Имажинали

Мелани Фази Песня иных

Наима

Асма — вот она боец. Она абсолютно классная. Когда я гляжу, как она тренируется, мне кажется, будто я смотрю боевики, которые мы раньше гоняли с моим старшим братом. Я даже не знала, что можно так двигаться. Лично я вечно себя чувствую, как будто путаюсь в своих шмотках. Но Асма? Она танцует, как дышит. Когда мы повторяем па, она подбирается, как пантера, готовящаяся к прыжку.

Даже ее прикид классный. Когда я достаточно наловчусь с голосом, я пойду и слямжу такой же. Особенно сапожки и ремень с заклепками. Она носит узкие штаны, туники, длинные митенки — вещи, которые облегают тело и не сковывают движений. Всегда черные или серые, чтобы слиться с толпой. Как она сама говорит: «Я и так достаточно смуглокожая, что без внимания не останусь». Она заплетает волосы на десятки маленьких косичек, схваченных шарфиком. Мне, с моей кудрявой шевелюрой, так не сделать. Я свою едва прочесываю щеткой.

И притом, само ее имя. Оно круто звучит: Асма. И мне бы надо найти себе хорошее, звучное. Как у ребят из нашего квартала, которые вечно себе придумывали клички. Это важно, чтобы было броское имя. Если буду зваться Наимой, я далеко так не уйду.

Вот уже пять дней, как мы повстречались. И три дня, что мы в городе. Я до сих пор не пойму, почему она выбрала меня, если есть и другие вроде нас. Она говорит мне, что если я буду достаточно упражняться, то смогу стать как она. Тогда я стискиваю зубы и возвращаюсь к тренировке. Она не нежничает, Асма. И терпения у нее тоже нет. Но она пообещала научить меня выживать.

Мы сдвинули мебель, чтобы тренироваться в гостиной квартирки. Мы поселились там два дня назад. Люди, которые там живут, должно быть, не бедствуют. На стенах картины, повсюду ковры, дизайнерская мебель и гигантский телевизор. Ночью у нас прекрасный вид на крыши Парижа, а на горизонте подсвечивается Нотр-Дам.

Квартира — это сюрприз от Асмы. Накануне мы ночевали в сквоте^[32], где несло затхлостью. Совсем рано утром, пока было еще темно, она отправила меня в булочную купить хлеба и кофе. И велела мне ждать ее за углом. Я сколько-то постояла с багетом под мышкой. Под конец с широкой улыбкой вернулась Асма, помахивая ключами на брелке у меня перед носом.

Она провела меня в дом, мы поднялись на лифте, она не раздумывая открыла нужную дверь, а потом бросила свою сумку на диван. Асма оттащила на кухню тарелки из-под завтрака, разбила стакан, и ей было все равно. Везде разбросала крошек, пролила кофе, будто чтобы позлить тех, кто там жил. Она включила радио и принялась пританцовывать на месте, намазывая тост маслом.

Я смотрела, как она это делает, и говорила себе: Значит, так можно? Я тоже так смогу, если я научусь владеть голосом?

Она устроилась со мной завтракать в гостиной, на большом подносе с позолотой. А потом посмотрела на меня в упор; я впервые увидела, чтобы она улыбалась, и она мне сказала:

— Возьми реванш у жизни, детка. Тебе не часто будет выпадать такая возможность.

Люди, которые здесь жили, до сих пор не вернулись. Она сказала мне, что, может быть, придется уходить, что долго такое никогда не длится, нормальные люди нас не любят. Поэтому мы из этого извлекаем пользу до момента, пока она не станет уплывать из рук.

Мы тренируемся часами. Первый раз Асма показывала мне движения и шаги в неотапливаемом спортзале. Она взломала дверь, я не снимала своих одежек в три слоя, и не попадала в ногу, а она злилась.

Здесь идет проще, или это я привыкаю. Мы начинаем с того, что для разминки встаем лицом друг к другу, глаза в глаза. Качаем бедрами, плечами, запястьями, сначала очень плавно. И тогда движение приживается во мне. Как зверь, который просыпается в моем теле и начинает мной сам управлять. Мои конечности расслабляются. Мои жесты становятся гибче.

Затем начинаем шаг. Шаг в сторону, шаг назад, в конце концов, он приходит сам собой. Расслабить бедра, выгнуть спину. Асма ведет, а я следом за ней. У нее этот ритм в крови. Мы тренируемся босиком, чтобы лучше чувствовать половицы под ступнями.

— Сливайся с деревяшкой, — посоветовала мне Асма. — Пол живой. Слушай, как он разговаривает с твоей кожей.

Мы вертимся, мы раскачиваемся, мы ускоряемся, и я чувствую, как он поднимается — поток в моих ногах, в моих руках; пульс мира, как это называет Асма. Как только приходит его порыв, это уже не я танцую. Это пульс мира, который проходит сквозь меня.

Она мне говорила, что нужно научиться слышать его, прежде чем овладевать голосом. Сначала движения, потом поток, и в последнюю очередь голос. «Голос рождается в твоем теле, а твое тело подпитывается от мира».

Иногда я закрываю глаза и пытаюсь слушать. Асма объясняла мне, что пульс повсюду. Голос земли, воды, гудрона, металла. Голос кирпичей и стен. Голос растений. Это ритм, который все и всегда ощущали в своих косточках, но не обращали на него особого внимания.

Именно во время танца мы слышим его громче всего. Когда сердце начинает колотиться и движения становятся гибче, в тебе что-то раскрывается, в твоем животе, твоей груди, ты разом становишься легче, и тут ритм подхватывает тебя и поднимает. Как тогда, когда мы танцевали с моим братом под хип-хоп в гостиной, музыка — ерунда, но мы увлеклись, она затянула нас, мы прыгали, мы кружились. То же самое, только в тысячу раз сильнее.

Две недели назад я не и знала, что оно во мне есть. Что-то такое, помимо злости, которое помогает ее немного притушить. Как только оно закручивается, у меня такое чувство, будто я встала на пружины, что у меня гуттаперчевые ноги, я больше ничего не вешу, я лист на ветру, и мир поет у меня под кожей. Я слышу его пульс, как радио с басами на полную. И я танцую с Асмой. Совсем не так хорошо, как она, но я научусь. Она мне обещала, что все изменится.

И вот мы танцуем, вертимся, даем пульсу подняться, а потом что-то открывается, и мы начинаем высвобождать голос.

Элиас

От накала этой ярости я резко остановился. Прямо посреди моста, в центре толпы, возвращающейся с обеденного перерыва. Я двигался сквозь прилив ощущений, мимолетных мыслей, сквозь размытый гуд часа пик. Как вдруг она рассекла течение, словно лезвием. Безошибочным и острым. Всепожирающим.

На мгновение я почувствовал себя вновь пятнадцатилетним, проникнутым ненавистью и обидой. Но эта ярость была не моей.

Она была в сто раз злее.

Я развернулся, чтобы окинуть взглядом пешеходов. Их поток расступился, а затем плавно сомкнулся позади меня. Никто не обращал на меня внимания. Никто не сомневался, что я такой же, как они, что я один из них. Когда они проходили мимо, до меня доносились отголоски их жизней. Сомнения. Тревоги. Трудный конец месяца. Доводящий до крайности стресс. Я ловил их на лету, не вникая. Я искал кое-что иное: след куда более сильного чувства, ударившего меня под дых.

Оно принадлежало женщине. Которая, проходя, оставила возмущение, поток холода. Я читал в нем, как гнев сменился ненавистью. Равнодушием, воздвигнутым, как стена. Той, кто слишком многое пережил. Кто слишком многое испытал и решил отгородиться. А затем еще один след с ней рядом, женщины помоложе. Гнев, пока меньший, но так и рвущийся разрастись. Один был как только нарождающийся огонек, другой — как пламя свечи.

Я пробежался по лицам вокруг. Читая апатию, рутину, усталость. Здесь попадались люди в офисных пиджаках и жакетах. Эксцентрично одетые студенты-художники. Несколько туристов с фотоаппаратами на плече.

Но посреди толпы… Наши взгляды скрестились. Девочка, лет максимум четырнадцати, шерстяной шарф и поношенные джинсы, рюкзак, кулаки в карманах. Ее сопровождала женщина, высокая и гибкая, как лиана. Они двигались вместе с потоком, но в другом темпе. Не повседневном. Не таком, как у служащих, у студентов, у тех, кто на миг задержал здесь свой шаг. Они выпадали из общего течения, из мира.

Подросток остановился. Всего на пару секунд. Я готов был поклясться, что она видела, кто я такой.

Потом женщина схватила ее за руку, чтобы пойти дальше. Девочка не сопротивлялась.

Кто-то меня толкнул, прикрикнул, чтоб не стоял, разинув рот, и с ворчанием ушел. К тому времени, как я пришел в себя, толпа их поглотила.

И вместе с ними ушла волна ярости.

Несколько мгновений я оставался на месте — неподвижный, окруженный обтекающей меня толпой. Который терлась о меня своими мыслями, эмоциями, историями жизни. Люди доверяли их мне, сами того не зная, одним своим присутствием. Сумма их жизней — вот пульс, который ведет меня. Ритм неусыпного мира.

Иногда я останавливаюсь в средоточии самых оживленных мест — мостов, метро, окрестностей памятников. Я прислушиваюсь к гулу и наглядно представляю то, что соединяет меня со всеми этими людьми. Я воображаю эфирные нити, не плотнее тумана, которые идут от меня и протягиваются до каждого из них. Закрываю глаза, слушаю, впитываю. Я создаю связь между ними, но они ничего об этом не знают.

Париж, магнит для всех этих одиночеств. Сколько из них здесь родилось? Сколько их пришло в поисках нового начала, чтобы что-то предать забвению и попытаться открыть себя заново? Мы пересоздаем свою личность, сеть друзей, мы начинаем с нуля. Мы погребаем прошлое под скорлупой, которая с каждым днем крепчает.

Вот почему я люблю Париж искренней любовью. Он позволяет мне встать на перекрестке всех этих жизней и мельком их соединять. Иногда я пою на ходу. Всегда в движении: вот что питает голос. Шаг за шагом, я позволяю человеческому потоку уносить себя и начинаю тихонько петь.

Большинство слышит меня, не слушая, и все же, когда они продолжают свой путь, их шаг становится легче. Бездомному бродяге, сгорбившемуся у подножия стены и невидяще смотрящему в пространство, я дарю отрывок песни вместе с адресом. История жизни, из которой он взят, чужая, но в ней горит маленький огонек надежды. Сам того не осознавая, он распрямляется еще до того, как стихает мой голос. Двум влюбленным, которые друг другу еще не признались, но надеются на ответные чувства, не решаясь в это поверить, я напеваю отрывки из их собственных историй. Они улыбаются, когда я прохожу мимо, сами не зная почему. Сегодня один из них найдет в себе смелость открыть свое сердце другому.

Я — это тот малый, который бродит посреди них и которого все слышат, не видя. Я опираюсь на пережитое одними, чтобы залечивать раны других. И заодно свои тоже. Старик говорил мне об этом умиротворении, которое охватывает нас, когда мы позволяем голосу возвыситься в нас и утишить пламя. Он рассказал мне, что есть два способа пользоваться этим голосом: уничтожать или целить. Что первый поглотит меня. Что второй заставит меня расти. Но что они были, по сути, двумя сторонами одной медали.

Еще он сказал мне, что неизбежности не существует. Что мне не обязательно сопротивляться. Когда меня питают их истории, а я предлагаю им в обмен песню, я чувствую в душе спокойствие. В пятнадцать лет я даже не верил, что такое возможно.

Наима

Я его не таким представляла, великий город. Маленькие улочки, заброшенные ночные набережные, босяки на углах улиц. Я воображала, что все это должно быть грандиознее, как на фото в школьных учебниках. А на самом деле везде грязно, и я еще не видела памятников вблизи. Я спросила Асму, сможем ли мы сходить посмотреть на Нотр-Дам, она ответила: «Зачем?»

Париж, я всегда раньше о нем мечтала. В книгах или кинофильмах это такое место, где ты правда можешь кем-то стать, сделать что-нибудь такое со своей жизнью. Приключения, они редко случаются в богом забытых захолустьях.

Когда я была маленькая, брат подарил мне пластиковую Эйфелеву башню. Он привез ее из поездки с классом. Я поставила ее на полку, как талисман. Вечерами я смотрела на нее и обещала себе, что однажды приеду сюда.

Я захватила ее с собой в рюкзаке, когда сбегала из отцовского дома. Она напоминает мне о брате и всех тех мечтах, которые ко мне приходили в моей спальне. Задним числом я их нахожу немножко дурацкими. Но мне бы очень хотелось пойти и посмотреть на Башню в живую. Брат говорил мне, что они всем классом поднимались на нее и видели весь Париж. Чувствуешь себя птицей, которая странствует где угодно, и никакие стены ее не сдерживают.

Но Асма не хочет меня отпускать. Не думаю, что она понимает, почему меня так туда тянет.

— Мы пришли сюда, потому что именно тут интереснее всего, — сказала она мне. — И больше мест, где можно спрятаться. Здесь мы будем королевами. Послушай, как поет для нас город.

В Париже пульс супер-сильный. Это первое, что меня поразило, когда мы выбрались сюда. Вибрация мира, словно каждое здание, каждая улица, каждый парк шептали мне на ухо. Париж течет по моим венам. Париж поет под моей кожей. Я не уверена, то ли я себя чувствую супер-могучей, то ли немного всем этим раздавленной. Все эти люди, эти скрещивающиеся потоки, я чувствую, как они вибрируют в моих косточках. И от этого у меня голова кружится.

А потом, тут Сена. Это просто старая грязная река, совсем не такая величественная, как я себе представляла. Если не считать, что она излучает невероятную энергию. Ощущение великого спокойствия, силы, как будто вода говорила со мной. Я чувствую это каждый раз, когда к ней приближаюсь. Что мне пока что больше нравится — это приходить на мосты. Я останавливаюсь посередине, разглядываю город вокруг, вижу, как проходят мимо люди, и чувствую, как все эти потоки идут сквозь меня. Когда я стою возле Сены, все люди становятся моей частью.

От Асмы, наоборот, от самой при контакте с толпой исходит что-то, и такое, что меня немного пугает. Она становится еще напряженнее, чем обычно. Раз, когда мы шли по мосту, она остановила меня и тихо мне сказала:

— Погляди на них, на всех этих муравьев. Как следует погляди на них и напомни себе, что ты в сто раз их сильнее. Город говорит для тебя, с тобой. Они не умеют слушать. Они ходят по миру туда-сюда каждый день, не понимая происходящего. Но ты — как я, — ты будешь не такой.

Я всегда делаю вид, что соглашаюсь, но на самом деле я не знаю. Иногда я задаю себе вопрос, чувствую ли себя действительно изменившейся. У меня ощущение, что я уже несколько месяцев как удрала из отцова дома; а ведь прошло меньше недели. Все должны гадать, куда я делась.

Прямо все? Хм. Никто такого поворота не ожидал. В колледже преподы замечали только ботанов и тех, кто устраивал бардак. Если ты недостаточно смышленый, чтобы их заинтересовать, или не настолько раздражаешь, чтобы мешать им вести урок, ты растворяешься в некой серой зоне посреди класса.

Когда это произошло — с моим отцом — никто не заметил, что что-то стряслось. Хотя я сама пугалась в зеркале от собственной бледности и дико жесткого взгляда. Я себя чувствовала как здоровенный ком еле сдерживающейся злобы, такой плотно скатанный, что сам по себе не рассосется. Я просыпалась утром со сжатыми кулаками. По вечерам я часами лежала, боясь заснуть. Я даже не могла запереться: отец забрал ключ. Мне казалось, что я его слышу даже тогда, когда его рядом не было. Я просыпалась с мыслью, что обнаружу его здесь, в спальне.

Это случилось только раз, с моим отцом. Всего лишь раз. Но я так испугалась, что это повторится. Как они этого могли не увидеть?

В последние дни там, в колледже, мне все страстно хотелось крушить. Залезть на стол и вопить, чтобы кто-то наконец посмотрел на меня, выслушал меня, чтобы выбраться из этой серой зоны, мне, маленькой Наиме, которая никогда не гнала волну и никого не интересовала. Я умирала от желания так сделать, только все задавила. О чем и кому бы я рассказала? У меня больше не осталось подруг; те, что были с детства, слишком сильно изменились. Пацаны в классе похохотали бы и разболтали бы об этом на весь колледж. А отец тогда сказал бы, что я вру, и все бы поверили именно ему.

Так что я смолчала. Но через несколько дней я собрала свой рюкзачок. Я запихала туда шмотки, хлеба, сыра, печенья. Я утащила несколько банкнот из его бумажника, пока он спал. Я надела толстовку, которую принес мне брат со своего первого хип-хоп-концерта. Мне нравилось в нее одеваться. Она была как вторая кожа, крепче, чем настоящая.

Я ушла до того, как он проснулся. Никакого другого выхода я не видела. Мой брат, он бы меня выслушал. Я чувствовала себя такой всеми забытой с тех пор, как он ушел из дома.

Того, что произошло с моим отцом, ни за что бы не случилось, пока в доме был мой брат. Он ушел и оставил меня совсем одну. Но если бы я добралась до него, то была бы в безопасности. Сначала будет нужно доехать до Парижа, а потом сесть на поезд до Ренна.

Я прихватила две кофты и свой большой шерстяной шарф. Но я не ожидала, что будет так холодно. Особенно ночью. Из-за холода я чуть не попалась. На второй день, проходя мимо рынка, остановилась на запах горячих блинов. Я проглотила пару, никогда не ела ничего вкуснее, но чтобы согреться — их не хватило. Я продрогла до мозга костей, и начала понимать, что это означает. Я забыла взять перчатки. Сколько я ни дышала на пальцы, их все равно жгло.

Я прошла мимо прилавка, где продавали носки, шапки и пары шерстяных перчаток. Выждала момента, когда никто не смотрел, и хотела слямзить одну пару.

Я оказалась недостаточно быстрой. Тот парень сцапал меня сзади. Я думала, он меня задушит моим же шарфом. Он обозвал меня мразью, выкрутил мне руку, чтобы я бросила перчатки. Я ожесточенно отбивалась, только это было бесполезно. Он мне делал все больнее и больнее.

Не знаю, из-за боли или из-за страха, что он сдаст меня легавым, только это вышло само собой. Что-то такое открылось в моем животе, и вышел голос.

Асма говорит, что его разбудила вся жившая во мне злость. Раньше со мной такого никогда не случалось. Я принялась страшно пронзительно вопить, я даже не знала, что мой голос может подняться так высоко. Я кричала в лицо парню, ничего не соображая, это голос взял все на себя, он превратился в живую зверюгу у меня в груди и в горле.

Торговец вдруг бросил меня, заткнул уши руками. Он упал на колени, сгорбился, уронил голову и закричал. А голос продолжал. Я чувствовала, как он повышается и повышается.

И вдруг кто-то ухватил меня за пальто и оттащил назад. Я не сразу поняла, что происходит, только почувствовала, что меня сильно трясут, и женский голос кричит мне: «Стоп!» Мой голос разом оборвался. Женщина резко задрала мою голову и уставилась мне прямо в глаза. Прямо убийственным взглядом.

— Иди жди меня в конце улицы.

Ее голос будто кнутом хлестнул. Когда она отпустила меня, я пустилась наутек. И обернулась, отбежав на сколько-то метров подальше. Я видела, как она завертелась вокруг себя, притопывая каблуками по тротуару, и ее голос зазвучал так, словно шел не из ее тела, а снаружи. Слушая тот голос, я почувствовала, как что-то просыпается в моей груди, там, откуда вырывался чуть раньше мой собственный. Как будто он захотел присоединиться к такому же как он. Меня это напугало, и потому я крепко стиснула зубы и побежала в конец улицы.

Когда она нагнала меня, мы долго разговаривали. Не знаю, почему я ей рассказала про своего отца. Я как-то инстинктивно чувствовала, что она поймет, что как минимум выслушает меня. И вот она мне объяснила, что с ней случилось то же самое. Она сказала мне, что мужчины — свиньи и что они часто такое выделывают такие вещи с девочками вроде нас. Просто потому, что у них власть и физическая сила. Но она пообещала мне, что мы сможем взять реванш над людьми. Отомстить всем остальным — тем, кто помалкивает, тем, кто знает и кто ничего не делает. Тем, кто отказывается нам верить или намекает, что мы сами нарвались.

Я спросила ее, почему она не использовала свой голос, чтобы себя защитить. Она холодно хихикнула и сказала мне:

— Слишком просто было бы, если бы такое с нами случалось, когда нужно. Мой голос пришел ко мне слишком поздно. Это злость его разбудила — и в тебе, и во мне.

Я ответила:

— Я себя больше никогда обижать не дам.

Я сама удивилась, от себя это услышав, но знала, что сказала правду. У меня появилось что-то новое, мое и только мое. Асма собиралась научить меня, как им пользоваться.

Она объяснила мне, что есть множество разных способов использовать голос. Подчинить себе. Сбить с ног. Заставить что-то позабыть. Но она предостерегла меня, что обычные люди таких, как мы, не любят, потому что мы меняем баланс сил. Если я хотела выжить, следовало стать такой же крутой, как она, но оно того стоило.

Элиас

Я отслеживал их в последующие дни. Я болтался в обеденный час на одном и том же мосту, куда их иногда заносила ежедневная вылазка. В этой мысли меня утвердила близость Сены. Голос питается стихиями и связью, соединяющей их с телом. Присутствие воды усиливает эффект. Кроме того, у кромки воды я лучше всего различал их след, эту волну возмущения, которую они оставляли за собой.

Несколько раз я подбирался достаточно близко, чтобы прочитать их. Язык их тел подсказал мне часть остального. Старшая была постоянно натянута, как струна, готовая лопнуть. Ее жесты были резкими, яростными, их отмечала скрытая жестокость. Что-то оборвалось внутри нее, обнажив ее силу и сметя запреты. Я прочитал в этой женщине настоящую красоту, огромный внутренний свет, понемногу заглушаемый тьмой. Одной лишь перенесенной агрессии не хватило бы для преображения до такой степени. Но примешалось молчание. Безмолвные обвинения. Отрицание. Они убили в ней доверие к миру и способность слушать других.

Та, что помладше, пыталась копировать ее поведение. Она подстраивала шаги к своей партнерше, стараясь держаться очень прямо. Она пыталась излучать уверенность, которой не ощущала. Я прочитал в ней смешанные эмоции: страх, который она пыталась отогнать, подспудную печаль и потребность верить, что та, другая, женщина сможет спасти ее. Еще глубже под поверхностью — глубокое недоверие к миру, который начинает шататься, когда родитель перестает быть защитником. И никто к тому же не занимает его места. Уход ее матери уже оставил ранее свою отметину.

Но она нашла, с кем переговорить. С кем-то, кто походил на нее, кто пережил подобное, и кто пообещал показать ей иной путь.

Два одиночества, что встречаются и дополняют друг друга. Разве не в этом суть всех человеческих отношений? Старик, в те времена, когда только подобрал меня на улице, сказал запомнившиеся мне слова: «В тот день, когда ты поймешь, что все люди одиноки, ты станешь чуть менее одинок». Вот то, что я слышу от большинства людей, чьи мысли я улавливаю. Никто не понимает. Никому нет дела. Никто не хочет слушать. Сколько часов проводят люди в размышлениях о том, почему все остальные знают, как жить, откуда они черпают уверенность, — не подозревая, что под своей раковиной прочие задаются теми же вопросами. Сколько раз в тринадцать — четырнадцать лет я спрашивал себя: почему? почему только мой отец возвращается домой ночью мертвецки пьяным, почему только мне приходится прятать свои синяки, почему только мне бывает так плохо. Если бы только я знал, что творится в головах у всех остальных.

Вот что было труднее всего выдерживать, когда старик научил меня прислушиваться к людям. Все эти одиночества, которые шли бок о бок, слепые друг к другу. И которые понятия не имели о том, что мы слушаем их истории, чтобы поведать их другим. Это не самый инстинктивно напрашивающийся способ употреблять голос и усилившееся восприятие мира, которое пробуждается вместе с ним. Прежде всего мы узнаём пульс, новую силу интуиции, которая его сопровождает. Узнаём, что можем дать свободу нашей ярости, дать ей высказать все за нас в лицо остальным, обратить ее против них.

Даже спустя столько лет я помню, как это было захватывающе.

Иной же способ слушать мир, самому открываясь мыслям других, требует упражнения. Мне до сих пор случается спрашивать себя, кем бы я стал, если бы мой путь вовремя не пересекся с дорогой старика. Сколько лет я бы томился в клетке, и что за человеком я был бы сегодня.

Я никогда не забуду его разъяренного выражения лица, когда он схватил меня за воротник и гневно бросил мне в лицо:

— Нам понадобились века, чтобы не оказываться больше на кострах. Столетия, чтобы так называемые нормальные люди начали принимать нас. И все для того, чтобы такой мелкий придурок, как ты, явился и пустил все прахом!

Все это время царило хрупкое равновесие, разрушить которое ничего не стоило. Слишком часто любой пустяк может заронить искру в порох. Крохотный инцидент, который укрепит уверенность честнóго народа в том, о чем они не осмеливались заикнуться вслух. Я всегда знал, что они все на одно лицо. Гримасы природы. Звери. До веревки и костра всегда рукой подать.

Мы в ответе друг за друга: это был первый урок, который преподал мне старик. У общественного мира есть своя цена.

Меня беспокоит не столько абсолютная уверенность ребенка в своей старшей; скорее то, что я прочитал в этой женщине — Асме. Окружающий город ее пьянит. Она чересчур лишку себе позволяет. Она рассчитывает, что толпа ее скроет.

Среди следов, которые я различаю, есть один недавний. Это произошло ранним утром, в час, когда улицы почти безлюдны. Было еще темно. Она встретила на улице парочку, и зачаровала их приглушенной песней. На ноте, чересчур низкой, чтобы ее услыхали случайные прохожие. Она выбрала малолюдный переулок.

Потом, не прекращая петь, повела их к берегу Сены, под мост. Тени и уходящая ночь скрыли их от чужих глаз. Она приказала им оставить свои сумки на краю набережной, а затем нырнуть в воду. Пара скользнула в нее мягко, почти бесшумно. Асма продолжала тихо напевать, чтобы убедиться, что они утонули, не попытавшись выбраться. Затем она обыскала их сумки, вытащила ключи и кошельки, и бросила остальное в Сену.

С тех пор они живут в квартире той пары. Полиция до сих пор не обнаружила, что они пропали без вести. Знает ли девчушка цену своего комфорта?

Наима

Завтра, сказала она мне. Завтра мы немножко повеселимся.

Я умирала от нетерпения, сама не зная почему. Она ведь всего лишь пообещала научить меня новому трюку.

Мы спустились к берегу Сены и немного прошлись. Потом остановились на набережной, которая мне еще была незнакома. Везде по сторонам стояли высокие металлические вышки, скамейки, голые деревья.

Мы встали посреди набережной, Асма спросила меня, готова ли я, и тогда мы начали. Сначала мы немного подвигали плечами и бедрами, чтобы расслабиться. Потом перешли к танцевальным па. Было немного неловко танцевать под открытым небом, на виду у всех. Двое-трое прохожих остановились, чтобы посмотреть на нас, как на тех парней, которые устраивают на улице шоу с брейк-дансом. Мы начали кружиться, взялись за руки, я позволила себя вести. Я ощутила миг, когда мое тело втянулось в пульс. И взяло на себя управление. Это самая изумительная часть. Я чувствую такую легкость, словно могу оторваться от земли, забраться на карниз моста и там балансировать.

Асма учила меня дожидаться момента, когда я почувствую перемену. Внезапно пульс мира стал гораздо четче. Когда я поняла, что мой голос готов пробудиться, я дала ей знак. Мы запели.

Голос в моем животе набирал силу. На этот раз я это ясно почувствовала. Он позволил голосу Асмы увлечь себя. Я почти что видела, как они свиваются вместе.

Это был не тот голос, которым я разговариваю. Даже не тот, которым я обычно пою. Это было низкое гудение, но оно поднималось все выше. Что-то типа примитивного напева, который складывался скорее из звуков, чем из слов, и подчинялся четкому ритму, заданному нашей пляской. Он подпрыгивал точь-в-точь как мои подошвы на брусчатке. Он взлетал, чтобы спикировать обратно. Военная песня, как у древних племен. Которая уводила далеко-далеко в прошлое, как будто мое тело вспомнило то, чего само не знало, но получило в наследство от предков.

Я отчетливо ощутила момент, когда мы начали касаться людей. Мой голос, вплетшийся в голос Асмы, напоминал протянутую руку. Он манил прохожих приближаться. Он завлекал их к нам. У меня появилось чувство, будто меня с ними связало нитями, которые шли из моей груди и очень плавно натягивались.

Они подошли, образуя кольцо вокруг нас. Мы все еще танцевали. Я сосредоточилась на каждой из нитей. Сколько их было, около тридцати? Я видела только расплывчатую массу; их темные пальто, цветные пятна шарфов — все это смешалось воедино.

Когда они остановились, Асма послала мне новый знак: пора подстроить песню. Звук вернулся к басам с еще более выраженным ритмом. Я почувствовала, как отдается пульс в моей груди. И вот люди начали танцевать в одном ритме с миром. Они, должно быть, его не слышали, но следовали за нашими голосами. Два голоса, только ее да мой, и мы всем этим управляли. Их было несколько десятков. Они повиновались нам.

Я вообразила на их месте другие головы. Моего отца. Лео, который прижал меня к стенке между двумя урокам, чтобы пощупать мою грудь. Клариссы и Лизы, которые спрятали мою одежду в раздевалке после урока физкультуры. А потом преподов, всех преподов, которые ничего не хотели замечать, когда это случилось. Я представила, какое получила бы удовольствие, видя их там, в кругу возле себя, и вертя ими, как марионетками. Потанцуйте-ка теперь. Потанцуйте.

Асма начала ускоряться. Мой голос последовал за ней. Ее движения стали резче. Она притопнула каблуками, чтобы набрать скорость. Она кружилась все быстрее и быстрее. Когда она приостановилась, чтобы восстановить равновесие, я разглядела, как она всем своим голосом тянется к толпе. Она действительно походила на воина с лицом словно у старинной каменной статуи. Ее танец превращался в дикарскую пляску.

Когда Асма обратилась к той части круга, которая почти вплотную подходила к Сене, она сосредоточилась на трех людях. Я почувствовала, как мой голос, все еще сцепленный с ее голосом, разделился надвое. Была одна часть, которая направляла толпу. И еще одна, которая сузилась до этих троих.

Я следовала за Асмой, не вдумываясь. Действуя в паре, мы подтолкнули группу к кромке воды. Они остановились как раз на границе набережной и Сены. Они так и танцевали.

Асма сделала резкий жест, словно собиралась щелкнуть кнутом, и ее голос повторил движение. Я не знаю, как еще сказать, но ее голос хлестнул по ним, мой ему подражал, мы потянули за нити, которые их с нами связывали, чтобы подчинить их. Они затанцевали быстрее. И еще быстрее. Прямо у воды. Потом закрутились волчками. А Асма плясала, Асма щелкала и щелкала голосом, и они повиновались. Один из троих подошел совсем близко к краю. Он стал крениться, закачался на одной ноге, и еле восстановил равновесие.

И тут до меня стало доходить.

Я услышала в голосе Асмы кое-что еще. Как будто, смешивая свой голос с ее, я могла уловить ее мысли. В них говорилось: «прекрасно», она говорила: «очередь за вами», она говорила: «никто вас не слышит, никто вас не спасет, так что попляшите». Они крутились так быстро, так близко к воде, что рисковали свалиться в нее. Ей было все равно. И больше того, только этого она и дожидалась.

Я уже видела ее в бешенстве. И часто. Асма — просто ходячий сгусток злости, готовый взорваться в любой момент. Но я никогда раньше не встречала у нее такого ледяного взгляда. Он протыкал, как стальная игла.

Я начала трусить. Хотела разъединить свой голос и ее. Никак. Они по-прежнему были свернуты в одно, причем еще туже, как будто голос Асмы наверчивался на мой. Я рванулась. Упиралась. Я попыталась замолчать. Те трое все еще танцевали у кромки воды, и я ничего не могла поделать.

Я очень громко подумала: «Остановись, Асма, остановись». Читала ли она мои мысли, как я только что прочла ее собственные? «Асма, твою мать, ты же их убьешь, остановись!» А мое тело танцевало, мой голос пел, Асма отказывалась останавливаться.

Тут я услышала третий голос.

Он зазвучал чуть дальше, из-за толпы. Мужской голос, ясный-ясный, взлетающий очень высоко.

Песня проложила свой путь к нам по прямой, непосредственно и решительно.

Она ухватилась за наши два скрученных вместе голоса, проскользнула между ними и с легким рывком начала разделять их. Снова мой голос был сам по себе, и сам по себе — голос Асмы, два разных строя, две разные каденции.

Едва я смогла высвободиться, как заставила себя заткнуться. Я бросила танцевать. На меня разом обрушился весь вес моего тела. Я отшатнулась от Асмы и огляделась в поисках того типа.

Толпа расступилась, пропуская его. Долговязый блондин с очень светлыми волосами, собранными за головой в высоченный хвост. Он ходил страшно мягким шагом, как Асма, шагом танцора. Он тоже носил шмотки, которые не сковывали движений: потертые джинсы, облегающие тело, плащ, который к нему лип.

Я его где-то раньше встречала. Я вспомнила, что чувствовала что-то странное, когда он был рядом. Интуитивно чувствовала, что он — как мы. А потом об этом забыла.

Я знала, что есть и еще иные. Но как-то этого по-настоящему не понимала до сих пор.

Элиас

Я прочитал это в глазах девочки, Наимы, — она распознала во мне подобного, не понимая, чем отличается мое пение от их.

Как только их голоса разделились, я направил свой в сторону танцоров. Асма ослабила контроль над ними: она сосредоточилась на своих трех марионетках у кромки воды. Чтобы освободить толпу, потребовалось немногое: песня, ласково коснувшаяся их, поделившаяся глубочайшим спокойствием, которое сошло на меня.

Я редко пел во весь голос. Осмотрительность сдерживала. Я забыл эту эйфорию, эту легкость. Один за другим танцоры просыпались от звука щелкающих пальцев, нарушающего гипноз. Они вынырнули, не вполне понимая, что здесь делают, затем продолжили свой путь. «Ничего не было», — нашептывал им мой голос. «Не о чем помнить».

Наима молчала. Я читал в ней зарождающуюся панику. Асма все еще пела. Наши голоса соперничали, не смешиваясь. Песня воина против песни сострадания. В одном голосе звучал покой, в другом — ярость. Ни одна из историй, что я собирал годами, не успокаивала Асму. Я обратился к Наиме.

Я спел для нее все, что только что прочитал в танцующих.«Услышь их», — шелестел мой голос.«Услышь людей, с которыми ты забавлялась. У них есть имена, лица, переживания». И я показал их ей. Батиста, который шел в школу с замиранием сердца, потому что у входа его поджидало маленькое хулиганье. Беатрису, которая отправлялась к постели отца в больницу. Арно, который только что потерял работу. Алексиса и Лауру, которые все никак не могли зачать ребенка, несмотря на лечение.

Наима слушала меня. И все это время я повторял ей: «Ты правильно сделала, что отступила. Ошибки Асмы — не твои ошибки».

Но первым делом в песне говорилось: «Ты не одинока. Они такие же, как ты. Они тоже боятся».

И тогда Асма перестала петь и отпустила последних танцоров.

Наима

Асма подступила ко мне. У нее был взгляд зверя, который готов на меня кинуться.

— Что на тебя нашло? Думаешь, тут хоть один из всех шевельнет ради тебя пальцем? Ты думаешь, им не насрать?

Она попыталась схватить меня за рукав. Я инстинктивно попятилась, я не хотела, чтобы она меня трогала. Не хотела после того, что я только что увидела. Того, что она почти заставила меня сделать.

Тогда она плюнула мне под ноги. А потом крикнула:

— Ну и уматывай, сучка! Оставайся со всеми этими свиньями. Ты ничем не лучше их!

Она развернулась на каблуках, не дав мне времени ответить, и ушла. Ни последнего взгляда, ничего. Она просто ушла из моей жизни.

Ну и уматывай, сучка…

Я стояла там как вкопанная, глядя, как удаляется ее спина. Черные волосы поверх черной куртки поверх черных брюк поверх черных сапожек. Сплошная тень, с головы до ног.

А потом я почувствовала чью-то ладонь на своем плече. Позади меня стоял тот парень, высокий блондин с перехваченными волосами. Вблизи он выглядел моложе, чем я сначала решила. Он уставился на меня, как будто ожидая, что я заговорю первой. У него были очень ясные, очень ласковые глаза.

Оставайся со всеми этими свиньями…

Я не знаю, что со мной было. Может быть, все слишком сразу навалилось. Мой отец, бегство, Асма, все, что она мне обещала. Ненависть в ее глазах, когда она выплюнула свои слова мне в лицо. «Уматывай, сучка. Ты ничем не лучше их». Я никогда не плáчу — обычно. Тогда что же заставило меня упасть в объятия этого парня, позволить себе уткнуться в него и разреветься, как ребенок? Я не знаю. Я правда не знаю.

Такое было облегчение, выплеснуть все сразу. Он дал мне выплакаться, ничего не говоря. Когда я перестала рыдать, как трехлетний ребенок, он поднял мое лицо и сказал:

— Пойдем, Наима. Поговорим. Мне нужно кое-чему тебя научить.

Мы, оказывается, сидели на корточках на брусчатке. Он встал, я взяла протянутую мне руку и последовала за ним.

Пьер Бордаж Песнь солнцестояния

Гам все разрастался, подминая рокот волн и свист ветра. Кван, бард, положил свое перо на конторку и легонько подул на пергамент. До летнего солнцестояния оставалось три дня. Три дня на то, чтобы отточить оду, которую он споет перед общим собранием с приходом ночи.

Крики пробивались сквозь стены в его дом, хотя тот и взгромоздился на вершину утеса. Заинтригованный Кван спрятал пергамент обратно в футляр и машинально провел по четверке струн своей лютни. Звук заставил его поморщиться: струны износились, а за новым набором, заказанным Брефу, музыкальному мастеру, он еще не заходил. Он вышел из дома, пересек двор, ограниченный невысокой каменной стеной сухой кладки, и, ослепленный закатным светом в глаза, дал пробрать себя просоленным порывам, как будто морской ветер мог избавить его от мук творчества.

Приходилось взглянуть в лицо фактам: вдохновение сбегало от него, как старый и верный, но замотавшийся товарищ. Его пение, призванное воодушевить толпу, призванное наполнить людей энергией, которая помогла бы им одолевать жизненные трудности, неумолимо теряло свою силу, свое волшебство. На последнем солнцестоянии зрители скучали. Его неприятно поразили зевота, перешептывания, кислые мины и раздраженные жесты. Огонь внутри него обратился в пепел. Мужчины и женщины селения не осмеливались что-то сказать ему в лицо, но губительный весенний град они определенно относили на счет никудышного качества его песни. Жертвоприношения, которые устроил Юон, старенький друид, не умилостивили стихию: теперь урожай и корма в конце лета будут скудными.

Волны поднимающегося прилива колотились об избитые скалы. Брызги воды порой долетали на сорок — пятьдесят шагов.

— Мэтр Кван!

По вересковой пустоши, отделявшей невысокую стену от края утеса, бежала маленькая встрепанная девочка. Кван не мог вспомнить, как ее зовут. Память от него тоже ускользала. Он все не мог решиться махнуть на все рукой и подыскать и обучить себе преемника.

— Что там у тебя?

— Отец послал меня за вами.

— С какой целью?

Девочка изо всех сил пыталась отдышаться. Ее имя внезапно пришло Квану на ум: Ланн.

— Это как-то связано с теми криками, идущими из поселка?

Девочка энергично кивнула. Он спросил было ее, почему они не обратились к Юону — друиду и главному авторитету, но тут же вспомнил, что тот ушел со своими учениками в лес, собирать лекарственные растения, и вернется только на следующий день.

— Веди меня.

Ланн с явственным облегчением заспешила прочь по высокой зелени, колыхавшейся под порывами ветра.

Центральную площадь поселения, приютившегося у подножия холма в четырехстах шагах от скал, заполняла густая и шумная толпа. Когда объявился Кван, мужчины и женщины замолчали и почтительно расступились в стороны, чтобы пропустить его. В их глазах он прочитал злость. В заметно разгоряченных умах так и бурлили мысли.

В центре круга диаметром шагов десять находились Альбор, рыбак, и некая продолговатая фигура, запутавшаяся в усыпанной водорослями сети. Кван различил блестящий серый хвост вилообразной формы, и решил, что Альбор поймал одно из тех морских чудовищ, которых так боялись мореплаватели на серматском побережье, затем, приглядевшись тщательнее, он как будто различил сквозь грязные ячейки туловище, руки, голову и волосы — тоже покрытые водорослями. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы уяснить очевидное: существо, запутавшееся в сети, было русалкой. Он присел, чтобы лучше рассмотреть ее. Закрытые веки, удручающе худые лицо и руки, выпуклости на груди, напоминающие опустевшие меха, шершавая серая кожа, усыпанная мелкими ракушками, запах тины и рыбы. Она выглядела мертвой; по крайней мере, ее тело ни разу не шелохнулось.

Кван встал и подошел к Альбору, здоровяку с обветренным лицом и проседью в бороде:

— Где ты ее взял?

— В десяти лье от наших берегов, мэтр Кван.

— Что скажешь, она сопротивлялась?

В тишине, воцарившейся на площади, эхо их голосов отдавалось раскатами грома. Рыбак ненадолго задумался.

— Как-то не припомню, — наконец ответил он.

Бард кивнул:

— Тебе повезло. Была бы она жива, она бы околдовала тебя и заставила броситься в океан.

По толпе пробежала дрожь. Серматские легенды изобиловали зловещими сиренами, чьи завораживающие песни сулили крушение кораблям и гибель экипажам, но никто и никогда не ожидал встретить их так близко к берегу.

— Что мы будем с ней делать, мэтр? — спросил Альбор.

Бард вернулся к сети и оценил длину существа, заточенного в сети, в три с половиной шага, может — в четыре. Волосы по обеим сторонам ее лица напоминали нити медузы, но тоньше и плотнее. Он вздрогнул, обеспокоенный внезапным волнением. Поимка этой русалки отозвалась в нем дурным предчувствием, будто отголоском его собственных неприятностей, его собственного творческого бессилия. Поддернув одежду, он снова присел на корточки. Внимание Квана привлекло поблескивание. Он подумал, что это свет заходящего солнца мог отразиться от каких-нибудь лоснящихся водорослей или ракушек, а потом увидел, что мерцание идет от головы русалки. У него застыла кровь: из-под слегка приподнявшихся век существа показались глаза, желтые и яркие, как осколки солнца. Вздернувшаяся верхняя губа обнажила жемчужные зубы с острыми кончиками.

Живая.

Кван поднялся со всей живостью, какую позволяли его возраст и полнота. Из полуоткрытого рта существа вырвался жалобный звук.

— Ткань, — бросил он. — Нужно заткнуть ей рот. Быстро.

Из круга выступили две женщины, и вручили ему платки, которыми укрывались от жары. Длиннющие пальцы пленницы вытянулись, ногти захрустели по булыжникам площади.

— Она просыпается! — закричал Кван. — Мне нужны сильные мужчины, чтобы не дать ей сопротивляться!

К сети собрались шестеро молодых людей, жаждущие продемонстрировать свою бравость, и в то же время побаивающиеся.

— Не смотрите ей в глаза, — посоветовал бард. — Пусть двое из вас заведут ей руки за спину и свяжут. Двое других пусть держат ее за хвост. Последние двое позаботятся о том, чтобы завязать ей тканью рот. Готовы?

Шестеро добровольцев поделили задачи. Бормотание сирены все усиливалось, становилось ниже, давило.

— Быстро.

Когда двое мужчин сквозь сетку схватили ее за руки, она брыкнулась. Ее хвост взметнулся с удивительной силой, натянув сеть и заставив двух других, пытавшихся его обездвижить, откатиться по булыжникам. Ее песня перемежалась гневным хрипом.

— Оглушить ее! — крикнул Кван.

Из толпы в свою очередь выбрался и подскочил к ней Инож, кузнец, поднял кувалду и изо всей силы обрушил ее на череп русалки. Она испустила ужасающий вопль, прежде чем безжизненно рухнуть на землю.

Кван осмотрел рану существа.

— Ты немного переборщил, Инож, — заключил бард, выпрямляясь. — Я не уверен, что она выживет.

— Она собиралась всех нас зачаровать, — возразил кузнец. — У меня такое впечатление, что у нее череп твердый как камень.

— Даже камень раскололся бы от силы твоего удара. Но ты прав, главным было прервать ее песню.

— Что вы с ней собираетесь делать, мэтр?

В голове Квана родилась слегка сумасшедшая мысль, которую он поначалу отогнал, но она в конце концов там утвердилась.

— Вытащите ее из сети, свяжите и доставьте ко мне домой. У меня там наверху железная клетка, запрем ее над небольшим бассейном — во дворе у моего дома. Я сообщу Юону, когда он вернется.

Шестеро мужчин высвободили русалку, связали ее, сунули ей в рот кляп и подвесили на срубленной ветви, чтобы отнести в дом барда; за ними увязалась стайка визжащих детей, которых носильщики разогнали громкими окриками. Они уложили ее на краю небольшого резервуара, наполненного мутной желтоватой водой, затем подняли тяжелую и широкую ржавую клетку, в которой когда-то запирали на площади осужденных, и накрыли ей существо сверху так, что от края водоема до решетки оставалось шага три.

— Какой в этом смысл, мэтр Кван? — спросил кто-то, утирая лоб. — Она мертва.

— Ее точно так же посчитали мертвой час назад, — ответил бард. — Идите по домам. Кто-нибудь, сходите к Брефу и принесите мне комплект струн для моей лютни.

Один из парней поклонился.

— Я об этом позабочусь, мэтр.

Оставшись один, Кван сходил зачерпнуть ведро питьевой воды из колодца и окатил русалку через прутья клетки. Он повторил операцию четыре раза, пока полностью не ополоснул ее от водорослей и следов слизи. Она по-прежнему не реагировала, но ее кожа, кажется, постепенно меняла цвет с тускло-серого на темно-зеленый. Чешуйки на ее хвосте отбрасывали в сумрак жемчужные искорки. Связанные за спиной руки впились в позвоночник, отчего расправились потрескавшиеся груди с чешуйчатыми ареолами. Полупрозрачные наросты вокруг ее головы налились подступающей тьмой.

Разглядывающий существо Кван испытывал чувство очарования, смешанное с отвращением и страхом. У него, ни разу не выходившего в плавание, не случалось возможности встретиться с кем-либо из жителей океана. Ему приходилось довольствоваться свидетельствами рыбаков и путешественников, а поскольку последние склонны были приукрашивать свои повествования, он не придавал им большого значения. Одни описывали сирен как красавиц, таких же завораживающих, как и их песни, другие — как чудовищ длиной в двадцать шагов, способных одним ударом своей челюсти или хвоста разнести на части корабль. Реальность, как всегда, оказалась более обыденной: существо, лежащее на краю бассейна, не обладало ни человеческой красотой, ни гигантскими статями семейства китовых.

Наблюдения Квана прервал человек, принесший ему новые струны для лютни, и бард понял, что потерял всякое чувство времени. Судя по сиянию звезд, уже давно наступила ночь.

— С вами все в порядке, мэтр?

Кван понял по озабоченному взгляду собеседника, что присутствие сирены продолжает смущать и тревожить горожан.

— Она не приходила в сознание.

— Говорят, появление русалки — к несчастью…

— Успокойся: через три дня мы будем праздновать летнее солнцестояние, и моя песня прогонит все беды от нашей общины.

Тот усомнился, судя по его уклончивому взгляду. Кван раздраженно отмахнулся от него, а затем вернулся к клетке, окруженной тьмой. Биение сердца русалки участилось; ее хвост частично погрузился в воду и тихо шевелился. Кувалда кузнеца не прикончила ее. Бард к тому же заметил, что она натягивала свои путы, пытаясь освободить руки, но узлы на веревках не подавались. Он долго молча смотрел на ее старания; а потом, когда она безвольно обмякла, истощенная собственными усилиями, прислушивался к малейшему звуку, малейшему знаку, малейшему проявлению разума.

— Откроешь ли ты мне секрет своей песни? — громко спросил он.

Русалка осталась неподвижна. Не улавливая ничего, кроме шепота ветра, он заключил, что животная часть существа доминирует над его человеческой частью.

— Жаль, что мы не можем понять друг друга…

Не зная, что с ней делать, он поразмыслил, не передать ли ее Юону и решил, дожидаясь возвращения друида, вернуться к своей оде.

Перечитав свои стихи при свете висящей лампы, он был поражен их посредственностью: слова следовали друг за другом без малейшей плавности, без всяких признаков силы, точно обломки дома, что разбросал шторм. Он сменил струны на лютне и попытался ее настроить. Скрипучие звуки инструмента привели его в ужас. Чувствуя себя утомленным, покинутым музами и богами, он встал за конторку, окунул перо в чернильницу и принялся поджидать прилива творческой лихорадки, которая в юности не давала ему спать ночи напролет, приводя почти что в транс. Сейчас его тело и душа остались холодны, словно обветшавшие, обезлюдевшие, мрачные дома.

В ночной тишине возник мелодичный гудящий звук, он перебил далекий рокот волн и позвал Квана наружу. Черное небо усеивали звезды, они залили серебром низкие стены и плиты двора. Ему почудилось, что пару из них занесло на землю, прежде чем он понял, что звезды сияют внутри железной клетки. На него смотрели сверкающие глаза русалки. Сила ее взгляда давила. Его беспокойство крайне возросло, когда он осознал, что ей удалось разорвать свои путы и развязать кляп. Ее кожа, чешуя, нити по обеим сторонам головы струились и переливались. То самое гудение вырывалось из ее полураскрытого рта.

Кван закрыл уши ладонями, но, хоть он и зажимал их изо всех сил, песня продолжала пульсировать внутри него, вызывая бегающие по коже мурашки. Руки защищали слабо, он отступил на несколько шагов назад, споткнулся о камень, рухнул на бок, едва успел предплечьем смягчить падение, встал, побежал, чтобы укрыться в доме, надеясь, что каменные стены окажутся достаточной толщины, чтобы заглушить песню сирены, которая все набирала силу. Бард не чувствовал болезненных ощущений; напротив, пришел мягкий жар, который разливался по его венам, струился по мускулам и внутренностям. Его это не утешило: моряки заверяли, что завораживание всегда начинается с приятных ощущений. Он укрылся в своей комнате, съежился клубком, опустив голову на скрещенные руки, и долго оставался в этой позе, дрожа и борясь изо всех сил с колдовским звуком.

Он понемногу сообразил, что его самочувствие не ухудшилось, и даже улучшается, что его не обуревает непреодолимое желание побежать к обрыву и броситься в океан. Он опустил руки. Новые, трепетные соки струились в его венах, возвращая его на годы назад, к той благословенной поре, когда пыл юности перетекает в мудрость зрелости. Сопротивление ничего не давало, ему следовало позволить красоте и силе песни проникнуть внутрь себя. Нахлынули бурным потоком воспоминания, принося картины его детства, похороненные в забвении. Перед ним с ошеломительной ясностью предстало лицо матери. Ему было всего пять лет, когда ее горло пронзила выпущенная пиратом стрела. Вытянувшись на песке, сотрясаясь в спазмах, она пыталась сказать ему какие-то слова перед смертью, но из нее исходили только потоки багровой слюны. Он снова стоял рядом с ней, пока на берегу бушевала битва, крики раненых заглушали тяжелое дыхание мужчин и лязг оружия, морской бриз разносил запахи соли, крови и пота, рыбацкие лодки крутились вокруг пиратского корабля, как мухи вокруг падали. Кван снова почувствовал жар на своей голой груди, царапающие песчинки под веками, жжение слез на щеках. Он увидел снова себя, спустя годы, на том же пляже с другой женщиной, Ольбан, которая позже стала его женой. Заходящее солнце окрашивало волнистую поверхность океана и усыпанный водорослями пляж в пурпурный цвет. Ольбан улыбалась. Ее ясные глаза то и дело скрывались под светлыми волосами, которые развевал бриз. Контраст между охрой песка и молочной белизной ее кожи раздувал желание ее возлюбленного, как ветер угли. Ольбан, которая умерла, не успев подарить ему желанных детей, когда ей перерезал горло отвергнутый воздыхатель. Ольбан, которая не оставила места никому иному ни в его сердце, ни в его доме.

Он рыдал как ребенок во мраке своей комнаты. В навсегда иссякшем, как думалось ему, источнике пробудились чувства. Ожесточенный горем и возрастом, он закрылся от удивительного, от волшебных мгновений.

Сирена больше не пела. В ночную тишину убаюкивающе вплетались бриз с моря и уханье сов. Бард отер слезы, вернулся к клетке, увидел только валяющийся кляп и разорванные путы, лежащие на краю камня, подумал, что пленнице удалось сбежать; потом всплеск сообщил ему, что она всего лишь погрузилась в воду.

Над краем бассейна показалась голова русалки. Квану показалось, что он заметил, как в ее ярко-желтых глазах мелькнуло участие с оттенком иронии. В полуоткрытом рту поблескивали жемчужные зубы… Пряди, обрамляющие ее лицо, наполнил мягкий свет, подобный лунному.

— Хотел бы я знать секрет твоей песни, — вздохнул бард.

Хвост существа забил по поверхности воды и поднял высокие брызги, которые окатили Квану низ платья и ноги.

— Ты понимаешь что я говорю?

Она издала переливчатую руладу, глубокую и продолжительную, в которой прослушивалось что-то вроде подтверждения. Почти сразу в разум барда проскользнули мысли, немые слова, ему не принадлежащие:

«Я не понимаю вашего языка, я слышу ваши мысли, я чувствую ваши побуждения. Почему ты запер меня?»

Ошеломленный Кван не сразу признал, что она только что ответила ему. Он даже прикусил щеку изнутри, чтобы избавиться от стойкого ощущения сна.

— Мы боимся твоего пения, — ответил он. — Оно известно тем, что заколдовывает моряков. Толкает их на самоубийство.

Он почувствовал вспышку веселья — наверное, смех русалки.

«Песня — это отражение души. Того, от кого она исходит, и того, кто ее примет. Чистым душам нечего бояться».

— Открой мне секрет своей песни.

Новая вспышка веселья. Русалка погрузилась в бассейн.

«Секрета нет; это лишь гармония. Пульсация души».

Он когда-то находил эту гармонию, он испытывал это волнующее ощущение, когда воплощается единственно верная, неотъемлемая нота симфонии.

— У тебя есть имя?

Голова русалки снова показалась из воды.

«Маэрульин».

— Я Кван. Как прийти к гармонии?

«Перестань взывать к своей памяти: она не способна познать волшебство настоящего. Стремись не знать, а жить. Очисти свою душу, и гармония примет тебя».

Она отчаянно замахала руками и хвостом.

«Твоя вода меня постепенно убивает».

— Трудно поверить тому, кто выжил после удара кувалды Иножа!

«Отпусти меня. Мне так не хватает океана».

Кван задумался.

— Я предлагаю тебе сделку. Помоги мне найти гармонию, чтобы я мог спеть через два дня, и я освобожу тебя.

Хвост существа захлестал по воде.

«Сначала освободи меня».

— Чтобы ты сбежала?

Свет в глазах пленницы затуманился тенью обреченности.

«Откройся, прогони свои страхи».

Она выбралась из воды, поползла в его сторону, пересекла пространство от бассейна до решетки клетки, оставив мокрый след на камнях, и обвила нескончаемыми пальцами прутья.

Она пела до рассвета. Кван слушал ее сначала не шелохнувшись, потом, сгорая во всепожирающем огне, устроился за конторкой и как одержимый, забыв себя, слагал свою оду. Из-под его пера рвались слова необычайной силы и точности. Он исчертил ими несколько пергаментов без малейших колебаний и без единой помарки. С каждым стихом приходила музыка. Записывая, он мурлыкал под нос мелодию под сопровождение скрипа пера по дубленой коже.

Ранним утром, окончив свою оду, он не почувствовал усталости. Он настроил свою лютню на минорный лад, соответствующий тональности текста, прежде чем отправиться навестить русалку. Она тоже не спала; ей, вероятно, не требовался сон.

«Вода нас восстанавливает. Но та, что у тебя в бассейне, крадет всю мою энергию. Исполни свое обещание, как я выполнила свое: отпусти меня».

Он покачал головой:

— Клетка слишком тяжела для меня одного. Если я сейчас обращусь к людям в поселке, они испугаются тебя. Нужно дождаться завтрашнего вечера: после того, как я спою, их души очистятся от всякого страха.

«К завтрашнему вечеру я буду мертва, как вода в твоем пруду».

— Не думаю: по виду ты в отличной форме. Я могу принести тебе рыбы, если ты голодна.

«Я могу очень долго обходиться без еды, но только не без океана: он для меня так же необходим, как для тебя воздух«».

— Завтра вечером, я тебе обещаю.

Он вернулся в свой дом и, успев проголодаться, приготовил себе плотный завтрак.

Наступала ночь. По обеим сторонам от полумесяца загорались первые звезды. Кван поднялся на Скалу Вестников, которая возвышалась над пляжем. Собравшаяся на песке толпа молча ждала. Даже дети не возились и не кричали, проникнувшись серьезностью взрослых. В первом ряду стоял друид Юон, одетый в мантию одного цвета с его бородой, и двое его юных учеников.

Взгляд Квана обежал аудиторию. В отличие от прошлого раза, он ясно различал все лица, и за лицами вставали имена. Кое-кто из стоявших здесь женщин, соблазнившись престижностью его роли, в свое время напрашивался к нему в дом — ради нескольких часов негласных занятий любовью. Все они вновь смотрели ему прямо в глаза, давая понять, что не пожалели об этом. Мужья ничего не знали; никто из них не вникал в тайны своих супруг. Быть может, те женщины надеялись сменить собой Ольбан, но ни звездам, ни луне не дано затмить блеск солнца.

Он прошелся по струнам лютни, подстроил верха и откашлялся. Слова так и теснились у него на языке. Ему не пришлось тратить усилий, чтобы выучить их. Русалка Маэрульин сотворила чудо.

Он навестил ее перед тем, как спуститься на берег. Она лежала, вытянувшись на краю бассейна, и была еще жива — судя по регулярным шевелениям хвоста и рук. Ее кожа снова приобрела тусклый серый оттенок, чешуя перестала блестеть, нити вокруг головы снова потеряли прозрачность.

— Я спою, потом отпущу тебя.

Она не ответила.

— Немного терпения. Ты вскоре снова обретешь океан.

Песня изливалась из него мощно, словно поток. По изумленным лицам Юона и его учеников, потрясенным лицам мужчин и женщин, проплывающим перед ним в полумраке, как маски, он понял, что его голос послужил проводником для волшебства, что в каждом из зрителей он зарождает чувство, что сами боги и герои выражаются через его посредство, что он сам превратился в неповторимую, прекрасную ноту во вселенской гармонии. Воодушевившись, он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить удивительную пульсацию, окутывающую его с головы до ног, летящую, как опьяненная птица, с каждым слогом, сорвавшимся с его губ, с каждой нотой его лютни.

Его начинало терзать смутное беспокойство. Он не обращал на него внимания, запретив своим мыслям возмущать безупречность пения.

Завершив свое выступление, он даже не смог пошевелиться, словно опустошился без остатка. Лишь плавало в нем чувство великой пустоты, абсолютного и ледяного одиночества, как будто унесся за собственным голосом в самое сердце мрака.

Он открыл глаза.

У него перехватило дыхание, когда он увидел пустынный пляж.

Сначала Кван подумал, что его представление продлилось дольше, чем ему показалось, что люди разошлись по домам; потом, обернувшись, он увидел силуэты мужчин, женщин и детей, уходящих в океан. Среди них он узнал Юона. Вздымающиеся волны поглощали их одного за другим.

— Что вы делаете? Вернитесь! — крикнул он.

Они не слышали. Он с ужасом наблюдал, как постепенно исчезали последние из них. Бросив лютню, он как можно скорее сбежал со скалы, огромными шагами пересек слежавшийся песок, и в свой черед вошел в воду. Обрушившаяся на него сильная волна чуть не сбила его с ног. Когда бард распрямился, с полными песка и соли глазами, он уже не обнаружил ни одной фигуры посреди черной глади океана.

Он упорно отказывался верить тому, что видит. Встряхнулся, как мокрая собака, чтобы прийти в себя, чтобы стряхнуть кошмар.

Помчался в поселок.

Ни света в окнах, ни звука. Он миновал несколько улиц, заскочил в несколько домов, где еще горели свечи, вышел на центральную площадь, где бóльшую часть вечернего времени обычно было людно.

Никого.

Запыхавшись, он вернулся на берег, движимый безумной надеждой, что стал жертвой розыгрыша или иллюзии.

Никого.

Только слабый посвист морского ветра и мерный рокот волн. Одна из них оставила на берегу ясно различимую фигурку. Он подошел к ней и чуть не потерял сознание, когда узнал бездыханное, распухшее от воды тельце четырехлетнего мальчика по имени Тогорн.

Он долго оплакивал своих пропавших земляков, потом пришли депрессия и чувство вины, а за ними гнев.

Сирена.

Она играла им, она околдовала его, она через него околдовала его народ. Он вернулся в свой дом и бросился, как бешеный зверь, к железной клетке.

Недвижная Маэрульин плавала на поверхности бассейна. Ее кожа и пряди вокруг ее головы слились с ночью.

Мертва.

Со слезами на глазах Кван вспомнил великолепие своей юности. Его сердце затворилось после смерти Ольбан, он завалил огонь вдохновения пеплом привычки, пассивности и корысти.

Песня — это отражение души. Того, от кого она исходит, и того, кто ее примет.

А в душе у барда жила беспросветная ночь.

Тома Геха Облачный страж

Все завершилось.

Тэлис снова вернулся в тело, с трудом воссоздавая — кусочек за кусочком — свое сознание. Каждое усилие тянуло за собой новое усилие, и ко всем к ним, так надолго затянувшимся, потребовалось вдобавок еще одно: найти в себе силы собраться воедино. Какое-то мгновение казалось, что ему уже не справиться, что его разум так и останется в небе, парить среди облаков.

А потом он открыл глаза — прямо в голубое небо. Тэлис лежал в мягкой и зеленой траве в полях рядом с Тикером. Его губы изогнулись в усталой улыбке.

Он победил! И в тот самый момент, когда его взгляд устремился к лазури и уперся в неизменно висящую там Дыру, он понял, что скоро грянут новые бои.

Уже больше двадцати лет каждый день, как только рождался Оратос, бард Тэлис приступал к наблюдению облаков и работе с ними. Иногда это бывало делом нудным и изнурительным, но чаще — захватывающим. В этом главным образом и состояла его официальная задача.

Хотя Тэлис — невысокий, почти облысевший мужчина лет пятидесяти от роду, — мог показаться человеком обыденным, дело, однако, обстояло иначе. Деревня, где он проживал, Тикер, располагалась в стратегическом секторе Королевства Гваоль, в гористой местности, где сталкиваются ветры, где рождается погода и где она сходит на нет. Там, где сто лет назад появились первые аномалии, первые облака-океаны, вышедшие из разрыва в небе. Никто не знал, почему небесная лазурь так прохудилась в этом месте. Маги, в том числе самые могущественные, виноватили друг друга или заикались о самонадеянных подмастерьях.

В течение нескольких десятилетий Гваоль страдал от убийственного климата, все более сумрачной атмосферы, обремененной влагой. Гибли урожаи, заплесневевшие в хранилищах семена больше не годились ни на что, кроме корма для мух и насекомых. Последовал долгий период дефицита, голода и болезней. Пузырчатая чума косила всех наугад; эпидемия не делала ни малейших различий между крестьянами и дворянством. Мор, воплотившийся в сильнейшей лихорадке и мягких, полных кислоты волдырях по всей коже и во внутренних органах, сдержали силами бардов. Далеко не сразу стало понятно: они единственные, кто мог разговаривать с облаками. Эта каста была немногочисленна, потому что дар встречался редко; а мощный дар — еще реже. Тэлис принадлежал к последней категории.

Напряжение в Тикере нарастало. Тэлис чувствовал, как отзываются трепетом в его костях гнев и отчаяние жителей деревни. Вскоре присоединится дрожь от целого королевства. Его потряхивало от этого так сильно, что он терял сосредоточение. До него уже доносились отзвуки песнопений, да и молитв тоже. Отовсюду веяло страхом и отчаянием. Все эти годы он не мог решить: то ли их нагоняло его воображение, то ли дар необычайно обострял его восприимчивость с приближением схватки; однако следовало избавиться от этих паразитных наводок. Соответственно, весь день он готовил отвар, который принесет ему спокойствие и безмятежность. Конечно, они продлятся недолго, но как только он полностью сосредоточится на предстоящей битве, нежелательные отвлекающие факторы исчезнут сами по себе.

Сидя со скрещенными ногами в кабинете у себя дома, Тэлис поднес кружку к губам и вздохнул. Зелье обожгло его желудок, а барда тем временем одолевали дурные предчувствия.

Тэлиса определили в Тикер, поскольку он считался самым могущественным из всех магов. За несколько лет до того он распылил столь огромный океан облаков, что им восхитились все, включая короля Сколана III. Магия его слов и его литании не имели себе равных. Когда его спросили, как он достиг такого успеха, он ответил просто: «Я поглотил согласные». Никто смысла этой фразы не понял, за исключением нескольких магов, способных представить себе подобную операцию. Тэлис в совершенстве овладел техникой своего искусства: прежде всего он уловил гармонические обертоны облака, раскрыл его природу. Он это смог только благодаря медитациям — долгим и порой мучительным, потому что он не мог позволить себе ни сна, ни еды; его телу и духу следовало отвлечься от повседневных превратностей. Он далеко ушел по пути разделения с телесной оболочкой ради того, чтобы уподобиться лучу чистой энергии, который сам направил к своей цели. И вот в его разуме сложилось слово — настолько ясное, настолько кристальное, что он понял, что достиг своей цели. Каждое из облаков носило свое имя, и это имя приходило к нему с медитацией.

Конечно, то был только первый шаг. Оставалось выполнить самое сложное: проникнуть в ткань имени, уловить его форму, разложить на составные части, долго вдыхать его аромат, узнать каждую частичку воды, из которой оно состоит, а затем выбрать наилучший способ для воздействия. Пение. Музыка. Простое слово. Либо облако несло опасность и его следовало уничтожить любой ценой, либо оно особого значения не имело и достаточно было отклонить его или перенацелить. Некоторые могли оказаться даже полезными. Тэлис был способен отправить облачную массу, полную дождя, в слишком засушливые места — как раз это в основном и занимало его будни. Но в любом случае облако-океан представляло собой проблему, к которой не стоило относиться легкомысленно.

А тот океан, что на сегодняшний день выползал из Дыры — так назвали аномалию вскоре после ее появления — приводил барда в ужас. Он никогда не видел ничего подобного, ничего настолько плотного. Только облако высунуло свой дымчатый нос, как жители деревни Тикер инстинктивно двинулись к хижине Тэлиса, чтобы сложить перед ней подношения, ибо все вокруг считали его прямым посланником Оратоса, божества солнца и процветания. Подношения позволяли умаслить бога через его посредника; но если Тэлис и был в чем-то уверен, так это в том, что через него на солнечное божество не выйти. Как Тэлис ощущал, он черпал свои силы и магию у земли и ее бога Дуару; его одаривала земля, из которой вышли все люди. А еще его дар зависел от неба, от его благосклонности. Бард чувствовал себя важным связующим звеном между двумя стихиями.

Тэлис обхватил горячую кружку ладонями, подошел к окну и посмотрел на небо полными тоски глазами. На этот раз у него не возникало чувства, что земля его выручит. Следующие несколько дней обещали стать пыткой.

Вздернув брови, Тэлис разглядывал небо. В черном как смоль облаке, пронизанном красными ломаными прожилками, прослеживалась жесткая структура. Оно двигалось медленно, выбираясь из прорехи, этакий неторопливый дракон пугающей длины. Всю ночь Тэлис медитировал. Пытался включиться в облако, и безрезультатно. Его разум спотыкался о волокнистые контуры, не в силах погрузиться в них. Бард не припоминал такого сопротивления. Разумеется, трудности при входе в саму структуру облачного океана случались часто, но никогда, никогда его сила не отскакивала от нее, словно камень от щита.

Облако оставалось неуязвимым перед его натиском. Совершенно. Хуже того, оно злой тенью нависло над Тикером. День более не отличался от ночи, и крестьяне по своим домам жалобно причитали, умоляя Оратоса. Тэйлис ясно слышал их безнадежные псалмы и больше не мог оградиться от них.

Что ж, отчаянные времена — отчаянные меры. Бард сдвинул ковер из медвежьей шкуры, расстеленный посередине своей гостиной. Он открыл прикрытый ковром люк и спустился по деревянным ступеням в свое убежище. Там исчезнут песнопения и слезы. Там он мог лучше сконцентрироваться. Войти в свой транс, придав ему больше сил.

Когда заявила о себе ночь, он уже лежал на удобном тюфяке с закрытыми глазами и успокоившимся дыханием. Скрещенные на груди руки Квана время от времени подергивались, словно его одолевали кошмары. На самом же его духовное воплощение уже парило в небе Гваоля, отправляясь навстречу туче-океану. Оно цеплялось за стеклянную лестницу — лестницу полностью символическую, материализованную только в сознании барда. Твердо упирая ступни, Кван вскарабкивался на одну поперечину за другой, иногда задирая голову, чтобы окинуть взглядом облако, с виду неподвижное — однако Дыра продолжала изрыгать черную мокреть. По лицу барда беспрестанно хлестал мелкий дождь. Он регулярно утирался рукавом, потом с новыми силами двигался к облаку. С выбранной тактикой подъема «ступенька за ступенькой» его транс углубился и все больше напоминал кому. А когда он достигнет края облака, его разум приобретет такую ясность, что он больше не встретит никаких препятствий, прежде чем доберется до своей цели и проникнет в нее. Вдобавок он принялся петь, переходя от одной вокальной вариации к другой, чтобы проверить, не отреагирует ли на какую-либо из них облачная масса. Пока что он не обнаружил никаких заметных изменений. Эбеновая чернота не просветлялась, туманная плотность не рассеивалась, дождь не прекращался и не усиливался. По правде говоря, Тэлису начинало чудиться, что его силы рассеиваются в воздухе, словно облако перевернуло ситуацию в свою пользу и уже выиграло партию. В то время как обычно последнее слово всегда оставалось за бардом. Всегда.

Восхождение барда продлилось два дня и две ночи.

А после он рухнул.

Ронан оглядел его своим единственным, странно выпученным глазом. Второй скрывался под черной повязкой на голове; он потерял его подростком, пытаясь усмирить разъяренного быка.

— Плохо выглядишь, бард, — начал он, едва лишь уселся на гостевую банкетку.

Сделать вид, что все обстоит наоборот, у Тэлиса бы не вышло. Он обнаружил, что его кожа обвисла, а мышцы потеряли тонус. К тому же, должно быть, у него сместился позвонок: шею в определенных положениях мучительно ломило, нижнюю часть спины пронзала пульсирующая боль. Что же касается глаз, то ему не требовалось заглядывать в зеркало, чтобы угадать вокруг них темные круги, придавшие ему одутловатый вид. Может быть, еще и морщины глубже врезались.

— Ты не отвечаешь, бард. Но как деревенский Озак и представитель королевской власти, я обязан кое-что сообщить. Король Сколан направляет сюда Гери Скерзеля — пронаблюдать, как наступает облако-океан. Он будет здесь через два дня, чтобы оказать тебе поддержку.

Тэлис, внезапно заинтересовавшись, поднял глаза на Ронана Кюденнека. До сих пор он не в силах был сосредоточиться на разговоре, но имя бывшего протеже вывело его из оцепенения.

— Если Сколан считает, что Гери Скерзель способнее меня, то пусть. Но его, увы, ждет серьезное разочарование. Гери очень силен, за него молодость, но Гери все еще не хватает опыта и бардовской практики. И он никогда не сталкивался ни с одним облаком.

Ронан пожал плечами и всем телом наклонился к Тэлису, который сидел в своем кресле в гостиной менее чем в метре от него.

— Ты великий бард, ты должен попробовать что-нибудь еще. Целый месяц это черное чудище лезет из Дыры, а ты уже две недели как пережевываешь свою неудачу. Соберись. Все королевство ждет чуда. Сегодня падали ледяные глыбы. Если бы наши крыши не были рассчитаны на такую напасть, все бы остались без жилья.

— Я знаю, Ронан. Я знаю. Я пытался. Несколько раз. Облако все время меня выбрасывало. Я совершенно ничего о нем не знаю, понимаешь? Ничего!

— В первый раз вижу тебя таким подавленным. И так близко к тому, чтобы сдаться.

— Я и сдался…

— Но ты же не можешь!..

— Ты не дал мне закончить предложение. Я сдался — на время, потому что мне нужно восстановить силы и обдумать новый угол атаки.

Ронан встал. Его старые кости затрещали. И он растер колени, прежде чем заключить:

— Деревня рассчитывает на тебя, бард Тэлис. Королевство тоже. Ты спасал нас сотни раз, и все вокруг тебе благодарны. Я помолюсь Оратосу еще усерднее. Чтобы он тебе помог.

— Спасибо, Ронан. Я надеюсь, твои молитвы будут услышаны. У меня иссякло вдохновение, и мне не помешало бы хоть маленькое чудо.

На следующей неделе Гери Скерзель добрался до самых окрестностей Тикера. Он гордо восседал на прекрасном белом коне, которого король под влиянием порыва подарил ему в знак благодарности и доверия. Гери Скерзель превзошел все ступени бардовской подготовки, будучи учеником Тэлиса Меклера. Его пению были подвластны самые богатые и разнообразные тона — от самых высоких до самых низких. По мере роста он превратился и в бесподобного сказителя, способного погружаться в сказки и легенды, вплоть до того, что ему удавалось материализовать перед собой героев прошлого, чудовищ, фольклорных существ. Ему, например, довелось вызвать в небо столицы знаменитого Разу, дракона, который долгое время терроризировал графства королевства Гваоль, и, наконец, сразить его, воплотив рыцаря-мага из рода де Гляссе. Такое мастерство вмиг снискало ему восхищение короля с его окружением. Соответственно, когда высшие сановники королевства узнали, что Тэлис Меклер не справился со своей задачей, они отправили Гери, верхом на прекрасном скакуне, встать поперек дороги облачных океанов Тикера. Скерзель не сомневался в своем успехе. Он чувствовал себя таким молодым и таким сильным; кому же под силу помешать ему идти все вперед и вперед, пока его миссия не будет исполнена? Пусть ему никогда не приходилось сталкиваться с облаками-океанами, он прекрасно помнил Тэлиса Меклера и его наставления. Меклер старел, его силы слабели. Неважно, что Гери не приходилось сталкиваться с тем, что выползает из Дыры; он разберется, как ему преградить путь. Ему поможет Оратос. Его поддержит Дуару. Он понесет огонь Лушеда.

Да. Он выйдет победителем. И будущие поколения будут вечно восхвалять его имя. Гери исполнился гордости. И не стыдился того. Гордость была основой его успеха, пламенем, питавшим его непоколебимую уверенность.

К моменту, когда его лошадь одолела последние несколько метров по склону холма, чтобы выйти на окраину Тикера, небо еще сильнее потемнело. Гром так грохотал, что Гери пришлось заткнуть уши. А затем обрушились огненосные молнии — на деревья, на дома, на храм Оратоса.

Гери инстинктивно выхватил свою мидолину, небольшой струнный инструмент, который он избрал своим Защитником. Он овладел всеми хитростями игры, всеми ее нюансами. Он обращался со струнами так ловко, что из них лилась магия. Магия, которая окутывала его, не давая никому к нему прикоснуться или причинить боль. Никто бы к нему не приблизился, пока он держал в руках мидолину.

И все равно, когда с неба повалились, словно обычный град, глыбы льда весом по двадцать килограммов каждая, Гери Скерзеля расплющило как блин.

На следующий день вокруг трупов Гери и белой лошади обнаружили валяющимися десятки крупных мертвых рыб. Глыба льда, виновная в смерти барда и скакуна, растаяла; запах уже стоял омерзительный.

Жители деревни увидели в этом два знака судьбы: единственным человеком, способным победить облако, остался бард Тэлис; и еще — вскоре наступит голод: именно это с незапамятных времен символически означала дохлая рыба.

Тэлиса, между тем, подобные суеверия совершенно обходили стороной.

Известие о смерти Скерзеля повергло Тэлиса в полное смятение. Он, собственно, не питал к своему ученику особой привязанности, но смерть Гери опечалила его, и вместе с тем возмутила. Было что-то зловещее в этом облаке, и бард, убежденный, что не следует поддаваться унынию, что опустить руки — не лучшее решение, намерился снова приступить к делу со всем пылом. Имелся один препарат, довольно опасный, которым он собрался воспользоваться, чтобы погрузить себя в новый транс. Некий кемуз; его добывали из шипов довольно редкой рыбы. Чтобы его принимать, однако, требовался уровень опыта, сравнимый с Тэлисовым; иначе выпивший зелье мог так и не очнуться. Глубокий сон, который затянулся бы на целые дни, барда не беспокоил: он знал, что способен управлять своим подсознанием, сохранять необходимую ясность рассудка, которой следовало не покидать его до конца. В этом отношении практики у него хватало. Но он в жизни не принимал кемуза и понятия не имел, как его организм воспримет это средство. Если он умрет сразу, как только его употребит, королевство просто потеряет еще одного барда. И кто тогда примет дело в свои руки? Кернек де Пувраш? Его голос с годами отказывал. Гурвон из Гвемгина? Мощный бард, конечно, но слабее него… Тэлис оставался самым подготовленным из всех, самым подходящим для разрешения ситуации. Поэтому умирать ему непозволительно; а приняв кемуз, он бы пошел на именно такой риск.

И тем не менее Тэлис, пока смешивал снадобье со свеженадоенным овечьим молоком, окончательно принял решение. Ему отчаянно требовался шанс копнуть глубже; и тогда облако наконец раскроет свою сущность. Но чтобы попасть в него, ему нужна была новая линия атаки. К счастью, он ее, по-видимому, нашел.

Тэлис наконец-то открыл дверь, ручку которой так отчаянно искал.

Везде темно; слишком темно оказалось кругом, когда его сознание возобладало над забытьем. Он не мог сказать, долго ли шарил так вокруг себя. Может, в его состоянии это было не так уж важно, только он чувствовал, как выступил на его лбу пот, как нарастала подспудно тревога, пока все его тело не задрожало как лист — и в подсознании, и в реальности. От страха. Он впал в такой глубокий сон, что не мог найти выхода из своего тела. Но когда разум Тэлиса наконец освободился, он почувствовал, как наполняет его новая сила — и с ней редкая ясность. И это было только начало. Когда он наконец освоится с этим новым трансом, его мощь возрастет еще. И тогда, и только тогда бард сосредоточится на облаке-океане и разрушит его. Наконец-то он убедился, что сможет этого добиться.

Обнаружив, что способен действовать, Тэлис превратился в птицу. У птицы не имелось выраженной формы, она не принадлежала к определенной породе, она скорее походила на абрис, набросок. С настоящей трансформацией он подождет момента, когда приблизится к облаку. Когда он почувствует обертоны облачной массы, когда она предстанет подобно канве для вышивки, тогда он впитает информацию, исчерпывающе ее декодирует, и мало-помалу подберет себе оперение.

Так Тэлис кружился несколько часов под брюхом громадной структуры, защищенной невидимой стеной, в которой он искал слабость, изъян. Ключевым словом служило здесь «терпение». Его уверенность в себе возродилась, бард знал, что добьется своей цели. У него не было выбора. Его тело покоилось так далеко позади него, что обнаруживало себя лишь легкими намеками.

Из клюва Тэлиса вылетали всевозможные звуки. От высочайших до нижайших. Басы нисколько не поколебали защитную преграду облака-океана. Чем больше, с другой стороны, он уходил в высокий диапазон, тем сильнее окружающий воздух терял прозрачность и обнажал тонкую мембрану, которая отбрасывала его, когда он на нее налетал. Все же он уточнил детали своего анализа, преобразился в ястреба и, вооружившись острыми когтями и изогнутым клювом, попытался прорвать перепонку. Безрезультатно. Он отделился от эластичной стенки и продолжил свой полет. Его проницательные глаза непрерывно наблюдали, слух выискивал нетипичные резонансы, странности внутри самого этого странного облака.

И наконец случилось то, чего он так долго ждал: он обнаружил аномалию внутри аномалии. Подходящую зацепку в мембранной сетке. Звук протечки воздуха, такой незначительной, что он, быть может, никогда не обнаружил бы ее без своих невероятно обострившихся чувств.

Тэлис улыбнулся. Теперь он мог начать свою первую атаку. Его песня развернется, уцепившись за дырку в мембране; настроившись на обертоны материи, из которой составлена защита, она заставит ее сотлеть и пройдет ее насквозь. Без этой защиты, когда она окончательно будет сметена, Тэлис узнает имя облака-океана. Начало конца облаку.

Молодая женщина быстро плыла к побережью. Ее призвали. Там, за завесой, испустил панический вопль Исток. Ситуация вновь обострилась. Только что в защите Кведира обнаружилась брешь, и монстру удалось проникнуть в нее. Но на этот раз рядом с облаком окажется она. Больше не случится, как прежде. Она твердо обещает.

СУДЬБА. Так вот как звалось облако-океан.

Тэлис ликовал. Оказавшись внутри, как волк в овчарне, он не без труда выяснил имя громадного ватоподобного объекта. Ему пришлось призвать все свои познания в искусстве пения, чтобы проникнуть в частицы, из которых состояло облако. Все упиралось в силу воздействия. Сначала он размягчал текстуру низкой нотой, ее приходилось долго тянуть, затем радикально сменял ее на крайне высокий тон, колющий словно иглой. Таким образом звук распространялся подобно приливной волне, доходя до каждой частицы. И каждую из них, будто осколочек, подбирала и сводила воедино песня барда, словно своего рода магнит. Кусочки соединялись медленно, один за другим, пока не воссоздался образ искомого имени.

Соответственно, коль скоро теперь Тэлис обладал этой информацией, одновременно он получил доступ к природе облака. Хотя понятного было немного. Проявившаяся слоистость лишь подсказала ему, что облако представляет собой разнородное сборище, смесь нескольких океано-облачных форм, с какими ему уже приходилось сталкиваться. Их скопище не имело собственной личности, зато обладало множеством различных характерных областей, которые с трудом поддавались локализации и опознанию. Даже зная имя океана, СУДЬБУ оказывалось не так просто расчленить и тем самым взорвать. Кроме того, облако сложилось настолько плотным, настолько мощным, что нельзя было упускать из виду вероятные последствия его разрушения: кислотные разливы, образование смертоносных ледяных глыб, распространение эпидемических вирусов, которые, высвобождались, как знал Тэлис, при конденсации влаги. Он мог их учуять и, как следствие, уничтожить; именно так он нащупал пузырчатую чуму и в конечном итоге покончил с нею.

Нэйели в последний раз взглянула в небо, такое голубое в своей вышине, и нырнула под воду. Вода была освежающая и прозрачная, и с тем нежно-йодированным вкусом, который она так обожала. Который так обожали она и ее народ. Не одно уже поколение прилагало силы, улучшая качество своей воды, уничтожая вредные водоросли, ядовитые кораллы и всяческих хищников, так что менее чем за шесть их смен продолжительность жизни ее вида резко взлетела. Ныне русалка могла прожить более трехсот циклов, в то время как русал в среднем доживал до двухсот. Сирены всегда были лучше сложены, более выносливы. Вот только их мир быстро настигли перенаселение и засуха. Поверхность становилась непригодной для жизни, а океаны, из которых на протяжении тысячелетий облака черпали воду (сам океан облаков не мог ее порождать в достаточном количестве и тянул туманные рукава, чтобы качать соленую жидкость), истощались. И если бы не Исток, центральное облако, их вид исчез бы. Вот как Львэйнри познали магию — ментальную магию, которая исходила от способности Львэйнри при желании проститься со своей плотской оболочкой, чтобы присоединиться к коллективному существу, вселившемуся в старейшее облако Львэйнри, Облако Освободившихся. Именно Истоку удавалось созидать новые облака, несмотря на скудость ресурсов их мира.

Ей, Нэйели, удалось сделать то, что не выходило ни у кого из ее расы. Ей удалось отделиться от своего тела, достичь Истока, объединиться с ним, а затем вернуться изменившейся — и вполне живой. Она долго готовилась к эксперименту, убежденная, что такое путешествие осуществимо, во что ни мгновения не верил никто в ее касте Певиц. Однако после долгих медитаций на дне ее облака-океана и гармонической настройки голоса переход все же состоялся. Она быстро разобралась с разделением частиц на два типа: женские и мужские. По крайней мере, она их так назвала — для простоты. На ее песню, независимо от характера напева, отзывались исключительно мужские частицы, но с особенной силой — на песню меланхолическую: они липли на нее, как ракушки на скалу. Нэйели, соответственно, вошла в контакт и позволила увлечь себя в самое сердце облака.

Облако Освободившихся ею заинтересовалось, привлеченное красотой ее песни. Потребовался лишь крошечный шажок, чтобы слиться с самой сердцевиной основного облака, с его миллиардами разумов, объединившихся в один. Впечатление было непривычным. Она разобрала знаки, которые древние оставили живущим, она поняла, отчего сто веков назад они создали эту брешь в небе, зачем они посылали за пределы своего мира пустые тучи. Исток искал ресурсов, спасения, решения проблемы медленного, но неминуемого уничтожения Львэйнри. И каждый раз Исток порождал иное облако, зачастую более мощное, чем предыдущее; он экспериментировал, чтобы создать нечто несокрушимое.

Что же до Нэйели, то с ее появлением в облаке, с ее и Истока взаимопониманием, появилась возможность доработать замысел очередного облака. Океану требовался более сильный элемент, его защитница. Потому что в соседнем мире, куда засылались облака, им неустанно мешало расти и процветать некое чудовище. Невидимое, необнаружимое чудовище. Опасный монстр адской силы. Губитель. И пока монстр бушует, Исток не пошлет свой народ колонизировать этот новый мир, выбранный за свои характеристики, подобные миру Львэйнри.

Итак, Нэйели вернулась в сердце Истока, полазила по его памяти, чтобы откопать отчеты о нападениях — четкие заархивированные воспоминания, — а затем все их изучила. Именно она (ибо Исток в этом отношении, в вопросе о причине своих неудач, оставался на удивление пассивным) обнаружила, как у Монстра получалось не давать облакам-океанам миновать брешь: он заставлял их лопаться.

Нэйели подробно разобрала структуру нового облака-океана, созданного центральным облаком. Она познакомилась со всеми аспектами, всеми нюансами, и стала его обещанной защитницей. Русалка осознавала, что в конечном итоге миссия приведет к ее гибели, но она будет биться за выживание своего народа. И не менее того. Так что ее решение повести облако через брешь было принято бесповоротно. Более того, она чувствовала себя удостоенной чести.

И теперь, вместе с огромной облачной массой, что скользила в разрыв, сирена напрямую вступила в войну с противостоящим ей Монстром. Она смутно надеялась, что на этот раз облако наберет достаточную мощь, чтобы уберечься от конфликта. Но нет. Монстр обнаружил пробел в защите. Такой крошечный, что Нэйели сперва остолбенела.

«Добрó же тебе», — подумала она, улыбаясь. И приготовилась использовать собственные слабости Монстра.

Проворно шевельнув хвостом, она продолжила свое плавание к бездне облачного океана.

Учитывая мощь СУДЬБЫ, ему придется поглотить больше, чем одни согласные, но Тэлис знал, что он на правильном пути. Его песня совершенно беспрепятственно расщепила первые буквы, и мало-помалу облако разваливалось, его структура разрушалась. Как только защитные барьеры были пройдены, его сила удесятерилась. Даже если СУДЬБА выглядела много более сложной, чем все предыдущие облака-океаны, полная победа оставалась лишь вопросом времени. Ронан мог спать спокойно. Тикер, как и весь Гваоль, скоро будет вне опасности. Да и сам бард наконец отдохнет, если, конечно, сумеет вернуться в тело, крепко спящее внутри его секретного подвала, в такой дали от его духа.

Между тем поразмыслить об этом всегда успеется, а сейчас следует сконцентрироваться на первоочередной задаче. Буквы задрожали, вбирая мощь его песни. «С», относительно слабая и плохо защищенная, буквально взорвалась под воздействием агрессивного легато, повторявшегося до бесконечности. «У» не устояла перед кристально чистой «фа», которую он протянул высоко-высоко, долго-долго. Эту «фа» он взял из песни, которая родилась раньше его самого, раньше даже его родителей и родителей их родителей; нота пришла из одной былины, и в той истории она звучала в эпизоде схватки, в самый решающий момент. Нота являла слушателю смесь утонченности и грубого насилия. Облако-океан застыло в небе, словно парализованное. В реальном мире потеря «У» вызвала довольно внушительное похолодание, настолько стремительное, что вокруг замерзал пар. Тэлис ощутил этот безжалостный холод, который, впрочем, его не затронул. Собственная магия на барда повлиять не могла.

Однако случилось немыслимое, и уверенность Тэлиса внезапно пошатнулась: его силы разом начали слабеть с сумасшедшей скоростью. Не в силах отреагировать, бард смог только оценить ущерб, нанесенный его трансу и нарушенной медитации, и прямые последствия для его усилий по разрушению океана. Только что воссоздалась обратно «У», что всего несколько секунд назад казалось немыслимым. Тем же путем двинулась «С», снова материализуясь перед ним посреди структуры облака-океана. Неужели облако развило новые, неведомые средства защиты?

Тэлис, разволновавшись, напряг все свои чувства. Выросшей мощи его песни не могли препятствовать никакие вариации запаха. Неужто облако его заманивало? В конце концов, не было ли его имя всего лишь иллюзией? Под буквами СУДЬБА скрывались совсем другие литеры? Он не находил, где мог бы ошибиться. Он проник в ткань имени, его нос (пусть сколь угодно символический) проанализировал всю совокупность нитей сути облака, не обнаружив ни малейшего сомнительного нюанса. Когда он собрал их воедино — стал способен выстроить свою песню, чтобы атаковать имя. И все развивалось наилучшим образом.

Потом он понял: он пренебрег звуками. Он упустил поставить от них защиту. Как правило, его песня, крайне энергичная, преобладала над любым другим звуком. Но теперь в его мозгу слышалось, перебивая лад его собственного пения, словно бы приглушенное эхо другой песни, эхо от присутствия кого-то еще. Загадочная песня паразитировала на его собственной, нейтрализовала ее и уничтожала. Походило на зеркало, которое отразило его собственный образ и натравило против него же. Ситуация оказалась настолько внове для Тэлиса, что он не смог не то что как следует ответить, но даже сдержать натиск. Впервые в своей жизни облачного стража он задумался, что эта песня, явившаяся из ниоткуда, вполне может развеять его самого.

Он видел одно-единственное возможное объяснение: облако-океан укрывало в себе форму жизни, которая неодолимо подтягивала его к себе и готовилась раздавить. Ее голос был так прекрасен, так глубок и вместе с тем так печален, что его можно было принять за совершенно чуждый, совершенно незнакомый инструмент. Никогда Тэлис не встречал подобной музыкальности. Каждая донесшаяся до него нота похищала частичку его духа, и замыкала ее в сетях той формы жизни так же верно, как если бы упрятывала в тюрьму, из которой невозможно выбраться. Очень скоро он целиком окажется в плену — если не сумеет отреагировать,

— Что ты такое? — пропела форма жизни. Она не то чтобы выговаривала слова на языке Тэлиса. Нет, просто он их понял.

Странное существо — получеловек-полурыба — улеглось на золотистом песчаном иле, в глубинах удивительно прозрачной воды… Как могла эта вода хранить чистоту и прозрачность океана, когда в центре тучи должны безраздельно царить мрак и вязкий илистый осадок?

Тэлис не понимал. Не понимал, что это за существо с удивительным человеческим лицом и чешуйчатой нижней половиной тела.

— Что ты такое? — повторило существо.

— Я бард. Облачный страж.

Наступила тишина, пока Тэлис, чью душу заточили в тот вязкий осадок, вглядывался в большие зеленые глаза своего врага. Потому что кем же она еще была, как не его врагом? Существо рассчитывало на реакцию, и следовало бы ему дать достойный отпор; однако оно не дало барду времени. Оно продолжало с отвращением:

— Монстр. Ты монстр. Даже нет. Ты пресловутый Монстр.

Тэлис попробовал выпутаться из ловушки, в которую заманила его облачно-океанная форма жизни, с помощью песни. Его басовитый и грустный речитатив попытался распылить частицы, образующие осадок. Безуспешно. Веселый, гипнотизирующий ритм детской считалочки (из слов которой Тэлис ничего не понял), тотчас же отбросил его, обжигая разум. Пришлось ему заставить себя разговаривать с существом, которое плавало над ним и нервно било хвостом.

— Монстр? Вот уж точно нет! — решительно запротестовал он. — Я Тэлис, бард. Я родился в скромной деревушке к востоку от Мерле, столицы королевства Гваоль. Когда открылись мои способности певца, родители отдали меня первоклассному барду. Тот вырастил меня, научил всему и сделал из меня самого уважаемого мага в нашем королевстве. Вот кто я такой. Вот что я испытал. Чтобы подвести итог моей жизни, хватит нескольких слов, потому что вся моя жизнь заключается в том, чтобы помогать моему народу. Я защищаю свой народ. А вот ты, что такое ты?

Он замолк, и его захлестнула волна флейтовых нот. Они передавали сильные эмоции, но прежде всего огромное удивление.

— Я не верю тебе, Тэлис-бард! Ты чудовище. Истребитель облаков.

— Так и есть, я истребляю облака…

Прежде чем он успел закончить фразу, петля вокруг его сознания резко затянулась, стиснув его. Вдруг принялись накатываться песня за песней, словно накладываясь друг на друга и стараясь его задушить. Повторяющиеся волны натиска оглушали, будто дубиной. Если бы он не привык автоматически активировать свою оборону — простые проверенные мантры, образующие щит, — он бы взорвался на мириады частичек.

— …но я не монстр! Я защищаю мой народ от облаков-океанов, которые приносят нам голод, эпидемии и смерть. Вот где монстры.

— Что? Ты смеешь заявлять, что мой народ вредит твоему народу, когда мы даже не знаем об его существовании?

— Твой народ? Так ты не просто защитная тварь облака-океана?

На этот раз его накрыло волной презрительного напева/восклицания. Настолько мощной волной, что она свела на нет все умиротворяющие нотки, которые Тэлис посылал существу. Это последнее гордо и холодно заявило:

— Я Нэйели из народа львэйнри. Я сирена.

Сирена? Это слово было ему совершенно незнакомо; однако он нашел его гармоничным. А Тэлис обожал изящные слова. Эта мысль, независимо от его желания, прорвалась к Нэйели, словно полновесная волна. Та ничего подобного не ожидала и невольно от удовольствия свернулась клубочком.

Тэлис безотчетно сосредоточил свой разум на русалке, внезапно ослабившей психическую хватку. Яростный удар словно взорвал воду на дне облака-океана, как будто здесь столкнулись и затеяли беспощадную схватку два титана. Нэйели отбивалась изо всех сил; она попыталась освободиться от крючка, на который попалась вопреки своей воле. Но леска — в которой сплелись образы старинных преданий, сохраненных бардовской традицией, и энергичная музыка, — была прочна и удерживала ее. Она все еще боролась, уже на грани нервного срыва. Казалось, она растеряла всю энергию, все владение своим искусством, в то время как удильщик, старавшийся ее сковать, чтобы лучше внедрить в ее мысли свой разум, обрел уверенность и решительность. Чем сильнее она тянула невидимую лесу, тем прочнее нанизывалась и больше страдала. Под конец — в отчаянии, побежденная, — она позволила сознанию Тэлиса слиться со своим. Их песни столкнулись. Ноты хлынули дождем и разогрели воду вокруг них, доведя ее до кипения. Не виднелось и намека на согласованность или какую-либо гармонию. Облако тряслось, грохотало и чуть не взорвалось. А после, вместе с тем как иссякла сила соударения, сработала магия двух существ. Их напевы объединились. Их музыка обрела форму. Их саги слились. Рождались новые, неслыханные песни жизни. Сначала в полной дисгармонии, потом все более и более дерзко и мелодично, заставляя сгорать антагонизмы один за другим. Не обошлось без непонимания и страха. Они были такими разными! Нэйели чувствовала себя как на краю пропасти: ей казалось, что она предала доверие своего народа. Но музыка Тэлиса продолжила течь сквозь нее, рисуя новые узоры, изобретая новые конструкции, которые сплетались с ее собственными, а ее — в ответ наводняли барда; их охватила новая ясность — их обоих. Вернулось спокойствие. И русалка с бардом удивленно вгляделись друг в друга.

Тело Тэлиса не замедлит сгнить. Теперь его не защищала ни одна песня, ни одна мелодия. Его исчезновение заметят. Кто-нибудь, быть может, найдет его останки в выкопанном им потайном погребке. Многие в королевстве Гваоль оплачут его.

Потому что величайший из всех бардов скончался.

Нэйели плавала в пучине вод. На поверхности или вблизи нее русалку изжарил бы летний солнечный зной. А ей же требовалась свежая прохлада для выполнения ее задачи. Их задачи.

Теперь, когда их магия и их разумы слились вместе, не в силах разделиться — не желая разделяться, — Тэлис и Нэйели образовали единую сущность небывалой силы. Но прежде всего они защищали СУДЬБУ. И вместе они защитят облака-океаны, которым предстоит пройти через Дыру. Народ Нэйели сможет покинуть Львэйнри и поселиться в мире Тэлиса, или, вернее, в его воздухе.

Когда их сознания объединились, Нэйели узнала, что Тэлис совсем не был чудовищем, на которое натолкнулась она со своим народом (как они было решили). Он обладал острым умом, благородными побуждениями, добрыми чувствами, и все это несла в себе его магия, изощренная и богатая; и никак не мог быть тем губителем, которого сирена вообразила. Что же касается Тэлиса, то он, получив доступ к воспоминаниям русалки, быстро понял, что львэйнри вовсе не желали пузырчатой чумы, дождей из ледяных глыб и тем более голода. Все, что выпадало из облаков-океанов, на самом деле было просто отходами от очистки воды. Они осознали, что в основе их противостояния лежало простое недоразумение. Львэйнри не знали о существовании людей, потому что в их мире разумная жизнь обитала исключительно в облаках-океанах — совершенно естественных или созданных магией изначального облака. Они думали, что мир Тэлиса пуст, и именно оттого-то Исток решил его колонизировать.

Но теперь, когда появился новый Исток — получеловек-полульвэйнри, слияние двух миров, невероятный образец взаимодополнения, — это загрязнение, создаваемое облаками, прекратилось. Нэйели/Тэлис взаимно обогатили друг друга. Дух Тэлиса обучил дух Нэйели управлять облаками — независимо от того, были они океанами или нет. Нэйели наставляла Тэлиса в тонкостях работы с облаками-океанами.

Объединившись, они отныне станут стражами облаков, выходящих из Дыры, станут петь для них, петь для своих народов, ради их процветания. Они станут их направлять, потому что впредь им по силам будет распоряжаться природой, заставлять ее подчиниться своей воле. Их песня, рожденная из ни с чем не сравнимого магического слияния, способна воздействовать на любое растение, на любой ветер, на любое живое существо. В ее власти изменять, лепить мир. Миры.

Да, они направят новую гармонию. И в сущности, этим они всегда и занимались, это была сама суть их искусства, их магии, их существа.

Они станут стражами жизни и ее хранителями.