Иммунитет Вселенной (Путь Знахаря)

Глава 1. Начало Пути. Юность.

Это было очень отчетливое воспоминание.

Хоть и не такое уж давнее, сейчас оно все-равно было похоже на яркий цветной сон.

Кажется, тогда его звали по – другому. За прошедшее время он уже даже почти забыл, как. Слишком привык к своему новому, земному имени. А ведь еще не так давно он даже не знал о существовании Земли. О том, что летает где – то в черном бескрайнем пространстве эта планета, так похожая на его собственный мир. Похожая… И все же совсем другая. Однако его собственное имя оказалось таким похожим на земное, что в итоге и превратилось в земное окончательно. И теперь ему казалось, что так его звали всегда. И даже в нахлынувших вдруг сейчас не понятно почему при взгляде на рассыпанные в черноте космоса мириады звезд детских воспоминаниях он сам был для себя уже Дмитрием. Митей. Митькой…

Отвернувшись от обзорного виома, тот, кто привык уже к земному имени Дмитрий, сел и стал записывать в свой дневник то, как начался его путь к звездам. А началось все со странного больного, которого принес в его дом помогавший ему в его знахарском труде Бернард. Хотя нет… Началось все с похода к избушке деревенской ведуньи…

… «Митя – я… Митька! Да отзовись, наконец! Что ты там делаешь? Домой когда пойдешь?»

Это мать. Сколько он себя помнит, она была строга, даже сурова по виду, но любила его при этом без памяти. О любви этой вслух не говорилось, но она ощущалась во всем – в прищуре строгих глаз, в глубине которых всегда светились тепло и ласка. Трое их было у матери – трое сыновей. Дмитрий – средний. И никто из троих не был обделен этой теплотой материнского взгляда.

И все же маменькиным сынком его никто бы не назвал. Слушаться себя беспрекословно, как иные матери своих детей, она его никогда не заставляла. Чуяла сердцем: настоящий мужчина растет. А значит, надо дать ему почувствовать самостоятельность. Пусть учится идти своим путем. А если придется, и ошибки совершать сам, и отвечать за них тоже, и исправлять их. Она соломки подстилать не будет, даже если изболится материнское сердце. Потому что уважает сына и доверяет ему. Несмотря на то, что ему только – только одиннадцатый годок пошел.

«Дело у меня, мама! Через час буду, не раньше!» – деловито ответил он на материнский зов, и она лишь кивнула головой: «Добро», да и пошла делами по хозяйству заниматься. Всем бы таких матерей!

А дело у него на сей раз и впрямь было важное – важнее не бывает! Быстрым шагом шел он, почти бежал по лесной тропе, не замечая колющих босые ноги сухих травинок и опавшей хвои. И гнал его в путь ни больше ни меньше – зов призвания. И еще – манящее предчувствие Пути.

Сколько он себя помнил, он хотел стать лекарем. Откуда взялось это желание – он и сам не знал. В семье никто этим искусством не владел. И он помалкивал об этом. Не потому, что стыдился. Просто, наверное, боялся сглазить.

И вот теперь настал час начать путь к призванию. То, что час настал, он понял сразу, когда вчера к нему подбежала соседская девчонка Танька (или ее тоже звали как – то по другому?..), и громко зашептала: «Митька, я секрет знаю, хочешь, расскажу!». И потащила его на задний двор, за сараи, чтобы не услышал никто.

Секрет состоял в том, что старуха Митрофаньевна, которая уже лет сто на свете прожила и помирать совсем собралась, вдруг ни с того ни с сего выздоровела, с полатей вскочила, и пошла плясать, как молодая. Но и это еще не все. Она и выглядеть стала моложе! Как будто четверть века с плеч сбросила. И плечи распрямились, морщин на лице поубавилось, и даже волосы седые снова цвет себе вернули – черной как смоль стала еще совсем недавно седая старуха!

Митька не поверил сначала. И тогда Танька повела его подглядывать за помолодевшей Митрофаньевной.

Та и впрямь была здорова. Она напевала что – то веселое себе под нос и радостно, бодро орудуя лопатой, не зная устали, работала в огороде.

«А знаешь, кто это сделал? – продолжала громко шептать Танька прямо в ухо. – Ну, вылечил ее кто и моложе сделал? Ведунья Пелагея! Она в лесу живет! У нее там избушка стоит на поляне! Вот так если прямо, прямо долго – долго идти, то и придешь!» «Врешь, наверное?» – усомнился Митька. «Не вру! Чем хочешь поклянусь! Взрослые говорили, а я все слышала!»

Вот так сама судьба дала Дмитрию знак. И на следующее утро ни свет, ни заря, он бросился в лес, искать таинственную Пелагею.

Воспоминание прерывалось на этом. Как дошел до дома Пелагеи, он не помнил. Помнил только, что бежала за ним следом Танька, кричала: «Не ходи, о ней слухи плохие ходят! Она не только лечит, она и порчу навести может!» Но он лишь отмахнулся, побежал дальше, и Танька вскоре отстала…

Воспоминание возобновлялось, когда он уже стоял возле дома ведуньи, под глухим, без единой щелочки, ее забором, когда нашел – таки маленькую круглую дырочку – след от сучка в доске – и припал к ней как к последней своей надежде. Сначала почудилось – будто ослеп он, так сиял дом Пелагеи, будто золотом сверкал. Потом он понял, что это рассветное солнце так озарило дом. Просто солнце, и все. Но в тот момент казалось, что он попал в сказку, в волшебство, а может, и на небеса, в заоблачный райский мир какой – то. И мир этот звал, манил к себе. Здесь каждый кустик, каждый лист на дереве в саду возле дома, казалось, несет в себе великую тайну. Где – то здесь, рядом, был загадочный вход в другой мир. И ключ от этого входа Дмитрию ох как надо было отыскать…

А потом он увидел и саму Пелагею. Не сразу ее приметил. Маленькая, невзрачная с виду старушка стояла под высокой яблоней и беззвучно шевелила губами, что – то шепча. Будто с деревом разговаривала. «Ворожит», – сразу понял Дмитрий. А старуха неожиданно обернулась и посмотрела прямо на него, будто могла видеть сквозь забор, что он там прячется. Во всяком случае, так ему показалось, будто молнию ее глаза метнули, и прямо в его правый глаз, припавший к дырочке в заборе. Невольно отпрянув, он не выдержал, и бросился прочь. И мерещилось ему, будто вслед бабка шепчет ругательства и пальцем ему грозит…

Весь день он ходил как во сне, все перед глазами стоял сияющий на солнце дом и старуха с глазами – молниями. И ночь всю не спал. А потом решил, что померещился ему взгляд Пелагеи и гнев ее. Не могла она его видеть, значит, и бояться нечего.

Утром, чуть рассвело, переборов страх, снова отправился к дому Пелагеи. Ну и дела – дырочка в заборе была аккуратно залеплена глиной! Не померещился, значит, бабкин взгляд…

Удивительно, но это обстоятельство лишь раззадорило его еще больше. Теперь он точно знал: не отступится. Добьется своего! Хотя чего точно он хотел от Пелагеи – и сам пока сказать не мог.

Крадучись, он пошел вдоль длинного глухого забора. Калитка, глухая и высокая, как и забор, была накрепко закрыта. Обойдя вокруг и зайдя за дом сзади, он сам засмеялся своему неразумению. Нет, чтобы сразу догадаться сюда прийти! Сзади к забору вплотную примыкал лес, высокие мохнатые ели ветвями упирались в доски. И забор здесь был не глухой, как с фасада. Это был обычный редкий частокол. Продираясь сквозь колючие сильные ветки, которые били по щекам и царапали колени и руки, словно намеренно не желая подпускать чужого к дому колдуньи, Дмитрий добрался до потайной калитки, которая, в отличие от парадной, не доставала до земли. Немного не доставала – щель была шириной с две ладони, не больше. Ничего, главное, чтобы голова прошла. Обдирая щеки о песок и землю под калиткой, Дмитрий медленно и плавно, как уж, стараясь не порвать рубаху, прополз в ведуньин огород. С замиранием сердца, стараясь прятаться за кустами, подкрался к дому, подтянулся снизу к окошку, чтобы хоть одним глазом глянуть, не выдавая себя…

В комнате у старухи горели свечи. Сама старуха стояла среди свечей и делала руками какие – то причудливые движения. Только теперь Дмитрий заметил, что старуха была не одна, перед ней на низкой лавке сидела женщина. Дмитрий узнал ее: это была вечно болезная тетка Люба, которой вся деревня сочувствовала, а иные тайком шептали: «Не жилец она на белом свете». И Пелагея ее лечила! Завороженный огнем свечей, таинственными движениями рук ведуньи, Дмитрий забыл об осторожности. Он и не заметил, что уже, не таясь, смотрит сквозь окошко на происходящее во все глаза.

И тут опять провал в воспоминании. А следующее, что сохранила память – что – то твердое изо всей силы ударило его в лоб, и искры посыпались из глаз. И гневные глаза Пелагеи, мечущие молнии, прямо напротив его глаз. Старуха резко распахнула окно, под которым он таился, рамой поставив ему шишку над правым глазом. Он уже бежал без оглядки прочь, а вслед неслось: «Вот ужо будешь мне подглядывать – ухи надеру!» И эхо этого громового голоса: «Ухи – и – и! На – де – ру – у – у!!» еще долго – долго стояло в этих самых подвергающихся непосредственной угрозе несчастных «ухах».

«Откуда шишка?» – спросила мать, бережно касаясь его лба. «Так… – не привыкший врать Дмитрий уперся глазами в землю, – калиткой ударился…» Мать расспрашивать больше не стала, только достала из сундука старинную медную монету: «На, приложи».

Он приложил монету ко лбу, как велела мать, лег прямо на траву возле крыльца, и почувствовал, как холод металла остужает боль, как теплеет монета под его рукой… И тут почудилось ему, что свет идет то ли от монеты, то ли от его ладони, и свет этот растворяет боль, уносит ее, и заполняет голову, неся с собой чистую обновляющую силу… И Пелагея стояла перед его взором, но уже не метала глазами молнии, а улыбалась ему тихо, ласково… Он и не заметил, как уснул, а когда проснулся, Пелагеи не было, а склонилось над ним лицо матери. Мать держала в руках монету, скатившуюся с его лба, и смеялась: «Митька! Да на тебе как на собаке все заживает! Шишка – то где? Нет шишки – то!»

Он коснулся рукой лба – шишки и правда не было… И боли не было, и голова не гудела больше, а словно наполнена была ярким чистым светом, увиденным во сне… Во сне ли?

А потом он встретил у колодца тетку Любу. Та поглядела на него искоса хитрым глазом. А потом легко вскинула на плечи коромысло с двумя полными ведрами и пошла уверенной походкой, как будто и не было груза на плечах. А ведь недавно сама себя еле носила – не то что полные ведра…

После этой встречи ведунья Пелагея и вовсе не шла у него из головы. Он все равно пойдет к ней. И теперь точно знает, зачем. Ему просто необходимо узнать у нее тайны ее ремесла. Научиться ведовству и лекарскому делу… И он добьется этого во что бы то ни стало. И пусть это будет стоить ему еще десяти шишек и даже отодранных ушей.

И снова он подкрадывался к дому Пелагеи через потайную калитку, и снова подсматривал под окном, и снова невесть как подлетавшая к окну Пелагея засаживала ему рамой в лоб, а то и в нос, и снова он спасался бегством, слыша ругательства за спиной, а потом засыпал, прикладывая ладонь к ушибленному месту, и снова свет из ладони лечил, уносил боль, а по пробуждении от ушиба ничего не оставалось. Сколько времени это длилось? Может, три месяца, а может, и все полгода, он точно не помнит. И все это время все шишки и ссадины были ему нипочем – и вопреки всему неведомая сила снова и снова несла его к дому Пелагеи, и не было ему иного пути, и должен он был пройти на этом пути все испытания, какие ни выпадут. Теперь он это знал точно…

Начиналась уже осень, когда он снова пришел к Пелагее. На этот раз решил: последний раз испытывает судьбу. Сейчас – или никогда. Прогонит снова его Пелагея – значит, обманул его рок, значит, ложный путь истинным прикинулся, и ни к чему более усердствовать в своем заблуждении…

Пелагея ждала его у задней калитки. Словно знала, что именно в этот миг он к ней и явится. А он и не заметил ее, пока продирался сквозь густые еловые ветви. Когда заметил, поздно было: ни слова ни говоря, старуха схватила его за ухо неожиданно сильными пальцами. Хотел было вырваться – да не смог. А она его уже в дом тащила. Дальше сеней, впрочем, не пустила. На лавку швырнула, сама напротив села, глазами – молниями насквозь будто прожгла. Он за ухо горящее и распухшее сразу схватился, а она, глазами зыркать продолжая, сурово бросила: «Чего надо, малец? Чего ходишь, высматриваешь? А ну отвечай! Кто послал?»

«Никто не послал, – превозмогая боль и страх, Дмитрий посмотрел ей прямо в глаза. И неожиданно для себя сказал вдруг то, о чем даже сам с собой вслух сказать не решался: «В ученики возьми! Не уйду, пока учить меня не согласишься!»

«В ученики – и… Ишь чего захотел…», – глаза старухи уже не метали молнии, в них сверкали лукавые искорки. Она неожиданно протянула руку и отвела ладонь Дмитрия, которой он все еще держался за пострадавшее ухо. Ухо не горело и не болело, и уже не было красным и распухшим. «В ученики, говоришь? – размышляла вслух старуха, продолжая разглядывать его ухо, и по – прежнему лукаво заглядывая в глаза, словно испытывая его. И вдруг сказала: «А возьму! Внуков у меня нет своих, а мастерство и впрямь передавать надо. Только, знаешь, пеняй на себя. Спуску давать не буду. Сейчас домой иди. Завтра придешь, на рассвете. Да по земле – то не ползай, как уж. И под окнами не прячься. Калитку парадную открою для тебя. С главного крыльца войдешь, а не с задворков».

Ошарашенный, он вернулся тогда домой. Матери рассказал все как есть. Мать была ошарашена не меньше его. А потом сказала: «Ну что ж… Знать, судьба у тебя такая. В кого ты такой – не знаю. Но судьбе своей противиться – грех… Ступай, благословясь. А отца не бойся. Поговорю с ним, объясню все сама. Он поймет, препятствий чинить не будет. Добром все решим».

Тогда он не знал еще, что впереди – долгих семь лет, наполненных тяжелым трудом – ибо труд учения ведовству и лекарскому мастерству был поистине тяжек. До сих пор Дмитрий помнил, как в первый же день своего ученичества пошел он с Пелагеей в лес, а там завела она его в дебри, да и бросила. Сейчас – то он понимал, что не бросила она его – просто вид сделала, что бросила, что это и было его посвящение в ученики, да и испытание его возможностей, проверка его силы. Но тогда он этого не знал и испугался не на шутку.

Лес был густой и темный и казался мертвым. Ни шороха, ни звука – лишь зловещая тишина. «Пелагея – я – а! – кричал Дмитрий, в растерянности перебегая от одной огромной густой ели к другой, то и дело спотыкаясь о кочки. – Пелагея! Где ты?!»

А потом он внезапно успокоился, поняв, что кричать бесполезно. Он заблудился, и она не откликнется, и искать его не будет. А успокоившись, метаться перестал, и присел на кочку у дерева. И вдруг понял, ощутил: лес – не мертвый. Он живой. И вовсе не враждебный. Лес смотрит на него живыми глазами. И хочет ему помочь.

Где – то над ухом защебетала птичка. «Будь здоров! Будь здоров!» – почудилось Дмитрию в этом щебете, и он невольно улыбнулся: «Лучше бы подсказала, как мне отсюда выбраться!». «За мной! За мной!» – вдруг защебетала птичка, словно откликнувшись на его просьбу. И с веселым этим щебетом вдруг упорхнула куда – то, в просвет между деревьями. Дмитрий, вскочив, бросился в том же направлении. И тут деревья расступились, и перед ним предстала поляна, освещенная солнцем. Он даже засмеялся над своим недавним страхом – вот глупый, решил, что в сплошной лесной чащобе заплутал, а здесь поляна рядом, и лес расступился. На поляне еще не отцвели последние осенние цветы, и местами еще зеленела трава. Травинки качали пушистыми колосками то тут, то там, вот кивнули головой белые и розовые шапочки тысячелистника, шевельнулись высокие сухие заросли борщевика… Среди полного безветрия вдруг словно волна прошла по поляне, и в этой волне снова ему зов почудился: «Сюда, сюда!» Осторожно ступил он на поляну, сначала нерешительно, потом все более уверенно зашагал по ней, будто кто – то незримый ему путь указывал. А когда дошел до края поляны, только в лесок вошел – уже не густой, не темный еловый, а березовый, прозрачный – как снова деревья расступились, и местность показалась ему знакомой. Вот тропинка… Конечно, этой тропинкой они сюда и шли вместе с Пелагеей! Уже весело и беспечно, насвистывая себе под нос, зашагал он по тропинке, и вскоре показался глухой Пелагеин забор, а Дмитрий твердо решил, что пройдет мимо этого забора, домой отправится изведанной уже дорогой, ведь Пелагея бросила его в лесу, а значит, отказалась от него…

Но Пелагея прямо перед ним как из – под земли выросла. За руку схватила, повела к калитке. Он пытался вырваться, да не тут – то было, Пелагея только крепче сжала неожиданно сильную ладонь. Во двор привела и указала на крыльцо: «Садись». Сама рядом села и заглянула в глаза – строго так и серьезно, и сказала торжественно: «Ты урок прошел. Дар у тебя есть. Не ошиблась я, взяв тебя в ученики. А ты напугался, небось?» «Нет!» – он упрямо мотнул головой. «Напугался, вижу… – старуха первый раз улыбнулась, и улыбка ее оказалась на удивление светлой, не вяжущейся с ее строгими, мечущими молнии глазами. – Да недолго страх твой длился, верно? Потому что ты токи природы почувствовал. Голос леса услышал. И голос этот вывел тебя, верно?» «Верно… – удивленно ответил Дмитрий, гадая, как старуха могла узнать, что именно с ним происходило в лесу. – А что за токи природы такие?» – глаза его вдруг загорелись от предчувствия тайны, которую предстоит раскрыть. «Узнаешь со временем, – Пелагея продолжала улыбаться. – Учить тебя буду. Обучу всему, что сама знаю. Но вижу: ты дальше меня пойдешь. Большой Дар дан тебе, большая сила. Но и спрос с тебя большой будет».

На следующий день Пелагея вновь повела Дмитрия в лес. «Не боись, не брошу, – усмехнулась, зовя его в дорогу. – А брошу, так сам выйдешь. Теперь знаешь – тебе это по силам…»

Задачу Пелагея поставила перед ним, казалось, непосильную: найти на поляне лечебные травы. И не лишь бы какие, а те, которые и осенней порой силы свои целительные еще не потеряли. «Как это я их найду? – воспротивился было Дмитрий. – Я травам не обучен, никогда не видел, как их ищут…» «А чутье твое на что? – хитро прищурилась Пелагея. – Токи природы хочешь узнать? Вот и попроси растения, авось и подскажут…»

Вот и пошел Дмитрий по поляне, чувствуя, как пристально смотрит Пелагея ему в спину, снова будто испытывая его. Шел он от травинки к травинке, от цветочка к цветочку, но пока они ничего ему не говорили. Молчала поляна… И вдруг вспомнил Дмитрий тетку Любу, вылеченную Пелагеей. Вспомнил, как была она больная, еле ноги носила, и как молодой и здоровой снова стала. «Как? Как это произошло? – сам собой застучал в мозгу вопрос. – Какими лекарствами она ее лечила?» И вдруг – в ногах словно легкость какая – то появилась, и они сами понесли его по поляне, вперед, вперед, дальше… Да! Вот оно. Перед ним был маленький кустик. Ничем не примечательные с виду листочки, уже тронутые осенней желтизной. И ягоды – мелкие, черненькие. Странно, но кустик показался Дмитрию живым. Он протянул к нему руку – и тот час же отдернул: ее обдало незримой упругой волной, и словно иголочки пробежали по ладони. «Вот! – закричал он радостно, оборотившись в сторону, где стояла Пелагея. И, поддавшись внезапному озарению, добавил: «Ты этой травкой тетку Любу вылечила!» И такой восторг он испытал вдруг от своего открытия, что начал подпрыгивать на месте, вскидывая руки над головой, и выкрикивая что – то нечленораздельно – радостное…

Пелагея кивала головой, улыбалась одобрительно: «Дите, как есть дите… Но дите толковое. Знать, заслужила, старуха, на старости лет радость такую…»

Однако Дмитрию она этой своей улыбки не показывала. Нечего баловать, а то возгордится еще… Правда, в глубине души она знала – не возгордится. Не было этого в их роду никогда. Да и вообще – то редко встречался порок этот. Разве что у злодеев, да и кто их в последний раз видел то, злодеев этих? Мир теперь добр, спокоен, напоен мудростью и любовью. И именно поэтому, наверное, могли и стали рождаться в нем такие самородки, как ее ученик.

Но бабка Пелагея была стара. А потому помнила она те времена, когда зла в их мире было больше… Много больше… И именно сейчас почему – то вспомнились ей те времена. Ученик ее бежал, весело подпрыгивая, рядом, а она все вспоминала и вспоминала… И что это воспоминания на нее нахлынули?…

… Ей не было еще и пятнадцати зим, когда разбойники напали на их дом. Было их много, очень много здоровенных мужиков. Бородатые все, со свирепыми лицами, безумными глазами – очень страшными они ей тогда показались. В дом ворвались ночью, когда все спали – двери их хлипкие с петель снять ничего не стоило. Странно, правда, было то, что ни отец, ни мать не почувствовали приближения опасности. И лишь потом, когда все закончилось, стало ясно, почему так случилось – у главаря этой ватаги нашли древний оберег ночных духов. Очень сильный. Вот заговоренная на него черная ворожба и помешала родителям Пелагеи вовремя ощутить напасть. А в тот момент, когда бандиты ворвались в светелку, отец успел лишь вскочить с полатей и, заслонив собой мать и дочь, принять неравный бой. Отобрав у первого же напавшего короткий меч, отец успел положить троих разбойников, прежде чем их главарь, у которого отец выбил из рук меч, извернувшись, предательски вонзил ему в спину засапожный нож – по самую рукоять. Упал отец замертво, а Пелагея, которой мать приказала спрятаться, ни жива, ни мертва, притаилась за печкой, на всю жизнь запомнив материнские глаза – гневные, бесстрашные, яростные, они были устремлены прямо на разбойника. В этот момент снаружи чем – то тяжелым ударили в окно и, выбив раму, через него в дом полез еще один нападавший. И мать тоже вступила в схватку. Она была хорошим бойцом и одной из сильнейших ведуний селенья. И еще двое бандитов – тот, кто пытался пробраться через окно и главарь, упали замертво. А в следующий момент мать Пелагеи лицом к лицу столкнулась еще с одним. И не успев уклониться от его меча, вошедшего ей в живот, она в последний миг своей жизни посмотрела тому прямо в глаза. Разбойник не выдержал этого взгляда, схватился за сердце и замертво упал на пол вместе с матерью. На всю жизнь запомнила Пелагея, как встретили смерть ее родители – ни мольбы о пощаде, ни крика о помощи не вырвалось из их груди. Умерли достойно. И гордо – как и жили.

А она тогда, в беспамятстве от ужаса, воспользовавшись замешательством нападавших, прыгнула к окну, выскочила на улицу и стремглав бросилась прочь от избы, в черную бездонную ночь. Но головорезы ее нагнали. Нагнали – и хотели надругаться. Она отбивалась со всей яростью, на какую была способна – дед по материнской линии Родомир тогда уже обучал внучку не только магическим навыкам, но и некоторым приемам боя – но силы были слишком не равны… Тем более, что рассвирепевшие бандиты пустили в ход дубинки и плети. И, распяв ее на земле, уже приготовились насиловать… От этого и верной смерти потом ее спасло тогда лишь то, что все село на шум поднялось, да и мать, видимо, успела мыслью своей дотянуться до своего отца. И тот – великан с косой саженью в плечах, с развевающейся седой бородищей и молниями в глазах – возник на поляне неожиданно для разбойников. С верным своим посохом в руках. В считанные мгновения до смерти пришиб четверых, а остальные деру дали, и больше их никогда в этих краях не видели… Но Пелагея боя деда не видела – потеряла сознание.

Она тогда месяц в жару и в бреду пролежала. Без нее и маму с отцом хоронили. Дед Родомир ее лечил и выхаживал, кружившуюся над ее постелью смерть отгонял. И отступила смерть. Но сколько же еще пришлось провозиться с ней деду, чтобы душу ее израненную воскресить! Сколько раз просыпалась она в холодном поту и слезах от ночных кошмаров, сколько раз казалось ей, что сердце разорвется, не выдержит боли! И ведь все смогла преодолеть, всю боль, весь страх, вес ужас потери и страха из груди выжечь! Годы на это ушли, долгие годы. И все же победила она. Победила черную мглу, что в ее душе в ту страшную ночь поселилась. Не впустила в душу ожесточение и злобу. Сохранила, спасла душу – засияла снова душа как ясно солнышко. Но уже другим светом – не тем, юным и беззаботным – а мудрым, всезнающим и почти всесильным. Способным одолеть любое зло и любую беду.

Другая это стала Пелагея. Совсем другая. Словно родилась заново. И заново жить начала. А заодно и в обучении у нее появилась даже не жажда знаний, а какая – то свирепость в овладении ими.

… – Бабушка, бабушка, ты о чем задумалась?…

Мальчонка, беззаботный и веселый, рядом скакал. Она и не заметила, как до дому дошли.

– Ни о чем, милок. Так, о своем, о старушечьем, – ответила, а сама подумала: «Надо бы мальчонке испытание устроить. Такое, чтобы душу укрепило. Чтобы научился черные тени из души своей гнать, если они там появятся…»

Тогда о случившейся той ночью трагедии молва пошла от деревни к деревне, от одного рода к другому. И собрались сильнейшие ведуны и воины самых известных родов. И создали трудом тяжким и ценой буквально своих жизней, поскольку тратили на это энергию жизней своих, новый магический ритуал – на изгнание всякого зла с их земли. И провели его, отдав высшим силам души всех участвовавших в нем сильнейших воинов и ведунов из каждого рода. Такова была цена. Но результат проведения этого очистительного ритуала того стоил! По сей день духи тех славных пращуров не давали злым силам распространяться по свету. И чахло зло на корню, потому что не находило оно больше в душах людских благодатной почвы для своего произрастания… Ведь от чего оно, зло, в душе зарождается? От того, что придавлена душа, унижена и обижена. Тот, кто не смог в самом себе черные тени зла победить – тот это зло дальше, в мир, понесет. И начнется круговорот зла в мире. Будет каждый пытаться с чужим злом при помощи своего зла бороться. А зло от этого будет лишь жиреть и множиться… Проведшие же ритуал роды изменили этот порядок вещей, вернув на свои земли устройство мира, заведенное Творцом в самом Начале Времен.

При этом не остались эти роды людские беззащитными перед лицом тех окрестных и порубежных племен, которые еще носили в себе отклонения от заповедей Творца Миров – те, кто пытался напасть на земли, на которых действовал проведенный ритуал, словно лишались удачи и начинали с ними происходить разные несчастные случаи. Да и принявшие добротолюбие роды стали рожать гораздо больше сильных бойцов и магов, в исполнении которых воинские искусства и волшба достигли невиданного ранее расцвета. Правда, претерпев огромные изменения, по сути и духу и превратившись в искусства сугубо защитные. И победить бойцов и магов, родившихся и выросших в родах, проведших тот ритуал, с тех пор никто не мог, сколько не пытались. Словно они воплощали в себе на момент поединков силы самого Творца. А увидев это и то, как стали жить и процветать отринувшие зло роды, стали и другие племена постепенно проводить у себя подобный ритуал, благо не скрывали ничего те, кто создал и осуществил его первыми. И все больше земель и народов отрицало зло. Но ростки зла нет – нет, да и вспыхивали еще иногда в душах. И встречались еще кое – где и разбойники, и воры, и обманщики. Но постепенно все меньше их становилось, и все реже занимались этим люди от природной злобы да ухарства, а лишь по лени да недомыслию своему не желая жить честным трудом. Но постепенно и это сходило на нет. Да уж, какое счастье, что те рода, первыми создавшие тот очистительный ритуал, остановили тогда круговорот зла в их мире…

Всего этого Дмитрий тогда, конечно, не знал – того, о чем вспоминала и мыслила в тот момент Пелагея. Но он очень хорошо запомнил, что было дальше. Едва вошли они на двор, как она, слегка коснувшись его затылка – будто подзатыльник хотела дать, да передумала, и вместо звонкой затрещины лишь погладила его по волосам, – сказала твердым и не терпящим возражения тоном:

–

Вот что, Дмитрий. Уходи – ка ты отсюда. Уходи и не возвращайся. Мал ты еще, уроки от меня получать. Вернешься, когда сама позову. А может, и не позову. Ступай.

И резко толкнула его в затылок, выставляя за калитку, а сама, повернувшись к нему спиной, быстрым решительным шагом, не оборачиваясь, направилась к дому. И напрасно кричал он ей вслед: «Бабушка, бабушка, постой! Почему ты меня гонишь?» Так и не обернулась она и ни слова не сказала.

В полном ошеломлении, не понимая, чем прогневил суровую бабку, понуро побрел он тогда к дому. Что он скажет дома? Как объяснит свое возвращение? Что бабка прогнала его, отказав в праве быть ее учеником? Усомнившись в его способностях и силе? Да, прогнала, как приблудного котенка… Вышвырнула с крыльца. За что?! Чем он провинился?!

И горькая обида поднялась тогда в его душе. Не было этой обиды, ни когда она поначалу гнала его прочь от дома, ни когда бросила одного в лесу. А сейчас чернота этой обиды заливала душу и ослепляла взор.

Он и не заметил, как сбился с пути. В бурелом попал, в непролазные дебри. Пробирался сквозь сухие ветви напролом, руки и лицо в кровь исцарапал. Теперь на смену обиде гнев поднимался в его душе. Хотелось все крушить, ломать вокруг себя. Назло всем. Бабке безумной назло. И несправедливой своей судьбе.

А когда обессилевший, в разодранной одежде и с окровавленным лицом, он упал на землю среди поваленных сухих деревьев, в душе уже была только тупая пустота. Ни гнева, ни обиды не осталось. Но и сама жизнь как будто тоже ушла. Мертвая пустота и полная апатия, и больше ничего.

И тогда он собрал последние силы – и встал. И сказал про себя: «Врешь, бабка. Не сломаешь ты меня. Я ведь все равно не сдамся. Я все равно лекарем стану. Гони меня, если тебе так хочется. Я и без тебя все науки лекарские освою. И сильным стану все равно, и людям помогать научусь. И буду добрее тебя».

Пустота из души ушла сразу же. Снова душа силой и спокойствием наполнилась. Ноги легко вывели его на дорогу к дому.

Мать так и застыла, увидев его окровавленное лицо. Но охать и причитать не стала, спросила только:

–

Что случилось, сынок? – И в ответ на его молчание вдруг отпрянула, ахнула, закрылась рукой. – Неужто бабка тебя так… изукрасила?

–

Нет, мама. Не бабка. Бабка прогнала меня. А изукрасил себя я сам.

Мать раны его промыла, и больше не спрашивала ни о чем. А он, прежде чем забыться тяжелым сном, золотыми лучами из ладоней царапины свои залечил. Утром даже шрамов не осталось.

Родители его больше ни о чем не спрашивали. Только Танька прибежала дразниться: «Лекарь, лекарь! Какой ты лекарь, если тебя бабка прогнала!»

Он посмотрел на нее так, что она сразу же замолчала. Но в душе опять что – то нехорошее поднялось тогда… Не знал он раньше этого нехорошего в своей душе. Вот оно как… Только дай волю этому нехорошему, и оно тут как тут. С этим надо было что – то делать, как – то разбираться. Дмитрий чувствовал, что это у него еще впереди. И труд нелегкий с этим будет связан.

Бабка пришла за ним тем же вечером. Подошла неслышно, как тень, к калитке. Он в окошко увидел, что она там стоит, безмолвная и неподвижная, будто призрак, и смотрит на него неотрывно. Не хотел выходить к ней сначала. Потом словно сила какая позвала – вышел. Подошел гордо, без опаски, словно силу и правду за собой чуя такие, каких раньше у него не было. И прямо посмотрел Пелагее в глаза. Там не было ни отчуждения, ни холода. Глаза смотрели мягко, почти ласково.

– Пойдем, – только и сказала Пелагея. И, помолчав немного, добавила. – Прости старуху. Это испытание тебе было. Ты его выдержал. По глазам вижу. Неужто поверил, что отказалась от тебя?

Ни слова не сказав, пошел он тогда за бабкой. Родители смотрели вслед. Понимали ли они, что происходит с их сыном? Если и не понимали, то пути его не перечили: знали, что у каждого человека путь свой, и он должен пройти его сам, и поперек пути этого никто вставать не вправе, даже родные мать с отцом…

Приведя к себе в избу, Пелагея усадила Дмитрия напротив себя за стол, свечи зажгла:

–

Ну, рассказывай.

–

Что рассказывать, бабушка?

–

Все, что перечувствовал и передумал за это время. Да не стыдись. Через это каждый пройти должен. Ну – ка, давай, все честно и без утайки выкладывай!

И Дмитрий, неожиданно для себя, все вдруг ей рассказал – и о том, как обида черной тенью затопила душу, и как гнев и злоба потом нахлынули, а потом ничего не осталось, кроме пустоты и отупения, а потом он решил, что не сдастся, что все равно лекарем станет и добро в мире приумножать будет – и душа снова ожила… И как царапины он вылечил золотым лучом, а потом как Танька его дразнила, и снова черная тень в душе шевельнулась, и он понял, что тень эту изгонять надо…

Он и не заметил, как слезы льются из его глаз, и со слезами душа словно окончательно от черных теней очищается, становится хрустальной, прозрачной, невесомой…

А потом он словно в забытье провалился – только помнил, что пламя свечей перед глазами двоилось, троилось, надвигалось на него, а потом захлестнуло, поглотило его полностью…

Очнулся на полатях в сенях Пелагеиных, когда уже светало. Дверь скрипнула, бабка возникла на пороге:

–

Вставай, милок. Утро уже.

–

Что это было, бабушка? – только и спросил он.

И тогда рассказала ему Пелагея про то, что когда – то зло жило на их земле, и как изгнано оно было, и от чего зло возникает, и как оно может множиться и мир заполонять. Происходит это от того, что кто – то вовремя росток этого зла в своей душе не распознал и с корнем не вырвал. А начинаются ростки зла вот с таких не прощеных обид, да не выкорчеванной злобы. И потому теперь, чтобы зло снова в мир не пришло, каждый сызмальства должен уметь такие ростки зла в своей душе распознавать, выслеживать, и искоренять, освобождая от них свою истинную сущность, чтобы она – душа человечья – могла жить свободно, и нести в мир лишь свет. Именно это с Дмитрием нынешней ночью и произошло. Он сумел выследить черные тени в своей душе, и Пелагея помогла ему искоренить их полностью. Но ее заслуга тут невелика, как она сама объяснила. Главный бой черным теням Дмитрий сам дал – когда решил, что не сдастся, что все равно лекарем станет и добро делать будет. Тем самым отринув от себя зло! Если бы он не сделал этого, если бы скис и разнюнился – то испытание бы не выдержал, и Пелагея не пришла бы за ним…

Пелагея объяснила ему, что темные тени эти, может, еще не раз в его душе шевелиться будут. А потому надо быть всегда готовым их выследить и дать им бой. Можно их победить раз и навсегда, но для этого силы набрать надо и умения. Они коварны, и так и норовят вновь и вновь пробраться в неокрепшую душу. И лишь когда душа сильна и неуязвима станет, тогда никакие черные тени ей будут не страшны. Но чтобы душа стала такой, надо с черными тенями научиться справляться в совершенстве. И особенно необходимо это для лекаря. Ведь он не только сам должен кристально чистой душой обладать, но еще и других этому учить.

Потом Пелагея наставляла его, как распознавать эти следы зла не только в душе, но и в теле. Ведь они и душу, и тело норовят заполонить! И тело словно каменеет, неживым становится, пустота или мертвенность вместо силы жизни – живы – в нем поселяется. И такие вот прибежища пустоты и окаменелой тупости в теле тоже надо выслеживать, и очищаться от них, наполняя тело светом и живой…

Во время дальнейшего обучения с Дмитрия сошло семь потов в прямом и переносном смысле. Но зато он научился себя слушать, выслеживая мельчайшие особенности того, что происходит в теле, в душе, какие мысли в голове роятся, и что ощущается в той особой части самого себя, которую Пелагея называла истинной сущностью. Ох и нелегко же было все это осваивать. Дмитрий словно заново учился дышать, стоять, ходить, слушать, нюхать, чувствовать и даже спать. Пелагея изнуряла его многочисленными упражнениями, да еще и заставляла запоминать разные травы, плоды и коренья. Но зато он и токи природы научился чувствовать в совершенстве, растения стал безошибочно распознавать – какие из них от чего лечат, как и когда их собирать и как потом хранить, чтобы потерять как можно меньше их полезных свойств.

А спустя два года с начала учения, когда Дмитрию исполнилось 12 лет, Пелагея однажды утром повела его далеко в лес, на заповедную поляну. И там рассказала, что с этого дня начнет учить его владеть своим телом. До сих пор он учился лишь чувствовать свое тело, и распознавать малейшие признаки неблагополучия в нем – даже не признаки еще, а то малозаметное неудобство, которое в будущем, если ничего не предпринимать, может привести к серьезным неприятностям. Дмитрий, уже осваивавший эту науку, не понял, чему же еще будет учить его Пелагея.

Ему казалось, при общении со старой ведуньей удивляться, чему бы то ни было, он уже разучился. Но в то утро буквально раскрыл рот от изумления, когда Пелагея сказала ему, что будет учить его искусству боя.

Оказалось, что издревле в их народе была традиция передачи по женской линии знаний о том, как учить боевому мастерству. Ошарашенный и не на шутку удивленный Дмитрий робко спросил тогда:

–

Как же это так, что женщины мужчину ратному искусству учат?

–

Садись и слушай, – строго сказала Пелагея.

И присев прямо на землю рядом с ним, поведала ему ту часть истории своего народа, о которой он до той поры ничего не знал.

–

В древнейшие времена, – начала она, – были такие рода в нашем народе, которые шли вперед во время

великих переселений.

А после жили на порубежье с другими племенами. И другие племена, как водится, нападали на них. И порой получалось так, что все взрослые мужчины рода – а взрослым в те времена считался и отрок четырнадцати лет от роду, если он уже прошел

обряд

опоясывания

, – защищая свои деревни и уходящих в леса женщин, стариков и детей, погибали полностью! Кто же новых воинов должен был растить? Старики? Но они зачастую уже не способны были показать молодым что – то из бойцовских ухваток. И тогда в одном из родов самые умудренные воины стали учить ратным приемам и, главное, самими способам постижения этой науки девочек.

–

И ты, Пелагея, принадлежишь к этому роду? – догадался Дмитрий.

–

Да. Принадлежу. И не только я. Ты тоже. Мы с тобой потомки одного рода. А если бы это было не так – не взялась бы тебя учить. Голос крови – он тоже много значит…

Дмитрий молчал, переваривая это новое знание. Вот как… Они с Пелагеей принадлежат, оказывается, к одному роду. И связывает их голос крови. Теперь понятно, откуда у него призвание лекарское… А раз принадлежат они к одному древнему роду, то, значит, должны и традициям этого рода следовать. Традициям, согласно которым женщины учат мужчину искусству боя…

–

Неужели и тебя учили искусству боя, Пелагея? – спросил он. – И ты теперь хочешь учить этому меня?

–

Слушай дальше, – опять сказала она строго, и он невольно замолчал. – Наши предки учили девочек не самому бою, а как раз тому, как учить воинскому искусству других. Самые умелые и при этом умные воины стали готовить учителей будущих воинов. Вернее, учительниц! Те времена давно ушли в прошлое, с тех пор сменилось много поколений. Но древняя традиция все еще жива. И мы с тобой должны ее продолжить.

–

Но ведь я хочу стать лекарем! Целителем, а не воином! Зачем мне надо осваивать искусство убивать?

–

Затем, что ты еще не познал полностью своей

истинной сущности.

Затем, что ты еще не научился использовать

внутреннюю силу.

А научиться этому лучше всего именно ты сможешь при занятиях воинским искусством. Уж поверь мне, старой, я такие вещи

вижу

. Да и в жизни всякое бывает. Не хотела бы я, чтобы тебе это когда – нибудь понадобилось. Но если случится такое, ты будешь защищен. Ничего нет хуже, чем быть беззащитным перед чужой грубой силой. Сильный духом должен быть и телом тоже силен. Чтобы не сдаться, на колени не пасть перед ничтожеством, у которого и души – то нет, но есть гора мускулов, способных перемолотить все на своем пути… Чтобы жизнь свою и своих близких отстоять, если что случится, не приведи Творец на пути твоем такой напасти!

Все равно Дмитрию это не очень – то понравилось. Но перечить Пелагее он тогда не стал.

Как она его учила тогда – у него в памяти отложилось слабо. Это было обучение почти что помимо сознания. Он помнил, как изменялся мир вокруг, как изменялась сама Пелагея. Потом он понял, что обучение это происходило в особом, измененном состоянии, словно во сне. И Пелагея там была другая, почти бесплотная, он воспринимал ее только как голос и движение бесплотной тени, когда она показывала ему упражнения. Потом он понял, что именно такое обучение позволяло усваивать навыки на очень глубоких уровнях восприятия души и тела, чтобы они потом, если возникнет нужда, применялись сами собой и тело даже без контроля разума знало, как ему себя вести и что делать. Пелагея так и говорила, что ему не надо ничего специально запоминать – главное, чтобы тело осознавало то, что ему требуется. А тело и впрямь впитывало показываемое старой ведуньей, словно губка воду. Видать, в глубинах сути телесной человека все эти ухватки уже были заложены еще от момента Творения. И тело словно не учило вновь, а лишь вспоминало то, что уже знало раньше, всегда, с самого момента своего проявления в этом мире – и становилось послушным, гибким, чутким, сильным. И еще – умным, ведающим. Оказывается, у тела есть свой собственный ум. Дмитрий открывал самого себя заново, и сам удивлялся невесть откуда берущимся способностям и возможностям.

Когда он в этом состоянии то ли сна, то ли яви выполнял упражнения за Пелагеей, весь мир становился словно ярче и звонче, и чутье у самого Дмитрия обострялось так, что он, кажется, мог услышать за километр подкрадывающегося зверя, ощутить течение подземных вод и почуять, как на соседней поляне копошатся в муравейнике муравьи…

Однажды, выйдя из особого состояния, в котором проходили эти занятия, Дмитрий с удивлением обнаружил, что сухое бревно, давно лежавшее на краю поляны – все, что осталось от поваленного когда – то бурей дерева – аккуратно разломано пополам. В тот же миг он понял, что сделал это сам – разбил бревно пополам, и сделал это по заданию Пелагеи. Это произошло за какой – то миг, и он помнил только, как плавно, словно по маслу, сама собой вперед пошла нога, как она, казалось, лишь слегка, будто бы вовсе без усилий краем стопы коснулась бревна, а сила, живущая будто отдельно от него и управляющая в этот миг его телом, уже рвалась из ноги и разрывала пополам крепкий, хоть и сухой, ствол…

Теперь он смотрел на Пелагею совершенно обалдело, а она улыбалась.

– Это я сделал? Я?! – ему хотелось смеяться, прыгать от восторга, трясти Пелагею за плечи.

Но она спокойно отстранила его:

–

Тихо, тихо. Успокойся. Не расплескай

живу

. Попридержи восторги в себе. Так ты силу – то укрепишь, а иначе впустую растратишь, и в нужный момент она не поможет тебе, как сегодня помогла. Да, и не болтай об этом никому. Силу – то ведь не только в пустых восторгах растерять, но еще и выболтать ненароком можно. Помни, когда много хвастаешь о своих победах другим, то силу свою им отдаешь, а сам бессильным остаешься.

На всю жизнь он запомнил эти слова Пелагеи. И больше никогда в жизни своей старался силу понапрасну не расплескивать в пустых восторгах, браваде да болтовне…

Еще несколько раз Пелагея оставляла его в лесу одного, даже на ночь, говоря, что он должен учиться искусству выживания. И что у него уже есть для этого достаточно внутренней силы и осознания природных сущностей. Но теперь он не боялся леса. Он и впрямь ощутил эти свои возросшую силу и окрепшее и утончившееся чутье, дающие ему непоколебимую уверенность в том, что он может не только справиться с опасностью, но и предчувствовать и избежать ее. Ибо, как много раз повторяла ему Пелагея, самый лучший бой – этот тот, который не состоялся или был предотвращен!

Семь лет прошло с тех пор. А он помнит все так, будто это было еще вчера…

И вот теперь ему семнадцать лет. Год назад ведунья признала, что он уже не просто ученик, а достоин стать ее помощником, и работать с ней почти на равных. И вот теперь он помогает ей лечить жителей окрестных деревень. Сначала страшновато было. Помнится, как первый раз допустила его бабка к процессу исцеления. Пришел к ним дед Макар, страдавший ломотой в суставах и изматывающей лихорадкой. Пелагея дала Дмитрию в руки две свечи и велела стоять позади Макара. Руки у него с этими свечами дрожали поначалу. Он стоял и смотрел на Пелагею, шепчущую заклинания и водящую руками над головой Макара. И вдруг для Дмитрия исчезла и Пелагея, и Макар – он увидел совсем другую картину: черный змей, поселившийся в теле у Макара, извивается, поднимает голову, кольцами своего тела опутывая суставы и сердце старика, а руки Пелагеи мечут молнии, целящиеся прямо в змея. И тогда Дмитрий ощутил в себе поднимающуюся силу – вернее, его самого, Дмитрия, будто не стало, а превратился он весь в сплошную действующую силу, в поток золотого света. Этот поток изливался из его рук, глаз, из всего тела, и этим потоком он накрыл змея, и начал его сжигать, испепелять. Пелагеина молния, выпущенная из рук, добила змея , в которого оборотилась болезнь, и остатки черного пепла Пелагея выгребла из Макарова тела руками, чтобы сжечь на пламени свечей, которые держал Дмитрий.

Что – то переключилось в голове у Дмитрия – и перед ним снова была Пелагея, и тяжело дышащий, покрывшийся потом дед.

–

Ну как, Макар, полегчало тебе? – спросила Пелагея.

–

Не верил я, бабка, честно скажу, но теперь вижу – чудеса ты творишь, – ответил тот, кряхтя и разминая плечи и колени. – Ничего не ломит, не колотит меня, молодой будто стал… Малец твой тоже молодец, видать, дело туго знает, – подмигнул вдруг старик Дмитрию.

–

Мальца – то не перехвали, – строго сказала Пелагея. – Молод он еще. Ему учиться и учиться…

Но Дмитрий видел, что ведунья им довольна, что ворчит не всерьез, и сквозь ворчание это свое улыбается.

Пелагея взяла какие – то травки, пошептала над ними, и дала их Макару, наказав, чтобы пил их в середине каждого дня, а не то болезнь вернуться может. А когда Макар ушел, расспрашивать Дмитрия начала, что видел и чувствовал. И он рассказал ей про черного змея, и про то, как его удалось уничтожить, испепелить совместными с Пелагеей усилиями.

– Особо не радуйся, – сказала бабка, – и не думай, что там у него на самом деле змей обитал. Это ты по молодости лет да по неопытности змея увидел. Змея там никакого и в помине не было, а были токи темной силы, которые тебе змеем представились. Вот подрастешь немного, подучишься, и сможешь тогда эти токи в чистом виде видеть. А пока придется тебе, видать, дело иметь со всякими змеями и прочими чудищами. Образами – то этими не увлекайся, а то они тебя в полон возьмут, и освободиться трудно будет. Помни все время, что это так, обман один – видения эти. Нет змеев никаких, есть силы болезни, у которых на самом деле формы никакой нет, это твое воображение формой их наделяет. Не давай себя подчинить этим играм своего же воображения, и тогда все нормально будет.

Почти каждый день у Пелагеи были пациенты, и Дмитрий всех их помогал лечить. И с каждым днем у него это получалось все лучше. Сначала болезни ему все так же в образах змеев и чудищ являлись, страшили его. А потом и впрямь он научился видеть, что формы у них нет, что это даже и не темная энергия, а ослабления или нарушения потоков все той же живы, а никакие не змеи или скорпионы и пауки. Хотя понял он и то, что образы те или иные при определенной болезни не просто так возникали. Было у возникающих при разных болезнях нарушениях в течении сил некое внутреннее сродство с теми животными или явлениями природы (а иногда вместо змей видел он смерчи или водовороты), образы которых видел перед собой Дмитрий поначалу. Вот только понять природу этого сродства он пока не мог.

Чувствовал Дмитрий, что приближается в его жизни какой – то важный день. Чувствовал, ждал – и побаивался его.

И вот этот день настал.

Накануне Пелагея попросила его рано утром придти на ту самую заповедную поляну, на которой пять лет назад стала учить его искусству боя и выживания. Дмитрий пришел. Пелагея уже ждала его, присев на стоявший на границе поляны большой валун, покрытый древними письменами, читать которые не умела и сама ведунья. Дмитрий терпеливо ждал, когда та начнет разговор первой. И она, наконец, заговорила:

–

Ну что, внучок, мне тебя учить больше нечему! Но Дар твой до конца еще не раскрыт. И поэтому я хочу отправить тебя учиться дальше.

–

Куда, бабушка?

–

Знаю я, внучок, что жив еще один из сильнейших

ведунов

наших, Мирослав, род свой от волхвов древних ведущий и знания заповедные унаследовавший. К нему тебя и отправлю. Знаю, достоин ты того, чтобы знания древние постичь и Дар свой до конца раскрыть. Путь, правда, тебе предстоит неблизкий. Ну да ты и заработать себе в дороге сможешь искусством своим лекарским, и постоять за себя. Дар в тебе, внучок, не шуточный и потому нельзя тебе останавливаться. Дар – он от Изначальных Великих Отца и Матери. И если уж нашел свой Дар, надо до конца дойти, полностью его проявить. Иначе прогневишь Первородных Родителей, и жизнь твоя скудной получится. Так – то вот, Дмитрий. Ладно, заговорилась я тут с тобой, а говорить – то больше и нечего. В путь тебе пора собираться. Три дня тебе даю – подумать, да с родителями попрощаться. А потом ко мне приходи. Я тебе оберег древний дам, он тебе и в пути поможет, и Мирославу как знак будет, что ты не просто так пришел, а к Пути нашему,

ведовскому

, причастен. Ступай, внучок. Через три дня с утра ко мне зайдешь, да котомку дорожную собрать не забудь. А сейчас оставь меня, я еще с лесом поговорить хочу.

И вот сегодня утром, собрав котомку с самым необходимым скарбом да снедью в дорогу, и попрощавшись с родителями, Дмитрий пришел в избу Пелагеи. И уже через полчаса, получив оберег – небольшой, но довольно тяжелый диск, сделанный не то из металла, не то из камня – и помолившись вместе с ней на дорогу, шагнул за порог.

Он шел и вспоминал все то, что произошло с ним за эти семь лет. Шел вперед – чтобы продолжить раз и навсегда выбранный им свой Путь.