Искатель. 1982. Выпуск №4

Николай ЧЕРКАШИН КРИК ДЕЛЬФИНА

Трагическая ситуация, описанная в повести «Крик дельфина», вполне может сложиться на самом деле.

Военно-морские силы крупных империалистических держав и НАТО, по определению Пентагона, — это их «самая длинная дубинка». Атомные подводные лодки, вооруженные баллистическими ракетами стратегического назначения, являются главными силами ВМС этих стран. Такие подводные лодки могут месяцами находиться в океане на больших глубинах, неся в себе потенциальную возможность внезапного ядерного нападения. Особенно опасно то, что командиры подводных лодок, как однажды заявил об этом американский адмирал Р.Картер, могут принимать самостоятельные решения о запуске своих ракет.

Длительное плавание в подводном положении вызывает большое нервное напряжение всего экипажа. И не исключены случаи, когда у кнопок оружия массового уничтожения окажутся люди с надорванной психикой. Положение усугубляется тем, что у пусковых установок смертоносных ракет на таких подлодках, как правило, стоят наемники, не очень-то затрудняющие себя размышлениями о катастрофических последствиях для человечества ядерной войны, находящиеся на щедро оплачиваемой поденной работе, не понимающие своей ответственности за безопасность людей и ждущие на больших дорогах войны лишь разбойничьего посвиста своих шефов из Пентагона.

Командир еще раз ругнул этих мудрецов из Центра. Назвать новейший корабль флота «Архелоном»?! Именем гигантской черепахи и к тому же давно вымершей! Хороша черепаха, летящая под водой со скоростью курьерского поезда…

По обычаю в центральных постах атомных субмарин крепился щит с изображением животного, в честь которого назван корабль. Коммодор Рэйфлинт помнит, как прекрасно смотрелся бронзовый дракон в «пилотской» «Дрэгги». Его принес из своей тибетской коллекции первый и последний командир «Дрэгги» Кьер.

Рэйфлинт служил на «Дрэгги» старшим помощником командира.

У бронзового дракона в центральном посту были рубиновые глаза. Старшина-радист вставил в них микролампочки и соединил их через пьезоэлемент с глубиномером. «Дрэгги» погружался, и глаза у дракона разгорались; всплывал — медленно гасли. Интересно, как полыхнули его буркалы, когда подводная лодка промахнула предельную глубину? Это случилось в позапрошлом году на глубоководных испытаниях в Атлантике. Рэйфлинт находился на обеспечивающем судне и держал в руке микрофон звукоподводной связи. На глубине в двести сорок метров динамик сообщил голосом Кьера: «Нас слегка обжало, но я своих женщин обнимаю крепче…» Магнитофоны бесстрастно записали шутку на пленку. «Дрэгги» плавно приближался к трехсотметровой отметке, когда динамик пискнул и в странном нарастающем шорохе Рэйфлинт едва разобрал: «Небольшой дифферент на нос… Кажется, ничего страшного… Если…»

Это были последние слова Кьера, последний сигнал «Дрэгги», если не считать хлопка вроде лопнувшей лампочки, что услышали гидроакустики спустя десять секунд после потери связи с лодкой.

Потом правительственная комиссия целый месяц изучала обрывок кьеровской фразы, пытаясь выведать из нее тайну гибели ста двадцати человек и стратегического атомохода. Но тайна эта покоилась на марганцевых плитах пятикилометровой Канарской впадины. Ясно было одно, что титановый корпус «Дрэгги» не выдержал сверхдавления. Но почему возник дифферент на нос, почему корабль провалился за расчетную глубину — этого не успел узнать и сам Кьер…

На всякий случай «Архелону», пребывавшему тогда в чертежах, срочно усилили прочный корпус. Может быть, поэтому, за сходство с черепашьим панцирем, ему и дали имя древней рептилии. Но не выбивать же на геральдическом щите старую тортиллу?!

Коммодор еще раз окинул взглядом корабль. «Архелон» стоял у плавучего пирса, и лобастая черная туша его сыто лоснилась под майским солнцем. Могучим спинным плавником торчала черная рубка. Спереди она смотрелась куда как зловеще. Два немигающих ока, насупленных к узкой переносице, растопыренные рубочные рули придавали ей вид грозного языческого истукана, приподнявшего куцые сильные крылья. Острый взгляд лобовых иллюминаторов источал змеиный гипноз.

За спиной рубки, в длинном и плоском горбу убегали в два ряда, словно пищики на фаготе, шестнадцать потайных люков. Двадцать четыре ракетные шахты скрывали они от чужих глаз и забортной воды. Двадцать четыре бутылкообразные ракеты ростом с добрую водонапорную башню таились в стальных колодцах. У каждой из них был свой порядковый номер, но какой-то шутник из ракетчиков написал на крышках названия столиц, чьи координаты были введены в электронную память ракет. Рэйфлинт не отказал себе в мрачном удовольствии прогуляться по уникальному кладбищу, где на круглых «надгробных плитах» значились города-покойники. Конечно же, он приказал убрать надписи, дабы не нарушать режим секретности. Но с тех пор шахты стали называть не по номерам, а по столицам, подлежавшим уничтожению в первый же час войны.

В очертаниях «Архелона». если не считать рубочных рулей и вертикального стабилизатора, не было ни одной прямой линии. Даже сварные швы разбегались по корпусу прихотливо, как будто подчинялись игре природы, а не технологической карте. Носовые цистерны были продуты до конца, поэтому широкий лоб «Архелона» с титановым оскалом гидролокатора выходил из воды высоко — по «ноздри» торпедных аппаратов. Гибрид бегемота, кита и тритона — так определял для себя Рэйфлинт форму своей субмарины. Черный бог-громовержец с растопыренными крыльями восседал на рыбоящерном теле злым всадником. Но и это могучее тело, и это хмурое божество безраздельно повиновались ему, коммодору Рэйфлинту.

Рэйфлинт не страдал честолюбием, однако в этот утренний час, час, безусловно, исторический — шутка ли, новейшая стратегическая лодка отправляется в первое боевое патрулирование?! — не мог отрешиться от тщеславного чувства: это мой корабль, краса и гордость флота, а это я, самый молодой — тридцатитрехлетний — командир подводного ракетоносца. И это меня, мой корабль, мой экипаж приедет провожать сегодня сам президент…

Как ни пытался Рэйфлинт отыскать в силуэте родного корабля черты изящные и стремительные, он волей-неволей приходил к мысли, что округло-кургузый корпус «Архелона» напоминает сократившуюся от сытости пиявку.

Странно было подумать, что в чреве этого черного левиафана прячется уютнейшая двухкомнатная каюта, отделанная полированным эвкалиптом и флорентийской кожей. Планировку, мебель, убранство конструкторы отдали на выбор командиру, и Рэйфлинт вместе с Никой убил целый отпуск на то, чтобы минимум объема наполнить максимумом комфорта. Ника превзошла самое себя. Это она придумала сделать бортовую переборку командирской спальни в виде деревянной стены их ранчо, где они провели медовый месяц. В сосновую панель было врезано окно, в котором горел дневным светом цветной слайд, панорама холмистых перелесков с белой пирамидкой лютеранской церквушки. Снимок сделала сама Ника из окна их мансарды. И теперь Рэйфлинт, как бы далеко от родных берегов и как бы глубоко в океанских тартарах ни находился, мог в любой момент воочию вспомнить их милый уголок, и не только ранчо. Стоило нажать кнопку дистанционного переключателя, как в импровизированном окне вспыхивала картина, открывавшаяся им когда-то с седьмого этажа отеля «Палаццо» на реку Арно и самый старый мост Флоренции Понте-Веккио. Столь же простым способом в глухой капсуле стального отсека могла возникнуть прекрасная «марина» поверх красно-черепичных крыш и белых минаретов Дубровника — родины Ники — и пляж нудистов близ руин Карфагена, где черновласая сербиянка выходила из воды и в костюме боттичеллевской Венеры… Запас автоматически сменяющихся слайдов был достаточно велик, чтобы превратить ностальгию в сладкую грусть.

В командирском кабинете справа от стола Ника разместила компакт-бар с набором любимых мужем греческих коньяков и французских ликеров. Сюда же она хотела поставить и сейф. Но Рэйфлинт распорядился все же вмонтировать несгораемый ящик под изголовьем кровати. В сейфе хранились ключи к шифрозамкам стартового комплекса и запалы к ядерным торпедам. Зато мягкие кресла и стол Ника подобрала по своему вкусу. Кроме того, под прозрачную столешницу она придумала встроить большой аквариум, так что пестрые рыбки плавали прямо под набросанными на стол казенными бумагами. «Во-первых, — утверждала Ника, — созерцание тихих аквариумных тварей успокаивает нервы. Во-вторых, твой стол будет походить на трон Нептуна».

Выходить за пределы стометрового ракетопогрузочного пирса Рэйфлинт уже не мог: «Архелону» с утра было объявлена двухчасовая готовность. К тому же с минуты на минуту над гаванью должны были взвыть сирены, оповещающие, что на «Архелоне» начались особо опасные работы — прием атомного боезапаса. Рэйфлинт позволил себе эту прогулку лишь потому, что с приемом ядерных боеголовок покидать корабль ему, командиру, строго запрещалось вплоть до конца похода, вплоть до выгрузки и сдачи ракет в арсенал.

Гавань эскадры атомных подводных лодок укрылась в скалах и походила на высокогорное озеро, налитое в продолговатую каменную чашу с неровными краями. В одном месте чаша треснула, и сквозь расщелину — утесистые ворота из красного гранита — субмарины выбирались в море по лабиринту природных каналов.

Рэйфлинту нравились здешние края. Трудно было подобрать более величественное и суровое место для тайной заводи подводных драконов, цепко державших в своих лапах, как полагал командир «Архелона», судьбы континентов, судьбу самого «шарика». Огневой мощи одной только их патрульной эскадры, уверяли офицеры из службы информации, было достаточно, чтобы превратить любой материк в подобие лунного ландшафта, в подобие вот этой нависшей над гаванью сопки, что пучилась гроздью серо-рыжих валунов, округлых и растресканных, словно купола мертвого азиатского города.

Всходило солнце. Сочетание пастельно-розового неба с угрюмой чернотой скал резало глаз вопиющим контрастом. Как застенчивая улыбка на лице гориллы.

Дисгармоничный восход был освистан сиренами субмарин. Сирены взвыли обиженно, зло, угрожающе — в разных концах гавани. Рэйфлинт вздрогнул, хотя и был наготове.

Обрывки хлестских воплей еще гуляли по гранитным фьордам, а вдоль причального фронта уже зазмеилась колонна грузовиков, крытых черным брезентом. Тут же табакерочными чертиками повыскакивали невесть откуда автоматчики в черных куртках и беретах; они перекрыли ворота гавани, опустили шлагбаумы на железнодорожных путях, выстроились вдоль причальной стенки и даже встали к трапу «Архелона», несмотря на то, что там прохаживался вооруженный вахтенный.

Коренастый майор морской пехоты подбежал к Рэйфлинту.

— Коммодор, у нас новые правила. Трап и верхнюю палубу охраняем мы. Уберите всех своих людей вниз.

— Может, мне и самому убраться вниз?! — мрачно осведомился Рэйфлинт. Он и без того недолюбливал этих бравых ребят из ракетного арсенала. Скорее бесцеремонных, чем бравых…

— Вы можете находиться там, где сочтете нужным, — сухо отрезал майор.

— Благодарю за доверие, — усмехнулся Рэйфлинт.

Пастор Бар-Маттай успел проскочить сквозь первое кольцо оцепления, но перед вторым его «фольксваген» остановили, и рослый негр-автоматчик долго листал документы. Охранник никак не хотел поверить, что святой отец не только имел доступ на секретный подводный рейдер, но и собирался выйти на нем в море. Парень прекрасно знал, что священники плавают лишь на авианосцах и крейсерах на субмаринах они никогда не служили, так что мало ли с какой целью пытался проникнуть на «Архелон» этот худой, горбоносый, явно не атлантических кровей человек. Негр-автоматчик не верил вообще никаким бумажкам, он верил только в свой сороказарядный «дункан»[1] и только своему лейтенанту. И потому он вызвал по мини-рации офицера Лейтенант тоже долго копался в бумагах, хмуро сличая фотографии, но взять на себя ответственность не рискнул и позвонил оперативному дежурному по эскадре. К счастью, дежурному было известно, что после загадочной гибели «Дрэгги» на новой лодке в помощь компьютерам, проигрывающим тысячи способов спасения корабля при любой аварии, призвали небесные силы, то есть назначили в штат экипажа человека, умеющего их заклинать, — военного капеллана, пастора Бар-Маттая.

Лейтенант махнул чернокожему автоматчику, и «фольксваген» медленно двинулся дальше — к стоянке перед въездом на причал.

Рэйфлинт, занятый приемкой боезапаса, сухо кивнул поджарому человеку в сутане цвета комбинезонов ненавистных ему автоматчиков.

Бар-Маттай замер за спиной коммодора черной тенью…

Над пирсом и ракетными люками «Архелона» натянули огромный тент, чтобы прикрыть место будущей мистерии от спутников-разведчиков, если они появятся над гаванью вне известного контрразведке графика пролета. Под навес въехали автокран с эмблемой арсенала и первый грузовик. Но прежде чем черные автоматчики стащили с кузова черный брезент, коренастый майор потребовал у Рэйфлинта доверенность на получение ядерного оружия. Рэйфлинт отдал небрежным жестом листок, сложенный вчетверо, и повернулся к майору боком. Он принимал атомный боезапас еще старпомом на «Дрэгги» и ничего нового не ожидал увидеть, но все же волновался, ибо с этой минуты хищноглазый языческий идол с растопыренными крыльями и в самом деле становился громовержцем. Этого идола и то, что сообщало ему всеразрушительную силу, Рэйфлинт называл про себя именем бога войны и огня своих скандинавских предков — Тором.

Тор покоился в цилиндрическом футляре, напоминающем древнееврейский ковчег для хранения свитков. Серо-голубой ковчег был абсолютно прочен и надежен. В переднем его торце торчали влагопоглотительный патрон и перепускной клапан, чтобы уравнивать давление при воздушной транспортировке. В задней панели поблескивала клемма заземления. Ковчег спасал Тора от воды, воздуха, пыли, тряски, магнитных полей, перепадов давления и дикого — статического — электричества. Чтобы изделие ненароком не уронили, поднимая краном, по бортам футляра алели предупредительные надписи: «Ручки только для снятия крышки».

Автокран осторожно выгрузил на пирс первый пенал, и четыре черных сержанта встали возле него так, как обычно траурный эскорт становится возле гроба, — по углам. Они бережно сняли крышку и, ступая в ногу, отнесли его в сторону. Тор предстал солнцу и почтительным взглядам. Ярко-зеленое тело его резало глаза кроваво-алым пояском. С него аккуратно сняли красно-медный колпак, предохраняющий лобовую часть от случайных ударов. В самом центре тупого рыла проглянуло крохотное отверстие для уравнивания давления под водой, когда крышки ракетных шахт сдвигаются перед залпом в сторону. Отверстие прочищается специальной иглой — той самой, что черный майор чистил сейчас ногти в ожидании автокрана.

Рэйфлинт вдруг усмехнулся: по стальному черепу Тора ползла божья коровка. Трудно было придумать более резкий контраст: абсолютной сверхмощности и абсолютной беззащитности.

Кран наконец поставили на упоры и заземлили. И начался обряд, похожий на отпевание. Помощник арсенальского майора с книгой инструкций в руках пономарским голосом зачитывал наставление по осмотру и проверке ядерной боеголовки. Два юрких петти[2] выполняли все, что требовали строгие параграфы, быстро и педантично. Центр всеобщего внимания переместился на них, и тишина на пирсе сгустилась еще больше под пристальными взглядами многих глаз.

— Пункт первый. Осмотр корпуса на предмет царапин и вмятин, — скороговоркой читал помощник.

Оба петти едва не столкнулись лбами, отыскивая повреждения корпуса. Ни вмятин, ни царапин они не нашли. Боеголовка, отлаженная с точностью швейцарского хронометра, лоснилась маслянисто. В судный час планеты, отбитый стартовым секундомером, Тор в некой ведомой лишь его электронной памяти точке траектории разделялся на шестнадцать боеголовок, каждая из которых неслась к своему городу, как несутся к родным крышам почтовые голуби… При мысли о голубях легкая усмешка во второй раз тронула губы Рэйфлинта.

— Пункт второй. Отключить транспортировочную ступеньку предохранения…

Один из петти вставил в потайное гнездо штекер прибора-отключателя, раздался легкий щелчок, жало бойка перескочило на одну из семи предохранительных ступенек. Остальные шесть снимет сам Рэйфлинт, повинуясь личному приказу президента.

Наконец застропленный Тор медленно поплыл в воздухе к раскрытому люку первой ракетной шахты. Два арсенальных сержанта бережно придержали снаряд над обезглавленной пока ракетой, помогли ему мягко состыковаться с телом носителя, а затем, натянув белые перчатки, стали свинчивать «коня» и «всадника» длинными ключами-коловоротами.

— Почему так туго идет? — недоумевал чернявый сержант.

— Правило креста нарушаешь! Перекрестно завинчивай! — поучал его вездесущий майор.

— Правило креста? — переспросил вдруг Бар-Маттай, почти бесплотный в общей суете. — В чем его смысл?

Майор досадливо дернул щекой — не время для досужих разговоров, но все же пояснил:

— Стыковочные болты надо завинчивать в крестообразном порядке. Иначе от перекоса возникают напряжения…

— Благодарю вас.

Бар-Маттай бесшумно отступил в тень рубки.

Правило креста. Мир давно уже распят на перекрестьях прицелов. В тело Христа гвозди вбивались тоже крестообразно. Теперь болты — длинные, тонкие, то ли из титана, то ли из молибдена…

Пастор Бар-Маттай не был военным капелланом. Предложение Центрального духовного управления принять участие в походе атомной подводной лодки весьма удивило его, заставило долго решать, да или нет.

Бар-Маттай, в чьих жилах текла кровь самого воинственного народа древности — ассирийцев, ненавидел оружие. Он ненавидел кинжалы и сабли с тех пор, как курды вырезали всех женщин его рода. Он ненавидел пистолеты и ружья с тех пор, как отец и оба брата погибли в перестрелке с англичанами. Он ненавидел пушки и танки с тех пор, как единственный его сын был разорван немецким фугасом под Дюнкерком.

Бар-Маттай смутно догадывался, почему выбор ЦДУ пал именно на него — настоятеля хоть и столичного, но куда как скромного храма ассирийской общины. По генеалогическим документам корни рода Бар-Маттай тянулись к библейскому апостолу Матфею. Да и церковные службы пастор ассириец вел на языке Христа и своего детства — на арамейском, что привлекало в храм множество прихожан и любопытных из соседних кварталов. Это была бы неплохая реклама и для адмиралтейства, и для Центрального духовного управления — осенить новейший ракетоносец крестом потомка легендарного евангелиста.

Бар-Маттая даже затрясло от такого кощунства. Ночью, как всегда в трудные моменты жизни, он раскрыл наугад Библию и прочел строки о праведнике Ионе, пустившемся к берегам Ассирии в чреве китовом. Не полагаясь лишь на одну книгу, он достал из потайного шкафчика золотую фигурку древнего ассирийского божества Энку. Энку держал в руках весы с серебряной и медной чашами. На серебре пращур Бар-Маттая выбил слово «ги», на меди — «ля».[3] Обычно чаши пребывали в равновесии. Но стоило человеку, принимающему решение, сосредоточить взгляд на Энку, как через минуту—другую чаши начинали опускаться или подниматься.

Бар-Маттай утвердил взгляд сухих черных глаз на золотом челе Энку. Серебряная чаша дрогнула и медленно пошла вниз.

Бар-Маттай усмехнулся: «Если Голгофа не идет к Христу, то Христос идет на Голгофу».

Едва черная гвардия арсенала запрыгнула в свои грузовики и облегченные «доджи» вырулили за ворота с клыкастыми якорями, как взвыли сирены полицейских машин и гавань снова оцепили, но не автоматчики, а рослые парни в серых плащах и шляпах. Теперь они внимательно проверяли документы тех, кто был приглашен на проводы «Архелона».

Просторный пирс быстро заполнялся гражданскими чинами, репортерами, женщинами. С высоты рубочного руля, превращенного на время в крыло мостика, Рэйфлинт разглядел в толпе сухопарую жену своего старшего помощника Роопа, красотку Флэгги — подругу жизни старшего радиста Барни. Просто удивительно, как этому лысому увальню удалось отхватить такую девочку. Даже с восьмиметровой высоты видно, как длинны ее ноги. Матросы швартовой команды пялят на нее глаза так, будто им скомандовали «равнение на средину!».

Ника в желтом сафари помахала ему из толпы. Он ответил ей легким кивком: «Вижу. Люблю. Счастлив». Это прочтет только она. Для всех остальных его кивок лишь шест вежливости.

Вот это номер! С Никой притащился и ее кузен, то ли скульптор, то ли художник. Один из тех молодчиков, профессия которых — шокировать публику. Кажется, он так себя и называет — «режиссер уличных скандалов». Похоже, что и на этот раз не обойдется без сюрприза: кузен сгибается под тяжестью длинной коробки. Поймав взгляд Рэйфлинта, он оставил свою ношу, воздел руки и заорал на весь пирс:

— Привет, Рэй!

Коммодора передернуло: скотина, нашел место для амикошонства. Уйти в рубку? Поздно. Все уже смотрят на этого «крейзи». Вот он раскрывает свою коробку — и о, боже! Рядом с ним вторая Ника. В том же желтом сафари, с теми же черными волосами. Кукла? Манекен?

— Рэй, это тебе! Поставь в своей каюте. Она скрасит твой поход!

На пирсе засмеялись, кузен приподнял Нику-два за талию, и репортеры защелкали камерами.

— Один к одному! — не унимался «режиссер уличных скандалов». — Я же не зря ездил в секс-шопинг за деталями!

Манекен под аплодисменты понесли к трапу. У Рэйфлинта отлегло от сердца. Если это все, то куда ни шло. Кузен был способен на большее… Коммодор распорядился отнести куклу в каюту. Ника снова осталась на пирсе в единственном числе.

Взвыли сирены, и из-за гранитного уступа выскочила кавалькада мотоциклистов, а за нею правительственный кортеж. Толпа инстинктивно подалась назад, освобождая место перед трапом. Президентский лимузин въехал прямо на пирс, и понтоны заколыхались под тяжестью элегантного броневика. Распахнулась пуленепробиваемая дверца, и едва президентская нога коснулась стального настила, Рэйфлинт и все офицеры взяли под козырек. Президент помахал из-за плеча телохранителя публике и быстро прошел на корпус. Рэйфлинт встретил его у верхнего рубочного люка. Представился, ответил на рукопожатие. Первым скользнул в колодец люка телохранитель, за ним Рэйфлинт и, наконец, сам президент. Бегло осмотрев центральный пост и оба смежных отсека — слава богу, куклу успели спрятать в каюту, — президент сел в пилотское кресло, и коротконогий человечек в кожаном пиджаке утвердил перед ним шар микрофона.

— Дамы и господа, — привычно начал репортер. — В этот час я нахожусь на борту «Архелона» — подводного форпоста нашей обороны. Ни один корабль не стоил нашей стране так дорого. Но мир на планете стоит еще дороже… Слово господину президенту.

Ничего нового, к разочарованию Рэйфлинта, президент не сказал. Прочитал на память что-то вроде текста предвыборной речи, и коротконогий владелец микрофона, пока президент поднимался наверх, продолжил свой репортаж торопливой скороговоркой:

— Напоминаю, дорогие друзья, что по понятным причинам операторы телекомпаний не допущены на борт сверхсекретного ракетоносца. Поэтому мне придется работать как бы в режиме монитора. Все, что увижу своими глазами, я постараюсь изобразить словесно… Итак, подводный атомоход типа «Архелон». Он может одновременно выпустить из-под воды двадцать четыре баллистические ракеты, каждая из которых способна уничтожить целую страну.

Запускающее устройство смонтировано во вращающейся рукоятке, напоминающей рукоятку кольта 45-го калибра, только на этой ручке нет ствола. Вместо него к рукоятке прикреплен электрический шнур, который соединяет ее с консолью ЭВМ. Рукоятка сделана из тяжелой пластмассы с насечкой для уверенного захвата. Электрический шнур выглядит, как шнур обыкновенного тостера или утюга.

Для тренировок предназначена черная рукоятка, а для реальных пусков — красная… Если это война, то вахтенный офицер объявляет: «Боевая тревога! Ракетная готовность!» Сообщение о действиях в чрезвычайной обстановке поступит через шифровальщика. Реальный приказ на запуск ракет отдаст сам президент. Два офицера подтверждают подлинность полученного сообщения, сличая его с образцом, который хранится в личном сейфе командира подводной лодки. Затем они передают его командиру.

Радиокомментатор разыскал Рэйфлинта на мостике.

— Что думает командир «Архелона» о предстоящем походе?

Рэйфлинт, несмотря на нетерпение репортера, с минуту поразмыслил:

— Океан — весы мира. Наша подводная лодка — одна из гирек, которая позволяет сохранять равновесие. Если мы не выйдем в море, одна из чаш пойдет вверх, другая вниз…

— Хорошо сказано, сэр!

Настырный репортер не отстал от них и тогда, когда с берега после отъезда президента была дана команда проститься с семьями. Он пристал со своим микрофоном к Нике.

— В вашем муже нет ничего воинственного. Он похож на респектабельного ученого и спортсмена одновременно. Таков ли он дома?

Ника улыбнулась:

— Да. Он сама кротость. Я горжусь своим мужем. И очень его люблю. Можете записать звук поцелуя.

Она закинула руки Рэйфлинту на плечи, и эфир понес над планетой тихий звук разлученных губ.

— Если вы хотите записать нечто более страстное, — усмехнулся Рэйфлинт, — обратитесь к моему радисту Барни. Медовый месяц у него растянулся на целый год.

Старший радист и в самом деле не отрывался от Флэгги. Они покачивались в тесном объятии, забыв про все на свете, как последние юнцы где-нибудь на эскалаторе или в телефонной будке.

— Эй, приятель, — кричали Барни матросы-швартовщики. — Оставь немного и нам!

Барни незаметно перевесил на плечо Флэгги ремешок транзистора

— Он настроен на волну «Архелона», — шепнул ей на ухо. — Держи его всегда включенным. Когда мы будем возвращаться, я передам короткий сигнал… Вот такой: «тип-топ». И ты поймешь, что очень скоро мы снова будем вместе…

— Да, милый…

— Не сбей настройку. И никогда не выключай.

— Я все время буду ждать: «тип-топ». Это хороший сигнал.

— И тогда мы снова будем вместе!

— Да, милый…

Старший помощник Рооп посмотрел на часы и поднес к губам мегафон:

— Окончить прощание. Команде вниз!

Рэйфлинт много раз прощался с берегом, и у него вошло в обычай выискивать в момент отхода знаки, сулившие удачу. Однажды это была радуга; в другой раз — лунное гало[4] (уходили полярной ночью), а еще — ручная канарейка, улетевшая из чьей-то клетки и севшая Рэйфлинту на плечо. И только ныне ничто не предвещало благополучное возвращение. Едва отошли, как и без того серая погода разразилась снежным зарядом, так что и пирс и буксир скрылись из виду. Старший помощник Рооп без команды с мостика включил тифон, и «Архелон» заревел на всю гавань хриплым бычьим басом. Это уж и вовсе выходило против всяких правил. По давней традиции подводные лодки выходили на боевое патрулирование бесшумно, не включая ни сирен, ни тифона.

Рэйфлинт вспылил, назвал Роопа болваном и тут же пожалел, потому что педантичный старпом действовал по инструкции. Переход до Больших Кокосовых островов был открытым, следовательно, боевое патрулирование начиналось по-настоящему с выходом из Сан-Пальмаса. А в тумане, это и первогодку понятно, полагалось подавать звуковые сигналы. Настроение было испорчено, в голову полезли мрачные мысли. Подумалось вдруг, что из всего их небольшого выпуска половина ребят уже вычеркнута из списка живых. Бен Хасберт, любитель толстушек и гурман китайской кухни, погиб в Норвежском море. Штормовая волна выбила лобовой иллюминатор ограждения рубки и осколком стекла бедному Вену перерезало горло.

Красавчику Джуди оборвавшийся в качку трехтонный перископ снес голову, как гильотина. Но хуже всех пришлось Глобусу — капитан-лейтенанту Хаске. Глобусом его прозвали за идеально круглую голову. Хаске вырезали аппендикс, и он лежал на столе в кают-компании со вскрытой брюшиной, когда в отсеке взорвался водород из аккумуляторных батарей. В открытую рану ему плеснуло добрую пинту серной кислоты. Обожженный извне и изнутри, он еще жил, точнее, корчился несколько минут, пока не задохнулся во фреоне — огнегасящем газе, поданном в аварийный отсек…

— Господин коммодор, с буксира передали: «Закончил работу. Счастливого плавания!»

— Есть. Поблагодарите капитана.

Рэйфлинт увеличил ход с «малого» до «среднего». «Архелон» взрыл океан широким лбом, и под округлыми его боками забурлили глубокие водяные ямы. Командир сдал вахту Роопу. Обиженно поджав губы, старпом выслушал все указания.

Рэйфлинт спустился в каюту и велел подать кофе по-варшавски. Внимательно оглядев усаженную в кресло Нику-два, он еще раз нажал кнопку селектора.

— Два кофе, стюард!

— Есть, сэр.

Войдя в командирскую каюту, стюард Ахтияр слегка опешил при виде дамы в желтом, но, ничем не выдав замешательства, поставил чашечку сначала перед манекеном, потом перед командиром.

— Дама есть дама, сэр! — осклабился стюард.

— Ты правильно все понимаешь, Ахти, — кивнул ему Рэйфлинт.

— Как учили, сэр!

— О да, ты очень похож на примерного ученика…

— Ученика багдадского вора, сэр.

— Не прибедняйся. Багдадский вор рядом с тобой — жалкий приготовишка.

— Вы мне льстите, сэр. — Стюард довольно огладил крепкие руки. Наколотые макаки и змеи скрывались в их курчавой поросли, словно в джунглях. Лишь на тыльных сторонах ладоней отчетливо синели скрещенные полумесяцы — знаки Магомета.

Пастор Бар-Маттай на секунду замер перед входным колодцем рубочного люка. Если у преисподней есть вход, то он выглядит именно так: сумрачная стальная труба, отвесно уходящая вниз. И только блестящие поручни, меркнущие в глубине шахты, да узкие перекладинки трапа выдавали посюстороннее назначение колодца. Бар-Маттай отказался от помощи и полез по ступенькам сам, то и дело поглядывая вниз. На мгновение ему показалось, что он так и будет спускаться до самого дна океана, но тут шахта прервалась полутемным гротом — боевой рубкой, где лоснились шлифованные стволы перископов, а затем под ногами раскрылся новый зев, и Бар-Маттай погрузился в него сначала по пояс, потом весь, пока снизу не просочился свет и обрез трубы не остался над головой. Открыв зажмуренные глаза, он обнаружил себя посреди тесного зала, сплошь увитого трубами, толстыми пучками разноцветных проводов. Рябили стекла приборов, перемигивались цветные огоньки… «Черепом сатаны» назвал для себя Бар-Маттай это место — центральный пост.

Люди в голубых свободного кроя костюмах сидели перед панелями со шкалами и огоньками, уткнув глаза в резиновые тубусы, закрыв уши резиновыми чашками. Похоже было, что жужжащие электрические токи входили в их тела так же просто, как и во все эти приборы, а сами они, отдав «Архелону» свою способность видеть и слышать, врастали в чрево корабля живыми механизмами.

Толстый человек с носом большим и гнутым, как рукоять старинного пистолета — Бар-Маттай без труда определил в нем перса, — подскочил к священнику.

— Ваше преподобие, ваша каюта там!

И он показал в круглый лаз, жутковато напоминавший паровозную топку. Перс с удивительной для грузного тела легкостью нырнул в переборочный люк и, когда пастор, придерживая черную сутану, пролез вслед за ним, наглухо закрыл стальную круглую дверь, прижав ее кривым рычагом.

— У нас так принято, — пояснял он на ходу. — Если вода ворвется в отсек, то у соседей будет сухо. Двери всегда перекрыты. Хе-хе… Таков закон: отсек погибает, корабль живет.

Помещение, куда они попали, разительно отличалось от «черепа сатаны»: панели из голубого пластика выгораживали под полукруглым сводом нечто вроде столовой. Посередине стояла машина для поджаривания кукурузы.

— Мои владения. — Перс-стюард обвел короткой рукой небольшое пространство. — Здесь мы крутим фильмы, и тогда жареная кукуруза дядюшки Ахти нарасхват! — словоохотливо сообщал провожатый. — По субботам устраиваем здесь что-то вроде казино: бридж, рулетка… И тогда я готовлю пиццу. Настоящую итальянскую пиццу! Ваше преподобие, не упустите случай попробовать.

— Я не люблю итальянскую кухню.

— Какая жалость! А вот ваши апартаменты. Они остановились перед узкой оранжевой дверью.

— Моя каюта напротив. У нас с вами самые роскошные места!

— Почему?

— Здесь тихо. Рядом камбуз. Значит, сытно. А потом, у миделя[5] меньше качает. Правда, есть одно «но»… Да ведь вам вроде детей не заводить?!

Бар-Маттай выжидательно посмотрел на стюарда.

— У нас с вами в ногах реактор. Я живу здесь уже третий год, и ни одна красотка не может пожаловаться, что понесла от меня… Хе-хе!

Пастор открыл дверь и вошел… в одноместное купе спального вагона. Только там, где обычно помещается окно, желтел глухой скат борта. Над изголовьем узенького ложа торчал красный маховик. Бар-Маттай невольно потрогал его рукой — надо же, над самой головой.

— Это вентиль аварийного затопления отсека, — раздался голос из динамика. Пастор узнал Рэйфлинта. — …Не надо его трогать! Переложите подушку на другой конец постели, и он не будет вам мешать.

Бар-Маттай оглянулся: черный прибор, похожий на электрический фонарик, следил за ним стеклянным глазком.

— Монитор внутреннего телевидения, — тут же отозвался динамик. — В ящике стола лежит колпачок. Наденьте его на объектив и чувствуйте себя как дома. Спокойной ночи!

До Больших Кокосовых островов оставались сутки крейсерского хода. В Сан-Пальмасе «Архелон» должен был принять на борт свежие фрукты и свежее мясо, после чего погрузиться ночью в лагуне и скрытно выйти в район боевого патрулирования. Так предписывал Рэйфлинту секретный приказ, извлеченный из засургученного и прошитого шелковыми нитками пакета. Считалось, что за время перехода экипаж окончательно проверит все системы и механизмы, а главное — деловой визит в Сан-Пальмас должен был повысить скрытность выхода на позицию.

Утром в каюте Рэйфлинта щелкнул и затих динамик трансляции. Щелчки повторились несколько раз. Это деликатный Рооп будил командира. Рэйфлинт быстро оделся, протер лицо лосьоном и вылез на мостик.

— Прямо по курсу — Сан-Пальмас, сор. До входных маяков три мили.

Стйрший помощник передал командиру бинокль. В четком окружье Рэйфлинт разглядел оба входных маяка и скопище рыбацких лодок, яхт, джонок, перегородивших вход в лагуну.

— Пикетчики, сэр. Хотят пожелать нам доброго утра.

Рэйфлинт не принял шутку; нахмурился, перевел рукоять машинного телеграфа на «самый малый». А затем и вовсе дал приказ перейти с турбин на электромоторы. Водяные морщины, взрытые лбом «Архелона», опали. «А зря, — пожалел Рооп, — отбойная волна живо бы их образумила. Ну перевернулась бы пара джонок — другим наука». Рооп вспомнил свою белоснежную тужурку, безнадежно испорченную в прошлогодний визит гнилым манго. Посмотреть бы на этого гуманиста под градом тухлых яиц. Спустится в центральный пост, а наверху непременно оставит его, Роопа. Старпом неприязненно покосился на командира.

Пикетчики приближались. Уже простым глазом были видны транспаранты, натянутые между хилыми мачтами: «Убийцы городов — вон из Сан-Пальмаса!» На некоторых парусах извивался черный дракон с большой буквой А на спине. Символы атомных субмарин жирно перечеркивали косые красные кресты — «Нет!». Сотни смуглокожих туземцев выкрикивали это слово хором, подкрепляя его взмахами кулаков.

— Штурман, — нажал Рэйфлинт тангенту квикфона,[6] — глубина у входа в лагуну?

— Шестьсот футов, сэр!

— О’кэй! Все вниз! Срочное погружение.

«Архелон» грузно ушел в воду, выставив рожки обоих перископов. Но на подходе к авангарду пикетчиков скрылись и они. Субмарина всплыла почти в самой лагуне, оставив плавучую баррикаду далеко за кормой.

Губернатор острова принес свои извинения и увез офицеров «Архелона» на трех «кадиллаках» за город. Роскошный обед на вилле с бассейном, где обнаженные мулатки сплетались в узоры фигурного плавания, с лихвой возместил моральный ущерб, нанесенный пикетчиками. Губернатор — отуземившийся испанец — уверил Рэйфлинта, что фрукты и мясо будут поставлены без проволочек и самого отменного качества. Единственное, что он оговаривал, так это то. чтобы погрузка провизии шла ночью.

— Ночью у саботажников меньше шансов на успех.

Рэйфлинт приподнял бровь краем бокала:

— Почему?

— У нас в разгаре сезон ночного лова. Путина.

Корабельный врач «Архелона» майор медицины Коколайнен всегда считал подводников самыми большими женолюбами. Ничего удивительного он тут не находил: стрессовый характер службы, долгое пребывание в магнитных и радиационных полях, гиподинамия, сенсорный голод, голод световой, информационный, витаминный — все это обостряло тягу подводников к обычной земной жизни, к плотским радостям, к женщинам. Если бы Коколайнен взялся писать на эту тему научный трактат, то, безусловно, стюарду Ахтияру он посвятил бы целую главу, назвав ее «феномен Ахтияра». Вот уже третий день разъезжали они по острову, закупая бананы, кокосы, дыни, а доктор Коко никак не мог привыкнуть к бешеной эротомании своего спутника. Восточная кровь Ахтияра, омагниченная физическими полями «Архелона», то и дело толкала его на любовные авантюры. Он не пропустил в Сан-Пальмасе ни одного «дома свиданий», затащил доктора на шведский порнофильм и сеанс местной звезды стриптиза Катарины Фёрст. В одном прибрежном городке, сидя в зубоврачебном кресле, он умудрился соблазнить молоденькую дантистку.

Странное дело, но этот не бог весть каких статей сладкоглазый перс пользовался невероятным успехом у островитянок. Ахтияр был в восторге от Сан-Пальмаса. Он уверял доктора, что это самое райское место на шарике — а уж дядюшка Ахти повидал свет! — и после службы, да что службы, после нынешнего же похода — к черту контракт! — он покупает здесь харчевню или велосипедную мастерскую, заводит небольшой гарем из смуглокожих жен и ждет Коколайнена в гости вместе с канистрой медицинского спирта.

В полночь, в час полной воды, когда джонки в лагуне приподнимаются почти вровень с набережной, на «Архелоне» погасли якорные огни. Сливая мокрую чернь своих бортов с чернотой тропической ночи, подводная лодка бесшумно — на электромоторах — развернулась в заливе. Потом раздался тяжелый вздох, и две небольшие волны схлестнулись на том месте, где только что высилась крылатая рубка. Всплеск был отмечен зеленой вспышкой фосфоресценции…

Спустя несколько минут рыбаки, караулившие ночные свои сети у выхода из лагуны, увидели, как под днищами их лодок прошло огромное веретенообразное чудище в зеленовато-призрачном сиянии. За исполинской рыбиной тянулся вихревой светящийся след. «Архелон» уходил на позицию…

Рэйфлинт набрал номер каюты пастора и пригласил его на чашечку кофе. Святой отец был единственным на корабле человеком, который стоял вне рамок субординации и с которым можно было держать себя на короткой ноге. Рэйфлинт окончательно расположился к пастору, когда на прямой вопрос, верит ли тот в бога, Бар-Маттай ответил без обиняков «нет».

— Тогда почему же вы носите сутану? — изумился коммодор.

— Я согласен с Вольтером в тем, что если бога нет, то его следует выдумать. Седобородого старца Саваофа нет, но есть идея бога. А она более чем реальна. Ведь если эта идея приводила в движение армады крестоносцев, заставляла людей возводить прекрасные храмы и сочинять гениальную музыку, если этот фантом на протяжении тысячелетий определял и определяет миллионы судеб, то какая мне разница, существует бог или нет… Достаточно того, что существует его идея. И я служу ей.

Рэйфлинт нашел ото логичным.

— Лучше поклоняться богам в хитонах, чем в пиджачных парах… Так безвреднее…

Сегодня он собирался развлечь пастора голосами глубин. Барни подсоединил его квадродинамики к гидрофонам акустической рубки и Рэйфлинт уже который вечер наслаждался забортными симфониями. Впрочем, симфонией это можно было назвать лишь в авангардистском толковании жанра. Певучие свисты сциен, урчание, писки, барабанные дроби пятнистых дорад, щелчки креветок, чьи-то вурдалачьи стоны, мяуканье, клекот, шипение, цвирканье — сотни звуков сплетались в величественную какофонию жизни. Порой все хорище перекрывал густой утробный бас, в котором слышались совершенно человеческие интонации, будто немой исполин отчаянно пытался прорвать свое мычание осмысленной речью. И тогда Рэйфлинту казалось, что это сам океан говорит с ним на древнем, забытом людьми языке. От этой мысли тревожно ныли виски и холодели пальцы.

На пастора «премьера симфонии» произвела ошеломляющее впечатление.

— Если не знать, откуда эти голоса, можно поверить, что слушаешь фонограмму фильма ужасов,

— Да. Особенно эти протяжные вздохи. Обратите внимание на блеющий щебет. Слышите? Это дельфины. Они идут за нами третьи сутки…

— Простите, в прошлый раз вы спросили меня о моей вере, могу ли я узнать, во что верите вы?

Рэйфлинт усмехнулся и долго возился с тумблерами, выделяя из биошумов дельфиний щебет.

— Я верю… А почему бы и нет?! Мой бог — дельфин. По крайней мере, эти твари не уничтожают друг друга и, я читал, они ничуть не глупее нас. Вы не замечали — дельфин похож в профиль на Сократа?!

— Возможно.

— Вы носите на груди крест. Крест — виселица Христа, орудие пытки. Я же, — Рэйфлинт отогнул клапан нагрудного кармана с жетоном в виде дельфина, — как видите. Чья религия гуманнее?

— Вы — тотемист?

— Отнюдь Я — эпикуреец, — засмеялся Рэйфлинт и потрепал искусственные волосы искусственной Ники. — Вас не шокирует это соседство?

— Нет… Теперь я знаю: вы язычник-идолопоклонник.

— Пусть будет так! — еще больше развеселился коммодор. — Но если серьезно, мне хочется верить в грядущую аквакультуру — в подводные города, в освоение шельфа и всего гидрокосмоса, в человека, вернувшегося в свою праколыбель — океан, живущего в нем без аквалангов, как дельфины…

— А пока вы принесли в праколыбель жизни коконы смерти.

— Что делать! Хочешь идти по канату, соблюдай равновесие.

— Старо. Я тут нашел в Библии слова пророка Луки: «Вы — как гробы сокрытые, над которыми люди ходят и не знают того». Воистину, подводные лодки — могильные черви человечества.

— О, нас с вами слишком далеко занесло… — Рэйфлинт встал из-за стола-аквариума. — Хотите сюрприз?

Бар-Маттай молчал, разглядывая на стенках чашечки узоры кофейной гущи.

— Предупреждаю, — мягко, но властно настаивал на своем Рэйфлинт. — Я не хочу оскорбить ваше благочестие. Но коль скоро вы взялись за спасение наших душ, то должны знать, чем живут ваши овцы на глубине в тысячу футов…

Он провел Бар-Маттая в носовой — торпедный — отсек, самое большое помещение субмарины. Здесь уже сидели и лежали на запасных — стеллажных — торпедах свободные от вахт люди. Судя по оживлению, зрители собрались отнюдь не на фильм и даже не на игру в «тото». Больше всех суетился стюард, поминутно выглядывая из-за ширмы, расставленной перед круглыми крышками торпедных аппаратов. Наконец он выбрался оттуда в чалме, обнаженный по пояс, с флейтой в руках. Тут же вспыхнули первые аплодисменты и погасли. Ахтияр уселся по-турецки рядом с негром-барабанщиком, и оба они завели тягучую и ритмичную мелодию Больших Кокосовых островов. Из-за ширмы — Бар-Маттай глазам своим не поверил — выплыла изящная- женщина в костюме стрип-герл.

— Катарина Фёрст — звезда Больших Кокосов, — наклонился к уху пастора Рэйфлинт. — Как и вы, она решила пойти вместе с нами, чтобы спасать наши души. Только не от греха, а от скуки. И заметьте — счет пока не в вашу пользу… Вахтенный офицер, глубина?

— Глубина тысяча футов, сэр. Горизонт чист.

— Есть.

Танцуя и раздеваясь, Катарина пела:

Пастор смятенно вопрошал:

— Но как же обычай?.. Во все времена женщина на корабле приносила несчастье?!

— Вам не пристало верить предрассудкам, святой отец!

— И все-таки как она здесь появилась?

— Спросите вашего соседа Ахтияра. Этого мерзавца я спишу в первом же порту.

Катарина Фёрст и сама бы желала знать, каким образом очутилась она в отсеках «Архелона». Последнее, что удержала ее зыбкая девичья память, был столик в портовом баре и вислоносый человек с не по-мужски мягкими коленями. Об остальном она знала со слов Ахтияра.

— Когда ты уснула, моя серна, у меня на груди, я отнес тебя на руках к трапу, бережно спустил вниз и уложил в своей каюте, а сам сидел в ногах и охранял твой сон, о возлюбленная!

Это была полуправда. Ахтияр действительно отнес Катарину на руках, но предварительно завернув в ковер, который купил тут же, в баре, не торгуясь. Покупку с драгоценным вкладышем он притащил на лодку ночью — в самый разгар погрузки и, благополучно миновав старшего помощника, спустил ковровый рулон в торпедопогрузочный люк вслед за освежеванной тушей барана. Стюард никак не предполагал, что командир решит уйти из Сан-Пальмаса на сутки раньше — нынешней же ночью.

Придя в себя, двадцатидвухлетняя звезда шоу не стала горевать. Подводные гастроли обещали по меньшей мере сногсшибательную рекламу. Три дня Ахтияр уговаривал доктора пойти к разгневанному командиру замолвить за него слово. Во время обеда Коколайнен заметил невзначай, что из любого происшествия всегда можно извлечь и нечто полезное…

— Что вы имеете в виду? — вскинулся Рзйфлинт.

— Раз от этой девицы никуда не деться, то пусть принесет пользу, как умеет. Мальчикам нужна психологическая разрядка. Впереди столько напряженных вахт…

Офицеры за столом зашумели, дружно поддержав «самого мудрого флотского эскулапа».

Рэйфлинт промолчал, но вечером разрешил выступление.

…Дельфины шли за «Архелоном» стаей. Они привыкли, что три раза в сутки огромная черная рыбина выбрасывала вкусное облако кухонных отбросов. Это стюард выстреливал из специального бункера камбузные отходы. Акустики слышали в наушниках воздушный хлопок, а затем переливчатое щебетание. Дельфины смеялись. Рэйфлинт включал у себя в каюте динамики и вслушивался в веселую перекличку. Он начинал различать их по голосам. Самому бойкому он придумал кличку — Тэдди. Так звали младшего брата, умершего десяти лет от саркомы.

…Первым обнаружил признаки этой странной болезни стюард. Точнее, пастор, который с ужасом наблюдал, как Ахтияр, опершись ладонью на раскаленную плиту, завинчивал под подволоком клинкет вентиляции. Ладонь дымилась и потрескивала, а стюард, не отрываясь от клинкета, удивленно бормотал:

— Черт побери, где-то подгорает мясо!

И тут он дико уставился на ладонь. Он совершенно не чувствовал боли…

Коколайнен нашел у него атрофию болевых нервов, тактильных и температурных рецепторов. Кожа всего тела потеряла чувствительность.

— Ничего, — утешал его доктор. — Если в драке тебя пырнут ножом, ты не будешь вопить, как кролик.

— И на том спасибо, Коко…

Через несколько дней на ладонях, лбу и щеках Ахтияра проступили бронзовые пятна, а черная поросль на руках и остатки шевелюры побелели, как у глубокого старика.

Рэйфлинта ничуть бы не обеспокоили изменения в порочном организме стюарда, если бы в один недобрый вечер он не увидел седого как лунь Роопа.

— Скверные дела, — невозмутимо сказал старпом, разглядывая побронзовевшие пальцы. — Должно быть, барахлит биологическая защита. У старшего радиста Барни точно та же история.

Проверили биозащиту реактора, но она оказалась в норме. Утром на прием к Коколайнену пришли три седых турбиниста. Доктор развернул походную микробиологическую лабораторию. Сделав первые анализы, он поспешил к командиру. Надо было срочно превращать один из концевых отсеков в изолятор и держать там всех больных до конца похода.

— Не надо никаких изоляторов. — мрачно процедил Рэйфлинт.

— Но почему?!

— Я не могу управлять кораблем из изолятора.

И командир показал доктору бронзовые ладони.

Было поздно устраивать карантин потому, что начальные признаки неизвестной болезни обнаружились почти у всех членов экипажа. Рэйфлинт вынужден был дать тревожную радиограмму в Генеральный морской штаб. Через сутки седоусый Барни положил ему на стол ответный дешифрант:

Обратно возвращались полным, сорокаузловым, ходом. В кают-компании обедали молча, без обычных шуток. Бар-Маттай ходил по отсекам, искал для больных слова утешения. Одни слушали его с надеждой, другие — криво усмехаясь, третьи — их было совсем немного — зло отмахивались.

Каждое утро пастор осматривал тело. Бронзовые пятна не появлялись, седины в волосах не прибавлялось.

Когда радар «Архелона» отбил на экране бледные очертания родных скал, пришла новая радиограмма:

Баржу обнаружили сразу. Старая посудина одиноко стояла на двух якорях. Внешний рейд был пуст.

Коколайнен перенес на ржавую палубу контейнер и выстрелил зеленую ракету. С удовольствием прошелся по плавучему островку и нехотя перепрыгнул на корпус субмарины. «Архелон» взял курс на мыс Шедруп.

— Алло, Флэгги! Ты еще не надумала выйти за меня замуж?

— Еще нет.

— Я тебе всегда говорил, что подводники — это камикадзе.

— Что-нибудь с Барни?! — И не только с ним…

— Говори же, ради бога!

— По телефону не могу.

— Тогда приезжай немедленно!

— Но сейчас почти полночь. Мне с утра на службу.

— Черт побери, у меня четыре комнаты, и все пустуют!

— О! Наконец-то я слышу речи не девы, а жены… Еду.

Помощник флагманского эпидемиолога капитан медицины О’Грэгори повесил трубку уличного автомата. Не надо было бы называть имени Барни. Телефон наверняка прослушивается… Хотя вряд ли тому, кто сидит в подземелье с наушниками, известно, кто такой Барни и где именно он служит. Главное, что эта недотрога Флэгги впускает его в свою крепость. А уж за полночь в пустой квартире он найдет общий язык и с монахиней… Конечно, О’Грэгори не так прост, чтобы расплачиваться за ночь любви государственными тайнами. Результаты бактериологического анализа биопроб с «Архелона» были немедленно засекречены, едва он и его шеф доложили в адмиралтейство, что обнаружены бациллы неизвестной доселе формы проказы — весьма скоротечной и инфекционной. Выяснилось, что микробы лепры в условиях слабой радиации ядерного реактора переродились в новый, крайне опасный для здоровых людей штамм микроорганизмов. Его условно назвали — «суперлепра XX».

Ничего этого Флэгги не узнает. Просто надо будет сказать, что возвращение Барни откладывается на неопределенный срок из-за эпидемии гриппа. Бедная Флэгги! Если бы она знала, что уже наполовину вдова, быть может, была бы куда снисходительнее к гонцу печальной вести…

О’Грэгори нажал на акселератор и вырулил на шоссе к городку подводников. Протяжный взрыв со стороны моря заставил его оглянуться. Вспомнил: ото на внешнем рейде взорвали баржу, на которой побывали носители бацилл суперлепры XX…

В Генеральном морском штабе адмиралы вместе с учеными-микробиологами решали судьбу «Архелона». Капитан медицины О’Грэгори никогда еще не видел такого скопища больших звезд на погонах. Он тихо сидел рядом с шефом, обхватив ладонями щеки. Поза его выражала глубокую озабоченность, столь подобающую случаю. Она была еще и удобной, потому что позволяла, во-первых, скрывать легкую щетину, проступившую после бессонной ночи (О’Грэгори не успел побриться — шеф назначил ему рандеву на аэродроме рано утром, а у Флэгги не нашлось бритвы); во-вторых, задумчиво опустив голову на ладони, можно было дремать с открытыми глазами. Дуреха Флэгги всю ночь строила из себя весталку. О’Грэгори до самого утра расточал красноречие и обаяние, подогревая себя кофе с коньяком и бразильскими сигарами. Может быть, все и удалось, если бы не этот кретинский транзистор. Дернуло же его поискать музыку. Флэгги чуть не ударилась в слезы: «Ах, Барни!..» Дался же ей этот лысый маркони! Послушала бы, что уготовано ее муженьку…

Только что закончил содоклад начальник медико-санитарного корпуса флота. Суть его сводилась к тому, что на острове Юджин в заброшенном концлагере можно без особых затрат устроить лепрозорий для пораженного экипажа. Проблема заключалась лишь в том, что делать с подводной лодкой. Подлежала ли она дезинфекции? Если нет, то уничтожение столь дорогостоящего корабля наносило ощутимую брешь как в военном бюджете, так и в боевой мощи флота.

Президент микробиологического общества профессор Сименс стоял на том, что полную дезинфекцию в отсеках «Архелона», набитых электроникой и разнообразной машинерией, провести невозможно. Надо менять всю начинку. Проще построить новый корабль.

Морской министр требовал хотя бы частичной дезинфекции и скорейшего выхода стратегического атомохода на боевое дежурство.

— Тогда через месяц вам придется подыскивать еще один остров Юджин! — запальчиво возражал профессор.

— Но я не могу отправить на дно целый ракетодром. Нация мне этого не простит.

— Нация во сто крат не простит вам, если вы заразите ее суперлепрой!

Перепалке, которая вот-вот грозила перейти правила приличия, положил конец начальник Генерального морского штаба.

— Пусть каждый из присутствующих выскажет свое мнение. По старому флотскому обычаю начнем с младшего. Капитан медицины О’Грэгори!

О’Грэгори вздрогнул, как школьник, вызванный учителем врасплох. Он встал, потирая небритый подбородок (жест крайнего смущения или, напротив, сосредоточения).

— Мне кажется, есть смысл не менять на «Архелоне» экипаж… — О’Грэгори сказал первое, что пришло ему в сонную голову, и тут же судорожно стал придумывать обоснование. Нужно было немедленно найти хоть какой-нибудь довод, пусть нелепый, лишь бы не стоять столбом. Карьера висела на волоске, на канцелярской скрепке…

— А в этом что-то есть! — первым нарушил напряженную тишину начальник Генморштаба. — Как сказывается лепра на работоспособности больного?

— Никак! — откликнулся флагманский эпидемиолог. — На ранних стадиях болезни человек почти полностью сохраняет умственную и трудовую способность. Безобразен лишь внешний вид больного…

— Ну это уже из области эстетики, — прервал его адмирал. — В предложении капитана ОТрэгори я нахожу выход из сложившейся ситуации. Энергетическая установка «Архелона» заряжена на пять лет непрерывной работы. Таким образом, если экипаж пробудет некоторое время в море, то отпадает нужда в лепрозории, как снимается с обсуждения и вопрос о дезинфекции. А главное — не страдает стабильность нашей обороны.

— Страдают люди! — не удержался Сименс.

— Это военные люди, профессор! Они призваны к страданиям и лишениям. А вы, ученые, точно так же призваны им помочь У вас будет предостаточно времени, чтобы найти противоядие.

— Наука ищет его столетиями. Медицина пока бессильна.

— У нашего флота несколько иной девиз! Если враг обнаружен, его уничтожают!

— Браво! — воскликнул морской министр.

— Чудовищно! — резюмировал президент микробиологического общества.

— Прошу разрешения сесть! — напомнил о себе капитан медицины.

— Садитесь, майор! — одобрительно кивнул морской министр.

«О, Флэгги! — радостно простонал про себя помощник флагманского эпидемиолога. — Покровительница морской медицины!»

За полночь в каюту пастора тихо постучали. Бар-Маттай заложил страницу и открыл защелку. В узенький проем двери заглядывал усталый Рэйфлинт.

— Вы не спите? Хочу с вами посоветоваться… Прочтите.

Бар-Маттай поднес к глазам бланк шифрограммы.

Бар-Маттай дважды перечитал бумагу, пытаясь вникнуть в смысл казенных формулировок.

— Мне кажется, первый вариант человечнее…

— Я тоже так думаю.

— И потом, этот стальной склеп начинает действовать на нервы.

— С удовольствием размял бы ноги на острове. Даже если он сплошь из камня. Надеюсь, нам не возбранят ловить рыбу удочкой…

— Вы правы, камень куда теплее металла… И потом, одно только созерцание неба…

— Ну, уж на небо нам рановато. Хотите подышать звездами? Идемте на мостик.

Они выбрались наверх и вышли на рубочные рули, нависавшие над морем, как балконы. Скупо мерцали ризы созвездий. Бурлила захлестывавшая на корпус вода.

— Видите, альфа Малой Медведицы. Полярная звезда. Полярис. Через нее проходит земная ось. К ней же привязана и залповая точка «Архелона». Если хотите, это погребальная звезда человечества.

— От Вифлеема до Поляриса…

— Что-что?

— Я говорю, человечество прошло путь от звезды Вифлеема[7] до Поляриса…

— Звездный путь, — усмехнулся Рэйфлинт. — Сквозь тернии — к звездам…

Остров Юджин открылся в предрассветных сумерках На алом фоне заревой полосы четко выступали утесистые скалы. Глубины позволяли подойти к острову совсем близко, и вскоре все, кто стоял на мостике, увидели бараки за колючей проволокой, вышки с прожекторами…

— Прелестный санаторий, — скривился Рэйфлинт и впервые при пасторе выругался. Бар-Маттай рассматривал из-под ладони отвесные скалы.

— Рооп, играйте большой сбор, — распорядился коммодор. — Постройте экипаж на ракетной палубе!

Когда подводники неровной чередой встали вдоль крышек ракетных шахт, Рэйфлинт показал рукой на остров, который даже в лучах поднявшегося солнца оставался черным и угрюмым, и прокричал в мегафон:

— Выбирайте! Либо это, либо океан…

— Океан! — вразнобой грянули архелонцы. Ветер трепал седые волосы, жутковатой неживой бронзой отливали их лица. Яростно ругаясь, матросы сыпались в верхний рубочный люк. У нижнего обреза входной шахты они натыкались на Катарину, не рискнувшую выбраться на палубу, обходили, бесцеремонно задевая плечами.

— Эй, красотка! — окликнул ее негр-барабанщик, — А почему ты такая же рыжая, как и была? Уж не ты ли нас наградила этой «бронзовкой»?!

Катарина сжалась.

— Что-то давно ты не раздевалась перед нами, девочка?! — подступил к ней торпедист с шеей циркового борца.

— Помоги ей, Сэм! Она забыла, как расстегивается лифчик!

Сэм запустил пальцы в вырез и рванул платье так, что на Катарине остались лишь половинки всех одежд.

— Ага! Я же говорил! — возопил негр. — На ней ни одного пятнышка!

— Я ничего не знаю! — кричала девушка. — Я никогда ничем не болела!

Толпа, сбившаяся в центральном посту, заревела:

— Мы тоже ничем не болели, пока ты не принесла на хвосте эту заразу!

— Суд Линча этой стерве!

— В торпедный аппарат ее, Сэм!

Сэм ловко перехватил танцовщицу за пояс и ринулся в носовые отсеки. Катарина отчаянно брыкалась, но ей стянули ноги остатками платья. Кто-то услужливо распахнул крышку нижнего торпедного аппарата, — его недавно красили, и он был пуст, Сэм затолкал извивающееся тело в узкую темную трубу. Крышку тут же захлопнули и задраили. Крики и мольбы Катарины глухо пробивались сквозь толстый металл. Но тут открыли переднюю — забортную — крышку, и в аппарат ворвалась вода. Еще слышно было, как билась и царапалась в трубе жертва, когда Сэм заученно рванул рычаг боевого баллона. Двести атмосфер вышвырнули хрупкое тело в глубину. Испуганно шарахнулись дельфины. Сжатый воздух вырывался на поверхность черными хрустальными шарами…

Педант Рооп записал в вахтенный журнал:

Ахтияр прибежал в торпедный отсек, когда народ уже расходился. Выпихнув из лаза чью-то голову, стюард пронырнул в круглый люк, пронесся по проходу между стеллажными торпедами, сталкивая встречных, и яростно забарабанил в аппаратную крышку.

— Открой! — заревел он Сэму.

— Пожалуйста, сэр! — Торпедист крутнул рычаг кремальеры и галантно распахнул зев осушенной трубы. Маленькая морская звезда распласталась на мокром металле… Ахтияр, издав странный горловой звук, долго смотрел на нее, затем извлек звезду из аппарата, бережно расправил лучи на ладони, и с трудом переставляя ноги, понес ее к выходу.

Сэм пощелкал пальцами у виска:

— Похоже, он решил, что его красотка слегка уменьшилась в размерах!

— Держу пари, она сегодня попадется тебе в компоте, Сэм! — захохотал негр-барабанщик. Но тут взвыли внутри-отсечные динамики: «По местам стоять! Корабль к бою и походу!»

Бронзовые сверла гребных винтов вбуравились в воду.

На этот раз буксиры вывели в море старый лихтер, груженный ящиками, мешками, бочками и коробками — со всем необходимым для годичного автономного похода.

Выждав, когда на лихтере никого не осталось, «Архелон» подошел к борту. Без малого сутки перетаскивали подводники провизию, медикаменты, запчасти, загромождая отсеки и трюмы. Субмарина ушла, и лихтер взорвали.

Океан принял в свои недра заразные обломки точно так же, как принимал он бетонные капсулы с отравляющими газами и радиоактивными веществами.

Ахтияр после гибели Катарины почти перестал выходить из каюты. В знак траура он отпустил щетину. Редкие жесткие волоски торчали из кожи серебряными занозами. Несколько раз он ходил к Коколайнену, выменивая спирт на шоколад и сгущенные сливки. Однажды постучался к пастору и попросил его прочитать по душе убиенной какой-нибудь псалом.

— Она была католичкой. Ей было бы приятно знать, что я попросил вас об этом…

Бар-Маттай выполнил просьбу.

— А нельзя ли нас обвенчать? Заочно?

— Нет. Я должен был услышать сначала ее согласие.

— Она согласна! Я знаю. Она ведь занималась своим ремеслом не от хорошей жизни. А у меня кое-что отложено. Мы бы неплохо зажили.

— Этого нельзя сделать еще и потому, — покачал головой пастор, — что вы мусульманин.

— У меня нет веры, святой отец. Мне все равно, Магомет или Христос. Я верю только в него! — И стюард выхватил из потайных ножен кривой индонезийский крис с волнистым лезвием. — А что до ее согласия, то вы его услышите, пастор.

— Я не умею вызывать души мертвых.

— А вы попробуйте, ваше преподобие! Я бы дорого дал, чтобы услышать ее голос. Хотя бы с того света…

И Ахтияр отправился к доктору с очередным свертком. Стюард постучал, и дверь под ударами полусогнутого пальца легко отворилась.

Коколайнен сидел в кресле, уронив голову на стол, будто вслушивался, что там творится в выдвижном ящике.

— Эй, док… — осекся на полуслове Ахтияр. Щеки корабельного врача были не бронзовы, а сини. Синюшные пятна проступали на лбу и руках. Из-под микроскопа торчал обрывок ленты штурманского рекордера. Строчки запрыгали у стюарда в глазах:

Ахтияр разыскал Сэма-торпедиста в кубрике кормового отсека Сэм спал на нижней койке и долго не мог понять, почему оказался на палубе и что за бумажку тычет ему в нос стюард.

— Читай, скотина! Читай, подонок! Она ни в чем не виновата!.. Ты мне еще ответишь за нее, ублюдок!

Рэйфлинт долго вертел записку в пальцах, затем набрал кнопочный код сейфа, приподнял защелку замочной скважины. Открывшийся запор мягко вытолкнул ключ. На внутренней панели коммодор еще раз набрал код — буквенный — «КНЯЖЕНИКА»; полное имя Ники он ввел в электронную память замка сам; щелкнула дверца «секретки» — сейфа в сейфе — и Рэйфлинт извлек наконец бордовый пакет из освинцовленной ткани, прошитый шелковой ниткой крест-накрест. Кривыми маникюрными ножницами перестриг нитки, вспорол плотную ткань. Из чехла выпал бумажный конверт; в красной треугольной рамке чернели слова, каллиграфически выведенные тушью:

Рэйфлинт швырнул конверт в «секретку», вызвал старшего помощника.

— Рооп, необходимо полностью герметизировать четыре кормовые шахты. Выясните у механика, возможно ли заварить крышки этих шахт.

— Заварить?

— Да, заварить. Наглухо. Ракеты, которые в них находятся, небоеспособны.

— Не проще ли выстрелить их в безопасный район?

— Не проще. Для этих ракет безопасных районов не существует… Рооп, если я вас люблю, то только за то, что вы не задаете лишних вопросов.

— Вас понял, сэр!

Старший помощник исчез. Рэйфлинту вдруг захотелось разрядить кормовые шахты по Генеральному морскому штабу. Вспомнился прием у командующего флотом. «На ваш подводный рейдер, коммодор, возложены особые задачи…»

Мальчишкой в «индейских» играх Рэйфлинт всегда был на стороне бледнолицых только потому, что те не применяли отравленное оружие. Теперь же в его ракетный колчан тайком вложили отравленные стрелы. И кто?! «Бледнолицые братья» в адмиральских погонах. Он, коммодор Рэйфлинт, командир «Архелона», на самом деле всего лишь жалкий лучник, призванный спустить тетиву по сигналу… Скрыли. Не доверили… Впервые за много лет захотелось расплакаться. Пешка! Рэйфлинт хватил кулаком по столу. Испуганно метнулись в глубь аквариума рыбки.

Коколайнена командир приказал хоронить по морскому обычаю, но без ружейного салюта, исполнения гимна и приспускания флага.

Пастор, ежась от ночной сырости, прочел над зашитым в брезент телом погребальный псалом. Бар-Маттай не любил самоубийц, и эта смерть ничуть его не тронула.

Когда брезентовый куль с зашитыми в ногах гантелями доктора сполз по доске в воду, Барни, стоявший в первой шеренге, услышал за спиной шепот Ахтияра: «Вот первый, кому удалось сбежать из этой крысоловки…»

В ту же ночь Рэйфлинт получил странную радиограмму, адресованную ему начальником Генморштаба:

В полчаса пополуночи Рэйфлинт включил в каюте телевизионный приемник и попросил Барни поточнее сориентировать антенну. На экране появился диктор в форме офицера связи.

— Вниманию экипажа «Архелона»! Передаем специальную программу с видеозаписью ваших родственников и членов семей.

Конечно же, первой выступала Ника. Она говорила сдержанно, как и подобает жене командира. Видимо, текст обращения ей помогли составить в центре связи. Ника никогда не употребляла таких высокопарных и правильных слов о воинском долге, патриотизме, героизме.

Странно и больно было видеть родное лицо, сотканное из голубоватых строчек телевизионного экрана. Рэйфлинт вдруг понял, что отныне жена превратилась для него в некий электронный призрак, точно так же, как и он сам стал для нее ничуть не реальнее телевизионного изображения.

Тощая супруга Роопа произносила все те же скучные слова которые, как ни странно, казались ее собственными.

И лишь Флэгги, запнувшись на одной из фраз казенного текста, искренне разрыдалась. Ее тут же убрали из кадра. И Барни бросился к рукояткам настройки, как будто мог вернуть Флэгги на экран. Естественно, ему это не удалось, и он долго сидел в радиорубке, прикрыв глаза ладонью и скрежеща зубами.

Программу закончили выступлением новомодных джазистов. Рэйфлинт выключил телевизор и велел вахтенному офицеру погружаться.

Затем он открыл бар и налил рюмку арманьяка. В последнее время к этому лекарству приходилось прибегать все чаще и чаще. После записки Коколайнена он перестал следить за календарем. Доктор Коко был первоклассный медик, и если он считал суперлепру неизлечимой, то значит, так оно и есть. Кстати, в очередном сеансе связи надо будет попросить нового врача. Все-таки сто человек экипажа… «Бронзовка» «бронзовкой», но погибать от какого-нибудь аппендицита ничуть не радостнее… Нового врача… Ха-ха! Кто к ним пойдет?! Разве что с электрического стула. Пускай присылают смертника. Одним будет больше… Опять же разнообразие — свежий человек оттуда, из того мира, с того света…

Парадокс судового времени: минуты тянутся часами, а недели пролетают секундами. После телевизионной встречи с Флэгги время для старшего радиста Барни потекло еще медленней. На «Архелоне», быть может, для него одного вращение часовых стрелок имело особый сокровенный смысл. У Барни созрел план побега. Надо было только дождаться очередного подхода к перевалочной барже. И Барни дождался…

Тот вожделенный день с самого утра оказался подмоченным кровью.

Едва «Архелон» всплыл, как дюжина моряков, изжаждав-шихся по свежему воздуху, свету и простору, полезла из рубочной шахты на палубу. Напрасно старший помощник Рооп пытался остановить их, кричал и ругался. Ахтияр просто-напросто отодвинул его в сторону. При виде синеватой кромки берега архелонцы совершенно ошалели. Казалось, будь он поближе, они непременно попрыгали бы в воду и поплыли к земле не щадя сил. Но приходилось довольствоваться созерцанием утраченного рая, и тяжелый морской бинокль переходил из рук в руки. Сэм-торпедист нетерпеливо вырвал его у Ахтияра. Стюард взъярился. Тяжелый крис с волнистым лезвием вспорол мускулистый живот обидчика. Сэм, выронив бинокль, рухнул в воду.

— Передай мой привет Катарине, каналья! — Ахтияр еще любовался дымящимся ножом, когда к нему подскочил старший помощник Рооп.

— Арестовать мерзавца! — крикнул он, стараясь держаться подальше от окровавленного лезвия.

Стоявший рядом Барни не шелохнулся, а рослый турбинист и негр-барабанщик — оба с мутноватыми от гашиша глазами, не сговариваясь, заслонили стюарда. Более того, сжав кулаки, они двинулись на офицера. Рооп отступил в ограждение рубки и быстро захлопнул стальную дверь. Пожалуй, это и спасло его от участи Сэма-торпедиста. Рооп немедленно доложил о происшествии командиру и был поражен равнодушным, отсутствующим взглядом Рэйфлинта. Рэйфлинт проводил с Никой в Венеции лучшие дни жизни…

К полудню «Архелон» пришвартовался к старому сейнеру, просевшему в воду под тяжестью ящиков и бочек чуть ли не по фальшборт.

Барни сам напросился в погрузочную партию. Он таскал тяжелые пластиковые пакеты, контейнеры, коробки и прочие грузы с энергией человека, разбирающего себе лаз из засыпанной пещеры. Выждав момент, когда ящиков на палубе осталось совсем немного, Барни проскользнул в люк машинного отделения и спрятался под пайолами в промежутке между дизелями. Он слышал, как грохотали поверху чьи-то каблуки, как спихнули на сейнер сходню, как взвизгнула отходная сирена… Его хватятся не скоро. С погружением радиовахта закрывается, до опорного сеанса связи — восемь часов. За это время портовый буксир оттащит сейнер в гавань, а уж там… Нет-нет, Барни не так безрассуден, чтобы немедленно пробираться к Флэгги, хотя соблазн пусть не обнять — повидать ее издалека дьявольски силен. Он уйдет в горы, в альпийские луга и, как больной зверь чутьем выбирает себе целительную траву, так и он будет поедать всевозможные корешки и ягоды, соскребать в пещерах мумиё, пить родниковую воду, купаться в горячих источниках, пока эти проклятые бронзовые пятна не исчезнут…

Барни выглянул в «бычий глаз»[10] и убедился, что «Архелон» исчез, растаял, развеялся, как дурной сон, как кошмарное наваждение. Тогда он выбрался па твиндек и пустился в дикий радостный пляс. Он подпрыгивал и орал детскую песню.

Солнце ушло за горизонт, запахнувшись синими дымками, будто рухнул в горы алый болид, подняв дымные вихри. В сумерках на фарватере зажглись чьи-то ходовые огни. Барни ничуть не сомневался, что это буксир.

Это была последняя радость, дарованная ему судьбой. Оператор на береговой станции морской стражи назвал тангенту радиовзрывателя. Двести килограммов тротила, заложенного вдоль килевой коробки, взметнулись огненным смерчем…

Флэгги лежала с широко открытыми глазами. С соседней подушки О’Грэгори восхищенно разглядывал ее профиль. Он и представить себе такого не мог: жрица любви, баядерка, искусница…

— Неужели у тебя целый год никого не было?!

— Никого, — чуть слышно ответила Флэгги.

— Шизи! — приподнялся на локте О’Грэгори. — Ведь ты же южанка. Неосуществленные желания разрушают организм изнутри. Поверь мне!

— Верю, — устало вздохнула Флэгги. — Я уже сплошная Хиросима.

— Еще бы! Ты разрядилась, как лейденская банка!

— Благодарю за сравнение.

— Не сердись. Хочешь сигарету?

— Нет.

О’Грэгори блаженно затянулся. Черт побери, не жаль и года, ухлопанного на осаду этой крепости. Надо знать психологию жен моряков, горделиво вывел майор. Рано или поздно в их ожидании наступает кризис. Важно не упустить его пик…

С Флэгги ему повезло вдвойне. Флэгги катализатор идей. В ее присутствии, в ее биополе рождаются гениальные решения. Как тогда, например: превратить «Архелон» в подводный лепрозорий… Сегодня снова осенило. Судя по последним сообщениям с субмарины, несколько членов экипажа оказались неподверженными суперлепре XX. Что, если ее бациллы воздействуют лишь на определенный этнический генотип? Тогда можно было бы вывести культуру, поражающую ту или иную национальную группу. Вдруг в один прекрасный день вымерли бы все чернокожие, рассеянные среди белых. Или все желтые. Смертоносная эпидемия, совершенно безопасная для белого большинства. Этническое оружие. И он, майор медицины О’Грэгори, его изобретатель. Не пора ли флагманскому эпидемиологу, этому старому склеротику, уступить свое кресло, а заодно и генеральские звезды?

Транзистор в изголовье вдруг пронзительно пискнул: «Тип-топ»!

Флэгги привскочила, будто ее кольнули.

— Это Барни! Это его сигнал! Он возвращается! Слышишь?!

— Совершенно исключено, — с олимпийским спокойствием откликнулся О’Грэгори.

— Но это же он! Ты не знаешь! Мы с ним условились. Перед возвращением он даст сигнал. Он сам настроил приемник на свою волну…

— Сядь и выслушай внимательно. — О’Грэгори ласково, но властно привлек ее за плечи. — Барни не вернется ни-ког-да… На «Архелоне» не грипп. Там лепра. Суперлепра, от которой нет противоядия. И вряд ли в обозримом будущем оно появится. «Архелон» похоронен в океане зашиво… Надеюсь, ты понимаешь, что все это не для широкого круга.

— Но сигнал! Ведь это же его сигнал! Я слышала сама!

Флэгги не знала, да и не могла знать, что радиоимпульс, пробудивший ее транзистор, привел в действие взрыватель на сейнере. Оператор станции морской стражи нажал тангенту передатчика… Совпадают не только мгновения, события и мысли. Совпадают и частоты радиоволн.

О’Грэгори любил запах свежих газет. Терпкий дух типографской краски приятно бодрил по утрам, как лосьон после бритья, как аромат закипающего кофейника. У себя в коттедже он хозяйничал сам, и ни одна женщина, даже Флэгги, не могла похвастаться, что сделала бы это лучше.

Едва он развернул «Атлантический курьер», как в глаза ударила шапка: «Сто обреченных. Жена погребенного заживо обвиняет». И портрет Флэгги чуть больше почтовой марки.

О’Грэгори знал об обмороках только из медицинских учебников. Он мог поклясться, что теперь он пережил это состояние сам, не выпуская из рук ни газеты, ни кофейной чашки. Печатные строки вдруг резко почернели, и чернота расползалась по всей странице…

Весь день он пролежал дома, не найдя даже сил позвонить на службу. Его телефон молчал тоже, и О’Грэгори дорого бы дал за чей-нибудь праздный звонок. От нехороших предчувствий спасался греческим коньяком и американскими детективами. Включил телевизор и тут же во весь экран увидел кислое лицо шефа. Шеф не то оправдывался, не то объяснял:

«…Для спасения больного экипажа мобилизованы лучшие научные силы страны. В микробиологическом центре ведутся поиски эффективных лекарственных препаратов».

Переключил на другую программу. После конкурса усачей и строителей самого высокого карточного домика передали сообщение, что группа депутатов обратилась к морскому министру с запросом о дальнейшей судьбе «Архелона».

О’Грэгори выключил телевизор, запил таблетку снотворного коньяком и лег спать. Уснуть удалось после долгих монотонных повторений: «Все обойдется. Все будет хорошо. Все обойдется…» О’Грэгори верил в аутотренинг.

Ночью забренчали караванные колокольцы в прихожей Майор медицины вышел в махровом халате, пошатываясь от сонной одури. Замочная скважина выходной двери источала в темень прихожей слабый желтый свет. Там, снаружи, стояли с карманными фонарями. О’Грэгори не стал спрашивать кто…

— Майор О’Грэгори? — спросил тот, который и в самом деле был с фонариком. — Одевайтесь. Быстро!

Бар-Маттай поддернул черные рукава и взялся за перо. С тех пор как он начал «Неоапокалипсис», жизнь его на «Архелоне» обрела смысл, и заточение в стальном склепе перестало страшить безысходностью. Пастор не знал, каким способом он передаст «записки из преисподней» в мир живых. Пока это даже и не занимало его. Важно было успеть изложить на бумаге то, что должно было сказать человечеству с амвона-эшафота. Бар-Маттай, как и герой любимого романа, полагал, что рукописи не горят, а значит, и не тонут, не развеиваются в радиоактивный прах…

«Возлягшие в тишине, проснутся в грохоте… Океан, веками кормивший миллиарды людей, заражен ныне черными коконами субмарин, как каравай куколем… Стрела, вонзенная в спину, да превратится в ангельское крыло…»

Старший помощник Рооп осторожно тронул Рэйфлинта за плечо. Рэйфлинт вздрогнул и проснулся. Невыключенные с вечера гидрофоны струили в каюту вздохи глубин, попискивали рыбьими голосами.

— Господин коммодор, считаю своим долгом предупредить, что дальнейшее пребывание на глубине становится опасным.

— Что-нибудь с реактором?

— Хуже, сэр! Люди не хотят нести вахты. Вчера провалились на тридцать футов ниже предельной глубины. Теперь на рулях я сижу сам. Матросы выходят из повиновения…

Рэйфлинт щелкнул тумблером внутреннего телевидения. Экран реакторного отсека показал пустой интерьер. У контрольных приборов не было ни одного человека. В турбинном отсеке резались в карты. В жилом кормовом сливали спирт из противолодочных торпед.

Рэйфлинт выключил пульт.

— Всплывайте! Будем ложиться в дрейф.

— Но режим скрытности, сэр… Наверху утро.

— Глубина под килем?

— Семь тысяч футов, сэр.

— Рооп, вы хотите, чтобы в скрытности мы переплюнули «Дрэгги»?

— Вас понял, сэр.

В цистернах «Архелона» заревел сжатый воздух.

С тех пор, как камбузные отходы по настоянию эпидемиологов стали выбрасываться за борт в пластиковых пакетах, дельфинья стая, сопровождавшая подлодку, заметно поредела, а затем исчезла и вовсе. Лишь Тэдди с непонятным упорством шел за субмариной. Это всех удивляло. Потом к нему привыкли и стали подкармливать. Дельфин привязался к «Архелону» как собачонка. Скорее всего его привлекали определенные звуки из шумового спектра атомной субмарины; возможно они совпадали с биологическими частотами электрического поля дельфина и Тэдди слышались любовные зовы. Как бы там ни было, но дельфин шел за «поющим» ракетоносцем, как на гигантский манок. Рэйфлинта это даже начинало слегка занимать.

— Вот единственное в мире существо, — заметил он однажды на мостике Бар-Маттаю, — которое нас не покинуло… Жаль, если оно попадет к нам под винты.

Тэдди пронзал гребни волн живой торпедой. Океанское солнце сверкало на его черно-зеркальной спине.

— У него и в самом деле лоб Сократа, — припомнил пастор давний разговор

— Командир! — крикнул Рооп, не отрываясь от бинокля. — Слева двадцать, угол места десять — вертолет. Идет к нам на пересечку курса.

— Все вниз! Боевая тревога! Срочное погружение!

Дверь квартиры Флэгги оставалась распахнутой до позднего вечера. Внизу, у входа в подъезд, поблескивала табличка с торопливой гравировкой: «Кураториум «Спасение «Архелона». 4-й этаж».

Две комнаты Флэгги отвела под штаб-квартиру созданного ею кураториума. Конечно, во многом помог брат, корреспондент «Атлантического курьера», но инициатива призвать общественность на помощь экипажу несчастной субмарины принадлежала ей. Она и возглавила кураториум «Спасение «Архелона». Теперь в ее квартире не умолкал телефон, то и дело приезжали журналисты, адвокаты, врачи, священники В кураториум вступил и президент микробиологического общества профессор Сименс. Однако ничего утешительного или даже просто обнадеживающего о ходе работ над «антилеприном» сообщить он не мог.

Может, есть какие-нибудь новости в Военно-медицинском корпусе? Флэгги несколько раз звонила О’Грэгори. Он бы мог быть весьма полезным кураториуму. Но телефон О’Грэгори молчал третьи сутки…

О’Грэгори прекрасно понимал, за что арестован, хотя ему ни разу не предъявили обвинения. Флэгги, роковая женщина!.. Неужели ради этого кретина Барни она так легко и жестоко могла пожертвовать боготворящим ее человеком? Ну, пусть это слишком громко сказано — боготворящим, но все равно, провести безумную ночь любви, а наутро — предать?! Оставалось утешаться примерами из истории — Клеопатра, Юдифь… Древности всегда мало трогали О’Грэгори. На сей же раз — особенно. Он отчетливо сознавал: степень его вины, а значит, и мера наказания будет зависеть от того, каким грифом пометят разглашенную им служебную тайну: «секретно», «чрезвычайно секретно», «сведения особой важности», и, наконец, самое страшное — «сведения серии Z». К последней категории относились материалы стратегического характера. За разглашение сведений серии Z грозило пожизненное заключение или электрический стул. «Архелон», вооруженный межконтинентальными ракетами, считался стратегическим объектом. Следовательно, любая связанная с ним информация автоматически подпадала под зловещий гриф.

На третьи сутки О’Грэгори, донельзя истерзанный догадками и сомнениями, был выведен из камеры гарнизонной гауптвахты и доставлен, к величайшему его изумлению, не в здание трибунала, а в кабинет шефа. Впрочем, председатель трибунала, тучный полковник юстиции, сидел рядом с флагманским эпидемиологом, а чуть поодаль разглядывал в окно гавань седоватой мужчина в хорошо сшитом костюме.

— Майор О’Грэгори? — Джентльмен у окна присел на подоконник. — Надеюсь, вы понимаете, что разгласили сведения серии Z. Я не говорю уже о том моральном уроне, который вы нанесли нашему флоту перед лицом мировой общественности!

О’Грэгори судорожно глотнул.

— Разглашение сведений серии Z, — бесстрастно напомнил полковник юстиции, — карается бессрочным тюремным заключением, а в случае особого ущерба, причиненного обороноспособности страны, — смертной казнью.

Майор медицины вцепился в спинку стоявшего перед ним стула.

— О’Грэгори, — вступил в разговор шеф, — мне очень жаль, что все так случилось. Я всегда ценил вас как отличного работника… Однако у вас есть шанс не только избежать суда, но и достойно продолжить карьеру. На «Архелоне» открылась вакансия корабельного врача…

О’Грэгори тихо сел на стул.

— Подумайте, О’Грэгори, — подошел к столу седоватый джентльмен. — Вы не только избежите позора, но и станете национальным героем. Весь мир узнает о благородном поступке военного врача. Через какое-то время найдут вакцину, и вы все вернетесь с триумфом!

— Лепра неизлечима, — проронил наконец арестованный.

— Делать такие категорические заявления подобает лишь господу богу… Решайте, О’Грэгори: электрический стул или лавры героя? Не будьте же болваном, подполковник!

О’Грэгори смахнул с бровей капли пота.

— Я согласен…

— Тогда подпишите вот это! — Пожилой джентльмен быстро достал из папки листок верше. — Это заявление для печати.

Утром тщательно выбритый, в тужурке с новенькими погонами О’Грэгори предстал перед журналистами. Накануне ему сделали инъекцию препарата, снимающего страх, так что держался герой нации раскованно и даже весело. Веселье шло от толики коньяка, принятого в буфете прессконференц-зала.

О’Грэгори не увидел своих портретов в вечерних газетах, Так как после обеда его отвезли на один из приморских аэродромов. Там он пересел в кабину двухместного учебного истребителя, который спустя три часа полета над океаном совершил посадку на палубу авианосца «Кондор». На взлетной площадке О’Грэгори уже ждал вертолет.

Огромный многоугольник палубы «Кондора», исчерканной колесами самолетов, был последним земным видением О’Грэгори. Потом бортовой иллюминатор надолго просинел от безбрежной шири океана.

Черная сигара «Архелона» открылась издалека, но едва вертолетчики успели взять на нее курс, как подводная лодка погрузилась. Чертыхаясь, пилоты зависли над местом погружения — волны даже не успели разметать пенное пятно, опустили в воду трос с капсулой гидролокатора, и штурман долго вызывал «Архелон» по звукоподводной связи. Наконец ракетоносец всплыл. Видно было, как на мостике забелели офицерские фуражки. Подлетели поближе — стали видны лица. Потом мостик уплыл назад, и под брюхом вертолета оказалась ржавая, позеленевшая от водорослей палуба «Архелона». О’Грэгори спустился на нее по висячему трапу. Вертолет взмыл и ушел в сторону. О’Грэгори видел, как от него отделилась веревочная лестница и, извиваясь, упала в воду. Ее выбросили, потому что она касалась палубы зараженного корабля.

У О’Грэгори защемило сердце. «Оставь надежду, всяк сюда входящий…» Выброшенная лестница давала понять это безжалостно и зримо.

В центральном посту нового врача окружила толпа золотушного вида людей, абсолютно лысых и голобородых. «Вторая стадия суперлепры», — отметил про себя ОТрэгори.

— А где же Варни? — спросил он, не выдержав звериного любопытства, горевшего в глазах прокаженных.

— Хо-хо, док! — воскликнул яйцеголовый крепыш, похожий на турка. — Барни стал настоящим подводником Кормит рыбок под водой.

Но никто вокруг не засмеялся.

Рэйфлинт позвонил Бар-Маттаю.

— Добрый вечер, святой отец! Сегодня юбилей — третья годовщина нашего плавания. Приглашаю отпраздновать.

Последнее время все их беседы были проникнуты горькой иронией. Правда, случались они все реже и реже. А с тех пор как «Архелон» всплыл в надводное положение и дрейфовал почти месяц, общение их свелось к просмотру телевизионных программ. Молчали. Пили кофе, не сводя глаз с экрана.

В потоке реклам то и дело мелькало имя «Архелона»: какао «Архелон», мопед «Архелон», женская прическа «а ля «Архелон», слабительные фруктовые кубики «Архелон», батники с силуэтом печально известной субмарины.

В книжном обозрении обсуждали книгу Княженики Рэйфлинт «Моя жизнь с командиром «Архелона». Потом на экране пошли фотографии из их семейного альбома: Ника и Рэйфлинт на александрийской набережной, Рэйфлинт верхом на муле, Рэйфлинт и Ника кормят голубей на площади Сан-Марко.

«В Венеции, — читал диктор отрывок из книги, — мы провели медовый месяц. Рэй купил два акваланга, и мы заплывали с пляжа в каналы города. Он был большой шутник…»

— Почему «был»?! — вскричал вдруг Рэйфлинт. — Я есть!.. Есть! Слышите, вы!

— Да-да! — поспешил успокоить его пастор. — Вы есть. Вы живы. Но вы уже не шутник. Ваша жена имела в виду, что вы были шутником, а сейчас вам не до шуток…

— Простите, святой отец. Это нервы…

После книжного обозрения начался репортаж с аукциона. Любителям сувениров продавали с молотка вещи командира подводной лодки «Архелон». Рэйфлинт с удивлением узнавал в руках аукционера свою настольную зажигалку — подарок Ники, чайную ложечку с арабской вязью — память об александрийском отеле, в котором они провели первую свою ночь, подводное ружье, купленное у браконьера на венецианском рынке…

— Боже, — простонал Рэйфлинт, — мои любимые пляжные туфли! А что будет делать эта мадам с моей клеточкой для бритья?!

— Может быть, переключить программу?

— Сделайте одолжение.

Пастор щелкнул рукояткой.

Кадры светской хроники заставили Рэйфлинта побледнеть: «Бывшая жена командира «Архелона» Ника Рэйфлинт отправилась сегодня в свадебное путешествие с нефтяным королем из Абу-Даби».

Ника, одетая в платье на манер бурнуса, поднималась по трапу авиалайнера. Ее сопровождал довольно элегантный нувориш-аравиец.

Рэйфлинт с минуту сидел молча, потом нажал кнопку «стюард».

Ахтияр недобро глянул с порога.

— Ахти, я давно хотел освободить свой рундук. Там лежит кукла-манекен. Отправь-ка ее за борт.

Стюард фамильярно обхватил Нику-два за талию.

— Жалко выбрасывать такую красотку, сэр, — осклабился Ахтияр. — И потом, я не привык так обходиться с дамами. Дама есть дама, сэр, даже если она всего лишь кукла.

— Пожалуй, ты прав, старый фавн… Посади ее в надувную лодку и пусти, как говорят поэты, на волю волн. Ты меня понял?

— Да, сэр.

— Ну, так что там еще новенького, святой отец? — с деланным равнодушием спросил Рэйфлинт, поворачиваясь в винтовом кресле к экрану.

Утром Рэйфлинт прошелся по отсекам. Более омерзительного зрелища он не видел за всю свою службу. Пустые консервные банки и бутылки перекатывались по коридорам и проходам в такт качке. Стаи рыжих «лакированных» тараканов расползались по переборкам и подволоку. Ржавчина — этот сифилис машин — покрывала механизмы. Реактор был остановлен. Работали лишь аварийные дизель-генераторы, питая осветительную сеть да камбузные плиты. Все остальные машины молчали. Двери кают были выломаны, плафоны разбиты. Из затхлой темноты доносились храп, ленивая ругань и чей-то плач. Никто при появлении командира не вставал. Всюду его встречали мрачные пустые глаза, взгляды исподлобья. Гладкие розовые головы были смешны и трогательны. Рэйфлинт вдруг ощутил прилив сострадания. «Мы все здесь невольные братья. Во всяком случае, мы ближе друг к другу, чем кто-нибудь к нам из оставшихся на земле». Он привык относиться к подчиненным покровительственно, ибо понимал, насколько его власть на корабле выше, чем права любого из них. И даже теперь когда власть эту он почти утратил и права их уравняла суперлепра XX, он испытывал нечто вроде угрызений совести оттого, что на его корабле страдали люди, безоглядно вверившие ему, коммодору Рэйфлинту, свои судьбы.

Рэйфлинт был приятно удивлен, когда на мостике бодро щелкнул динамик:

— Акустик, сэр!

— Слушаю, акустик.

— По пеленгу сорок пять — шум винтов. Предполагаю, транспорт. Пеленг не меняется. Цель движется на нас.

Рэйфлинт объявил боевую тревогу и не без опаски увел корабль под воду: «Архелон» слишком давно не погружался… Рэйфлинт приказал Роопу держаться на перископной глубине и поднял смотровой прибор. В мощных линзах качалась оранжевая точка спасательной лодки. Прямо на нее надвигался белоснежный лайнер типа «Трансатлантик». Рэйфлинт с любопытством ждал, что же произойдет.

На мачте лайнера взвился желто-красный «Оскар»[11] — «Человек за бортом». Кран-балки левого борта развернулись, и в воду довольно неловко плюхнулся катер. Рэйфлинт дождался, когда катер подошел к лодке. Жаль, не видны лица спасателей. Можно лишь представить себе их изумление — женский манекен посреди океана. То-то будет досужих домыслов, загудят портовые кабачки…

…Катер вернулся к борту. «Трансатлантик» дал малый ход. Он прошел в каких-нибудь трех кабельтовых от головки поднятого перископа, и Рэйфлинт отчетливо разглядел на променад-палубе танцующие пары. Ему даже показалось, что он слышит фокстротную музыку. Сверкнула выброшенная за борт жестянка из-под пива…

Много позже, пытаясь проследить, как вызрела в нем эта дьявольская идея, он составил себе довольно логичную схему, в которой звено к звену выстраивались и тюремный остров Юджин, и посмертная записка Коколайнена, и лестница, сброшенная с вертолета в воду, и свадебное путешествие Ники с нефтяным королем, и та мысль о братстве отверженных, что возникла при виде гологоловых архелонцев, и белоснежный лайнер с беспечным дансингом… Все это Рэйфлинт выстроил в единую цепь много позже. А тогда, в полумраке боевой рубки у опущенного перископа, ему показалось, что перед глазами полыхнул белый свет выхода из подводного склепа и путь к новой жизни для его заживо похороненного экипажа открылся в мгновенном озарении. Еще не решаясь этому поверить, Рэйфлинт позвонил инженер-механику и спросил, сколько лет еще может работать реактор без перезарядки активной зоны, без смены урановых стержней.

— Три года, — ответил механик.

— Прекрасно.

Рэйфлинт спустился в каюту и набросал на бланке текст радиограммы:

Фразу «Прошу срочной помощи» он оборвал намеренно. Так легче поверят, что «Архелона» уже не существует…

Рэйфлинт вызвал старшего помощника.

— Рооп, я хочу знать, как вы посмотрите на мой план…

Капитан «Иберии-трансатлантик» не поверил докладу вахтенного помощника.

— Кукла в шлюпке? Что за чертовщина? Несите ее сюда.

Нику-два не очень почтительно доставили в ходовую рубку.

— А что? — прищурился капитан. — Хороша! Похоже, я ее где-то видел…

— Жаль, что пассажиры уже выбрали «мисс Атлантику», — заметил помощник.

— Они еще не разошлись?

— Нет. Поздравляют победительницу в музыкальном салоне.

— Превосходно. И кто же она?

— Пассажирка из «люкса». Ничего. Смазливенькая.

— Отправьте эту куклу в музыкальный салон. И скажите, что я выдвигаю свою претендентку на титул «мисс Атлантика». Вернее не я, а сам океан. Так и скажите, сам океан прислал ее на конкурс. Пусть посмеются.

Ника Рэйфлинт еще стояла на пьедестале почета, когда помощник капитана внес на руках огромную куклу в желтом сафари. Он бесцеремонно поставил ее рядом и радостно провозгласил:

— Конкурс продолжается! Эту леди нам прислал сам океан.

Ника заглянула в неживые глаза и сдавленно вскрикнула.

— Боже, как они похожи! — всплеснула руками дама из первого ряда.

Элегантный аравиец едва успел подхватить оседающую Нику. Он отнес ее в каюту и вызвал врача.

Это событие ничуть не омрачило веселья в салоне. Напротив, вызвало волну шуток.

— Она была ошеломлена красотой соперницы и грохнулась в обморок.

— Безусловно, справедливость восторжествовала. «Мисс Атлантика» — она!

Нику-два под аплодисменты и рояльный туш водрузили на пьедестал.

«Иберия» наверстывала упущенное время. Возня с дурацкой шлюпкой задержала судно минут на сорок, и теперь капитан сдвинул ручки машинных телеграфов до отказа — на «самый полный». В таком положении они пробыли недолго.

— Прямо по курсу — спасательная шлюпка! В шлюпке шесть человек.

Рукоятки под ругань капитана запрыгали по секторам «полный ход», «средний ход», «малый ход», «самый малый», «стоп».

— Еще одно такое стопорение, — проворчал капитан, — и на телеграфе придется ставить дополнительный указатель: «Гроб-машина»… Надеюсь, на сей раз не куклы?

— Они машут руками и жгут фальшфайер. Приготовить катер к спуску?

— Не надо. Слишком много возни. Подойдем с наветренной стороны и сбросим шторм-трап.

Помощник спустился вниз.

Спасенные кутались в черные плащ-накидки военного образца. Помощника поразило, что все они были лысы, безбровы, голощеки. В своих одинаковых просторных одеждах они походили на монахов, давших странный обет, — уничтожить на теле любую растительность будь то ресницы, усы или волосы.

Старший «монах» шагнул к помощнику.

— Срочно проведите меня к капитану. Вашему лайнеру угрожает смертельная опасность.

Помощнику не понравилось, что вся остальная пятерка двинулась за ними следом.

— Может быть, ваши люди нуждаются в отдыхе?

— Нет, — сухо отрезал старший.

— Тогда пусть они останутся вни… — помощник осекся. Из-под плаща высунулось дуло автомата. Дверь в ходовую рубку была уже рядом, и помощник распахнул ее спиной. В рубке «монахи» выхватили из-под накидок автоматы, защелкали откидными прикладами.

— Всем стоять на своих местах! Где радиостанция?!

Помощник после тычка стволом автомата в грудь покорно вышел в коридор в сопровождении двух пиратов. Вскоре оттуда донеслась короткая очередь, звон стекла, треск пластмассы…

— Передатчик расстрелян, сэр! — доложил один из конвоиров помощника. Тот, кого назвали «сэром», вышел на крыло мостика и выпустил зеленую ракету.

Капитан с ужасом увидел, как синева океанской глади взбурлила белыми пузырями и из воды показалось нечто черное, глазастое, округлое, похожее на тело спрута без щупалец. Вслед за рубкой всплыло и все тулово широколобой рыбины.

— Я старший помощник командира этой подлодки. — Сухощавый налетчик забросил автомат за плечо — Выполняйте мои указания. Торпедные аппараты нацелены на ваше судно.

Рооп приказал спустить спасательные шлюпки, и, как только они переправили с «Архелона» на борт «Иберии» абордажную группу, велел капитану собрать команду в носовом трюме.

События развивались столь стремительно, что пассажиры по-прежнему веселились в ресторанах, барах, салонах. Разгоняя артисток варьете, на эстраду вышли лысые люди в голубых подводницких комбинезонах. Их автоматы смотрели в публику.

Три года они не видели женщин… Мужскую часть пассажиров загнали в кормовую баню и наглухо задраили двери. Дрожащих претенденток на титул «мисс Атлантика» свели в банкетный зал ресторана первого класса. Камбузные лифты едва успевали подавать закуски и вина, так что блюда, бутылки, салатницы, бомбоньерки, соусники приходилось ставить в проходы между столиками. По ним ходили. В них валили визжащих женщин. Рвали одежды зубами и руками Узники подводного лепрозория возмещали себе все, чего были лишены последние годы…

Экипаж «Архелона» перебывал на «Иберии» в два потока. Лишь Рэйфлинт и пастор провели время в своих каютах. Обе смены переправили с лайнера все, что только могло войти в шлюпки и пролезть в люк: ковры, ящики с винами, кадки с пальмами и даже автомат для мороженого. Рэйфлинт вызвал к себе старпома.

— Рооп, вам придется сделать еще один рейс. Я хочу, чтобы вывезли судовую библиотеку.

Шесть ящиков с книгами забили каюту Рэйфлинта до подволока.

…Подводная лодка отошла на дистанцию торпедного залпа и, развернувшись к «Иберии» носом, тихо вздрогнула. Стальная сигара неслась почти поверху. Проломив белый борт, торпеда всадила в топливную цистерну заряд прессованного тротила. Взрыв выбросил лайнер из воды по нижнюю марку ватерлинии и разломил пополам.

Убедившись, что на поверхности не осталось ни людей, ни обломков, «Архелон» погрузился туда, куда только что ушли останки «Иберии»… Так началась новая жизнь отверженной субмарины.

Через трое суток они вынуждены были всплыть для небольшого, но срочного надводного ремонта.

Стояло раннее утро. И хотя район всплытия был далек от трасс рейсовых самолетов, Рэйфлинт торопил матросов, которые меняли прохудившуюся захлопну на газоотводе вспомогательных дизелей.

Пастор тоже вылез на мостик, с радостью наполнил ослабевшие глаза целебным солнечным светом и вдруг застыл в ужасе: «Архелон» покачивался в море… крови. Красные волны нехотя лизали черные бока подводного рейдера. Сотни рыб кишели в густой кровавой массе, выпрыгивали из нее, высовывались по грудные плавники, выпускали из жадно распахнутых пастей фонтанчики воды и умирали.

— Похоже, что мы всплыли в аду, не правда ли?! — тронул пастора за плечо Рэйфлинт. — А вокруг трепещут души грешников.

Бар-Маттай ошеломленно молчал.

— Не принимайте близко к сердцу. Это всего лишь «красный прилив». Цветут жгутиковые водоросли. В океане такое случается… По местам стоять к погружению!

Багровые волны сомкнулись над «Архелоном».

Сообщения о гибели «Архелона» и таинственном исчезновении «Иберии» вышли в газетах почти одновременно. Если кто и связывал два этих факта, то только фразой: «Опять эти проклятые Бермуды!» Обе катастрофы произошли вблизи границ Бермудского треугольника.

— Не такой уже он проклятый, — заметил морской министр начальнику генерального штаба. — Теперь по меньшей мере приутихнет пресса и прекратятся эти запросы в парламент.

— Да, все решилось как нельзя лучше, — согласился адмирал. — «Архелон» сделал свое дело, «Архелон» может… Кхм!

— Три года боевого дежурства — это беспрецедентно. Честно говоря, я не думал, что они продержатся так долго…

— Господин министр, я полагаю, что коммодор Рэйфлинт достоин ордена «Рыцарь океана» первой степени. Посмертно.

— Несомненно.

Кураториум «Спасение «Архелона» распался сам собой. Флэгги очень удачно вышла замуж за президента микробиологического общества профессора Сименса и помышляла о создании подобного же комитета «Память «Архелона».

А для «погибшей» субмарины наступила эра благоденствия. Каюты были убраны с дворцовой роскошью; отсеки ломились от изобилия фруктов, вин, изысканных закусок. В офицерской кают-компании играл всемирно известный скрипач, захваченный на одном из трансатлантических теплоходов.

Бар-Маттай настоял, чтобы пленник жил у него, и таким образом в его затворничество вошла музыка. Это было тем прекраснее, что философские беседы у Рэйфлинта совершенно прекратились, и пастор отводил душу со скрипачом.

Командир по-прежнему не появлялся на захваченных судах. То немногое, что составляло его долю добычи, были, в основном, книги. Он читал ночи напролет, препоручив все корабельные дела старшему помощнику.

Рооп был доволен. Команда заметно подтянулась. И хотя в кормовых отсеках его еще посылали иногда к черту, но вахты неслись исправно, особенно перед атакой очередной жертвы. Единственный, кто по-настоящему отравлял старпому жизнь, так это Ахтияр. На захваченных теплоходах стюард шарил по судовым аптекам, добывал морфий и другие наркотики. Его каюта превратилась в подпольный «приют радости». Человек шесть наркоманов ходили за ним по пятам и были готовы выполнить любое желание стюарда. В отсеках поговаривали о нем, как о втором командире «Архелона». Рооп хмурился и с некоторых пор стал носить пистолет в потайном кармане.

Каждое утро О’Грэгори с замиранием сердца разглядывал свое тело. И каждое утро тихо ликовал: судьба хранила избранника — ни одного бронзового пятнышка, ни одного седого волоска. Идея этнического оружия не оставляла его, и О’Грэгори нашел, что нет худа без добра. По крайней мере здесь, на «Архелоне», он мог беспрепятственно ставить опыты над людьми. В боксах медицинского изолятора вот уже третий месяц жили японец, чех, араб и негр. О’Грэгори выяснял, генотип какой расы успешнее противостоял «бронзовке». Он вел дневник наблюдений и верил, что рано или поздно лавры «отца этнического оружия» с лихвой возместят ему и флоту ущерб, причиненный разглашением сведений серии Z. Он верил в это столь же страстно, как Бар-Маттай в то, что его «Неоапокалипсис» прочтут миллионы людей, прочтут, содрогнутся, прозреют и уничтожат все подводные лодки мира, а заодно танки, пушки, бомбардировщики…

В кают-компании места доктора и пастора находились рядом, так что порой, сидя локоть к локтю, они нечаянно задумывались о вещах более чем полярных, спохватывались, невидяще скользили друг по другу глазами и продолжали трапезу.

Дорожку в медицинский блок Ахтияр протоптал еще при докторе Коколайнене. И с новым корабельным врачом он тоже нашел общий язык.

Произошло это так. О’Грэгори заглянул как-то в радиорубку и увидел под стеклом бывшего столика Барни фотографию Флэгги. Роковая женщина смеялась так невинно и обаятельно, что О’Грэгори, забыв о всех принесенных ею бедах, извлек фото и прикрепил у себя в каюте. Ахтияр, наведываясь к доктору поболтать о жизни, а заодно и подлечить застарелый радикулит, заприметил красотку на стене и смекнул, что к чему.

— Могу устроить свидание! — подмигнул он О’Грэгори.

— Каким образом?! — изумился подполковник медицины.

— Возьмите фотографию и приходите ко мне в каюту вечером.

О’Грэгори помрачнел: неужели суперлепра вызывает еще и умственное расстройство? Однако вечером все же заглянул к стюарду. Ахтияр усадил его в ковровое кресло, раздул кальян, бросил в медный раструб щепоть зелья и велел вглядываться в лицо Флэгги, потягивая из мундштука дым. О’Грэгори все понял, но соблазн увидеть «жрицу любви», хотя бы в галлюцинации, был столь велик, что доктор последовал совету. «В конце концов, — подбадривал он себя, — гашиш не героин, с одного сеанса на втянешься».

Он действительно увидел Флэгги такой, какой хотел увидеть, — живой, гибкой, страстной… Придя в себя, он расчувствовался и подарил Ахтияру три маленьких шприца с набором шведских игл. Так они сошлись…

Однажды стюард полушутя-полусерьезно заметил, что если бы Рэйфлинт был чуть поумнее, он бы давно смог устроить экипажу райскую жизнь на каком-нибудь тропическом острове с нежнокожими туземками. Кто бы их стал искать, если бы эту проклятую консервную банку «Архелон» притопить в какой-нибудь котловине?..

— Да, — подлил масла в огонь О’Грэгори, — это лучше, чем гнить тут заживо. И потом солнце, свежий воздух, фрукты, море… Уверен, наши дела пошли бы на поправку.

— Если бы не Рэйфлинт…

Оба замолчали, поглядывая друг на друга так, будто встретились впервые. Наконец О’Грэгори решился:

— Все диктаторы кончали одинаково…

— Но есть еще Рооп, — понял намек Ахтияр. — И вся эта офицерская сволочь… не в обиду вам, док! Оружие выдается лишь в группу захвата… А в ней одни офицеры.

— Есть хороший способ… — замялся О’Грэгори, — но он требует надежных людей

— На верное дело люди найдутся.

— Надо, чтобы в каждом отсеке было хотя бы по человеку.

— Можно…

— Я изучил систему судовой вентиляции. Она легко перекрывается по отсекам…

— Это известно любому новичку.

О’Грэгори пропустил колкость мимо ушей.

— Если бы у запорных клинкетов стояли нужные люди… Литр эфира в вентиляционную магистраль, и через три минуты все спят. И командир, и Рооп, и все, кто может помешать…

— И мы с вами тоже…

— Мы с вами наденем кислородные маски.

Сами того не замечая, они перешли к обсуждению деталей будущей — будущей! теперь в этом никто из них не сомневался — операции.

— Значит, наши люди будут держать маски наготове… — уточнил мысль доктора Ахтияр; он пробовал ее на зуб, как монету.

— Да! И в первую голову машинист на станции всплытия. Как только эфир подействует, мы всплывем. Отберем чистых и нечистых. Рэйфлинт, Рооп и все, кто сможет помешать, умрут не просыпаясь. Это будет тихо и… гуманно.

— А кто поведет корабль? Вы?! — испытывал идею Ахтияр.

— Мы оставим двух офицеров: штурмана и инженер-механика…

— Трех, — хохотнул стюард. — Вас тоже. Жаль, национальный банк мы брали без вас, док! Вы бы очень нам пригодились тогда. Клянусь костылями всех калек!

О’Грэгори было не до шуток. Он изложил, и почти под настроение, просто так, сокровенный план, продуманный до мелочей в глухие ночи подводных засад. И кому! Этой уголовной горилле, у которой череп начинается от бровей… Ахтияр уловил перемену в собеседнике, досадливую гримасу.

— Тайна двух долго не живет, — насупил он валики бывших бровей. — А если вмешался третий, и подавно…

— Кто третий?

— Аварийный Джек. Машинист станции всплытия. Аварийным его прозвали за цвет волос — рыжий. Теперь он лыс, как яйцо. Хе-хе!

— У вас хорошее настроение, Ахти, — кисло заметил О’Грэгори.

— Да, черт побери! Когда надо действовать, мне становится весело. А действовать надо быстро. Сегодня же ночью.

— К чему такая спешка?

— Я вам не верю, док. Вы из кают-компании…

О’Грэгори усмехнулся.

— Иногда за молчание можно получить больше, чем за донос…

Торопливые трели ревуна заставили вскочить обоих:

— Что это? — побледнел доктор.

— Нас засекли. Сработала сигнализация, как в банке. Хе-хе… Успокойтесь, док! Это ракетная тревога.

Рэйфлинт нажал клавишу «Слушают все отсеки».

— Вниманию экипажа! Срок пребывания ракет на борту истек год назад. Хранить их в шахтах небезопасно. Я принял решение выпустить весь комплект по пустынному району океана. По местам стоять — к пуску ракет!

Он снял телефонную трубку и вызвал центральный пост.

— Рооп, пригласите ко мне в каюту пастора.

Бар-Маттай пришел весьма встревоженный и гудками ревунов, и этим неожиданным приглашением. Он с удивлением оглядел каюту, заваленную книгами…

— Освободите себе кресло и садитесь. — Рэйфлинт нервно поигрывал шнуром пусковой рукояти, рукоять была красной. — Святой отец, я пригласил вас для того, чтобы исповедаться. Не в грехах — в мыслях. Исповедаться в том строе рассуждений, который покажется вам не то что греховным — чудовищным. Но я убежден в его справедливости и совершу то, что должен… Готовы ли вы меня выслушать?

— Да. — Бар-Маттай сплел на коленях пальцы.

— Я прочитал все эти книги. Я припомнил все, что когда-либо читал еще. Я вспомнил все, чему меня учили, все, что я когда-либо видел и слышал. И я пришел к очевидному выводу. Мы прекрасно приспособились к внешней среде, к нашей планете. Лучше, чем какие-либо другие существа подлунного мира. Но мы не смогли устроиться социально. Люди не смогли приспособиться друг к другу. После двух мировых боен, на пороге третьей, человечество похоже на самоубийцу, которому дважды не удалось размозжить себе голову и он наконец забрался этажом выше. Что толку от совершенства нашего биологического аппарата, если вот это, — Рэйфлинт постучал себя по виску, — не хочет рубить сук, на котором висит наша общая петля. Человечество — тупиковая ветвь эволюции. И если ваш господь бог существует, он убедился в этом уже тысячу раз. Да и что может быть абсурднее, чем поножовщина сиамских близнецов?! Мы пришли именно к этому! Так не разумнее ли помочь эволюции начать все сначала? Десять тысяч лет нашей истории для творца вселенной — десятиминутный эксперимент. Одним опытом больше, одним меньше — пусть считают их археологи — но рано или поздно на Земле возникнут такие существа, которым достанет разума не уничтожать друг друга. Я хочу, чтобы это произошло как можно раньше. Двенадцать ракет по Евразии, двенадцать по американским континентам, и запылает всеочистительный костер. Так выжигают жухлую траву для новой поросли. Я не параноик и не шизофреник, но я чувствую, что это мой долг, — перед богом ли, перед эволюцией… Я, Кароль Рэйфлинт, вызван к жизни за тем, чтобы спасти планету от плесени, именуемой человечеством!

Бледный коммодор откинулся на спинку «трона Нептуна», не выпуская красной рукояти. Бар-Маттай, потупившись, молча следил за играми рыб в аквариуме.

— Самое страшное, — проронил он наконец, — это зло, возомнившее себя добром…

Рэйфлинт качнулся в кресле.

— Я пригласил вас не за тем, чтобы пускаться в дискуссии. Для этого у нас с вами было предостаточно времени… Я хочу, чтобы похороны человечества состоялись, как положено, при священнике и… — Коммодор снял трубку. — Рооп, пришлите ко мне музыканта. С инструментом.

Эти минуты, пока скрипач перебирался из четвертого отсека во второй, они провели, как бы оцепенев, и Бар-Маттай дорого бы дал, если бы в оцепенении этом они оба окаменели, но раздался стук в дверь каюты, Рэйфлинт пере хватил красную рукоять поудобнее:

— Войдите.

Длинноволосый музыкант переступил комингс, склонив голову. Он встряхнул волосами, и это означало, что приветствие окончено.

— Играйте реквием! — нетерпеливо кивнул ему Рэйфлинт. Скрипач обвел глазами пульт, на котором горели двадцать четыре транспаранта-окошечка с зеленым словом «Готово», и поднял смычок.

Он не успел опустить его на струны — Бар-Маттай рывком дотянулся до тумблера, каким Рэйфлинт включал обычно гидрофоны, и повернул рычажок. Шумный вздох океана ворвался в каюту. И снова забубнили, забулькали на все лады невнятные голоса потусторонней жизни — жизни, простиравшейся по ту сторону поверхности океана; жизни, древней, как белок; жизни, выплеснувшейся на континенты и в космос и уже потому только неуничтожимой и вечной… Океан молил о пощаде. Его гигантское жидкое тело всколыхнулось и сжалось, еще теснее обхватило земное ложе. Он, миллионы лет пребывавший лишь мантией разума, вдруг собрался в одну болевую точку, и точка эта вспыхнула в недрах полушарий мозга Рэйфлинта.

Кричал дельфин. То ли шестилопастный винт субмарины, полоснул ему по спине, то ли одинокого зверя настиг резак пилы-рыбы, то ли он кричал, повинуясь инстинкту-интуиции, как воют собаки, предвещая покойника. Но Тэдди кричал по-человечьи надрывно и осмысленно. Единственное преданное «Архелону» живое существо взывало о помощи. А может быть, оплакивало тех, кто сам в ней нуждался…

Рэйфлинт выключил гидрофоны. Рэйфлинт выключил ракетный пульт и боевую трансляцию. Рэйфлинт уронил голову на руки, и пальцы взгорбились на лысом черепе. Брошенная стартовая рукоять качалась на шнуре, как маятник. Маятник вечных часов человечества.

Сколько они так просидели, Бар-Маттай не помнил. Сквозь полусон слышал, как щелкнула дверь — это удалился скрипач.

Пастор думал о том, что когда-то гуси своим криком спасли Рим, теперь же на его глазах дельфины спасли мир. Он думал об этих странных и прекрасных животных, когда ноздри его уловили резкий аптечный запах. Приятно кружилась голова, а в ушах тихо звенело. Рэйфлинт пришел в себя и недоуменно принюхался тонким хищным носом.

— Что за дела? Эфир?! Похоже, доктор перебил свои склянки… Вахтенный офицер! — крикнул он в микрофон. Ответа не последовало.

Коммодор выбрался из-за стола и пошатываясь направился в спальню. В висках ломило, перед глазами плясали сине-красно-зеленые змейки. Стараясь не дышать, Рэйфлинт отыскал в шкафу портативный дыхательный аппарат и промыл легкие кислородом.

Бар-Маттай, уронив голову на плечо, сползал с кресла. Рэйфлинт бросился к нему, прижал маску к губам пастора и дождался, почти теряя сознание от спертого в груди воздуха, пока Бар-Маттай не приоткрыл глаза. Вспомнив старый аквалангистский прием — попеременно дышать из одного загубника, — коммодор вывел пастора в центральный пост, где под креслом спящего штурмана Рэйфлинт отыскал второй дыхательный прибор и передал его Бар-Маттаю.

Вокруг спали все. Вахтенный офицер свисал с консоли торпедной ЭВМ, инженер-механик лежал поперек коридорчика, подтянув ноги к груди. Штурманский электрик привалился спиной к прокладочному столу. Но хуже всего было то, что в «пилотском» кресле спал боцман, уткнувшись головой в штурвал, так что и кормовые и рубочные горизонтальные рули смотрели «на погружение». Дифферент на нос нарастал быстро. Рогатая стрелка 400-метрового глубиномера приближалась к сектору, заклеенному черной бумагой. Сектор приходился на запредельные глубины, и цифры здесь уже были не нужны…

Рэйфлинт перехватил штурвал и выровнял корабль.

— Пройдите по отсекам! — крикнул он пастору, вынув на минуту загубник. — Посмотрите, что случилось!

Бар-Маттай кивнул головой. Путь в кормовые отсеки был ему хорошо знаком, и он, пьяно пошатываясь, двинулся к круглой межпереборочной двери. Он не успел взяться за рычаг кремальеры, как тот сам резко взлетел, литой кругляк распахнулся, и, пребольно толкнув пастора, в отсек перемахнул Рооп. Старпом выстрелил в приоткрытую дверь, тут же ее захлопнул, опустил рычаг и навалился на него грудью. Сухо и зло щелкнула в сталь переборки ответная пуля, за ней другая, третья… Стреляли скорее в бессильной ярости, чем по здравому расчету. Пробить двухдюймовую пластину можно было разве что из противотанкового ружья.

— Рооп! — крикнул Рэйфлинт из глубины центрального поста. — Что стряслось?!

Старший помощник дышал тяжело — видно, кислород в его аппарате кончался.

— Командир… Это Ахтияр… Я видел… Эта каналья вливала какую-то дрянь… В лючок вентиляции… С ним еще двое… Они в масках…

Рычаг кремальеры задергался, и Бар-Маттай поспешил помочь Роопу. Тяжести их тел явно не хватало, чтобы преодолеть нажим с той стороны. Рооп уперся ногами в верхний свод лаза…

Первой мыслью Рэйфлинта было немедленно всплыть и провентилировать отсеки. Но едва он услышал выстрелы, как перед глазами встал призрак сиамских близнецов, всаживающих друг в друга ножи… Рэйфлинт резко отодвинул штурвал, и стрелка глубиномера пошла к черному сектору.

В распахнутую дверь второго отсека он видел, как перекосился коридор среднего прохода. Он слышал, как захлопали выдвижные двери кают, как загремела в кают-компании посуда, летящая с полок, как замычал в дурном сне боцман, съехавший лбом в переборку… Дифферент становился все круче и круче; по глухим ударам, сотрясавшим корпус, он чувствовал, как срываются с фундаментов дизеля, турбины, аккумуляторные баки…

Мимо пролетели тела Роста и пастора, сорвавшиеся с переборки, которая почти стала подволоком. Субмарина клонилась на нос, превращаясь с каждым градусом дифферента в подобие башни. И семь отсеков громоздились один над другим — этажами, а этажи расходились кругами ада…

Рэйфлинт успел поразиться — каким чужим и зловещим вдруг стал такой знакомый, по-домашнему привычный коридор, уходящий теперь в бездну…

Тэдди пошел за громадной черной рыбиной вниз — на глубину. Голубая приповерхностная вода быстро синела, темнела, пока за хвостом не сомкнулась плотная мгла.

Тэдди давно уже пересек границу вечной ночи. Он испустил тонкий, слышимый только ему самому свист, и к нему вернулось замирающее эхо. И все последующие эхо приходили все слабее и слабее — рыбина погружалась опрометчиво быстро. Тэдди подал сигнал опасности: «Пора выходить! Не хватит воздуха!» Но эхо к нему не вернулось и вовсе. Тогда он рванулся вверх и, бешено работая хвое том и плавниками, вбуравился в огромную толщу. Ни один дельфин еще не нырял так глубоко, и Тэдди показалось, что он никогда не выплывет на поверхность. Снизу его догоняли большие черные пузыри, вогнутые, как шляпки медуз… Тэдди почувствовал как потеплела вода, и он наддал хвостом изо всех сил. Вот уже показалась, засверкала, заколыхалась над головой солнечная изнанка волн. Он вылетел из воды с распахнутым дыхалом,[12] и весь прыжок едва уложился в глубокий и сладкий вдох.

Солнце алым дельфином выгибало над горизонтом спину, и Тэдди помчался к нему, пронзая гребни невысоких волн.