Хозяин Проливов

Пеан 1 КРЫСОЛОВ

Потеряв сына[1] Аполлон скитался по свету и совершал ужасные вещи. Ему доставляли радость чужие страдания, ибо показывали, что не он один несчастен. Озлобленный гипербореец до тонкостей вспомнил ремесло убийцы и коварно расставлял сети ничего не подозревающим людям. Их боль, такая смешная в сравнении с его собственной, врачевала душу.

Он был вороном, волком, мышью. Он мог проскользнуть в любой дом и устроить любую каверзу. В городке Темпы на пути из Фессалии лучник намеренно перестрелял всех кошек. Заливаясь злобным смехом, он смотрел, как крысы, его верные слуги, под покровом ночи заполняют дома и улицы, точно поток серой грязной реки, вышедшей из берегов. А наутро жители проснулись в своих домах и боялись спустить ноги с кроватей. Пол кишел наглыми грызунами, уверенными в своей безнаказанности.

Ровно неделю Феб позволил своей серой армии бесчинствовать в Темпах. А потом вступил на поверженные улицы по колено в бурном море крысиных спин. Как победитель, он двинулся к дому народных собраний, где толстобрюхие отцы города сидели на лавках и столах, поджав ноги, и подсчитывали убытки от нашествия грызунов. Хлеба в Темпах не было, масла и сыра тоже. Колодцы оказались отравлены трупами утонувших мышей. Но самое страшное — никто из жителей не мог выбраться за городские стены и послать за провизией в другие места. Крысы разрывали всякого, осмелившегося показать нос на улицу.

— Выведи хотя бы детей! — взмолились почтенные члены собрания, когда незнакомец в драном плаще и с флейтой за поясом предложил избавить город от нашествия.

— Детей? — переспросил тот, и его усмешка стала напоминать волчий оскал. — Для начала надо расчистить улицы. — И он приложил флейту к губам.

Это были поистине дьявольские звуки. Марсий[2] играл то, что ему приказано, не осмелившись возражать. Сухая хватка пальцев Феба на ореховом позвоночнике флейты говорила, что хозяин сломает дудку без всякой жалости при попытке сопротивления. Впервые после своей казни рапсод вновь ощутил, что в руках гиперборейца нет ни тепла, ни мягкости, ни сострадания. Одна воля. Холодная воля убийцы.

Марсий пел про походы бесчисленных армий, там, за морем, у Геллеспонта. О целых полях мертвых тел. О сожженных городах, где обезумевшие от горя люди мечутся между развалин. О несрезанных колосьях, из которых на землю золотыми каплями вытекает перезрелое зерно, — некому прийти за ним. Лишь в сером от пожарищ небе кружат вороны — передовой отряд наступающей армии мародеров, — подавая остальным знак, куда идти. Там, и только там, за морем, сейчас крысиный рай. В воду все, кто храбр и заслуживает лучшей доли!

Марсий знал, что музыка флейты завораживает змей. Заставляет их покачиваться в боевой стойке, как тростник на ветру, и… не нападать. Но он никогда не предполагал, что музыка гипнотизирует крыс! В ответ на зов Феба серая река покатилась вспять, из города к морю. У пристани лучник сел в лодку и, продолжая играть, оттолкнул ее от берега. Он стоял в покачивающемся суденышке, не отрывая флейту от губ, а крысы всех видов: полевые, домашние, подвальные, рыночные и портовые — волна за волной вливались в голубые безмятежные воды залива и, проплыв немного за своим богом, шли на дно.

В этот миг Аполлон не осознавал себя мышью. Хищная волчья улыбка озаряла его лицо. Он очистил город от чумы и это было приятно.

Но потом Феб вспомнил об оплате своего титанического труда и пошел к зданию народных собраний. Золото показалось ему жалким. Женщины — не достойными внимания бога. Храмы — зачумленными торгашеством.

— Вы говорили о детях, — лениво обронил лучник. — Я забираю их.

Отцы города переглянулись. Никто не ожидал подобного исхода Они хотели вывести детей, пока в Темпах хозяйничали крысы. Но теперь все изменилось, и каждый прикидывал, что не в силах расстаться со своим единственным сокровищем.

— Нет? — Гипербореец поднял золотистые брови. — Посмотрим. — И он снова прижал флейту к губам.

На этот раз Марсий сопротивлялся, как мог. Но дьявольское искусство Феба возрастало с каждой минутой. Он без труда продул флейту от лишних нот и заиграл песню Потаенной Долины. Запретную для честного бога. Но кто сказал, что Феб был в это время честен?

Флейта засмеялась, как небо после дождя, и все семь нот стали цветами радуги. Они скакали с места на место и верещали воробьями в теплых лужах. Там, там, далеко за горами — пела флейта, — есть золотая страна вечного лета. Там засахаренные орешки растут прямо на деревьях. Там лодки, качели и деревянные лошадки живые и слушаются твоего голоса. Там если и бывает снег, то только для того, чтоб усыпать горки. Там лебеди катают детей на спинах, там олени едят с рук. Там никто никого не наказывает, потому что нет взрослых. Это страна вечного детства. Всякий, вошедший в нее, счастлив. Идемте, я покажу дорогу.

Бедный Марсий не знал, как заткнуть самого себя. Безжалостные пальцы Феба играли на его деревянном теле, что хотели. Они насиловали душу рапсода, а маленькие дети, ни о чем не подозревая, высыпали на улицу и вприпрыжку пустились следом за веселым музыкантом. Он звал их в горы, а горы были недалеко.

Лишь один хромой мальчик отстал от хоровода. Он сидел в пыли на дороге и горько плакал, что его не взяли к расписным лошадкам. Там и нашли его взрослые, когда кинулись вдогонку, но остальных и след простыл.

Хохоча и приплясывая, дети вошли в темный туннель между скалами, и чрево горы приняло их как подношение от солнечного бога. Им не было страшно, ведь впереди золотом светилась веселая флейта, золотом отливали кудри музыканта и золотыми, как у… волка, казались его глаза. Малыши слишком поздно поняли, куда их завели. А многие не поняли вовсе. Когда свет в туннеле погас и по камням едва слышно зашуршали мягкие мохнатые лапы зверя, иные не успели даже заплакать.

Феб не был обманщиком. Все они попали в страну вечного счастья и никогда не повзрослели. Для безгрешных душ Персефона золотым ключом открывает решетку Елисейских полей.

Совершив задуманную месть всему свету, Аполлон удалился на гору Геликон, чтоб пройти обряд очищения. Сорок дней он воздерживался от пищи, питья и игры на флейте. Его душа преисполнилась скорбью. Съеденные дети бурчали в животе, требуя обещанных качелей. По ночам лучника мучили кошмары.

На сорок первой заре он не выдержал и вытащил Марсия из-под камня.

— Сыграй мне, — потребовал гипербореец.

— И не подумаю, — фыркнул рапсод.

— Играй. — Феб хватил флейтой о ладонь. — Я не могу плакать.

Он сидел на вершине и смотрел вниз. Перед глазами простирались долины, их грубая зелень напоминала крестьянские ковры. В дымке голубело море. Мир казался чужим. Аполлону не было ни тяжело, ни легко. Прежняя жизнь, как часовой, стояла за плечами. Она не уходила. И пока Феб не отпустил ее, он не мог идти дальше.

Лучник приложил ко рту флейту и поморщился. Дерево было горьким, стояла весна, и сухой орешник неожиданно дал сок в предвкушении зелени и цветения. Даже дудка могла плакать, если не музыкой, то поздней древесной смолкой — слезами давно избытой жизни. Он один засыхал, как ветка. Обломать и в костер!

Никому не нужный, всеми презираемый, отовсюду изгнанный! Бог мышей и лягушек. Пожиратель падали, искатель легкой добычи! Детоубийца и обманщик… Феб не знал, кого больше жалеет, себя или съеденных младенцев. А тут еще Марсий запел-таки тихую песню. Он лежал на камне подле своего убийцы, с которым сроднился, как с единоутробным братом. Ветер обдувал его деревянное тело, и каждая дырочка выпускала из глубины то ту, то другую ноту, похожую на слабый вздох.

Он пел о темной дубраве, где на сырых прелых листьях измученная волчица разродилась двойней. О мальчике и девочке, вылезших из ее чрева. Они были голодны и приникли к набухшим соскам матери, а та, усталая и довольная, облизывала потомство горячим шершавым языком и звала с звезды посмотреть, как прекрасны ее малыши. Глупое небо наклонилось пониже, тогда мальчик со смехом сорвал с него луну для сестренки и солнце для себя и сделал из них золотой и серебряный мячики. Дети встали друг против друга и перекидывали игрушки из рук в руки, меняя день на ночь, ночь на день. А утомленная волчица смотрела на них, пока не заснула. Из-под ее опущенных век на серые щеки бежали слезы.

— Хватит! Хватит! Замолчи! — всхлипывал Феб, но Марсий не унимался.

Любой зверь мог обидеть их, пока мать спала. Посчитать легкой добычей. Но, ни один хищник не посмел тронуть мальчика с солнцем и девочку с луной в руках.

— Довольно! — Аполлон уже не слышал рапсода. Долгожданные слезы, наконец, прорвали плотину и хлынули неудержимым потоком.

— У этой сказки счастливый конец, — с укором сказал Марсий. — А ты какой придумал для своей?

Но Феб молчал, прижимая к лицу руки. Из его души по капле вытекала вся тяжесть, накопившаяся за годы странствий. Он принял свою жизнь, простил ее и отпустил, как камень с горы. Не слишком заботясь о том, кому на голову тот упадет.

Легкость пустоты и свободы для новой дороги наполняла лучника. Марсий знал, что делал. Дети детьми, а Аполлон давно стал ему ближе собственной шкуры. Он не мог оставить его в таком состоянии. Теперь это был прежний Феб, веселый и язвительный. Гипербореец засунул флейту за пояс, перекинул лук через плечо и зашагал вниз, насвистывая себе под нос.