Инженер Петра Великого – 7

Глава 3

Раньше горниста меня разбудил стук топоров. Выйдя из палатки и зябко поежившись от сырого утреннего ветра, я увидел, как лагерь превращался в огромный механизм. Моя великая стройка началась. Повсюду бегали солдаты: тащили бревна, копали, переругивались. Армия, изголодавшаяся по настоящему делу, вгрызалась в работу с остервенением. Это был первый, самый простой этап моего плана — занять руки и головы тысяч людей, чтобы у них не осталось времени на страх и сомнения.

У подножия одной из строящихся башен я застал полковника Сытина. Побагровевший от натуги и командного рыка, он напоминал языческого жреца, возводящего капище своему богу — Военному Уставу. Заметив меня, полковник прервал свою тираду, обращенную к десятнику, выпрямился и, стерев рукавом пот со лба, с нескрываемой гордостью доложил, понизив голос до заговорщицкого:

— Работа кипит, ваше благородие! Даст Бог, к вечеру обе махины поставим. Грубовато, спору нет, не чета вашим игнатовским диковинам, однако под самые стены подвести — сдюжат. Мужики стараются, видят, что дело-то настоящее пошло.

— Вижу, Афанасий Игнатьевич, вижу, — я с серьезным видом оглядел неуклюжее сооружение, уперев руки в бока. — Главное — прочность. Чтобы ядром с первого раза не разнесло.

— О том и пекусь! — он с кряхтением хлопнул по просмоленному брусу. — Здесь все по науке. На совесть делаем. Не то что эти ваши… затеи хитроумные. Я уж приказал и фашины вязать, и шанцы готовить. Все как положено для правильного приступа.

Колкость я пропустил мимо ушей. Его искренняя вера в происходящее была лучшей маскировкой, какую только можно было придумать. Пока он строил здесь декорации к своей последней, героической и абсолютно бессмысленной битве, мои люди в дальних мастерских уже начиняли «громовые стрелы» и доводили до ума «дьявольские органы». Пусть тешится. Его показное усердие работало на меня лучше всего.

Чуть поодаль, в стороне, другая команда под присмотром такого же упертого служаки-капитана собирала рамы для катапульт. Зрелище было настолько гротескным, что я невольно замедлил шаг. Проходившая мимо группа солдат, завидев меня, притихла, но обрывок их разговора все же долетел до моих ушей.

— Слыхал, Афонька, — шептал один, косясь на постройку, — полковник велел камнемет ладить. Говорит, ядра беречь будем, станем на турок булыжниками кидаться.

— Да он, видать, при царе Горохе воевал, когда еще пороху не придумали, — фыркнул второй, сплюнув в грязь. — Глянь на басурман, животы от смеха надрывают.

Подняв взгляд на стены Азова, я убедился в его правоте. Там действительно царило оживление. Фигурки в высоких тюрбанах и халатах облепили бруствер, откровенно потешаясь и показывая пальцами на наши поделки. Один из янычар даже изобразил, будто кидает камень, вызвав гогот товарищей. Их можно было понять: в эпоху пушек и мортир вид врага, строящего катапульту, мог вызвать только презрительную усмешку. Они видели перед собой армию, впавшую в первобытное состояние. Василий Орлов, возникший из ниоткуда у моего плеча, точно уловил суть момента.

— Какая прелесть, — с усмешкой протянул он. — Наши смеются над турками, которые смеются над нашими. Круговорот веселья. Никто и не думает, зачем на самом деле эти дрова нужны.

— В том и расчет, Василий, — тихо ответил я. — В том и расчет. Смех расслабляет. И притупляет бдительность. Пока они смотрят на этот цирк, они не смотрят себе под ноги.

Я прошелся по площадке, раздавая бессмысленные, на первый взгляд, указания. Нужно было убедиться, что все идет по плану не только на поверхности. Подойдя к одной из башен, я сделал вид, что проверяю прочность узлов, и, наклонившись, незаметно сунул в руку молодому поручику Ржевскому, который изображал здесь простого десятника, свернутую в трубку записку. Там были последние расчеты по углам возвышения для пусковых мортирок, которые предстояло замаскировать на верхнем ярусе. Он коротко кивнул, не меняясь в лице, и спрятал бумагу в рукав. Затем я подошел к месту сборки катапульт и громко, чтобы слышали все, отчитал капитана за «неправильный» угол наклона метательного рычага, заставив его переделывать узел. Турки на стенах наверняка оценили мою командирскую въедливость. И никто из них не заметил, как во время этого «разноса» мои люди закрепили на основной станине дополнительные, скрытые упоры для оси маховика сирены. Система работала. Как же я люблю то слова — система. Снаружи — театр абсурда под руководством Сытина. Внутри — выверенная подготовка к операции.

День клонился к вечеру. Уставшее и блеклое солнце опускалось за лиман, окрашивая небо в холодные, фиолетовые тона. Работа в лагере затихала. Две уродливые башни и скелеты катапульт чернели на фоне заката, как памятники человеческому упрямству. Сытин, охрипший и бесконечно довольный собой, совершал последний обход своего детища. Он справился, подготовил плацдарм для штурма. Только старый полковник не знал, что его работа уже окончена, а эти сооружения станут сценой для представления, которое начнется с наступлением темноты. И аплодисментов на этой премьере не предвиделось.

Глубокая ночь окутала лагерь плотным покрывалом. Костры потухли, умолкли разговоры. Редкий кашель часового и тихое ржание лошадей нарушали тишину. В моем шатре, освещенном единственной сальной свечой, собрался весь цвет моей новой армии — дюжина молодых капитанов и поручиков, командиры ударных групп. Их лица, выхваченные из мрака неровным пламенем, были сосредоточеными. Ушла вчерашняя бесшабашность, на смену ей пришла готовность и, главное, вера. Наверное, в меня.

На столе перед нами лежала не карта. Она была бесполезна, на ней лишь камень и земля. Вместо нее я раскатал на всю длину свиток пергамента. Это был чудовищный гибрид инженерной схемы и нотного стана. Горизонтальные линии для каждой группы: «Сирены», «Ракеты-Парашюты», «Ракеты-Шутихи», «Барабаны Разина», «Группа Хвостова», «Группа Орлова». Вертикальные — минуты, секунды. А на пересечениях — знаки, мои условные символы. Восходящая спираль — «Начать вой». Раскрытый веер — «Залп осветительными». Сжатый кулак — «Начать шумовую атаку». Я собирался дирижировать действиями целой армии. В голове были именно такие образы. Уж слишком необычно для меня все это.

— Господа, — я обвел их взглядом. — Через два часа начнется представление. Успех зависит от точности, а не от храбрости и числа. Он зависит от того, насколько безупречно каждый из вас исполнит свою партию.

Я постучал по пергаменту.

— Час ноль — начало. Первыми вступаете вы, поручик Дубов. Ваша партия — «Глас Божий». Все пять установок должны завыть одновременно. — Это увертюра. Я подавил ухмылку. — Час ноль, минута первая. Вступает капитан Нелидов. Ваша партия — «Огненный змей». Пока их уши разрывает вой, ваши люди с трех направлений одновременно запускают ракеты. Не залпом, волнами. Первая — осветительные, с парашютами. Вторая и третья — шумовые и цветные. Вы должны ослепить их. Час ноль, минута пятая, — продолжал я, уже хмуро. — В игру вступает капитан Разин. Ваша задача: устройте такой тарарам, чтобы у турок не осталось сомнений о том, что главный штурм начался. Вы должны стянуть на себя все резервы, каждый ствол.

Гренадер со шрамом на лице медленно, со смаком усмехнулся. Эта роль ему явно нравилась.

— Час ноль, минута пятнадцатая. — Я посмотрел на капитана Хвостова и Василия Орлова. — Наступает время тишины. Вашей тишины. Под прикрытием этого всеобщего безумия ваши две группы начинают движение. У вас есть четверть часа. Ни крика, ни выстрела. Вы — призраки.

— Ваше благородие, — подал голос поручик Дубов, с сомнением разглядывая пергамент. — Замысел велик, спору нет. Но как же нам… угадать время? В такой суматохе да в темноте, минутой раньше, минутой позже — и все насмарку.

Вместо ответа я подошел к походному сундуку и достал из него дюжину небольших деревянных приборов, похожих на песочные часы, но устроенных сложнее. Я поставил один на стол. Это была моя последняя разработка — откалиброванные водяные часы. Простая система из двух медных сосудов и тонкой, выверенной до сотой доли дюйма трубки.

— За час до начала мы их одновременно запустим. Вода будет капать, отмеряя время. На каждом приборе нанесены риски, соответствующие вашему «вступлению». Вы будете смотреть не на небо и не на врага. Вы будете смотреть на эту медную каплю. Она — ваш дирижер.

Дубов взял один из приборов, с недоверием повертел в руках.

— Хитро, ваше благородие. А не подведет ли эта штуковина? Замерзнет вода, аль еще что.

— Не замерзнет, Дубов, я добавил в воду спирт из своей фляги. А если серьезно — эти часы надежнее любого человека. У них нет нервов. Они не испугаются и не побегут. Доверьтесь им больше, чем себе. Единственная его слабость — не трясите.

Они разбирали часы с благоговением, словно это были хитроумные талисманы.

— А что, если они не испугаются? — вдруг тихо спросил Хвостов, чей отряд должен был идти на самый рискованный участок.

Я посмотрел на него.

— Они люди, капитан. А человек — это биологическая система, которую можно перегрузить. Мы не будем их пугать. Мы отключим им сенсоры. Зальем глаза неестественным светом, чтобы зрачки не успевали адаптироваться. Забьем уши звуком такой частоты, который вызывает тошноту и головокружение. Лишим их возможности общаться, отдавать приказы, понимать, что происходит. Мы не штурмуем крепость. Мы проводим ей лоботомию. Это такое вскрытие черепа. Вы должны перегрузить их систему, вызвать каскадный сбой. Чтобы каждый их солдат, офицер, паша чувствовал одно — на них обрушился ад.

В палатке стало тихо. Капитан Разин медленно провел рукой по лицу со шрамом, словно стирая с него привычное выражение вояки, и на его месте проступила маска сосредоточенного исполнителя. Хвостов непроизвольно сжал эфес шпаги. Они приняли эту новую философию войны.

— Разойтись, — скомандовал я. — Исполнять. И да поможет нам Бог.

Они уходили один за другим, растворяясь в ночной тьме. Каждый уносил с собой точное знание того, когда и как им надо действовать. Когда за пологом стихли последние шаги, я позволил себе на мгновение прикрыть глаза. Руки слегка дрожали от чудовищного напряжения. Я заложил в этот механизм сотни переменных: точность часов, прочность ракет, смелость людей… Но была одна переменная, которую я не мог контролировать — случай. Проклятый человеческий фактор. И от него сейчас зависело все.

Я открыл глаза. Свеча почти догорела. Пора. Занавес поднимается.

За час до рассвета. Самое темное, самое глухое время ночи. Лагерь замер. Он словно перестал дышать, превратившись в единый, напряженный организм, приготовившийся к прыжку. Я стоял на своем наблюдательном пункте, рядом с Орловым, вглядываясь в едва различимый силуэт Азова. Крепость спала. Редкие огоньки факелов на стенах казались сонными, желтыми глазами. В руке я держал свои водяные часы. Последняя капля медленно, неотвратимо ползла к отметке «Час ноль». Это была первая, самая длинная и самая мучительная нота в моей симфонии — нота тишины. В окопах за моей спиной тысячи людей, таких же, как я, смотрят на свои откалиброванные приборы, и от этого чувства единого, синхронного ожидания по спине пробегали мурашки.

— Нервничаешь, ваше благородие? — шепотом спросил Орлов, не отрывая взгляда от крепости.

— Контролирую переменные, Василь, — так же тихо ответил я, не сводя глаз с капли. — Сейчас все зависит от того, насколько точно каждый винтик в этом механизме выполнит свою функцию.

— Винтики не подведут, — уверенно сказал он. — Они чуда ждут. И ты им это чудо обещал.

Капля упала.

В тот же миг тишина кончилась — она лопнула, разорванная в клочья звуком, которого эта земля еще не слышала. С пяти разных точек вокруг крепости, идеально синхронно, родился низкий, вибрирующий гул. Он возник словно из-под земли, заставив почву под ногами мелко дрожать. Он проникал в тело, отдавался в костях, вызывая глухую, безотчетную тревогу. Расчет верный. Частота на грани инфразвука. Не слышен, но ощущается всем телом, вызывает резонанс внутренних органов. Классический генератор страха. Я заметил, как на стенах Азова заметались факелы. Они услышали. Они еще не понимали, что это, но их животный инстинкт уже кричал об опасности.

Гул нарастал, плавно и неумолимо поднимаясь по тональности. Низкие, басовитые вибрации сменились средними, занудными, выворачивающими нутро нотами. А затем звук сорвался вверх, превратившись в пронзительный, многоголосый, режущий душу вой. Пять «дьявольских органов» пели в унисон, сплетаясь в адскую полифонию.

— Дьявол! — выдохнул Орлов, невольно сделав шаг назад. — Прямо по кишкам бьет.

Страх необъяснимого. Это было физическое насилие. Он давил, сверлил, сводил с ума. Я видел в трубу, как один из турецких часовых, уронив мушкет, схватился за голову и начал биться о камни, пытаясь заглушить этот невыносимый звук. Он не выдержал первым.

И в тот самый миг, когда вой достиг своего апогея, своего невыносимого крещендо, ночь над Азовом беззвучно взорвалась. Словно по мановению невидимой руки, из верхушек осадных башен вырвались сотни огненных стрел. Они взмыли ввысь, оставляя за собой дымные, фосфоресцирующие хвосты. Достигнув высшей точки, они взрывались и падали. А некоторые замирали. Ярчайший магниевый заряд делал свое дело.

Небосвод превратился в купол ирреального, чудовищного собора. Десятки солнц — ослепительно-белых, мертвенно-зеленых, кроваво-багровых — медленно и жутко взрывались и плыли в бездонной черноте. Да, все-таки получилось сделать лучше. Заряды заливали мир призрачным, неживым светом, в котором все теряло свои привычные очертания. Каждая бойница, камень на стене, фигурка мечущегося на валу турка были видны с пугающей отчетливостью. Тени, которые отбрасывали эти плывущие огни, были густо-фиолетовыми, они не стояли на месте. Они жили своей жизнью, вытягивались, корчились, плясали на стенах, превращая грозную крепость в декорацию к кошмарному сну.

Через стены полетели светошумовые гранаты. И это было вовсе за гранью. Пытаясь поставить себя на место турков, я невольно поежился. Филиал ада на земле — вот мои первые ассоциации.

Я опустил трубу, чувствуя, как внутри все сжалось от восторга, от осознания того, что этот чудовищный, неземной хаос — дело моих рук. Я создал его из бумаги, клея, ржавого железа и одной безумной идеи. И он работал. О, Боже, как он работал.

Суматоха на стенах достигла своего пика. Люди метались, затыкая уши, падали на колени, ослепленные неестественным светом. Офицеры что-то кричали, но в этом адском вое их голоса тонули без следа. Я видел, как один из янычарских ага, опытный, должно быть, вояка, пытался навести порядок. Он, преодолевая ужас, бил плашмя саблей своих солдат, пытаясь заставить их занять места у бойниц. Но его приказы тонули в вое, а его люди, ослепленные и оглушенные, его не видели и не слышали. Это был страх, коллапс системы управления. Их система восприятия была перегружена. Она получила такой объем противоречивой, шокирующей информации, что просто отказывалась ее обрабатывать.

Именно в этот момент я достал из-за пазухи небольшое устройство, похожее на пистолет. Нажав на спуск, я выстрелил в небо. Ни звука, лишь яркая, кроваво-красная звезда, которая горела ровно десять секунд — сигнал для Разина. Мой личный маркер в этом хаосе, видимый только тем, кто знает, куда смотреть.

— Пошла пехота, — с удовлетворением сказал Орлов.

Представление перешло ко второму акту. Со стороны центральных ворот донесся новый звук — дикий, яростный рев сотен глоток, прерываемый дробным, лихорадочным боем барабанов. Группа Разина начала свой спектакль. Я видел, как в призрачном свете моих «люстр» к стенам побежали тени с лестницами, как они начали суетливо рубить фашины. Это была грубая, топорная работа, но на фоне всеобщего хаоса она выглядела как начало настоящего, отчаянного штурма. Турецкие офицеры, обезумевшие от воя и света, увидев наконец знакомую, понятную угрозу, вцепились в нее как в спасительную соломинку. На участок Разина немедленно начали стягивать подкрепления. По стенам бегут отряды янычар, разворачиваются пушки.

Они попались. Они смотрели туда, куда я хотел, чтобы они смотрели. Тавтология — наше все. Симфония Хаоса работала безупречно.

От автора: если вам нравится написанное и автор идет по верному пути, то жмите ❤