ХТОНЬ. История одной общаги

Часть первая Энтропия

Надоел уже этот Темный. Снова сидит в своем углу. Раньше я его боялся, сейчас же он меня просто раздражает.

У него нет ни глаз, ни рта, ни ушей – он просто бесформенное черное нечто, которое растворяется, если посмотреть на него в упор, и снова материализуется в пространстве, если отвести взгляд в сторону. Я вижу его только периферийным зрением. Он не перемещается и не производит никаких звуков, которыми может выдать себя, но я всегда знаю, что он уже здесь. Я не чувствую его взгляда, но в полной мере ощущаю его внимание ко мне. Он не приносит мне никакого вреда, не пытается напугать или свести с ума. Он просто наблюдает, а я иногда наблюдаю за ним. А что еще мне остается? Я называю его Темным, но с таким же успехом мог бы назвать Мутным или даже Дымным. Вряд ли он обиделся бы.

Конечно же, я никому о нем не рассказываю. Не хватало еще прослыть идиотом. К тому же родители с детства прививали мне материалистическое мировоззрение, которого я придерживаюсь до сих пор. Размышляя над этим явлением, я пришел к выводу, что появление Темного каким-то образом связано с моей психикой, что это всего лишь некая игра разума. В пользу этой версии говорит и то, что он всегда появляется ночью, в момент моего пробуждения. Полагаю, что сознание проецирует образы сна в реальность, тем самым вызывая зрительные галлюцинации. Они же, в свою очередь, снова анализируются мозгом, придавая этому явлению некие характеристики вроде ощущения наблюдения за мной. Придя к такому выводу, я стал спокойнее относиться к появлению Темного, но сказать, что я привык к нему и чувствую себя спокойно в его присутствии, конечно же, не могу.

Он появляется в моей комнате примерно раз в месяц, иногда чаще, иногда реже. Как я уже говорил, в этот момент я просыпаюсь и сразу же понимаю, что он здесь. Я замечаю его присутствие боковым зрением и перевожу взгляд на него. Темный тут же растворяется, и я вижу угол комнаты. Если ночь лунная, я могу рассмотреть даже край неровно приклеенных обоев, криво поднимающийся от пола к потолку, но стоит отвести взгляд в сторону, как тьма сгущается, и он снова здесь. Для того чтобы он исчез, нужно включить свет или сделать гимнастику для глаз – повращать ими по кругу и крест-накрест. Как правило, это помогает и он исчезает, что опять же подтверждает мои мысли о том, что Темный – всего лишь зрительная галлюцинация и плод моего воображения.

Но сейчас он снова в углу. Я лежу на спине и смотрю в потолок. Сегодня мне не хочется его прогонять.

– Зачем ты приходишь, Темный?

Конечно, он не ответит.

– Если бы ты существовал на самом деле, мы могли бы даже подружиться. Как думаешь? Да, согласен, это была бы странная дружба. Я рассказывал бы тебе о своих радостях и неудачах, а ты так же сидел бы молча и наблюдал за мной. Нам непременно нужно было бы придумать какой-нибудь метод общения. К примеру, если бы ты соглашался со мной, то темнел чернее обычного, а если бы возражал – менял цвет. Ты умеешь менять цвет? С помощью цвета ты мог бы выражать свои эмоции. Посветлел – значит, тебе радостно, покраснел – стыдно, позеленел – досадно. Почти как у людей. Как у людей…

Я ловлю себя на мысли о том, что разговариваю с галлюцинацией. Все же с этим нужно что-то делать. Я поднимаюсь с кровати, включаю свет, растираю виски и начинаю вращать глазами. Темный исчезает. Он не любит свет и гимнастику для глаз. Сомневаюсь, что он вообще хоть что-то любит в этом мире.

202 – это номер моей комнаты. Она находится на втором этаже общежития, расположенного почти в самом центре города. Я предпочитаю называть комнату жилищем. Жилище – именно то слово, которое как нельзя лучше характеризует это пространство. Здесь можно спать и есть, можно даже попытаться сделать комнату уютной, натащив в нее мебели и расставив по углам горшки с цветами, а на стенах развесив картины с натюрмортами или, на худой конец, с пейзажами. Но всё же это жилище – здесь невозможно почувствовать себя дома. Как ни пытался я сродниться с этой комнатой, как ни старался подружиться и найти хоть что-то, что могло бы нас сблизить, сделать одним целым, ничего у меня не вышло. Эта комната – как вредная и спесивая женщина, с которой работаешь в одном офисе. Мы явно не нравимся друг другу, но нам приходится как-то общаться и даже улыбаться при встрече, прекрасно зная, что если бы не общее дело, мы просто избегали бы друг друга и отворачивались при встрече, делая вид, что незнакомы и знать друг друга не хотим. У нас с комнатой тоже есть общее дело – я не даю превратиться ей в заброшенное грязное помещение, она же позволяет мне чувствовать себя человеком, у которого есть пристанище, в котором можно отдохнуть от окружающего мира.

Комната досталась мне по наследству от деда. Когда-то он получил ее от государства по линии профсоюза и даже успел пожить в ней несколько лет. В девяностые он вышел на пенсию и со своей женой – моей бабушкой – переехал в деревню, где построил домик, в котором и жил до конца своих дней. А комнату в общежитии приватизировал и сдавал в аренду. В деревне эти небольшие деньги были неплохим подспорьем. Я узнал о ней лишь после его смерти и оглашения завещания. Свой дом в деревне дед завещал жене – моей бабушке и дочери – моей маме в равных долях, а комнату решил оставить мне, своему единственному внуку. На тот момент мне только исполнилось двадцать четыре года, я работал и снимал однокомнатную квартиру на самой окраине города вместе с двумя студентами медколледжа. Стоит ли говорить, как я обрадовался такому подарку судьбы? Да, подарок был неразрывно связан с печальным событием, но молодость не терпит тоски и уныния. Не дожидаясь вступления в наследство, я выселил из комнаты арендаторов и переехал в свое собственное первое жилище.

Само общежитие – это трехэтажное здание постройки середины прошлого века. Весь первый этаж пару лет назад был выкуплен, а вскоре там открылся продовольственный магазин. С одной стороны, это было на руку жильцам общежития, ведь раньше им приходилось ходить за продуктами в магазин в соседнем квартале, с другой же – магазин прибавил им проблем, так как в комнатах, находящихся в конце коридора, жизнь стала еще менее комфортной из-за гудения холодильников, которые располагались в складском помещении прямо под ними.

Второй и третий этажи занимаем мы, жильцы общежития. Я не знаком со всеми обитателями третьего этажа – с ними я изредка встречаюсь на лестнице или же на общих собраниях, – но я точно знаю, что надо мной в такой же комнате живет студент. С этим соседом мне повезло – он типичный ботаник и никогда не устраивает в комнате сборищ и посиделок. Единственные звуки, которые я иногда слышу сверху, похожи на падение чего-то тяжелого на пол. Думаю, это падают книги, которые он не может удержать в своих худеньких руках. Хотя вполне возможно, что я слышу звук падения самооценки после его очередного неудачного знакомства с какой-нибудь однокурсницей.

Однажды я сидел во дворе на скамейке и смотрел на окна нашего общежития. И в мою голову пришла интересная мысль. Если не брать во внимание остальные комнаты, а рассмотреть только те помещения, которые расположены под и надо мной, то это очень похоже на действующую модель пирамиды потребностей человека. По первому этажу неспешно бродят люди. Вся эта толпа хорошо одетых людей с важным видом, но совершенно пустыми глазами, таскающая по магазину корзинки с продуктами, озадачена тем же самым вопросом, каким были озадачены все люди с самого начала истории – что они будут сегодня есть? Вот этот здоровяк, рассматривающий куриные внутренности, выложенные на прилавке, та девушка, тонким пальчиком указывающая на карпа в аквариуме, которого сейчас вытащат из воды и, рубанув для приличия по голове обухом топора, вскроют ему брюхо. Девушка скажет «спасибо», положит рыбу в корзину – и одной проблемой в ее голове станет меньше: сегодня она будет сыта. Вон тот старик в странной шляпе, который зачем-то трясет возле уха банкой тушенки и очень внимательно вслушивается в издаваемый ею звук. В магазине много людей, и все они чем-то похожи. Их взгляды равнодушные и отрешенные, они не смотрят друг на друга, лишь на прилавки. Я ни разу не видел в продуктовом человека с ясным, осмысленным и твердым взглядом. Там, где много еды, человек перестает думать. Не зря же именно эта потребность заложена в основание пирамиды Маслоу.

А на третьем этаже сидит одинокий студент. Он занят осуществлением самой высшей своей потребности – в познании мира и самореализации. Скорее всего, он голоден. Впрочем, из-за его худобы мне кажется, что он ни разу в жизни даже и не пробовал есть. А сытый голодного не разумеет. Люди с корзинками в магазине знать не хотят о великом, а студенту плевать на колбасу по акции – он занят познанием.

А между ними я, который рад тому, что рядом есть магазин с едой и человек, который не доставляет мне проблем своим существованием. Я, который так же бродит с корзинкой и рассматривает пустым взглядом красные ценники. Я, который радуется хорошей компании и бутылке вина. Я, который иногда даже выделяет деньги с зарплаты на покупку умной книги. Я – человек, который любит пофилософствовать, но далеко не всегда умеет сделать хоть какой-нибудь практический вывод из своих измышлений.

Меня зовут Филипп Казанцев. Я часто спрашивал у родителей, почему они дали мне такое странное имя. В нашем роду не было Филиппов, а из известных людей с таким именем я знал только Киркорова и отца Александра Македонского. Внятного ответа от мамы и папы я не получил до сих пор. Просто им когда-то понравилось звучание этого имени, вот и все. Впоследствии мне стало известно и его значение. Оказалось, что «Филипп» переводится с греческого как «любящий лошадей». И снова мои родители промахнулись. Нет, я люблю животных, это правда, но особой симпатии именно к лошадям за собой никогда не замечал. Мне больше нравятся кошки, но однажды узнав о том, что наука о кошках называется фелинологией, я понял, что имя «любящий кошек» звучало бы еще хуже – Филфелин или просто Филфел. Пожалуй, лучше я буду любить лошадей, чем называться Филфелином.

Нумерация комнат в нашем общежитии начинается от выхода на лестничную площадку по часовой стрелке. В первой комнате от лестницы под номером 201 живет семья Романовых. Главу семейства зовут Николаем. Я слышал, что царь Николай Второй был чуть ли не самым курящим царем за всю историю династии. Коля же, в отличие от своего тезки, представляет собой, наверное, самого упорного борца с этой вредной привычкой со времен царского режима. Кажется, он бросает курить каждый понедельник, каждое первое число месяца, после каждого дождя, после заката и после первой птицы, пролетевшей мимо его окна. Коле тридцать лет. По его словам, он пытается бросить с двадцати шести, но все никак не получается. Как он сам объясняет причины своих неудач: «Да как тут бросишь? То одно, то другое…». Лучше и не скажешь.

У Его Величества есть жена Наталья и шестимесячная дочь Вера. Иногда люди говорят, что знают того или иного человека с рождения, я же могу сказать о Верке, что знаю ее с зачатия, потому что в нашем общежитии очень плохо обстоят дела со звукоизоляцией. Когда девочка родилась, Коля напился так, что его пришлось буквально на руках тащить из общей кухни в комнату и укладывать спать, потому что он то и дело пытался вскочить и уехать к роддому писать на асфальте слова любви, посвященные жене. На мой вопрос о том, какие именно слова он хотел бы написать, Коля не ответил, а просто молча уставился на меня мутным взором, затем пустил слезу, после сказал, что я ничего не понимаю и никогда не пойму, а вскоре и вовсе уснул сном младенца. Возможно, что кого-то из присутствующих эта реакция и удивила, но только не меня. Ругань Наташи и Коли я слушал раз в два-три дня с самого момента моего заселения в общежитие. Мне всегда казалось, что они ненавидят друг друга и даже не скрывают этого, а вон как получилось – даже ребенка родили. Не могу сказать, что это событие как-то повлияло на их отношение друг к другу – меньше ругаться они не стали, но теперь хотя бы стали делать это тише. Впрочем, маленькая Вера с лихвой возместила недостаток децибелов в моей комнате своим плачем во время коликов и прочих младенческих неурядиц.

Коля же стал еще усерднее бороться с курением, даже прибегая к методам нетрадиционной медицины. Он рассказывал мне, что ездил к какой-то бабке, которая полчаса давила пальцами ему на глаза, читая какие-то заговоры, а затем заставила съесть сырое яйцо. Он заплатил ей тысячу рублей, о чем, конечно же, пожалел, потому что никакого действия обряд не возымел, а на потраченные деньги можно было купить несколько пачек хороших сигарет.

В целом Романовы – хорошие люди. Коля иногда заходит ко мне, чтобы поговорить о том о сем и пропустить по бутылке пивка. Наташа раньше просто сухо здоровалась со мной, а после того, как я пару раз посидел с Веркой, стала улыбаться, а иногда и подкармливать выпечкой вроде пирожков, которые она умеет печь на удивление вкусно. Просто так вышло, что эти двое не любят друг друга. Наверное, так бывает.

Пару месяцев назад Коля постучал в дверь моей комнаты. Когда я открыл, он молча прошел к столу, положил на него прозрачный пакет с пирожками и посмотрел на меня таким уставшим взглядом, от которого у меня самого появилась слабость в коленях.

– Натаха передала…

– Так вот чем так вкусно на весь этаж пахнет, – обрадовался я, потирая ладони.

Коля кивнул и зачем-то переложил пакет ближе к центру стола, а затем снова передвинул к краю. Он явно чего-то ждал, но я не мог понять – чего именно.

– Как там Верка? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Нормально.

– В школу уже пошла?

– Ага, институт уже заканчивает, – слабо улыбнулся Коля. – Может, чаю выпьем?

Такое «трезвое» предложение я слышал от Романова впервые. Вскипятив воду на плитке, я выставил на стол две кружки, пачку пакетированного чая, сахарницу и две ложки. Коля макал пакетик в кипяток, покачиваясь на ножках стула, и наблюдал, как вода окрашивается в темный цвет, а затем равнодушно произнес:

– Что-то жить не хочется.

Я облегченно выдохнул. Николаю не хотелось жить стабильно раз в месяц, о чем он каждый раз спешил мне сообщить. Обычно это сопровождалось предложением выпить чего-нибудь крепкого. Алкоголь, видимо, давал ему какую-то жизненную энергию, которой хватало до следующего нежелания существования.

– Никому не хочется, а все же живут как-то, – пожал я плечами.

– Нет, вообще не хочется, понимаешь?

– А, ну это совсем другое дело, да. Кстати, пирожки с чем? – попытался я поменять эту заезженную пластинку.

– Сил нет больше никаких. Развелся бы уже давно, если бы не дочь. Только она меня и останавливает.

– О, с капустой! – надломив один, неубедительно обрадовался я, всячески пытаясь перевести тему однотипного разговора, который каждый раз проходил по одному и тому же сценарию. – Представляешь, недавно на вокзале купил пирожок с капустой, а потом сел в автобус – к родителям в деревню ехал. Только мы тронулись, меня так скрутило, что хоть скорую вызывай. А со мной рядом бабка сидела очень подозрительная – как посмотрит на меня, так еще сильнее крутить начинает. Я уже потом только вспомнил, что эта же бабка за мной в очереди стояла, и тоже с капустой хотела пирожок купить, а я последний забрал, пришлось ей с картошкой есть. Как пить дать – прокляла меня, старая кошелка. Надо было тебе к ней ехать за заговором против курева. Это точно ведьма, самая настоящая.

Коля вытащил из кружки чайный пакетик и принялся искать глазами место, куда его пристроить. Пока он сканировал поверхность стола, несколько капель все же упали на скатерть. Ничего не придумав лучше, он снова опустил пакетик в кружку и принялся подергивать вверх-вниз, будто бы надеясь поймать на него рыбу.

– Все сказал? – рассматривая узор на кружке, глухим голосом произнес он.

Обычно мой трюк срабатывал и Коля быстро переключался со своего нытья на обсуждение предложенной темы, которую мне каждый раз приходилось выдумывать на ходу. В этот раз номер не прошел.

– Коль, что у вас там произошло? Снова поссорились?

Он оторвался от созерцания кружки и посмотрел на меня таким тоскливым взглядом, от которого мне самому захотелось вскинуть голову и завыть. Два пустых глаза, покрытые беспросветной пеленой даже не отчаяния, а безысходного и безоговорочного смирения со своей поломанной судьбой, уставились на меня.

– А когда мы не ссорились? Нас там трое, но мне кажется, что человек только один – Верка. А мы с Натахой просто тихо ненавидим друг друга, и даже сами себе не можем объяснить – зачем и почему мы вместе? У тебя бывает такое, что просыпаешься посреди ночи и не понимаешь, где находишься? А я будто бы посреди жизни проснулся, а в голове чей-то голос говорит одну фразу: «Что ты здесь делаешь?». Я оглядываюсь, смотрю на комнату, на грязное окно, на эти дурацкие обои, на Натаху – человека, которого я ни капли не люблю, на себя, на свои руки… Я смотрю на все это и не могу ответить на вопрос. А потом вдруг приходит понимание, что я ведь и не спал вовсе, что я сам сюда пришел и все, что меня окружает, – все это я выбрал сам. Что я здесь делаю, Фил? Ведь только вчера моя жизнь начиналась, я строил какие-то планы на будущее, о чем-то мечтал, к чему-то стремился. Где это все? Почему я оказался здесь? Будто бы в какой-то момент я перестал жить и начал смотреть на свою жизнь со стороны. Может, мы все уже умерли, а? И просто не осознаем этого?

Мне было жалко смотреть на Колю. Он был трезв и, судя по всему, действительно говорил то, что думал. Я отложил надкушенный пирожок и протер ладонью глаза. Что я мог посоветовать этому человеку? В моей голове не было ни одной идеи, а произнести вслух это идиотское: «Все будет хорошо» – у меня бы язык не повернулся.

– Коль, я-то чем могу тебе помочь?

– Да я понимаю, что ничем. Просто сил уже нет никаких в себе это держать. Решил с тобой поделиться.

– Что думаешь делать?

Перед тем как ответить, Коля долго смотрел в окно, поглаживая пальцем фаянсовую ручку кружки. За стеной заплакала Вера. Коля вздрогнул и резко выдохнул, будто бы вынырнув из каких-то темных вод и снова очнувшись в нашей реальности, сделал глоток чая, поморщился – чай был еще слишком горячим, и громко поставил кружку на стол.

– Не знаю. Может, продам комнату, ипотеку возьму, куплю маленькую двушку в хрущевке. Я уже присмотрел – есть недорогие.

– А Наташа с Верой?

– В смысле?

– Им же тоже нужно будет где-то жить.

– Ну и? У них там своя комната будет.

Я промолчал, но Коля заметил мое удивление. Он бросил на меня ироничный взгляд и усмехнулся.

– Это все из-за отсутствия пространства, Фил. Каждому человеку нужно свое местечко, своя территория. Здесь ее ни у кого нет – ни у меня, ни у Натахи, ни у Верки. А когда мы в двушечку переедем, все сразу и наладится.

Он поднялся и вышел из комнаты. А вечером того же дня он вместе с Наташей прогуливался вокруг общежития, неловко обнимая жену, которая катила перед собой коляску. Выглядел он вполне счастливо и беззаботно. Коля рассказывал Наташе какие-то веселые истории, над которыми они вместе смеялись, не забывая заботливо поправлять легкое покрывало, которым была прикрыта Верка. Наверное, он прав и я действительно ничего не понимаю. Впрочем, я и не хочу этого понимать. Мне бы не хотелось когда-нибудь оказаться на его месте, ведь он действительно живет в двух мирах одновременно, но ни в одном из них не может зацепиться за реальность и остаться навсегда. В первом Коля – человек, доведенный до крайности обоюдным отсутствием любви, который срывает с себя оковы и становится свободным от всего, что его тяготит, – от пилящей жены и шестнадцатиметровой комнаты в общежитии, от ненавистной низкооплачиваемой работы, от никотина и вечных криков и скандалов. В другом же он – глава семейства, любящий муж и любимый отец, который всеми силами старается сделать жизнь своей семьи лучше. Но оба мира являются лишь плодом его фантазии, ни одного из них на самом деле не существует. Коля – человек-призрак, и мне искренне его жаль, но это его личный выбор, который никак не влияет на мое отношение ни к нему, ни к его семье. Наверное, Романовы – несчастные люди, но при этом каким-то образом сумевшие не озлобиться на весь окружающий мир и сохранить в себе множество положительных качеств. Они не смогли стать хорошими супругами, поэтому теперь изо всех сил стараются быть хотя бы неплохими родителями.

Сейчас Коля сидел за моим столом, привычно раскачиваясь на ножках стула, и отчаянно зевал, добавляя к каждому зевку какое-нибудь невнятное междометие. По выходным, когда его жена укладывала дочь для дневного сна, Коле становилось скучно, и он приходил ко мне, чтобы покачаться на стуле и позевать.

– Рот порвешь, – предупредил я Колю, наблюдая, как его человеческое лицо превращается в оскал бабуина.

– Да чего-то не выспался ни фига. Верка всю ночь кочевряжилась.

– Я и не слышал даже. Наверное, крепко спал.

– А я, наоборот, думал, что не спишь – часа в три ночи слышал, как ты с кем-то разговариваешь, – оскал бабуина расплылся в хитрую морду енота. – Что, кадрил кого-то по телефону?

Только сейчас я вспомнил, что ночью зачем-то решил поговорить с Темным. Сейчас мне показалось это глупостью. Впрочем, никак иначе это и нельзя было назвать.

– В полицию звонил.

– А что случилось? – оживился Коля.

– Да человеку нос оторвали.

– Серьезно? Где?

– На базаре.

– На центральном? – глаза Коли по-детски распахнулись и морда енота трансформировалась в удивленную физиономию сурка.

– Ага, на центральном. Девушке одной. Варваре.

– И что, и что?

Одно из самых отвратительных чувств в мире – это когда пытаешься пошутить, но собеседник принимает все за чистую монету и дальше приходится либо просто сказать, что это была шутка, либо продолжать накидывать, пока он не дойдет до осознания юмора своим умом. Оба варианта заведомо провальны, так как в конце концов он все равно цокнет языком и недовольно буркнет что-нибудь вроде: «Я думал, ты серьезно». Я решил сэкономить время и сказал, что пошутил и на самом деле просто разговаривал во сне. Коля цокнул языком и сказал:

– Я думал, ты серьезно.

Когда мне надоело рассматривать эту зоопантомиму в лице одного актера, я поднялся с кровати и щелкнул выключателем электрического чайника.

– Чай будешь? – спросил я у гостя.

– Может… – Коля сделал большие глаза и характерный жест, означающий, что чай – напиток для слабаков, а для настоящих мужиков есть напитки покрепче.

– Вечером. Может быть, – отрезал я, а Коля грустно вздохнул.

Я не планировал вечером пить с ним, просто однажды заметил: если на предложение Коли отвечать прямолинейным отказом, то это порождает миллион вопросов и увещеваний с его стороны, а если туманно согласиться без указания времени, то он тут же грустнеет, но лишних вопросов больше не задает. После этого открытия я понял, что Коля если и страдает алкоголизмом, то очень специфической его формой – ментальной. Другими словами, для него не так важен алкоголь, как осознание того, что он когда-нибудь обязательно его употребит. Эдакий латентный алкоголик.

– Как у вас там с Наташкой?

Этот вопрос я задавал, когда хотел, чтобы Коля побыстрее ушел. Он очень не любил расспросов на эту тему, если только сам не начинал рассказывать о своих переживаниях. В такие моменты его уже сложно было остановить.

– Нормально, – зачем-то понизил он голос и бросил быстрый взгляд на стену, за которой сейчас находилась его жена. Будто услышав свое имя, она могла просочиться сквозь стенку и оказаться в моей комнате. – Слышал, наша Шапоклячка подписи собирает для закрытия магазина?

– Ты подписал?

– Нет.

Я бросил взгляд на Колю. Коля посмотрел в окно и зевнул.

– Так подпиши. Всем же этот магазин мешает.

– Если бы кто-нибудь другой этим занимался, то я бы подписал, а Шапоклячка пусть идет лесом.

Романов сложил руки на груди и принялся раскачиваться на ножках стула, будто на качелях. Лицо его в этот момент выражало крайнюю степень удовлетворения, тем не менее, смешанную со старой обидой и раздражением. Наверное, именно так Наполеон смотрел на горящую Москву.

Шапоклячка – собственница комнаты номер 205. Женщина лет пятидесяти с жизненной энергией двадцатилетней. Наверное, в каждом многоквартирном доме живет такая, без которой в доме не происходит абсолютно ничего. Они всегда в курсе всех новостей дома – кто женился, кто развелся, у кого прорвало водопроводную трубу, а кто сегодня купил кефир по акции. Стоит жильцам собраться во дворе количеством больше двух, как они тут же возникают из ниоткуда и тут же берут на себя роль тамады, шпиона и диктора новостей одновременно. Мне кажется, что такие люди очень плохо спят – они ворочаются всю ночь с боку на бок, пытаясь проанализировать весь огромный массив информации, которую они получают за день, а уже под утро вдруг вскакивают с постели с какой-нибудь очередной идеей вроде: «Как же давно мы не ремонтировали крышу дома!». Идея тут же трансформируется в цель и даже некий смысл жизни, и с рассветом они приступают к ее осуществлению, совершая обход квартир с авторучкой в одной руке, папкой, набитой бумагами, в другой, и огромным калькулятором под мышкой.

«Так… Вы у нас, значит, из сто тринадцатой, – сурово щурятся они, разглядывая заспанного хозяина квартиры. – На покраску подъезда не сдавали? Что значит – когда? В прошлом месяце. А что значит – никто не говорил? Стены, по-вашему, сами окрасились, как хамелеоны? Извольте… Будьте добры… Это общее дело… И на крышу тоже. Да-да, уже пора…»

И пока ошалевший жилец бредет вскрывать свою заначку, чтобы поделиться ее содержимым с утренними гостями, те уже сканируют двери его соседей на предмет – кого можно заставить скинуться на замену домофона, а кто сможет выделить денег и на вывоз мусора из подвала. Впрочем, иногда мне кажется, что если бы не эти женщины, то половина домов нашей страны уже развалились бы к чертям собачьим.

Наша Шапоклячка была как раз из этих женщин. Не будучи комендантом общежития, не занимая никакой должности, она каким-то удивительным образом умудрялась объединять жильцов в стремлении к общим целям, которые она генерировала с потрясающей результативностью. За время моего проживания в общежитии мы успели залатать дыру в асфальте у подъезда, вставить пластиковые окна на общей лестнице и даже отциклевать, покрасить и покрыть лаком пол в коридоре на нашем этаже. Когда я говорю «мы», то, конечно же, подразумеваю Шапоклячку, так как наша роль в этих мероприятиях была минимальной – нужно было всего лишь выслушать несколько воодушевляющих речей, сдать деньги и поставить подпись в бланке.

Семейство Романовых в лице Коли Шапоклячка невзлюбила после отказа Его Величества скидываться на покраску бордюров во дворе. В тот день Николай набрался смелости и заявил прямо в лицо активистке, что уже второй год не может себе позволить выделить средства на покраску потолка в собственной комнате, ввиду чего плевать он хотел на бордюры с высокой колокольни, а если точнее, то со второго этажа. От повторения истории с расстрелом царской семьи наших Романовых уберегли другие жильцы, присутствующие на общем собрании и которые, к слову, в гораздо более мягкой форме выразили недовольство очередной инициативой Шапоклячки. Мол, бордюры – дело хорошее, нужное и богоугодное, но давайте как-нибудь в следующий раз. Ни один мускул не дрогнул на лице Шапоклячки – сам факт бунта она восприняла достойно, но его зачинщика так и не смогла простить. Здороваться она перестала не только с Николаем, но и с его супругой Наташей, а новость о рождении у них дочери выслушала с таким удивленным лицом, будто бы не понимала, как у людей, не сбрасывающихся на покраску бордюров, вообще могут рождаться дети. Тем не менее на следующем собрании количество ее инициатив удвоилось, и она все же смогла стрясти с жильцов деньги на замену перил на лестнице и ремонт ступеней крыльца. Коля, почувствовав силу, снова решил возмутиться, но остальные жильцы не стали испытывать судьбу и после недолгого обсуждения решили, что на это скинуться не только можно, но и нужно. Наташа, жена Николая, тонко прочувствовав настроение общества и категорическое нежелание людей задерживаться на собрании ради бессмысленных дебатов о лестницах и ступенях, пихнула супруга локтем в бок, давая тому понять, что сейчас не время для геройства. Когда Коля, кряхтя и отводя взгляд, передал Шапоклячке деньги, та молча сунула ему в руки бланк и авторучку, а затем указала место для подписи, но сделала она это с таким пафосным размахом указательного пальца, будто бы Коля подписывал не ведомость, а акт о капитуляции. Николай поставил подпись, Шапоклячка еле слышно хмыкнула и приподняла уголок рта в победной улыбке, которая продлилась всего одну миллионную долю секунды, как бы давая понять поверженному врагу, что победа над таким ничтожным противником заслуживает такой же незначительной радости.

Горячая фаза войны закончилась, и противостояние переросло в затяжной вялотекущий обмен выстрелами, с переменными успехами обеих сторон. Коля периодически бойкотировал безумные идеи Шапоклячки, та же, в свою очередь, с неимоверной продуктивностью придумывала новые. Общественность колебалась, то поддерживая Николая, то Шапоклячку – в зависимости от стоимости осуществления очередной ее инициативы и желания развлечься, наблюдая за их противоборством.

– Думаю, что лучше подписать эту бумажку, – сказал я Коле, когда он всласть накатался на стуле.

– А толку? Думаешь, если мы все ее подпишем, то магазин тут же закроют?

– Нет, но могут что-нибудь сделать с холодильниками. Обесшумить их как-нибудь или еще что-нибудь в этом роде. Короче, примут меры.

Коля махнул рукой и скорчил кислую мину.

– Плевать им на все эти бумажки – хоть обпишись. А что, тебе они сильно мешают? Холодильники больше всего слышно в конце коридора, а у нас почти тихо.

Почти тихо. И это говорит глава семейства Романовых, которые не издают никаких звуков только когда спят. А последние полгода со сном у них большие проблемы. И у меня тоже.

– Просто мстишь Шапоклячке?

– Да-а-а, – расплылся Коля в злорадной улыбке.

– Ну и дурак, – пожал я плечами, – это не самая глупая ее идея.

– Плевать, – повторил Коля, – пусть мучается.

Он хотел еще что-то добавить, но его на полуслове оборвал стук в дверь. Есть несколько типов стука в дверь. Нитевидный – так обычно стучатся подчиненные в кабинет начальника, особенно когда знают, что он вызвал их не для того, чтобы похвалить за работу. Стандартный – как правило, это два-три уверенных стука. Настойчивый – с помощью этого стука человек дает понять, что никуда не уйдет, пока ему не откроют дверь, обычно это серия из нескольких подходов по пять-шесть стуков. Высшую ступень в иерархии дверных стуков занимает императорский. Думаю, именно так в древние времена стучали цари и короли в различные двери. Как известно, эти высокопоставленные особы не очень любили, когда их заставляли ждать, поэтому они становились у какой-нибудь закрытой двери, сжимали покрепче свой скипетр, или что они там обычно носили в руках, и принимались постукивать им по дверному полотну, стараясь удержаться на тонкой грани между плебейским молочением и сверхинтеллигентным поскребыванием. Отличительной чертой императорского стука является то, что он не прекращается до тех пор, пока дверь не откроется.

В мою дверь стучали именно так. Когда я ее открыл, за нею стоял не король и даже не герцог, а сама Шапоклячка. В правой кисти она сжимала авторучку, которая, видимо, и использовалась в качестве скипетра.

– Здравствуй, Филипп, – кивнула она и протянула через порог лист, исписанный до середины почерками явно разных людей. – Собираем подписи жильцов общежития в качестве приложения к жалобе в соответствующие инстанции.

– По поводу магазина?

– Да. И чем чаще мы будем подавать жалобы, тем выше вероятность того, что этот магазин закроется. Мне так юрист сказал.

Произнеся слово «юрист», она приподняла брови и слегка вздернула подбородок вверх, одновременно наклонив голову набок, как это всегда делают люди, которые до сих пор верят в магическую силу закона.

– Хороший юрист? – спросил я, пробежав глазами по бумаге, чтобы найти в ней имя и отчество Шапоклячки – я постоянно их забывал. Ага, вот: «Шаповалова Надежда Ивановна».

– Юрист замечательный, но в первую очередь нам нужно консолидироваться и общим фронтом выступить против владельцев магазина, – затараторила она. – Одна подпись ничего не решит, а если все жильцы общежития подпишутся под жалобой, то к ней будет совсем другое отношение… там.

Она направила указательный палец вверх. Я поднял голову и увидел прямо над Шапоклячкой трещину в потолке. Она была не очень широкая, но довольно длинная. Проходя зигзагом по потолку, она не упиралась в стену, а продолжала спускаться по ней, опустившись уже сантиметров на пятнадцать к полу. Раньше я ее не замечал.

Шапоклячка, заметив мой заинтересованный взгляд, уже собралась поднять голову, чтобы проследить, что именно так привлекло мое внимание, но я, сообразив, что если она увидит трещину, то мне сейчас придется не просто поставить подпись, но еще и выделить денег на ремонт потолка, тут же отвлек ее, уронив ручку на пол.

– А где расписываться, Надежда Ивановна? – подняв авторучку, спросил я.

– А вот здесь, под последней подписью.

Прижав лист к стене, я написал на нем свою фамилию и расписался.

– Благодарю за сознательность, – улыбнулась Шапоклячка и, забрав документ, собралась уже двинуться дальше по коридору, но бросив взгляд на табличку с номером 201, снова повернулась ко мне.

– Филипп, а ты не знаешь, эти… – она наморщила лоб и сделала какой-то неопределенный жест рукой, то ли вспоминая фамилию жильцов, то ли решая – нужно ли ее вообще произносить вслух, – эти Романовы… они дома?

За моей спиной что-то скрипнуло – наверное, на стуле оживился Николай, услышав свою фамилию. Я взялся за ручку двери и будто бы невзначай потянул ее на себя, чтобы Шапоклячка не смогла заглянуть в комнату, а Николай – выглянуть из нее. Еще не хватало мне здесь локальных боестолкновений.

– Вроде бы мелкую только уложили. Лучше позже зайдите, – посоветовал я, о чем тут же пожалел.

– Увидишь их, передай, чтобы они зашли ко мне, – ледяным тоном произнесла Шапоклячка, сделав такое ударение на слове «они», что мне даже стало немного страшно за Колю.

Впрочем, мне тут же стало страшно за него еще раз, потому что за моей спиной послышался треск и глухой звук упавшего на пол тела.

– Хорошо, предам. До свидания, Надежда Ивановна! – скороговоркой произнес я и захлопнул дверь прямо перед носом Шапоклячки, который она уже собиралась сунуть в мою комнату, чтобы посмотреть, что это там так громко шлепнулось на пол.

Коля возлежал на полу, а точнее, на останках моего стула, одновременно пытаясь не засмеяться и не заматериться.

– Накатался хоть? – вздохнул я.

Коля кивнул и, продолжая сдерживать ржание, попытался встать, перебирая конечностями, как перевернутый жук. Не знаю, сколько бы продолжалась эта пантомима, если бы за стенкой не заплакала Верка, видимо разбуженная падением своего папаши. Николай испарился из моей комнаты так быстро, будто его здесь и не было, оставив о себе напоминание в виде поломанного стула. Ремонтировать его он, конечно же, не будет – не царское это дело.

Придется идти к Самохину.

В комнате напротив под номером 207 проживает еще один интересный обитатель нашего общежития – Андрей Андреевич Самохин. Внешность Самохина соткана из противоречий и контрастов, как и его характер. Маленький тщедушный человечек лет пятидесяти, а может и шестидесяти. Вот семидесяти уже вряд ли. Обширная лысина на темечке, окруженная нимбом полупрозрачных остатков волос, но при этом неожиданно густые черные брови без единого седого волоска. Морщинистое лицо со смешным бесформенным носом, похожим на подгнившую картошку, и контрастирующий с ним внимательный, острый и проницательный взгляд карих глаз. Подрагивающие кисти рук, но в то же время энергичная и размашистая походка. Андрей Андреевич – крайне закрытый человек, избегающий всякого общения с кем бы то ни было. На общей кухне он никогда не появлялся; выбравшись из своей комнаты, стремительно преодолевал расстояние по коридору до лестницы, опустив голову и не глядя в глаза никому из встречных. Когда я только заехал в общежитие, Самохин был первым жильцом, с которым я столкнулся в прямом смысле слова. Я стоял у двери своей комнаты с сумкой, набитой вещами, и в вечернем полумраке пытался попасть ключом в замок. Андрей Андреевич вылетел из своего логова, чуть не сбив меня с ног, и настороженно замер, увидев перед собой мою спину. Я обернулся.

– Новенький, что ли… – то ли спросил, то ли сам себе сказал он.

– Да, буду здесь жить.

Он протянул руку и крепко сжал мою ладонь, не сводя глаз с лица.

– Самохин Андрей Андреевич. По любым вопросам.

Я так и не успел уточнить, что именно нужно делать и как поступать с любыми вопросами, потому что после этих слов Самохин тут же включил вторую передачу и исчез на лестничной клетке. В следующий раз я встретил его спустя пару недель во дворе. Пролетая мимо меня на бреющем полете, он похлопал меня по плечу, сказал: «Все хорошо» – и тут же скрылся за дверью подъезда. Одной из интересных особенностей Самохина было то, что он полностью игнорировал интонационные возможности речи, поэтому из его уст и утверждения, и вопросы, и восклицания всегда звучали одинаково. Однажды мы встретились с ним в автобусе. Я ехал домой с работы, а он зашел на одной из остановок. Заметив меня, он кивнул, но не мне, а куда-то в сторону, будто бы соглашаясь с каким-то невидимым собеседником, а затем уже засеменил ко мне, смешно дотягиваясь до высокого поручня.

– Все хорошо, – констатировал он, но по выжидающему взгляду я понял, что это все же был вопрос, а не утверждение.

– Отлично. А у вас?

– Все хорошо. Домой едешь.

Разговаривая с Самохиным, мне постоянно приходилось делать паузы, пытаясь интуитивно угадывать интонационную окраску его фраз, поэтому со стороны наше общение, наверное, выглядело забавным.

– Да, еду домой, – аккуратно предположил я.

Андрей Андреевич удовлетворенно кивнул, и некоторое время мы ехали молча. Но стоило колесу автобуса попасть в небольшую выбоину на дороге, как Самохин тут же оживился, будто бы он всю дорогу ждал именно этого момента – в его глазах появился какой-то мрачный огонек, а сжатые зубы заскрипели в унисон с тормозными колодками автобуса.

– Пять лет этой яме, – насупился он.

– Ничего себе у вас память, – засмеялся я.

– Да, память у меня что надо. Это мой автобус.

Самохин похлопал ладонью по поручню и уставился на меня, ожидая реакции. Но я не знал, как реагировать на такие откровения олигархов, поэтому лишь неопределенно качнул головой.

– Двенадцать лет я водил его по этому маршруту. А яма появилась за два года до того, как меня пнули под зад.

Информации, которую я получил, на первый взгляд, было немного, но она никак не укладывалась в моей голове в логическую цепочку. Единственное, что мне удалось вычленить из этого повествования, так это то, что три года назад Самохина пнули под зад, но кто это сделал и зачем, для меня было загадкой.

– Я что, похож на старика? – неожиданно спросил он. Неожиданно в первую очередь потому, что в его голосе я впервые услышал вопросительную интонацию.

– Вроде бы нет.

– Вроде бы… – шмыгнул носом Андрей Андреевич и расправил плечи. – Вот и я думаю, что не похож, а вот взяли и отправили на пенсию. Идиоты. А мой автобус отдали этому кретину Зотову.

Последние три слова он произнес громче, чем этого требовалось для нашего диалога. Две бабушки, сидевшие у окна, покосились на нас и снова принялись обсуждать рассаду или что там обычно обсуждают бабушки в автобусах.

– Самый натуральный кретин, – продолжил Самохин. – Три года он ездит по этому маршруту и каждый раз въезжает колесом в эту, мать ее, выбоину. Вот ты мне скажи – разве он не кретин?

Мне не хотелось даже в такой неявной форме называть какого-то незнакомого мне человека кретином, но доводы Самохина были очень даже вескими. Я снова покачал головой в разные стороны, но все же это движение больше походило на неуверенное согласие, чем на отрицание. Тем временем вспышка гнева Андрея Андреевича пошла на спад, но он продолжил свой бубнеж.

– Ничего не жалко – ни подвеску, ни колес, ни людей, в конце концов. А что, у нас же теперь капитализм, сломается автобус – специально обученные люди все починят, а твое дело – крути баранку, тебе за это деньги платят. Развращает этот капитализм. Никакой ответственности у людей. Так ладно бы, если бы этот Димочка хотя бы баранку умел крутить, так он ведь и этого не умеет. Ладно, пойдем.

Я только сейчас заметил, что мы подъехали к нашей остановке. Я поплелся за Самохиным, который, проходя мимо женщины-кондуктора, бросил ей:

– Валя, скажи ты этому Зотову, что он кретин.

– Так иди и скажи, – равнодушно отмахнулась кондуктор. Судя по ее реакции, она слышала эту фразу не раз и даже не два.

– А я пойду и скажу.

Самохин вышел из автобуса и пошел вдоль него к кабине водителя. Остановившись у двери, он жестом попросил открыть ее. Я в это время уже подошел к нему и стоял рядом, наблюдая, чем это все закончится. Водитель, видимо тот самый Зотов, худощавый мужик лет сорока, открыл дверь и выжидающе уставился на Самохина.

– Дима, у тебя ум есть? – Андрей Андреевич постучал пальцем по своему лбу. – Подвеску же убьешь! Что ты едешь, как не знаю кто? Все кочки собрал.

– Андреич, иди домой, а? – устало вздохнул Дима.

– Я-то пойду, а ты как был кретином, так им и останешься. Технику беречь нужно.

Зотов вдруг вспыхнул и, вскочив с водительского кресла, бросился наружу. Дело явно запахло керосином, поэтому я преградил собой выход из автобуса, руками упершись в грудь водителя. К слову, я не выгляжу устрашающе и не могу сказать о себе, что уличная шпана прячет глаза, когда мы встречаемся взглядами. Да и комплекция моя, скажем так, не внушительная. Просто я должен был остановить этого человека – и я его остановил. Отбросив мои руки, Дима потоптался на месте, оценивая обстановку, а затем снова забрался в свое кресло, тут же закрыв дверь автобуса прямо перед моим носом.

– Кретин – он и есть кретин, – махнул ладонью Самохин, глядя на уезжающий транспорт, и зашагал в сторону общежития.

Шли молча. Когда я остановился у своей двери, копаясь в кармане в поисках ключа, он уже переступил порог своей комнаты.

– Надо будет – заходи, – бросил он мне в спину и закрыл дверь.

Услышать подобные слова из уст такого человека, как Самохин, означало, что я совершил практически невозможное – получил крайнюю степень одобрения своих слов или действий.

Конечно же, предложением Андрея Андреевича я воспользоваться не планировал, но однажды мне все же пришлось побывать в его комнате. Мне понадобилась крестовая отвертка, чтобы затянуть разболтавшуюся розетку. У Коли ее, конечно же, не оказалось, поэтому я решил обратиться к Самохину. Постучав в его дверь, я не успел даже опустить руку, как она распахнулась, будто бы хозяин комнаты караулил за ней в ожидании гостей. Андрей Андреевич приложил палец к губам, а другой рукой сделал приглашающий жест. Перешагнув через порог комнаты, я сразу же подвергся организованной атаке на все органы чувств. Откуда-то доносилась приглушенная спокойная музыка, больше похожая на мантры для медитации. В нос ударил резкий, но в то же время не отвратительный, а довольно приятный запах, разложить который на составляющие мне не представлялось возможным. Пахло всем сразу, и комната Самохина тоже была наполнена всем сразу. У окна стоял письменный стол, заваленный самыми разнообразными вещицами – те предметы, которые я успел хоть немного рассмотреть и идентифицировать, оказались микроскопом, трехлитровой банкой с каким-то мутным, похожим на чайный гриб содержимым, несколькими книгами и огромной кружкой. Назначение остальных предметов для меня осталось неясным. В дальнем углу располагалась узкая кровать, небрежно накрытая покрывалом, на котором лежали еще несколько книг, ручной эспандер и раскрытый ноутбук, из динамиков которого и звучала музыка. Правую стену закрывал огромный шкаф со стеклянными дверцами, сквозь которые я успел рассмотреть глобус, чучело какой-то птицы и статуэтку то ли Будды, то ли какого-то восточного божества. В левом углу комнаты стопками были сложены газеты и журналы, пробитые у корешков и стянутые шнурком. К патрону одинокой лампочки, свисающей с потолка, был прикреплен «ловец снов», окаймленный по краям перьями и обшитый бисером.

– Андрей Андреевич, не найдется ли у вас случайно…

Договорить я не успел, так как Самохин скривился и снова поднес палец к своим губам, настойчиво рекомендуя мне замолчать. После такого жеста люди обычно пытаются объяснить, шепотом или знаками, почему человеку не стоит издавать звуков, но Самохин просто стоял и молча смотрел на меня с прилипшим к губам пальцем. Я еще раз окинул взглядом комнату, но не заметил ничего и никого, кому я мог бы помешать. Я уже собрался уйти, но музыка вдруг стихла, и Андрей Андреевич оторвал, наконец, палец ото рта.

– Теперь можно.

– А раньше почему нельзя было?

– Музыка, – он сделал неопределенный жест, разведя руки в стороны и покрутив кистями так, будто бы закручивает две лампочки одновременно, – музыку нельзя прерывать, она этого не любит.

– А, понял.

Конечно же, я ничего не понял, но у всех свои причуды, поэтому я решил не заострять на этом внимания. Однако Самохин решил заострить.

– Музыка – величайшее изобретение человечества. Она способна объединять людей и целые народы, а может и посеять между ними вражду. Она умеет вдохновлять, избавлять от уныния или, наоборот, погружать человека в глубочайшую депрессию. Музыка – это волшебство, магия, чары. Люди слишком легкомысленно к ней относятся, тебе так не кажется.

Наверное, это был вопрос, но мне не хотелось вступать в дискуссию с Самохиным, поэтому я лишь неопределенно повел плечами. Он внимательно посмотрел на меня, а затем подошел к кровати и закрыл ноутбук.

– Тебя, кажется, Филиппом зовут?

– Да.

– Наверное, думаешь, что я сумасшедший.

– Да нет… Просто мне нужна была отвер…

– Когда эти идиоты из правления автопарка погнали меня на пенсию, я и сам думал, что свихнусь от безделья. Шутка ли – двенадцать лет на одном автобусе. А общий стаж у меня, даже и представить страшно, сорок три года. Вот и подумай, почти полвека делаешь одну и ту же работу – возишь людей целый день, потом еще за автобусом следишь, чтобы все в порядке с ним было и не встал он где-нибудь на маршруте. И когда ты во всем этом ежедневно крутишься, вертишься, то тебе до жизни обычной нет никакого дела. Твоя жизнь там, за баранкой, а остальное ты и не замечаешь совсем. А когда тебя из твоей жизни вышвыривают, тогда и начинаешь по сторонам смотреть, оглядываться. Я вот в тот день пришел домой, сюда, огляделся и ужаснулся. Увидел вдруг, что живу-то я в клоповнике. Хуже места не придумаешь, но всем нам приходится здесь жить по тем или иным причинам. Человек может привыкнуть ко всему, это правда. Вот и мы привыкли к ободранной общей кухне, к плите, залитой слоем вонючего жира, к грязному туалету и громким соседям. Мы привыкли к тому, что в наших жилищах действительно четыре стены и это не фигура речи. Мы ко всему привыкли и стали считать это нормой. А это не норма, нет. Все это отвратительно, а если человека окружает безобразие, он и сам становится безобразным. И тогда, как в сказке про Красавицу и Чудовище, ему сможет помочь только истинная любовь, волшебство – музыка. Она меня спасла. Музыка не способна унести мое тело из этой грязи, но она может хотя бы на короткое время забрать отсюда мое сознание. Она не дает мне самому превратиться в клопа, который считает вот это все – он обвел помещение рукой, – своим домом. Кино, живопись, книги – все это язык человека, музыка – язык Бога. Поэтому ее нельзя прерывать, как нельзя перебивать того, кто говорит с тобой. Это по меньшей мере невежливо и некрасиво.

– Глубоко, – хмыкнул я, пытаясь вспомнить, сколько раз он произнес слово «кретин» во время нашей последней беседы. – Тогда вопрос. Вы считаете, что совершенно любая музыка – это язык Бога?

– Абсолютно. Просто для каждого человека в меру его развития нужна разная музыка, разный стиль общения. Если вы попытаетесь объяснить пятилетнему ребенку математический смысл интеграла, то он вас вряд ли поймет. Так и Бог будет разговаривать с разными людьми посредством разной музыки. У одних определенная мелодия вызывает неописуемый восторг, другие лишь равнодушно пожимают плечами, но у каждого есть та музыка, которая резонирует с его внутренним «Я». Наверняка и у тебя она есть. Прислушайся к ней внимательно, и ты поймешь, что тебе говорит Бог, что он хочет от тебя, какие советы пытается дать.

– А если таких мелодий много?

– Значит, тебе он хочет сказать больше, чем другим, – ответил Самохин с легким раздражением в голосе и, скрестив руки на груди, повернулся к шкафу, что-то в нем разглядывая.

Я не сразу понял, что эта поза на языке Самохина означала окончание разговора, поэтому еще с полминуты молча простоял на пороге. Наконец, сообразив, что продолжения беседы не будет, я вежливо попрощался и, прикрыв за собой дверь, направился в свою комнату. Развалившись на кровати, я вдумчиво прослушал несколько мелодий из своего плейлиста, но так и не понял, что именно хотел мне сказать Бог. Минут через двадцать на экране появилось уведомление о низком заряде батареи телефона. Потянувшись за зарядным устройством, я вспомнил, что собирался попросить у Самохина отвертку, но после его философского монолога совершенно про это забыл. В этот момент в наушниках заиграла песня Летова «Про дурачка». Я не знаю, кого из нас двоих имел в виду Бог, но если все обстоит именно так, как говорит Андрей Андреевич, и Бог действительно говорит с нами музыкой, то помимо музыкального вкуса у него еще и неплохое чувство юмора.

С того дня у меня не возникало ни желания, ни необходимости заходить к Самохину. Мне он показался немного поехавшим безобидным сумасшедшим, который в полной мере осознает свою «поехавшесть» и старается не демонстрировать ее окружающим, ограничив свое общение с людьми до минимума. Кем показался ему я – мне неизвестно, но изредка встречаясь со мной в коридоре или где-нибудь возле общежития, он слегка щурился, что в его случае означало улыбку, и непременно похлопывал меня по плечу, бормоча свое излюбленное: «Все хорошо».

В прошлый раз я так и не выяснил, есть ли у него крестовая отвертка, но вид его комнаты почему-то отпечатался в моей памяти как место, где есть абсолютно все. Я вышел из своей комнаты, держа в обеих руках обломки моего единственного стула, и, остановившись у двери напротив, прислушался. Мне бы не хотелось еще раз слушать лекцию о музыке и ее влиянии на человеческие судьбы. В комнате было тихо. Прислонив спинку стула к стене, я постучал. Андрей Андреевич, как и в прошлый раз, возник на пороге моментально.

– Заходи, – коротко произнес он и отступил на шаг, пропуская меня внутрь.

– Да у меня вот… – я показал ему бывший стул. – У вас нет случайно какой-нибудь…

Только сейчас я сообразил, что не имею ни малейшего понятия о том, какой именно инструмент мне нужен для ремонта – то ли шуруповерт, то ли молоток и гвозди, то ли кувалда, чтобы добить уже этого деревянного страдальца и избавить от мучений.

– Заходи, – повторил Андрей Андреевич.

Я переступил через порог и осмотрелся. С момента моего прошлого визита в комнате не произошло никаких кардинальных изменений, но только сейчас я заметил, что при всей кажущейся ее захламленности все предметы в ней находились будто бы на своих местах. Примерно, как если смотреть на лес с высоты птичьего полета – все деревья в нем растут хаотично, так, как им вздумается, но вместе они создают некую гармонию большого зеленого мира и никакое дерево в отдельности не режет глаз своим местонахождением.

– Стул сломал, а инструментов нет. Может, у вас найдутся? – я решил, что в разговоре с таким человеком, как Самохин, нужно озвучивать свои мысли максимально четко и лаконично, чтобы не нарваться на какие-нибудь пространные рассуждения.

Андрей Андреевич мельком посмотрел на стул и, подойдя к шкафу, принялся копаться в нем, вытаскивая оттуда какие-то предметы и снова складывая их обратно. Через пару минут он выудил из него небольшой чемоданчик с шуруповертом, коробку саморезов и несколько мебельных уголков. Я мысленно усмехнулся – моя догадка о том, что в комнате этого человека можно найти все вещи мира, подтвердилась.

– Сам или помочь.

– Да сам, спасибо.

Он бросил на меня оценивающий взгляд и открыл чемоданчик, вытащив из него шуруповерт, а затем принялся подбирать нужные уголки, прикладывая их к стулу. Мне стало даже немного обидно от того, что одного взгляда на меня ему хватило, чтобы понять уровень моего мастерства в ремонте мебели. Я даже хотел возразить, но Самохин не дал мне возможности это сделать.

– Надя заходила.

Я не сразу догадался, кого он имеет в виду, и, конечно же, не понял, задает ли он вопрос или констатирует факт.

– Надя?

– Шаповалова.

– А, ко мне заходила, да. А к вам?

– Подписал.

– Я тоже.

– Без толку все это.

Первый саморез вонзился в многострадальный стул.

– Плевать они хотели на людей, кретины, – продолжил он, вставляя реплики между отрывистым жужжанием шуруповерта. – Это мы, простые люди, умеем помогать друг другу. Они там уже разучились. Все измеряют деньгами. Если у тебя их много, тогда и помощь будет со всех сторон, а если нет их, то никому ты не нужен. Что с тебя взять.

– Есть же законы всякие, – сказал я и поймал себя на том, что, произнося слово «законы», приподнял брови и дернул головой так же, как это делала Шапоклячка.

Самохин смерил меня очередным взглядом с нотками презрения и вкрутил еще один саморез.

– Есть только один закон – людской, человеческий. По нему сильный должен помогать слабому или тому, кто попал в беду. Все остальное – чушь собачья.

– А вам сильно эти холодильники мешают? – спросил я, стараясь увести Самохина от бездонной ямы рассуждений, в которую он уже начал сползать.

– Вообще не мешают.

– Ну, а чего вы тогда так переживаете?

Самохин молча поставил стул на ножки и пошатал из стороны в сторону. Стул даже не скрипнул.

– С другой стороны, удобно же, – прервал я неловкую паузу, – вышел из подъезда, вот тебе и магазин. Раньше, говорят, в какой-то ларек ходили через дорогу.

– Да не в магазине дело, а в отношении одних людей к другим. Просто… ай, да что тебе объяснять, – он махнул свободной рукой, – вы, молодые, пока этого не понимаете, наверное. Вот раньше…

О нет… Только не «вот раньше». Эти два слова, произнесенные человеком за пятьдесят, имеют свойство удивительным образом переносить человека в будущее. Вот ты в обед разговариваешь с человеком о том о сем, звучит «вот раньше» – и за окном уже вечер, твоя голова под завязку нагружена бесполезными чужими воспоминаниями о Советском Союзе, о Смутном времени или палеолите, а на душе тоска и ностальгия по временам, в которых ты и не жил-то никогда.

– Дождь пошел. Сильный, – сказал я первое, что пришло в голову, чтобы сбить Самохина с мысли.

Он удивленно посмотрел на меня, перевел взгляд на окно, внимательно изучил капли воды, стекающие по стеклу, а затем медленно кивнул и вкрутил в стул последний саморез.

– Хороший дождь.

– Интересно, а у нашей общаги крышу давно ремонтировали? – я продолжил выстраивать словесный заслон от воспоминаний Самохина. – А вот, кстати, вопрос. Мы, жители второго этажа, должны скидываться на крышу?

– Не должны.

– Вот и я думаю, что не должны, но если придет Шапоклячка, уверен, что и случайные покупатели в магазине снизу скинутся.

Я представил, как Надежда Ивановна бегает по магазину, заглядывает в корзины для продуктов, а затем хватает за рукава тех, кто, на ее взгляд, побогаче – и заводит свою пластинку. Мне показалось это смешным, и я улыбнулся, но улыбка моя жила недолго. Как только я увидел изменившееся лицо Самохина, мне стало не до смеха. Его глаза почернели, ноздри раздулись, и я, кажется, даже услышал скрип зубов.

– Не сметь так называть Надю… Надежду Ивановну, – процедил он.

Я не сразу даже сообразил, как именно я ее назвал, потому как ее прозвище уже давно стало вторым именем.

– Да я же не со зла, у нее же просто фамилия Шаповалова, вот и…

– Я сказал – не сметь!

Самохин довольно сильно хлопнул ладонью по спинке стула. Справедливости ради стоит отметить, что стул даже не шелохнулся, хотя раньше скрипел, кажется, даже от ветерка из незакрытого окна.

– Хорошо, хорошо, Андрей Андреевич.

Я поднял ладони в примирительном жесте. Ссориться с ним, а уж тем более нарочно пытаться обидеть или разозлить в мои планы не входило.

– Забирай свой трон.

– Спасибо, Андрей Андреевич! С меня магарыч.

Самохин ничего не ответил и принялся копаться в шкафу, складывая в него инструменты.

– До свидания!

Выждав из вежливости несколько секунд и не дождавшись ответа, я покинул комнату и отправился в свою келью вместе со стулом, который поставил на законное место у стола.

Вот оно что. Надя Шапокляковна. Впрочем, кто еще может понравиться такому человеку, как Андрей Андреевич. Интересно, Надя отвечает ему взаимностью? Хотя здесь нужно копать глубже – умеет ли Шапокляк отвечать взаимностью? Вопрос не из легких. Не уверен, что она сама сможет на него ответить без консультации юриста.

За окном шел дождь. За стеной плакала Верка, Наташа в сотый раз объясняла Николаю, в каком ящике комода лежат подгузники. Сосед сверху снова уронил что-то тяжелое на пол. И только в комнате справа было тихо.

В комнате номер 203 никто не живет. Раньше в ней обитала одна сварливая бабуля, которая постоянно ругалась со всеми по любому поводу, обещала выселить всех непорядочных, по ее мнению, жильцов из общежития, а также навести на всех порчу. Я немного застал ее, но не успел толком распознать, поэтому подробную характеристику мне предоставил, конечно же, Коля. Когда он рассказывал мне про нее, я спросил – кто, по его мнению, был противней – бабка из двести третьей или Шапоклячка? Николай долго размышлял, покачивая головой из стороны в сторону, будто внутри нее стояли некие весы, которые отмеряли количество негативных воспоминаний… а затем сказал, что они обе, определенно, из одного семейства демонов, но все же принадлежат к разным подвидам, а какой из этих подвидов зловреднее, он затрудняется сказать, так как не является ни биологом, ни демонологом.

Судя по рассказам, бабка действительно была не в себе. Однажды она устроила пожар на общей кухне, в котором, к счастью, никто не пострадал. Лишь над окном осталось темное сажевое пятно. Как оказалось, бабуля решила сварить какое-то зелье для изгнания злых духов из общежития, которыми, по ее словам, оно кишело. Рецепт варки предполагал сожжение пучка высушенной полыни и добавление пепла в зелье. Бабка подожгла подготовленный заранее букет и принялась размахивать им во все стороны, действуя на опережение, ведь злые духи готовились к защите от волшебного зелья, а получили внезапный превентивный удар в виде огня и дыма. Естественно, она подожгла занавеску, которая вспыхнула моментально. Судя по состоянию и внешнему виду нынешней занавески, подозреваю, что ту тоже ни разу не стирали: пропитанная всевозможными маслами и прочими жирными продуктами жизнедеятельности человека на кухне, горела она великолепно.

Первым на пожар примчался Самохин. Быстро оценив ситуацию, он шваброй сбил на пол горящую занавеску вместе с гардиной и принялся топтаться по ним, крича на весь этаж: «Воды! Воды!» Почуяв неладное, из комнат подтянулись и другие жильцы. Общими усилиями пожар был потушен, а бабка, что интересно, сделала вид, что это ее совсем никоим образом не касается. Переодевшись в другую одежду, она вернулась на кухню и принялась доваривать зелье. Все упреки со стороны жильцов она игнорировала, продолжая бубнить себе под нос про злых духов, которые чуть не сожгли их общее жилище и которых непременно нужно изгнать.

По словам Коли, иногда в голове бабки все же прояснялось, и какое-то время она могла вести себя вполне адекватно, но потом, видимо, наступало обострение, и она снова заводила старую пластинку про духов. Когда я слушал эти истории, мне было очень смешно, но потом я впервые увидел Темного в углу своей комнаты, и сумасшествие старой женщины перестало казаться для меня очевидным. Кто знает, что мерещилось одинокой старухе? А она точно была одинокой. Ни Коля, ни я, ни кто-либо еще из жильцов ни разу не видели, чтобы кто-то приходил к ней в гости. Да и сама она редко покидала общежитие, разве что сходить в магазин или подышать свежим воздухом на скамейке во дворе. Старость – определенно не радость.

Отсутствие бабули мы заметили не сразу. Наверное, жильцы так устали от ее выходок, что некоторое время просто наслаждались относительной тишиной на этаже. К слову, бабуля любила шуметь только вне своей комнаты, поэтому мне, как ее соседу, она не доставляла никаких неудобств. На одном из общих собраний кто-то поинтересовался местонахождением бабки – и оказалось, что ее не видели в общежитии уже около двух недель. У кого-то даже нашелся номер ее телефона, но на том конце «провода» говорили, что аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия Сети. Все встревожились не на шутку и принялись стучать в металлическую дверь ее комнаты, которая оказалась запертой на ключ. Успокоил всех Коля, опоздавший на собрание, который вспомнил, что не так давно ему пришлось около получаса провести наедине с бабулей у подъезда – он ждал доставщика пиццы, а она сидела на скамейке. По его словам, бабка сначала костерила всех соседей почем зря, а потом внезапно решила посвятить его в свою биографию. Оказалось, что где-то под Краснодаром живет ее сын, с которым она почему-то не общалась на протяжении последних лет. Бабуля очень кручинилась по этому поводу и поделилась с Колей своими переживаниями – мол, ей скоро помирать и может так случиться, что сына она больше никогда не увидит, а переходить в иной мир с обидой на плечах негоже – могут в рай не пустить. Поэтому надо бы к сыну съездить напоследок да помириться с ним. Контактов сына, чтобы проверить эту версию, естественно, ни у кого не оказалось, поэтому все единогласно решили, что она звучит вполне правдоподобно, и разошлись по комнатам. С тех пор бабку никто не видел, но переживала по этому поводу лишь Шаповалова, потому что счета за общедомовые коммунальные услуги комнаты номер 203 никто с тех пор не оплачивал, а комната находилась в собственности бабули. Про бабку иногда вспоминали, обсуждая ее долгое отсутствие, но обычно все сводилось к двум версиям – либо она осталась у сына, либо уже давно померла и донимает сейчас ангелов приготовлением зелий для изгнания злых духов из ада. Придерживающиеся этой версии очень надеялись на то, что она еще не спалила рай к едрене фене.

Отсутствие соседей хотя бы с одной стороны, безусловно, радовало меня, если бы не высокодецибельное семейство Романовых, которое насыщает меня шумом сразу за две комнаты.

Однажды мне в голову пришла гениальная мысль. Я подумал, что если смогу найти старушку, то смогу уговорить ее поменяться комнатами. А что? В своей она не живет, а площадь комнат одинаковая. Не думаю, что состояние ее жилища слишком уж отличается от интерьера моей берлоги, поэтому обмен был бы равнозначным. Конечно же, я купил бы ей каких-нибудь конфет или что там обычно покупают бабушкам, которые меняются недвижимостью. Не уверен, что я совсем перестал бы слышать Романовых, но они определенно стали бы звучать глуше.

С этой идеей я подходил к Шаповаловой, чтобы узнать номер телефона бабули. Она сказала, чтобы я не выдумывал и не занимался дуростью, но номер дала. Он по-прежнему был выключен. В шутку я предложил вскрыть комнату бабушки и заселиться в нее самостоятельно, раз уж она ей не нужна. К моему удивлению, Надежда Ивановна ненадолго задумалась, но потом все же мотнула головой и сказала, что это самоуправство и вообще уголовная статья за проникновение на частную собственность, а она не планирует в ближайшее время никуда переезжать, даже при условии, что на новом месте жительства будут бесплатно кормить.

Вскоре я забыл о своей глупой идее по поиску бабули, но иногда эта мысль все же всплывала в моем сознании – чаще всего по утрам, когда за стеной просыпалась Верка, а Коля, громыхая, как слон в посудной лавке, начинал выполнять указания жены по смене пеленок, приготовлению детской смеси и исполнению прочих родительских обязанностей.

В дверь снова постучали. По характеру стука я определил, что это точно не Шапоклячка и не Коля. Каждый из них обладал своим неповторимым стилем стука. На этот раз на пороге стоял Самохин и как-то по-детски переминался с ноги на ногу.

– Извини, парень. Вспылил, – проговорил он.

– Да бросьте, я же все понимаю.

– Просто женщина все-таки и… – его взгляд метнулся к моим улыбающимся глазам. – Что ты там понимаешь.

Это был вопрос.

– Ну… Все понимаю, – повторил я, хотя уже не был уверен ни в чем.

– Ты мне здесь голову не морочь. Понимает он…

Самохин начал надуваться, как гадюка перед броском. Его нижняя челюсть заходила ходуном, дыхание участилось, а руки никак не могли найти себе применение, поэтому то лезли в карманы, то скрещивались на груди.

– Не сметь называть Надежду Ивановну… Не иначе кроме как Надеждой Ивановной. Уяснил.

– Андрей Андреевич, я это еще десять минут назад уяснил. Вы зачем пришли?

– А потому что, – подвел итог Самохин и, развернувшись, шагнул в свою комнату, хлопнув напоследок дверью.

Я снова посмотрел на трещину на потолке коридора и подумал о том, сколько удивительного и необъяснимого происходит вокруг нас, а мы совсем этого не замечаем. День только начался, а мир уже подкинул мне две таинственные загадки – откуда на потолке взялась трещина и зачем приходил Самохин? Решив, что эти вопросы не имеют ответа, я закрыл дверь в свою комнату и подошел к окну. Дождь почти закончился, сидеть в общежитии не было никакого желания. Я взял со стола телефон и позвонил Але.

С Алей мы познакомились пять лет назад. Именно с этой фразы обычно начинаются все истории любви. Человек расплывается в ностальгической улыбке, откидывается на спинку кресла, закидывает ногу на ногу и, пожевывая губу и уперевшись взглядом куда-то в потолок или вдаль при отсутствии потолка, начинает долгую историю, которая обычно заканчивается словами: «И с тех пор прошло двадцать, тридцать, пятьдесят лет, а мы все еще вместе». Затем следует влюбленный взгляд героини рассказа, сидящей рядом, и какая-нибудь ее ехидная фразочка вроде: «А могла бы и за Ваську замуж выйти. Помнишь, как он за мной бегал?». Мужчина делает пренебрежительный жест рукой, мол, какой там Васька, когда есть я, а затем игриво щиплет свою женщину за коленку. Все смеются, и все счастливы. Моя история не так романтична. В первую очередь из-за того, что хоть мы с Алей и знакомы почти пять лет, девяносто девять процентов этого времени мы не общались и даже не виделись.

В тот день я просто зашел в уличное кафе, чтобы купить бутылку воды. Никогда в жизни – ни до, ни после этого случая – я не покупал воду в уличных кафе, но в тот день почему-то сделал именно так. За барной стойкой стояла Аля, тогда она еще была студенткой, было лето и она подрабатывала барменом после сессии. Влюбился ли я в нее? Наверное, да. По крайней мере, тогда мне показалось именно так, потому что я тут же почувствовал некоторые ощущения внутри себя, которые банально и однотипно описываются в дешевых романах – сердце забилось, внезапный жар в животе сменился резким холодом, а ладони вмиг стали влажными.

В кафе не было посетителей, поэтому обстановка располагала к знакомству. У меня с этим делом всегда были большие проблемы – при виде красивой девушки я в один миг превращался в Буратино, но не того, который веселится и поет песенки, а в того, который деревянный. Удивительно, но в тот день слова из меня лились рекой – я шутил, мило улыбался и всячески пытался произвести впечатление на Алю. И, кажется, это у меня получилось. Она искренне смеялась, поправляя локон волос, падающий на лицо, клонила голову набок и всячески подтверждала правоту автора учебника по психологии делового общения (предмет именно с таким названием был в моем расписании на втором курсе университета): женщину нужно рассмешить, и полдела сделано. Другими словами, я понравился Але, а она понравилась мне. Естественно, эта встреча должна была закончиться если не свиданием в тот же вечер, то хотя бы обменом номерами телефонов. Не произошло ни того ни другого. Когда я так разошелся, что предложил Але бросить свою работу прямо сейчас и пойти со мной гулять по городу и есть мороженое, она с милой улыбкой окатила меня ушатом холодной воды, сказав, что вряд ли ее отпустит на такую прогулку ее парень. Несколько секунд я молча смотрел на нее, почему-то больше всего на свете переживая о том, чтобы не показать ей свое разочарование и не выдать какую-нибудь дурацкую шутку в стиле: «Парень не стенка – подвинется». И все же я ее выдал. Аля шутку не оценила, а только развела руками, как бы говоря, что такова жизнь. В тот момент мне хотелось провалиться под землю от стыда и неловкости ситуации, в которой я оказался. Выручил меня кто-то из друзей, который в этот момент решил позвонить мне на мобильник. Воспользовавшись неожиданным звонком, я на прощание махнул рукой Але, изобразив на лице что-то вроде: «Я бы еще с тобой пообщался, но извини – дела», и вышел из кафе, чтобы больше никогда в него не вернуться.

Аля долго не выходила из моей головы. Долго, по меркам времени, когда тебе немного за двадцать, – это примерно месяц. Я думал о ней, но все мои мысли сводились к тому, что думать о ней бессмысленно и даже вредно. Я не был одним из тех парней, которые любыми путями получают желаемое, особенно когда дело касалось девушек. Мне всегда казалось, что если девушка прямо говорит, что у нее есть кто-то, то этого достаточно, чтобы забыть о ней. Выжидать удобного случая или, наоборот, идти нахрапом, пытаясь отбить ее, – все эти глупости были не для меня. В конце концов, если кто-то увел у кого-то девушку или даже жену, это повышает шансы на то, что когда-нибудь ее смогут увести и у него самого, а в эту ситуацию мне попадать совершенно не хотелось.

Повздыхав немного об истории любви, которая закончилась не начавшись, я продолжил жить своей обычной жизнью. Закончил институт, устроился на работу, переехал в свою комнату. Воспоминания об Але совсем стерлись из моей головы, а жизнь очень не любит, когда что-то забывается – на все случаи у нее есть бэкап, чтобы в нужный момент выудить из памяти то, что давно покрылось пылью.

Я снова встретил Алю спустя пять лет. На этот раз мы столкнулись на дне рождения, как оказалось, нашего общего знакомого. Он решил отметить его в небольшой забегаловке, но зато большой компанией. Половина приглашенных даже не были знакомы друг с другом, но эта проблема, впрочем, быстро решалась с помощью алкоголя… Когда к нашему столу подошла Аля, я был занят заслушиванием очередного, семьдесят четвертого, анекдота от своего соседа. Первые семьдесят три были не очень-то и смешными, но общая атмосфера располагала и я смеялся вместе с другими слушателями. К сожалению, я так и не узнал, что ответил Василий Иванович Петьке, так как все мое внимание переключилось на нее.

Аля была одна. Она поздравила именинника, извинилась за опоздание и села на свободное место. Пять лет, прошедшие с нашей первой встречи, не прошли незамеченными. О мужчине в таких случаях говорят, что он возмужал. Это слово носит исключительно положительную окраску и обычно применяется к молодым людям, которые хотя бы внешне уже перестали быть мальчиками, но еще не превратились в мужиков. Странно, но для женщин нет аналога этого слова кроме дурацкого «расцвела», которое никак не ассоциировалось с Алей. Конечно же, за это время она повзрослела, набралась женственности, научилась чувствовать свое тело и пользоваться всеми его достоинствами – ее жесты стали плавными и грациозными, взгляд – глубоким, а осанка явно говорила о том, что Аля уделяет ей много внимания. Да что там говорить, за это время она стала еще красивее и привлекательнее. Я буравил ее взглядом, вытирая о джинсы вновь вспотевшие ладони, но она меня пока еще не замечала, поэтому у меня было время на то, чтобы рассмотреть ее повнимательнее. И чем дольше я в нее вглядывался, тем явнее чувствовалась какая-то внутренняя перемена, которая никак не была связана со временем, которое мы не виделись. Аля была напряжена, ее взгляд был рассеян, а пальцы то и дело сжимались в замок. В тот момент я подумал, что ей просто неуютно в такой большой компании, где она со многими незнакома, поэтому тут же решил прийти на помощь.

– Обещанного пять лет ждут, – произнес я над ее ухом, обойдя стол и опершись на спинку ее стула.

Как я уже говорил, мои коммуникативные способности при общении с девушками не развивались вместе с моим сознанием, а оставались и до сих пор остаются в зачаточном состоянии, поэтому я не знаю, как объяснить выбор этой фразы для повторного знакомства с Алей. Тем не менее ее реакция на мой «подкат» меня порадовала. Обернувшись, она некоторое время разглядывала мое лицо, пытаясь вспомнить, где она его уже видела.

– Мы с вами уже встречались несколько лет назад, – я решил ей помочь, – вы тогда работали в…

– А я вас помню, – улыбнулась она, – вы покупали воду.

– Более того, я ее даже купил.

– У вас еще имя было такое необычное…

– Не поверите, но за эти годы оно не изменилось ни на букву.

Аля звонко рассмеялась, а затем бросила слегка растерянный взгляд на своих соседей по столу. Я понял этот взгляд без слов и, попросив ее минуту подождать, пошел договариваться со своим соседом-анекдотчиком о перемене мест. Тот слегка расстроился из-за того, что потерял в моем лице такого благодарного слушателя, но довольно быстро согласился на рокировку, посчитав, что она даст ему возможность расширить аудиторию поклонников своего таланта и на другой стороне стола.

Естественно, нам с Алей было уже не до дня рождения. Весь вечер мы болтали без умолку, не обращая внимания на безобидные шуточки со стороны именинника и других гостей. Казалось, что эти пять лет мы не жили разными жизнями – общаться нам было легко, будто мы давно знаем друг друга. Единственная тема, которую я мастерски обходил стороной, была ее личная жизнь – мне совершенно не хотелось наступить на ту же мину во второй раз. Более того, я решил вообще не задавать ей вопросов, которые могли бы вызвать какую-то неловкость в нашем общении. Надо будет – сама расскажет. Но Аля не рассказывала. Ни в тот вечер, ни после. Более того, она и сама не задавала мне подобных вопросов. Поначалу меня это насторожило – женщины все же очень любопытные создания, и если они не спрашивают о твоей личной жизни, то только по одной причине – им она неинтересна. Впрочем, узнав Алю получше, я успокоился. Она была из тех редких людей, жизненным принципом которых являются недопустимость вмешательства в души людей и уважение свободы личного пространства. Как правило, того же они требуют и от других, поэтому у таких людей обычно очень узкий и ограниченный круг общения.

Со стороны наши отношения могли показаться странными, но именно такими они и были. Мы не шли по натоптанной тропе влюбленных парочек, бомбардирующих друг друга мегатоннами пестрящих смайликами сообщений в мессенджерах и следующих регламентированным сценариям романтических встреч. Притом что Аля была на год младше, она казалась гораздо взрослее меня, прежде всего своим зрелым мышлением и тем самым уважением к свободе другого человека. Она подпускала меня к себе ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы и она чувствовала себя комфортно, и я не ощущал себя обделенным ее вниманием. И мне нравилось играть по ее правилам. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным и в то же время нужным.

Мы могли встречаться каждый день, а потом не видеться неделю. И никому из нас не приходило в голову устраивать допрос или сцену ревности. Чем дольше мы не виделись, тем ярче были эмоции от долгожданной встречи. Кто-то назовет это просто дружбой, но, во-первых, у нас было все, что сопутствует отношениям между взрослыми мужчиной и женщиной, а во-вторых, кто сказал, что дружба и любовь несовместимы? Мне кажется, что даже наоборот – одно истекает из другого, и никак иначе. Впрочем, я не хочу погружаться в глубинный анализ наших с ней взаимоотношений, а следую принципу автослесарей и системных администраторов: «Работает – не трогай».

По моим наблюдениям, большинство людей с течением жизни деградирует. Да, наблюдения довольно пессимистичные и идут вразрез с современными представлениями о терпимости. Я где-то слышал, что продолжительность человеческой жизни рассчитана природой на тридцать – тридцать пять лет и то, что люди живут в два раза дольше, – заслуга науки и медицины. Если это правда, то это лишь подтверждает мои выводы. С чего бы развиваться сознанию человека после этого возраста, если его тело уже давно должно окончить свой путь на земле? С этим утверждением можно спорить и размахивать руками, доказывая обратное, но для меня это факт. К счастью, я еще не достиг этого рокового возраста, но уже стал замечать за собой признаки деградации. И дело даже не в том, что я стал читать меньше книг или, к примеру, перестал ходить в театр – туда я и раньше не ходил, просто однажды я заметил, как мир вокруг меня стал потихоньку сужаться. Мои интересы перестали расти в геометрической прогрессии, как раньше. С каждым годом их становилось все меньше. Мечты стали какими-то серыми и приземленными, мысли – медленными и неповоротливыми. Мой мир неумолимо схлопывался в точку. Точку, в которой жизненные интересы ограничены бездумным просмотром роликов в Ютубе после рабочего дня, диваном и бутылкой пива, мечты – лишним выходным, а мысли превращены в тягучий липкий кисель, подрагивающий в черепной коробке. Кисель, в котором уже образовались комочки, самый большой из которых носит название «Чего бы пожрать?», а второй по размеру – «Чего бы посмотреть?».

Да, это печальный процесс, неминуемый для большинства людей, но над некоторыми судьба может иногда сжалиться и протянуть им руку помощи в виде человека, который, лишь появившись в жизни такого страдальца, как домкрат распирает границы его сужающегося мира. Аля стала для меня именно таким домкратом. Нет, она не стала моим мотиватором, учителем или, что хуже – духовным наставником. Она всего лишь своим примером показала мне, как можно смотреть на сложные вещи просто и без лишних заморочек. И как только я примерил на себе ее взгляд на мир, его границы тут же стали расширяться с космической скоростью.

Однажды, в самом начале наших отношений, я пригласил ее в ресторан. За свою жизнь я был в ресторане всего несколько раз – мне никогда не нравились напыщенность и пафос подобных заведений, но стереотипы для того и существуют, чтобы им следовать, поэтому логическая цепочка «цветы-ресторан-романтика», возникшая в моей голове, все же обрела материальную форму.

Мы сидели друг напротив друга за столиком, покрытым белоснежной скатертью. Я пытался выглядеть непринужденно, рассказывая какую-то забавную историю, а сам в это же время косился на салфетку из плотной ткани, стоявшую конусом на столе. Наверное, я просто слишком переволновался перед свиданием, но в тот момент я вдруг обнаружил, что не знаю, как поступить с этой салфеткой – оставить ее на столе, положить на колени или заправить за воротник, как это всегда делают всякие аристократы в фильмах. Я очень боялся ударить в грязь лицом перед Алей и сделать что-то не так. Да, сейчас эта ситуация уже кажется смешной, но в тот момент я распереживался не на шутку. Я закончил рассказывать какую-то смешную историю как раз в тот момент, когда к нам подошел официант, чтобы принять заказ. Бросив взгляд на салфетку, которою я теребил пальцами, не зная, как к ней подступиться, Аля откинулась на спинку стула и указательным пальцем демонстративно отодвинула от себя меню.

– Скажите, пожалуйста, буйабес в вашем ресторане готовят по марсельскому рецепту?

Официант, который, видимо, почувствовал мое волнение и по старой официантской традиции тут же нацепил на лицо слегка снисходительную улыбочку, после вопроса Али заметно погрустнел.

– Простите, что вы сказали?

Аля внимательно посмотрела на него, а затем слово в слово повторила свой вопрос. Я же в этот момент понял, что проблема с салфеткой – не самая животрепещущая. Слово «буйабес» я слышал впервые в жизни, и оно сразу мне не понравилось, потому что даже его звучание намекало на то, что каждая буква в нем стоит немалых денег, которых на тот момент у меня не было. Приглашая Алю в ресторан, я рассчитывал на ее человечность в виде какого-нибудь недорогого салатика, но дело сразу же приняло крутой оборот. Тем временем официант взял себя в руки и на этот раз натянул на лицо маску человека, уставшего от жизни и не несущего ответственности за ассортимент блюд.

– К сожалению, у нас нет такого блюда в меню, – произнес он, как мне показалось, слегка обиженным тоном, – из первых блюд могу предложить суп из тыквы с креветками, щавелевый суп и солянку старорусскую.

Аля посмотрела на меня таким взглядом, будто бы только что узнала о смерти человека, с которым была мало знакома – слегка опечаленным, но в то же время скучающим. Я же растерялся еще больше, потому что нужно было что-то говорить, а в моей голове осталось всего одно слово «буйабес», которое вытеснило все остальные слова куда-то в область мозжечка, и они никак не могли проникнуть в горло.

– Филипп, я хочу буйабес, – капризно надула губки Аля.

– Но… Дело в том, что здесь нет… его, – хрипло выдавил я.

– Тогда пойдем туда, где он есть.

Когда мы шли к выходу из ресторана, я с грустью смотрел на свои начищенные ботинки и думал о том, что мне эту девушку «не потянуть». Судя по всему, она привыкла совсем к другой жизни, которая настолько же от меня далека, насколько первое свидание в ресторане далеко от щавелевого супа. Тем не менее я решил идти до конца и, чего бы мне это ни стоило, все же найти этот проклятый буйабес, даже если для этого придется объехать все рестораны нашего городка и выложить за него всю зарплату.

Как только мы оказались на улице, Аля остановилась и взяла меня за руку.

– Давай по-честному, – глядя мне в глаза, твердым голосом произнесла она и замолчала.

– Давай, – после паузы ответил я.

– Я имею в виду – давай всегда по-честному. Тебе же было там некомфортно?

– Ну…

– По-честному.

– Да, я не люблю пафосные заведения.

– Зачем тогда ты меня сюда позвал?

– А куда еще? – выдал я максимально глупый ответ.

Аля развела руки в стороны, повернув ладони к ночному небу, как бы показывая этим жестом, что наш мир огромен и не заканчивается у порога этого ресторана.

– Никогда не делай того, чего тебе делать не хочется, – взяв меня под руку, сказала она и куда-то потащила, – в этом заключается секрет счастья. Кстати, здесь неподалеку есть кофейня с кофе навынос. Он у них самый вкусный в городе.

– А как же этот… Буйабес?

– Понятия не имею, как он выглядит, и узнавать не хочется. Хочется кофе.

Заметив в моих глазах немой вопрос, Аля все же пояснила:

– У Куприна есть рассказ про это блюдо.

– А, понятно.

Понятно мне ничего не стало, но мышцы моего лица уже устали от непонимающего и растерянного выражения и я решил, что хватит с них на сегодня. Я расслабился.

До двух часов ночи мы гуляли по городу, пили кофе, ели какие-то пирожки и разговаривали абсолютно обо всем. Какая-то невидимая стена обрушилась между нами после этой ситуации в ресторане, и вместо страха сделать что-нибудь не так, что может не понравиться Але, в моей душе поселились спокойствие и свобода. Будто бы я все это время жил в какой-то клетке, которую взяла и разломала Аля. Я будто бы всей грудью вдохнул свежего воздуха, искренне поразившись тому, что такой воздух вообще существует.

Мы давно собирались выбраться на природу и прогуляться с Алей по лесу, но все как-то не получалось то у нее, то у меня. Сегодня был замечательный день для такой прогулки, но дождь нарушил все планы.

– Может, тогда в парк? – предложила она.

Я поморщился – парк, даже при наличии деревьев, был плохой заменой лесу.

– Ты там снова гримасничаешь? – раздался ее голос в трубке.

– А ты снова наблюдаешь за мной через скрытую камеру?

Я поймал себя на том, что невольно пробежал взглядом по потолку. Никак не могу привыкнуть к тому, как Аля чувствует мое настроение даже на расстоянии.

– Конечно. Поэтому я знаю, чем ты занимался сегодня ночью, – игриво засмеялась Аля.

Я посмотрел в угол – туда, где сегодня ночью сидел Темный. В углу было пусто и светло.

– И чем же?

– Наверное, слушал разговоры своих соседей о том, в каком магазине сегодня акция на подгузники?

Алю очень веселят мои рассказы об общежитии и его жильцах. Для меня же ее смех является некой терапией – когда я вижу, как она смеется над моими проблемами, мне становится легче и я уже не так остро воспринимаю все свои неурядицы. Долгое время я не говорил ей о том, что живу в общежитии, – этот факт казался мне чем-то постыдным, особенно на фоне того, что сама Аля живет в собственной однокомнатной квартире. Однажды я не выдержал и рассказал ей о своих переживаниях. Аля выслушала мой рассказ и принялась задавать какие-то, как мне тогда показалось, глупые вопросы, не относящиеся к теме, типа: «Какую музыку слушает Самохин?» и «Сколько лет Верке?». Для меня признание о моем месте жительства было чем-то вроде исповеди. Я ожидал увидеть любую ее реакцию – от сочувствия до презрения, но уж точно не интерес к моим соседям. Заметив, что я отвечаю неохотно, она бросила на меня свой мимолетный, но как всегда чертовски проницательный взгляд и, немного помолчав, сказала:

«Ты хочешь, чтобы я тебе посочувствовала?»

«Еще чего», – хмыкнул я.

«Чтобы порадовалась?»

«Да вроде нечему».

«Вот и я так думаю. Поэтому и задаю вопросы, ответы на которые мне интересны. А место жительства – понятие временное, особенно в твоем возрасте».

Мне нечего было возразить на эту реплику, а ей нечего было к ней добавить, поэтому признание о моем месте проживания, как облачко на морозе, вырвалось из моего горла и растворилось в воздухе без остатка. После этого она часто просила рассказать о своих соседях, что я поначалу делал без особого энтузиазма, а затем мне самому это стало нравиться – иногда мне казалось, что Аля и сама живет в моем общежитии, настолько она была посвящена в суть всех событий, происходящих в нем, хотя ни разу не была у меня в гостях. Единственный, о ком я никогда не упоминал, – это Темный. Ей о нем знать ни к чему, хоть я и уверен, что она за минуту найдет простое и логическое объяснение данному явлению.

– Так что? В парк идем? – спросила Аля, не дождавшись ответа на свой вопрос.

– С тобой хоть на край света.

– Только не говори мне, что ты из секты плоскоземельщиков, – хмыкнула она в трубку.

– Не называй мою секту сектой, – строго ответил я.

– Серьезно?

– Что?

– Ты веришь в плоскую Землю?

– Только в плоский юмор. Это моя религия.

– Ты себя недооцениваешь.

– Ты меня тоже.

Аля рассмеялась, и я улыбнулся. Меня страшно радует ее смех.

– Я буду готова через сорок минут. Зайдешь за мной или там встретимся?

– Зайду.

– Тогда до встречи.

Я уже привык к тому, что, прощаясь, она никогда не дожидалась ответных слов, поэтому просто положил телефон на стол и, вытащив из шкафа чистое полотенце, отправился в место, при посещении которого это полотенце всегда кажется мне неприлично выделяющимся своей свежестью – в душ.

Душевая расположена в самом конце коридора, напротив общей кухни. Она разделена на две части – мужскую и женскую, в каждую из которых ведет отдельная дверь. Если не использовать в описании этого места прилагательные, то может показаться, что это помещение очень даже приличное. Стены и пол обложены кафелем, есть три кабинки, огороженные с трех сторон перегородками, а из леек льется вода. Если все же добавить к этому описанию прилагательных, то общая картина тут же поменяет свои радужные краски. Кафель на стенах и полу серого цвета, хотя изначально был белым, перегородки почему-то заканчиваются на уровне плеч – наверное, чтобы каждый посетитель мог следить за своим соседом и в случае инфаркта от резкого перепада температуры воды при поворачивании вентиля на одну миллионную долю миллиметра смог заметить это и сообщить в скорую. К слову, Шапоклячка однажды пыталась собрать деньги на ремонт душевой, в смету которого, помимо всего прочего, входило и переоборудование этих самых перегородок – они должны были вырасти до потолка и разжиться дверьми, но почему-то именно на это важное и нужное мероприятие жильцы денег пожалели и отвергли предложение Надежды Ивановны.

Я подошел к душевой и дернул дверь за ручку. Она оказалась заперта. Видимо, кто-то из соседей решил помыться в одиночестве и закрылся изнутри. Возвращаться в комнату не хотелось, и я приоткрыл дверь на кухню в надежде, что там окажется кто-нибудь, с кем можно будет скоротать время. За столом сидел Геббельс – человек, с которым время можно только потерять.

Настоящее имя Геббельса – Александр Иванович Лужицкий. Он живет в двести четвертой комнате – через одну от моей. Мы обитаем с ним в одном общежитии, и это единственный факт, который нас объединяет. Впрочем, есть и еще одно немаловажное сходство – мы оба терпеть не можем друг друга.

Как раз на кухне мы с ним и познакомились. Я тогда только осваивался в общаге и старался понравиться всем и каждому. Лужицкий сразу показался мне серьезным мужиком со стержнем внутри. Тогда я еще не знал, что этот цельнометаллический стержень на самом деле является полым сосудом, внутри которого булькает вязкая и вонючая субстанция под названием «политика». Кроме нее Лужицкого не интересует вообще ничего. Все свободное время он тратит на просмотр политических ток-шоу по телевидению, чтением политических пабликов в Интернете и последующим обсуждением всей полученной информации с тем, кто не успел почувствовать его приближение и убежать. Поймав нерасторопную жертву, Лужицкий, как паук, начинает оплетать ее своей паутиной. Начинает он обычно издалека – для затравки может задать какой-нибудь безобидный вопрос вроде: «Ну, как здоровье?». Ничего не подозревающая жертва дает сжатый или развернутый ответ, в зависимости от своих коммуникативных навыков, настроения и прочих факторов, которые совсем не интересуют Лужицкого – он не слушает ответ, а просто ждет, когда жертва закончит говорить. И в этот момент он совершает первый выпад, молниеносно вводит яд и тут же отпрыгивает обратно, наблюдая за тем, как поведет себя жертва: «Слышал, что американцы учудили?». Вместо американцев могут быть кто угодно – немцы, французы, белорусы, мальтийцы, эскимосы или парагвайцы. Все зависит от политической повестки дня и от того, кого сегодня обсуждали в ток-шоу. И в этот момент жертва уже обречена. Как все нити в паутине ведут к центру, так и любой ответ на заданный вопрос ведет в ловушку. Если человек в курсе событий и понимает, о чем его спрашивает Лужицкий, тот тут же начинает оплетать жертву паутиной, затягивая в обсуждение этой ситуации. Обсуждение, как правило, представляет из себя очень долгий и нудный монолог, на девяносто процентов состоящий из чужих мнений, услышанных по телевизору или прочитанных в Интернете, остальные десять процентов – это подборка грозных инфинитивов, наиболее часто употребляемыми из которых являются: запретить, выслать, расстрелять, посадить, уничтожить. Жертва мучается, ищет способ побега, но это не так уж и просто сделать. Я лично наблюдал за тем, как он провожал Самохина, имевшего неосторожность поддержать разговор о каком-то политическом событии, до двери его комнаты. Когда Андрей Андреевич устал слушать Геббельса и попытался уйти, тот шел за ним по коридору, хватал Самохина за рукав и, заглядывая в глаза, пересказывал вечерний выпуск новостей. Лужицкий даже пытался просочиться за Самохиным в его комнату, но тот, интеллигентно оттерев Геббельса плечом и пожелав ему спокойной ночи, решительно захлопнул дверь прямо перед его носом.

Ко второму способу атаки Лужицкий переходит, если жертва не понимает, о чем идет речь, и заявляет об этом вслух. В этом случае он натягивает на лицо маску снисходительного учителя истории и начинает таинство просвещения, рассказывая о предпосылках наступления обсуждаемых событий, начиная от строительства египетских пирамид. Жертва, опять же, обречена на потерю времени и настроения.

И третий сценарий активируется тогда, когда жертва прямо заявляет, что не интересуется политикой. Именно так и состоялось наше знакомство.

– Новенький? – спросил Лужицкий, разглядывая меня, набирающего в чайник воду из-под крана.

– Да, позавчера заселился в двести вторую.

– Как звать?

– Филипп.

– Болгарин, что ли? – дернул за паутинку Лужицкий.

– Почему болгарин? Русский, – простодушно улыбнулся я.

– А-а-а… Болгары же, кстати, за Гитлера воевали, знаешь? А сейчас что?

– Что? – я поставил чайник на огонь и повернулся к Лужицкому.

– А ничего! Продались Западу, легли под НАТО и сидят там. А ты думаешь, они нужны американцам? Да они знать не знают, где эта Болгария находится! Им нужен был доступ к Черному морю, они его получили, а случись что, никто им помогать не будет.

Ошалев от хлынувшего на меня потока информации, я пожалел о том, что налил в чайник много воды, ведь теперь придется слушать все это, пока она не закипит.

– Будет война, будет… – не успокаивался Лужицкий. – Они думают, что им все можно. Демократия! Хех… Да пусть себе в задницу свою демократию засунут, пиндосы херовы. Вот взять, к примеру, Прибалтику…

Следующие десять минут Лужицкий, не замолкая ни на секунду, посвящал меня в историческое прошлое Латвии, Литвы и Эстонии, в виде бонуса разбавив рассказ и несколькими упоминаниями Польши. Затем он перешел к аналитике современных международных отношений стран Восточной Европы и влияния на них США. В тот момент, когда закипел чайник, Лужицкий перешел к разбору военно-политической обстановки в акватории Балтийского моря.

– Честно говоря, я не особо интересуюсь политикой, – как можно доброжелательнее прервал я поток мыслей Лужицкого, наливая в кружку кипяток.

– А потому что мозгов у вас нет!

– У кого?

– У молодежи современной. Одни тиктоки на уме. Историю нужно знать! – он поднял вверх указательный палец.

– Да я вроде знаю историю, – пожал я плечами, – в школе учили.

– Ледовое побоище!

Указательный палец Лужицкого метнулся вниз и зачем-то постучал по столу.

– Что – Ледовое побоище?

– Когда было?

– В тринадцатом веке.

– Ты мне дату, дату назови.

Напор и бестактность этого человека стали понемногу раздражать, но я все еще не хотел ссориться ни с кем из своих соседей.

– В тысяча двести…

– Ну?

Я знал, когда произошла эта битва, но в тот момент, как назло, дата вылетела из головы.

– В тысяча двести двадцать четвертом, кажется.

– В тысяча двести сорок втором. Это знать нужно, молодой человек!

Лужицкий скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула с победоносным видом и презрением в глазах. Это стало последней каплей.

– А в тысяча двести двадцать четвертом что произошло? – спросил я, опершись руками на столешницу и прислонившись к ее краю спиной.

– Ничего не произошло, а вот до Ледового побоища…

– Что, вообще ничего? – перебил я Лужицкого. – А в тысяча двести двадцать пятом?

Тот смотрел на меня своими маленькими глазенками и часто моргал.

– Причем тут тысяча двести двадцать пятый? Я спрашивал про Ледовое побоище.

– С побоищем мы уже разобрались. Просто вы сказали, что историю нужно знать. Я так понимаю, вы – большой специалист в этом. Вот я вас и спрашиваю – что происходило в тысяча двести двадцать четвертом и двадцать пятом годах? А в тридцатом? Тридцать седьмом? Может, в пятьдесят четвертом? Не помните?

Щеки Лужицкого покраснели, а в глазах появился недобрый отблеск.

– Причем тут это? Как это связано вообще? – зашипел Лужицкий.

– А просто вы сами ничего не знаете, – не выдержал я, – выучили пару дат из учебника истории и думаете, что умнее других. Ледовое побоище… Следующая какая дата? Куликовская битва? Так она через полтора века случилась. А между ними что-нибудь происходило? Чего вы молчите? Я вам сразу сказал – я не интересуюсь политикой. Нет же, сами прицепились ко мне со своими Эстониями, а в итоге оказалось, что у молодежи мозгов нет. Я зашел сюда кипятка налить, а меня уже безмозглым назвали. У вас-то самого мозги есть?

Лужицкий встал из-за стола и вышел из кухни, хлопнув дверью, уже в коридоре выкрикнув: «Поколение идиотов!»

Наверное, мне не следовало говорить того, что я сказал, но в тот момент меня задело за живое его высокомерие. Он мог так нагло разговаривать с кем угодно из своих знакомых и перед ними козырять своими знаниями, но для этого точно не подходил я – новенький, которого он знал всего несколько минут. Несколько месяцев после этого инцидента мы даже не здоровались, а после, когда эмоции подутихли, стали молча кивать друг другу при встрече. Кстати, прозвище Геббельс придумал не я. Когда я заселился в общежитие, оно уже было плотно приклеено к Лужицкому. Сомневаюсь, что он знает о своем втором имени, и думаю, что он предпочел бы в качестве позывного фамилию какого-нибудь современного ведущего политического ток-шоу.

На удивление, Александр Иванович женат. Как это часто бывает, его супруга Елизавета Петровна представляет полную противоположность своему мужу – его ровесница, женщина лет шестидесяти с очень добрыми глазами и вкрадчивым голосом. Ни разу я не видел, чтобы она ссорилась с Лужицким или с кем-нибудь еще. Мужа она называет исключительно Сашенькой, и, кажется, одного только имени, произнесенного ею вслух, достаточно, чтобы утихомирить запал Геббельса. Рядом с нею он превращается в заботливого старичка, смотрящего на жену влюбленными глазами. Однажды Коля Романов предположил, что Елизавета Петровна специально заставляет своего мужа смотреть политические передачи, чтобы он не надоедал ей своим дурацким характером и выплескивал накопившуюся негативную энергию на своих соседей. Возможно, что так оно и есть. Иначе зачем он ошивается на кухне вместо того, чтобы сидеть в комнате?

Этот вопрос тут же возник в моей голове, когда я увидел его за столом с телефоном в руках. Почему-то мне показалось, что молча закрыть дверь и уйти будет не самым лучшим решением. Геббельсу может показаться, что я его опасаюсь.

– Кто там? Не знаете? – махнул я головой в сторону душевой.

– Очевидно, что какой-то человек, – даже не посмотрев в мою сторону и не отрываясь от телефона, произнес Лужицкий.

– А почему заперто?

– Очевидно, что человек заперся изнутри.

– Давно?

– Очевидно, что какое-то время назад.

Я решил прервать этот парад очевидности и молча подошел к окну. Кухня располагалась на той же стороне здания, что и моя комната, поэтому вид из окна был примерно тот же, что и у меня. Никаких достопримечательностей перед нашим общежитием не было, поэтому я несколько минут наблюдал за Колей и Наташей Романовыми, прогуливающимися с коляской по тротуару. Николай что-то увлеченно рассказывал жене, а Наташа смотрела на спящую дочь и иногда невпопад кивала. Судя по всему, рассказ мужа интересовал ее в самую последнюю очередь.

За моей спиной раздавались удивленные, иногда гневные, но чаще пренебрежительные возгласы, прерываемые шумным выдуванием воздуха из носа и похлопываниями ладонью по столу. Я обернулся. Лужицкий все так же сидел за столом, уткнувшись в телефон. Видимо, читал какие-то новости.

– Во дают! – хмыкнул он и посмотрел на меня.

Мне почему-то стало жалко этого человека. Было видно, как он искренне хочет поделиться чем-то, что его удивило, как он хочет обсудить какую-то, конечно же, политическую новость, но в то же время понимает, что его окружают люди, которым, в большинстве своем, все это безразлично. Вот и приходится выдумывать всякие методы для привлечения собеседников. Но в то же время я понимал, что с такими людьми нельзя давать слабину – стоит на секунду потерять бдительность, и он тут же вцепится в тебя как клещ. Я отвернулся.

– Э-э-эх… Это же надо додуматься! Идиот.

Я чуть было не клюнул на эту уловку. Лужицкий, судя по всему, выдумал очередной способ вывести меня из равновесия, бросая обидные словечки, вроде как в качестве комментариев к каким-то прочитанным новостям, а на самом деле…

– Вот же тупой, а?

Ну, точно. А я его еще пожалел. Ничему меня жизнь не учит.

– Таких нужно на лесозаготовки отправлять. Тоже мне интеллигент…

Я снова бросил взгляд на Романовых. Коля продолжал распинаться, размахивая руками, а Наташа, уже откровенно зевая, изучала направление движения облаков по небу. Геббельс же продолжал наслаждаться своей извращенной и при этом хитрой местью. Видимо, Лужицкому до сих пор не давала покоя мысль о том, что меня не интересует политика, и его это сильно коробило.

– И где только таких придурков рожают?

Ситуация была патовая. Сделать вид, что я ничего не понимаю, и проигнорировать выходку Геббельса, означало доставить ему удовольствие невозбранно оскорблять меня практически в лицо. Огрызнуться я тоже не мог, потому как тут же поставил бы себя в неудобное положение. Стоило мне только хоть как-нибудь отреагировать на его выпады, как он тут же округлил бы глаза и промямлил бы что-нибудь о том, что просто комментирует новости, и сразу же начал бы их пересказывать, вплетая меня в паутину долгих обсуждений и измышлений.

Тем временем Коля на улице в очередной раз демонстрировал чудеса ловкости. Закончив свой рассказ, он решил подменить жену и самостоятельно покатить коляску, но тут же наехал колесом на бордюр, от чего ее сильно накренило и Верка чуть не вывалилась на асфальт. Теперь он стоял с понурым видом и молча выслушивал претензии Наташи, звучание которых проникало в кухню даже сквозь закрытое окно.

– Куда ты смотришь, слепошара! – кричала Наташа.

– Клоуны! – вторил ей Лужицкий.

– Руки из задницы! – вполне справедливо приметила Романова.

– Вместо мозгов – кисель, – глумился Геббельс.

Коля вздохнул, поднял голову и, заметив меня в окне, слабо улыбнулся. Мне показалось, что его рука даже слегка дернулась вверх – наверное, он хотел помахать мне, но решил, что это не самое уместное действие в этой ситуации. Колю мне жалко не было – руки у него, действительно, росли из задницы. Но сам факт того, что я только что пожалел своего врага, а теперь равнодушно наблюдаю за тем, как мой хороший знакомый получает по первое число, меня смутил. Похожее чувство однажды я уже испытывал.

Когда я только переехал в общежитие и на кухне впервые услышал звук работающего холодильного оборудования, доносящийся из магазина снизу, я подумал, что в смежных комнатах, наверное, живут или глухие, или сумасшедшие люди. Но, как оказалось, человек может привыкнуть ко всему. Житель двести десятой комнаты, примыкающей к душевой, говорил, что его этот звук совершенно не беспокоит. Впрочем, его душевное равновесие объяснялось просто – он очень крепко спал. Казалось бы, можно порадоваться за здорового человека, умеющего здорово спать, но его соседям было не до радости, потому что помимо звука холодильников им приходилось слушать еще и воистину адский храп жильца из комнаты двести десять. В моем жилище его, конечно, слышно не было, но однажды я заметил, что и так неровные половицы на полу в коридоре сильнее всего были вздыблены как раз у двери его комнаты. Одно из двух – это было связано либо с тем, что он крайне неохотно сбрасывался на ремонт, либо с тем, что половицы вздыбились под действием разрушающей силы ударной звуковой волны. Вторая версия всегда казалась мне более правдоподобной.

Кстати, именно тогда у меня появилась эта дурацкая привычка – давать прозвища своим соседям. Храпуна я за глаза называл Говардом, потому что звуки, издаваемые им по ночам, больше походили на бульканье пузырей воздуха, поднимающихся на поверхность воды. Не иначе, он держал в своей комнате Ктулху. По иронии судьбы Говард утонул прошлой весной на рыбалке, провалившись под лед. Тогда эта история меня потрясла и в то же время смутила. Я поймал себя на мысли о том, что переживаю из-за гибели чужого для меня человека больше, чем когда-то переживал из-за смерти родного деда. Эта мысль показалась мне тогда какой-то кощунственной и даже несправедливой, поэтому я даже съездил на выходных в деревню. Я сидел на скамейке у могилы, смотрел на фотографию деда на памятнике и думал о том, какой же я лицемер.

Я редко приезжал к деду. Даже когда он был уже совсем старым, я придумывал множество отговорок, чтобы провести выходные в городе, а не ехать в деревню, хотя до нее отсюда около шестидесяти километров – сорок минут езды. Я мог бы выезжать утром, а вечером возвращаться в город, но я не ехал, у меня якобы не было времени, хотя я мог целый день валяться на диване, пялясь в телефон, или просто спать. Только после известия о смерти я понял, что у меня было полно времени. Его не было у деда. Но я врал, что его нет у меня, а дед молчал о том, что оно заканчивается у него. А затем я сидел у его могилы и горевал о том, что его смерть оказалась для моего восприятия не такой трагичной, как хотелось бы. Что это, если не лицемерие?

Говарда похоронили на городском кладбище, а его комната до сих пор пустует. По слухам, родственники, узнав, сколько стоит этот объект недвижимости, посчитали эту сумму оскорбительно малой и взвинтили цену чуть ли не в два раза – чтобы всем хватило. Какой-то риелтор приходил пару раз с клиентами, но осмотр заканчивался очень быстро. Люди окидывали взглядом комнату, узнавали стоимость этого прекрасного жилища, кивали и уходили. Подозреваю, что риелтор просто запугивал своих клиентов страшной и дорогой комнатой – если не купите ту, которую я вам предлагал вчера, то придется покупать эту. Я слышал, что иногда они так поступают.

Из воспоминаний о мертвых меня вытащил Лужицкий. Какой же он все-таки отвратительный человек – ничего святого.

– Ноги таким отрывать нужно! – рявкнул он за спиной.

Я решил, что с меня хватит. Не буду играть с ним в его идиотские игры, а прямо сейчас повернусь и скажу ему, чтобы заткнулся уже наконец. Плевать, что будет дальше, – надоел уже, в самом деле.

План был отчаянный и дерзкий, но мне удалось выполнить только первую его часть – я повернулся и даже раскрыл рот, чтобы выпустить злобную речь в лицо Геббельсу, но в этот момент произошло событие, объяснить которое проще всего смогли бы последователи буддизма или индуизма, потому что не иначе как законом кармы его не назовешь. Как только я обернулся, с потолка на голову Лужицкого обрушился кусок штукатурки размером с тарелку. Стукнув его по макушке, он разлетелся по столу полусотней белых кусочков. Геббельс коротко выматерился и схватился за голову. В этот же момент дверь кухни распахнулась и на пороге возникла его супруга с огромным тюрбаном на голове, свернутым из полотенца.

– Здрасти, Елизавета Петровна, – широко улыбнулся я, чтобы хоть как-то замаскировать еле сдерживаемый смех.

– Здравствуй… Филипп, – растерянно промямлила она, глядя на своего мужа. – А… что случилось?

– Сам в шоке, – пожал я плечами и направился к двери. – Берегите голову, Александр Иванович.

Стоит ли говорить о том, с каким настроением я вышел из кухни? Геббельс получил по тыкве, а я даже не тронул его пальцем. Говорят, что человеку немного нужно для счастья, и, кажется, это чистая правда.

Несмотря на выходной, в парке было совсем немного народа, хотя дождь уже давно закончился. Наш парк – это лес, в котором еще в советское время прорубили несколько просек, положили на них асфальт и поставили скамейки. Конечно, за время своего существования парк претерпел множество изменений – асфальт сменился красивой плиткой, главная аллея превратилась в широкую прогулочную территорию с аттракционами и кафешками. По ней в обе стороны ездил маленький паровозик, катавший скрывающих свой восторг взрослых и их менее сдержанных отпрысков; за паровозом катилась карета, запряженная двумя лошадьми, которую часто арендовали молодожены; неспешно ковыляла старая пони, всю свою жизнь возившая на себе детей, а в самом центре парка, на площадке, к которой сходились все аллеи, конечно же, была установлена сцена, на которой местные артисты самодеятельности устраивали песнопения и пляски по любому поводу. Особенно они старались на концертах в день города и перед выборами. В общем, обычная картина для любого провинциального городка.

Мне всегда нравилось наблюдать за взрослыми, которые приходили в парк со своими детьми. Все они вели себя по-разному. Одни старательно отыгрывали роль родителей, хмуря брови и недовольно качая головой, когда их ребенок делал шаг влево или вправо от заранее разработанного и оговоренного маршрута, другие сами превращались в детей, поддерживая любые идеи своих чад – кататься на сумасшедшем аттракционе, после которого завтрак стремится на свободу вместе с желудком и поджелудочной железой? Не вопрос. Стрелять из кривых воздушек по шарикам, в надежде выиграть главный приз? И это мы сможем. Есть сахарную вату так, чтобы на одежде не осталось ни одного нелипкого места? А почему бы и нет?

Вторые, конечно же, обычно встречаются реже, и меня всегда интересовал этот вопрос – куда со временем уходит из взрослых вся детская беззаботность и непосредственность? В какой момент эти душевные качества сменяются морщинами на переносице и перманентно недовольно опущенным уголком рта?

– Вот когда у тебя будут дети, тогда и узнаешь. Наверное, – ответила Аля на мои вопросы, на этот раз заданные вслух.

– А мне кажется, что дело не в детях, а в самих людях. Если они изначально душные, то на всю жизнь такими и останутся.

– О, любимая пластинка про то, что люди не меняются, – хмыкнула она.

– Хочешь поспорить?

– А что мне спорить? Любой, кто повторяет эту мантру, тут же замолкает, если задать ему всего один вопрос.

– Какой?

– Очень простой: «А ты тоже никогда не меняешься?».

Аля оказалась права. Я тоже замолчал, но только лишь для того, чтобы обдумать ответ. Она же покосилась на меня и показала язык.

– Вот тебе и все споры. Некоторые люди очень любят рассказывать о том, как они развиваются, как идут к своим целям, какие изменения происходят с ними на этом пути… Часами могут вещать. А как речь заходит о ком-нибудь, кто вычудил какую-нибудь глупость, так сразу – люди не меняются. О других всегда проще рассуждать, чем о себе, правда? Р-р-раз – и поставил диагноз.

– Нет, подожди, – меня задела ее уверенность в своей правоте, – мы же говорим о глобальном изменении. Вот, к примеру, живет себе человек на свете и не любит… ну, не знаю… почтальонов.

– Почему почтальонов? – рассмеялась Аля.

– Потому что… Потому что они ему никогда не приносили хороших писем, а только извещения о штрафах и налоговые квитанции.

– Хорошо, пусть так. И что?

– И то, что он всю жизнь этих почтальонов ненавидел. Вот прям лютой ненавистью.

– А сколько ему лет? – перебила меня Аля.

– Допустим, пятьдесят три.

– Хорошо. Человек пятьдесят три года ненавидит почтальонов. С самого детства.

– Нет, не с самого детства.

– А с какого возраста?

– С двадцати одного года, – терпеливо ответил я.

– Ага. Тридцать два года ненавидит. И что дальше?

– Может такой человек взять и внезапно полюбить почтальонов?

– Может, – кивнула она и схватила меня за руку, – пойдем кофе купим? Мой любимый латте и твой такой себе капучино.

Аля обладала удивительной способностью менять тему разговора максимально грубо, но при этом так, что почему-то на нее невозможно было за это разозлиться.

– Я, вообще-то, не договорил.

– Ты все же хочешь убедить меня в том, что люди не меняются?

– Да не хочу я тебя ни в чем убеждать, просто…

– Тогда не делай этого, – улыбнулась она. – Единственное, что не меняется в нашем мире, так это твое пятно на рубашке.

– Где?

Я наклонил голову и тут же получил легкий щелчок по носу.

– И еще твоя доверчивость, – засмеялась Аля и вприпрыжку побежала к кофейному киоску, выкрикивая на бегу: «Кто последний, тот почтальон».

Компания из трех мамочек с колясками, стоявших неподалеку, неодобрительно покосилась на Алю. Я специально прошел рядом с ними, чтобы услышать их разговор.

– Кобыла здоровая, а ведет себя, как дите малое, – вздохнула одна из них.

– Ага, – кивнула другая, – детей же нет, наверное, энергию некуда девать.

Третья решила ничего не добавлять к сказанному, ограничившись лишь осуждающим взглядом в спину Али.

Может быть, Аля и права. Сомневаюсь, что эти мамочки, самой старшей из которых было от силы лет двадцать восемь, никогда не дурачились и не веселились, даже если это веселье выглядело глупым и непонятным для окружающих. Впрочем, мнение этой троицы меня интересовало сейчас меньше всего. Да и все эти философские разговоры тоже были лишними.

Я подошел к Але, когда она уже сделала заказ и теперь в нетерпении пританцовывала у прилавка.

– Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? – процитировала она детский стишок и даже попыталась изобразить его главного героя, ссутулившись, нахмурив брови и смешно переваливаясь с ноги на ногу. – Ты кофе с корицей будешь?

– Нет, – ответил я и засмеялся.

– Что? – не поняла она причину моего смеха.

– Ты спросила про корицу, и я вспомнил одну смешную историю, которую мне Мишаня недавно рассказал.

– Сосед твой?

– Да, из двести шестой.

– Мишаня… – хмыкнула она. – А можно я иногда буду называть тебя Филипком? Можно, можно?

Аля, как ребенок, схватила меня за руку и запрыгала на месте, заглядывая в глаза.

– А можно вместо корицы в латте добавить немножко мышьяка для вкуса? – обратился я к продавцу.

– Мышьяк, к сожалению, закончился, – быстро сориентировался тот. – К нам часто приходят семейные пары.

– О-о-о, знаменитая мужская солидарность, – цокнула языком Аля. – Ну и ладно. Так что там за история?

Понятия не имею, кому пришло в голову называть сорокалетнего бородатого мужика Мишаней, но он отзывался на это имя и, судя по всему, даже не испытывал дискомфорта, когда к нему так обращались люди значительно младше него по возрасту. Мишаня жил в двести шестой комнате – у самой лестницы, напротив комнаты Романовых.

Когда-то у него была своя квартира, но он ее съел. Конечно же, в переносном смысле этого слова, хотя, лишь раз взглянув на этого двухметрового громилу с челюстями шириной в микроволновку, очень легко можно представить, как он, проснувшись утром, отрывает от стены ванной кафельную плитку и, откусив кусок, начинает с удовольствием ее пережевывать. Затем вытирает рот и руки куском обоев, которые потом с таким же наслаждением проглатывает, как армянский лаваш. На самом деле все было гораздо прозаичнее. Мишаня всю жизнь работал токарем и, по его рассказам, был хорошим мастером и неплохо зарабатывал. Однажды рукав его спецовки намотало на вал станка и перемололо правую кисть в фарш. Конечно же, ни о какой работе токарем больше не могло быть и речи. Мишаня уволился, но не сломался, как это часто бывает в таких случаях, а принялся искать новую работу. Но его желания было недостаточно – однорукому человеку предлагали самую низкооплачиваемую неквалифицированную работу, на которую он не соглашался по вполне понятным причинам – у Мишани были жена и малолетняя дочь, которых нужно было кормить. Помыкавшись по собеседованиям, Мишаня все же сообразил, что другого выхода у него нет, и устроился на работу дворником.

Об этой профессии принято отзываться как о примитивной работе для тех, кто больше не способен ни на что иное, кроме как мести асфальт. Мишане, по его рассказам, обучение этому ремеслу далось с большим трудом, так как даже для такого простого инструмента, как метла, желательно наличие обеих кистей. Когда он, наконец, научился довольно сносно управляться с инвентарем, наступила зима, и метла сменилась лопатой для очистки тротуара от снега – обращению с ней пришлось тоже учиться заново. Но Мишаня справился и с этим. По его словам, сложнее всего было принять не саму необходимость повторного обучения знакомым навыкам, а осознание того, что планки целей и стремлений его, взрослого человека, в один миг упали до уровня планок маленького ребенка – большой победой теперь считались такие, на первый взгляд, незначительные успехи, как первые самостоятельно завязанные шнурки или яичница, пожаренная на сковороде без посторонней помощи.

Денег не хватало катастрофически, поэтому Мишаня принял невероятное по своей простоте и глупости решение продать квартиру и купить комнату в общежитии, а разницу постепенно тратить на бытовые нужды. Так он и поступил. Жена Мишани, первое время поддерживающая мужа, прожив в общежитии полгода, в конце концов молча подала на развод, забрала дочь и уехала жить к родителям, к тому же еще и обязав бывшего мужа выплачивать алименты. Этот поворот все же смог одолеть Мишаню, и он впал в довольно специфическую депрессию на целых полтора года. Все это время он не работал, а сидел в своей комнате и проедал деньги, которые снимал с банковского счета. Специфической же эта депрессия была потому, что за все это время Мишаня ни разу не притронулся ни к алкоголю, ни к еще более пагубным веществам, как это часто бывает в подобных ситуациях. Вместо этого он завел кошку и вместе с ней каждый день обжирался самыми разнообразными деликатесами, ни в чем себе не отказывая. Когда деньги стали подходить к концу, Мишаня взял себя в руки, снова вышел на работу дворником и зажил обычной жизнью таких же, как и он, среднестатистических жильцов общежития.

По своей природе Мишаня – довольно дружелюбный и, наверное, даже добрый человек, поэтому мы как-то сразу поладили. Когда родители передавали мне что-нибудь вкусное из деревни, я делился этим с Мишаней, взамен получая непередаваемое удовольствие от его историй, которые он особенно любил рассказывать после сытного приема пищи, ковыряясь в зубах заостренной спичкой. Нельзя сказать, что он был искусным рассказчиком, но его неказистые истории почему-то всегда меня веселили и надолго оставались в памяти. Я долго пытался понять секрет его таланта говорить о самых простых и банальных событиях так, что невозможно было не заслушаться, – и, наконец, до меня дошло. Оказалось, что Мишаня был начисто лишен самолюбия. Он умел и любил посмеяться над собой, не опасаясь сказать чего-то, что как-то отразилось бы на его восприятии другими людьми. Но что особенно цепляло в его историях, так это то, что он всегда рассказывал их с очаровательной ноткой легкой грусти – мол, вот такой я человек непутевый, но это ничего, это нормально, зато моя история тебе настроение поднимет, посмеешься немного. Умение смеяться над собой и принимать себя таким, какой есть – это то, чему я хотел бы научиться у Мишани. Надеюсь, что когда-нибудь у меня это получится и для этого мне не придется отрезать себе кисть. Хочется верить, что эта черта характера никак не связана с отсутствием пяти пальцев.

На днях я возвращался с работы не в самом лучшем настроении и по этому поводу решил еще и притравить свой молодой организм убойной порцией фастфуда. Я не люблю есть в общественных местах. Поэтому, забрав с выдачи бумажный пакет с едой, я направился домой, где благополучно забыл о нем, развалившись на кровати с телефоном в руках. К тому времени, когда желудок начал подавать сигнал бедствия, содержимое пакета уже остыло. Да, гамбургеры и картошку можно употреблять и в холодном виде, но зачем, если есть Мишаня и его микроволновка? Придется поделиться, но чего не сделаешь для хорошего человека с микроволновкой?

Оказалось, что Мишаня недавно поужинал, поэтому отказался от половинки гамбургера, но против картошки устоять не смог. Я сидел за его столом, а он на кровати. Расстелив на табурете газетный лист с фотографией какого-то очень довольного жизнью, но в то же время очень переживающего за страну кандидата в депутаты, он поставил на его лицо картонный пакетик с картошкой и ловко отделил фольгу от коробочки с соусом. Мизинцем и большим пальцами он прижимал коробочку к табурету, а тремя другими тянул фольгу за краешек. Несмотря на свое увечье, Мишаня не производил впечатление человека, страдающего от своего физического недостатка.

– На консервах с колечком на крышке обучался, – заметив мой заинтересованный взгляд, пояснил Мишаня, – Анфиска моя такие ест.

Кошка, услышав свое имя, бросила на хозяина флегматичный взгляд с подоконника и, потянувшись, вернулась к своему занятию – наблюдением за воробьями, облюбовавшими дерево во дворе и, видимо, донимавшими ее своим чириканьем.

– Горчичный, что ли? – разглядывая этикетку от соуса, спросил Мишаня.

– Я обычно сырный беру, но он закончился. Взял этот.

– Будешь смеяться, но когда-то вот такая же коробочка с горчичным соусом кое-чему меня научила.

– Да, просроченные продукты иногда дают очень важные жизненные уроки, – прожевав кусок гамбургера, подтвердил я.

– Нет, обосрался я в другой раз, – невозмутимо ответил Мишаня и отправил ломтик картошки в рот, – эта история о другом. Я никогда не любил горчичный соус. Да и вообще все, что связано с горчицей. Вот, к примеру, кетчуп – это да, это вещь. Любая еда с ним сразу становится вкуснее и, что главное, не перебивает вкуса этой еды. А горчицу придумал, наверное, какой-нибудь Робинзон Крузо, которому приходилось есть птичий помет или что он там жрал на своем острове? Короче, херня это какая-то, а не приправа. А жена моя просто тащилась и по жратве этой из Макдональдса, и по горчичному соусу. Ты ее не видел же? Нет? Ну, неважно… Нет, я тоже иногда любил что-нибудь такое захомячить, но это тогда еще…

В речи Мишани часто встречалось это словосочетание – «тогда еще». Оно обозначало его жизнь до всех неприятных событий, случившихся с ним, но оно не несло никакой эмоциональной окраски. «Тогда еще» не звучало как ностальгия или сожаление по лучшим временам. Оно служило лишь для обозначения временной черты, изменившей его жизнь. Я невольно позаимствовал у Мишани это выражение, и однажды я поймал себя на том, что использую его, когда рассказываю о чем-то, что было до переезда в общежитие. Тогда мне показалось это смешным и в то же время странным. Какими разными у людей бывают отправные точки – кто-то становится собственником жилья и сожалеет о том, что это не квартира, а всего лишь комната в общаге, а кто-то теряет кисть руки, остается без семьи, учится жить заново, но при этом никому не позволяет себя жалеть. Да, все люди действительно разные.

– Раньше оно как было? – продолжил рассказ Мишаня. – Все эти фастфуды вроде как для бедных придумывались. А сейчас там на горстку картошки фри цены не сложишь. А ну попробуй там прокормиться.

– Нет, Мишаня, это, наоборот, еда для слишком занятых.

– А бедные что, занятыми не бывают? Вот, кстати, странная штука – как послушаешь, так все одно твердят: «Чтобы быть успешным, надо пахать с утра до вечера». У нас полстраны так вкалывает, еще и по ночам подрабатывает, а из успехов только банка горошка по красному ценнику. Не клеится как-то. Ладно, проехали, – он махнул рукой с зажатой в пальцах картошкой, – а то Лужицкий сейчас от икоты дуба даст. В общем, любила моя жена этот горчичный соус, а мне больше нравился кисло-сладкий. Ну, не то чтобы прям нравился, но если выбирать из этих двух, то он не самый хреновый. Вот. Представляешь, мы даже ссорились с ней из-за этого соуса! Как-то раз зарплату дали, ну, думаю, порадую супругу – куплю ей этого хрючева по пути. Купил, пришел домой – вот, говорю, угощайся, любимая жена. Так она мне такую мозгопилку устроила по этому поводу… что ты… Ты, говорит, прекрасно знаешь, что я люблю горчичный соус, зачем ты купил кисло-сладкий? Ей, наверное, казалось, что я специально взял другой. Но скажи, дядь, разве это так важно? Я ей целую авоську еды притащил, а она этим соусом мне мозги… делает.

– Наверное, для нее это важно было, – пожал я плечами.

– Вот! Вот именно. И я тогда так подумал, а потом решил, что раз этот соус для нее настолько важен, то и хрен с ним, буду его покупать.

– Не пробовал два разных соуса заказывать? – хмыкнул я.

Мишаня посмотрел на меня огорченно-сочувствующим взглядом, как иногда смотрят на ребенка, который залез руками в содержимое своего горшка.

– Дело не в соусе, дядь. Дело в принципе!

Слово «принцип» он произнес так, будто бы оно обладало какой-то магической силой.

– Вот смотри. Я ей делаю большое добро – покупаю много еды. И маленькое «недобро» – приношу не тот соус. И что она делает? Вместо того чтобы сказать «спасибо» за добро, берет это малюсенькое «недобро», растягивает его до огромных размеров и возвращает мне в виде скандала. Портит мне настроение так, что кусок в горло не лезет. А потом знаешь что происходит? Она жрет. Дуется, но жрет. Вот такая женщина.

Мишаня рассказывал эту историю с таким энтузиазмом, что в какой-то момент я поймал себя на том, что пытаюсь вникнуть в его проблему и предложить какой-то вариант ее решения, будто бы ситуация разворачивалась прямо на моих глазах, а не когда-то в прошлом.

– Нет, ты правильно думаешь, на самом деле вся эта ситуация – херня полная, – заметив мой ироничный взгляд, кивнул он, – но… Ты когда-нибудь был женат?

– Пока нет.

– Вот. Поэтому тебе не понять, что вся семейная жизнь состоит из таких мелочей. Глобально – живут вместе два человека, детей рожают и воспитывают. В этом смысле все семьи одинаковые и сравнить их сложно. А отличаются они друг от друга как раз тем, как они все эти маленькие споры и конфликты решают.

– Как у Булгакова.

– А ты его откуда знаешь? – удивился Мишаня.

– Его все знают. Великий писатель.

– А… Я думал, ты про Серегу Булгакова – когда я на заводе работал, он начальником нашего цеха был. Так вот. Можно было и два разных соуса покупать, в этом я с тобой согласен, но проблема-то никуда не ушла бы, рано или поздно все равно всплыла. Купил бы я хлеб не такой или, к примеру, молоко другое – снова начался бы конфликт и снова бы все повторилось. В таких ситуациях нужно решение находить, чтобы пресекать ссоры в будущем. Вот я и решил пойти на уступки, сделать, так сказать, жест благородный, чтобы она его увидела, запомнила и, быть может, в другой раз, когда возник бы какой-нибудь спор, уже она уступила, а не я. Вот в этом была моя идея. Разве не справедливая?

– Вполне.

– Вот. Только не рабочая ни хрена. Ей хоть что делай… – Мишаня на секунду о чем-то задумался, а затем махнул рукой, будто бы отгоняя от себя ненужные мысли. – Смысл не в том, что моя жена такая была, это уже не изменить – каким человек народился, таким он всю жизнь и проживет. Смысл в том, что спустя полгода после того, как мы с ней разошлись, забрел я в этот Макдак, сделал заказ, забрал его на подносике. Сажусь, значит, за стол и вижу перед собой что? Правильно, горчичный соус! Я его по привычке сам заказал, оказывается.

Мишаня пристально смотрел на меня, видимо, ожидая какой-то бурной реакции, а я смотрел на него, ожидая продолжения рассказа. Но наши ожидания оказались напрасными.

– И что? – наконец выдавил я.

– А то, что добро бесконечно, а зло всегда заканчивается. Вот что. Получается, что я даже после развода где-то в уголке головы не переставал думать о том, как жене сделать лучше. Если бы думал о себе, купил бы кисло-сладкий соус. Такие дела.

Я бросил взгляд на голову Мишани – вдруг у нее, действительно, есть уголок, который я раньше не замечал, но голова была кругла и волосата.

– Ну, это да, – решил я ответить в его же стиле.

– Так что, дядь, хоть добро никому и не нужно, никто за него не поблагодарит и не оценит, но оно всегда побеждает, – ярко зафиналил Мишаня и скомкал упаковку из-под картошки.

Я уже давно доел свой гамбургер и ждал лишь окончания истории, чтобы покинуть комнату соусного философа и отправиться спать.

– Ну, наверное, так оно и есть, – я встал из-за стола. – Ладно, Мишань, пойду.

– Ага, давай, – кивнул он и развалился на кровати, принявшись увлеченно ковыряться мизинцем в зубах.

Только вернувшись в свою комнату, я вспомнил, что Мишаня не удосужился даже сказать спасибо за нежданный перекус, что только подтвердило его слова о том, что добро хоть и бесконечно, но все же никак не оценивается окружающими. Мишаня снова оказался прав.

Аля смотрела на меня фирменным ироничным взглядом, слегка наклонив голову набок и приподняв правую бровь.

– Один вопрос.

– Давай.

– Ты все равно рассказал бы мне эту историю, даже если бы я не спросила про корицу, верно?

Еще одной особенностью Али, которая порой приводила меня в бешенство, было ее феноменальное умение вычленять из получаемой информации настолько малозначительные элементы, на которые никто другой никогда бы и внимания не обратил. Более того, она умела не просто выхватить их из потока, но еще и делать так, чтобы я стал размышлять над ними, а не над основной мыслью, которая закладывалась, к примеру, в какую-нибудь мою историю, которой я делился с ней. Я мог рассказывать ей о том, как однажды отравился рыбой, а уже через пару минут мы вместе ломали голову над тем, зачем рыбаки плюют на наживку перед тем, как закинуть удочку. Иногда создавалось ощущение, что она не слушает меня, а просто выхватывает из моей речи отдельные слова и собирает из них конструктор, который затем вновь разбирает на составные части и уже мне предлагает собрать его заново.

– С чего ты взяла? Ты спросила про корицу, а я вспомнил эту историю.

– И как они связаны?

– Что именно?

– Корица и твоя история.

Я будто снова вернулся в детство. На мгновение мне показалось, что я стою перед учительницей и пытаюсь оправдаться за то, что не сделал домашнее задание.

– Просто я подумал, что если ты каждый раз будешь спрашивать про корицу, а я каждый раз буду отвечать, что… Ой, вот привязалась! Просто вспомнилась история, я ее и рассказал.

– Ну, нет же! – засмеялась она. – На самом деле, когда произошла эта история, ты подумал: «Надо будет не забыть ее, чтобы рассказать Але – ей она понравится». Так же было? Ну, скажи, что так. Скажи, скажи!

– Ничего я не думал.

– А вот и думал! Спорим?

– И как ты проверишь?

– Ты мне сам скажешь.

– Ладно, спорим.

Я протянул руку, в которой тут же оказалась Алина ладонь.

– На что спорим? – нетерпеливо запрыгала на месте Аля.

– Не знаю… на кофе?

– Фу, какая мелочность. Спорим на желание. Раз, два, три.

Поставив стаканчик с кофе на асфальт, она разбила левой ладонью наше рукопожатие, а затем сложила руки на груди и, насупив брови, посмотрела на меня взглядом инквизитора, допрашивающего свою жертву после очередной пытки.

– Ну и?

– Что «ну и»?

– После разговора с соседом ты подумал о том, что его историю нужно будет рассказать мне? Ответишь неправду, превратишься в жабу.

– В зеленую или коричневую?

– В розовую.

– Черт, только не это…

– Да-да, – прищурившись, закивала она, – огромная розовая жаба с фиолетовыми бородавками.

– Нет, о бородавках речи не было.

– Хорошо. Просто розовая жаба, если тебе от этого будет легче.

– Ладно, ладно, – махнул я рукой, – на самом деле, когда в общаге случается что-нибудь интересное, я всегда думаю о том, что нужно будет запомнить историю и рассказать ее тебе.

Аля развела руки в стороны и закинула голову вверх, замерев в этой эпичной позе на несколько секунд.

– Это было просто. И у меня есть для тебя хорошая новость.

– Я не превращусь в жабу?

Я спросил это таким серьезным тоном, что проходящая мимо женщина обернулась и окинула меня таким устало-презрительным взглядом, будто бы она каждый день наблюдает то ли за людьми, превращающимися в жаб, то ли за наркоманами в подъезде своего дома.

– Какую жабу? – заметив взгляд женщины, затараторила Аля, тут же натянув на лицо озабоченное выражение. – У тебя снова приступ? Тише, тише. Все хорошо.

Она вытянула перед собой руки с раскрытыми ладонями и принялась пятиться маленькими шажками. Женщина остановилась и принялась рассматривать эту сцену с нарастающей тревогой в глазах.

– Давай сделаем так, чтобы никто не пострадал. Никто не желает тебе зла, – продолжила свое представление Аля, талантливо отыгрывая роль испуганной подружки сумасшедшего маньяка.

Я посмотрел на женщину и как можно дружелюбнее улыбнулся.

– Она шутит так.

Тревога в ее глазах сменилась на недоверие, которое, впрочем, тут же преобразовалось в страх, как только Аля, уставившись на нее испуганными глазами, заговорила:

– Женщина, не приближайтесь к нему! Медленно отходите, он реагирует только на резкие движения.

– Извините, это просто… прикол такой, – попытался я успокоить женщину, которая, не сводя с меня глаз, принялась пятиться назад, выставив перед собой сумку в качестве щита.

Глядя на эту картину, другие прохожие стали останавливаться и рассматривать меня, как новый арт-объект, которого они никогда раньше здесь не видели. Я никогда не любил повышенного внимания к своей персоне, а особенно в таком контексте, но ситуация стала меня веселить. Еще и Аля, не придумав, как довести шутку до конца, просто развернулась и бросилась бежать по аллее.

– Я сейчас ее догоню и убью, – сделав серьезное лицо, сказал я женщине и посмотрел на нее ангельским взглядом.

К страху в ее глазах добавилась растерянность, но я уже не мог сдерживаться, поэтому просто поднял Алин стаканчик и быстрым шагом направился вслед за ней, стараясь не расплескать кофе от смеха. Метров через сто аллея делала крутой поворот вправо, за которым и поджидала меня Аля.

– Мандарины мне нравятся больше, чем апельсины, – сказал я ей, передавая стаканчик.

– Что?

– Если меня сегодня загребут в психушку, то в передачи клади мандарины. Что ты там устроила? А вдруг тетка действительно поверила в этот спектакль?

– Тем лучше, – пожала плечами Аля, – я больше чем уверена, что она сейчас думает не о нас, а о том, кому вечером будет рассказывать эту историю.

– По-моему, ты слишком зациклилась на этом вопросе, – усмехнулся я, вспомнив о проигранном споре.

– Да, в свое время очень зациклилась и долго об этом думала. А потом практически перестала пользоваться камерой в своем телефоне.

– Господи, а это как связано?

Она взяла меня под руку и повела по аллее.

– У меня на этот счет целая теория есть. Не уверена, что ты хочешь ее слушать, но придется. Ты был в Праге?

Я мотнул головой.

– Это очень уютный и атмосферный город, а еще он очень красивый. Готическая архитектура, старые костелы, древние мосты через Влтаву – мечта фотографа. Я заполнила всю память телефона, фотографируя все эти красоты, а когда мы вернулись домой…

Это коротенькое «мы», произнесенное вскользь, каким-то неприятным и тяжелым комом свернулось в моем животе, заставив поморщиться. Аля этого не заметила, продолжая свой рассказ, но я слушал уже вполуха, зачем-то накручивая себя и размышляя о составе этого «мы».

– Я подумала, что мне эти фотографии и не нужны вовсе. Я пересматривала их только тогда, когда показывала своим подружкам. Получается, что я их делала не для себя, а для них. И я даже не уверена, что эти фотки были им интересны. И вместо того, чтобы наслаждаться красотой старой Праги собственными глазами, я разглядывала ее через экран. Мне показалось это странным, и я решила, что, оказавшись в каком-нибудь красивом месте, больше никогда не прикоснусь к телефону. Никаких гигабайтов фоток, никаких селфи, никаких ползаний по асфальту в поисках удачного ракурса. Только мои глаза и красота перед ними.

– Да, телефон отвлекает… – невпопад выдавил я.

– А дело вовсе и не в нем, – покачала она головой, – дело в человеческой психологии. Когда человек попадает в какое-нибудь красивое место, слышит интересную историю или классную мелодию, он тут же хочет этим с кем-нибудь поделиться. Раньше люди отправлялись для этого в совместные путешествия, собирались большими компаниями – им жизненно был необходим обмен этой информацией. Сейчас все стало проще – живой обмен заменили социальные сети, где можно обмениваться красивыми фоточками и интересными историями.

– Аль, ты говоришь, как старперка какая-то. Интернет – зло и его нужно запретить, да?

– Фу таким быть, – скривилась Аля. – Я не говорю, что все это плохо. Я говорю о том, что наш мир неинтересен для каждого отдельного человека. Если бы на нашей планете остался всего один ее житель и у него была бы возможность передвигаться по всему свету, посещая любые места – музеи, архитектурные и природные памятники, леса, острова и водопады, – он бы умер от скуки и невозможности поделиться с кем-нибудь всем этим богатством. Я даже придумала краткую и очень пафосную формулировку всего, что я сейчас рассказала.

Она замолчала, явно ожидая моего вопроса. Конечно же, мне хотелось задать другой, но я решил отложить его на потом.

– И? Что за формулировка?

– Слышал такое высказывание: «Красота в глазах смотрящего»?

– Да.

– Так вот на самом деле красота рождается в четырех глазах.

– Ну, или в двух глазах двоих одноглазых людей.

Аля тяжело вздохнула.

– Ты просто мастер по обломам порывов души. Все, больше не буду рассказывать тебе о своих измышлениях.

– Да я шучу. На самом деле очень красивая фраза.

Аля покосилась на меня и театрально вздохнула.

– Не закапывай себя еще глубже, Филипп.

Некоторое время мы шли молча. Я поглядывал на Алю, ее легкую улыбку и отсутствующий взгляд. Конечно же, она вспоминала поездку в Прагу. Я много раз слышал о том, что ревность – это самое отвратительное чувство, которое может испытывать человек. Глупо, но почему-то именно сейчас я в полной мере ощутил его на себе.

– А с кем ты ездила? – выпалил я и тут же понял, что это был самый неуместный вопрос из всех возможных, но Аля отреагировала на него с присущей ей легкостью и простотой – она просто взяла и честно ответила:

– С мужем.

Пару лет назад я приехал в деревню к родителям на выходные. Была зима и дел по хозяйству было немного, поэтому половину субботы я провалялся перед телевизором, лениво переключая каналы. В моей комнате общежития телевизора нет, поэтому такой вид отдыха показался мне давно забытым развлечением, будто из детства или даже прошлой жизни. По одному из каналов шел документальный фильм о звездах, черных дырах и прочих космических непотребствах. Не могу сказать, что когда-то очень сильно интересовался этой темой, но на этом фильме я почему-то «залип». Помню, что больше всего меня поразила анимация рождения черной дыры, когда звезда будто бы проваливается сама в себя, затем взрывается сверхновой и на ее месте остается это темное нечто, втягивающее в себя все, что не прибито гвоздями к вакууму. После Алиного ответа мне показалось, что внутри меня образовалась еще одна маленькая черная дыра – я даже почувствовал каждый этап ее сотворения. Сначала что-то большое в груди сжалось в точку, затем взорвалось миллионом осколков, а уже через секунду все эмоции затянуло в какую-то воронку.

– Так ты замужем?

Я приложил невероятные усилия, чтобы этот вопрос прозвучал максимально нейтрально – почему-то мне показалось, что в этой ситуации я, как мужчина, должен сохранить лицо и ни в коем случае не показать ей, что расстроен.

– Да. Была, – все так же просто произнесла она и, открыв крышку стаканчика, зачем-то заглянула внутрь.

Не знаю, могут ли черные дыры превращаться обратно в звезды, но именно такое природное чудо в тот момент произошло в моей груди. Сердце, разлетевшееся кусочками по дальним уголкам моего тела, снова собралось в цельный объект и как ни в чем не бывало принялось качать кровь.

– А почему ты мне об этом никогда не рассказывала?

– Фил, ты говоришь, как старпер какой-то, – вернула мне шпильку Аля, – для того, чтобы что-то узнать, нужно об этом спросить, наверное? И вообще, из всего, о чем я говорила на протяжении последних десяти минут, ты обратил внимание только на то, что я ездила в Прагу не одна?

– Все, все. Вопрос исчерпан, – извиняющимся тоном промямлил я.

– Может быть, остались еще какие-то факты из моей жизни, которые тебя волнуют? Спрашивай.

Она посмотрела на меня серьезно, без тени улыбки. Конечно же, мне многое хотелось узнать о ней, но я решил, что на сегодня полученной информации будет вполне достаточно.

– Да нет, просто… – снова замычал я.

– Мы в разводе. Сейчас я свободна.

– Свободна?

– Боже, Филипп, не тупи. Свободна от бывшего мужа. Еще вопросы будут?

Я молча покачал головой.

– Вот и замечательно, – она выхватила из моей руки пустой стаканчик из-под кофе, вложила в свой и выбросила в урну. – Смотри!

Я уставился на урну, но с ней не происходило ничего интересного.

– Художник! – дернула она меня за рукав. – Пойдем посмотрим картины?

– Художник? – я посмотрел в том направлении, куда указывала Аля. – О, нет. Давай не пойдем.

– Почему? – удивилась она.

– Да это сосед мой. Помнишь, я рассказывал про него?

– Так ты его знаешь? Еще лучше. Идем!

Двести восьмую комнату общежития занимает, пожалуй, самый загадочный и лично для меня – самый непонятный его обитатель. На вид ему около пятидесяти лет, и он работает сторожем на кирпичном заводе. Мне всегда казалось, что люди, работающие сторожами, признают только одно хобби – дегустацию алкогольной продукции, но жизнь в очередной раз ткнула меня носом, как котенка, в мои же ложные представления. Не уверен насчет выпивки – я никогда не был в его комнате и не следил за тем, чем он там занимается, но как мимнимум еще одно увлечение в его жизни присутствует. Сторож оказался еще и художником. Не знаю, когда он успевает писать картины, но по выходным он обычно сидит на оживленных центральных улицах города, пытаясь их продать.

Как-то раз я решил выбраться из дома и прогуляться по центру и встретил его у здания городской библиотеки. Он сидел на раскладном стульчике у края тротуара, а картины были расставлены вдоль бордюра. Я слишком поздно его заметил, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как поздороваться и ради приличия задать пару каких-нибудь общих вопросов. Конечно же, я выбрал самый бестактный, спросив у него – продал ли он хотя бы одну картину? Он принялся с воодушевлением рассказывать о том, как недавно какая-то женщина в дорогом пальто и с браслетом на правом запястье (почему-то ему показалось это очень важным уточнением) предсказала ему всемирную славу живописца. Как впоследствии выяснилось, он всегда рассказывает эту историю, когда ему задают подобный вопрос. Про женщину с браслетом знают и Коля, и Самохин, и даже Мишаня. Наверное, он действительно верит в предсказание этой загадочной провидицы в пальто. И в этом нет ничего плохого – у человека должна быть мечта. Его зовут Геннадием, но за творческое начало и полное отсутствие коммерческой жилки я придумал ему прозвище Неврубель.

С Неврубелем я никогда близко не общался, ограничиваясь приветствиями и короткими невнятными беседами на тему каких-нибудь общих дел общежития. Он был из тех людей, которые вроде бы мне симпатичны, но с которыми в то же время невозможно найти хотя бы одну точку соприкосновения интересов. Все разговоры с такими людьми напоминают попытки завести машину с неисправными свечами зажигания – какой-то процесс вроде бы происходит, что-то крутится, скрипит, старается, но результата никакого, и водитель снова и снова вставляет ключ в замок в надежде на то, что вот сейчас произойдет чудо, смесь в цилиндрах вспыхнет и дальше все пойдет как по маслу. Но ничего не происходит, и хозяин машины вызывает эвакуатор и везет ее в автосервис. Черепная коробка людей не имеет функции открытия, наподобие капота у автомобиля, и нет мастеров, способных залезть в голову и настроить там все на нужный лад. Впрочем, мне это и не нужно – художник Геннадий никаким образом мне не интересен и ничего, кроме общего места жительства, меня с ним не связывает.

– Аль, ты собираешься купить его картину? – недовольно поморщился я.

– Пока что только посмотреть, – таща меня за собой, как бычка на веревке, ответила она.

– Да на что там смотреть?

Аля остановилась и весьма правдоподобно спародировала мое кислое выражение лица.

– Ты ему денег должен, что ли?

– Да нет, просто…

– Помнишь наш договор? Говори как есть.

– Да я даже объяснить не могу внятно.

Я задумался, пытаясь подобрать слова.

– Он вроде бы мой знакомый, но не такой, с которым можно о чем-то поговорить, встретив на улице. Понимаешь? Как школьник из параллельного класса, с которым никогда не общался и которого увидел спустя двадцать лет после выпуска – вроде бы и знаете друг друга, а заговорить – считай, что заново познакомиться. Проще сделать вид, что не заметили друг друга.

– Аргументированно, – кивнула Аля и бросила взгляд на художника, – но еще и несвоевременно, потому что он на нас смотрит.

Я взглянул поверх Алиной головы. Неврубель сидел на складном стульчике у края тротуара метрах в пятидесяти от нас и с интересом наблюдал за нашими препирательствами. Рядом с ним, вдоль бордюра, были расставлены картины, каждая из которых была заботливо завернута в прозрачную пищевую пленку на случай, если снова пойдет дождь.

– Я даже его отчество не знаю, – выдал я последний аргумент.

– Я твое – тоже, – хмыкнула Аля и потянула меня за руку.

Художник, сообразив по выразительному Алиному взгляду, что мы направляемся именно к нему, поднялся со стульчика и принялся переминаться с ноги на ногу, явно не зная, куда ему деть руки – он то совал их в карманы легкой куртки, то вытаскивал и зачем-то принимался тереть большим пальцем ладонь, то прижимал к бокам, будто бы становясь по стойке смирно.

– Добрый вечер! – поздоровалась Аля. – Это ваши работы?

– Здравствуйте! Мои. – Неврубель улыбнулся ей и перевел взгляд на меня, чего-то ожидая.

Аля тихонько вонзила коготки в мое запястье.

– Здрасти, – буркнул я, пытаясь вспомнить – виделись мы с соседом сегодня или еще нет.

– А Филипп мне про вас уже рассказал. Он очень хорошо отзывался о ваших картинах, и мне очень интересно на них посмотреть.

Геннадий бросил на меня взгляд, который я охарактеризовал бы как настороженно-благодарный. Видимо, он не был избалован интересом обывателей и ожидал какого-то подвоха.

– Ну… вот они, – жестом пригласил к импровизированной галерее художник, – но это не все – просто тяжело их носить.

Мы подошли к первой картине, и мне сразу же захотелось спать. На холсте был изображен какой-то унылый городской пейзаж – пятиэтажная хрущевка на переднем плане, с кружащимися над ней птицами в лучах заката. Изображение было каким-то смазанным и сюрреалистичным, будто бы я смотрел на него глазами человека, страдающего нарушением зрения. Смазанным было все, кроме огромной птицы в углу картины, которая была прорисована довольно умело. Я посмотрел на Алю, которая молча разглядывала творение моего соседа.

– И как называется? – спросил я, чтобы сгладить неловкую паузу.

– Я не даю названия своим картинам, но прошу придумать их тех, кто их покупает.

Я чуть было снова не задал ему вопрос о количестве проданных экземпляров, но тут же осадил себя – не хватало еще раз выслушать историю о ясновидящей с браслетом на правой руке.

– Это очень красивая идея, – поглаживая подбородок указательным пальцем, произнесла Аля, – посмотри, эта птица будто бы улетает от всего… как бы сказать… надоевшего, что ли. Видишь, лучи заката параллельны направлению ее движения. Хрущевка как символ обыденности, за нее садится солнце, олицетворяя затухание надежды на какую-то лучшую жизнь, но не все птицы стремятся улететь. Только одна пытается вырваться из этого места, и именно на нее направлен фокус картины. Она уже вроде как и не здесь – все за ней мутно и серо, а ее черты прорисованы очень резко. Но она летит не к солнцу, а от него. Как думаешь – почему?

Она повернулась ко мне, и я попытался увидеть в ее взгляде хотя бы каплю иронии, но ее там не было. Неврубель стоял, как завороженный, не в силах отвести восторженного взгляда от Али. Я же просто хлопал глазами, пытаясь понять, в какой момент прогулка по парку превратилась в экзамен по поиску скрытых смыслов в художественной мазне.

– И почему? – пожал я плечами.

– Это я спросила – почему?

Аля дала мне второй шанс. Для его реализации мне пришлось еще раз посмотреть на картину. Сначала я на полном серьезе пытался найти в ней ответ на ее вопрос, но когда я поймал себя на том, что стою перед картиной, нарисованной сторожем кирпичного завода, глубокомысленно сложив руки на груди и неистово морща лоб, мне стало смешно. Более того, я даже немного разозлился, почувствовав себя каким-то отсталым в обществе высокоинтеллектуальных личностей из высшего света.

– Да откуда я знаю? Вот автор, у него и спрашивай.

– Фил, талант любого творца определяется в двух проявлениях – своим творчеством он либо сам задает вопрос своему зрителю, читателю, слушателю, предлагая на него ответить, либо отвечает на вопросы, которые таятся в их сознании и на которые они самостоятельно ответить не могут.

Это было уже слишком. Мало того, что Аля против моей воли притянула меня за уши на эту уличную выставку шедевров, так теперь она еще и пытается выставить меня идиотом в присутствии Неврубеля.

– Аль, у меня нет никаких вопросов ни к картине, ни к птице, ни к творцу, – произнес я так тихо, чтобы меня услышала только Аля, – и у меня нет никакого желания разгадывать его ребусы. Может, пойдем?

– А вот еще другие посмотрите, – на этот раз уже Неврубель, почувствовав неладное, решил сгладить ситуацию.

– Занудка ты, Фил, – шепнула Аля и, коснувшись моего носа пальцем, принялась прохаживаться мимо картин, останавливаясь у каждой и с интересом выслушивая комментарии художника, видимо признавшего в ней родную душу.

Я демонстративно достал из кармана телефон и принялся листать ленту контактов, всем своим видом изображая вселенскую незаинтересованность в происходящем. Когда мне надоело это занятие, я бросил взгляд на Неврубеля. Он что-то увлеченно рассказывал Але, размахивал руками и, кажется, искренне радовался вниманию, которым вряд ли баловали его прохожие. В какой-то момент наступила вторая стадия этой глупой злости – теперь я злился уже на себя за то, что разозлился на Алю из-за какого-то пустяка. Действительно, она же задала обычный вопрос, на который я просто не смог ответить. Разве виноват в этом кто-то, кроме меня самого?

Я сунул телефон в карман и подошел к творческой парочке. В этот момент Неврубель рассказывал, как он ждал день летнего солнцестояния, чтобы нарисовать с натуры закат. Это было важно, потому что в этот день с определенной точки наблюдения солнце опускалось ровно посередине между двумя зданиями и будто бы погружалось в центр фонтана. Я пробежался взглядом по картинам и уже собрался снова полезть за телефоном в карман, но в этот момент меня будто поместили в холодильник на несколько секунд, а затем снова выставили на улицу – даже мурашки по рукам пробежали.

– А это что за картина? – бестактно перебил я Неврубеля и ткнул пальцем в холст, стоявший предпоследним.

– Эта? Да просто фантазия на тему, – махнул рукой художник.

– На какую тему?

– Очевидно же, что на мистическую, – пожал плечами Неврубель, – но мне она категорически не нравится. Просто пробовал себя в другом жанре.

Я подошел к картине вплотную и присел перед ней на корточки. На холсте был изображен угол какой-то комнаты – дощатый пол, старомодные плинтуса и обои в цветочек. Все было исполнено в уже привычной манере – размытое и блеклое. Но мое внимание привлекло то, что было нарисовано в центре – черное пятно с рваными и растворяющимися в пространстве краями. И это определенно был Темный. Да, тот самый Темный, которого я периодически вижу в своей комнате – те самые бесформенность и расплывчатость, та же будто ускользающая от прямого взгляда плотность, которую ему удалось каким-то удивительным образом передать в статичном изображении. Не знаю, талантлив ли Неврубель или нет, я в этом не разбираюсь, но эта картина поражала своей реалистичностью.

– Вы ее тоже с натуры рисовали? – повернулся я к художнику.

Тот на секунду замялся, но тут же расплылся в добродушной улыбке.

– Конечно, нет. Просто мысленно представил нечто такое, что могло бы показаться странным и несоответствующим окружающей обстановке.

– Это вы правильно подметили, – кивнул я, продолжая буравить взглядом Неврубеля, – смотрится все это довольно странно.

Даже Але я не рассказывал про свои ночные видения. В какой-то момент мне удалось убедить себя в том, что Темный – всего лишь плод моего воображения или результат какого-нибудь легкого нервного расстройства. Но, черт возьми, я сейчас смотрел на него, изображенного другим человеком. Неужели Неврубель, действительно, просто выдумал его? Но разве так бывает? Что же получается, я вижу в своей комнате его фантазии? Бред какой-то. И не признается же, гад. Юлит.

– А давно вы нарисовали эту картину?

Ответить Неврубель не успел, потому что за нашими спинами раздался голос, моментально вернувший меня в реальность.

– Добрый день, старший лейтенант полиции Гордеев.

Я поднялся на ноги и обернулся. Передо мной стояли двое полицейских. Один держал в руке черную папку и смотрел на меня глазами, полными усталости, безразличия и желания уехать к морю, а не бродить по парку, сообщая всем подряд свою фамилию. Второй был моложе и сосредоточеннее, с сержантскими погонами на плечах. Этот смотрел на меня с неодобрением и легким прищуром, который он, наверное, подсмотрел в каком-нибудь фильме и часто отрабатывал перед зеркалом, чтобы потенциальные преступники, не выдержав потока харизмы, тут же сознавались в содеянном.

Первый устало вздохнул и переложил папку из одной руки в другую.

– Удостоверение личности предъявите, пожалуйста.

– А вам зачем? – поинтересовался я.

Подозрительность второго тут же возросла процентов на двадцать, а то и на двадцать пять. Первый вздохнул еще раз.

– И ваши документы тоже, девушка.

Пока Аля копалась в сумочке, уставший полицейский покосился на художника, а затем окинул взглядом импровизированную галерею.

– Продаете?

Неврубель, видимо, не первый раз сталкивался с подобными вопросами от представителей власти, поэтому просто покачал головой.

– Показываете? – улыбнулся полицейский уголком рта и, потеряв интерес к творчеству, уставился на меня. – Документы, молодой человек.

– А в чем дело?

Прищур харизматичного полицейского усугубился. Теперь он явно видел во мне как минимум террориста. Гордеев же, разглядывая фотографию Али в ее паспорте, вздохнул еще раз.

– Поступил сигнал о том, что вы угрожали девушке расправой.

– Что?! – в один голос переспросили мы.

– Вы сейчас были на центральной аллее?

– Были, и что?

– Угрожали девушке?

– Нет… Господи, это та женщина, наверное, позвонила, – засмеялся я, повернувшись к Але.

– Выходит, некий инцидент все же имел место? – возвращая паспорт, флегматично спросил старший лейтенант.

– Да не было никакого инцидента, – вмешалась Аля, – мы просто шутили, а она, наверное, подумала, что мы всерьез.

– Еще раз попрошу ваши документы, молодой человек.

– Да нет у меня документов, я их не обязан с собой носить.

Уставший Гордеев уставал на глазах, харизматичный же только набирал обороты своим брутальным молчанием.

– В таком случае вам придется проследовать с нами в отделение для установления вашей личности.

– Почему это? – нахмурилась Аля. – На каком основании? Я же вам сказала – никто мне не угрожал, мы просто шутили.

– Девушка, не нагнетайте, – старлей протер рукой глаза и поправил фуражку, – поступил сигнал, и мы обязаны на него отреагировать. Я вижу, что никто не пострадал, что все, слава богу, живы и здоровы, но у молодого человека нет документов, поэтому мы обязаны его задержать для установления личности.

– Какой бред, – покачала головой Аля, – я поеду с ним.

– Аль, зачем? – попытался возразить я.

– А на чем вы поедете? – подал голос харизматичный, а затем выдал шутку века: – По парку паровозик ездит, но он только детей катает.

Гордеев вздохнул тяжелее обычного и снова протер ладонью глаза. Видимо, он тоже поразился тому, как одна лишняя фраза, произнесенная вслух, может на корню развеять в человеке харизму, согнать ореол таинственности и превратить его в обычного, ничем не примечательного человечка с убитым тупым предметом чувством юмора.

– Пройдемте, – с почти просящей интонацией в голосе произнес старлей, – опорный пункт находится у входа в парк. Здесь недалеко.

Нам ничего не оставалось, как повиноваться. Уже отойдя на приличное расстояние от места задержания, я обернулся, вспомнив, что мы забыли попрощаться с Неврубелем. Он торопливо складывал картины одну на другую, обвязывая их веревкой. Надо будет зайти к нему в гости и расспросить про Темного. Ни за что не поверю, что он его просто выдумал.

Опорный пункт полиции, в котором мы оказались, представлял собой помещение, состоящее из двух комнат, в углу одной из которых был сооружен «обезьянник» – клетка для задержанных с продольной горизонтальной доской, прикрученной к стене, которая выполняла роль скамьи. К счастью, нас не стали помещать внутрь этой инсталляции, а предложили присесть на стулья, стоявшие рядком у противоположной стены. Гордеев, сидя за столом, записывал мои данные, затем куда-то звонил, диктовал их, снова записывал, перезванивал, уточнял и иногда вздыхал. Бывший харизматичный всячески пытался вернуть свое реноме, героически щурясь и молча наблюдая за нами, стоя у двери.

– В психдиспансере на учете не стояли? – не отрываясь от писанины, спросил старлей.

– Нет.

– В наркологическом?

– Послушайте, что это за издевательство? – не выдержал я. – Слишком бдительной женщине что-то показалось, и мы из-за нее уже битый час выясняем очевидные вещи. Почему вы ее не задержали и не расспросили о психдиспансере? Мне кажется, она в этой теме лучше разбирается.

Гордеев оторвал ручку от листа и другим ее концом почесал нос. Харизматичный напарник расценил этот жест как некий сигнал приготовиться к старту и занял выжидательную позу.

– А зачем ее задерживать? – наконец отреагировал старлей. Харизматичный расслабился и вальяжно потянулся.

– А нас зачем? – вмешалась Аля. – Вы же видите, что никто ни на кого не нападал.

– Вас я не задерживал, только молодого человека для установления личности.

– Установили?

Гордеев поднялся из-за стола, подошел к табуретке в углу, на которой стоял электрический чайник, подключенный к розетке, и лежала раскрытая пачка пакетированного чая. Нажав на кнопку включения, он вернулся к столу, выдвинул ящик и достал из него кружку с надписью: «Близнецы» и астрологическим символом.

– Саш, сходи в магазин, купи, пожалуйста, сахара, – проигнорировав вопрос, обратился полицейский к напарнику, застывшему в дверях, – невозможно уже этим чаем давиться.

Харизматичный Саша кивнул, бросил еще один подозрительный взгляд на меня и, убедившись, что из моего рукава не выглядывает гранатомет, мгновенно покинул помещение. Гордеев переложил несколько бумаг с места на место и, сложив руки в замок, откинулся на спинку стула.

– А этот художник… Он ваш знакомый, или вы просто так к нему подошли?

– Это имеет какое-то отношение к задержанию? – прорычал я.

– Нет, не имеет, – вздохнул полицейский. – Просто… Мало ли, вдруг вы его знаете.

– Допустим, знаем. И что?

Старлей оживился и, потерев ладони, положил их на стол.

– А он только пейзажи умеет рисовать?

Мы с Алей переглянулись.

– Думаю, что он все умеет, – пожала она плечами.

Гордеев постучал пальцами по столу и тоскливо посмотрел в окно.

– А портреты, например, он умеет рисовать?

– Взяли бы и сами спросили у него, в чем проблема? – я уже начал уставать от этой неторопливой речи полицейского.

– Может, вы могли бы дать мне его номер телефона?

– Извините, но я не могу давать контакты людей незнакомому человеку без их согласия.

– Да-да, это вы правильно говорите, вот мой номер, – он записал его на листке бумаги, – если не затруднит, пусть позвонит мне, хорошо?

– Хорошо, – кивнула Аля и встала со стула, – все, мы свободны?

– Как ветер, – флегматично произнес Гордеев и снова уставился в окно.

Я взял листок и, сложив его, сунул в карман джинсов. Попрощавшись со стражем порядка, мы, наконец, оказались на свободе. Всю дорогу до Алиного дома мы смеялись, придумывая варианты того, кто должен быть изображен на портрете. Сошлись на том, что полицейский, так же, как и мы, когда-то попал под влияние харизмы своего напарника и теперь хочет запечатлеть его изображение в полный рост, чтобы повесить картину в своем доме и, глядя на него, тренировать такой же героический взгляд.

Завтра был выходной, поэтому в мои планы входило остаться у Али на ночь, но она сказала, что рано утром уезжает погостить к родителям, которые жили в каком-то коттеджном поселке километрах в пятидесяти от города, и ей нужно собрать кое-какие вещи. Я намек понял и настаивать не стал, поэтому, проводив ее, побрел в сторону общежития. Дома я оказался около одиннадцати вечера. Поднявшись по лестнице, первым, кого я встретил, был Коля Романов, который с видом нашкодившего школьника бродил по коридору.

– О, вот ты где! – обрадовался он и, вытащив из-под майки какой-то продолговатый предмет, завернутый в пакет, многозначительно подмигнул.

– Что это?

– Открывай скорее, – кивнул он в сторону двери.

Я достал ключи и окинул взглядом соседа, который от нетерпения пританцовывал на месте.

– Коль, там бухло?

– Обижаешь! Элитный напиток, – расплылся в улыбке он.

– А Наташа?

– Да спит с мелкой. Давай уже открывай.

Дверь наконец поддалась, и Коля первым ввалился в мою комнату, подбежал к столу и принялся освобождать его от лишних, на его взгляд, предметов. Пока я переодевался, он уже выставил на стол бутылку коньяка местного производства и пакет с томатным соком.

– Томатный к коньяку? – поморщился я.

– Он был по акции, – пояснил Коля и уселся на подоконник, вытащив из кармана какое-то очередное устройство для курения. – Пока тебя не было, здесь такое произошло…

– Геббельс умер?

– Нет, а что, должен? – нахмурился Коля, но, не дождавшись ответа, продолжил: – В общем, приходили какие-то люди из этого, как их там… в общем, инспекция какая-то.

– В субботу? – теперь уже настала моя очередь недоумевать.

– Да, Шапоклячка всю их контору на уши подняла. Орала в коридоре на всю общагу, что если они не приедут, она всех прокуроров города на них натравит.

– Она может… А что случилось?

– Ты не видел? – выпустив дым изо рта в окно, удивился Коля. – Трещины по всей общаге. На кухне вообще кусок вывалился из потолка.

– Ну видел, и что?

– Не трещины, Фил, а трещины! – он развел руки в стороны, видимо, демонстрируя их размеры, при этом между его ладонями образовалось пустое пространство не меньше метра шириной.

– Никто не провалился? – пошутил я, но Коля остался серьезен.

Он вскочил с подоконника и, подойдя к двери, открыл ее настежь, ткнув пальцем куда-то в потолок.

– Полюбуйся.

Я подошел к нему и, включив фонарик на смартфоне, направил его луч вверх. Увиденное меня поразило. Трещина, которая сегодня днем проходила от двери моей комнаты к противоположной стене по потолку и опускалась вниз сантиметров на пятнадцать, уже достигла пола и ушла куда-то под деревянный настил. Разрослась она не только в длину, но и в ширину. Коля моментально опередил ход моих мыслей и, переступив через порог, сунул палец в трещину на стене.

– Почти пролезает, – глуповато осклабился он и вытер палец о штаны, оставив на них белый след от штукатурки.

Вернувшись в комнату, мы расположились за столом и приступили неторопливому уничтожению алкоголя, запивая коньяк соком прямо из пакета – в моей комнате были только две кружки, одну из которых когда-то принес Коля и оставил «на всякий пожарный».

– Короче, пришли эти типы, – продолжил он свой рассказ, – сначала по общаге ходили, стены, потолки осматривали. Шапоклячка их носом тыкала в каждую щель. Потом спустились в магазин, затем снова поднялись. Часа полтора они здесь выхаживали. Записывали что-то, фотографировали, документы какие-то смотрели. И ушли.

Коля одним глотком осушил содержимое кружки, поморщился и приложился к упаковке сока.

– Ну и чем закончилось? – не выдержал я.

– Я не знаю. Меня Натаха потом с Веркой на улицу выгнала.

В этом был весь Коля Романов. Его вселенная ограничивалась лишь тем, что было в пределах его видимости, слышимости и осязаемости. Он жил даже не сегодняшним днем, а сегодняшней секундой. В тот момент, когда он покидал какое-нибудь информационное поле, где что-то происходило, Коля тут же отключался от него и переходил будто бы в новое измерение. Иногда я ему даже завидовал – никаких мыслей о прошлом, никаких раздумий о будущем, не считая моментов, когда он, чаще всего под воздействием алкоголя, вдруг осознавал, что такая жизнь его не устраивает, и начинал изливать душу.

– Завтра общее собрание в три часа – там и узнаем. Видел объявление в чате?

Никакого объявления я, конечно же, не видел, потому что уведомления из домового чата я отключил в первый же день после заселения.

– Шапоклячка сказала, чтобы все были обязательно. Ты пойдешь?

Я посмотрел на Колю и залпом выпил коньяк.

– Пойду, конечно, – поморщился я и, взяв в руки бутылку, посмотрел на этикетку. – Тоже по акции?

– Ага, – радостно кивнул Коля, – я еще одну на завтра оставил.

– На собрании решил выступить?

– Да на каком собрании? Завтра же футбол – наши с шотландцами играют. У Мишани смотрим. Забыл, что ли?

– Да, точно. Из головы вылетело.

Я никогда не был фанатом футбола и не особо следил за происходящим в этой сфере, но все же старался не пропускать коллективные просмотры матчей, которые периодически организовывал Мишаня – ярый болельщик и обладатель подписок на все возможные спортивные каналы. Обычно мы собирались втроем – я, Коля Романов и сам Мишаня, но иногда к нам заглядывал и Самохин, а когда случались какие-то очень важные матчи, то даже Геббельс принимался расхаживать по коридору, обтирая стены у двери комнаты и прислушиваясь к трансляции и нашим комментариям, несмотря на то, что в его комнате есть свой телевизор. Видимо, его супруга не хотела разделять злорадства по поводу поражений команд, за которые мы болели, а Геббельсу, в силу его мерзкого характера, жизненно необходимо было поплеваться желчью, а заодно и насладиться видом наших унылых лиц, поэтому почти после каждого неудачного матча он, дождавшись, когда мы покинем комнату Мишани, будто бы случайно встречал нас в коридоре и с отвратительной усмешкой бросал что-нибудь вроде: «Ну что там, снова просрали, дебилы кривоногие?». Причем паузу после слова «просрали» он нарочно делал такую, чтобы было непонятно, к кому относится оскорбление – к футболистам или все же он так завуалированно обращался к нам. Геббельс, конечно, тот еще идиот, но даже ему ни разу не удавалось испортить нам праздник. Было в этих футбольных вечерах что-то семейное – сидя у телевизора и разговаривая на самые разные темы со своими соседями, я получал то, чего мне так не хватало – чувство дома, своего места. Именно поэтому мне нравилось, когда к нам на огонек заходил Самохин, – в отличие от нас троих, он был гораздо старше, из другого поколения, и его присутствие на нашей футбольной вечеринке давало мне ложное, но приятное ощущение какой-то семейной общности, где старики проводят время вместе с молодежью и при этом находят и общий язык, и общие интересы.

– А во сколько начинается? – спросил я у Коли.

– В семь вечера, но собираемся в полседьмого, придешь же?

– Приду, приду.

– Куда ты денешься с подводной лодки? – разливая коньяк по кружкам, хмыкнул он. – Ну, а ты где был? Подружку свою охаживал?

– Ты, кстати, Неврубеля не видел? – проигнорировал я его вопрос.

– Видел. Я с Веркой гулял, а он свои картины тащил в общагу. А что?

– Да так… Встретился с ним в парке.

Странно, несмотря на отвратительный вкус коньяка «по акции», мне было приятно пить его, сидя дома в компании хорошего знакомого. Неожиданно я даже почувствовал какое-то родство со своей комнатой. Не то чувство «норы», которое, наверное, было знакомо древним людям, когда они сидели в холодной, грязной и вонючей пещере и радовались, что они сейчас здесь, а не снаружи, где в любой момент какой-нибудь саблезубый ядовитый летающий мамонт может откусить им часть тела. Нет, совсем другое. Чувство границы собственного «Я». Наверное, у большинства людей этой границей является кожа, которая отделяет их нежные внутренности от сурового внешнего мира. Когда же человек долго живет один, то граница может расшириться до стен помещения, в котором он обитает, и каждый раз, возвращаясь домой, он будто бы вползает в свой непробиваемый хитиновый покров, как рак-отшельник, который лишь в раковине чувствует себя в безопасности. И чем дольше такой человек живет в одиночестве, тем сильнее он прирастает к своим стенам и тем сложнее ему впустить кого-то внутрь, ведь ему придется тогда делиться этими стенами-кожей с кем-то еще, отрывая их от себя. Впрочем, в моем случае вероятность такого развития событий была крайне мала. Сомневаюсь, что кто-нибудь в здравом уме захочет разделить со мной комнату в общежитии. Я никогда не воспринимал ее как свой дом, но сейчас мне было приятно думать о ней именно так.

Пока Коля увлеченно рассказывал невероятно интересную историю, как смешно его дочь срыгивает после кормления молочной смесью, я разблокировал смартфон и увидел непрочитанное сообщение от Али:

«Спасибо за классный вечер, но не надейся, что я забыла про желание».

Я хмыкнул, что Колей было расценено как признание его таланта рассказчика, и, воодушевившись, он приступил к следующей истории об ошибке при выборе размера подгузников и невозможности вернуть в магазин купленный товар.

«Прямо сейчас?» – отправил я сообщение, дополнив его двусмысленными смайликами.

«Пончик и баклажан? Нет, на еду я его точно не потрачу», – тут же пришел ответ.

Я хотел ответить что-нибудь остроумное, но в нетрезвую голову лезли только пошлости и банальности, поэтому я положил телефон на стол и откинулся на спинку стула, дожидаясь окончания эпопеи о возврате подгузников.

– Коль, а ты как с Натахой познакомился? – ювелирно ввернул я вопрос в секундную паузу между окончанием одной Колиной истории и началом следующей.

Я не ожидал, что такой простой вопрос может вызвать целую гамму эмоций на лице Николая. Причем сменились они так быстро, будто за моей спиной пробежал Гитлер в костюме клоуна – сначала Коля с легкой улыбкой отвел глаза в сторону, как это всегда делают, вспоминая что-то приятное, затем вдруг помрачнел и зачем-то посмотрел на свою раскрытую ладонь, после чего потянулся к бутылке, разлив еще по одной.

– Да как все… – махнул он рукой. – В клубе.

– Шахматном? – пошутил я и еще раз убедился в правильности решения не отвечать на последнее сообщение Али с таким уставшим чувством юмора.

– В доминошном, – выстрелил в ответ Коля из того же калибра. – А что?

– Да просто интересно. А до свадьбы долго встречались?

– Лет пять.

Я посмотрел на соседа, пытаясь оценить степень его восприимчивости к неудобным вопросам, но на лице Романова снова появилось стандартное добродушно-глуповатое выражение, по которому невозможно было определить даже время суток – от вечного недосыпания глаза Коли были перманентно красными.

– Скажи, Коль, – решился я, – когда ты делал ей предложение, ты же не думал, что все будет так, как сейчас?

Романов опустил голову и снова принялся рассматривать линии на своей ладони, проводя по ним указательным пальцем правой руки. Наконец он закончил практикум по хиромантии и поднял на меня тяжелый взгляд.

– А как сейчас? – глухо произнес он.

– Ну… ты же сам говорил, что…

– А что я говорил, Филипп? Что я тебе говорил такого, чего ты не сможешь услышать от любого женатого мужика? Что все надоело? Да, надоело. Порой выть хочется от этой гребаной семейной жизни. А ты думаешь, что у всех идеально? Да хрен там. Не бывает так, чтобы два человека жили вместе и никогда не ссорились. Что я тебе такого сказал? Что иногда развестись хочется? А ты думаешь, что только в моей голове такие мысли возникают? Да все женатые хоть раз в жизни, но об этом задумаются. Все! Спорю на бутылку коньяка, что даже Коротковы об этом думали.

– А ты две бутылки взял по акции?

Коля злобно посмотрел на меня и молча выпил.

Коротковы – это фамилия еще одних обитателей нашего этажа, а точнее – супружеской четы, проживающей в комнате номер 209.

Герман Ильич – невысокий круглолицый мужичок с аккуратно обрамленной редкими волосками лысиной ото лба до макушки, острым носом и всегда улыбающимися глазами. Всю жизнь он обучал школьников физике, но сейчас уже вышел на пенсию и поэтому подрабатывает учителем астрономии на полставки в той же школе. Герман Ильич в любое время года носит байковую рубашку в клетку навыпуск и синие спортивные штаны из коллекции времен московской Олимпиады. Он умеет быть вежливым, ненавязчивым и крайне добродушным, чем подкупает и тут же настораживает – в наше время люди с такими чертами характера являются либо психами, либо упоротыми фанатиками какой-нибудь глобальной антинаучной теории, которые своим добродушием сначала усыпляют бдительность, а затем мягко и непринужденно начинают вербовать расслабившегося беднягу в свою веру. Странно, но Герман Ильич ни на кого не бросался с ножом и даже Землю считал круглой. Тем не менее, в общежитии отношение к нему все равно было настороженное.

Вера Дмитриевна – не менее приятная женщина, уже приступившая к перевоплощению в бабушку. У нее шаркающая походка, по которой можно безошибочно узнать, что именно она, а не кто-то другой идет по коридору, неизменная шерстяная накидка на плечах и большие очки тех же времен, что и штаны ее супруга. Короткова тоже человек одной профессии – всю свою жизнь она отдала чужим детям, трудясь воспитательницей в детском саду. Наверное, поэтому имена всех своих знакомых она произносит исключительно в уменьшительно-ласкательной форме. Я, например, для нее – Филиппушка, а Коля Романов – Колокольчик.

На первый взгляд, это обычная семейная пара, каких много, но есть в них особенность, из-за которой большинство обитателей нашего общежития стараются их не замечать или даже делать вид, что это не люди, а какие-то иностранные шпионы, призванные раскачать устои нашего общества. Особенно упорно не замечают их одинокие женщины вроде Шапоклячки и женатые мужики вроде Геббельса. Дело в том, что эти двое, кажется, любят друг друга по-настоящему – тихо и без показухи. За время моего проживания здесь я ни разу не слышал, чтобы они произнесли вслух какое-нибудь обидное или даже просто грубое слово. Друг к другу они относятся крайне внимательно и щепетильно. Он открывает перед ней все двери и подает руку, даже когда ей нужно всего лишь переступить через порог. Она постоянно застегивает своему Герочке верхнюю пуговицу рубашки и кладет на колени полотенце во время еды. А самое ужасное заключается в том, что по улице они ходят за руку. Это, конечно же, ни в какие ворота не лезет, поэтому наши «женатики», встретив их вне общежития, отворачиваются и ускоряют шаг, всячески отвлекая свои «половинки» от созерцания этой идиллической картины – еще не хватало, чтобы жены стали пилить их еще и по этому поводу.

Я ни разу не был в гостях у Коротковых, да они и не приглашали. Не удивлюсь, если окажется, что в своей комнате они держат розового единорога, который поет им романсы, когда они сидят вечером под абажуром торшера, держась за руки, и тонут во влюбленных глазах друг друга. Несмотря на свою отстраненность от приземленного мира общежития, их часто можно увидеть на кухне – обедают и ужинают они почему-то там. Неоднократно я был свидетелем этого возвышенного действа. Поначалу эта парочка меня удивляла, затем, признаюсь, раздражала, а сейчас я смотрю на них, как на мужчину и женщину, которые, кажется, по-настоящему счастливы.

– Герочка, пюрешки еще подложить?

– Садись, сама-то покушай.

– Ой, да успею. Сейчас чайничек поставлю.

– А мы сахар купили, Верунь?

– И сахар купили, и печенье, и даже «Геркулес» на завтрак.

– Вот же мы молодцы.

– Сейчас хлебушка еще нарежу.

Их большую душу будто бы разрезали на две равные части и поместили в два разных тела, но они не растерялись и быстро отыскали друг друга в этом мире, чтобы уже никогда не расставаться.

Мое отношение к этой паре никогда не было однозначным. Порой я смотрел на них с умилением, наблюдая за этой первозданной легкостью и непринужденностью, с которыми они шли по жизни, держа друг друга за руку. В другое время меня жутко раздражали все эти «чайнички», «пюрешечки» и «хлебушки», которыми они обкладывали друг друга, как чересчур заботливые родители обкладывают мягкими подушками свое ненаглядное чадо, посапывающее в кроватке. В такие моменты мне казалось, что вся эта милота – дешевая показуха и напускное лицемерие, необходимое лишь для того, чтобы показать другим жильцам, что вот они, Коротковы, выше всей этой грязи, окружающей их со всех сторон.

Забавно, но в попытках прийти к какому-то мнению я обнаружил одну интересную взаимосвязь – чем чаще ночью просыпалась дочь Романовых в соседней комнате, чем громче она кричала, не давая мне выспаться, тем выше была вероятность того, что, встретив утром Коротковых в коридоре, я подумаю о том, что нет ничего скучнее и примитивнее такой безоблачной и умиротворяющей старости. Когда же мне удавалось выспаться, Коротковы радовали меня и восхищали одним своим внешним видом. Парадоксально, но факт.

– Споришь, нет?

Коля поставил кружку на стол и, не запивая, протянул пятерню, которая под воздействием алкоголя уже стала слегка покачиваться из стороны в сторону, как кобра перед броском.

– Как мы проверим-то? Подойдем к нему и в лоб спросим: «Герман Ильич, а вы никогда не думали бросить свою жену и пожить для себя?» Он, конечно, добряк, но за такое может и в глаз дать.

– Зассал?

– Тебя или Ильича?

– Спорить будешь, нет?

Коля грозно смотрел на меня исподлобья, не опуская руки. Кажется, своим вопросом я наступил на его больную мозоль. А что, ему можно жаловаться на жену, а мне и спросить нельзя? Тем более, что это был не праздный интерес, можно даже сказать, что от ответа на него в какой-то степени зависело мое будущее.

Я никогда не был фанатом института брака и даже считал его каким-то пережитком стародавних времен, когда люди считали штамп в паспорте отпечатком длани божьей, который дарует им если не вечное счастье, то хотя бы право на стабильный борщ, секс и гвоздь в стене. Мои родители не были примером идеальных семейных отношений, все было как у всех – ровное сосуществование без ярких всплесков вселенской любви друг к другу, но и без поножовщины. Периодические ссоры, конечно же, имели место, но разве могут два человека, проживающих в одной квартире, обходиться без конфликтов? Хотя, наверное, могут, судя по Коротковым. Но они инопланетяне и живут по другим законам. С другой стороны – кто знает, что там происходит за их дверью? Может, они по вечерам молча душат друг друга мягкими розовыми шарфами в клеточку… Впрочем, не о них сейчас. Взрослея и наблюдая за отношениями своих родителей, я все чаще приходил к выводу, что семейная жизнь – это не «жизнь» в привычном понимании этого слова, а скорее работа. Тяжелая, изнуряющая и совсем не прибыльная, а даже наоборот. Два человека в один момент узнают о схожести целей проектов, над которыми работают, и решают, что вместе они смогут повысить эффективность путей их достижения. Поначалу им кажется, что все идет как надо, но со временем они узнают, что хоть цели проектов и схожи, но методы работы кардинально различаются. Осознав это, двое сначала пытаются переубедить друг друга в правильности своей методологии. Если это не приносит эффекта, коллеги решают продолжать свои проекты в одиночку, но, как правило, пугаются того, что не вывезут такой объем самостоятельно, поэтому продолжают формально вести общее дело, но каждый в свою сторону – кто в лес, кто по дрова. В какой-то момент они понимают, что хоть и со скрипом, но все же, шаг за шагом, их общий проект продвигается вперед. В послужном списке уже много достигнутых целей, и выходит, что все было не зря. И лишь где-то на задворках подсознания скребет лапками еле живой паучок, пытаясь освободить из паутины устоявшегося мировоззрения мысль о том, что они стали жить вместе совсем не ради каких-то целей, методов и проектов, а только лишь потому, что когда-то просто любили друг друга и думали, что так будет всегда. Наверное, где-нибудь и живут такие люди, которые на самом деле познали это «всегда» и безгранично любят друг друга до конца своих дней, не скатываясь во все эти богомерзкие партнерские отношения, но я с такими счастливчиками незнаком. Ну, кроме Коротковых, конечно, но это исключение. По моим наблюдениям, чем ярче свет, падающий с небес на пары, пытающиеся всем своим видом показать, какие они верные, любящие и счастливые, тем отчетливее видны их мрачные тени, неотступно ползающие за ними по полу. Возможно, что я ошибаюсь, даже больше – я очень хочу ошибаться, но реальность сурова, а примеры печальны.

Все эти мысли до недавних пор спокойно существовали в моей голове, не мешая ни мне, ни окружающим и поддерживая основы моих взглядов на жизнь. Если кратко и пафосно, то я верил в любовь, но отрицал ее вечность, первым гвоздем в крышку ее гроба считая именно заключение брака. Любовь не может существовать в рамках каких-то правил, обязанностей и повинностей – она как тонкая невесомая материя, которой можно лишь осторожно накрыться, но любая попытка сшить из нее классический костюм по лекалам обернется неудачей – ткань просто распустится на нити, которые неаккуратные швецы соберут в шкатулки и до конца жизни будут рассматривать долгими вечерами, перебирая их в пальцах. Каждый в своей комнате.

Но когда в моей жизни появилась Аля, я стал ловить себя на мысли о том, что необязательно шить костюм из этой материи. Из нее можно сделать красивую скатерть или даже покрывало, которое при должном уходе прослужит долгие годы, и даже когда оно немного износится, его можно будет повесить на стену и любоваться им до конца своих дней. Простыми словами – я пытался найти хотя бы одну причину для того, чтобы не предложить ей жить вместе, и не мог ее отыскать. Более того, иногда я всерьез задумывался о том, что у нас могли бы получиться прекрасные дети, а она могла бы стать замечательной мамой и женой. В такие моменты мой внутренний монстр-реалист одергивал меня и говорил что-то вроде: «Эй, дружок, мы с тобой давно решили этот вопрос – любовь смертна и у нас нет никакого желания присутствовать на ее похоронах, особенно на глазах у детей, которых ты заделаешь этой дамочке». Какое-то время этот аргумент действовал на меня отрезвляюще, но с недавних пор то ли мой внутренний слух притупился, то ли монстр стал говорить тише. Да, отношения с Алей были странными, но возможно, что в этой странности и заключались их простота и понятность. Да, меня пугала мысль о том, что эти простота и понятность могут исчезнуть, стоит нам прожить вместе хотя бы месяц. Но еще больше я боялся признаться себе в том, что она мне нужна больше, чем я ей. Что я мог ей дать кроме обещаний о счастливом будущем? Она во всем была лучше меня, и в наших отношениях я был скорее ведомым, чем лидером. Меня цепляли ее простой взгляд на мир, ее открытость и в то же время – мягкое разграничение личных пространств, ее мышление, чувство юмора и искренность – всему этому мне хотелось учиться у нее, и я с переменным успехом пытался это делать. Что же я мог дать взамен? Наверное, лишь чувство удовлетворения от того, что такая «деревянная» личность, как я, на ее глазах размягчается и потихоньку начинает приобретать форму. Она лепила из меня того, кого, надеюсь, хотела видеть рядом с собой, и вся моя польза заключалась в том, что я старался не сопротивляться. О том же, что я могу предложить ей в качестве материальной составляющей, я старался даже не думать. Зарплата менеджера полуживой компании, занимающейся продажей канцелярских товаров, и комната в общежитии – не думаю, что она мечтала о таком финансовом благополучии своего избранника. У Али была своя квартира и должность маркетолога в немаленькой организации. Выходит, что даже в этом аспекте я проигрывал ей всухую. Но ведь зачем-то она была со мной? Каждый раз, задумываясь над этим вопросом, я приходил к по-детски наивному выводу: «Наверное, любит», и на этом успокаивался до следующего приступа самоанализа, больше похожего на акт самобичевания.

Именно поэтому я и задал Коле свой, как я сейчас уже понял, неуместный вопрос о начале их отношений с его женой Наташей. Я ни в коем случае не хотел его злить или расстраивать, просто мой внутренний монстр-реалист, почуяв неладное после сегодняшней прогулки с Алей, решил снова выбраться из своей комнатки и понудеть о смертности любви. Коля же, сам того не желая, дал ему хорошего пинка, упомянув Коротковых, которые, кажется, совсем не вписывались в парадигму монстра. Я с удовлетворением почувствовал, как он растерялся, сидя на своем внутреннем стульчике где-то в районе моей селезенки.

– Давай так. Если Коротков скажет, что хоть раз в жизни хотел развестись, то я куплю тебе две такие бутылки, – я ткнул пальцем в акционный коньяк, – если же скажет, что ни разу такого не было, то ты… ты будешь дружком на моей свадьбе.

После этих слов уголки рта Романова принялись разъезжаться в стороны, причем это происходило настолько синхронно с опусканием его руки, что в какой-то момент мне показалось, что эти части тела Коли связаны какой-то невидимой приводящей ниточкой.

– Да ладно! – Колина ладонь легла на стол, а затем взметнулась вверх и с силой опустилась на мое плечо. – Поздравляю, дружище!

– С чем?

– Ну… Так ты женишься?

– Когда-нибудь обязательно.

– А-а-а… – разочарованно протянул Коля, – когда-нибудь… Я-то думал, что уже вот-вот.

– Ну да, завтра между собранием и футболом, – хмыкнул я.

– А мне же нельзя, – опомнился Романов, – я женатый, а дружок должен быть холостым.

Я хотел пошутить и сказать что-нибудь вроде: «Ничего, разведешься», но решил, что на сегодня с Коли хватит – еще не хватало, чтобы он крышей поехал от таких резких перепадов настроения.

– Это где такое написано про дружка? – спросил я.

– Не знаю. Так говорят.

– Кто?

– Люди говорят.

– А я не человек, по-твоему?

– Так-то человек, – серьезно ответил Коля.

– Я говорю, что можно дружку быть женатым. Ты кому поверишь? Мне или каким-то людям?

– Тебе.

– Вот и молодец. Так что, спорим?

– Спорим, конечно. Но только условия будут другими.

Я заинтересованно посмотрел на него.

– Мне это пойло и даром не нужно, – продолжил он, кивнув в сторону бутылки, – но я вижу, что ты неспроста про свадьбу заговорил. Сомневаешься, да?

– Есть немного.

– Вот пусть судьба тебе и подскажет – правильный ты выбор делаешь или нет.

– Это как?

– Если Коротков скажет, что ни разу в жизни не думал развестись со своей женой, то… – Коля ненадолго задумался, принимая решение, а затем залихватски взмахнул рукой. – Ай, ладно, хрен с ним. То я делаю звукоизоляцию стены между нашими комнатами. Но только со своей стороны, – тут же поправился он.

Это было предложение, от которого невозможно отказаться.

– Супер, я согласен, – тут же закивал я, – даже независимо от того, что ты предложишь в случае моего проигрыша.

– А ты не понял, что ли? – сдвинул брови Романов. – Если ты проиграешь, то делаешь предложение своей девчонке.

– О как! Я слышал, конечно, о секте женатиков, в которую они пытаются завербовать всех свободных парней, но чтобы вот так, рискуя собственными деньгами…

– А я ничем не рискую. Натаха который год меня пилит по поводу новых обоев, поэтому ремонт все равно делать придется, а пробковые обои на одну стену наклеить не так уж и накладно.

– Пробковые обои? – поморщился я. – Я думал, что ты о нормальной звукоизоляции говоришь.

– Нормальная денег стоит бешеных, еще и площадь комнаты уменьшает. Да и Натаха не поймет. Что ты ноешь? Хоть немного, но все равно поможет. Я же понимаю, каково тебе здесь с такими соседями, как мы.

Оказывается, понимает, подумал я, но вслух, конечно же, ничего не сказал.

– Ну, что? Спорим?

– А давай. Черт с тобой.

Мы пожали руки, добили бутылку, и Коля отправился в свою комнату, а я, убрав со стола, завалился на кровать. Минут через двадцать за стеной заплакала Верка, потом послышался голос Наташи и виноватый бубнеж Коли. Я так и не научился игнорировать этот приглушенный фоновый шум, поэтому лежал на кровати, уставившись в проем окна, и ждал, пока они утихнут.

Несмотря на звуковое сопровождение, не дававшее уснуть, на душе у меня было легко и спокойно – кажется, жизнь стала потихоньку налаживаться. Нет, не стоит думать, что раньше она у меня была какой-то ужасной и беспросветной. Она так же состояла из маленьких радостей и огорчений, из неудач и везений, просто она не имела никакого вектора развития – я просто проживал ее, как проживает свою жизнь бактерия в капле воды: вроде бы и происходят внутри этого мирка какие-то события, что-то постоянно случается и меняется, но если оторваться от микроскопа и отойти на шаг, взглянув на этот мир со стороны, то окажется, что это просто капля грязной воды, размазанная по стеклу. Сегодня не произошло ничего такого, что вдруг превратило бы мою «каплю» в океан, но внутри меня явно произошли какие-то изменения, судя по мыслям и желаниям, которые стали приходить в мою голову. Я уже почти решился сделать Але предложение, а это уже много значило. Люди, знающие меня, услышав такое, решили бы, что я заболел или просто тронулся умом. А я не заболел. Возможно, что я, наоборот, стал выздоравливать. Сегодня я даже поймал себя на мысли о том, что мои соседи по общежитию в большинстве своем – прекрасные люди. Раньше я относился к ним с некоторым пренебрежением и снисходительностью. Люди, ютящиеся в крошечных комнатах целыми семьями, вызывали у меня лишь непонимание и недоумение. Ладно я – мне всего двадцать шесть и у меня нет ни жены, ни детей, а они-то что здесь делают? Неужели этих людей все устраивает? Жить вдвоем, а то и втроем в комнатках по шестнадцать квадратных метров, и это в лучшем случае? Чем они занимались всю жизнь, что им приходится встречать старость в этих каменных гробиках? У меня не было ответа на эти вопросы. Да и сейчас их нет, но так случилось, что, узнав каждого из них ближе, я просто перестал задавать себе эти вопросы. У каждого из них своя жизнь и своя судьба, порой нелегкая, и не мне судить о том, где и как они живут, тем более обитая в тех же условиях. Ведь и они могли спросить у меня: «Филипп, тебе двадцать шесть лет, ты молод и здоров, какого лешего ты забыл здесь, среди нас? Неужели тебя все устраивает? Неужели ты не в состоянии заработать на собственное жилье и перестать пользоваться тем, что досталось тебе в наследство?» И тогда уже мне придется чесать затылок и отводить глаза в сторону, пытаясь найти ответ на эти простые, честные и справедливые по своей сути вопросы. Все мы здесь, как говорит Самохин, одним миром мазаны, поэтому я перестал строить из себя случайно заехавшего в глубинку интеллигента, а влился в эту «каплю» и стал ее частью, а остальные «бактерии», кажется, приняли меня за своего. Да, в семье не без урода, и в нашей капельке тоже присутствуют вредоносные бациллы вроде Геббельса, но это терпимо. Воду он сильно не портит, а после инцидента со штукатуркой, возможно, и совсем притихнет. Но это вряд ли.

Я пробежался взглядом по стенам комнаты и подумал, что она уже не кажется мне такой тоскливой и скучной, какой она мне всегда казалась. То ли коньяк так благотворно повлиял на наши с ней отношения, то ли воодушевление от моих планов вскружило голову, но на какую-то долю секунды я ощутил то самое чувство дома, которого мне так не хватало. Конечно же, я не собираюсь жить здесь до конца своих дней, об этом не может быть и речи, но даже такое мимолетное приятное чувство заставило меня улыбнуться.

– Спокойной ночи, – сказал я окружающему пространству и закрыл глаза. За стеной, наконец, стихли Романовы, и я провалился в глубокий сон без сновидений.

Да, жизнь определенно налаживалась.

Проснулся я в полдень, проспав около одиннадцати часов. Открыв глаза, я еще долго валялся в кровати, прислушиваясь к происходящему в общежитии. Обычно по выходным жизнь закипала. Люди сновали по коридору, занимая очередь то в душевую, то к плите, на кухне собирались жильцы, чтобы поделиться новостями и обсудить последние события в мире и на этаже, кто-то хлопал дверьми, кто-то ронял на пол ложки, а кто-то включал телевизор погромче. Сегодня было на удивление тихо. Из кухни доносились приглушенные звуки разговора, да кто-то у входа на этаж обсуждал с кем-то по телефону здоровье какого-то Сергея Павловича.

Встав, наконец, с кровати, я принялся складывать в шкаф одежду, которую ночью разбросал по комнате, когда раздевался. Из джинсов на пол выпала бумажка, оказавшаяся листочком с номером телефона полицейского, который вчера задержал нас с Алей.

– Гордеев. По поводу картины, – прочитал я вслух.

По большому счету, мне было плевать и на Гордеева, и на картину. Я хотел скомкать листок и отправить его в мусорку, но подумал, что Неврубель сможет заработать на этом, а помочь соседу – дело богоугодное, святое и всячески поощряемое мировым сообществом. Поэтому, закончив со всеми утренними процедурами, я постучал в дверь комнаты номер двести восемь. Долгое время никто не открывал, хотя изнутри явно раздавались какие-то звуки, свидетельствующие о том, что Неврубель дома. Наконец дверь приоткрылась и в узкой щели показались глаз и полбороды ее обитателя. Глаз моргнул, будто давая добро остальному телу на дальнейшие действия, и дверь окончательно распахнулась. В этот же момент я вспомнил, что не знаю отчества художника, а обращаться к человеку вдвое старше меня по имени мне показалось невежливым.

– Доброе утро… то есть день, – поздоровался я и зачем-то потер переносицу пальцем.

– Вчера все обошлось? – участливо поинтересовался художник, кивнув вместо приветствия.

– Да, перепутали с кем-то. Кстати, я к вам по поводу вчерашних событий.

– Событий, связанных с полицией или нашей небольшой экскурсией по моему творчеству?

– Не поверите, но обе причины подходят, – сказал я, на что художник ответил улыбкой и приглашающим жестом.

Переступая порог комнаты, я ожидал увидеть внутри все что угодно – мои представления о художниках ограничивались стереотипными образами неряшливых растяп, обитающих в своих внутренних мирах и напрочь оторванных от реальности, но, как оказалось, убранство комнаты Неврубеля можно было фотографировать и отправлять в Палату мер и весов как образец порядка и чистоты. В углу комнаты стояла идеально заправленная кровать без единой вмятины, правую стену занимал длинный стеллаж, видимо сделанный на заказ, потому что ячейки в нем были разного размера, выполненные так, чтобы в каждую из них могли поместиться несколько картин, подобранных по габаритам. У окна стоял стол с аккуратно разложенными на нем кистями в пеналах, баночками с красками и прочими атрибутами художника, названия которых мне были неизвестны. Слева же располагался широкий шкаф, где Неврубель, судя по всему, хранил все свои вещи, не относящиеся к творчеству, – одежду, обувь и даже посуду. А может, у него и не было посуды – кто знает, чем питаются эти творческие люди?

– Присаживайтесь, – добродушно произнес художник и, нырнув за дверь, вытащил из-за нее складной стульчик, на каких обычно сидят рыбаки у речки. Сам же он подошел к кровати и, на секунду замерев, аккуратно присел на нее, причем на лице художника в этот момент промелькнула тень сожаления, будто бы он расстроился из-за того, что после нашей беседы ему снова придется поправлять покрывало. Видимо, Неврубель был еще и отъявленным перфекционистом. Никогда бы не подумал.

– Да там ничего особенного, – прокряхтел я, пытаясь присесть на разложенный стульчик так, чтобы колени не упирались мне в подбородок – настолько маленьким он оказался. – Полицейский, который вчера к нам подходил, попросил ваш номер телефона. Сказал, что хочет то ли картину заказать, то ли еще что-то. Честно говоря, я сам не понял.

– Вы ему дали номер?

– Нет, он свой оставил. Вот.

Я протянул ему листок, но Неврубель даже не пошевелился.

– А почему он сам не узнал у меня то, что ему нужно?

– Я вчера задал ему тот же вопрос, он ответил, что забыл.

– Странно, – художник взял, наконец, листок и пробежался по нему глазами.

– А еще я хотел у вас кое-что узнать…

Я не знал, с какой стороны лучше подойти к вопросу, который меня интересовал, поэтому, по своему обыкновению, спросил прямо в лоб:

– Если не секрет, вот та картина, где…

– Я знал, что вы спросите про нее, – кивнул Неврубель. – Вы хотите узнать – что на ней изображено?

– Да, – кивнул я, обрадовавшись, что мне не нужно будет долго ходить вокруг да около, – просто на ней нарисовано кое-что такое, что мне показалось знакомым. Кажется, я видел это… Скажем так, несколько раз.

Он поднялся с кровати, машинально поправил одеяло и подошел к стеллажу. Несмотря на то, что все картины располагались в нем перпендикулярно стене и, стоя перед ними, невозможно было увидеть, что на них нарисовано, он безошибочно нашел нужную и поставил ее на пол, прислонив к рамкам других картин.

– Вы же ее имеете в виду?

При комнатном освещении Темный показался мне еще более мрачным и пугающим. Мысленно я снова отметил мастерство Неврубеля – черное туманное пятно на картине выглядело очень реалистично – таким, каким я неоднократно видел своими глазами в углу моей комнаты.

– Да, именно ее, – кивнул я, – скажите… э-э…

– Геннадий Павлович, но можно просто дядя Гена или, как вам привычнее – Неврубель, – неожиданно добавил художник и беззлобно улыбнулся. Я же, в свою очередь, чуть не провалился в магазин на первом этаже от стыда, снова отметив талант художника – даже не прикасаясь ко мне кистью, он смог окрасить мои щеки в красный цвет.

– А откуда вы знаете? – задал я самый глупый, бестактный и просто отвратительный вопрос, который только мог прийти в мою голову.

– Мы живем в общежитии, Филипп, – усмехнулся он и постучал пальцем по рамке картины. – Так что вы хотели узнать?

– Геннадий Палыч, если можно, давайте ко мне на «ты», а то как-то неудобно, – пролепетал я.

– На «ты» так на «ты», – скороговоркой произнес художник.

– Э-э… Насчет картины, да… Скажите, вы вот это видели здесь? – я ткнул пальцем в Темного.

– Неоднократно. Но, признаюсь, не думал, что оно еще кому-то показывается.

– Вы так спокойно об этом говорите, как о какой-то мыши, живущей за плинтусом, которую все слышат, но никто не видит.

Геннадий Палыч серьезно посмотрел на меня и, вернувшись к кровати, снова сел на нее, опять изобразив на лице сожаление по поводу нарушения идеальности ее заправки.

– Ты когда-нибудь занимался чем-нибудь творческим? Писал стихи или, к примеру, сочинял музыку? – спросил он.

– Нет, у меня нет таких талантов.

– Тогда мне будет сложнее объяснить тебе суть этого явления, но я попробую. Раньше со мной жила кошка. К сожалению, она умерла в прошлом году – старенькая была, – он сделал небольшую паузу, посмотрел в окно, а затем продолжил: – Она была чрезвычайно спокойной и апатичной кошкой – в этом мире существовало не так уж и много вещей, способных пробудить в ней интерес, но кое-какой процесс ее очень будоражил. Когда я принимаюсь за свою мазню, я мысленно представляю уже готовую картину, а также все то, что находится за ее рамками. Понимаешь?

Я неопределенно мотнул головой.

– Другими словами, я полностью воссоздаю в своей голове мир, кусочек которого хочу изобразить на холсте. В такие моменты я будто бы покидаю наш, реальный мир. Я могу не замечать происходящего рядом со мной, не слышать звуков и не реагировать на раздражители. Этот процесс перехода очень важен, все творческие люди проходят через него. Он похож на тонкую настройку радиоприемника, когда нужно плавными движениями крутить селектор в поисках волны, отсекая ненужный шум.

В другой ситуации я бы уже тактично или не очень оборвал этот долгий рассказ ни о чем, попросив собеседника перейти к сути вопроса, но неудобная ситуация, в которую меня поставил Неврубель, обмолвившись о том, что знает о своем прозвище и, скорее всего, о его авторе, обязывала меня сидеть молча и слушать это долгое предисловие. Геннадий Палыч оказался не только отъявленным перфекционистом, но еще и знатным психологом.

– И когда я впадал в это состояние, кошка тут же бежала ко мне и начинала мурчать, тереться о ноги головой, а иногда и вонзать когти в мои лодыжки. Понимаешь? Получается, она чувствовала, что я сейчас не здесь, а где-то в другом мире, и разными способами пыталась вернуть меня обратно, – он положил руки на колени и, сложив ладони лодочкой, опустил голову. – Я понимаю, что тебе все это неинтересно, Филипп, но ты же сам задал мне вопрос по поводу картины, вот я и стараюсь ответить на него как можно подробнее.

– Нет, что вы! Мне очень интересно, – соврал я, – просто я пока не понимаю, как ваша история относится к картине.

– Признаться, я и сам уже забыл, как она к ней относится, – печально вздохнул Геннадий Палыч. – Ты тоже его видел, да?

– Да. Позавчера ночью он снова сидел в углу.

– Понятно… Но если ты хочешь узнать о природе этого явления, то я ничем не могу тебе помочь. Я не знаю – что это или кто это.

Он замолчал и уставился на меня, ожидая или следующего вопроса, или окончания разговора, что было вероятнее всего. Я и сам был уже не рад, что решил зайти к художнику, – не припомню такой эпичной цепочки неудобных ситуаций за такой короткий промежуток времени.

– Ну, спасибо, что рассказали. Теперь буду знать, что я не один такой… – я замялся.

– Сумасшедший? – улыбнулся Неврубель. – Да брось, что бы там ни говорили поборники материализма, но в нашем мире существует много чего, что никогда не будет объяснено с научной точки зрения. Кстати, вспомнил, зачем я рассказывал о кошке. Даже после ее смерти во время работы над картиной я иногда слышу будто бы цоканье коготков по полу.

Он посмотрел на меня тем самым взглядом, который вроде как говорит: «Послушай, я рассказал тебе странную историю, но не считай меня идиотом, а лучше скажи, что ты мне веришь или хотя бы сделай вид».

– Да, разное бывает… – сказал я самую бессмысленную фразу из «топ-10» самых бессмысленных фраз. – Ладно, спасибо, что ответили на мои вопросы. Понятнее не стало, но вы меня успокоили. Если не я один вижу это, то, возможно, со временем удастся найти какое-то объяснение этому явлению. Может, у нас здесь какая-нибудь плесень завелась, которая вызывает галлюцинации.

Я поднялся с мини-стула, испытав огромное облегчение, и направился к двери.

– Филипп, – остановил меня Неврубель, – они существуют.

Я обернулся и подумал, что если бы про нас снимали фильм, то это была бы сильная сцена – мужичок со странностями, которого все считают слегка двинутым, вдруг излагает какую-то непреложную, по его мнению, истину, которую остальные считают глупостью. В финале, конечно же, его слова подтверждаются, и все со слезами на глазах повторяют одну фразу: «Дурачок был прав». Если бы снимали в Болливуде, то, конечно же, все потом станцевали бы, а дурачок уехал в закат на кабриолете.

– Кто существует?

– Они, – повторил Неврубель, на мой взгляд, переборщив с киношностью, – вся эта хтонь окружает нас в каждый момент времени. Они всегда рядом, даже если мы их не видим, а когда они показываются на глаза, значит, они хотят нам что-то сказать.

– Ну, может быть, – совершенно неискренне ответил я и кивнул.

Да, я собственными глазами наблюдал Темного неоднократно, но если разобраться – что именно я видел? Черное пятно в тусклом свете фонарей с улицы, которое всегда появляется в момент моего пробуждения и исчезает, как только я сфокусирую на нем взгляд или включу свет. Да это может быть чем угодно. Говорят же, что человеческий мозг не исследован даже наполовину. Может, это как-то связано с фазами сна или еще чем-нибудь в этом роде. Нет в мире ни одной видеосъемки реального привидения, ни одной записи! Зато все их видели или слышали… Нет, я верю в науку, а не в пугалки для детишек. А тот факт, что Неврубель тоже его видел, так это тоже ни о чем не говорит. Уверен, что во всем мире наберется несколько тысяч людей, которые видели что-то похожее, что на поверку окажется каким-нибудь отклонением в работе мозга во время пробуждения. Думаю, у ученых есть гораздо более важные дела, чем проверка всяких мифов на достоверность.

Геннадий Палыч, будто прочитав мои мысли, тут же сменил тему разговора.

– И еще. Ты не мог бы позвонить вот этому Гордееву со своего телефона? Хочу узнать, что он от меня хочет.

– Боитесь? – подмигнул я, сунув руку в карман джинсов.

– Время такое, – пожал плечами он. – Твой номер у них, наверное, все равно есть.

– Хорошо.

Я набрал номер и нажал кнопку вызова.

– Да? – спустя несколько гудков послышался в трубке знакомый уставший голос.

– Здравствуйте. Это… Вчера вы меня задержали в парке. В общем, просили узнать насчет портрета, помните?

– Да-да.

– Сейчас дам трубку художнику.

– Да.

Геннадий Палыч взял телефон и прислонил его к уху, а мне пришлось ждать окончания разговора, который, к слову, был не очень информативным со стороны художника.

– Да… Да, пишу картины… Ага… Ага…

Затем последовала долгая пауза, во время которой Неврубель молча слушал, что говорит ему Гордеев, постепенно меняясь в лице – недоверие постепенно сменилось удивлением, а потом, как мне показалось, какой-то задумчивостью или чем-то похожим на то.

– Хорошо, запишите мой номер… Да, на следующей неделе удобно… Да…

Художник продиктовал Гордееву цифры, попрощался и протянул мне телефон.

– Что хочет? – поинтересовался я.

– Да там… – махнул рукой Геннадий Палыч и уставился в стену.

Так прошло несколько секунд.

– Ладно, пойду, – не выдержал я, – сегодня в три собрание. Придете?

– А? – он уставился на меня каким-то потерянным взглядом, но тут же пришел в себя. – А, собрание… Да, приду обязательно. Да.

Я вышел из комнаты Неврубеля, убедившись в том, что не все стереотипы о художниках являются ложными. Перфекционист с провалами в памяти, живущий на своей волне, – кем он еще может быть, как не художником?

Развалившись на своей кровати, я достал телефон, на всякий случай записал номер Гордеева в телефонную книжку, а затем открыл браузер и ввел в строку поиска новое слово, которое только что впервые услышал. Всезнающий Интернет тут же выдал мне исчерпывающий ответ:

1. Слово «хтонь» производное слово от прилагательного «хтонический», то есть относящийся к земле и подземному миру.

2. Постоянство веселья и грязи.

В качестве подтверждения за стеной запиликала какая-то детская игрушка, а затем раздалось ржание Коли Романова, которого, кажется, этот звук развеселил больше, чем того, для кого он предназначался, – Верку, потому что ржание сменилось детским плачем, а затем и окриком Наташи в адрес своего непутевого мужа.

Я отложил телефон и направился в душевую, чтобы еще раз умыться, – разговор с художником погрузил меня в какое-то сонное состояние.

Душевая оказалась свободной, и я задержался у двери, чтобы заглянуть на кухню. За столом восседал Геббельс с телефоном в одной руке и кружкой чая в другой, вслух зачитывая какую-то очередную новость своей жене, хлопотавшей у плиты. Никаких следов вчерашнего обрушения на его голове я не заметил. Да что ему будет? У него, наверное, и мозги чугунные.

– И сумма контракта составила восемнадцать миллионов долларов! – завершил чтение Геббельс и приступил к анализу новости. – Восемнадцать миллионов долларов, Лиза! Ты представляешь, сколько это?

Лужицкая, не отрываясь от готовки, покачала головой.

– Да это сумасшедшие деньги! И зачем? Больше некуда потратить?

В приступе праведного гнева Геббельс хотел стукнуть кулаком по столу, видимо, забыв о том, что держит в руке кружку с чаем, но вовремя опомнился. Тем не менее от резкого движения напиток перелился через край и разлился коричневым пятном по столу и штанам Лужицкого.

– Да чтоб тебя! Лиза, подай тряпку! Ну же!

Елизавета Петровна метнулась к мужу и принялась обтирать полотенцем его штаны. Геббельс же, приподняв руки, даже не пошевелился, чтобы ей помочь.

– А вот еще. Вчера на рабочем месте был задержан чиновник по подозрению в получении крупной взятки…

Я не стал дослушивать выпуск новостей и зашел в душевую. Умывшись, я посмотрел на свое отражение в мутном зеркале.

– Постоянство веселья и грязи, – произнес я вслух и провел пальцем по зеркалу, стерев с него полоску белесого налета.

Проводить выходной в комнате мне не хотелось, и я решил прогуляться по улице, но планы разрушил Коля, перехватив меня в коридоре и напомнив о собрании, анонсированном Шаповаловой.

– Чуть не забыл, – поморщился я. – А без меня совсем никак?

– Думаешь, мне хочется туда идти? Шапоклячка сказала, чтобы все были «как штык».

– С каких пор ты стал воспринимать ее приказы?

– Дело не в ней. Кажется, что-то серьезное с нашей общагой.

Он посмотрел вверх и шмыгнул носом. Проследив за его взглядом, я обнаружил, что трещина на потолке стала еще длиннее, к тому же она отбросила от себя еще два отростка, которые маленькими змейками ползли в разные стороны вдоль стен коридора.

– Шпаклевкой не отделаемся, – вздохнул я, – Шапоклячка стрясет с нас по полной.

– Думаешь, придется на капитальный ремонт сбрасываться?

– Не знаю, Коль, я же не строитель. Что здесь вообще можно сделать? Какие-нибудь стягивающие скобы поставить, наверное.

– Тише, не подавай ей идеи, – перешел на шепот Романов и приложил палец к губам, – может, отделаемся косметическим ремонтом.

Я пожал плечами и направился в свою комнату, с трудом закрыв за собой дверь. Ко всем прочим бедам прибавилась еще одна – дверную коробку повело, и теперь приходилось приподнимать дверь за ручку, чтобы ее закрыть. Конечно же, я сразу вспомнил о Самохине, но, наверное, нужно выждать время, чтобы он успел забыть о нашем недавнем недоконфликте из-за Шаповаловой. А может, пора уже и самому взяться за ум и научиться хоть что-нибудь в этой жизни делать самостоятельно.

Без десяти три я вышел на улицу и сразу же оказался в самой гуще толпы жильцов, собравшихся у подъезда в ожидании начала собрания. Помимо моих соседей, здесь были и обитатели третьего этажа. Ни с одним из них я близко знаком не был, так как пересекался с ними только на лестнице и в сушилке, расположенной на их этаже. В основном там жили семейные, а две или три комнаты сдавались, но жильцы в них менялись так часто, что в один момент я перестал запоминать их лица. Даже сейчас в толпе стояли несколько человек, которых я видел впервые.

Жильцы, как это всегда и бывает в больших компаниях, разбились по группам и обсуждали всякую малозначимую чушь, растворяющуюся в гуле других голосов. Пробираясь сквозь толпу, я успел услышать часть рецепта приготовления биточков и запомнить, что в фарш лучше добавлять именно батон, вымоченный в молоке, а не какой-то другой хлеб, также отметил в памяти, что лещ лучше клюет на пареный горох, а пятна пота с одежды лучше всего выводить нашатырем.

Продравшись, наконец, сквозь ураган ненужной информации, я заметил Мишаню, сидевшего на корточках под деревом и с видом философа, познавшего жизнь, взиравшего на это людское озерцо.

– А ты чего от коллектива отбился? – спросил я, присаживаясь рядом. – Или ты дезертир?

– Почему дезертир? – широко зевнув, поморщился он.

– Да там Геббельс снова людей на фронт собирает. Говорит, что война если не сегодня, то послезавтра начнется. Готов бить пиндосов?

Мишаня в ответ лишь махнул здоровой рукой и лениво сплюнул на землю.

– Я послезавтра не могу. Пусть на четверг войну переносят.

– Жаль, придется до четверга в обороне сидеть.

– Ничего, потерпите, – он снова зевнул, не забыв сопроводить это соответствующим «зевотным» звуком. – Придешь сегодня на футбол?

– Приду. Что взять?

– Неси, что сам есть будешь. По алкоголю с Коляном сами решите – я же не пью.

– Самохина не приглашал?

– Сказал ему, но он еще не знает – придет или нет.

– Договорились, – я кивнул в сторону подъезда. – Не в курсе, что нам сообщить хотят?

– Понятия не имею, – пожал плечами Мишаня. – Наверное, как обычно – сдайте денежку на ремонт, а то нам кушать нечего.

Он хотел добавить что-то еще, но в этот момент толпа зашевелилась и расступилась в стороны, образовав круг, откуда послышался надрывный голос Шапоклячки:

– Товарищи, все собрались?

Мы с Мишаней подошли поближе и заняли место на краю этого своеобразного общедомового вече.

– Товарищи, – надсадно начала Шаповалова свою речь, – я надеюсь, что все собственники здесь, потому что сегодня мы собрались по поводу чрезвычайно важного события. Перекличку делать не будем, но я попрошу всех жильцов довести до отсутствующих, если такие есть, следующую информацию, – она поправила прическу и продолжила: – Как всем известно, после того, как первый этаж нашего общежития был выкуплен и переоборудован в продовольственный магазин, жильцы второго этажа столкнулись с неприятной проблемой – холодильное оборудование, которое установили в магазине, работало очень громко, мешая полноценному отдыху жильцов. Мы неоднократно жаловались во всевозможные инстанции, но безрезультатно. Лишь после обращения в прокуратуру на нас, наконец, обратили внимание. Вчера к нам пришли представители Потребнадзора и сделали замеры шума.

Она сделала театральную паузу, будто перед объявлением победителя премии «Оскар». Жильцы притихли и затаили дыхание.

– Нарушений со стороны магазина обнаружено не было.

Толпа дружно выдохнула, выпуская из легких воздух и мат.

– Нас-то зачем собрали? – возмутился какой-то толстячок с третьего этажа, переждав волну негодования. – Нас этот магазин не волнует.

– А нам крыша ваша по барабану, и что с того? – возразил Мишаня.

– А вы на нее и не сбрасываетесь, – вмешалась в спор женщина с прической пуделя.

– С вас сейчас деньги требуют, что ли? – парировал Мишаня. – Раз всех собрали, значит, есть зачем.

Аргумент был железный, поэтому двое примолкли и возражать не стали.

– Продолжайте, Надежда Ивановна, – произнес Самохин, стоявший за спиной Шапоклячки.

– Благодарю, – бросила она через плечо и приступила к следующему пункту повестки. – Пользуясь случаем, я указала комиссии на трещины, которые в последнее время усиленно расползаются по стенам и потолкам нашего общежития. Несмотря на то, что оценка состояния зданий не входит в прямые обязанности этой комиссии, они все же решили помочь, потому что среди них оказался бывший работник жилищной инспекции. Мы снова спустились вниз, и оказалось, что при переоборудовании первого этажа владельцами магазина были полностью снесены две несущие стены.

– Как будто кто-то этого не знал, – снова напомнил о себе толстячок, но в этот раз никто не обратил на него внимания, потому что толпа недовольно загудела, уже не выбирая выражения, направленные в сторону владельцев злочастного магазина. Шаповаловой пришлось сделать паузу, чтобы дождаться, пока люди успокоятся.

– Мы снова поднялись наверх и еще раз осмотрели трещины на стенах и потолках. Вы сами знаете, что в некоторых местах они уже шириной в палец и продолжают расти.

– Да знаем, знаем. Что комиссия сказала?

– Ты дашь сказать, в конце концов? – рявкнул Самохин на неугомонного толстячка. Тот одарил его испепеляющим взглядом, но все же притих.

– Комиссия проводила проверку шумов, поэтому все, что они могли сделать – они сделали, – продолжила Шаповалова, – но в неформальной беседе, – я бросил взгляд на Самохина, который на этих словах сжал зубы и сложил руки на груди, – они сказали, что лучше будет, если мы подадим заявление в администрацию города на проведение экспертизы. По их словам, скорее всего, здание признают аварийным.

– И что потом будет? – подал голос Мишаня.

– Если все будет так, как они сказали, то нас расселят, а здание снесут.

– Да это все сказки, – махнул рукой Геббельс, – люди десятилетиями ждут расселения аварийных домов, я по телевизору видел репортаж.

– А куда расселят?

– Вот же твари! Кто им разрешал стены трогать?

– Квартиры дадут?

– Да занеси кому надо, и тебе разрешат.

– А деньгами можно?

– А как узнать стоимость?

– А если не признают аварийным, тогда что?

Вопросы, угрозы в сторону владельцев магазина и просто нечленораздельные выкрики посыпались со всех сторон, но Шаповалова держалась достойно – подняв руку с открытой ладонью, она молча переждала шквал, и только когда люди выплеснули на нее первую волну эмоций, снова заговорила.

– Товарищи, спокойнее. Я сейчас расскажу все, что мне сказали члены комиссии, и вы будете знать ровно столько, сколько знаю я. Сначала по поводу признания дома аварийным. Александр Иванович правильно говорит – люди иногда ждут расселения годами, но в нашем случае дела обстоят несколько иначе. Все вы знаете, что наше общежитие находится почти в центре города, и один из членов комиссии намекнул, что, скорее всего, дом признают аварийным, так как земля, на которой он стоит, очень интересна как городу, так и застройщикам. Это с его слов. Никаких квартир нам не дадут. Есть два варианта – предоставление жилья такой же площади или денежная компенсация.

– А кто оценивать будет? – спросил толстячок.

– Оценщики, блин, – не выдержал Мишаня. – Не стоматологи же.

– Вот когда тебе дадут пять рублей и пинка под зад, тогда ты по-другому заговоришь, – огрызнулся толстячок.

– Товарищи! – снова подняла ладонь Шаповалова. – Сейчас нам нужно сделать первый шаг – подать в администрацию заявление на проведение экспертизы. Я уже составила и его, и жалобу от имени всех жильцов. Сейчас нам нужно поставить подписи и ждать результата. И еще. Я знаю, что не во всех комнатах живут собственники, поэтому прошу арендаторов сообщить своим арендодателям о том, что им нужно будет связаться со мной для оформления заявления. Я, конечно же, и сама постараюсь позвонить каждому, но у меня могут быть неактуальные номера телефонов, поэтому прошу вас обязательно донести до них эту информацию. В связи с этим есть еще одна проблема – мы не знаем, как найти собственницу двести третьей комнаты. Может быть, у кого-нибудь есть новый контакт Тамары Васильевны? Старый отключен.

– У апостола Петра, – хмыкнул Мишаня.

– Михаил, – осуждающе покосилась на него Шапоклячка, – дело серьезное. Если на данном этапе подписи всех жильцов непринципиальны, то, когда дело дойдет до выселения, отсутствие собственника может превратиться в большую проблему.

– Сообщите в полицию, пусть они этим занимаются. Или нам нужно всем общежитием броситься на поиски? – справедливо заметил кто-то из жильцов третьего этажа.

– Я уже связывалась с участковым, он обещал приехать, но пока еще его не было.

– Как раз к выселению и подъедет, – махнул рукой Мишаня. – Надежда Ивановна, наше дело сообщить. Вы им сказали, что бабуля пропала, вот пусть они ее и ищут – с нас взятки гладки. Что же теперь, из-за одной бабки нам всем сидеть в общаге и ждать, пока она развалится?

– Нет, но…

– Ну вот и всё.

– Хорошо, – после недолгого раздумья кивнула Шаповалова, – я возьму этот вопрос на контроль. Остальные вопросы предлагаю решать по мере их поступления. Все согласны?

– А если мы не хотим никуда переезжать? – неожиданно прозвучал чей-то тихий голос.

Как осы, сидящие в гнезде, поворачивают головы в сторону приближающегося человека, так и жильцы синхронно повернулись в сторону обладателя, а точнее – обладательницы голоса. Ею оказалась Вера Дмитриевна Короткова. Она держала под руку своего мужа, прижавшись к нему боком и положив голову на плечо. В другой момент эта картина выглядела бы очень трогательно, но не сейчас.

– Вера Дмитриевна, у вас муж физик, – ощерился Геббельс, – пусть он вам объяснит, что бывает, когда сносят несущие стены.

Впервые за долгие годы люди согласно закивали после его слов, а не притворились мертвыми.

– Можно же ремонт провести, как-то укрепить конструкции, – покраснев от всеобщего внимания, произнесла Короткова и посмотрела на мужа: – Можно же, Герочка?

– Ну… теоретически… – протянул тот, пожимая плечами.

– А кто его будет оплачивать, этот ваш ремонт? – взвизгнул толстячок.

– По идее, хозяин магазина должен, – вмешался Мишаня, – но это надо будет на него в суд подавать.

– А что он там наремонтирует, если перекрытия уже повреждены? – не сдавался Геббельс. – Герман Ильич, чего вы молчите? Объясните супруге, что в таком случае проживание в здании опасно для жизни.

– Ну… если повреждены…

– Так для этого мы и будем подавать заявление: чтобы комиссия определила степень ущерба и возможность дальнейшей эксплуатации дома, – терпеливо объяснила Шаповалова.

– Просто такое местечко хорошее, мы уже прикипели к нему. Да, Герочка?

– Ну… хорошее, да…

– Так оставайтесь, – распалился Геббельс. – Завернитесь в одеяла и сидите в своей драгоценной комнате.

– Саш, чего ты разошелся? – попыталась успокоить его жена.

– А потому что всегда так! Живем в говне, только соберемся из него выбраться, как обязательно найдется кто-нибудь, кто и сам не захочет, так еще и других в него окунет.

– Александр Иванович, не перегибайте, – вступился за Коротковых Самохин. – В заявлении не обязательны подписи всех жильцов.

– Я знаю, просто бесят вот такие идиоты! Для них стараются, документы собирают, а они… Что вы на меня смотрите? Я что-то не так говорю?

Он обвел взглядом толпу, но почему-то никто не решился возразить.

– Я всю жизнь работал на производстве, оставил на нем свое здоровье, – уже тише продолжил Лужицкий. – Что я получил взамен? Не бог весть какую пенсию и вот эту комнату в общежитии. Я не воровал, не хитрил, не прокручивал каких-то там схем, я работал честно. А те, кто всё это делал – я их знаю, – те сейчас живут припеваючи. Один стал начальником завода, второй во власть подался, третий так до сих пор и ворует, только в других объемах. Честно это? Вот и я думаю, что нет. Но знаете, что обидно? Что эти трое друг за друга держатся крепко. Один ищет что и как своровать, другой ворует и продает на стороне, третий их прикрывает. Подонки, ублюдки, а посмотри-ка – не разлей вода. Потому что цели у них общие и они к этим целям вместе двигаются. А мы? Живем в дерьме… А что вы загалдели? Давно в душевой были? Зайдите посмотрите. Никому ничего не нужно. Всем все равно – а что? Это же не мое, это же общее. Правильно же? Правильно. Вот и получается, что для тех подонков общее – это то, что принадлежит каждому в равной мере, а для нас – то, что никому не принадлежит вовсе, просто «не мое». И можно на это «не мое» гадить и плевать с высокой колокольни. Рухнет это «не мое», да и черт с ним, не жалко. Вы все на Шаповалову цыкаете, мол, ходит, постоянно деньги клянчит, а не было бы ее, давно бы уже в собственном дерьме захлебнулись. Вот и сейчас – здание рушится! Понимаете? Рушится! А мы здесь вместо того, чтобы объединиться и общими силами решить этот вопрос, начинаем нюни распускать о том, как кто-то прикипел к чему-то. К чему? К засратой душевой? К холодильникам этим гудящим? К слою жира на общей плите? К чему вы прикипели? Никогда у нас страна не будет хорошо жить, пока вот такие люди в ней существуют. Нам и врагов не нужно – сами все развалим и будем на этих развалинах сидеть и вздыхать. Никому ничего не нужно, никто ничего не хочет, попрятались все в своих комнатках и сидят. Мы никому не нужны, никто о нас не позаботится кроме нас самих. Сейчас у нас есть возможность уехать из этого разваливающегося общежития, а для этого нам нужно встать общим фронтом и что-то делать для этого, а не ныть и причитать. Давайте хотя бы что-нибудь сделаем вместе! Давайте хотя бы… что-нибудь сделаем…

Геббельс вдруг поморщился и, осекшись на полуслове, схватился рукой за голову.

– Саша, тебе плохо? – взяла его за руку жена Елизавета Петровна.

Лужицкий покачнулся и медленно опустился на корточки, обхватив голову уже двумя руками. Не прошло и десяти секунд, как он уже сел на асфальт и как-то отрывисто задышал.

Несмотря на то, что все случилось очень быстро, толпа будто оцепенела, наблюдая за происходящим. Лишь Елизавета Петровна зачем-то растирала щеки мужа ладонями, шепча ему на ухо какие-то слова поддержки. Люди, будто ожидая какой-то команды, молча взирали на Лужицкого и его супругу. И команда последовала.

– Человеку плохо! – закричала женщина с прической пуделя.

И в этот момент толпа задвигалась и засуетилась. Одни полезли в карманы за телефонами, другие бросились к Геббельсу, наперебой раздавая какие-то нелепые советы. Первым возле Лужицкого оказался Коротков. Он опустился перед ним на колено и закричал ему в лицо:

– Улыбнись! Улыбнись сейчас же!

Геббельс непонимающе смотрел на Короткова выпученными глазами.

– Да улыбнись ты, твою мать!

Лужицкий хотел что-то сказать, но вместо этого лишь зашлепал губами.

– Улыбайся! Делай, что я говорю!

Сообразив, наконец, что от него требуется, Геббельс попытался растянуть рот в улыбке, но его лицо скривилось, превратившись в какую-то гротескную маску – правый уголок рта полез вверх, левая же сторона лица осталась прежней, будто бы неживой.

– Скорую! Срочно! – выкрикнул Коротков.

– Вызвали уже, – сказал кто-то из толпы.

Герман Ильич схватил Лужицкого за ворот рубашки и рванул его в сторону. Несколько пуговиц покатились по асфальту.

– Под голову что-нибудь. Быстро!

Я быстро стянул с себя толстовку и бросил ее Короткову. Кто-то из жильцов третьего этажа протянул ему рюкзак.

– Глицин нужен. Есть у кого-нибудь?

– У меня в аптечке есть, – Шаповалова быстро передала Самохину бумаги, которые держала в руках, и бросилась по лестнице в свою комнату.

– И от давления что-нибудь, – выкрикнул ей вслед Коротков.

Геббельс лежал на асфальте с подложенными под голову вещами и беззвучно открывал и закрывал рот, пытаясь что-то сказать. Елизавета Петровна держала его за руку, повторяя его имя на разные лады: Саша, Сашенька, Сашуля…

Скорая приехала на удивление быстро. За это время Коротков успел всыпать в рот Лужицкого, как мне показалось, целую горсть таблеток, принесенных Шаповаловой. Врачи без лишних слов измерили Геббельсу давление, с нашей помощью погрузили его в машину и выехали из двора. Елизавета Петровна, конечно же, поехала вместе с мужем.

На этом собрание было закончено. Жильцы долго не расходились, обсуждая увиденное и услышанное, а я все же решил прогуляться. Забежав в комнату, я бросил в угол толстовку, на которой лежал Лужицкий, натянул на себя футболку и вышел из общежития.

После вчерашнего дождя на улице было нежарко, несмотря на то, что медленно умирающее августовское солнце успело подсушить асфальт, будто слизнув с него лужи. Я шел по тенистому тротуару, вдоль которого были высажены каштаны. В конце сентября их крепкие плоды начнут бомбардировать прохожих и неудачно припаркованные автомобили, но сейчас они вели себя спокойно, и мне не приходилось отпрыгивать в сторону при каждом подозрительном шорохе сверху, поэтому я погрузился в раздумья. Мысли путались и никак не хотели выстраиваться в ряд. Я выпил стаканчик кофе, купив его в какой-то забегаловке, торгующей напитками навынос. Кофе был отвратительным, но все же помог мне сосредоточиться и подумать о случившемся.

Итак, общежитие могут снести. Я не был уверен в таком исходе, но и такой вариант развития событий стоит иметь в виду. И, наверное, он был бы самым предпочтительным, потому что в этом случае нам или выделят комнаты в других общежитиях, или компенсируют их стоимость. С другой стороны, неизвестно, что там будут за комнаты и сколько денег выплатит город. Как бы не попасть из огня да в полымя. Скорее всего, жильцы сейчас бросятся выставлять комнаты на продажу, чтобы избавиться от них до прихода комиссии, потому что в случае признания дома аварийным ни один человек в здравом уме не купит их по адекватной рынку цене. Наверное, так стоит поступить и мне. И снова закавыка – чтобы продать комнату быстро, придется хорошо уступить в цене, чтобы подвинуть конкурентов. Да и покупатели, наверное, не дураки – быстро сообразят что к чему, когда увидят, что все комнаты общаги в полном составе выставлены на продажу. Городок у нас небольшой, и слухи распространяются быстро. Уверен, что не пройдет и недели, как продавцы комнат в других общежитиях начнут шептать на ухо покупателям, чтобы они не совались в трехэтажку с магазином на первом этаже. Да уж, ситуация так себе…

Ладно, рассмотрим другой вариант – я сижу ровно и дожидаюсь сноса, мне выплачивают компенсацию и… Что дальше? Куда мне деть этот пакет с мелочью? Снять квартиру и проесть деньги, как это когда-то сделал Мишаня? Выход один – отнести их в банк в виде первоначального взноса и купить небольшую квартирку в ипотеку, повязавшись с ними лет на пятнадцать, а то и больше. А что, если… Аля же может продать свою квартиру, мы сложим деньги от продажи и мою компенсацию, немного добавим кредитом и купим двухкомнатную квартиру!

Я вытащил из кармана телефон и нашел в списке вызовов контакт Али. И в этот момент мне стало противно от своих мыслей. Мы не женаты и даже не живем вместе, с чего бы ей соглашаться на эту аферу? Да и вообще, мои проблемы – это мои проблемы, я не должен позволять себе втягивать ее в свои беды и несчастья. Но, черт возьми, разве так не будет лучше для всех? Ну да, теперь я еще и за нее решаю, как ей будет лучше. Я могу, конечно, предложить ей такой вариант, но только после того, как что-то прояснится с судьбой общежития, да и с нашими судьбами тоже.

Я все же нажал на вызов, решив пока ничего Але не рассказывать. Она долго не отвечала, но потом в динамике все же послышался ее радостный голос.

– Филипок, привет! Ой, простите, я думала, что это мой друг звонит. Здравствуйте, Филипп… К сожалению, не знаю, как вас по отчеству.

– Алексеевич. С придыханием, пожалуйста.

– Филипп Алексеевич, – наигранно трепетно произнесла Аля, – вы по какому вопросу?

– По личному.

– О, даже так? Я вас слушаю.

– Внимательно?

– Скукожилась в маленький комочек, приняла форму уха и прижалась к телефону.

– Раскукоживайся, я просто соскучился.

– Есть раскукожиться! – по-военному рявкнула она, и в трубке послышались какие-то адские звуки, отчего мне пришлось убрать телефон от лица. Когда я снова приложил его к уху, услышал чьи-то голоса и приглушенную музыку. Затем все стихло.

– Ты здесь? – наконец появилась в эфире Аля.

– Я здесь, а ты где?

– У родителей. Здесь гости, праздник и веселье. Решила выйти на улицу.

– Твой приезд отмечаете?

– Ну… почти, – засмеялась она. – А ты чем занят?

– Бесцельно брожу по городу в апатичном настроении.

– Чем же вызвана апатия?

– Отсутствием в городе одного человека, окончанием выходных, близким началом рабочей недели, завершением лета, скорым приходом дождей, грязи и сырости. Продолжать?

– Сейчас приду, зайди в дом, – послышался приглушенный голос Али, будто бы она прикрыла телефон рукой. – Э-э… На чем мы остановились? А, на грязи и сырости. Нет, можешь не продолжать, это все не имеет значения.

– Почему? – спросил я и поморщился. На душе и так было неспокойно, а странный разговор с Алей усиливал это беспокойство в разы.

– Потому что человек завтра вернется в город, выходные снова наступят меньше чем через неделю, лето вернется, а грязь высохнет. Ты же знаешь, в нашем мире не так уж и много поводов для настоящей грусти.

– Аль, у тебя все хорошо?

– Да, – помедлив, ответила она, – а что?

– Просто ты как-то странно разговариваешь. Точно ничего не случилось?

– Да брось, Фил, все в порядке. Просто здесь такая суета… Родственники, соседи, застолье… Сам понимаешь.

– Хорошо. Тогда не буду отвлекать. Вечером позвоню, хорошо?

– Да, звони в любое время.

Эта фраза меня немного успокоила, ослабив ментальные узлы, медленно стягивающие мои внутренности.

– Ну, пока. Сильно там не напивайся.

– Ни капли в рот, завтра на работу, Филипп Алексеевич.

Я нажал кнопку отбоя и посмотрел на часы – половина шестого. Как раз успею забежать в магазин и вернуться домой к началу футбольного матча. Коля говорил, что они собираются в половине седьмого. Хватит на сегодня событий, подозрений и переживаний.

В комнате Мишани царила атмосфера уныния и декаданса. Хозяин сидел на кровати за придвинутым к ней столом и, подперев голову здоровой рукой, молча взирал на экран телевизора. Коля, расположившись на табурете, что-то жевал, задумчиво глядя на початую бутылку акционного коньяка.

– Чего приуныли? – поставив пакет с закуской на стол, спросил я. – Матч же еще не начался?

– У Геббельса инсульт, – сказал Мишаня, не отрываясь от экрана.

На мгновение мне даже стало стыдно. Погрузившись в размышления об общежитии, своей комнате и Але, я совсем забыл о том, что случилось на собрании.

– Ничего, выкарабкается, – махнул я рукой и принялся разбирать содержимое пакета.

– Хрен его знает. Он в коме.

Почему-то такие фразы всегда произносятся с каким-то укором, будто человек, которому сообщают новость, только что сплясал на могиле твист на глазах у всего города. Так произошло и в этот раз. Коля, сообщив о состоянии Лужицкого, наградил меня таким холодным и отстраненным взглядом, будто бы говоря: «Ты бы помолчал, дружок, если не в теме».

Мне всегда казалось, что Геббельс – это не тот человек, из-за которого нужно так переживать. Будто бы до инсульта все жильцы общежития души в нем не чаяли… Да он же всех успел достать! И к чему тогда эта мрачная атмосфера? Нет, то, что произошло с Лужицким, – это, конечно же, не повод для веселья, но, черт возьми, это и не причина для похоронных настроений.

– Такие, как он, живут долго, поверьте мне, – как можно спокойнее произнес я.

– Какие – такие? – спросил Коля.

– Такие, как Геббельс, – я начал терять терпение. – Не мне объяснять, что он за человек. Думаю, и сами знаете.

– Да нормальный он мужик, – возразил Мишаня, – да, со своими загонами, но у кого их нет? Слышал, какую он речь на собрании задвинул? Все по делу расписал.

– Да что происходит? – не выдержал я. – Коля, не ты ли пару дней назад жаловался мне на Лужицкого, который Наташку чуть до слез не довел разговорами о том, что сейчас рожают только ради материнского капитала? Что, не было такого?

– Ну было, и что с того? Это его мнение, имеет право.

– О как! А ты, Мишаня, забыл, как он возмущался на кухне по поводу того, что государство инвалидам деньги платит с его налогов?

– Да хорош, дядь. Человек при смерти лежит, а ты старое поминаешь, – отмахнулся Мишаня. – Чего ты завелся?

Я прекрасно понимал, почему я завелся, странно, что этого не понимали они. Да, действительно, сейчас было не то время, чтобы вспоминать «заслуги» Лужицкого. Возможно, если бы не кислые мины Коли и Мишани, я бы повел себя так же, как и другие нормальные люди, поохав для полноты картины, но их напускная скорбь мне показалась неестественной и даже лицемерной. Какого черта они сидят и делают вид, что им не все равно? К чему эта показуха? Да Геббельс всех достал в этой чертовой общаге! Каждый жилец хоть раз, но конфликтовал с ним, и что теперь? Давайте всем этажом лить фальшивые слезки и врать, каким он был замечательным соседом.

Я сел на кровать рядом с Мишаней и, дотянувшись до бутылки, наполнил рюмку до краев. Выпив ее залпом, я повернулся к соседям.

– Мы футбол будем смотреть или нюни по Геббельсу распускать? Тем более, что он еще жив.

Я ждал ответа, переводя взгляд с Мишани на Колю, но они решили промолчать, уставившись в телевизор, чем еще больше меня раззадорили.

– Эй! Что началось? Что я не так сказал, объясните?!

– Да угомонись, Фил, – подал голос Коля.

– Да вы сами угомонитесь! Что за поминки вы устроили? Да, случилась беда у нашего соседа, но разве я похож на человека, который этому рад? Разве я предложил вам отпраздновать это событие? Или я в восторге от того, что он попал в больницу? Что ты молчишь, Мишаня?

Он поморщился, не отрывая взгляда от телевизора, и махнул рукой, мол, не мешай. Наверное, на этом нужно было закончить спор, но брезгливый взгляд, которым меня одарил Романов, вывел меня из себя.

– Коля, а если бы Шапоклячка на собрании скопытилась, ты бы так же сидел и горевал?

– Заколебал ты уже, Фил, – набычился тот, – я к тебе в душу лезу? Ты сам пришел и начал недовольничать по поводу нашего настроения. Представь, бывают люди, которым не плевать на беды других. Не все же такие, как ты.

– Вот это номер, – удивился я. – А я какой, по-твоему?

– А ты сам не знаешь? Ты же у нас самый умный, самый опытный. Сидишь один в своей берлоге, которую даже не покупал, зато всем налево и направо советы раздаешь – как кому жить и что делать. Знаток жизни, блин. Живешь здесь без году неделя, зато всем уже клички раздал. Справился, молодец.

Кажется, Колю понесло. Он сидел на табурете, чуть наклонясь вперед, будто готовясь к броску, и, глядя на меня исподлобья, накидывал все новые и новые претензии. Мишаня в разговор не встревал.

– Не нравится тебе, что моя дочь иногда плачет, да? Может, мне рот ей затыкать, чтобы твой бесценный сон не потревожить? Не нравится, что мы с Натахой ругаемся? А ты поживи хотя бы недельку втроем в одной комнате. Что ты смотришь? Поживи, а потом расскажешь мне, как ты ни разу ни с кем не поссорился из-за пустяка.

– Осади, Коля, – попытался возразить я, – ты сам ко мне приходишь и ноешь, как тебе тяжело с Натахой.

– Да. Представляешь, каждому человеку иногда нужно выговориться. И каждому хочется услышать слова поддержки. А ты мне что говоришь? «Зачем вы живете вместе?» Спасибо, Филипп, после твоих слов мне так хорошо на душе становится… Радости полные штаны.

– Коль, хорош… – похлопал его по плечу Мишаня.

– А вот и не хорош, – рявкнул Романов. – Ты эгоист, Филипп. Только о себе думаешь. Только я раньше считал, что у тебя хотя бы немного человеческого есть внутри, а сейчас понял, что ни капли там нет. Человек в коме лежит! Не какой-нибудь абстрактный человек, а сосед, которого ты каждый день видишь. Человек, у которого жена есть, интересы какие-то, увлечения… Да плевать, что он там говорил когда-то, у него сейчас беда. А ты приходишь в гости и как дите малое личико кривишь: «А почему вы тут не смеетесь?» Самому не стыдно?

Стыдно мне не было. В тот момент я думал о том, что Геббельс даже в коме умудрился мне насолить.

– Что, не нравится тебе правда? – не унимался Коля. – Не те соседи тебе достались, да? Что, думаешь, я не знаю, что ты контакты бабки пропавшей искал, чтобы договориться с ней об обмене комнатами? Не получилось? Пришлось и дальше терпеть семью Романовых, да? А нет у нас пока что возможности переехать. В отличие от тебя, нет у нас родственников, которые нам жилье подарят просто так. И у Мишани нет, и у Шаповаловой, и у Лужицкого тоже нет. Вот и приходится нам здесь жить и как-то находить общий язык с соседями. Поэтому и радости у нас общие, и беды. Вот сейчас снесут общагу, ты тут же к родителям своим побежишь – мама, папа, дайте денег на квартиру. А мне с Веркой и Наташкой не к кому бежать, самим как-то придется выкручиваться, искать новое жилье.

– Чушь ты несешь. Если бы все было так, как ты говоришь, я бы в общаге не жил. Но мои родители не олигархи, чтобы квартиры мне покупать, вот и живу там, где живу.

– Так живи! – раздухарился Коля. – Живи и другим давай жить. Что ты из себя интеллигента строишь? Ой, эти мне спать мешают, этот мне про политику рассказывает, эти какие-то слишком плохие, те – слишком хорошие… Помнишь, как ты вчера посмеивался, что я коньяк по акции купил – два по цене одного? А сам за милую душу полбутылки вылакал и не поперхнулся. Вот ты так же и живешь – ноешь, какие все вокруг плохие, а сам то к Самохину стул бегаешь чинить, то к Мишане футбол смотреть.

– А ничего, что этот стул ты мне и сломал?

– Да, я сломал. Сколько тебе за него заплатить?

Коля рывком поднялся на ноги и, запустив руку в задний карман, вытащил оттуда несколько измятых купюр.

– Сколько?

– Колямба, успокойся, – спокойно произнес Мишаня, – сядь, не маячь.

– А что? Пусть скажет, я ему заплачу.

– Да успокойся! – рыкнул Мишаня и, дернув Николая за руку, усадил его на табурет.

– А то, что человеком нужно быть, – завершил свою обличительную речь Романов.

– А что же ты со мной все это время общался? – искренне удивился я: мне на самом деле была непонятна бурная реакция Коли на мой приход.

– Достал ты меня вчера своими вопросиками про Натаху. А что? А как?.. Оно тебе надо? – он вдруг прищурился и поджал губы. – Слушай… а может, ты к ней просто дышишь неровно?

– Коль, ты совсем уже с головой поссорился?

– Да кто тебя знает? Знаешь, что он мне рассказывал? – пихнул Романов в плечо Мишаню. – Деда, говорит, своего хоронил, который ему комнату оставил в наследство, и ему казалось, что он недостаточно сильно печалится на похоронах. Прикинь? Нормальному человеку такое и в голову не придет. Что от такого можно ожидать?

Это было уже слишком. Не для того я делился с Колей своими переживаниями, чтобы он тявкал о них при посторонних. Я вскочил с кровати и бросился на Романова, но Мишаня успел выставить культю и оттолкнуть меня в сторону. Вскочившего с места Николая он схватил здоровой рукой за пояс и рывком усадил обратно на табурет.

– Вы охренели? – прорычал он. – Так, валите-ка оба отсюда. Сначала ты, – он посмотрел на меня, – а ты, Коля, после него пойдешь. И не дай бог я услышу вас в коридоре, отхватите оба, обещаю.

Несмотря на свою однорукость, Мишаня был человеком немаленьким, поэтому я не стал дожидаться повторного приглашения и первым шагнул к двери. Уже лежа на кровати в своей комнате, я слышал, как закрылась дверь комнаты Мишани, а затем тихонько скрипнула петлями дверь комнаты Романовых. Коля побубнил за стеной и успокоился. Я же откинулся на подушку и закрыл глаза. Но спать не хотелось. Из-за этого идиота Романова в голову снова полезли мысли о покойном деде.

Он всегда был добр ко мне, о чем говорят хотя бы документы на комнату, в которых вписано мое имя. Он никогда меня не ругал, не ставил в угол и не наказывал за мои проделки. Так же по-доброму он относился и к моей бабушке, и к своей дочери – моей маме. Даже в старости он старался не стать обузой для нас и до самого последнего дня, несмотря на болезнь, пытался вставать с кровати, чтобы справить свои естественные надобности. Но, черт возьми, почему я не плакал на его похоронах? Почему его смерть не стала для меня потрясением? А ответ очевиден, и Романов, кажется, был прав. Все просто. На самом деле я – обычный самовлюбленный эгоист. Эта мысль разозлила меня еще больше. В конце концов, сейчас время такое – каждый думает о себе. Какое мне дело до всех этих Лужицких, Самохиных и прочих Романовых? Кто они для меня? Просто люди, живущие по соседству. Но дед же не был из их числа. Он был моим родственником, человеком, которого я знал всю свою жизнь. Но почему тогда на его похоронах я не чувствовал никаких эмоций?

– Вот же сука… – прошипел я и пожалел о том, что не успел дотянуться до Колиной морды кулаком.

Самое отвратительное в этих мыслях было то, что я, кажется, переживал не из-за того, что когда-то как-то не так отреагировал на смерть близкого человека, а из-за того, что мне пришлось самому себе признаться в том, что я эгоист. Что же, придется смириться и с этим.

Решив отвлечься от мрачных мыслей, я позвонил Але.

– Привет, – ее голос был уставшим.

– Совсем замучили родственники?

– Я только сейчас подумала о том, что один день, проведенный с ними, иногда может вымотать сильнее, чем месяц с коллективом на работе.

– Отлично, вступай в мой кружок родственных эгоистов, я только сегодня его открыл.

– Родственных эгоистов? Это кто?

– Люди, которые не ценят время, проведенное с родственниками.

– Нет, я очень ценю это время. Просто очень устаю от общения с большим количеством людей. Но это приятная усталость.

– Эх, придется мне одному ходить в свой кружок.

– Хочешь сделать что-нибудь хорошо, сделай это сам, – хмыкнула она. – А ты там чем занят?

– Лежу на кровати и занимаюсь болезненным самокопанием.

– Любишь рыбалку?

– Нет, а к чему ты спросила?

– У тебя там таких червей можно накопать… Жирных, скользких, толщиной в руку.

– Фу, Аля, – скривился я, представив этих обитателей моего внутреннего мира.

– Но иногда можно и клад отыскать. В общем, дело полезное, но не увлекайся – если слишком долго копать вглубь, то можно докопаться до Австралии, там тебя укусит паук, а ты без медицинского полиса в чужой стране. Будет неприятно.

Мы разговаривали с Алей минут сорок. Ее голос и чувство юмора действовали на меня успокаивающе – я совсем забыл и о своем самоедстве, и о сегодняшнем собрании, и даже о несостоявшейся драке с Колей.

– Классно, что ты у меня есть, – расчувствовавшись, признался я.

– Да, – хихикнула Аля, – хорошо, что я у тебя есть.

– Вообще-то, я надеялся на другой ответ.

– Ты хотел, чтобы я с тобой поспорила?

– Ты неисправима, Аля, – вздохнул я, – как такому человеку можно предложение делать?

Она не растерялась ни на секунду.

– Ого! Предложение? А какие условия? А соцпакет есть? А проезд за свой счет?

Аля засмеялась, но смех этот показался мне каким-то неестественным и натянутым. Кажется, я поторопился с закидыванием удочки, поэтому решил свести все к юмору.

– Насколько мне известно, у вас уже есть опыт работы в этой сфере?

– Совершенно верно, но мне не хотелось бы о нем вспоминать.

На этой фразе стоило бы перевести тему разговора и поговорить о чем-нибудь другом, но мое природное тугоумие снова сыграло со мной злую шутку, и я продолжил:

– Почему же? Вы не справлялись с должностными обязанностями? Кстати, какова была причина вашего увольнения?

В трубке на несколько секунд воцарилось молчание.

– Ты хочешь поговорить о моих предыдущих отношениях? – спросила Аля моментально изменившимся голосом. Он стал жестким, с металлическими нотками.

– Нет… – растерялся я от такой резкой смены интонации. – Просто я неудачно пошутил. Прости.

– А я бы на твоем месте поговорила, раз уж ты решил хоть и в шутку, но намекнуть мне о своих намерениях.

Я поморщился. В груди неприятно екнуло.

– Если ты сама хочешь мне о чем-то рассказать, то…

– Я уверена, что наш мир на девяносто девять процентов состоит из людей, которые не испытывают восторга от воспоминаний о бывших. И я из их числа. Поэтому спрашивай ты. Все, что тебе интересно. А я отвечу честно на все вопросы, чтобы больше никогда к ним не возвращаться.

Мне ничего не хотелось узнавать о ее прошлом опыте. Совсем. И более того, я не испытывал ни малейшего желания заставлять Алю испытывать дискомфорт, заставляя рассказывать мне о том, что ей, судя по всему, неприятно вспоминать.

– Аль, я не хочу. Не обижайся и не расценивай это как равнодушие к твоему прошлому, но мне не важно – с кем ты была до меня.

– Верю, – после недолгого молчания произнесла она.

– Вот и отлично. Давай уже закончим этот разговор.

– Хорошо, – неожиданно быстро согласилась Аля, – ты прав, разговоры о прошлом совсем неинтересны. Давай поговорим о настоящем. Филипп…

Она вздохнула и замолчала. За всю жизнь мне никто ни разу не сказал ничего хорошего после произнесения моего имени и долгой паузы, следующей за ним. И, как правило, чем дольше длилась пауза, тем неприятнее были слова после нее.

– Филипп, – повторила она мое имя, – мне нужно тебе кое-что сказать.

О, еще одна кандидатура в список «Топ-10 фраз, после которых хочется напиться».

– Аля, ответь мне всего на один вопрос, – взял я инициативу в свои руки.

– Да, задавай.

– Сегодня днем во время нашего разговора ты сказала кому-то, чтобы этот кто-то зашел в дом и что ты сейчас придешь. Это был… – я замешкался, пытаясь подобрать слово, – это был твой близкий человек, да?

– Самый близкий на свете.

– И это не кто-то из твоих родителей?

– Нет.

– Ясно, не продолжай. Теперь я хотя бы понял, куда ты иногда пропадала.

Нужно было что-то сказать напоследок и закончить разговор навсегда, но я не имел ни малейшего представления о том, как это сделать. Тем не менее я понимал, что завершить его нужно как можно быстрее, пока эта новость, плавающая где-то на поверхности моего сознания, не начнет тонуть и, погружаясь все глубже и глубже, не достигнет дна, окутавшись мутным коконом ила гнева и обиды. Не хотелось и скатываться в пафос к этим мерзопакостным: «ты меня многому научила» и «будь счастлива».

– Филипп, я понимаю, что нужно было давно тебе об этом сказать, но я почему-то боялась.

Бум. Всё… Кажется, я опоздал. Ил взметнулся вверх, взбаламутив воду. Меня понесло.

– Серьезно?! Боялась? А спать со мной ты не боялась?

– Филипп, сейчас ты можешь наговорить лишнего, а потом пожалеть об этом.

– Да что ты! И что будет? Твой парень приедет и настучит мне по голове? Пусть приезжает.

– Нет, он не приедет, – вздохнула она, – он слишком маленький. Сегодня ему исполнилось три года.

Вот это новости. Новости, которые мы заслужили. И что мне теперь делать с этой информацией? Как, вообще, на это реагировать?

– Аля, я ничего не понимаю. У тебя есть сын?

– Да.

– И ты боялась мне об этом сказать?

– Я не знала, как ты на это отреагируешь.

– А как… Откуда он взялся?

Да, это прозвучало грубо, но я не мог подобрать других слов. Я не раз был у Али дома и не видел там ни малейшего намека на присутствие в квартире еще кого-нибудь кроме нее. Мне не хотелось бы услышать историю о том, что она запирала его в шкафу, когда я приходил.

– Я его родила, Филипп, – раздраженно бросила Аля.

– А, так бы сразу и сказала, – кивнул я, – теперь все стало гораздо понятней.

– Я развелась с мужем, когда Артему исполнился год. Муж съехал от меня, и до двух лет мы жили с сыном на пособия и помощь родителей. Затем я отвезла его к ним в деревню и вышла на работу, потому что мне надоело тянуть деньги из карманов мамы и папы. А через полгода я встретила тебя. Наверное, мне нужно было сразу рассказать тебе об этом, но я очень боялась… – она вздохнула. – Через две недели я привезу его в город, он будет жить со мной и ходить в садик.

Аля замолчала, ожидая от меня реакции, но мне нечего было сказать. Я лежал на кровати и тупо смотрел в потолок. Сегодняшний день, а особенно его завершение, будто вымыл из головы все мысли. Я вдруг почувствовал сильнейшую усталость, мне захотелось закрыть глаза и не открывать их часов двадцать.

– Ты здесь, Филипп? – тихо произнесла Аля.

– Да, здесь, – я потер рукой переносицу. – Послушай… мне нужно переварить все это, обдумать. Давай мы с тобой завтра созвонимся, хорошо?

– Хорошо, – произнесла Аля, выдержав долгую паузу. – Да, ты прав, так будет лучше. Спокойной ночи, Филипп.

Я не успел ничего ответить – она сбросила вызов. Мне захотелось швырнуть телефон в окно или в стену, но вместо этого я просто выключил его и положил на пол.

Утреннее собрание жильцов, инсульт и кома Лужицкого, «недодрака» с Романовым – все это ушло на второй план. Сейчас меня волновало только одно – будущее моих отношений с Алей. Мне не хотелось кривить душой, уговаривая себя в том, что ничего ужасного не произошло. Нет, в мои планы не входила совместная жизнь с чужим ребенком. Я представлял свою жизнь несколько иначе.

Минут сорок я тщетно пытался уснуть, ворочаясь с боку на бок. Мысли не давали шанса уставшему мозгу хотя бы на время отключиться от реальности. Я оделся и вышел на улицу. На скамейке у подъезда сидел Коротков, что само по себе было странным, так как я думал, что он не умеет отходить от своей жены дальше чем на два метра.

По правилам этикета нужно было что-то сказать соседу, но мне ничего не пришло в голову, кроме банального «Добрый вечер».

– Виделись уже, – кивнул Герман Ильич и подвинулся к краю скамейки, освобождая место для меня, – чего смурной такой? Проиграли наши?

– Не знаю, не досмотрел, – ответил я, присаживаясь рядом с ним.

Несколько минут прошли в тишине. Коротков почувствовал мое настроение и не стал навязывать беседу. Он просто сидел рядом и о чем-то размышлял.

– Про общагу думаете? – наконец прервал я молчание.

– А? Да ну, брось, – махнул он рукой, – как будет, так и будет. Что об этом переживать?

– А Вера Дмитриевна что говорит? Слышал на собрании, что она не хочет уезжать?

– У нее обостренное чувство дома. Ей сложно менять место жительства.

– Хорошо, что у нее оно вообще есть, это чувство, – сказал я. – Наверное, это приятно – чувствовать себя дома.

– Женщины больше нас ему подвержены. Еще когда наши предки бегали по миру с дубинками, они обустраивали пещеры, а мы бродили по горам и долам в поисках пищи. Сегодня мы здесь, завтра там… А для них любое жилище – дом и они оберегают его как могут. А ты, я так понимаю, не чувствуешь себя здесь дома?

– И не чувствовал никогда. Жилище, прибежище, берлога, но точно не дом.

– Понимаю, – кивнул он, – дом нужно найти. Порой люди ищут его всю жизнь, а так и не находят. Везде им неспокойно, везде тяжело. Только это же не от стен зависит, не от мебели, не от цвета обоев.

– А от чего тогда?

– От человека, который с тобой это жилище делит.

Очень банально, но от Короткова я другого и не ожидал. Осталось только процитировать поговорку про рай в шалаше, что он тут же и сделал:

– Вот есть же такая пословица – с любимой и в шалаше рай? Есть. Вранье полное. Ну какой еще рай в шалаше? Вот сидишь ты с ней в обнимку под ветками. Дождь лупит, ветер со всех щелей, холодно. Она дрожит, улыбается, но дрожит. Как себя мужик будет чувствовать? Вряд ли хорошо, если это настоящий мужик. Он захочет сделать так, чтобы любимой не было холодно, чтобы не дрожала она, чтобы тепло ей было. Да и она тоже улыбаться до поры до времени только будет. После первой же пневмонии скандал закатит, верно же?

– Скорее всего, – согласился я.

– Но дело же не в том, где эти двое сейчас, – продолжил Коротков, – дело в том, куда они смотрят, в каком направлении двигаются. Если у них цели есть общие, мечты, если хотят они из этого шалаша выбраться и поселиться хотя бы в той же пещере, вот тогда это другое дело, тогда смогут они и холод этот перетерпеть, и ветер, и дождь. Но и здесь тоже есть свои моменты. Вот вроде бы цель у них одна на двоих – найти свободную теплую пещеру, только мужик каждый день бродит по холмам, ищет ее, а все никак найти не может, потому как нет ее здесь. Возвращается в шалаш вечером, а жена ему с порога: «Долго ты еще искать будешь? Нам детей пора рожать, а ты, валенок эдакий, все никак жилище нам не найдешь. Вон, соседи уже давно землянку вырыли, а другие дом на дереве построили». И так каждый день. Кап-кап на мозги… Не поддержка, а претензия, понимаешь? Захочет он что-нибудь для нее делать? Вряд ли. В конце концов найдет он какую-нибудь нору и сам в ней поселится. Да и она потом другого мужика с пещерой встретит и к нему переедет. Формально оба своих целей добились, но есть нюанс, как говорится. И что самое интересное – и он, и она потом будут вспоминать о жизни в шалаше как о самом ужасном отрезке их жизней. А если бы они вдвоем свою мечту осуществили, то и о шалаше потом с теплотой вспоминали бы, потому что это то, что они преодолели вместе. Вот и получается, что правильно говорить не «с любимой рай в шалаше», а «с любимой рай из шалаша виден». А если вы в разные стороны смотрите, не поддерживаете друг друга, то ничего кроме щелей в стенках да луж на полу вы не увидите. Вот такая история.

– И какие же у вас мечты с вашей женой, Герман Ильич? Переехать в квартиру из общежития?

– Что ты заладил со своим общежитием? Это я просто для примера тебе рассказал про шалаш. Нам-то и здесь хорошо. Я же говорю – важно не жилище, а с кем ты его делишь и в какую сторону вы с этим человеком смотрите.

– И в какую же вы смотрите? – я уже стал уставать от этих аллегорий.

Коротков ненадолго задумался.

– Наверное, в одну, раз мы до сих пор вместе.

Я вдруг вспомнил о споре с Романовым. И хотя сегодняшние события показали, что этот спор уже не имеет значения, я все же не упустил случая разрешить его хотя бы для себя.

– А вот вы, Герман Ильич, ну, если по-честному, вы когда-нибудь хотели с вашей женой развестись?

Коротков окинул меня удивленным взглядом.

– К чему вопрос-то? Увести задумал?

Вот чего я не ожидал увидеть в этом старичке, так это чувства юмора.

– Нет, – отсмеявшись, сказал я, но про спор решил не упоминать, – просто смотрю на людей, на их судьбы, беру, так сказать, бесплатные уроки жизни.

– А вот это правильно, – похвалил Коротков, – вот это хорошо. Только вряд ли тебе мой опыт пригодится.

– Почему же?

– Ну смотри. Ты парень видный. Не красавец, не атлет, но высокий, да и не дурак вроде бы. Мне кажется, что женским вниманием ты не обделен. А я вот с детства был маленьким, неказистым, застенчивым. Поэтому, чтобы на меня девочка какая-нибудь посмотрела, приходилось наизнанку выворачиваться.

Такие своеобразные комплименты от Короткова меня рассмешили, но я постарался сдержать улыбку, чтобы не обидеть его и не сбить с нити повествования.

– Влюбился я однажды в девочку. Жуть… До дрожи в коленках. Как видел ее, так чуть в обморок не падал. И что я только не делал. И цветы ей к дому носил, и стихи сочинял, а потом инкогнито отправлял, и дрался за нее. Да, чего ты смеешься? Дрался. Били меня, конечно, знатно… Но все без толку. Не замечала она меня, понимаешь? И не осудишь же ее за это? На моем фоне любой бы красавцем показался. Так до окончания школы я и провздыхал по ней. Потом в педагогический поступил в Москве, уехал. Вернулся уже после института, даже в армии успел отслужить. Устроился на работу в школу. И вот представь себе картину – иду, значит, по городу, а навстречу она. Кажется, еще краше стала за эти годы, зараза. У меня сердце в пятки, кровь в щеки, язык в трубочку. А она узнала меня – здравствуй, говорит, Герман. Разговорились, условились встретиться вечером, прогуляться.

Рассказ Короткова увлек меня, и я сам не заметил, что слушаю его, приоткрыв рот.

– Встретились?

– А как же? И не раз. Потом даже поженились.

– Ничего себе! Так это Вера Дмитриевна была?

– Нет, – покачал головой Герман Ильич, – ее Люсей звали. Ну и вот. Поженились мы, значит. Представь только! Я – неудачник, а смотри ж ты – ловчее всех оказался и красотку эту все же поймал на крючок. Да я от такого осознания по земле не ходил, а летал над ней.

Коротков замолчал и, кажется, погрузился в далекие воспоминания. Он сидел на скамейке с прямой спиной и теребил пальцами правой руки большой палец на левой, рассматривая невидящим взглядом что-то на асфальте. Мне интересно было узнать, что было дальше, но я не торопил его.

– Вот так мы с ней прожили четыре года. А потом она исчезла.

– Ушла?

– Нет, исчезла. Пропала, испарилась.

– И не нашлась?

– Почему же? Нашлась, но частями. В лесу.

– Как это?

– Оказалось, что она изменяла мне с водителем со своей работы. Она на молокозаводе работала технологом. Он ее и замуж звал, и богатства немыслимые обещал, а она ни в какую. Какие там богатства у водителя молоковоза – это мне неведомо. Спать с ним, значит, согласна была, а вот замуж – ни-ни: принципы у нее такие были. Вот он ее и прирезал, а потом разделал, как овечку, и в лесу прикопал. На суде сказал, что мотивом для убийства считает свою любовь. А что же это за любовь такая, если из-за нее человека нужно жизни лишать?

– Посадили хоть?

– Посадили. Девять лет дали.

– Сочувствую, Герман Ильич, – для вежливости сказал я.

– А чего сочувствовать? Сейчас страшную вещь скажу, нельзя такое говорить, но скажу. Вот не прирезал бы он ее, и что?

– Что?

– Так бы и жили. Я любил бы ее, пылинки сдувал, она изменяла бы налево и направо. Разве это жизнь? Разве это любовь? Прирезал – и ладно. Нехорошо такое говорить, понимаю, но это правда.

Он поднял голову, посмотрел на небо и поморщился, будто от яркого света.

– Нельзя людей убивать, я с этим не спорю, ты не подумай. Но раз уж так вышло, что же теперь делать?

– Да уж… Такое пережить врагу не пожелаешь…

– Это да, – закивал Коротков, – тяжко было, ничего не скажешь. Злость, ненависть, обида, разочарование… Все смешалось. А что сделаешь? Ничего. Стал дальше жить, только вот какой казус выяснился – любить я начисто разучился.

– То есть как? Совсем?

– Совсем. Но ты не про то подумал, – спохватился Герман Ильич. – Эх, молодежь… Я про чувство говорю. С тех пор так и не смог я никого по-настоящему полюбить. Симпатия была, но не более того.

– А как же Вера Дмитриевна?

– А вот она мне другую сторону этого чувства показала. Я ее не любил, я о ней заботился.

Коротков замолчал на несколько секунд и покосился на меня, оценивая – в состоянии ли я понять и принять его мысль.

– Любовь – чувство, а вот забота – это действие, понимаешь? – продолжил он свою мысль, – женщины любят тех, кто действует, а не тех, кто чувствует.

– Это да, – согласился я, – это понятно. Но вы на вопрос так и не ответили.

Герман Ильич вздохнул и снова поморщился.

– Знаешь, что такое энтропия?

– Ну… Что-то там с космосом связано…

– И с космосом тоже, но и в других сферах она присутствует. Просто ее удобнее наблюдать в больших масштабах. Если очень упрощенно, то энтропия – это стремление к хаосу, движение от порядка к беспорядку, к разрушению. Вот для примера общагу нашу возьмем. Когда-то ее люди строили, трудились, другими словами – созидали. Из хаоса стройматериалов, цемента, кирпича, штукатурки создали объект, систему. И в этот же момент этот объект стал разрушаться. Потихоньку, совсем незаметно человеческому глазу, но он стал стремиться к беспорядку. Прошли годы, много лет, и вот, – он подбородком указал на общежитие, – еще немного, и вся эта система рухнет, снова превратится в хаос обломков кирпича и цемента. Вот это и есть энтропия. И она присутствует во всем. Что ни возьми – все стремится к разрушению. Хоть дом, хоть асфальт, хоть галактики, хоть отношения между мужчиной и женщиной. Но есть только одна сила, способная этому противостоять. Угадаешь?

Теперь настала моя очередь задуматься. Но, несмотря на то, что мне было дано конкретное задание, я размышлял не над ним, а над тем, почему старые люди не могут просто ответить на вопрос, а нужно рассказать какую-то историю, едва касающуюся темы разговора.

– Нет, не угадаю, – сдался я.

– Разум, – Коротков постучал себя пальцем по лысине, – человеческий разум может противостоять энтропии. Только он. Он может отремонтировать здание, починить дорогу, сохранить отношения.

– А галактики?

– Придет время, и с галактиками разум справится. Всему свое время. Что же до твоего вопроса – не было бы у нас с Верой разума, давно разошлись бы. Вот такие дела. Ладно, пойду, а то она беспокоиться будет.

Коротков поднялся со скамейки и зашаркал к подъезду. У самой двери он обернулся и, выставив указательный палец, погрозил им мне.

– Разум, Филипп, разум. Только он спасет этот мир. Не чувства, не любовь, не эмоции. Только разум.

Герман Ильич скрылся в темноте подъезда, оставив меня одного наедине с мыслями об энтропии, о галактиках, общежитиях и о том, что я не дождусь звукоизоляции со стороны комнаты Романовых, а он не погуляет на моей свадьбе.

Все вокруг устремилось к разрушению, и даже мой уставший разум не мог справиться с этой проклятой энтропией.

В этот момент усталость, которая будто бы висела где-то над моей головой, обрушилась на меня всем своим весом. Я добрался до комнаты, не раздеваясь улегся на кровать и тут же уснул. Посреди ночи я проснулся от знакомого чувства. Открыв глаза, я тут же увидел Темного, клубившегося в своем любимом углу, но мне было все равно. Я отвернулся к стенке и снова провалился в сон.

Пусть все развалится к чертям.

Все равно.

Проклятая хтонь.