Инженер Петра Великого – 7

Глава 15

Интерлюдия.

Ставка Петра Великого. Немногим ранее.

Тяжелый дух непросушенной овчины и сырой земли смешались в походном шатре императора. Снаружи, за тонким полотном, чавкала под ногами дозорных бесконечная грязь. Ветер доносил далекие, гортанные крики турецких постов, опоясавших лагерь плотным огненным кольцом. Внутри царило молчание. Сбившись у стола, несколько высших военачальников смотрели на расстеленную карту. Из инструмента войны она превратилась в пергамент, констатирующий их участь в излучине реки Прут.

Князь Репнин, генерал от артиллерии, откашлялся. Этот надсадный звук заставил всех вздрогнуть. Не глядя на государя, он уставился на собственные руки, лежавшие на эфесе шпаги.

— Доношу вашему величеству, — генерал говорил хрипло, — последняя надежда наша, орудие бригадира Смирнова, именуемое «Дыханием Дьявола», к дальнейшему использованию непригодно.

Петр медленно поднял голову от карты, его палец застыл на синей жилке реки, ставшей для них западней. Он и так это знал, однако официальный доклад превращал катастрофу в непреложный факт.

— Подробнее, князь, — приказал он без тени удивления.

Собираясь с силами, Репнин выпрямился.

— Два заряда из пяти, государь, пришли в полную негодность. При переправе через реку повозки накренились немилосердно, и в ящики попала вода. Мы пытались просушить… Тщетно. Устройство сие, как оказалось, не бочка с порохом единым полнится. Там хитрость великая.

В памяти Петра всплыли торопливые, азартные объяснения Смирнова. Тот толковал о двойном действии заряда: сперва малый, вышибной толчок, чтобы вскрыть бочку и выпустить огненный туман, а уж следом, пока горит шнур, — главный удар, поджигающий сам воздух. Сложная химия, требующая абсолютной сухости, в промозглой грязи Прутского котла обернулась катастрофой. Без инструментов, без знаний самого инженера или его гениального подмастерья Нартова, технологические чудеса превратились в бесполезные, отсыревшие бочонки, которые нельзя было ни починить, ни разобрать. Просто мертвый груз.

— Что с остальными тремя? — спросил Петр, поднимаясь и подходя к столу. Костяшками пальцев он провел по линии турецкого окружения, словно пытаясь нащупать в ней брешь.

Лицо Репнина исказила гримаса человека, вынужденного признаваться в собственном бессилии.

— Мы применили их, государь. Как вы и велели — по плотному скоплению неприятеля. — Он с досадой провел рукой по лицу. — Первыми двумя зарядами ударили по янычарским ортам, что шли на приступ нашего левого фланга. И… мощь была явлена, воистину чудовищная. Огненное облако пожрало их первые ряды. Но ветер, государь… Некстати поднявшийся сильный порыв большую часть того огня снес в сторону, в пустое поле. Урон басурмане понесли, однако не смертельный. Хуже того — они увидели, как действует сие оружие. Увидели и научились. Больше плотным строем на нас не ходят, рассыпаются, сводя на нет всю пользу от заряда.

Петр молча представил эту картину: огненный смерч, рожденный гением его инженера, бессильно уходит в сторону. Случайный порыв ветра — фактор, который Смирнов, без сомнения, учел бы, но о котором в пылу боя не подумал никто.

— А последний, князь? — Голос императора был тихим. — Последний заряд. Куда вы его дели?

Репнин опустил глаза.

— То было отчаянное решение, ваше величество. Враг больше не давал нам цели. Их артиллерия рассредоточена, ставка визиря укрыта. Оставался лишь их главный редут на том холме. Мы… мы решили ударить по нему. Думали, может, сила взрыва обрушит земляной вал, вызовет смятение, даст нам хоть малую толику времени для передышки…

Он не договорил. Все и так знали, чем закончился этот выстрел. Огромная бочка, пущенная из мортиры, не долетев до вершины, врезалась в склон холма. Грохот грянул знатный. В небо поднялся столб земли и камней. А когда пыль осела, с турецких позиций донесся издевательский, торжествующий хохот. Последний козырь Российской Империи, был бездарно истрачен на то, чтобы поднять в воздух целый воз молдавского чернозема.

Петр смотрел на своих генералов. Это были храбрые воины, которым в руки дали инструмент которым они так и не научились пользоваться, несмотря на все старания Смирнова. Столкнувшись с новой физикой боя и пытаясь применить ее по старым лекалам, эти воины проиграли. Их провал был следствием некомпетентности, прямым доказательством того, что в этой новой войне отсутствие одного-единственного инженера оказалось фатальнее отсутствия целого полка.

— Свободны, господа, — произнес он, отворачиваясь к карте.

Когда за пологом шатра стихли тяжелые шаги, Петр остался один на один с горьким осознанием. Технология, рожденная, чтобы спасать, в неумелых руках обернулась бессмысленным фейерверком. И винить в этой катастрофе было некого, кроме него самого.

Когда тяжелый полог шатра опустился, отрезая его от остального мира, Петр остался один. Опустившись на походный стул, он обмяк, будто из него выпустили воздух. Впервые за много дней он позволил себе не быть императором — скалой, о которую должны были разбиваться все сомнения и страхи. Сейчас остался человек, загнавший себя и свою армию в безнадежную ловушку.

Мысли, сдерживаемые железной волей, хлынули мутным, неудержимым потоком. Последний дозорный отряд, посланный на восток в отчаянной попытке прорвать блокаду, не вернулся. Он не знал ничего: ни что происходит в Яссах, ни что под Азовом. И первой, самой болезненной вспыхнула мысль о Катерине. Образ ее синего от холода лица, с темными ранами на щеке, стоял перед глазами так отчетливо, словно ее только что вынесли из ледяных вод Днестра.

Подойдя к выходу из шатра, он отогнул полог и уставился в непроглядную ночную тьму на востоке, словно пытаясь взглядом прожечь сотни верст. Она выжила, вопреки всему. Выжила, чтобы он бросил ее в Яссах — слабо укрепленном городе, который станет следующей целью турок, едва они покончат здесь с ним. Перед глазами вставала жуткая картина: янычары врываются во дворец, ее, русскую императрицу, тащат по грязным улицам… От этого к горлу подкатывала тошнота. Он, клявшийся защищать ее, сам подставил ее под удар. Эта мысль медленно отравляла его изнутри.

Вместе с виной пришла ярость. Он снова и снова прокручивал в голове тот роковой совет перед походом. Почему? Почему он не взял его с собой? Смирнова. Тогда это решение казалось таким логичным. Инженер — для осад, для хитроумных машин. Его место там, под Азовом. А здесь, в стремительном полевом походе, требовалась удаль гвардейцев, мощь кавалерийского наскока, его собственная воля. Он отнесся к Смирнову как к «инженерному костылю».

Каким же слепцом он был!

Вернувшись к столу, он с силой оперся о него кулаками, оставляя на карте вмятины. Именно здесь, в этой безнадежной тактической западне, и требовался асимметричный, непредсказуемый ум его инженера. Смирнов нашел бы выход. Он придумал бы какую-нибудь дьявольскую хитрость, построил бы из банального дерьма нечто такое, что заставило бы турок бежать в ужасе. Он изменил бы сами правила игры. Мысль о том, что ключ к спасению был у него в руках, и он сам его отбросил, жгла нестерпимо. Он проиграл эту компанию в тот самый момент, когда из гордыни решил, что справится сам.

Полог шатра откинулся. В проеме застыл преображенец с мушкетом.

— Ваше величество, дозвольте. Пленного привели. Янычарский ага, раненый. В последней вылазке взяли.

Петр махнул рукой, разрешая. Государь в последнее время лично допрашивал пленных.

В шатер ввели кряжистого, седоусого янычара. Несмотря на кровь, пропитавшую повязку на плече, он держался прямо и смотрел на русского царя с холодным презрением. Устало окинув его взглядом, Петр понял, что допросы давно превратились в бессмысленную рутину. Однако жажда любой, самой ничтожной вести из внешнего мира пересилила. Он пошел на провокацию.

— Что, ага, молчишь? — голос Петра прозвучал нарочито насмешливо. — Верно, стыдно говорить. Дошли до меня слухи, что ваши храбрые воины под Азовом боятся нос высунуть перед горсткой моих инженеров. Не воины, а бабы в гареме.

Янычар вздрогнул. Его глаза сузились, желваки заходили на скулах. Оскорбление было рассчитано на турка, так как понимал их мышление Петр.

— Твои инженеры — шайтаны! — прорычал он, выплевывая слова. — Они не воюют, как мужчины, а колдуют, как нечестивцы!

Петр внутренне напрягся. Получилось.

— Неужто так сильна их магия, что и стены Азова не устояли? — подлил он масла в огонь.

В гневе, желая уязвить Петра в ответ, янычар взорвался, уже не выбирая выражений.

— Они сожгли Азак небесным огнем! Этот ифрит, этот Смирнов, разверз врата ада! Но его колдовство вам здесь не поможет! Здесь вас всех ждет собачья смерть под нашими ятаганами!

Он выкрикивал это не для того, чтобы донести информацию, а чтобы швырнуть ее в лицо врагу как проклятие, эдакое доказательство того, что русские — нечестивцы, чья победа не от Бога, а от дьявола. Сквозь ярость и оскорбления Петр вычленил главное. Азов пал. И пал из-за Смирнова. Подтверждение, вырванное из глотки врага.

С каждой фразой турка маска ледяной усталости на лице императора медленно таяла. В его темных глазах разгорался огонь: сперва недоверие, следом изумление и, наконец, — чистая гордость.

Его инженер. Его человек. Пока он, император, вяз в грязи, там, на востоке, созданный им прожект по имени Смирнов сработал. Победа, одержанная на расстоянии. Победа его веры в этого странного, ни на кого не похожего человека.

Эта весть, вырванная у врага, стала мощным лекарством. Она не меняла их отчаянного положения здесь, на Пруте, однако вернула ему то, что он почти утратил, — веру в самого себя. Он мог ошибаться в тактике, но в главном, в стратегии построения новой России, он был прав.

Император выпрямился. Тяжесть, давившая на плечи, отступила. Он посмотрел на ошеломленного его преображением янычара, и на его губах появилась улыбка.

— Уведите его, — бросил он преображенцу. — И перевяжите рану. Он принес добрую весть.

Когда пленного вывели, Петр подошел к карте. Он все еще был в ловушке, зато теперь он смотрел на нее без прежней безысходности.

На следующий день снова собрался военный совет. На столе вместо карт лежало лишь несколько потрепанных донесений.

Опираясь на палку, фельдмаршал Шереметев с трудом поднялся.

— Государь, —его голос был далек от заискивания, — провианта в полках — на один день, и то если делить сухарь на двоих. Фуража нет вовсе, лошади начнут падать. Пороха для ружей хватит ненадолго, для пушек — на один бой. В лазарете более двух тысяч больных и раненых. Армия небоеспособна.

Петр смотрел на него без гнева.

Старик… Осторожен, как всегда. Честен, предан до мозга костей, однако его храбрость — это храбрость терпения.

— Любая попытка прорыва в нынешнем состоянии обернется бойней, — продолжал Шереметев. — Нас сомнут. Мы не пройдем и версты. Мое мнение, и я прошу всех присутствующих его подтвердить: единственный путь сохранить людей и остатки войска — немедленно начать переговоры.

Воцарилась тишина. Первым ее нарушил Меншиков. Светлейший, всегдашний сторонник самых отчаянных авантюр, на этот раз говорил тихо.

— Фельдмаршал прав, государь. Воевать нам боле нечем. Голодный бунт — дело нескольких дней. Почетная сдача — дипломатический маневр, а не позор. Мы сохраним армию, сохраним тебя. А значит, сохраним и Россию. Дадим туркам откуп, уступим земли — невелика цена…

Алексашка… Хитер, шельма. И сейчас не о чести печется, а шкуре. Ворует безбожно, но предан, как пес. И сейчас его страх — его главный противник. Его правда — это животный инстинкт.

— Невелика цена⁈ — Петр ударил кулаком по столу. Он вскочил, опрокинув походный стул, и его огромная фигура нависла над генералами. — Ты предлагаешь мне торговаться честью Империи, как барышник на торгу⁈ Переговоры⁈ Сдача⁈ Вы предлагаете мне, первому Императору Российскому, в первом же походе под новым знаменем бросить оружие к ногам басурмана⁈

Его горящий взгляд метался от одного лица к другому в поисках поддержки, но натыкался на стену.

— Речь не о моем личном позоре, господа! Бог с ним! Речь о цене этого поступка для всей Империи! Помните Нарву? Где мальчишки-семеновцы, оставшись без офицеров, встали в каре и умирали молча. Никто не просил пощады! Они создали легенду! А вы предлагаете мне, их императору, предать эту память⁈ Мы можем все до единого лечь здесь, в проклятой грязи. Однако легенда о гвардии, что билась до последнего, станет тем камнем, на котором будут строить будущие поколения! А сдача первого Императора станет клеймом слабости, которое не смыть и за сто лет! Вся Европа и все наши враги увидят, что Империя наша — колосс на глиняных ногах! Нас начнут рвать на части! Ваша «почетная сдача» — смертный приговор для самой идеи Империи!

Он замолчал, тяжело дыша. Несмотря на гнев Государя, даже всегда исполнительный генерал Голицын, решился поддержать фельдмаршала.

— Ваше величество, но те мальчишки под Нарвой погибли, чтобы другие могли победить потом. Их жертва имела смысл. А наша гибель здесь будет бессмысленной.

И этот туда же… Добрые вояки, исполнители. Привыкли ходить по проложенной колее. Шаг в сторону — для них уже бунт. Их правда — правда устава.

— Я предлагаю иное! — голос Петра снова загремел. — Отобрать три тысячи лучших гвардейцев, тех, кто еще может держать оружие. И этой ночью, оставив раненых и обоз, ударить в самом слабом месте их кольца. Прорваться или умереть. Но умереть как солдаты, а не как загнанный скот в загоне! Остальные пусть сдаются!

Впервые в жизни он натолкнулся на сопротивление своих ближайших соратников. Это была отчаянная попытка спасти своего государя от него самого.

— Государь, — Шереметев вздохнул. — Твои гвардейцы пойдут за тобой и в пекло. Но прорываться некуда. За кольцом окружения — сотни верст выжженной степи, кишащей татарами. Мы не пройдем и десяти верст. Это будет бессмысленная резня.

Спор зашел в тупик. Вон и Кантемир даже молчит, будто соглашаясь с его генералами. А ведь именно он больше всех ратовал за борьбу любой ценой.

Глядя на своих генералов, Петр впервые видел непробиваемую стену, выстроенную из упрямой правды. Он мог рявкнуть, пригрозить плахой — и они бы наверняка подчинились, пошли бы за ним в эту самоубийственную атаку. Они спасали его, своего царя-батюшку, от него самого, от его ярости и гордыни.

Все доводы были высказаны. Когда, казалось, говорить было уже не о чем, фельдмаршал Шереметев вновь подал голос. Тяжело оперевшись на эфес палаша, он посмотрел на Петра взглядом старого, умудренного опытом человека, взирающего на молодого, полного сил, но сбившегося с пути воина.

— Государь, — прошептал он, — ты говоришь о легенде для будущих поколений. О славной гибели. Да, славно умереть за веру и царя — это честь для солдата. А долг царя — жить для государства. Кому ты державу оставишь, на кого? На Божью волю? Так Бог тебе ум и дал, чтобы ты эту волю исполнял, а не искушал Его понапрасну!

Он сделал паузу. Петр хотел было его оборвать, но что-то в спокойной силе старика удержало его.

— Ты создал Смирнова, — продолжал Шереметев. — Вытащил его из безвестности, поверил в его безумные затеи. И он отплатил тебе сторицей, взял неприступный Азов. Уже вся армия об этом знает. Твои верфи, государь, мануфактуры, Питербурх — кто все это до ума доведет, коли ты здесь голову сложишь? Наследник? Молод еще. Бояре? Разворуют, растащат, по ветру пустят все труды твои!

Взгляд фельдмаршала стал жестким.

— Твое наследие и главное детище — это не эта несчастная, обреченная армия. Твое детище — это вся Россия, что ждет твоего возвращения. Ты должен вернуться, чтобы спасти дело всей своей жизни.

Эти слова пронзили броню императора и достали до человека. Перед его мысленным взором встало не абстрактное «наследие», а дымящие трубы Игнатовского, загремели молоты на верфях, запахло свежей сосновой доской на стапелях. И возникло лицо Смирнова — хитрое, все понимающее. Какой еще дьявольский механизм он уже придумал там, в тылу? И все это, все это, отдать на поругание, променять на одну героическую, но никому не нужную смерть?

Молча развернувшись, он вышел из шатра. Снаружи его встретили холод и запах дыма от тысяч вражеских костров, ржание измученных лошадей и тихий стон из лазаретной палатки. У самого края лагеря он долго глядел на бесконечную огненную цепь, опоясавшую его армию. Эта цепь была вражеским кольцом, своеобразным воплощением его личной ошибки. Он завел сюда лучших своих людей, поверив лживым обещаниям. И теперь, чтобы спасти их, ему предстояло принести в жертву то, что он ценил превыше жизни, — миф о своей непобедимости. Ему предстояло склонить голову.

Вернувшись в шатер, он застал генералов на тех же местах; молчаливые, напряженные, они ждали его решения. Ни на кого не глядя, Петр прошел к столу, налил в простой оловянный кубок воды из походной баклаги и осушил его одним глотком. В тишине его голос прозвучал безжизненно:

— Готовьте парламентера.

Никто не проронил ни слова. Все понимали, какой ценой далось это решение.

Конец интерлюдии.