Император и молот

Глава 6

Император мало надеялся на успех штурмовых лестниц: он прибегнул к ним, потому что людей у него было в избытке и никогда ведь не знаешь, где у врага слабое место. Таран представлялся более основательным подходом. Наблюдая за штурмом издалека, Бруно заметил на крепостных стенах легко узнаваемую фигуру Бранда, который однажды был его союзником, но никогда не был его другом. Обидно было проиграть ему. Теперь пришла пора задуматься всерьез, решил Бруно, и тех немногих своих командиров, которых считал к тому пригодными, собрал на военный совет по этому поводу. Здесь были Агилульф, заместитель главнокомандующего, опытнейший полководец. Греческий адмирал Георгиос, в полной мере наделенный присущим его нации и вошедшим в поговорки коварством. И дьякон Эркенберт, на него император больше всего и рассчитывал. Как только совет выработает свой план, последний будет передан для исполнения множеству командиров среднего звена, составляющих костяк армии: но ни один из них, по искреннему убеждению Бруно, не пригоден ни для чего более умственного, чем атаки и засады.

– Эти парни в городе совсем не дураки, – закончил он свою речь, – и оборона у них крепкая. Опять же, мы знаем, что здесь одноглазый, а там, где он появляется, происходят странные вещи. Так вот, как бы нам их перехитрить?

Отозвался Георгиос, медленно выговаривая латинские слова:

– Гавань остается их слабым местом. Я не рискну подойти близко на своих галерах туда, куда долетают камни их мулов, но и они боятся выйти в море из-за бронированного плота, сделанного нашим уважаемым дьяконом; кстати, я рад, что имел возможность познакомиться с этим замечательным изобретением, и обязательно сообщу о нем своему басилевсу. Однако каменные пирсы возвышаются над водой всего лишь на шесть футов, и они довольно длинные. Здесь есть шанс прорваться, если мы сумеем подойти достаточно близко.

– Множество мелких судов вместо нескольких крупных? – спросил император.

– И притом, осмелюсь предложить, ночью.

– А как насчет греческого огня? Не сможете ли вы подобраться с ним поближе к пирсам и сжечь всех защитников, как вы делали с арабскими галерами? – спросил Агилульф.

Адмирал замялся. Он не мог солгать Агилульфу, который уже несколько раз видел греческий огонь в деле. Но вся политика Византии основывалась на необходимости сохранить в тайне свой величайший военный секрет. Ни одного варвара – а к варварам, с точки зрения греков, относились и подданные Римского императора – нельзя слишком близко подпускать к огнеметам и бакам с горючим. Боевым расчетам этих машин платили больше, чем всем остальным морякам, больше, чем самому адмиралу, а их семьи на родине содержались в качестве заложников их преданности. Георгиос понимал, что за время нынешней кампании он узнал очень многое, в том числе устройство римских и английских катапульт. Он бы предпочел не раскрывать взамен никаких секретов. Однако сейчас необходимо что-то ответить.

– У греческого огня есть определенные ограничения, – сдержанно начал он. – Нести его может только большой корабль. Я не могу установить машины на рыбачьих лодках. И не могу рисковать, что одно из орудий достанется врагам, которые, как заметил император, с радостью изучают все новые хитроумные устройства. Однако ночью я могу допустить, чтобы одна галера пошла на риск и приблизилась к гавани.

«С доверенными людьми на борту, чтобы в случае чего разрушить и сжечь всю технику», – добавил он про себя.

– Попробуем так и сделать, – решительно сказал Бруно. – Послезавтра ночью, луна тогда будет на ущербе. А теперь, Эркенберт, скажи, как там наш Волк Войны?

Волком Войны называли огромную машину, сконструированную дьяконом, тот самый требукет, который во время триумфального похода императора вдоль побережья к Пигпуньенту разбивал ворота одной крепости за другой. По сути дела, требукет представлял собой увеличенный вариант тех простейших ручных катапульт, изобретенных Шефом и названных вращательницами, которые в данный момент готовы были выстрелить в каждого, приблизившегося к стенам Септимании. Отличием требукета было то, что работал он не от мускульной силы налегающих на коромысло людей. Ее заменяла тяжесть мощного противовеса, в котором заключалась одновременно и сила, и слабость машины: требукет мог швырять огромные валуны, но требовал уйму времени на загрузку и разгрузку камней в корзине противовеса, был очень громоздким и тяжелым – его в разобранном виде с трудом сейчас везли вдоль побережья.

– Все еще в двух днях пути отсюда, – сказал Эркенберт.

– И где ты намерен установить Волка, когда его привезут?

– Выбор невелик. Его привезут по прибрежной дороге, которая подходит с севера. Мы не сможем протащить Волка по горам вокруг города, а чтобы погрузить его на судно, потребуются подъемные механизмы и выходящий на глубокую воду пирс. Поэтому нам остается только штурмовать северные ворота. Ворота там прочные, но деревянные. Один булыган из Волка Войны, и они рухнут.

– Если удастся его правильно установить и нацелить.

– В этом доверьтесь мне, – сказал Эркенберт. – Ведь я arithmeticus.

Император кивнул. Он знал, что ни один человек в мире не сравнится с крошечным дьяконом в решении этой умопомрачительной задачи – перевода весов в расстояния с помощью унаследованной от римлян системы счисления.

– Итак, нападаем на гавань послезавтра ночью, – сказал Бруно. – А если там не получится, Волк Войны на следующее утро вышибет северные ворота.

– А если и это не выйдет? – поинтересовался Георгиос, всегда готовый уколоть своих временных союзников.

Император поглядел на него с грозной холодностью:

– Если не выйдет, мы попытаемся еще раз. Пока Святой Грааль, на котором воскрес наш Спаситель, не окажется в моих руках вместе со Святым Копьем, которое убило Его. Но я не намерен проигрывать. Запомните все, мы сражаемся с хитроумными язычниками. Опасайтесь новых их козней. Ждите неожиданностей.

Его советники молча задумались, как им разрешить этот парадокс.

«Что-то ублюдки слишком притихли», – подумал Бранд, проходя вдоль пристани в поисках своего повелителя. А вот и он, по-прежнему во дворике вместе с остальными, они сидят и слушают, скрипят перьями, словно им нет дела ни до чего на свете. Бранд дождался, чтобы Соломон заметил его молчаливое присутствие и прервал чтение.

– Извините, что потревожил, – иронически заметил Бранд, – но боюсь, что должен упомянуть об осаде.

– Она идет нормально, не так ли? – спросил Шеф.

– Более или менее. Но полагаю, тебе пора кое-что сделать.

– И что же?

– То, что у тебя получается лучше всего. Подумать. Сейчас все тихо. Но в подзорную трубу я видел нашего приятеля Бруно. Он просто так не отступится. Значит, они к чему-то готовятся. Не знаю к чему. Ты лучше всех в мире умеешь придумывать новое. Тебе пора это сделать еще раз.

Постепенно возвращаясь к реальности от волнующих религиозных проблем, Шеф осознал правоту слов Бранда, и внутренний голос подсказал ему, что небольшая передышка, на которую он так рассчитывал, когда взялся за свою задачу, оказавшуюся вдруг самой важной и неотложной и предназначенной лишь для него одного, что эта передышка кончилась. С другой стороны, ему уже наскучило просто сидеть и переводить. Да и книга подошла к концу.

– Найди Скальдфинна, чтобы заменил меня здесь, – распорядился он. – Он сможет переводить слова Соломона, чтобы Торвин их записывал. Толман, ты уходишь вместе со мной.

Он вышел на яркий солнечный свет в сопровождении огромного Бранда и прихрамывающего юнги, а Свандис глядела им вслед. Она хотела дослушать странную книгу до конца. И в то же время ее возмущало, как ее любовник сразу увлекся новым делом. В котором она не участвовала.

– Я привел двух человек, чтобы поговорили с тобой, – сказал Бранд, когда они вышли на улицу. – Стеффи и одного туземца.

Шеф сначала поглядел на туземца, как назвал его Бранд, на смуглолицего мужчину явно арабского происхождения: в городе оставалось много гоев – купцов, застрявших из-за блокады дорог.

– Ты говоришь по-арабски? – спросил Шеф.

– Конечно, – легкая усмешка в ответ: арабский язык Шефа был практичным, но весьма далеким от чистого поэтического языка Кордовы и Толедо.

– Какие у тебя новости?

– Император христиан, твой враг и враг моего повелителя халифа, этим летом разрушил много замков и крепостей. И убил многих правоверных вдоль всего побережья, которое еще недавно принадлежало им. Хочешь узнать, как он это сделал?

– За это мы заплатим золотом, – ответил Шеф.

– Я бы и так тебе рассказал ради борьбы с христианами. У него есть машина. Только одна машина, но она во много раз больше всех, что есть у вас. И император использует ее только для одной цели, а именно: чтобы ударить огромным камнем во вражеские ворота. Говорят, что для машины нужна ровная площадка и что стреляет она очень медленно.

– Ты сам ее когда-нибудь видел?

– Нет, но я разговаривал с людьми, которым удалось уцелеть, когда крепость пала.

Слово за словом Шеф понемножку выудил из араба те скудные достоверные сведения, что были тому известны, и постепенно начал понимать, зачем нужен противовес. Он рассеянно отпустил купца, уже раздумывая о том, как устроить ось, как закреплять и потом высвобождать поднятое коромысло, и прежде всего о главной проблеме подобных катапульт – как прицеливаться по дальности. Дальность зависит от веса груза. И должен быть какой-то способ определять, зная вес груза и вес метательного снаряда, сколько груза нужно убрать или добавить, чтобы выстрелить на заданную дистанцию. Но вычисление сложных функциональных зависимостей было вне возможностей Шефа, да и любого человека на свете. Даже расчеты, сколько нужно запасти бочек с водой или какая доля добычи причитается каждой команде и каждому человеку, требовали в принятой на Севере системе счисления многих проб и ошибок. Шеф с досадой подумал, что ему, как и Бруно, тоже надо бы держать на службе арифметикуса. Или человека, имеющего хоть какое-нибудь представление об арифметике. Ударив себя кулаком в ладонь, он заметил, что перед ним на одной ноге стоит взволнованный Стеффи, как всегда устремив глаза в разные стороны.

– Зачем тебя прислал Бранд?

– Я навроде подумал. О факелах, которые мы кидали с воздушных змеев. И о том, как я с утеса прыгнул, помните? Я подумал, а что, если ночью мы навроде приготовим факелы и будем кидать их вращательницей? Мы могли бы привязать к ним ткань, она навроде раскроется, и факелы будут падать медленней, а ткань с дыркой, как мы навроде научились делать…

Выслушав еще несколько пояснений, Шеф отослал Стеффи разыскать катапультеров и потренироваться в стрельбе факелами с привязанным куском ткани.

– Но пока ничего не поджигайте, – предостерег Шеф. – Просто прикиньте, как устроить, чтобы купол раскрывался вовремя. Постарайтесь не расходовать кристаллическую селитру почем зря, ее долго добывать.

Когда косоглазый Стеффи удалился, Шеф вернулся к размышлениям о противовесной катапульте, которая неотвратимо приближалась к Септимании. Взгляд его упал на все еще забинтованного Толмана. Паренек молчал и ходил словно в воду опущенный с тех пор, как очнулся от своего долгого забытья, ничего удивительного, ведь два его товарища погибли. Может быть, послать другого юнгу? Нет, Толман по-прежнему остается самым опытным летуном, и у него больше всего шансов. Однако сначала его нужно уговорить.

На лице Шефа появилось задумчивое и дружелюбное выражение, то самое, которого близкие к нему люди уже научились опасаться, оно означало, что король собирается кого-то использовать в своих целях.

– Ну что, Толман? – начал он. – Хотел бы ты на этот раз попробовать полетать над мягкой и безопасной водой? Снова обрести мужество, пока еще не поздно, а?

Губы мальчика задрожали, он проглотил слезы. Молча и покорно он кивнул головой. Шеф легонько похлопал его по забинтованному плечу, повел в сторону, по пути позвав Квикку, Озмода и своих самых искусных катапультеров.

Как и в ту долгую северную зиму в Ярнбераланде, после которой минуло уже семь лет, Шеф не уставал поражаться, с какой быстротой идея иногда может быть воплощена в жизнь. Еще не кончился день, а материалы для строительства осадной катапульты нового типа были подобраны, в том числе массивное бревно для коромысла, на которое без возражений отдали киль строящегося судна. Помогало, конечно, то, что рутинную работу делать не приходилось. Все население Септимании было оторвано от привычных занятий и при мысли о грабеже, который устроят войска императора, стремилось любым способом внести свой вклад в оборону. Искусные плотники и кузнецы кидались на работу, не требуя платы. Помогало и то, что у Шефа было много опытных руководителей, готовых организовать людей для выполнения непривычных задач. Глядя, как Квикка командует потными рабочими, изготавливающими железный обод для одного из шести огромных колес будущего монстра, Шеф пришел к выводу, что, побыв рабами, некоторые люди, по-видимому, приобретают вкус к власти.

«Как и я сам?» – мелькнула мысль. Но Шеф ее отогнал. Нет, он делает только то, что должен делать.

С другой стороны, очень важной вещью, которой в таком избытке не было больше ни у кого в мире, являлась уверенность. Уверенность, что у любой проблемы, будь то летание по небу или швыряние огромных валунов, найдется практическое решение, если только удастся совладать со всеми мелкими техническими деталями. Квикке, Озмоду и даже Стеффи, как и отсутствующему ныне их товарищу Удду, довелось видеть, что благодаря их машинам короли терпят поражение и армии отступают перед ними. Поэтому бывшие рабы не относились к машинам скептически.

И все бы было прекрасно, но в этот раз, в этот раз они могут ошибиться! Шеф снова погрузился в проблему, которая не давала ему покоя с тех пор, как он расставил людей на работу. Он взад и вперед слонялся по пристани, бормоча себе под нос и пересчитывая кучки белых и черных камней, которыми были набиты его карманы.

Квикка подтолкнул одного из своих помощников:

– Он пришел в ярость. Кому-то от него достанется, вот увидишь.

– Да нам всем, кому же еще, – мрачно заявил помощник. – Не знаешь, что за муха его укусила?

– Не знаю. Что-то слишком умное для таких, как мы.

Еврей Соломон, окончивший работу над книгой, тоже заметил сдержанную ярость на лице странного короля, который, хоть и был причиной обрушившейся на Септиманию беды, начинал ему нравиться своей неистощимой любознательностью. «У него более деятельный ум, чем у любого талмудиста, – подумал Соломон. – Но во многих отношениях это ум ребенка».

Гораздо вежливей, чем помощник Квикки, Соломон задал тот же самый вопрос:

– Что так беспокоит вас, король Севера?

Шеф зыркнул сердито, но взял себя в руки, попытался унять ярость и говорить связно. Не исключено, подумал он, не исключено, что ему поможет, если он сформулирует свою проблему вслух. И в конце концов, он давно усвоил – когда не можешь найти ответ на вопрос, спрашивай всех подряд. Кто-нибудь да знает.

– Дело вот в чем, – начал он. – Время от времени мне нужно знать, как далеко эта штука забросит камень. А узнать это для машины такого рода должно быть легче, чем для ручной катапульты. Ведь все, что можно сказать команде вращательницы – «дергайте посильней» или «дергайте не очень сильно», а «не очень сильно» не сосчитаешь. Но для этой машины я могу сосчитать все! Я тут обдумывал, что будет, когда мы начнем стрелять. Допустим, я говорю Квикке взять десять стофунтовых мешков и положить их в бадью, которая тянет вниз короткое плечо коромысла. И допустим, что я взял булыган, который весит ровно столько же, сколько три стофунтовых мешка, – ха! будто бы я смогу найти камень с таким удобным весом, но допустим, я его нашел. Теперь допустим, что десять стофунтовых мешков кидают камень в три сотни фунтов на сто шагов. А мне нужно, чтобы он пролетел сто двадцать шагов. Тогда ясно, что я должен добавить мешков в бадью. Или уменьшить вес снаряда. Все это как-то связано между собой. Но как?

Голос его превратился в сдавленный стон, он снова с трудом сдержал ярость, чтобы продолжить разговор о загадках, которые мучили его словно назойливые мухи.

– Я не так уж глуп, Соломон. Сто двадцать относится к сотне как шесть к пяти, правильно? Значит, другое число я должен изменить как шесть вместо пяти. Или пять вместо шести? Нет, вес снаряда уменьшаем. Изменяем три сотни фунтов как шесть к пяти. Или увеличим вес груза как пять до шести, это я про тысячу фунтов. Вот, и сколько у нас пятерок в десяти сотнях? Сколько пятерок в десяти? Их две. Значит, две сотни, и что я тогда с ними сделаю, я возьму их шесть раз. Ох, Соломон, в конце концов я могу найти ответ. Но это занимает так много времени, что ленивый вол успеет вспахать борозду. И мне теперь приходится считать с помощью этих камушков, потому что я забываю, с чего начал!

Шеф, как честный человек, взвыл от таких хитростей и швырнул камешки в голубую воду гавани. Словно в ответ, с бронированного плота, стоящего почти в миле от пирсов, взвился камень и, пролетев по крутой дуге, шлепнулся в воду. Рабочие отвели взгляд, стараясь не замечать обстрел.

– И все это время, – заключил Шеф, – я помню, что брал только самые простые цифры. Потому что камень, который мы действительно будем кидать, будет весить, скажем, триста двадцать семь фунтов, а не ровно триста. И по дальности мне надо будет прибавить не двадцать ярдов к сотне, а семнадцать к девяносто пяти.

Он присел у кучки песка.

– Хотел бы я научиться этим фокусам с цифрами от какого-нибудь ученого римлянина. Смотри. – Он начертил на песке знак V. – Я знаю, что это пять, – и он добавил палочку, так что получилось VI. – Это шесть. А если с другой стороны, – он нарисовал IV, – то будет четыре. Но как с их помощью ответить на мой вопрос, я не знаю. Только у древних римлян было достаточно мудрости для этого искусства.

Соломон потянул себя за бороду, внутренне удивляясь. Хорошо, что их не слышал Мойша. Или Лазарь. Их мнение о варварах стало бы еще уничижительней.

– Не думаю, – осторожно начал он, – не думаю, что ответ вы сможете найти только у древних римлян.

Шеф глянул на него заблестевшим взором:

– Вы хотите сказать, что ответ существует?

– Ну конечно. Вы могли узнать его в Кордове, если бы спросили. Но даже здесь многие люди знают ответ на ваш вопрос. Каждый торговец, каждый астроном. Даже Мухатьях мог бы вам ответить.

– И в чем же секрет? – вскочил Шеф.

– Секрет? – Соломон говорил на англо-норвежском, который освоил не хуже любого человека на флоте. Теперь же он перешел на арабский. – Секрет в al-sifr.

– Аль-цифр? Но ведь это означает пустоту, отсутствие, ничто. Как пустота может быть секретом? Ты дурачишь меня, длиннобородый…

Соломон поднял руку:

– Ничуть не бывало. Но послушайте, это не для посторонних глаз, посмотрите, как все на нас уставились. Вернемся во дворик. Я обещаю вам, что к тому времени, как люди погасят лампы, вы станете искуснейшим арифметикусом, таким, что римлянам и не снилось. Я познакомлю вас с премудростями великого Аль-Хоризми.

И Соломон увел примолкшего короля в тенистый дворик.

Через час Шеф сидел за столом, на поверхность которого был насыпан мелкий белый песок для рисования. Единственный глаз короля широко раскрылся от изумления. Он осторожно провел рукой по написанному, стерев все, кроме колонки из десяти цифр, которые Соломон показал ему с самого начала.

– Попробуем еще раз, – сказал он.

– Хорошо. Рисуйте линии.

Шеф начертил на песке пять вертикальных линий, так что получилось четыре колонки. Он добавил две горизонтальные линии наверху и еще несколько – внизу.

– Попробуем решить вашу задачу определения дальности, только с числами потруднее, чем вы называли. Допустим, вы кидали камень весом в двести восемьдесят фунтов, и он улетел на сто двадцать ярдов. Но вам нужно бросить его на сто сорок ярдов. Вес груза был одиннадцать сотен и еще сорок фунтов. Вы должны увеличить его в пропорции семь к шести. Итак, мы сначала умножим тысячу сто сорок на семь, а потом разделим на шесть.

Шеф кивнул: странно было слышать слова «умножить» и «разделить» в таком непривычном смысле, но он понимал, в чем суть.

– Первым делом, – продолжал Соломон, – напишем в нужном месте цифры для числа тысяча сто сорок.

Шеф на мгновение задумался. Он быстро ухватил идею позиционной системы счисления, но записывать числа ему было нелегко.

– Попробуйте сначала записать его римскими цифрами, – предложил Соломон. – Тысячу римляне обозначают как «M».

Шеф нарисовал на песке неровную «M» и поставил точку. Потом «C» для сотни. Потом знакомые четыре «X» в качестве сорока. Его рука потянулась уже нарисовать знак al-sifr, «пустота», но он вовремя опомнился. У римлян такого знака не было, они обозначали это число как M. C. XXXX.

– Теперь нарисуйте наверху стола арабские цифры, – предложил Соломон. – Сначала тысячу сто сорок, а пониже – семь.

Шеф снова задумался. Это было непростое дело. Так. Самая правая колонка – для чисел меньше десяти. Над одной из горизонтальных линий, над линией для сомножителя, он начертил крючок цифры 7. Над самой верхней горизонтальной чертой надо было изобразить первый сомножитель, то есть как он видел по записи римскими цифрами тысячу сто сорок.

В самой левой колонке он написал «1», что соответствовало «M», тысяче. В следующей – еще одну единицу, для «C». Дальше он изобразил такую трудную цифру, как «4», заменяющую четыре «X». И наконец, в самой правой колонке, для чисел меньше десятка – их десять, а не девять, доказал ему Соломон – он поставил значок al-sifr.

Теперь нужно складывать. Первое и самое главное: ноль умножить на семь будет ноль.

Вот и напиши «ноль».

Аккуратно, под наблюдением четырех пар глаз, Шеф начал записывать свои вычисления на покрытом песком столе, этом предшественнике счетов. Долгое время он не мог думать ни о чем другом, захваченный ощущением, которого прежде не испытывал ни один человек из его народа: восхищением цифрами. Под конец, сам не зная, как ему это удалось, он с изумлением и глубоким удовлетворением уставился на выписанный на песке результат: семь тысяч девятьсот восемьдесят. Раньше ему никогда не доводилось встречать такое число, и дело было не в величине – ведь было даже известно, сколько земельных наделов насчитывают его владения, по тридцать тысяч в провинциях, сто тысяч в вице-королевстве. Нет, дело было в точности этого числа. Числа больше тысячи он считал сотнями, или десятками, или полусотнями, но уж никак не шестерками или семерками.

– Теперь вам нужно разделить семь тысяч девятьсот восемьдесят на шесть, – негромко продолжал Соломон. – Приготовьте стол к делению.

Шеф провел по песку рукой, нарисовал новую таблицу. Соломон подсказывал, а Шеф упорно делал свое нелегкое дело.

– Итак, – сказал под конец Соломон, – вы узнали, что вам нужно увеличить вес груза до…

– Тысячи трехсот тридцати фунтов, – ответил Шеф.

– Значит, к первоначальному весу надо прибавить…

– Две сотни без десятка. Ровно сто девяносто фунтов.

– Но к тому времени, как ты начертишь на песке свою таблицу и проделаешь все это, – возразил Скальдфинн, – противник уже засыпет тебя кучей камней. Ведь ты не сможешь стрелять, пока считаешь!

– Только не с нашей новой машиной, – решительно заявил Шеф. – Все это я успею проделать, пока заряжающие будут снимать груз, чтобы снова поднять коромысло. А потом я просто скажу им загрузить тот же самый вес и добавить к нему ровно сто девяносто фунтов. В общем, я думаю, что здесь выйдет примерно так же, как было с подзорной трубой.

– С подзорной трубой? – переспросил Соломон.

– Да. Вы помните этого дурака Мухатьяха? Он сумел сделать подзорную трубу, он знал, какую форму придать стеклу, мы бы до этого не додумались за целую тысячу лет. Но ему и в голову не пришло сделать следующий шаг. Готов поспорить, что, когда мы вернемся домой, мои мудрецы будут больше знать о стеклах и зрении, чем Мухатьях, и даже больше, чем его наставник. Потому что они не успокоятся раньше времени! Вот так-то, а вычисления, которым вы меня научили, – сам бы я никогда до этого не додумался. Но теперь я научился и вижу, что их можно проделывать быстрее, намного быстрее. Этот стол с песком – он вообще не нужен, как и камешки в моей руке. Я ими пользовался, потому что мне не хватало опыта. Иначе я бы мог надеть камешки на проволочки и носить с собой эту своеобразную арфу. Скоро я смогу обходиться вообще без колонок. Идеи приходят с трудом, но усовершенствовать их легко. Эту идею я буду совершенствовать. До тех пор, пока – как его имя, Соломон, Аль-Хоризми? – пока сам Аль-Хоризми не сможет узнать свое детище. И я ее использую не только для катапульт! Это станет наковальней, на которой кузнецы Пути перекуют весь мир! Разве не так, Торвин и Скальдфинн?

Соломон примолк, рука его потянулась к бороде, словно за утешением. Он забыл о неукротимом духе северян и их Единого Короля в особенности. Мудро ли было делиться с ними знаниями? Но теперь слишком поздно менять что бы то ни было.