Искатель. 1977. Выпуск №5

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Серые мартовские сумерки окутали Иркутск. Полутемный город затих, притаился. Только на центральной улице, вразброд освещенной редкими фонарями, сделалось оживленнее. Слышалось лихое позвякиванье шпор, которые для малинового звона делались тыловыми офицерами из серебряных пятиалтынных; раздавался заливистый хохот веселых девиц.

В те дни девятнадцатого года больше, чем от французских коньяков, головы колчаковцев кружились от побед. Были и поражения… Но временные, черт побери! Так считали они. Какая сила могла устоять под напором полумиллионной прекрасно вооруженной, отлично экипированной армии! Голодранцы большевики, или чалдоны, пытающиеся стрелять по регулярным войскам из самодельных пушек? В двадцатом-то веке! Это нонсенс, как любил говаривать начальник иркутской контрразведки подполковник Чухновский. Конечно, продолжал он в таких случаях, чернь и эту… вшивую сибирскую интеллигенцию не сразу отучишь от… как ее?.. свободы. Но под шомполами, под петлей, под дулом любая разумная тварь станет шелковой и за право дышать отдаст все. Даже шкуру… Конечно, ближнего своего.

У подполковника имелся достаточный опыт, чтобы утверждать так. Исключения лишь подтверждали правило, и, как ни странно, сами становились правилом. Закономерностью, которая напрочь выводила из себя начальника контрразведки. В такие неудачные и в то же время не зря потерянные дни Чухновский, поднявшись из подвала, где проводилось дознание с пристрастием, первым делом подходил к шкафчику, доставал бутылку мартеля. Затем, морщась, даже наедине с самим собой не скрывая своего неодобрительного отношения к поступку, брал резной хрустальный стаканчик и наполнял его коньяком.

— Нечасто это бывает… — успокаивал себя подполковник. — Нечасто…

И выпивал мартель одним большим глотком. Затем, промокнув проступившие на глазах слезы, Чухновский, вздыхая, брал лимон и долго жевал его вместе с кожурой.

Сегодня был как раз такой день. Шесть часов провел в подвале начальник контрразведки. Шесть часов дюжие мытари — подполковник любил изъясняться по-французски и обожал старославянские и старорусские слова, — так вот шесть часов дюжие мытари из амурских казаков, которых Чухновскому «уступил» атаман Семенов, пытались выбить из довольно тщедушного на вид парня хоть что-либо вразумительное. Парня взяли в пимокатной мастерской по подозрению. В халупе, где он жил, в подпечке обнаружили пачку листовок, в которых признанный миром верховный правитель России адмирал Колчак объявлялся ставленником Антанты и утверждалось, что власть его опирается лишь на иностранное оружие, интервентов и восставших обманутых белочехов.

Мытари по приказу подполковника начали издалека, с зуботычин, а на третьем часу отбили «Казачка» на тщедушной груди парня, который, как выяснилось по бумагам, проживал по поддельному виду, паспорту.

Парень харкал и блевал кровью, но молчал.

Нервы подполковника не выдержали, взъярилась печень. По его приказу парню сунули меж пальцев карандаши и переломали фаланги. Парень взвыл и закостенел. Врач посоветовал прекратить допрос, если, конечно, его «превосходительство» не желает отправить упрямца к праотцам. В расчеты подполковника это не входило. Он велел бросить большевика в карцер, чтоб тот ни с кем не смог общаться.

— Большевика? — Врач вскинул брови к залысинам и снял пенсне. — Неужели он признался? Поздравляю! Несомненный прогресс в вашей работе.

— Он большевик, доктор. Я в этом теперь не сомневаюсь. Так же, как я оказался прав в сотне других случаев, когда на допросах отнимался язык.

— Почему, Евгений Петрович? Вы только утверждали, что он не произнес ни слова! Молчал как рыба! Как только что снятая с крючка рыба, которой вспарывают брюхо, — добавил доктор по-французски.

— Именно это. Именно это, — в тон собеседнику парижским говорком отозвался Чухновский.

— Только это? — продолжал удивляться доктор.

— Через мои руки прошла по меньшей мере тысяча подобных типов. Для меня их молчание здесь равнозначно выложенному партийному билету.

— Ба, ба! Неужели?

В камеру вошел уборщик-заключенный. При виде того, что творилось на полу, у него началась рвота.

— Вон! — заорал Чухновский. — Полсотни плетей! — И что было силы ударил уборщика сапогом в живот. Тот, гремя ведром, отлетел в угол и там, сжавшись в жалкий комок, тихо икал.

Чухновский и врач вышли в коридор.

— Странная вещь… — заметил доктор. — Вид истязания очень сильно действует на нервы истязающего. Вы не собираетесь отметить этот парадокс? Я рассуждаю теоретически.

У начальника контрразведки дернулась щека. Он нехорошо усмехнулся.

— Надеюсь, доктор, вы не хотите проверить свою теорию экспериментом…

— Вы очень находчивы, господин подполковник, — сухо отозвался доктор. Он глубоко верил в свои достаточно высокие связи в окружении верховного правителя и не пожелал спустить Чухновскому глупую остроту. Они холодно раскланялись.

Подполковнику явно не везло. Пройдя в кабинет и совершив ритуал с мартелем, Чухновский едва сделал первый большой глоток из стакана, чуть не поперхнулся, настолько неожиданно влетел адъютант. Чухновский подал ему рукой знак остаться и допил коньяк без всякого смака. Адъютант услужливо поднял серебряный поднос, на котором в вазочке бледно желтел лимон. Не поднося к глазам платка, чтоб промокнуть навернувшиеся слезы, а только передернув по-плебейски плечами, подполковник быстро, тоже без вкуса, прожевал лимон.

— Что там?

— Агент семь-бис, — доложил адъютант. — Просит срочного свидания с вами.

— С ума сошел, подлец! — Чухновский стукнул костяшками пальцев по столу. — Ну… Проси…

Адъютанту редко доводилось видеть свое начальство столь разъяренным.

В кабинет четким шагом вошел коренастый, простоватого вида бородач в пиджаке и косоворотке, брюки пузырились на коленях и нависали над голенищами смазных сапог. Вошедший по-офицерски щелкнул каблуками, но не успел произнести ни слова.

— Штабс-капитан! Вы ищете легкой смерти! При выходе от сюда ваши «товарищи» прикончат вас как клопа, как блоху! Молчать! Вы сделали все, чтоб похерить возложенное на вас задание! Я могу расценить это как предательство! Молчать! Вам незачем выходить отсюда! Вы сами себя завалили! Понятно? Молчать!.. Я передам вас военно-полевому суду. Никакое ваше сообщение не извинит и не оправдает вас!

Простоватого вида бородач, выглядевший ремесленником, и не пытался прерывать речь своего разошедшегося начальства. Он замер, и лишь глаза его следили за сутулой фигурой подполковника.

Чухновский, заложив руки за спину, мерно шагал от стены к стене поперек кабинета. Закончив разгон, начальник контрразведки прошелся вдоль своего стола еще раза два, рявкнул:

— Отвечать!

— Десять дней тому в Москву, в большевистское ЦК выехала некто Федосова…

— Гран мерси… — с «галантной» издевкой прошипел Чухновский. — Гран мерси, штабс-капитан. Ах, какое срочное донесение! При такой скорости сообщение о собственной смерти можно получить после похорон…

— Она арестована при переправе через Иртыш.

— Ну… — хмурясь и прищуривая глаза, сказал Чухновский. — И куда же ее везут?

— Направляется, как обычно, в иркутскую тюрьму. По месту жительства.

— Н-ну… — окончательно теряя терпение, бросил подполковник.

— Никаких компрометирующих документов при ней не обнаружено. Мне удалось узнать — она съела письмо.

Чухновский, не выдержав, плюхнулся в кресло.

— И… вы… предполагаете… что эти сведения стоят повышения в чине?

— Сегодня вечерним поездом отправляется в Москву новый связной ЦК. Говорят, он был уже там. Беспрепятственно вернулся. Привез директивы, деньги на покупку оружия.

— С этого следовало начать, штабс-капитан! Кто этот человек?

— Не знаю… Пока неизвестно, господин подполковник.

— Надо все узнавать вовремя, штабс-капитан, а не тогда, когда арестованную уже доставляют в Иркутск. По месту жительства.

— Я опасался, что вы можете отпустить Федосову за недостатком улик, господин подполковник, — потупившись, съехидничал Зарубин.

— Кличка? Кличку-то курьера, который едет сегодня, вы знаете, надеюсь?..

— Про него чаще говорили «он». И только раза два-три назвали Гамбетта.

— Именно его называли Гамбеттой?.. Странно — у этакой шушеры и такие аристократические замашки. Странно…

— Его так называли. Точно, господин подполковник.

— Если мне не изменяет память… поезд на Екатеринбург от ходит в двадцать три тридцать пять.

— Так точно, господин, подполковник.

Чухновский глянул на консольные часы у противоположной стены кабинета: двадцать часов пятнадцать минут.

— Скажите, штабс-капитан, вы можете быть твердо уверены, что никогда и ни при каких обстоятельствах не встречались с этим… Гамбеттой?

— Я объяснял вам, господин подполковник, что знаю лишь свою пятерку. Причем не уверен, что командир именно тот, кто себя за него выдает. Ведь и полугода не прошло, как я внедрен к большевикам.

— Да, но не каждый из большевиков умудрялся «купить» пулемет… Как это для них сделали вы. Или они все-таки не вполне вам доверяют? Говорите прямо.

Штабс-капитан сказал, что ему доверяют, доверяют вполне, но не больше, чем кому-либо другому. И на это есть причины. После прошлогоднего провала, когда очень многих партийных работников, занимавших до белочешского мятежа высокие посты в органах самоуправления, скоропалительно арестовало эсеровское «правительство», большевики ушли в подполье. Им пришлось почти заново создавать всю организацию. Требования конспирации предъявлялись строжайшие.

Штабс-капитан, один из лучших контрразведчиков, проник в большевистское подполье осенью восемнадцатого, сразу после самого крупного провала. Организация очень нуждалась в инициативных людях, оружии. Колчаковский контрразведчик Зарубин Иван Каллистратович, оставивший за собой ту же фамилию, но сильно изменивший внешность — борода, усы, прическа, походка, — не боялся разоблачений.

После действительной службы парень из крестьянской семьи остался в армии. Ученье пошло ему впрок: выбился в офицеры — сто потов сошло. Зарубин поступил в юнкерское училище из «вольноперов» второго класса, когда по высочайшему повелению в начале века «кухаркиных детей» стали принимать не только в гимназии, но и даже в средние и высшие военные учебные заведения России. Работал он в контрразведке искренне, с увлечением.

Несколько раз на улице штабс-капитан Зарубин сталкивался со своей женой лицом к лицу, но она не узнавала его. А вернее, не обращала внимания на чалдона в поддевке, от которого пахло шерстью и кислятиной.

— Вы слишком инертны, штабс-капитан, — прервал Чухновский затянувшийся рассказ Зарубина о том, с какими трудностями ему приходится сталкиваться. — Вы ведете себя словно торгаш, а не политический деятель. Тем верят на слово и тащатся за ними словно бараны. Стадом. Не разбираясь. На убой так на убой. А вы достали за бесценок пулемет и взамен получили доверие, «как все». Может быть, вы им теперь артиллерийскую батарею пообещаете и они станут больше доверять?

— Дюжину револьверов системы «наган» я обещал, — очень серьезно, будто не заметив издевки, сказал Зарубин. — И еще они просили дамский браунинг. Красивый дамский браунинг надобен.

Чухновский расхохотался:

— На-до-бен?

— Видите ли, господин подполковник, вероятно, я слишком вжился в роль… У них приходится очень внимательно следить за собой. Не приведи сказать не то слово. Они умеют очень хорошо наблюдать за речью, за поведением…

— Штабс-капитан, если бы вы были женщиной, я подумал бы, что вы набиваетесь на комплимент, — ехидно улыбнулся под полковник.

Нет, Чухновский никак не мог поставить кухаркиного сына Зарубина на одну доску с собой, хотя они оба офицеры. Были еще слишком живы в памяти Евгения Петровича рассказы покойного генерала от инфантерии Петра Павловича Чухновского о том, как он насмерть запарывал шпицрутенами вот таких подлых скотов-солдат вроде этого Зарубина.

— Я дам вам эти двенадцать револьверов и «красивый дамский браунинг». Но в обмен, черт бы побрал эту торговлю, мне нужны исчерпывающие сведения о большевистском эмиссаре. Я должен знать цель, с которой он едет в Москву. Не за песнями же?

— За песнями, — спокойно ответил Зарубин. — В известном смысле. Я уже докладывал вам, господин подполковник…

— Как понимать вашу шутку, штабс-капитан? Что это за «в известном смысле»? Мы не в салоне местной львицы. Из вольте докладывать как положено!

Стиснув зубы, Зарубин ответил:

— На Второй общесибирской конференции, ее еще называют третьей подпольной, было принято решение о всеобщем вооруженном восстании в Сибири, направленном против верховного правителя…

— Ну, половину бунтовщиков мы арестовали, главари расстреляны и повешены, остальные разбежались.

— Как я полагаю, господин подполковник… — Однако, увидев, что подполковник сморщился, словно от зубной боли, Зарубин назло закончил более уверенно: — Я знаю, что местные большевики подзапутались в тактике борьбы против вас, простите, нас. Не очень опытные или растерявшиеся партийные кадры. Кое-кто высказывался даже за объединение с эсерами. Помните, я доставил вам копию письма о полном разгроме. Паническое письмо.

— Да, да… — благосклонно закивал Чухновский и, продолжая слушать, прошел к шкафчику, налил рюмку, демонстративно повернулся спиной к Зарубину. — Не угощаю вас, штабс-капитан, от пимоката не должно пахнуть мартелем.

— Я так и понял, господин подполковник, — кивнул Зарубин и продолжил: — Тогда, в декабре прошлого года, по личному предложению Ленина было создано Сиббюро ЦК РКП(б). Место его расположения законспирировано. Ясно одно — оно вне пределов освобожденной верховным правителем территории. — Слава богу.

— Но Сиббюро — рабочий орган. Непосредственно же всеми подпольными делами в Сибири ведают Свердлов и сам Ленин. Я доставил вам типографски отпечатанный текст его речи. Печатали ее явно в Москве, доставили сюда готовой. Я обращал ваше внимание на то, что Ленин очень точно осведомлен о положении в Сибири.

— Заладили — Ленин, Ленин! — вырвалось у контрразведчика, но тут же, перейдя на деловой тон, подполковник продолжил: — И вы предполагаете, Зарубин, что эмиссар направляется в Москву за инструкциями?

— Не только за инструкциями, ваше превосходительство. И за деньгами. Поскольку я числюсь в их организации боевиком, то мне кое-что стало известно. Москва снабжает сибирских большевиков и деньгами. В частности, на покупку оружия… Ведь я за пулемет передал вам десять тысяч «катеринками».

Зарубин заметил, что уши подполковника покраснели.

— Я уверен, господин подполковник, деньги не фальшивые. Большевики не стали бы так рисковать. Кстати, я принес тринадцать тысяч. По тысяче за револьвер. И особо тысячу за браунинг… — Задрав полу поддевки, Зарубин достал завернутые в грязноватую тряпицу деньги. — Вот.

Подполковник холеными пальцами долго трудился над узлом. Потом, прикинув сумму на глазок, сунул деньги в стол.

— Оружие получите по известному адресу. Я распоряжусь, штабс-капитан.

Про себя Чухновский решил так: браунинг явно предназначали женщине, и женщине не низкого, плебейского круга. Это должна быть дама, и, вероятно, респектабельная. Возможно, она будет сопровождать этого Гамбетту. В качестве жены или спутницы. Не исключено, что дама поедет в классном вагоне, а Гамбетта в общем.

«Надо перетряхнуть весь поезд на перегоне от Иркутска до Красноярска, — размышлял Чухновский. — Может быть, попозже? Почему бы даже не подсесть на поезд в Красноярске или Новониколаевске, в Омске, наконец, куда большевики, несмотря ни на что, перевели свою штаб-квартиру. Нет. Начать надо на перегоне от Красноярска. Не исключена вероятность, что эмиссар по пути будет останавливаться в крупных сибирских городах. Он будет получать новые и новые данные… Все гадания, гадания…

Ясно одно — штабс-капитан не тот человек, который смог бы проскользнуть в святая святых большевистской организации. «Боевик», и только. Безусловно, он пригодится в дальнейшем, когда «люд голодный» встанет на борьбу… И все-таки есть маленькая надежда проследить за судьбой дамского браунинга с перламутровой инкрустацией. Прелестная игрушка и бой отличный».

— Кто придет к вам за оружием? Или вы сами отдадите кому-то! Кому именно?

— Браунинг я должен отнести сегодня сам, в двадцать один час, положив оружие в футляр от диадемы. Меня предупредили, что замок с секретом.

— К черту подробности! Кому вы должны отнести футляр с браунингом?

Зарубин поднялся и, твердо глядя в глаза начальства, отчеканил:

— Вашей жене.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Керосиновая лампа в абажуре-шаре на столе комнаты неярко освещала цветную скатерть, а в углах таился полумрак. Сквозь шелковые полупрозрачные шторы едва обозначались переплеты рам: послезакатный свет был еще достаточно ясен. И может быть, поэтому голоса звучали приглушенно, мягко.

— Понимаю, понимаю, Митрофан Евдокимович. Дисциплина есть дисциплина, а особенно партийная. — Подойдя к камину, присяжный поверенный Дмитрий Дмитриевич Буров облокотился о мраморную доску, заставленную фарфоровыми безделушками.

— Поймите и вы, товарищ Буров… В вашем положении чувства, малейшие подозрения, пусть мало чем обоснованные, имеют огромное значение… Однако мы долго проверяли Зарубина. Человек он смелый, выдержанный.

— Да, да, да… Купить у белочехов новехонький пулемет и две тысячи патронов к нему… Такое дело не каждый провернет. Понимаю, понимаю. Не надо воспринимать мои слова как претензию. — Затянувшись погасшей папиросой, Дмитрий Дмитриевич бросил окурок в камин.

Жест его гляделся нервным, даже раздраженным. Митрофан Евдокимович отметил это про себя. Но постарался рассеять сомнения Бурова:

— Вам не нравится, вызывает подозрения сам вид Зарубина. А я слышал, что самая благородная наружность бывает у карточных шулеров.

— Речь о другом. Моя профессия учит меня как можно скорее распознавать сущность сидящего передо мною человека. Согласитесь — это так. Перед моими глазами прошли тысячи людей: преступники, жертвы, невинные и кругом виновные; люди различных классов, наций, состояний, характеров. Это естественно. Но такой взгляд, как у Зарубина… медлительный, цепкий, вязкий… Так смотрят… филеры. И не очень умные следователи.

Привыкший говорить на людях и причем тогда, когда от его слов, его убежденности зависела судьба подзащитного, Дмитрий Дмитриевич и в домашней, доверительной обстановке не мог отказать себе в позе, жесте, широком и плавном, рассчитанном на публику. И надо отдать должное — среднего роста, плотный, с открытым высоколобым лицом, Буров производил импозантное впечатление. С виду такого человека очень трудно было причислить даже к сочувствующим большевикам.

— Вы, Дмитрий Дмитриевич, видели Зарубина минут пять, не больше. — Упрямство Бурова было не по душе Митрофану Евдокимовичу, но дело о сопровождении связного ЦК именно Зарубиным утверждено, и Митрофан Евдокимович не видел ясных причин, чтобы заменять сопровождающего. Да и кем?

— Согласитесь, Митрофан Евдокимович, что я обязан, попросту обязан высказать вам свои соображения. Не подозрения, отнюдь! Соображения. Мне и Елене Алексеевне опасаться не чего. Мы знаем, кто он, он понятия не имеет, кто мы. Пароль у нас. Его помощью мы, как договорились, воспользуемся лишь в самом крайнем случае. Сэмом крайнем. Ведь в первую нашу поездку, в августе прошлого года, помощь Саши по дороге в Москву совсем не понадобилась. Только на обратном пути. Тогда ведь провал следовал за провалом. Без Саши нам пришлось бы туго.

— Саша, Саша… — вздохнул Митрофан Евдокимович.

— Да, да… Весьма странен его арест. Связаться не удалось?

— Нет. Он в контрразведке.

— Да-а… — выразительно протянул Буров. — Славный парень. Веселая, открытая душа… Так вот. — И, тяжело вздохнув, Дмитрий Дмитриевич продолжил: — Мы договорились обо всем. Позаботьтесь о моем крестном отце.

— О ком? — не сразу понял Митрофан Евдокимович.

— О Саше.

Митрофан Евдокимович улыбнулся:

— Не беспокойтесь. У контрразведки улик особых нет. Саша — парень крепкий. Попадет ли в городскую тюрьму или Александровский централ — выручим. Есть у нас планчик один.

— Для Зарубина это дело было бы, вероятно, по душе!

— Дмитрий Дмитриевич! — с некоторым напором начал Митрофан Евдокимович. — Из-за провалов в Омске, Новониколаевске и Красноярске у нас совсем нет связи с центром. Их курьеры до нас не доходят. Вероятно, перехватывают. Нам нужны советы, поправки, деньги, наконец!

— Вы со мной сейчас разговариваете так, как и семь месяцев назад не разговаривали, а тогда я был эсером. — Дмитрий Дмитриевич распахнул пиджак, достал из верхнего кармашка жилета пенсне и ловко нацепил его.

Политическая репутация «эсера» Бурова выглядела со стороны безукоризненно. Он еще до начала империалистической войны прочно вошел в актив эсеровской партии. Причем отнюдь не из политиканских соображений, а твердо уверенный, что Сибири далеко до «пролетаризации». Ее основа — крестьянство.

Но уже первые шаги эсеро-меньшевистского «временного правительства» совсем не понравились Бурову. Порка целыми деревнями представителей «основ» социальной революции, требование недоимок еще с царских времен, с 1914 года; открытое заигрывание с иностранцами, призвание их на помощь, высадка японцев во Владивостокском порту и, наконец, благословение мятежа чехословацкого корпуса — подкуп офицеров и открытый обман солдат… Куда дальше?!

— Запамятовал, что у вас был еще один хороший воспитатель, — улыбнулся Митрофан Евдокимович, — Яков Михайлович Свердлов.

— Удивительная личность! — горячо воскликнул Буров, — Я к нему пришел, представился. Он жмет руку, глядит чуточку сбочь: «Что-то не припомню в Иркутской организации большевика Бурова Дмитрия Дмитриевича, присяжного поверенного». — «Так я, Яков Михайлович, эсер». — «Правый, левый?» — спрашивает. Я задумался. Мне всегда казалось, что я левее во многом и многих, но академически правее меня идти было некуда. «В общем, — говорю, — глазунья с зеленым луком».

— Вы никогда не говорили об этом, Дмитрий Дмитриевич.

— Согласитесь, это личные воспоминания. Да… И все-таки я попрошу вас назвать мне имя второго сопровождающего.

— Как вы догадались?

— Профессиональная наблюдательность. Сопровождающие до времени не должны знать друг друга.

— Согласен. Но имя второго и нам неизвестно. Он присоединится к вам в пути, или в Красноярске, или в Новониколаевске.

— Как это — «или», «или»?

— Или в Томске, если наши к тому времени выбьют беляков из Екатеринбурга. А вам придется «спасаться» от красных. — Митрофан Евдокимович с интересом наблюдал за Буровым.

В кабинете нависла тишина, какая бывает только в квартирах каменных провинциальных домов.

Настенные часы в футляре красного дерева мерным приятным баритоном пробили половину девятого. Митрофан Евдокимович поднялся из кресла. Буров шагнул ему навстречу.

— Не боязно, Дмитрий Дмитриевич?

— Волков бояться — в лес не ходить. А Елена просто молодец Потом в Москве мы несколько дней подышим свободно. Хотя особо разгуливать нам тоже нельзя. Не думаю, чтоб у Колчака в столице не нашлось «верных» людей из офицеров. А то и того почище — из эсеров.

Буров застегнул мягкий дорожный пиджак, поправил галстук. В дверь кабинета негромко постучали.

— Елена! Входи, входи.

Плавной быстрой походкой в кабинет вошла жена Дмитрия Дмитриевича. Миниатюрная женщина с высокой прической, которая не прибавляла ей роста, Елена Алексеевна была одета в серое дорожное платье с широким поясом.

— Наговорились? Не помешала? — спросила она и, забравшись с ногами в широкое кожаное кресло, проговорила: — Но вы сами предупредили — в половине девятого чтоб духу вашего не было, Митрофан Евдокимович.

Митрофан Евдокимович подошел к Елене Алексеевне, взял ее крошечную, но сильную руку в свою большую ладонь.

— Будьте осторожны, — сказал Митрофан Евдокимович. — Если не случится чего-либо непредвиденного.

— Думаю, что нет. — Елена Алексеевна тряхнула головой, — Когда армия наступает или готовится к наступлению, тыл становится беспечным. Офицеры пьют горькую, а подрядчики вроде нашего подзащитного, настолько распоясываются, что воруют уже миллионами.

— Что делать? — всплеснул руками Дмитрий Дмитриевич. — Раз уж он хочет, чтобы его адвокатом был именно я… То мое дело — затянуть следствие до морковкиного заговенья. Уверен, местные власти хотят того же. У нас с Еленой Алексеевной будет достаточно времени на хорошую охоту.

Со стороны гостиной в дверь кабинета снова постучали. Елена Алексеевна мягко поднялась с кресла и, очутившись у двери, проскользнула в нее. И тотчас вернулась в кабинет. У нее в руках был футляр, в каких держат драгоценности. Елена Алексеевна открыла его. В углублении на шелковой подкладке лежал миниатюрный браунинг с перламутровой инкрустацией.

— Прелестная вещица! — не удержалась Бурова.

— Чересчур заметная. Зарубин перестарался. Возьмите на всякий случай вот этот. — И Митрофан Евдокимович достал из-за пазухи размером чуть побольше, простенький никелированный браунинг.

Взяв в руки пистолет с перламутровой инкрустацией. Буров задумчиво проговорил:

— Согласитесь, он прекрасен, как поцелуй Иуды.

— Дмитрий, дорогой, ты не на процессе!

— Профессиональная привычка! — рассмеялся Буров. Потом он достал из тайника, из-под каминной плиты несколько мелко исписанных листков бумаги, передал их Митрофану Евдокимовичу.

— Вот документы. Теперь они здесь. — Дмитрий Дмитриевич прижал ладонь ко лбу. — Эти бумаги можно сжечь. Прошу устроить мне экзамен. Затем приступим к аутодафе.

— Вы стали очень осторожны, Дмитрий Дмитриевич, — сказал Митрофан Евдокимович, когда убедился, что Буров не ошибся ни в единой цифре, не пропустил ни одного факта.

— Приобретаю привычки профессионального революционера, — ответил Буров, помешивая щипцами ярко полыхавшие листки.

— К дому! — бросил подполковник Чухновский кучеру. Мягко качнувшись, сани покатились по обледенелой мостовой. В душе Чухновского бушевало смятение.

Однако, черт возьми, как же получилось так, что его жене передадут для подпольщиков дамский браунинг? Вот уж неприятность так неприятность!

Подполковник успокаивал себя, мол, история с браунингом чушь, домыслы зарвавшегося Зарубина. И, кроме всего прочего, не вызывать же к дому, где живет начальник контрразведки, усиленный наряд солдат.

Достаточно, что, передав шкатулку из-под драгоценностей, Зарубин должен пройти во двор дома и проследить, не выйдет ли кто черным ходом.

Подполковник точно рассчитал время. Едва Зарубин, уже передавший шкатулку, вышел из подъезда и юркнул в подворотню, как сани остановились.

Чухновский вдруг почувствовал: ему несколько страшновато выйти из саней, одолеть полтора десятка ступеней, чтобы подняться на бельэтаж. Подполковник глянул на темные окна своей квартиры. Он сам распорядился повесить плотные портьеры и частый тюль.

Напрасно торчал Зарубин во дворе, следя за черным ходом дома Чухновского. Едва он вышел из парадного и свернул в подворотню, в подъезд вошел «посыльный от ювелира», который получил браунинг у горничной и передал его Митрофану Евдокимовичу. Несколько минут было в распоряжении подпольщиков. Их оказалось достаточно. Зарубин остался не раскрыт, а по его следам шли люди Чухновского.

Штабс-капитан слышал, как отъехали от дома сани подполковника, подождал еще и наконец должен был уйти.

В переулке, который выходил на центральную улицу, Митрофан Евдокимович спустился в недорогой трактир. Здесь обычно собирался ремесленный люд. Заказав чаю с баранками и холодец, Митрофан Евдокимович с удовольствием принялся за еду.

Посетителей в трактире было немного. В дальнем углу кто-то время от времени пытался то ли затянуть, то ли продолжить: «Навстречу роди-мая ма-ать…», но дальше этой строки песня не шла. Две лампы-«молнии» — одна над стойкой, над лысиной хозяина в замызганном белом фартуке, вторая горела посреди залы, скупо освещая сводчатый потолок.

Несколько парней за столиками оказались знакомыми, другие знакомы со знакомыми, в общем, чужих вроде бы не было.

Закончив трудиться над холодцом, славно сдобренным горчицей, Митрофан Евдокимович поднял глаза и увидел спускающегося в трактир Зарубина. Тот цепко оглядел собравшихся — сам он сюда приглашен был впервые, — прошел к столу.

— Позволите?

— Милости прошу.

Все-таки еще не вполне доверяя тому, что его не приметили в подворотне, Зарубин спросил:

— Это не вас я на Дворянской издали приметил?

— Наверное, меня, — очень спокойно ответил Митрофан Евдокимович. — При моей комплекции тенью не проскользнешь.

— Человек! Чаю и баранок! — крикнул Зарубин.

И минуты не прошло, как перед ним оказался пузатый фаянсовый расписной чайник, блюдце с мелко наколотым сахаром, стакан. Распахнув поддевку и поправив усы, чтоб не мокли, Зарубин принялся чаевать.

— В десять тебе надо быть у портного, за базаром.

— Знаю.

— Там переоденешься. Билет железнодорожный там же, у портного.

Держа блюдце на пятерне, Зарубин старательно дул на чай, хотя тот давно остыл. Штабс-капитану было трудно сделать глоток, боялся поперхнуться от радости.

— Там же вещички кое-какие в дорогу.

— В Читу? — осторожно, ненавязчиво спросил Зарубин.

— В Екатеринбург.

— Домой.

— Пусть так.

— Не с руки, — покачал головой Зарубин. — Я говорил, ищут меня там. Признают — дело завалю, сам пропаду.

— У портного новые документы. На другое имя. В Екатеринбурге остановишься в гостинице.

— Другой коленкор.

— Ты сопровождаешь связного, который едет в Москву.

— Ну…

— Тише. Ты его не знаешь. И не пытайся узнать. Если будет нужно, он сам подойдет к тебе, скажет: «Вы в Бугульме никогда не были?» Ты ответишь: «Вятич я». Потом ты должен будешь выполнить его приказ как указание господне. Понял?

— А он-то меня знает?

— Он тебя — да.

— Хм… Странно… — промычал Зарубин. — Не доверяете?

— Раз посылаем с таким человеком, не просто доверяем, верим.

— Ничего себе… — усмехнулся Зарубин, но тут же сменил тон. — Конечно, вам виднее.

— Дело слишком серьезное, чтоб самолюбие тешить. К портному тебя проводит наш товарищ. И от портного до вокзала.

— Может быть, это лишнее? — поморщившись, проговорил Зарубин.

— Нет. Не лишнее. У нас сложилось впечатление, что последнее время нами всеми очень интересуются. Чуть не каждый день приходится уходить от слежки.

— А оружие? Мне завтра нужно передать вам оружие. Я отдал деньги за двенадцать револьверов.

— Револьверы мы получим.

— Но они же не со мной.

— Дадите адрес и пароль.

— Невозможно.

— Сделайте так, чтоб стало возможно. За оружием сходит товарищ, который вас будет провожать.

— Постараюсь. Все так неожиданно. — Зарубин растерянно пожал плечами. — За кого я буду себя выдавать?

— Доверенное лицо ювелирной фирмы «Циглер и K°». В Екатеринбурге интересуетесь камнями, но не очень. Никаких сделок.

— Согласитесь, Митрофан Евдокимович, — сказал Зарубин с какими-то странными, необычными интонациями в голосе и необычными движениями рук, и его посадка за столом на ка кое-то мгновение стала совсем непохожей на ту, как обычно сидят увальни-пимокаты, Но это продолжалось лишь мгновенье, и Митрофан Евдокимович решил, что ему почудилось: слишком напряжены нервы последнее время, слишком неутешительные вести приходили из других городов Сибири. Военная интервенция на Дальнем Востоке, атаманщина в Забайкалье, а затем мятеж белочехов временно приостановили разгром сибирской контрреволюции. Первые же дни белых восстаний и мятежей превращались в вакханалии казней и зверских расправ с большевиками. Не много революционеров уцелело.

Вот тогда Саше подвернулся случай познакомиться и сблизиться с Буровым. Почти сразу, с перерывом в месяц после посылки первого связного Дмитрий Дмитриевич и был отправлен в ЦК, в Москву. Все могло случиться на пятитысячеверстном пути от Иркутска до столицы.

А связь с центром стала необходима, как воздух. Без нее не виделось никакой возможности установить контакты с людьми и организациями других городов, наладить объединенные действия. Посылка людей в Красноярск, Новониколаевск, Омск, Томск могла дорого обойтись и не дать никакого результата. У кого можно остановиться, с кем связаться, кто остался надежен?

И самый длинный путь — дорога в Москву, в ЦК, куда так же, как они, оставшиеся в живых и действующие коммунисты, конечно же, пошлют своих связных. Так оно и вышло.

Но то, что местным коммунистам представлялось самым верным, самым надежным и реальным — всеобщее вооруженное восстание, на деле оказалось не таким простым. Нужна была длительная и кропотливая подготовка, агитация в массах, создание организаций, координирование стихийных выступлений, руководство партизанским движением, чтобы оно было направлено прежде всего на помощь частям Красной Армии, а не оказалось бунтом села, волости, с какими колчаковцам не так уж трудно справиться.

На все требовалось время, время… Надо было действовать, действовать быстро, решительно. Не всегда так получалось. Не хватало сил. Не хватало людей. А кадровая, еще царской закалки контрразведка действовала на полную мощь. И не было такого подлого, грязного приема, которым бы она погнушалась…

— И все-таки, Митрофан Евдокимович, зачем мне охрана? — настойчиво повторил Зарубин.

— Чем ты так взволнован?

— Как-то все сегодня странно…

— Мне тоже так кажется. Ты раньше не задавал лишних вопросов. Выполнял задание, считая, что главное именно это, а не осведомленность.

— Так и задание особое… — смутился Зарубин.

— Тем более.

— Где же мой поводырь?

— Иди. На улице остановись прикурить. Он сам к себе по дойдет. Спросит: «Папиросы рассыпные покупали или целую пачку?» Ответишь: «Пачку. Рассыпные дрянью набивают».

— Слушаюсь… — серьезно проговорил Зарубин, но тут же улыбнулся, переведя ответ военного в шутку.

Может быть, этого и не стоило делать: Митрофан Евдокимович знал, что Зарубин служил унтер-офицером. После ухода Зарубина Митрофан Евдокимович вновь и вновь возвращался мыслью к разговору с ним. Сегодняшняя настырность, обидчивость, необычно вздернутое состояние Зарубина неприятно удивили Митрофана Евдокимовича. И еще сомнения Бурова…

Митрофан Евдокимович тоже расплатился и вышел из трактира. Одинокий керосиновый фонарь желто теплился на углу.

Из низких, быстро летящих туч шел редкий снег. И тут же обрушился целым зарядом, закружился, заметался.

Митрофан Евдокимович поднял воротник пальто. На углу под фонарем пересек переулок и, держась ближе к домам, ускорил шаг. Но тут из переулка следом за ним выскочили сани, из них соскочили двое, и один ударил Митрофана Евдокимовича кистенем по голове.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Эх, голуба, душа — потемки, — пожилой благообразный мужик в поддевке, чистой рубахе, подпоясанной наборным ремнем, сапогах бутылками, несколько суетливо задвигался по купе, словно от этого в нем могло прибавиться места. — Соседствовать, значит, станем. Позвольте, дамочка, я корзиночку вашу наверх поставлю.

— Не извольте беспокоиться, — остановил суетливого старичка Буров.

— Устраивайтесь, устраивайтесь, любезнейшие, Я выйду. В коридорчике постою. — Оглаживая короткую бородку, мужик, несмотря на некоторую дородность в комплекции, шмыгнул в коридор.

Пока Дмитрий Дмитриевич размещал немудреный багаж — два чемодана и картонку, Елена Алексеевна сняла шубку, шляпу, негромко спросила:

— Этот?

— Что ты! Судя по всему, это золотопромышленник. Из небогатых и недавних. Фартовый. Везучий. Вот он и катается, наверное, сам не зная зачем.

— Волнуешься?

— Как сказать…

— Дай знать, когда его увидишь.

Буров кивнул.

Едва очи разместились, в купе вошел французский офицер, плотный, с тоненькой ниточкой усов на полном лице, которые, удивительно не шли к нему. Едва переступив порог, француз вскинул два пальца к козырьку кепи, отрекомендовался:

— Антуан де Монтрё, капитан экспедиционного корпуса.

Буров солидно откланялся, назвал себя и представил жену.

Капитан экспедиционного корпуса походил скорее на коммивояжера, торгующего галантереей, приторно галантного и несколько нахального. Не прошло и пяти минут, как он успел рассказать о себе, как говорится, все, добавив, что он гасконец, как и знаменитый герой «Трех мушкетеров» д'Артаньян.

Буров отметил: в разговоре капитан французского экспедиционного корпуса для пояснения своей родословной, своих взглядов и обычаев Франции — его выражение — очень охотно пользовался литературными параллелями-ссылками.

«Токующий глухарь», — назвал его про себя Дмитрий Дмитриевич. Елена Алексеевна, извинившись за свое произношение, перешла на французский. Антуан де Монтрё рассыпался в похвалах, находя, что произношение мадам Буровой ничуть не отличается от парижского.

Дмитрий Дмитриевич прошел в коридор. Он встал у окна, выходившего в сторону перрона. Рыхлый свежий мартовский снег прикрыл копоть на пристанционных сугробах. Приземистое здание вокзала с освещенными узкими и высокими окнами, с уродливыми тенями, шарахающимися по стеклам, керосиновые фонари в огромных папахах налипшего снега подернулись синим лунным светом. У вагонов толпились кучки провожающих. Они кивали головами, махали руками, суетились беззвучно, словно на экране синематографа. Против вагонного окна стоял фонарный столб с перекладиной под застекленной лампой. Огонек едва мерцал. Подгоняемый размахивающим руками станционным работником приплелся, видимо, проштрафившийся фонарщик с лестницей, суживающейся кверху, и длинноносой масленкой. Узкий конец лестницы оперся о металлическую крестовину под самым фонарем. Фонарщик подобрался к конусообразному застекленному футляру, открыл его, задул огонь, наполнил лампу горючим, снова поджег фитиль. Спустился, взял лестницу и ушел вразвалку, помахивая длинноносой масленкой. Это был не Митрофан Евдокимович, как условлено. Буров потянулся за портсигаром, но не закурил. Он скорее почувствовал, чем увидел, — через два окна в коридоре стоял Зарубин. И тоже глядел в окно, и тоже, наверное, на фонарщика. Им должен был быть Митрофан Евдокимович. Сквозь двойные рамы едва донесся одиночный звук станционного колокола. Люди на перроне стали суетливее. Потом станционный колокол пробил дважды. Митрофан Евдокимович на перроне не появлялся. Буров машинально поднял руку и забарабанил пальцами по стеклу. Но тут же одернул себя. Фартовый золотопромышленник, который находился рядом, когда Дмитрий Дмитриевич вышел в коридор, незаметно ускользнул в купе и сидел там тихо, забившись в уголок. Капитан-француз и Елена Алексеевна взапуски болтали.

Буров покосился на Зарубина. Неожиданно взгляды их встретились. Лицо Зарубина приняло заговорщицкое выражение. Он улыбнулся. Сначала глазами, как бы признавая в Бурове сообщника, а потом губы его раздвинулись и показался оскал зубов.

Брови Дмитрия Дмитриевича поползли на лоб. Он изобразил на своем лице искреннейшее недоумение и даже обиду, что кто-то посмел этак глядеть на него. Затем, распахнув пиджак, Дмитрий Дмитриевич достал из верхнего кармана жилета пенсне, что делал лишь в исключительных случаях, и посмотрел на улыбающегося Зарубина в упор, как смотрят на наглеца.

Тот, погасив улыбку, извинительно-заискивающе сделал два шага к Бурову:

— Извините, мне показалось… Мы с вами встречались…

— Не имел чести, милостивый государь.

— Не желаете папиросу?

— Благодарствую.

— Прошу простить, господин… — сознательно не договорил Зарубин в надежде, что Дмитрий Дмитриевич назовет свою фамилию и они все-таки познакомятся.

— Не беспокойтесь, почтеннейший, — ответил Буров, словно выругался, и уставился в окно. С перрона донесся третий звонок. Послышался тонкий свисток локомотива. Вагон дернуло. Потом состав сдал назад и снова дернулся. Паровоз часто заухал. И наконец вагон как бы поплыл, медленно набирая скорость.

«Что это? — думал Дмитрий Дмитриевич о поведении Зарубина. — Беспросветная глупость или подлая провокация? Не может быть, чтоб Митрофан Евдокимович не проинструктировал его. Ему не следует заводить в дороге случайных знакомств, тем более так вызывающе, так бесцеремонно! Однако почему же на перроне не появился Митрофан Евдокимович? Почему?»

Едва проплыл за окном багажный пакгауз, Буров, не оглядываясь в сторону Зарубина, вернулся в купе. Только задвинув за собой дверь, Дмитрий Дмитриевич почувствовал, сколько сил понадобилось ему, чтобы сдержаться, не выдать себя, не поддаться на «удочку» — да и на «удочку» ли? — Зарубина. Вероятнее всего, попросту на его глупость. Возможно, Зарубину тоже не по себе, а соседи по купе не приведи господь, вот и потянуло.

Мягкий клекот французской речи не прерывался ни на минуту и был подобен шуму водопада, к которому рано или поздно привыкаешь и перестаешь замечать. Фартовый мужик, оказывается, не просто зажался в уголок, но и обмотал щеку цветастым платком, словно при зубной боли. Однако глаза мужика, беспокойные и настороженные, выдавали его с головой. По крайней мере, для Бурова разгадать его хитрость не составляло труда.

— Голуба душа… потемки… — пробубнил мужик. — Невмоготу. Вылезать придется. Вы уж, любезнейший, не откажите в совете… Где мне лучше с поезда сойти?

— Выйти можно и в Зиме, и в Красноярске… Только, если не успеете на поезд, билет ваш станет недействительным. Вновь придется покупать.

— Что билет… Душа пропадает…

— До Красноярска потерпите? Там-то уж наверняка хорошие врачи.

— Ох не знаю…

— Можно по-другому поступить.

— Это как же?

— Кто только в поезде не едет. Вдруг и врач-дантист найдется. Пройдите по вагонам. Поспрашивайте.

— Добрый вы человек, господин. Вот посижу, потерплю немножечко. Авось поутихнет.

И опять Буров отметил про себя, что фартовый мужичок довольно свободно ворочает языком, а зубы у него, передние во всяком случае, белее снега.

— Спиртным пополоскайте. Могу одолжить, — предложил Буров, — И внутрь помогает.

— Не балуюсь. Давно пресек. Мне ведь еще в молодости пофартило. Так я перво-наперво в загул и бросился. Год себя не помню. Людей я не любил. Жил волком. С полячком одним. Он у меня вместо управляющего. Ссыльный, однако, полячок.

Заменили ему повешение каторгой и вечным поселением по высочайшей милости. Срок каторги у него истек, я его к себе и привлек. Голуба душа человек, а потемки. Дом на прииске я построил, чего туда не понатащил. Только — как проблеск во хмелю — зимние вечера, пурга воет волком, а внизу, — сам я почему-то в мезонине обретался. Зачем? Не знаю. А внизу-то, в зале, в гостиной, полячок к этой чортепьяне приластится и грустное, грустное такое, ну прямо слезы чистые из-под пальцев у него льются. Запойные люди чувствительнейшие, так я рыдал. Уж плохо мне становилось: на стенах движущиеся картины представлялись, а рядом на диване все кто-то лохматый, будто медведь лежит, шевелится… То кусты прямо на глазах растут, а на ветвях змеи. Страшно.

Вдруг, опомнившись, фартовый мужик, ухватившись за щеку, постонал для приличия и продолжил: — Да, а голуба душа, полячок, царство ему небесное, вылечил меня. Водочкой же да травочками. Очухался я, глянул на дела свои. Все в порядке, будто на другое утро проснулся. «Наворовал ты, Вацек!» — «А зачем?» — «Для денег». — «Нет, но принимал я в вашем доме своих друзей. Помогал им». — «Беглые?» — «Беглые». — «Ну, это дело божеское». — «И теперь можно?» — «А что ж, — говорю, — изменилось? Принимай, помогай! Не душегубы же они?» — «Нет. Против царя идут». — «Я сам от него из России сбег», — отвечаю. Так вот двадцать лет и помогали. А в восемнадцатом, летом, полячок-то мой в ту пору совдепщиком стал… Большой справедливости человек. Ну и казнили его эти эсеры — кадеты. К хвосту лошадиному привязали — и по кочкарнику. Только сапоги я и нашел. А остальное — полоса кровяная.

— Зачем вы это мне рассказываете?

— Зубы свои заговариваю.

— Полегчало?

— Вроде бы… Да не очень. А казнил моего полячка казачий есаул, Зарубин его звали. Не слыхали?

Дмитрий Дмитриевич едва не поперхнулся. Что за чертовщина? Кто этот «фартовый мужик»? «Подсадная утка»? Нет, определенно за всеми этими «случайностями» стоит нечто более серьезное, чем просто совпадение.

А «фартовый мужик» отвел глаза, будто специально давал Бурову время опомниться, собраться. Еще один вопрос стал мучить Дмитрия Дмитриевича: видел или не видел «фартовый мужик» сцену в коридоре между ним и Зарубиным и как ее понял и воспринял? Почему ему понадобилось рассказывать Бурову свою историю, историю полячка и Зарубина, если это тот Зарубин? А следовательно, и предположение, его, Бурова, догадка, что Зарубин не тот, за кого себя выдает, что он опытный, пробравшийся в подполье провокатор. Но почему, однако, он, Буров, должен так слепо доверять «фартовому мужику»? Чем он завоевал доверие у него, Бурова?

«Нет, нет, — сказал сам себе Дмитрий Дмитриевич, — с окончательными выводами спешить нельзя. Время еще есть. И все-таки что же случилось с Митрофаном Евдокимовичем? Почему он не пришел на вокзал?»

— Зарубин, Зарубин его звали. Не слышали? — повторил «фартовый мужик».

— Да нет, не слышал, — усмехнулся Буров. — А как же ваш фарт?

— Золотишко-то? Кончилось. Так, на прожитие. Вот к брату еду. А золотишко… Золото кончилось…

— Он продает золото? — обернулся к разговаривавшим Антуан де Монтрё.

— Зубы у него болят, — пояснил Дмитрий Дмитриевич. — А когда-то месье имел прииски. Потом золото кончилось.

— Тремальор… Тремальор… — печально покачал головой француз.

— Да, несчастье… — согласился Буров.

— О вас, уважаемый, мне мой полячок, голуба душа, рассказывал. И вас самих я в Иркутске видел еще до мая, до мая восемнадцатого года.

— А-а… — протянул Буров, бывший в иркутском правительстве до мятежа белочехов губернским комиссаром просвещения. — Тогда понятно.

«Фартовый мужик» поднялся, расправил плечи. В купе сразу стало тесно. Он накинул шубу, взял небольшой саквояж.

— Бывайте. Пойду доктора поищу. — Выглянул в коридор, а потом вышел.

— Что такое? — спросил Антуан де Монтрё.

— Зубы у него болят, — ответил Буров. — Пошел по вагонам. Может, врача найдет.

— Странное занятие на ночь глядя… — сказал француз. — Странные люди — русские. Я краем уха слышал ваш разговор. Вы действительно были министром просвещения в иркутском эсеро-меньшевистском правительстве?

— Да.

— А теперь?

— Я присяжный поверенный. Адвокат.

— И?.. — тоном, который требовал ответа, спросил француз.

— Еду по делам своего подзащитного в Екатеринбург. — Небрежно, будто совсем не придавая этому значения, Дмитрий Дмитриевич достал из кармана телеграмму, передал ее французу. Тот взял ее как бы машинально и, мельком глянув, возвратил:

— О, я не любопытный. Вы меня не так поняли. Уверяю вас, месье. Но в России надо держать ухи на высоте. Так, кажется, по-русски? На прошлой неделе погиб мой друг. Железнодорожная катастрофа. Партизаны разобрали путь. Сколько напрасных жертв. Здесь, в России, нужна большая культурная работа, чтобы поднять край из варварства и дикости. Правда, кое в чем наша пресса преувеличивала. Медведи и волки не гуляют свободно по улицам сибирских городов. Но сибирский мужик — чалдон — страшнее свирепого зверя. Он не делает разницы между солдатами верховного правителя и нашими, несущими чисто культурную миссию.

— В этом вы совершенно правы, — кивнул Дмитрий Дмитриевич.

Послышался стук, и, прежде чем кто-либо ответил, дверь открылась. На пороге стоял колчаковский офицер. За ним двое солдат. Увидев француза, поручик козырнул:

— Экскюзе муа, капитан… — И, очень, довольный, добавил тоже по-французски: — На войне как на войне.

Француз покровительственно улыбнулся:

— Долг прежде всего!

— Документы! — бросил офицер Буровым.

Придирчиво ознакомившись с бумагами Буровых, офицер лишь взглянул на какое-то удостоверение Антуана де Монтрё, даже не взяв его из рук капитана экспедиционных войск Французской республики. Откозырял, вышел.

— И все-таки даже адмирал Колчак не проявляет, по мнению союзников, достаточной твердости. Мой отец был адъютантом генерала Галифе. Вот кто умел расправляться с мятежниками! «Пощада только мертвым!» А вы и без меня знаете, что в России, а особенно в Сибири, пролетарской черни два человека на сотню.

— Ох уж эта политика, господа, — зевнула Елена Алексеевна. — Я где-то читала… У Тургенева, в «Дыме», что стоит сойтись двум русским, как они начинают обсуждать проклятые вопросы! Вы, капитан, в России недавно. Но она уже испортила вас.

— Вы правы, мадам.

Пока Елена Алексеевна устраивалась на ночь, Буров и капитан курили в коридоре. Сын адъютанта генерала Галифе продолжал развивать свою мысль об усмирении Сибири.

Дмитрий Дмитриевич чувствовал оскомину на зубах и тошноту, словно он ехал не в поезде, а на пароходе по мертвой зыби.

Его вторая поездка в Москву мало чем напоминала первую, такую спокойную, почти прогулку. Тогда, в июле восемнадцатого, Сибирь, словно шкуру, пытались растащить добрый пяток всяческих «правительств»: уфимская директория, ставшая впоследствии печально знаменитой омской, дальневосточное, иркутское, читинское, атаманское, да всех не перечтешь. Каждое из них имело свои оттенки, но отличались они одно от другого только степенью побеления, оставаясь по сути буржуазными, преследовавшие оголтело, но еще недостаточно организованно большевиков и им сочувствующих. Еще продолжались бои Красной гвардии на Даурском фронте, которым командовал бывший прапорщик и бывший левый эсер-максималист Сергей Лазо.

Белочехов кое-где в деревнях еще встречали хлебом-солью как избавителей от совдепии, да и в городах обыватели верили в Учредительное собрание, свободу торговли и прочие яркие тряпки слов эсеро-меньшевистской «платформы».

Однако Бурова уже не хмелили пышные фразы широковещательных программ.

В июне он по делу своего подзащитного был «За Ушаковкой», в уголовной тюрьме. Окно камеры, где он беседовал с подзащитным, выходило во внутренний двор. Неожиданно двор наполнился шумом голосов, свирепыми криками конвойных. Дмитрий Буров подошел к окну. И в ту же секунду послышалась пулеметная очередь. Он видел, как десятка два полураздетых, избитых людей медленно, по-разному стали оседать, дико кланяясь и тыкаясь головой в булыжник, откидываться… И падать, падать под строчную дробь пулемета. Потом конвойные погнали к стене новую группу арестованных. Их били прикладами, пинали сапогами…

«Смотри! — твердил себе Дмитрий Дмитриевич. — Вот что творится за ширмой пышных фраз, в которые ты тоже верил! «Третий путь»! Нет его! Революция альтернативна: да или нет. Третьего не дано!..»

Потом произошел другой случай. Но к нему Дмитрий Дмитриевич был готов. Внутренне готов, подобно оружию наизготовке, когда лишь за незначительным движением пальца неотвратимо следует выстрел.

Тот день походил на многие. Уже даже тишайших обывателей перестала смущать стрельба за окном, трупы на улицах. И в тот день, проходя по одному из переулков вслед за пронесшимися верховыми и жесткими ударами выстрелов, Буров увидел у калитки труп рабочею и рядом девочку. Она держала руку отца, видимо, еще теплую, и со слезами тянула: «Пап! Па-па! Ну встань! Встань. Пошли домой! Пап!..»

Под испуганными, затравленными взглядами обывателей Буров отнес убитого домой.

А вечером стрельба поднялась около их дома. Глянув в окно, Дмитрий Дмитриевич увидел, что из переулка выскочил, пригибаясь, человек и скрылся в их подъезде. Буров быстро подошел к двери и открыл ее. Тут же на площадку взбежал молодой человек. Дмитрий Дмитриевич кивком пригласил его в квартиру. И узнал Сашу Привалихина, большевика, входившего в состав городского исполкома.

— Скорей, скорей! — Буров провел Привалихина на кухню, открыл дверь черного хода. — Вот ключ от сарая. Уже темно. Никто не увидит. Позже зайдете. Дверь будет открыта.

Едва Привалихин успел уйти, как забарабанили в дверь. Открыла Елена Алексеевна. В прихожую ворвались офицер с запыхавшимися солдатами. На шум вышел и Дмитрий Дмитриевич. Ни слова не говоря, он попросил офицера пройти в комнаты. Офицер был знакомым, преподавал в юнкерском училище. Но тем не менее он очень придирчиво осмотрел квартиру. Постоял у выхода на черную лестницу. Однако Дмитрий Дмитриевич после ухода Саши поставил ведро с помоями как раз у двери, рассудив, что если бы ее открывали, то ведро отодвинули бы. Перехватив взгляд офицера, Буров сказал:

— От горничной нам пришлось отказаться. А сами не всегда успеваем с домашними делами.

— Ничего, — успокоил офицер. — Считайте, что новые времена будут лучше добрых старых.

И преследователи ушли.

После полуночи через черный ход в квартиру вернулся Саша Привалихин. Они прошли в кабинет.

— Как вы здесь очутились, Саша? Вы же эвакуировались.

— Кому-то надо вернуться. Мне посчастливилось. Нас белые и чехи прижали к Байкалу. Наших в плен не брали, раненых добивали. Только нескольким бойцам удалось пробиться к тайге.

— В таком виде вам, Саша, нельзя показываться в городе. Узнает первый встречный. А контрразведка…

— Она уже знает, Дмитрий Дмитриевич.

— Все равно надо загримироваться. У нас кое-что осталось от любительских спектаклей. Бороду, усы найдем. Кстати, кто из ваших есть в городе?

Привалихин нахмурился.

— Не знаю.

— Извините, я не то хотел сказать. Я прошу вас… Это очень серьезно. Поймите. Передайте товарищам, что я целиком в их распоряжении…

— Странно, Дмитрий Дмитриевич… Ваши… ну, соратники захватили власть, а вы — к нам.

— Согласитесь, Саша… Можно годы верить словам и в день разувериться от дел, которые совершают, прикрываясь красивыми фразами. Поверьте. Сказанное мною серьезно. Я не остановлюсь перед любым делом, которое мне поручат товарищи.

— В городе коммунистов почти нет. Вы же это знаете…

— Я не думал, что мое искреннее признание…

— Нет, нет, Дмитрий Дмитриевич! Теперь вы не поняли меня. Уверен, нам очень-очень нужны люди. И пожалуй, именно такие, как вы. Вне подозрений.

— Спасибо, товарищ Привалихин. — Дмитрий Дмитриевич протянул Саше руку. Тот крепко пожал ее и тепло, по-братски улыбнулся.

Загримированный Саша ушел черным ходом, предупредив, что он поднимется на чердак и выйдет из другого подъезда, за углом. И приходить будет тем же путем.

— Вот ключ.

— В случае чего я его выброшу.

Саша пришел на третий день. Он назвал адрес конспиративной квартиры, где Бурову предстояло встретиться с оставшимися в городе коммунистами. Но когда Дмитрий Дмитриевич пришел по адресу и назвал пароль, его препроводили в другой дом. Буров правильно оценил предосторожность.

В небольшом домике в Знаменском рабочем предместье Бурова встретили трое незнакомых людей и Саша. Они поздоровались, сели за стол, на котором стоял кипящий самовар, чашки, сушки.

— Товарищей интересует, как вы относитесь к текущему моменту, — сказал Саша.

— Я бы уточнил, — вступил в разговор несколько косноязычно сюсюкающий бородач. — Как вы относитесь к возможной коалиции между большевиками, социал-демократами и социал-революционерами.

Буров внимательно оглядел присутствующих:

— Странный вопрос. Вернее, добавление, уточнение. Согласитесь, что говорить о коалиции между революционерами и предателями революции по меньшей мере опрометчиво. Все сибирские и дальневосточные «правительства», в кои входят представители от кадетов до «народных социалистов», перечеркнули все завоевания революции. Меня удивляет подобная постановка вопроса. Согласитесь…

— Это личное мнение товарища Серого, — сказал Саша.

— Очень рад, — серьезно заявил Буров, — что подобная точка зрения лишь личное мнение.

— А каким образом без них можно продолжать борьбу? — спросил Серый, присюсюкивая. Буров догадался, что в целях конспирации Серый держит под языком шарик, изменяющий его произношение, но тембр его голоса показался Дмитрию Дмитриевичу знакомым. — Большевистские организации разгромлены. Связей нет. Не разумнее было бы консолидироваться в республиканско-демократический фронт? Не все меньшевики и эсеры — предатели. Вот вы…

— Я не считаю себя эсером! — резко ответил Буров.

— А кто же вы? — усмехнулся Серый. — Большевик?

— Если мне окажут честь так называть себя.

— Странное вы выбрали для этого время…

— Считаю, что партия большевиков именно сейчас, в это «странное», как вы говорите, время, нуждается в работниках. Не напрашиваясь на комплимент, скажу: людей, сознающих это всем сердцем, будет день ото дня все больше.

Серый оглядел сидящих за столом, сцепил пальцы рук:

— Я отказываюсь посылать Бурова нелегально в Москву для — доклада ЦК.

— Я за это предложение, — сказал Саша Привалихин.

— Поддерживаю, — кивнул третий.

— Неофиты все видят в розовом свете, — твердо выговорил Серый.

— Мы тоже, — сказал Саша.

…В ночной тьме за окном полыхнул рыжий всполох. Тотчас тревожно загукал паровоз, тонко, испуганно.

Буров подался к стеклу. Где-то впереди и сбоку над тайгой поднималось зарево. Буров вынул из жилета часы. По времени они должны были подъезжать к станции Зима. Дорога здесь делала поворот, и именно в стороне станции занимался пожар. Состав резко дернулся, замедляя ход.

Поезд выехал на открытую местность. Стали видны силуэты станционных построек и рядом на путях полыхающие вагоны, рассыпавшиеся фейерверком искр и падающих обломков.

«Партизаны! — подумал буров. — Партизаны подорвали состав с боеприпасами! Может быть, это дело рук Митрофана Евдокимовича с товарищами? Тогда понятно, почему он не появился на перроне. Ему пришлось уехать из Иркутска на несколько часов раньше…»

— Что такое? — послышался хрипловатый спросонья голос француза.

— Ах, опять какое-нибудь досадное происшествие, — проговорила Елена Алексеевна. — Дмитрий!

— Да, что-то случилось.

— Очередная глупость партизан, — сказал Антуан де Монтрё. — Что они могут сделать, если союзники ежедневно поставляют верховному правителю столько боеприпасов и снаряжения, сколько хватило бы для боевых операций под Верденом.

— Так много, господин капитан?

— Боюсь, что я даже приуменьшил нашу помощь.

Поезд остановился примерно в километре от станции и стоял до утра. Из окна вагона было видно, как вокруг огненного состава метались фигурки людей, пыхтели паровозы, растаскивая вагоны. Доносились звуки то ли стрельбы, то ли перестрелки. Лишь с рассветом пассажирский поезд миновал станцию.

Через день, подъезжая к Красноярску, их состав снова задержался на несколько часов: партизаны подорвали мост, и несколько воинских эшелонов простояли трое лишних суток на перегоне.

Тем временем Елена Алексеевна взапуски болтала с капитаном экспедиционного корпуса, а Дмитрий Дмитриевич углубленно, от доски до доски читал все колчаковские газеты, какие только удавалось заполучить на промежуточных станциях. Проходя по вагону, Буров каждый раз отмечал про себя, что Зарубина в купе не было. Он где-то пропадал. В Иркутске об этом уговору не было. Буров начинал не на шутку нервничать. Подозрения — одно, а уверенность в правильности подозрений — совсем другое. И главное — уже ничего нельзя изменить. Их должны встретить в Екатеринбурге с этим поездом. Их и Зарубина. А потом состоится свидание перед отъездом на север, где через лесничество они выйдут к Перми. Вот на этом отрезке и нужен будет третий, который при необходимости прикроет их, а потом встретит на обратном пути. И тогда они уже поедут вместе. Судя по всему, из Москвы они повезут большой багаж. В прошлый раз они втроем едва-едва справились.

В Омске поезд снова задержался на двое суток. Где-то совсем неподалеку партизаны пустили под откос воинский эшелон. На станции, забитой составами, царило напряженно-истерическая обстановка.

Стало известно, что две поездные бригады от машиниста до кондукторов расстреляны якобы за связь с партизанами. Вокзал наводняли филеры и переодетые контрразведчики. Пассажиры и вокзальный люд, пытавшиеся куда-то уехать, с недоверием и опаской косились друг на друга.

Буров вышел за свежими газетами. Купленные по пути издания необходимо было не только прочитать, запомнить главное, но и сохранить, довезти до Москвы.

Мальчишки-газетчики в длиннополых, с чужого плеча пиджаках и разбитой обуви ломкими голосами оглашали привокзальную площадь. Выкрикивали новости. Колчаковцы снова потеснили красных.

Накануне была оттепель, и, ступая по хрупким льдинкам вчерашних вымерзших луж, Буров купил газеты и собрался вернуться в вагон, когда в дверях вокзала возникла суматоха, послышались крики, ругательства. Толпа подалась на шум, но тут же отхлынула. И в освободившемся круге Буров увидел «фартового мужика». Двое филеров с трудом удерживали его, заломив руки за спину. Мужик был без шапки, волком смотрел вокруг, явно отыскивая кого-то глазами. Из разбитого лица на грязный, заляпанный мазутом снег капала кровь. Буров подался за спины невольных зрителей.

Но тут мужик дернулся с такой силой, что здоровенные филеры не смогли его удержать. Мужик кинулся на толпу, охнувшую, попятившуюся. Однако он словно никого не видел, кроме одного: усатого, с холеной бородкой господина в котелке — Зарубина.

Опомнившиеся филеры настигли мужика в двух шагах от Зарубина, скрутили ему руки. Но мужик, выпрямившись, харкнул кровью в морду человека в котелке:

— Иуда! Душегуб!

Зарубин ловким и точным ударом в скулу сбил мужика с ног. Тот повис на руках филеров.

Все произошло удивительно быстро. В одно мгновенье, а в следующее толпа загородила от Дмитрия Дмитриевича и «фартового мужика» и Зарубина, который, кажется, не заметил Бурова за спинами. У Дмитрия Дмитриевича на какую-то долю секунды появилось ощущение, что не «фартового мужика», а его ударили по лицу.

Передернув плечами, Буров сбросил с себя это ощущение и быстро пошел к вагону.

«Зарубин — провокатор!» — билось в мозгу. Теперь в этом не оставалось ни малейших сомнений. Да, Митрофан Евдокимович не стал бы теперь улыбаться на щепетильную предосторожность Бурова, когда тот потребовал, чтобы помощник, сопровождающий их, не связывался с ними, пока он не понадобится им самим.

Той же фланирующей походкой, будто ничего не случилось, Буров с газетами под мышкой отправился к своему составу, который стоял на запасных путях.

У своего синего вагона второго класса Буров увидел охрану. Двое солдат стояли у одной двери, двое у другой. Запахнув пальто, Буров сжал в руке пачку газет и, не замедляя шага, подошел к подножке. Солдаты не остановили его, даже вроде не заметили.

«Так, мышеловка: впущать и не выпущать, — с тревогой подумал Дмитрий Дмитриевич, поднимаясь по ступенькам. — Но почему сейчас, здесь?»

В коридоре он увидел троих пассажиров, стоявших спинами к окнам и около каждого по солдату.

«Так, — рассудил Буров, проходя мимо них в свое купе. — Эти пассажиры сели в Иркутске и едут дальше Омска… С ними пятеро. Контрразведка нервничает. Или уверены в успехе?»

Елена Алексеевна сидела в своем купе как ни в чем не бывало и болтала с французским капитаном и колчаковским офицером, видимо, из контрразведки.

— Вот и мой муж! — обернулась к нему Елена Алексеевна. — Говорят, есть необходимость нас побеспокоить.

— Рад служить, — отозвался Буров. — Но все-таки в чем дело?

Елена Алексеевна капризно махнула рукой:

— Кого-то ловят.

— Вот именно, — кивнул контрразведчик; теперь в этом не было сомнений.

— И это все объяснение? — Буров вскинул брови.

— У вас любопытства больше, чем у женщины, — снова, не отвечая на вопрос, проговорил контрразведчик.

— Что ж, я подчиняюсь…

— Слова истинного патриота! — воскликнул Антуан де Монтрё. — Полное доверие к властям.

— Как же может быть иначе? — пожал плечами Буров. — Только я попрошу вас, вызовите солдат. Отнести вещи.

Офицер кивнул:

— Да, да! Не беспокойтесь.

— Господа! — вдруг воскликнула Елена Алексеевна. — А мы не опоздаем на поезд? Он не уйдет без нас?

Офицер снова кивнул:

— Думаю, что нет… Вы проявляете завидное благоразумие… — несколько удивленно проговорил вдруг офицер.

— Видите ли, — заметил Дмитрий Дмитриевич. — Я — юрист. И знаю, что контрразведка обладает чрезвычайными полномочиями. Согласитесь, протестовать в данном случае бесполезно.

Гордо усмехнувшись, поручик обратился к Елене Алексеевне:

— У вас есть оружие, мадам?

— Да. — Взяв лежавшую на полке муфту из горностая, Елена Алексеевна вынула из нее маленький дамский браунинг, так, будто собиралась выстрелить в живот офицеру.

— О-о! — Офицер отшатнулся.

Не выпуская из рук браунинга, Елена Алексеевна достала из муфты сложенную вчетверо бумагу:

— А вот разрешение, подписанное командующим войсками Иркутского гарнизона.

Офицер, строго нахмурившись, взял бумагу, сверил номер, внимательно пригляделся к подписи и печати:

— Тогда… все в порядке, мадам. Вам вообще нет необходимости беспокоиться.

Елена Алексеевна вскинула брови:

— Все так просто?

— В жизни все решается просто: да — да, нет — нет.

— Объясните, поручик, — довольно капризно, пожав плечами, проговорила Елена Алексеевна.

— С двадцать первого марта… мадам, в Енисейской и Иркутской губерниях объявлено осадное положение.

— Странно… Очень странно… Наши доблестные войска, наши союзники… Мы одерживаем победу за победой на фронте, а в тылу, за тысячи километров от мест решающих сражений, объявляется осадное положение…

Поручик неохотно заметил:

— Партизаны, мадам… Ведь ваш поезд опаздывает уже на пять суток… А вы, господин присяжный поверенный?

— Семье достаточно одного вооруженного… — улыбнулся Буров. — С тех пор как отменены дуэли, оружие стали носить женщины… для защиты своей чести…

— Тем не менее, — сказал поручик, — необходимо соблюдение формальности…

— Обыск? — нарочито засуетился Буров. — Да, да… прошу… Здесь?

— Прошу, — указав жестом в коридор, поручик вышел вслед за Буровым.

— А чем мадам объяснит свое любопытство? — неожиданно спросил капитан-француз. — Вы, мадам, порой были чрезвычайно настойчивы в расспросах.

— О, господин Антуан де Монтрё, не вам ли мы обязаны столь любезным визитом поручика? А также и тем интересом, который проявлен к нам здесь? — язвительно улыбнувшись, спросила Елена Алексеевна.

— Вы не ответили на вопрос.

— Вы так плохо знаете женщин, месье? Или скромничаете? Кстати, я не любопытна, а любознательна. Это разница. Любознательность — слабость женщин.

— От слабости до порока один шаг, мадам.

— По-моему, вы его сделали, месье. Вы порочно подозрительны. — Елена Алексеевна отвернулась и стала смотреть в окно. — Да вот еще один пассажир, который едет от Иркутска. Не правда ли, Дмитрий? — обратилась она к вошедшему мужу.

— Ба-а! Да это довольно нагловатый господин… Набивался в знакомые…

Все посмотрели в окно.

Зарубин, шедший от вокзала к составу, видимо, только теперь заметил, что у вагона стоят солдаты. Он остановился в нерешительности, подался в сторону, потом вдруг повернул обратно, побежал.

Поручик выскочил в коридор, промчался до тамбура:

— За мной! — крикнул он солдатам. — Поймать стервеца! Не стрелять! Живым брать, каналью!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пристрелив «при попытке к бегству» горничную своей жены, подполковник Чухновский вернулся в контрразведку, уверенный в том, что он поступил правильно: «концы в воду». Он тоже под богом ходит. Кроме колчаковской, в Иркутске, как и во всей Сибири, действовало по меньшей мере пять разведок: чешская, польская, английская, французская и даже американская. Порой даже он не знал, в чем и каким образом переплетаются интересы этих полулегальных, полутайных организаций. Каждая из них имела своих агентов, преследовала свои цели.

Пять? Какое там пять разведок! А японская, самая скрытная и, пожалуй, наиболее давно укоренившаяся, работавшая тихо, совсем незаметно, но результативно. Встречи Чухновского с представителями японской миссии обычно, заканчивались добросовестными «пожертвованиями»: сведениями, которые, казалось, вырывались японцами из-под земли. Особенно настойчивыми были их сигналы о «разрушительной пропаганде большевизма» в Черемховском угольном бассейне. Но все попытки разведок ввести в подпольные комитеты шахтеров своих агентов успеха не имели. Там люди очень хорошо знали друг друга, давно отказались от связи с эсерами и меньшевиками, держались плечом к плечу. Над всей Транссибирской магистралью, как дамоклов меч, висела угроза прекращения добычи угля. Это обескровило бы всю дорогу.

Черные даже зимой слободки шахтеров, кривые, покосившиеся лачуги оказались крепостью, куда невозможно было проникнуть даже многоопытным агентам. А если кому и удавалось зацепиться там, то ненадолго. Их находили где-нибудь на окраине с проломленной головой.

Атаман Семенов тоже не оставлял без внимания Иркутск. Чего стоит его «подарок» — Зарубин. На кого он работает? На Колчака, Семенова или на японцев?

В тот же вечер, когда Чухновский покончил с горничной, в контрразведку привезли задержанного рабочего-фонарщика со станции Иркутск. При обыске у него оказался тот самый браунинг, который несколько часов назад Чухновский передал Зарубину. Тогда подполковник крепко пожалел, что поторопился расправиться с горничной. Могло оказаться — она совсем не виновата. Браунинг с перламутровой инкрустацией мог попасть к задержанному непосредственно от Зарубина. Штабс-капитан, выходило, провоцировал и его, Чухновского, «намекнув», будто подполковник столь беспечен, что большевики свили гнездо в его собственном доме. Но и Зарубин исчез. А все меры должного воздействия не заставили заговорить Митрофана Евдокимовича Пирогова. Ничего, кроме того, что браунинг он нашел оброненным на улице, от него не добились. Тогда Чухновский отвел Пирогова в подвал и поставил якобы перед камерой задержанного ранее молодого большевика по кличке Саша, а по документам Петра Петровича Животнова, которого «осветил» Зарубин. Один из надзирателей, спрятанный в камере заранее, посмотрел в глазок, а потом Пирогову сказали, что он опознан «благоразумным Животновым».

— Ваш Саша сказал, что вы из одной организации и вами сегодня был отправлен в Москву связной. Разве это не так? — мягким голосом поинтересовался подполковник.

Митрофан Евдокимович стоял посреди следственной камеры, босой на цементном полу. Ноги его были широко расставлены, но он покачивался. На полу запеклась кровь. Он молчал.

— Пройдитесь! — приказал Чухновский казаку, похожему на афишную тумбу. Тот придвинулся к Пирогову и что было силы ударил кованым каблуком по босым пальцам ноги Митрофана Евдокимовича. Пирогов дернулся, голова его запрокинулась, он замычал, но остался стоять.

— Еще! — крикнул Чухновский. — Еще!

Пирогов осел на пол. Из-под ногтей на ногах брызнула кровь.

— Посадить.

Казак легко поднял кряжистого Пирогова, подтащил к табуретке.

В помутившемся от боли сознании Митрофана Евдокимовича билась лишь одна мысль:

«Врете, сволочи! Не признал меня Саша. Не знал он ничего о том, что Буров отправляется сегодня! Не знал! Это знал Зарубин, Он меня узнал! Значит, он и выдал! Он! Больше некому. Который час? Ушел ли поезд? Что будет с Буровым?» И еще: «Хоть бы скорее забили до беспамятства!» Однако Чухновский был расчетлив. А казак знал свое дело.

Только под утро бесчувственного Пирогова отволокли в подвал и бросили в камере на пол.

«Большевик! — вот и все, о чем мог догадываться Чухновский. — А браунинг этот Пирогов все-таки получил от Зарубина».

Штабс-капитан объявился на пятый день. Он сообщил из Красноярска, что ему поручено Пироговым сопровождать связного ЦК. Самого связного он, Зарубин, еще не «осветил». Возможно, он едет в одном вагоне с ним до Екатеринбурга. Там ему дан адрес явочной квартиры. Самому Зарубину сменили документы. Теперь его фамилия Клеткин Степан Афанасьевич, доверенное лицо ювелирной фирмы «Циглер и K°».

Однако о том, что Зарубин исчез, а его сфабрикованные в контрразведке документы использовались другим подпольщиком, Чухновский узнал на другой день после ареста Митрофана Евдокимовича Пирогова. По договоренности с Зарубиным, еще ничего не зная о его внезапном отъезде, Чухновский передал своему агенту, владельцу конспиративной квартиры контрразведки, дюжину револьверов, Но вместо Зарубина по его паролю пришел разбитной парень из мастеровых. Когда хозяин отказался отдать ему оружие, парень показал ему документы Зарубина, наивно полагая, что его появление станет оправданнее. Хозяин конспиративной квартиры совсем очумел от страха, решив, что Зарубина убили. Когда он попытался выставить парня, тот полез в драку, связал хозяина и, приставив ему нож к животу, потребовал оружие.

Хозяин отдал, но едва парень ушел, сообщил обо всем в контрразведку. Следить за парнем оказалось поздно — скрылся. А самое главное, неизвестно, куда делись револьверы. Возможно, подпольщики, вспугнутые столь диковинным получением револьверов по паролю Зарубина, перепрячут и пулемет, который тот за десять тысяч «катеринками» купил «у чехов»? Чухновский отправил группу, чтобы изъять и пулемет из известного ему тайника — на Московской дороге, неподалеку от Триумфальной арки в честь победы над Наполеоном. Однако подпольщики были проворнее: тайник вскрыли, пулемет забрали!

Подполковник клял на чем свет Зарубина, втянувшего его в авантюру с продажей оружия. Разве не существовало другого способа завоевать доверие подпольщиков? Но теперь в руках у Чухновского оказался козырь против Зарубина. Не откладывая дела в долгий ящик, подполковник составил рапорт, в котором обвинял штабс-капитана в действиях, граничащих с преступлением по службе. Оставалось лишь убрать единственного свидетеля деятельности Зарубина — подпольщика Пирогова.

Однако, написав рапорт, Чухновский положил его в стол, ожидая, как развернутся события дальше. Нюхом контрразведчика он понимал: Зарубин идет по следу «крупного зверя». Успех мог быть ошеломляющим. Если бы только… Если бы только Зарубину удалось «осветить» таинственного связного! Это значило — взять человека, который держал в своих руках главные нити большевистских организаций Урала, Сибири и Дальнего Востока.

Судя по тому, как заботятся о связном, он не впервые совершает свой вояж, и его очень ценят. Он знает замыслы, в его распоряжении планы, имена, явки и пароли десятков активных коммунистов, за которыми охотятся все восемь разведок! И каких! Лучших в мире.

А пока они могут лишь констатировать подобно управляющему Иркутской губернии, что «поставленная большевиками задача отвлечения максимального количества сибирской армии с фронта внешнего на многочисленные внутренние фронты вполне им удается».

Зарубин бежал к зданию вокзала, моля бога лишь об одном — успеть проскользнуть в дверь. До привокзального перрона, заполненного народом, оставалось метров пятьдесят. Он был уверен, что солдаты, преследующие его, не станут стрелять в толпу. Вернее, он считал — офицер, чьи крики он слышал позади, не отдаст такой команды.

— Стой! Стой! Стрелять буду!

Толпа на перроне, освещенная солнцем и поэтому казавшаяся еще более грязной и серой, слепящие блестки луж в радужных разводах, приземистое здание вокзала — все прыгало перед глазами Зарубина. Он скакал как заяц, стиснув зубы, и беспрестанно повторял: «Идиоты! Идиоты!»

Позади послышался щелчок револьверного выстрела. Немая толпа на перроне расплеснулась в стороны от главного входа в здание вокзала, словно мелкая лужа, в которую бросили камень. И одновременно взвыли десятки женских голосов. Потом с оттяжкой хлестнули, точно бичи, винтовочные выстрелы. Толпа смешалась, вой перешел в визг, заметавшиеся люди давили друг друга, сталкивались, будто ослепшие.

Но цель, к которой стремился Зарубин, — дверь вокзала, массивная, дубовая, с одной открытой створкой, была свободна. Стоило Зарубину проскочить в нее, как дверь тут же захлопнулась, с десяток рук подхватили тяжеленную скамью, придвинули ее к двери, забаррикадировали.

Очутившись в зале ожидания, еще в тот момент, когда какие-то мужики возились с дверью, Зарубин кинулся вправо, к знакомому повороту коридора, где находилась комната контрразведки. Он уже почти достиг ее, когда сзади раздались панические крики:

— Ку-у-да! Паря! На-аза-ад!

И грохот прикладов в дубовые двери. Потом звон разбитого стекла, револьверные выстрелы.

Запыхавшийся Зарубин едва не ткнулся в стол, за которым сидел прапорщик.

— Что вы наделали! Идиоты! Какого черта вам надо! — орал, едва переводя дух, штабс-капитан.

— Молчать! — по-мальчишески взвизгнул прапорщик.

— Немедленно доложите…

Тут в комнату вскочил офицер, гнавшийся за Зарубиным, схватил его за плечо, повернул и с ходу ударил в лицо зажатым в кулаке наганом. Но в то же мгновение преследователь взлетел над столом, нелепо дрыгая ногами, и обрушился на онемевшего поручика. Револьвер оказался в руке Зарубина.

— Идиоты!.. Идиоты!.. — штабс-капитан скрежетал зубами. Пока ошеломленные офицеры барахтались на полу, Зарубин схватил трубку телефона и назвал номер.

— Майор Прайс! Вас беспокоит Зарубин, сэр! — сказал штабс-капитан по-английски. — Мне необходимо ваше содействие, сэр… Да, сэр… На вокзале… Благодарю вас, сэр.

Не поднимаясь с пола, офицеры таращились на Зарубина.

— Выслужиться захотели, молокососы! Встать! Поставьте у двери часовых. Никого не впускать, занавесьте окна! — Зарубин потрогал рассеченную бровь, синяк, вспухающий под глазом, прошипел: — Идиоты!

ГЛАВА ПЯТАЯ

После всего происшедшего в Омске Зарубин и не рассчитывал, что он снова поедет в одном поезде со связным. Очень уж большими предосторожностями обставлялся его отъезд. Но и человек, отправившийся в путь, являлся поистине чудесным для контрразведки кладезем самых разнообразных сведений о подпольной работе, какими не мог обладать ни один подпольный деятель в Сибири и на Дальнем Востоке.

Еще в самом начале своего внедрения в большевистскую организацию Зарубин краем уха слышал о создании Урало-Сибирского бюро ЦК. Оно действовало тайно откуда-то из прифронтовой полосы красных. Зарубин, тогда еще наивно полагавший, что проникнуть в большевистский центр не сложнее, чем наладить выгодную связь с английской разведкой, задался целью просочиться именно туда, в штаб подполья. Однако даже самые безобидные намеки на предположительную осведомленность об этой организации едва не стоили ему полнейшего отстранения от какой бы то ни было деятельности у большевиков. И вот через полгода тишайшего сидения Митрофан Евдокимович сам предложил ему быть подручным даже не доверенного бюро, а связного самого Свердлова.

Вечером перед отъездом Зарубина сопровождали от трактира до портного. Там он переоделся, там же его постригли и побрили, изменив внешность, и заботливо доставили до вагона. Но и в поезде Зарубин попал под чей-то глаз. Так ему померещилось во всяком случае. Ведь он не знал: сопровождает связного один, нет ли; известен ли он сам связному.

На вокзале перед отправлением поезда Зарубин перехватил долгий, слишком долгий — а может, показалось? — взгляд своего провожающего, который задержался на Бурове, известном в городе адвокате. Бурова часто приглашали вести дела и в других крупных центрах Сибири.

Барская надменность, с которой Зарубин был осажен Буровым за один лишь участливый взгляд попутчика в дальней и долгой дороге, надолго отвадил контрразведчика от попыток сближения. Да и компания — французский капитан был для Зарубина неподходящим знакомым. Французы, с которыми сталкивался штабс-капитан, показывали себя хорошими знатоками-ювелирами, готовыми при удобном случае пойти на сделку. Зарубин же немного смыслил в камнях, во-первых, во-вторых, ему нечего было предложить, да и сделки запрещались.

Но и ждать у моря погоды было не в характере Зарубина. Он стал исподволь прощупывать пассажиров, едущих с ним в одном вагоне. Охотно разговаривал, выпивал «по маленькой». В карты играть не садился. Отговаривался недавним крупным проигрышем. На предложения отыграться отвечал поговоркой: «Не за то отец драл, что играл, а за то, что проигрывался!» До Омска он уже хорошо узнал попутчиков из тех, кто следовал дальше столицы Колчакии.

Отец Нафанаил — с ним контрразведчик держался ближе, чем с остальными, — направлялся в какую-то уральскую епархию по денежным делам. Другой оказался спекулянтом. Третьим был «фартовый мужик», старый знакомый Зарубина. Он-то и отвлек его внимание, хотя и не напрасно, да невпопад.

Только в Омске, уже сидючи в комнате контрразведки на вокзале, Зарубин услышал слова, натолкнувшие его на твердую мысль как следует проверить чету Буровых.

Слишком расторопный поручик, получивший нагоняй, принялся горячо доказывать необходимость жесточайшим образом, до последней нитки, обыскивать всех пассажиров поезда. Поручик, его приятель, ехидно усмехнулся:

— А как насчет дам?.. Надо издать приказ, чтоб для удобства Гамбетты они следовали нагишом.

— Гамбетта? — оживился Зарубин.

— Поручик Карякин — недоучившийся юрист, — бросил дежурный офицер. Объяснил: — Вот мы и зовем его между собой именем знаменитого французского коллеги. Но теперь, я думаю, его называть «гримёром», — и хохотнул. — Ловко он вас разукрасил. Не узнать.

— Гамбетта… Юрист… — бормотал себе под нос Зарубин. — О, черт… Ведь у связного кличка Гамбетта. И Буров — юрист. Надо проверить… Не он ли все-таки тот связной? Надо обязательно проверить!

Как — Зарубин еще не знал. Во всяком случае идти в вагон тотчас нельзя. Трудно поверить, что из контрразведки хоть и с синяками, но выпустили так быстро. Следовало объявиться неожиданно, ночью, в пути. Свалиться точно снег на голову. Да еще в таком «загримированном» побоями виде. Буровы, если связные они, конечно, будут обеспокоены его арестом. А он «сбежал». Он попросит у них помощи! Они не устоят перед возможностью облагодетельствовать товарища. Это у них в крови.

И все-таки: Буров — связной большевиков? Такое не укладывалось в голове Зарубина. Как Буров ответил на его попытку не то что завязать знакомство, а лишь проявить взглядом простейшую любезность к попутчику! Однако Буров точно знает своего помощника и обязан, пожалуй, вести себя с ним осторожнее, а значит, и недоступнее, чем со всеми остальными! Конечно! Ведь Буров-то не мог не знать, на кого может рассчитывать в пути. И пароль был у него. И что же? Глаза Бурова окатили тогда Зарубина таким высокомерием, таким холодом, что тот сразу отмел саму мысль о возможности связи эсера, присяжного поверенного Д. Д. Бурова с голытьбой, с большевиками.

И все-таки как проверить, как «осветить» их? Положился на случай. А помощников у него будет хоть отбавляй. Та же охрана, что снимает «зайцев» с крыш курьерского поезда. Конечно, полковник Ярцев хоть и мало надеется на предприятие Зарубина, но по линии о нем сообщит. Долг службы.

В сумерках Зарубин пробрался в зеленый вагон третьего класса по соседству с синим, в котором следовали Буровы. Закрытые двери тамбуров не помеха. Трехгранный служебный ключ у Зарубина был. Проводник синего ютился в другом конце вагона. Зарубин мог пробраться в купе незамеченным. Вот только чертов француз… Но Зарубина уже охватил азарт. На карте стояла его карьера. А теперь, когда войска верховного правителя гнали большевиков за Урал, можно надеяться на самую щедрую благодарность.

Чем ближе к Екатеринбургу подходил поезд, тем чаще он простаивал на станциях, полустанках, разъездах. И что ни день, то проверка документов, а то и обыск.

В купе они по-прежнему ехали втроем. Однажды на какой-то станции крепко подвыпившая компания колчаковских вояк решила устроить на свободное место своего приятеля, ехавшего на фронт. Тогда Антуан де Монтрё учинил скандал, и прибывший офицерский патруль быстренько успокоил своих доблестных воинов.

С первых минут встречи в купе Елена Алексеевна мучительно размышляла: почему ей знакомо лицо француза. Она для того сразу и разговорилась с ним, чтоб разобраться. Но лишь в последние дни память упорно стала подсказывать ей: действительно, она видела этого человека, встречалась с ним в лагере австро-венгерских военнопленных еще в шестнадцатом году, до замужества, Тогда она была Леночкой Весниной и под видом дел по заданию Красного Креста передавала военнопленным и большевистскую литературу. Но ведь она могла и ошибиться. Того пленного венгра звали Шандор Доби. «Француз» вида не подавал, будто хоть раз мельком виделся с ней. Может быть, он действительно не помнил ее? Или так надо?

Делиться своими мыслями с мужем она не решилась: у того голова кругом идет от истории с Зарубиным. Никто не мог сказать им — взяли его контрразведчики в Омске, оказался ли он предателем? Дмитрий не утверждал, но и не отвергал до конца возникших у обоих подозрений. Возможно, он щадил ее…

Нервы Елены сдали. Она не спала толком третью ночь. А мужчины спали.

…В дверь купе легонько поскреблись. Она поднялась. Осторожно, бесшумно выскользнула в коридор. Увидела Зарубина, его изуродованное побоями лицо. Голос — дрожащий, жалобный:

— Елена Алексеевна… «Меня встречает Анна Петровна»

… Это был отзыв на пароль Дмитрия: «Вас никто не встречает в Екатеринбурге, господин Клеткин?»

— Что с вами? — Елена не могла оторвать взгляда от рас пухшего от побоев лица.

— Помогите мне… Идемте, идемте… Здесь увидят.

Она, не входя в купе, сняла с вешалки шубку, накинула, схватила муфту. Вышла. Зарубин уже стоял у выхода из вагона. Она пошла за ним. Тупо соображая: «Что же я делаю?».

По тому, как Зарубин рывком отодвинул дверь тамбура, Елена Алексеевна почувствовала неладное. Страх сжал сердце, сперло дыхание, а ноги отяжелели.

— Идите… идите… — настойчиво подталкивал ее Зарубин.

Из дверного проема ей в уши ударил грохот колес, лязг буферов; студеный промозглый ветер обдал лицо, душный запах паровозного дыма и холод перехватили дыхание.

«Вернуться… Немедленно вернуться! — встрепенулась она. — Какая глупость! Как я могла!»

Елена Алексеевна подалась было назад, но Зарубин грубо подпихнул ее. Она уперлась руками в косяки. Тогда Зарубин вытолкнул ее на лязгающую металлическую площадку между вагонами.

— Я закричу! Пустите! Пустите меня! — Елена Алексеевна отталкивала от себя Зарубина.

— Не закричите… Пароль? Адрес в Екатеринбурге, к кому вы едете?

Зарубин припер Елену Алексеевну, к решетке ограждения меж вагонами.

— Быстро! Пароль? Адрес?

— Прочь! Негодяй! Я ничего не знаю!

— Знаешь. Меня припомнила. Откуда известен мой отзыв? Может, и про Митрофана Евдокимовича не слышала?

— Я шла помочь… Вы ранены…

— Говори! А то под колеса скину! Ну!

Резко повернув ее за плечи, Зарубин заставил Елену глядеть вниз. Там в снегу темнела полоса рельсов. И грохот, грохот разболтанного состава, лязганье буферных тарелок, металлической площадки под ногами. Меж перилами ограждения оставалось значительное пространство. Елена чувствовала, что ее подталкивают туда. Она попыталась оттолкнуть Зарубина. Дернулась что было сил. Бесполезно. А ему было приятно сознавать: жуть и предсмертная тоска охватили его жертву. Много времени и упорства затратил он на разгадку связного из Москвы, чтобы отказать себе в удовольствии, в торжестве палача.

Елена Алексеевна хотела вытащить спрятанные в муфту руки, и тут под пальцами оказался браунинг.

«Молчит… — быстро соображал Зарубин. — Точно — ОНИ! Другая бы на ее месте вопила благим матом, в обморок шлепнулась. Их повадки!»

Прикосновение к прохладному и как бы чуть маслянистому металлу оружия вернули Елене самообладание. Для нее перестали существовать ветреная студеная ночь, грохот и лязг, безжалостный бег земли и стали там, внизу, куда она может ухнуть в следующее мгновение. Для нее стало очевидным гораздо более страшное.

«Провал! Зарубин — провокатор!» Признав его, признав отзыв на пароль, она нехотя выдала тайну связного!

Зарубин рывком повернул Елену к себе. Схватив за плечи, стал бить головой о вагон:

— Говори, красная сука! Пароль? Кто встречает в Екатеринбурге?

«Как же я не догадалась никого разбудить… Пошла одна!»

И Елена выстрелила, не вынимая браунинга из муфты. Зарубин взревел. Но у него было еще достаточно сил, и он пропихнул ее меж решетками заграждения.

Она широко отступила, ощутила под ногой вихляющийся буфер.

Выстрелила еще раз…

Ночь, ветер, лязг и стук колес.

Она выстрелила снова.

Клешни Зарубина разжались.

Елена качнулась ближе к вагону, схватилась за лесенку, ведущую на крышу. Но Зарубин мотнулся к ней, толкнул. Нога Елены соскользнула с буфера.

Последнее, что она успела увидеть, — Зарубина, словно переломленного пополам. Он безжизненно свесился через решетку ограждения.

Все, что она могла сделать, сдержать крик, крик ужаса, предсмертный крик.

Часовой остался за дверью.

Буров шагнул в кабинет. Навстречу ему поднялся коренастый, широкогрудый, постриженный ежиком командарм:

— Две радости сразу, товарищ Буров! Взяли Бузулук и объявились вы! — Фрунзе крепко пожал ладонь Дмитрия Дмитриевича, — Извините, что пришлось несколько часов подержать вас в «холодной». Надо было проверить ваш мандат. Ведь вы должны были перейти фронт в Пермском направлении.

— Так получилось…

— Как говорят — что бог ни делает, все к лучшему. Нам очень нужны сведения о колчаковцах в их тылу. Особенно что творится на железных дорогах. Мы начали наступать серьезно. Пройдемте к карте.

Они проговорили долго, О пропускной способности Самаро-Златоустовской дороги. Но она еще не все решала. В глубоком тылу — в Омске и Томске, Новониколаевске, Красноярске и дальше до Дальнего Востока действия партизан наполовину уменьшали возможности колчаковцев перебрасывать войска, боеприпасы.

— Да вы, я гляжу, полка стоите! — воскликнул Михаил Васильевич.

— Согласитесь, «полку» неплохо бы выпить стакан чаю.

— Мы с вами его честно заработали, Дмитрий Дмитриевич! По стакану отличного чая с сахаром. Или вам это неудивительно?

— Как когда. Я ведь и поклон вам привез, — проговорил Буров, потирая пальцами лоб. — От Постышева.

— От Павла?!

— Партизанит. Большой отряд. На Амуре хозяйничает. Флотилия у него лодочная. И пароход отбили. Дорогу тревожит.

— Командует?

— Нет. Комиссарит. Такой политотдел у него! Ночами при светильниках «грамотеи» под его диктовку листовки пишут. И как получается! Вся тайга в округе верст на пятьсот его знает. И в Хабаровске наслышаны…

— Что с вами, товарищ Буров? Вы голодны. Простите… Неловко с чаем получилось. Гостей, да дорогих, так не принимают.

— Нет, нет, Михаил Васильевич… Не голоден я. И дела важнее чая. Товарища я потерял… — Буров снова потер лоб пальцами, боролся с собой.

— Вы садитесь…

— Понимаю… Вы солдат… В вашей жизни дня не проходит без потерь…

— Но… это была моя жена. Задание товарища Свердлова мы выполняли вместе.

— Его тоже нет…

— Якова Михайловича?!

— Умер. Шестнадцатого марта. Туберкулез.

Вестовой принес два стакана крепкого чая, по четыре куска сахара. Буров взял стакан, долго держал его, словно хотел согреть озябшие руки. Чаепитие прошло в молчании. Потом Дмитрий Дмитриевич снова подошел к карте:

— Товарищ Фрунзе, продолжим. Колчак вынужден был поставить под ружье триста тысяч сибирских крестьян. Они видели, если сами не испытали на себе, как засекали насмерть их односельчан, родных. Такие солдаты воевать толком не будут. Скорее перебегут… Пока крестьянин осторожничает. Красная Армия далеко, колчаковская пуля — рядом.

— А после освобождения нами Урала?

— При подходе Красной Армии к Сибири будут восставать и рабочие в городах, и крестьяне. Поголовно. Даже зажиточные. Натерпелись.

— Было бы очень хорошо, товарищ Буров, если бы вы побеседовали с нашими политотдельцами.

— Хорошо.

— Вечером прошу ко мне, в вагон. Завтра я по делам отправляю его в Самару. И вас довезут. Так будет быстрее.

Политотдельцы продержали у себя Бурова действительно до позднего вечера, вернее, едва не до первых петухов. Им нужны были факты, факты, факты.

На следующее утро, когда Буров подходил к вагону командарма, то увидел, что в салоне горит свет. Фрунзе и не думал отдыхать.

Вестовой наскоро разогрел «роскошное блюдо» — пшенную кашу с конопляным маслом. И опять был чай. Без сахара.

— И все-таки, товарищ Буров, как все получилось? Вы — опытный конспиратор…

— Какой я конспиратор! Я и в партии четвертый месяц. Вот она — с шестнадцатого. И конспиратор и воспитатель отличный. По себе сужу… А провал… Глупый. Вы слышали об «умных» провалах? Подловил он… Елену, вероятнее всего, на сочувствии, на чувстве товарищества…

Фрунзе вызвали к прямому проводу.

Буров остался один, и ему вспомнилась та кошмарная ночь. Ему думалось — все тревоги позади, он спал сном праведника. Его стащил с полки «француз», заговоривший вдруг на совсем непонятном языке. Не сразу Буров понял, что перед ним — второй сопровождающий, из Екатеринбурга, потом Шандор в конце концов смог сообщить на ломаном, малопонятном от волнения русско-мадьяро-французском языке о происшедшем. Он сбросил труп Зарубина на полотно, чтоб не привлекать внимания. Затем Шандор Доби сказал, что сквозь сон он вроде бы слышал чей-то голос, мужской. Еще раз осмотрели площадку между вагонами. Нашли вырванную с «мясом» пуговицу от шубки Елены. Тогда, не раздумывая, решили уходить из поезда. Забрали вещи, спрыгнули на ходу. Охрана и тормозной кондуктор, надо полагать, спали. Иначе суматоха поднялась бы еще раньше. Лишние вещи зарыли в снег, подальше от полотна. Налегке двинулись назад. Спешили. Ведь любой следующий поезд мог опередить их. И в обоих таилась надежда, что Елена лишь ранена.

Так оно и было. Уже совсем рассвело, когда они увидели в стороне на снегу след. Его оставил ползущий человек. Пошли по нему в березовый колок. Он щетинился в полуверсте от дороги. Там и нашли Елену. Она очень сильно разбилась, но у нее достало сил отползти, чтоб не попасться на глаза колчаковцам с поезда — слишком многое пришлось бы «объяснять», до и вряд ли бы поверили. В колке силы оставили ее, и, потеряв сознание, Елена замерзла. Было градусов двадцать. Но они потратили на поиски часов пять. Нашли и Зарубина. Его первого и нашли. По лицу Зарубина, со старыми заскорузлыми ссадинами, кровоподтеками, Буров понял, на чем тот сыграл.

Фрунзе вернулся веселый, радостный:

— Вам привет, товарищ Буров! От Владимира Ильича. Так что завтракать — и в Самару. Там долго не задерживайтесь.

— Постараюсь. Как поезда… А за привет большое спасибо. Будете говорить с Владимиром Ильичем по прямому проводу, поблагодарите его.

— Нет уж! Это вы сами сделаете. Товарищ Ленин сказал, что обязательно примет вас в Москве.