Иов, или Комедия справедливости

6

Я спустился по лестнице, не глядя на подозрительных типов, и отправился прямо к каюте казначея. Мистер Хендерсон, дождавшись, когда я подойду к столу, тихонько сказал:

– Вон они, трое. Вас дожидаются. Вам они знакомы?

– Нет. Пойду-ка я разузнаю, что им надо. А вы, пожалуйста, не спускайте с нас глаз, ладно?

– Договорились.

Я повернулся и пошел чуть в стороне от этого очаровательного трио. Один из них, что выглядел поумнее, громко окликнул меня:

– Грэхем! Постойте! Куда это вы намылились?

Не замедляя шага, я бросил:

– Засохни, идиот! Ты что, хочешь все погубить?

Громила загородил мне дорогу и навис надо мной как небоскреб. «Пушка» занял позицию у меня за спиной. В наилучшем псевдотюремном стиле, цедя слова углом рта, я прохрипел:

– Прекрати бардак и убери с корабля своих горилл. Мне с тобой надо поговорить.

– Вот и поговорим. Ici. Здесь. И сейчас же.

– Ты законченный болван, – ответил я спокойно, опасливо глядя по сторонам и на трап. – Ни в коем случае не здесь. «Жучки». Иди за мной. Но пусть эти Матт и Джефф дожидаются нас на берегу.

– Non.

– Господи, дай мне терпение! Слушай внимательно! – Я зашептал: – Сначала скажи этим скотам, чтобы духу их не было на судне; пусть ждут внизу, у трапа. А мы отправимся на прогулочную палубу, где можно разговаривать, не опасаясь, что нас подслушают. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет, и я доложу номеру первому, что ты запорол сделку. Понятно? А теперь выбирай, и побыстрее, – иначе мотай отсюда, доложишь, что сделка не состоялась.

Он подумал, затем быстро произнес несколько фраз по-французски, из которых я ничего не понял, поскольку в изучении этого языка не продвинулся дальше «La plume de ma tante»[9]. Громила, по-моему, колебался, но тот, что с пушкой, пожал плечами и пошел к трапу.

– Пошли, – сказал я коротышке, которого мысленно прозвал Прыщом. – Не теряй времени. Корабль вот-вот отойдет. – И направился к корме, даже не оглядываясь, следует он за мной или нет.

Я нарочно пошел быстро, чтоб он оказался перед выбором – или бежать вприпрыжку, или потерять меня из виду. Я был настолько же крупнее его, насколько Громила – больше меня; и, чтоб не отстать, ему пришлось припустить бегом.

Я вышел на прогулочную палубу и прошел мимо бара и столиков прямо к плавательному бассейну.

Последний, как я и надеялся, оказался пуст: судно стояло в порту. Обычное в таких случаях объявление гласило: «ЗАКРЫТ НА ВРЕМЯ СТОЯНКИ». Бассейн был окружен хлипким ограждением в виде однорядного каната, воду в нем не спустили. Я остановился у самого каната, спиной к бассейну. Прыщ шел за мной. Я поднял руку:

– Стой где стоишь!

Он остановился.

– Теперь поговорим, – начал я. – Объясни, да поподробнее, какого дьявола ты надумал привлечь к себе внимание и притащил своего громилу на корабль? Да еще на датский! Босс на тебя очень, очень рассердится. Тебя как зовут?

– Не твое дело. Где пакет?

– Какой еще пакет?

Он начал орать и брызгать слюной, но я тут же оборвал его:

– Не валяй дурака! Меня этим не возьмешь! Корабль готов к отплытию, у тебя осталось лишь несколько минут. Ну-ка, быстро объясни, что конкретно тебе надо, и убеди меня, что ты именно тот, кто должен это получить. Если не перестанешь надувать щеки, то окажешься в положении человека, которому предстоит вернуться к боссу и рассказать, что провалил дело. А потому выкладывай: что тебе надо?

– Пакет!

Я вздохнул:

– Что, заело, придурок? Все это мы с тобой уже проходили. Какой такой пакет? Что в нем?

Он помолчал.

– Деньги.

– Любопытно. А много?

На сей раз молчание длилось вдвое дольше, и мне снова пришлось заговорить:

– Если не скажешь, сколько там денег, я дам тебе пару франков на пиво и отправлю восвояси. Ты этого хочешь? Два франка?

Даже странно, что у такого тощего хлюпика оказалось такое высокое кровяное давление. Наконец ему удалось выдавить из себя:

– Американские доллары. Один миллион.

Я расхохотался ему в лицо:

– Да откуда ты взял, что у меня столько денег? А если бы и было, то неужто ты полагаешь, что я бы такие деньги вот так запросто отдал тебе? Откуда мне знать, что именно ты должен их получить?

– Да ты спятил, парень! Ты же знаешь, кто я такой!

– Докажи это. У тебя глаза какие-то не такие и голос звучит иначе. Я думаю, что ты мошенник.

– Мошенник?

– Фальшак. Подделка. Выдаешь себя за другого.

Он что-то злобно прошипел, надо думать, по-французски. И полагаю, в его речи начисто отсутствовали комплименты в мой адрес. Я покопался в памяти и, тщательно выговаривая, с большим чувством произнес высказывание, брошенное прошлым вечером той самой леди, муж коей попенял ей, что она напрасно волнуется по пустякам. Фраза не полностью соответствовала данной ситуации, но в мои намерения входило лишь поиграть на его нервишках.

Видимо, это мне удалось. Он занес руку для удара, но я схватил его за кисть, намеренно поскользнулся и рухнул спиной в бассейн, увлекая его за собой. Падая, я завопил изо всех сил:

– Помогите!!!

Мы бултыхнулись в воду. Я в него крепко вцепился, вынырнул и снова потащил под воду.

– Помогите!!! Он меня хочет утопить!!!

Мы снова ушли на дно, борясь друг с другом. Я орал, требуя помощи, каждый раз, когда моя голова оказывалась над водой. А когда помощь пришла, то разом обмяк и отпустил противника.

Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока мне не начали вдувать воздух прямо в рот. Тут я, конечно, чихнул и открыл глаза.

– Где я?

Кто-то воскликнул:

– Он пришел в себя! Теперь все в порядке.

Я огляделся и обнаружил, что лежу на спине, рядом с бассейном. Кто-то так профессионально выдернул меня из воды, что чуть было не оторвал мне левую руку напрочь. Если не считать этого, я был в полном порядке.

– Где он? Тот, который столкнул меня в воду?

– Убежал.

Я узнал голос и повернул голову. Мой друг, мистер Хендерсон, судовой казначей.

– Убежал?

Вот и все. Пока меня вытаскивали на палубу, мой визитер с крысиной рожей выбрался из бассейна и задал стрекача. А когда меня «привели в чувство», Прыщ вместе со своими телохранителями был уже далеко.

Мистер Хендерсон заставил меня лежать до прихода судового врача. Тот приставил к моей груди стетоскоп и объявил, что у меня все о’кей. Я соврал что-то, похожее на правду, и уклонился от дальнейших объяснений. Трап уже убрали, и громкий гудок возвестил, что мы покинули причал.

Разумеется, я не счел нужным сообщить, что в школе считался хорошим игроком в водное поло.

Следующие несколько дней были особенно приятны, что доказывало справедливость поговорки, будто самый сладкий виноград всегда растет на склонах действующих вулканов.

Мне удалось познакомиться (или, если угодно, возобновить знакомство) с моими компаньонами по столу, не возбудив, по-видимому, у них ни малейших подозрений на свой счет. Я узнавал их имена из общих разговоров, запоминал их – и потом пользовался этим. Все со мной были милы – теперь я не только не сидел «ниже солонки», ибо список пассажиров показывал, что я нахожусь на судне с начала круиза, но и стал знаменитостью, если не героем, потому что прошел сквозь пламя.

Плавательным бассейном я больше не пользовался. Я не знал, хорошо ли плавал Грэхем или нет, и, будучи «спасенным», не хотел рисковать, показав умение плавать, что не вписывалось в историю о спасении. Кроме того, хотя я и попривык (и даже стал получать удовольствие) к определенной степени женской обнаженности, которая в прошлой жизни меня здорово шокировала бы, я все же не был уверен, что смогу держаться в компании нудистов с апломбом.

Поскольку делать больше ничего не оставалось, я выкинул из головы таинственную историю с Крысиной Мордой и его телохранителями.

То же касалось и главной и всеобъемлющей тайны – кто я такой и как сюда попал; раз сделать ничего нельзя, то не стоит и волноваться. Подумав немного, я решил, что нахожусь примерно в том же положении, как и все на свете: мы не знаем, кто мы такие, откуда взялись и зачем тут пребываем. Моя дилемма была просто поновее, но по сути ничем не отличалась от общей.

Одна вещь (может быть, даже единственная), которую я усвоил в семинарии, заключалась в том, чтобы хладнокровно смотреть в лицо древнейшей тайне жизни и не огорчаться своей неспособностью эту тайну разгадать. Честные священники и проповедники лишены утешения религии; вместо этого им приходится жить, довольствуясь суровой наградой, даваемой философией. Я никогда не был настоящим метафизиком, но все же научился не волноваться из-за вещей, изменить которые не в силах.

Много времени я проводил в библиотеке или в шезлонге на палубе, читая, и с каждым днем почерпывал что-то новое об этом мире и ощущал себя в нем все более уверенно. Золотые счастливые дни бежали быстро, точно сны моего далекого детства.

И каждый день была Маргрета.

Я чувствовал себя мальчуганом, впервые испытавшим приступ щенячьей влюбленности.

То был очень странный роман. Мы не говорили о любви. Возможно, я не мог, а Маргрета просто молчала. Каждый день она была для меня прислугой (как и для других гостей-пассажиров)… и «мамочкой» (и для других тоже? Вряд ли… не знаю точно). Отношения наши были теплые, но не интимные. Но ежедневно, в течение нескольких минут, когда я «платил» ей за услуги типа завязывания бабочки, она превращалась в удивительно нежную и невообразимо страстную возлюбленную.

Но только на эти мгновения.

В остальное время я был для нее «мистер Грэхем», она называла меня «сэр» – дружелюбно, тепло, но не интимно. Она охотно болтала со мной, но только стоя у открытой двери; частенько делилась корабельными сплетнями. Ее манеры всегда были манерами отлично вышколенной горничной… Поправка: безукоризненными манерами члена команды, отвечающего за обслуживание пассажиров. Каждый день я узнавал о ней что-то новое. И не мог отыскать в ней ни единого изъяна.

Для меня день начинался с того момента, когда я встречал ее, – это бывало обычно, когда я шел завтракать и сталкивался с Маргретой либо в коридоре, либо видел ее в открытую дверь каюты, которую она прибирала… Всего лишь: «Доброе утро, Маргрета» и «Доброе утро, мистер Грэхем», – но солнце для меня вставало только после этого.

За день я виделся с ней несколько раз, но вершиной наших встреч становился ритуал завязывания галстука-бабочки.

Потом я обычно видел ее мельком после ужина. Сразу же после него я на несколько минут возвращался в каюту, чтобы освежиться перед вечерними развлечениями – танцами в салоне, концертом, игрой или очередным походом в библиотеку. В это время Маргрета нередко находилась где-то в носовой части коридора правого ряда кают палубы С: стелила постели, приводила в порядок ванные комнаты и так далее – словом, подготавливала каюты своих «гостей» к ночному сну. И опять я говорил ей: «Привет», – а потом ждал в своей каюте, куда она приходила, чтобы постелить мне постель и спросить: «Вам что-нибудь понадобится еще вечером, сэр?»

А я неизменно улыбался и отвечал: «Решительно ничего, Маргрета. Большое спасибо». В ответ она желала мне спокойной ночи и добрых сновидений. Этим и заканчивался мой день – чем я занимался до той минуты, когда засыпал, значения уже не имело.

Конечно, мне так и хотелось – каждый день! – сказать ей: «Ты же знаешь, что мне нужно». Но я не мог. In primus[10]: я был женат. Правда, моя жена затерялась где-то в другом мире (или это я затерялся?), но нет освобождения от священных уз брака по сию сторону могилы. Item[11]: любовная связь Маргреты (если таковая имела место) была с Грэхемом, роль которого я лишь исполнял. Я был не в состоянии отказаться от вечернего поцелуя (не ангел же я, в конце концов), но, если я хотел остаться чистым перед моей любовью, я не имел права пойти дальше. Item: благородный человек не может предложить объекту своей любви нечто меньшее, чем брак, а я этого не мог сделать ни с правовой точки зрения, ни тем более с моральной.

Так что сладость золотых денечков отдавала горечью. Каждый из них приближал меня к неизбежной минуте, когда я расстанусь с Маргретой и больше ее никогда не увижу.

Я даже не имел права намекнуть ей, как велика для меня эта потеря.

И в то же время моя любовь отнюдь не была столь альтруистической, чтоб я надеялся, будто расставание со мной не принесет Маргрете особого горя. В низости своей, будучи эгоистичен, как мальчишка, я тешил себя надеждой, что она будет страдать в разлуке не меньше, чем я сам. Такова уж эта «щенячья» влюбленность! В качестве извинения могу привести лишь тот факт, что мне лично была известна лишь «любовь» женщины, которая любила Иисуса столь сильно, что на привязанность к существу из плоти и крови у нее чувств уже не оставалось.

Ни в коем случае не связывайте себя брачными узами с женщиной, которая слишком много молится.

Прошло десять дней с тех пор, как мы покинули Папеэте, и Мексика должна была вот-вот показаться из-за горизонта, когда наша зыбкая идиллия вдруг рухнула. Вот уже несколько дней Маргрета как-то отдалялась от меня. Обвинить ее ни в чем я не мог, так как не располагал никакими конкретными фактами, и, уж конечно, не было ничего такого, что дало бы мне право на нее жаловаться. Кризис наступил вечером, в тот момент, когда она, как обычно, завязывала мне бабочку.

Как всегда, я улыбнулся, сказал спасибо и поцеловал ее.

Затем отстранился, все еще продолжая держать ее в объятиях, и спросил:

– Что случилось? Я же знаю, что ты умеешь целоваться куда лучше. У меня дурно пахнет изо рта?

На что она холодно ответила:

– Мистер Грэхем, по-моему, нам лучше с этим покончить раз и навсегда.

– А, я уже «мистер Грэхем»? Маргрета, в чем я перед тобой провинился?

– Ни в чем.

– Но тогда… Моя дорогая, ты плачешь?!

– Извините. Я не смогла удержаться.

Я вынул носовой платок, промокнул ей слезы и мягко сказал:

– Я не хотел тебя обидеть. Скажи, в чем дело, и я все исправлю.

– Раз вы не понимаете этого сами, сэр, я не вижу возможности вам что-то объяснить.

– А ты попробуй. Прошу тебя! – (Может быть, это просто один из периодических приступов излишней эмоциональности, которые свойственны всем женщинам?)

– Мистер Грэхем… я знала, что это все равно может продолжаться только до конца круиза, и, поверьте, ни на что другое не рассчитывала. И все же для меня это нечто большее, чем для вас. Однако я никогда не предполагала, что вы оборвете все так просто, без всяких объяснений и гораздо раньше, чем это станет необходимо.

– Маргрета, я не понимаю…

– Но вы же все прекрасно знаете!

– Я? Я совершенно ничего не знаю!

– Нет, вы не можете не знать! Вот уже одиннадцать дней я вас каждый вечер спрашиваю, а вы отвечаете мне отказом. Мистер Грэхем, неужели вы никогда не попросите меня зайти к вам попозже?

– Ох! Так вот ты о чем! Маргрета…

– Да, сэр?

– Я не мистер Грэхем!

– Сэр?

– Моя фамилия Хергенсхаймер. И сегодня как раз одиннадцать дней с тех пор, как я увидел тебя впервые в жизни. Прости. Прости, прошу тебя. Это чистая правда.