...И паровоз навстречу!

Глава 17. Пробуждение во всех смыслах, или Санный спорт

Виконтесса Марлен Всезнайгель очнулась совсем не так, как положено Белоснежке. Она просто упала с кровати и ударилась головой. Шванценмайстер во сне столкнул.

Многодневный транс был побежден.

Марлен застонала. Потом распахнула глаза.

Стена. Каменный пол. Полумрак зала.

Девушка быстро поняла, где находится. Затем вспомнила Шлюпфрига, разбитый талисман и… Дальше все – провал.

Упершись ватными руками в пол, Марлен попыталась подняться. Слишком слаба.

Она постаралась унять дрожь в руках. Прислушалась.

Сопение.

Шванценмайстер? Наверняка он.

– Эй, – хрипло позвала девушка.

На кровати заворочалось тело. Чмокнули во сне губы.

– Эй! – почти закричала девушка.

– А? – Шлюпфриг вскочил как ужаленный.

Глянул по сторонам. Где Марлен?!

– Эй… – совсем уже безысходно позвала она.

Парень спрыгнул с постели, плюхнулся рядом с виконтессой.

– Ты пробудилась! – радостно воскликнул он.

Гипнотическая пелена, много дней окутывавшая разум Шванценмайстера, спала. Маркиз почувствовал прилив нечеловеческой бодрости.

Он помог Марлен забраться на кровать.

– Поклянись, – прошептала девушка.

– В чем?

– В том, что больше никогда не изменишь.

Шлюпфриг посмотрел в глаза виконтессы и уверенно сказал:

– Клянусь.

Следующие несколько дней они восстанавливали силы, целовались и занимались еще кое-чем, о чем обычно не говорят.

Рука, пронзенная осколками амулета, совсем не беспокоила Шванценмайстера. Парень был счастлив. А Марлен ощутила грандиозные перемены в сознании. Она вдруг поняла смысл слов, что прокричал ей отец: «Сними талисман! Слышишь? Сними талисман!»

Да, мудрый Иоганн был, как всегда, прав. Штучка, когда-то подаренная виконтессе Дункельонкелем, оказалась необычайно опасной. Сейчас Марлен осознала величайшую власть амулета. Безделица, якобы предназначенная только для переговоров и защиты от магического поиска, усиливала темные устремления виконтессы, обостряла ее обиды, притупляла совесть.

Марлен помнила все до мелочей. И гадости, которые она совершала, чтобы обманывать да запугивать гномов. И другие наглые аферы, запланированные Вождем. И ощущение адской ненависти к барону Николасу, Шлюпфригу, а главное – к отцу. Хотелось хлестать себя по лицу, ведь на нем играла гадкая усмешка, когда виконтесса стояла перед пленным Иоганном.

Теперь иллюзии касательно Дункельонкеля испарились. Девушку ни на миг не оставляли мысли об отце. Он в западне, в смертельной опасности! Может быть, он уже на грани гибели. Лететь на выручку! Однако Марлен не была бы дочерью Всезнайгеля, если бы тут же кинулась очертя голову в стан врага.

Путь к Дункельонкелю был отрезан. Старый маньяк сразу раскусил бы ее блеф. Темный колдун наверняка отчаялся связаться с ней по талисману. Да и сумеет ли Марлен играть все ту же карательницу-Белоснежку?

Собравшись с мыслями, виконтесса поняла: необходимо найти дядюшку Тилля.

Значит, пора в Вальденрайх.

Вальденрайхские деревеньки неимоверно похожи. За день Лавочкин, Палваныч и их спутники миновали шесть поселений, и каждый раз россияне недоуменно переглядывались: неужели они идут по кругу? Присмотревшись чуть внимательнее, солдат и прапорщик обнаруживали различия.

В третьем селе Палваныч приотстал, приказав рядовому «сопровождать гражданских лиц в прежнем режиме».

Лавочкин безумно хотел, чтобы прапорщик Дубовых где-нибудь потерялся. Парень все еще не приспособился к докучным монологам начальника. Кладовщик виртуозно играл на Колиных нервах. Постоянное нытье Филиппа Кирхоффа да безудержное пение Ларса солдат переносил значительно легче грубых подначек Палваныча.

«Еще немного, и я его ударю, – думал солдат. – Вероятнее всего, ногой».

– Барон, – окликнула его Грюне.

– Да, фрау.

– Составь мне компанию, пожалуйста.

– С удовольствием.

Парень взял хранительницу за локоток, играя роль учтивого аристократа.

Девушка хихикнула.

– Расскажи о своем мире, – попросила она.

Не впервые Коля угодил в тупик на этом вопросе. Что он мог поведать?

– Ну, главное отличие нашего мира от вашего заключается в полном отсутствии магии.

Грюне захлопала ресницами.

– Издеваешься? Я отлично осведомлена о твоих здешних подвигах. И вот эта вещь, – девушка похлопала Лавочкина по низу живота, – просто сводит меня с ума.

– Че, правда? – Солдат заулыбался.

– Дурак, я имею в виду Знамя! – раздраженно пояснила Грюне.

– Елки-ковырялки, прости скорей! – взмолился парень.

– Все вы, мужики, одинаковые. Знамя твое действительно на меня влияет. Я не могу предрекать рядом с ним. Оно открывает бесконечное количество вариантов будущего, и я едва не теряю сознание.

– Ух ты…

– Ты владеешь самым мощным волшебным артефактом, какой можно себе представить. Ни разу хранительницы не сталкивались с вещью, похожей по силе. А ты говоришь, что у вас нет магии.

– А может, мы просто не умеем ею пользоваться? – предположил Коля.

Полчаса без прапорщика пролетели незаметно. Рядовой наслаждался свободой, трепался с Грюне и был счастлив. Затем сзади послышалось молодецкое похрюкивание Палваныча. К нему примешались недовольные вопли и дробный топот копыт.

Оглянувшись, Лавочкин обалдел.

К нему и певцам с Грюне неслись сани, запряженные двойкой белых лошадок. Транспортом правил Дубовых. За ним скакали селяне. Коля смекнул, что прапорщик совершил акт конокрадства.

Дорога была узкой, преследователи мешали друг другу, но это не сильно помогало ворюге Паулю. Расстояние между санями и погоней стремительно сокращалось. Кнуты защелкали в опасной близости от Палваныча.

Он выругался, бросил вожжи и взялся за автомат. Выпустил очередь в воздух. Эффект был ничуть не хуже, чем при появлении перед лошадьми черта. Кони сельчан резко остановились, сбрасывая седоков. Часть животных метнулась в стороны, увязая в сугробах. Другие развернулись, понесли к селу.

Кобылки, запряженные в дровни, испугались не меньше. Выпучив глазищи, они с утроенной энергией разогнали болид Палваныча.

– С дороги!!! – заорал Коля, увлекая Грюне в снег.

Кирхофф и лютнист неуклюжими кузнечиками сиганули следом.

Лошадки просвистели стрелой. Бодрое «Стой, раз-два!» прапорщика смешалось с истошным ржанием.

Солдат выкарабкался из сугроба, помог встать девушке. Ее лицо было в снегу.

– Спасибо, накормил, – пошутила она, утираясь.

– Обращайся еще, – ответил Лавочкин.

Тихо выползли на дорогу Филипп с Ларсом.

– Что это за небесный грохот там был? – почти шепотом спросил лютнист.

– Не обращайте внимания, у Пауля метеоризм, – сострил рядовой, но его шутку не поняли.

Путники отправились вслед за отчаянным конокрадом и настигли его километра через полтора, за леском.

– Хрен так долго? – буркнул прапорщик.

– Не было стимула, – ответил за всех Коля.

Расселись в дровнях, двинулись.

– Так-то вот, – не скрывая самодовольства, изрек Палваныч. – На гужевом-то транспорте значительно сподручнее и скоростнее. Учись, салабон, пока тренер живой.

Лавочкин так посмотрел на начальника, что тот поежился и резко сказал:

– Не дождесся!

Помолчали.

Монотонное чередование голых деревьев и бесконечная иссиня-белая снежная пелена убаюкивали. Музыкантов сморила дрема.

Дубовых крякнул, как бы для начала беседы:

– Вот же карикатурища! Только поверишь, что люди могут летать на коврах, а черти бывают не только из-за белой горячки, а тут нате вам – паровозы-самолеты…

– Угу, – откликнулся рядовой.

– Значит, не одни мы тут неместные, так ведь?

– Угу.

– Найду извращенца, который притащил сюда оборонную технику и технологию, без лопаты закопаю, вот, – пообещал Дубовых.

– Угу.

– На кой ты мне тут филина корчишь, как в уголке Дурова? «Угу, угу». А ну, просыпайся! И донеси-ка до моего сведения что-либо легкое и развлекательное.

«Началось», – подумал парень.

– Я доложу вам композицию типа песня посредством сольного пения, – спародировал речь командира Лавочкин и приступил к изложению:

– Отставить карикатуру на вооруженные силы! – рявкнул Палваныч. – Ты, рядовой, не дезертир, ты диверсант. И в этот самый момент, когда мы с тобой, словно три тополя на Плющихе, если отнять один, находимся в глубоком тылу вероятного противника, ты подрываешь мой боевой дух пением издевательских стишков. Стыдно, Лавчонкин, стыдно.

– Лавочкин, – процедил сквозь зубы солдат. – А не нравится, так и не надо было требовать концертов. Я вам, товарищ прапорщик, не художественная самодеятельность.

Командир стал метать взглядом гневные молнии. У Коли промелькнула мысль: этак может загореться наваленная на сани солома.

– Господа, – сонно сказала Грюне, – не ссорьтесь. Пустое. Давайте лучше о ночлеге подумаем.

– Что тут думать? В следующем поселке найдем постой, – пробурчал Дубовых.

Некоторое время ехали молча, а потом Палваныч все же поставил точку:

– Песня, рядовой, должна иметь в себе идеологический стержень, иначе это будет не песня, а сплошной Валерий Леонтьев. Мне бы сейчас, в годину разлуки с любимой, впору спеть грустно. Как у Высоцкого было? «Гроб хрустальный на горе для нее. Сам как пес бы так и рос в цепи…» То-то же.

Дровни выехали к опушке, на которой примостилась скромная заимка в три дома и общий сарай. Из труб струился дым. Залаяла собака.

Прапорщик остановил лошадок.

Дверь одного из домов распахнулась, повалил пар, и в проеме нарисовался бородатый старец.

– Нам бы переночевать! – просительно крикнул солдат.

Дедок кивнул. Махнул костлявой рукой в сторону сарая, мол, распрягайте, хлопцы, коней. Закрыл дверь.

Палваныч, Коля и Грюне занялись кобылками. В основном, правда, девушка. Она проявила недюжинную сноровку.

В сарае обнаружились стойла, загоны для птицы и свиней, запас корма и воды. Пока хранительница и россияне обиходили лошадей, музыканты мялись на пороге хлева.

Руки Ларса нервно тискали лютню – близился восьмой час вечера.

Зашли в дом.

– Здорово, отец, – поприветствовал хозяина Палваныч.

Дед щербато улыбнулся, поклонился.

– Один живешь?

Старик будто в рот воды набрал.

– Вылитый Герасим, блин, – негромко оценил Коля.

Ему вспомнился стишок: «У меня была собака, я ее любил, но хозяйка приказала – я и утопил».

– Ты, батюшка, побеседовал бы с нами, – ласково сказала Грюне.

– Да я это… – выдавил из себя хозяин. – С людьми давно не говорил, все больше со зверьем.

Лавочкин усмехнулся:

– Ну, мы не зверье, конечно, но тоже собеседники.

– С-садитесь, гостюшки. – Старик неловко указал на лавку у стола.

Обстановочка в избе была спартанская. На грани нищенской. Но жить можно. Коля решил, что леснику роскоши и не требуется.

Все расселись, солдат и Грюне достали из мешков продукты.

– Эх, говори, Стольноштадт, разговаривай, Вальденрайх! – вдруг зычно воскликнул Ларс.

Он вновь нахлобучил «робингудовскую» шляпу, шибанул по струнам.

– Сядь, музыкант, – распорядился Дубовых.

– Бесполезно, товарищ прапорщик! – прокричал парень. – Восемь часов! Теперь придется терпеть.

Лютнист запел:

Ларс концертировал, остальные ужинали. Дед достал самодельного эля.

– Если этот ваш домрист не заткнется, я с ним сделаю то же самое, что и теща, – прорычал Палваныч.

Ответила девушка:

– Многие пробовали. Не помогает.

– Просто не обращайте внимания, – морщась, изрек Филипп.

А хозяину хижины нравилось. Откуда в его заимке музыканты?

– Послушай, Грюне, – заорал в ухо хранительнице Коля, – ты мне объясни, дураку: у вас же осталась куча первоклассного жемчуга после моей японской истории. Почему вы не купили лошадей сами? Пауль, конечно, виртуоз покражи, но в нашем положении можно было и не рисковать.

– Так да не так. Сельчане не знают настоящей цены жемчуга. Для них он всего лишь красивые мутные шарики. Настоящая торговля возможна в большом городе. И то мне довольно трудно объяснять покупателям, что я не воровка. Приходится иметь дело с ушлыми ростовщиками, которые сбивают цену. Ко всему, мои спутники – изрядные транжиры. Мы шли вместе из Дриттенкенихрайха через Наменлос, и не было места, где они ни покутили бы. Кирхофф вообще любитель к девочкам легкого поведения завернуть. Я несколько раз вылавливала его в домах терпимости. Его там в специальной камере запирали. Говорил: «Грешить бы рад, расплачиваться тошно». Ларс, как отпоет вечером, сразу в бутылку лезет. Совесть топит.

– Грюне, а ведь ты не замужем, – резко изменил тему разговора Лавочкин.

Девушка отстранилась, смерила солдата долгим жестким взглядом.

Лютнист и Филипп орали песню о садомазохистской любви: «Я не знал, что любовь может быть так жестока…» Палваныч что-то активно рассказывал старику. Тот слушал, широко распахнув рот.

Грюне встала, схватила лютню за гриф:

– Дай-ка, Ларс.

От неожиданности музыкант послушался.

Пальцы хранительницы вдарили задорный мотивчик.

Мягкий бархатистый голос стал звонким:

Мужчины засмеялись, Коля покраснел.

Вернув инструмент Ларсу, девушка села на место:

– Не обижайся. Твои устремления ясны даже без дара предвидения. Ты симпатичный мальчик, Николас. Правда, мне последние триста лет интересны более зрелые мужчины.

– Сколько ж тебе?.. – пролопотал солдат, всматриваясь в юное лицо Грюне.

– Не хами, барон, – с напускной обидой изрекла хранительница.

Вдохновленный примером спутницы лютнист зарядил нечто веселое.

– Эй, женишок! – позвал Палваныч. – Ползи сюда, пора составить генеральный план.

«Самое время, на хмельную-то башку», – подумал Коля, но с радостью покинул трехсотлетнюю девицу.

– Ладно, Хейердал глубоководный, хватит дурака валять, – наставительно сказал прапорщик Дубовых солдату, стараясь не обращать внимания на пение Ларса. – Товарищ лесничий говорит, до Стольноштадта осталось часа четыре пути. Вот я и кумекаю: вдруг твоего колдуна не окажется дома?

– Ну, у него есть слуга. Он наверняка знает, где Тилль. Потом, всегда можно пойти к Шпикунднюхелю или самому королю Генриху.

Палваныч наклонился ближе:

– Черт бы побрал этого Ларса! Что ты сказал?

– Я говорю, можно к Генриху пойти! – проорал Коля и замер.

Орал-то он в полной тишине.

Ни музыканта, ни его пения больше не было.

– Неужели мои молитвы услышаны? – спросил Филипп.

– Чертовщина какая-то, – выдохнул старик хозяин.

– Ектыш! – Прапорщик хлопнул себя по лбу. – Аршкопф!

А лютниста прошиб пот. То была обширная пещера, обильно уставленная средних размеров котлами, в которых варились на медленном огне разные люди. «Грешники», – подумал музыкант. Вокруг котлов суетились бесы: невысокие рогатые проныры следили за огнем, регулировали уровень кипящего масла и осуществляли общий мониторинг состояния клиентов. Все было по-деловому.

Жарища царила невыносимая.

– Добро пожаловать в пекло! – противно провизжал Аршкопф, подталкивая жертву к ближайшему котлу. – Будем заселяться.

– За что?! – севшим голосом проблеял Ларс.

– А я откуда знаю? Повелитель Тьмы распорядился, значит, есть за что. Ты не дрейфь, первую тысячу лет трудновато, а потом втянешься.

Лютнист упал на колени, ударился лбом оземь. Залепетал, всхлипывая:

– Все сделаю, лишь бы не в котел! Клянусь жизнью!

– Аршкопф, верни маэстру! – прогремел густой голос Палваныча.

– Проси, что угодно, только не губи, – продолжал Ларс, не поднимая головы.

– Единственная просьба, – сказал Дубовых, – не петь, пока не попросят. Особенно вечером.

Музыкант открыл глаза и облегченно вздохнул. Он снова был в доме лесника. На коленопреклоненного Ларса смотрели Филипп, Грюне, Пауль, Николас и хозяин избы.

– Выпей, милок. – Лесник протянул потному раскрасневшемуся певцу кружку эля.