвырнул лопату. Яма. Все продумали: в яму опустят мой труп, доски задвинут, землей засыпят, кол поставят… И будет эта могила существовать столько, сколько и кладбище.

Старший подтолкнул меня к яме, вытащил пистолет и стал навинчивать глушитель. Из ямы тянуло смрадом от костей бомжихи.

Я поднял глаза к небу, молочно-белому, чистому, прохладному… Вокруг меня была смерть — в земле, под ногами, сзади, в пистолете… И только там, в небе, жизнь и свобода…

Ствол уперся мне в затылок. Голову пришлось опустить. Бампер с радостной страстью ждал казни. Я что-то прошептал…

Опущенная голова изменила угол моего взгляда. И краем глаза я увидел, как бесшумно открылся багажник «Волги» и вылезла человеческая фигура, бегом подскочила к брошенной лопатке, схватила ее и пропала из поля моего зрения куда-то за наши спины. Бампер стоял по ту сторону ямы, все видел, но ничего не успел…

За моей спиной раздался хруст, тяжелый вздох и шмякающий удар о землю. Я обернулся…

Окровавленный бандит лежал на земле с рассеченной головой — его белая прядь стала красной. Я смотрел на того, кто это сделал, на русые волосы, на синюю куртку с белыми пуговицами… Слишком долго смотрел, несколько секунд. Их хватило Бамперу, он бросился к своему подельщику, цапнул из его руки пистолет и, вскинув, начал бесшумно палить в Наталью, в грудь… Успел сделать два выстрела, прежде чем меня отпустила скованность. Руки связаны…

Размахнувшись и собрав все силы, я ударил правой ногой Бампера в живот. Он присел и, главное, выронил пистолет, который проехался по земле и провалился в яму, в могилу. Бампер замешкался: он бы со мной справился и без оружия, но пистолет надежнее. Бандит подскочил к яме и замешкался еще раз — лезть к покойнице не хотелось.

Я помог: с разбегу саданул его плечом в спину. Бампер был вынужден сделать шаг вперед и ступить-таки в яму, оказавшись в ней по плечи. Следующий удар ногой я нанес ему в висок — Бампер не упал, а как-то передумал вылезать из могилы…

Не знаю, какой мы подняли шум, но по кладбищенской аллее к нам бежали люди, два землекопа…

Следователь прокуратуры Рябинин дежурил по городу. Ночь прошла спокойно, и только около четырех утра дежурный по ГУВД, что-то жуя, бросил в телефонную трубку:

— Два трупа на кладбище.

— Думаю, там их тысячи…

— Свежие, — не понял шутку майор. — Бригада у машины…

Рябинин надел плащ, взял следственный портфель и тоже пошел к машине. Недавно он прочел детектив, в котором опытный сыщик, получив сообщение о двух трупах, изменился в лице. Трупов никогда не видел? Чем же он занимался все годы оперативной работы? Рябинин полагал, что раньше детективы писали работники милиции, теперь, похоже, их пишут домохозяйки…

Самое трагическое место в городе было самым тихим и спокойным. Рябинин шел следом за судмедэкспертом, вдыхал белый утренний, еще влажный воздух и отгонял кощунственную мысль: посидеть бы здесь, вот таким утречком, одному, без всяких мест происшествий, без трупов…

Но трупы лежали на земле: мужской и женский. Рядом с женским сидел подследственный Лучкин, которого следователь не сразу узнал: серое грязное лицо, обтянутое такой светло-прозрачной кожей, что, казалось, сквозь нее видны кости.

Сперва Рябинин подошел к двум рабочим-землекопам, которые рассказали все охотно:

— Халтуру взяли на ночь, оградку поставить…

— Выстрелов не слышали, но шлепки да стуки…

— Когда подбежали, то эти двое уже на земле в кровище…

— А вот тот, что сидит у женщины, бьет вон того, что в наручниках…

— Да как: ногой по морде, а тому из могилы никак не выползти…

Лучкин никого не видел и ничего не замечал; даже не чувствовал, что на одной ноге, на правой, которой бил, нет ни ботинка, ни носка…

Рябинин попробовал поговорить с задержанным, но тот лишь мычал, не в силах разлепить окровавленные губы. Оперативник объяснил:

— Бампер, из пригородных бандитов.

Лучкин осторожным касанием пальцев застегнул пуговицу на куртке покойной, словно она могла простудиться. И вновь замер отрешенно: знал ли он, что работает следственная бригада?..

Рябинин вместе с экспертом обмерил следы у могилы, глубину ямы, сфотографировал панорамной съемкой, потом каждую деталь в отдельности. Крупным планом взяли разрытую могилу и трупы.

Лучкин поправил повязку на остывающей голове женщины и положил ладонь на ее лоб, задерживая это остывание…

У Рябинина возникла проблема с пистолетом, потому что никто не хотел лезть в могилу и копаться в костях бомжихи. Он мог приказать оперативнику, но следователь пошел другим путем — дал на бутылку землекопу.

…Лучкин гладил лицо покойной, что-то нашептывая, и казалось, что женщина сейчас привстанет и заговорит…

Рябинин с судмедэкспертом начал осматривать труп мужчины с разбитой головой. Причина смерти очевидна.

— А у нее? — кивнул следователь на женский труп.

— Две пули, и обе в сердце.

…Лучкин взял безжизненную руку убитой, приложил ладонью к своей щеке, прижал, вернее, сам прижался к ней; видимо, он шевелил ее пальцы — со стороны казалось, что она перебирает его каштановые волосы…

После осмотра мужского трупа судмедэксперт шагнул к трупу женщины — больше делать на месте происшествия было нечего. Рябинин его задержал:

— Подождем.

— Я уже вызвал труповозку, — заметил оперативник.

…Лучкин пригнулся к ее уху, что-то пошептал и улыбнулся, словно она ему ответила. Затем подсунул руку ей под голову, чтобы затылку стало мягче лежать…

— Товарищ следователь, надо осмотреть ее труп и уезжать, — подсказал оперативник.

— Капитан, на месте происшествия командует следователь.

— И что?

— Будем ждать! — почти рявкнул Рябинин голосом, которого у него никогда не было.

— Чего ждать?

— Того, чего вы не понимаете.

…Лучкин стал на колени и поцеловал Наталью в посиневшие губы — она никогда их не красила…