ХТОНЬ. История одной общаги

Часть вторая Распад

Снос нашего общежития запланировали на середину мая. Я не знаю, что так ускорило процесс принятия этого решения – интерес администрации города к участку земли, на котором оно стояло, действительно плачевное и даже опасное состояние здания или все же невероятная бюрократическая мощь Шапоклячки, для которой беготня по инстанциям и ежедневный сбор подписей жильцов под разными жалобами и заявлениями стал смыслом жизни. Тем не менее со своей работой она справилась на отлично. О положительном решении администрации города мы узнали под самый Новый год. В конце декабря Шапоклячка устроила внеочередное собрание на улице и торжествующим голосом зачитала текст с какого-то листа, аккуратно вставленного в файл. Наверное, она ожидала бурных аплодисментов в конце своей речи, но люди так устали от всех этих бесконечных подписей, сборов документов и заявлений, визитов представителей различных организаций, осмотров комнат и прочих бюрократических заморочек, что у них просто не осталось сил на выражение своих эмоций. Новость о сносе встретили сдержанно. Каждый понимал, что это только начало пути и что этот путь будет нелегким и не быстрым. К тому же каждый из нас вдруг ощутил на себе мрачные объятия неизвестности и неопределенности, которые непременно появляются в тот момент, когда заканчивается пассивное ожидание какого-то события и на его смену приходит неотвратимая реальность. Эйфория от одного только осознания возможности сменить место жительства давно уже сменилась тревожными мыслями о том, какую комнату выделит город взамен старой, в каком районе будет находиться новое общежитие, как будут оценивать стоимость комнаты в случае принятия решения о денежной компенсации и что делать с этими деньгами, а самое главное – где им придется жить до перечисления денег?

– Со сносом понятно, а по поводу нас что решили? Когда выселять будут? – выкрикнул кто-то из собравшихся. Жильцы одобрительно зашумели, поддержав спросившего.

– Сразу же после новогодних праздников мы будем решать этот вопрос в индивидуальном порядке, – ответила Шапоклячка. – Нужно будет написать еще одно заявление от каждого собственника. Конечно же, это не гарантирует, что все наши пожелания будут выполнены, так как все будет зависеть от наличия объектов недвижимости, которые сможет предоставить нам город. Поэтому скорее всего большинство из нас получит денежную компенсацию по рыночной стоимости наших комнат.

– Зашибись, – буркнул кто-то рядом со мной, – жили себе нормально, устроили сами себе проблемы.

– Кто устроил? Магазину спасибо скажите. Не было бы его, жили бы и дальше здесь.

– Кстати, а что с магазином? Собственник не хочет нам тоже компенсацию выплатить? Из-за него же приходится переезжать.

– Нет, – отрезала Шаповалова, – таких компенсаций не предусмотрено. Скорее всего будет суд, но даже в случае положительного решения он заплатит штраф только в бюджет.

– Нормально, – присвистнул Мишаня. – По его тупости люди жилья лишаются, а получается, что он нам ничего не должен.

– Вы можете подать иск в частном порядке, – устало выдохнула Шаповалова, – но мне сказали, что вряд ли что-то из этого выйдет. А вообще, чтобы вы знали – сроки расселения из аварийного жилья прописаны в законодательстве и они ограничиваются двенадцатью месяцами, но люди ждут годами, пока до них дойдет очередь. Мы же добились того, что расселение пройдет максимально быстро, и это уже большая победа.

Она замолчала, видимо ожидая какой-то похвалы от нас, ведь все понимали, что фраза «мы добились» является не чем иным, как тактичным напоминанием о том, что именно Шаповаловой мы обязаны таким быстрым решением вопроса, что, безусловно, было правдой.

– А бабку нашли? – не вовремя вспомнил о пропавшей соседке Мишаня, прервав триумф Шапоклячки.

– По поводу Тамары Васильевны пока известий нет, – вздохнула Надежда Ивановна.

– А участковый приходил?

– Ой, это недоразумение какое-то, а не участковый. Телефон постоянно отключен, а двери в пункте закрыты.

– Ну, наверное, человек бабульку ищет круглосуточно, – хохотнул Мишаня. – Вот как получается – чтобы найти пропавшего человека, нужно сначала подать в розыск участкового.

– Это точно… – мрачно кивнула Шаповалова. – Я-то его нашла, он даже приезжал к нам в общежитие. Фамилия у него еще такая… птичья. А! Скворцов. Покрутился, бумажки какие-то в папке поперебирал, за ручку двери подергал и ушел.

– И всё?

– Я спросила – что нам делать? У нас выселение на носу, а собственника нет. Не можем же мы вот так взять и уехать.

– Я могу, – пожал плечами Мишаня.

– И я могу, – поддержал его кто-то из присутствующих. – Надежда Ивановна, вы ему сообщили о ситуации, вот пусть и занимается. Давайте к делу.

– Да подождите, – одернул жильца Мишаня, – что сказал-то участковый?

– Сказал, что если собственник не найдется до выселения, то комнату нужно будет вскрывать, но без него это делать нельзя. Нужно будет ему позвонить.

– Так вы уже сейчас начинайте звонить, чтобы к тому моменту дозвониться.

– Да хватит уже про эту бабку! – снова возмутился кто-то. – Давайте по делу. Какие еще документы от нас требуются?

После окончания собрания люди медленно расходились по комнатам, негромко переговариваясь. Долгожданная общая победа почему-то не повергла нас во всеобщую эйфорию. Каждый думал о том, что же будет дальше. Кроме Мишани. Он шел рядом со мной и бубнил мне на ухо варианты всевозможных расправ над собственником злополучного магазина. Решив не участвовать в обсуждении длины заточенных колов и мест, куда их можно засунуть, я проскользнул в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Комната встретила меня настороженно. Я будто кожей ощутил ее немой вопрос: «Ну что там? Снесут?». Не включая свет, я развалился на кровати и впервые в жизни подумал об общежитии как о живом существе со своей судьбой, своими мыслями и переживаниями. Бред, конечно же, но почему-то мне стало его по-человечески жаль. Глупо думать о коробке из кирпичей как о чем-то, что может мыслить и чувствовать, но сейчас мне даже захотелось как-то успокоить его, пожалеть. Я провел рукой по стене, но тут же одернул ее, удивившись своей впечатлительности. Хотя чему удивляться?

Вот общежитие. Небольшой трехэтажный дом. Кто его построил? Живы ли эти люди? Вряд ли. А он еще жив. Как и многие дети, он пережил своих родителей. Самый обычный дом, многокирпичный и многооконный. Пройдешь мимо него днем и не заметишь. Серый, обшарпанный, неприглядный. Дом и дом.

Днем он спит, а просыпается вечером. Когда темнота опускается на город, он начинает поедать людей, которые сами радостно бегут в его подъездную пасть, а затем, насытившись, он открывает глаза. Сначала один глаз вспыхивает светом, за ним ещё и ещё. И вот перед тобой уже и не дом вовсе, а многоглазое ночное существо из старых сказок. Оно смотрит в темноту светящимися глазами, что-то высматривает, о чем-то думает…

Как узнать, о чем думают чудища? Очень просто – нужно заглянуть в их глаза. Глаза – зеркало души, они всё расскажут. Но нам с детства говорят, что это неприлично – заглядывать в глаза ночных чудищ. Они этого не любят. Мне бы тоже не понравилось. И как же тогда узнать его мысли? О чем оно думает, всматриваясь в темноту десятками своих светящихся глаз? Что оно там видит? О чем размышляет? Можно лишь догадываться.

Вот в том глазу маленькая микросемейка из трех человек. Этот глаз светит тускло – здесь выключен основной свет и горит лишь ночник. В нем живут Романовы. Наташка укладывает спать маленькую Верку, Коля, как всегда, пытается ее развеселить, строя смешные рожицы, чем вызывает недовольство своей жены. Она хочет поскорее уложить дочь и самой забыться после трудного дня. Но она не уснет. Когда Верка засопит, она посмотрит на Колю и спросит: «Коль, а где мы жить-то будем?» Коля вздохнет и протрет лицо ладонью, затем посмотрит на Наташку и скажет ей что-нибудь успокаивающее. Или глупо пошутит. Например, скажет, что жить они будут в коробке из-под холодильника. Он это может. Наташка толкнет его в плечо и отвернется на другой бок, а затем долго будет смотреть в окно. Этот глаз смотрит на мир с тревогой и беспокойством.

Другой глаз светит ярко. Будто бы даже подмигивает. Здесь неунывающий Мишаня, развалившись на своем диване, смотрит какой-нибудь фильм и ковыряется в пачке из-под чипсов здоровой рукой. Он не любит долго рассуждать о будущем. Он вообще не особо склонен к какой-либо рефлексии. Как будет, так будет – чего суетиться? Он уже забыл и о казни собственника магазина, и о скором переселении, и о сносе общежития. Сейчас он погружен в историю, разворачивающуюся на экране телевизора. Все остальное потом.

А вот этот глаз не яркий. В нём видна любовь. Ну или хотя бы забота двоих друг о друге. Они лежат в кровати, и им хорошо и спокойно. Мне кажется, что Коротковы всегда читают какую-нибудь книгу перед сном. По очереди. Сначала он, затем она, затем снова он, пока слушающий не уснет. Этот глаз смотрит в темноту сквозь пелену штор, будто прикрыв веки. Вряд ли он вообще сейчас что-то видит. Его взгляд направлен внутрь себя, а внешний мир его совсем не интересует.

А вот еще один глаз горит. Там на стуле сидит Самохин и слушает музыку, представляя, что с ним разговаривает Бог. О чем он думает, известно одному лишь его собеседнику. Возможно, что о своем автобусе или о Шапоклячке. А может, он выстраивает четкий план действий своего переселения. Мне кажется, что у него всегда и на все есть четкий план действий. Этот глаз смотрит в темноту задумчиво, но сосредоточенно и напряженно.

А здесь пожилая женщина поправляет одеяло на своем таком же пожилом муже. Это комната Лужицких. Геббельс выжил после инсульта, но стал совсем другим – замкнутым и молчаливым. Теперь он редко появляется на кухне и уже совсем не достает жильцов своими рассуждениями о политике. Его даже на собрании не было – присутствовала только его жена. В этом глазу и забота, и нежность, и понимание скоротечности жизни – он смотрит в темноту сквозь кружевной тюль так, будто бы и нет никакой темноты, будто пытаясь насмотреться напоследок на этот мир, запомнить его таким, какой он есть.

В соседнем глазу идет работа. Шаповалова разбирает и раскладывает по папкам какие-то бумажки, документы, заявления и списки. Дужка очков постоянно спадает с ее длинного носа, но Шапоклячка тут же поправляет ее машинальным движением и продолжает свое дело. Взгляд этого глаза тверд и сосредоточен.

А вот этот глаз смотрит на мир не так, как все. За его оконной роговицей стоит художник и смотрит на холст. Он то подходит к нему ближе, то отдаляется и бросает взгляд от противоположной стены. Затем берет кисть, делает пару взмахов – и все повторяется вновь. Потом Неврубель застывает и долго о чем-то думает, вытаскивая из своего подсознания образы, чаще всего понятные ему одному. Он смотрит на мир сквозь пелену своих видений, его взгляд цепок, но в то же время мутен.

И сколько таких глаз у этого чудища? Можно пересчитать, но зачем? Одни вспыхивают, другие гаснут, третьи еле светятся, какие-то не загораются никогда. Чудище смотрит в темноту. Оно знает – за тьмой нужно следить, её нельзя подпускать к себе. Ведь оно само живо только до тех пор, пока горит хотя бы один глаз. Стоит им всем одновременно закрыться, потухнуть, как и думать станет не о чем. В этот момент чудище и погибнет. Сколько их таких – старых, грязных, с пустыми глазницами и выбитыми глазами, одиноких, покинутых всеми? Жалкое зрелище.

Выходит, что и я – часть этого чудища. Моя комната, я, свет из моего окна – все это мысли одного большого существа, создания, которому осталось жить совсем недолго. Жалко его. Совсем скоро все мысли разбегутся кто куда, а это будет обозначать только одно – чудище умрет. И, кажется, оно уже это поняло и приняло.

– Не бойся, – зачем-то сказал я вслух и снова провел ладонью по стене.

Интересно, как бы отреагировала Аля, увидев такое проявление нежности к кирпичу и цементу? Наверное, посмеялась бы. А может, даже не улыбнулась, а обняла меня и сказала бы, что тоже часто представляет неодушевленные предметы живыми и что это вполне нормально для человека, у которого есть душа.

Аля… Мы встретились с ней в кофейне через неделю после того телефонного разговора, в котором она призналась мне о том, что у нее есть сын. Это была тяжелая встреча. Нам обоим пришлось пораньше уйти с работы, потому что другого времени для встречи у нас теперь не было. После окончания трудового дня она ехала в садик, чтобы забрать сына, а затем шла с ним домой. У нее здесь не было никого, с кем она могла бы его оставить на время.

– Почему ты не хочешь меня с ним познакомить? – первое, что спросил я ее, после того как нам принесли кофе.

– Потому что тебе это не нужно, – глядя мне прямо в глаза, ответила она.

На секунду мне показалось, что это был скорее вопрос, чем утверждение. Будто бы она хотела, чтобы я переубедил ее в обратном. Но я помедлил с ответом на какую-то долю секунды, и этого хватило, чтобы она удостоверилась в своих предположениях. Она кивнула, будто бы подтверждая свои домыслы, и слегка улыбнулась.

– Филипп, я все понимаю, и ты все понимаешь. Мы с тобой взрослые люди. Правда же? Мы взрослые?

– Взрослые, – подтвердил я.

– Тогда давай пропустим этот разговор, в котором ты будешь меня убеждать в том, как ты мечтаешь познакомиться с моим сыном, а я буду делать вид, что верю тебе.

– Просто я хотел сказать, что…

– А еще ты не будешь вздыхать, хвататься за голову и говорить, что если бы я рассказала тебе о нем сразу, то все могло сложиться по-другому.

Именно это я и собирался сделать, но вместо этого лишь молча кивнул, соглашаясь с ее предложением.

– Знаешь, Филипп, – после недолгого молчания произнесла она, – ты очень дорог для меня. Именно поэтому я не хочу, чтобы ты переступал через себя и делал что-то, чего тебе делать совсем не хочется. Да, я понимаю, что все это звучит и выглядит, как в дешевых сериалах, но это так. Для меня важно твое «Я» – настоящее, не искусственное, которое ломается, потому что «так надо». Ведь именно таким я тебя и полюбила.

Она вскинула на меня свои огромные глаза, будто испугавшись своих слов, а точнее – последнего слова. И только тогда я понял, что она никогда не произносила его по отношению ко мне до сегодняшнего дня.

– Я хотела сказать… Впрочем, это я и хотела сказать, что уж там…

– Может, все-таки познакомишь меня с ним?

– Нет, – решительно покачала она головой, – по крайней мере, не сейчас. Филипп, давай не будем устраивать фестивалей снисхождений? Ты же помнишь, о чем мы с тобой когда-то договорились? Мы говорим друг другу только правду.

– Конечно. А я и не пытаюсь тебя обмануть.

– Ты пытаешься обмануть себя. И ты это прекрасно понимаешь. Ты молодой парень, у тебя есть девушка, у вас все относительно хорошо. Ты даже пытаешься намекнуть ей на какой-то новый этап отношений, возможно даже, что думаешь о детях и прочих прелестях совместной жизни, а она вдруг вываливает на тебя свое прошлое, к тому же еще и говорит о том, что о детях можно не беспокоиться – уже есть. Вот он. Знакомься, заботься и относись как к своему родному. А еще забудь о всяческих свободах, ведь у тебя теперь есть ответственность. Вряд ли ты мечтал о таком развитии событий, правда же? Ну чего ты плечами пожимаешь? Так и есть, это факт.

Она внимательно посмотрела на меня, а затем положила свою ладонь на мою.

– Ты боишься показаться слабым, Филипп, я знаю. Но в этом нет слабости. Со мной ты можешь не бояться быть собой. Я принимаю тебя таким, какой ты есть, и то, что ты не хочешь сейчас брать на себя эту ответственность – это нормально. Просто знай, что я тебя понимаю. Ты думаешь, что я посчитаю тебя никчемным мужчинкой? Нет, – она улыбнулась, – я не из числа этих самовлюбленных дурочек.

– Что же мы будем делать? – выдавил я из себя.

– Пить кофе.

– А потом?

– Жить дальше.

Она посмотрела на меня своим искристым взглядом, по которому я так соскучился. Он означал, что самая тяжелая часть разговора окончена, и передо мной снова та самая Аля, которую я знал до телефонного разговора.

– И как мы будем жить?

– Главное – не начать фотосинтезировать. Слушай, а если бы тебе пришлось быть овощем, каким бы ты стал?

– Аль…

– Ну хватит тебе уже. Давай учиться относиться к жизни проще. Так что? Огурцом? Баклажаном? Помидором?

– Редиской.

– Редиска – не овощ. Это корнеплод, наверное, хотя я не разбираюсь.

– Да не хочу я быть никаким овощем.

Она посмотрела на меня серьезным взглядом.

– Это правильный выбор.

Наверное, это только в фильмах и книгах главные герои всегда представляются мужественными, отважными, справедливыми, непоколебимыми и ответственными мужами. Но я не был супергероем, я был и остаюсь обычным человеком, которому свойственно ошибаться, бояться, сомневаться, вследствие чего делать иногда неправильный выбор, уходить с пути, прятаться от опасностей и ответственности. Да, это не красит меня, но я такой. Я – обычный человек со своими страхами. И с этим ничего не поделаешь. Как и многие другие люди, лежа в кровати перед сном я представляю себя тем самым киношным героем, мечтающим о подвиге, где я спасаю какого-нибудь человека от смерти, или становлюсь вдруг самым справедливым и ответственным человеком на земле. Я хочу таким стать, я верю в то, что когда-нибудь я сделаю что-то в своей жизни, что заставит меня гордиться собой, что даст мне повод в конце своей жизни подумать о том, что я прожил ее не зря. Я надеюсь, что когда-нибудь что-то подобное случится.

Но тогда этого не произошло.

Тогда я лишь посмотрел в глаза Али, пытаясь увидеть в них хоть каплю издевки и пренебрежения, которых я заслуживал. Лишь их отблеска для меня было бы достаточно, чтобы я встал и ушел терзаться и в очередной раз винить себя в том, что я такой трус. Но в ее глазах не было и намека на усмешку. Она смотрела на меня так, будто бы она действительно принимала меня таким, какой я есть.

– Ты кое о чем забыл, Филипп.

– О чем? – нахмурился я.

– Однажды ты проиграл мне одно желание. Помнишь?

– В парке?

– Именно, – кивнула она. – Ты же держишь свое слово? Придется его выполнить.

– Говори, – вздохнул я.

– Ты должен мне пообещать, что никогда, что бы ни случилось, ты не будешь делать ничего, чего тебе делать не хочется. Это мое желание.

За окном по тротуару сновали люди. Все они куда-то спешили. А мне не хотелось никуда идти. Прирос бы к этому стулу и сидел бы с Алей всю жизнь.

– Обещаю.

Мы молча пили кофе – кажется, мы сказали все, что было нужно, и любое слово оказалось бы лишним. Затем мы вышли из кафе, Аля прижалась ко мне, и мы долго стояли обнявшись.

– Все будет так, как должно быть, – прошептала она мне на ухо и ушла.

Я стоял и смотрел ей вслед. Перед моими глазами возникла картина, как я бегу за ней, останавливаю, кричу на всю улицу, что я люблю ее и мне плевать на все невзгоды, через которые придется пройти, ведь мы сделаем это вместе. Откуда-то с крыш срывается стая белых голубей, звучит музыка, проходящие мимо люди осыпают нас откуда-то взявшимися в их карманах лепестками роз… Но я проводил ее взглядом, пока она не скрылась за поворотом, сунул руки в карманы и побрел домой. Так закончилась наша встреча.

Четыре дня мы молчали, не созваниваясь и не списываясь. А потом Аля позвонила и предложила выпить кофе. Так мы с ней и стали кофеиновыми наркоманами с зависимостью еще и друг от друга. Мы встречались один-два раза в неделю, когда у нас выпадала возможность пораньше уйти с работы, гуляли, пили кофе, разговаривали обо всем на свете. Это были короткие встречи, но они были необходимы нам как глоток воздуха. Вечера и выходные Аля проводила с сыном. Еще несколько раз я пытался настоять на нашем с ним знакомстве, но каждый раз получал отказ.

Это были странные отношения, но, кажется, они устраивали обоих. Что-то должно было произойти, чтобы они стали нормальными, но ни я, ни она не знали – что именно должно случиться. В конце концов мы просто перестали жить в этом ожидании. «Все будет так, как должно быть». Эти слова стали нашим девизом. И когда мы их приняли, жить стало гораздо проще. Страннее, непонятнее, неопределеннее, но все же проще.

Я перевернулся на другой бок и уставился в угол, где обычно появлялся Темный. Сегодня там никого не было. Край старых обоев, доживающих свой век свернувшись в трубочку, будто хотел вернуться в прошлое, превратившись в тот самый рулон, на который когда-то давно с улыбкой смотрели люди, представляя его рисунок на стене своего жилища. Когда-то он радовал их, когда-то он был частью маленького и уютного людского счастья. Сейчас же этот рулон превратился в плесень прошлого, в отголоски чужой, давно завершившейся жизни и не вызывал ничего, кроме чувства брезгливости.

Странно, что люди готовы часами рассматривать убранства комнат каких-нибудь известных писателей, художников или музыкантов, представляя, что именно на этом стуле сидел Он, создавая свой шедевр. Плевать, что этот стул он подобрал на помойке в тот период жизни, когда еще не был известен никому. Плевать, что этот стул видел в своей жизни столько задниц, сколько не видел ни один проктолог в мире, плевать, что в его трещинах когда-то проживало несколько поколений клопов – все меняет одна великая задница, которая одним своим прикосновением сделала этот гнилой хлам причастным к чему-то великому и вечному. Обоям в моей комнате не повезло – они не станут объектом культурного наследия, а просто сгниют в куче строительного мусора, когда общежитие снесут. Что же, не всякому хламу суждено прикоснуться к прекрасному.

Кажется, я уснул. По крайней мере, точно погрузился в какое-то подобие дремоты, когда появился Темный. Я просто почувствовал чье-то присутствие и открыл глаза. Темный сгущался в своем углу, будто собираясь из мрака и темноты. Но на этот раз он решил меня удивить. Вместо обычного расплывчатого пятна неопределенной формы в углу комнаты появился человеческий силуэт. Он был все таким же неопределенным и ускользающим от прямого взгляда, как и раньше – его и сейчас невозможно было подробно рассмотреть и отметить детали, но это был он.

Я лежал и молча следил за его дальнейшими действиями. Нет, страха не было – я успел привыкнуть к нему за время моего проживания в комнате, – но в этот раз я впервые почувствовал его сконцентрированное внимание ко мне. По форме силуэта было понятно, что он смотрит в мою сторону. Некоторое время он стоял неподвижно в своем углу, а затем сделал шаг. Да, это был именно шаг – я видел, как темный отросток отделился от пола и вновь опустился на него через пару десятков сантиметров. В этот момент и появился страх. Животный ужас заставил меня с силой вжаться в стену спиной. Сердце, кажется, собралось покинуть мой организм и забилось где-то в районе горла, заставляя меня трястись всем телом в такт с его ударами. Меня будто на секунду окунули в кипяток, а затем выбросили на мороз. Впервые в жизни я ощутил кожу как отдельный орган.

Темный сделал еще один шаг и замер. Затем он поднял руку и направил ее в мою сторону. Это было уже слишком. Я вскочил с кровати и, зажмурив глаза, пронесся мимо него к выключателю, расположенного у входной двери. Не с первого раза нащупав его, я, наконец, зажег свет и тут же обернулся. Конечно же, в комнате никого не оказалось. Вся мебель стояла на своих местах, все вещи находились там, где и должны были, никакие потусторонние существа не парили в воздухе и не протягивали ко мне своих конечностей. Моя комната была такой же, как и всегда. Я присел на корточки, прижавшись спиной к стене. При свете электрической лампочки все обрело нормальность, мозг снова заработал, пытаясь найти рациональное объяснение увиденному, но подсознание все еще взывало к инстинктам, попутно кроя матом этого извилистого умника: «Здесь опасно! Беги отсюда! Прямо сейчас!» Но тем мы и отличаемся от животных, что доводы разума, как правило, оказываются для нас убедительнее сигналов древних инстинктов.

Я открыл окно и впустил в комнату морозный воздух. Видимо, я все же уснул – в доме напротив светилось всего несколько окон. Я взглянул на часы – так и есть, – уже без двадцати двенадцать ночи, а собрание закончилось примерно в половине девятого. Выпив чаю, я снова попытался уснуть, и мне это даже удалось, но под утро я проснулся от дикого холода. Одеяло лежало на полу, а меня бил озноб. Я бросил взгляд на окно, решив, что не закрыл его, но нет – его ручка была опущена вниз. Я поднялся с кровати и положил руку на батарею. Она была горячей. Подняв одеяло и укутавшись в него, я несколько минут пролежал, трясясь от холода, а затем все закончилось так же внезапно, как и началось. Могильный холод, заполнивший всю мою комнату, в одночасье пропал, будто его забрал кто-то, незримо присутствующий здесь, рядом со мной. Я перестал трястись, но уснуть мне больше не удалось.

В какой-то степени эти события повлияли на мое решение встретить Новый год с родителями. Здесь мне нечего было делать. Аля тоже уезжала с ребенком к своим, Коля со своим семейством собирался отмечать праздник в комнате Мишани, кухню планировали оккупировать «старперы» в лице Шаповаловой, Самохина, Коротковых и семейства Геббельсов, а Неврубель, наверное, как обычно проигнорирует веселье, заперевшись в своей комнате. Так себе перспектива. Вообще-то я планировал присоединиться к «молодежи» и встретить Новый год с Романовыми и Мишаней, но сейчас, после очередного появления Темного, мне захотелось как можно скорее покинуть это здание хотя бы на время.

Кстати, с Колей мы помирились после нашего конфликта из-за Геббельса. Первое время мы, конечно же, даже не здоровались, как это и принято делать в любом нормальном обществе после попытки набить друг другу морду, но спустя пару недель вечером в мою комнату постучались. Это был обычный стук Романова – он почему-то всегда стучал в мою дверь локтем, будто пытаясь выбить ее, но сделать это аккуратно, чтобы, не дай бог, не потревожить меня, если в это время я буду спать.

Я открыл дверь и увидел перед собой загадочно улыбающееся лицо Коли. Эта загадочная улыбка всегда означала только одно – у Коли что-то есть. На этот раз «чем-то» оказалась бутылка настоящего «Хеннесси», которую он, как проездной билет, тут же предъявил мне, сунув прямо в лицо.

– Не по акции, – гордо возвестил он. – Держал для особого случая.

– Ну заходи.

Я пропустил его в комнату, чувствуя, как внутри меня разливается приятное тепло. Нет ничего хорошего в глупых ссорах с соседями, и как же приятно помириться со старым другом после долгой ссоры.

– Я что пришел-то, – развалившись на стуле, пока я выставлял на стол рюмки и нехитрую закуску, сказал Коля. – Давай, наверное, прекращать эти терки? Повздорили, бывает, что же теперь, до конца жизни нам друг на друга зуб точить?

– Я и не точил, просто…

– Слушай, я покурю, ладно?

Не дожидаясь моего разрешения, Коля открыл окно и уселся на подоконнике, выудив из кармана очередной прибор. На этот раз им оказалась одноразовая электронная сигарета.

– Говорят, что в сто раз менее вредная штука, чем обычные сигареты. А еще с ней можно курить бросить.

– Те же яйца, только в профиль. Никотин же там есть?

– Есть, – кивнул Романов.

– Так зависимость же от никотина, а не от способа его получения. Какая разница, что в себя вдыхать, если он есть и в обычных сигаретах, и в электронных?

Коля с сомнением покосился на «одноразку», но все равно присосался к ней, выпустив в окно целый клуб пара.

– Это да. Все одно – говно. Но от этих хотя бы одежда не воняет, а то Наташка все мозги уже вынесла. Ну так что? – вспомнив о причине визита, переспросил Коля. – Мир?

Он подскочил к столу и протянул открытую ладонь.

– Мир, мир, – улыбнулся я, ответив на рукопожатие, – честно говоря, я даже соскучился немного.

– Блин… Веришь, я тоже.

Коля подтянул меня к себе и обнял, пару раз чувствительно хлопнув по спине, после чего снова занял свое место на подоконнике.

– Еще и нашли из-за кого поссориться, да? – хмыкнул он. – Из-за Геббельса. Видел его уже?

– Еще нет. А что, его уже выписали из больницы?

– А то. Я тебе точно говорю – он всех нас переживет.

– И как он?

– Не скажу, что огурцом, но вроде нормально. На своих ножках ходит. Похудел, конечно, а как ты хотел? Инсульт – это тебе не насморк.

Озвучив это невероятное медицинское наблюдение, Коля закрыл окно и уселся за стол, потирая руки в предвкушении.

– Только я много не буду, – предупредил собутыльника я.

– А чего? Заболел?

– Да просто не хочу.

Коля посмотрел на меня, как на инопланетянина, а потом медленно протянул к бутылке руку и постучал пальцем по этикетке.

– «Хеннесси»! – произнес он так, будто сам боженька приложил руку к созданию этого напитка. – Не пойло какое-то, а «Хеннесси»! Я его хранил для чего-нибудь важного, понимаешь?

И только в этот момент я действительно понял. Для Коли эта бутылка представляла большую ценность, и он решил открыть ее для особого случая, которым он посчитал день примирения со мной. А это что-нибудь да значило. Меня подкупили его искренность, бесхитростность и добродушие. Я улыбнулся и подставил две рюмки.

– Вот это дело. Вот это по-мужски, – одобрил Николай и тут же их наполнил до краев.

Мы просидели около двух часов, разговаривая обо всем подряд. Я старательно избегал любых тем, хотя бы косвенно задевающих отношения Коли с женой. В тот момент я решил, что даже не буду спрашивать, как у нее дела, чтобы не спровоцировать очередной конфликт. Геббельса, да и других соседей я решил тоже не обсуждать – это важный урок, который преподал мне Романов и который я запомнил надолго.

– А я, кстати, с Коротковым разговаривал, – вспомнил Коля, пережевывая кружок колбасы, – помнишь наш спор?

– И что ты у него спросил?

– То и спросил. Встретил его на кухне. Герман Ильич, говорю, а вы когда-нибудь со своей женой хотели развестись?

– Так и сказал? – рассмеялся я.

– Ну да, а что? – непонимающим взглядом уставился на меня Николай.

– И что он ответил?

Коля прожевал наконец колбасу, подумал, взял еще один кусочек, отправил его в рот, посмотрел в окно и махнул рукой.

– На хрен меня послал.

Я не стал рассказывать о своем разговоре с Коротковым, потому что из него я тоже так и не понял – можно ли выудить из него какой-то однозначный ответ, который смог бы решить наш спор. С Николаем мы решили, что спор закрыт в силу непреодолимых обстоятельств и мы больше не будем приставать к этой влюбленной парочке со своими вопросами.

Так мы помирились с Колей, но желание встретить с ним Новый год у меня отпало, потому что я совсем не умел пить, а он это делал мастерски, совсем не переживая о последствиях, которые я после посиделок с ним переносил за двоих. Кстати, хваленый «Хеннесси» не стал исключением. Всю ночь я мучился с головной болью, а на следующий день меня чуть не стошнило по пути на работу. Николай же с утра был как всегда бодр, весел и здоров.

Тридцатого декабря я запер комнату и отправился на вокзал, а уже через несколько часов сидел за столом с мамой и папой в доме своего детства. Вообще, это странное чувство – возвращаться в родной дом, когда уже живешь отдельно от родителей. С тех пор как я съехал, моя комната осталась все той же, разве что добавилось несколько горшков с цветами, присутствию которых я сопротивлялся в подростковом возрасте – мне казалось, что если они будут здесь стоять, то мама будет чаще бывать в моей комнате и может что-нибудь увидеть из того, что ей видеть не стоит. Сейчас я уже не мог вспомнить, что такое ужасное я скрывал от родителей. Впрочем, для любого подростка даже незначительно перемещенная вещь на столе может являться поводом для возмущения. Они очень ревностно охраняют свою территорию, и даже пыль на подоконнике должна там лежать, потому что это их пыль. И я не был исключением из массы таких же подростков.

Находясь в своей комнате, я пытался воссоздать в своей голове картинки моего детства – как я делал уроки, сидя за этим столом, как собирал игрушки в тот ящик комода, как читал книжки, лежа на кровати и свесив голову вниз. Воспоминания стояли перед моим внутренним взором, но я почему-то не чувствовал никакого родства с ними. Каждый уголок в этом доме был мне знаком, но я уже не чувствовал себя здесь своим, если так можно сказать о родительском доме. Мне казалось, что вот прямо сейчас из моей комнаты выбежит маленький Филипп и, схватив со стола кусок хлеба, убежит гулять с друзьями, но это буду не я – это будет тот самый маленький мальчик, которого я оставил здесь вместо себя, когда уехал в город. Он точно чувствовал себя здесь дома, дома он и остался, а я, его повзрослевшая копия, ушел отсюда навсегда, и у меня уже нет никакого права претендовать на эту территорию. Возможно, что и в комнате общежития останется моя копия, когда я оттуда съеду, и погибнет вместе со зданием при его сносе. Но это вряд ли – я до сих пор так и не обрел в той комнате свой дом.

Эти мысли о чувстве дома не давали мне покоя. Я ни с кем ими не делился, но они преследовали меня с тех самых пор, как я стал жить один. Оказалось, что это очень важное чувство, наравне с любовью и дружбой. Потерять чувство дома и не обрести его – это тяжело. Возможно, что я приехал к родителям на праздники в том числе и для того, чтобы проверить – ну, здесь-то я почувствую себя дома? Но чуда не случилось, и здесь я тоже оказался гостем. Так я официально признал себя бездомным в психологическом смысле этого слова.

Мне вспомнилась научно-популярная лекция Короткова об энтропии, которую я прослушал, сидя на скамейке у подъезда общежития. Если все на этом свете стремится к хаосу и разрушению, неужели я уже никогда не смогу ощутить этого чувства дома, по которому я так соскучился? У меня не было ответа на этот вопрос.

Праздник мы встретили в кругу семьи. Посмотрели телевизор, немного выпили, много поели и разошлись по комнатам. Я решил никому не звонить, а лишь отправить поздравления в мессенджере своим друзьям, коллегам по работе и, конечно же, соседям по общежитию. Для них я написал шаблон в стиле: «Поздравляю с праздником, желаю всего доброго и светлого в новом году». Некоторое время я сомневался – нужно ли отправлять такое сообщение Геббельсу, – и поймал себя на мысли о том, что я считаю его врагом уже просто по привычке. Ведь ничего плохого он мне не сделал и не сказал с того самого момента, как попал в больницу. После выписки мы несколько раз встречались с ним в общаге. Выглядел он нехорошо, несмотря на все заверения Романова. Из ядовитого и цепкого паука он превратился в неуклюжего жука-носорога, ползущего куда-то по своим делам и не обращающего внимания на происходящее вокруг. Теперь он передвигался неторопливо и неспешно, его взгляд перестал быть хищным и надменным, он стал каким-то рассеянным и в то же время тоскливым. После несчастья, которое с ним произошло, я ни разу не слышал ни из общей кухни, ни из его комнаты никаких криков ни на политические, ни на какие-то другие темы. Геббельс стал молчаливым и погруженным в себя. Только сейчас мне стало по-настоящему жаль этого человека. Я скопировал текст сообщения в пустой чат, дописал: «здоровья и силы духа», а затем отправил. Он прочитал мое пожелание, но ответа я так и не получил. Видимо, недостоин.

На следующий день я рассказал родителям о ситуации с общежитием.

– Что будешь делать? – спросил отец.

– В каком смысле?

– Где жить-то собираешься, когда его снесут?

– Ипотеку возьму, куплю квартиру. А деньги, которые выплатят за комнату, как раз на первоначальный взнос пойдут.

Я выпалил это не задумываясь, хотя до этой секунды у меня не было никакого внятного плана по поводу моего будущего жилья. Просто вопрос отца вдруг напомнил мне, что я уже взрослый. Он не дал мне совет, не сказал, что поможет, он просто спросил у меня, как я буду решать проблему. И проблема сразу решилась.

– Потянешь? – спросил он.

– Потяну, – ответил я.

Отец посмотрел на меня оценивающим взглядом, а затем просто кивнул. И это было лучшее благословление, которое я когда-либо получал от родителей.

За день до отъезда в город я решил сходить на кладбище. Погода выдалась солнечной, но морозной. Скрип снега под моими ногами и редкое карканье ворон на деревьях были единственными звуками, нарушающими покой этого места.

Могилу деда я нашел не сразу. За ней уже выстроился новый ряд крестов. Кого-то из лежащих я даже знал. Родители решили не ставить перед могилой ни стол, ни скамейку, поэтому мне пришлось стоять. С фотографии на кресте на меня смотрел мой дедушка, смотрел серьезно – почему-то люди его возраста и его эпохи относились к процессу съемки очень ответственно. Редко кто улыбался. В тот момент мне пришла в голову жутковатая мысль. Сейчас мы так часто фотографируемся, что даже не задумываемся о том, что однажды, еще будучи живым, ты позируешь для фотографии, которая окажется на твоей могильной плите. Никто не говорит: «Так, вот эту фотку удали, а эта ничего такая – оставлю ее для своей могилы». Никто никогда не задумывается о том, как будет выглядеть после смерти. Глупая мысль. Дело живых – жить.

Я подошел к кресту и смахнул с него снег.

– Здравствуй, дед.

Странно это все, если задуматься. Вот есть человек… Человек! Со своими мыслями, мечтами, характером, а потом его не стало. Так обычно говорят об умерших, но это же не так? Что значит – его не стало? Вот он, прямо здесь, под землей лежит в деревянном ящике. Тот самый человек, которого ты знал. И вдруг он под землей. Его кожа расползается, сходит с костей мясо, глаза проваливаются и высыхают… Но разве он от этого перестает быть тем самым человеком? Нет, это он и есть. Только теперь он уже ни о чем не мечтает, ни над чем не задумывается, не шутит и не расстраивается. Ему становится все равно. Все равно… Вот он, первый признак смерти – равнодушие.

– Может, поэтому я и не плакал на твоих похоронах, деда? Может, я просто тоже немножко умер в тот день?

Дед смотрел на меня все так же строго и будто бы немного осуждающе. И вдруг меня прорвало. Я стал рассказывать ему все. Вообще все – об общежитии, об Але, о Геббельсе и Коле, о своей работе, о потерянном чувстве дома, о Шапоклячке и сборах на ремонт, о Темном и Коротковых. Я говорил и не мог остановиться. Более того, я боялся сделать паузу – мне показалось, что именно сейчас дед меня слушает, но стоит мне замолчать, как он снова станет равнодушным. Я не спрашивал совета, не задавал вопросов, я просто говорил вслух все то, что меня волновало, что не давало покоя. Кажется, даже вороны на ветвях притихли и наклонили набок свои глупые птичьи головы, чтобы получше меня слышать.

А выговорившись, я неожиданно для самого себя заплакал. Да, наверное, стыдно говорить об этом мужчине, но… так бывает. Иногда мы плачем. И самое обидное в этом было то, что, рассказав о своей жизни деду, я понял, что я не рассказал ему ничего такого, из-за чего следовало бы по-настоящему переживать. Все мои проблемы, произнесенные вслух, вдруг превратились в какие-то мелочные неурядицы, и от этого почему-то становилось еще обиднее. Неужели я, взрослый человек, даже не могу обеспечить себя настоящими проблемами, а не ныть по поводу этих мелочей?

Но самое главное все же произошло. Я вдруг почувствовал, что избавился от своей вины перед дедом. Будто бы он выслушал меня, цокнул языком, как он это всегда делал, когда слышал о чем-то незначительном и не стоящем внимания, а затем махнул рукой и сказал: «Ерунда какая-то». Это случилось. Я снова посмотрел на фотографию.

– Спасибо, дед. Для меня это было важно.

Я уходил с кладбища и почти физически чувствовал чей-то взгляд в спину. Мне казалось, что если я обернусь, то увижу у креста деда, который будет смотреть на меня и махать рукой до того момента, пока я не исчезну за оградой кладбища. Я был уверен, что так и есть, но все же не обернулся. Ложись спать, деда, ты и так уже устал от моих разговоров.

Через день я вернулся в общежитие, и жизнь снова пошла своим чередом. Унылым и немного депрессивным чередом, как это всегда бывает после новогодних праздников, когда мы по привычке ждем какого-то чуда, оно не случается и мы понимаем, что нам придется снова ждать его целый год, чтобы потом снова в нем разочароваться.

Шапоклячка, нужно отдать ей должное, работала над нашей общей проблемой не покладая рук. Она постоянно бегала по общежитию с какими-то бланками и заявлениями, которые нужно было заполнять и подписывать, затем отвозила их куда-то, приезжала с новыми, привозила с собой каких-то людей в дорогих костюмах, которые смотрели на нас, жителей общежития, и на трещины в стенах одинаково – с легким презрением и непониманием того, почему они должны сейчас находиться в этом клоповнике, а не в своем загородном доме. Она тыкала пальцами в стены, в окна, в потолок, кружилась вокруг них, как пчела вокруг цветка. Люди в дорогих костюмах кивали, иногда невнятно угукали, порой покачивали головами, изображая сочувствие.

Однажды я встретился с очередной делегацией в коридоре, когда выходил из своей комнаты. Шапоклячка как прирожденный лидер вела их за собой, не переставая тараторить о том, что трещины в стенах увеличиваются, а штукатурка постоянно сыплется с потолка. В этот же момент из своей комнаты вышел Неврубель и застыл на пороге, пропуская делегацию. Я поздоровался с ними и направился к лестнице, но последний из этого отряда оказался довольно упитанным человеком – после подъема на второй этаж на его лице выступили капли пота, а дыхание сбилось. Проходя мимо него, я случайно задел его плечо своим. Это было не столкновение, а скорее легкое касание, и я его даже не заметил бы, но вдруг сзади раздался голос Неврубеля.

– А что же вы так поморщились, мужчина? Вам неприятно?

Уже потом я узнал, что, почувствовав мое прикосновение, толстяк брезгливо покосился на рукав своего пиджака и принялся оттирать его от чего-то, на его взгляд, очень грязного.

Я остановился и обернулся. Остановились и они.

– Брезгливо, да? – продолжил Неврубель. – Холоп задел Ваше Величество своей робой?

Делегаты молча переглянулись. Шапоклячка не успела оценить ситуацию, поэтому тоже молчала и удивленно взирала на художника.

– Это вы мне? – разморозился наконец толстяк.

– Вам, вам. Вы же поморщились, когда парень коснулся ваших одеяний?

– Вам показалось.

– А нам всегда все кажется. В этом вы правы. Вот у нас общежитие разваливается, а нам приходится обивать пороги ваших кабинетов, чтобы это доказать. А то вдруг нам показалось и на самом деле у нас ничего не рушится. Вас, опять же, приходится тревожить, отвлекать от важных дел, чтобы вы приехали и глазками своими убедились – а не кажется ли нам? А тут еще всякие смерды ходят и задевают ваши пиджачки своими грязными лохмотьями, правда?

– Геннадий Павлович, вы не правы, – набычилась Шаповалова, пытаясь плечом оттеснить Неврубеля в его комнату, – это чиновники из администрации, они помогают нам в решении нашего вопроса.

– А-а-а… Чиновники? Ну простите, а то я уже подумал, что это ангелы с небес спустились.

– Геннадий Павлович, – сжав зубы, процедила Шапоклячка и после неудачи с отталкиванием плечом решила вдавить Неврубеля в его комнату взглядом.

– Так, у вас какие претензии? – осмелел толстяк, почувствовав защиту в лице Шаповаловой.

– У меня? – ткнул себя в грудь Неврубель. – Да боже упаси, какие у меня могут быть претензии? Вы уж простите, что рот свой поганый открыл и воздух своим дыханием зловонным вам испортил.

Он вышел из комнаты в коридор, с силой захлопнул дверь и направился к лестнице. Проходя мимо толстяка, он остановился.

– Вот этот парень, – он указал на меня, – такой же человек, как и вы. Ничем не хуже, ничем не лучше. Но он не поморщился, когда прикоснулся к вашей одежде, а вы поморщились. Вы считаете это правильным?

– Да не морщился я! – взвыл толстяк.

Неврубель опустил взгляд на пузо толстяка, выглядывающее наружу между пуговиц рубашки, а затем произнес:

– А я вижу, вижу…

Толстяк часто задышал, его ноздри раздулись, а лоб, и так покрытый потом, взмок еще сильнее. Неизвестно, чем бы закончилась эта ситуация, если бы в нее не вмешался коллега толстяка – пожилой мужчина с равнодушным выражением лица. Кажется, именно он был у отряда чиновников главным и, судя по всему, самым опытным, потому что он тут же начал свою речь как истинный политик – запутывая кружевами слов и погружая в гипноз.

– Так, товарищи, давайте не будем раздувать из этого инцидента трагедию. Мы здесь не для этого. Мы пришли сюда, чтобы помочь жильцам общежития в решении вопроса, который является нашей общей проблемой. Даже больше скажу – проблемой нашего города и страны. Я понимаю, что все сейчас на нервах, все волнуются, но давайте продолжим осмотр и не будем поддаваться на провокации друг друга, а лучше вообще избежим этих провокаций. Предлагаю добавить немного рациональности в наш визит, чтобы он прошел максимально результативно и окончился тем, чтобы вопросы, поставленные перед нами, были решены в кратчайшие сроки.

Шапоклячка наградила чиновника восторженным и благодарным взглядом, а затем, воспользовавшись моментом, увела их за собой, тут же переключившись с инцидента на проблемы общежития. Мы с Неврубелем вышли на улицу. Я хотел было поблагодарить его за неравнодушие, но он меня опередил.

– А ты чего молчал? – бросил он мне в лицо.

– Да я… не заметил.

– Не заметил он… Вот поэтому у нас так все и устроено. Ты не заметил, как его корячит от прикосновения, другой не заметил, как он на красный пролетел на своей иномарке, третий – как он украл деньги из бюджета. Никто ничего не замечает, а потом все удивляются – а как же так? А вот так.

Я не собирался доказывать, что действительно не видел лица этого толстяка, когда прошел мимо него. Думаю, Неврубель и сам это понимал, но просто ему нужно было выговориться.

– Ну ладно вам, Геннадий Павлович. В любом случае, спасибо вам.

– Сильным нужно быть, понимаешь? А сила – она в неравнодушии, вот в чем сила.

Это точно, подумал я. К этому же выводу я пришел у могилы деда, а Неврубель сегодня лишь подтвердил ее истинность. Мне не хотелось продолжения этой лекции, потому что я чувствовал себя маленьким мальчиком, которого перед всем классом отчитывает учитель.

– Это, Геннадий Павлович… Я что спросить-то хотел. Вы этого… Ну, помните то пятно, которое вы рисовали на картине? Вы его не видели больше?

Он посмотрел на меня взглядом человека, который только что собирался произнести пламенную речь, но его отвлекли другой, не менее интересной темой.

– Видел, и что?

Я и сам не знал – и что? Зачем спросил? Наверное, чтобы просто перевести тему разговора.

– Я тоже видел. Оно теперь двигается.

– Знаю, – кивнул Неврубель так, будто речь шла о каком-нибудь незначительном событии.

– Странно это все, да?

– Что в этом странного? Что в нашем мире существуют вещи, которые пока еще не поддаются объяснению? Ничего странного.

– Да нет, не это. Странно, что оно всегда выглядело одинаково, а теперь вдруг что-то изменилось. Форму человека обрело, шагать пытается.

Неврубель некоторое время молчал, потирая подбородок.

– Оно что-то сказать хочет, что-то сообщить, а мы пока не понимаем – что именно.

– Думаете?

– Уверен.

Бывает такое чувство, когда ты уже хочешь закончить разговор, но почему-то кажется, что завершиться он должен не на той теме, которую вы с собеседником сейчас обсуждаете. Так случилось и сейчас, поэтому я решил задать еще один вопрос.

– А если не секрет, Геннадий Павлович, что полицейский хотел от вас? Ну, помните, который номер вашего телефона просил?

– Тебе зачем?

– Интересно. Я же, вроде как, тоже немного причастен к вашему знакомству.

– Нужно было кое-что нарисовать.

– Да это понятно, – закивал я. – Просто я тогда с девушкой был, помните? Вот мы с ней спорили, зачем ему ваш контакт? Сошлись на том, что он хочет или чтобы вы его в генеральском мундире и на коне изобразили, или просто начальству «подлизать» – какому-нибудь полковнику такой же портрет заказать.

– Еще какие варианты были? – спросил Геннадий Павлович, задумчиво пожевывая губу.

– Ой, да мы там много чего предположили, – с улыбкой вспомнил я, – и что любовница у него работает в картинной галерее, и что он хочет Мону Лизу из Лувра похитить, заменив ее копией, и что он хочет вас пригласить на работу, чтобы вы ему фотороботы преступников рисовали. В общем, вариантов была масса.

– Забавно, – хмыкнул он и посмотрел на мою усмешку, затем снова почесал подбородок, посмотрел на небо, прищурился, а потом пристально уставился на меня.

– У его дочери церебральный паралич. Вот он попросил, чтобы я в ее комнате стены украсил. Замок, принцессы, рыцари, радуга. И да, ты прав, конь там тоже есть. Маленький, с крыльями. Нравятся ей пони, знаешь ли…

Все-таки нужно было заканчивать разговор на Темном. Мне стало так стыдно, что мне захотелось, нет, не провалиться под землю, захотелось просто испариться. Дернул меня черт выйти из комнаты, когда этот толстяк проходил мимо, ведь с него же все началось…

– Нарисовали? – сказал я единственное, что пришло мне в голову.

– Нарисовал, – кивнул Неврубель и выжидающе уставился на меня, как бы спрашивая, не хочу ли я остроумно пошутить еще на какую-нибудь животрепещущую тему.

– Бывает, – произнес я, кажется, не вслух, а куда-то внутрь себя самое глупое слово, которое только можно представить в этой ситуации, после чего пожал руку Геннадию Павловичу и быстрым шагом удалился.

Думаю, что эта сцена надолго займет первое место в топе самых неловких событий в моей жизни. Вот же как бывает…

День защитника Отечества мы встречали в комнате Мишани обычным составом: сам хозяин комнаты, Коля и я. Чуть позже к нам ненадолго присоединился Самохин, которого Мишаня встретил в коридоре и предложил зайти.

Мы с Колей пили пиво, Самохин принес какую-то дикую настойку, от одного запаха которой выворачивало наизнанку, поэтому употреблял ее только он, Мишаня же не так давно пристрастился к заварным чаям, которые употреблял в конских объемах, не забывая пропагандировать пользу этого напитка каждому встречному.

– Знаете, сколько у китайцев пословиц о чае? – спросил Мишаня, отхлебнув из кружки. Несмотря на свою внезапно открывшуюся любовь к этому напитку, он предпочитал пить его не из специальной чашки, как этого требовала чайная церемония, а из своей, наверное, единственной кружки, покрытой изнутри не то что налетом, а, кажется, уже наростом темного цвета, из-за которого даже обычную воду, налитую в кружку, по цвету невозможно было отличить от любого другого напитка.

– Сколько? – заинтересовался Николай.

– Много.

– Например?

Мишаня на мгновение замешкался, но тут же выудил из закоулков памяти нужную поговорку:

– Чай – всему голова. Вот.

– А, ну это да, – закивал Коля, – это знаменитая исконно китайская пословица, ее все знают. А еще?

– Когда человек уходит, чай остывает, – произнес молчавший до этого Самохин.

– И что это, Андрей Андреевич?

– Китайская мудрость. Но она скорее не о чае, а об отношениях между мужчиной и женщиной.

В комнате повисла тишина. Все пытались понять глубинный смысл сказанного. Первым тишину нарушил Романов.

– Вот не люблю я все эти зауми! Нет, ну серьезно! Когда человек уходит, чай остывает… Я таких сто штук могу придумать. Фил, записывай, – он откинулся на спинку дивана, поднял глаза к потолку и беззвучно зашевелил губами, формулируя мудрость. – Во! Когда человек встает со стула, стул остается теплым. Глубоко?

– Нет, – покачал головой Самохин.

– А про чай глубоко, да?

– Про чай глубоко.

– Ну объясните мне тогда смысл этой пословицы! – сложил руки на груди Романов.

– Что здесь объяснять, – произнес Самохин. – Смысл ее заключается в том, что если к женщине не проявлять знаков внимания, если не греть ее, так сказать, то сердце ее остынет, а чувства угаснут.

– А чего же тогда Пушкин писал, что чем меньше женщину мы любим, тем больше мы ей нравимся?

Глаза Коли загорелись. Не то чтобы он был большим любителем спора, но если тема разговора его цепляла, он мог устроить и словесную битву. В этом он был похож на Геббельса.

– Так ты возьми и проверь на Наташке эту херобору, – не стесняясь в выражениях, хохотнул Мишаня. – Перестань ее это… любить. Посмотрим, как ей это понравится.

– Выходит, что Пушкин фуфло какое-то прогнал? – не унимался Коля. – Вот тебе и солнце русской демократии.

– Поэзии, – поправил я.

– Между прочим, хороший пример Николай привел, – задумчиво произнес Самохин. – И китайская поговорка, и слова Александра Сергеевича на самом деле об одном и том же, просто это две стороны одной медали. С женщинами же как?

– Как? – в один голос откликнулись Мишаня и Коля.

– Есть в отношениях с ними очень тонкая грань, которую порой очень сложно нащупать. Они любят внимание, комплименты и все такое, но стоит хоть немного, всего на граммулечку переусердствовать, как они тут же посчитают тебя слишком навязчивым, а это их отпугивает. Вот об этом Пушкин и писал. Но и в другую сторону работает точно так же: не заметь ее новый маникюр, и все – ты для нее уже не мужчина, а эгоистичный сухарь.

– Поэтому вы и живете один, да, Андрей Андреевич?

Я незаметно пихнул Колю ногой под столом, но он даже не обратил на этот жест внимания. Впрочем, этот бестактный вопрос совсем не смутил Самохина.

– Один я живу потому, что до сих пор верю в любовь, Коля. А постирать свои шмотки, убраться в комнате и погладить рубашку я и сам в состоянии.

Николай завис на несколько секунд.

– Какими-то загадками говорите, Андрей Андреевич. Вы не китаец случайно?

– А что здесь непонятного? – серьезным взглядом уставился на Романова Самохин. – Не обязательно жить с женщиной, чтобы быть с ней счастливым, и не всегда сожительствующие по-настоящему любят друг друга.

– Ну, это да… – нахмурился Коля и приложился к бутылке пива.

– А вы когда-нибудь женаты были, Андрей Андреевич? – поинтересовался Мишаня.

– Был.

– А чего развелись?

– Разлюбил.

На протяжении всего разговора у меня было какое-то неприятное ощущение. Я никогда не любил делиться с кем-либо подробностями своей личной жизни и всегда испытывал какое-то неудобство в мужских компаниях, где заходила речь о каких-то отношениях с женщинами. Вот и сейчас мне стало не по себе, потому что на моих глазах Самохина пытали, как военнопленного. Мне хотелось, чтобы этот допрос поскорее закончился, но ответ Андрея Андреевича только раззадорил Николая. Кажется, что-то из сказанного задело его и даже разозлило.

– Вот так просто? Разлюбили, и все? А дети были у вас? – продолжил допрос Николай.

– Сын остался с бывшей женой.

– Во как! Его, получается, тоже разлюбили?

– Его не разлюбил, – спокойно ответил Самохин.

– Колян, ну ты тоже как скажешь… – вступился Мишаня. – Я тоже в разводе, тоже дочь с женой осталась. И что теперь? Получается, что я свою дочку не люблю?

– Так тебя самого жена бросила! Так уж повелось, что в нашем мире это считается нормальным, а вот Андрей Андреевич говорит, что разлюбил свою супругу и ушел, несмотря на то, что у них был ребенок. Я вот, например… – Коля осекся на полуслове, на мгновение замер, а потом махнул рукой и отвернулся к окну. – Ладно, проехали.

– Проехали так проехали, – согласился Мишаня и протянул свою кружку с чаем к центру стола. – Давайте, что ли, за праздник?

Больше к этой теме мы не возвращались, и разговор быстро перетек в воспоминания о службе в армии. Оказалось, что я в этой компании был единственным, кто не служил, за что, конечно же, получил свою дозу насмешек, особенно от Коли.

– А вот война начнется, что ты будешь делать, Фил? – спросил он, ловко открыв очередную бутылку пива зажигалкой. – Ты же даже не знаешь, с какой стороны из автомата пули вылетают.

– Это смотря с кем воевать будем. Если с марсианами, то сдамся в плен, если с венерианцами, то буду отбиваться до последнего. Говорят, у них там атмосфера не очень.

– Правильно, правильно, – согласился Мишаня, – к ним в плен лучше не попадать. Они же заразные все.

– Чего? – нахмурился Коля. – Чем же они заражены?

– Болезнями всякими неприятными. Венерическими.

Миша загоготал на все общежитие, радуясь своей удачной шутке.

– А чего вы смеетесь? Вы новости смотрите вообще? – надулся Николай. – Все к тому и идет.

– Коляна, кажется, Геббельс укусил, – снова хохотнул Мишаня, но тут же понял, что эта шутка оказалась менее удачной, поэтому тут же обратился к Самохину: – А вы что думаете, Андрей Андреевич? Будет война?

– Она уже идет. С самого начала времен. Любовь и ненависть – вот кто воюет на самом деле. В армии ненависти самые опытные генералы – властолюбие, жадность, хитрость, самовлюбленность, зависть… Да много их. А любовь одна, вот и не может она никак победить. Каждый человек выбирает сторону, но не каждый найдет в себе силы встать под знамена заведомо более слабой армии, вот и идут они в армию ненависти – там и людей больше, и кормят лучше.

Некоторое время все молча смотрели на Самохина, обдумывая услышанное. Коля удивленно хмыкнул, а затем потянулся к пустому стакану, стоящему на столе.

– А плесните-ка своей настоечки, Андрей Андреевич…

Мы разошлись по комнатам около часа ночи. А утром мы узнали, что война действительно началась.

Я узнал о ее начале в автобусе по пути на работу. Рядом сидели две женщины, которые без умолку обсуждали новости. Сначала я не прислушивался к их разговору, но слова «бомбы», «ракеты» и «обстрел» все же привлекли мое внимание, и я полез в браузер в своем смартфоне. Заголовки сайтов пестрели новостями о начале специальной военной операции.

Это было странное ощущение, которое я не испытывал с самого детства, когда совсем маленьким сидел у экрана телевизора и наблюдал страшные кадры о теракте – взрыве жилого дома в одном из городов нашей страны. Тогда я в полной мере не понимал происходящего, но ощущение страха от кадров на экране и сурового голоса диктора надолго врезалось в мою память. Это было моим первым знакомством с пониманием того, что мир не состоит лишь из друзей, родителей, воспитателей детского сада и девочки, к которой ты испытываешь какие-то непонятные, но все же странно-приятные чувства. Тогда я понял, что мир суров и что кроме смеха и радости в нем присутствуют боль, страх и жестокость, что в нем есть люди, которые могут и хотят лишить меня дома и близких людей, а возможно, что и жизни. Та картинка до сих пор стоит у меня перед глазами – родители сидят на диване, а я играю на полу, строю башню из кубиков. Затем перевожу взгляд на экран телевизора, а там дымятся остатки жилого дома. Растерянные люди бродят по развалинам, кто-то плачет и кого-то зовет, репортер что-то говорит в камеру, и я кожей чувствую его плохо скрываемый страх, который передается и мне. Я перевожу взгляд на родителей, их лица серьезны, пытаюсь разглядеть в их глазах какую-то искринку, хочу увидеть на губах улыбку, услышать слова: «Это все не по-настоящему, сынок. Это просто фильм такой страшный, сейчас мы переключим». Но они молчат, не обращая на меня внимания. И от этого становится еще страшнее – нет для ребенка ничего ужаснее, чем увидеть растерянность и горе на лицах своих родителей. Они для него – супергерои, которым все нипочем, но если даже они растеряны, то для ребенка это может означать только одно – все настолько плохо, что хуже и быть не может. Конец света начнется прямо сейчас. Три, два, один…

В общем, новость о начале СВО для подавляющего количества людей стала шоком. Это уже потом они разделились на два лагеря – на тех, кто яро ее поддерживал, и на тех, кто был против. А сейчас даже прохожие на улице вглядывались в лица друг друга, пытаясь увидеть в них какие-то эмоции, чувства, убедиться в том, что им это не показалось, что все происходит на самом деле.

Я вернулся в общежитие около семи вечера. Из конца коридора раздавались приглушенные голоса. Переодевшись, я поспешил на кухню. У плиты, опершись на нее спиной и сложив руки на груди, стояла Шаповалова. За столом сидели Коротковы и Самохин, у окна здоровой рукой почесывал ухо Мишаня. Никто даже не обратил внимания на мое появление.

– А кто эту войну, по-вашему, начал? – видимо, продолжая начатый ранее разговор, спросила Шаповалова.

– Да какая уже разница, Надюш? – ответила Короткова.

– Как это – какая разница? – взвилась Шапоклячка. – Как это – какая? Нет, Вера Дмитриевна, разница огромная. Сколько лет должно было продолжаться это издевательство над людьми? Моя одноклассница под Донецком живет. Думаете, я не знаю, что там все это время происходило? Никакой жизни человеческой – то снаряд прилетит, то еще что-нибудь. Должно же было это когда-нибудь закончиться?

– Да я понимаю, понимаю… – закивала Короткова. – Но так тоже нельзя. Там, на той стороне, тоже ведь люди живут. Можно же было как-нибудь договориться, что ли… Зачем сразу ракетами стрелять?

– Так пытались уже договориться, – подал голос Мишаня, – не получилось, наверное.

– Вот именно! – почувствовав поддержку, еще больше распалилась Шаповалова. – Сколько раз им говорили – перестаньте стрелять, уберите свои войска, дайте людям жить спокойно. И что в итоге?

– Нет, нельзя так, – после небольшой паузы произнесла Короткова. – Надюш, ну ты себя представь на их месте!

– На месте кого?

– Людей, кого же еще? Обычных людей. Живешь себе своей жизнью, работаешь, детей растишь, и тут тебя бомбить начинают, потому что кто-то там наверху с кем-то не договорился. Они-то там сидят в своих особняках, для них эта война только на бумаге, а ты здесь страдаешь. Что же в этом хорошего?

– Да наши вроде сказали, что только по военным объектам удары наносят, – листая пальцем новости в смартфоне, произнес от окна Мишаня.

– А чего мне представлять? Говорю же – одноклассница моя там живет. Вот все, что вы описали, Вера Дмитриевна, вот все это она на себе все эти годы испытывала.

– Людей жалко, – подперла рукой голову Короткова, – и тех, и этих… Всех жалко. Нельзя так, нельзя.

Я посмотрел на Самохина. Он сидел молча, не встревая в разговор, иногда бросая короткие взгляды на Шаповалову. Но его безэмоциональность не давала возможности понять – о чем именно он думает. Герман Ильич Коротков тоже не стремился поучаствовать в беседе.

– Фил, ты что думаешь? – обратился ко мне Мишаня, отвлекшись от телефона.

Я тут же физически почувствовал пять устремленных на меня взглядов. Особое жжение исходило от глаз Шаповаловой.

– Надеюсь, что все быстро закончится, – ответил я максимально нейтрально.

– Да я тоже так думаю, – кивнул Мишаня, – пару недель, и все. Так что не переживайте, все будет хорошо.

Я стоял в дверях, подпирая плечом наличник, где-то за моей спиной послышался звук открываемой двери. Я выглянул в коридор, и меня тут же бросило в жар. Из своей комнаты выплывал Геббельс с чайником в руке. Я почувствовал, что пора уносить ноги, но почему-то остался на месте. Наверное, меня успокоило то, что на кухне я был не один и мне не придется в одиночестве держать оборону от его политической аналитики.

Я пропустил Лужицкого, который коротко кивнул мне в качестве приветствия. Он зашел в кухню и остановился перед Шаповаловой. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

– Надежда Ивановна, ну подвиньтесь, пожалуйста, мне нужно чайничек на огонь поставить.

– Ой, простите, – засуетилась Шапоклячка, – а мы здесь обсуждаем новости, слышали уже, наверное?

– Угу, – подтвердил Геббельс и зашаркал в свою комнату.

– Что думаете, Александр Иванович? – бросила она ему в спину.

Он остановился возле меня и обернулся. Обведя всех присутствующих взглядом, он вздохнул.

– Думаю, что потише вам нужно эти новости обсуждать. У меня жена приболела – хочет в тишине полежать немного.

– А что случилось? – спросила Шаповалова.

Геббельс ничего не ответил, а проходя мимо меня, сказал:

– Филипп, будь добр, когда чайник закипит, постучи мне в дверь, хорошо?

Впоследствии я часто был свидетелем ожесточенных споров, которые разгорались и на кухне, и в коридоре общежития, но я ни разу не видел, чтобы Лужицкий принимал в них участие. После инсульта ему будто бы в один миг стали неинтересны все эти новости, споры о политике и войне. Он будто бы обратил взгляд внутрь себя, закрылся в своей капсуле, куда не подпускал никого, кроме своей жены. По вечерам я стал замечать их прогуливающимися вокруг дома. Чаще они просто прохаживались, иногда перекидываясь ничего не значащими фразами. На приветствия соседей сдержанно кивали, а на вопросы о здоровье Лужицкий неизменно отвечал одной фразой: «Все хорошо, спасибо».

В начале марта мы сидели с Колей у меня в комнате. После демонстрации сигарет без табака, которые, по его мнению, совершенно точно должны помочь ему бросить курить, Романов спросил:

– А ты видел, что с Геббельсом произошло? Я его не узнаю совсем. Другим человеком стал, да?

– Сам удивляюсь, – согласился я.

– А помнишь, он же все время говорил, что война будет. Выходит, что прав оказался, а мы над ним смеялись.

– Честно говоря, Коль, мне его жалко что-то в последнее время. Ну так, по-человечески. Нет, не подумай, это не та жалость, когда хочется по голове погладить и сопли вытереть. По-другому. Представляешь, он сейчас вспоминает, каким он был, и думает – на хрена я так жил? Зачем мне эта политика была нужна? На кой черт я людей вокруг себя изводил?

– А я всегда говорил – все проблемы с головой лечатся ударом в эту голову, – осклабился Романов, – вот Шапоклячке пока еще не прилетело, поэтому она и такая мерзкая.

Я покачал головой. Не так давно именно этот человек пытался вразумить меня, что нельзя радоваться несчастью другого человека, а теперь сожалеет о том, что этого несчастья пока еще не случилось с Шаповаловой.

– За новостями следишь? – спросил Коля, даже не обратив внимания на мой осуждающий взгляд.

– А кто не следит?

– Это да, это да… У меня даже Наташка от телефона не отрывается, хотя ей раньше вообще по барабану была вся эта политика. А что там художник наш вчера учудил? Мне жена что-то говорила, но я так толком и не понял.

– Неврубель? А он же почти сразу, как только все началось, написал у себя на двери «Нет войне». Странно, что Шаповалова раньше этого не замечала, а только вчера увидела. Меня дома не было, это мне Мишаня рассказывал. Начала к нему в дверь стучать, тот вышел, а она на него как накинулась – стирай, говорит, что это за политические лозунги?

– А он что?

– Неврубель говорит – моя дверь, что хочу с ней, то и делаю. А она ему – вы, говорит, на внутренней стороне двери можете хоть слово из трех букв написать, а внешняя сторона – это часть общего коридора и никаких надписей здесь быть не должно.

– Подожди, – перебил меня Николай, – так Шапоклячка за СВО?

– Ну да, – удивился я.

– А, ну тогда я буду против, если она спросит. Так и чем закончилось-то?

Коля был в своем стиле. У него была своя война, а на все другие ему было плевать, если только они не касались его лично.

– Самохин выбежал их разнимать, – продолжил я. – Наехал на Неврубеля за то, что он повысил голос на женщину. Мне, говорит, все равно, что написано, будь они хоть за, хоть против, а вот на Шаповалову кричать он не позволит.

– Ну, справедливо, – согласился Коля, – я покурю в окно, ладно? Они почти не воняют.

По комнате тут же распространился запах жженых тряпок и мокрой собачьей шерсти.

– Слышал, вроде бы выселение перенесли на июнь? – устроившись на подоконнике, спросил Романов.

Для меня это было новостью. Впрочем, она мало меня тревожила – я уже был морально готов в любой момент покинуть комнату и переехать в съемную квартиру, а уже после перечисления компенсации заняться хождением по банкам и поиском новой квартиры для покупки.

– А почему перенесли?

– Думаю, всем сейчас немного не до нас. Кстати, я поузнавал, люди говорят, что ни разу в жизни не видели такого, чтобы так быстро расселили аварийное общежитие, обычно годами ждут. А у нас вон как быстро, раз – и готово, – Коля понизил голос. – Я тебе точно говорю, у Шапоклячки в администрации любовник. Прикинь, если мэр? Она же меня и заказать может.

– Вот именно, Колек. Отстрелят тебе язык, и что ты будешь делать?

– Я знаю пару жестов, мне их будет достаточно, чтобы общаться с людьми, – он незамедлительно эти жесты продемонстрировал.

– Думаю, что все проще и кто-то из наших властей действительно заинтересован в участке под домом. Сам посмотри – центр города, лакомый кусочек. Построят здесь какой-нибудь торговый центр или многоэтажку. А когда им нужно, у них всегда все быстро получается.

– Нет, – не докурив и до середины вонючую сигарету, возразил Коля, – версия с любовником Шапоклячки мне больше нравится.

– Зря ты так на нее бочку катишь, Колек. Сам же видишь, как она старается, чтобы нас быстрее расселили.

– А я ее просил об этом? Мне и здесь нравилось, если бы не эти мудаки из магазина, так бы и жили как раньше. А теперь что? Куда-то переселяться нужно, искать жилье, что-то думать об ипотеке, где-то деньги искать, а где их взять?

– Ну, получается, что судьба всем нам дала пинок, чтобы мы зашевелились. Разве нет?

Коля слез с подоконника и присел за стол.

– А ты, Фил, думаешь, что я без этих пинков лежал на диване? Я и так горбачусь на работе, а иногда еще и шабашу на стройках, чтобы семью прокормить. Думаешь, я не хочу, чтобы у моей дочки все было? Да она как родилась, так я на нее всю зарплату и спускаю. Вот посмотри.

Коля поднял руку и продемонстрировал мне дырку на футболке в районе подмышки.

– Я себе шмотки уже год не покупал. А вот это все, – он протянул мне мятую пачку сигарет для бросающих курить, – думаешь, это прихоть моя? Да я бы курил блоками – мне это дело нравится, просто денег до хрена уходит на это курево. Брошу, может, на что-нибудь другое хватит. Ты даже не представляешь, сколько денег уходит на ребенка. То подгузники, то смеси всякие, то одежда, то еще что-то, – он перевел дух и снова заговорил, – за что я ее благодарить должен? За то, что проблем подкинула? Или за то, что каждый месяц из меня деньги вытягивала на всякие покраски стен в подвале? Да я лучше их на Верку потратил бы – мне эти стены и бордюры до лампочки. Или ты думаешь, что мне взамен этой комнаты выдадут какие-то хоромы? Да ничего они не выдадут, бросят подачку по заниженной стоимости, и все. Куда я их дену, эти копейки?

Мне нечего было возразить, Коля был по-своему прав. Да и не хотелось мне с ним спорить – обычно это не приводило ни к чему хорошему. Коля жил своей жизнью, а правильной или нет – не мне судить.

О своих планах на жизнь после выселения я решил пока ничего Але не говорить. Да и что бы это поменяло? Мы все так же висели в облаках непонятных и неопределенных отношений, как дождевая взвесь, не в силах ни обрушиться на землю, ни взлететь над облаками к солнцу.

Мы увиделись с ней в кофейне через несколько дней после начала СВО. Аля была растеряна и задумчива, как и многие в то непростое время.

– Что теперь будет с нами, Филипп? – спросила она, прижавшись лицом к моему плечу.

– Да все будет хорошо, Аль. Вот и Мишаня говорит, что скоро все закончится.

Она посмотрела на меня своими огромными, немного уставшими глазами и покачала головой.

– Нет, Филипп. Ничего уже не будет хорошо. Все это надолго, я чувствую.

Тогда ее слова показались мне обычными словами испуганной девушки. Наверное, таковыми они и являлись.

– Отец с мамой ругаются постоянно из-за всего этого, – помолчав, продолжила она, – папа говорит, что давно пора было начать эту войну, мама – что это все ужасно и так делать нельзя.

– У нас в общаге такие же споры ежедневно. Одни за, другие против. Надоело уже.

– А ты, Филипп? – она оторвалась от моего плеча и выжидающе заглянула в глаза. – Ты что думаешь по этому поводу?

Что я думаю? За эти дни я выслушал столько доводов и аргументов за и против, что я будто бы сам полностью покрылся наростом из этой смеси чужих мнений, которая застыла на моем теле, мешая нормально существовать, ходить и даже спать. Каждый будто оказался в коконе из новостей с фронта, за пределами которого остался весь мир.

Некоторые люди впадали в крайности. Одни вдруг стали ненавистниками собственной родины, обзывая ее последними словами и заявляя, что не хотят иметь ничего общего с этой страной, другие превратились в людоедов, злобно скалящихся и хохочущих лишь при одном упоминании о смертях людей с другой стороны. Одним стало стыдно быть русскими, другие вдруг стали испытывать от этого какой-то невероятный восторг, будто бы они никогда ранее и слова такого не слышали, а сейчас им об этом рассказали. Ссорились друзья, скандалили в семьях, кричали друг на друга соседи, обвиняя друг друга в неправильной позиции. Когда первый шок от происходящего сошел, стали появляться более аргументированные и взвешенные мнения с обеих сторон. Люди рассуждали о геополитике, приводили в пример исторические аналогии, рассматривали варианты выхода из этой ситуации, прогнозировали будущее.

Я же старался не участвовать в дискуссиях, а вместо этого прислушивался к себе. Однажды, еще до войны, мы встретились с Самохиным на общей кухне. Я не помню, о чем говорили и как пришли в разговоре к обсуждению таких философских вопросов, но именно тогда он преподал мне один урок, который не раз впоследствии пригодился мне в жизни.

– Самое главное, Филипп, – сказал он тогда, – научиться пропускать все свои мысли через сито собственной совести. Конечно же, для этого нужно эту совесть иметь, иначе ничего не получится.

– Это понятно, Андрей Андреевич.

– Это только кажется, что понятно, а на самом деле все сложнее. Сначала нужно это сито настроить. Отрегулировать, так сказать, размер ячеек. Вот возьми тараканов, – он кивнул на стену, по которой короткими перебежками мчался рыжий бандит, – приносят они какой-то вред?

– Конечно, – поморщился я, – всякую заразу распространяют, да и просто неприятные создания.

– Вот! Теперь давай разберемся с объективностью. Заражают продукты питания? Да, безусловно. Неприятные? Вот здесь большой вопрос. Для тебя – да, неприятные, но их такими создал Бог. Кому-то они даже нравятся, разводят их специально во всяких аквариумах. Необъективно, поэтому сужаем размер ячеек на нашем сите. Теперь такой вопрос – как сделать так, чтобы они не приносили нам вреда?

– Да потравить, и черт с ними.

– Логично, но теперь вопрос – имеем ли мы право убивать божьих созданий? Разве это не грех?

– Ой, ну это мы сейчас в такие дебри залезем… – вздохнул я.

– Нет, ты ответь, ответь.

– Конечно можем, Андрей Андреевич. А что, лучше оставить их в живых, но потом в больницу загреметь с какой-нибудь инфекцией?

– А почему ты сразу оправдываться начал, искать доводы для массового убийства? – хитро улыбнулся Самохин.

– Да ничего я не начал. Вы спросили, я ответил.

– Начал, начал. И вот почему – потому что теперь твоя совесть зацепилась за мои слова о том, что убивать – грех. И теперь твой мозг ищет аргументы, с помощью которых он сможет оправдать этот поступок. И вот здесь начинается самое интересное. Размер ячеек сита нужно отрегулировать так, чтобы пропустить одно мнение, но оставить за пределами совести другое. Давай представим их в виде камешков. Ведь они одного размера – и тот и другой. Пропустишь один, второй за ним следом провалится. И что нужно сделать?

– Что?

– Нужно один из камней увеличить. Нарастить его, так сказать, иначе проблема не решится. И вот здесь как раз пригодится необъективность. Что ты там говорил? Что тараканы мерзкие? Сойдет. Раз, и камешек против них стал больше. Можно еще вспомнить какую-нибудь историю о том, как таракан заполз в ухо спящему человеку и выгрыз барабанную перепонку. Противно? Очень. Камешек наш еще подрос. Этого достаточно. Он уже не пролезет вслед за первым, и наша совесть чиста, – улыбнулся Самохин. – Вот так решаются нравственные дилеммы в наших головах. И так, кстати, работает пропаганда. Любая – хоть социальная, хоть политическая, хоть военная. Она всегда лепит ненависть, ложь, необъективность на ненужные камешки, чтобы оставить их за пределами совести людей.

– Мне кажется, что все гораздо проще, Андрей Андреевич, – покачал я головой, еле сдерживая зевоту, которая напала на меня от этой лекции, – тараканы не должны жить в доме. Лично я не буду чувствовать ни малейшего угрызения совести, если их потравят всех до одного вместе с их семьями.

– Так и я не буду, – неожиданно согласился Самохин, – потому что в наших головах крепко сидит установка, что тараканы – зло. Их быть не должно. Они вредны для нашего общества. Верно?

– Абсолютно.

– Они же никакой пользы не приносят, правда же?

– Никакой.

– Нормальные люди не должны от них страдать, верно?

– Верно.

– Один вред от этих евреев, согласен?

– Конечно… Подождите, причем тут евреи?

– А ты думаешь, что в нацистской Германии были другие аргументы? Целой стране облепили камешки в их головах так, что для них все стало единым – что евреи, что тараканы. Пусть сдохнут все, как ты сказал, со своими семьями.

– Ну вы сравнили, конечно… – опешил я.

– Это не я сравнил. Это люди сравнили, а целая страна им поверила и приняла эту установку. Так что всегда нужно думать своей головой, Филипп. Любые, даже самые железные аргументы могут оказаться ложными. Пропускай все через собственное сито совести и не забывай чистить его от мусора. И принимай только ту мысль, которая ни одной своей гранью не зацепилась за ячейку. Только она будет истинной.

Я перевел взгляд на стену, где возле самого края плиты замер таракан, будто почувствовав, что речь идет о судьбе его народа. Я почесал затылок, таракан в ответ пошевелил усами.

– А с тараканами что? Не убивать их теперь или что?

Самохин пожал плечами и принялся насыпать в свою кружку сахар.

– Я тебе так скажу. Столица Анголы – Луанда. Запомнил? Луанда.

– Чего?! Андрей Андреевич, что вы… причем тут Ангола?

– А это еще один прием, которым пользуются всякие нехорошие люди. Пока человек растерян, пока его перегруженный мозг пытается разобраться в куче новой информации, можно забрасывать в его голову любую вводную, которую мозг на автомате закинет на полку и на первый взгляд даже не заметит. Но поверь, Филипп, пройдет время, ты забудешь наш разговор, а столицу Анголы – нет.

Таракан снова пошевелил усиками и тут же исчез в щели между плитой и стеной. После него покинул кухню и Самохин с кружкой чая в руке, оставив меня в одиночестве переваривать поток его сознания.

Вот и сейчас, сидя в кофейне рядом с Алей и пытаясь сформулировать ответ на ее вопрос, я вспоминал все аргументы и мнения, которые слышал за это время. Но ни один камешек, будь он хоть за, хоть против, никак не мог пролезть через то самое сито, о котором мне рассказал Самохин.

– Ты знаешь столицу Анголы? – спросил я у Али вместо ответа.

– Нет, а что?

– А мне что-то вспомнилось. Луанда вроде бы.

– И к чему это? Я о другом тебя спросила.

Я взял ее за руку.

– Все будет хорошо, Аля. Не бойся. Рано или поздно все закончится. Лучше бы рано, конечно же.

Она бросила на меня серьезный взгляд, но через мгновение снова прижалась к моему плечу.

– Нет, не хочу. Не нужно ничего говорить, Филипп. Я не хочу потерять тебя из-за того, что мы по-разному мыслим. Мои родители сильно ругаются из-за всего этого, чуть ли до развода дело не дошло. Прости.

А я и не собирался ничего говорить. Я тоже насмотрелся на эти дебаты в общежитии. Всего несколько человек старались не принимать в них участия – я, Самохин, маленькая Вера Романова и Геббельс. И если Самохин иногда все же присутствовал при спорах, хоть и молча, то Геббельс при одном намеке на назревающее начало обсуждения ситуации тут же ретировался, скрываясь в своей комнате.

– Как у Артема дела? – спросил я у Али.

Обычно она напрягалась и старалась поскорее перевести тему разговора, когда речь заходила о сыне, но в этот раз она ответила просто и спокойно:

– Все хорошо, ходит в сад. Вчера уже подрался с каким-то мальчиком.

– Хотела бы сейчас снова оказаться в детском саду?

Этот шутливый вопрос на время погрузил Алю в размышления.

– Нет, – покачала она головой, водя указательным пальцем по моей руке, – детство слишком чистое для нас настоящих.

– А я бы записался на недельку. Спишь, ешь, играешь. Может, я вместо Артема похожу?

– Какое у тебя самое яркое воспоминание из детства? – проигнорировав мой вопрос, спросила Аля.

Я задумался.

– Нет, давай так. Что ты первым вспомнил, когда я спросила тебя?

– У меня перед глазами такая картинка возникла. Лето, яркое солнце, я стою на дороге у своего дома и смотрю на поле – наш дом на крайней улице в деревне стоит. За дорогой редкая лесополоса, а за ней поле. И вот по этому полю едут комбайны и убирают пшеницу. Ну или не пшеницу, я уже не помню. Для меня начало уборки всегда было каким-то чудом. Комбайны как инопланетные корабли приезжали откуда-то. Огромные ревущие машины. Даже страшно немного было, когда они по дороге ехали, а не по полю. Вот я стою и смотрю на это, как завороженный. Это первое, что вспомнилось.

– Значит, там твое детство и осталось. Оно просто свернулось в точку и собралось в этом воспоминании. Где-то в параллельной вселенной и сейчас стоит этот мальчик и смотрит на комбайны. И ему хорошо.

– А маленькая Аля где стоит? Какое у тебя самое яркое воспоминание?

Аля вздохнула и потерла указательным пальцем кончик носа.

– Маленькая Аля стоит на кухне перед своими родителями. Она почти счастлива, а они улыбаются, что-то ей говорят, но она их совсем не слышит.

– Почему не слышит?

Аля помолчала, сделала глоток кофе и поставила чашку на стол.

– Когда мне было пять лет, папа поменял работу, начал неплохо зарабатывать, появились лишние деньги и он стал выпивать. Потом у него стали появляться другие женщины, о которых, конечно же, узнавала мама. Они каждый день ссорились на кухне. Я убегала в свою комнату и плакала. У меня будто бы душа разрывалась надвое – я не могла понять, что мне делать, когда два самых близких человека кричат друг на друга.

Я хотел сказать ей что-нибудь утешающее, но она, будто почувствовав мое намерение, покачала головой, остановив мой порыв.

– Так продолжалось несколько лет. Я не знаю, почему они не разводились – я никогда об этом не спрашивала, но думаю, что мама просто очень любила отца, поэтому терпела все его выходки. Знаешь эту слепую женскую любовь? Порой мы готовы полюбить даже монстра, – она улыбнулась уголком рта и обхватила ладонями чашку кофе, будто грея руки. – А потом я заболела – сначала гриппом, а он уже дал осложнение на уши. Знаешь, я так часто думала о том, как мне не хотелось бы слышать криков и ссор родителей, что, наверное, сама каким-то образом притянула к себе эту болезнь – я действительно перестала их слышать, потому что практически оглохла. Мне тогда было, кажется, лет семь.

Она вдруг вскинула на меня свои большие глаза.

– Филипп, ты не подумай, что я пытаюсь вызвать жалость или что-то в этом роде. Просто это действительно очень яркое воспоминание. Первое, что пришло в голову.

– Да брось, Аль. Уж о ком, но о тебе я точно так никогда не подумаю.

Она благодарно улыбнулась и, помолчав, продолжила:

– Меня стали возить по врачам, от одного лора к другому. Сначала поставили неправильный диагноз и лечили серные пробки в ушах. Может, они там и были, только все эти картонные трубки, которые нужно было одной стороной засовывать в ухо, а вторую поджигать – все это не принесло результата. Наконец, диагностировали воспаление среднего уха и назначили правильное лечение. Недели три каждый день я ходила с мамой на процедуры. Это было так смешно. Сначала мне засовывали в нос медицинскую грушу, а я должна была говорить «ку-ку». Чего ты смеешься? Правда. Раза три я повторяла это «ку-ку», а доктор нажимал на грушу и вдувал мне в нос воздух. В ушах что-то щелкало, а потом меня отправляли на «электричество» – я ложилась на кушетку, в уши мне совали мокрую вату с электродами и пускали ток. Помимо этих экзекуций мне выписали кучу таблеток, которые мне приходилось пить по три раза в день.

– То есть тебе в голову пускали ток, да?

– Да-да. Именно поэтому я такой и выросла, – подхватила шутку Аля и состроила смешную рожицу. – Сбил меня с мысли… а, вот. Однажды я лежала на своей кровати и читала книжку. Я уже почти свыклась с мыслью о том, что больше никогда не буду слышать, но вдруг у меня в ухе что-то щелкнуло, и я услышала этот мир. Знаешь, оказывается, он очень громкий. Столько звуков ворвалось в голову, что я даже немного испугалась. Все это длилось не больше минуты, и слух снова пропал, но я поняла, что что-то происходит, лечение дает результат. Я побежала к родителям, чтобы рассказать им об этом. Конечно же, они были на кухне, но они не ссорились как обычно. Отец обнимал маму и что-то ей говорил, а мама гладила его по спине, положив голову ему на плечо. Представляешь, оказалось, что врачи вылечили не только меня, но и нашу семью. Видимо, общая беда как-то сблизила родителей. Отец завязал с алкоголем и своими похождениями, а у меня снова появился Папа.

Она допила кофе и посмотрела на меня.

– Я бы многое отдала, чтобы постоять рядом с той маленькой Алей из другой вселенной и заглянуть в ее глаза, когда она смотрела на родителей. Наверное, я бы увидела в них настоящее счастье.

Я погладил ее по голове и поцеловал в ухо, но она даже не обратила внимания на этот поцелуй – так она была погружена в воспоминания.

– Ты знаешь, после этого я стала бояться денег. Ну, не совсем денег, а скорее людей с деньгами. Да, своеобразная детская травма. Конечно же, я понимала, что дело не в них, а в их обладателях, но мне казалось, что они чем-то заражены, что эти люди обязательно предадут, обманут… Потом я вышла замуж. Он был обычным парнем, работал в строительном магазине продавцом, зарабатывал не то чтобы много, но и не мало по тем временам. Я тоже уже работала, поэтому на жизнь хватало. На свадьбу родители подарили нам квартиру, поэтому мы могли не думать об аренде или ипотеке. Вскоре появился Артем, а бывший муж открыл свой магазин, затем еще один. Мы не отказывали себе ни в чем, – она сделала паузу, на секунду задумавшись, – да, я была счастлива. Что еще нужно женщине? Дом, семья, ребенок, достаток… А потом я попала во временную петлю – он спалился на измене. Обычная история – стал задерживаться после работы, ставить телефон на беззвучный режим и класть его экраном вниз… В общем, весь набор изменника. Конечно же, я залезла в его телефон и обо всем узнала. Мы развелись, и вот я здесь. Такая история, Филипп, хоть ты и не хотел ее слышать. Даже и не знаю, зачем я ее рассказала.

– Если честно, то давно хотел услышать, – признался я. – Кстати, говорят, что на изменах попадаются только в тех парах, где один из партнеров тупой, а другой умный. Слышала такое?

– А если двое глупых?

– То они оба ничего не заметят. А двое умных просто не попадутся.

Аля впервые за сегодня искренне рассмеялась, но тут же спохватилась и бросила взгляд на часы.

– Ох и кукушка же я! – засуетилась она. – Артема уже давно пора забирать из садика, а я с тобой здесь разговоры разговариваю.

Когда подъехало такси, она чмокнула меня в щеку на прощание, прыгнула на заднее сиденье и уехала. Я же снова поплелся домой пешком, обдумывая услышанное. Обычно мы старались не разговаривать на такие личные темы, а сегодня она зачем-то решила мне рассказать сразу о многом. И о проблемах в семье, и о бывшем муже и причине их развода. Больше всего я боялся стать для нее тем самым лучшим другом, попасть во френдзону и остаться там навсегда, а такие откровения от Али могли означать именно это. Или наоборот – я стал для нее ближе, чем раньше. Кто же поймет этих женщин? Впрочем, даже нам, мужчинам, порой бывает сложно понять друг друга.

В начале мая, на праздниках, когда уже стемнело, Коля постучал в дверь своим фирменным стуком. Открыв ее, я увидел не привычную беззаботную физиономию соседа и даже не измученное лицо главы семейства, уставшего от детских и женских капризов, – передо мной стоял человек с будто бы наполовину оторванной от тела душой. Его глаза смотрели на меня одновременно и равнодушно, и печально, и решительно, но решительность эта была какой-то странной, почти инородной. Сложно представить такой противоречивый эмоциональный коктейль, но именно эти три черты каким-то удивительным образом смешались в его глазах.

– Такие дела… – поджал губы Коля и перешагнул через порог.

– Что случилось? – спросил я, ощутив внутри какую-то тяжесть. В конце концов, люди всегда чувствуют, когда им собираются сообщить плохую новость.

Коля уселся на стул, положил локти на колени и принялся тереть лицо ладонями, будто пытаясь стереть с него какую-то липкую паутину. Оторвав, наконец, руки от лица, он долго рассматривал свои пальцы, после чего перевел взгляд на меня.

– Просьба к тебе есть небольшая, Фил.

– Что случилось, Колек? – повторил я свой вопрос.

– Я уеду завтра. Ненадолго. Через пару недель Натаха с Веркой съедут отсюда в съемную квартиру. Поможешь им переехать?

– Вообще не вопрос. А ты куда собрался? – я еще произносил последние слова, как вдруг все понял. – Ты на войну, что ли, Колек?

Романов молча кивнул, подтверждая мою догадку.

– Нашел контакты – можно добровольцем контракт заключить на три месяца. Зарплата хорошая, а если вдруг… – Он на секунду замялся, а затем тряхнул головой, будто отгоняя от себя мрачные мысли, роящиеся вокруг него. – А если вдруг случится что-то, то Натаха с Веркой хотя бы поживут нормально. Три месяца – это вроде бы немного, да, Фил?

Я смотрел на Колю и не мог представить, что этот веселый раздолбай через совсем короткое время окажется в окопе с оружием в руках, что ему, возможно, придется стрелять в людей, таких же веселых когда-то раздолбаев, а может быть и наоборот – по Кольке будут стрелять жестокие и хладнокровные профессионалы, обученные убивать. Разве это нормально? Мне хотелось как-то приободрить его, поддержать, но я понимал, что все слова сейчас ничтожны. И он, и я понимали, что все они – пустой звук, что они не стоят даже того, чтобы быть произнесенными.

– Что Наташка говорит? – спросил я.

Коля бросил на меня красноречивый взгляд и уставился в окно. Ну да, что она может сказать? Точно не прыгает от счастья.

– Фил, ты это… пока они здесь будут, ты присмотри за ними, ладно? Может, помощь какая потребуется. Сам понимаешь, она одна с ребенком остается. С деньгами проблем не должно быть – вроде как можно ее карточку указать, чтобы на нее зарплату перечисляли, да и родители помогут, я имею в виду… – Он замолчал, подбирая слова. – Не оставляй ее одну, хорошо? Она сама не попросит ни о чем, ты, может, сам ей иногда предложи что-нибудь. В магазин сходить или еще как-нибудь помочь. Я даже не могу сообразить, что я от тебя хочу.

– Я понял, Коль, понял. Не переживай. Одну не оставим.

Я не знал, куда мне деться. Казалось, что Николай вдруг стал каким-то очень большим и занял все пространство комнаты, выдавливая меня из нее. Я присел на край кровати и уставился на своего соседа.

– Чего ты таращишься? – усмехнулся он. – Не ожидал от меня такого, да? Я и сам не ожидал. Просто лежал ночью, пялился в потолок и думал – зачем? Для чего я живу? Для кого? Какой от меня толк? Всем вокруг я только неприятности могу доставлять, больше ничего. Я знаю, Фил, что ты обо мне думаешь, прекрасно знаю… Что я забавный дурачок, который не смог устроить свою личную жизнь, который ничего не умеет и не хочет ничему учиться. Что бухло и курево – это единственные удовольствия в моей жизни, потому что у меня ума не хватает на что-то большее. Что я неудачник, алкаш и нытик.

– Коль, ну ты чего?

– Знаю, все я знаю… Раньше меня раздражало такое пренебрежительное отношение к себе, но я не подавал виду, потому что ты сам по себе пацан нормальный, ровный. С тобой можно и поговорить, и выпить, и даже поссориться нормально так, по-мужски, – он посмотрел на меня и ухмыльнулся, – а когда лежал и в потолок смотрел, вдруг понял, что все так и есть, что ты прав, Фил. Я именно такой, каким ты меня и представляешь, и от этого стало еще противнее от себя. Какой смысл в моей жизни? Да никакого.

– А как же Верка?

Он шмыгнул носом и на мгновение отвернулся к окну, будто бы для того, чтобы зачем-то выглянуть на улицу, затем снова повернулся ко мне, уперевшись локтями в свои колени и подперев кулаками голову.

– Вот ради нее я туда и иду.

Это был очень неоднозначный ответ, но я подумал, что сейчас не время для уточнений. Коля тоже решил не вдаваться в подробности.

– Короче, Фил, не буду долго рассусоливать. Зашел, чтобы попросить тебя помочь Наташке с переездом.

– Ничего, Колек, все нормально будет, – я подошел к Романову и положил руку на плечо. – А за Наташку не переживай. Не бросим.

– Спасибо, дружище.

Он поднял на меня глаза, и мне почему-то стало стыдно. Каким бы ни был его поступок с точки зрения морали и нравственности, это был по-настоящему взрослый и мужской шаг. Мои проблемы и переживания показались ничтожными и несущественными. Мне было стыдно за многое – за то, что я действительно считал его таким, каким он себя описал; за то, что я, как ни крути, считал себя выше него, за то, что относился к нему с пренебрежением, впрочем, как и ко многим своим соседям; за то, что он, глава семейства и отец маленькой девчонки, идет под пули, а я, разгильдяй без семьи, остаюсь здесь; за то, что я сейчас говорю какие-то банальные слова, которые совсем ничего не значат и не имеют никакой ценности. Но я не знал, чем еще можно помочь Коле.

– Ладно, я пойду, – он поднялся и протянул мне руку. – Ты никому не говори, не хочу лишнего шума. Мишаня дома, не знаешь?

– Не видел.

– К нему забегу, попрощаюсь.

– Может, посидим, проводим? – предложил я и сразу понял, что сморозил глупость.

– Нет, я со своими сегодня побуду. Если хочешь, завтра утром часов в восемь выходи, проводишь.

Романов вышел из комнаты, через мгновение из коридора послышался негромкий стук, скрипнула дверь Мишани, и все стихло. Я сел на освободившийся стул и несколько минут просидел без движения, уставившись в одну точку. Нет, я не из тех людей, которые в таких ситуациях заламывают руки и впадают в ступор – это, скорее, женская черта. Меня поразила обыденность происходящего. До сегодняшнего дня, как ни крути, все эти события происходили за экраном смартфона или телевизора, я был отделен от реальности хоть и прозрачным, но все же твердым слоем стекла, которое я мог «зашторить» в любой момент и продолжить жить своей жизнью. Когда реальность наскучивала, я мог снова раздвинуть шторки и посмотреть на это «шоу», оставаясь, тем не менее, безучастным зрителем. Если в феврале оно вызвало шок своими жестокостью и реализмом, то спустя полгода войну обсуждали точно так же, как обсуждают интересный футбольный матч или шахматную партию. Место страха и невозможности происходящего заняли азарт и спортивный интерес. Кто кого? И даже очевидная мысль о том, что режиссеры шоу могут поменять места съемок и перенести его к нашим домам, казалась иллюзорной и фантастической, ведь ни разу еще ведущий передачи «Поле чудес» не вылез из экрана телевизора и не заставил никого крутить барабан во время просмотра его передачи. А сегодня шторки сорвались с карниза, стекло треснуло и шоу вырвалось на свободу. И вот уже Коля – его участник. И вот уже ему выпадает сектор «приз» на барабане. А я будто бы сижу в зале и вместе со всеми хлопаю в ладоши и кричу: «При-и-из! При-и-из!» Лишь для него одного выбор имеет значение, для всех нас это всего лишь часть шоу. Нам интересно, что же окажется в ящике – ананас, ключи от автомобиля или смерть.

Вечер я провел в своей комнате. Несколько раз порывался зайти к Романовым, но каждый раз не мог внятно объяснить себе – зачем? Я думал о том, что мой сосед и почти друг завтра уходит на войну, с которой может и не вернуться, а я вместо того, чтобы быть с ним рядом, сижу за стенкой в своей норе. С другой стороны, зачем я ему там нужен? В такие моменты, наверное, приходит осознание истинной важности близких людей. И очевидно, что Коле оно тоже пришло – последний вечер он проводил с теми, кто ему действительно дорог и важен. Разве имею я право совать свой нос в этот кружок родных людей?

Около одиннадцати я все же выбрался из комнаты и постучался в дверь Мишани, но никто не открыл, а в комнате не было света. Я вернулся к себе и лег спать. За стеной было непривычно тихо, лишь иногда слышался голос Коли, бросающего какие-то короткие фразы, да Верка что-то бормотала на своем детском языке. Иногда слышались глухие всхлипы – это плакала Наташка. Там, за стеной, рушился маленький мирок, и никогда еще он так не сопротивлялся своему разрушению.

Я проснулся около семи утра без будильника, умылся, выпил кофе и стал прислушиваться к происходящему за стеной. Судя по стукам, шорохам и звукам падения чего-то на пол, Коля собирался. Когда его дверь открылась, я выскочил в коридор.

– О, здоров, Фил! – улыбнулся Романов так, будто бы встретился со мной по пути на работу. Он был, как и раньше, весел и уверен в себе.

Следом за ним из комнаты вышла и Наташа, держа Верку за руку.

– Ты как добираться будешь? – спросил я.

– На автобусе. Сначала до Ростова, потом пересадка и еще один рейс туда, куда мне нужно. Решил шикануть сегодня, на такси поеду до автовокзала, – рассмеялся Коля. – Давай спустимся, на улице постоим. Мишаню не видел?

– Нет.

– Ну ничего, подождем. Я еще не вызвал машину.

Мы спустились вниз и расположились на скамейке во дворе. Коля надел на себя все самые старые и потрепанные вещи, которые только смог отыскать – куртку с протертой дырой на локте, футболку с застиранным до неузнаваемости принтом на груди, джинсы с отверстием на колене и кроссовки с пятнами то ли шпаклевки, то ли белой краски. За спиной висел туристический рюкзак, в котором Коля носил на работу термос с чаем и бутерброды.

– Ну не нравятся мне галстуки и белые рубашки, – заметив мой взгляд, усмехнулся он, – а там все равно переоденут.

– Ты телефон берешь с собой?

– Да, взял на всякий случай старый кнопочный. Все номера стер, оставил только Наташкин, так что связь через нее. Нас же, наверное, не сразу туда отправят, так что пару недель еще буду на связи.

– Ты только почаще звони, хорошо? – Наташа взяла мужа за руку и прижалась к его плечу щекой.

– Хорошо, хорошо, – кивнул Коля и поцеловал ее в макушку, – буду звонить и бегать, чтобы враги меня не запеленговали и ракетой по голове не попали, – он опустился на корточки и поправил шапочку на голове дочки, – а то придет папка домой, а у него ракета в голове. Как же я тогда в дверь войду? Придется тогда на улице ночевать и шапку специальную заказывать, вот такую!

Коля раскинул руки в стороны, демонстрируя размер шапки, и скорчил смешную рожицу. Верка рассмеялась и принялась что-то неразборчиво лопотать, размахивая руками и пытаясь копировать выражение лица папы.

– Ты ж моя дочка… – растрогался Коля и прижал ее к себе.

Дверь подъезда открылась, и по ступенькам спустилась Шапоклячка. Заметив нас, она на секунду остановилась и замерла, как всегда делала, встретив кого-то из соседей. Возможно, что в ее голове за это время загружалась экселевская табличка с фамилиями жильцов, взносами и неоплаченными суммами.

– Доброе утро, Надежда Ивановна! – первой поприветствовал ее Романов.

– Так, Николай… да, доброе утро, – таблица все еще прогружалась. – Ага…

– У нас все оплачено, Надежда Ивановна, – ускорил процесс Романов.

– А по документам? Вы все предоставили, что я просила?

– Вроде бы да, но если что-то понадобится, то обращайтесь, пожалуйста, к Наташе. Она, кстати, съедет дней через десять.

– Хорошо, – Шаповалова, потеряв к нам интерес, сделала пару шагов, а затем снова остановилась. – А что случилось? Я имею в виду – почему она съедет? А ты?

– А я поеду пока врагов наших постреляю и вернусь.

– Каких врагов?

– Ну какие у нас враги, Надежда Ивановна? Вы телевизор не смотрите, что ли?

Шаповалова явно чувствовала издевку в словах Николая, но что-то останавливало ее от резкого ответа. Она медленно подошла к нам и внимательно вгляделась в лицо Романова.

– Николай, ты в добровольцы, что ли, записался?

– Ага. Сказали, что общественность требует побед, а без меня никак их обеспечить не получится.

Еще несколько секунд Шаповалова молча смотрела на Колю, а затем вдруг так же молча шагнула к нему и крепко обняла. Опешивший Романов попытался избежать внезапных объятий, но все же смирился и стойко выдержал это испытание.

Оторвавшись от него, Шаповалова зачем-то поправила воротник на его куртке и, заглянув в глаза, тихо произнесла:

– Береги себя, Коля. Тебя здесь ждут.

В этот момент я снова испытал то самое чувство обыденности, которое не давало мне покоя вчера вечером. Почему-то теперь такая трогательная, но абсурдная сцена – объятия образцовых идейных врагов – показалась мне вполне нормальной и уместной.

– Хорошо, Надежда Ивановна. Спасибо, – смущенно произнес Коля и опустил глаза.

– С Богом, – почти шепнула Шаповалова. – Только со щитом, Коля, только со щитом, – она погладила Колю по плечу и, не оборачиваясь, зашагала в сторону остановки, но чуть медленнее, чем обычно.

Мы молча смотрели ей вслед. Конечно, на языке вертелись всякие шуточки-прибауточки, но все понимали, что вот именно сейчас они крайне неуместны. Да и не смешны по большому счету. Не знаю, сколько бы мы еще так простояли, если бы из-за угла общежития не вынырнул Мишаня. В левой руке он нес объемный пакет, а правой прижимал к туловищу какой-то то ли сверток, то ли рулон.

– Фух, успел, – выдохнул он и протянул пакет Коле. – Я там взял немного всякого. Ну, перекусить, салфетки на всякий случай, сладкое, колбасу, йогурт… Разберешься. А это… как его там… каремат, что ли? Подстилка, в общем. Чтобы спать не холодно было, а то мало ли. Он потертый немного, но еще походит. Это мой. Раньше с женой в походы всякие ходили, а потом уже… потом уже перестали ходить. А знакомый как-то попросил на недельку, да так он у него и остался. А ты мне вчера как сказал, я сразу за него и вспомнил. С утра поехал забрал. Да бери, не бойся – я во сне не сикаюсь, так что подстилка чистая.

Мишаня растянул рот в довольной улыбке и вручил Коле каремат.

– Спасибо, Миш.

– Да ладно тебе, мелочи. Ты давай не раскисай, Колямба. Все нормально будет. На передок не лезь, не геройствуй – там героев хватает. Но и не ссысь – говорят, что сыкуны первыми отъезжают. Короче, будь ровным пацаном, каким ты и здесь был. Понял? Эх, Колямба, я бы тоже поехал – у меня и срочка, и возраст, и ВУС подходящий. Я же в морской пехоте служил. Но кому я там без лапы нужен?

Мишаня продемонстрировал изуродованные остатки правой кисти и похлопал ею же по плечу Николая.

– Мишаня, спасибо тебе огромное.

– Да брось. Чем смог… Наташка, а ты чего раскисла? А ну давай веселей! Хоронишь, что ли, кого? Верка, а сейчас как догоню-догоню, поймаю-поймаю!

Мишаня одним своим присутствием вывел всех из оцепенения и будто бы вдохнул в нас жизнь. Все сразу засуетились и задвигались. Коля стал перекладывать содержимое пакета в рюкзак и кое-как прикреплять к нему свернутый каремат, я помогал ему, Наташка давала Коле последние наставления, Верка, заливисто смеясь, убегала от большого дяди Миши, кружась вокруг нас.

– Наташ, вызывай такси, уже половина, – сказал Коля, взвалив потяжелевший рюкзак на плечи.

– Колек, я тут тоже немного приготовил. Возьми вот.

Я сунул в его ладонь две свернутые купюры.

– Фил, да не надо. Куда я их потрачу-то?

– Бери-бери, – вступился Мишаня, – деньги везде можно потратить, что ты как маленький.

– Спасибо, Фил.

Он сжал купюры в кулаке, а затем незаметно передал их Наташке. Она попыталась возразить, но Коля одним взглядом заставил ее замолчать.

Машина подъехала минут через десять. Когда Наташка увидела подъезжающий автомобиль, губы ее задрожали. Она вцепилась в Колин рукав, часто заморгала и зашмыгала носом. Заметив это, Мишаня снова принялся заполнять собой пространство, будто выталкивая из него ненужные слова и эмоции.

– Короче, не бзди, Колямбус. Все нормально будет. За девчонками мы присмотрим, да, Фил? Никому в обиду не дадим. Общагу без тебя разваливать не будем, так что давай побыстрее там. О, слушай! Ты давай на танке приезжай. Шмальнем пару раз по общаге, так быстрее дело пойдет со всеми этими экспертизами. А если что, то и по комитету этому шмальнем. Да шучу, шучу. Только по общаге.

– Ладно, братцы, поехал я, – сказал Коля и поставил рюкзак на заднее сиденье такси.

Мишаня протянул Николаю левую ладонь, а затем притянул его к себе и крепко обнял двумя руками, похлопывая своей здоровенной ладонью по спине.

– Мужик! – стиснув зубы, процедил Мишаня и еще раз хлопнул Колю по плечу.

– Давай, Фил. Пока.

Я тоже обнял Колю и заглянул в его глаза. То самое стекло между реальностью и виртуальным миром шоу, о котором я думал вчера и которое, как мне казалось, разбилось после того, как война коснулась кого-то рядом со мной, – это самое стекло я и обнаружил в глазах Николая. Шоу увлекло его за собой, снова разграничив наши миры. Коля уже был там, за стеклом, теперь он сам являлся участником этого развлечения, за которым продолжат наблюдать миллионы глаз, таращась в свои смартфоны и мониторы. Мы смотрели друг на друга и понимали, что с этого момента мы будем существовать в разных реальностях. Я не знаю, о чем в этот момент думал он, но мне почему-то снова стало стыдно.

– Колек, возвращайся живым, – это все, что я смог из себя выдавить.

– Вернусь, – кивнул Коля и шагнул к Наташке, которая одной рукой держала ладонь дочки, а другой прикрывала рот, стараясь не расплакаться.

Я завороженно наблюдал за ними, пока Мишаня не схватил меня за локоть и буквально не оттащил к подъезду.

– Пойдем, им нужно самим…

Коля то обнимал Наташу, то наклонялся к дочери и что-то шептал ей на ухо, то брал ее на руки и целовал, то гладил жену по голове и прижимал ее к себе. Это могло продолжаться бесконечно, но водитель такси уже стал нервничать и явно выражать свое недовольство, цокая языком и покачивая головой.

– Как дал бы ему по хлебалу, да не хочется такой момент запороть, – прошипел Мишаня и сплюнул на асфальт.

Наконец прощание завершилось, и Коля сел в машину.

– Будем жить, Колямбус! – крикнул ему Мишаня и погрозил кулаком.

Коля через силу улыбнулся, и таксист повез его туда, где его никто не ждал и откуда он мог не вернуться. Страшная и невозможная ситуация по своей сути, но мир, казалось, не хотел ее замечать и принимать как что-то неординарное. Машина ехала по городу, а вокруг нее царила та самая проклятая обыденность – люди спешили по своим делам, кто-то дома заваривал кофе, кто-то читал книгу или принимал ванну. Этот мир не терпит больших трагедий, он умеет их забывать. Трагедии же отдельных людей он попросту не замечает. Вот и я, проводив в пекло уже ставшего близким человека, отправился на работу.

Об отъезде Николая в этот же день узнала вся общага. Наташе не давали прохода. Одни хватали ее за руки и, заглядывая в глаза, что-то нашептывали на ухо, другие совали мятые купюры в ладонь, третьи жалостливо поджимали губы и с сочувствием смотрели на Верку. Не остались равнодушными даже самые ярые противники войны. Коротковы сразу же предложили любую помощь по присмотру за Веркой – если вдруг Наташе нужно будет куда-нибудь отлучиться, она смело может приводить к ним дочку.

Наташка рассказывала, как встретилась с художником во дворе. Он долго расспрашивал ее о Коле, затем зашел домой и через минуту снова оказался на улице. В руках он держал небольшую иконку Николая Чудотворца, которую и вручил Наташе, сопроводив это словами всяческой поддержки. Романова как могла отпиралась, ссылаясь на то, что в комнате и так нет места ни для чего, но потом все же приняла подарок Неврубеля. Наверное, от таких вещей нельзя отказываться. Особенно если их дарят от чистого сердца.

Несмотря на то, что Шапоклячка умерила свой аппетит после принятия положительного решения по сносу общежития и перестала выдумывать поводы для сбора денег, иногда нам все же приходилось сбрасываться то на замену крана в душевой, то на замену личинки замка в двери, ведущей на этаж. Тем не менее даже она перестала тиранить Наташку и при встрече даже не заикалась о новых поборах.

Конечно же, спустя несколько дней ажиотаж поутих и хватания за руки сменились на обычные мимолетные вопросы о Коле.

– Как там Николай? Звонит?

– Да, все хорошо.

– Ну, передавай привет.

Мы с Мишаней старались держать обещание, данное Николаю, и всячески помогали Наташке – ходили в магазин со списком, составленным ею, забирали из пунктов выдачи подгузники и прочие детские штуки. Странно, но уход Николая как-то сблизил нас. Не только Наташку, Мишаню и меня, но и весь этаж. В нашем общежитии случился тот самый пресловутый праздник общей беды, о котором пел Бутусов.

Но, что удивительно, Самохин – единственный, кто вообще никак не отреагировал на это событие. Он, конечно, человек специфический и, как правило, не реагирует вообще ни на какие события, но даже таким своим поведением он снова преподал мне урок и навел на размышления. Могу ли я оценивать людей по их поступкам? Мне всегда казалось, что да, именно поступки и определяют сущность человека. Но разве я имею право судить о нем по тому, как он отреагировал или не отреагировал на Колин уход? По большому счету, это его вовсе не касается – мало ли таких Коль отправились на войну? Да, Романова он знает лично, но все же… Да и кто знает, что там творится у него в голове? Какие мысли в ней обитают? Об этом мы разговаривали с Мишаней во время очередного похода в магазин по Наташкиному списку.

– А что он должен был сделать? – спросил Мишаня. – Рыдать у его двери? Бросаться на шею? Что?

– Я не знаю, Миш. Просто спросил.

Он ловко извлек сигарету из пачки одной рукой, прикурил и, откашлявшись, снова затянулся.

– На прошлой работе был у нас в цеху фрезеровщик один, Паша Сорокин. Лет сорок ему было, может сорок пять. Мудак мудаком. Вот знаешь, посмотришь на человека и сразу понимаешь, что он мудак. Он когда к нам в цех пришел, сразу всем не понравился. Так глянешь – ничего в нем плохого нет. Здоровается со всеми, вежливый, но вежливый до блевоты. Знаешь таких? «Доброе утро, Михаил! Хорошего дня, Михаил! Всего доброго, Михаил…». Тьфу!

– И из-за этого он мудак?

– Нет, это сопутствующее заболевание. Мудаком его считали, потому что все дела коллектива он игнорировал. Кто-нибудь проставляется, поляну накрывает – его нет. Скинуться нужно, к примеру, на кофе и сахар в бытовку – хренушки.

– Может, он просто не пил кофе?

– Да, не пил, – кивнул Мишаня, – это и бесило. Зайдет в бытовку в конце смены, переоденется, откланяется всем и до свидания. Даже кружки его там не было. В курилке станет в уголке и тянет свою сигаретку. Он еще курил эти… длинные такие, тонкие. Забыл, короче, как называются. В общем, мерзотный тип. Начальство его тоже невзлюбило. Как-то раз заказ горел и нужно было в выходной выйти, так этот Паша своим вежливым голосочком так им расписал все свои права и обязанности по закону, что начальник еще три дня сидел с открытым ртом – осы чуть гнездо не свили. Потом закрыл и больше он его никогда не трогал по таким вопросам. Вот так вот. Список у тебя?

– Да, вот он.

Мишаня затушил сигарету, выбросил ее в урну и открыл дверь магазина, возле которого мы остановились.

– Пойдем, чего встал?

– А к чему ты мне все это рассказал?

– Про Пашу? А затем, что когда со мной эта беда случилась, – Мишаня вынул из кармана культю, – он мне в больничку каждую субботу вот такой пакет всякой жратвы приносил. А остальные один раз только пришли всем коллективом. Вот такой мерзотный Паша.

– О как, – хмыкнул я. – А зачем он это делал?

– Я тоже спросил, а он знаешь что ответил? Так надо. Понимаешь? Так нужно делать, говорит. Это нормально.

– А, вот оно как. Но Самохин-то как раз и не сделал ничего, когда нужно было, разве нет?

– А что случилось? – нахмурился Мишаня.

– В смысле – что? Коля на войне, на секундочку.

– Его убили, что ли? Нет. Вернется наш Колямбус, и всё. Наташке мы помогаем, все у них с Веркой хорошо. Что ты к этому Самохину привязался? Что он должен сделать? К пакету третью ручку прилепить и ходить с нами в магазин? Или приходить ночью и подгузники Верке менять? Фил, если думаешь за других, то и голова болит тоже у других, ты за себя думай – когда сам почувствуешь эту боль, тогда и поймешь, как сделать так, чтобы не вызвать ее у окружающих своими ненужными действиями.

– Да закройте вы дверь! – послышался раздраженный женский окрик из магазина, – кондиционер работает!

– Вот! Видишь? Пока тебе историю рассказывал, забыл о других и успел доставить им неприятностей. Пойдем уже, а то Наташка подумает, что мы ее ограбили.

Наташу и Веру мы с Мишаней перевезли на съемную квартиру в конце мая. Романовы стали первыми, кто покинул общежитие еще до официального переселения. Квартиру Наташа выбрала неподалеку, поэтому мы справились за полдня. На одном из собраний Шаповалова сказала, что всем остальным лучше будет последовать примеру Романовых и заблаговременно освободить комнаты, оставив ей дубликаты ключей, потому что перед выселением общежитие посетит еще одна комиссия для того, чтобы убедиться в том, что здесь никого не осталось и здание готово к сносу.

Вскоре за Романовыми последовали и Коротковы. Кто-то из их знакомых предложил паре пожить у них, пока не решатся все юридические вопросы. Я вызвался помочь перенести вещи из комнаты в грузовую машину, а заодно заглянул в их комнату. Несмотря на мои ожидания, она оказалась ничем не примечательным жилищем, в котором не было ни розовых пони, ни радуги во всю стену. Коротковы жили скромно и даже по-спартански: небольшой раскладной диван, шкаф, стол и три складных стула. Выделялся лишь цветастый ковер на всю площадь комнаты.

– Этот ковер мне бывшие ученики подарили, – заметив мой заинтересованный взгляд, похвастался Герман Ильич. – Нравится?

– Красивый, – кивнул я.

– Заберешь? А то у наших знакомых его некуда будет расстелить.

– Нет, спасибо. Я как-то их не очень люблю – пыли от них много.

– Говорят, что пыль на половину состоит из нас самих. Помнишь, мы с тобой об энтропии разговаривали? Вот еще одно подтверждение того, что все стремится к хаосу. Ходим, бродим, а сами каждую секунду разваливаемся на мелкие кусочки и оседаем на полу.

– Кстати, Герман Ильич, давно хотел вас спросить, – воспользовался я моментом, – у меня тот разговор из головы никак не выходит.

– Ну? – собирая в коробку столовые принадлежности, мотнул головой Коротков.

– Вот вы говорите, что все разваливается, а как же быть с человеком?

– С каким человеком?

– Да с любым. Он же появляется из одной-единственной клеточки, потом их уже две, затем четыре, а потом раз – и уже целый Герман Ильич ложки собирает. У вас и руки есть, и ноги, и голова, и миллионы этих самых клеток. Выходит, что не все в этом мире стремится к разрушению?

Коротков хмыкнул и бросил в коробку две вилки.

– А потом что с этим Германом Ильичом случится? Помрет и снова рассыплется в пыль.

– Да, но какое-то время он же как-то будет этому сопротивляться, верно же? Не разваливаться, а, наоборот, развиваться и расти.

– Потому что это жизнь, Филипп. Жизнь – единственное, что противостоит энтропии. Это вечная борьба, в которой она одерживает тактические победы, но каждый раз проигрывает стратегически.

– Выходит, что эта ваша энтропия – это смерть, просто на научном языке?

– Она самая, – ответил Коротков, – но есть и другое понятие в науке: «экстропия». Это противоположность энтропии, жизнь, другими словами. Стремление к порядку, осмысленности, развитию.

– Ну вот же, – почему-то обрадовался я, – выходит, что не так уж все и плохо!

– А кто сказал, что энтропия – это плохо? – покачал головой Герман Ильич, – старое должно разрушаться, чтобы на его месте возникло новое, молодое, лучшее. Так устроена наша вселенная. Из хаоса она возникла, в хаос и вернется. Ему мы обязаны своим существованием, он позволил нам увидеть этот мир и его самого. В каком-то смысле даже смерть гораздо благороднее жизни. В философском понимании, конечно же. Она победит в конце времен, и все это знают, но она же дает жизни шанс сразиться, попытаться противостоять ей, испробовать свой шанс. Сам посуди, смерть может справиться с жизнью щелчком пальцев, но она этого не делает. Что это, если не благородство?

Он обернул полотенцем два ножа и положил их в коробку.

– Смерть живет по законам природы. Ну или природа живет по законам смерти. Она не любит тех, кто не борется, такие соперники ей не интересны. Она – игрок, вся вселенная для нее – карточный стол в ее казино, а мы – всего лишь забулдыги, которые принесли свои последние деньги в надежде на удачу в этой большой игре, которая закончится, как только она ей наскучит, – он посмотрел на меня и улыбнулся, – поэтому нужно жить и бороться, Филипп. Да, мы проиграем в конце концов, но если не бороться, то у нас даже не будет возможности увидеть свои карты, нас тут же выставят из этого казино на улицу. Так что бери карты и собирай свой флеш рояль.

Он закрыл коробку и придвинул ее ко мне.

– Энтропия любит азартных. Она дает им шанс.

Я проводил чету Коротковых до машины. Герман Ильич крепко пожал мне руку, а Вера Дмитриевна растрогалась и принялась обнимать меня, по традиции называя Филиппушкой. В этот момент я впервые поймал себя на мысли о том, что мне не хочется, чтобы кто-то уезжал из общежития, а его сносили. Странно, но именно в момент прощания я ощутил какую-то привязанность к этим людям. Да, никто из них не был идеальным, как не был таким и я. У каждого были свои заморочки и «загоны», но эти же люди как-то незаметно стали частью моей жизни, а значит, что и частью меня самого. Это было очень странное, тоскливое, но вместе с тем и приятное чувство. Видимо, я все же впустил в себя ту самую хтонь, над которой всегда посмеивался. Я, наконец, принял правила игры, которая уже подходила к завершению. Но Коротков был прав – эта игра того стоила.

Следующими уехали Лужицкие. Они наняли грузчиков, поэтому моя помощь им не потребовалась. Да и я не горел желанием помогать. Единственное, что я себе позволил, – выйти на улицу и проводить, стоя у двери подъезда. Когда вещи были загружены в «газель», по лестнице спустились их хозяева и направились к ожидающему их такси. Геббельс заметил меня, на секунду замешкался, а потом, шепнув что-то на ухо своей жене, подошел ко мне. Он долго, дольше чем это требовалось в такой ситуации, смотрел мне в глаза, а затем медленно протянул раскрытую ладонь.

– Чудил, признаю, – сказал он, не отрывая от меня взгляда.

– Да ладно, – махнул я рукой и ответил на рукопожатие, – вы тоже на меня зла не держите.

– Но ты сопротивлялся, а опереться можно только на того, кто сопротивляется. Знаешь такую мудрость?

– Знаю.

– Кто сказал? – на секунду в его глазах разгорелся тот самый паучий огонек, которого я уже давно не видел, но он тут же сменился обычной человеческой задоринкой. – Да брось, шучу. Бывай.

Он еще раз встряхнул мою руку и заковылял к жене, ожидающей его у такси.

Так из моей жизни исчез еще один человек. Плохим он был или хорошим? Какой след он оставил в моей душе? Мне не хотелось об этом думать. Он был таким, каким был, и это являлось его законным правом.

В конце июня Шапоклячка, наконец, объявила дату, до которой все жители общежития должны были освободить свои комнаты. Этой датой оказалось пятнадцатое июля – день середины лета. Общежитие заметно опустело, на третьем этаже остались две семьи и один студент, который снимал комнату. На нашем же этаже было повеселее – кроме меня здесь все еще проживали Самохин, Мишаня, Неврубель и Шаповалова. Я заметил, что после отъезда «семейных» мы стали как-то «прижиматься» друг к другу – не физически, конечно же, а скорее морально. Когда на кухне слышались голоса, все старались покинуть свои комнаты и присоединиться к разговору, благо места там теперь хватало на всех. Мы стали пить чай не забившись в свои комнаты, как раньше, а собираясь вместе всей нашей немногочисленной и разношерстной компанией. Кто-то приносил сладости и угощал ими других, Самохин однажды даже расщедрился на целый торт, справедливо заметив, что вряд ли мы когда-нибудь еще так посидим.

Разговоры о войне все еще случались, но в какой-то момент все, кажется, перенасытились сводками с фронта и устали. События, происходящие где-то далеко, вытеснила обыденность и насущные проблемы, касающиеся непосредственно нас.

В один из таких вечеров мы сидели на кухне и пили чай, обсуждая грядущее переселение и вопросы, связанные с ним. Неожиданно Шапоклячка ойкнула и округлила глаза.

– Что случилось? – вскочил с места Самохин, чем позабавил меня – видимо, эмоции все же были свойственны ему, но только когда дело касалось очень узкого круга лиц, а может быть, даже что и всего одного человека.

– Какая же я дурочка… – покачала головой Шаповалова, прижав ладонь к щеке.

– Да что произошло? – не на шутку разволновался Самохин.

– Мне же участковый сказал, чтобы я ему позвонила перед выселением. Нужно с комнатой Тамары Васильевны что-то решать. У нее наверняка там вещи какие-то остались.

– Это кто такая? – спросил я.

– Бабка из двести третьей, соседка твоя, – напомнил Мишаня.

– Нет, ну как же я могла забыть-то, господи… – продолжила сокрушаться Шаповалова. – С этими комиссиями, документами, подписями совсем забегалась.

– Чего вы так распереживались? – усмехнулся Мишаня. – Ее уже больше года здесь нет. Точно вам говорю – давно померла, наверное, где-нибудь. Да и кому нужны эти вязаные носки и шаль? Или что там обычно лежит в комнатах старых бабок?

– Может и померла, а наследники остались, – вставил свое слово Самохин, – теперь нужно будет искать их как-то, чтобы они компенсацию получили.

– А кто их искать-то должен? Надежда Ивановна, что ли? Она такой же жилец, как и все. Если полиция не хочет искать, то пусть администрация ищет.

– А оно им надо?

– Ну вот и решили. Раз никому ничего не надо, то и бог с ней, – махнул культей Мишаня. – Снесут общагу, никто про бабулю и не вспомнит.

– А вдруг из-за нее выселение перенесут? – спросил я.

– С чего бы это? Решение уже приняли, так что пусть идут лесом. У нас все бумажки на руках. Правда же, Надежда Ивановна?

– Миш, дело даже не в бумажках, – нахмурилась Шаповалова, – это просто по-человечески неправильно. Вернется она когда-нибудь, а здесь ни вещей ее, ни общежития. Расстроится Тамара Васильевна… А даже если и умерла – комнату все равно вскрывать придется. Вдруг там документы какие-нибудь? Да и наследники все равно объявятся рано или поздно.

– Сын же вроде у нее где-то есть.

– Может и есть, а может и нет. Бабка та еще фантазерка была…

– Если бы она умерла, сын, наверное, уже давно бы здесь материализовался, – заметил Неврубель, – наследство как-никак. Наверное, и правда к нему уехала.

– Тем более, – встрепенулась Надежда Ивановна, – человек жив, а мы его комнату рушим вместе с вещами. Так нельзя.

– Да чего вы так возбудились? – непонимающе развел руками Мишаня. – Уехала бабка и уехала. Это ее проблемы. Завтра сами вскроем комнату, если какие-то ценные вещи найдем, отдадим в полицию на хранение или куда там их обычно сдают?

– Вот так просто возьмем и вскроем чужую комнату? – хмыкнул Самохин. – Вы как хотите, а лично я участвовать не буду, не хватало мне еще на старости лет заехать по статье.

– Участкового обязательно нужно будет вызвать, – сказал Неврубель, – и уже в его присутствии вскрыть замок. Кажется, он так Надежде Ивановне и говорил в прошлый раз.

– Ну да, это единственный возможный вариант, – согласился Самохин. – Надежда Ивановна, у вас же номер участкового остался?

– Конечно остался, только дозвониться по нему – это целая эпопея, – пожала плечами Шаповалова, – сегодня уже поздно, завтра с утра займусь этим.

– А со шмотьем что делать? – спросил Мишаня. – Вдруг у нее там сейфы с золотом партии?

– Вот пусть участковый и разбирается.

– А из двести десятой вещи уже вывезли? – вспомнил Самохин.

– Это где наш утопленник жил? – осклабился Мишаня.

– Михаил, – сдвинула брови Шаповалова и неодобрительно цокнула языком. – Да, его родственники на прошлой неделе все вывезли и ключи мне отдали.

– А среди вещей не было надувного круга? Вы не видели, Надежда Ивановна? – продолжил юморить Мишаня.

– Вроде бы не было, а что? – не поняла юмора Шапоклячка.

Неврубель прикрыл рот рукой, сдерживая улыбку, я сделал вид, что зеваю, Самохин же остался невозмутимым.

– В виде уточки круг. Точно не видели?

– В виде уточки… – принялась напрягать память Шаповалова. – Так… Я не видела, Миш. А что, это твой круг был?

– А акваланг не заметили? Не забирали его родственники?

– Нет, акваланга точно не было.

– А батискаф?

Шаповалова, наконец, поняла суть специфического юмора Мишани, но не оценила его.

– Тьфу на тебя, Михаил. Ну что за шутки?

Все, кроме Самохина и Шаповаловой, дружно засмеялись. Это было очень странно. Мы смеялись над обстоятельствами смерти человека, и это казалось нам смешным. Почему-то эта сцена надолго засела в моей памяти. Я часто размышлял над тем, как время стирает грани и открывает путь для юмора, который будто бы сглаживает острые углы, которые своими кромками режут души людей изнутри. Неужели и наши потомки когда-нибудь будут смеяться над нашими непростыми временами?

Был вечер субботы, самое начало июля. Жара спала, и из открытого окна потянуло долгожданной прохладой. Я меланхолично бродил по комнате, раздумывая о том, прогуляться ли мне в магазин за чем-нибудь вкусным или же заняться, наконец, поиском картонных коробок и складыванием в них своих немногочисленных вещей. Решив, что вещи подождут, я направился к двери, но не успел дойти до нее, как услышал стук. Этот стук я знал слишком хорошо. Распахнув дверь, я расплылся в улыбке – передо мной собственной персоной стоял Коля Романов!

– Коля, ты! – только и смог произнести я.

Он шагнул через порог, и только сейчас я заметил костыль, на который он опирался при ходьбе.

– Ты чего это… Помочь?

– Сам, – коротко ответил он и, добравшись до моей кровати, уселся на нее. – Ничего, если я здесь посижу? На табуретке больновато будет.

Он посмотрел мне в глаза. Долго, пристально, изучающе, будто пытаясь добраться взглядом до моей души, проникнуть в нее и посмотреть, из чего она состоит. Именно так мне показалось в тот момент. Я молчал. Почему-то мне казалось важным, чтобы Коля первым начал разговор. Отведя взляд, он достал из кармана пачку обычных сигарет, с тоской посмотрел на подоконник, поморщился, а затем сунул их обратно в карман.

– Такие дела, Фил, – наконец произнес он.

– Ранило, да?

– Убило.

Он с трудом поднялся с кровати и снова уставился на меня немигающим взглядом, в котором не было и тени улыбки, но вдруг уголки его рта дрогнули и медленно потянулись в стороны. Еще секунда, и передо мной возник тот самый Коля Романов, которого я знал.

– Привет, Фил! – закричал он и, опершись подмышкой на костыль, раскинул руки в стороны. – Только без обнимашек, хорошо? У меня осколков по всей спине, что у твоего ежика иголок.

Я подошел к Романову и потрепал его по шевелюре.

– Живой! Да ты садись, садись. Есть хочешь? Чай? Кофе?

Коля не успел ответить, его взгляд скользнул мимо меня куда-то за спину. Я обернулся. В проеме незапертой двери стояла Шаповалова. Видимо, ее привлекли наши радостные крики.

– Николай! Господи, ты вернулся? Филипп, можно я войду? Ой… – она заметила костыль и всплеснула руками. – Что же это такое?

– Это костыль, Надежда Ивановна, – констатировал Романов.

– Тебя ранило?

Коля вздохнул и покачал головой.

– Да ну, вы что? Нам их выдают, чтобы бегать лучше – на трех ногах оно же всегда быстрее, чем на двух.

Из коридора послышался грохот, и в комнату, чуть не сбив с ног Шапоклячку, ввалился Мишаня.

– Колямба-а-а! – заорал он и бросился к Романову с неукротимым желанием смять его в своих мощных объятиях, но Коля успел выставить руку перед собой и остановить болезненное проявление чувств.

– Мишаня, давай без лишних эмоций, – улыбнулся он, – у меня осколки.

– Осколки… – запричитала Шаповалова. – Боже мой, Коля…

– Ранило? – спросил Мишаня, уже положивший руку Николаю на плечо, несмотря на его просьбу.

Тот закатил глаза и шумно выпустил воздух из носа.

– Давайте уже всех желающих пригласим, и я один раз скажу всем, что да, меня ранило.

– А больше и нет никого, – сообщила Надежда Ивановна, – Геннадий Павлович ушел на смену, а Андрея Андреевича я сегодня вообще не видела.

– А остальные?

– Почти все уже съехали, мы только остались, – пояснил я.

– Ой, а может, мы на кухню переедем? – спохватилась Шаповалова. – Я сегодня пюре готовила с котлетами, там и конфеты есть, и чай.

– Коле лучше на мягком посидеть.

– А, ну да… Так я сейчас. Филипп, пойдем со мной, поможешь.

Шаповалова ринулась на кухню, мне же ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Через десять минут в моей комнате уже был накрыт стол и заботливо придвинут к кровати, на которой сидел Коля. Мы же, как зрители в кинотеатре, расселись на стульях и табуретах напротив.

История Коли оказалась недолгой, впрочем как и его отсутствие. Две недели после отъезда он провел на полигоне, где его и других добровольцев обучали базовым умениям, необходимым при ведении боевых действий, после чего погрузили в военный самолет и отправили к месту назначения, где произошло распределение. Николай попал на первую линию, а через месяц, во время рытья траншеи, его вместе с подразделением накрыло артиллерийским ударом. Спину и всю правую сторону тела посекло осколками, а один застрял между малой и большой берцовой костью, каким-то чудом не зацепив артерию. Затем была эвакуация, госпиталь, где врачи извлекли большую часть осколков, и, наконец, возвращение домой.

– Вот этот, правда, жару дает, – он кивнул на правую ногу. – Сказали, чтобы я уже по месту жительства в больницу обратился. Очень неудобно он там сидит, оперировать нужно.

– Как же так? – возмутилась Шаповалова. – Почему же они тебя не долечили?

– Потому что, Надежда Ивановна, туда пацанов каждый день привозят, а госпиталь, знаете ли, не резиновый.

– Ну и что же теперь? Они обязаны, между прочим.

– Никто там никому ничем не обязан. Врачи и так сделали все возможное.

Шаповалова не стала спорить, но тут же задала новый вопрос.

– А деньги хоть заплатили?

Кажется, даже начисто лишенный чувства стыда Мишаня в этот момент немного покраснел. Зная Колю и их непростые отношения с Шапоклячкой, вместо ответа я ожидал взрыва, но его не последовало. Коля лишь бросил ироничный взгляд на женщину.

– Мы вам остались должны, Надежда Ивановна?

Даже в этот неловкий момент Шаповалова включила свою внутреннюю таблицу Excel и на несколько секунд подвисла, производя сверку.

– Нет, у вас все оплачено.

– Ну вот и отлично. Мишань, подай сахарницу.

– Ты мне скажи, Николай, – не унималась Шаповалова, – иностранцы там были? Я просто слышала по телевизору…

– Надежда Ивановна, – металлическим голосом перебил ее Коля, – все вопросы, которые у вас возникли при просмотре телевизора, вы, пожалуйста, телевизору и задайте, хорошо?

Она была непробиваема. От неминуемого конфликта всех нас спасли звук шагов и звяканье ключей из коридора.

– Ой, это, наверное, Андрей Андреевич пришел. Я сейчас.

Шаповалова вылетела из комнаты, а уже через мгновение снова материализовалась на пороге, держа под руку Самохина.

– Вот, – она протянула руку в сторону Романова, демонстрируя его Самохину, будто музейный экспонат. – Коля вернулся!

Самохин обвел нас равнодушным взглядом, затем коротко кивнул и, выскользнув из хватки Шаповаловой, направился к своей комнате. Опешившая Надежда Ивановна поспешила за ним следом, прикрыв дверь.

– Я тебе говорил, Мишаня? – напомнил я ему недавний разговор по поводу Андрея Андреевича.

– Да брось, – махнул тот культей, – что ты, Самохина не знаешь? Если метеорит к нему под ноги упадет, он даже не поперхнется.

– Вы о чем? – поинтересовался Николай.

– Да ты как уехал, все про тебя всегда спрашивали у Наташки, она, наверное, тебе рассказывала.

Как ты, что ты? – понизив голос, пояснил Мишаня. – Все, кроме Самохина. Вот Фил на него за это обиделся.

– Да не обиделся я, просто заметил, вот и все.

– Ну и что? – хмыкнул Коля. – Я ему сын, что ли, чтобы он за меня переживал?

– Вот и я о том же, – кивнул Мишаня, – это его личное дело. Да и вообще, что толку от этих вопросов?

Дверь снова открылась, и в комнату вошел Андрей Андреевич. Подойдя к столу, он поставил на нее бутылку своей знаменитой настойки.

– Бог тебя уберег, Николай. Он тебе шанс дал, не упусти его – второго не будет.

С этими словами он пожал Коле руку и покинул комнату.

– Во как, – выразительно приподнял брови Мишаня. – Вот тебе и Самохин.

– Ты будешь, Фил? – с опаской разглядывая бутылку, спросил Романов.

– Она же дикая, не помнишь, что ли?

– А я выпью. Кажется, он ее от души нам подарил.

Мы засиделись до часа ночи. Коля рассказывал какие-то истории, не слишком вдаваясь в подробности, расспрашивал нас о событиях в общежитии.

– Ну давай, Колямба, начистоту, – сказал Мишаня после пятой выпитой Романовым рюмки, – как там?

Коля бросил на него ироничный взгляд, криво усмехнувшись.

– Там жопа, Миша. Огромная такая жопа. Кровь, говно и кишки. Вот такая там война.

– А ты думал, что там из рогаток друг по дружке пуляют? – пожал плечами Мишаня. – Войны все одинаковые, как их ни назови. Как думаешь, когда закончится?

– Не скоро. Это надолго.

Коля, крякнув, поднялся с кровати и подошел к окну. Не спрашивая разрешения, он закурил, выставив руку с сигаретой наружу.

– Не хочу ничего говорить, пацаны. Единственное, что скажу, – можно по-разному относиться ко всему этому, поддерживать, осуждать, не обращать внимания, но там прямо сейчас гибнут парни. Такие же, как и ты, Мишаня, такие же, как и ты, Фил. С обеих сторон. У кого-то дети, у кого-то родители пожилые… Там просто умирают, а их семьи остаются без мужей, отцов, сыновей. Да, банальности говорю, но именно это самое хреновое, понимаете? Нас когда накрыло, одному пацану в живот прилетело, и всё наружу… Он еще живой был, пока мы эвакуацию ждали. Знаете, что он говорил? – Коля обвел нас взглядом, но не получил ответа. – Думаете, я сейчас вам историю задвину о том, как он просил отомстить или про родину речи толкал? Нет, он ничего не говорил. Мычал только и стонал, а потом затих и умер. Вот так просто взял и умер к хренам, – он щелкнул пальцами, – И это, пацаны, вообще не похоже на фильмы про войну, которые мы смотрели. Никто там не хочет умирать за что-то, все хотят жить для чего-то.

– Да это понятно… – протянул Мишаня.

– У одного брата убили, он за него мстить приехал, другого жена бросила, он ей решил показать, что он мужик, а не тряпка, каким она его считала, третий просто «человек войны» – это те, которые не могут найти себя в мирной жизни, скучно им там. Да, были и идейные, патриоты, а были и такие, как я – которые за деньгами приехали, потому что им надоело дома за копейки горбатиться. Разные были там люди, с разными мотивами, только умирать никто за эти мотивы не хотел. Вот жить – да, а умирать – нет. Вот что самое странное, понимаете? Люди добровольно едут на войну, навстречу смерти, потому что хотят жить. Просто жить по-другому, а не как раньше.

– И все равно умирают… – вздохнул Мишаня.

– Да, умирают, – кивнул Коля, – так случается. Но умирают они с осознанием того, что хотя бы попытались что-то изменить. С пониманием того, что они здесь, потому что не могли иначе. – Он выпустил дым, прищурился и потер глаз пальцем. – А знаешь, Фил, о ком я думал, когда валялся там, на траве, нашпигованный железом?

Я мотнул головой.

– О Наташке, прикинь? – он вперился в меня испытующим колючим взглядом.

Мишаня смотрел на нас обоих, явно чувствуя напряжение, повисшее в воздухе, но не понимая истинных причин его появления.

– Чего вы, пацаны? Колямба? Фил?

– Да ничего, – отвел взгляд Николай, – просто вспомнилось…

Что он хотел сказать мне этим выпадом? Этого я так и не узнал. Мишаня, как истинный дипломат, быстро сгладил обстановку какой-то очередной историей, а я, конечно же, не стал задавать глупых уточняющих вопросов. Впрочем, мне показалось, что Коля задал свой вопрос даже не мне, а, скорее, самому себе, чтобы самому на него же и ответить. Нет, не за деньгами он туда поехал. Где-то там, лежа на обгорелой земле, истекая кровью и мучаясь от нестерпимой боли, он думал о своей жене. Для него это было важно – понять себя, снова отыскать потерянный жизненный ориентир. Его находка и стала для Коли его личной победой в его личной войне. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить.

Коля выкурил еще одну сигарету, покосился на бутылку с настойкой, поморщился, а затем достал телефон и вызвал такси.

– Поеду. Я Наташке сказал, что ненадолго, а мы вон как засиделись, – он поднялся на ноги, опираясь на костыль. – Что я вам хочу сказать, пацаны? Не знаю, увидимся мы еще или нет, но знайте – каждому из вас я благодарен за время, которое мы прожили вместе в этом общежитии. Каждый из вас чему-то меня научил. Хочется верить, что и я был для вас не только громким соседом с орущим ребенком за стеной, – он осекся и прикрыл глаза рукой.

– Колямба, ну ты чего? – подскочил со стула Мишаня.

– Да осколок просто… Ладно, не будем долго прощаться, – он убрал руку от лица и улыбнулся той самой беззаботной и слегка глуповатой улыбкой, которая когда-то была его визитной карточкой. – Давайте, пацаны. Удачи вам.

Мы проводили его до машины, а затем вернулись в общежитие. Обратно шли с Мишаней молча, только когда поднялись на этаж, он положил руку мне на плечо и сказал:

– Он зла на тебя не держит, дядь, я вижу.

И в это мне тоже хотелось бы верить.

Время выселения неумолимо приближалось. Я подыскивал себе квартиру для временного проживания, где собирался подождать перечисления компенсации за комнату, а уже потом идти в банк для оформления кредита и покупки собственного жилья. Соседи тоже сидели на чемоданах, а Шаповалова все никак не могла добиться прихода участкового для вскрытия бабкиной комнаты – он то не брал трубку, то говорил, что сегодня занят, то и вовсе отключал телефон.

– Ну вот, снова отключен, – поджала губы Шапоклячка, зачем-то демонстрируя всем экран своего телефона.

Мы снова сидели на кухне, распивая чай и закусывая печеньем.

– Жалобу нужно на него написать в прокуратуру – тут же прибежит, – заключил вердикт Самохин.

– У меня, Андрей Андреевич, от этих жалоб, заявлений и обращений уже голова кругом идет. Больше ни одной бумажки не подпишу до самого выселения.

– Эх, а я хотел у вас автограф взять, Надежда Ивановна, – театрально расстроился Мишаня.

– Чего это вдруг?

– Так вы же наша звезда! Нет, я серьезно. Что бы мы без вас делали? Вы же на себя взвалили всю эту бумажную чепуху, с комиссиями этими возились, по кабинетам бегали. Вам, Надежда Ивановна, медаль нужно вручить «За победу над бюрократами».

– Да бросьте, – засмущалась она, – это же общее дело.

– И за все, что мы делаем, отвечаем тоже вместе, – расплылся в улыбке Мишаня, удачно вспомнив цитату из популярного когда-то сериала.

– Вот последнее дело осталось – вскрыть комнату Тамары Васильевны, а сил уже нет ни на что… Как мне этого участкового сюда вытянуть?

– Может сами, Надежда Ивановна? – подмигнул Мишаня, изобразив, как он выбивает дверь плечом.

– Ни в коем случае, Михаил. Это уголовно наказуемое деяние. Да и попробуй эту дверь выбить. Она же металлическая.

Мишаня пожал плечами, демонстрируя, что его дело было предложить. Неврубель, все это время хранивший молчание, отвлекся от печенья.

– У меня есть знакомый в полиции. Он может прийти. Или нужен именно участковый?

– А я не знаю, – захлопала глазами Шаповалова. – Может, действительно, любого полицейского уже пригласить?

– Вы про Гордеева? – поинтересовался я.

Неврубель кивнул и посмотрел на Шаповалову.

– Так что? Звонить?

– Ну не знаю. Если он сможет…

– Звонить или нет?

– Ну позвоните, позвоните, Геннадий Павлович.

Художник поднялся из-за стола и вышел из кухни. Он вернулся через несколько минут и снова уселся за стол.

– Завтра не сможет, а в субботу придет, часов в одиннадцать утра.

Полицейский не обманул и появился в общежитии ровно без пяти минут одиннадцать субботним утром. Я только вышел из душевой, как увидел в коридоре того самого старлея, который почти год назад задерживал меня в парке. Его лицо излучало все ту же усталость и равнодушие к происходящему. С ним пришел еще один полицейский – толстенький коротыш с бегающим взглядом маленьких глаз и папкой под мышкой. Как оказалось, это и был наш участковый, которого никак не могла поймать Шаповалова.

– Где-то мы с вами уже встречались, молодой человек, – чуть ли не зевая, устало произнес старлей.

– Было дело, – кивнул я и попытался протиснуться мимо него к двери своей комнаты.

– А где же?

– Вы меня задерживали за попытку убийства.

Участковый так резко повернул голову в мою сторону, что чуть не свернул себе шею.

– А-а… Точно-точно, – вспоминая, закивал старлей. – И как там ваша жертва? Жива?

– Да, после того раза я решил, что подготовлюсь получше и убью ее без свидетелей.

Коротыш мотал головой из стороны в сторону, бросая испуганные взгляды то на меня, то на старлея. То ли его пугала мысль о том, что на его участке живет потенциальный убийца, о котором он не знает, то ли изумляло спокойствие коллеги, с которым он разговаривал с душегубом.

– А фамилия ваша как? – наконец пришел в себя участковый.

– А ваша?

– Лейтенант Скворцов, – представился он и тут же принялся извлекать из своей папки какие-то бумаги. Вытащив несколько листов, он пробежал их глазами и тут же сунул обратно.

– Казанцев, – сказал я, наблюдая за его странными действиями.

– Казанцев, значит… – пропыхтел он себе под нос и извлек из папки еще несколько листов. Они его тоже не удовлетворили, поэтому отправились вслед за предыдущими.

Я еле сдерживал улыбку – видимо, эти махинации с бумагами при произнесении каждого слова уже стали его привычкой, которую он даже не замечал.

– У вас еще есть ко мне вопросы? – спросил я, чтобы проверить свою теорию.

Рука Скворцова дернулась к папке, но его опередил старлей, прервав эту забавную пантомиму.

– Геннадий Павлович в какой комнате проживает?

Я указал на дверь Неврубеля и прошел в свою комнату, чувствуя на своей спине обжигающий взгляд участкового. Не удивлюсь, если сегодня увижу его ночью, устраивающего засаду напротив моего окна. Главное, чтобы он не забыл дома папку с документами, иначе раскрыть преступление не удастся.

Переодевшись, я вышел в коридор, где уже собрались все оставшиеся жители этажа. Со старлеем о чем-то беседовали Неврубель и Шапоклячка, Самохин равнодушно подпирал плечом стену, Мишаня рассказывал какой-то анекдот участковому, который сдержанно улыбался, бросая на меня подозрительные взгляды.

– Так, товарищи, – взял слово старлей, – меня зовут Михаил Александрович Гордеев. Моего коллегу, Алексея Викторовича Скворцова, вы, наверное, знаете. Он ваш участковый.

Все тактично промолчали, сделав вид, что действительно знают его.

– Сейчас будет производиться вскрытие комнаты гражданки…

– Новиковой Тамары Васильевны, – подсказала Шаповалова.

– Да. Безвестно отсутствующей. После вскрытия Алексей Викторович составит опись имущества, а всех вас я попрошу поставить в ней свои подписи в качестве свидетелей. Какая комната, Надежда Ивановна?

– Вот эта.

Все уставились на массивную металлическую дверь двести третьей комнаты, будто увидели ее впервые. Впрочем, полицейские действительно ее раньше не видели. Гордеев тяжко вздохнул и почесал затылок.

– Товарищи, мероприятие переносится на некоторое время. Сейчас мы вызовем бригаду спасателей, которые и произведут вскрытие. Попрошу вас дождаться их приезда.

Он устало покачал головой и извлек из кармана телефон.

– Что же вы, Геннадий Павлович, сразу не сказали, какая здесь дверь?

Неврубель лишь пожал плечами.

– Пойдемте на кухню, я вас пока чаем напою, – оживилась Шаповалова.

Скворцов, чуть не выронив папку, тут же засеменил за ней, остальные разбрелись по комнатам.

Спасатели приехали минут через двадцать и, проведя небольшое совещание с полицейскими, без лишних слов приступили к делу. Дверь решили срезать с петель с помощью болгарки, поэтому все, не участвующие в процессе, отошли в дальний конец коридора. Вся операция заняла не больше десяти минут, и дверь, наконец, была снята и аккуратно приставлена к стене.

– Товарищи, повторяю еще раз, – снова заговорил Гордеев, – после вскрытия двери мы организованной группой из двух-трех человек войдем в комнату, после чего…

– Вот это номер… – послышался от комнаты бабки голос спасателя.

– Что там? – повернулся к нему старлей.

– Да здесь…

Спасатель стоял у проема двери и смотрел на нас какими-то растерянными глазами, указывая рукой внутрь комнаты.

– Ну?

Гордеев цокнул языком и зашагал к нему. Заглянув в комнату, он замер на несколько секунд, а затем повернулся к нам, в один миг будто став еще более уставшим, чем обычно.

– Планов на вечер не было? – обращаясь к Скворцову, произнес он.

– А что?

– Сегодня мы здесь задержимся.

Все, как по команде, ринулись к проему. Гордеев зачем-то попытался нас остановить, но Мишаня оттер его плечом и первым заглянул в комнату, тут же выдав тираду трехэтажного мата.

– Божечки! – заголосила Шаповалова, почувствовав неладное. – Что там, ребята?

Мишаня отступил от проема, дав мне возможность заглянуть внутрь. Кажется, даже по прошествии многих лет, лишь закрыв глаза, я смогу детально описать всю обстановку комнаты, которая предстала перед моим взором.

Несмотря на дорогую дверь, которую купила себе Тамара Васильевна, интерьер комнаты не отличался ухоженностью. Деревянные полы когда-то были покрашены в коричневый цвет, но со временем краска у входа стерлась, обнажив истинный цвет досок. Голубые обои в цветочек отходили на стыках, а правую от входа стену прорезала трещина шириной в полпальца от самого потолка и до пола. В этом месте клок обоев свисал вниз, демонстрируя свою обратную сторону с прилипшим к ней куском штукатурки. Над окном до пола свисала тюлевая занавеска желтоватого оттенка. В правом углу комнаты стоял стол с выдвинутым наполовину ящиком, в котором лежали какие-то тетради или книги. Слева виднелся угол шкафа из ДСП, на котором висело небольшое овальное зеркало, покрытое слоем пыли. Чуть дальше, у самой стены, стояла одноместная кровать, на которой лежало нечто, когда-то называвшееся Тамарой Васильевной. Наверное, это нечто можно было назвать мумией. Она лежала прикрытая легким одеялом когда-то синего цвета. Сейчас оно превратилось в большой кусок грязной материи с большим пятном черного цвета в форме тела. Одеяло покрывало мумию до груди, руки лежали сверху. Голова была откинута на подушку или то, что от нее осталось – прямоугольный кусок тряпья с таким же черным пятном, очерчивающим контур головы. Рот мумии был открыт, а на верхней челюсти, обращенной ко мне, виднелись коричневые зубы с несколькими промежутками между ними. Кожа плотно обтягивала маленький старушечий череп, обрамленный клочьями коротких седых волос.

У меня ушло всего несколько секунд, чтобы увидеть это и запомнить на всю жизнь. Потом меня оттеснил Самохин, но я даже не сопротивлялся. Отойдя от проема, я поднял глаза на Неврубеля, который стоял за Андреем Андреевичем и смотрел в комнату через его плечо. Неврубель повернул голову и, встретившись со мной глазами, долго не отводил взгляд, а затем медленно, еле заметно кивнул. Я не понял, что именно хотел сказать художник, да мне было не до него.

Гордеев оказался прав – они со Скворцовым покинули общежитие часов в десять вечера, весь день занимаясь оформлением трупа, опросами и составлением разнообразных бланков. На место тут же прибыли другие полицейские – кто-то был в форме, кто-то в гражданской одежде. Сразу за ними у общежития припарковалась карета скорой помощи. Врачи поднялись в комнату, осмотрели тело, подписали какие-то документы и уехали. Весь день общежитие было наполнено голосами и суетой, от которых я уже успел отвыкнуть. Специалисты делали свою работу, жильцы же бродили из комнаты в комнату, делясь впечатлениями от увиденного. Ко мне зашел Мишаня с какими-то булочками и газировкой, чтобы обсудить события последних часов, но при виде еды меня замутило, и я, сославшись на срочные дела, вышел на улицу, выдворив Мишаню из комнаты. Причина была не только в том, что меня тошнило при одной мысли о еде, а еще и в том, что после обнаружения тела я заметил, что все оставшиеся жители как-то странно стали смотреть друг на друга. В их взглядах будто читалось какое-то осуждение и непонимание: «Ну ладно я, но вы-то как не заметили?». Возможно, что я просто накрутил себя и ничего этого не было, но больше всего таких взглядов я ловил именно на себе, так как моя комната была смежной с комнатой бабушки. Гордеев со свойственным ему спокойствием, конечно же, провел лекцию и объяснил нам, что такое хоть и редко, но случается – для мумификации тела необходимы несколько условий: в комнате была приоткрыта форточка, что обеспечивало вентиляцию и приток воздуха; физиологическое состояние умершей – Тамара Васильевна была сухонькой старушкой невысокого роста; пониженная влажность воздуха, что в наших краях было нормой; новая дверь с хорошими уплотнителями и много других факторов, которые, как назло, сложились здесь в единое целое. Первое время неприятный запах, конечно же, присутствует, объяснил Гордеев, но его могли просто не заметить из-за постоянно открытой двери на кухню или запаха из душевой.

Я бесцельно бродил по улицам города, не зная, куда направиться. Хотелось поговорить с кем-нибудь близким, поделиться своими переживаниями, но в то же время я понимал, что делиться особо и нечем. Шок первых минут отступил, и в душе стало пусто. В голове осталось лишь осознание того, что больше года я спал на кровати чуть ли не в обнимку с трупом – нас разделяла только тонкая стена, к которой с двух сторон были придвинуты наши кровати. А еще я вдруг понял, что окончательно потерял свой дом. Те отношения, которые только начали налаживаться у меня со своей комнатой и которые должны были прекратиться в скором времени, закончились сегодня. Вместо минорного прощания со своим жилищем, которое я представлял в своих мыслях, произошел жесткий разрыв со скандалом и битьем посуды – мне не хотелось возвращаться ни в комнату, ни в общежитие. Я пожалел, что не арендовал съемную квартиру заранее. Напрашиваться к кому-нибудь на ночевку мне решительно не хотелось, я понимал, что как минимум одну ночь мне еще придется провести в комнате.

Сам того не заметив, я оказался рядом с кофейней, где мы любили проводить время с Алей. Заказав кофе, я занял место у окна и бездумно уставился на улицу.

– Вы сегодня один? – спросила знакомая уже официантка, которая обычно приносила нам кофе.

– Сегодня как никогда, – ответил я.

Она поставила чашку с кофе на стол и поправила прядь волос, упавшую на лицо. На мгновение мне показалось, что она приняла мой ответ за попытку флирта.

– Все будет хорошо, – бросила она банальную фразу.

У меня не было причин доверять этой девушке, но и не верить тоже, тем не менее я решил кое-что уточнить.

– А когда?

– А когда вам самому захочется, – улыбнулась она и упорхнула за прилавок.

И она была права, как никто. Кажется, я уже почти захотел.

Я вернулся в общежитие около одиннадцати вечера. Полицейских уже не было, из кухни раздавались приглушенные голоса, вскрытая дверь стояла у стены, а проем двери зиял черным провалом. Стараясь не смотреть в него, я быстро открыл ключом дверь и юркнул в свою комнату. Большая часть вещей уже была собрана в коробки, за исключением мелочей вроде кружки, зубной щетки, бритвенных станков, зарядки от телефона и прочих необходимых на каждый день предметов. Только сейчас, в своей комнате, я ощутил усталость от этого долгого и странного дня.

Первым делом я отодвинул кровать от стены и переставил ее к окну. Пусть лучше меня продует, чем я еще одну ночь проведу бок о бок с трупом. Конечно же, я понимал, что в соседней комнате уже нет никакой мумии – ее увезли в морг, но мне так было спокойнее, если это слово вообще можно применить в этих обстоятельствах.

Я выключил свет, лег на кровать прямо в одежде и, кажется, тут же уснул. Не знаю, сколько прошло времени, но когда я открыл глаза, половинка луны уже добралась до моего окна и заглядывала в него, освещая мое лицо, кровать и пару метров пола. Я повернул голову и увидел Темного. Он снова клубился в своем углу. Страха не было, была лишь тоска, которую он, кажется, излучал всей своей сущностью, заражая ею и меня.

– Простите, Тамара Васильевна, что так вас и не понял, – прошептал я.

Темный никак не отреагировал на мои слова.

– Говорят, что теперь все будет хорошо. Спите спокойно.

После моих слов он будто бы замедлил свое хаотичное движение рваных дымчатых краев, а затем принялся расширяться во все стороны. Достигнув какого-то только ему понятного предела, Темный на секунду застыл без движения, а затем в одно мгновение втянулся сам в себя, схлопнувшись в точку. Это был последний вздох Темного, я знал это точно.

Он отправился домой. Туда, где хорошо и спокойно. Туда, где его давно заждались.