Искатель, 1961 №6

В. Ампилов, В. Смирнов
В МАЛЕНЬКОМ ГОРОДЕ ЛИДЕ[2]

Рис. П. Кирпичева

Роберт решил разделить подпольщиков на две группы. Бойцы первой группы — военнопленные Василий Багмут, Кузьма Тертычный, Вася Савченко, Толя Черноскутов и сам Сосновский — должны были привести в исполнение приговор подпольного суда. Второму отряду, комсомольцам Шурика Климко, предстояло выполнять диверсионные работы на станции. Если провалится первая группа, думал Роберт, партизаны не останутся без своих людей на железной дороге.

Никогда еще он не чувствовал такой ответственности за судьбы доверившихся ему людей, как в те летние дни 1942 года. Бессонными ночами он обдумывал план предстоящих операций. Постепенно разрозненные наблюдения соединялись в одно целое. Так возникло решение.

Из дневника Роберта. «Как-то после случая с Холевинским один из подручных Сашки Бойка, главаря охранников, вызвал меня к своему атаману. Сашка встретил меня, как давнего приятеля. Глядя на меня пьяными, недобрыми глазами, он принялся ругать своих хозяев. Они, мол, фрицы, взяли на себя слишком много. Их дело — «освободить» страну и уничтожить коммунистов. А командовать страной (он так и сказал — «командовать») должны, мол, «патриоты». Такие, как он. Со временем, сказал он, так и будет.

— Окончится заваруха, наладим новую жизнь, — болтал Сашка. — Получим землю, а может, в правительство войдем.

Он явно хотел купить меня. Я уже догадался, в чем дело.

— Трудно мне, Сосновский! По-ихнему я не понимаю. Бормочут, а черт их знает, о чем. То ли хвалят, то ли сговариваются по шее двинуть.

Охранник хлопнул меня крепкою рукою по плечу, допил стакан.

— Вот что, айда ко мне в батальон. Будешь, как за стеной. Я тебе помогу. Ну, а ты мне подсобляй. Парень ты башковитый и с немцами умеешь себя держать.

Разговор кончился неопределенным соглашением. Я сказал, что подумаю, а Сашка обещал никому не говорить об этой встрече. Этот атаман, ненавидящий «интеллигентов и жидов», с его недоразвитым умишком не был лишен практической сметки. Чутье подсказывало, что ему нужен расчетливый пособник. Говорят, акулы не могут жить без поводырей — лоцманов. Так было и с Сашкой. Я повел игру с охранником.

На станции поговаривали, что в скором времени ожидается свадьба атамана…»

Приближался день свадьбы охранника, и Сосновский заявил Сашке о своем согласии вступить в батальон. Охранник обрадованно похлопал своего будущего адъютанта по плечу:

— Можешь выбрать на складе самое лучшее обмундирование. Там с красных офицеров галифе лежат.

Роберт познакомил Сашку со своим приятелем Василием Савченко, украинцем из Днепропетровска, «страстно желавшим служить в охранных войсках». Сашка сказал, что всегда рад землякам, и, как ожидал Сосновский, пригласил их на свадьбу. «Будет гулянка человек на сто или на двести», — расхвастался охранник.

Если бы подпольщикам удалось обезопасить свои «тылы», обеспечить алиби на случай расследования, приговор можно было привести в исполнение на свадьбе, в пьяной кутерьме. И тут Роберт вспомнил о Петере, солдате баншуца. Многое в поведении солдата говорило, что в его лице подпольщики приобрели настоящего друга. Роберт не забыл эпизода с экстренным поездом, о котором рассказал Шурик. Конечно, не было случайностью то, что Петер сообщил о поезде русским рабочим. Он догадывался, что среди них должны быть подпольщики, и нашел верный путь, чтобы предупредить их, не выдав себя.

Сосновский от имени Сашки пригласил Петера на свадьбу. Немец скептически улыбнулся и недоуменно пожал плечами, но после уговоров согласился. Так был заключен союз между немецким солдатом и подпольщиком[3].

Свадьба состоялась в бывшем актовом зале лидской средней школы, превращенной охранниками в казарму.

Из дневника Роберта. «Петер, сидевший рядом со мной и Савченко оказался в роли свадебного генерала. Кроме него, немцев на «семейном торжестве» охранника не было — немцы брезговали обществом своего холуя. Сашка был доволен, что у него в гостях «настоящий германец». Он то и дело подходил к ним и провозглашал тосты. Пили за Гитлера, за Германию, за Россию, за Украину, за гебитс-комиссара и за жениха. Через час в зале не осталось ни одного трезвого.

Свадьба превратилась в дикий разгул. Охранники с пьяными ужимками и присвистом танцевали гопака. Они избили оркестрантов, приведенных из гетто, и затеяли драку между собой. Лидские барышни завизжали, когда раздалось несколько выстрелов. Посыпалась штукатурка с потолка, осколки разбитой пулей лампы. По залу забегали лучи карманных фонарей. Я заметил, как Сашка, шатаясь, вышел из зала. Мы с Савченко двинулись вслед за атаманом, переступая через спящих. Никто не остановил нас, не окликнул. Мы медленно шли по темному коридору за Сашкой. Охранник вышел во двор казармы. Ночь была темная и дождливая. Возле уборной Сашка обернулся и промычал:

— А веселая у меня свадьба!..

Это и были его последние слова. Вася Савченко оглушил его могучим ударом кулака… Через две минуты мы вернулись в зал. Долгое время никто не беспокоился о командире. Лишь спустя полчаса в зале раздался истошный крик:

— Партизаны! Убили!

Поднялся переполох. Прогремела очередь, выпущенная из окна по чьим-то теням. Я тихо сказал Петеру:

— Хорошо, что никто из нас не выходил отсюда.

Петер понимающе кивнул:

— Да, никто из нас не выходил».

Савченко и Сосновского вызывали в комендатуру, допрашивали. Но вскоре отпустили. Петер подтвердил, что ни Роберт, ни Савченко не отходили от него ни на минуту. У полицаев, отнесшихся с уважением к свидетельству немецкого солдата, не возникло никаких сомнений в невиновности Сосновского. Убийство предателя приписали партизанам, якобы проникшим во двор казармы. Встретившись с Шуриком, Роберт спросил у него, что говорят в городе о свадьбе атамана.

— Знаешь, Роберт, все радуются. Вот бы, говорят, и других немецких прихвостней. У нас и листовка готова.

И Шурик прочитал текст новой листовки:

— «Товарищи! Кара партизан обрушилась на голову проклятого предателя. Не уйдут от расплаты иуды. Их не защитят немецкие штыки. Пусть они дрожат от страха! Все на борьбу с ненавистными захватчиками!

Да здравствует наша Советская Родина! Смерть фашистским оккупантам!»

— Хорошая листовка. Кто сочинял?.

— Это Толик, — с гордостью сказал Климко. — Он у нас еще в школе стихи писал.

— Жалко, но стихи придется выбросить… Ведь по ним можно догадаться, кто писал. У вас небось каждый в слободке знает, что Толик пишет стихи.

— Про него так и говорят — «сочинитель».

— То-то и оно… Пора нам, Шурик, выпускать листовки со сводками Совинформбюро.

— Радиоприемник нужен.

— Постараемся найти.

Петр Жуков, который в ближайшее воскресенье ожидал Сосновского на рынке, в ответ на просьбу подпольщика подыскать радиоприемник, почесал затылок и хитро посмотрел на Роберта.

— Есть кое-что на примете.

Шепотом добавил:

— Пускай кто-нибудь из ваших зайдет к Андрею Онацко. Его Мотя Наказных знает… Он сможет достать приемник.

Роберт, конечно, догадывался, что его группа не единственная подпольная организация в городе. Жукову были известны адреса многих явочных пунктов, но конспирация не позволяла ему делиться с Сосновоким этими сведениями. Только летом 1943 года, после ухода к партизанам, Сосновский узнал, как широка и действенна была сеть молодежных подпольных групп, руководимых горкомом партии.

— Товарищ Роберт, приходили с обыском.

Хозяйка квартиры, Александра Иосифовна, была встревожена, да и Роберт при этом сообщении почувствовал легкий холодок. Неужели добрались?

Сосновский расспросил хозяйку, кто приходил. Александра Иосифовна ответила, что четверо, двое в черном и двое в голубом, с бляхами на груди — шуцманы и жандармы. Перерыли вещи в шкафах, заглянули на чердак и ушли.

— А у соседей были?

— Были.

У подпольщика отлегло от сердца. Значит, ходили с повальной. Если бы вели целеустремленный поиск, то копались бы в вещах по-настоящему. Должно быть, фрицы были встревожены диверсиями на станции. Магнитные мины снова стали поступать от партизан.

В этот вечер Сосновокий сидел дома. Александру Иосифовну попросил вывесить в садик одну из простыней — знак того, что день «неприемный». Хозяйка, которая догадывалась о настоящих занятиях своего жильца, выполнила просьбу и накрепко заперла двери. Ночь прошла спокойно. На следующий день Роберт рассказал Шурику об обыске и сообщил, что на несколько дней он «выходит из игры». Надо было все-гаки выдержать карантин. Не стоило зря рисковать, в особенности теперь, когда готовилось покушение на коменданта лидской полиции Брутта.

— Хорошо, товарищ Роберт, — сказал Климко. — Мы вас поддержим.

Смысл его слов Сосновский понял лишь ночью, когда зарево гигантского пожара внезапно озарило окна. Роберт выбежал на улицу: да это вагонное депо горит! И тут он вспомнил улыбку Шурика: «Мы вас поддержим». Так вот что означали эти слова!

Потом Шурик говорил Сосновскому: «Вы сказали, что будете сидеть дома, вот я и надумал устроить большую диверсию. Немцы сразу поймут: вы здесь ни при чем».

В этом поступке весь Шурик, замечательный подпольщик, верный друг. Такой уж юн был, Шурка. Временами он становился похожим на своего любимца Леньку Холевинского, выдумщика, шалопая и храбреца.

Климко был простым и скромным парнем. Он, наверно, рассмеялся бы, если бы ему сказали, что он совершает геройские поступки. «Да ну тебя к лешему, — сказал бы Шурка. — Не ерунди». Если кто-нибудь затрагивал то, что он считал глубоко своим, личным, Шурка прибегал к нарочито грубому: «Не ерунди». Однажды Сосновский спросил у друга, есть ли у него зазноба среди лидских девушек.

— Не ерунди ты, — засмеялся Шурка. — Время военное. Давай-ка лучше споем.

И, взяв гитару, запел. Голос у него был ясный, по-юношески звонкий. Особенно любил он петь одну бесхитростную и жалостливую народную песню:

Роберт и не догадывался тогда, что Шурик и Маша Костромина любят друг друга. Узнав, что Машу зовут невестой Климко, Сосновский еще похвалил его за выдумку, с помощью которой Шурику удалось обмануть шефа и раздобыть для Маши пропуск в депо. А ведь она была действительно его невестой, возлюбленной. Но не только Сосновский — многие не знали об их любви, стыдливо оберегаемой от вмешательства посторонних. Такой уж он был, Шурка, девятнадцатилетний слесарь…

Вагонное депо, новостройка, было гордостью железнодорожного шефа. Гигантский цех, длиною в четыреста метров, мог вместить целый состав. Металлический каркас депо плотники обшили досками: немцы начали выкладывать каменный корпус, да передумали, решили ускорить строительство. В депо доставили новейшие станки из Германии, Чехословакии, Франции. В новом депо уже заканчивали монтаж оборудования. Кукелко, каждый день навещавший стройку, готовился к торжественному дню открытия.

На площадке, рядом с депо, грудой лежали ящики с инструментами и деталями станков. Толя Качан вместе с другими грузчиками носил ящики в новый вагонный цех. Он незаметно сунул в один из ящиков две канистры с керосином и, взвалив его на плечи, пронес мимо часовых в вагонное депо.

Ночью Шурик и Толя залегли у проволочного ограждения, напротив входа в новый цех. Ждали сигнала. На другой стороне депо, в четырехстах метрах от них, Ленька Холевинский должен был провести «разведку боем», отвлечь внимание охранников.

Вот вспыхнул луч карманного фонарика, раздался тонкий мальчишеский голосок, загремел железный лист, который Ленька бросил на проволоку. Часовые, клацая затворами, побежали вдоль депо на шум. Шурик и его приятель подлезли под проволоку, пригнувшись, скользнули в ворота депо. Там, в темноте, отыскали ящик с канистрами. Вылили керосин на груду опилок и щепок у стены. Насыпали пороховую дорожку. Весело пополз огонек по дорожке. Снова — под проволоку, оттуда ползком по картофельному полю, по огородам. Оглянулись сквозь щели в стенах депо засветилось желтое пламя. Вот оно лизнуло стенки, и враз вспыхнули, затрещали высушенные летним солнцем доски.

Звуки тревоги, звон колокола, рев тяжелых пожарных машин. Ночь была ветреная, доски пылали жарко — через три часа от депо остались груды обгоревшего железа да пепел.

Из дневника Роберта. «Брутт… Его дом всегда наполнен полицейскими. Комендант труслив. Ночью заставляет шуцманов дежурить у дома. Говорят, у него бывают приступы панического ужаса. Страшит предателя партизанская месть, Он очень набожен, этот трус. По воскресеньям регулярно посещает костел. Случается, ходит туда в одиночку, надев «цивильное», гражданское платье. Брутт, как и многие здешние немцы-колонисты, католик.

Костел, костел… Только здесь мы можем казнить этого полицая.

Я представляю высокие оводы костела, полумрак, терракотовые фигуры святых. Выстрел раздастся здесь гулко, как орудийный залп. Все бросятся к выходу. Начнется паника. Вместе с толпой — на улицу. Людское море растворит тебя. Потом — тихая улочка, сады, заборы. План рассчитан неплохо. И все-таки… Нет, я не могу стрелять в костеле. Не могу оскорбить верующих. «Не убий в храме господнем…» Нет, это не сентиментальные переживания. Я не могу оскорбить их чувства. Я знаю, они простят мой «грех». Они ненавидят Брутта так же, как и я. и все-таки не могу. Пусть фашисты заводят лошадей в храмы, сдирают иконы и стреляют в мадонн. Они считают себя верующими! Мы, убежденные безбожники, человечнее и умнее.

Посоветовавшись, мы с. Савченко решаем привести приговор в исполнение не в костеле, а у выхода, на улице. Это увеличивает опасность, но мы идем на риск».

В воскресное утро Александра Иосифовна достает из сундука коверкотовый плащ — довоенное мужнино богатство.

— Роберт Юрьевич, вы просили найти что-нибудь понаряднее.

Роберт надевает плащ, шляпу — теперь, кроме ботинок, ничто не выдает в нем военнопленного. Александра Иосифовна, вздыхая, приносит откуда-то черные лакированные туфли:

— Эти подойдут?

Вася Савченко, наблюдая, как переодевается Роберт, смеется:

— Тросточку — и хоть в Берлин.

Вася тоже нарядился, но попроще. Куртка, галифе полувоенного покроя, сапоги — зажиточный крестьянин, заехавший в город навестить родственников. Вася должен неотступно следовать за Сосновским. «Подстраховка» — простейший тактический маневр. Так идут альпинисты в гору, связавшись одной веревкой, так — ведомый за ведущим — летят в небе ястребки.

Хозяйственный Савченко положил в карманы галифе две гранаты. В ответ на замечание Сосновского, что не нужен лишний груз, Вася, почесав затылок, меланхолично ответил:

— Да я все-таки захвачу. Разве ж она помешает, граната?

— Запасливый ты хохол, — рассмеялся Сосновский. — Кончится война, завхозом возьму.

В старинном костеле сумрачно и холодно. Тусклый, призрачный свет, пробиваясь сквозь цветные витражи, освещает преклоненные, сгорбленные фигуры. Белым пятном выделяется рыхлое лицо ксендза. Прямо перед ксендзом — комендант полиции Брутт. Он неспешно перебирает четки, шевелит губами, вознося господу молитвы. Роберт сжимает теплую рукоятку пистолета. Скорее бы этот лицемер, убийца вышел отсюда на свет, на ступеньки!

Служба окончена. В двух шагах позади Брутта идет к выходу Роберт. Савченко держится в стороне. Он следит за каждым, кто может кинуться на помощь коменданту.

Яркий свет осеннего солнца. Улица заполнена народом, растекающимся по тротуарам и мостовой. Кургузый, коротконогий Брутт неловко спускается со ступенек. Его широкая спина, плотно обтянутая мундиром, теперь как раз перед Сосновским.

Роберт стреляет из кармана плаща, в упор. Два раза резко и сухо лает автоматический «вальтер». И тут — неожиданность. Люди не разбегаются в панике. Они стоят вокруг упавшего Брутта, молча разглядывая ненавистного полицая. Роберт и Савченко проходят сквозь толпу. Живой коридор тотчас смыкается за ними. Их выпускают из круга, их прячут от полицейских. Патруль, бросившийся на выстрелы, рвется сквозь сомкнутые ряды, но шуцманов задерживает сопротивление толпы. В несколько минут площадь и улицы облетела весть: «Брутта убили!» Город приходит в движение. Все бегут к костелу, чтобы увидеть картину справедливого возмездия. Люди, не снимая шапок, смотрят на тело предателя. Голоса:

— Собаке и смерть собачья.

— Дождался кары, иуда!

Полицейские хватают всех, кто попадает под руку. Тут же допрашивают. Но, оказывается, никто не видел стрелявших. «Было слышно, пан полицейский, два раза стрельнули, а кто стрельнул, разве ж я видел?»

Из дневника Роберта. «Моя вторая зима в Лиде… Она начинается несчастливо. Жуков сообщил о смерти Радецкого. Жизнь комиссара оборвала случайная пуля. Это тяжелая потеря. Временами я получал от Радецкого короткие, ободряющие записочки с советами. Спокойнее жилось, когда рядом был опытный старший друг, настоящий коммунист. И вот Радецкого не стало.

Беда не ходит в одиночку. Вслед за известием о смерти Радецкого — новая страшная новость. Погиб Толя Черноскутов. Ночью он пробирался к станции, и на болоте, у самой железной дороги, его заметил патруль. Полицаи крикнули. Толя побежал по болоту к станции. Полицаи начали стрелять в темноту. Утром Толю нашли на болоте рабочие. Хоронило Черноскутова все депо. Вместе с нами шли Буба и Петер. У могилы начальник угольного склада сказал, что Чер1Носкутов был аккуратным и толковым рабочим и очень печально, что он погиб по неосторожности. Я тоже сказал несколько слов. Жаль, что я не мог рассказать, как Черноскутов расправился с Вальтером, Сулимой и бургомистром города Пинкевичем.

…Этой зимой партизанское командование дает нам новое важное задание. Мы начинаем переправлять в леса горожан и военнопленных. Домик Климко превращается в пересыльный пункт. К Шурику мы посылаем проверенных людей, тех, кто твердо решил идти в партизаны. Из дома Климко лежит прямая дорога в лес. Ночами Шурик отводит группы добровольцев в деревни Горны, Скамин Бор, Яманты и на Липечанскую пущу. Там подпольщика ждут партизаны. Первая группа добровольцев состоит из пленных, работавших на железной дороге. В лес уходят Вася Трифонов, тот самый, которого за шепелявость прозвали «Шемь-ошемь», уходят «три Николая» — Вдовиченко, Тимошенко и Полторак.

Восемьдесят человек переправляет Шурик к партизанам.

В феврале немцы объявляют траур. Их разгром на Волге — для нас величайший праздник. Мы по-своему откликаемся на событие. Шурка вместе с Ленькой Холевинским пробираются на бензосклад и цепляют к бакам магнитные мины. Так мы устраиваем праздничную иллюминацию в честь исторической битвы на Волге.

Через месяц Шурик получает новое задание — эвакуировать в лес евреев, бежавших из гетто. Этому заданию предшествуют особые обстоятельства».

Очередная встреча Жукова с Робертом произошла на квартире слесаря Онацко. Партизанский связной по-прежнему щеголял в наряде хуторянина. Он еще продолжал числиться докудовским старостой. С улыбкой рассказывал о пережитом недавно волнении. На окраине Лиды Жукова задержали фельджандармы. Немцы извлекли из его карманов две дюжины сигаретных пачек. Эти невиданные сокровища Жуков нес в лес — обрадовать партизан.

— Пан, я есть спекулянт, — торопливо принялся объяснять связной. — Спекулянт. Гешефт. Ферштейн?

— А… гешефт, — понимающе кивнул немец и, разделив сигареты, вернул Жукову его долю.

— Вот он, твой немецкий гешефт, — жаловался Жуков Роберту.

От шуток перешли к делу. Не случайно при разговоре присутствовал старый слесарь. В деле, которым занялся Жуков, он был первый советчик.

— Горком партии будет выпускать в лесу свою газету, — объяснил Жуков. — Название как до войны — «Вперед». Вопрос один — где достать шрифт?

Дядя Андрей покряхтел.

— Наборщики все в гетто. Я слышал, есть у них шрифт. Спрятали, Был в типографии метранпаж Фельдон. Хороший человек. Его бы отыскать в гетто…

Несколько тысяч евреев проживали до войны в Лиде. Немцы в первый год оккупации выселили их на окраину, в унылую местность, которая называлась «Пески». Район гетто обнесли колючей проволокой. Днем население еврейских кварталов под конвоем полицейских выводили на работы. Худые, оборванные жители гетто нестройными колоннами каждое утро шли по улицам Лиды.

Всю зиму одну из колонн водили на станцию чинить пути. Роберт во время ремонтных работ познакомился с переводчиком гетто Янкелем Двилянским. Высокий, бородатый Янкель, когда-то готовившийся стать раввином, бродил по путям с книгой, задрав бороду к небу. Полицейские считали, что он «не в себе».

— Слушай, товарищ, можно попасть к вам в гетто?

Переводчик строго посмотрел на Роберта сквозь очки.

— Пан, наверное, сумасшедший, — сказал он.

— Мне там одного человека нужно увидеть.

— Если пан хочет войти, он, наверное, захочет и выйти.

— Конечно.

— Тогда пусть возьмет что-нибудь подарить полицейским — марки или вещь. Я научу пана.

Спустя несколько дней, когда Янкель уже звал Роберта не паном, а товарищем, подпольщик, нацепив на свою шинель ярко-желтую шестиконечную звезду, незаметно скользнул в колонну рабочих из гетто и зашагал рядом с Янкелем. Новые знакомые Роберта плотно окружили его и провели через ворота гетто на «Песках».

В доме Фельдона сошлись друзья бывшего наборщика: Янкель Двилянский, сестры Маша и Роза Шелахович и Давид Орлюк, кадровый военный, «первый и последний еврей, получивший офицерское. образование в панской Польше». Так представил Давида Фельдон.

В гетто Сосновский пришел только за шрифтом, но теперь он понял, что должен вывести этих людей к партизанам. Отрезанные колючей проволокой от всего света, они каждый день терпели неслыханные издевательства. То и дело в гетто врывались отряды полицаев и жандармов, грабили, насиловали, убивали. За жизнь евреев «блюстители закона» не несли никакой ответственности.

— Вот что, товарищи, — сказал Роберт, — организуйтесь по звеньям, человек по десять-двенадцать, и мы начнем эвакуировать вас в лес, к партизанам. Оружие раздобудем.

При тусклом свете плошки Сосновский и Фельдон составили план эвакуации гетто. Гриша Фельдон, рослый, плечистый парень, обещал вывести из гетто первую группу.

— Наши ребята доставят вас прямо в лес, — объяснил Сосновский.

Фельдон кивнул.

— Хорошо. Давид возьмет на себя военную организацию группы. А шрифт мы, товарищ Роберт, достанем. Он у нас спрятан в надежном месте. Только как его вывезти?

Орлюк нашел выход:

— Возьмем швейную машину, вытащим механизм и в середину положим шрифт. Часовой разрешит вынести машину, если заплатить. Скажем — для продажи.

Роберт, переночевав в гетто, вместе с колонной прошел на станцию. Теперь ему предстояло найти Руцкого, известного в Лиде «вольного коммерсанта».

Второй раз Сосновский отправился в гетто вместе с Руцким в его санках, запряженных гнедой лошадкой. Иван Михайлович Руцкий был интересной и довольно характерной фигурой для Лиды тех лет. Торговлей он занимался давно, без конца что-то покупал и перепродавал. При заполнении анкет в графе «род занятий» гордо ставил два слова: вольная коммерция. Таких коммерсантов в Лиде при панской Польше было много, пожалуй, больше, чем рабочих, — ведь город не был тогда индустриальным. Это торговое племя отличалось бедностью и жило главным образом привязанностью к своим торговым занятиям. Руцкий часто разъезжал по окрестным селам, скупая всякое барахло, и, случалось, под ворохом сена в своей таратайке привозил подпольщикам пачки листовок или мины. Он помогал партизанам, не забывая при этом и своих интересов «вольной коммерции».

И теперь, когда Сосновский, разыскав Руцкого, сообщил о выгодной сделке — покупке зингеровской швейной машины, — старик понимающе усмехнулся: «Машина так машина. Было бы что покупать».

Сосновский и Руцкий подкатили к воротам гетто. Часовой, получивший от вольного коммерсанта «на магарыч», пропустил санки. В доме Фельдона все было готово к отправке. Янкель Двилянский познакомил Роберта с тремя исхудавшими, уже немолодыми мужчинами, одетыми в тряпье.

— Познакомьтесь, — с гордостью сказал переводчик. — Личный состав будущего партизанского госпиталя. Хирург, дантист и терапевт.

— Мы давно хотим попасть к партизанам, — сказал один из врачей.

Роберт обнял переводчика.

— Спасибо, Янкель. Товарищи, вы очень нужны в отряде. Двилянский сообщит вам о дне побега.

Приближался комендантский час. Приходилось спешить. Взяв швейную машину, ставшую неимоверно тяжелой от свинцовой начинки, Роберт направился к выходу. Неожиданно его остановила дряхлая, согбенная старуха, молча сидевшая в углу комнаты.

— Молодой человек, возьмите эту вещь.

Роберт развернул сверток. В нем была немецкая офицерская шинель тонкого сукна. Шинель уже видала виды. Зато обер-лейтенантские погоны были новенькими.

— Поверьте старухе, вам пригодится мантель.

— Откуда вы ее взяли?

— Немецкий офицер дал. Он отобрал у меня меховую шубу. Когда я заплакала, он ударил меня и дал этот мантель в обмен. Он сказал, что немцы не обижают женщин. А зачем мне офицерский мантель?

Роберт, поблагодарив старуху, взял шинель, еще не зная, какую роль она сыграет в этой поездке. На всякий случай он прихватил с собой и старую офицерскую фуражку, неизвестно каким образам попавшую к «вольному коммерсанту». Через несколько минут подпольщики и папаша Руцкий выехали из гетто. Поднялась метель. Роберт торопил вольного коммерсанта, чтобы до комендантского часа проехать заставу на окраине города. Но комендантский час все-таки опередил их. Из темноты вынырнула полосатая жердь шлагбаума, преградившая шоссе.

Немецких солдат не было видно. Желтел огонек контрольной будки.

— Может, свернем и — стороной? — спросил Руцкий.

Стороной? Но что стоило догнать клячу вольного коммерсанта среди сугробов? Нет, рисковать таким грузом, как шрифт, Роберт не имел права. На глазах у Руцкого подпольщик напялил офицерскую шинель прямо на ватник и распахнул дверь избушки: будь что будет. Рука сжимала в кармане шинели рукоятку снятого с предохранителя пистолета.

Но картина, которую Роберт застал в будке, вовсе не была воинственной. Часовой, положив голову на телефон, дремал. Видно, тепло «буржуйки» разморило его, и бдительный страж нечаянно нарушил строжайшие предписания устава караульной службы. Оглушить ударом пистолетной рукоятки или, завернув «вальтер» в полу шинели, чтоб не был слышен выстрел, послать в часового пулю? Но разве нет иного средства ошеломить этого фрица?

И, склонившись к часовому, Роберт закричал:

— Aufstehen! — Встать!

Немец испуганно вскочил, стукнувшись головой о потолок низкой будки. Его белесые ресницы испуганно вздрагивали. Он видел перед собой засыпанного снегом обер-лейтенанта. Готовясь к побоям, часовой уже откинул назад голову и зажмурился. Нет, Роберт нарушил бы весь порядок немецкой армейской жизни, если бы ограничился руганью. Настоящий офицер не может допустить подобного либерализма. Но шутка сказать — ударить такого верзилу! В нем было не меньше двух метров, а Роберта в институте еще на младших курсах прозвали «коротышкой». И, встав на табуретку, Сосновский отвесил фрицу две звучные пощечины.

Потом все еще не пришедший в себя солдат открыл шлагбаум. Приставив пятерню к пилотке, перевязанной каким-то нелепым шарфом, он почтительно проводил офицера.

Всю дорогу до леса Руцкий посмеивался в свои запорожские усы. Случай с немецким часовым доставил ему немало веселых минут. Но Роберт долго не мог успокоиться. Впервые в жизни он ударил человека по лицу…

В лесу Роберт отпустил Руцкого и кладбищенской рощей, задворками, добрался до своей квартиры. А через несколько дней подпольщики получили первые номера газеты «Вперед» и вывесили их на улицах Лиды. Что касается новых друзей Роберта, жителей гетто, то они с помощью верных проводников Шурика Климко и Толи Качана благополучно ушли в лес. Впоследствии из бывших жителей гетто был организован партизанский отряд имени Орджоникидзе. Трое врачей, с которыми Сосновского познакомил Янкель Двилянский, основали в лесу партизанский госпиталь. Подпольщики успели переправить в лес лишь незначительную часть евреев — гестаповцы прервали их работу. Почти в один день по приказу Эйхмана было уничтожено все население гетто в Лиде. Восемь тысяч евреев были расстреляны и похоронены в ими же вырытых братских могилах.

Мартовской ночью Шурик Климко постучался в дом Александры Иосифовны:

— Роберт дома?

— У себя.

Шурик, ввалившись в комнату, вытер ладонью вспотевшее лицо, расстегнул ватник, отдышался:

— Был Жуков. Велел отвести вас в лес. Возле избушки Моисеевича Коннов вас ожидает.

Коннов был командиром самого крупного партизанского отряда, входившего в Лидское соединение.

— Говорят, есть особое поручение горкома.

Роберт, поспешно одевшись и сунув в карман «вальтер», вслед за Шуриком выбежал на улицу.

— Успеем до рассвета?

— Должны успеть.

Талый, покрытый ледянистой коркой снег предательски громко хрустел под Ногами. Наконец они выскользнули за городскую околицу на поле. Едва приметной стежкой, хорошо знакомой Шурику, друзья вышли на опушку рощи.

Бойцы из партизанского охранения встретили Роберта и Шурика на дороге, отвели по лесным тропам через топи, на сухую, поросшую осинничком поляну. Там у землянки стояли покрытые попонами партизанские кони.

Приземистый, широкоплечий Коннов, положив на стол красные, задубевшие на морозе руки, внимательно слушал сообщение Роберта. Тот доложил о последних действиях группы, о связях, установленных с подпольщиками гетто, о взрыве бензохранилища.

Командир был по-деловому сух, короток в речах — понимал, что гости ведут счет времени на минуты.

— Товарищ Роберт, дело у нас следующее. Мы должны полностью разгромить Лидский железнодорожный узел. Первый удар нанесет ваша группа. Надо взорвать железнодорожную электростанцию. Выполнить задание поручаем вам, товарищ Роберт. После диверсии уйдете в лес, будете возглавлять нашу агентурную работу в особом отделе. Вам тут все карты в руки. Вы, Климко, останетесь руководителем подпольной группы на станции.

Последнее партизанское задание было и самым трудным. Для того чтобы выполнить его, Роберт должен был проникнуть на электростанцию. Эта электростанция была единственным энергетическим центром в городе. Она питала током не только станцию, но и все предприятия в Лиде, а главное, авиационные мастерские при военном аэродроме. Немцы обнесли станцию колючей проволокой. У входа день и ночь дежурили охранники. Получить назначение на электростанцию можно было только в гебитс-комиссариате.

Роберт решился на смелый шаг. Он отправился с визитом к самому гебитс-комиссару города, чтобы выпросить у него назначение на электростанцию. Он знал, что железнодорожная администрация даст ему самые лучшие рекомендации. К тому времени Роберт завоевал прочный авторитет среди немцев и пользовался их доверием. Благодаря регулярным выступлениям с Бубой в концертах самодеятельности его знал теперь весь гарнизон. Но как бы то ни было, риск был велик. Предвидя возможную неудачу, Роберт распрощался с Шуриком и всеми подпольщиками.

Гебитс-комиссар, выслушав Сосновского, отрывисто рассмеялся и сказал, подбрасывая на ладони костяной нож для бумаг.

— Все хотят работать на электростанции. Там хорошо платят.

Ханвегу уже приходилось видеть Сосновского на городских концертах и в клубе, куда Роберта приглашали как тапера, Гебитс-комиссар был настроен благожелательно. Однако предосторожность не мешала. Ханвег снял трубку и попросил к телефону шефа железнодорожного узла. Кукелко ответил, что Сосновский проявил себя с наилучшей стороны.

— Так, говоришь, ты инженер? — спросил гебитс-комиссар.

— Да. У меня иные запросы, чем у простых рабочих, герр гебитс-комиссар. Война войной, а хочется жить по-человечески.

Ханвег понимающе кивнул головой.

— Ладно, пойдешь на электростанцию помощником кочегара. Если покажешь себя хорошо, станешь кочегаром. Иди.

Роберт вышел из гебитс-комиссариата с бумажкой в руках. На бумажке — немецкий орел, вцепившийся в свастику, и две косые спешные строчки: «Герр Зоне! Направляю в ваше распоряжение. Ханвег».

Из дневника Роберта. «Две недели я работаю на электростанции у инженера герра Зонса. Инженер встретил меня неприветливо. Зоне — хромой немец с внешностью аскета. Лицо у него худощаво и мертво, как маска. В первый день он велел мне надраить все медяшки в машинном зале.

Зал громадный. В нем пыхтят несколько машин Ланца. Двенадцать часов я гнул спину, натирая медяшки. Зоне, покуривая трубку, следил за мной с балюстрады второго этажа, где расположен пульт. На второй день инженер приказал мне заделать большую выбоину в бетонном полу. Он и тут истуканом стоял надо мной следил. Хорошо, что мне раньше, на практике в институте, приходилось заниматься подобной работой. Латка вышла идеальная. Зоне долго рассматривал пол и наступил ногой на мягкий еще бетон. Скотина! Я вынужден был начать работу сначала.

В моей смене обычно работает кочегар Семен Павлов. Это рослый и крепкий крестьянин со скуластым свежим лицом. О таких говорят: «себе на уме». Был в Красной Армии, довольно развит и отлично понимает, что «немцы против русских не выдюжат». Однажды я показал ему партизанскую газету с рассказом о битве на Волге. Павлов почитал, сказал: «Добре».

Надеюсь, что в решающий момент я смогу положиться на кочегара.

Тол, приготовленный для взрыва, лежит на квартире, в подклети. Александра Иосифовна и не догадывается, какой опасный «товар» я купил на базаре вместе с картошкой. Каждое утро, отправляясь, на работу, я старательно засыпаю тол в карманы. Но основное «средство» для транспортировки тола — мои немецкие ботинки на толстой деревянной подошве. Я специально приобрел их у одного из немцев. Ботинки на пяток номеров больше тех, что я ношу. В каждый ботинок входит граммов двести-триста порошка тола.

С трудом переставляя ноги, я бреду от дома к проходной. Здесь два охранника осматривают меня. Обыскивали только в первые дни. Немцы не упускают случая посмеяться над ботинками. У меня действительно смешной вид в этих громыхающих танках. Охранники, подмигивая, спрашивают, не согласен ли я обменять ботинки на их хромовые сапоги. Я отвечаю, что согласен и делаю вид, будто собираюсь снять ботинки. Немцы хохочут…

Во дворе я высыпаю тол в мешок, который хранится в угольном бункере. Хорошо, что бункер скрыт за глухой стеной станции. Здесь я могу, разувшись, ссыпать свой груз. За несколько недель успел собрать около трех пудов тола.

В эти дни я ни с кем не встречаюсь. Не вижу ни Шурика, ни Машу, ни Жукова. Думаю лишь об одном: скорее, скорее, скорее. Взорвать — и к своим, в лес. Я уже известил Жукова, что взорву станцию в конце марта или, самое позднее, в начале апреля».

13 марта переводчица Зося Вишневская, накинув на плечи шубку, вышла из конторы и по протоптанной в снегу тропинке заспешила к электростанции. Охранники, коротавшие за разговорами часы дежурства, оживились, увидев белокурую польку.

— Шеф требует Сосновского, — коротко сказала Зося.

Один из охранников бросился выполнять приказание. Через минуту Роберт в своих ботинках неуклюже шагал вслед за переводчицей.

— Вы можете не ходить в контору, — не оборачиваясь, сказала пани Зося. — Это я вас вызвала. Слушайте внимательно. Вчера на станцию тайно прибыли немцы из «абвергруппы сорок семь». Это контрразведка. Я подслушала их разговор. Они говорили о вас. Видимо, скоро вас арестуют. Уходите немедленно.

Пани Зося остановилась. Теперь из проходной их не видели.

— Я не знаю, кто вы, — сказала переводчица. — Но я верю вам. Вам кажется странным, что я… Словом, вы, наверно, плохо обо мне думаете. Наверно, мы никогда не увидимся. Прошу вас, не думайте обо мне плохо.

Она протянула Сосновскому руку в лайковой перчатке. От пани Зоей пахло дорогими духами. Рука пани легла в широкую, крепкую ладонь Сосновского.

— Прошу вас, не думайте обо мне плохо! — повторила переводчица.

— Спасибо вам за все, — сказал Роберт.

— Вы славный человек, — сказала Зося. — Еще когда вы впервые пришли к шефу…

Топот сапог прервал пани Зоею. Наряд немецких часовых, чеканя шаг, шел вдоль насыпи на развод.

— Прощайте, — сказала переводчица. — Прощайте. Пожалуйста, не думайте обо мне плохо.

Из дневника Роберта. «Зося Вишневская оказалась права. Мы больше не встретились. Я слышал, что потом она неожиданно исчезла. Я так и не узнал, что заставило ее пойти к немцам. Мы ведь редко встречались. Однажды разговорились после концерта, но это не сблизило нас. Зося чувствовала себя очень скованно. Вероятно, опасалась, что я ей не доверяю. Да, собственно, так оно и было. Я часто вспоминал пани Зоею и надеялся, что мы все-таки встретимся, но этого не случилось.

В тот день, 13 марта, я успел сказать военнопленным, чтобы они все немедленно уходили в лес. Шурика я не увидел, но, к счастью, у столовой встретил Машу и рассказал об «абвергруппе».

— Товарищ Роберт, — сказала Маша, — я знаю этих немцев. Их шесть человек, и гестаповцы с ними. Они обедали у меня.

— Постарайся подслушать, что они говорят, — посоветовал я.

Костромина к тому времени достаточно хорошо знала немецкий язык. Маша выглядела взволнованной. Не за себя боялась — за Шурика.

— Уходите и вы, товарищ Роберт, — сказала Маша. — Уходите. А мы как-нибудь постараемся…

Я крепко обнял Машу. Трудно им придется, этим девчонкам и мальчуганам. Маша заплакала.

— Ну, к чему слезы? Все будет хорошо.

Что я еще мог сказать, кроме этой фразы? Тяжело было и мне расставаться с друзьями.

Я не ушел из Лиды в тот вечер. Не мог оставить электростанцию целой. Партизанское командование придавало особое значение нашей диверсии. Обдумав положение, я пришел к выводу, что немцы не будут спешить с арестами. Во-первых, у них не могло быть прямых улик. Во-вторых, сначала они установили бы слежку. В моем распоряжении оставался один вечер. Сорока килограммов тола, которые я успел принести в бункер, могло не хватить для полного уничтожения станции. Расчет показал, что если поднять давление в котлах, они могли сдетонировать и удвоить силу взрыва.

Я наскоро забежал в дом, оделся потеплее. Александра Иосифовна и ее детишки — Вальдек и Ванда — с удивлением наблюдали за моими спешными сборами.

Много хлопот причинял я этой дружной семье. Теперь им предстояло пережить из-за меня очень неприятные минуты. После взрыва сюда ворвутся гестаповцы. Я вызвал хозяйку в сени.

— Александра Иосифовна, берите детей, все необходимое и уходите. У вас ведь есть в деревне родственники?

— Хорошо, я сейчас же уйду, — покорно ответила Александра Иосифовна. — Разве я не понимаю?

Сколько нам, подпольщикам, приходилось встречать вот таких замечательных помощников — настоящих русских людей, неприметных с виду, молчаливых, скромных! Какой отличались они самоотверженностью, смелостью, каким благородством! Не будь их поддержки — разве могли бы мы добиться успеха?.. Многие из них не могли сражаться против захватчиков с оружием в руках. Но их ненависть выливалась в наших действиях».

Вернувшись на электростанцию из дома Александры Иосифовны, Роберт отозвал в сторону Семена Павлова. Кочегар, заложив за спину узловатые руки, молча выслушал товарища.

— В общем, Семен, решай сам. Сегодня я взрываю электростанцию. Хочешь — идем к партизанам, не хочешь — не путайся под ногами. Думать некогда.

Павлов, сморщив скуластое лицо, все же потратил несколько секунд на раздумье.

— Ладно, — наконец сказал он. — Давай командуй.

В зале гудели, отпыхивались паром машины. Солдат из охраны дремал под балюстрадой. Зоне, сидевший наверху, у пульта, не мог его видеть. Роберт, сняв свои громыхавшие по бетону ботинки, в шерстяных носках неслышно подошел к унтеру. Взял автомат, кивнул Павлову. Кочегар навалился на охранника, стиснул немца своими лапищами.

Инженер, не услышавший под балюстрадой ни звука, внезапно увидел перед собой дуло «шмайсера».

Павлов, обыскав немца, вытащил пистолет, молча привязал диспетчера к стулу и сунул ему кляп из пакли: сиди.

Уже пробило двенадцать. Приходилось спешить. Павлов, ожесточась, бросал уголь в полыхавшие белым пламенем топки. Давление в запасных козлах быстро возрастало. С трех атмосфер оно уже поднялось до десяти, а стрелки манометров продолжали свое движение. Павлов то и дело поглядывал на приборы — ждал, когда стрелки коснутся красной черты. Роберт, согнувшись под тяжестью мешка, внес взрывчатку в машинный зал, уложил ее под центральной машиной. Павлов махнул рукой: пары подняты до предела. Пора. Роберт разжег фитиль, приложил к бикфордову шнуру.

По двору подползли к проволоке. Защелкали острые зубы кусачек. Через пять минут уже бежали в темноте по улицам Лиды. Спотыкались, падали на скользкой дороге. Шоссе переползли по-пластунски, опасаясь патрулей. Краем кладбищенской рощи пробрались к реке Лидейке, скованной тонким ледком.

Роберт взглянул на часы. Прошло двенадцать минут.

— Сеня, если взрыва не будет, я вернусь…

И тут увидели: там, где было здание электростанции, темноту расколол огонь. На языках пламени поднялась крыша и стала падать, разваливаясь на куски. Запоздавший грохот взрыва потряс воздух, и вслед за взрывом завыла сирена. На шоссе послышался гул моторов.

Разделись, обрывая пуговицы, и в одном нательном белье бросились в Лидейку. Расталкивая ладонями колючий ледок, перешли речку вброд, держа над головой узелки с одеждой. Роберт сильно замерз. Павлову пришлось втаскивать товарища на берег. Здесь ждала их неожиданность — болото, тянувшееся от левого берега Лидейки, чуть ли не до самой кромки лесов успело протаять.

Раздетые, проваливаясь то и дело в «окна», цепляясь за кочки, на едком морозном ветру, около часа шли они по болоту. Задыхались. Каждая минута замедления могла им стоить жизни. И не от немцев исходила уже опасность, а от этого пропахшего гнилью предательского болота.

Когда выбрались к лесу, едва хватило сил одеться. Но теплее не стало, намокшее белье жгучей броней сковало тело. О костре не могло быть и речи. Напрягая последние силы, побрели лесом к Мисиковщине — деревне, где могли встретить партизан.

Из дневника Роберта. «Партизан мы все-таки отыскали. А на следующий день я свалился в горячке. Помню лицо человека в белом халате, склонившегося надо мной. Где я мог видеть его? Память подсказала все-таки: терапевт Хивисевич, а встретились мы впервые в гетто. Значит, порядок, в партизанском госпитале…

Долго я пролежал. Опыт врачей и лекарства, которые поступали из Лиды, помогли мне встать на ноги. Однако я. был еще очень слаб. Тяжелое воспаление легких не прошло без последствий. Летом 1943 года наш отряд должен был уходить в Литву. Фашисты начали блокаду белорусских лесов. Партизаны едва сдерживали натиск карателей. Опасаясь окружения, командование приказало отряду отойти от Лиды. Рейд нужно было провести спешно, иначе отряду грозила гибель.

Меня и других больных и раненых оставили в Налибокской пуще, недалеко от Лиды. Партизаны отвели нас на островок посреди болота. Вырыли там землянку, оставили оружие, боеприпасы и одиннадцать негодных лошаденок для прокорма. Вместе с ними остался врач Михаил Гордин. Бойцы ушли, разрушив за собой гать, которая вела через болото.

Командир отряда предполагал вернуться через несколько недель. Однако прошел месяц, прошел и второй, а вестей от партизан не было. Мы съели лошаденок и ползали по болоту, собирая клюкву. Мы были отрезаны от всего света, ничего не знали о судьбе отряда. Надолго потерялась связь с Жуковым, Шуриком и его друзьями».

После того как Роберт взорвал электростанцию, Жуков стал еще чаще наведываться в город. Подполье сократилось, и нужно было расширять организацию. Подпольщикам приходилось нелегко. Фашисты свирепствовали. Облавы, аресты, повальные обыски участились. Гестаповцы целые семьи брали в заложники. Однако они ничего не могли поделать с непокорным городом.

Вскоре после ухода Роберта Шурик и его товарищи комсомольцы взорвали эшелон с боеприпасами. Магнитные мины сработали точно. Станционные пути оказались серьезно поврежденными. Знаменитая рельсовая война привела к тому, что на всей магистрали Запад — Восток, от Хутно до Юратишек, замерло движение. Лидский железнодорожный узел был полностью парализован. Крепко помогли партизанам Шурик и его верные помощники. Они подготавливали диверсии, передавали партизанам сведения о движении поездов, об их охране.

Одним из самых замечательных подвигов лидских подпольщиков, совершенных в то время, была так называемая «тюремная операция».

В начале 1944 года в партизанское соединение под Лидой прибыл гость из Москвы, советский разведчик, которого партизаны знали под кличкой «Майор Василий». «Майора Василия» и его радистку Женю Наумову доставил с Большой земли самолет. Выполняя особое задание, разведчик должен был проникнуть в город, чтобы встретиться с одним из агентурных работников. Особый отдел партизанского соединения поручил Жукову обеспечить офицера документами и отвести на явочный пункт. Раздобыть паспорт оказалось делом несложным: товарищу из Москвы были вручены документы на имя жителя деревни Петры— Алексея Буйницкого. Фотография майора была искусно наклеена на документ подпольщиками, работающими в бургомистрате.

Жуков отвел «Майора» на квартиру Онацко. Андрей Иосифович приютил гостя на чердаке, где не раз укрывались подпольщики.

Теперь «Майор» должен был в одиночку выполнять задание. Случилось непредвиденное. Утром в центре Лиды при массовой облаве «Майора Василия» задержали и вместе с другими арестованными «до полного выяснения личности» направили в полицейскую тюрьму. Это случилось как раз в те дни, когда полицейские старались из каждого, кто попадался им в руки, выбить признание в том, что он партизан. Разведчика после пыток бросили в одиночную камеру. Полицейские не догадывались, что в руки им попался человек, несколько дней назад прилетевший из Москвы. На второй день в камеру «Майора» через замочную скважину была брошена записка: «Держитесь, вас выручат. Будьте начеку. Жуков».

Записку передал двадцатилетний полицейский Володя Хитрун, вступивший в тюремную охрану по заданию партизан. Жуков, узнав об аресте разведчика, встретился с этим охранником на квартире Онацко.

— Ну, вот говорили тебе: «служи» до поры до времени, — сказал Жуков. — Настала пора.

Хитрун внимательно выслушал связного.

— Надо спешить, — сказал он. — Больше месяца у нас не выдерживают. Бьют здорово… А спасти его можно. Ключи на ночь забирает старший надзиратель За день я сделаю слепок, а ты изготовь второй ключ. Только надо моего напарника уговорить, Хорта. Он, понимаешь, немцами сыт по горло. Согласится помочь.

Свидание Жукова с Хортом состоялось на запасной явочной квартире, у тети Оли Миничковой. Дом Миничковой называли веселым домом. У тети Оли всегда можно было найти бутылку первача, потанцевать под музыку охрипшего патефона. Частенько бывали у тети Оли немецкие солдаты. Под такой надежной охраной, маскируясь среди гуляк, собирались «на огонек» и подпольщики. Староста села Докудово нередко гостевал у веселой хозяйки веселого дома. И появление полицейского здесь было не в диковинку.

Иван Хорт был человеком осторожным, медлительным. Он долго расспрашивал Жукова о том, как отнесутся к нему в партизанском отряде, простят ли прошлое. Наконец согласился помочь. Дрогнувшим голосом сказал:

— Нет, не станете вы врать. Видал я вашего брата в тюрьме. Не станете. Ладно. Сделаем.

— Повоюешь у нас в отряде, покажешь себя — простят, — сказал Жуков. — Бывали у нас такие случаи.

— Ладно. Сделаем, — угрюмо повторил Хорт.

Побег был назначен в ночь на субботу. Дядя Андрей, получив кусок мыла с отпечатками тюремного ключа, принялся за работу. Он выточил из болванки новый ключ с тем же рисунком бородки.

— Только осторожно, — предупредил он Жукова. — Металл мягкий. Поспешите — сломаете!

Ночью Жуков, одетый в полицейский мундир, постучал в основание тюремной вышки, на которой дежурил Хорт. Полицейский увидел Жукова, кивнул головой. Тем временем Володя Хитрун принес во двор оружие спящих охранников.

С автоматом, поставленным на боевой взвод, партизанский связной дежурил у тюремной стены. Через несколько минут на вышке показался Хитрун.

— Петро, Хорт ключ сломал в замке.

Измена или нечаянная задержка?

— Пилите решетку, — сказал Жуков. — Если что, стреляй в Хорта и давай отсюда. Я буду прикрывать.

Два часа стоял Жуков, ожидая, пока его помощники напильниками и ножовками разрежут железные прутья. «И ночь вроде не холодная была, — вспоминал потом Жуков. — И одет я был тепло, а вот продрог — зуб на зуб не попадал. Ну, думал, последнее задание выполняешь, связной».

Наконец решетка была распилена. «Майор» сделал попытку пролезть в окно, но не смог. Тело его распухло от побоев, и остатки решетки не выпускали пленника. Обессилев, «Майор» повис на зубьях.

— Тяните меня, ребята, — сказал он и, закусив губы, не издал ни одного стока, пока Хитрун и Хорт тянули его сквозь острые обрезки решетки.

Когда заключенного вынесли к вышке, он уже не мог стоять на ногах. Пришлось спускать его на улицу, обвязав веревками. Хорт взвалил «Майора» на могучие плечи, понес по улицам. Еще несколько сот метров — и кладбищенская роща. А оттуда путь в лес.

Неожиданно за поворотом послышались шаги кованых солдатских сапог. Жуков, сжимая гранату, вышел вперед. Значит, боя не миновать..

— Не надо, — сказал Хорт. — Так обойдемся.

Он опустил «Майора» на землю, и тот, в разорванной, залитой кровью одежде, шатаясь, вышел на середину улицы. За ним с автоматами наперевес двинулись Жуков и полицейские. Неясный свет месяца, скрытого за облаками, освещал эти четыре фигуры. Обычная для времен оккупации ночная картина: заключенного ведут на расстрел. Немцы, возвращавшиеся с гулянки, посторонились, пропуская конвоиров.

— Ну и разделали они его, — сказал один из солдат, осветив фонариком «Майора Василия».

Вскоре Жукову пришлось на несколько месяцев покинуть город и укрываться в деревнях, где не было полицейских отрядов. Иного выхода не было. Гестаповцы арестовали войта Докудовской гмины Тавлая. Теперь удостоверение старосты не только теряло силу, но и служило уликой. Все документы, выданные Докудовской гминой, подвергались строгой проверке.

Попрощавшись с гостеприимным дядей Андреем и Шуриком, Жуков ушел из города.

В партизанском отряде он встретился с Сосновским. Да, друзья снова были вместе. Исхудавший, еще не оправившийся после болезни, Сосновский вывел из болот свою группу и встретился с партизанами. Теперь он был начальником особого отдела в партизанском отряде.

Человек, не видевший Лиды со времен войны, не без труда отыщет улицу Карла Маркса — зеленеющую садами, прямую, веселую. Дом номер двадцать семь, впрочем, не особенно изменился за прошедшие годы. Он крепко, надежно срублен из белорусской сосны. Вот только подновлена крыша, да желтеют кое-где свежие бревна, да забор поставлен новый.

Дом этот знаком каждому школьнику Лиды. В нем живет Екатерина Михайловна Клим-ко, мать героев. В самом доме тоже мало что изменилось. Екатерина Михайловна поддерживает тот же порядок, что и семнадцать лет назад. Конечно, комнаты по-прежнему заставлены горшками с фикусами, геранью, фуксиями.

В самой просторной комнате, против окон, два больших портрета. Два очень похожих русых, большелобых парня. У обоих упрямо сжатые рты, чуть прищуренные светлые глаза. Лица добрые, открытые. Нетрудно догадаться — братья. Тот, что постарше, — Генка, младший брат Шурика. Это снимок 1953 года, последняя фотография Генки. А тот, что кажется помоложе, это и есть Шурик Климко, командир лидских комсомольцев-подпольщиков. Снимок 1942 года, единственная память о Шурике.

Хозяйка дома Екатерина Михайловна, маленькая, сухонькая, очень подвижная женщина, о былых днях рассказывает со спокойствием, за которым чувствуется горечь выстраданных лет, тяжкие раздумья бессонных материнских ночей. Все вытерпела, все перенесла. Вот только соседи говорят: «Ссохлась ты, Екатерина Михайловна, сжелтелась». Хлопот у Екатерины Михайловны много — да ведь она из тех женщин, что идут навстречу заботам. Полон дом ребятишек — это уже внуки. Большелобые, крепкие, рослые не по годам ребята. Да, недаром говорят: «Климки быстро растут»…

Рассказ Екатерины Михайловны. «Эту ночь, как Роберт Юрьевич взорвал электростанцию, я помню хорошо. Тревожная была ночь. К вечеру набилось к нам много военнопленных. Я их всех знала. Они на станции работали. Одного Роберта не было. Чуяла я: что-то задумали ребята. Молчала. Привыкла ко всякому беспокойству. Конечно, болело сердце за сыновей, особенно за Шурика — самого бедового. Понимала, что дело он делает правильное, суперечить ему ни к чему.

Многое он от меня скрывал. А как от матери убережешься, от хозяйки в доме? Чего не знала, о том была догадка.

Собрала пленным поесть. Часов в десять они взяли оружие и пошли. Повел их Толя Качан, а Шурик остался. Маша прибегала и о чем-то говорила с Шуриком.

А среди ночи — я лежала, не спала — громыхнуло. Окна порозовели. Пожар! Машины забегали по улицам, сирену на станции запустили. На улице полно было народу. Смотрели, как полыхает электростанция.

На другой день прибегает Маша. Запыхалась. Вижу — лица на ней нет. Белая, и руки дрожат. Дала ей воды. Она сразу к Шурику в комнату. Достала гранату, револьвер.

— Мама, прощайте.

— Да что, — спрашиваю, — с тобой?

— Мама, я немцев потравила.

Тут и у меня ноги чуть не подкосились. Страшно стало за нее.

— Немцы к нам приехали, гестаповцы, — рассказывает, торопится. — Хотели на станции всех позабирать. До Роберта докопались. Потравила я их, порошков им насыпала.

В сенях остановилась:

— Мама, берегите Шурика.

И ушла. Долго я простояла в сенях, слушала — нет, никто не стрелял. Значит, выбралась. Потом соседи рассказывали — в госпитале у немцев был переполох. На санитарных машинах травленых гестаповцев свозили. Кислое молоко сыворотку собирали по домам — отпаивать сволочей. Не всех, говорят, спасли.

После этого Шурика и Мотю Наказных взяли на допрос. Знали, что они дружат с Машей. Били их. Все же выпустили — не могли доказать вины. В то время партизаны больших дел натворили на железной дороге. Взрывали эшелоны почти каждый день. На станции и вовсе работы остановились. Поезда неделями не ходили.

С Ленькой Холевинским первым стряслась беда. Вечером Шурик и Толя принесли его на шинели. Ни кровинки не осталось в хлопце. Когда нашли его, еще был живой. Говорил. А по дороге умер. От Шурика и узнала, что случилось с Ленькой. Немец какой-то заметил его на путях и погнался. Выстрелил несколько раз по хлопцу и, видно, сам не думал, что попал. А Ленька где-то в садочке залег и темноты ждал. Если бы покликал кого-нибудь, может, и спасли бы, а он, глупый, молчал. Боялся кричать, чтоб немцам не сказаться. Пытать начнут — еще проговоришься. Отчаянный был мальчишка. Щуплый, слабенький на вид, а сколько в нем было силы! Захоронили Леньку тайно, чтобы немцы ничего не узнали.

Фашисты становились все лютее. То и дело хватали людей, пытали, казнили. Виселиц настроили.

Не раз я советовала Шурику бежать в лес, но он отмахивался: мол, «еще не время». Я знала, что он собирался пойти в партизаны, но все откладывал. Так и не успел.

Ночью остановилась возле дома машина, в ней полным-полно полицейских. И немцы вокруг на мотоциклах. Я разбудила Шурика: «Беги!» Куда там! Возле каждого окна полицейские. Открыла дверь — они меня отпихнули, ворвались. Шурик вышел им навстречу.

— Климко Александр?

— Климко.

— Собирайся.

Забрали и Александра Степановича, весь дом перерыли. К счастью, Шурик все запрятал. Я выбежала за своими, заголосила. Известно, бабья доля — голосить. Шуцман меня прикладом огрел. Успела заметить — в грузовике с полицаями сидела женщина, рыжеволосая, ее я видела у нас в доме. Она приходила от партизан. Не понравилась мне — какая-то вертлявая. Подумала — значит, и ее взяли. Машина уехала. А я все лежу на земле, возле забора, и не могу встать.

Подняли меня соседи. Рассказывают — Мотю Наказных взяли, Толю Качана вместе с отцом, Гаврилой Павловичем.

Долго продержали наших в тюрьме. Никого на свидание не впускали. Говорят, сильно били. А потом расстреляли. Нам, матерям, конечно, ничего не сообщили. Я думала, может, в Германию угнали. Известно, сердцу только дай надежду. Как наши пришли и партизаны заступили в город, я узнала правду. Спаслись, оказывается, три человека — их вместе с Шуриком везли на расстрел. Они и рассказали, как было дело.

Везли их семь полицаев, а наших было двадцать четыре человека. Кто стоял в грузовике, а кто не мог стоять — лежал. Шурик шепнул Толе: «Как только начнут сгружать, я брошусь на ихнего командира, а вы бегите кто куда». Везли их по дороге на Кашары. Каждый понимал, что жизни остается немного — бежать так бежать.

Как только начали в Кашарах разгружать машину, Шурик прыгнул сверху на охранника и стал отнимать автомат. Александр Степанович кинулся на подмогу, и Толя Качан с отцом тоже. Но ничего не вышло. Полицаи сытые были, крепкие, а у наших ноги-руки перебиты.

Полицаи постреляли наших. Только трое утекли. Потом, когда комиссия у нас работала, то наших нашли в Кашарах. Врачи писали в газете, что палачи просто издевались над ранеными, стреляли в них так, чтобы потом люди не могли узнать, кого казнили. Красная Армия уже была близко, вот у полицаев поджилки и тряслись. Хотели скорее следы замыть. Не вышло. Партизаны отыскали душегубов и судили их своим судом. Поймали и провокаторшу Акуленко, которая выдала ребят. Это я ее видела в полицейском грузовике.

Вместе с партизанами пришел в город и Роберт Юрьевич. Перрым делом постучался к нам в дом. Я рассказала ему про последние минуты Шурика. Наплакалась. Да что — слезами горе не отмоешь. Демобилизовался из армии мой старшенький, Леня. Дошел с войсками до Берлина. Генка подрастал, говорил: «Шурик хотел стать машинистом, и я на машиниста выучусь». Упорный оказался парнишка. Весь в брата. Он очень был на Шурика похож, такой же ловкий, быстрый. Тоже все по комсомольским делам бегал, пропадал по вечерам в райкоме. Вот его грамоты — за общественную работу — висят на стенке. Память. Выучился, получил паровоз. Стал машинистом. В пятьдесят третьем году стряслась беда. Горше не придумаешь. Помощник Генки рассказывал потом: котел в паровозе взорвался. Их обоих ошпарило. Генка велел помощнику выпрыгнуть, а сам стал тормозить. Поезд остановился, только Генку уже не смогли спасти.

Долго я тогда болела. Может, и не встала бы с постели, да тут пошли внуки. За ними глаз был нужен. Как без бабки обойдешься? Старший внук, Сергей, тоже в машинисты готовится. Школьники меня не забывают. Бывает, полная изба набьется гостей. Шумный народ, а здесь, в доме, молчат. Спрашивают про Шурика, Леньку, Толю Качана. Я им рассказываю. Это им нужно знать».

Рассказ Роберта Юрьевича Сосновского. «Долго ждали мы наших на болоте в Налибокской пуще. Знали, что вокруг, как ищейки, бродят каратели. Наконец, перед угрозой голодной смерти, мы решили выйти и принять бой. Около месяца бродили в лесах, пока не соединились с партизанскими группами. Вскоре мы сами стали атаковать немецкие гарнизоны, занимавшие окрестные села.

Вернулся, наконец, из Литвы и наш отряд, истрепанный, поредевший в боях. Я ожидал встретить Машу Костромину, Васю Савченко и других ребят, которые уходили в этот поход Казалось, после всего, что было пережито в Лиде, с моими друзьями уже ничего не случится… Но у войны жестокие законы. Кузьма Тертычный, бывший военнопленный, участник нашей подпольной борьбы — он вместе с Савченко вступил в отряд, — рассказал мне о гибели Маши и Василия. Маша, лучшая автоматчица отряда, командовала группой, прикрывавшей отход партизан. Было это под Жемиславом. Фашистам удалось окружить группу. Маша приказала своим товарищам оставить по одному патрону и вести огонь, пока не иссякнут диски. Все свои силы каратели бросили на маленькую группу, которая не давала им возможности преследовать отряд. Бой длился более двух часов. Ни один из партизан не дался живым в руки врагов.

Да, тяжелый был бой под Жемиславом. В этом сражении погибли Василий Савченко и Семен Павлов. Тела мертвых партизан гестаповцы повесили на телеграфных столбах вдоль шоссе. Фашистские изверги думали устрашить этим местное население, литовцев, всячески помогавших партизанам. А вскоре дошла до меня и еще одна тяжелая весть — о казни подпольщиков, оставшихся в Лиде. Не довелось мне гулять на свадьбе Шурика. Выдала ребят некто Лилия Акуленко. Случилось это так.

На время наши отряды потеряли единое управление. Им пришлось рассредоточиться, вести самостоятельные операции. Гестаповцы бросили в леса близ Лиды несколько десятков тысяч регулярных войск. Нарушилась связь с лидским подпольем. Командир небольшого отряда «Балтиец» Пролыгин решил послать в Лиду связного. У него были адреса некоторых явок. Пролыгин был командиром решительным и опытным, но тут он совершил ошибку. Лилия Акуленко, которой он дал поручение связаться с подпольем, оказалась женщиной малодушной и трусливой. Задержанная случайно при облаве, она на первом же допросе выдала многих подпольщиков и тех, кто был с ними связан. Она купила свободу ценою жизни тридцати человек.

В ночь арестов гестаповцы развозили ее на одной из своих машин, чтобы она опознавала бывших товарищей. Той ночью уцелело лишь несколько человек, о которых Акуленко не знала.

К счастью, Акуленко не получила в отряде адреса дяди Андрея, и после разгрома дом старого слесаря остался для нас явочным центром. После того как гестаповцы отпустили Акуленко, она исчезла. Ее нашли наши органы госбезопасности спустя много лет, в одной из республик Средней Азии. Суд над Акуленко состоялся в Гродно в 1954 году.

Жестоко мстили мы за смерть товарищей, беспощадно уничтожали фашистов. Наш отряд вскоре вошел в состав партизанской бригады имени Кирова. Командовал бригадой Сергей Филиппович Васильев. Бригада один за другим вышибала немецкие гарнизоны из деревень и хуторов под Лидой. Самолеты с Большой земли регулярно снабжали нас всем необходимым. Мы были отлично вооружены, и теперь уже не каратели окружали нас, а мы брали «в клещи» карателей. Немцы не могли справиться с растущим партизанским движением. Незадолго до освобождения Лиды мы провели в городе одну из последних наших операций: с помощью Николая Сороки, подпольщика, работавшего в авиационных мастерских, похитили главного инженера фашистской авиабазы. Немец был переправлен на Большую землю и сообщил ценные сведения.

Прошло немного времени, и я вместе с партизанскими частями вернулся в Лиду, на этот раз не таясь ни от кого. Секретарь горкома партии Ефим Данилович Гапеев, один из руководителей партизанского соединения, предложил мне остаться в Лиде — восстанавливать город из руин. Прежде чем принять окончательное реСпение, я поехал в Киев. Увидел развалины на месте своего дома. Оставшиеся в живых соседи рассказали о том, как погибла семья. И я снова приехал в Лиду, чтобы никогда не покидать этого города, его гостеприимных жителей.

Война причинила непоправимое горе миллионам наших людей, обездолила их, осиротила, лишила крова. Велико, неизмеримо было общее горе. Но надо было налаживать новую жизнь — ради будущего новых поколений, ради счастья страны. Так я остался в городе, с которым сроднился за время войны, вернулся к своей прежней, самой мирной на земле профессии строителя.

Раньше разрушал — теперь стал строить.

Город, как и люди, залечивал тяжелые раны, набирался новых сил, он требовал больших забот. И хотя война не прошла без тяжких последствий, отняла много сил и здоровья, но и для мирной работы хватило закала и энергии.

Прошли годы.

Дружба, сроднившая нас, подпольщиков, плечом к плечу сражавшихся против оккупантов, крепка по-прежнему. Встречаемся мы с Петром Васильевичем Жуковым, вспоминаем наши комсомольские годы. Петр Васильевич, демобилизовавшись из армии, работал на строительстве молочно-консервного завода, а затем стал начальником охраны, или, выражаясь языком военного времени, комендантом этого предприятия. Дорог и близок нам дом номер двадцать семь по улице Карла Маркса, где живет Екатерина Михайловна Климко, женщина, считающая нас своими сыновьями… Как и в былые годы, всегда рады гостям в доме Андрея Иосифовича Онацко.

Да, немногим из подпольщиков посчастливилось дожить до дней победы. Но те, кто остался в живых, свято чтят память своих товарищей, погибших в борьбе за народное счастье.

…Тревожны нынешние дни. Вновь нам, мирным людям, грозят войной заокеанские заправилы, объединившиеся с гитлеровскими недобитками. Не выйдет ничего у этих господ. Не сладить им с нашим народом. Если понадобится, миллионы патриотов встанут на. защиту Родины. Они будут сражаться с такой же ненавистью и отвагой, как Шурик и его товарищи боролись с фашистскими захватчиками».