Игра в классики на незнакомых планетах

Никогда не разговаривай с незнакомыми планетами

«Надоело», – подумала доктор Шивон Ни Леоч.

На учебном ярусе корабля «Джон Гринберг» шел семинар для стажеров.

– И, таким образом, в языке вентийцев мы видим, – она надеялась, что скука не просочилась в голос, – удлинение конечностей, когда речь идет о чем-то неприятном, и, соответственно, укорочение в «дружеских» словах. Так, мы не можем сказать представителю планеты, что мы его друзья, употребив при этом вытянутую конечность… Теперь попробуем…

Астронавты-грамматики тренировались с традукторами – специальной моделью для Венты: растягивающиеся и сокращающиеся трубки. Получалось у стажеров плохо, и они зевали. Их тянуло к родному компьютеру.

Шивон Ни Леоч не любила компьютеры. Они не совершают ошибок. Человеческих, по крайней мере.

Машина может выстроить тончайшую аудиограмму, может подобрать нужное слово, может реконструировать праязык – хотя бы в теории. Но развитие языка – это череда описок, оговорок, косноязычия, его история – это история насилия, и что в этом может понимать машина? Компьютер может заучить язык, может его понять, но он никогда его не почувствует.

Все новейшие методы, все нанонейрокоммуникативные технологии не стоят старого, исчерканного карандашом учебника грамматики. И приходится стоять здесь и объяснять, как умеет только человек. Надоедает, ей-богу. Вентийский, до синяков избитый пример, первый язык другой цивилизации, по которому составили традуктор. Шесть конечностей, три позиции у каждой, особо не разговоришься. Так ведь и этого они не знают, и будут ошибаться, и рискуют сморозить глупость даже там, где это смерти подобно.

– На сегодня все, – сказала Шивон, когда ее терпение кончилось.

Поднялся гул, как в любой аудитории на перемене.

– Сиобан? – подходили с вопросами. – Профессор Маклауд?

«Ни Леоч. Шивон Ни Леоч, а не Сиобан Маклауд». С доброй руки какого-то англичанина все девушки в ее краях стали «сыновьями». И пусть ее дьявол возьмет, если это – естественное развитие языка. Но компьютер такого не учитывает.

– Идиотизм, – говорит она Лорану позже, в гостиной. – Устраиваем лингвистические экспедиции на другие планеты и не можем нормально произнести имя соседа с нашей же Земли!

Релаксирующая гостиная «под острова» на четвертом ярусе снова зависла. Они сидят в обычной комнате отдыха для техников, где на одной стенке – варварски спроецированные поля Нормандии. Тихо. Слышно, как в стакане с виски холодным цветком распускается лед, едва гудит искусственное солнце. Какой-то живой техник, белая ворона в здешнем железноруком персонале, напевает «Дорогая Клементина…».

– Les Amerloques, – говорит Лоран, затягиваясь настоящей, нездоровой сигарой. – Что ты от них хочешь?

Лоран – второй европеец на корабле, их всего двое среди шумных, вечно молодых американцев с белоснежными оскалами. Иногда они переглядываются – мол, чертовы янки, – и за это она любит Лорана, в конце концов, не чужой, страны их на Земле – через пролив.

– На Зоэ что делать с ними будешь?

– Посидят сначала, – говорит Шивон и глотает виски. – Если все пойдет гладко – выпущу, и пусть транскрибируют все, что движется.

– Засади их парадигмы глаголов писать, – предлагает Лоран. – Пусть помучаются.

– Да какие там глаголы. Ты же видел, что вышло на аудиопробе.

– Все она тебе покоя не дает, – говорит Лоран.

– Принцип утки. Вот что не дает мне покоя.

Принцип, который нужно было, по всем правилам, оставить на Земле. Насчет того, что языки со сходной структурой должны действовать одинаково в сходной ситуации. И наоборот.

Не знай она, чей это язык, приняла бы за один из европейских. Забытый, непривычный, но – европейский. Мечта лингвиста, просто не верится. Если бы она видела только письменное свидетельство – несколько странных мягких листов с начертанными текстами, которые аборигены показали пионерам, решила бы, что им в кои-то веки по-настоящему повезло. Удобный язык, удобный разум, который строит мир так же, как землянин: подлежащее-сказуемое-дополнение.

Если бы не то, что она слышала на записи.

Лоран курит, глядит на китайские тени на стене – поля, церковь, облака.

– Плавает как утка, крякает как утка и выглядит как утка… Но только это не утка. Не могу понять, в чем тут дело.

– Думаешь, здесь пахнет открытием?

Бог его знает, чем здесь пахнет. Так не говорят – вот что сразу пришло ей в голову, когда она прослушала привезенные пионерами записи. Глупо; после того как она десятилетиями приучала себя к полной иррациональности, к тому, что за пределами всего, что человек в силах себе вообразить, ничего похожего на земной язык и быть не может. Что Вавилонская башня – это так, Его невинная шутка по сравнению с тем, что Он сделал с нашими братьями по разуму…

После всего этого ей все равно кажется – так не говорят.

Лоран глядит на нормандские поля.

– Ты скучаешь? – спрашивает она вдруг.

Он не понимает. Делает вид, что не понял.

– Мы так давно там не были, – говорит она.

Это неверно; они когда-то залетали на Землю. Шивон отпустили домой. Но она никогда не узнала бы в смеси железа, стекла и жидкого кристалла то, что было когда-то ее Ирландией. Изумрудный остров. Там и камней-то живых осталось – одни менгиры, отгороженные от туристов силовым полем.

– Знаешь, это ведь первые симптомы, – говорит Лоран.

Она знает. По правилам ей нужно попросить психпомощи. Больничка. Профнепригодность. Но и про Лорана она тоже кое-что знает: как он во время посадки на Берту спросил, какого года вино. На Берте, где вообще нет понятия времени…

Позже она села писать отчет.

На компьютере стояла далекая, домашняя дата. 31 октября. Самайн. Злые духи выходят танцевать под дьяволову волынку, мертвым ледяным дыханием губят цветы, утром выйдешь в сад – розы и рододендроны сникли, сморщились. Шивон невольно повела плечами, одна в чистом, намертво запертом пространстве. Впору посмеяться над собой – будто призрак дотянется с Земли костлявой рукой, будто вой баньши донесется до потерянного в открытом космосе корабля. «Мы сами тут – дети ночи, – подумала Шивон. – Восход видим только на настенных картинках. Физической условностью отгородились от смерти и проживаем то, что нам не положено».

Хотелось домой. Посидеть на своем берегу – вдалеке из волн поднимается башней высокий камень, они с сестрой его прозвали «домом Мерлина». На маяк поглядеть, который еще в начале века погасили, но, если закрыть глаза, можно припомнить: два красных огня, пауза, еще один. В конце концов так устаешь, что не помогают зеленые поля на экране, хочется сесть на свою землю, холодную, настоящую. Закутавшись в штормовку, забрести прямо в море, в колючие, злые, родные брызги.

Не светит больше маяк Балликасла, не найти кораблю дорогу к дому.

– «Джон Гринберг» Лингвистической комиссии – Межпланетному лингвистическому центру, – начала она. – Тема – язык планеты Z-1. Исполнитель – лингвист второй категории доктор Шивон Ни Леоч. Язык Z-1 классифицирован как подходящий к речевому аппарату землянина и с воспринимаемой землянином грамматической структурой. При ближайшем изучении языка возникают вопросы…

Шивон замолчала. Что теперь им сказать? Отсутствие нормального речевого строя? То, что местные жители говорят, по сути, предлогами? То, что они, кажется, вообще боятся говорить? Ей это не нравилось.

Она могла бы поверить, что у них в принципе нет того, что на Земле называют глаголом и существительным. Если бы не тот источник. На листках язык был красивым. Ее компьютер и тот обрадовался, когда она запустила текст в программу распознавания для традуктора.

А запись показывала существ, говорящих на странной, отрывистой речи, без всякого строя, почти без номинативности.

Получался один вывод – который она официально и отошлет в Лингвистический центр: устная речь необратимо ушла от письменной, и этот листок так и останется единственным свидетельством того, как умели они когда-то говорить…

– Ты не знаешь наверняка, – сказал Лоран, – может, это и не их письменность. Скажем, завез кто-нибудь.

Может, и завезли. Только вряд ли кто-то, кроме землян, будет носиться по галактике, искать приюта, как негодные дети, за которыми мать, не выдержав, закрыла дверь.

Все знают, зачем на самом деле нужна Лингвистическая комиссия.

Исследования. Установка контактов с другими цивилизациями. Важнейшая культурная миссия. Как же. Опять они мечутся в поисках города, где улицы вымощены золотом. «Мы – ирландцы. Мы всегда уезжаем». «Нет, неверно, – поправила себя Шивон. – Мы земляне. Мы всегда уезжаем. И всегда тоскуем по оставленному, но все наши книги, отчеты, учебники, вся записанная мудрость – один большой путевой дневник».

Но теперь-то все изменилось. Теперь они ищут Землю. Землю с незаселенными вересковыми пустошами, с неприрученным морем, со старинными домами. Смешно – когда-то, вначале, они думали, что другие планеты станут продолжением Земли. Закосмическими департаментами. Потом оказалось, что не так уж просто захватить планету. Что у Земли со всем ее самомнением не хватит мощи затеять даже захудалую звездную войну.

Тогда вспомнили о дипломатии. О переводчиках. Пусть летят, находят общий язык.

Уже забывалось все, что было до «Гринберга», память становилась белой и гладкой, как стены ее личного отсека. Не помнилось уже, сколько жизней она провела на корабле, в экипаже, собранном из недоучившихся школяров, неудавшихся ученых и жаждущих драки бойцов. Язык – это власть, говорили ей когда-то. Шивон была одним из первых волонтеров. Она села на корабль с четырнадцатью килограммами багажа.

А вышло из этого: программы для традукторов, глупые стажеры – и мало кто с ними разговаривает…

Перед высадкой на Зоэ начальник службы безопасности проводила инструктаж. У Шивон этот инструктаж был настолько же не первым, насколько не последним, и она только с любопытством смотрела на возбуждение, с которым Марша выкладывала обычные скучные правила. До этого она долго расспрашивала их с Лораном – неужели в самом деле можно будет наладить контакт без традуктора, просто выучив язык?

Неужели на этой планете можно будет жить?

Да, отвечала она Марше, накачанной тридцатилетней деве, которая и на земных-то наречиях изъяснялась с трудом. В ногах уже поселилась дрожь, как в детстве накануне поездки в Дублин. В голове застучала старинная песня:

Пионер Грант казался очень усталым. Он был на «Джей Эф Кей», корабле, открывшем Зоэ, и остался на планете для «поддержания дальнейших контактов». На жаргоне он назывался «зимовщиком» – слово пришло от русских, да так и осталось. «Гринберг» обязали забрать его и отправить на Землю при первой же стыковке.

Зимовщик оказался хмурым, на людей смотрел уже непривычно, как Робинзон.

– Они готовы встретиться с вами, – сказал он в общем зале, – но нужно соблюдать осторожность.

Ночью они сидели в комнате отдыха. У Гранта было слегка ошалевшее лицо. Гранта звали Джон. Он вцепился одной рукой в поданную Лораном сигару, другой – в стакан «Телламор Дью», а взглядом – в расстегнутую пуговицу на рубашке Шивон.

– Люди, – говорил он, – настоящие люди.

Шивон не терпелось остаться с ним наедине. Когда все ушли, она вытащила укутанные в пластик снимки с тех белых листков.

– Мне необходимо это знать, – сказала Шивон. – Я не могу понять, что тут не так. Как они разговаривают?

– Они не разговаривают, – ответил Грант.

– Они враждебны?

Зимовщик усмехнулся:

– Нет. Не враждебны. Они – ллассан.

Хорошие. Добрые. Мирные. Такое понятие есть в языке любой планеты, найти его – и можно надеяться на сносный прием.

– Это их письменность? – спросила Шивон, подсовывая листки Гранту прямо под нос.

– Их, – сказал Грант. – Только читать это не надо. Оставьте это в покое. Их великая книга. Нечего вам этого касаться.

– Но как же…

– Эти ребята на вашем корабле, – перебил ее пионер. – Я смотрел им в глаза. Они все еще хотят что-то изменить, верно? Я давно не видел таких глаз.

Он поднялся. Сгреб бутылку – у Шивон не хватило совести возразить.

– О некоторых вещах лучше вообще не говорить, – сказал он. – И, Шивон…

– Что?

Он нажал на кнопку, раздвигающую двери.

– Когда спуститесь туда завтра… Только не думайте, что это – Земля.

Перед тем как покинуть катер, Шивон, как обычно, задержалась у выхода – молилась. С каждой увиденной планетой ее все больше поражало Его могущество. Как глупы люди, не веря в Него, а веря в собственные выдумки, прозванные наукой. Разве самый гениальный ум может хотя бы представить то, что Он создал, просто стряхнув песчинки со Своей руки?

Летала в космос, видела Бога – насмехались над ней.

Шивон всегда отвечала – да.

Но на этот раз не было благоговения. Не было Его. Была только глухая обида: опять – не то.

«А что тебе то? – спросила себя Шивон. – Надеешься, милочка, что высадишься на пустыре за хибарой мистера Киллани, откуда до дома рукой подать? В больничку…»

И все же чувство обмана осталось. Другие планеты хоть были с ними честными. Там ничего не напоминало о Земле.

А здесь…

Они вышли на поле, широкое, тянущееся до тонкой полоски леса вдали. Шивон еще не определилась со здешним временем суток, но ей казалось, что сейчас – утро, раннее и холодное, утро для отъезда.

Атмосфера была пригодная для дыхания, но до создания традуктора шлемы снимать запрещалось. После того случая, когда на Кларе брошенная мимо микрофона фраза «Возвращаемся на корабль» на местном прозвучала как «Перебить их всех»… Слишком красивая история, чтобы быть правдой; однако тот экипаж с Клары не вернулся. Шивон шлем носила аккуратно, по инструкции.

Они вышли на поле, и под утренним небом все было почти как дома – поле и дальше лес, и на поле росла трава, по крайней мере это выглядело как трава.

Но чем дольше Шивон всматривалась, тем меньше окружающее походило на земное, и обман едва не выбил у нее слезы.

Появились встречающие.

Зояне держались неуверенно рядом с Грантом. Существ было мало, и казалось, что они стесняются. Они могли бы выглядеть как люди; по крайней мере, у них есть голова, и четыре конечности, и даже лица – но Шивон чудилось отчего-то, что гуманоидами они кажутся просто из уважения к приехавшим, что облик их на самом деле совсем иной, вот, если быстро глянуть сбоку, видно другое, страшное, как на картинах голландцев…

– О черт, – донеслось от Марши по внутреннему микрофону. Она смотрела на инопланетян глазами «пчелок» – маленьких летающих камер. – Они и в самом деле похожи на мартышек!

Один из зоян, посмелее, шагнул вперед. Прямо к их команде. А они застыли на чужой поляне, будто игроки в ожидании начального свистка.

Грант представил Шивон и зоянина друг другу. «Тарзан – Джейн», – вспомнила она.

– И, – сказала она, – а. Пиррф.

«Мы. Вы. Рады». Что-то вроде этого.

– Пиррф, – согласился инопланетянин. – Ххати?

«Верх?»

– Ххати, – сказала она. – Ллассан.

Мирные. А на катере Марша только и ждет, чтобы что-то пошло не так.

Они беседовали еще долго, и Шивон поймала себя на том, что едва сдерживает смех. Объясняются, как европейцы, приплывшие первый раз в Америку, – на ломаном «моя твоя не понимай». И ведь не потому, что они языка не знают. А потому, что… инопланетяне сами не говорят на своем языке!

Ну и что это может быть? Катастрофа, уничтожившая все книги? Убившая тех, кто говорил… по-настоящему? Шивон на минуту обвела взглядом поле, лес, какие-то холмы вдали.

Первый контакт. Настолько странный.

Здесь не было городов, а может быть, чужакам города не показывали. Тот – старший, – которому ее представили, подошел к ней. Встал напротив. Шивон одновременно тошнило от страха и трясло от любопытства. Зоянин медленно поднял конечность и дотронулся до ее плеча. Потом взял ее за руку и потянул за собой – к лесу. По дорожке через холмы, которая так знакомо петляла и изгибалась под ногами. Над головой кружили пчелки – там, на катере, у Марши оружие на изготовку. (Это мы-то – ллассан?)

Шивон сняла шлем. Лес, легкий ветерок, и все это – через пелену нереальности, будто пикник во сне. Они шли рядом, как два подростка на первом свидании, боясь заговорить.

Потом – будто внутри обвалилось препятствие – Шивон вытащила снимки. Зоянин посмотрел. Перевел взгляд на Шивон.

– Вы, – сказала она. – Слова.

– Слова. – Боится он или возвращает ее собственный страх? – Важный. Слова.

– Как? – Она скользнула пальцем по строчкам. И произнесла, надеясь, что прозвучит это правильно: – Как вы это читаете?

Зоянин вздрогнул. На секунду его облик заколыхался, и Шивон смогла разглядеть… а ничего, собственно.

– Слова, – сказал он. – Опасный.

Они уже почти вошли в лес, странные растения пересекали небо над их головами. Зоянин снова поглядел на нее – но в глазах его было только ее отражение.

– Опасный. – Он показал вниз, на землю. – Слушающая, – сказал он. И повторил это слово несколько раз.

А до нее только сейчас дошло, что так на его языке и называется планета. Слушающая. Зоэйвирран.

– Слова, – сказал зоянин. – Слушающая. Нельзя. Слова.

– Нет. – Шивон пожала плечами, сознавая, что здесь этот жест может значить совсем другое.

– Вы. – Конечность зоянина потянулась к нагрудному знаку на ее скафандре, символу Лингвистической комиссии. – Опасный. – Он ласково дотронулся до снимков, которые она держала в руке; забрал их у нее – она не знала, как реагировать, – прижал к груди. – Хал ллассан.

Зоянин, как ей показалось, вздохнул. А потом из-за спины сказали:

– Шивон. Никак не можете успокоиться?

Она обернулась. У Гранта было серьезное и хмурое лицо, будто с похмелья. Он сказал зоянину несколько отрывистых, несвязных слов – Шивон не поняла. Потом взял ее за руку:

– Идемте.

Они остановились посреди лужайки – приятной, хоть и чужой.

– Чего вы хотите? – спросил Грант. – Нобеля хотите?

– Я имею право знать, – сказала Шивон. – Им, там, все равно… А я хочу понять.

– Никогда, ни одной живой душе не говорите, что вы видели. – Грант медленно проговорил: – Маассах эр ваурин кие.

Все правильно, так и должно быть; трава-есть-зеленая-здесь, нормально построенная – человеческая – фраза. Шивон застыла.

Он показывал ей вниз, на траву. Траву неопределенного, неземного цвета, которая постепенно окрашивалась в зеленый.

Черт побери, это же невозможно.

Откуда он знал этот оттенок – сочный, тем ярче, чем серее над травой небо?

Она невольно отступила, словно под ногами разливалась кровь, а не цвет.

Пионер смотрел на нее поверх чуда.

– Знаю. Я тоже сперва не верил.

Это невозможно, и даже ее ирландское воображение на такое не согласится. Потому что… Потому что был Бог, и у Бога было Слово, и никому, кроме Бога, Слово не досталось. Шивон возвращалась к катеру оглушенная. Хуже всего – это казалось логичным. Планеты подчиняются законам природы, почему бы одной из них не подчиняться законам языка? И тогда любая правильно построенная фраза ведет к преображению планеты. И жители вынуждены говорить обломками, навсегда запертые за своим «пиджином», боясь сказать что-то лишнее.

И текст этот – не текст, а когда-то давно написанная Библия…

– Ну, выяснила что-нибудь? – встретил ее Лоран.

Она пробормотала что-то неудобоваримое.

Но ведь так не должно быть. Где же Бог? Он дал им Слово. Дал способность творить. На Него это абсолютно не похоже. Бог – трус, Шивон знала это еще в католической школе. Он трус, он не любит, когда люди пытаются создавать. Он ни за что не даст им орудия.

Язык – это власть, говорили ей, когда она была студенткой.

Шивон знала, что все равно это сделает, и наблюдала за собой с научным интересом – сколько она все же продержится?

Продержалась ровно до ночи – когда все угомонились, а снаружи стояла темнота. Слава богу, Марша не догадалась закрыть катер изнутри. Разумеется, это было противозаконно.

Над полем сияли звезды. Под ногами ощущалась трава. Трава, сделанная зеленой одним усилием.

«Этого не может быть, – говорила она себе. – Этого не может быть».

Она стояла посреди поля, собираясь со словами.

– О керрах, – сказала она. «Я лечу». Эту фразу ей удалось выскрести из пока еще совсем чужого языка. – О керрах.

Ее вознесло в воздух.

Шивон задохнулась – даже не от полета, а от сознания, что вот так происходит, как в детских сказках, в стране Нет-И-Не-Будет.

Здесь нет ничего…

Ветер бил ее в лицо, она расправляла руки, поджимала ноги – вверх-вниз, инопланетные американские горки.

Здесь нет ничего невозможного.

«О Господи, – сказала она себе, приземлившись, – это ужасно».

Следующим утром на катере царил переполох.

– Кто-то их спугнул, – сообщил Лоран. – Уж не ты ли, ma puce[1]? Марша рвет и мечет. Кажется, мы переходим к плану «Три М».

– «Три М»?

– «Мочи марсианских мартышек».

Шивон было не до смеха.

Марша стояла у одного из главных экранов и направляла свой отряд:

– Два человека в пятый квадрат… Посылаю вам дополнительно двух «пчел». И будьте осторожны. Поздравляю вас. – Марша повернулась к Шивон. – Они все ушли. В неизвестном направлении. Отказались от контакта.

Шивон молчала.

– Грант тоже исчез. Мы его разыскиваем.

Шивон молчала.

– Что за конфликт у вас с ними произошел?

– У нас не было конфликта.

– Ладно. Никуда не денутся, – сказала шеф службы безопасности. – В любом случае исследование планеты продолжится. Я связывалась с утра с Межпланетным лингвистическим. И с Центром космической разведки. Они дают добро.

К вечеру – по часам экипажа – Гранта так и не нашли. Марша велела всем подтягиваться к катеру. Грант или не Грант, они должны были провести церемонию. Экипаж поднялся на холм недалеко от места посадки. Здесь в земле торчал уже ободранный флаг первопроходцев. Ему отсалютовали «Лучами». С церемониями достали новый – синее со звездами полотнище Объединенной Земли. Запели гимн.

Шивон стояла, вытянувшись по струнке, как все. Стояла и глядела, как сияют новые звезды на свежем полотне.

Потом команда Марши установила другой флаг. Своей страны. На что они имели полное право, поскольку пионеры были американцами.

Они стояли, распрямившись, подняв головы, взгляды устремлены за стяг, дальше, в еще не покоренный космос. Такие красивые. Сильные. Земляне.

Шивон повернулась и пошла прочь.

– Доктор Маклауд? – зазвучало у нее в шлеме. – Куда вы?

Шивон уходила. Дальше и дальше, по траве, которая стала теперь зеленой.

«Маассах эр ваурин кие…»

Зеленая трава; серое море; дом мистера Киллани с покосившейся оградой.

Вначале было Слово…

Так легко изменить этот мир. Стоит всего лишь иметь хорошее произношение и – как раньше говорили на курсах? – навыки разговорного языка… Так легко изменить его – зеленая трава, изогнутые как надо континенты, Нью-Даблин, Нувель-Пари, Нью-Аризона…

Все знают, зачем нужна наша комиссия.

Маяк – красные огни в новом море, и там где-то – свеже-зеленая Статуя Свободы.

И трупы тех, кто боялся разговаривать с планетой. Так экономно, ни бомб, ни ракет, просто пара слов. Земляне уже давно не боятся творить. Не боятся Бога.

– Вернитесь, доктор Маклауд!

И Слово было у Бога. А теперь оно у них – у нее, у кучки молодых американских бойцов, которых она учила разговаривать. И Его здесь нет. Им придется решать самим. Серое море, сухой, взбитый, как сливки, песок, вдоль волн бегут две девочки, окликают друг друга, хохочут. Вроде бы такое простое решение. «Я знаю, как сказать “моя сестра жива”, – подумала она. – Я знаю. Неизвестно, что получится, но с экспериментами никогда не знаешь, правда?»

– Я приказываю вам немедленно вернуться на катер!

Встревоженный голос Лорана:

– Siobhan, tu reviens tout de suite, ce n’est plus une blague, tu m’entends[2]?

Шивон уходила в лес, который не был по-настоящему лесом, но мог им стать, если приложить определенные языковые усилия. Она сняла шлем, бросила его на землю. Села.

По образу и подобию своему…

Шивон Ни Леоч прислонила руку к глазам и поглядела туда, где остался катер.

– И хал ззe кие, – сказала она. – И хал ззеанна кие.

«Нас тут не было. Нас тут нет».

Подул ветер. Пробежал по траве, пробрался по кронам деревьев. Утих.

Никто не разговаривал.

Суета творилась на корабле «Джон Гринберг», приписанном к Лингвистической комиссии, хоть каждый и старался скрыть нетерпение пальцев на компьютерных клавишах, дрожание голоса на таких знакомых и давно уже вышедших из употребления топонимах: Париж, Баллинора, Новосибирск…

Корабль «Джон Гринберг» направлялся к Земле.

Списывают на Землю, шутили ветераны. Как рухлядь.

На «Гринберг» переводили тех, кто навсегда возвращался на Землю: отслуживших свое ученых и техников, которым сил уже не хватало обманывать; устаревшее оборудование, еще двадцать земных лет назад бывшее суперсовременным.

«Я бы тоже могла вернуться», – думала Шивон.

Самое время.

– Что это? – спросил Лоран.

– Песня, – ответила Шивон.

– Я понимаю, – сказал он. Он и другое, верно, понимал: отчего с приближением к Земле они становятся все более нервными, вспоминают такую вот ерунду вроде старых песен, которые теперь уже не найдешь ни в какой записи. Тянешься к старым воспоминаниям, запыленным, поросшим плесенью.

– Тебе снятся сны? – спросила она Лорана – доктора Дюпре, работы которого разлетелись по всему космосу еще до того, как «Гринберг» начал плавание.

– Вроде того, как мы высаживаемся на Землю – а там ничего нет?

– Ага. Все сожжено. Еще одна мировая война – а мы и не знали. Или что-нибудь похуже…

– Или еще; мы прилетаем, а там все как было, еще до первого полета. В точности. Только мы-то понимаем, что так быть не может…

Лоран знал, что она чувствует. Сейчас он был ей братом; таким же подростком. Ей казалось, что, стоит им прибыть на Землю, как все то время, что они провели в космосе, аннулируется; они снова превратятся в молодых стажеров, со зрачками, расширенными от надежды.

Только когда это было? Теперь ей кажется – сколько она себя помнит, всегда вокруг гудел Космос. Этого гула не слышно в огромных коридорах и кают-компаниях корабля, но стоит выйти на мостик или хотя бы закрыть глаза – и Пространство дышит тебе в лицо.

Она вздохнула:

– А мне все кажется, что я приеду и там все еще будет две Ирландии…

– Две Ирландии? Господи, чего тебе не хватает? Ты еще вспомни эти дикие войны, стены между кварталами, баррикады… что ты мне еще рассказывала? Вертолеты?

– И классики, – пробормотала Шивон.

Белые квадраты со старательно прорисованными цифрами, мелом – на границе двух кварталов.

Как на планете Гу.

Классики в тумане

На жаргоне миротворцев планетка называлась Ольстером.

Юмористы. Подписывая лингвисту Шивон Ни Леоч направление в Таукит, ответственный за миссию спросил, уж не боится ли она. С издевкой спросил.

– Я не боюсь, – ответила Шивон. От нее пахло космосом, и начальника это раздражало.

Много земных лет назад она удрала в пространство, как подросток удирает из дома. Но она уже больше не подросток. Раньше это показалось бы ей романтикой – нестись в далекую констелляцию, ГСА в зубы, улаживать чужую войну.

– Я удивляюсь. Зачем им вообще понадобился язык? Они с гуудху не разговаривают. Они их отстреливают.

– Давайте спишем на стресс это крайне неполиткорректное высказывание о Миротворческом корпусе, – сказал начальник.

– Давайте, – согласилась Шивон, – спишем.

– Уж вы-то должны понимать, доктор Маклауд.

– Ага. – Шивон выпрямилась. – Вот с этого бы и начали. Я должна понимать?

Тот ответил, что проблема ей знакома; она-де будет лучше ориентироваться в ситуации:

– Ваша семья была напрямую задействована в некоторых… акциях на территории бывшей Северной Ирландии. И ваш отец…

Убийца, кричали вслед ее отцу. Прови. Террорист пархатый. Шивон была маленькой, не понимала.

– Мой отец погиб, – сказала она, – и земля, в которой его похоронили, его уже не помнит. А Северной Ирландии сто земных лет как нет. Так что о каких акциях вы говорите…

Тот гнул свое, мол, ее помощь может оказаться полезной. Это доказало бы миру, что нынешние земляне далеко ушли от прежних конфликтов.

«Какая же злопамятная у нас планета, – думала Шивон. – Не вышло у меня спрятаться от этой войны в космосе. Кто и когда говорил, что дети за грехи отцов не отвечают? И ведь в том, что произошло, виноваты вовсе не мы».

– С вас всего-то и потребуется, – сказали ей, – что лингвистические услуги.

Командиром отряда значился сэр Уильям Брэйтуэйт, офицер Ее Величества. Налетали они с ним примерно одинаково; поглядев на место рождения в файле Шивон, он хмыкнул:

– Ну, вам самое место в Ольстере.

Так что там насчет политкорректности?

В перебросе все ее общение с экипажем свелось к курсам. Только с одним из новеньких она сдружилась – с белым трехконечностным траепалой, который летел в свою первую миссию. Траепала общаться умеют только телепатией, а у команды с этим было неважно.

«Ты-то как здесь оказался?» – подумала Шивон удивленно, когда увидела его в первый раз. Известно – на Траепа не знают, что такое война. Не знают, как на другого поднять оружие.

«А при чем здесь оружие? – подумал в ответ траепала не менее удивленно. – Мы же миротворцы. Значит, едем творить мир».

Телепатически вздыхать и возводить глаза к небу Шивон не умела. Мысленную коммуникацию они проходили факультативом.

У здешнего Бога вначале вместо Слова был туман. Серый, липкий, непроглядный. Из тумана тот и слепил Гу, старшую планету триединой Гууд-худуа. Бывшей триединой. Мрачная взвесь пахла одиночеством. Группа миротворцев высадилась в это одиночество, растворилась – защитные костюмы там и тут выплывали из серого, как спасательные жилеты.

Там, где она родилась, тоже случался такой туман. Шивон огляделась, прислушалась. Никто к ним не вышел. Исчеркавшие планету рвы и траншеи, где жили местные, прикрылись пеленой и молчали.

«Тебе тревожно», – подумал траепала, возникнув рядом.

«Я боюсь, – подумала Шивон. Что-то здесь, в таком далеке от Земли, напоминало ей собственную родину, где асфальт раскалялся от вражды, как от солнца. Предварительный сканер показал – все спокойно, и тем не менее… – Я боюсь, что нас… встречают».

Инстинкт это был или что другое – раньше, чем она успела додумать, раньше, чем траепала успел встрепенуться, восприняв конец ее мысли, Шивон уже кричала, хватала его за шкирку, валила на землю – из-за непривычной силы тяжести выглядело это как в замедленной съемке. И вовремя – ниоткуда вспыхнул чужой, прозрачный огонь. Врага видно не было, враг остался в тумане.

Раздались крики, лучи лазерджетов разрезали туман, будто маяки, выискивая нападавших. Шивон, подтаскивая за собой обезмыслевшего от страха траепалу, укрылась у левого борта катера. Чувствовала она усталую досаду: ну вот, опять. Рядом оказался еще один новичок, землянин, глядел ошалело, «Луч» притискивал к груди, потом решил что-то и собрался вскочить и бежать на огонь.

– Куда, идиот! Не видно ни черта! Сидеть!

– Есть, мэм! – испуганно гаркнул мальчишка.

Пламя начинало затихать. Те, кто его развел, так и не показались. Дыма не осталось. Кто-то стонал недалеко от Шивон. Взметнулось на разных языках:

– Ник! Ник, ты цел?

– Помогите! Господи. О Господи Иисусе!

– Великие звезды, уложил я кого-то! Шестнадцатый галактический вызывайте!

– Где сестры-гагаринки?

– Кто это был? Кто? Гуды или тауки?

– А марсианин их!

Траепала елозил тремя конечностями, силясь подняться.

«Миротворцы, – думала Шивон. – Так-растак».

Помощь в конце концов пришла – зимовщики на защищенных машинах, сестры-гагаринки в мобил-госпитале. Пока ехали до лагеря, Шивон слушала, как интеллигентные и цивилизованные миротворцы крысятся на встречающих, матерятся и грозятся рапортом. Зимовщики при слове «рапорт» только ухмылялись. Одинокие дома для приезжих на изрытой поверхности Гу выглядели наростами.

«Почему? – подумал ей траепала. – Мы же прилетели им помочь». Шивон на него глядела с сочувствием. Не себя самого, многовековую наследственность придется переламывать, если решил воевать. Понесло же.

Когда с Таук, головной планеты констелляции, отправились завоевывать пространство, все три планеты Гууд-худуа стали колониями. Гуудху успели скреститься с тауками, напроизводить нового населения и почти забыть о свободе. Почти – если не считать Гуудханской свободной армии. Уже при выстроенном Галактическом союзе, среди бела Межпланетного соглашения, поднявшийся на Худу ураган восстания вымел тауков с планеты. Худу провозгласила себя независимой; Галактический союз только и мог, что поддержать. Вторую планету, Гхуа, Империя навсегда поджала под себя. Гу, где аборигенов было раза в два больше, чем тауков, осталась посередине. Осталась ждать ответа сверху – к какой из бывших сопланет ей присоединиться. А ГСА пока решала этот вопрос снизу.

Лингвистические услуги – понятие растяжимое. То ликбез для астронавтов, улетающих к марсианину на кулички без единого чужого слова. А то интергалактический перевод, когда от одного неверного жеста может разлететься пол-Вселенной. У Шивон все в этот раз свелось к вечерней школе для миротворцев. Языковые исследования упирались в стену. Рекомендованные действия лингвиста на малознакомой планете: ввязаться в ситуацию, выйти из которой поможет только языковое взаимодействие с местными жителями. Но местные не взаимодействовали. Вообще. Если не считать встречи на космодроме, ни гуудху, ни тауки не обращали на Корпус никакого внимания.

Когда к ним присылали войска из Англии, они бегали за броневиками и кидали камни. Орали им «Чертовы англичане!» и прятались за школьным забором. Кричали «Рабские сердца!», и плевались, и удирали со всех ног. Потом, после объединения, когда стало совсем плохо, в ооновцев бросались коктейлем Молотова.

Потом она уехала.

«Я плохо понимаю цель нашего пребывания здесь», – подумал ей как-то вечером траепала. Здешние бои проходили скрытно, молниеносно, вспыхивали прозрачным огнем и тут же гасли. Схватки в траншеях, тихие войны. Любоваться никого не звали. «Голубые шлемы» всегда прибывали слишком поздно. Даже сестры-гагаринки прибывали слишком поздно.

Миротворцы пили. Клеили все сходное по генетическому коду. В лагере крутили две древние песни, так подходящие к туману: «Дорогу в ад» и «Калифорнийскую мечту». Шивон пыталась научить траепалу играть в покер, но поди поблефуй с телепатом.

По внешности гуудху почти не отличались от потомков завоевателей. Смешались. Шивон бродила среди траншей, вглядывалась в туман. Где-то была граница. Шивон знала, что рано или поздно ее нащупает.

Она была в первом классе; сестра вела ее за руку.

– Видишь, – говорила Нула. – Это наша школа, Святого Патрика. А вон там они учатся. Все в синем, потому что протестанты.

Шивон расправляла красную клетчатую юбку.

– Смотри, – говорила сестра и показывала на поребрик тротуара. – Дальше – не наша часть улицы. Заступишь за поребрик – перейдешь к протестантам. А это грех. Бог сразу узнает, если заступишь.

Как раз та суеверная чепуха, в которую прочно поверит шестилетний ребенок. Как-то на самой черте нарисовали классики. Шивон ни разу не видела, чтобы в них играли.

Наверху почти договорились о присоединении Гу к Худу. О создании Двуединой Независимой Гууд-худуа.

– Не надо их объединять, – не выдержала Шивон. – Их надо расселить. Уж мне-то поверьте.

Окружающие деликатно молчали.

Когда приняли решение о воссоединении, в семье радовались. Отец все говорил: столько битв. Столько погибло. И все-таки мы этого добились. Единая Ирландия. Вот теперь пусть нас разоружают. Теперь можно успокоиться.

Недалеко от лагеря дети играли в мяч. Собственно, и «дети», и «играли», и «мяч» – понятия людские, и нечего их навязывать другим цивилизациям. Все же, проходя мимо, Шивон думала о них именно так. Гуудху, гигантские опята с десятками отростков, собирались и запускали в воздух бесформенный тяжелый предмет. Предмет зависал в тумане. Они ждали. Они могли ждать, не шевелясь, пока здешнее солнце не западало в свою траншею. Местные умели видеть сквозь туман. Предмет в конце концов ложился на землю; как и кто выигрывал, было неясно. Шивон садилась рядом и смотрела. Вычислила название предмета – гиг. Прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что наблюдает две параллельные игры.

Они играли бок о бок – гуды и тауки, испытывая странную необходимость находиться вместе и быть отдельно – ни траектории игроков, ни траектории снарядов никогда не перекрещивались. На планете, беспорядочно разрисованной траншеями, где не было и следа городов, черту провели так же четко, как посреди улицы в северном Белфасте.

«Гаэллин, – подумал ее друг. – Тебе на “н”».

«Нью-Иерушалаим», – среагировала Шивон.

«Марс», – подумал траепала.

«Я нашла черту», – подумала ему Шивон.

«Что случилось с местом, где ты живешь?» – подумал траепала.

«Это долгая история, – ответила Шивон. – Хорошее дело – полет в космос. Возвращаешься из рейса – а твоей страны уже нет на картах. Приходишь из следующего – а ее уже нет… вообще».

«Тебе на “с”», – подумал траепала.

Они еще поиграли в «планеты» и послушали «Калифорнийскую мечту», а потом до Гу взрывной волной докатились результаты Таукитского соглашения. Гу объединялась с Худу; Гу становилась независимой. Траншеи ожили и шумели. ГСА успокаивалась. Миротворцы засобирались отчего-то домой.

– Решили наконец – и слава богу, – сказал какой-то землянин. Внеочередные рейсы «Эйр Галакси» улетали на Гхуа и Таук. Шивон отмалчивалась.

Никто не знал, откуда достали бомбы. Рассказывали, что купили у ливийцев, а тем продали русские. Говорили, что вовсе не у ливийцев купили, а у иракцев; у китайцев; у американцев. Говорили, что cтянули у самих англичан из-под носа. Хотя такое никто не станет держать на складе.

«Мы привыкли следить за ГСА, – подумала она другу. – А теперь взбунтуются те, кто с самого начала был против объединения».

«Их сейчас меньше», – подумал траепала.

«Вот именно».

Друг поднял к ней голову-пирамидку.

«Самое смешное, тогда мы радовались, что все кончено. Драки и перестрелки, и когда вертолеты по ночам спать не дают – мы думали: зачем это, теперь все будут жить мирно».

Шивон как в воду глядела: той же ночью пришел тревожный сигнал. Миротворцы повскакивали в машины, вызвали мобил-госпиталь. Ее другу вышло дежурство, и он запрыгнул в катер первым. Шивон схватила чей-то «Луч», забыв посмотреть, достаточно ли в нем энергии.

– И на кой нам лингвист? – удивился кто-то. Но когда Шивон устроилась рядом с солдатами, никто слова не сказал.

В этот раз их подождали. Драка обхватила их со всех сторон, зажала в кипящую середину. Несколько выстрелов прожгло вроде бы защищенную стенку катера.

– Какой сукин сын продает гудам оружие?!

Только зачинщиками на сей раз оказались не гуды. Это стало ясно уже после, когда шел разбор полетов. В тот момент не было разницы.

Шивон сбежала в космос, чтобы ей не пришлось стрелять. И что она теперь делает – в чужой галактике с лазерджетом в руках?

Миротворцы свое дело знали. Битва быстро рассеялась, и тел на земле остался строгий минимум. Шивон поглядела на тех, кто не встал, и уронила нагревшуюся трубку.

Она даже не могла позвать его по имени. На Траепа имен не дают. Потянулась к нему телепатически – но там, где только что была теплая трепещущая мысль, холодной стеной встало молчание. Траепала так и не преодолел себя. Оружие поднял, а выстрелить постеснялся.

Сестры-гагаринки только качали головами. У жителей Траепа все жизненные процессы останавливаются мгновенно, ничего не затормозить.

– Надо выпустить его в космос, – говорила Шивон.

К ней подошел сэр Брэйтуэйт. Положил руку на плечо.

– Нельзя хоронить его в могиле, – сказала ему Шивон. – Тут же все земляне, им не втолкуешь.

– Доктор Маклауд.

– Нужно проследить, чтобы его послали в космос. На его планете этот обряд очень важен.

– Шивон, – сказал сэр Брэйтуэйт.

Вечером она качалась в кресле. Совсем одна в маленьком салоне, с бутылкой виски.

– Провезли бутылку и зажали, – укорил ее зашедший капитан Брэйтуэйт. Высокий, свистящий британский английский. Чистые гласные. – И пьете в одиночестве.

– Странный на этой планете Бог, – сказала Шивон виски. – Его-то за что? Ему вообще здесь делать было нечего.

Брэйтуэйт подошел. Сел рядом.

– Кто у вас тогда погиб?

– Не лезли бы вы в душу.

– У меня сестра.

– Как? – Она оторвалась от виски. – От облучения? Так вроде локализовали же все?

– В Дерри, – ответил он спокойно. – Вышла замуж в Дерри. Осталась там жить. Я их уговаривал, переезжайте в Лондон. Куда там.

– Дерри, – сказала Шивон. – И Белфаст.

– Все говорят – ирландская беда. Но ведь это и наша война тоже.

– Разумеется, – вскинулась Шивон, – это ваша война!

Вышло слишком резко.

– Будете виски, кап… Уильям? Мои жили в Белфасте. Все погибли. А я… я была в рейсе.

– Кто же знал… – вздохнул Брэйтуэйт и глотнул.

– Никто не знал. Всякое было, но чтобы атомную бомбу…

– По-вашему, это, конечно же, не ИРА, – сказал англичанин.

– Даже по официальной версии – это оранжисты. А… кто теперь знает. Какая разница. – Шивон замолчала. – Это была наша мечта. Мечта моих родителей. Единая Ирландия.

Брэйтуэйт тихо пил свой виски.

– Когда убили Нулу, я сбежала. Той весной, перед объединением. С меня хватило. На улице… английская полиция. Тоже пытались творить мир.

Она поставила стакан на стол. Иначе бы расплескала.

– Ох, Шивон, – сказал Уильям Брэйтуэйт.

– Ну и что мы будем теперь делать? – спросила она, совладав с собой.

– А ничего мы не будем делать. Подождем, пока Гу официально обретет независимость. Посмотрим, как бравые ребята из ГСА заберут здесь власть. И улетим.

– Эта война никогда не кончится, – пробормотала Шивон. – Ненависть слишком долго кормили. Никто не захочет… никто не заступит за поребрик, понимаете?

– Хватит вам пить, – сказал Брэйтуэйт. – Мы скоро поедем домой.

Его глаза сверкнули трезво и подозрительно:

– Или у вас какие-то другие планы?

– Нет, – сказала Шивон, – у меня никаких планов.

На следующий день, выходя с территории лагеря, она захватила заряженную трубку лазерджета.

Гуудху и тауки все так же играли в гиг. Шивон подошла. Они привыкли, не пытались уже, как прежде, ощупать неизвестное отростками. Играли и даже слегка перед ней выставлялись. А может, ей это казалось. Шивон смотрела на них, а потом достала «Луч».

Мела у нее с собой не было, а краску здешняя почва не впитывала. Шивон направила лазер вниз и стала вырезать на земле аккуратные квадраты. Шесть квадратов и дугу. Написала цифры.

Гуудху бросили свою игру, гиг висел, забытый в тумане. С другой стороны подошли тауки.

Шивон на них не смотрела. Грубо и широко начерченное поле классиков лежало между двумя «площадками». Она вытащила из кармана прибереженную круглую банку из-под биопищи. Бросила. И запрыгала на одной ноге.

– Пэдди выпил бочку пива, – приговаривали они с Нулой, – и как грохнется с обрыва…

Она тут же окаралась. Сколько лет без практики. Бросила банку снова.

– Пэд-ди вы-пил боч-ку…

С третьего раза ей удалось отскакать чисто. Потом три сильных отростка отодвинули ее с дороги. На одной конечности прыгать было удобно. Ребенок старательно проскакал все клеточки. Оглянулся на Шивон, будто ожидая одобрения. Его согнал с панели другой. Шивон не знала, понимают ли они смысл игры. Может, они думали, что это какой-то важный ритуал.

У четвертого взявшегося прыгать гуудху банка улетела на другую сторону.

На площадку к таукам.

Дети стояли и смотрели.

– Там не наша территория, – сказала Нула.

Чей-то отросток – почти такой же, как у гуудху, только потоньше и потемнее – ловко слизнул банку с земли. Невысокий по местным меркам таук двинулся к классикам. Постоял. Пошел дальше. Отросток шевельнулся, удлинился. Таук ждал, что банку у него заберут. Но гуудху посторонились. И Шивон посторонилась. У таука тоже была одна конечность. Но прыгал он чуть медленнее.

– Эри, – сказал он. – И-пи. О-ку…

Вокруг зашумели. Кажется, так они смеялись. Остальные тауки подошли, уже не боясь сломанной невидимой стены.

– Пэд-ди, – сказала Шивон, широко раскрывая рот. – Вы-пил…

Это называлось «лингвистическими услугами». Все, что она могла сделать для этой планеты.

Только сейчас Шивон открыла архивы личного компьютера. Это вроде уборки перед праздником. Надо выбросить ненужное, разгрести вечный хлам – недоделанные программы для традукторов, обрывки записей чужой речи с планет, которых теперь и не вспомнишь, наброски интонационных уровней – с Зоэ? или с Хейе? Заметки о полетах; когда-то она пыталась вести дневник, но времени всегда не хватало. В результате – о большинстве рейсов только несколько отрывистых фраз.

А вот запись, скинутая с традуктора: какие-то стихи. Явно не земные, переведенные наспех. Откуда это вообще?

А, ну да. С планеты Осень.

В последний час, в последний пляс

Когда пятый за месяц представитель планеты умер прямо в кресле перед монитором, у доктора Шивон Ни Леоч лопнуло терпение.

– Господи, ну что такое! Везем же мы с собой эти опытные образцы, так давайте хоть кому-то вколем!

– И получим – за незаконное вмешательство в дела суверенной планеты, попытку изменить естественный ход развития свободного существа и бла-бла-бла, – кивнул Лоран. – Суй его в мешок.

Зеленые мусорные пакеты были аккуратно сложены в углу лаборатории. Входящие отводили от них глаза.

Перед тем как отправить обернутое пластиком тело в мусоропровод, Шивон его перекрестила и наскоро прочитала молитву.

– Habemus papam, – сказал на это Лоран.

Шивон махнула рукой. Она сознавала, что выглядит это нелепо. Если сами здешние выбрасывают своих умерших куда попало, не закрыв им глаза и даже не взглянув лишний раз, значит, у них на это есть причины. Вот мусорные мешки они подбирают.

– Мы ведь за этим сюда и приехали, – сказала она Лорану. – За вмешательством, изменением хода развития… и дальше по тексту.

– Угу, – кивнул тот, отключая еще гудящие после мертвого датчики. – Только для начала нам бы их согласие.

– На каком, интересно, языке, – вздохнула Шивон. – Топчемся тут на коммуникационном минимуме!

Она придвинула кресло к монитору. На экране замерли одинокие строчки. Все, что оставил им бокк перед тем, как… У нее дома сказали бы – Господь взял его к себе.

«Может, – мы и не для этого прилетели, – думала она, рассматривая отпечаток до сих пор непонятной речи. Может, мы здесь, чтобы хоть кого-то из них похоронили достойно».

Но экспедиции уже давно летали без священника. Шивон еще помнила отца Гжезинского, которому приходилось в день читать по нескольку служб разным конфессиям. Потом и его сократили. Чем дальше в космос, тем меньше веры.

«Благословите меня, святой отец. С моей последней исповеди прошло несколько сотен лет…»

Дверь отсека зашипела:

– У вас еще один гигнулся? – Экипаж втихаря делал ставки: сколько проживет следующий.

На стенке замигал детектор некорректности, поставленный «ВиталФарм»:

– Слово «гигнулся» имеет пейоративную окраску и не должно быть использовано в разговоре об ушедших. Подыщите стилистически нейтральный синоним.

В кои-то веки Шивон была с ним согласна.

Новый бокк появился на корабле через час. Шивон сама послала его предшественника в трубу – а иначе ей бы в голову не пришло, что это не тот же самый. Даже детектор некорректности не нашелся, что сказать – здешние действительно были все на одно лицо. И от этого становилось еще более не по себе, чем от вида пластиковых мешков.

Мелкие большеглазые хозяева смутно напоминали ей персонажей суеверных сказок: пикси, лепреконы, корриганы… Только эти были вовсе не злые. Тихие. Привязчивые.

Бокк залопотал, цепляясь конечностью за ее рукав. Шивон осторожно произнесла ответное приветствие. Считается, что лингвистический контакт налажен, когда приходится искать чужое слово в традукторе, потому что успеваешь что-то забыть. Шивон пока все держала в памяти. Инопланетянин подошел к экрану. Внимательно прочитал текст. Провел по монитору одной из лапок, пытаясь что-то нащупать на гладкой поверхности. Шивон усадила его в кресло и велела разговаривать. Программа записывала речь, а потом на основе коммуникативного минимума выявляла закономерности.

Экипаж «Гринберга» гостил на планете уже месяц по корабельному времени. Толку выходило чуть. Бокки были вечными сменщиками. Рождаясь гроздями, они тут же заменяли тех, кто уходил в гниль. Необычайная генетическая программа позволяла новорожденному за полдня освоить профессию родителя. Правитель, к примеру, был вечным; подданные не успевали заметить, что он меняется. На улетающие корабли в специальные отсеки загружали «рожеников» с расчетом, чтоб новых астронавтов хватило до конца плавания.

Ужасно неудобная жизнь. Машине же приходилось каждый раз привыкать к новому голосу и новой речевой манере.

Но дело было не только в этом. Шивон иногда думала, что на определенные темы они не так уж хотят разговаривать. Несмотря на всю их контактность. Летевшие на «Гринберге» представители «Витал» как только ни пытались объясниться – бокки просто не реагировали. Шивон это казалось слишком похожим на «моя не понимай английский» марокканцев-гастарбайтеров.

Строчки на экране выводили из себя. Знакомое раздражающее ощущение – все слова вроде известны, но в цельный смысл не складываются. Она запустила на компьютере анализ закономерностей, а сама устроилась в кресле, попыталась расслабиться: ноги на выключенном фонетическом синтезаторе, недалеко – бутылка «Телламор Дью». Та самая обстановка – унылая, неподвижная, – когда рискуешь утопить в виски больше, чем печаль.

И склад мусорных мешков. «Звук похорон в моем мозгу…» У кого это? Кажется, у Дикинсон.

Сменившись, Шивон отправилась на свободу.

Планета была бешеной. Все зарождалось, вспыхивало диким цветом, безразмерными плодами и умирало, загнивая на глазах. На костюмы ставили специальную защиту. У экипажа прижилась шуточка: «не выходи, разложишься». Но все равно это была свобода, после фальшивых настенных пейзажей и бесконечных шариков для пинбола в мониторе. Шивон отмечалась у Марши и шла гулять. Никто не говорил, что здесь могут водиться тигры. Какие тут тигры. Только огромные глаза, деликатно поглядывающие из зарослей. Инопланетяне оказались милыми – ничего другого не скажешь, славными, даже на взгляд ксенофоба-землянина. Потому и «Витал» так легко провернул дело. Когда бокков показывали в рекламе, спрашивая за кадром, справедливо ли, что эти существа обречены на такую короткую жизнь, легко было прослезиться и решить, что нет, несправедливо. Хуже всего – они понимали, как мало живут. Легкие на контакт, бокки навидались чужих пилотов, помнящих, откуда они прилетели, и предвкушающих возвращение на родину, – тогда как их астронавты, садясь на корабль, знали, что не увидят планету, на которую направляются.

Они заслуживали лучшего. И раз уж люди придумали наконец «лекарство от смерти», почему бы не поделиться с братьями по разуму? Тем более что опыты уже проведены на виртуальной модели бокка. Тем более что за пределами Земли не действует положенное на лекарство ограничение. Тем более что в обмен на чудо-средство инопланетяне готовы поделиться топливом с Землей, загибающейся от очередного кризиса. Вполне справедливо – чего не отдашь за лишние десять лет жизни.

Чтобы уговорить инопланетян принять сыворотку, нужно было сперва научиться с ними разговаривать. Коммуникативного минимума не хватало. Очередное плавание «Джона Гринберга» спонсировало уже не НАСА, а «ВиталФарм».

Шивон медленно шагала, утаптывая в грязь то, что еще три минуты назад было прекрасными цветами.

В необычайно рыхлой почве росли странные угловатые камни. На одном из них совершенно четко выступала надпись.

Шивон сбилась с шага. Опустилась на колени. Присмотрелась. Камень был весь исписан, испещрен мелкими, теснящимися значками, будто кому-то не хватало места излить мысли. Знаки сливались в строчки. Строчки виляли, кое-где складывались в круги. Повторялись странные, незнакомые Шивон комбинации.

И каждый из камней, давящий своим долголетием на меняющийся пейзаж, был так же исчеркан.

Как знала Шивон, здешние никогда и ни с кем не общались письменно.

Вернувшись, она прикрыла дверь лаборатории и вывела на монитор все архивные записи. Перекинула с рации и увеличила снимки камня. На экране записанная речь шла сплошным текстом, а на камне получалось что-то вроде рваного, местами скрученного хайку.

Шивон велела компьютеру сопоставить. Компьютер крякнул.

Зашел Лоран.

– Слышала новости? Парламент дал добро.

– Сейчас пришло?

Он кивнул.

– Сказали, что наша экспедиция повлияла на решение. Мол, на другие планеты поставляем, а себя и забыли.

Он стоял у двери как-то растерянно, руки шарили по карманам в поисках сигареты.

– Так что… придется нам привыкать к вечной жизни. «Пусть бьют часы, приходит ночь, я остаюсь, дни мчатся прочь…»

– Аполлинер, – сказала она, но Лоран ее не слышал. Смотрел куда-то в себя, туда, в ту часть души, где оставались эти стихи.

«Вот так, – думала Шивон, – мы еще раз обманули Бога». Интересно, успел ли кто-то из родных воспользоваться таблеткой? Придет ли кто-нибудь встречать ее с корабля?

Машина завершила распознавание. Неровные строфы выплыли на монитор, с пробелами там, где компьютер не разобрал. Шивон попробовала прочитать, и даже собственный голос показался чужим.

«Я остаюсь, дни мчатся прочь…»

В строчках был ритм. Незаметно для себя Шивон отбивала его ногой на подставке кресла.

Непохожий ни на один из земных, быстрый, захлебывающийся, как ритм самой здешней жизни. Повторяющийся. Как в стихах.

Шивон прочитала написанное еще раз, подключив интонацию. Крутанулась на кресле. Поэтическая планета; надо же, Лоран не ошибся.

Планета оказалась неагрессивной. Если только агрессией не считать откровение, с которым она выставляла чужим на потеху свое умирание.

– Страна постоянной осени, – сказал Лоран, когда они только высадились. – Прилетели.

– По-моему, наоборот. – Шивон посмотрела вокруг. – Тут все время весна. Сто весен за один день – как тебе это?

– Поэтично, – усмехнулся Лоран.

Ей на ум пришли строчки из Шелли:

«Мгновенно всю природу охватив, щедр на узоры, краски, ароматы, неистовствовал свежести порыв…»

Марша Форман, шеф службы безопасности, смотрела с удивлением.

– По-моему, она считает, что поэты – это люди с далеко зашедшим синдромом Туретта, – сказал потом Лоран.

У Шивон было чувство чего-то по-настоящему необычного.

– Они пишут стихи, – объявила она в гостиной.

– Надо же, – отреагировали там. – И что?

Шивон развела руками:

– Да в общем-то ничего.

На самом деле, было «чего»: нужно проанализировать ритм, выяснить, почему бокки никогда не общаются в таком ритме с чужими; можно ли достучаться до них быстрее в «стихотворной» манере или же это, наоборот, табу.

Лоран понял. Он спросил:

– Когда они успевают?

Шеф службы безопасности тоже поняла, но по-другому:

– А зачем?

Шивон нравилось оставаться в лаборатории наедине с бокком, слушать журчание речи, непонятной и потому успокаивающей.

– Вечером я завяну, – сообщил бокк.

Задремавшая было Шивон тряхнула головой. «Вечером» у бокков означало «скоро».

Инопланетянин болтал многочисленными конечностями, будто колыхалась пробковая занавеска в ванной.

Терять им обоим было особенно нечего.

Шивон вызвала на экран изображение камня. Бокк засучил лапками; чувствовалось, что ему весело. Он порхнул с кресла, подошел к компьютеру и конечностью выцарапал прямо на корпусе такую же строфу, что была на камне.

Поврежденный корпус обиженно взвыл сигнализацией.

– … вашу …! – выразилась Марша, ворвавшись по тревоге.

На стенке затрясся детектор некорректности.

Бокк как ни в чем не бывало вернулся в кресло. В треугольных глазах горело озорство.

Когда корабль закрылся на ночь, Шивон снова оказалась в лаборатории, рассматривая странную поэзию. И обнаружила, что наконец понимает.

Хотя «понимать» – глагол относительный. По крайней мере, слова обрели значение.

Шивон хмурилась, пытаясь найти смысл. «Жить… мало… стоп, это же сравнительная степень… Увядание – ясно… Отрицательная форма…»

– Черт ногу сломит, – ругнулась Шивон и посмотрела на детектор. Тот молчал. Богохульство на корабле не запрещалось.

Ближе к ночи она ушла. Сидя на небольшом холме, Шивон думала, что экспедиция не удалась. Что скоро они соберут вещички и деньги «Витал» сгинут в космосе. Тем, кто и так бессмертен, их лекарство не понадобится.

Сзади раздались человеческие шаги. Шаг сбился, кто-то выругался.

– Я опять нарушила правила безопасности? – не оборачиваясь, поинтересовалась Шивон.

– Он умер, – сказала Марша Форман. – В пять шестнадцать по времени экипажа.

– Понятно, – сказала Шивон.

– Десять баксов на нем потеряла, – сказала Марша. – А здесь хорошо. Спокойно.

Шивон кивнула.

– Я так понимаю, ничего у нас не выйдет, – сказала американка, усаживаясь рядом. Зевнула. Потянулась. – С удовольствием бы доложила об этом «Витал». Их детектор у меня сидит в печенках. Лучше было, когда мы летали под федералами.

– Люди, – сказала Шивон. – Вот… люди, что тут еще скажешь. Не можем их перебить – так нужно заставить жить.

– А они что – в самом деле не хотят?

– Им не надо, – сказала Шивон. – Нам надо, вот мы и изобрели. А они… Они стихи пишут. Все камни в стихах – вон, поглядите. Знаете, какие были последние строчки? Что же это будет… «Чем меньше жить…» Нет, не так… Вот: «чем меньше мы живем, тем мы бессмертней…» Логично, правда? Чем меньше живет каждый из них, тем больше строчек появляется на камнях…

Она не думала, что Марша слушает. Американка откинулась на спину, из-за шлема не было видно, куда она смотрит.

продекламировала та вдруг.

Шивон оглянулась. Марша смотрела вдаль; и, наверное, глаза у нее были мечтательные. Хотя шлем их все равно скрывал.

Шивон на секунду удивилась; а потом закончила вместе с американкой:

И так весело и отчаянно они пошли обратно на корабль; Марша – отдавать деньги, а Шивон – сообщать «ВиталФарм», что лингвистическая экспедиция завершилась провалом.

Уже недалеко от Земли к «Гринбергу» пристыковался корабль гагаринцев. На борт перешли несколько братьев, чья служба в ордене Гагарина закончилась. Их было, пожалуй, жальче всех; братья неприкаянно бродили по кораблю, спрашивали ежеминутно, не нужна ли кому их помощь.

Шивон не пожалела для них припрятанной бутылки виски. Под алкоголь потекли воспоминания; один из братьев, как выяснилось, помнил ее еще с «добровольческих» полетов. Она рассказала о том, что было после Сельве, что вывезенные «биотрадукторы» никого не съели и не заразили, и бумаги, которые оформлял для нее тогда Лоран, по сути, не лгали: мозг сельвенцев оказался устроен так же, как – в идеале – должны быть устроены традукторы. Так, чтобы, основываясь на минимуме слов и интонационных рисунков, «понимать» язык. Сельвенцев с тех пор затаскали по лабораториям, но по сравнению с тем, что их ожидало, это вполне приличная судьба.

Она сдержалась и не спросила, что стало с тогдашним Старшим братом – Любеном Кордой. Не только потому, что рядом был Лоран. Она помнила Корду усталым, присосавшимся к кислородному баллону. Когда они виделись в последний раз, Старший брат снова собирался в полет, хотя его давно списали из ордена…

Может, лучше и не знать.

Во имя Гагарина

Гагаринцы пьянствовали.

Шивон никогда не видела, чтоб столько пили. Земная водка, паршивый марсианский виски, венерианская номизза, бертийский акх-уак. Роботы-горничные по утрам с механическим спокойствием вывозили из номеров тележки пустых бутылок, капсул и вакуумных упаковок. Гагаринцы пили – и не спали. Тощенький общий зал сотрясался каждую ночь от музыки, подхваченной, как зараза, на дальнолетных планетах.

– Сколько можно? – спрашивала Шивон.

– Если б ты полгода патрулировала гарлемскую констелляцию, – говорили ей. – Если б ты летала на Берту во время заварушки. Если б ты вывозила раненых с Леи…

Одним словом – пусть ребята расслабятся.

Она думала, ее пошлют в один из огромных дрейфующих «приютов» ордена Гагарина, а оказалась на небольшом «Пежо», из тех, что могут припарковаться на обломке астероида. Команды было – человек пятнадцать, не считая роботов. Шивон привыкла к легкому запаху одиночества, навечно впитавшемуся в стенки родного «Гринберга». Но здесь он чувствовался куда сильнее, смешиваясь с какой-то затхлостью, безнадежностью. Рассказывали, что в гагаринцы идут одни неудачники. Кто по доброй воле подастся в самый бедный орден Галактики, чтобы без страховки бросаться туда, где горячо? У нее-то выхода не было, по новым нормам МЛЦ для первой категории необходим хоть один волонтерский полет. Вот только зачем этим лингвист на борту – доктор Шивон Ни Леоч не могла взять в толк. Оборудования для исследований гагаринцы не везли. С местным населением они чаще всего общались сами, куда бы их ни заносило, охотно ломая языки и традукторы о речь аборигенов. Шивон с некоторой обидой понимала, что инопланетян такое общение устраивает и что третий, влезь он в их разговор, вызвал бы только отторжение. Шивон брала в баре эспрессо, отрешалась от бьющей по ушам музыки и тосковала по «Гринбергу».

Однако на Сельве «Гринберг» не допустили бы. К чему лингвисты тем, кто не желает общаться?

Вызов поступил от полулегальной кучки зимовщиков, которые искали там совместимое топливо. Планета Сельве не принадлежала к Межпланетному соглашению и не числилась в списках Галасоюза. Разумная жизнь там вроде бы нашлась, но себя не проявляла и исследователям не показывалась. На жаргоне МЛЦ Сельве называлась бесконтактной. Наткнувшись на такую планету, с нее просто вывозили все, что стоило вывезти, и больше не возвращались. На зимовщиков напал какой-то вирус, на первый взгляд – обыкновенный земной грипп, но так далеко от дома – кто знает?

– Конечно, у пятнадцатого галактического руки отсохнут послать им неотложку! – просигналил шестью конечностями биолог-вентиец.

– Во-первых, мы к ним ближе, чем пятнадцатый, – сказал Старший брат. – Формально. А во-вторых, кроме нас туда никто не полетит. Кому они нужны, нелегалы-то?

Вентиец выкрутил неприличное слово.

Старшего брата звали Любен Корда, был он высокий, сутулый и перманентно хмурый. Его побаивались; русские тихонько напевали «Любен, братцы, Любен», стоило ему появиться поблизости. Шивон на всякий случай обходила его стороной. Корда носил у пояса синтезатор кислорода, к которому время от времени прикладывался. Говорили – это оттого, что Старший успел надышаться гадостью, которой на Лее травили повстанцев.

У зимовщиков, поголовно землян – раньше сказали бы «латиносов», – обнаружился ОРВИ. Единственный вирус, с которым медицина так и не справилась. Гагаринцы накачали их всем, что нашлось, и объявили карантин. Нечего выносить заразу в пространство, даже если это всего лишь насморк. Те послушно лечились, но от гагаринцев держались на расстоянии. Не полиция – но мало ли…

Казалось, что планету слепил ребенок – талантливый ребенок, чью работу – с ровно скатанными узкими полосками рек, тонкими стенками кратеров, причудливо ветвящейся флорой – обязательно выставят на видное место в классе. И там она будет стоять, пока дети не уронят ее, не сомнут или сама по себе она не расплавится на солнце. Не исчезнет.

Сельве тоже оставалось недолго.

О конце света рассказали зимовщики.

Миро Вальдес, прораб честной компании, связался со Старшим братом по личному каналу. Поговорив с ним, Корда долго молчал. Потом сказал:

– Докопались.

Бригада Вальдеса не первая прилетала на Сельве за топливом. До нее были и другие – и с Земли, и с Берты, и с Леи. Кто-то перестарался, или планета просто не выдержала такой активной охоты за ресурсами. Исследователи фирмы, на которую работали зимовщики, давно уже тревожились. Тут и там активизировались микровулканы, землю потрясывало. Отослав пробы почвы в фирму, исследователи получили короткий ответ: «Сматывайтесь. Пока не поздно». Выходило, что изнутри планета клокочет и скоро негодование ее выплеснется наружу. И сожжет лавой все живое – по меньшей мере в этом полушарии. Прораб сообщил об этом, а потом помялся и сказал, что у них барахлит панель управления, они, конечно, чинят, но если вдруг…

Теперь улететь гагаринцы не могли: если у зимовщиков не заладится с пультом, их придется эвакуировать. И они оставались на Сельве, а та тряслась и время от времени плевалась лавой.

Шивон ничего бы не узнала, если бы с зимовщиками вдруг не оборвалась связь и Корда не отправил ее вместе с братом Юрием узнать, не случился ли уже с ними конец света. Брат был техником с Венты. Вентийцы разговаривают, двигая и удлиняя конечности, и землянам неудобно называть их – не станешь же, в самом деле, всякий раз складывать фигуру из пальцев. Те, у кого не было удобопроизносимых имен – или не имелось имен вообще, – на кораблях гагаринцев неизбежно становились Юриями.

Оказалось, что головная панель отказала вовсе, потому и вырубилась связь. Ничего, у них уже такое случалось, не первый год летают. Починят. Вальдес с явной неохотой предложил им «по кружечке» – только потому, что не предложить было против всех космических законов. Но с номиззы и компании его понесло.

– Планета-то, – сказал брат Юрий.

– Знаю, – выплюнул Вальдес. – Ah, caray! Только нашли хорошее место, думал – в кои-то веки нормально подзаработаем…

Он рассказывал про бедный городок где-то на земной Кубе; и как все в городке считали его пропащим, а он не пропал, потому что никогда не стеснялся возить то, не знаю что, туда, не знаю куда. Шивон слушала: гагаринцев часто принимали за священников, а прораб, похоже, принял ее за гагаринку. С Сельве, говорил прораб, им еще повезло; на других планетах они б все оборудование обломали, пока искали, а тут зелененькие им сами показали места…

С Шивон слетел хмель.

– Какие… зелененькие, сеньор Вальдес?

– Миро, – пробормотал тот. – Зови меня Миро, док… Зелененькие… да. Здешние. Я зову ее Пилар. Хорошая девочка, Пилар. Была у меня на этом… астероиде, как его…

В трезвом виде Вальдес все отрицал. Какие зелененькие, какая Пилар. Естественно; как только о контакте узнают, Сельве заинтересуется Ведомство дальнолета, и ее уже нельзя будет доить. Шивон схватила его за рукав, развернула к себе, стала умолять. Сельве не сегодня завтра отправится в тартарары; а она, Шивон, не космическая полиция, и все, что она просит, – возможности сказать им несколько слов. И конечно, Вальдес не пожалеет, если отведет ее к сельвенцам. В конце концов тот поддался на уговоры и на несколько сотен гала, которые Шивон ему сунула. Взял вездеход и вывез ее за пределы зоны.

Но если об инопланетянах не доложили в МЛЦ… если в документах планетка так и значится бесконтактной… то откуда они взяли традукторы? Постойте…

– Миро… А на каком языке вы с ними разговаривали?

– Да на родном, на испанском! Что я, их марсианский учить буду, что ли?

Гуманоиды. Как же далеко она улетела; хватило того, что инопланетяне держались на двух конечностях и еще несколькими орудовали; хватило того, что она примерно видела, чем они смотрят и чем говорят, чтобы записать их в гуманоиды. Гибкие, сделанные будто из резины, они напоминали ей что-то затолканное совсем уж на самое дно воспоминаний, что-то из детства… Ну да. Фигурки из капельниц, которые дядя Райан приносил из больницы, когда был интерном.

Одна из «фигурок» протянула ей руку. Не так – одну из боковых конечностей.

– Buenos dias, hombre de la tierra, – сказала она вежливо.

А ведь Шивон думала – телепатия. «Эффект внезапного понимания», как на Траепа. Но это не телепатия, это хороший, чистый испанский, разве что интонации чуть механические. Дальше существо сказало:

– Mi llame Pilar.

Сельве должна была стать просто еще одной планетой. Еще одно название в отчете. С годами их накапливалось все больше. Ничейных, толком не освоенных, легко забывающихся. Просто перестаешь считать миссии, в которых побывала. Гагаринцы правы: если пить, можно и не считать.

А теперь Шивон сидела посреди маленького селения, под приютившими сельвенцев местными деревьями, которые те, кажется, просто сгибали так, как им было нужно, и у нее колотилось сердце.

Контакт. На Сельве.

Кем надо быть, чтобы не сообщить об этом? Сельвенцы знали бертийский и лейский; значит, нашли их куда раньше Вальдеса.

– Ты говоришь по-другому, – сказала ей Пилар. – Ты говоришь не так, как Миро-с-корабля.

А вот это уже был нонсенс. Никто не способен различать языки чужой планеты, это знают первокурсники. Вентиец способен отличить земной от кларийского, но английский и японский будут для него звучать одинаково; а землянина нужно восемь лет учить на лингвиста, чтоб он понял разницу между пятью языками Венты.

Но может ведь быть такое. Особо устроенные, необычно гибкие органы речи – биологам и фонетистам придется еще с этим разбираться, – особый мозг, способный понимать.

– Ты можешь научить твоему языку, – говорит Пилар. – Миро-с-корабля научил.

Верно. Миро-с-корабля больше нечего было делать. Он торговал с сельвенцами, как с неразумными индейцами, – только вместо дешевых бус всучивал им дешевые детективы, прихваченные из дому.

– Я могу, – говорит Шивон. Этим не надо будет традукторов, они – сами себе традукторы. Она сидит, обняв руками колени, и смотрит на чудо. Наверное, что-то такое и искали все Лингвистические комиссии; все «Гринберги», «Щербы» и «Соссюры». А она нашла. Чудо; философский камень; святой Грааль.

Вальдес оставил ее с сельвенцами одну, и на корабль Шивон возвращалась пешком. Не спеша, пытаясь успокоиться. Она шагала, боясь ступить, боясь дотронуться до растений, казалось, они тут же сомнутся, скомкаются, станут просто куском пластилина. Вскоре иллюзия прошла, стволы и листья были крепкими, плотными, психоделически яркими. Земляничные поля навсегда. Шивон погрузилась в собственные мысли и не услышала шум вездехода; и Старшему брату пришлось окликать ее несколько раз:

– Ни Леоч! Какого черта вы отключили связь?

Оглянулась – сутулая фигура рядом с вездеходом. Вздохнула:

– От Старшего брата не укроешься.

– Не надо было покидать зону. У нас чрезвычайное положение, не забыли?

Шивон еще чувствовала ладонью рукопожатие сельвенки, думала – ведь за этим, на самом деле, мы сюда летели…

– А у меня это крайний вылет, – сказал вдруг Корда. – Все, вот уходим отсюда, сдаю отчет в орден и на Землю.

Шивон пригляделась. Вроде бы не старый, но по виду разве определишь. Да и эта трубка с кислородом…

Корда глядел на низко висящее в небе белое пластилиновое солнце. При абсолютно черной шевелюре у брата были голубые глаза, светлые, будто вылинявшие

– Пришло подтверждение. Все совсем плохо.

– Я в курсе, – ответила Шивон. – И те, кто там живут, – она кивнула на гибкие деревья невдалеке, – тоже в курсе.

– А откуда вы… – Корда стоял, уставившись на нее, переступая ногами по неуютной мнущейся почве. – Это же бесконтактная планета.

– Кому как, – сказала она. – Мне нужно немедленно связаться с Лингвистическим центром.

Но вместо того чтобы связываться с МЛЦ, она не удержалась: вызвала «Джон Гринберг» и попросила разыскать доктора Лорана Дюпре.

– Шивон! – на экране возник Лоран. – Что ты делаешь на Сельве, nom de Dieu? Хватай своих гагаринцев и убирайся оттуда.

– Лоло, – сказала Шивон, – Лоло, у меня тут… контакт.

Сначала он слушал молча, опешив. Потом стал скептически качать головой.

– Слишком поздно, ma puce. Знаешь, сколько всего надо собрать, чтобы официально объявить это контактом? Ты элементарно не успеешь.

– Лоран, тут живые существа, и они говорят по-нашему! Мы не имеем права их здесь оставлять! Я, как полномочный представитель…

– …запасной козы, – осадил Лоран. – Ты летела с ними не как человек от Лингвистической комиссии, а как доброволец. Нет у тебя никаких полномочий. А МЛЦ возиться с ними не будет, потому что… нету времени.

Их было очень мало; душ двадцать, наверное, вместе с детьми.

– Вы все живете здесь? – спросила Шивон у Пилар. Они уже могли изъясняться на пристойном английском.

– Нет. Все живут там, – Пилар кивнула в сторону ползущего за горизонт разноцветного леса. – Но нас там нет. Нам там нельзя.

– Потому что вы помогали Миро-с-корабля? – осторожно спросила Шивон.

– Потому что мы разговаривали, – сказал другой сельвенец. Ему земного имени не дали. – С Миро, с другими. С тобой. Нам нельзя.

– Нельзя разговаривать?

– Вы чужие, – мягко произнесла Пилар. – Мы говорили с чужими. И теперь все кончится. И нам нельзя… там. Со всеми.

И она читала им вслух. Это не было утешением, не было обещанием – по крайней мере, сначала ей так казалось. Лишь слова, чужие слова, которые приютившиеся невдалеке от зоны существа могли складывать как угодно. Но складывали почему-то так, что ей становилось неуютно

– Ты знаешь, что все кончится, – сказала ей Пилар. – Они – наши, другие, – они не хотят улетать. Но я боюсь. Я боюсь, Шивон-с-корабля. У меня есть маленький, Шивон. Я не хочу, чтобы все кончилось для него.

Шивон взяла ее за изгибающуюся конечность. Хотела пообещать. Это она, в конце концов, может сделать – делали уже. Называлось «жена астронавта». Женщины приносили на корабль младенцев-ксено и выдавали за своих. По законам дальнолета они могли отказаться от анализа ДНК на корабле и дождаться приземления на родной планете – а там уж поздно было отправлять обратно. Шивон помнила; так увозили детишек с Гу, когда взбесилась Таукитская констелляция. А остальных? Остальных ты куда денешь?

Она опять опустила глаза к книжке:

«Иногда я вспоминаю маленькую церковь на забытом каменистом берегу Ирландии. Церковь теплая, и свет в ней желтый, оттого полированные коричневые скамейки кажутся по-домашнему уютными, особенно когда снаружи – дождь, и одинокий ветер, и нет на свете места, где бы можно было согреть душу или хотя бы тело стаканчиком виски…»

– Это невозможно, – сразу сказал Старший брат. Сказал быстро и уверенно, не дождавшись, пока она закончит. – Планета – как вы там говорите – бесконтактная. Биологи и медики с ними не работали. Если у нас на борту будут непроверенные ксено, нам просто не дадут посадку. Нигде.

– Но…

– Ни Леоч, мы в любом случае не сможем эвакуировать целую планету.

– Да речь и не о планете, – сказала Шивон. – Речь о тех, с кем я беседовала…

Корда поднял брови.

– Они… вроде бы… совершили преступление против рода. Заговорили на чужом языке.

– То есть, – качнул головой Корда, – что получается? Незаконное вмешательство в дела суверенной планеты. Попытка изменить естественный ход развития свободного существа. Еще что?

– Вы же гагаринцы. – Шивон смотрела ему в глаза. Все знают, что гагаринцы подчиняется только своей присяге, а законы дальнолета видали… в закрытой капсуле в открытом космосе.

– Ни Леоч, – оборвал он, – я бы плюнул на все и взял их. Если б они были не с Сельве.

– А как же «поправка беженца»? «Если жизни существа угрожает непосредственная опасность…»

– А вы много знаете – для лингвиста-то. – Губы Старшего брата как-то криво изогнулись. То ли улыбка, то ли… – Только за пределами Союза поправка не действует.

– Что-то я не поняла. Это что же, гагаринец отказывается спасать живых существ только потому, что они не принадлежат к Галасоюзу? Да это же… – Как глупо, у нее, у лингвиста, теперь не хватало слов.

– А вы дадите гарантию, что они не представляют опасности для Галактики? Что они не агрессивны, не заразны, что они не перережут экипаж, пока мы доберемся до станции? Дадите? Я не потащу в пространство черт знает кого!

– Они не агрессивны!

– Если они не сожрали вас за два дня, это еще ничего не значит. Сожрут на третий. Или хуже – будет у нас второй… вирус Ковальского. Как тогда на Делле. Слышали?

– Кто же не слышал, – тихо сказала Шивон.

– Тоже ведь завезли. И не поняли сначала откуда. А когда поняли… – Старший брат сплюнул.

Шивон поглядела в его выцветшие глаза и осознала – бесполезно. Наверное, гагаринец Любко Корда был еще совсем юнцом, когда его отправили на Деллу. И он не повезет сельвенцев. Не потому, что боится что-то там нарушить. Просто та часть присяги, где говорится «не навреди», теперь стучит в его сердце вполне реальным пеплом.

И она кричала Лорану – мол, надо же что-то делать, пусть поднимают на ноги Ведомство дальнолета, Красный Крест, миротворцев. Но понимала уже, что никого они не дождутся. Лоран взорвался в конце концов:

– Merde alors, Шивон! Кроме сельвенцев, там только кучка работников-нелегалов и гагаринский корабль. Даже за вами никто не полетит. А за ними – тем более.

Тайком она привела Пилар к еще одному Юрию, медику с Берты. Он всякий раз галантно пытался антропоморфировать при виде Шивон; она сочла, что он поможет. Юрий долго причитал насчет недостатка оборудования и времени и в конце концов выдал: дышит кислородом, холоднокровное, по характеристикам – ближе всего к леийцам, ничего способного прямо сейчас заразить экипаж он не заметил, но опять же… Больше всего, конечно, подошла бы Лея, но туда не пустят – туда сейчас никого не пускают, а в Нью-Иерушалаим пускают всех, но там плохой климат, а на Берте давление, а на Рио…

Другой Юрий, которому имя дали при рождении родители-земляне, потихоньку связался с несколькими приятелями из Ведомства и везде получил твердое «нет». Да и все равно, сокрушался потом русский, если Старший брат не дает добро, то ничего не выйдет.

А потом Старший брат поймал ее в коридоре и затащил к себе в кабинет.

– Ради Гагарина, Ни Леоч! – Корда надвинулся за нее, схватил за запястье, сдавил. Шивон машинально отпрянула, впечаталась спиной в стену. – Чего вы добиваетесь? Что вы мне делаете с людьми? Вам горя мало, вы прилетели-улетели, а им – им жить потом с этим!

Он наклонился ближе, дышал со свистом. От него шла волна густой, темной ярости, и Шивон стало страшно.

– Прекратите растравлять мне экипаж. Вы… не понимаете, что делаете. Знаете, чего они навидались в жизни? Вы летаете себе по Галактике и думаете, что все здесь так мирно и гладко! И летали бы себе дальше, и не разрушали бы иллюзию. Нам столько раз приходилось уходить с планеты, потому что там… там помогать уже было некому! И каждый помнит о тех, кого не смог спасти. Каждый!

«Господи, – подумала Шивон, – он же сейчас задохнется».

Старший брат отстранился, нащупал трубку, присосался к кислороду.

– А потом такие вот, вроде вас… Мы не имеем права их брать. Если возьмем, нас просто расстреляют по пути.

Шивон пришлось отвернуться, закусить губу, поднять глаза к белому потолку гостиной. Сколько с ней такого не было? С того дня на Гу, когда она стояла с «Лучом» в руке и тупо смотрела на погибших?

Все мирно и гладко. В Галактике.

– Ну да, – сказала Шивон. – Лучше пить и забывать?

И конечно, Старший брат был прав. Сельвенцы могли оказаться кем угодно: шпионами, захватчиками, заразой. Потенциальной катастрофой для вселенной. И принимать их в Галактике некому. Не ссадишь же их на первом попавшемся астероиде. Да и что они будут делать – без своей планеты, обреченные на синтетическую пищу, синтетические условия, синтетическую жизнь в гетто? И как она может решать – что здесь решать?

Корде хорошо – у него нет права. Нет выбора.

Но – есть же, в конце концов, приюты ордена Гагарина – огромные дрейфующие лагеря беженцев, которые берут всех без разбору.

Есть лаборатории МЛЦ, где всегда можно что-то придумать для носителей редкого языка.

И корабль Старшего брата – не единственный на этой планете.

«Ладно, – подумала Шивон. – Ладно».

– Лоран?

– Господь всемогущий, ты все еще там?

– Лоло, ты можешь кое-что для меня сделать?

– Слушай, я связывался с МЛЦ, но они говорят, что не могут никого за тобой отправить; единственное, что можно попробовать…

– Да послушай ты меня! Мне срочно нужна бумага на вывоз груза с Сельве.

– Что за груз?

– Биотрадукторы. Двадцать четыре единицы. Можешь оформить на «Гринберг»? По МЛЦ проводить слишком долго, а у меня времени нет.

– Шивон, какие, к марсиановой матери, биотрадукторы? Вам надо улетать оттуда, какой там груз!

– Все равно, – сказала она, – без них я не улечу.

И она сказала Вальдесу: поздравляю, по вашей милости погибнут живые существа. Если б вы только доложили о контакте как полагается, если б не побоялись исследователей, сельвенцев успели бы эвакуировать. Да, конечно, детей надо кормить; а вот у них тоже есть дети, и они сгорят здесь заживо… Вот бы – если с кораблем все будет в порядке, разумеется, – вот бы Вальдес согласился взять в багаж партию биотрадукторов, на которые уже есть все бумаги… То она не стала бы докладывать на него в Ведомство.

Не на того напала. Вальдес только жестко рассмеялся. Ненавидя его и себя, Шивон сказала:

– А детей?

– Что?

– Кормить?

Он напрягся:

– Сколько?

– Десять.

– Док, это не серьезно. Мы ж не такси. Давай пятнадцать, и пусть летят

– Que maldita escoria que tu es, Valdez[4]. Тринадцать, это все, что я смогла снять.

– Черт с тобой, тринадцать. Идет. Только давай сразу.

Его бригада починила-таки пульт управления и сообщила об этом гагаринцам. Старший брат тут же велел готовиться к отлету. О Шивон в суматохе забыли, и она смогла беспрепятственно вывести вездеход.

Небо застилалось тошнотворной завесой. Планета темнела, теряла цвета. Далеко на горизонте что-то горело; напоминание о конце света вспыхивало зарницей. Вездеход с трудом проминал себе дорогу по плавящейся почве. Шивон думала: «Надеюсь, я не доживу до конца Земли. Надеюсь, он будет не таким».

Еще до этого она велела сельвенцам собраться, взять пищи – никто не знает, подойдут ли им чужие пайки. И ждать. Теперь оставалось только рассадить их в вездеходе.

– Пилар?

Но сельвенка стояла, не двигаясь.

– Иногда я вспоминаю маленькую церковь на забытом каменистом берегу Ирландии.

Правильно. Она еще не знает, как по-английски сказать – тоска. Как сказать – вина.

– Нет, Пилар. Не сейчас. Сейчас – поздно.

– Церковь теплая, и свет в ней желтый! – выкрикнула инопланетянка.

– Я знаю. Поверь, Пилар, я знаю, но сейчас – не время. Где твой маленький, Пилар? Быстрее, быстрее!

Она залезла в вездеход – инопланетянка, названная в честь подружки зимовщика-нелегала. Что ж; им придется привыкать к чужим именам. Шивон активировала выключенный было передатчик:

– Вальдес, это Шивон Ни Леоч, я еду к вам с грузом.

Кубинец молчал.

– Вальдес! Черт, Вальдес, ответьте, или я совсем плохо о вас подумаю!

Может, у них просто пропала связь, как в тот раз.

– Сoncha e su madre[5], если вы улетели, клянусь, я вас…

Они улетели. В зоне зимовщиков осталась непривычная пустота.

– Voy a te matar, Valdez[6], – прошептала она, глядя в безответное небо.

В ухе раздался голос Старшего брата – спокойный, но сквозь покой рвется такое…

– Ни Леоч, сообщите ваше местонахождение.

– Вторая земная зона.

– Немедленно возвращайтесь на борт. Повторяю: немедленно. Борт готов к отлету.

– Роджер. – На борт так на борт. Шивон потянулась перепрограммировать маршрут на панели. Пальцы с трудом попадали по кнопкам.

– И когда вот так сидишь в церкви, даже не разобравшись, какой она веры, – да есть ли разница, этот заброшенный кусок острова так далек от взрывов… – бормотала рядом Пилар. Правильно. Самое время молиться.

– Шивон, где вы? Вы на вездеходе?

– Д-да…

В этот момент машина встала. Сельвенка вцепилась в Шивон всеми конечностями, потянула – надо уходить. Вездеход недовольно загудел. Накренился. Двери блокировало.

Перема-ать…

Существа лопотали что-то на своем языке – не надо ИЭ-сканера, чтоб определить, что страх зашкаливает. Она вдавила аварийную кнопку, машина выпустила их; они вывалились на горячую землю. Под вездеходом расползалась трещина.

– Шивон, послать за вами машину?

– Нет смысла!

Ничего, купол гагаринского корабля – вон он, совсем близко. Сельвенка хватает ее за рукав.

– Пилар! Мы бежим! Очень быстро!

– Ни Леоч, karam tu staru, сейчас же на корабль! – орет в наушниках Старший брат.

– Щ-щас!

Перехватить поудобнее того, кто на руках, уклониться от кочки, которой вздумалось плеваться огнем; горячая земля становится дыбом, мир пошел войной против своих же.

Запах. Сквозь ветер – острый, горячий, синтетический какой-то запах. Знакомый.

Все главные выходы корабля уже были задраены; Старший брат ждал их у аварийного.

– Ни Леоч! Какого…

И все, что она смогла сделать, – передать ему на руки ребенка. И Старший брат принял его – привычным, профессиональным жестом. Потому что он просто не мог поступить по-другому; потому что он почти всю жизнь учил себя не поступать по-другому – и теперь уже поздно было разучиваться.

И взяв его, он проиграл. Уже беспомощным взглядом обвел столпившуюся живую очередь. Шивон сжала конечность Пилар.

– Пожалуйста, брат Корда, – четко проговорила та, – позвольте нам улететь на вашем корабле. Мы просим убежища. Пожалуйста.

Корда поверх ее головы глядел на Шивон.

– Ни Леоч… – сказал он.

– Любен…

Теперь Шивон четко ощущала запах. Умирающая планета пахла расплавленным на батарее пластилином.

– Любен, во имя Гагарина…

Старший брат махнул рукой:

– Поехали.

Сельве горела. Гагаринцы старались на это не смотреть. У них и так было достаточно дел: разместить сельвенцев, успокоить, взять образцы пищи для лаборатории. Когда в багажном отсеке настала наконец тишина, Шивон доплелась до общего зала. Там было темно; на старом диване сидел Любен Корда и дышал кислородом.

– Вот тебе и крайний вылет, – сказал он, оторвавшись от трубки и закашлявшись. – Вы вроде за категорией сюда летели, да? Будет вам категория. И направление. Сказать куда?

– Я все возьму на себя, – устало сказала Шивон, опустившись на диван и закрыв ладонями глаза. – И не надо мне про крайний… Из гагаринцев не уходят.

– Как бы вы жили, если б оставили Землю вот такой? – спросил Старший брат. – И как они будут жить? Вы об этом подумали?

Шивон потянулась, забрала у него трубку и вдохнула кислорода.

– Будут жить, – пробормотала она. И почувствовала его руку на своем плече. Теплую руку. Удивилась.

– Рапорт напишу, – тихо сказал Любен, придвигаясь ближе. – Такой рапорт…

– У меня есть на них документы. – Шивон привалилась к нему, прижалась щекой к его плечу.

В багажном отсеке Пилар читала вслух:

– «Странно-семейный рыжий хор слаженно тянет гимн о Христе, в котором – как бы хор ни старался – все равно звучат нотки старинной островной тоски. Так же, наверное, запевал хор, провожая эмигрантов, доверившихся сомнительному счастью третьих палуб, на которых их уносило в океан…»

Где-то позади, в пространстве, горела планета Сельве.

Когда они наконец прилетели, страхи ушли, но и ушло и ощущение праздника. Земля удивила их меньше, чем в прошлый раз, – но в то же время будто стала тоньше нить, которая связывала их с родиной.

Прощались со «сходящими на берег» долго; упились в баре космопорта так, что их всех приняли за гагаринцев. Только на второй день Шивон удалось оторваться от честной компании и сесть на экспресс в Дублин.

Улицу О’Коннелла обсадили венерианскими аррихами; видно, земные деревья вышли из моды. И все равно она казалась почти не изменившейся. Так же вздевал руки к небу Джим Ларкин, так же непоколебимо взирал с пьедестала сам O’Коннелл. И почта стояла, и реял над ней триколор.

Шивон думала: «Сколько же мы навидались. Перевидали. Каждая планета – открытие, надо приспосабливать глаза, уши и язык – к новым звукам, к новым цветам, к первым словам. В конце концов новизна утомляет. Хочется вернуться к простоте, вросшей в душу. Простоте и серости переулков родного города, которые знаешь наизусть; к обшарпанности магазинчиков, где твоей семье всегда отпускали в кредит. От изысканного, чужого букета запахов – к аромату яблоневых лепестков».

Нет больше яблонь, остались аррихи и еще какие-то деревья, которым она и названия не знала.

И в кофейне толпился обычный межпланетный люд.

– Мне бы кофе со сливками, – сказала Шивон.

– Простите?

– Кофе. Эспрессо. Со сливками.

– Мокэспресс? С синим льдом? У нас есть марсианская добавка…

– Да нет, – сказала Шивон. – Кофе…

Официантка замерла, зеленые ирландские глаза застыли. На плече замигала лампочка, через пару минут появился менеджер. Живой.

– Вы с корабля? – спросил менеджер. – Сожалею, но кофе запрещен на всей территории Земли, указ Министерства здравоохранения. Можем предложить вам напиток «Бодрость» на основе венерианского корня…

Шивон развернулась и пошла от стойки прочь.

– Тройной мокэспресс, два марсианских и одну «бодрость», – заказал тот, кто стоял рядом.

Лоран прилетел к ней на третий день. Шивон обняла его, как потерянного брата. Никогда она так не скучала по нему в космосе – там они могли по несколько лет работать на разных кораблях и видеть друг друга только на экране – и ничего, а здесь…

Они стояли на балконе отеля, и с балкона Дублин казался городом из сна.

– Лоло, Лоло, что это такое? Это не Земля… Я попросила кофе со сливками, а они даже не знают, что это такое…

– Я заказал в ресторане бокал «Кот дю Рон», так на меня смотрели, как на идиота… Конечно, с тех пор как на Роне космодром… Но я, знаешь, как-то упустил это из виду, как-то… забыл.

– У них такой акцент. То есть совсем нет акцента – ты заметил?

– Жуть какая-то. Марсельца не отличишь от бретонца. Приехали, Галасоюз, речевая норма – так ее…

– А как они на нас таращатся…

– «Вы что, с корабля»? – произнесли они хором и рассмеялись.

– О Господи, мы никогда не вернемся на Землю – да?

– Неправда, глупая, – прошептал Лоран, прижимая ее к себе, – неправда. Это мы – Земля. Мы…

– Они вырубили все яблони, – тихо сказала Шивон.

– Ничего, – сказал Лоран. – Ничего…

– Лоло… слушай… кофе запретили… А это – может, тоже запретили?

– Пусть попробуют, – лаконично отвечал Лоран. Он остался французом, как бы ни изменилась его Франция.

Он снова нашел ее губы, и больше она ни о чем не спрашивала. За окном гудел город, чужим сердцем билась незнакомая музыка в барах, и венерианские аррихи распространяли в воздухе беспокоящий, горьковатый запах.

Потом Лоран уехал к себе в Довиль, а Шивон улетела в Балликасл. Ходила по берегу моря – небольшому отрезку, выгороженному для туристов, где скалы и трава по-прежнему были настоящими. Вроде бы долгожданное родное море – но ничего особенного не чувствуешь, это просто еще один город, где пришлось побывать.

Просто еще одна планета.

И все-таки – Шивон стала перебирать на память все свои рейсы: есть ли во Вселенной другое место, где ей хотелось бы жить?

Разве что – на Омеле, где она как-то отмечала Рождество. К тем планеткам, где проводишь праздники, всегда испытываешь особую нежность.

Тихая ночь, святая ночь

– Пожалуйста, укажите планету, с которой вы прибыли, – попросил автомат.

«Земля», – нажала Шивон.

Узкая кабинка с темно-бордовой занавеской напоминала одновременно аппарат «быстрого фото» и конфессионал тесной старой церковки в Баллиноре.

– Пожалуйста, выберите вашу конфессию, – сказал автомат.

Шивон выбрала «католичество».

– Пожалуйста, выберите язык исповеди…

«Английский, Северная Ирландия», – нажала она.

Голос, которым ее поприветствовал автомат, был действительно голосом ирландского католического священника – этакого отца О’Рейли, доброго и философствующего со своей паствой, втихую пьющего и ходящего на регби по воскресеньям. Типичного, одним словом.

Слишком типичного.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила, – сказала Шивон, опустившись на колени. – Последний раз я исповедовалась… очень, очень давно.

– Я слушаю, – сказал виртуальный отец О’Рейли.

Шивон уже почти открыла рот, чтобы изложить машине свои грехи, но отчего-то вдруг прихватило горло. Исповедальный автомат был освящен Ватиканом. Там решили устанавливать такие машины на дальнолетные корабли и «зимовочные» станции, опасаясь, что любовь к Богу у космонавтов пройдет согласно давнему земному принципу – с глаз долой… Шивон отчасти была с Ватиканом согласна. Она боялась улететь слишком далеко от Него. Но сейчас, склонившись у занавески, она отчетливо ощутила, что собирается исповедоваться аппарату «быстрого фото». Пластиковой кабинке.

Она не знала, что побудило ее прийти – в последний раз доктор Шивон Ни Леоч ходила к исповеди, будучи еще зеленой стажеркой, к живому отцу Гжезинскому. Но знала точно, что заставило ее выскочить из автомата, будто ошпаренной, – страх Божий. Подлинный страх.

«Исповедальню» поставили на пятом ярусе Лингвистической исследовательской станции на Омеле – планете, куда все они собирались переезжать. «Господь пошлет тебе покой, веселый человек», – напевали невидимые динамики в коридоре. Где-то там, на Земле, приближалось Рождество.

– Ну и почему я?

Вопрос был риторическим и просто ненужным – Шивон не собиралась отказываться. Но об этом спрашиваешь, когда тебя оставляют дежурить на Рождество.

– Потому что твоя очередь. Ты здесь год и еще ни разу не дежурила, – напомнила начальник станции. – Имей совесть.

– Она мне еще зачем?

– Здесь на Рождество сплошная благодать, – сказала начальник станции. – Наши соберутся по приемным центрам, станут пить и не будут ссориться с местными. У тебя есть все, что надо, половина роботов активирована, доктор Дюпре остается работать, ему документы в Галактическую аттестационную посылать до первого января…

– А врач?

– У нас же лингвистическая станция, Шивон. Будет нужен доктор – вызывай девятнадцатый галактический или гагаринцев. Аптечный отсек знаешь где.

– Еще кто-нибудь остается?

– А, ну да, – пробормотала начальник станции. – Мои стажеры, на четвертом ярусе. Двадцать особей, пятнадцать наших, пять ксено.

– Стажеры? Они что, и на Рождество практикуются?

– Все не так просто. За ними послали катер, чтобы отвезти на «Щербу». Там рождественская вечеринка для последних курсов. Но вокруг планеты сейчас заносы, со мной связывались с катера – даже в лучшем случае они будут здесь не раньше десяти вечера по местному.

«О вести утешения и радости», – пел динамик.

– Я похожа на воспитателя детского сада? – уныло спросила Шивон.

– Будут шуметь – прочтешь им лекцию.

– Как они?

– Да так себе. Хотя, казалось бы, все у них есть. Эмотивные сканеры, декодеры метафор…

– Мои университеты! Помнишь, как мы интонационные уровни карандашом рисовали?

– Помню. С крючочками. И лексикометрию на пальцах считали…

– И первые словари в «переводчики» забивали, поверх земных языков…

– Ага! И фонозаписи…

– …на «костях»…

– А у этих – декодер метафор. Иисус Мария.

Начальник станции торопилась. Она должна была лететь на «Гринберг», чтобы встретиться с мужем. Они работали на разных кораблях, и у них все время не сходились орбиты, не совпадали вахты. Теперь она смотрела испуганными, но счастливыми глазами. И спешила.

– Если что-то случится – вызывай Центр. Хотя ничего не случится.

– Ну-ну, – сказала Шивон.

На самом деле Шивон никуда не собиралась. Не хотелось ей ехать на Первую Исследовательскую, где «зимовщики» радостно упьются по самую нейрофузу, отмечая первый год освоения Омелы. Ее это вполне устраивало – остаться на громадной, вмиг опустыневшей станции, бродить тенью отца Гамлета по зимнему Эльсинору, пробираться сквозь джунгли из серебряного «дождя», мимо шаров, таинственно мерцающих в свете генератора-ночника, будто маленькие неизвестные планеты. Вдыхать симулированный запах яблок и корицы. В тихой тоске по своей планете земляне украсили станцию так, что было не продохнуть.

– Межпланетный лингвистический центр, с вами говорит Лингвистическая исследовательская станция, Омела. Я – доктор Шивон Ни Леоч, идентификация – ЗЕЛ, первая категория. Сейчас – пятнадцать ноль-ноль, двадцать четвертое – двенадцатое – две тысячи сто двадцатого по времени станции и предположительному земному, принимаю дежурство.

– Слышу вас отлично, дежурный. Доложите ситуацию.

– Все спокойно.

– Нам докладывали о заносах возле Омелы. Обращайтесь, если возникнут проблемы. До связи, дежурный.

– До связи, Центр.

В комнате отдыха по спроецированному темному небу летел Санта-Клаус на оленях. Стажеры пошутили: из искусственного снега слепили бабу и на выдающуюся белую грудь прикрепили бейдж начальника станции. Вместо языка изо рта у скульптуры свисала чья-то «хвостовка».

Шивон хмыкнула и уселась у потрескивающего камина с журналом. Она приберегла для себя статью, но никак не хватало времени.

В этот момент на станции дрогнул и погас свет.

– Та-ак, – сказала Шивон.

– Межпланетный лингвистический центр? Здесь Омела. У нас проблемы. Нет света.

– Я предупреждал вас насчет заносов. Сейчас трудности с подачей энергии по всей Омеле. Отсутствие энергии угрожает чьей-то жизни?

– В общем, нет, – сказала Шивон.

– Могут пострадать живые организмы, результаты научного исследования, редкие биологические экземпляры?

– Э… э, нет. Но запасы еды…

– Аварийный генератор работает?

– Только на одном ярусе. На остальных темно.

– Ну так зажгите свечи, – сказали из Центра. – Рождество, как-никак.

– Что мы сделали с Богом, Лоран? – спросила Шивон.

– Нет бога, кроме ГАКа, – рассеянно сказал Лоран, уставившись в монитор. – И научный отдел – пророк его. Не знаешь, как пишется в протоколе по новым правилам – «решили» или «постановили»?

– По-моему, «решили». Ты помнишь, когда в последний раз был на рождественской мессе?

– Ma chere, я француз. Мы все католики, но мы не ходим на мессу.

– Это странная планета, – проговорила Шивон, устраиваясь поближе к лампе. – Некоторые из их историй так похожи на наши…

Камин погас, но несколько островков света еще держалось на аварийном генераторе. Лоран устроился в одном из островков и упрямо заполнял формуляры. Было неярко и уютно. Шивон остро ощущала резко возникшую, почти неудобную тишину в месте, которое трещало обычно на всех языках вселенной. Застрявший в глубине комнаты робот мурлыкал «Белое рождество». Шивон подивилась – какой программист и зачем научил его этому? Она хотела переключить робота, но передумала.

– Я исследовала их легенды, – рассказывала она.

Лоран, похоже, ее и не слушал, уткнулся в свой отчет. С потолка ему на лоб свисала гирлянда, он время от времени убирал ее досадливым движением руки.

– Ты же знаешь, история планеты – это история ее легенд… Послушай. Фон Бекман опубликовал статью, мне прислали два дня назад. Так вот, письменные свидетельства доказывают, что Омела еще не так давно была монолингвом.

– Что ж мы раньше не прилетели, – вздохнул Лоран.

– И вот что интересно – по всем преданиям, по крайней мере тем, что расшифровали, выходит, что распад на языки произошел в одной временной точке.

– Это же ненаучно, – сказал Лоран. – Как мы теперь пишемся – имя, идентификация, категория?

– Имя, идентификация, степень, код специальности, – перечислила она.

– Эти образцы что, докосмической эпохи? – расстроился француз.

– Ты меня послушай, – сказала Шивон. – Если верить легендам, распад произошел во время крупного строительства в зоне номер три.

Лоран набрал код специальности и задумался.

– Ты не был в зоне номер три, а я была. Этот город – он недоделан. Выглядит так, будто в один прекрасный момент все просто бросили строительство и разошлись.

Лоран молчал.

– И вот еще. Зона номер один. Наше подопечное отделение. Так вот, в этой зоне омельцы не жили изначально. Произошел массовый исход из зоны четыре-два.

– Понятно. – Лоран наконец отвлекся от документов. – Сорок лет блуждания по пустыне? А море перед ними не расступалось?

– Об этом тоже говорится в легендах, – вполголоса сказала Шивон, которую вдруг пробрала дрожь.

– Ma puce, ты мыслишь земными категориями. За это даже стажеров ругают.

– А Окаменевший город, Лоран? Его так зимовщики называют.

– Иди поищи, может, там найдется статуя жены Лота, – засмеялся Лоран.

Шивон казалось – уж он-то, в такой вечер, сможет ее понять.

– Я иногда думаю, – тихо сказала Шивон, разглядывая осколки света в гирлянде, – может быть, Бог писал этот сценарий не только для нас?

– Разве это не обидно?

– По-моему, нет, – она покачала головой. – Мы-то, если уж совсем честно, испортили Божий план. Может, у кого-то получится лучше…

– Скоро заберут твоих стажеров? – спросил Лоран.

– Обещали к вечеру.

– Роботы в столовой готовят вино и индейку. Уж не знаю для кого. Может, присоединимся?

– У них там что, вечеринка? – раскрыла глаза Шивон.

– Кто их знает… Да ладно, пока это не противоречит трем законам…

– Я на вахте, – сказала Шивон.

– Тебе не надоело? Все время быть на вахте?

– Будто я просилась. Ты ведь понимаешь, о чем я.

Она потянулась и убрала от его лба гирлянду.

В ухе зазвонило.

– Помогите! – в панике кричал человек. – Помогите! Я в яме! Я не могу выбраться! Черт, кто-нибудь!

– Сэр, пожалуйста, успокойтесь. Успокойтесь, прошу вас. Назовите ваше имя и идентификацию.

– О Господи! Джон Уэнрайт, ЗАК! О Боже! Они упрятали меня в яму и не дают выбраться!

ЗАК. Землянин, американец, коммерсант. Хуже не придумаешь.

– Спокойно. Спокойно, Джон. Меня зовут Шивон Ни Леоч, я дежурный лингвист, я постараюсь вас вытащить. Можете рассказать мне, как вы там оказались?

– Я… Ох… Я просто хотел добраться до тридцать четвертой базы, а на этой трижды клятой планетке не летает ничего!

– Вас предупреждали о заносах?

– Да идите вы!

– Джон, продолжайте, пожалуйста.

– Я думал добраться на вездеходе, а потом эта штука сдохла! Я решил дойти до ближайшей базы и попросить помощи, а они… они меня сцапали! Упрятали в яму! Господи, она глубокая! Я просил их отпустить, а они ни в какую!

– Просили? – Шивон начинала понимать. – Джон, у вас есть традуктор?

– Он заглох!

– Где вы его взяли?

– Купил, где взял!

– Вас предупреждали об ответственности за пользование пиратскими копиями?

– Да идите вы! Вытащите меня отсюда!

– Вы только что нанесли им смертельное оскорбление, Джон. Вы побрезговали их гостеприимством.

– Слушайте, Шинейд, как вас там, пожалуйста, я не хочу умирать в яме. Не хочу умирать в Рождество!

– Все будет в порядке, – сказала она несколько утомленно. – Дайте мне с ними поговорить. Вы можете передать кому-нибудь из них рацию?

– Что? – изумился мужчина.

В конце концов ему это удалось; на мониторе Шивон увидела темно-фиолетовую голову омельца.

– Простите, – сказала она. – Мой земляк неправильно вас понял. Мы неправильно вас поняли, мы просим прощения, мы не хотели ничего плохого.

Сколько раз ей уже приходилось произносить эту фразу? На скольких языках? Самое используемое предложение, которому студентов учат теперь сразу после «меня зовут…».

Ночи на Омеле под темным бордовым небом всегда опасны, а во время заносов – тем более. Омельцы заметили гостя-землянина, бредущего без всякой защиты перед самым наступлением темноты, и решили приютить его в своем временном убежище. Неизвестно, что наврал пиратский традуктор, но землянин так и не поверил, что они хотели добра. Омельцы еще долго уговаривали Шивон оставить гостя с ними: ночь на дворе, куда он пойдет…

– Откуда вы знаете, что они говорили правду? – бушевал выбравшийся из ямы Уэнрайт. – Может, они сожрать меня хотели? Может, они вам лапшу на уши вешают?

– Может быть, – согласилась Шивон. – Мы всегда допускаем такой риск. Мы ведь на другой планете, Джон. Если здешние хозяева вас пугают, может, вам просто начать возить груз из Мичигана в Массачусетс?

– С индейцами мы меньше церемонились, – пробурчал торговец.

– Что, – сказала она, – вы хотите, чтоб с вас сняли скальп?

Выключив связь, Шивон про себя поблагодарила ответственных за миссию, которые из аварийных номеров первым давали номер лингвистов. Спасатели – ребята простые: прилетают, стреляют, спасают. А им на этой планете еще жить. И когда, в конце концов, будут уже снабжать штатских нормальными традукторами?

Стажеров неожиданная тишина тоже оглушила. Они собрались в потемневшей аудитории и растерянно вертели головами. Две прошлые недели они провели в постоянной суете: снимали последние показания с фоносинтезатора, наспех доделывали учебные программы для традукторов, шумным муравейником копошились в лабораториях. Они дописывали отчеты о практике, досдавали минимумы, знаки и блоки, гонялись с яруса на ярус за преподавателями, чтобы получить оценку за практику и характеристику. Теперь синтезаторы молчали, забытым багажом оставленные в пустых лабораториях. Неожиданное безделье принесло лишь тянущую пустоту и недоумение.

– Света нет, – сказал кто-то.

На станции быстро холодало.

Шивон от нечего делать попыталась погонять стажеров по действиям лингвиста в экстремальной ситуации, но та же пустота сквозила в их ответах. В конце концов она засадила их за транскрипцию.

– Омела вызывает Центр. Я дежурный лингвист, отправляюсь делать внешний обход согласно инструкции. У пульта оставлен вахтенный робот.

– Счастливо прогуляться, дежурный.

– Спасибо, Центр.

Два стажера – юноша и девушка, оба земляне – увязались за ней, рассказывая, что профессор Сташефска уехала и забыла внести зачет в их последний список оценок. Так врать стеснялись, даже когда сама она, Шивон, была стажеркой.

– На чем завалились-то? – спросила она в конце концов.

– Профессор Сташефска решила, что мы мало работали в поле, – жалобно сказала девушка. На бейдже значилось «Лючия Морено».

– А вы вообще там были, стажер Морено?

– Я все время оставалась на станции. – Она опустила глаза. – Конечно, всякий раз места на вездеходе не хватает. Мы же не знали, что так получится…

– Отец меня убьет, – сказал юноша. – Впрочем, он убьет меня уже за Рикки, а если еще прибавить зачет…

– Рикки? – удивилась Шивон. – Кхм… Это он или она?

– Это ксено, – ответила за юношу Лючия.

«Вот вам и смешанные группы, – подумала Шивон с неожиданным злорадством. – Получили, что хотели».

– Вам будет очень трудно.

– Им уже, – сказала Лючия.

Они дошли до самых ворот станции, отгораживающих их от еще не прирученной неизвестности. За воротами – угрожающе-красивое небо, из бордового уже ставшее почти сизым, и темно-красный камень местных селений, напоминающих о выдуманных марсианских городах. А вот снега здесь не было и не будет никогда.

– Может, присядем? – сказала Шивон. – Здесь все равно лучше, чем внутри.

Они присели, прямо на камни – первые, просочившиеся на земную территорию, первые, оказавшие гостеприимство.

– Думаете, мы правда будем здесь жить, доктор Ни Леоч? – спросил мальчик.

Она пожала плечами:

– Мне почему-то кажется, что Омела нам не враждебна. Старые раны не ноют, понимаете? Я давно летаю, мне можно верить.

Стажеры замолчали так уважительно, что Шивон почувствовала себя динозавром.

– А вы были в зоне номер один? – спросила Лючия.

– Естественно.

– А вы видели ту пару, что живет отдельно? В тех… камнях за стенами?

Шивон кивнула. Мысли о той паре вызывали у нее печаль, но с какой-то стороны и обнадеживали. Двое, жившие за пределами Зоны, явно нагрешили, и их выставили прочь. Как по-человечески. Шивон даже разговаривала с ними, оба были любезны, но ничего значащего ей узнать не удалось.

– Психологи говорят, это как-то связано… с нарушением системы личных отношений. У нас бы сказали – сексуальных или даже брачных. Здесь это не совсем то… но для появления плода требуется определенная совместимость. Впрочем, вам это лучше расскажут биологи. – Она вдруг почувствовала себя учителем, объясняющим младшим классам про тычинки и пестики.

– Ох-х… – вздохнул мальчик, явно опять думая о Рикки – кем бы оно ни было.

– А правда, вовсе не похоже, что Рождество? – сказала Лючия.

– Центр, вызывает Лингвистическая станция Омелы. Мне обещали, что за моими стажерами прибудет катер не позже двадцати двух по местному. Сейчас уже двадцать три, катера нет. Может, вы поторопите его, пока они не транслитерировали всю станцию?

– Омела, это Центр. С вашим катером проблемы, в области Омелы заносы, у катера случился сдвиг по нейрофузе, и его затабулировало… в общем, его сейчас ищут. Как только найдут, отправят к вам.

– Я знаю кого-то, у кого сейчас будет сдвиг по нейрофузе, – печально сказала Шивон.

– Но ведь обещали! – негодовали собравшиеся в главном холле стажеры.

– Он должен был прийти!

– А вечеринка! Мы же не успеем!

– А как…

– И что мне делать с этими яслями? – вопросила Шивон.

– Почему вы у меня спрашиваете? Думаете, вы у меня одни такие? Ждите Деда Мороза, может, он отвезет их на санях?

– А не пойти ли вам, Центр?

– А не пойти ли вам, дежурный?

– О, ч-черт, – сказала Шивон. – Теперь я потеряла картинку.

Ей только удалось загнать стажеров в аудиторию под присмотром очумевшего от документов Лорана, который сразу начал травить им байки, как замигала кнопка внешнего вторжения. Лючия ходила за ней, как приклеенная, – видно, все надеялась на зачет.

– Доктор Ни Леоч, у нас гости, – сказал дежурный робот.

Она узнала их сразу. Те самые, живущие за пределами города. Совпадение точь-в-точь для рождественской ночи. Один из них держался странно: вздрагивал, переливался, тревожно менял цвета. Другой смотрел на Шивон так виновато, что она сразу поняла: что-то не так.

– Ваш… партнер… болен? – спросила она у второго. Тот по-человечески помотал головой и сказал что-то непонятное. Повторил несколько раз, но традуктор не уловил.

В этот момент внезапно позеленевший партнер тихо съехал на пол «предбанника».

Шивон велела роботам тащить его в главный холл. И позвать доктора Дюпре.

– У нас экстренная ситуация.

Под ногами у нее путалась Лючия.

По опыту Шивон знала: если праздничной ночью нужен врач, лучше вызывать гагаринцев.

У гагаринцев ответили сразу:

– Сестра Харриет, ЗАМ. Станция, я вас не вижу!

– Нас никто не видит, – сказала Шивон. – У нас заносы, кажется, картинку обрубило напрочь. Сестра, у нас тут проблемы.

– Какого он цвета? – потребовала Харриет, когда Шивон ей рассказала.

– Цвета? Ах ты… – Шивон велела роботам переключить весь свет на главный холл. Стало легче. – Зеленого с голубым. Голова темно-синяя.

– Это самка. В смысле, то, что мы называем самкой. Так… Шивон… посмотрите, есть у нее на боку нарост?

– Н-нарост? – Она всегда боялась трогать инопланетян руками. – Секунду.

В этот момент партнер «самки» разразился жаркой и длинной речью, из которой выкрученный на полную мощь традуктор не понял не слова.

– Стажер Морено! Вы когда-нибудь пользовались ИЭ-сканером?

– Я… ну…

– Неважно! Сканер в третьем ящике, живо! Все будет хорошо, – успокаивала она «самца». Тот, похоже, страдал синдромом Туретта в тяжелой форме и не слышал ничего, что говорила Шивон.

– И… интонации восклицательные… – пробормотала стажерка.

– Без вас слышу! Эмотивные показатели?

– С-страх… Беспокойство…

– Сколько?

– Двадцать по шкале! Ненормально для этой особи! – вспомнила Лючия.

– Ненависть, злость, отторжение?

– Нет, все в норме. Только страх.

– Ну так успокойте его! Мне надо осмотреть партнера.

– По-моему, это партнерша.

– Стажер Морено, вы мыслите земными категориями.

– Шивон! Я спрашиваю, есть ли у нее на боку нарост? – требовала Харриет из невидимого приюта гагаринцев.

Шивон мысленно перекрестилась и перевернула самку на бок. Нарост был, и достаточно большой.

– Цвет и форма? – спросила Харриет.

– Овальный, ровный, темно-зеленый, – тихо ответила Шивон. До нее начинало доходить. – Только не говорите мне, что это…

Она готова была поклясться, что Харриет хикикнула:

– Поздравляю, Шивон. У вас тревога по коду два-эр, что значит – Рождественские Роды.

Харриет сказала, что немедленно отправляет акушерку-омелку, но, видите ли…

– Знаю, заносы, – мрачно сказала Шивон, – за, мать его, носы.

В этот момент темно-фиолетовая конечность отшвырнула ее от «роженицы». Шивон отлетела к дальней стене. У окружающих роботов тут же выдвинулись лазеры. Кто-то из собравшихся на шум стажеров выхватил «Луч».

– Стойте! – заорала Шивон. – Никто не стреляет! Спокойно! Послушайте меня. – Она не очень хорошо говорила на омельском, но выбирать не приходилось. Глаза-в-глаза – это всегда лучше, чем через традуктор.

– Я хочу вам помочь. Мы хотим вам помочь.

Но он не слушал; опять что-то верещал, за своим зашкалившим страхом уже не в состоянии понять, что ему говорят.

В этот момент в холле раздался нежный женский голос:

– Тихая ночь, святая ночь…

Шивон обернулась. Стажер Лючия Морено пела тихо, будто колыбельную, глядя на фиолетового омельца.

– Усни в блаженной тишине…

Омелец застыл, будто завороженный. Потом подошел к Лючии – Шивон упреждающе подняла руку. Потом сел на пол прямо у ног стажерки.

– В блаженной тишине… – пропела та.

Все молчали.

– Мы хотим помочь вам, – снова проговорила Шивон, и на сей раз он понял. – У вашей партнерши сейчас будет потомство, – сказала она. – Это ваше потомство?

У него был почти по-земному печальный взгляд.

– Это ваше потомство? – снова спросила она. – Мы не собираемся никого судить.

Взгляд оставался печальным. Шивон поняла наконец, за что их выгнали из города.

– Шивон! Вы меня слышите? – надрывалась по-прежнему невидимая сестра Харриет. – Мы не можем тянуть! Вам придется принимать роды!

Им пришлось вынести «роженицу» за ворота Станции, к местной мелкой речушке. Младенцы здесь рождались с плавниками, и их следовало сразу же погружать в здешнюю жидкость. Земная вода для этого не подходили. Прибежал Лоран, испугался, когда Шивон сообщила ему:

– Мы рожаем!

Над Омелой горели непривычные звезды. Шивон расставила роботов в ряд, чтоб светили. Роженица иногда тихо стонала, и ей отвечал партнер, которого держала под конечность стажерка Лючия, время от времени мурлыкая рождественскую песенку.

– Все будет хорошо, – сказала Шивон неизвестно кому. – Все будет хорошо.

Она послала вверх «пчелок», надеясь, что хотя бы они передадут картинку, но в приюте ордена Гагарина их по-прежнему не видели.

– О’кей, Шивон, это легко, как божий день, – пообещала сестра Харриет у нее в ухе. – Подвигайте нарост туда-сюда, вы почувствуете, как он расшатался – будто молочный зуб.

– Есть, – сквозь зубы сказала Шивон.

– Погрузите мамочку наполовину в воду.

– Есть.

Партнер успокоился; наверное, видел, как то же самое делают местные повивальные бабки.

– О’кей. Плод – внутри нароста, как в мешочке, чувствуете, как он скользит у вас под руками?

– Уг-гу…

– Высвободите его так, чтобы плод сразу оказался в воде. Мешочек отпадет сам собой.

Шивон сражалась минут десять.

– Н-не выходит. Он… Его будто закупорило…

– Цвет?

– Пурпурный. У обоих.

– Доктор Ни Леоч, у вас акцент усилился, – услужливо сообщила стажерка, – и страх на эмотиве вышел из нормы.

– Стажер Морено, вы вроде как зачет хотели? – процедила Шивон сквозь зубы.

– У нас нет выхода, – сказала сестра Харриет. – У вас есть что-нибудь режущее?

– Эй, я не буду делать ей кесарево! – испугалась Шивон. – У меня на бейдже написано «д.ф.н.», а не «д.м.»! Где ваша акушерка?

– Да успокойтесь вы, – сказала Харриет. – У нас первый курс такое делает!

– Скальпель?

– Земной не подойдет, слишком плотная ткань.

Лоран протянул ей «Луч». Она вздохнула, нажала на кнопку, выпустила тонкую полоску лазера.

– Тихая ночь, святая ночь, – заливалась пуще прежнего стажер Морено, стиснув пальцами фиолетовое плечо омельца и не отрывая взгляда от эмотивной шкалы на сканере.

– Все будет хорошо, – сказала Шивон мамочке на своем омельском. – Сейчас мы достанем ребеночка… Сейчас…

Наверное, со стороны это было не сложнее, чем освободить индейку из вакуумной упаковки. Сравнение пришло ей на ум позже и тоже было вполне рождественским. Но в тот момент, осторожно орудуя лазером под доносившиеся, казалось, из тумана инструкции сестры Харриет («осторожно… только самый край… раздвигайте руками… не повредите плод…»), она успела пообещать себе, что ничего больше… никогда… ни за что… только бы этот малыш родился. Только бы, пожалуйста… Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое, да пребудет царствие твое… хлеб наш насущный…

Освободившийся от держащего его мешка новорожденный булькнул в воду. У Шивон упало сердце, когда она увидела, как он уходит в глубину, – но через несколько секунд плавники расправились, и еще один гражданин Омелы радостно забил конечностями по воде. Оставшаяся на берегу мамочка постепенно приобретала нормальный синеватый оттенок. Потом и она, брыкнув, соскользнула в реку. Партнер, чуть подумав, нырнул вслед за ней.

– Я их вижу! – возликовала вдруг сестра Харриет. – Я вижу! Картинка вернулась!

Вдалеке вспыхнула рождественской гирляндой станция, которой снова дали свет.

– Ой, мама, – сказала сестра. – Я уж думала, всё. Я думала, обоих потеряем. Пурпурный – цвет близкой смерти, чтоб вы знали.

– «На п-первом к-курсе делают». – Шивон удивилась, как стучат у нее зубы. – Да сюда еще никто не летал, когда вы были на первом курсе!

Ночь успокаивалась. Шивон наконец отдышалась.

– А ребеночек-то не от него, – сообщила она сестре.

– А может, от Святого духа? – откликнулась та. – Правда, вам это ничего не напоминает? Мать, младенец, отец, который и не отец на самом деле… И три мудреца с дарами. Правда, я на мудреца не гожусь, я на сестру-то еле сдала…

Шивон огляделась. Лоран сидел у самой реки, шевелил рукой в воде, развлекая новорожденного. Лючия стояла невдалеке.

– Когда вы диплом получаете? – крикнула ей Шивон.

– Без зачета по практике я могу его вообще не получить, – произнесла та рассеянно, будто ее это не волновало.

– Да будет у вас зачет, – сказала Шивон. – Это же Рождество.

Она подошла ближе, и они оставались так – три мудреца со странными дарами, и Шивон думала, как все просто для сестры Харриет, кто она – евангелистка? Методистка? Ее Бог, простой и дружеский, вовсе не похож на Бога ее земли, сурового, измученного и фрейдистского. Но, может быть… может, на этой планете все и будет немножко проще? И отсюда Сын Его уведет их дальше, чем когда-то увел с Земли?

– Смотрите, – будущий доктор лингвистики Морено протянула руку. – Видите, там? Звезда зажглась.

– Межпланетный лингвистический центр, с вами говорит Лингвистическая исследовательская станция, Омела. Я – доктор Шивон Ни Леоч, идентификация – ЗЕЛ, первая категория. Сейчас – пять ноль-ноль, двадцать пятое – двенадцатое – две тысячи сто двадцатого по времени станции и предположительному земному. На станции восстановилась подача энергии, катер забрал стажеров. В остальном все спокойно, докладывать не о чем. Жду сменщика.

– Слышу вас хорошо. С Рождеством, дежурный.

– С Рождеством, Центр.

В конце концов их созвали обратно на «Гринберг». Лоран закончил свои дела в Довиле и приехал на корабль даже раньше нее.

Шивон вошла в свой отсек. Роботы прибрали тут все, но даже без обычного – живого – беспорядка отсек казался ей знакомым и уютным.

Казался домом.

Она повесила куртку в гардероб, села на кушетку, уронив голову на руки, и сидела так некоторое время.

Появился Лоран.

– А, блудная дочь! Ну что – решила все-таки путешествовать дальше?

Шивон подняла голову. Откуда Лоран знает, что она думала – не возвращаться? Положительно, за эти годы они научились читать друг у друга мысли.

– Ну, – сказала она, – в конце концов, мы еще не такие старые. Сойти на Землю всегда успеем…

…is ainm dom[7]

Сигнал в традукторе напоминал ей белфастский вокзал. Тинь-длинь. «Внимание, поезд из Белфаста в Донегол сейчас отправится. Осторожно, двери закрываются».

«Воспоминания, – думала Шивон. – Вот что нам должны бы давать в пайке. Тюбик воспоминаний. Оттого что забываешь, какие станции проходил Донеголский поезд, начинаешь паниковать». Шивон прикрыла глаза. Снова проиграла тот же самый сигнал. Удивительно, что она еще застала поезда.

Как ни странно, сигнал на земной язык переводился как глагол. Поехать, полететь. Отправиться.

В лабораторию ворвался Лоран, споткнулся о запакованный фонетический синтезатор.

– И чего ты сидишь? Со «Щербы» уже выслали катер. Ноги в руки, ma puce.

– А ты видел поезда? – спросила она.

– Брось это, Шивон. Господи, да не все ли тебе равно, где слова собирать?

Он в последнее время легко раздражался. Уставал. Может, ему и было все равно.

– Мы улетим, а тут кто-нибудь премию получит, – сказала Шивон. – Мой отец еще ездил в пригородных, с деревянными скамейками. Скажи, ты не боишься забывать?

Прибыл робот-погрузчик, помигал ворчливо – ходят тут всякие, забрал синтезатор.

– Может, тебе не стоит лететь? – Лоран сел рядом, посмотрел в упор. – Может, тебе домой пора?

Домой ей не хотелось. Земля больна, ее родной город болен. Его разъедает вирус новизны: блестящая сыпь вывесок там, нарост нового космопорта здесь, а вот – щербатость, там, где раньше стоял торговый центр. Везде неон, фонари дневного света – но сдерживаемая за решеткой огней ночь становится только злее.

Раньше все было просто для них, космических бродяг без роду и племени. Их смыло в пространство воодушевленной волной первых научных полетов и так и не выбросило обратно на берег. Домом стало считаться любое место, где можно снять защитный костюм и вытянуться на койке. Плоха человеческая натура: в конце концов и к этой койке привязываешься. Шивон не хотелось улетать с Клары. Здесь говорили на языке, родном любому землянину: языке точного времени, корабельных рубок, «Папа-Танго-Чарли», ностальгически-таинственных ноток, предваряющих объявление о посадке в старых аэропортах. Идея о том, что земная система звуковых сигналов – на самом деле останки древней речи, занесенной с Клары, тянула на научное открытие.

– Что там делать, на Хейе?

– Может, мы еще денег заработаем, – оптимистично сказал Лоран. – Эти ребята так хотят в Галасоюз, они за традуктор родную мать отдадут и еще приплатят.

– Нет у них матерей. Они почкуются.

На «Льве Щербе», втором корабле эскадры Лингвистической комиссии, царила в общем та же атмосфера веселого аврала, что и на родном «Гринберге», у бородатых пьяноватых русских в глазах светилась жажда подвигов. Но Шивон не хватало экипажа, оставшегося на Кларе. Они мелькали друг у друга перед глазами, путались под ногами и в конце концов стали семьей-суррогатом. Толпой родственников, которых не слишком любишь, но без которых мир кажется не таким привычным. Не таким уютным. С одним из новеньких янки, О’Доннеллом, у них даже бабки оказались из одной деревни. Шивон не стала говорить О’Доннеллу, что сама, скорее всего, старше его покойной бабки.

Кларийцы к их присутствию относились спокойно. Не мешали и не помогали. Понимали, видимо, что земляне приехали исследовать самих себя. Пусть исследуют. В свое удовольствие.

На Хейе все было по-другому. Хейе недавно оказалась на пути сразу нескольких линий «Эйр Галакси» и теперь с радостью натягивала на себя роль веселой и открытой планеты заправок, гулянок и «пересыпов». В ядовитых оранжевых озерах обнаружили годное топливо. Хейе хотела в Галасоюз, а Галасоюз хотел Хейе. В конце концов послали за лингвистами.

Сверху решили перебросить туда половину экипажа «Гринберга» – дескриптивно-сравнительное исследование, над которым можно копошиться веками, никуда от них не денется. Шивон велели – с вещами на выход. Лоран тоже оказался среди тех, кого отправляли. Куда бы Шивон ни летела, они оказывались вместе. Можно было о чем-то подумать, но она не думала.

Хейе, существа, закованные в странную покачивающуюся броню – издалека такой походил на пьяного рыцаря в расплющенном шлеме, – с россыпью фиолетовых глаз, глотку имели луженую.

С другой стороны, хорошо, что у них вообще была глотка. В том, что выговаривали десять добровольцев, отданные Шивон на откуп, слышалось даже что-то земное.

Началась рутина – отыскивай населенные пункты, слушай и записывай. Лоран был прав – не все ли равно где.

Потом Шивон показалось, что у нее галлюцинации. Сканируя «жучком» – записывающей программой – броуновское движение аборигенов, суетившихся в разреженной атмосфере, в подобии толкотни на марсианском рынке, она поймала знакомый звук. Не совсем «тинь-длинь» Белфастского центрального, но очень похоже. Она решила было, что ветром занесло кого-то с Клары, но никаких кларийцев в поле зрения не оказалось. Шивон навострила сканер. Программа уловила еще несколько звуков – будто звякнули медные тарелки из невидимой оркестровой ямы. Потом в налаженном вроде бы движении что-то нарушилось, поднялся непривычный шум. После все смолкло, и сканер, как ни старался, не смог больше ничего уловить. Теперь уже ясно стало – это не кларийские «сигналы». Но и явно не язык хейе, на который у Шивон потихоньку начиналась аллергия.

– А, так это динги, – сказали ей на базе, – не обращай внимания. Их регистрировать не надо.

– Что за динги?

По классификации МЛЦ Хейе проходила как планета-монолингв.

– Так она фактически и есть монолингв, – сказал Лоран. – Динги вымирают. В любом случае, за исследование их языка нам ничего не дадут. Он запрещен.

– Что значит запрещен? – подняла брови Шивон.

– Какая разница? – пожал плечами Лоран. – Разве нам до дингов? Занимайся ты традуктором, нам его надо было вчера.

– Нет, ты постой, – сказала Шивон. – Они действительно запретили язык? И Галасоюз об этом знает?

– Конечно, знает. Ma puce, ты становишься похожей на наших американских друзей. Везде-то тебе кажется заговор против демократии. Запрет обусловлен биологически. Язык дингов запрещен, потому что хейе от него мрут.

Шивон справилась в информационном центре. Расспросила Серегина – одного из русских романтиков, который периодически пытался ее перепить. Оказалось, что речевой аппарат у дингов построен совершенно по-другому, чем у хейе – тех сигналы дингов могут серьезно травмировать.

– Ну да, – подхватил Лоран, – как в том анекдоте: «Бабушка, правда, что вы живете возле космодрома?» Представь, что кто-нибудь из земных рас говорил бы как электродрель.

– Электродрель? – замялась Шивон.

– А я-то почитал тебя как Хранительницу Воспоминаний, – разочаровался Лоран.

– Может, лучше и вовсе не вспоминать, – сказала она.

Динги абсолютно походили на соседей. Шивон они казались ходячими лотосами-переростками. Неясно было, как две эти расы уживаются на одной планете; впрочем, Шивон подозревала, что и не уживаются скорее всего, а одни других выживают.

Дингам разрешали разговаривать, только когда ни одного хейе не было в пределах слышимости. То есть практически никогда. В незапамятные для планеты времена хейе обосновались на территории дингов – рядом с теми самыми оранжевыми озерами. С тех пор дингов осталось немного. Те, кто выжил, привыкали. Говорили на хейском, хоть длинных бесед и не выходило.

Планетка у Него вышла мрачная. Вдалеке от местных солнц, укутанная в постоянные тревожные сумерки. В сумерках ярко светились булькающие озера. Кроме озер – если отойти подальше от зоны космопорта и от земной базы – только странные, скользкие камни. Каменная пустыня, каменная прерия. Простор. Шивон очень не хватало простора – такого, от которого дух захватывает, щемит душу. В бесконечном космосе негде глотнуть воздуха. Ветра на лице не почувствовать. Медики ворчали о давлении, о ядовитых испарениях, способных пропитать защитный костюм. У Шивон налетанных парсеков было больше, чем у всего Красного Креста, и медиков она просто не слушала.

Местные приходили сюда за вечной своей забавой – скакать по камням у самого берега, кто прыгнет ближе и не обожжется. Странное было занятие, психологи так и не вычислили – то ли дуэль, то ли брачные игры, то ли просто детское развлечение.

Динг подлетел к ней неожиданно, зазвенел, забил над ухом тарелками.

Кругом не было никого. Гигантский лотос беспокоился, шел волнами, потом, перестав звенеть, опустился на камни и заскользил – будто брошенная накидка. Шивон пришлось пойти следом.

В конце концов она увидела – в маленькой расщелине неподвижно лежал хейе, и броня у него была сильно повреждена.

– Что случилось? – спросила Шивон. За спиной возбужденным будильником что-то рассказывал динг.

Другой хейе поддерживал раненого, не давая ему соскользнуть в ядовитую озерную жидкость. Множество его глаз обратилось на нее с надеждой.

Значит, все же брачные игры.

У Шивон с собой был черновой вариант традуктора. Сама она не различила бы паники в голосе хейе, но традуктор сбивался и захлебывался. Они прыгали; друг его поскользнулся на камне, и острым краем ему пропороло броню. Хорошо, что рядом оказались динги – один и нашел Шивон.

Она вызвала с базы помощь; пока ждали, динги мелодично переговаривались между собой. Изредка кто-то из них обращался к раненому – короткими, простыми фразами, которые они выговаривали с трудом. Одна из подоспевших сестер-гагаринок оказалась хейе. Она вполне сносно говорила по-земному. Пока пострадавшего упаковывали в стерильную капсулу и укладывали в катер, сестра объяснила Шивон, что после такого ранения трудно оправиться. С поврежденной броней хейе не жилец, но повезло, что на помощь позвали вовремя, – может, удастся еще срастить.

Шивон кое-что не давало покоя.

– Разве динги не повредили ему? – спросила она у сестры. В зажегшихся фиолетовых глазах не было понимания. – Вы не заболеваете, когда слышите их речь? – Шивон старалась говорить четко. Простыми предложениями.

Сестре явно не хотелось отвечать. Шивон напряглась, как охотник перед броском, и сама себе удивилась – на кого она собирается бросаться? Какое ее дело?

Все знают, что сестры ордена Гагарина не лгут. Запрещено уставом. Промолчать гагаринка могла, но не стала.

– Вы, наверное, неправильно нас поняли. Или… или вы знаете лишь официальную версию. Никакого физического вреда их сигналы не приносят. Но некоторые чувствуют… угрозу, это правда.

– Какую угрозу?

– Мы не знаем языка дингов, – сказала сестра. – Они постоянно меняют свои сигналы, так что только сами могут разобрать. Когда мы воевали, они передавали так секретные сообщения. Мы слышим и не понимаем, и это страшно.

– Ты начинаешь принимать это близко к сердцу, – сказал ей Лоран. – Это не личное, ma puce, это наука.

– Ты понимаешь, – Шивон едва не кричала, – они врут нам в глаза! Нет никакой биологической обусловленности! И близко нет!

– Шивон, – сказал Лоран, – успокойся.

– Они не имеют права. Я понимаю, почему Галасоюз смотрит на это сквозь пальцы. Но они, черт возьми, не имеют права!

– Шивон, мы не на Земле.

– Это же геноцид, – сказала Шивон. – Галасоюз не может их принять на таких условиях.

Забрел Серегин, взглянул на Шивон, покачал головой и вызвал бар. Выставилась бутылка водки.

– Их язык все равно обречен, – сказал русский. – Запрещай – не запрещай. Он сложный, изучать его из наших никто не будет. И потом, если они желают говорить, пусть себе живут отдельно. Так нет, хотят в Союз. Хотят туда, где хорошо.

– Они ведь не просили их завоевывать, – тихо сказала Шивон. – Они хейе на свою землю не приглашали.

– Ты на водочку-то не налегай, девушка, – остерег Серегин. – Гляди, поплохеет…

– Не дождешься, – буркнула Шивон и подвинула к себе бутылку.

– А Союз плевать хотел на все их языки, вместе взятые. Это раз. Два – эта гагаринка все равно не повторит на публике того, что тебе сказала.

– Ради чего тут биться? – устало спросил Лоран. – Михаил прав. Твоих дингов на планете едва сотня наберется.

– Так почему бы их просто не перестрелять? Легче было бы. Экономнее.

Лоран уронил голову на руки:

– Господи Иисусе.

– Вот Его, – жестко сказала Шивон, – ты сюда не впутывай.

«Из Ирландии мы родом, много ненависти, мало места…»

В голове вертелась строчка из песни Шинейд О’Коннор, что все время крутили в пабе недалеко от дома.

С песней пришло воспоминание о том, как бежишь домой, по узкому переулку, и запах жареной картошки, рыбы и пива из открытой двери подсобки, и тяжелый запах дождя, идущий от темного, чуть горбящегося асфальта, и светлый, синий запах вечера, и тягучий голос Шинейд. От беспощадной резкости воспоминания она сложилась вдвое, будто от удара в живот.

Лоран нашел ее, встал рядом.

– Siobhan Ni Leod is ainm dom. Do rugadh me i mBeal Feirste, – сказала она куда-то мимо него.

– Будь здорова, – пожелал Лоран.

– Это две самые первые фразы, которые я выучила по-ирландски. «Меня зовут Шивон Ни Леоч, я родилась в Белфасте». Мы с сестрой ходили на ирландский. Дома на нем секретничали, чтобы родители не поняли. – Она фыркнула. – Отец еще хоть что-то знал, а мать – ни слова. Нас каждое лето отправляли на курсы, тогда это было модно. А потом… Потом Нулу убили, а я уехала. Я и это могу по-ирландски сказать.

– Ты все равно ничего не сумеешь сделать, – развел руками Лоран. – Да и не в нашем праве этим заниматься.

– Не в нашем праве? Лоран, мы лингвисты.

– Вот именно.

– А помнишь тот сигнал, у кларийцев, – я тебе говорила, как на вокзале?

Лоран кивнул:

– Attention a la fermeture des portes…[8]

– У дингов есть похожий. И означает почти то же самое.

Шивон вызвала Клару по межпланетке. Ей представлялся отчего-то длинный шнур, натянутый меж звезд, голоса, стремящиеся друг к другу по этому шнуру, чтобы после долгого пути – соединиться.

– Ты можешь переслать мне последние записи? – спросила она у О’Доннелла. – Последние, те, что мы делали?

– А зачем они тебе?

– Есть тут одна гипотеза, – сказала Шивон.

На Кларе с подозрением молчали.

– Кит! В конце концов, мы земляки или нет?

– Надеюсь, ты не будешь использовать их в каких-нибудь личных целях?

– Не беспокойся, – усмехнулась она. – Это не личное, это наука.

«Фердинанд де Соссюр» был самым красивым кораблем комиссии. Единственным – с огромной «застекленной» террасой, выходившей в открытый космос. Расписной горшок, куда стекались сливки лингвистического общества.

Устроители конгресса явно переборщили с подсветкой; Шивон слепило глаза, когда она с трибуны пыталась разглядеть сидящих в зале представителей Галасоюза.

«Ложь не терпит света», – эта мысль ее позабавила. Но ей казалось, что даже непогрешимые гагаринцы не стали бы обличать ее сейчас, если б знали.

Когда-то, в глубокой молодости, она думала, что подтасовка фактов – самый страшный грех, который может совершить ученый.

– Исходя из вышесказанного, – заговорила она, когда на экране погасла кардиограмма звуковой демонстрации, – мы с доктором Лораном Дюпре сделали вывод, что прослеживаются явные параллели между языками кларийцев и общности динг на планете Хейе. Партия добровольцев с Земли уже готова приступить к более глубокому сравнительному исследованию. В связи с этим мы обращаемся к уважаемому Ученому совету Галактического союза с просьбой признать язык общности динг культурным достоянием Галактики и дать ему статус охраняемого научного объекта.

Представители уважаемого Совета покровительственно улыбались.

– Спасибо, – сказала Шивон, – у меня все.

На пустынную террасу неясно доносились голоса с приема – будто из бального зала, где танцуют призраки. Шивон полулежала на шезлонге, тихонько тянула ледяной «Марсианский взрыв» и через прозрачное покрытие глядела на звезды. Наверное, здесь было похоже на прогулочную палубу парохода, что ходил когда-то по земному морю. Смешно: терраса лучшего корабля комиссии построена в ностальгии по «Титанику».

– Как ты только пьешь эту гадость? – спросил Лоран. От него пахло торжеством, непривычными духами, искусственной свежестью.

– Где Серегин? – поинтересовалась Шивон.

– На своей четвертой «отвертке». Рассказывает всем, что на корабле есть ирландка, способная перепить русского. Я слышал разговоры. Они были очень хорошо настроены после твоей речи. Признание статуса – дело пары недель по нашему времени.

– Мы ничем не рискуем. Сам говорил: язык сложный. Пока они изучат, пока додумаются… Мало ли, какие могут быть гипотезы.

– Я-то понимаю, что ты сделала это не ради премий, – сказал он. Откуда-то взялась в его голосе горечь. – А другие, думаешь, поймут?

– А разве мы знаем, что это на самом деле не так? В конце концов, единственное, в чем нас могут обвинить, – это в том, что мы сделали слишком поспешные выводы. Основываясь на недостаточном материале. Но где ты в космосе возьмешь достаточно материала?

– И ты считаешь, что права, – тихо сказал Лоран. – А если они снова начнут передавать свои тайные сообщения? Уже с согласия Галасоюза? И опять будет война? Ты подумала об этом, ma chere?

– Права? – Она засмеялась. – Господи, Лоло, я даже не знаю, права ли была, что улетела с Земли. Может, надо было остаться в Ирландии. Может… А… – Она махнула рукой.

Он молчал.

– Но если у нас и есть какой-то долг, – проговорила Шивон. – Если у нас есть – долг…

Она не договорила.

Лоран убрел обратно на прием; Шивон снова осталась одна. Подобрала ноги на сиденье шезлонга. Вгляделась в темноту. Где-то там плавала ее зеленая планетка.

Как это будет?

– Siobhan Ni Leod is ainm dom, – прошептала она черному одиночеству за стеклом. – Do rugadh me san Domhan…[9]

Есть такой журнал – «Юный техник», он устраивал конкурсы фантастических рассказов на Самиздате. И кто-то из организаторов однажды посоветовал: пишите о той профессии, которой вы владеете, – но в космосе. Я тогда была на каком-то курсе иняза и профессию знала единственную – лингвист. Вот лингвист у меня в Пространство и отправился. Не помню, как звали этого доброго человека, организатора, но Шивон родилась именно благодаря ему и с тех пор налетала уже немало парсеков. От автора она получила туманное северо-ирландское прошлое и с трудом читаемое имя. Помню, в каком-то комментарии ее назвали «израильским ученым» – видимо, где Шивон, там и Шимон, и Гивон…