Искатель, 2000 №9

Они по уши влюбились друг в друга. Утверждали это. Знали. Упивались этим. Если они не любовались друг другом, то обнимались. Если не обнимались, то целовались. Если не целовались, то являли собой болтушку из десятка яиц в постели. А сготовив этот удивительный омлет, вновь начинали смотреть друг на друга и узнавать звуки.

В общем, на их долю выпала Любовь. Напечатайте это слово большими буквами. Подчеркните. Выделите особым шрифтом. Добавьте восклицательные знаки. Устройте фейерверк. Разгоните облака. Впрысните адреналин. Подъем в три ночи. Сон в полдень.

Ее звали Бет. Его — Чарлз.

Без фамилий. Да и по именам-то они называли друг друга нечасто. Каждый день они находили для своего любимого (любимой) новые имена, некоторые из них шептались только глубокой ночью, особенные, нежные, шокирующе откровенные.

Так или иначе, каждая ночь превращалась для них в Четвертое июля. На рассвете они отмечали Новый год. Местная команда побеждала, и болельщики высыпали на поле. Боб летел по ледяному желобу, а в нем двое разгоряченных людей, крепко обнявшись, кричали от счастья.

А потом…

Что-то случилось.

За завтраком (уже с год они не могли оторваться друг от друга) у Бет вырвалось едва слышно: «Хвать».

Чарлз поднял на нее глаза.

— Что?

— Хвать, — повторила она. — Игра такая. Никогда в нее не играл?

— Даже не слышал.

— А я играла в нее много лет.

— Из тех, что продаются в магазинах?

— Нет, нет. Я сама ее придумала, можно сказать, что сама, оттолкнувшись от старинной истории о привидениях или от сказки-страшилки. Хочешь поиграть?

— Это мы посмотрим. — И он вновь принялся за яичницу с ветчиной.

— Может, поиграем вечером… она забавная. — Бет кивнула, чтобы добавить убедительности своим словам. — Обязательно поиграем. Именно сегодня. Тебе понравится.

— Мне нравится все, что мы делаем.

— Только она напугает тебя до смерти, — предупредила Бет.

— Как, ты говоришь, она называется?

— Хвать.

— Впервые слышу.

Оба рассмеялись. Но ее смех звучал громче.

То был долгий и сладкий день, с ласковыми именами, редкими омлетами, плотным обедом с хорошим вином. Потом они читали чуть ли не до полуночи. И вот он оторвался от книги и посмотрел на Бет.

— Мы ничего не забыли?

— Ты о чем?

— Хвать.

— О, ну конечно же! — Она рассмеялась. — Я просто ждала, когда часы пробьют полночь.

Они и пробили. Бет сосчитала до двенадцати, счастливо вздохнула.

— Отлично. Давай потушим свет. Оставим только маленький ночничок у кровати. Вот так. — Она прошлась по спальне, выключая лампы, вернулась, взбила его подушку, заставила лечь посередине большой кровати. — Оставайся здесь. Не двигайся. Просто… жди. И увидишь, что произойдет… лады?

— Лады, — он снисходительно улыбнулся. В такие вот моменты она словно становилась десятилетней герлскаут, ради забавы раздающей всем пирожки с рвотным. А он, в свою очередь, никогда от них не отказывался. — Поехали.

— А теперь замри, — приказала она. — Не произноси ни слова. Если понадобится, говорить буду я… хорошо?

— Хорошо.

— Тогда начнем, — и она исчезла.

То есть медленно растаяла у изножья кровати. Сначала она позволила размякнуть костям. Потом голова и волосы последовали вниз за ставшим бумажным телом. Она как бы складывалась слой за слоем, пока за изножьем не осталась пустота.

— Здорово! — воскликнул он.

— Ты же должен молчать. Ш-ш-ш-ш!

— Молчу. Ш-ш-ш.

Тишина. Прошла минута. Ни звука.

Он улыбался, замерев в ожидании.

Еще минута. Тишина. Он не знал, где она.

— Ты все еще за кроватью? — спросил он. — О, извини, — одернул он себя. — Я же должен молчать.

Пять минут. В комнате вроде бы потемнело. Он сел, взбил подушку, улыбка его заметно поблекла. Оглядел комнату, но не увидел ничего, кроме пятна света на стене, отбрасываемого горящей в ванной лампочкой.

Из дальнего угла донесся звук, словно там зашебуршала мышь. Он посмотрел туда, но ничего не увидел.

Еще минута. Он откашлялся.

Из ванной, буквально от самого пола, донесся какой-то шепот.

Он повернулся к ванной, смотрел во все глаза, все еще улыбался, ждал.

Ему показалось, что теперь кто-то скребется под кроватью. Но звук этот пропал. Он сглотнул слюну, прищурился.

Комнату словно подсветили свечами. Лампа в ванной, в сто пятьдесят ватт, тлела, как пятидесятиваттная.

По полу словно пробежал большой паук, но он ничего не увидел. Наконец до его ушей долетел ее голос, вернее, не голос, а отраженное от стен эхо.

— Пока тебе нравится?

— Я…

— Молчи, — шепотом напомнила она.

И затихла еще на две минуты. Он начал чувствовать, как гулко бьется пульс в запястьях. Посмотрел на стену слева, справа, на потолок.

И внезапно увидел белого паука, ползущего по изножью кровати. Разумеется, ее руку, изображающую паука. И тут же рука исчезла.

— Ха! — рассмеялся он.

— Ш-ш-ш! — прошептала она.

Что-то вбежало в ванную. Лампочка погасла. Тишина. Горел только ночник. У него на лбу выступила испарина. Он сидел, гадая: а зачем они все это затеяли?

Когтистая рука ухватилась за дальний левый угол кровати. Шевельнулись пальцы, рука исчезла. В его груди словно стучал паровой молот.

Должно быть, прошло еще долгих пять минут. Дыхание стало затрудненным, отрывистым. Брови сошлись у переносицы, не желая возвращаться на место. Пальцы выписывали круги по стеганому одеялу, словно хотели уйти от него.

Коготь появился справа. Да нет же, не появлялся! Или появлялся?

Что-то шевельнулось в стенном шкафу напротив кровати. Дверь медленно открылась под напором темноты. Нечто выскочило оттуда или еще таилось, выжидая удобного момента, определить он не мог. За дверью чернела бездна, прямо-таки глубокий космос. Силуэты висящих в шкафу пальто напоминали бестелесных людей.

Бегущие шаги в ванной.

Суетливый шелест кошачьих лапок у окна.

Он сел. Облизал губы. Хотел что-то сказать. Покачал головой. Минуло целых двадцать минут.

Слабый стон, далекий, затихнувший смешок.

Вновь стон… Где? В душе?

— Бет? — не выдержал он.

Нет ответа. Внезапно закапала вода в раковине, капля за медленной каплей. Кто-то отвернул кран.

— Бет, — едва слышно повторил он.

Где-то открылось окно. Холодный ветер шелохнул тюлевую занавеску.

— Бет, — в тревоге.

Нет ответа.

— Мне это не нравится.

Тишина.

Ни движения. Ни шепотка. Ни паука. Ничего.

— Бет? — позвал он чуть громче.

Ни вздоха, ничего, нигде.

— Не нравится мне эта игра.

Тишина.

— Ты слышишь меня, Бет?

Молчание.

— Не нравится мне эта игра.

В раковине ванной все капало.

— Довольно, Бет, наигрались.

Дуновение ветра из окна.

— Бет? Отвечай же. Где ты?

Тишина.

— С тобой все в порядке?

Ковер лежал на полу. Лампа пригасла. Пылинки кружили в воздухе.

— Бет… как ты?

Молчание.

— Бет?

Нет ответа.

— Бет!

— О-о-о-о… А-а-а-а!

Он услышал визг, вопль, крик.

Тень надвинулась. Сгусток тьмы прыгнул на кровать. На четырех лапах.

— А-А-А! — вонзился в уши вопль.

— Бет! — вскрикнул он.

— О-О-О-О! — ответила черная тварь.

Еще прыжок, и она приземлилась ему на грудь. Холодные руки схватились за шею. Белое лицо придвинулось вплотную. Раскрылась пещера рта и провизжала:

— Хвать!

— Бет! — выкрикнул он.

И метался, барахтался, уворачивался, но существо вцепилось в него крепко, бледное лицо, огромные глаза, раздувающиеся ноздри зависли над ним. И облако темных волос, подхваченное ветром. А руки вцепились в шею, а воздух, вырывающийся изо рта и ноздрей, был холоден, как лед. А тело давило на грудь, как наковальня, как могильная плита. Он пытался вырваться, но ноги пришпилили его руки к кровати, а лицо все смотрело на него, полное неземной злобы, такое странное, чужое, незнакомое, что он завопил вновь.

— Нет! Нет! Нет! Прекрати! Прекрати!

— Хвать! — изрыгнул рот.

Такого существа он еще никогда не видел. Женщина из будущего, из времени, когда возраст и прожитое многое переменят, когда сгустится тьма, скука все отравит, слова заглохнут и не останется ничего, кроме льда и пустоты, любовь уйдет, уступив место ненависти и смерти.

— Нет! О Господи! Прекрати!

Из глаз брызнули слезы. Он разрыдался.

Она прекратила.

Холодные руки ушли, чтобы вернуться теплыми, нежными, заботливыми, ласкающими.

Руками Бет.

— О Боже, Боже, Боже! — всхлипывал он. — Нет, нет, нет!

— О, Чарлз, Чарли! — Ее мучила совесть. — Извини меня. Я не хотела…

— Ты хотела. Хотела, хотела!

Он уже не владел собой.

— Да нет же, Чарли, нет, — она сама разрыдалась. Спрыгнула с кровати, забегала по комнате, включая все лампы. Но ни одна не горела достаточно ярко. Он все плакал. Она вернулась, приникла к нему, прижала искаженное горем лицо к груди, обнимала, гладила, ласкала, целовала, не мешала плакать.

— Извини меня, Чарли. Пожалуйста, извини. Я не…

— Ты хотела!

— Это всего лишь игра!

— Игра! Ты называешь это игрой, игрой, игрой! — И слезы хлынули еще сильнее.

Наконец он успокоился и теперь лежал рядом с ней, рядом с теплым телом сестры, матери, подруги, возлюбленной. Его сердце, еще недавно едва не выскочившее из груди, билось ровно и спокойно. Кровь не пульсировала в запястьях. Грудь не сжимало обручем.

— О, Бет, Бет, — простонал он.

— Чарли, — она извинялась, не открывая глаз.

— Никогда больше такого не делай.

— Не буду.

— Обещаешь никогда больше такого не делать? — Он икнул.

— Обещаю, клянусь.

— Ты уходила, Бет, то была не ты!

— Обещаю, Чарли, клянусь.

— Хорошо.

— Я прощена, Чарли?

Он долго лежал, прежде чем кивнул, словно ему пришлось всесторонне обдумать принятое решение.

— Прощена.

— Жаль, что все так вышло, Чарли. Давай спать. Можно мне выключить свет?

Нет ответа.

— Мне выключить свет, Чарли?

— Н-нет.

— Если мы хотим спать, Чарли, нам надо выключить свет.

— Пусть еще погорит, — ответил он, не раскрывая глаз.

— Ладно, — она прижалась к нему. — Пусть погорит.

Он шумно вдохнул и внезапно задрожал всем телом. Дрожь не отпускала его добрых пять минут. Все это время она обнимала, гладила, целовала его, и в конце концов он затих.

Часом позже она подумала, что он заснул, встала, выключила все лампы, кроме одной, в ванной, на случай если он проснется и захочет, чтобы горела хотя бы одна. Когда она вновь залезла в постель, он шевельнулся. До нее донесся его голос, испуганный, потерянный: «О, Бет, я так тебя любил».

Она тут же заметила ошибку.

— Поправляю. Ты так меня любишь.

— Я так тебя люблю, — эхом отозвался он.

Еще час она смотрела в потолок, прежде чем заснула.

На следующее утро он намазал маслом гренок и посмотрел на нее. Она сосредоточенно жевала бекон. Поймала его взгляд, улыбнулась.

— Бет.

— Что?

Как сказать? Внутри у него что-то похолодело. Спальня в это утро казалась меньше, темнее. Бекон подгорел. Гренок обуглился. У кофе появился странный, неприятный привкус. Она сидела такая бледная. А биение его сердца напоминали удары уставшего кулака о запертую дверь.

— Я… — начал он. — Мы…

Как ему сказать, что он боится? Что внезапно он почувствовал начало конца. Того самого конца, после которого не будет никого и ничего, во всем мире.

— Ничего.

Пять минут спустя она спросила, глядя на остатки яичницы:

— Чарли, хочешь вечером сыграть еще раз? Только теперь я буду лежать в кровати, а ты прятаться, прыгать и кричать: «Хвать!»?

Он ответил не сразу — перехватило дыхание.

— Нет.

Он не хотел знакомиться с этой частью своего «я».

Слезы навернулись у него на глазах.

— О, нет.