Искатель. 1962. Выпуск №6

Рисунки А. Гусева

Фото Ю. Аргилопуло, В. Родькина

Словно изначальные и неуязвимые часы, с легким шелестом пересыпаются из бархана в бархан песчинки. Может показаться: время в пустыне остановилось. И не на минуту или на сутки — на века и тысячелетия.

С вершины бархана глядят на безжизненную пустыню люди. Один из них вынимает из полевой сумки блокнот.

«…У подножия песчаных холмов расстилалась гладкая глиняная равнина, покрытая россыпью античной керамики. На западе, за тяжелой грядой пройденных нами песков в багряное море зари врезались черные силуэты бесчисленных башен, домов, замков. Казалось, это силуэт многолюдного большого города… Но мертвая тишина пустыни, предгрозовое молчание песков окружали нас. Этот созданный некогда трудом человека мир был мертв. Замки, крепости, города и жилища стали достоянием воронов, ящериц и змей… Мы затеряны в каком-то заколдованном царстве, в мире миража, ставшего трехмерным и материальным. Но сказку надо было сделать историей, надо было прочесть книгу мертвого Хорезма».

Эта запись была сделана известным советским ученым-историком Сергеем Павловичем Толстовым 1*. Под его руководством коллектив молодых ученых уже более двадцати лет ведет трудную, но увлекательную работу, разыскивая «страницы потерянной книги» — восстанавливая историю древнего Хорезма.

До недавнего времени о жизни предков многих народов, обитающих на территории Советской Средней Азии, было известно очень немногое. Многократные опустошительные набеги завоевателей уничтожили почти все письменные источники. Потомкам остались лишь погребенные в песках развалины когда-то обширных и цветущих городов.

Нелегко было археологам заставить заговорить эти развалины. Кропотливая, поистине ювелирная многомесячная работа на сорокаградусной жаре в условиях полного безлюдья и безводья, дальние путешествия, когда приходится километрами проталкивать по пескам буксующие машины. Но главные трудности не в этом. Надо обладать большими знаниями, эрудицией, упорством и смелостью мысли первооткрывателей, чтобы восстановить картину жизни древних народов. История собирается по крупицам, неравномерно, с пробелами, к которым приходится возвращаться порой через многие годы работы. Сколько загадок и тайн, сколько разочарований и неожиданностей, но сколько вместе с тем волнующих открытий подстерегает ученого-археолога!

Трудами всего коллектива искателей-«хорезмийцев» уже восстановлены многие страницы «утерянной книги истории». Их работы единодушно признаны имеющими мировое значение. Автор научно-художественной повести «Время в песках» Милиция Измайловна Земская несколько лет работала в Хорезмской этнографо-археологической экспедиции. Она непосредственный участник и свидетель событий, о которых рассказывает.

Ныне время в песках дорого. Каждая минута заполнена напряженным творческим трудом. Рядом с археологами идут по пескам строители каналов и газопроводов; геодезисты, намечающие дороги и нарезающие поля; геологи, открывающие нетронутые богатства. Труд исследователей прошлого тесно переплетается с трудом созидателей будущего.

1* С. П. Толстов, По следам древнехорезмийской цивилизации, М., 1948.

Первый раскоп

Когда я впервые приехала на место работ Хорезмской экспедиции, бушевал песчаный буран. Пустыня казалась вдвойне мрачной и враждебной.

Сотрудники разбрелись по палаткам, застегнулись на все петельки и забились в спальные мешки. Но и в спальном мешке нелегко было отогреться. Поговаривали, что не везде еще в пустыне стаял снег…

Буран не унимался. Нашу коптилочку потушило первым же порывом ветра. Оставалось только лежать и слушать, как ревет на все голоса ветер да поскрипывают в грунте железные колья палаток.

По древним поверьям, в каждом смерче, вздымающемся над пустыней, прячется джинн. Если в центр смерча вонзить нож, на его лезвии появится кровь…

Палатка почти легла под натиском бурана. Рывок. Еще рывок…

А утром раздвинулись брезентовые створки входа и скадрировали кусочек ослепительного, сияющего мира.

Может быть, ожила страничка любимой с детства книги про необитаемые неведомые земли, где столько же чудес, сколько сокровищ, а больше всего — «таинственности».

Это был мир, совсем не похожий на действительность, но для сна чересчур яркий, а для театра слишком фантастический.

Такой бы нарисовал картинку совсем маленький мальчик: небо очень-очень синее, пески очень-очень желтые, крепость совсем розовая. Крепость древняя, оплывшая, со множеством трещин, рытвин. Сквозь бойницы просвечивает тоже небо — узенькой черточкой. Но там оно еще гуще, еще синее.

Вот теперь уже можно вдоволь насмотреться на пустыню. Под ногами что-то вроде торцовой мостовой или каменного плиточного пола. Таким панцирем скованы огромные пространства пустыни. Это такыр — глиняный отвердевший слой, отполированный песчаными бурями и омытый ливнями. Барханы, в одиночку и толпами, теснятся до самого горизонта. На барханах — белые скелетики саксаулов, еще не зазеленевших. Это в них так пронзительно свистел ветер во время бурана.

Непривычна во всем этом зрелище безнадежная, последовательная плоскостность. Какая-то гигантская лепешка, одинаково ровная во все стороны. И еще непривычнее — ошеломляющая светоносность пустыни. Такыры, пески и даже стены древних крепостей, воздух изумительно прозрачный — все здесь светится. А какая она сейчас, тихая, умиротворенная, пустыня: будто никогда и не бывает другой.

Я подхожу к крепости. Сергей Павлович Толстов вместе с начальником раскопа Юрием Александровичем Раппопортом пристально всматриваются в бугристую поверхность крепостной стены.

— Где-то здесь должно быть окно, — Толстов отстегивает от пояса нож и, опустившись на одно колено, осторожно по гружает его в стену. С шорохом покатились сухие комья глины. Из-под ножа, из щели, вытекла блестящая черная капля и, извиваясь, поползла в сторону.

— Первая гадючка в сезоне. Поздравляю, товарищи, с наступлением весны. Вот и бойница, о которой мы вчера говорили, — кстати, почистим.

Заметив меня, Сергей Павлович здоровается и сразу же атакует:

— Обратите внимание, каким строгим геометрическим кругом опоясывает всю крепость внешняя стена, укрепленная девятью башнями! Здесь, за стеной, окружая цитадель, размещались хозяйственные, жилые помещения, вероятно рабов. Вопрос: где въезд в крепость? Пойдите приглядитесь. Может быть, свежим глазом…

Я пошла. Ни великолепной геометрической стены, ни башен, ни планировки внутренних помещений не увидела. Надо мной, до высоты почти пяти метров, тяиулись крутые глинистые склоны холма, затопленного барханами. Поверхность его напоминала морщинистую кожуру гигантского печеного яблока. Ноги вязли в песке, солнце пекло, и бугор городища казался бесконечным. Не пройдя и половины пути, я забралась на плоскую площадку вершины, под останец стрелковой галереи. Стена бросала косой треугольник тени, прорезанной просветами бойниц. Внизу, оттесняя пески, закольцевавшие весь бугор, темнели углубления начатых раскопов. В них, словно намеченные пунктиром, проступали линии стен.

Хрупкими и случайными выглядели наши палаточки среди бесконечных барханов пустыни.

Работать ножом оказалось очень трудно. Подражая Сергею Павловичу, я широким размашистым движением отколупнула огромный кусок глины, затем еще один и еще. «Поддается!» — обрадовалась я и услышала жалобный голос своего помощника — рабочего Амеда:

— Ой, апа! Зачем так скоро стенку ломаем? Лишнюю глину уберем, пахсу «оставлять — будем.

Но пахса — та же глина, только- с примесью мелкорубленой соломы (самана). В завале, который надлежит выбрасывать, — обрушенные куски тех же стен. И все это тысячелетиями перемывали дожди, пропекало солнце. Попробуй разберись!

— А вы зачистите поверхность стены, вот же кирпичики кладки, — советуют мне более опытные сотрудники, — сразу вылезут границы комнаты.

Я скребу поверхность ножом, стирая пальцы в кровь, разметаю щетками и кисточками и раздуваю пыль. Но передо мной совершенно однородная масса, покрытая паутиной трещинок. Может, выдумывают археологи эти неуловимые кирпичики? Но почему же все, кто подходит к моему раскопу, видят их одинаково, не сговариваясь? Да и есть ли в самом деле эти призрачные комнаты для рабов, кладовые и службы, размещенные между цитаделью и крепостной стеной?

Стены у меня никуда не «идут», ничего не образуют. Несколько дней тянется утомительное, бессмысленное ковырянье. И никто на меня внимания не обращает. Или мне так кажется? Несколько замечаний, самых необходимых, сделал начальник раскопа. Почти не задерживаясь, перешагивает через мою «комнату» Сергей Павлович. Впрочем, один раз остановился, заметив, что я орудую ломом.

— Стеночку рубите? Новаторскими методами? Вот один артиллерист предлагал в раскопы динамит закладывать и взрывать. А археологи отказались. И почему отказались — не понимаю! — И отошел к следующему раскопу.

Теперь из-под моего ножа отлетают уже не кусочки, а жалкие крошки. Жарко, пыльно, скучно. Бросить бы все и уйти побродить по пустыне…

К концу недели в моей «комнате» расчистился угол. Стены вышли неровные, истыканные ножом. Проглянул и кусочек пола, заботливо обмазанный глиной. В углу кучка обожженных костей. Первая находка.

— Шашлык ели, — сказал Сергей Павлович, внимательно оглядывая мой раскоп, — из барашка, натуральный — на косточке, Ну, хорошо, двигайтесь дальше…

Этот день не показался мне длинным и — жарким.

Весна неистовствовала. Цвели не только тамариски, саксаулы, акации, но и самые костлявые колючки. Просыпаясь по утрам, мы посматривали на электропровода: не распустились ли и на них лазоревые чашечки или пышные султаны? Все вокруг копошилось, хлопотало и множилось без числа и счета. Крохотные ящерочки шныряли по барханам. Ежики повадились в реставрационную палатку за упаковочной бумагой. Раскопки крепости заметно подвигались вперед. Рядом с моей «комнатой» открылись и другие.

Я тоже отдавала своей работе, своей «комнате» все силы, все внимание. Каждый ее сантиметр был расчищен ножом и скальпелем, сотни раз обметен кисточками. Стены в комнате уцелели не более чем на полметра в высоту, пол. местами изуродован завалами. И все же она необыкновенно обжитая», домашняя. Очажок, на котором готовили пищу, черепки развитого горшка на полу, пристенная суфа — узкая глиняная- лежанка, игрушечный сосудик, небрежно вылепленный, напоминаюь щий современную кукольную- посуду.

Простой глиняный, пол. Но опытный глаз археолога может узнать о многих обычаях, привычках обитателей комнаты. Порожек слева пониже — значит, из дверей чаще проходили влево, к очагу; в. середине комнаты, пол вытоптан больше — это естественно: у стен обычно ходят реже… Но почему так выбита обмазка пола в углу? Там, очевидно, хранилось самое необходимое, повседневное. — охотничий лук, кетмень или одно из, тех неизвестных нам орудий с нешироким лезвием, следы которыж сохранились на бортах вырубленных в полу ям. А здесь, где сохранилась лучше обмазка, наверное, лежала кошма — место ночлега.

В этом первом, своем раскопе я научилась многому… Я поняла, что труд археолога — тяжелый, но благодарный.

Кой-Крылган-кала.

Лагерь экспедиции.

Мавзолей Тюрабек-ханым.

Скульптурный портрет, найденный на Топраке.

Топрак-кала.

Кроепость небесного всадника

(Авеста)

Прошло семь лет. Я снова стою на верхней площадке Кой- Крылгана — теперь уже не в качестве зеленого новичка, а как полноправный сотрудник экспедиции — археолог.

Семь лет — ничтожный срок по сравнению с пятью веками жизни этого своеобразного памятника и шестнадцатью столетиями, которые он простоял мертвым, погребенным песками пустыни. Но за эти семь лет все изменилось: и пустыня и люди. Семь лет назад у самого горизонта, еле различимые, темнели полосы культурных земель. А сейчас все ближе к нам подступают хлопковые поля, посевы люцерны, юные сады семилетки. Пчелы с колхозных пасек залетают в наши палатки, по утрам нас будит петушиный крик. «Барабан мира», — так выражались древние хорезмийцы.

У самой крепости плещется мелководное пресное озеро. Белоснежное крыло баклана сверкает среди песков.

Наши друзья колхозники — туркмены, казахи, узбеки, каракалпаки — ведут наступление на пустыню! Возвращаются к жизни земли, которые были мертвыми два тысячелетия!

Брезентовый городок экспедиции тоже разросся.

Вокруг памятника — горы выброшенного из раскопов грунта. Похожие на ихтиозавров, притаились среди них транспортеры. Последний этап раскопок. Через несколько дней бульдозеры сомкнут кольцо «отвалов». Это наша линия обороны — вал, сооружаемый археологами, чтобы защитить раскопанную и расчищенную крепость от злейших врагов: песка и ветра.

Каждый год над нами кружил самолет. Проводилась аэрофотосъемка памятника. На первом снимке, опубликованном еще в 1949 году, Крылган словно лунный кратер среди разбросанных песчаных гряд. На следующих фотографиях появляются черные ячейки раскопов. Они едва заметны, но с каждым годом их все больше.

Теперь на фотографиях памятник выглядит как срез ствола фантастического дерева. Темной сердцевиной кажется массивная башня, годовыми кольцами — линии нескольких стен, широким поясом коры — отвалы земли. Между кольцами стен, точно причудливый рисунок древесины, сеть помещений.

Я с трудом припоминаю тот оплывший бугор, на который я взбиралась семь лет назад, в отчаянии, что «ничего не вижу».

Сейчас квадратные кирпичики стен, бойницы, ступеньки лестниц, своды, арки такие явственные, четкие, как будто здание только что построено.

Кладка из сырцового кирпича, сохранившаяся тысячелетия под ливнями, буранами, жгучим солнцем пустынь. На некоторых кирпичиках видны полосы, проведенные пальцами, или петельки с хвостиками — знаки (тамги) родовых групп, принимавших участие в строительстве. Отпечатались на кирпичах и совсем случайные следы, трогательные своей обыкновенностью, жизненностью: маленькая ребячья ступня и собачьи лапки.

Строго спланированный двухэтажный дворец-башня (диаметром 42 метра) подавляет мрачной торжественностью. В длинный центральный зал со второго этажа из стрелковой галереи ведут попарно расположенные лестницы. Из центрального зала арочные проходы ведут в смежные комнаты. Массивность стен, сводчатые перекрытия, слабая освещенность делают помещения дворца похожими на подземелье.

В пору возведения цитадели ее окружал только двор, обнесенный крепостной стеной и рвом. Позже всю площадь двора заняли жилые помещения, много раз перестраивавшиеся без особой системы.

Для того чтобы судить о назначении памятника, о продолжительности его существования, о людях, обитавших в нем, недостаточно восстановить его внешний облик. Надо еще изучить все найденные в нем следы жизни — «вещественные улики».

Находки, находки, находки…

С Кой-Крылгана после каждого сезона раскопок археологи отправляют в Москву сотни ящиков с находками: кости, дерево, алебастр, уголь, керамику.

В обработке материалов принимают участие не только археологи, но и антропологи, биологи, химики. Сергей Павлович Толстов не замыкается в своих «трех стенах» — этнография, археология, история, но использует для решения проблем и смежные и далекие области науки. Их современные достижения и… будущие.

За многие годы скопился целый склад ящиков с костями различных животных, обнаруженных в раскопах.

Хозяйственники жаловались Толстову:

— От «ваших» костей ни вздохнуть, ни повернуться. Какой смысл их хранить? Все, что можно, установлено: вид, род, семейство — все, что требуется для определения фауны.

— Вы уверены? Все, что можно? А я не уверен — все ли? Наука не стоит на месте, придумают что-нибудь еще, — упрямо повторял Сергей Павлович и не ошибся.

Украинский палеонтолог И. Г. Пидопличко разработал метод определения возраста костей путем прокаливания. Этим методом воспользовались и археологи.

Химики производят опыты с углем, определяя, сколько времени тому назад огонь превратил дерево в уголь. Анализ собранного на Крылгане угля подтвердил археологическую датировку памятника.

Целые, неповрежденные сосуды — большая редкость на раскопках. Обычно груды черепков разбросаны по полу, свалены в мусорные ямы.

В реставрационных черепки сортируют по видам посуды. Иногда из кусков склеиваются сосуды полностью; иногда только их части, по которым уже можно дополнить форму и размер гипсом. Исследование керамики помогает датировать памятник, определить назначение помещений. Огромного труда требует изучение терракотовых скульптур, рельефов, украшений на сосудах. Они знакомят нас с одеждой, оружием, хозяйством, бытом хорезмийцев, с их внешним обликом и религиозными верованиями.

…По особенностям керамики (тесто, технология, форма сосудов) удалось установить, что жизнь в самой цитадели, сооруженной в IV–III веках до нашей эры, протекала недолго. А в позднейших застройках двора, окружавших цитадель, продолжалась до первых веков нашей эры.

Что же было в это время в цитадели? Почему ее не заселяли и не перестраивали?

Во всех помещениях цитадели на одном уровне вскрыт слой пожара. Однако цитадель не настолько была разрушена пожаром, чтобы нельзя было ее использовать под жилье.

Может, владелец — или владельцы — были погребены в ней и согласно древним верованиям здание сожжено вместе с погребениями, а потом стало почитаемым «святым» местом?

Зато в окрестностях крепости какие замечательные находки ждали нас!

Небольшая, поместившаяся на ладони, скульптурная «голова старухи». Можно ничего не знать о загадочном пожаре мрачного дворца, об обычае украшать оссуарии — «гробики», в которых хоронили кости умершего, — скульптурой, но, глядя на голову старухи, нельзя не почувствовать дыхания смерти. Резкие складки лба, плотно сомкнутые веки, проступившие скулы.

Скорбной, чуть иронической улыбкой тронуты губы. Тяжесть пережитого, неотвратимость смерти, горькая мудрость…

— Кто бы здесь ни жил, а ваятели здесь жили гениальные, — бормотал ошеломленный Савицкий — художник нашей экспедиции.

Рядом с Крылганом в песках нашли мы и глиняный осдуарий с изображением — почти в естественный рост — сидящего мужчины в узком перепоясанном кафтане.

Миндалевидный разрез глаз, широкий лоб, резко очерченные губы, тяжеловатый подбородок, крупный прямой нос. Маленькие щегольские усики и традиционно подбритая борода. Вот он какой, один из обитателей дворца! По художественным достоинствам скульптура не уступает лучшим образцам Древнего Востока — иранским, вавилонским, египетским.

Древние хорезмийцы были не только замечательными ваятелями и архитекторами, но и музыкантами. На Крылгане мы откопали терракотовые статуэтки музыкантов в нарядных халатах, с инструментами, напоминающими современную лютню.

Археологи увлечены идеей — по форме и по пропорциям древних музыкальных инструментов восстановить примерный характер их звучания. Этим занимается сотрудник Рюрик Садоков, наш аккордеонист и композитор — автор экспедиционных песен.

Очень много нашли мы на Кой-Крылгане изображений животных. Собаки, верблюды, бараны, быки в Хорезме, где процветало скотоводство, считались священными.

Терракотовый ежик оказался типично среднеазиатским — на длинных лапках, остроморденький. Родной прапрадедушка тех самых воришек, которые таскали у нас бумагу.

Но откуда попало на Кой-Крылган изображение обезьянки с детенышем? Обезьяны не водятся и никогда не водились в Хорезме. По глине и по выработке фигурка отличается от хорезмийских. После долгих поисков выяснилось, что подобные изображения в ту пору создавались в… Индии.

Еще загадка: на ручках некоторых кувшинов помещались налепы в виде львиной головы. Прикусив кончик кувшина и обхватив его лапами, лев «охранял» содержимое сосуда. Львов тоже никогда не было в Хорезме.

Снова начались розыски. Родные сестры царя зверей, оберегавшего сосуды в кладовых Кой-Крылгана, нашлись в Египте. Хорезмийские налепы- оказались очень похожими на скульптурные изображения богини Сехмет (с телом женщины и с львиной головой).

В документах судебного архива древней Элефантины Сергей Павлович Толстов отыскал упоминание о хорезмийце Драгомане, солдате городского гарнизона. Очевидно, в Египте бывали и другие хорезмийцы. Кулът дочери солнца Сехмет был близок хорезмийским праздникам плодородия в честь Мины и Анахиты. Может, кто-то из служилых людей, возвращаясь на родину, привез культовый кувшин богини Сехмет, послуживший образцом для подобных же хорезмийских.

Но хорезмийские ремесленники никогда не видели львов. Знали только по сказкам. Потому-то львиноголовые сосуды вырабатывались недолго. Под руками местных гончаров лев постепенно превращается в диковинное чудовище. Однако обычай украшать посуду головками животных, самых привычных и необходимых в хозяйстве хорезмийцев (бык, баран), удержался, надолго.

Терракотовые «иностранцы»: обезьянка, львы — в сочетании с остальными статуэтками Крылгана очень ценные находки. Они убеждают нас в том, что древний Хорезм — государство, связанное с цивилизациями Индии, Египта и других стран, хотя культура Хорезма, искусство, техника развивались самобытно, самостоятельно.

Звезда в бойнице

«Кой-Крылган-кала» в переводе означает «Крепость пропавших баранов». Название позднее. Так окрестили эти неведомые развалины туркменские племена, кочевавшие в окрестностях. Никаких следов пропавших баранов мы, конечно, не обнаружили. В шутку мы переименовали памятник в «Крепость найденных коней». Изображений коней мы нашли очень много. Оседланные кони, крылатые кони, конские головы. А на одном из больших сосудов — хумов — обнаружили процарапанную надпись, древнейшую из всех известных пока в Средней Азии. Сергей Павлович расшифровал ее и перевел как «Аспарабак» — «Едущий на коне», «Сидящий на коне», «Всадник».

Эти находки убедили археологов, что центральное круглое здание Крылгана — храм-мавзолей, связанный с астральным культом, в котором переплетались и древнейшие верования и современная памятнику религия — зороастризм. Астральный культ обожествлял солнце и небесные светила. Сведения об этом дошли до нас в «священных текстах» Авесты.

В основе зороастризма — дуалистическое представление о мире, как о борьбе двух начал — доброго и злого, воплощенного в двух братьях-близнецах Ормузде к Аримане.

Один из героев Авесты — «Небесный всадник Сиавуш». С. П. Толстов считает, что в глубочайшей древности Сиавуш был «умирающим и воскресающим богом» земледельцев. Хорезмшахская династия, просуществовавшая до X века нашей эры, возводит свою родословную к Сиавушу. На основании анализа письменных источников, нумизматических, археологических Толстов, как и ряд других ученых, предположил, что Хорезм и есть место создания Авесты — родина мифа о Сиавуше. Та страна, куда прибыл (согласно авестийским легендам) первый человек Иима, земли, которые он застроил, заселил и обводнил каналом, — это земли древнейшего Хорезма.

Эта интереснейшая идея — попытка реально, социально-исторически обосновать рождение авестийских мифов — находит подтверждение и в материалах Кой-Крылгана…

Теперь мне хочется вернуться к первому моему знакомству с пустыней — к тому самому окошечку, из которого выползла змея, открыв «шествие весны».

Когда расчистили продолговатое отверстие — нишу, уходящую куда-то вглубь, и назвали ее «окошком центрального здания», мне показалось это чистейшей фантастикой. К чему бы выкладывать узкую наклонную нишу в семиметровой толще стены? Но таких окон обнаружилось пять — открывающихся в разные стороны. Дневной свет в них рассеивался, терялся. Только чуть брезжил во мраке комнат. Бойницами они тоже не могли служить: сквозь них землю не увидишь.

Но однажды случилось…

Сергей Павлович задерживался в маршруте. На него не похоже! Мы ждали целый день; к ночи, не сговариваясь, пошли на крепость дежурить. Во-первых, потому, что нам всем вдруг «просто не хотелось спать», во-вторых, мигающий световой сигнал издали виднее. А для этого надо, чтобы кто-нибудь периодически прикрывал фонарь чертежным планшетом или шапкой. В-третьих, по опыту знаем: возвращаться домой ночью по пустыне куда веселее, если тебя встречают.

Космическая тишина ночной пустыни, тысячелетние стены, излучающие тепло, по-южному сверкающее небо всех околдовали… Где-то над нами в бесконечных пространствах скакал звездный всадник Сиавуш.

…На чиркнутую спичку словно выскочили из мрака останцы стен с провалами бойниц. Прозрачный коврик света лег на ступеньки. Мы спустились по этим ступенькам и уперлись, как в стену, в черноту зала…

Я на ощупь пробралась в одну из комнат и чуть не вскрикнула. В черной прорези устремленного к небу окна сияла звезда. Одна-единственная, ослепительная, оторванная от неба и созвездий — неожиданная хозяйка таинственной комнаты.

Кто-то тронул меня за рукав:

— Подойди на минутку.

В окно соседней комнаты тоже была видна звезда. Свет ее был не серебристый, а нежно-розовый.

— Венера… Венера, — прошептали над моим ухом.

В узких прорезях движение звезд наблюдалось особенно четко. Мы долго следили за светилами, пока оба они не покинули «своих комнат» — почти одновременно.

Нам открылся смысл загадочных кой-крылганских окошек! Двадцать три века назад здесь велись астрономические наблюдения. Жрецы с точностью до нескольких секунд могли определить время храмовых праздников, совпадающих с началом полевых работ, разливами Аму-Дарьи. По сочетаниям звезд, наблюдаемых в пяти окнах, они пытались предсказывать и судьбы людей, исход сражений.

— Теперь очередь за астрономами. Только их и не хватало Хорезмской экспедиции. Они узнают, какие созвездия интересовали хорезмийских жрецов.

За разговорами не заметили, как посерело небо. Потянуло предутренним холодком. Сергей Павлович не приехал.

Теперь мы караулили его, чтобы с ходу затащить в «обсерваторию». Но наше «сенсационное» открытие не состоялось. В мою палатку просунули рукопись подготовленного Толстовым отчета. Красным были обведены строки: «…на существование школы древнехорезмийских жрецов-астрономов еще в IV–III веках до нашей эры указывает уникальное произведение хорезмийской архитектуры — круглый храм Кой-Крылган-кала… Пять наклонных окон-ниш в центральной башне, открывающихся в небо, позволяют предполагать, что памятник был также и местом астрономических наблюдений».

Очевидно, Толстов не раз спускался, ночью в «комнаты наблюдений» и следил за медленным ходом «ночных часов».

В древности наука была неотделима от религии. И мечта человечества обретала сказочный, мифический облик. Но уже тогда жила очень наивная и очень дерзкая мечта о звездолетном герое — Небесном всаднике Сиавуше, потомками которого считали себя хорезмийцы.

Законы движения небесных светил были необъяснимы и, как всякая тайна, действовали ошеломляюще. Потому и поклонялись Небесному всаднику хорезмийцы, верили в его всемогущество, соизмеряя свои судьбы с велением звезд.

Время существования Кой-Крылган-калы было временем тяжелым, смутным для среднеазиатских народов. Войска Александра Македонского огнем и мечом прошли по цветущим оазисам. Большая часть среднеазиатских государств — Согд, Бактрия, Маргиана — была разорена.

Хорезм оставался самостоятельным. Зимой 329–328 годов до нашей эры ставку македонских войск в Бактрии посетил хорезмийский царь Фарасман во главе большого отряда конных воинов. Александр заключил с царем «дружбу и военный союз». Но Хорезм, как доказано Толстовым, оставался центром антигреческих движений.

В Хорезме скрывался вождь народных восстаний согдиец Спитамен, «неутомимый борец за свободу родины». Может быть, он нашел убежище здесь, в окрестностях Кой-Крылгана, и служители храма исцеляли его раны. Может быть, в одну из зимних ночей 329 года до нашей эры он в последний раз проехал мимо этих башен, обдумывая дерзкий план нового похода против Александра, несмотря на то, что звезды в пяти окошках храма не сулили ему надежд на успех.

Но это уже фантазия. Нелегко восстанавливаются «страницы потерянной книги» — летописи судеб могущественного Хорезма — одного из древнейших государств на территории Советского Союза. Кой-Крылган-кала — всего лишь один листок этой книги, вырванный, унесенный ветрами в пустыню.

Еще и теперь иные зарубежные ученые считают, что народы Средней Азии в древности были дикими кочевниками-варварами, которые все достижения цивилизации заимствовали у образованных завоевателей — у персов, греков, позднее — у арабов, турок. Восстановленная история Кой-Крылган-калы — памятника высокой самобытной культуры, прекрасной техники далеких предков современного узбекского народа — убедительное опровержение этих предвзятых «теорий».

Путь воды

В любом конце пустыни, на севере и на юге, в Кызылкуме и Каракумах, в песках, или в солончаках, или на мертвых плато Устюрта, или в разноцветных горах Султан-Уиздага — повсюду, где только сохранились остатки человеческого жилья: пещеры, крепости, замки, первобытные стоянки, смотровые башни, караван-сараи — возникает изначальный вопрос: «А вода?» Откуда люди брали воду, без которой живая земля становится пустыней?

Поэтому во всех маршрутах, разведках, во всех стационарных «копающих» отрядах наступает момент, когда на походном столике или на брезенте, брошенном на песок, раскладываются покоробленные, как сухарики, планшеты аэрофотосъемки.

В палатке душно. Ветер не приносит облегчения Ветер здесь приносит только песок и всепроникающую пыль. Борис Васильевич Андрианов, главный топограф, бережно обдувает свои чертежи и аэрофото, но они словно шерстью обрастают… Я делаю вид, что помогаю дуть, а сама заглядываю через плечо Андрианова: по-моему, на фотографии куски проселочной дороги, рас-, путица, бесконечные колеи. Мелкие и глубокие, пересекают друг друга, сплетаются, разъезжаются…

Но опытный глаз археолога сразу узнает на снимках следы оросительных каналов, погребенных под песками пустыни.

Каналы — основа жизни Средней Азии. С самых древних времен человеку приходилось вести здесь непрерывную борьбу за воду. Какой огромный труд, какое количество рабочих рук потребовалось для сооружения каналов-гигантов архаического и античного Хорезма! Ширина их достигает 60 метров, и тянутся они на многие десятки километров… И сейчас, спустя тысячелетия, сохранились некоторые русла, а по берегам высятся гряды отвалов, выброшенных руками безыменных строителей.

Далеких современников хорезмийцев поражала грандиозность ирригационных сооружений Хорезма.

«Отец истории» Геродот, путешествовавший в V веке до нашей эры по Востоку, наравне с рассказами о различных чудесах — о золоте, которое в Индии выносят на поверхность земли злые муравьи «величиною почти с собаку, но больше лисицы», о благовонных смолах, которые находят аравийцы на бородах козлов, — говорит, что на землях, принадлежащих «хорасмиям», царь Ирана построил шлюзы, заперевшие пять рукавов большой реки. Вода, замкнутая в горах, превратила долину в озеро, а пять народов, живущих на равнине, гонимые великой жаждой, приходят с женами своими, становятся у дверей царского замка и «рыдают с воплями». Царь велит открыть шлюзы, взимая за это сверх дани большие деньги.

Несколько веков спустя средневековый путешественник-ученый Ал-Макдиси записал легенду о том, что царь Востока в далекие времена провел для хорезмийцев канал из Аму-Дарьи и они, хорезмийцы, построили вдоль канала свои города.

Вот, пожалуй, и все, что можно найти в письменных источниках об истории орошения Хорезма. Остальное собрано археологами.

Работами экспедиции установлено, что ирригационная система создана еще в VII–VI веках до нашей эры, задолго до завоевательных походов персов и прочих «царей Востока». Возводить колоссальные гидросооружения могло лишь государство с крепкой централизованной властью, обладавшее тысячами рабов.

Таким могущественным государством в ту пору и был Хорезм, которому подчинялись многие среднеазиатские земли. Сохранившиеся остатки былой системы орошения — самый выразительный памятник труду древних земледельцев Хорезма.

Прошло тысячелетие. Как резко изменилась картина орошения! Протяженность каналов меньше. Ширина сократилась чуть ли не вчетверо. Каналы становятся глубже. Строятся и используются с меньшей затратой сил. На смену рабовладельческому строю — деспотии — приходит новый строй — феодальный.

Все эти изменения — социальные и политические — отражены археологической картой. Карты раскрывают существо многих событий, о которых сохранились лишь легенды. Карты подтверждают письменные исторические сведения. По этим картам, как по страницам книги, читается история страны: расцветы, кризисы, нашествия иноземцев, междоусобные войны.

Каждый раз, встречаясь с черным всепокрывающим слоем пожара в крепостях, обмеряя каналы, бродя по заброшенным поселениям, наблюдая с самолета следы занесенных песками полей, археологи думают о том, как в истории человечества одна разорительная война оказывалась иной раз способной обезлюдить страну на целые столетия. Большая часть некогда плодородных цветущих земель Хорезма до сих пор принадлежит пустыне.

Первая археологическая карта земель древнего орошения Хорезма была составлена Толстовым еще в 1948 году.

Борис Васильевич разложил, наконец, снимки всего участка и приступает к докладу о только что проведенном исследовании. Четырнадцать лет из года в год ведет Андрианов топографическую съемку районов древнего орошения. Археолого-топографический отряд экспедиции и не маршрутный и не стационарный — так, цыганский. Сегодня верх палатки белеет рядом с куполом заброшенного мазара на чинке Устюрта, через пару дней табор Андрианова перекочевывает к заброшенным колодцам в пески…

Палатка Бориса Васильевича — самая добротная и туже всех натянутая. В ней никогда ничего не забывается, не упускается из виду. Я однажды пыталась потерять у топографов лопнувшую бутылочку чернил… но она неизменно преследовала меня через пустыни, горы и моря, на самолетах, верблюдах, машинах, пока не была торжественно возвращена по принадлежности… в Москве. Правда, уже без чернил, зато аккуратно обвязанная ниточками.

Как будто никаких сенсационных находок, никаких подвигов! Дни работы одинаковы, как мешочки с образцами керамики, собранной на «точках» съемки, которые встают трехзначными номерами на плане. Изо дня в день засекая направление оросительных каналов, отводных арыков, замеряя водонапорные сооружения, бассейны, пруды-хаки, шагая по бороздам полей, топографы месяцами не видят… воды. Ее привозят за двадцать, тридцать, пятьдесят километров — солоноватую воду пустыни, нагревшуюся во время пути, с привкусом железа…

— Светланочка! — командует Борис Васильевич помощнице. — Отметьте точку на западном конце канала, на углу усадьбы, где начинается садик, — и шагает по песчаным буграм, по опаленным колючкам…

Привезенный Борисом Васильевичем чертеж напоминает головоломную загадку из журнального раздела «Часы досуга». Угадайте, какие картины знаменитых художников нарисованы здесь одна на другой?

Но глаз археолога видит, как сменяли одна другую оросительные системы, как размещались поселки… Собранные в маршруте кости животных помогают определить, какой скот разводило население. Изучив остатки мастерских на берегах каналов — гончарных, стекольных, железоплавильных, — многое можно узнать о ремесленном производстве. По размерам площади обработанных земель устанавливается примерное число жителей оазиса.

Познакомившись по аэрофотокартам и по наземной топографической съемке с мощными ирригационными сооружениями средневековья и античности, хочется задать вопрос: КОГДА ЖЕ ЛЮДИ НАУЧИЛИСЬ КОМАНДОВАТЬ ВОДОЙ, уводить ее так далеко в пустыню на свои поля? И кто были эти люди? С вопросом этим нужно обращаться к Сергею Павловичу, Борису Васильевичу Андрианову и Марианне Александровне Итиной, специалисту-«первобытнику» Хорезмской экспедиции.

Волшебный горшок

Отряд экспедиции обследовал район сухого русла Акча- Дарья. Когда-то по этим протокам неслись к Аралу воды Аму- Дарьи.

А сейчас здесь неглубокие, точно выровненные под гребенку, пески, поросшие мелким кустарником, да такыр, поблескивающий на солнце, как мостовая-брусчатка. На горизонте тучей темнеет гора Кокча.

Кто-то заметил одиноко стоящий на такыре глиняный горшок.

Может, волшебный? Вблизи нет ни караванной тропы, ни кострищ-ночлегов. Может, лишь вчера забытый замечтавшимся табунщиком?

ВЧЕРА? Даже с первого взгляда Марианна Александровна Итина. определила, что это «вчера» отодвинулось от сегодня более чем на три тысячи лет.

Когда попытались высвободить из глины заплывшее днище горшка, нашли человеческие кости. Клочок грунта с костями еле отличался по окраске от остального такыра. Но таких пятен, расположенных без особого порядка, насчитали более сотни. Кое-где на поверхности земли проступали венчики горшков, украшенные каймой узоров из глубоко прочерченных линий.

Сергей Павлович ходил по некрополю бронзового века и распоряжался:

— Раппопорт, вот ваша могила! А это вам, Татьяна Александровна, — могилка поуютней, с кустиком в изголовье. Савицкому, конечно, с видом на горы…

Расчистка костяков, пролежавших тысячи лет в плотном глинистом грунте, — сложная хирургическая операция. Целый день сидишь в яме наедине со скелетом или лежишь на животе рядом с ним и расчищаешь скальпелем сустав за суставом. Над раскопками одуряющий запах базарной парикмахерской. Хрупкие косточки, особенно черепные, необходимо закреплять жидким клеем из синтетических смол.

В разгар работ не хватило спирта. Но изобретательные хозяйственники срочно раздобыли ящик одеколона и «пустили в ход».

— Я уже стал дантистом, — сокрушается в своей «живописной» могилке Савицкий, — ковыряюсь в зубах бедного красавца и никак не могу…

— Савицкий, что вы, это женщина!

— В самом деле? Не заметил. И, кажется, не очень бедная? Подвиньте, пожалуйста, мне «Камелию», а «Шипр» возьмите. Он недостаточно тонкий…

Массивные бронзовые браслеты сохранились на костях рук красавицы, пара изящных бронзовых подвесок лежит около черепа, пастовые и сердоликовые бусы рассыпались под ребрами и около шеи. В могилах попадались не только бронзовые украшения, но и наконечники стрел, проколки-шилья. В головах каждого погребенного стоял горшок или два, в которых хранилась жертвенная пища.

— Почему все они хоронились в скорченном положении, — выспрашивает любознательный Амед, — удобней, что ли, лежать?

— Некоторые ученые объясняют именно так, — откликается Сергей Павлович. — Для первобытных народов смертный сон — тоже сон. А это довольно частая поза спящего. Но другие ученые считают, что по древнейшим верованиям человек должен уходить из жизни в том же положении, в котором явился на свет… Предполагают еще, что, может, их связывали после смерти в такой позе. Умерших почитали, приписывали им сверхъестественную силу, но их и побаивались. Как бы почитаемый покойничек не выскочил из могилы нежданно-негаданно и не натворил бы бед! Пока нам достоверно известно только, что почти все первобытные народы хоронили умерших в согнутом положении.

Большинство захоронений оказались парными. Мужчина справа, женщина слева — лежали на боку, лицом к лицу, протянув друг другу руки.

Многие археологи подобные погребения объясняют мрачным ритуальным обрядом. Когда умирал муж — глава семьи, убивали его жену и хоронили их вместе.

Никаких признаков насильственной смерти в кокчинских захоронениях нет. Явные следы вторичных перекопов, один из скелетов сдвинут в сторону. Сергей Павлович считает, что погребения были разновременными. Попадались захоронения, где лежал только один из супругов, так и не дождавшийся своего «жизненного спутника». Вторая половина могилы, подготовленная заранее, осталась пустой.

При таком количестве костяков ученые-специалисты сумели бесспорно восстановить антропологический тип «кокчинца», нашлись у него по явному сходству и родственники среди «дравидов» — самых древнейших племен, населявших Индию. Давно уже ученые-филологи интересовались загадочной близостью древнейших языков Индии и Приуралья. Изучение первобытной истории Хорезма дало новый ключ к разрешению этой загадки. Средняя Азия была центром крупных передвижений, расселений, скрещений первобытных племен.

В лаборатории Михаила Михайловича Герасимова, работы которого известны всему миру, создан скульптурный портрет обитателя Кокчи. Большой покатый лоб, крупный, с горбинкой нос, тяжелый подбородок. Таким был охотник, скотовод и первый земледелец древних побережий Акча-Дарьи.

Недалеко от могильника нашлись следы поселений и первобытной ирригации. Русло бокового протока Акча-Дарьи было ограничено миниатюрной дамбой, вдоль которой размещались квадратики крошечных полей (в 4 кв. метра), окаймленные глиняными валиками. При паводках излишки воды в протоке задерживались дамбой и выпускались на поля. С веками эта система усложнялась. В век железа поля по размеру достигали уже гектара. Каналы протягивались на десятки метров. От каналов к полям вели сложные ответвления арыков.

Из битвы с природой человек вышел победителем. Земля получила воду, без которой невозможно земледелие в сухом и жарком климате Средней Азии. Земледелие, зачинателями которого были племена кокчинцев, составляло экономическую основу могучего рабовладельческого государства.

…Одинокий горшок, стоявший в пустыне, и в самом деле оказался волшебным. Он открыл перед нами страничку из жизни древнейших обитателей Хорезма, названных Сергеем Павловичем по имени ближайшего современного канала-ТАЗАБАГЬЯБЦАМИ.

Машина времени

Верблюды, самолеты, грузовики, катера — и в одном ряду с ними кирзовые сапоги, мягкие тапочки. Но главный вид транспорта в наших путешествиях — это машина, не числящаяся ни в каких списках. «Пока», как непременно добавил бы Толстов, не признающий принципиально ничего невозможного для науки.

— Ни бензина, ни фуража, ни запаха, ни мух, ни профилактики и никаких хозяйственников — вот за это я ее особенно люблю, — мечтательно произносит Сергей Павлович, — нашу Машину времени.

От космических скоростей с непривычки укачивает. Позавчера — на некрополе бронзового века. Вчера, то есть через тысячелетие, — на архаических полях в гостях у Андрианова. А сегодня в городе, сооруженном еще во времена Кира или Дария…

Внизу тропа, которой Андрианов гордится так, будто вытоптал ее сам, а не верблюды, тысячу лет назад проходившие тут в Иран с грузом темно-синего камня-самоцвета, которым отделывались стены царского двора в Сузах. Об этом добросовестно сообщают надписи дворцовых стен.

По этой же тропе караваны проносили вьюки со слитками золота в счет трехсот таланов, которые Дарий ежегодно собирал с Хорезма и других стран, входивших в 16-й округ — сатрапию царства Персидского.

Вздымая курчавые дымки пыли мягкими башмаками с узкими загнутыми носками, по этой тропе двигались воины.

…В такой пылище трудно разглядеть их лица. Видны только темные брови, густые, по-особому расчесанные бороды, остроконечные «скифские» колпаки или башлыки, застегнутые под подбородком, узкие штаны, кафтаны без воротов, отороченные мехом или каймою. На поясах у воинов кинжалы, через плечо у них тростниковые луки, колчаны подвязаны сбоку. А в руках тонкие копья, целый лес копий.

— Андрианов! Где-то ведь мы их уже встречали? Этих людей?

Борис Васильевич безупречен.

— На барельефчике гробницы Дария.

— По-моему, еще на глиняных налепах-украшениях, — осторожно вставляет Раппопорт.

— В Малой Азии, — увлеченно подхватывает Сергей Павлович. — В Ассирии, в Египте! В знаменитом Фермопильском сражении! В битвах при Саламине, при Платеях! Здесь у ворот крепости только начинается поход. Они идут, чтобы слиться с войсками Ксеркса. Они выносливы и мужественны и будут сражаться в пехоте против почти неведомых им греков, афинян и спартанцев, на далеком Балканском полуострове, в другой части света. Они идут… Они еще не знают, что их ждет! Они побегут, разбитые греками, побегут вместе с остатками прославленного Иранского войска — через Македонию, Фракию и Византию, «потерявши многих людей, изрубленных, изнемогших от голода и усталости». Кто-нибудь из них осядет на чужбине, создавая истинную славу родине не мечом, а замечательным искусством гончарства, потому что их родина Хорезм — подлинное «глиняное царство». Но немногие вернутся на родину к запущенному хозяйству из этого грандиозного по масштабам, блестящего, но бессмысленного похода.

— Но эта Машина времени несовершенна! Смотрите! Они уходят. Мы не можем остановить этих людей, хотя знаем наперед все, что с ними будет! Не можем повернуть хотя бы часть из них, пока не поздно.

Сергей Павлович хмуро смотрит на тропу, еле обозначенную в серой, сухой, как порох, земле:

— Верно! Но, может быть, Машина времени поможет нам остановить других, живых людей, марширующих, вооружающихся. Удержать их, пока не поздно…

Трехбашенная цитадель

В самом начале работы экспедиции археологи заметили, что на некоторых монетах Кушан — династии, объединившей в огромную рабовладельческую империю народы Средней Азии и Индии, имеются надчеканки: знаки — «тамги» хорезмийских царей, а потом, к началу III века, и первые монеты с хорезмийскими надписями. Значит, к этому времени Хорезм стал самостоятельной страной? Но где же новая столица хорезм- шахов? Где центр нового государства? Поиски привели к замечательным открытиям на городище Топрак-кала.

Рассказ Сергея Павловича о первых разведках на этом памятнике сейчас звучит как легенда: «В ясный октябрьский вечер 1938 года перед нашей маленькой разведочной группой далеко на западе, за гладкой равниной песков и такыров, на горизонте возник контур огромных развалин, увенчанных могучими очертаниями трехбашенной цитадели. «Что это за крепость?» — спросил я проводника. «Это Топрак-кала. Там нет ничего интересного», — был лаконичный ответ. На следующий день наш караван подходил к «неинтересной крепости». Черносерая неровная поверхность солончаковой корки скрывала рыхлый слой разъеденной солью почвы, в которой ноги верблюдов проваливались по щиколотку, оставляя крупные, неровные пятна следов.

Солнце садилось, когда мы подошли к северной стене крепости, повернутой к Султан-Уиздагским горам.

Вблизи вздымающаяся на двадцатиметровую высоту серая громада трехбашенного замка производила подавляющее впечатление. Мы вскарабкались вверх по осыпи. Справа от нас, в южном срезе северо-восточной башни, зиял ряд раскрытых сводчатых помещений. Могучие полуразрушенные арки угрожающе нависали над головой…

И вдруг в косых лучах заходящего солнца на серой поверхности городища четко выступил рисунок древней планировки: от ворот в южной стене протянулась узкая темная полоса главной улицы, в стороне от нее разошлись симметричные переулки, очертившие четким контуром огромные дома-кварталы, распадающиеся на бесчисленные прямоугольники комнат.

Мы вышли через южные ворота и вдоль рва восточной стены двинулись в лагерь. Стена рисовалась величественным черным контуром, зазубренным временем на затухающем закатном небе. На башнях, как тени часовых, перекликались сычи…»1*.

Дворец Топрак-калы известен читателю и у нас и за рубежом по неоднократным публикациям — научным и популярным.

Самые интересные находки с Топрака выставлены в залах Государственного Эрмитажа и Ленинградского музея антропологии и этнографии. Сейчас Сергей Павлович вместе со всеми «хорезмийцами» готовит монографию о «Сокровищах трехбашенного замка». Книга будет не менее увлекательна, чем известная всем литература об археологических открытиях в Египте — классической стране древности.

Цитадель Топрака, выстроенная в два-три этажа, площадью в 11 тысяч квадратных метров, возвышается, как на скале, на искусственном цоколе и производит впечатление «каменности». На самом деле весь дворец глиняный, а цоколь — это бархан, укрепленный глиной. Между мощными стенами-перегородками — кирпичи, засыпанные песком.

«Постройка на песке» не в пример известной пословице в условиях Средней Азии — очень прочная конструкция. Она мало подвержена разрушительному действию почвенной влаги и солей. К этому «изобретению» пришли еще первобытные «архитекторы», сооружавшие свои жилища на барханах. Если измерить расстояние от земли до верхушки башен Топрака, то получится высота десятиэтажного дома. Мощность шахской цитадели противопоставляется всему остальному городу, расположенному значительно ниже. Каждый городской квартал вмещает до ста — ста пятидесяти тесных клетушек, в которых ютились «рядовые» хорезмийцы. Это ярчайшая картина социальных отношений в рабовладельческой восточной деспотии.

Раскопщики расчистили более ста помещений дворца, воскресив деятельную разнообразную жизнь щахской резиденции.

На кухнях дымились очаги, в кладовых скрипели зернотёрки, откупоривались огромные глиняные сосуды с вином, в тишине отдаленных комнат писцы подсчитывали поступление доходов, податей и переписывали шахские приказы. В храме огня приносились священные жертвы.

В гареме шахские жены примеряли драгоценности, в тронном зале происходили торжественные приемы, решались государственные дела, молчаливые черные стражи стояли на часах; в богато украшенном зале справлялись многолюдные шумные праздники с музыкой и танцами. В полутемных низких помещениях мастерили оружие: гнули луки, обстругивали стрелы.

Тысячи предметов, собранных археологами, — от золотых украшений до зернышек проса и персиковых косточек — раскрывают самые различные стороны хозяйства, быта, религии, обычаев жителей древней хорезмийской столицы.

…Сейчас дворцовые покои, чисто выметенные ветрами и обмытые ливнями, тишиной и торжественностью напоминают музей.

Но стоит заехать туда какому-нибудь отряду экспедиции, и посыплются восклицания:

— В этом углу я, не разгибаясь, просидела два года, разбирая обломки кирпичей. И к концу второго года нашла, наконец, «стоящую» вещь — обломок глиняного меча — кусок скульптуры.

— А я здесь, в коридорчике, выуживала буквально по чешуйкам знаменитых «красных рыбок». Они упали вместе со штукатуркой стены и лежали «мордой вниз». Нельзя было пропустить ни одного комочка.

— А помните, как мы счищали со статуй налипшую пахсу?

Сплошное «А помните?». И меня гложет мрачная ревность: я чувствую себя ограбленной оттого, что не пришлось мне копать Топрак.

Среди черной мрачной пустыни мертвые стены дворца хранили сверкавшую красками живопись и скульптуру — когда-то многоцветную. Сцены охоты и труда, портреты людей — мужчин и женщин, обилие сюжетов и разнообразие орнаментов не только раскрывают многогранную жизнь древних хорезмийцев, но и утверждают красоту и богатство материального мира. Нам достались лишь остатки этой живописи и осколки статуй. Но так содержательно и богато было древнехорезмийское искусство, что и по этим остаткам мы узнаем очень многое.

В настенных росписях все, что несут с собой земля, вода, воздух, солнце: птицы, рыбы, плоды, цветы; и всё, что несет с собой человеческая мудрость, творчество, потому что человек — частица этого радостного мира и его средоточие.

Перед нами юноша со свитком рукописей и музыканты, танцовщики и воины, сборщики фруктов, охотники, жрецы и цари. Археологи нашли «буквальное» подтверждение «правдивости» топракской живописи и скульптуры. Лук в настенном изображении охотника — это именно тот самый лук, который откопали в арсенале. Глиняный воин, облаченный в доспехи, словно обронил пластину своего панциря, которую археологи подобрали в раскопе.

На возвышении вдоль стен «Тронного» зала в нишах стояли группы статуй. Это скульптурная история хорезмийских царей династии Сиавушидов. Найденная в завале глиняная корона в виде белого орла была известна по изображениям на ранних (III века) монетах, чеканенных одним из первых хорезмийских царей — Вазамаром. Так археологи смогли определить «время жизни» дворца.

В комнатах «арсенала» в завале рухнувших с ген археологам попались небольшие дощечки-бирки с какими-то записями тушью: строчки ровные, буквы каллиграфически четкие, написаны опытной рукой профессионала.

Еще через год в уголке комнаты нашли полуопрокинутый глиняный сосуд. На дне его лежали кожаные свитки-рукописи. Совершенно такие же рукописи в настенных росписях на «портрете писца». Юноша в простой одежде красноватых тонов, в красном головном уборе с тамгой Сиавушидов держит перед собой коротконогий столик, похожий на поднос. На столике горка свитков.

Около 140 документов собрано в южной части дворца. Но почему рукописи попали в «арсенал»? Рядом с «арсеналом» сотрудники откопали две лестницы, ведущие на второй, разрушенный этаж. В верхних помещениях и хранился дворцовый архив. Часть его упала при обвале стен и потолочных перекрытий.

Большинство документов на коже в очень плохом состоянии. Но восемь «кожаных» текстов и все 18, написанных на дереве, «могут быть сравнительно легко прочитаны», как сообщил в отчете Толстов. Но что значит «легко», когда имеешь дело с языком, давно уже исчезнувшим? Ведь неизвестны значения букв, грамматический строй, нет хотя бы самого минимального запаса слов.

Оживить мертвые знаки, заставить их заговорить, разгадать их тайну, как была разгадана тайна египетских иероглифов, древней письменности племен майя и урартинской клинописи, — захватывающая, но очень сложная работа.

«Сравнительно легкое» чтение потребовало нескольких лет кропотливых исследований.

Документы подтвердили правильность выводов, подсказанных археологическим материалом.

В переводе на наше летосчисление записи произведены в период между 285 и 309 годами нашей эры. Последняя из них составлена уже во время падения дома Сиавушидов, когда основатель новой династии грозный царь Африг захватил власть и перенес в 305 году нашей эры столицу в город Кят, а дворец Топрак-кала пришел в запустение.

Я не раз слушала перекличку сычей на древних башнях Топрака. Я не раз пересекала пустыню, ощущая на себе мертвящую силу зноя и неумолимую жадность песков. И не удивлялась, что мудрые греки изображали время в виде тощего старика, пожирающего своих детей.

В песках мне иногда представлялось время с лицом той старческой маски из терракоты, которую подобрал Савицкий около КойгКрылгана. С лицом скорбным и мудрым, с иронической, горькой и загадочной улыбкой. Она вызывала у меня не страх, не робость, но все же некий грустный вздох, пока в одном из залов мертвого дворца над мертвой землей, о которых время давно объявило: «Это мое!», я не увидела танцующие ножки… Они самозабвенно резвились, поглощенные друг другом, эти танцоры. Не оглядываясь на грозных хорезмшахов, на полчища арабов Кутейбы, на монгольские орды Чингис-хана и наступающие вслед за ними пески пустынь, всеразъедающую седую соль. Они были заняты: они плясали — хорошенькие ножки — под палящим зноем и под свирепыми зимними буранами, радуясь жизни. И, не переставая плясать, перешагнули полтора тысячелетия. И время сдалось! Как сдалась когда-то смерть, завидуя земной девичьей любви в сказке Горького.

Я не сомневаюсь, что ироническая улыбка времени, когда оно заглядывало сюда, сменялось на терракотовой маске откровенной ухмылкой до ушей. И, наверное, не раз, подобрав подол погребального савана, оно лихо отплясывало в зале «Танцующих ножек», пользуясь темнотой и безлюдьем пустыни.

Ну что ж, данные археологии вполне соответствуют такой «концепции». Археологи нашли в завалах на полу скульптурный портрет танцора. Узколицый, тонконосый человек с черной ассирийской бородкой. А к шапочке его были приделаны козлиные уши. Нашлись в зале и обломки масок: какие-то черные фантастические рожи, хохочущие, с вытаращенными глазами.

Маски козлоухие, козлобородые применялись в Греции во время «дионисий» — празднеств в честь виноделия, урожаев, опьяняющего веселья. «…Так проходил он по всему свету, — рассказывает греческая легенда про бога Диониса, — насаждая растениями землю. И нет ни одного из греков или из варваров, кто бы не чувствовал его благодеяний».

Культ божества, родственного Дионису, существовал в Хорезме издревле. Археологи находили fro изображения в терракотовых фигурках и на флягах. В зале «Танцующих ножек» справлялись шумные хмельные праздники во славу осенних даров земли, во славу земледелия и обилия урожаев, во славу молодого веселья и молодого вина, хранившего аромат полей и солнца. Во славу вечного обновления жизни.

…Жаль расставаться с Топраком. Взобравшись на башню, так хорошо слушать ветер, сосредоточенно и значительно шуршащий в щелеватой пахсе, и смотреть, как удлиняются прозрачные фиолетовые тени, смягчая й пряча следы разрушений. Четче обозначаются рельефы стен, ниши, ступеньки лестниц, сводчатые перекрытия, арки, миниатюрные бассейны во двориках, троны зала царей, настенные медальоны гарема, глиняные фигуры зала побед. От этого Топрак становится еще одухотвореннее и таинственнее.

1* С. П. Толстов, По следам древнехорезмийской цивилизации.

Тысячи замков

(Авеста)

Чтобы почувствовать «ход истории», чтобы понять, какие сложные события привели к исчезновению жизни в Топрак-калинском дворце, а позже в городе и во всей округе, надо проехать километров 60 на юго-восток от Топрака к мертвому оазису Беркут-кала, в современный район Кырк-кыза.

В очень ясные дни с башен Топрака даже можно разглядеть эту «страну тысячи замков».

От города Кята — новой столицы Хорезма — мало что сохранилось до наших дней. Зато в Беркут-калинском оазисе не осмотришь и за неделю всех крепостей, крупных и мелких замков, укрепленных усадеб. На протяжении 17 километров в длину, шириной в 2–3 километра протянулась вдоль арыка эта когда-то густозаселенная округа.

После гигантского единого города Топрака, после обширных открытых усадеб Аяза, защита которых возлагалась на гарнизон специальной крепости в горах, поражает обособленность и воинственность каждого сооружения. Не только крупные замки, но и самые мелкие усадебки — самостоятельные крепости. Грозные башни-донжоны, мощные оборонительные глинобитные стены. За такими стенами люди жили в постоянном страхе, каждую минуту готовые отразить врага. Но почему они готовились к обороне не сообща всем государством, а каждый «сам по себе»? Должно быть, больше, чем иноземиТев, люди боялись друг друга, защищаться им приходилось от соседей, от внутреннего врага.

Замки покрупнее расположены на узлах каналов. Мелкие усадьбы на охвостье арыков. В любой момент владелец замка мог «запереть воду». А без воды — голодная смерть. Понятно, что бывшие до сих пор свободными земледельцы — члены общины не мирились с нозым порядком и с оружием в руках отстаивали свое право на жизнь.

Борис Васильевич Андрианов, сам того не замечая, впадает в печальную задумчивость, разглядывая составленные им карты. Его канальчики, садики, огородики заносятся песками. До сих пор он вымерял непрерывный рост каналов. Люди наступали на пустыню.

Теперь пустыня наступает на людей. Гибнут сады, сгорают виноградники, разбегаются люди. Вода не достигает Топрака, и последние обитатели покидают родной город. Нет воды и на Кой-Крылгане. Угасла вся античная ирригация на левобережье Аму-Дарьи. Некому поддерживать каналы. Людям не до того! И Аму-Дарья жестоко мстит за это, отворачиваясь от людей. Плодороднейшие поля покрываются панцирем такыров. Ползут из глубины пустынь жадные барханы. Черные смерчи и раскаленные бураны разгуливают над мертвой землей. Дэв Апаоша — злобный дух засухи, голода и мора, теснит гордого хорезмийского всадника.

И так происходит по всей Средней Азии.

Разваливается, раздираемое противоречиями, рабовладельческое общество Востока. В обстановке кровавых гражданских войн, усобиц, хозяйственной разрухи, набегов иноземцев рождается новый, феодальный строй.

Ничем не брезгует знать, лишь бы удержать власть, подавить антифеодальные наступления хорезмийцев. Чтобы расправиться с мятежником Хуразадом, хорезмшах предает свой родной народ, вступая в сговор с Ибн-Кутейбой — военачальником арабов. Четыре тысячи пленных умертвил Кутейба, залив кровью хорезмийские земли.

В 712 году арабы полностью захватывают Хорезм.

«И всеми способами рассеял и уничтожил Кутейба всех, кто знал письменность хорезмийцев, кто хранил их предания, всех ученых, что были среди них, — так что покрылось все это мраком, и нет истинных знаний о том, что было известно из их истории…» — говорит величайший ученый средневекового Хорезма Бируни.

1* Из Авесты.

«Вы из какого племени?»

Двенадцать, веков мертвели земли Беркута. И грозные замки феодалов и усадьбы земледельцев стали приютом шакалов, ящериц, сов. В пахсовых трещинах скопились птичьи перья, сухие прозрачные змеиные выползины. В оплывшей бойничке куст саксаула обвит полусонной змеей… Красноречивый эпилог многих человеческих трагедий, судеб народных, борьбы и страстей!

Но в проломе молчаливо-скорбной крепостной стены сияет живыми красками хлопковое поле. Красноватым, темно-зеленым, бурым, пронизанным белыми вспышками бывает оно в осеннюю пору. Комбайн с полными бункерами и ярко-желтое платье водительницы в обрамлении блекло-охристых древних стен — пейзаж XX века! Сейчас машина развернется, и мы увидим Молодое улыбающееся лицо Гюльзадэ Баяновой. Нет, она не улыбается. Лицо ее, торжественное и серьезное, в мелких росинках пота. Не будем ее окликать, чтобы не мешать ей. Это поле вспахивала она сама. И засевала сама — первая трактористка колхоза. И сейчас один день ее труда заменяет два месяца работы колхозника, собирающего хлопок вручную…

Комбайн и Гюльзадэ — это тоже история.

Когда впервые в 1937 году приехал на Кырк-кыз отряд археологов, его встретила пустыня во всей кзылкумской дикости. Сквозь тяжелые пески на верблюдах пробивалась экспедиция к развалинам крепостей и замков.

В 1941 году начали колхозники в этом районе первое наступление на пустыню…

Недавних кочевников рода Кете, племени Шуменей — казахов с урочищ Аяз-калы, знавших только охоту да пастбища, на Кырк-кызе впервые обучали земледелию узбеки и поначалу обработали для казахов землю. А казахи, в свою очередь, делились с узбеками своим многовековым опытом скотоводства на пастбищах пустынь.

Старожилы до сих пор вспоминают, как потекла первая струя воды на Кырк-кыз, как запрягали первого верблюда в плуг, когда не хватало тягловой силы. Жили тогда в землянках. Воду привозили на арбах. Иногда не хватало ее и для питья, особенно в зимнее время. На арбах же вывозили песок, расчищая участки для вспашки.

А как упорно, терпеливо сажал Матъякуб Матчанов самые первые сады! Как прижились вдоль арыков первые тополиные саженцы и весной, словно ладошки, протянули к солнцу свои хрупкие листочни! Нелегко давались первые шаги кырккызцам. И время было тяжелое — война.

После войны на помощь колхозникам пришла техника. Высокое белое здание, которое видно со всех древних останцев, — это не дворец, а Кырк-кызская РТС! Новое поколение урожденных кырккызцев — трактористы, комбайнеры, экскаваторщики. «Старая» трактористка Гюльзадэ (1936 года рождения) готовит смену — двадцать девушек-механизаторов!

В этнографических опросниках есть такой параграф: «Родоплеменной состав населения». Потому мы и спрашиваем паренька казаха, заливающего бензин в трактор:

— Из какого рода?

— РТСовский, — ухмыляется парень.

— А из какого племени?

— Третьей бригады коммунистического труда.

Мы, собственно, на Кырк-кызе свои. И колхозники часто вспоминают, как Татьяна Александровна Жданко помогала им воевать за лучший проект жилого дома.

А Елену Евдокимовну Неразик, много лет руководящую раскопками Беркута, знали здесь еще совсем юной, только что окончившей университет — застенчивой тоненькой «Леночкой».

В здании правления колхоза — экспозиция Хорезмской экспедиции. История края с древнейших времен до сегодняшнего дня. И даже — до завтрашнего, предусмотренного семилетним планом. Карты, планы, витрины с нашими находками, чертежи, фотографии. Первый в Средней Азии краеведческий колхозный музей. Андриановская карта земель древнего орошения. И карта современных угодий колхоза. Вода уже приближается к Аязу. То, для чего требовались раньше многие века, теперь с гораздо большим совершенством осуществляется на глазах.

Там, где слышен ход истории

У меня есть любимое место паломничества.

В конце сезона под каким-нибудь предлогом я всегда стараюсь хоть на один день прогуляться в Куня-Ургенч, за неимением Машины времени вскакивая в любую попутную. Проезжаешь новый «Старый Ургенч» — современный райцентр Ташаузской области. Сворачиваешь к югу… Сады, арыки, хлопковые поля расступаются — и сразу из бьющей ключом жизни попадаешь во власть трагического. Трагического на заре и в полдень, в сумерках и ночью — во власть древнего города Ургенча, города, которого нет… который под твоими ногами.

На тех памятниках, что мне приходилось видеть в глубине пустыни, — смягчающий налет времени. Пахсовые бойницы потрескались, башни оплыли, барханы нахлынули, прикрывая проломы стен, такырная корка милосердно зарастила зияющие раны, превратив их в швы или вовсе выровняв. Боль давно перестала быть болью, а стала судьбой. Гипсовая белизна костей, пустынный загар на каменных плитах, сама грандиозность песчаных пространств, их необычность, сказочность — умиротворяюще действие безбрежной пустыни. И недаром пустыня — тонкая художница — на крепостной останец сажает могучего орла или кидает вам под ноги в портале замка перетрусившего зайчика.

А обветшалые мазары в степи — материализованные куски одиночества и грусти, но их кирпичи теплы и пахнут полынью. И постоянно, попав в пустыню, прислушиваешься… Потому что здесь слышишь «ход времени».

Вся пустыня с монотонным шорохом пересыпается из бархана в бархан, как гигантские песочные часы — часы вечности.

Среди мертвых песков крепости и могильники выглядят памятниками жизни. Но среди хлопковых полей бесконечное черное городище Ургенча — памятник разрушения, смерти.

Здесь не кажутся смешными поверья местных стариков, будто бы в полночь, приложив ухо к земле, можно услышать проклятья, рыданья, звон сабель и конский топот. Да была б эта земля только голой, черной и пустынной, но она еще сверкает на все лады не хуже звездного неба — осколками яркой, многоцветной поливы, бирюзовой, синей с позолотой, ярко- желтой. Подберешь черепок, а на нем нарисован тонкими штрихами персик — символ здоровья и благоденствия, другой подберешь — изящной прописью — пожелание успеха и долголетия!

Торчащий, как указующий перст, минарет (он виден издалека), два мазара с чертами благородной былой красоты только усиливают трагизм пейзажа.

Может, от всего этого и действует так сильно «светлое чудо» искусства — мавзолей Тюрабек-ханым, созданный в XIV столетии, на который не поднялась рука даже у карателей Тимура.

Из-за этого мавзолея я и совершаю ежегодное паломничество.

Однако к этому чуду ведет далекий путь истории…

В китайских источниках VII века нашей эры про Ургенч говорится: «И только здесь есть волы с телегами. Торговцы употребляют их в путешествиях по разным владениям». Уже в это время Ургенч был торговым городом.

В начале VIII века Хорезм был завоеван арабами. На его землях образовалось два государства. Южное — со столицей в городе Кяте, с царем прежней Афригидской династии и Северное — во главе с ургенчским эмиром, подчиненным Багдадскому халифу.

Блестящий расцвет Ургенча в X веке связан с общим экономическим подъемом Хорезма. Арабский путешественник Макдисй называет уже 32 значительных города в этих землях.

Археологи подтверждают сведения рукописей «материальными уликами»: сохранившимися по всему Хорезму развалинами по-новому спланированных городов, новой техникой строительства, обилием монет из далеких стран, великолепным разнообразием щедро декорированной керамики.

В том же X веке на дальних подступах с северо-запада земли Хорезма укрепляются системой крепостей и сигнальных башен, сохранившихся над обрывами по всему Устюрту. Это против огузов — полукочевых племен, угрожавших главным торговым путям Хорезма в Поволжье.

На Устюрте над Аральским морем экспедиция обнаружила великолепную средневековую дорогу со многими колодцами по пути и караван-сараями. Это «царская дорога» на Южную Эмбу — начало пути в Поволжье.

Один из караван-сараев (современное его название — Белаули) выложен из желтоватого туфа, с четырьмя колодцами и водопойнями, с многочисленными худжрами — гостиничными «номерами». Над высоким сводчатым входом в караван-сарай высечены изображения львов.

Монеты чекана хорезмшахов находят по всему великому Волжскому пути. Каспийское море издавна называли Хвалынским — Хорезмским морем… А в глухой уральской деревеньке Бартым, за многие сотни верст от Хорезма, обнаружено несколько серебряных мастерски украшенных чаш. На чашах надписи на древнехорезмийском языке.

Торговые караваны из Ургенча тянулись не только на север, но и в Бухару и Самарканд, в Хоросан, в Северную Персию в Индию, Монголию и Китай.

И опять сообщают рукописи:

«Он (Ургенч), самый большой город в Хорезме после столицы его Кят, является местом торговли…»

Ургенч недолго «уступал городу Кяту». В 995 году властитель Кята — последний царь древней Афригидской династии Хорезма был взят в плен и убит ургенчским эмиром Мамуном Объединились северный и южный Хорезм, и эмир провозгла сил себя хорезмшахом. Блеск столицы, пышность сооружений, разнообразие богатых товаров, иноземные гости, войско и свита шаха — это еще не все, чем славился Ургенч. Здесь, в «Академии Мамуна», собрался цвет научной и философской мысли того времени.

Гениальный ученый-энциклопедист Бируни, привлеченный хорезмшахом к государственному управлению; Ибн-Сина — выдающийся философ, врач, естествоиспытатель и поэт; Абу- Сахль — философ. К этой эпохе относится деятельность Мухамеда Ибн-Муса-ал-Хорезми — астронома, географа, историка, основателя так называемой «арабской» математики. От названия одного из трактатов ал-Хорезми — «Алджебр вал мукаббала» (учение о перестановках, отношениях и решениях) произошло слово «алгебра». Через арабов хорезмийская (как ее было бы правильнее именовать) математическая наука стала достоянием всего культурного мира.

Библиотека Ургенча, созданная Хиваки, считалась одним из богатейших собраний в Средней Азии.

Это было время наивысшего расцвета Хорезма. Недаром Толстое назвал его «хорезмийским Ренессансом».

Обширность земель «государства» хорезмшахов детально прослежена экспедицией по остаткам средневековой ирригации.

В XII веке на 70 километров в глубину пустыни протягивается канал Чермен-яб, обстроенный крепостями и сельскими усадьбами. В конце канала величественные развалины крепости Шах-Сенэм. Когда-то здесь были богатый обширный город и сельская округа. К югу от города огромный парк с двумя павильонами. По соседству с городом — остатки стеклодувных мастерских. На земле сохранились скопления звенящего голубоватого, зеленого стекла.

Во время разведок на Узбое был обнаружен средневековый караван-сарай Талайхан-Ата. До ближайших колодцев отсюда километров десять-двенадцать.

Откуда же брали воду путешественники в этой пустыннической гостинице? А их скапливалось тут немало, судя по многочисленным комнатам для ночлега и обширному двору, куда заводили верблюдов, лошадей. Хозяева гостиницы очень остроумно использовали запасы дождевых вод. Для сбора их служила ровная глинистая площадка, откуда по двум желобам, проложенным с учетом малейших изменений рельефа, вода стекала в глубокую, вмещающую полтораста кубов цистерну.

Нвлегок труд археолога.

Начальник раскопок Ольга Александровна Вишневская сделала забавное открытие: стена длинного коридора, ведущего во внутренний дворик, оказалась исчерченной знаками и надписями. Эта своеобразная «книга посетителей» содержала имена заезжих гостей. Почти 900 лет назад вырезал надпись безызвестный купец «Саид сын Юсуфа, сын Мухаммеда», остановившийся в караван-сарае в 1079 году и пожелавший увековечить это событие.

Конец Ургенча

Известный путешественник-историограф Якут, побывавший в Хорезме в 1219 году, писал:

«Не думаю, чтобы в мире были где-нибудь обширные земли, шире хорезмийских и более заселенные, притом что жители приучены к трудной жизни и довольству немногим. Большинство селений Хорезма — города, имеющие рынки, жизненные припасы и лавки. Как редкость бывают селения, в которых нет рынка. Все это при общей безопасности и полной безмятежности».

«Не думаю, — говорит он и в другом месте, — чтобы в мире был город, подобный главному городу Хорезма (Ургенчу), по обилию богатства и величине столицы, большому количеству населения…»

А в апреле 1221 года — после полугодовой осады — полчища Чингис-хана дом за домом, квартал за кварталом захватывают город.

Рукописи рассказывают: «Потом они (татары) открыли плотину, вода вышла и затопила весь город. Все постройки были разрушены, и их место заняла вода.

…Не спасся из жителей города никто совсем…» 1*.

Историки до недавнего времени считали такое изложение событий «сильным преувеличением», ссылаясь, между прочим, на якобы уцелевший вплоть до XIX века хорезмшахский минарет.

В 1952 году мы вскрыли основание минарета и убедились, что Чингис-хан разрушил и минарет и мечеть, находившуюся рядом. От мечети остались лишь кирпичные полы и пирамидальные базы колонн. От минарета — основание, опоясанное мраморным кольцом.

Груды человеческих костей, пробитые черепа, обломанные клинки — выразительные следы страшной резни, которой завершилась героическая оборона Ургенча.

XIV век — и Ургенч снова город «самый большой, самый красивый. У него есть красивые базары, и широкие улицы, и многочисленные постройки… Он велик скоплением народа, и днем пройти там нельзя»…

Год 1379-й — теперь уже Тимур осадил и взял Ургенч, предав его грабежу и разрушению.

Год 1388-й — «И приказал Тимур город Ургенч, совершенно разрушив, засеять ячменем…»

Такова судьба города.

Раскопанные экспедицией городские кварталы воссоздают картину общего упадка культуры Хорезма XV–XVII веков.

Около остатков разрушенного караван-сарая отрыты жилые дома, лавчонки, мастерские ремесленников, баня, прямо на улице стоят котлы для приготовления пищи и рыбожарки. На перекрестке — чайхана, там найдено множество чайников и припрятанная «денежная касса» хозяина, мешочек с мелкими монетами. Но постройки эти сложены из старого кирпича сооружений XIV–XV веков.

Однако обилие осколков китайской посуды или подражавшей ей местной, отопительная система в домах говорят за то, что и в самый поздний период Ургенч поддерживал международные связи, особенно с Китаем.

1* Якут.

Тюрабек-ханым

…Мы перешагнули порог с испытанным уже много раз, но не утратившим остроты ожиданием чуда. Шумный, изнурительно знойный, обесцвеченный и плоский в лучах полдня мир остался позади, и началось волшебство.

— Все-таки в настоящем искусстве всегда кусочек тайны, и никто ее до конца не разгадает, — мечтательно произнес Игорь Савицкий.

— А стоит ли ее разгадывать? Лучше просто смотреть, — откликнулась Оля Вишневская. — Нет здесь никакой тайны. Это разговор, не нуждающийся в переводчиках. Иначе и не нужны мозаики, если все можно «передать» словами.

— Вы, искусствовед, могли бы их описать? — Игорь метнул в мою сторону испепеляющий взгляд. — Конечно, вы бы развели… — И заученно-казенным голосом Савицкий затараторил: — «Мавзолей этот, товарищи, — небольших размеров шестигранник, внутри двенадцатигранник, увенчанный барабаном и куполом и снабженный высоким входом-порталом со стрельчатой аркой. В нишах и в барабане во всю высоту узкие окна — и от этого в здании много света. Полированный кирпич теплого розовато-желтого тона чередуется с изящными мозаичными панно. Изумительно чист цвет бирюзового купола снаружи, от которого сохранился лишь… ошметок. А внутренний мозаичный купол, товарищи, решен плетением белых шестиугольников на синем фоне. Однако любой кусочек этого синего фона заполнен самостоятельным узором. Там и сям сочетания красного, коричневого, зеленого, черного, желтого, золота, бирюзы, да еще в нескольких оттенках каждого цвета. И ученые до сих пор не сосчитали, сколько же там, в этой чертовине, извиняюсь, в куполе, различных вариантов орнамента? Обратите внимание на то, что при величайшей простоте и математической точности художники, ни разу не повторившись, достигли совершенного единства, эмоционального аккорда и…»

— Хватит, Игорь, — взмолилась Оля, — никто не захочет смотреть после вашего описания и умрет от скуки..

После чудесных античных фресок Топрака, столь полно выражавших красоту материального мира, последовали долгие годы средневековья.

Обыкновенного, неподготовленного человека трудно убедить на произведениях изобразительного искусства, что феодализм был шагом вперед, а не назад в развитии человеческого общества и культуры. Зритель не захочет отрываться от античных фресок и статуй, с наслаждением возьмет в руки античный черепок и отвернется от грубо вылепленных глиняных уродцев средневековья, с недоумением пожмет плечами, разглядывая плоских, с ватными ногами головастиков-человечков с выписанными волосками бороды на страницах восточных рукописей, равнодушно пройдет мимо серых, тусклых, то слишком вытянутых, то слишком приземистых сосудов средневековья. И никак не поверит, что это «шаг вперед» по сравнению с понятным искусством античности.

А ведь все это очень сложно и очень интересно! Догмы ислама, запрещавшие изображать живое существо, самый «порядок жизни» при феодализме толкнули искусство к новым путям и поискам.

Художник, как и всякий «смертный», не должен посягать на право бога-«творца». Художник способен создать видимость, внешнюю оболочку существа, но не в силах вложить в него живую душу. В день страшного суда такие творения явятся к художнику и потребуют от него свои души. Что ответит он тогда? — так гласит мусульманская догма. Конечно, живая жизнь опрокидывала эти запреты, побеждала убожество религиозного догматизма.

Самым греховным считалось создавать подобие человека и особенно подобие объемное, от которого падает тень. В ответ на это родился теневой театр. Вырезанные из бумаги силуэты никогда никому не показывались. А тени бесплотны. И не придерешься!

Но, помимо всяких «нарушений», «обходов», художники научились «вкладывать живую душу» со всеми человеческими страстями, печалями и радостями в орнамент, геометрический или растительный узор. Конечно, его использовали и в античности. Но никогда и нигде не расцветало искусство орнамента так, как на средневековом Востоке. Изгнанная из портретов, фресок, статуй, «живая душа» рождалась заново в произведениях творцов мозаик, ювелиров, гончаров, ткачей… Сложная, богатейшая, тонкая и благородная, чуткая была эта душа, требующая для своего выражения все новых художественных средств, приемов, открытий.

Для того чтобы почувствовать «шаг вперед» во времени и в искусстве, надо сравнивать не статуи Топрака с маленькими глиняными уродцами, а надо смотреть после топрачной живописи изумительные образцы орнаментов в прикладном искусстве: в мозаике, резном ганче, в дереве, бронзе, в росписях многокрасочной поливной керамики.

Еще лучше привести зрителя сразу в мавзолей Тюрабек- ханым.

В куполе много тайн, разгаданных, изученных, постигнутых, накопленных художниками за многие века.

Все это невозможно было бы без расцвета науки, без гениальных ученых «Академии Мамуна», экспериментаторов, математиков. Невозможно было бы это чудо искусства без достижений «восточного Ренессанса» XII века.

Никогда не забудешь этот купол, однажды его увидев. Забудутся его детали, но останется в памяти «образ». Мы привыкли говорить «образ», и сразу хочется добавить: «Чего?»

А как объяснить, что выражает купол? Какие вызывает представления?

Идея мироздания? Ощущение звездного неба и его беспредельности? Но небо не изображено, не изображены небесные светила, а ощущение «звездности» рождается.

Памятник неумирающей любви к женщине? Может быть. Но эта любовь всеобъемлюща и овеяна светлой грустью.

Идея экстаза, слияния с миром? Еще возможнее.

Состояние вдохновения, озарения? Да! Все это высокие слова. И все это правда. Здесь есть свои законы. Своя диалектика единства и бесконечного разнообразия, контрастов, есть процесс развития, движения, смены ритмов. А по богатству красочных сочетаний — тонкости, смелости, неожиданности колорита — мозаики Тюрабек не уступают лучшим открытиям мастеров Возрождения.

Старик сторож, который сидит здесь целыми днями, знаете, что рассказывает? «Идут люди к мавзолею, машут руками, смеются, разговаривают. Порог перешагнут — умолкают. И кто сразу, кто не сразу — обязательно вздыхают. Люди разные, а за тридцать лет не было такого, кто бы не вздохнул глубоко!..» Мозаики Тюрабек создавались руками многих ремесленников, а не одной парой рук. Хотя кажется, что купол родился сам, в один миг. Слишком явная симметрия, нарочитый ритм скучны, но без них картина «не держится», не смотрится. А в этом куполе нарушение симметрии и повторяемости доведено до виртуозности. С каждого места, с каждой точки зрения открывается новая красота, и каждый раз она неповторима.

Есть тут еще один секрет — собственный, восточного средневекового искусства. Купол запоминается с первого взгляда. Но если сто раз приезжать сюда и часами разглядывать его — все время будешь открывать что-то новое. Он и был рассчитан на такое разглядывание. Именно для этого он так неповторимо разнообразен. Огромное наслаждение дает этот бесконечный процесс познания, непрерывная радость открытия. Он завладевает зрителем, утоляет жажду и будит новую. Отвечает на вопросы, задает другие и еще другие, и так без конца. Потому что, оглядев весь купол, начинаешь смотреть сначала и опять видишь что-то неожиданное, еще не усмотренное.

Машины идут без дорог

Окс и Яксарт — древнейшие имена двух великих рек, двух сестер, Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи — двух хозяек над жизнью и смертью всего живущего в обширном среднеазиатском Междуречье.

Цифры, которые приводят геологи и гидрологи, — грандиозны! Только Аму-Дарья выносит ежегодно более сорока восьми миллиардов кубометров воды.

И ежегодно воды Аму-Дарьи несут с собой 120 миллионов кубометров отложений: песка, ила. Река постоянно загораживает сама себе дорогу, забивая русло осадками, и меняет направление. История этих рек насчитывает 600 тысячелетий. Из них только одна сотая связана с историей человечества, но и эта сотая часть огромна — почти 60 веков!

На всем протяжении пустынь обнаруживаются следы речных русел. Одно из них, самое знаменитое, — загадочный Узбой, оно тянется от Сарыкамышской впадины к Каспию на протяжении 500 километров через пустыню Каракумы. Русло Узбоя сказочно красиво, фантастично своей необычностью. То оно прорывается узким каньоном сквозь розоватые скалы, то тянется крутыми ступенчатыми террасами, то раскидывается среди монотонных серо-желтых равнин. Местами на дне его синеют узкие длинные озерца. Чаще сверкают мощные отложения соли. Заканчивается Узбой у берегов Каспия несколькими пересохшими протоками, ныне превратившимися в зыбучие шоре (солончаки). Неизменно создается впечатление, что совсем недавно Узбой был могучей полноводной рекой.

Другие древнейшие русла сильно смыты, развеяны. Или вовсе стерты. Путешествуя по земле, не всегда и отличишь их от окрестных такыров и песков.

Но стоит подняться над пустыней в самолете или вертолете — и очертания протоков постепенно проступают, как на фотографии, опущенной в проявитель.

Иногда ученые восстанавливают древнейшие пути рек минералогическими анализами. Состав песков на месте этих русел совпадает с составом современных отложений Аму и Сыр-Дарьи.

Сотрудники экспедиции помнят тенистые улочки Старого Турт-Куля, где им часто приходилось останавливаться. Вымощенные кирпичом тротуары, людный базар, уютная гостиница с роскошной «домащней» баней… Теперь на месте Старого Турт- Куля беснуется Аму-Дарья. Городок пришлось перенести, выстроить заново в сорока километрах от прежнего места.

Великий ученый средневековья хорезмиец Бируни, с которым мы уже встречались в последний раз в Куня-Ургенче, в «Академии Мамуна», рассказывает, как в X веке в раннесредневековой столице Хорезма в городе Кят 1* Аму-Дарья смыла грозный замок царя Африга, простоявший 600 лет.

Берега Аму меняются не по дням, а по часам.

Приходят машины к переправе… На берегу маленький импровизированный «порт». Людно, шумно. Грузят баржи. Переругиваясь, суетятся около складов, пахнущих рогожей, бензином, фруктами… Штабеля досок, бочки, тюки, корзины, ящики. Ишак жмется к колесу арбы, которое в два раза выше его. Величественно шествует верблюд, завьюченный новенькими велосипедами. Грузовые и легковые машины послушно выстраиваются в очередь. Чайханщик «сообразил» чайхану и рыбожарку под походным шатром… Вокруг котла, как белые голубки, воркуют чайники. Попивая чай, слушаю разговоры, пока бедняга буксир на середине розово-рыжей реки сражается с водоворотами, тянет баржу.

Через неделю свежие еще колеи приведут к обрыву… Пусто на берегу. И весь берег обкусанный. В заводи торчит одинокая свая — вчерашний причал. На отмели, предупреждая об опасности, покачивается бакен. Переправа отступила вверх или вниз по течению. Но надолго ли?

В нашем экспедиционном лагере появились новые люди — маленький отряд Александры Семеновны Кесь — сотрудника Института географии Академии Наук.

В палатке начальника экспедиции совещание «штаба фронта» — детальное уточнение маршрута. Высчитываются километры, дни, крестиками обозначаются на картах колодцы. Выверяются списки сотрудников, рабочих — участников маршрута, высчитывается вес багажа. Ничего нельзя забыть — машины пойдут без дорог. Ничего нельзя взять лишнего — тоже потому, что машины пойдут без дорог…

Нелегка жизнь маршрутников, но все с нетерпением ждут, когда, наконец, машины будут задраены фанерой, а из палатки выйдет Сергей Павлович Толстов и скомандует: «По коням, товарищи!»

…Меня подбрасывает, как крышку на клокочущем чайнике.

Белые клубы солончаковой пыли окутывают кузов, мотор глухо булькает, закипая от перегрева. Я спасаюсь наверху, на брезентовом тенте от тесноты кузова, от баулов, сползающих на ноги, от запаха бензина, а более всего — от мух и слепней, которые сопровождают экспедиционные машины в пустыне так же неотвязно, как и верблюдов.

Пустыня цветет второй раз — по-осеннему лихорадочно и ошеломляюще ярко. Лазоревые, багровые, малиновые, лиловато- бордовые кустики солянок пламенеют на пепельных солончаках. Там, где равнина гуще заросла кустарником, земля словно подернута лиловым облачком с золотисто-рыжей каемкой… Но беркуты кружат над пустыней не для того, чтобы украшать осенний пейзаж.

Чаще всего нам приходится пробираться через сусличьи города, по ступицы зарываясь в '.их многокомнатные квартиры. На каком-нибудь бугорке обязательно поджидает нас дежурный суслик, как дворник в белом переднике на брюшке, важный и усатый. Он строго посматривает по сторонам и вдруг, рассыпав по всей пустыне отчаянную свистящую трель, ныряет под землю…

Мы «идем» по Сарыкамышской впадине.

1* На месте древнего города Кят, где родился Бируни, — современный поселок, носящий имя великого ученого.

Подводная археология

— Итак, хмы погрузились уже метров на восемь-десять.

— А где же акваланги? Скафандры?

Белесое низкое небо. Акваланги не помешали бы — так хочется вдохнуть хоть глоток свежего воздуха в этой залитой вязким зноем котловине.

Бренча лопатами, рабочие уходят на шурфовку. С ними Александра Семеновна Кесь. Статная, высокая, с целой пагодой черных волос на голове, с чуть-чуть насмешливым спокойным лицом, какие бывают у наблюдательных умных людей, слишком умных, чтобы как-нибудь это выражать… Александра Семеновна всегда подтянута, выдержанна, по-мужски деловита, но элегантна даже в условиях пустыни. Ее внешности очень соответствуют и неизменные профессиональные атрибуты — планшет с аэрофотокартой, компас.

Шурф готов. Александра Семеновна, как волшебница на сцене, «проваливается сквозь землю». Только верх белой кавказской шапки шевелится над свежевырытым окопчиком.

Географ читает слои. Но как странно они чередуются! Слой илистых отложений, принесенных потоком реки, сменяется слоем озерных осадков. А что означает эта узкая серо-желтая полоска песка? Огромное озеро мелело, заболачивалось, покрывалось коркой солончака. Ветер приносил из пустынь песок.

А дальше опять полоска илистых отложений реки. Так происходило несколько раз. Вот почему под нашими ногами все время похрустывают мелкие солоноводные и речные ракушки, вот почему по краям котловины тянутся гряды гравия, намытого волной, а берега нашего озера — серебристые радужные обрывы вблизи оказываются слоистым трухлявым известняком, подцвеченным то розоватыми, то шоколадно-рыжими, то бирюзовыми примесями.

На сто сорок километров с юга на север протянулась Сары- камышская впадина. Плоские однообразные солончаки изредка прерываются песками. Вдруг засверкает маленькое озерцо, но подойдешь ближе — обман! Ложбинка затянута коркой соли. Мы медленно продвигаемся, «прощупывая дно», погружаясь все глубже и глубже. Теперь мы на максимальной глубине — 45 метров ниже уровня моря. Если бы и сейчас озеро достигало своего наивысшего уровня — над нами была бы 90-метровая толща воды.

— Ты умеешь плавать? — спрашиваю я нашего неизменного рабочего Амеда. Он на всякий случай улыбается, но не понимает, к чему разговор.

— А что, если река прорвется и снова затопит озеро?

Лицо Амеда меняется мгновенно.

— Не надо шутить так, апа! Я маленький был, видел, река ломала дом… Крыша плыла… На ней голуби. Люди бежали и плакали. Кричали: «Дегиш 1* унес наш дом». — Отвернувшись от меня, Амед несколько раз очень серьезно произносит фразу, много веков звучавшую и во дворцах шахов на торжественных молениях и в домах бедных хлеборобов Хорезма: — Да будет Дарья многоводной, да течет она в собственном русле. — В этом заклинании кроется извечный страх перед отсутствием паводков (значит, не будет урожая) и перед дегишем, несущим разрушение и смерть.

Чем же притягивают солончаки Сарыкамыша сотрудников экспедиции? Вот уже с сорок седьмого года машины экспедиции обязательно пробиваются сюда — к берегам бывшего озера.

Здесь, на дне и на берегах Хыз-Тенгиза — Девичьего моря — как называли в средневековье Сарыкамыш — скрыто решение тайны Узбоя. Ведь для того, чтобы Дарья текла по Узбою, ей необходимо заполнить Сарыкамышскую котловину до самого верха, до отметки в 52 метра над уровнем моря, и «вылиться» в русло Узбоя, которое и начинается у южных границ Сарыкамыша.

Более двух с половиной тысяч лет спорят ученые об истории возникновения и обводнения этой «реки», об истории заселения ее берегов.

Сотни ученых, историков и географов, начиная с Геродота и кончая, а может быть и не кончая, нашей Александрой Семеновной Кесь, высказывают свои предположения, догадки, гипотезы, соглашаясь и не соглашаясь друг с другом.

Но среди ученых и путешественников, занимавшихся разгадкой Узбоя, не было археологов.

На Узбое и Сарыкамыше издавна известны развалины крепостей, ирригационных сооружений, скопления кремневых орудий.

Широкая полоса Прикаспия, Сарыкамыш, Узбой — в древности места расселения «массагетских племен», в состав которых входили «хорасмии». Без изучения этих пограничных областей невозможно решить многие вопросы истории Хорезмского государства.

Так и возникло наше содружество на колесах: географы, археологи, этнографы.

— Смотри-ка, апа, что там нашли? — кричит мне Амед.

У небольшой гряды песков собрались сотрудники и о чем-то спорят. От строя машин отрывается «газик» Сергея Павловича и летит в сторону гряды. Мы спешим туда же.

Почти у самой цели я спотыкаюсь, проваливаюсь в какую-то колею. Нет, это не колея. Ровик! Еще один и еще. Ровные полосы полей, занесенных песком. Сергей Павлович и Борис Андрианов бродят по оплывшим буграм — остаткам какого-то строения. Жилая усадьба! Черепки, дорогие сердцу археолога, и…

— Сергей Павлович, кажется, монета!

И черепки и монета датируются XV веком. Значит, жители пользовались водой озера, отводя ее на поля в XV веке.

— Еще одна усадьба! — атакует Сергей Павлович подоспевшую Кесь. — Вот и определяется время ваших «озерных отложений».

— Всех сразу? У меня ведь несколько озерных слоев…

— Ну, не всех, — соглашается Сергей Павлович, — посмотрим еще, что покажет Зенги-Баба. Но уже бесспорно, что в XV–XVI веках здесь было живое полноводное озеро.

1* Дегиш — течение, меняющее русло.

Зенги-Баба

С виду неказиста эта крепость, долженствующая разрешить столько сложных вопросов. Небольшой плосковерхий бугор, забросанный глыбами ракушечника. Известняковые надгробные плиты, полузасыпанные галькой. На топографических картах так и числилась Зенги-Баба кладбищем. Однако бугор таил в себе остатки мощного укрепления. В глубине холма уцелели массивные крепостные стены из тесаных плит. Сооруженная в XII зеке — в эпоху расцвета государства хорезмшахов, — Зенги-Баба служила форпостам сложной оборонительной системы, укреплявшей границы Хорезма. Гарнизон оставался в крепости недолго. При монголах она была разрушена. Долгое время пустовала. Лет через десять крепость опять была заселена. И снова покинута.

И вот тут-то археологов ждал сюрприз. Последний по времени обитаемый земляной пол оказался покрытым ракушками, засыпан намытой галькой. Корни растений забились в щели каменной кладки, курчавились между обрушенными плитами. Расчищенная археологами крепость походила на остов старого корабля, выброшенного на сушу. Сомнений не оставалось. Сооружение было затоплено Сарыкамышским озером. Тогда в XV веке его глубина достигала 90 метров.

После неоднократного жестокого разгрома Хорезма полчищами Тимура, на рубеже XIV–XV веков, в те самые годы, когда был разрушен, распахан и засеян ячменем город Куня- Ургенч, Аму-Дарья, не сдерживаемая больше плотинами, прорвалась к Сарыкамышской впадине и затопила ее. Но значительного прорыва воды в русло Узбоя не произошло.

Но текла ли вода по Узбою в античные времена, на что настойчиво указывают письменные источники и легенды?

Почему в геодезическом трактате Бируни, посвященном истории течения Аму-Дарьи, Сарыкамыш именуется Хыз-Тенгиз? Это слово тюркское. Все остальные географические названия арабские или иранские. Может быть, потому, что арабы, завоевавшие Хорезм в начале VIII века, уже не застали озера? И нечему было давать название?

А племена, говорившие на тюркских языках, появились здесь в IV веке. Они-то «и окрестили Сарыкамыш — «Хыз-Тенгиз» — «Девичьим морем». Значит, озеро существовало очень недолго?

Но это еще нужно подтвердить археологическими данными.

…Высоко на отвесных серо-бурых скалах каньона Узбоя, над самым обрывом, угнездилась каменная крепость. Ров, вырубленный в массиве скал, башни из песчаниковых плит, беспорядочные груды обвалившегося камня, разрушенные бойницы.

Особенности архитектуры, найденная керамика датируют крепость IV–V веками нашей эры. Вокруг — ни поселений, ни древних полей, ни ирригации. Да и на всем Узбое никаких следов проживания людей в античности нет! Даже ближайшие караванные тропы были удалены от крепости на километры…

Одинокая, грозная, неприступная крепость над Узбоем. Для чего ее воздвигли?

Она могла только стеречь водный путь по Узбою. Этим водным путем пользовались воинственные могущественные враги Хорезма — саосаниды.

Еще одна тайна разгадана

IV–V века — время, когда опустел дворец Топрак-кала — столица хорезмшахов. Время тяжелых социальных потрясений, кризиса рабовладельческого общества. Междоусобицы, социальные перевороты, смена династий — рождение нового феодального строя.

В эту переломную эпоху, когда запустевали земли, забрасывались ирригационные сооружения, нарушилось и вековое регулирование вод Аму-Дарьи. Предоставленная сама себе, река вышла из подчинения человеку, покинула обжитые земли и свернула по своему древнейшему пути на запад в сторону Сарыкамыша. Она затопила всю впадину и, превысив критический уровень в 52 метра, ринулась в Узбой.

Ей не пришлось долго течь по Узбою. Как только окрепло новое государство, люди очень скоро вернули ее на свои поля и виноградники.

Конец одной тайны

Но когда же Узбой был постоянно текущей полноводной рекой? И когда превратился он в мертвое русло? Застал ли эту реку на земле гомо сапиенс — мыслящий человек?

Александра Семеновна Кесь доказала, что Узбой не мог быть единственным путем Аму-Дарьи. Или даже основным. Его русло попросту не вместило бы всю воду такой могучей реки. Значит, одновременно с Узбоем действовало другое древнее русло.

Читатель повести уже побывал на этом русле. Оно ветвится «мертвыми» протоками в предгорьях Султан-Уиздага. Это древняя Акча-Дарья, на берегу которой был найден «волшебный горшок».

Вопрос о времени течения этих древних рек разрешили археологи. На берегах Узбоя экспедиция нашла многочисленные скопления кремневых орудий.

Беспощадный зной до звона в ушах, редкие солоноводные колодцы — самое сердце, или самое пекло, пустыни — полновластной, дикой, разящей своими масштабами, где воду считаешь и даже мыслишь каплями, не иначе! Где самые ценные качества предметов — их тени! За исключением, конечно, баклажки с водой, которая на Узбое и не предмет вовсе, а почти живое существо — друг — даже с утра… Но к полудню уже и не существо, а божество, если в ней осталась хоть капля!

И вдруг несколько серых невзрачных кремешков, высмотренных под ногами, преображают весь мир. Вместо угнетающе плоских полированных такыров, грузных раскаленных песков теснятся непроходимые заросли тугаев с влажной густой тенью, смыкаются гигантские камыши, раскидываются полноводные прохладные озера, в которых оживленно всплескивает рыба. Стаи диких уток, чайки, цапли, изящные, немножко манерные фламинго. Царственные лебеди с неуклюжими лебедятами и огромные важные пеликаны покачиваются на воде. Тяжело хлюпает по мелководью кабанье семейство. А на другом берегу — подозрительное шевеление в камышах. Тигр! Высматривает себе на завтрак олененка.

Это не мираж. Такими были берега Узбоя, когда селился на них первобытный рыболов и охотник каменного века.

Остатки первого жилища тех веков экспедиция открыла еще в 1939 году, но не на Узбое, а на Акча-Дарье в предгорьях Султан-Уиздага (около крепости Джанбас).

Овальное сооружение 15 метров в диаметре, около 10 метров высоты. Сохранились даже ямки от оснований столбов, на которых покоилась крыша. В такой хижине ютилось не менее сотни человек. Посредине горел общий неугасимый огонь. Маленькие костерчики и очажки были разбросаны по всему по «мещению. На них готовили пищу, около них согревались в холодные ночи.

Слева от входа археологи обнаружили «танцплощадку» — место для свершения общинных обрядов, ритуальных плясок. Сергей Павлович Толстов окрестил жителей общины кельтеминарцами, по имени ближайшего современного канала.

Связи этого первобытного шалаша с миром оказались неожиданно обширными. Бусины из раковин не редкость для археолога. Но раковины попали в шалаш кельтеминарцев из разных и очень далеких морей. Один вид ракушек водился только в Индийском океане, другой — в Красном море, третий — в Аравийском заливе, четвертый — в Персидском заливе.

Узнали мы и о трагической судьбе кельтеминарского дома. Он пострадал от пожара, потом его затопило наводнением.

Это и был период полноправного существования реки Узбой. С четвертого по второе тысячелетие до нашей эры.

В следующий по времени бронзовый век берега Узбоя были заселены значительно реже. Стоянок еще более позднего — железного века — совсем мало. Жизнь в это время сосредоточивается на обильно обводненных протоках Акча-Дарьи. Путь к Аралу становится основным течением реки. В античное время жизнь на Узбое угасает почти полностью, потому что в нем уже нет воды. Только незначительное течение доходит до Сарыка* мыша.

В каменном веке человек подчинялся реке. Она текла как хотела, и он брел по ее следам. В бронзовом веке он вступил с ней в борьбу. Начиная с античности, человек победил реку, и она текла там, куда он ее направлял. Еся дальнейшая судьба реки в руках человека. Повороты и прорывы Аму-Дарьи в древнее русло происходят в результате тяжелых социальных катастроф, разорительных войн, когда человек выпускает реку из-под своей власти. В эпоху цивилизации география Земли подчиняется не только законам природы, но и законам человека, законам развития человеческого общества.

Так тайна Узбоя перестала быть тайной.

Узбой в истории экспедиции — любимая страница воспоминаний.

— Нигде так не любят ломаться машины, как на Узбое, — клянется бессменный шофер экспедиции Коля Горин — заслуженный балагур и насмешник, неоднократно доказавший на опыте, что в пустыне еще важнее, чем вода, чувство юмора.

Веки у Горина с родинками счастливчика, а голубые глаза с прорыжью.

— Глаза у меня тоже на Узбое выгорели, — скромно замечает он, — раньше темно-синие были. Как васильки! Точно, на седьмой гряде и выгорели, где мы в 1951 году сломались. Да как же им и не выгореть. Такие гряды, попросту горы песчаные. И было их семь. А машин всего только три. Шесть гряд взяли! На седьмой гряде одну машину пришлось оставить, вторую в Нукус отправили за помощью, третья дальше пошла. На какой из трех был Сергей Павлович — ясно. А я там же, где и Сергей Павлович. Вопросов нет?

Вода оставалась… в бочке из-под постного масла. Хлопкового. Это не то, что льняное или кукурузное, которые без запаха. А вот с едой получилось туговато. Ни хлеба, ни сухарей. Сухарные крошки ребятам на седьмой отдали. Пусть поклевывают. Сами решили обойтись — лопатой. Манка у нас была и лопата. На барханчиках я вывеску прилаживал: «Хлебопекарня имени Горина», и на лопате пек из манки лепешки. В жизни ничего вкуснее не едал. И выгодно! С утра откусишь кусочек и жуешь до самого вечера, еще и на завтра останется дожевывать.

— Ты хоть не загибай, Колька! Все же ведь свои.

— Ну разве что свои, — с грустью соглашается Колька.

— А что я задом-наперед всю пустыню проехал, этому верите?

— Верим. Только это в другой раз было.

— Но все равно на Узбое. Передний мост сломался. А в тот раз хуже было.

Настоящий переполох поднялся в Нукусе, когда машина туда добралась, из трех — одна!

«Как так? Бросили товарищей в глубине пустыни?! Они там без продуктов сидят?! Без бензина!..»

«Да они не сидят. Они дальше поехали, а мы только лишние едоки».

«Куда поехали? За водой?»

«Вообще-то на водопровод. По нему, правда, вода в последний раз 800 лет тому назад текла».

Через пять минут вылетают из Нукуса к «очень интересному водопроводу» два самолета с носилками, с противозмеиной сывороткой, с градусниками, санитарные! «Все Каракумы облететь, а машину разыскать и оказать срочную помощь». Ладно. Еылетели.

Колька с умыслом затягивает паузу.

— Ну и что?

— Ну и оказали, понятно, срочную помощь. Сергей Павлович на этих санитарных самолетах с носилками, градусниками и противозмеиной сывороткой такую классную аэрофотосъемку провел! И Узбой, и водопровод снял, и все караванные сараи!!! А то какая же еще может быть помощь экспедиции? И нельзя допускать, чтобы государственные деньги и бензин зря расходовались…

Вместо заключения

(Авеста)

Тайна Узбоя разгадана. Обследованы раннеантичные крепости на Присарыкамышской дельте. Возвращены потерянные имена мертвым городам позднего средневековья, поднявшимся на руслах Дарьялыка и Даудана при последнем значительном прорыве Аму-Дарьи к Сарыкамышу, который произошел после карательных походов Тимура. Вот эти имена: Адак, Шемеха, Вазир.

Подъезжая к таким городам, ждешь, что тебе навстречу выйдет торжественная процессия во главе с владетельным феодалом, а если удастся незаметно проскользнуть мимо стражи за городские стены, сейчас же обступят тебя бойкие торговцы, менялы, ремесленники. Станут предлагать товары, расспрашивать: кто такой, опсуда, зачем пожаловал?

Но городские площади пусты. Улицы горбатятся от засыпанных землей обломков. Высятся неровные бугры, и зияют воронки на месте бывших домов… Кирпичный развал, разноцветные россыпи поливы, облупившиеся бирюзовые куполки уцелевших мечетей и мазаров. И тишина, многозначительная, беспристрастная тишина пустыни.

Русла Даудана и Дарьялыка заросли когтистыми кустарниками. Сквозь них и не продерешься без топора. Эта живая щетка турангила, гребенщика — «воспоминание» пустыни о воде, которая текла тут триста лет назад. Самые недавние по времени «земли древнего орошения».

О всех встречах, неожиданностях, открытиях в пустыне и не расскажешь. За долгие годы пустыня стала нашим «домом». Пустыня — изнемогающая под знойным тусклым небом и свирепеющая от буранов и смерчей, пустыня — кроткая, смягчен^ ная фиолетовыми тенями в прохладные, утренние часы, пустыня — под ливнями и грозами, с буйной нежностью цветущая весной и обжигающе-ярко — осенью; пустыня — зловещая в лиловато-багровых отблесках закатов, когда барханы лежат, как окровавленные туши на гигантской бойне, пустыня — ржаво-блеклая под низкими облаками «северного» неба, пустыня — под снегом, подо льдом, со снежинками, тающими на роскошных, как у кинозвезд, верблюжьих ресницах…

Но мы люди! Нас больше всего- привлекает и интересует в пустыне то, что не пустыня.

Пустыня — это днем! А ночью уж где-нибудь да светится трепетная звездочка человечьего костра. Геологи, или геодезисты, или сейсмологи. Может, чабаны, а то и бурильщики колодцев. — Колодцев и самоизливающихся скважин с каждым годом становится все больше на наших бездорожных путях.

Огромными Лавинами проползают по пустыне овечьи отары. И долго не оседает пыль над их следами. Пустыне очень не хочется забывать, что ее коснулся кто-то живой.

У колодца наши машины послушно выстраиваются в очередь за вереницей верблюдов. И это единственная очередь, которую даже Коля Горин не пытается обогнать. («Шину, может, и не прокусят, да хуже — оплюют!»)

Осень. Стада переселяются в утепленные загоны. Население спешно готовится к перекочевке. Но вместо традиционных верблюдов чабаны ловко завьючивают «ГАЗ-АА», «ГАЗ-6З», «ГАЗ-51». Быстрее и удобнее. Конечно, стада перекочевывают пешим ходом. Но в кузов машины усадили и одного верблюда. Ему что-то нездоровилось последние дни.

Технику в пустыне освоили не только верблюды, но и миражи. Нам случалось «догонять» караваны машин, которые сначала, как и мы, благопристойно- катили по такырам. Но потом поднимались над горизонтом и медленно таяли в воздухе.

Там, где чинк Устюрта разламывается на голубоватые террасы и крутыми ступенями сбегает на дно долины, там на одной из тесных площадочек прилепился странный цветок с раскрывшейся многолепестковой чашечкой.

Мы знаем, что в действительности не существует растений таких размеров; понимаем, что не бывает цветов из глины, а главное — что здесь давно ничего не растет. Озера мертвы и русла тоже.

Поэтому мы ничуть не верим своим глазам, а сразу догадываемся: никакой это не цветок, а замок Ай-Бугир с оплывшими, расчлененными стенами, с просвечивающими бойницами и с башенками по углам. Мы замеряем крепость рулетками, зачерчиваем, описываем, а сами все время прислушиваемся. Некоторые наивные люди, новички в пустыне и археологии считают, будто это ветер шуршит в щелеватых пахсовых стенах.

Но мы-то знаем: это шепчется сама с собой хорезмийская Крепость. Как у многих стариков, у нее развилась привычка думать вслух. Если бы это было не так, мы бы никогда ни узнали, о чем она горевала. А мы все расслышали…

Это общая дума, общая тоска всей огромной, сложной и разнообразной пустыни: тоска о воде и жизни.

Последние годы машины экспедиции сворачивают не на юг, а на север. К многочисленным мертвым протокам Северной Акча-Дарьи, к загадочным городам приаральских скифов. Туда, где переплелись древние русла Окса и Яксарта — Аму- и Сыр- Дарьи.

Там экспедиция «открыла новый Хорезм» — так для краткости определяют археологи научную значимость и масштаб проблем, исследуемых на севере Хорезма. Но об этом нужно писать «еще одну» книгу очерков.

И только ли об этом?

Название Хорезмской экспедиции пишется через черточку: «Археолого-этнографическая».

— Я не археолог, я — этнограф, — уточняет сам Сергей Павлович. — Археологией мы занимаемся потому, что это — прошлое современных народов. А история современных народов — это и сегодняшний наш день и путь в завтрашний. И это самая главная часть нашей работы.

В глубочайшей древности Аму-Дарья пропилила сквозь горы Султан-Уиздага русло, по которому вырвалась с бешеной скоростью, с пеной и ревом к Аралу. Очень точНо и образно окрестили древние хорезмийцы эту теснину — «Пасть льва».

Мусульманская легенда переименовала ее в «Дуль-Дуль-атлаган». По легенде пророк Алий на волшебном коне Дуль-Дуле перепрыгнул тут Аму-Дарью с берега на берег. Он очень спешил.

Это история прошлого, мифология…

А сейчас как назовут эту теснину люди, если строители Газлинского газопровода запросто перешагивают здесь реку? Это уже история сегодняшнего дня.

В «священных» текстах Авесты среди звездных, космических, этических, земледельческих, скотоводческих и прочих хозяйственных «аграрных» богов упоминается Анам-Напат. Анам-Напат живет глубоко под землею и командует подземными источниками. Анам-Напат — «создатель всех живых существ». Анам- Напат — это «Огонь в воде», Божество нефти. От нехороших людей он прячется, не дается им. К хорошим людям выходит сам… Это тоже главы древнейшей истории, мифология…

Но Анам-Напат больше не прячется. Он пришел к людям, когда его позвали. Должно быть, люди ему понравились. А это уже- не мифология. Установлено, что запасы нефти в Кара-Калпакии огромны. Превращение самой окраинной захудалой колонии царской России в мощную промышленную республику Советского Союза — вот это-то и есть история сегодняшнего и завтрашнего дня, которой мы занимаемся и ради которой изучаем прошлое…

Я кончаю повесть совсем не потому, что больше нечего рассказать о Хорезме, об экспедиции, о моих товарищах. У такой повести не может быть конца. Я кончаю потому, что рюкзак мой в машине, а машины уже задраены и Сергей Павлович Толстов вышел из палатки в тулупе, с биноклем и полевой сумкой через плечо и уже скомандовал: «По коням, товарищи!»