Искатель, 1995 №5

ПОДОЛЬСКИЙ БУМЕРАНГ

Ресторан «Счастливая верфь» стоял на высоких сваях, и, даже когда штормило, самая высокая волна не доставала до его бетонного пола. Иван Иванович сидел за столиком у окна и лениво наблюдал за яхтами, которые сновали по заливу. Ему нравился этот тихий городок на юге Франции, недалеко от Ниццы. Он приехал сюда с семьей по совету приятеля, владельца модной туристической фирмы в Санкт-Петербурге и был доволен сделанным выбором. Недорогой коттедж (полторы тысячи долларов за две недели), дешевое питание с маленького местного рынка, немноголюдный — несмотря на бархатный сезон — пляж. Чистый воздух, чистая вода, чистые продукты — чего еще нужно для здорового непритязательного отдыха?

Правда, Иван Иванович без раздумья предпочел бы Ривьере кавказское побережье Черного моря. Новый Афон, Гагры, Пицунда. Там проводил он в молодости каждый отпуск, знал каждую аллею, тропинку, дом отдыха и санаторий, рынки, пляжи, шашлычные, рестораны. Безрассудные студенческие каникулы, знойный медовый месяц. Увы, там сейчас шла война, под сенью пальм стреляли и чадили танки, из пляжных кабин и окон здравниц испытывали свою меткость снайперы. Разумеется, можно было бы отправиться в Крым. Но он был на грани гражданской войны: президент и парламент никак не могли поделить власть. И в довершение к этому из Дагестана пришла холера.

Иван Иванович подозвал гарсона, вновь заказал придуманный им самим коктейль — кампари, джин, тоник и много льда. Сделал пять-шесть глотков подряд, вытер платком несколько попавших на бороду капель. За соседним столиком две американские пары дружно хохотали над чем-то. Иван Иванович поморщился, отвернулся. Ох, уж эти янки — непосредственны, как дети. Во всем, кроме бизнеса.

«Кроме бизнеса», — подумал он и вздохнул. Ему не хотелось вспоминать сейчас здесь о делах, проектах, партнерах. Всему свое время. И место. Как липуча, однако, американская лексика. Бизнес. Чартер. Круиз. Мимо залива величественно проплывал океанский лайнер. Пассажиры разных классов высыпали из своих кают на борт. Наиболее экспансивные и сентиментальные приветственно махали руками тем, кого они видели на берегу. Иван Иванович вспомнил свою поездку на «Леониде Собинове» из Одессы в Батум. Два города, два мира, два уклада жизни, одно государство. Словно тысяча лет прошла с тех пор. Нет уже того государства. Разбежались города по разным странам. И сам он оказался в стране иной.

— Мсье, прикажете подавать буабез?

Иван Иванович обожал это блюдо. Особенно, когда оно было приготовлено, как здесь — из свежайшего улова, который совершался на ваших глазах, с изысканными ароматическими специями. Рыба разных сортов, омары, креветки, петушки, устрицы. Одним словом, Великая Морская Уха.

— Вино успели выбрать?

— Успел, успел. Дайте мне, пожалуйста, бутылку Chateau le Haut du Bois 19… года.

— Слушаюсь. — Гарсон наклонил голову, послушно улыбнулся. «Сколько же, должно быть, денег у этого русского? — думал он, направляясь в погреб. — Вино-то коллекционное. Бутылочка золотая. Более пяти тысяч франков. И сверх всего чаевых дает полтыщи».

Уже прошла неделя отдыха, но былого чувства свежести, бодрости, радости жизни у Ивана Ивановича не появлялось. Он просыпался с ощущением усталости. Стоило больших трудов встать, сделать несколько упражнений зарядки, принять душ. Настроение было необъяснимо подавленное, словно он только что потерпел в чем-то (в игре ли на бирже, в шахматах ли) сокрушительное поражение. Этому способствовала и его болезненная мнительность. То ему казалось, что у него рак предстательной железы, или хронический аппендицит, или стремительный инфаркт.

«Возраст, хочешь не хочешь, а возраст дает себя знать, — покорно думал он. — Совсем не мальчик, в клуб «шестидесятников» вступил. Все чаще хочется уединения, одиночества…» Вчера жена и дочь укатили на три дня в Париж. Он не возражал. Они впервые были во Франции, так многое хотелось посмотреть. И, разумеется, по магазинам пошастать. С ними он отправил и обоих телохранителей — Клочкова и Остапчука. Нечего им в этой глуши мускулы свои демонстрировать. Пусть проветрятся с дамами.

Сегодняшнее утро было неожиданно приятным. Он со вкусом, с удовольствием выкупался в море. Вставал он рано, в семь на пляже не было ни души. Солнце шаловливо прыгало по небольшим волнам, нежный ветер ласкал кожу. После легкого континентального завтрака два часа Иван Иванович играл в теннис с очень сильным инструктором. Потом вновь отправился на пляж. И в третий раз за это утро увидел ее. На ней было мини-бикини. Полулежа в шезлонге, она читала какую-то книгу. Бог ты мой, до чего же она была хороша! Вроде бы на первый взгляд ничего особенного. Курносая. Лупоглазая. Верхняя губа выдвинута над нижней. Это если смотреть в профиль. Но вот она поворачивается анфас, и происходит чудесная метаморфоза. Вздернутый носик задорно прелестен, обжигающие черные глаза распахнуты настежь, припухшие вишневые губы четко очерчены. Умеренно длинные ноги, хрупкая (но не инфантильная, нет!) фигурка, японская — едва заметные холмики — грудь. Иван Иванович любовался девушкой отстраненно, как картиной в музее. Еще бы — жена рядом, дочь на выданье… «А все же крутит лукавый, ох — крутит. Видно, не зря говорят: «Седина в бороду, бес в ребро». Ну, ладно, ладно. Подумаешь, велика беда. Посмотрю, мысленно пооблизываюсь. И все. Хоть и говорится в Писании, что если прелюбодействовал мысленно, то… Но все же невелик грех».

Однако свой шезлонг Иван Иванович расположил почти рядом. Раскрыв томик неизменно любимого Мопассана, он какое-то время наблюдал краем глаза за пляжной соседкой и наконец задремал. Никогда раньше ему не снился его старый, его добрый друг Геннадий. А тут, на тебе, вот он, своей собственной персоной… И главное — улыбчивый, дружелюбный, умиротворенный. Ни обид, ни упреков, ни претензий. Да и что особенного произошло? Лет пять (пять-шесть) назад в Москву приехала группа бизнесменов из Техаса. Нефть. Химия. Компьютеры. Когда были широко открыты границы, в Россию хлынул поток иностранцев. Разные были среди них люди. Наивные, почти неосведомленные и прожженные, великолепно информированные; честные трудяги и отъявленные мошенники и плуты. Что же тут удивительного? Охотников половить жирную рыбку в мутной, взбаламученной беззаконием и безвластием воде было предостаточно всегда и везде. Их Иван Иванович довольно легко определял внутренним своим компьютером — многолетним опытом, приобретенным на руководящей работе в Совете Министров, КГБ, ЦК. Изо всех техасцев он выделил одного — Айка Холланда, нефтяного магната, мультимиллионера, пожилого, прямого, грубоватого англосакса. Используя свои обширные связи и деловую хватку Геннадия, он сумел одним из первых провернуть крупную сделку по продаже нефти. Это была в чистом виде посредническая операция и даже процент комиссионных не был толком оговорен. Не был он зафиксирован и контрактом. То были первые шаги совков в международном бизнесе — опасном, рискованном, зачастую непредсказуемом. Тем большим оказалось его удивление, когда в одну из поездок в Нью-Йорк он обнаружил на своем банковском счету девятьсот тысяч долларов (как потом он выяснил, за рубеж утекла не река, а целое нефтяное море). Довольны были все, кроме Геннадия. Иван Иванович выделил ему двадцать пять «кусков», но тот каким-то образом узнал о полной сумме выплаченного гонорара. «Значит, Боливар не выдержит двоих? — спросил он на одной из презентаций. — Если мне память не изменяет, мы договаривались весь навар делить фифти-фифти». — «Расчет произведен в соответствии с затраченными усилиями, — улыбнулся Иван Иванович доверительно. — Давай лучше выпьем за дальнейшие успехи в коммерции. Жизнь только начинается». — «Мы знакомы более тридцати лет. Не один пуд соли вместе съели. Да, видно, этого мало, чтобы узнать друг друга, чтобы отличить зерна от плевел…»

Чудак, обидчивый, недалекий чудак. И догматик. По теории марксизма докторскую защитил, а творческой интерпретации истины «Бытие определяет сознание» не научился.

— Извините, мсье…

Иван Иванович по-приятельски похлопал продолжавшего кукситься Геннадия по плечу, раскрыл глаза. Приснится же вдруг этакая несуразица. А тут вот он, пляж. Солнце. Море. Благодать. И перед ним стояла она, прелестная незнакомка с японской грудью.

— Я… извините… — протянул он, вставая.

— Нет, это вы меня извините, — улыбнулась девушка. Слегка склонив голову и прикрыв одной рукой глаза, другой она держала сигарету. — Ужасно хочется курить, а зажигалка куда-то подевалась, потерялась, что ли?

— Огонь всегда со мной, мадемуазель. — Иван Иванович достал из брюк свой золотой «ронсон», галантно предложил высокое пламя. Проработав в молодости три с лишним года в торгпредстве в Марокко, он свободно владел французским.

— Судя по произношению, вы не парижанка? — спросил он, пока она прикуривала.

— Да, — ответила она, сделав затяжку и зажмурившись от удовольствия. — Не коренная. Мои родители эмигрировали из Польши и привезли меня сюда еще совсем ребенком. А вы, судя по тому же, — иностранец?

— Русский.

— О, русский? Горбачев. Ельцин. Перестройка.

Иван Иванович кивнул, вежливо улыбнулся, тоже закурил.

— Вспомнила. Кто-то в гостинице, кажется, управляющий, говорил, что здесь отдыхает с семьей русский банкир. Так это вы?

— Похоже, что я.

— А я — Жаннетта, студентка Сорбонны.

— Меня зовут Иван Иванович.

— Ииваан Ивааанооович, — полупроговорила, полупропела она. — Почти два раза «Иван». Это повторение что-то значит?

— Это значит: «Иван, сын Ивана».

Он подумал, что она наверняка специализируется по искусству. И словно угадав его мысли, Жаннетта сказала:

— Я изучаю экономику. Сейчас взахлеб читаю книги великого экономиста. Леонтьефф. Тоже русский. Нобелевский лауреат. — «Бывший русский», — по привычке хотел сказать Иван Иванович, но вовремя спохватился:

— Да-да, русский, конечно.

— А где же ваша семья? — неожиданно задала она вопрос.

— Жена и дочь уехали в Париж на экскурсию. Собор Парижской богоматери. Лувр. Елисейские поля.

— А вы…

— Я уже все это проходил. И давно.

— Живой русский банкир! Это же потрясающе. У вас найдется время ответить на несколько вопросов? То, что пишет пресса о вашей экономике, противоречиво до предела. А тут из первых уст…

Ему импонировал ее энтузиазм.

— Только пусть эти вопросы будут в письменном виде, — пошутил он. Но она приняла шутку за чистую монету:

— Я обязательно их подготовлю к завтрашнему дню.

— А сейчас я предлагаю партию в теннис, — проговорил он осторожно. — Я видел вас сегодня утром на корте. Думаю, часик против вас продержаться я смогу.

— Попробуйте.

Однако играла она намного сильнее, чем он полагал.

— Ну и подача у вас, — кричал он через десять минут игры, взмокнув как мышь. — Что там Макинрой, Сампрас позавидовал бы.

— Подождите, я еще курить брошу, — отвечала она, выигрывая очередной сет…

«Не ухаживать же я собираюсь за ней, — внутренне возмущался он. — Ну, хорошо. Очень. Но она же младше моей младшей дочери. Ну и потом — я то ей зачем? Старый, плешь сверкает, зубы фальшивые. Экзотика? Разве что. Новый русский. Впрочем, экзотика — при определенных обстоятельствах — тоже может дорогого стоить. Эх, мне бы этак годков тридцать сбросить с плеч. Просто Мария. Просто Иван Иванович. Без всякой там экзотики».

Жаннетта мастерски выверенным ударом погасила неуклюжую свечу Ивана Ивановича, поставив финальную точку в игре. В горделивом победном жесте вскинула вверх сжатые в кулачки пальцы, обратив улыбку к воображаемой публике. Вот она смахнула с кончика носа капельку пота, откинула в очередной раз со лба упрямую пепельную челку, накинула на плечики бордовое полотенце со своими инициалами. Вот она грациозными глоточками пьет грейпфрутовый сок. Все в ней ему нравилось, все вызывало трепетный восторг, о котором он уже давно забыл. «Могу же я, в конце-то концов, восхищаться этой девушкой, этой девочкой, как отец, — вяло убеждал он кого-то, даже в мыслях, однако не отважившись назвать себя дедом. — Могу, конечно. Тем более что помыслы мои чисты, как первый снег в поле».

Иван Иванович проводил Жаннетту до дверей ее гостиницы. Придя в свой коттедж, он принял душ и прилег на кровать. Определенно надо бы вздремнуть. Денек был насыщен до предела. Он наглухо задернул шторы (было еще светло), но сон никак не шел к нему. Чертыхаясь, он встал, налил стакан вина с содовой, включил телевизор. Слезливый боевичок с мафиозными разборками. Кровавая драма времен Реставрации. Забавные туземные мультяшки из жизни рыцарей. Стоп. Последние известия. Стоп, стоп, стоп. Россия. Москва. Председатель Центробанка предупреждает банки частные о санкциях за проведение нелегитимных (надо же, какое словечко притащили в наш великий и свободный) операций. Да, пытаемся обойти идиотские в своей первооснове законы, которые ставят нас на грань банкротства. Пытались, пытаемся и впредь будем пытаться. Да, надуваем налоговую инспекцию. Нацисты из кожи заключенных в концлагерях изготовляли сумки, обувь, ремни. Государство хочет нашей шкурой залатать дыры в бюджетном кафтане. Но кто же добровольно отдаст свою собственную (и потому такую любимую) кожу-шкуру? Да, переводим в зарубежные банки сотни миллионов долларов и марок. Во всем мире это нормальная рутинная работа, за которую банк получает свой разумный процент.

Черт знает что творится в нашем российском доме. Кретины в правительстве, недоумки в Думе. И так будет продолжаться полный бардак и произвол, пока мы сами не возьмем власть.

В сердцах он выключил телевизор. Подошел к телефону, набрал номер Жаннетты. «Не отвечает, — с досадой процедил он и бросил трубку. — Похоже, ужинает. Любопытно, с кем?» Он быстро оделся и минут через пятнадцать уже входил в просторный бар ее гостиницы. В нем было довольно многолюдно, но Жаннетты там не оказалось. «Может, она уже в ресторане с каким-нибудь теннисистом помоложе», — ревниво подумал Иван Иванович. Но ее не было и в ресторане. «Что ж, не бегать же мне по всем харчевням этого паршивого городишки, разыскивать случайную партнершу по теннису, раза в три моложе меня. — Он раздраженно смотрел в спину метрдотеля, пока тот вел его к свободному столику. — Бог с ней, с этой Жаннеттой. Ее дело молодое». Без аппетита поужинав, он вернулся в свою тихую, святую обитель. Конечно, и тихая, и святая — ни шумных хмельных вечеринок, ни знойных греховных ночей. Он раскрыл было томик Мопассана, но, не прочитав и четверти страницы, заснул, так и не выключив ночник.

Разбудил его монотонный шум дождя. Ничего себе, славненький бархатный сезон. Часы показывали четверть двенадцатого. Кряхтя, он поднялся, медленно умылся, почистил и вставил зубы. Съев манго и выпив стакан молока, направился в гостиницу. «Ни пляжа, ни тенниса, — вздохнул он. — Хоть в бильярд сыграю». А у самого где-то в подсознании пряталась мысль: «И увижу Жаннетту». И капли дробно барабанили по зонту, по пластику плаща: «Жан-нет-ту! Жан-нет-ту! Жан-нет-ту!» Играть в бильярд он научился в детстве. На отцовской даче стоял полный стол, и он пропадал за игрой целыми днями. С тех пор остался у него на всю жизнь классный удар. Но играть было не с кем, кроме старенького, лысого — как бильярдный шар — маркера. Проиграв три партии подряд с разгромным счетом, маркер решительно запрятал свой кий в деревянный футляр и прошамкал:

— Лет сорок назад я бы дал тебе и фору. А сейчас нет, не могу, отыгрался…

На следующее утро Иван Иванович сел за руль взятого напрокат автомобиля и направился в Монте-Карло. «Разве можно в моем возрасте так поддаваться эмоциям? Еще куда ни шло — «затеять флирт невинный», или как это там поется у Вертинского. К тому же — это у него говорит холостяк. А тут женатый, обросший детьми, чадами и домочадцами, весьма почтенного возраста мужчина — и так непозволительно расслабился. Все, все, прочь дурь из головы. Девочки, амуры — это уже не для меня. Зеленое сукно, рулетка, карты. И удача. Даешь удачу!» Темно-зеленый «ягуар» плавно мчался на восток по приморскому шоссе. Местами оно напоминало дорогу между Гаграми и Сочи. Иван Иванович никогда не лихачил, береженого и Бог бережет. Поздний умеренный ленч в Монако. И вот он наконец знаменитый казино-дворец Монте-Карло. Как ему везло, как ему головокружительно везло! Он дернул за рукоять автомата — и просыпалось семьсот монет. Он объявил «пятый, черный» — и крупье пододвинул ему лопаткой фишек на пятьдесят тысяч. Он все их поставил на «красную, четырнадцать» — и выиграл в двенадцать раз больше. Он рисковал бездумно, одержимо, как солдат, бросающийся в самое пекло битвы. К нему приклеились трое игроков — две дамы я юный офицер. Ставили, как он. Подобострастно, угодливо ему улыбались, заискивающе аплодировали. И выигрывали, выигрывали. Крупье сигнализацией вызвал администратора. Тот пришел с охраной. Что они могли поделать? Все было чисто, игра шла строго по правилам. Заменили крупье, который якобы пожаловался на недомогание. При чем тут крупье? «Он же ничего не пьет, проклятый иностранец, — твердил про себя администратор. — Ни одного глотка. Даже пива». Иван Иванович действительно ничего не пил, несмотря на назойливые предложения. Ему предстояло вести машину назад. Запрет на спиртное за рулем выполнялся им свято…

«Леший с ней, с этой Жаннеттой, — подумал он, едва проснувшись на следующее утро. — Завтра вернутся мои из Парижа. И отпуск, собственно, прошел. И вроде бы и не отдыхал вовсе. Одно название: «Был на Ривьере. Играл в Монте-Карло». Все суета сует». И был пляж. И был теннис. И снова пляж. После ленча Иван Иванович позвонил в Москву. Первый вице-президент совета директоров обстоятельно ответил на все его вопросы… «Тоже хорош фрукт, — подумал Иван Иванович, положив трубку. — Спит и видит, как бы сесть в мое кресло». Он знал, что обвинение это беспочвенно, бездоказательно, но ничего не мог с собой поделать. «Все они такие, — продолжал он распалять себя. — Чем выше степень умственной импотенции, тем гуще концентрация амбициозности и чванства». Он позвонил и заказал пиццу с анчоусами, ветчиной и салями. Он не любил пиццу, даже забыл, когда последний раз ее ел. Но это было единственное горячее блюдо, которое можно было получить через десять минут. И потом — пицца неплохо пойдет с виски. Он пил его, не разбавляя. Обжигаясь, глотал смешной итальянский пирог. «Я выиграл вчера столько денег, сколько не заработал за все годы государственной службы, — думал он с горечью и злостью. — И что же — я стал хуже? Скольким табу мы поклонялись все семь десятилетий. Табу на собственность, табу на мелкий бизнес, табу на веру в Бога. Зашоренные до предела, мы превратились в зрячих слепцов. Правили огромной державой на ощупь. А ведь было, было много прекрасного. Кодекс, если его повнимательнее рассмотреть, включал все Десять Заповедей… Нас погубили лицемерие и злоба. Мы не проиграли Россию. Нет, мы не выиграли и не могли выиграть битву против времени. Не ясна мысль? Мы просто хотели получить очищенного от всех мерзостей и грехов человека, получить в одночасье. Утопия…»

Мрачные мысли его прервал телефонный звонок.

— Говорит Жаннетта, — произнес в трубку голос, который Иван Иванович тотчас узнал и обомлел от радости. — Еще раз хочу поблагодарить вас за теннис, Иван Иванович, — сказала она, музыкально растягивая гласные в его имени и отчестве. — Простыла и отлеживалась. Вот вновь здорова.

— Отлично. Великолепно. А я… — Он собрался с духом и галантно произнес: — А я имею честь пригласить вас на обед.

— А я имею честь с удовольствием принять ваше приглашение, — смешливо ответила она.

Вечером «Счастливая верфь» преображалась. В полутемном зале сверкали гирлянды разноцветных фонариков. Негритянский оркестрик исполнял новоорлеанский репертуар. И дух Армстронга витал над маленькой сценой. Завсегдатаев было немного, ибо ресторан считался дорогим даже по меркам Ривьеры. То и дело свечи исполняли извечный танец приветствия и уюта. Их пламя отражалось в модном хрустале и старинном серебре. Старинная мебель, старинные люстры и канделябры, которые зажигались лишь по особым случаям (свадьбы, круглые даты рождения), старинные одежды гарсонов, старинные меню.

— Я даже не знаю, была ли я когда-нибудь в таком чопорном ресторане, — воскликнула Жаннетта, знакомясь с длинным списком блюд старой французской кухни. И, засмеявшись, добавила: — Ну и наемся я сегодня.

— За чем же дело стало? — в тон ей отвечал Иван Иванович. — Приказывайте.

— Для начала я хочу русской черной икры и русской белой водки.

— Вы уверены?

— А в чем я, собственно, должна быть уверена?

— Русская водка — напиток серьезный.

— Вы хотите сказать — для взрослых? Но ведь и я уже далеко не ребенок. — Она задорно тряхнула головой, откинула челку со лба. — Иногда и мы, студенты, напрягаем карманы наших родителей и смакуем вашу «Столичную», «Столи».

— Ну что ж, водка так водка.

Оркестр исполнил «Вестэндский блюз». Иван Иванович слегка подпевал, в такт слегка барабанил пальцами по столу. Жаннетта была, казалось, поглощена своими мыслями, сидела притихшая. Когда водка и икра были поданы, она подняла рюмку, понюхала, смешно наморщила нос:

— Как-то в кино я заметила, что русские произносят бесконечные тосты. Что ни глоток, то тост.

— Пить без тостов — элементарная пьянка, — усмехнулся Иван Иванович. — А так — плодотворное общение.

— За плодотворное общение, — предложила Жаннетта и, пригубив рюмку, поставила ее на стол.

— Э-э-э, нет. Так не пойдет. Видимо, другого вы не видели в кино, а именно: по русскому обычаю первые три рюмки пьют до дна. Бог любит троицу.

— Мне этот обычай нравится. — Она выпила рюмку и поцеловала наружную сторону ее донышка. Иван Иванович негромко аплодировал.

— По-гусарски, чисто по-гусарски, — одобрительно твердил он и думал, что на Западе, постигая российскую историю, копают не только вширь, но и вглубь.

— Вы были коммунистом? — неожиданно спросила она, ехидно при этом улыбаясь. «Ехидно-снисходительно», — уточнил свое ощущение Иван Иванович и ответил:

— Был членом Коммунистической партии. А это, согласитесь, разные вещи. Без такого членства даже архиталантливый человек ни карьеру сделать, ни за границу или в командировку выехать не мог.

— Странно, — задумчиво протянула она. — Все ваши лидеры — кого ни возьми, Горби, Ельцин, Яковлев — бывшие коммунисты. Все.

— Это лишний раз доказывает мою мысль.

— Значит, называть их перевертышами неверно?

— Умница! В душе они всегда были врагами режима. Я предлагаю тост за умниц. На этом свете явный дефицит в умницах.

— «Надо же, — подумал он, — такая нелегкомысленная девица. Француженка. Студентка…» И вновь, словно прочитав его мысли, она сказала возвышенно:

— О ля-ля, мсье Иван Иванович, многие нас недооценивают. Но мы, студенты Франции, большая сила. Интеллектуальная, да и в любом другом смысле тоже.

Вопреки своей многолетней традиции — не есть ничего тяжелого на ночь, — Иван Иванович заказал себе стейк. Жаннетта махнула рукой: «И мне то же самое». И после третьей рюмки потащила его танцевать. По небольшому пространству, свободному от столиков, мягко скользили под звуки очередного блюза степенные пары. «Ну и пусть, — спокойно решил он, — пусть ухмыляются и злословят — мол, деду на покой пора, а он внучку охмурять пустился во все тяжкие». И такие замысловатые па выделывал, что его партнерша то и дело вскрикивала: «Браво! Браво!» Перед главным блюдом он заказал пару бутылок очень старого вина. Она сразу же отпила из бокала довольно много, зацокала язычком: «Какой букет! Какой вкус!» «Какая цена, душа моя!» — усмехнулся про себя Иван Иванович.

Поставив бокал, Жаннетта подперла кулачками скулы, спросила, глядя задумчиво на ближайшую к ней свечу:

— Я экономист. Широкого профиля. Сейчас всех мыслящих людей на Западе волнует вопрос — что происходит в России. Меня — тоже.

Он сморщился, поднял к лицу ладони:

— Помилуйте? Не хочу ни черта, ни дьявола — никакой ни политики, ни экономики. Я сбежал от них сюда и…

— Нет, нет, — с живостью перебила его она. — Я и не прошу об этом. Вот если бы вы могли рассказать о каком-нибудь эпизоде из жизни русского банкира… Детективном. Ужасно люблю кррровавые истории.

— Эпизод из жизни, — повторил он. — Какой же выбрать?

— Мафия родилась на земле нашего соседа Италии, — словно она подсказывала ему возможную тему. — Мигрировала в Америку. А у вас?

— Есть у нас и мафия, — улыбнулся Иван Иванович. — И ничуть не хуже итальянской или американской. Ничуть не хуже. Я бы даже сказал, что наша мафия самая качественная в мире. И вовсе не по принципу: «Россия — родина слонов». Бытует у нас такая присказка. Дескать, и то мы изобрели, и в этом наш приоритет.

Он замолчал, задумался. Молчала и Жаннетта.

— Месяца за три до отъезда сюда вот какая приключилась история. Крутая, как нынче любят выражаться у нас. — Он крепко потер подбородок, посмотрел на свою собеседницу тяжелым, пристальным взглядом, под которым она зябко поежилась. — Мы, русские, не умеем останавливаться на полдороге, все делаем от души на полную катушку. Любовь, ненависть. Революция, реставрация. Экспроприация, приватизация. Загадочность славянской души — в ее безудержности, бесшабашности, беспредельности. Недаром и в песнях наших поется: «Я упаду на дно морское, я поднимусь на небеса…»

Да, то, о чем я сейчас расскажу, случилось месяца три назад. К тому времени я и сам уже точно не знал размеры своего состояния — сто миллиардов, а может, сто двадцать. Кроме трех банков, мне принадлежала флотилия морских судов, страховая компания, торговый дом. Постулат «Деньги делают деньги» некорректен. Само по себе ничего не делается. Чтобы удвоить капитал, нужен труд. Чтобы удесятерить — труд титанический. И, конечно, удача. Гений финансиста состоит в том, чтобы угадать ситуацию и правильно расставить людей. Людей верных. Управляющим моего ключевого банка был друг детства Андрей Малов. Все десять классов вместе, в школьной самодеятельности мечтали об артистической карьере, поклоняясь одним кумирам — Ливанов, Грибов, Масальский, Астангов, Жаков, Тарасова, Пашенная… С девчонками зимой в парк Горького на каток бегали, летом в Нескучный. Потом пути наши разошлись, но дружбу поддерживали. На свадьбе друг у друга гуляли, по праздникам семьями за один стол садились. Закончил Андрей финансовый факультет Плехановского института и перебивался с хлеба на воду, в разных второсортных конторах планово-финансовыми отделами командовал. Когда я предложил ему место управляющего, он был счастлив. «Верь мне, Иван, — сказал он, — отныне и впредь мой девиз «Без лести предан». Четыре года мы с ним жили (и трудились) душа в душу. Мы оба любители попариться в русской баньке, да с дубовым и березовым веничком. Оба со школьной скамьи фанаты московского «Спартака». Оба не дураки выпить и закусить. Какого, казалось бы, рожна еще надо? Да вот беда: оказывается, большие деньги — это большое благо, но это и большое бремя. Месяцев шесть назад мои тайные ревизоры (а их у меня по трое в каждой самостоятельной ячейке концерна) докладывают, что в ключевом банке творится неладное. По фальшивым авизо и подставным документам на ссуды крупные суммы денег уходят в карликовые акционерные общества и товарищества, которые потом лопаются, как мыльные пузыри. Главное, выловить подделки на этапе оформления не было возможности — авизо приходили сверху, от Андрея, с его визой. Ошибки? Случайность? Я назначаю закрытую аудиторскую проверку. Потери большие — около трех миллиардов. Трагедия невелика, но надо, надо докопаться до сути. Главный аудитор — крупный чиновник Центрального банка, старинный приятель по Госплану. Когда проверка была закончена, я пригласил его на деловой ленч в «Метрополь». Чревоугодник и дегустатор он первостатейный. «Следы ведут в Подольск, — угрюмо сообщил он, сделав, как всегда, заказ поистине королевский. — Ты лучше меня знаешь, что там один из главарей мафии — сынок Малова». Я не знал. Алешка-малыш, такой тихий худенький мальчишечка, как v нас говорится — извините, не к столу будь сказано — соплей перешибешь. Я его на руках носил, конфеты и игрушки дарил, в совминовскую лесную школу устраивал. И вот, на тебе, главарь. «Что собираешься делать?» — осведомился мой сотрапезник, махнув очередную рюмку водки между четвертой и пятой закусками. Я думал. Мне всадил нож в спину человек, которого я считал единственным и вернейшим другом. Чего ему не хватало? Зарплата боярская — десять тысяч долларов в месяц. Выезд — триста лошадей, новехонький «Мерседес-600». Резиденция — ультрамодный двухэтажный коттедж в зеленой зоне Москвы. «Глаза завидущие, руки загребущие» — увы, как это точно отражает суть человеческого естества. «Сдавать Андрея бесполезно, — нарушил молчание аудитор. — Из него ничего не выбьешь. Я наводил справки по нашим каналам. Все денежки он перевел в Лондон». — «Что ты предлагаешь?» — спросил я. «Есть у меня выход на надежных людей. Ты должен помнить, они в прошлом году навестили одного из главных твоих конкурентов в Питере». Я помнил. Действовал профессиональный киллер. Очень дорогой. Но сработал чисто, без брака. Что интересно и редко для нашего российского захолустья, киллер — женщина. «Я должен поговорить с Андреем. Ты мне копии этих авизо передай», — сказал я. «Поговори, — согласился он. — А потом позвони мне. Только не очень тяни. Не то твой друг тебя по миру пустит». Андрей был в командировке в Сингапуре. Вернулся он через полмесяца загоревший, веселый. В тот же вечер прискакал ко мне с докладом. Чего-чего, а пыль в глаза пустить — это по его части. Доложил. «Ну ладно, Вань, поеду. Я еще дома не был». — «Да, — говорю я как бы невзначай, — мы провели аудиторскую проверку, пока ты по тропикам разъезжал». Сам смотрю на его лицо. Молодец, ни единый мускул не дрогнул. «Давно пора, — говорит, — я сам хотел предложить». — «Потери обнаружены — и большие». — «Сколько?» — «Три миллиарда». — «Быть того не может!» — «Фальшивые авизо», — я протянул ему копии документов. «Ничччего нне понимаю», — протянул он. «А вот аудиторы поняли». — «Чего же они поняли?»— «Брось валять дурочку, Андрей. На всех этих авизо одна подпись — твоя». «Ну и что? Я подписал по просьбе клиентов, чтобы ускорить прохождение. У них сделки горели, грозили огромные штрафные санкции». — «Все нити ведут в Подольск». Он покраснел — даже сквозь загар, глаза прищурились, стали злыми. Я впервые видел его таким. «Что ты хочешь этим сказать?»— «Ни-че-го. Если ты сам не имеешь мне ничего открыть». — «Я открою. Я открою, я во всем этом разберусь. Очччень даже разберусь». Он повернулся и вышел вон.

Иван Иванович замолчал, выпил вина, стал доедать свой остывший стейк. Не проронившая за время его рассказа ни слова, Жаннетта медленно рисовала на салфетке одной ей видимые узоры. Подняла глаза, едва слышно спросила: «Дальше?» Он чертыхнулся, выплеснул в тарелку остатки вина из бокала, налил в него до краев водки, залпом выпил. «Дальше? — переспросил он. — Дальше я позвонил главному аудитору и сказал, что, пожалуй, он прав».

— Заказное убийство?! — В голосе Жаннетты звучал и ужас, и восторг.

— Так может сказать только студент. — Он замолчал, подумал. И добавил с улыбкой: — Студент жизни.

— А знаток жизни, как бы он сказал?

— Знаток сказал бы: «Единственно возможное при сложившихся взаиморасчетах…»

Иван Иванович не очень ясно помнил завершающую стадию ужина — все эти фрукты, кофе, ликеры, сыры. Не помнил он и того, как они добрались до его коттеджа. Когда он пришел в себя, он обнаружил, что сидит в прохладной ванне. И между его ног — женские. Он поднял голову. Перед ним в роскошной шубе из пены сидела улыбавшаяся Жаннетта.

Он смотрел на нее и видел нескончаемую череду своих бывших пассий — всех возможных национальностей, возрастов, комплекций, мастей и статей. Все они были голенькие, аппетитные, бесстыжие. «Как их много, однако, было, — улыбнулся Иван Иванович, — сотни, может, тысячи…» И ласкал, ласкал ее и их лица, груди, бедра.

— Вы знаете, Жаннетта, как-то в молодости цыганка мне гадала и напророчила, что я пропаду от какой-нибудь прелестницы. «Остерегайся, женщин, красавец!». Я запомнил эти ее слова на всю жизнь. И всю жизнь остерегался… плохих женщин. А хороших… ну нет. — Он захохотал, стал пригоршнями лить воду на Жаннетту. — «И примешь ты смерть от коня своего…» Ха-ха-ха!

— Мы с вами были близки, а все еще на «вы», — сказала она. — Выпьем на брудершафт.

Жаннетта вышла из ванной, не смыв хлопья пены. Через минуту она принесла два стакана виски. Он пил без удовольствия безвкусную жидкость и вдруг подумал: «Вот до чего допился! Мне уже кажется, что она — француженка — говорит по-русски». И целовал опять ее, их всех — жадно, страстно…

Самолет «Air France» летел над Атлантикой. Жаннетта уютно устроилась в кресле кабины первого класса, заказала водку с тоником и раскрыла свежий выпуск «Фигаро». На первой же полосе в правом нижнем углу была помещена следующая заметка:

«Позавчера в арендованном коттедже под Ниццей был обнаружен труп видного российского банкира Ивана Ивановича Ковалева (68). Вскрытием установлено, что смерть наступила в результате сердечной недостаточности.

Общий капитал концерна «Ковалек» оценивается в 2 500 000 000 франков.

Жена Татьяна (55) и дочь Антонина (32) будут сопровождать гроб с телом покойного в Москву».

С газетной полосы на нее глядел задумчивый Иван Иванович.

Жаннетта сделала большой глоток, поставила стакан на столик, закуталась в плед. «Алешка сдержал слово, — тихо проговорила она по-русски самой себе. — Отличный яд. И вправду не оставил никаких следов».

— Простите, вы что-то сказали? — обернулась к ней сидевшая впереди пожилая матрона.

— Мысли вслух, — улыбнулась Жаннетта, пожав плечами. — О бренности жизни.

Матрона понимающе кивнула.

КОЛЬКА

Ему было десять лет, когда отец бросил семью. Остался без работы, запил и вдруг уехал из дома. «В Мытищах бабу себе нашел, — плакалась вечером мать соседке, думая, что Колька уже спит. — Я видела ее как-то издалека. Ни рожи ни кожи. За что мне это адское наказание? Как теперь Кольку-то подымать? Такое лихолетье, такое безвременье — и одна». Соседка успокаивала, заверяла: «Попрыгает, поскачет — и вернется. Не он первый, не он и последний. Знаем мы этих бегунов. Небось недолго его мытищинская краля содержать будет. Не то время. Теперь всем бо-о-льшой кошелек нужен». Она ошибалась — там была редкая по нынешнему бездуховному сволочизму любовь, неожиданным ключом к которой оказалась уникальная сексуальная совместимость.

Мать сгорбилась, плохо спала ночами, осунулась. Колька по-своему жалел ее, подсовывал кусочек повкуснее, ночью вставал, тихонько подходил к ее кровати, поправлял вечно сбитое одеяло. Мать замирала, делала вид, что спит. Тайком от нее он звонил отцу, встречался с ним изредка на площади трех вокзалов. Небритый, небрежно одетый, он торопливо вел сына в ближайшую сосисочную. Высунув горлышко бутылки из кармана, умело наполнял стакан, взятый якобы для минералки, привычно оглянувшись, выливал в себя одним махом. Шумно зажевывая водку залежалым куском холодной рыбы или бутербродом с блеклой колбасой, виновато улыбался, подсовывал сыну черствое пирожное: «Ешь, Коль, ешь. Мы еще пробьемся, еще не вечер, не ушел еще наш поезд». Даже Колька знал, что поезд ушел. Он обожал отца и побаивался его, хотя тот не только не тронул сына и пальцем, но никогда даже голоса на него не повысил.

Двое из троих Колькиных приятелей тоже жили без отцов. Тема была больная, и мальчики редко ее касались. Разве что изредка вырвется невзначай: «Батя брал меня на рыбалку, когда я еще совсем пацанчиком был»; «К парной папа меня приучил»; «Мужчина, как мой отец, должен быть военным». И книжки они читали все больше «мужские»: детективы, приключенческие, фантастику, путешествия. Только вот на чтение и на игры с недавнего прошлого не стало ни времени, ни особой охоты. Как-то поздней осенью собрались все вчетвером после школы в подвале Петькиного дома. Был у них там заветный закуток — за бойлерной.

— Братцы, — начал Юрка, — а чего бы нам не заработать денежки? Надоело клянчить дома на мороженое и коку.

«У нас с мамой и на хлеб с молоком не всегда хватает», — вздохнул молча Колька.

— И работа клевая, — продолжал Юрка, — бегай между машинами, пока они стоят, и мой стекла.

— Или журнальчики продавай с голыми бабами, — заметил Борька. Ему уже исполнилось одиннадцать лет и он считал себя взрослым.

— А как же школа? — протянул Петька. — Школа! — передразнил его Борька. — Подумаешь. Можно не каждый день за партой просиживать. Вон Горький почти совсем не учился — а писатель.

— То когда было, — протянул Колька. — Сейчас таких не бывает. Мы тоже с Петькой стихи сочиняем. Но мы же не поэты.

Петька зарделся.

— Рифмоплеты! — презрительно присвистнул Борька.

— А вот, может, и будем! — выкрикнул Петька. И слезы навернулись ему на глаза.

— Подумаешь, обиделся, — фыркнул Юрка. — Сам зовешь Борьку жиртрестом, он же не обижается.

— Да ладно, пацаны, — примирительно произнес Колька. — Никто и не думал обижаться. Лучше о деле поговорим.

— Верно, — согласился Борька. — Я знаю мужика, который журналы дает для продажи. И всякие жидкости и щетки, чтобы окна машин мыть. — Из соседнего двора? — подсказал Юрка. — Ага. Его Серафимом кличут. Чего кота за хвост тянуть? Айда к нему.

Серафим, крупный мужчина лет сорока пяти, удобно расположился на большой бульварной скамейке, расстегнул рубаху, подставив мощную волосатую грудь скупым лучам апрельского солнца. По правую руку от себя он разместил две полдюжины бутылок «хайнекена» в фирменных картонках, по левую — объемистую коробку с крупными креветками. Ел он аппетитно, обильно поливая дары моря майонезом. Его чапаевские усы и карабас-барабасовская борода, смоченные ароматной пеной, отливали смолью. Зорким взглядом он охватывал всю обстановку на бульваре и вокруг. Вот прошли с колясками две юные мамаши, одна из них давно положила на него глаз, улыбается, подмаргивает. Вот вдали появилась плотная фигура знакомого мента. Помаячила минуту-другую и исчезла. Вот протрюхали два пьяненьких салажонка, лет по семнадцати-восемнадцати. Еще только час дня, а они уже нализались, как котята валерьянки.

Хорошо идет пивко! И креветки — закусь что надо. Оно, конечно, раки были бы сподручнее. Да за ними надо на Черемушкинский рынок тащиться. И есть они не всегда. И отваривать их — тоже морока. А эти подлецы-креветки как пионеры — всегда готовы на зуб прыгнуть, только покличь.

— Серафим Акимович!

Серафим скосил глаза. За его спиной на жухлой прошлогодней траве стоял Колька.

— Молодец, что разыскал меня. Надо будет зайти в одно местечко. О, да ты, я вижу, прибарахлился. И курточка фартовая, и кроссовки самому Лужкову не стыдно напялить.

Серафим аккуратно поставил пустые бутылки в картонки, чешую ссыпал в коробку, все это мягко опустил в мусорную урну.

— Превратим Москву в образцовый коммунистический город! — Он произнес эту фразу врастяжку, ожидая реакции Кольки. И улыбнулся, махнув рукой: — Ты же был еще в проекте, когда вся столица захлебывалась этим лозунгом.

Они пошли вдоль бульвара, и Серафим внимательно осматривал Кольку. Наконец он, глядя прямо перед собой, словно поведал кому-то, только ему видимому:

— А еще говорят, что Серафим кровопивец! Мальчишек, душегуб, рабством затерзал! А они процветают на моем горбу. Про-цве-тают!

И, сделав долгую паузу, вновь искоса глянул на Кольку. Тот старался идти, не отставая, смотрел сосредоточенно себе под ноги. «Серафима хлебом не корми — дай поплакаться в жилетку, — думал он. — На его горбу! Где сядешь, там и слезешь».

У одного из перекрестков прямо под «стаканом» гаишников стояла новенькая голубая «мазда». Шик. Блеск. Красота. Серафим, небрежно улыбнувшись регулировщику, достал из кармана новенький носовой платок, смахнул с крыши автомобиля голубиный помет, протер белой тряпицей, отполировал навакшенной бархоткой. Делал он это не спеша, обстоятельно, приговаривая при этом добродушно:

— Ты думаешь, Николай (он всегда звал всех мальчиков полным их именем), только ты умеешь драить машины профессионально? Шалишь, брат, я этой наукой тоже владею. Верно, разница в том, что ты туалетишь чужие, а я — свою. Но ведь ты и башли гребешь за это, а я имею хрен с маслом. Зато какчество — загляденье! — Наклонив голову, он вновь полюбовался результатом своей работы, одобрительно поцокал, открыл дверцы: — Прошу вас, сэр. — Они довольно долго ехали по Садовому кольцу, у Самотеки свернули к Центральному рынку, миновали Трубную площадь и на подъеме к Сретенке свернули во двор. В центре его была когда-то детская площадка. Теперь там возвышался обширный навес, обнесенный колючей проволокой. Под ним уютно разместились разных размеров ящики и бочки с иностранной маркировкой. И лишь из-за невесть чьего халатного недосмотра уцелевшие ребячьи качели уныло нарушали победный строй зарубежной тары. На добротных воротах красовалась рукописная надпись: «Центр благотворительной помощи». С обеих сторон у ворот выстроился десяток иномарок. — Командиры отовариваются! — подмигнул Кольке Серафим, кивнув на машины. — Однако у них своя компания, у нас — своя.

Осторожно поставив машину у обшарпанного подъезда, Серафим степенно вошел в трехэтажное строение. Следуя за ним по полутемной лестнице, Колька зажал нос — нестерпимо воняло кошачьей мочой. На третьем этаже была только одна дверь. Кнопку звонка справа от нее уверенно нажал Серафим. Кто-то долго рассматривал их через глазок. Наконец дверь, оказавшаяся сложной металлической конструкцией, бесшумно отворилась, и лысый мужик хмуро воспросил:

— Это еще что за шкет? — С Марфой обговорено, — тихо ответил Серафим и, легонько отодвинув плечом лысого, увлек за собой Кольку.

— Проходь, хлопчик, не стесняйся. — Парень, которого Колька сразу окрестил про себя «супертяжеловес» за гигантский рост и бицепсы Геркулеса, стоял посреди комнаты у стола, смотрел с добродушной усмешкой. Серафим подошел к пожилому человеку (ого, тут какие господа прописаны — лондонский вечерний костюм, рубашка от Пьера Кардена, галстук-бабочка, штиблеты-лак), склонился, стал что-то говорить уважительно, с необычным для себя причмокиванием. Колька, набычившись — лысый не сводил с него глаз, — осматривался. В комнате пять дверей — входная и четыре в разные, видимо, изолированные комнаты. «Бывшая коммуналка, — соображал он. — В такой точно у Борькиных родителей была комната». Мебель афигенно дорогая, Колька видел такую в итальянском специализированном салоне у «Бауманской». Посуда классная, бокалы и рюмки из цветного хрусталя, бутылки только «заграмоничные». На полу пушистый красный ковер, потолок затянут бордовой тканью, окна плотно зашторены светло-коричневым крепом.

— Бля, бля, бля, какой фартовый Фертик к нам пожаловал. — На диване жеманно изогнулась девица лет двадцати пяти. — Оченнна хотца выпить с вами на брудершафт.

— Оставь пацана. Сосунок еще совсем. — «Супертяжеловес» попытался было увещевать девицу.

— Не лезь, Сазан, — мягко приказал грудной женский голос, однако Колька так и не обнаружил его хозяйку. — Пусть позаботится. Действуй, Эклер, и не торопись.

— Пойдем, Фертик, я тебе чтой-то такооое покажууу, — Эклер двинулась вихлястой походкой к дальней правой двери, маня Кольку пальцем изогнутой за спиной руки. За дверью было две комнаты. В маленькой на широкой кушетке барахтались три голых человека. Колька стыдливо отвернулся, однако недостаточно быстро, чтобы не определить: «Два мужика, одна баба». Вслед им долетело выдохнутое почти в унисон женским и мужским голосами: «Вали к нам!» В большой комнате чернявый юноша, сидя на пуфике перед старинным трюмо, втягивал в нос что-то белое, насыпанное на лезвие безопасной бритвы.

— О, бля, и мы хотим, и мы хотим! — пропела Эклер. Подбежав к чернявому, чмокнула его в пробор и, получив лезвие с порошком, протянула царственным жестом руку Кольке: — Зажми одну ноздрю, а другой втяни. Бля! Теперь наоборот. Ууу, бля!

Минут через десять Колька почувствовал себя легко и свободно. Будто он плывет в теплой воде, и усилий особых не надо — течение сильное и ласковое. Вдруг прямо перед ним вынырнуло чье-то лицо. Брови насурмлены, щеки нарумянены, губы замазаны густым слоем помады. Эээ, бля, это же Эклер! Глаза желтые-желтые, кошачьи, ширятся, ширятся, вот они уже занимают все лицо, искрятся смехом, подергиваются поволокой. И губы, губы растут, становятся огромными, как скалы, и — раскрываются темной бездонной пропастью.

— Лечу! Я лечууу, — кричит Колька и, кувыркаясь, падает в черную бездну. Проходит какое-то время, и он уже парит над землей на пушистом кудрявом облаке. Внизу проносятся изумрудные лужайки, шаловливые рощицы, веселые речки с перекатами. Разноцветные домики, строгие замки. Стада коров и овец на пастбищах, кареты и повозки на дорогах, всадники, пешеходы, собаки. И он видит, видит, что земля круглая! Какое облако, какое волшебное облако!..

— Ну, бля, Фертик, ты молоток! — Пришедший в себя Колька осоловело смотрел на улыбчивую Эклер. — Потом еще слетаем. Сейчас я выпить желаю. С тобой. А ты, — небрежный жест рукой чернявому, — ты, Джокер, гуляй!

— Я никогда не пил водки?! Еще как пил-то! — Колька жадно, большими глотками вливал в себя омерзительно пахнущую горькую жидкость.

— Ай да Фертик, ай да герой! — подзадоривала его Эклер. Она расстегнула кофту и юбку, под которыми не было ни бюстгальтера, ни трусиков. Гладила свои груди, ляжки, приговаривала: — Видишь, какая бархатная кожа?

— Шшшелковая, — подтвердил, заикаясь, Колька и стеснительно отвел глаза.

— Тебе понравился порошочек? — спросила Эклер. — Знамо дело, клевый кайф. А думаешь, легко его надыбить? Ой, тяжко. Вот ты и будешь курьером. Где, бля, взрослый лох завалится, там такой шкет, как ты, запросто пронырнет, как юла. И ты должен все уметь, все знать. Вот так…

Эклер положила его ладонь на розовый торчащий сосок.

— Ты что — млеешь? Или никогда еще не трахался? Да ты и впрямь никак целка у нас? Ну-ка, дай я брючки тебе расстегну. Вот так. Сейчас мы тебя распечатаем. Сейчас. Сей-чассс…

Она зачмокала губами — громко, странно, со стонами, причитаниями: — Ой, мама… ой, бля, сука… ух ты, ух ты, ух ты, хрен мооржовенький… — Колька чувствовал, как его всего обжигает, голова мчится каруселью, дрожит сладкой-пресладкой дрожью каждая клеточка — от пяток до ушей. Всего тебя крутит, выворачивает наизнанку. Вдруг — взрыв с ослепительной вспышкой. И ты, весь превратившись в сверкающую ракету, летишь — непонятно куда, и где, и зачем. И сердце переполнено сладким ужасом. И грудь стискивает неизведанный дотоле страх, что это звериное блаженство вот-вот кончится. «Еще, хочу еще!» — кричишь ты, и рычишь, и стонешь, и плачешь — необъяснимо, неудержимо…

А Борька-то, Борька заходился в восторге от онанизма… Несмысленыш…

Очнулся Колька от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. С трудом разлепил глаза. Над ним склонился лысый.

— Подымайся, юный трахальщик, — прохрипел он. — Сопля, шкет, а туда же, ядрена вошь. Пошли, Марфа кличет.

Спотыкаясь, Колька побрел за ним. Ни Эклер, ни Джокера он в комнате не увидел. В углу прямо на ковре барахталась какая-то парочка, да за маленьким столиком у дальней стены, тихо переговариваясь, выпивали две девицы. «Сколько же я здесь пробыл? — тоскливо думал Калька. — Часы показывают десять. Вечера? Утра? Мать, наверно, с ума сходит. Плохо». В центральной комнате за столиком сидело шесть мужчин. Гляди-ка, разодеты, как министры, пузатые, с перстнями, в золотых очках. А денег-то, денег на столе сколько — и все «зеленые», марки, еще какие-то. В картишки дуются. Житуха!

Лысый потянул Кольку за рукав в небольшую дверь, скрытую в стене. За ней оказалась просторная комната с окном во всю стену. В неярких лучах московского солнца холодно поблескивал полированными боками внушительный письменный стол. Крышка его была затянута зеленым сукном, на котором стоял солидный бронзовый чернильный прибор — кавалер обнимал даму, слева от них высилась башня замка, в нее были вделаны часы. «Динь-дон», — пробили они мелодично и громко. «Четверть одиннадцатого. Целую ночь здесь провалялся», — с ужасом отметил Колька. За столом сидела женщина. Когда Колька вошел в комнату, она медленно поднялась и вышла на ее середину. Точь-в-точь манекенщица из загранки, каких показывают по телеку! Сама плоскодонка, ноги длинные и худые, скулы торчат, глазища навыкате и взгляд такой, будто говорит: «А ну, попробуй взять меня за руль двадцать!» Улыбнулась, вывернув пухлые губы:

— Хеллоу, Николай.

Голос был грудной, теплый, с хрипотцой.

— Здрасьте. — Колька тихо ответил, отвел глаза в сторону.

— Тебе у нас нравится?

Колька конфузился, молчал.

— Не мутит после вчерашнего? Выпей холодного пива, помогает.

Она потянула книжную полку, отворилась дверца холодильника (корешки были фальшивыми, накладными): «Пей, баварское, лучшее».

Блаженство. Зажмурившись, Колька жадно глотал холодную жидкость. Лафа!

— Полегчало? Ну вот, садись. Нам приятно, что все, с кем ты в контакте, хвалят тебя. Дружки твои, например. А Серафим, тот вообще в тебе души не чает. Ты, мол, и работник совестливый, и сын любящий. Похвально. Вот и Эклер рассказала мне, что ты хороший парень. Серьезный. Толковый.

Колька исподтишка разглядывал ее блейзер из тончайшей замши, строгую юбку, лодочки. Вот это да, баба — самая главная!

— Нашей фирме такие сотрудники нужны, — продолжала она. — Будешь четко и честно работать — будешь иметь все, что твоей душе угодно. И еще — все, что видишь, о чем тут узнаешь, — о том молчок.

— А что за работа-то?

— Порошочек вчерашний понравился? Вот с ним будешь дело иметь. Доставка. Встречи. Передачи. Джокер и другие введут тебя в курс. Ну как, согласен?

— Согласен, — протянул Колька негромко. Спросил: — Дело-то опасное? — Марфа усмехнулась, отошла к окну, закурила. Долго молчала. Наконец ответила:

— Как ты думаешь, сон — занятие опасное? А ведь многие во сне Богу душу отдают.

— Здорово, Николай батькович. — Швейцар Президентского отеля любезно осклабился.

— Здорово, Филимон, коль не шутишь, — отвечал без улыбки Колька. И, наскоро пожав протянутую руку, прошел к лифту. Швейцару что, он ничем не рискует, схватил свою пятерку «зеленых» — и гуляй. Пропустил в гостиницу постороннего? Кого? Этого молокососа? Да ничего подобного. Я отвернулся на секунду, он и прошмыгнул. Такие вот дела, господа-власти.

Колька поднялся на седьмой этаж. На условный стук дверь люкса открыл молодой, франтовато одетый кавказец.

— Чего тебе нужно, мальчик? — с насмешливым недоумением спросил он. «Говорит, совсем как русский, без акцента. А глаза, как два пистолетных дула», — подумал Колька, поежившись. Оглянулся по сторонам, коридор был пуст. «Черешни нет, могут подать ежевику», — внятно проговорил он слова пароля. Кавказец помолчал. С удивлением произнес слова отзыва: — Ежевику не ем. Предпочитаю фейхоа. Жестом пригласил Кольку в номер.

— Слушай, такой молодой. Молодец! Умница Марфа. Проходи, садись. Я — Гиви. А ты? Николай? Великолепно. Товар принес?

Колька снял курточку, рубаху. Не торопясь отстегнул широкий, специально сшитый пояс из темной плотной материи.

— Сколько? — деловито спросил Гиви, взвешивая пояс на руке.

— Ровно пять кило.

Кавказец раскрыл один из клапанов пояса, взял щепотку, понюхал, попробовал на язык. Чмокнул. Зажмурился.

— Так. Отлично. — Он взял телефонную трубку, набрал номер. — Здоровье тетушки превосходное. Она уже дома. Приезжай.

Он отнес пояс в спальню и через минуту вернулся в гостиную.

— Такое дело следует отметить, ты ведь не торопишься. — Гиви не советовался, он командовал. — Это ресторан? Алло, это ресторан? Примите, пожалуйста, заказ. Значит, так — полдюжины шампанского, бутылку виски, да-да, «Джони Уокер», black label. Бутылку «Смирновской». А что у вас есть сухого? Нет, кавказского. Это приятный сюрприз. Две бутылки «твиши». Закуску холодную и горячую подберите сами. Икра обязательно. Черная. И шашлык по-карски. Нас будет четверо. Нет, карт сегодня не надо…

Колька с интересом рассматривал кавказца. Великолепно сложенный, крепкий. Борец, наверно. Или штангист. Они все там или борцы, или штангисты. Смазливый, с усиками. Костюм в черную и серую полоску, галстук — разноцветная размазня. Из рассказов Эклер (всегда под большим секретом) Колька знал, что кличка этого кавказца «Оборотень»; что он один из самых жестоких, безжалостных, бессердечных членов организации из ее Южного филиала; что он разбогател на крови своего брата и дяди; что он лично выполнил несколько — три, может, четыре — заказных убийств по самому высшему разряду. И связи у него ого-го какие! В самом Кремле. А сегодня, перед тем как Колька отправился на эту встречу, Геркулес шепнул ему, выйдя за ним аж во двор: «С Оборотнем держи ухо востро. Киллер. Ему пришить лоха просто так, ни за понюх табаку, легче, чем тебе раздавить клопа. И мстительный, как тройной кровник. Случайного косого взгляда не прощает». Да, дядя серьезный…

— Расскажи-ка мне, Николай, в каком классе ты учишься, — рассеянно произнес Гиви, просматривая в то же время какие-то бумаги.

— Ни в каком, — буркнул Колька.

— Как же так? — Кавказец оторвался от бумаг, внимательно посмотрел на мальчика. — Все где-то учатся.

— Все учатся, а я — нет. Бросил.

— В мое время это было невозможно.

— То в ваше, — ухмыльнулся Колька.

— А как же родители?

— Родители не возражают.

«Может быть, сегодня они и правы. Сегодня надо выжить. А мальчишка зашибает деньгу немалую, как пить дать». Раздался стук в дверь.

— Все флаги в гости к нам, — неторопливо отреагировал на него Гиви, и Колька не понял, доволен был этим хозяин номера или нет. — Войдите, не заперто.

Дверь широко распахнулась, у порога стоял генерал-лейтенант авиации. Молодцеватый, моложавый, кряжистый. Он снял папаху, и пышная седая шевелюра резко оттенила густые черные брови, большие карие глаза навыкате.

— Гиви, дорогой!

— Николай, дружище!

Они крепко обнялись, звучно расцеловались. Снимая шинель, генерал настороженно посмотрел на Кольку.

— Это мой племянник, — перехватив его взгляд, быстро пояснил кавказец. — Между прочим, твой полный тезка — Николай Авраамович.

«Даже отчество знает», — вздрогнул Колька. — Марфа не знает, а этот знает».

— Не путать с Абрамычем, верно? — хохотнул генерал. — Хотя и близко, а сооовсем другое.

Он пожал руку Кольке, подошел к бару, открыл дверцу.

— Что, только «Белый аист»? — разочарованно протянул он. — Невысоко летаем, невысоко. Не парим-с.

— Сейчас все будет, — досадливо поморщился Гиви.

— То самое?

— То, то.

Генерал прошелся раз-другой по гостиной, покосился на экран телевизора («Опять эта мексиканская блевотина!»), подошел к Гиви.

— Какие на сегодняшний день проблемы? — оживленно спросил он, потирая руки. — Нет проблем? Помнишь, как говаривал когда-то генералиссимус? «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы». Гениально, а?

— Есть человек, вернее — люди. И есть проблемы. — Гиви хмуро сделал ударение на множественном числе. — Ты, Коля, посмотри пока этот сериал. Мы сейчас.

И с этими словами он увлек генерала в столовую. Колька сидел в глубоком кресле. Оно стояло так, что, хотя мужчины говорили вполголоса, их разговор ему был хорошо слышен.

— Вам передали пятьдесят миллиардов наличником — как вы и хотели? — спросил Гиви.

— Да, спасибо. Однако за вами еще семьдесят пять миллиардов — за стрелковое оружие, боеприпасы, ракеты. Поставки, говоришь, не завершены? Но ведь уговаривались о полной предоплате. А, помнишь? В древней Трое из-за чего война была? Из-за любви, из-за красавицы Елены. А у нас с вами яблоко раздора поважнее. Деньги. Деньжищи! Ну, как войной на вас пойдем? Мы — можем. Да ты не тушуйся, я шучу. Ха-ха-ха! Пиф-паф, ой-е-ей!!! А в остальном… в остальном порядок в танковых войсках.

— А вот у нас с танками непорядок. И с истребителями.

— Как это может быть?! — На сей раз голос генерала прозвучал напряженно, почти зло. — Вы же получили три танка в прошлом месяце. И четыре «ястребка».

— Два, два танка и три, три истребителя, — холодно парировал Гиви.

— Два и три, говоришь? — Генерал явно недоумевал. — Проверим, уточним, исправим. Все будет сметено могучим ураганом. Мы — армия. Будут вам и три, и четыре, и пять! — Он вновь захохотал. — Пока суд да дело, давай глотнем хоть «Аиста» за наше боевое содружество! Ура!

Появились официанты, бесшумно вкатили две тележки, уставленные белыми металлическими посудинами с фигурными крышками, бутылками, начали сервировать обеденный стол. Продолжая разговаривать, Гиви и генерал перешли в гостиную. Проведя бессонную ночь у постели матери, которая лежала с воспалением легких, Колька задремал, заснуть мешала беседа.

— Есть еще одна пустячная просьба. — Гиви взглянул на Кольку, сидевшего с закрытыми глазами и слегка посапывавшего, негромко продолжал: — Сейчас сюда пожалует звезда отечественной эстрады и экрана. Надо бы доставить ее в Германию на самолете ВВС. Ну и чтобы без досмотра, сам понимаешь — унижать такую фею таможенными подозрениями…

— ВВС страны почтут за великую честь… Ну, Гиви, ну, ас светских интриг! Кто она? Кто?

Словно по мановению волшебной палочки дверь тихо отворилась, и в комнату вошла женщина. Не вошла — впорхнула. И тут же разразилась вдохновенным монологом:

— Целых пятнадцать минут машина стыла в пробке на Пушкинской. Куда только власть смотрит! Опять эти сталинисты демонстрируют. СэСэСэРэ им назад подавай! Советскую власть восстанавливать требуют. Голь перекатная, пенсионная все грезит о возврате большевистского маразма. Хоть вы все лопните — не бывать этому! Разошлись ваши звезды напрочь. Вашего парада планет больше не состоится!

— Ванга! Российская Ванга! Богиня златокудрая! Анфиса Великая! — выдохнул восторженно генерал и бросился целовать женщине ручки.

— Я вас знаю, генерал? — насмешливо поинтересовалась она.

— Вы меня — нет. Но вас знает все государство, весь мир.

— Анфиса, генерал любезно согласился довезти тебя с комфортом до Берлина, — поспешил сообщить актрисе Гиви.

— О-ля-ля, я разве хочу в Берлин?

— Спишь и видишь прокатиться с гастролями по Неметчине, — Гиви строго ей подмигнул. — Мы только вчера, после концерта, обсуждали с тобой эту поездку. — И, повернувшись, к генералу. — Вот что делает с нами излишняя доза спиртного.

— Теперь смутно припоминаю, — замялась женщина. Тут она увидела Кольку, подошла к нему, бесцеремонно его разглядывая:

— Ты карлик?

— Нет, — Колька встал, покраснел, насупился.

— Это племянник Гиви, — услужливо пояснил генерал. Актриса с минуту изучала Колькину физиономию.

— Не похож, — безапелляционно резюмировала она, направляясь в столовую. Гиви предложил ей руку, шепнул, улучив момент:

— Дура. Товар повезешь. Десять штук «зеленых» валяются? — Анфиса поцеловала его в висок, в щеку:

— Нееет, не валяются! Мерси.

— Так охмуряй солдафона, действуй!

— Пойдем, тезка, — позвал Кольку генерал. — Наше место в буфете.

За столом Анфиса оказалась рядом с генералом. Смех, остроты, поцелуи. Гиви подливал и подливал себе и Кольке, невзначай мешал виски с «твиши», пиво с водкой. Дважды Колька порывался уйти, но Гиви витиеватой восточной вязью тостов и притч удерживал его. Внезапно позвал его в туалет.

— Порошочки экстра-класс, — сказал он, подавая Кольке лезвие с «белой мечтой». Колька принял двойную дозу. Дождавшись, когда «племянник» поплыл по реке забвения, кавказец перенес его на огромную «королевскую» кровать, раздел, обнажился сам. Прерывисто дыша, стал лихорадочно растирать мальчишечью грудь, спину, ягодицы розовым маслом. Сунувшийся было в спальню генерал выскочил оттуда с вытаращенными глазами: «Пле-мян-ни-чек!», резко захлопнул дверь и потащил сговорчивую Анфису на диван…

Ноябрь выдался холодный, промозглый. Неделями не было видно солнца. Почти каждый день шел снег вперемежку с дождем. Ветви деревьев покрыла тяжелая наледь, они не могли ее сдержать, ломались, с треском падали на стылую, покрытую гололедом землю. В домах было неуютно— топили еле-еле. Люди, особенно старики и дети, ходили и сидели в квартирах, скукожившись, набросив поверх свитеров и пуловеров одеяла и пледы. Свирепствовал грипп. Останавливались сотни заводов и фабрик, цены прыгали ежедневно, как проголодавшиеся блохи, и разгул инфляции праздновал беспредел. На окраинах некогда Великой Империи шли этнические войны, кровь лилась реками. Колдуны и предсказательницы обещали скорый приход антихриста и мучительный конец света. Высокооплачиваемые бодрячки-оптимисты из государственного TV уже который год уверяли обезумевших от беспросветного лихолетья обывателей в том, что «глубокий кризис, неизбежный при любых революционных изменениях, скоро закончится и наступит период действенной стабилизации…».

В подвале Петькиного дома в закутке за бойлерной собрались все вчетвером. Теперь собирались редко, хотя их «конференц-зал» был оборудован, как никогда — старый, но вполне еще сносный диван, пара потертых, однако бодрящихся кресел, стулья, столики (б/у, разумеется, но не рухлядь) и даже видавший виды ковер. И даже портрет в громоздкой золоченой раме. Аляповатый портрет — масло на холсте — Джона Ф. Кеннеди.

Колька появился последним.

— Забурел наш Николай, — смешливо сощурился Борька, ударив ладонью ладонь друга.

— Ничего не забурел, — возразил Колька. — В «Новоарбатский» заскочил, по пяти отделам прошелся, сорок пять минут как корова языком слизнула. Вот, Петька, держи. — Он протянул увесистую пластиковую сумку. — Накидай закусь в тарелки. А ты, Юрка, готовь рюмки да стаканы. Вот водка, вот виски, вот и джин.

— А тоник, тоник есть? — заискивающе протянул Борька. — Один он щас, знаешь, сколько стоит? Ууу!

— Не верещи. Есть и тоник.

— Гулять будем! — громко восхитился Борька.

— Зови бойлерщика, — приказал Колька.

— Кузьмича? Мигом! — Борька готов был сорваться с места, но Колька остановил его едва заметным жестом.

— Покличь Наташку с Любкой, скажи — я зову.

Кузьмич пришел сразу. Усы рыжие, нос — белорусская бульба, глаза по-детски ясные, синие, лоб лоснится до затылка, по бокам снежком запорошило. Молча поздоровался с каждым за руку, молча выпил стакан водки, молча занюхал квадратиком колбасы («мудреная, вся утыкана разноцветными блямбами»). Присел на краешек кресла.

— Да, Николай, — хрипло заговорил он. — Чай, мать болеет?

— Мама ничего, держится. А вот батя плох. Второй инфаркт свалил.

— Да, все хвори от настроения, — заметил Кузьмич и замолчал. Ему налили еще. Он выпил, поклонился и ушел, бормоча: — «Подфартило, значит. Малец — а деньгу, видать, лопатой загребает. Да…»

— Кузьмич чужие деньги считает, — неодобрительно отметил Юрка.

— Не то, — возразил Петька. — Скорее всего ему жаль, что в такие же годы, как наши, он сам не имел возможности сделать хорошие деньги. Вот мой отец преподавал в одном институте. А у него алименты. Так чтоб в другом институте не мог бы подработать — шиш с маслом. Не разрешали. Боялись, он Дюпоном станет, обогатится не в меру.

— Все основатели крупнейших американских состояний, — голос Юрки звучал мечтательно, ласково, — начинали вроде нас. Дюпон, Мелок, Форд, Рокфеллер… Вон и его дед, — он кивнул на портрет Кеннеди, — тоже небось мальчиком сапоги чистил.

— Наслушался, насмотрелся баек из Останкина, — презрительно скривил губы Колька. — Пушками все делалось, только пушками. У кого рука сильнее и глаз метче, тот и босс.

Появился Борька.

— Привел, — победно улыбаясь, сообщил он. Девочки скинули пальтишки, скромно уселись на свободных стульях.

— Давайте сюда, — коротко предложил Колька, согнав с дивана Петьку. — Сейчас я вам сделаю джинчик с тоником, питье потрясное.

Наташа и Люба, взяв бокалы, нюхали их содержимое, пробовали языком, переглядывались, хихикали:

— А вы что же, мальчики, не будете?

— Обязательно. И неоднократно, — ответил за всех Колька. Стаканы тотчас наполнились. Наконец, поддавшись уговорам, девочки собрались духом и медленно опорожнили свои бокалы. — Ну вот, а то ломаются как тульский пряник на ярмарке.

Закурили все, кроме Петьки. Разговор не клеился. Борька рассказал сальный анекдот. Никто не смеялся.

— Тогда давайте пить на брудершафт, — предложил он.

— А мы и так на «ты», — сказала Наташа. Люба незаметно толкнула ее в бок, прошептала:

— Чего ты? Пускай.

— Ну и что? — возразил Колька. — Все равно интересно.

Сначала целовались по правилам брудершафта — заложив руку за руку. Но вскоре все осмелели, языки развязались, поцелуи стали затяжными, объятия крепче. Выключили свет. Слабо светила лишь дальняя лампочка в коридоре над входом в бойлерную. Слышался девичий визг, вскрикивания: «Не лапай! Убери руку, кому говорят! Еще раз там тронешь, бутылкой по башке зафигачу!» Колька достал порошочек, быстро насыпал на кожу между большим и указательным пальцем левой руки, занюхал: «Ррраз! Дввва!»

— Ты чегой-то фыркаешь, Кольк? — услышал он у самого уха шепот Любки. — Тебя воротит, да?

— Отстань! — резко оттолкнул он ее. Голова закружилась, и он мягко сполз со стула на пол.

Ему грезилась та теплая, ранняя весна, когда они с матерью выбрались на свой садовый участок под Звенигородом. Первая травка. Первые почки. Первое по-настоящему ласковое солнышко. Мать занялась хозяйством, грядками, а Колька побежал на речку рыбачить. Тропинка шла через лес. Снег и там уже стоял, но было мокро, слякотно. А запахи, запахи обалденные! Пахнет и хвоей, и прелой листвой, и земляникой, и грибами, и полевыми цветами. Ну, честное-пречестное! И птицы поют, щебечут. Во, вроде соловьишко защелкал, засвистел. А говорят — соловьи под Москвой перевелись. Ничего не перевелись! А вон и другой запел. И третий. Или это какая другая птица? Все равно здорово. И краски яркие, резкие, четкие. Зеленое, белое, черное, коричневое, голубое.

Он не поймал тогда даже малого голавлика. Ну и что? Речка-то какая! Набухшая, молодая, игривая. И пахнет свежими огурцами. Какой-то пьяный мужик залез в трусах в воду. Выскочил, враз протрезвел. Зубами лязгает, глаза выпучил, головой водит вокруг, никак не поймет — что с ним, где он. Плакучая ива тихо полощет ветви в реке, смеется. На лодках плывут отдыхающие из пансионата. Говор, смех, брызги. А рыбка — рыбку он еще поймает, и большую и маленькую, целое лето впереди. Днем мальчишки и парни собрались погонять мяч. Замерили лужок, рубахами да штанами определили «ворота». Колька только что проглотил «Вратарь республики». И вызвался стать в ворота. Спорить с ним никто не стал, всем хотелось побегать, постучать. Ну и наглотал он тогда голов, до десяти досчитали, а потом и со счета сбились. Мать согрела шайку воды и отмывала его от футбольной грязюки, приговаривая: «Физкультурник горевый. И глаз подбили, и ноги расцарапали. А все — охота пуще неволи». Спать она улеглась рано. А он сидел у их дома на лавочке, когда появилась соседская дочка. Худенькая, с набухшими уже грудками, смуглая, с короткой стрижкой, Глаза зеленые, так и зыркают.

— А я видела, как ты в футболешник играл, — сказала она, присаживаясь рядом с ним.

— Ну и что? — протянул Колька, краснея.

— Ничего стоял. Тренировочки бы тебе побольше.

— Я знаю, как тебя зовут, — помолчав, сказал он.

— Вот и не знаешь, — девочка тряхнула светлыми кудряшками.

— Алиса. Я слышал, как тебя отец звал.

— Это не отец, — вздохнула девочка. — Отчим.

— А меня Колька.

— Колька-Колька, лет тебе сколько? — смешливо продекламировала девочка.

— Десять, А тебе?

— Двенадцать. Будет в августе.

— Тогда и мне одиннадцать в октябре.

— А знаешь тайну нашего поселка? — Алиса перешла на шепот. Было темно, и Колька, нагнувшись к ней, чтобы расслышать, что она говорит, коснулся щекой ее щеки. Ощущение было таким сладостным, таким необычно сладостным, что он, отпрянув, напрягся, замер.

— Какую? — едва слышно выдохнул он.

— Председатель кооператива вчера ночью повесился. Вот ужас. Правда?

— А почему? — тоже со страхом в голосе прошептал Колька.

— Говорят, у него было две жены.

— Как у Синей Бороды.

— И две семьи, — продолжала Алиса. — Он между ними разрывался.

— Двух сразу любить нельзя, — убежденно сказал Колька.

— А вот и можно! Я в третьем классе сразу в двух мальчиков была влюблена. Один — из нашего третьего «Б», а другой из седьмого.

Колька неопределенно хмыкнул. Долго молчали. Наконец Алиса спросила:

— Только честно, ты с кем-нибудь целовался?

Колька затих, затаился. «Еще чего! — подумал он. — Что я, загуля какой, что ли?»

Алиса на ощупь взяла его щеки в ладони. Поцеловала в губы. И убежала. Колька задохнулся от ледяного ожога. Долго сидел с закрытыми глазами. В ушах звучали последние слова девочки, сказанные с пленительным смешком:

— Умри, но поцелуя без любви не дари…

Когда Колька вернулся из страны грез, вокруг никого не было. Лишь Любка одиноко сгорбилась на диване.

— Где все? — спросил он, наливая чего-то в два стакана.

— Наташка подралась с Борькой и Юркой и убежала. Они пустились ее догонять. Потом ушел Петька.

— А ты чего же осталась?

— Ждала, пока ты оклемаешься.

— Ну ты молоток. Давай выпьем за тебя. Эээ, нет, за себя надо пить до дна. Вот так.

Он сел вплотную к ней. Обнял. Стал расстегивать ее кофточку, брючки.

— Пусти, дурак, — не особенно рьяно отбиваясь, заявила Любка. — Я твоей маме… ой… пусти же, ну… кому говорят… я Анне Павловне все расскажу…

— Испугала ежа голой задницей… Ну что, что ты ей, бля, рас-ска-жешь, шалава дворовая? Что мы, бля, вместе водку пили? Что я к тебе в джинсы, бля, двадцать первый палец засунул? Ну и што! Подумаешь, удивила. Она и не то про меня знает. Молчит. Мать ведь. А я — кормилец. Поняла, бля?

И он, отхлебнув еще какого-то пойла, грубо повалил тихо всхлипывавшую Любку на диван…

А недавно Колька сел. Сдали его свои же — Марфа со товарищи. Следователям нужна была жертва, вот его и заложили. Сами откупились. И не то чтобы очень дорого, такса известная. В СКВ. А пацан — ничего, пацан посидит-посидит, да и выйдет. «Молодой ищо».

Мать не вынесла Колькиного ареста, вновь слегла. «Коленька, сынок, как же это? Зачем же это?»— металась она в бреду. Районный врач терялся в догадках, какой диагноз определить. Дней через десять ее не стало. Отец пережил ее на два месяца. Заснул в электричке, да так и не проснулся. Узнав об этом, Колька вспомнил слова Марфы. «Выходит, и сон занятие опасное», — вздохнул он.

Дали Кольке, учитывая особую опасность преступления — и в то же время его юные годы, — семь лет. Он почти сразу же активно включился в тюремную самодеятельность. Взахлеб читает книжки из местной библиотеки — детективы, приключения, фантастику, путешествия. Стенку камеры украшают его стихи:

Зекам стихи нравятся. Они считают, что у них теперь есть собственный поэт. И он обрел наконец-то свой настоящий дом. На всю жизнь. Дом и семью. Другой-то у него нет.