Хорги

Елена Грушко

Хорги

Теперь еще один остался подвиг,

А там… Не буду я скрывать,

Готов я лечь в великую могилу,

Закрыть глаза и сделаться землей.

Тому, кто видел, как сияют звезды,

Тому, кто мог с растеньем говорить,

Кто понял страшное соединенье мысли,

Смерть не страшна и не страшна земля.

Н. Заболоцкий

Глухой стон вырвался из недр планеты и вознесся к облакам. В смертельном страхе разметались они, растаяли в потревоженном небе.

Земля дрогнула.

Стон еще тяжелее, еще горше прежнего вздыбил Шаман-камень, и вот медленно, но неостановимо эта миллионнолетняя глыба обмякла, расслоилась… рассыпалась в прах. Нутро земли взревело, заглушая гром сызнова творящегося Хаоса: треск сломанных деревьев, грохот дробящихся скал, рев взбесившейся реки, вой всего живого, почуявшего последний, смертный миг.

Из глубокой раны, отверзшейся там, где только что величаво высился Шаман-камень, ударил огненный фонтан, и пламя разлилось по морщинам земли, сглаживая их и очищая от грязи, что накопилась в течение лет, веков, тысячелетий.

Рыдания земли не смолкали. Чудилось, она корчится в родовых муках, выпуская погибель свою из собственного чрева.

Ширилась огненная рана, рассекая тайгу от моря Ламского до Урал-камня, и росла, росла…

Неведомые, потайные, глубинные токи взорвали оболочку планеты, вывернули ее, подобно заплесневелому чехлу, наизнанку, и там, внутри, сплющивались, смешивались моря и города, скалы и леса, люди и травы.

Все произошло мгновенно. Никто не успел спастись.

Новые океаны взбушевались, вспенились под пристальным взором почернелых небес.

А стон убившей себя и вновь родившейся планеты еще долго, долго колебал время и пространство.

Но и потом, потом…

I

Возвращались из Богородского около полуночи. Припозднились, ничего не скажешь! По-хорошему, остаться бы там ночевать, а завтра, по свету, и ехать. Тем более, суббота. Да Игорь и так всю неделю еле сдерживал нетерпение, дулся на Александру, что заманила его в эту командировку, а сегодня и вовсе был не в себе. Ну что же, законное беспокойство: в понедельник начинался вояж по краю международной группы телевизионщиков, а Игорь должен был сопровождать их и делать сюжеты для родного телевидения. Подготовиться, собраться надо? Надо. Это Александре было понятно. Одного она не понимала: почему сама не включена как журналист в группу сопровождения? И не первый уже раз ее обходят. Обидно ведь! Взяли этого мальчишку Войнаровского из редакции информации. Без году неделя на ТВ. А вот Александру, которая уже двенадцать лет…

Да ладно. Даже движением бровей не выдавала она своего недовольства Игорем, сегодня вот тоже безропотно поднялась из-за стола, щедро накрытого в их честь Михаилом Невре, героем ее будущего телеочерка, — и пустилась на ночь глядя в путь. Понятное дело, никто бы никуда, в том числе Игорь, не поехал, не будь здесь уже закончены съемки, да повезло ему!

И Игорь, чудилось, готов был нахлестывать «газик», чтоб, бежал быстрее. Петр Устиныч, осветитель и звукооператор в одном лице, как забрался на заднее сиденье, так и заснул мертвым сном. Водитель, Александрии тезка, мрачно молчал, более всех недовольный ночной поездкой. Строго говоря, уж коли Игорю так невтерпеж, мог бы уехать последним рейсовым автобусом…

Внезапно, словно отвечая мыслям Александры, фары высекли из темноты красно-белый бок автобуса «Богородское-Обимурск», стоявшего на обочине. Салон был открыт, пассажиры толпились тут же.

— Что случилось? — крикнул, притормозив, Саша водителю, который переминался возле открытой дверцы кабины.

Оказалось, автобус встал, и надежно. По счастью, недалеко располагался пост военной автоинспекции, а там — телефон. Удалось дозвониться до города, из парка уже вышла машина техпомощи и другой автобус — забрать людей.

Можно было спокойно продолжать путь. Правда, кое-кто из пассажиров искательно заглядывал в окна «газика», но увидев трех человек, теснившихся меж ящиков с аппаратурой, отступал.

Наконец потерпевший бедствие автобус остался позади. «Газик» снова въехал в позднесентябрьскую тьму. Промельки деревьев обочь дороги, всплески ветвей, мотор гудит, свет фар пытается настигнуть ночь, убегающую по шоссе, но не в силах… А вверху, в давящей черноте, изредка зажигается тусклый глаз луны — и меркнет.

«Михаил, — думала Александра, — Михаил Невре… Повезло, повезло, наконец-то повезло. Главное — никакой чернухи. Надоело уже. Чистый воздух, чистая тайга, чистая душа. Просто раздумья на тему. Но без экологической конъюнктурщины. Хоть бы пленка в брак не пошла!..»

И в этот миг Александра увидела его.

Он бежал впереди машины — затяжными, долгими прыжками, как бы взмывая над шоссе. Чувствовалось, что бежит он так уже давно, однако может продолжать бег еще долго, словно и не ощущая ни малейшей усталости.

Это было красивое зрелище, и, пожалуй, Саша сбросил скорость прежде всего потому, что сам залюбовался этим стремительным ночным передвижением. Чудилось, бегущий не вынужден бежать, а властвует над бегом!

«Газик» тащился следом на малых оборотах, а человек не оглядывался, словно и не замечал бликов света, рокота мотора.

— Ишь ты! Характер выдерживает! — наконец усмехнулся Саша и, врубив дальний свет, хлопнул по сигналу.

Словно бы выстрел грянул, так шатнуло бегущего с обочины! Он не удержался и пал на четвереньки, но тут же вскочил, встал пригнувшись, защищаясь ладонью от света.

Саша пригасил фары, открыл дверцу:

— На приз или от инфаркта?

Тот человек не отвечал. Он отвел руку от лица, но все еще сильно щурился, будто в глаза ему бил по меньшей мере «юпитер», и молчал, стискивая ворот свитера.

— Ты с автобуса, что ли? — спросил Игорь. — Ждать невмочь? Там, говорят, уже другая машина на подходе.

— Как, до самого города решил бежать? — не отставал и Саша.

Незнакомец какое-то время немо двигал губами, прежде чем выдавил:

— Нет… не до… города… Мне тут… я спешу-у… — Он странно протянул это горловое «у-у», но тут же поперхнулся, зажал рот рукой.

— Подвезти? — спросил добродушный Саша то ли бегуна, то ли своих, и те хором отозвались:

— А что, конечно!

Александра вышла из машины, разминая ноги, пока этот человек не взобрался на заднее сиденье и не примостился там, где-то между осветителем, Игорем, «конвасом», штативом и еще бог весть чем. Потом села она — и «газик» двинулся дальше.

— Недалеко — это докуда? — поинтересовался Саша. — До Черной Речки? Или до Осиновки?

— Совсем уже… близко. Налево свороток… — неуверенно, глухо вымолвил незнакомец. — Я покажу.

Саша кивнул.

Сзади воцарилось молчание.

Александра невольно вслушивалась в него.

Странный человек. То ли испуган, то ли страшно растерян. Хоть бы словечко из вежливости!.. Нет, не то чтобы ее задевало это молчание. И не скуку дорожную развеять хотелось. Александра, скорее, пыталась даже не голоса расслышать, а понять, что такое — страх ли непонятный, предчувствие ли неведомое, — холодит ей шею. Или просто стылые вздохи осени прорываются сквозь брезент?

Да, осень. Эхо лета и грядущие раскаты снегопадов…

Александра вспомнила, как он стоял, чуть пригнувшись. Серые волосы, серый свитер. Ни кровинки в лице — как говорят, смертельно-бледный. Или это ночь и свет фар играли прихотливо?..

А интересно, что там, куда он спешит? Поселок? Станция? Его дом?..

Дорога опять металась впереди, и маячили сбоку деревья, словно чьи-то чужие блеклые лица приникали к стеклам — и отшатывались в испуге.

Александра начала дремать.

— Погоди-ка, — вдруг подал голос Саша. — Ты какой левый поворот имеешь в виду? Под «кирпич», что ли?

Крик, вой, рык в ответ!

Александра вскрикнула, падая лицом в ветровое стекло — Саша резко нажал на тормоз, — но успела подставить руку.

Кто-то сильно схватил ее за плечи. Неразборчивые крики сзади, надсадное дыхание…

Не помня себя, Александра вывалилась из машины. Следом вылетело длинное темное тело, мягко приземлилось в прыжке, распрямилось.

Это был их попутчик.

Он обернулся, и Александру ослепил серебристый неподвижный блеск его глаз.

Он вытянул руки — кончики пальцев фосфорически сверкнули… Фары вдруг погасли, будто он ударил по ним.

Александра вжалась в колесо. В машине кто-то взвизгнул, раздался крик:

— Волк!

Александра в ужасе оглянулась, но ничего не увидела.

Фары не горели, но темнее не стало. Все кругом было залито светом — однако не лунным.

Свет — бесстрастный, неживой, древний — словно бы исходил из глубины тайги, пробирался сквозь деревья, как бы окутывал людей, ощупывая их…

Тот человек все еще стоял, глядя через плечо. Тени и бледный свет играли на его лице, и, почудилось, уши его заострились, рот свела судорога. Наконец верхняя губа его приподнялась, он что-то прорычал — позвал, окликнул кого-то?

— Хор-р-рги!!.

И люди услышали, как тайга, а может быть, черные провалы небесные, только что затаенно-молчаливые, вдруг отозвались; слаженно:

— У-у-у-о-о!..

Незнакомец, крутнувшись вокруг себя, понесся вперед теми же протяжными и стремительными прыжками. Опять из машины, задушенно, страшно:

— Волк!

Александра безотрывно смотрела, как человек на границе света и тьмы пал на четвереньки, по-звериному, еще раз обернувшись, исторг:

— Хор-рги!..

Прыгнул — и сгинул в тайге.

Какое-то время еще колебалась на асфальте, словно бы потеряв своего владельца, тень настороженной человеческой фигуры, потом исчезла и она.

Белое сияние внезапно погасло, и вновь завладел округой темный морок ночи.

* * *

Александра заглянула в приемную Института Экологии и облегченно вздохнула: Тамары не было на месте. Редкая удача! Теперь есть шанс спокойно поговорить с директором. А то Александра заметила: стоит ей прийти к Овсянникову, как его секретарша с интервалом в две минуты: «Валерий Петрович, вы на такое-то время вызывали такого-то!», «Валерий Петрович, срочно просит приема такой-то!», «Валерий Петрович, Москва на проводе!..»

Впрочем, Валерий Петрович и сам замечал, что приходы Александры «активизируют» Тамару. «Ревнует, что ли? — пошучивал печально. — Эх, был бы повод…»

Повод у Тамары, несомненно, был: вот уже лет пять Овсянников откровенно и в то же время, очень галантно домогался Александры, но пока ему удалось завладеть лишь ее искренним расположением. Однако, как это часто бывает с женщинами, Александра ценила его беззаветное поклонение гораздо более, чем позволяла признаться даже самой себе, а потому сейчас, внезапно войдя в его кабинет и не увидев привычной радости на лице хозяина, замялась в дверях.

Впрочем, Валерий Петрович тут же вскочил из-за стола и бросился к ней:

— Сашенька, милая! Наконец-то! Сто лет тебя не видел, утешение ты мое! Такая тоска на душе, не представляешь.

Что-то дома опять? — виновато спросила Александра. Конечно, совесть ее была спокойна перед Светланой Овсянниковой, но все же, зная и о ее лютой ревности, а не только о безобидной Тамариной, она частенько чувствовала себя неуютно.

— Да я уж привык! — отмахнулся Валерий Петрович.

— А почему такое лицо? А худой какой стал! — оглядела его Александра.

— Мы слишком давно не виделись, Сашенька. Я уж больше месяца не живу, а существую. Беда!

— Что за беда?

— А то, что приехали два человека… с министерской проверкой… и погибли! А с ними мой сотрудник, который их сопровождал.

— Как?.. Как же? Авария, что ли?

— Случай на охоте, как у Чехова. Или у него — драма на охоте? Нелепая история, никак не могу очухаться.

— А что их на охоту понесло? — недоумевала Александра. — Ну, приехали проверять — так и проверяли бы. Развлекались, что ли? А трезвые были?

— В том-то и дело, что нет, — покивал Валерий Петрович. — Экзотйк, понимаешь? Они должны были работать не здесь, у меня, а в Центре… — Он вдруг запнулся, досадливо качнул головой — Ну, в филиале нашем. Это прямо в тайге. А оба гостя заядлые охотники. По перу, как говорится. Главное, я сам звонил перед этой поездкой, чтобы им приготовили лодку!.. Возле лодки их и нашли. Обоих. У Мурашова спина прострелена. Другой, Козерадский, вроде как взрывом обожжен, тоже изранен. Похоже, в руках у него ружье разорвалось. По мнению следствия, в гильзе оказалось четыре пыжа вместо двух. Бракованная, понимаешь? Двойной заряд, сжат так, что порох деформировался. Ну, ствол разорвало, Козерадский выпал из лодки контуженный и сразу захлебнулся. Остался бы жив, если бы кто-то вытащил его сразу… Да и Мурашова можно было спасти — его ведь только ранило. Тяжело, но только ранило! Но и он утонул. — Валерий Петрович беспомощно хлопнул по столу.

— Та-ак, — ошеломленно протянула Александра. — Ну, а третий-то, третий?! Сотрудник ваш? Помочь не мог, что ли? Или не был с ними на охоте?

— А кто его знает, — пожал плечами Овсянников. — Тут я вообще ничего не понимаю. И никто не понимает. Там, где все случилось, камыши. Заводь такая, неглубокая. И в тех камышах нашли куртку Сергея. Ты понимаешь? Я — нет. Что, как — все во мраке. Тут никакой следственный эксперимент не ответил. Куртка есть — человека нет. Конечно, его подозревают. Но так и не нашли! Может, он их спасать бросился и утонул? А где тело? Или вообще не было его там — не любил охоту. Заблудился? Тоже не верится. Он знал наизусть окрестности Центра, и… — Валерий Петрович осекся.

— А что за Центр все-таки? — спросила Александра, почти инстинктивно цепляясь за вторичную заминку Овсянникова при этом слове.

— Странно, что ты не знаешь, — принужденно улыбнулся он. — А еще великая репортерка! Это летняя база нашего института: лабораторийка, пара комнат. Там даже постоянного штата нет, кроме двух сторожей. У нас таких баз по всей тайге — не счесть!

— А где она расположена?

— В районе Богородского. Километрах в ста. На повороте «кирпич» — экологически чистая зона.

— Ясно, — кивнула Александра. — А там для меня ничего нет — такого-этакого? Изюминки?

Валерий Петрович помолчал, потом пожал плечами и криво улыбнулся:

— Ты все-таки страшная женщина. Я знаю, что безразличен тебе. Но чтоб до такой степени беззастенчивости это демонстрировать!.. Ты хоть вообще-то понимаешь что для меня эта история? Эти смерти, исчезновение? Говорю, месяц из-за этого не сплю, не ем. Светка тоже исхудала вся. Ну, правильно, она меня любит, ей не все равно, посадят меня, снимут, выгонят… А я-то, идиот, обрадовался, тебя увидев! Думаю, милая моя утешить пришла. — Он вяло отмахнулся. — У тебя дело какое-то ко мне?

Александра виновато посмотрела на него.

— Валерий Петрович… — Почему-то она всегда подчеркнуто звала его по имени-отчеству и на «вы». — Валерий Петрович, ну простите. Вы же знаете, я — как таможенная собака, натасканная на наркотики. Чуть что где чую, какую тему… Я вам ужасно сочувствую, честно. Ну простите, ну Христа ради! Все это так страшно, что вы рассказали. Я просто растерялась. Но знаю — ничего плохого с вами не случится! Вы-то в чем виноваты?!

— А-ах! — Он махнул рукою, оттаивая. — Захотят, так найдут, в чем. Найдут! — С улыбкой поглядев в озабоченное лицо Александры, поднес ее руку к губам: — А теперь порадуй меня, скажи, чем могу быть тебе полезен?

Александра вынула из сумки и положила на стол удостоверение в бордовой обложке с золотыми буковками: «Институт Экологии Обимурского отделения АН».

Овсянников раскрыл удостоверение — и шепнул, словно у него сел голос от неожиданности:

— Сергей! Это Сергей!.. Где ты взяла? Где нашла?!

— Не я нашла, а наш водитель, Саша его зовут, в студийном «газике». С месяц назад мы возвращались из Богородского, со съемок. После этого Саша даже приболел… да и мы все были не в себе. Недавно он что-то искал — и за сиденьем нашел эти корочки. Принес ко мне. Этого человека, Сергея Хортова вашего, мы в тот вечер подвезли. Взяли его на шоссе, среди чиста поля. Сначала ничего неладного не заподозрили: думали, он с рейсового автобуса, ну, автобус там сломался. Добирался он до того самого поворота, под которым «кирпич». Может, в ваш Центр. А потом он чуть не на ходу вытолкнул меня из машины и убежал в тайгу!

Валерий Петрович резко замотал головой: — Стой, стой! Ты что говоришь? Ты бредишь?! Ты говоришь, что вы везли Сережу Хортова… моего сотрудника, который пропал, когда погибли те двое? Ты говоришь, что Сергей вытолкнул! — тебя из машины, а сам скрылся?! Ты что говоришь, а? Ты серьезно думаешь, что это был он? Мало ли к кому могло попасть его удостоверение! Да и ночью как ты могла его разглядеть?

— Он ли это был! — Александра снова вгляделась в фотографию, где каждый штрих знала уже наизусть. — Ночь, вы говорите? Ничего себе! Да там было светло как днем! Я рассмотрела его абсолютно четко! Он, он! — Александра ткнула пальцем в снимок…

Горло перехватило.

Почудилось, отманикюренный ноготок нажал на какую-то потайную кнопку. Мертвенным, серебристым светом налились вдруг эти черты, шевельнулись… нет, не может быть!.. шевельнулись по-звериному уши, сверкнули глаза… Снова, все снова!

— Хорги! — невольно выкрикнула Александра слово, услышанное тогда, на обочине. Она отшвырнула удостоверение, но вскочить, убежать — ноги не слушались.

На лице Овсянникова только недоуменный испуг. Как же он не видит! Почему же он не видит?!

Ее трясло как тогда, в ту ночь. Ужас вернулся!..

Она смутно поняла, что Валерий Петрович склонился над ней, прижимает к себе, ощутила его поцелуй.

«Воспользовался беззащитностью бедной девушки!» — Привычная, спасительная ирония вернула Александру к жизни.

Поняв, что она пришла в себя, Валерий Петрович неохотно отошел, сел за свой стол.

Помолчали. Потом он вызвал Тамару, которая несказанно удивилась, что Александра проникла сюда без ее ведома.

Тамара принесла чай. Она порывалась напомнить о каких-то делах, звонках, но Валерий Петрович объявил, что его «нет ни для кого».

Потом они с Александрой медленно выпили чай. Потом Овсянников процитировал свое любимое из Борхеса: «Нет такого интеллектуального упражнения, которое не принесло бы пользы», — и Александра подробно рассказала о событиях того вечера.

Закончив, она снова открыла удостоверение Хортова и долго всматривалась в его фотографию.

Твердое, резкое лицо человека, которому под сорок. Холодные светлые глаза. Костюм, галстук. Ничего страшного, ничего зловещего. Неужели это был он?!

* * *

К тому времени, когда Валерий Петрович на своей «Ладе» отвез Александру домой, она совсем было успокоилась. Правда, интеллектуальные упражнения так и не принесли пользы…

Они стояли у подъезда Александры. От мороза, внезапно и безжалостно стиснувшего город, кололо в носу. Александра сразу застыла, ей ужасно хотелось домой, в тепло, но Валерий Петрович медлил, держа ее руку у губ, и она вежливо топталась рядом с ним.

— Не помню в начале ноября таких морозов. Сегодня сколько? Тридцать пять? Даже слезу выбивает.

Александра кивнула. За этими словами она слышала другое: «Мне бы лучше подняться к тебе. Не гони меня в эту черную ледяную ночь! Не гони меня от себя!»

— Ничего особенного, — сказала Александра с тоской. — Мороз да и мороз.

Вздох разочарования слетел со стылых губ Валерия Петровича в виде облачка.

— Ну хорошо. Завтра созвонимся. Надо еще подумать. Или зайдешь ко мне, или я на студию заеду.

Александра кивнула, обрадовавшись этому «на студию», перебирая замерзшими ногами.

Валерий Петрович осторожно приложился к ее твердой от мороза щеке. И не успела Александра отстраниться от его сразу потеплевших губ, как что-то мягко ударило ее по голове!

Валерий Петрович резко толкнул Александру, загородил, вскинув руки, защищаясь от какого-то бесформенного предмета, нависшего над ним. Наконец он сбросил свою пушистую рыжую шапку вместе с чем-то вцепившимся в нее прямо на тротуар.

Александра опасливо нагнулась.

Это была птица. Огромная, ширококрылая!

Разжав когти, птица рванулась. Александра вскрикнула…

От ее крика птица испуганно метнулась, бестолково взмыла поперек дороги и смаху ударилась в летящее мимо такси.

Машину даже слегка занесло, но она не остановилась. А птица, словно узел тряпья, отлетела, тяжело упала под ноги Александры. И в неверном свете фонаря она разглядела, что веки у птицы были смерзшимися, обледенелыми…

Птица ничего не видела, потому и шарахалась бестолково. Потому, наверное, и погибла, сослепу залетев в город и не найдя дороги в ущельях улиц!

Сразу вернулось все: и тоска, и ужасы, и одиночество, и все горе, и все обиды. Отшвырнув руки Валерия Петровича, Александра бросилась в подъезд, но у нее еще хватило сил добежать до своей квартиры и дать волю слезам, только захлопнув за собою дверь.

* * *

Я опасался лишь одного — что память моя оставит меня. Это последнее прибежище человечности!

Но нет. Время льется, струится — я же четко помню все, что происходило со мною. Да, память — тяга почище Святогоровой сумы!

Я помню сон, с которого все началось.

Снилось мне, будто я заплутался в тайге и долго брел наугад, пока ноги не утратили опору, и я не покатился кубарем куда-то… уж не в преисподнюю ли? Да нет, всего лишь в волчью яму. Вернее, в ловчую яму!

Была она глубока, крута, осклизла, и все силы мои иссякли в бесплодных попытках выбраться.

Я кричал — мне не отвечали, ибо ответить было некому: слышали меня лишь тайга да ночь.

Не раз солнце и луна сменяли друг друга на небосклоне — я только и мог, что полубезумно наблюдать их чередование, жуя траву, проросшую кое-где на склонах ямы.

Так отчетливо было это видение, что по сию пору помню я, как иссохло мое горло от жажды и спазмы голода терзали желудок!..

И вот, когда, вконец обессилев и вконец отчаявшись, я упал на дно своей ловушки, своей разверстой могилы, и поднял меркнущий взор, я услыхал вдруг голоса.

О, как вернулись ко мне силы! О, как громко зазвучал мой голос, продираясь сквозь тайгу!

И меня услышали. Люда пришли на мой зов и стали вокруг ямы, осторожно вытягивая шеи и заглядывая вниз.

Радости моей не было предела!

Люди… Наконец-то! И не чужие люди! Я узнал их всех, ибо нас соединяло совместное дело.

Я с восторгом звал их по именам, и слезы мешали смотреть на эти дорогие лица, искажали, изламывали их, придавая чертам несвойственное выражение злобы.

Я отер слезы. Но злоба не сошла с лиц.

Более того! Эти люди и не думали вызволять меня из беды. Напротив: они вдруг начали заваливать яму, в которой я сидел, бревнами, ветками и сучьями.

Я исходил криком, метался, но завал рос и креп. И вот я уже видел небо как бы сквозь решетку. А через миг запахло дымом…

Пламя, касаясь сухих ветвей, выло от жадности. Решетка, скрывавшая небо, огненно раскалилась.

Гибель моя была неминуема!

Я пал на дно ямы, силясь хоть на мгновение отдалить ужасную смерть, когда огонь вдруг погас… О чудо! Неведомая сила одолела пламя!

Я слышал панические крики злодеев, они спасались бегством. А чьи-то руки оттаскивали прочь ветки и сучья, и вот снова засверкало передо мной золотое, синее, зеленое: солнце, небо, листва.

Обгорелое бревно уперлось в дно, и я, не раздумывая, начал взбираться по нему.

Сил моих было мало, а вскоре они вовсе иссякли. Тело не повиновалось мне… как вдруг сильные руки схватили меня за плечи и рванули вверх.

* * *

Александра включила бра, посмотрела на часы.

Не спится. Мысли, будто заколдованные, кружатся вокруг того ужасного человека… существа, встреченного по пути из Богородского. Хортова!

Да уж, у страха глаза велики. Петр Устиныч до сих пор уверял, что тот человек волком ускакал в лес. Игорь и Саша отмалчивались насчет таких подробностей, но Александра подозревала, что у них от страха были глаза не велики, а просто закрыты. Сама-то она ясно видела человека… конечно, что-то хищное в нем было, да…

Себе-то она могла признаться, что поначалу он вовсе не показался ей ужасным, напротив, потянуло к нему необычайно! Пожалуй, эта встреча, этот случай были самым сильным впечатлением ее жизни, как ни чудовищно это звучит. Ну что ж, стало быть, жизнь такая, что немного нужно, чтобы поразиться, — а выпадает поразительного как раз мало, мало! Ведет она жизнь одинокой бабы, которую все чаще грустно удивляет зеркало, у которой все от случая к случаю: удачные передачи, солидные гонорары, мужчины, хорошее настроение… Обычный же фон — серая обыденность, когда не знаешь, как день избыть. И это вранье, считала Александра, будто работа тележурналиста отнимает много времени, сил и нервов. Впрочем, нет, не вранье, если и впрямь отнимает: у семьи, у любви, у каких-то милых сердцу дел. А если эта работа — главное развлечение в жизни, и притом не в радость, то какая это, к черту, жизнь? Вот она — кем-то презираемая, кем-то любимая, предмет чьей-то зависти — или насмешки, усталая, ленивая, начинающая полнеть и вянуть, — не мать, не жена, не возлюбленная, «репортерка» возраста элегантного Александра Бояринова… От чего тут отнимать — и что? И чего ждать, если в этой жизни все уже испробовано, все испытано — и мужчины, и любовь, и даже попытка семьи. Правда, детей не было — одни аборты. А в последний раз ей было очень серьезно заявлено в больнице: еще один — и она перестанет вообще быть женщиной.

Да? Ну и что? Раньше, позже… Она уже вошла в тот возраст, когда женщина понимает: несбывшееся не сбудется! — и начинает оплакивать его. Первый шаг к старости — пусть маленький шажок! — сделан.

Александра вздохнула, выключила свет, повернулась на бок и подумала, что надо бы завтра разыскать Валерия Петровича: он куда-то запропал, не звонит, не заехал, как обещал. Уже неделя прошла. Впрочем, она прихварывала с того вечера, как топталась у подъезда в лютый мороз, почти не бывала на студии.

Единственный плюс у этой работы — никто не стоит над душой с палкой, чтобы в присутствии сидела от и до.

Нет, а что это творится за дверью?! Такой тихий был подъезд — редкость в наш бурный век… Ничего себе, однако! Тренировка по футболу? От стены к стене пинают огромный, тяжелый, но мягкий мяч. Вот гол в дверь Александры! Ого! Еще раз и еще! А может… там бьют кого-то?!

Александра скользнула к двери, прислушалась. Что ж никто из соседей не выйдет? Ей вечно — вроде как по штату положено, paз журналистка, — приходится решать все проблемы в домоуправлении, неужто еще и ночами оборонять дом родной?!

И тут припадочно закурлыкал звонок под чьей-то рукой!

Александру будто отбросило от двери. Но наконец она решилась: приблизилась к глазку… да так и ахнула, схватилась отпирать.

Прямо на нее умоляюще смотрело искаженное глазком, измученное лицо Валерия Петровича!

Александра отворила не раздумывая, и только когда Овсянников ворвался, оттолкнув ее и тотчас захлопнул дверь, запоздало испугалась: да она же в одной рубашке! Но, глянув на него — потного, перепачканного известкой, измятого, — поняла: да он ее и не видит!

Валерий Петрович шатнулся по коридорчику, слепо тычась в стены ладонями,> силясь удержать равновесие, и вдруг осел на корточки, приткнувшись к холодильнику, который у Александры стоял в прихожей из-за тесноты кухни. Снял шапку, вытер ею мокрый лоб и еще некоторое время сидел так, опустив голову и свесив руки, будто в крайней усталости.

Александра остолбенела напротив. Босые ноги застыли, но она почему-то боялась шевельнуться, слушая надсадное дыхание Валерия Петровича.

И вдруг ей почудился там, на площадке, какой-то странный, звук — противный скрип по обитой дерматином двери, словно бы кто-то ногтем провел…

Александра шагнула было к глазку, но Валерий Петрович вскочил, поймал ее за плечо и осторожно, сбоку, заглянул в глазок сам.

Через несколько мгновений обернулся с непередаваемым выражением осунувшегося лица и тихо проговорил:

— Вроде, все. Отстали…

— Да кто?! — наконец-то осмелилась открыть рот Александра. Ответ был неопределенный:

— Можешь считать, что ты мне сегодня жизнь спасла.

* * *

Автовокзал был не так чтобы очень далеко от Александриного дома, к тому же, туда шел прямо от ее подъезда троллейбус, но Валерий Петрович настоял ехать на такси.

Вышли едва рассвело, но не прежде чем раздраженная диспетчерша позвонила вторично и предала анафеме всех тех, кто машину вызывал, а ехать вроде как и не намерен. Тогда стремглав сбежали по лестнице и шмыгнули в автомобиль.

Конечно, шофер ворчал, но ему не отвечали. Овсянников сидел сгорбившись, Александра забилась в уголок. То поведение ее и Валерия Петровича казалось верхом нелепости, но опять чудилось, что нервы натягиваются до боли, как во время его рассказа…

По счастью, билеты надо было брать не в кассе автовокзала, а прямо у водителя. Таксиста попросили подъехать к самому автобусу. Тот уже стоял с открытой дверцей, очереди не было. Повезло!

Быстро вошли. Хотя еще оставались свободными несколько рядов двойных кресел, Валерий Петрович заставил Александру сесть у прохода, а сам устроился перед ней. В общем-то, Александру это даже порадовало: за ночь столько было сказано, что сейчас уже не хватило бы сил возвращаться опять к тому же, а о чем еще они могли говорить?!

Автобус какое-то время стоял. Александра видела напряженные плечи Валерия Петровича. Единственным серьезным убойным орудием в доме Александры оказался кухонный секач, широкий и короткий, и она знала, что сейчас Валерий Петрович держит его под полой дубленки.

Наконец автобус тронулся.

Через несколько минут сосед Валерия Петровича, сидевший у окна, опустил спинку кресла, откинулся, и Овсянников сделал то же самое. Не оборачиваясь, он успокаивающе махнул Александре, и та кашлянула в ответ: дескать, все в порядке. Однако ее-то сосед сидел недвижимо, похоже, не собирался отдохнуть, расслабиться, а значит, и Александре предстояло сидеть прямо всю дорогу до Богородского, так же как Овсянникову предстояло полулежать, пока его сосед не поднимет спинку кресла. Ведь, сами того не подозревая, соседи эти прикрывали Валерия Петровича и Александру от взоров белой, заиндевелой тайги.

Осень дышала на ладан, но все-таки еще дышала, когда вдруг ударили морозы, и все ее последние вздохи, вся истекающая нега, все полусонное тепло было сковано внезапной стужей. Искристая, колючая, волшебная чешуя в одночасье одела тайгу: каждый ствол, каждую ветку, каждую иголочку, каждую былинку, каждый чудом удержавшийся листок. Все разом оцепенело, словно бы не веря своему мгновенному превращению из ободранного ветрами древия в сверкающий заколдованный сад, где, чудилось, замерли и страх, и борьба, и жажда, и голод, и самые смерть и жизнь. Осталось только одно холодное очарование зимней запевки — предвестия белой, долгой, протяжной песни…

Ночью это чудесное царство сонно мерцало при свете звезд, а днем, когда небо обретало немыслимую, ослепительную высоту и прозрачность, белая тайга начинала вдруг рдеть, голубеть, зеленеть, краснеть, синеть, желтеть, розоветь, лиловеть — играла всеми переливами спектра, оттенками, не имеющими даже названий-то!..

Отведя ослепленные глаза от дивного вертограда, плывущего за окном, Александра уже спокойнее вспоминала, что ей рассказывал нынче ночью Валерий Петрович, лежа рядом с ней, на ее диване, но поверх одеяла, краем которого она была укутана, не прикасаясь к ней, даже не мысля воспользоваться ситуацией.

Подобно тому, как сегодняшнее солнце выгоняло из тайги ночные потайные тени, так ужас, испытанный Валерием Петровичем, изгнал из него даже вожделение!..

Никто не мог бы сказать, что Александра хоть на миг мечтала об объятиях Овсянникова. И все же его испуганное равнодушие оставило в ее душе холодок презрения.

* * *

Неделя, во время которой Овсянников «запропал», выдалась для него тяжелой!.. Для начала он узнал, что оба сторожа, Леушкин и Махотин, охранявшие ту самую базу Института, которую называли Центром, погибли.

Это были пожилые бобыли, уволившиеся из совхоза. Они жили на базе круглый год, вполне довольные и заработком, и работой, позволявшей промышлять в тайге. Именно от сторожей исходил тревожный сигнал о гибели в заводи, в камышах, московских гостей. Они и продолжили список жертв.

На базе была машина — «уазик». На нем Леушкин примерно раз в десять дней отправлялся в Богородское «подхарчиться». Поскольку на таежных зимниках ГАИ не встретишь, а Леушкин сохранил молодецкую бойкость, он всегда привозил на базу не только продукты, но и самогон — частично в составе собственного организма.

…То, что произошло, легко можно было разгадать по следам. Неподалеку от Богородского Леушкин на «уазике» шало погнался по заснеженному картофельному полю за лисицей, наверное, надеясь ее подбить и держа наготове заряженную двустволку, с которой не расставался, на этот раз пристроив ее слева, на подножке машины. Очевидно, войдя в азарт, стукая рыжую, Леушкин открыл дверцу, не тормозя, забыв про ружье, которое свалилось с подножки, ударилось курком, — и грянул выстрел.

Убитый наповал Леушкин продолжал сидеть за рулем, а «уазик» мчался, мчался, да и уперся в осинник на краю поля. Мотор, похоже, тарахтел, пока не вышел бензин.

Прождав своего товарища несколько дней, обеспокоенный и разозленный Махотин попытался дозвониться до Богородского или города, но что-то не ладилось со связью. Обращаться к тем, кто еще был на базе, Махотину дозволялось в строго определенных обстоятельствах. Исчезновение Леушкина в их перечень не входило. Тогда он надел лыжи и пустился в путь. К ночи добрался до испытательной станции охотничьих собак, неподалеку от села Осиновая речка.

Дозвонившись наконец до Богородского и узнав, что Леушкина там уже давно нет, Махотин сообщил об этом в Институт, Овсянникову и в милицию. И остался на станции ночевать. Утром он, по словам кинолога1 и егеря станции, никак не мог решить, идти ему в Богородское или вернуться на базу. В ответ на доводы — кому, мол, твоя база нужна зимою, загадочно отмалчивался, покачивая головою. Однако обратный путь его страшил: слишком много, непривычно много волчьих следов встречал, пока шел.

Бродя в раздумье по территории станции, Махотин увидел медведя, на котором производили, как пишут в инструкциях охот-общества, «притравку, нагонку и испытания с подсадными животными», а проще сказать — которого периодически нещадно рвали и грызли охотничьи собаки, проходившие на станции выучку.

Затравленный, ободранный, полуживой медведь был привязан гибким металлическим тросом к столбу, врытому в землю. Кинолог Аленчикова как раз ввела в загородку новую «ученицу» и намеревалась спустить ее с поводка, но та, завидев зверя, подняла визг, забилась, вырываясь из рук.

Похоже, Махотин решил помочь Аленчиковой. Он перемахнул через ограду, которая в одном месте просела и, вырвав поводок у кинолога: «Не бабье это дело!» — потянул упирающуюся лайку к медведю, приговаривая: «Куси его, куси!»

Медведь, кучей бурой рванины громоздившийся у столба, приподнялся и жалобно захрипел, чуя новые свои муки. Тогда Махотин, который, как выяснилось, накануне много выпил с егерем Пелевиным, пал на четвереньки, не выпуская поводка, и в голос залаял на медведя.

Дальнейшее кинолог Аленчикова описывала сбивчиво и истерично.

Выходило, что собака испугалась еще пуще, вырвалась от Махотина, кинулась было прочь, но ее поводок захлестнул ногу сторожа, тот не удержался и распростерся на земле, в опасной близости к столбу.

В этот миг медведь вскочил и, натянув трос до предела, уцепил тулупчик Махотина и подтянул сторожа к себе.

Не успел тот пикнуть, как медведь когтями содрал ему кожу с головы…

Аленчикова, которой доводилось видеть этого зверя лишь объектом травли, повалилась без сознания от новых впечатлений, может быть, впервые поняв, над какой пропастью по доброй воле всегда ходила, и привел ее в чувство егерь Пелевин: заметив жуткую сцену из окна, он выскочил с ружьем на крыльцо и подстрелил медведя, правда, не успев спасти Махотина, у которого оказалась свернута шея…

Едва Овсянников узнал об участи обоих сторожей, как ему сообщили о трагической гибели еще одного сотрудника Института — Гарина.

В выходной день тот отправился на своей машине на дачу, по словам его жены проверить, не объели ли зайцы яблоньки. Его труп был найден в машине, стоящей на обочине проселочной глухой дороги, а рядом — множество больших и маленьких тигриных следов.

Очевидно, тигрица и тигренок осмелились войти в пустой дачный поселок — то ли из любопытства, то ли надеясь на поживу, а человек им помешал. Более того, Гарин, похоже, не сомневался, что неуязвим для хищников в своей новенькой «Ниве», и решил, ради забавы, немного попугать зверей — погонять их. Тигренок бросился наутек, завяз в кустах у дороги и с трудом оттуда выбрался, а разъяренная тигрица вскочила на капот, проломила лобовое стекло и убила Гарина одним ударом лапы.

* * *

Количество этих внезапных смертей и их странная взаимосвязь потрясли Овсянникова. Выходило, что непонятная, нелепая гибель Козерадского с Мурашовым и исчезновение Сергея Хортова были только началом! Чудилось, они потянули за собой целый клубок ошеломляющих потерь. И то ли случайно пришло в голову, то ли вычислил это Валерий Петрович, вспомнив разговор с Александрой в своем кабинете, но все сходилось на одном: гибли люди, имеющие отношение к Центру…

Несмотря на свой явный страх, подавленность, Валерий Петрович, едва речь заходила о Центре, начинал запинаться, всячески заминал эту тему, и Александра смогла лишь понять, что база была «не типичная». Строго говоря, в Институте досконально знали все о Центре только трое: погибший Гарин, исчезнувший Хортов — и сам Овсянников как директор. Работой Центра руководили непосредственно из Москвы, в частности, погибшие на охоте Козерадский и Мурашов. Конечно, не могли не знать о неких деталях и сторожа — которых теперь тоже нет в живых. И еще трое, только трое…

Размышляя обо всем этом, а пуще всего о тех троих, с которыми он теперь решительно не знал, что делать, Валерий Петрович вышел из Института, по обыкновению, поздним вечером, сел в машину и поехал домой. Вообще-то о случившемся надо было бы сообщить в Москву. Но стоило вообразить реакцию на вывод о зверях-убийцах… Конечно, ситуация складывалась чрезвычайная, но фантастический элемент… Люди, на которых следовало выходить Валерию Петровичу, его не поймут. Однозначно.

Путь Овсянникова лежал по узким улочкам. Было очень скользко, и он невольно отвлекся от своих черных мыслей, заботясь лишь о том, чтобы машину не занесло, и проклиная себя, что проходит техосмотры по блату и никто не заставит его сменить лысые покрышки, о которых сам он постоянно забывал.

Автомобиль его миновал красивое кирпичное здание бывшего кадетского корпуса, а ныне — штаба военного округа и свернул под горку, к бульвару.

И вдруг на этом крутом, обледенелом спуске в ветровое стекло резко бросилась какая-то темная бесформенная масса!..

Хотя Валерий Петрович ничего не видел, а от удара автомобиль занесло, он не выпустил руля. Визжа по льду, машина развернулась было поперек дороги, но тут Овсянников на миг совладал с управлением и ему удалось уткнуть автомобиль в бордюр, остановив гибельное скольжение.

От толчка то непонятное, что прилипло к стеклу, рассыпалось, словно бы разом порвалось на клочки толстое одеяло, и Валерий Петрович увидел… множество птиц!

Мелькнув в свете фонаря, под которым замерла машина, они взвились — и исчезли в черноте ночи. Несколько маленьких трупиков лежали на капоте: очевидно, эти птицы погибли при ударе о машину.

Но даже и тут Валерий Петрович ничего не понял, ни о чем не догадался. Он просто был испуган, потрясен, а того пуще — изумлен. Его била дрожь уходящего напряжения, и он вылез из машины, закурил, пытаясь успокоиться. Надо было выровнять автомобиль: по этой улице ходили троллейбусы, а «Лада» перегораживала путь… Но Валерий Петрович не мог сдвинуться с места.

Рядом стоял старый дом с глубокой аркой, в которой завивались вихри, и поэтому Валерий Петрович не сразу расслышал угрожающий шум, случайно подняв голову.

Какое-то темное, пронизанное искрами облако валилось на него сверху!

Овсянников только и успел, что отшатнуться, прильнув к автомобилю. Но нога его скользнула, он упал и по длинной темной ледянке пролетел на несколько метров ниже своей машины.

Это его и спасло.

Едва «облако» коснулось автомобиля, как ударил разряд, и «Лада» озарилась мертвенным светом. Чудилось, в нее вонзилась молния! Ворох искр, похожих на ледяные бенгальские огни, окутал машину. Синие и белые змейки пробегали по стеклам, по дверцам, умирая и рождаясь, когда облако вновь и вновь касалось крыши, рассыпая вокруг гроздья алмазных вспышек, отражаясь в небесной черноте.

Невыносимо воняло паленым, и Валерий Петрович, приподняв голову, успел увидеть в ослепительном сиянии, которое издавала его машина, что «облако» рассыпается на множество безжизненных обгорелых комочков.

Птицы! Это опять были птицы!

Птицы, которым только что не удалось опрокинуть его машину, а значит, не удалось уничтожить и водителя, сейчас, своею тяжестью прогнули электрические провода, замкнули их. Они погибали сами, но норовили погубить человека!

Если бы он стоял на прежнем месте… Если бы он прижался к машине…

И тут-то все сплелось, связалось, разом сошлись концы с концами, сама собою сложилась мозаика из бестолково разбросанных частиц.

Гибли все, кто имел касательство к работе Центра.

Причиной их смертей были, так или иначе, животные. Ну, птицы.

Каждый раз накануне гибели человек сознательно причинял (пытался причинить) зло животным или птицам: Козерадский, Мурашов, Махотин, или же был на это явно спровоцирован: Леушкин, Гарин — и вот теперь он, Овсянников!

И он вспомнил ту огромную, тяжелую птицу, которая вдруг атаковала их с Александрой. Она ничего не видела, только потому и промахнулась, удар был смягчен. А если бы не промахнулась?..

Валерий Петрович с трудом поднялся, огляделся. Ох, да ведь это же как раз дом Александры. Господи, как странно, что второй раз именно здесь на него нападают птицы!

И тут он расслышал в вышине пронзительный свист. Не глядя, не размышляя, метнулся через заснеженный газон, упал, прокатился по тротуару и ввалился в подъезд, однако дверь за собою захлопнуть не успел.

Мелькающий, хлопающий, клекочущий шар ворвался следом, погнал по лестнице, по площадкам обезумевшего человека…

Счастье, что квартира Александры была всего лишь на втором этаже! Счастье, что она отворила тотчас!

«Да, — подумала Александра, вспоминая, что Валерий Петрович рассказывал ей о событиях вчерашнего вечера, и длинно зевнула: ведь почти не спала! — Возможно, он прав: я спасла ему жизнь. Впервые, так сказать, в моей биографии… Смотри-ка! А уж уверилась, что все испытала. Оказывается, еще не вечер!»

Ирония, конечно, была натужной, однако чем еще оставалось спасаться самой?

* * *

…В этот миг я пробудился.

Не смог сдержать крика, увидев над собою те же лица, что во сне видел над ямою! Но теперь на них была не злоба, а испуг и любопытство.

— Ну и здоров же ты спать!

— Мы уж испугались, на тебя глядючи. Посинел вдруг весь, будто от удушья. Руками машешь, стонешь…

— Да, а разбудить тебя никакой силой не могли.

— Хоть «скорую» вызывай!

И они захохотали. Шутка оказалась удачной. «Скорую» вызвать? А куда? В тайгу? В Центр? Сюда, в подвал?!

Ничего не скажешь, шутка отменная.

Однако пора было вставать. Сегодня нам предстоял инспекционный обход накрытой местности.

Непростой денек!

Вчера была «сетка». Сегодня — обход.

Мы втроем, я и двое инспекторов, приехали на базу только вчера поздним вечером. Должно было пройти десять контрольных часов, после которых в зоне «сетки» можно появляться без защитных костюмов.

Понятное дело, выпили за все за это. Сидели долго, оттого и встали сегодня так поздно.

Меня всегда умиляло меню в Центре, у Стволов и Первого. Похоже, за комплектованием пайков следили истинные гурманы.

Скажем, копченый олений язык… Ну, там про всякую икру и двадцать сортов колбас я молчу. Это мелочи, по слухам, даже для обычного жителя ФРГ, что тогда говорить об этих троих?

Мне однажды попался на глаза ящик с продуктами на декаду: побольше упаковки телевизора «Рекорд». На десять дней! Одно плохо — все время консервы!

Как-то я видел: Махотин, старший сторож, выносил мусор, и вдруг из ящика выпала красивая банка из-под пива. Хоть цветы в нее ставь! Но надо было наблюдать выражение лица Махотина! Не исключено, что они с Леушкиным люто ненавидят базовых. Но смешнее всего, что и Первый и оба Ствола еле-еле ковыряют в своих экзотических баночках. У Первого вообще навязчивая идея — малосольные огурчики с чесноком. Я бы и сам ему привез, не будь это строжайше запрещено. Хотя, впрочем, он мог бы дать заявку на очередной паек…

Странно, как немыслимо странно, что я все это помню, и так отчетливо…

Ну хорошо. Итак, после позднего завтрака — точнее, полдника, под джентльменскую дозу коньячку, мы втроем тронулись в путь.

А вот путь к Шаман-камню я помню слабо… Ну, наверное, ничего не было необычного — до поры до времени. Помню, что Козерадский и Мурашов все норовили забрать южнее, а я снова и снова ставил их на тропу.

Понятно, почему их вело в сторону. К заводи рвались!

Они шли с ружьями, с рюкзаками. Еще когда в городе собирались сюда, Овсянников велел по телефону сторожам приготовить все для высоких гостей. Ведь оба — ярые охотники. Мне вообще всегда казалось, что приезжают они сюда не ради подготовки к «сетке», а ради нескольких часов сидения в лодке, в камышах, и этих трах-бабахов не столько по уткам, сколько мимо. Зато разговоров потом — не оберешься, Ну а «сетка»? Что ж «сетка»! Мы ведь снимки видели. Картина ясная, все получилось. И, похоже, без накладок. Время, охват территории, плотность — все совпадало с расчетами. Что без толку по полигону бродить? Вот они и рвались на свою охоту.

Впрочем, что они мне? Особенно теперь. Их больше нет, а я…

* * *

Автобус резко стал посреди шоссе. И, поднявшись, Александра увидела, что впереди, из кедрового мелколесья, вышел на дорогу крупный волк.

Ну и что? И ничего особенного. Кругом все-таки глухая тайга, вот так, на шоссе, и зайца другой раз увидишь, и зубра, а то лисица, желтая княгиня, вдруг вспыхнет солнечным лучом, прорвавшим зимнюю сумеречность, да исчезнет… Только всякое зверье норовит побыстрее с глаз людских убраться, а этот волк не скрылся в лесу, а остановился неподалеку, повернувшись к замершему автобусу.

— Поезжай! Поезжай! — хрипло крикнул Валерий Петрович, и Александра успокаивающе положила руку на его плечо.

Несколько человек, разморенные долгой дорогой и бензиновой духотой, сонно оглянулись. Александра смущенно опустила руку.

Автобус тронулся. Поравнявшись со зверем, водитель снова приглушил мотор, и какой-то странный рокот послышался Александре, то нарастающий, то замирающий, но тут же она забыла об этом, обеспокоено глядя на окаменевший затылок Валерия Петровича.

Уж она-то понимала, что с ним происходит! Нет, если честно — не совсем верила в дьявольскую цепочку Центр-зверь-гибель, тем более, что так и не поняла задач Центра. И ее готовность отправиться с Валерием Петровичем в Богородское была вызвана не только сочувствием к одурманенному ужасом человеку. Скажем так: далеко не сочувствием, а прежде всего тщательно скрываемым, но до крайности распаленным интересом к самому Центру. Они с Овсянниковым решили, никого не ставя в известность, встретиться в Богородском с Михаилом Невре — все-таки он опытный охотник — и попросить его быть их проводником в тайге, к Центру. Надо же выяснить, что там происходило!

Строго говоря, всю эту программу Овсянников разрабатывал для себя одного, Александра же должна была лишь свести его с Михаилом, с которым она крепко подружилась за время командировки. Но, черт побери, неужто Валерий Петрович откажет в крупицах информации женщине, спасшей, как он сам говорил, ему жизнь!..

Автобус, миновав стоящего на обочине зверя, опять помчался по шоссе, когда Валерий Петрович вдруг оглянулся — Александру поразило его бледное, потное лицо! — и нечленораздельно закричал, указывая в заднее окно.

Все оглянулись. Волк длинными, легкими прыжками нагонял автобус.

— Чтой-то его разбирает? — недоуменно произнес сосед Александры, и та не поняла, относится это к волку или к Валерию Петровичу, вид которого был жалок.

— Смельчак серый-то, а? — Вот это уж явно про волка.

— У кого порося в торбе, сознавайтесь!

— Та ни, йому, вишь ты, коньячку трэба, поди таежна сивуха опротивела!

— Норму ГТО исполняет! — переговаривались пассажиры.

— Разворачивай! Разворачивай! — крикнул Валерий Петрович, и водитель удивленно оглянулся:

— А на что мне это?

— Развернись и задави его!

— Спятил, мужик? — покачал головой шофер и добавил еще что-то крепкое, но Александра могла об этих словах только догадываться, потому что тот неясный рокот, который издалека все время сопровождал их движение, вдруг начал нарастать, нарастать, превращаясь в оглушительный треск, потом кургузая тень легла на дорогу, согнув окрест стоящие деревья, и вот чуть впереди, за редколесьем, на просторное белое поле сел зеленоватый вертолет.

Автобус съехал на обочину и стал, а волк, с тяжело опадающими боками, подбежал и лег тут же, у дверцы, словно стерег кого-то.

Валерий Петрович уткнулся было в спинку переднего сиденья, но сразу вскочил и бросился к лобовому стеклу, подавая какие-то знаки двум бегущим к шоссе вертолетчикам в коротких толстых куртках, унтах и серых ушанках со звездочками.

— Идет охота на волков, идет охота! — пропел Александрин сосед, и она увидела в руках одного пилота револьвер, а у другого — охотничью двустволку.

Дальше все происходило очень быстро. Парень с пистолетом, выскочив на асфальт, машинально потопал, оббивая снег с унтов, и осторожно, как бы крадучись, что выглядело нелепо при свете дня, двинулся к волку, который так и лежал в снегу.

Потом остановился метрах в пяти и, картинно-медленно подняв руку, выстрелил.

Волк вскочил, прыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя ногами, и тут же повалился, но стоило вертолетчику приблизиться к поверженному зверю, как тот приподнялся и попытался наброситься на врага! Тогда второй пилот перехватил ружье за ствол, размахнулся и ударил его в голову прикладом.

С какой-то странной, внезапной ясностью Александра увидела — словно бы и не смотрела она через голову соседа, словно бы не отделяло ее от событий на дороге заиндевелое с одной стороны и запотевшее с другой стекло, — что волк успел хватануть мощными челюстями приклад, оставив заметные щербинки. Тут же последовал новый удар — и все было кончено.

* * *

За это время в автобусе никто не издал ни звука. Все было слишком уж внезапным, слишком жестоким, словно бы волка настигла чья-то расчетливая месть.

И откуда вдруг взялся здесь вертолет? Что же, он все время сопровождал автобус? Экая нелепость!

В этот момент Александра заметила, что дверца открыта, пассажиры выходят, остались лишь она да ее сосед, которому она мешает, и он недоуменно заглядывает ей в лицо.

— Что, жалко? — спросил он. — И правда…

Жалко? О, не то слово! Это была даже не жалость, a внезапное ощущение невозвратной потери, от которой вдруг сжалось сердце. Тоска — волна тоски! — нахлынула, ослепляя и оглушая… ушла, откатилась, оставив усталость и безысходность.

Она вышла из автобуса и на миг задохнулась, словно бы мороз, а может, запах смерти перехватил ей дыхание.

Все толпились вокруг волка, но Александра заметила, что по шоссе к ним несется «газик». Да ведь это же студийный «газик», Сашин! Случилось что-то?

Мелькнула мысль, что интервью, которое сегодня должно было идти в записи, сорвалось по каким-то техническим причинам, и со студии вдогонку за ней послали машину, чтобы вернуться и спасти передачу.

Впрочем, откуда бы они узнали, где Александра? Она ведь теоретически на больничном, а о поездке в Богородское и не мыслила до нынешней ночи!..

И точно — Игорь Малахов, выскочивший из «газика», чуть ли не на ходу, явно не заметил Александру, а с налету врезался в толпу.

— Что там? Что произошло? Ух ты!.. Стойте, я сниму! Не заслоняйте свет! — тут же послышались его команды, и Александра поняла, что Игорь, как всегда, ловит кадр своим «Кодаком», с которым не расставался можно сказать, ни на миг и который не раз приносил ему удачу. Ходили смутные слухи, что фортуна и «Кодак» изменили Игорю только раз, когда он с тем парнем из «Обимурского вестника», как его… Колей Лебедевым… блуждал по тайге и видел какое-то немыслимое дерево, голубой кедр, что ли. Впрочем, может быть, это лишь слухи. К Александре подошел шофер Саша.

— Здрасьте, Александра Олеговна! Тоже в Богородское? Чего ж на автобусе? Разве не знали, что мы с Игорешкой (Игорю было давно за сорок, но не сомневалась Александра, что обречен он зваться Игорешкой еще как минимум лет тридцать, точнее, сколько проживет!) тоже в Богородское рвем? Там поймали тигра, то есть говорят, он сам в ловушку попался, а завтра его уже в город, на зообазу отправляют, ну а в Богородском как раз отдыхает бригада тигроловов, и Игорешка хочет инсценировать его отлов и отснять. Гнал меня как на пожар, а тут… А хотите с нами? В «газике» же быстрее.

— Я не одна, — сдержанно ответила Александра, — и вообще, Саша, мне твой Игорешка еще в прошлый раз осточертел.

— Это уж точно! — захохотал Саша, вспомнив, очевидно, как нудил рвавшийся к иностранцам Игорь. — А что там случилось, чего толпа?

— Волка подстрелили, — неохотно сказала Александра. — Приставал, видишь ли, к автобусу.

— Волка?! — Саша оживился. — Я погляжу!

Народ загудел, раздался, и Александра увидела, что вертолетчики, наверное, уступив настояниям Игоря, встали в живописную позу: один — опершись на двустволку, Другой — вскинув пистолет, и готовы сфотографироваться со своим «охотничьим трофеем».

Наверное, волка ворочали, разглядывая, потому что он уже был облеплен снегом, и не легким куржаком, заиндевелым дыханием, а грубо налипшим, смерзшимся с шерстью снегом, в котором он только что лежал, умирая, остывая, застывая…

При этом Александра, к своему изумлению, увидела, что тот пилот, у которого был пистолет, вдруг весело помахал Валерию Петровичу, будто знакомому.

Потом «кадр сменился». На этот раз парни по очереди взваливали убитого зверя на плечи и стояли, чуть согнувшись под его тяжестью. Игорь любил такие залихватские «скульптурные группы». Окровавленная морда торчала над головой вертолетчиков, и картинка была не очень доблестной: чудилось, волк только что разорвал кого-то в клочки, оттого у него и окровавленная пасть, а теперь вспрыгнул человеку на спину — и тот обречен. — Александра не хотела видеть, как поволокут зверя к вертолету, и вернулась в автобус. За ней потянулись остальные.

Вскоре газик умчался. Подошел оживленный, сбросивший страх Валерий Петрович:

— Ну, чего ты? Как ты?

— Нормально.

— Едем дальше?

— Ну, едем.

Что ж она могла ответить?..

Тронулись. Как поняла Александра, пока можно было не маскироваться больше. Да и плевать, вообще-то! Она опустила спинку кресла, с наслаждением откинулась, закрывая глаза.

Накатывала дрема… сперва сияли снежные брильянты, сверкала тайга… потом мелькнула тень птицы в вышине… нет, это была не птица, это был вертолет — тот самый, зеленый, уже знакомый.

Вращение винта влекло куда-то к западу эту грохочущую нелепость, чужую здесь, между этой роскошно-белой землей и немыслимо-голубым небом, как если бы в огромную хрустальную чашу свалилась вдруг уродливая жаба… Внезапно небо покраснело, налилось огнем, из него вырвалась молния и пронзила вертолет, превратив его в огненное облако!

Едва сдержав крик, Александра открыла глаза, рванулась к окну.

Сон! В небе ничего. Тишина. Она наклонилась вперед: — Валерий Петрович! Валерий Петрович! Первый взгляд Овсянникова — на дорогу:

— Что? Опять они?!

— Валерий Петрович! А откуда здесь взялся вертолет? И почему пилот вам махал?

Овсянников зевнул.

— Это я вызвал вертолет. Утром, пока ты варила кофе, я накручивал такси, ну и… позвонил в отряд. Они иногда патрулируют над Центром. Я и попросил их… проводить нас. А потом уже дал сигнал к посадке. Как видишь, не напрасно! Теперь ты поняла, что я не зря осторожничал?

— Да, — рассеянно произнесла Александра. — А как вы… дали сигнал к посадке? Телепатия, что ли?

Валерий Петрович крепко спал и не мог ей ответить.

* * *

Итак, мы шли. И все было нормально, когда я вдруг остановился.

Это дерево… Осина, сказал бы я, хотя никогда не видел таких осин!

Она была в два обхвата, и дубы-то такие нечасто встретишь! Гладкая сероватая кора растрескалась, собравшись жесткими складками, и в них виднелась кроваво-красная древесина. Ветви, чудилось, кто-то нарочно скрючил, связал узлами.

На них висели листья. Именно висели, будто огромные и причудливые лоскуты материи. Каждый был раз в десять больше обычного осинового листа, но, кроме того, все прожилки на них набухли и казались наполненными кровью: там пульсировала красная жидкость.

Тут же, рядом со зрелыми листьями, торчали красно-зеленые почки, висели толстые пушистые сережки. Словом, дерево словно бы жило во всех временах года разом, потому что некоторые листья по-осеннему ссохлись, а ветви кое-где имели зимний голый вид.

Корни его выпучились из земли. Там зияли темные провалы… Неодолимо тянуло наклониться, заглянуть туда…

Что за дерево? Монстр!

Я окликнул своих спутников. Они сперва тоже остолбенели, а потом Мурашов кинулся осматривать эту немыслимую осину, он был биологом; а Козерадский сделал то, что и следовало сделать: раскрыл карту.

Это была хорошая, подробная карта, копия той, что висела в бункере. На ней обозначалась зона «сетки».

Мы прикинули… Выходило, что осиновый монстр находится в эпицентре зоны.

Помню, Козерадский и Мурашов сразу заспорили, игра это природы или же побочный эффект, которого, по идее, быть не должно. Никак не должно! Исключено!.. Ведь то, что мы видели сейчас, напоминало результат действия на дерево повышенной радиации: ну хотя бы свыше четырех-семи миллирентген в час. Дело в том, что в нормальных условиях растительная клетка «знает», сколько ей «можно» совершить делений, повышенная же радиация снимает «ограничитель» с этого процесса. Появляются и другие изменения: пробуждение «спящих» почек, гипертрофия и ветвление пыльцевой трубки, плакучие побеги… «Сетка» же не радиоактивна. Вот Мурашов с Козерадским и спорили: если это радиация, то откуда она взялась? А если не радиация, откуда взялось все это?

Я стоял молча. Я не участвовал в их споре не потому, что не знал, исключался или не исключался побочный эффект от «сетки», тем более — в мире растительном, а не животном.

Я молчал именно потому, что знал: да, все дело в «сетке».

Я узнал это, прильнув ладонью к коре той несчастной осины.

В первый миг прикосновения почудилось, будто меня ударило током… я еле сдержал стон! Причем, что странно, ощущение этого удара пришло не через ладонь, а через сердце, словно некая молния избрала путь сквозь меня.

Я стоял. Я чувствовал себя не то пьяным, не то мертвым.

Что-то мгновенно изменилось вокруг!

Сначала это были звуки, запахи… И не только таежные.

Я ощутил, услышал будто бы все на свете, в том числе и оглушительный голос города. Все звоны его, грохот, гам, крик, вонь… И тут же таежная тишина снова сомкнулась вокруг. Нахлынула — и впиталась, вжилась в меня!

Сперва она казалась спасением, а потом, через миг, стала карой, ибо говорила…

И пока Козерадский с Мурашовым спорили, я слушал тайгу, и узнавал все о себе, и пытался понять.

Казалось, что и солнце, и луна, и звезды — все разом глядит на меня, и слышу я голос всех трав, и деревьев, и дыхание вод, и угрозы гор, а за спиной моей, лицом к лицу со всем миром, стоят мои сородичи. Кровные мои! Так, как это было в первый день нашего сотворенья.

II

А тигр и правда сам в ловушку попался! Это Саша точно сказал. Кому принадлежала та ловушка — неизвестно, а достался зверь Михаилу Невре.

За три дня до приезда Александры и Валерия Петровича в Богородское Михаил отправился проверить капканы, которые насторожил на колонка и лисицу. И на берегу засыпанной снегом старицы вдруг увидел цепь тигриных свежих следов.

Ну, след — это еще не зверь, но все же Михаил пошел осторожнее. Досадовал: тигр, если оголодал, и вынуть добычу из ловушки может или вообще распугает мелкое зверье… И точно — в том самом месте, где был поставлен капкан, неожиданно зашевелилось что-то темно-рыжее, раздался рев — пока не столько угрожающий, сколько предостерегающий.

Тигр!

Михаилу не раз приходилось видаться с тигром — и с глазу на глаз, и в компании охотников, но все равно: мгновенно прошибла испарина. Отскочив за ближнюю березу, сдвинул шапку на затылок, снял с предохранителя карабин.

Он стоял неподвижно, да и тигр не шевелился.

— Эй, амба-старик! — громким шепотом окликнул Михаил, подражая своему знакомому тонгасу, Филиппу Актанке. — Уходи подобру-поздорову! Ты мне не нужен — но и меня с моей добычей оставь! Уходи, слышишь?

Он старался быть почтительным. Тонгасы-охотники учили: «Мы, люди, приходим в тайгу — дом зверя. И должны вести себя как гости!»

Тигр не двигался. Желтые глаза его сверкали какой-то сдержанной, словно бы утомленной яростью. Наконец он отвел взор от человека и покосился влево.

Михаил повернул голову и увидел широкий волок, тянущийся вдоль русла старицы.

Вот те раз! Тигр-то в ловушке! Волочился же за ним обрубок дерева, который ловцы мягким тросиком привязывают к капкану, чтобы зверь, попавшись, мог передвигаться — да не мог уйти.

То и дело оглядываясь, Михаил выбрался из зарослей и ринулся в село. Там как раз отдыхала бригада тигроловов Крюковых, и уж они-то знали, как быть в этих случаях.

И впрямь — без лишних хлопот Крюковы опутали обезножевшего зверя сетью — он и не шибко сопротивлялся: не то растерян был, не то слишком измучен, — и приволокли в село. Однако вскоре выяснилось, что с этим нечаянным, «легким» тигром все надо начинать снова-здорово: едет телевидение.

Ничего не скажешь, долго пришлось уламывать бородачей Крюковых! Не раз и не два Михаила Невре, который оказался посредником, выпроваживали на матах, однако наконец он своего добился. Ну а подоспевший Игорь Малахов довершил дело с помощью трех «Наполеонов», которые он специально привез из города.

Где уж он их достал, о том не знал никто. Ни Крюковы, ни Михаил «Наполеонов» в жизни своей не видели, да и Александра, которая с Валерием Петровичем добрались до Богородского как раз к началу «боевых действий», была поражена экзотическим зрелищем этих трех черных бутылок на выскобленном деревянном столе едва ли не более, чем лицезрением пленника, который то все был спокоен, словно равнодушен к собственной участи, а то вдруг ожил, начал нервничать, заметался в своем узком деревянном ящике, сбитом из прочных кедровых плашек. Он бил лапами по стенам, словно старался сокрушить их, бешено грыз решетку.

Александра вдруг заметила, что, поймав ее взгляд, тигр на мгновение утихал, словно затаивался, а затем с удвоенной яростью бросался на дубовую решетку, высовывая наружу когтистую лапу.

Михаил сказал, что он третьи сутки ничего не ел, только по ночам, словно украдкой, хватал снег.

План съемок, предложенный Игорем, был надежен и прост. Конечно, ему хотелось запечатлеть старый добрый отлов с рогатками и собаками. Но Крюковы упрямились еще и потому, что так ловят молодых зверей — матерого же самца рогульками не взять. Тогда Игорь предложил, а Крюковы согласились, ввести тигру обездвиживающее вещество. Действует оно не сразу, зверь теряет активность постепенно, и в полусонном состоянии его можно изловить «красиво и безопасно», как сказал Игорь.

Четвертый «Наполеон», отошел начальнику местной охотбазы за этот самый препарат, и дело было слажено.

Невольными зрителями инсценировки стали Александра с Валерием Петровичем.

Слов нет, зрелище обещало быть редкостным, интерес разбирал даже Овсянникова. Страх и желание как можно скорее попасть в Центр боролись в нем с любопытством, однако на помощь любопытству пришло то обстоятельство, что Михаил с каким-то мальчишеским тщеславием непременно хотел сам участвовать в съемках вместе со знаменитыми тигроловами. Ведь это был его, Михаила Невре, тигр!..

Ни о каких путешествиях с ним в Центр сейчас и помыслить было невозможно. Поэтому пришлось смотреть спектакль.

Тайга тесно обступала село и, по сути, начиналась сразу же за избой Михаила. По приказу Крюковых огородили веревками малый участок поляны и опушки, выставили оцепление из добровольцев-промысловиков. Игорю устроили что-то вроде охотничьей засидки2 в развилке приземистой яблони-дичка, стоявшей посреди полянки.

Пока тигр бесновался, глядя на людское мельтешение, старший Крюков изловчился, зайдя сзади клетки, всадить ему в бок шприц с лекарством. Затем зрители все ушли за оцепление, стараясь не мять чистого, красивого снега, — за это страшно бранил Игорь со своего насеста, — и когда, по расчетам, препарат должен был подействовать, дверцу клетки открыли.

Однако… тигр не спешил на волю. Может, чуял грядущее насилие и не хотел доставлять людям удовольствие? Александра даже успела замерзнуть и начала, как учил когда-то ее дед-охотник, «ершить себя изнутри» — шевелить мышцами, сохраняя почти полную неподвижность. Рядом неловко переминался в снегу Валерий Петрович.

А тигр все взбрыкивал в клетке. Опять же пришлось старшему Крюкову обойти ее и ткнуть в бок зверю горящим факелом.

Тигр вылетел на волю, будто золотое копье, и с яростью, в которой не было ни малой доли сонливости, бросился вперед.

Игорь на своей яблоне дико закричал, не отрываясь, однако, от видоискателя, точно видел в нем спасение, надеясь защититься камерой от стремительного зверя… для которого, без сомнения, вскочить на эту яблоньку было все равно что раз плюнуть!

Чуя недоброе, Михаил Невре начал палить в воздух и отвлек зверя.

Игорь скатился с яблоньки и бросился за линию оцепления, как раз туда, где стояли Александра и Валерий Петрович. С легкостью рыси взлетел он на березу, находившуюся в достаточно безопасной зоне, и опять припал к камере.

— Тигроловы, пошли, пошли!.. — закричал он, и тигроловы пошли.

Михаил, минуя Александру, растерянно обронил:

— Что-то спать его не тянет!

Пустили собак, и ярость тигра утроилась. Сильным ударом он расправился с первой же кинувшейся к нему лайкой, а другие, многажды испытанные на ловле, с визгом бросились наутек.

Легким прыжком обогнув Крюковых, настороживших весь свой ловчий арсенал, зверь вдруг бросился к дереву, на котором сидел Игорь.

Это было как во сне… Чудилось, прямо на Александру надвигается комок рычащего пламени!

И отчетливо, немыслимо отчетливо слышала она в это мгновение визг Игоря, видела камеру, свалившуюся с дерева на тигра, которую он, словно баскетболист, принял в прыжке передними лапами, но тут же отшвырнул с непередаваемым презрением, а потом заполонил собою весь белый свет, завис в воздухе…

Грянул выстрел, потом сразу — залп, еще, еще… и тигр тяжело рухнул, успев, однако, подмять того, к кому, оказывается, он так самозабвенно рвался, — Овсянникова!

* * *

— Тонгасы говорят, что если убить смирного тигра, то придет много злых тигров, и они будут нападать на людей из-за кустов, — сказал Михаил Невре.

— Ничего себе, смирный! — слабо усмехнулась Александра. Уже давно стемнело. Мороз резко смягчился. Воздух сделался влажен. Небо казалось низким, рыхлым — того странного, оранжевого оттенка, который порою обретает зимнее, непогодное небо над Обимуром.

Шел снег… То есть нет, он не шел и не падал! Это было некое призрачное белое стремление: и вниз, и вверх, и вперед куда-то, причем при полном безветрии.

Голова у Александры слегка кружилась: то ли от этого коловерчения тьмы и света, то ли еще от шока, а вернее всего, от того немыслимого количества успокаивающих, которые в нее влили и впрыснули в больнице. Там остаться она не согласилась, не захотела и возвращаться в город с Игорем. Утешать его всю дорогу — слуга покорный!

Без малейшего сочувствия думала Александра о ждущих его неприятностях. Крюковых она жалела куда больше!

— А знаете, Александра Олеговна, — сказал вдруг Михаил, — мне все-таки кажется, что это моя пуля его сбила — наповал. Я же первым выстрелил и успел увидеть, что он начал падать еще до того, как ударил залп.

Однако никакой охотницкой гордости в голове у Михаила не было. Напротив, вид у него был до крайности подавленный.

Александра решила его ободрить:

— Ну что ж, значит, теперь и тебе Валерий Петрович жизнью обязан! И забудь ты мое отчество, а то у меня такое ощущение, будто я в матери тебе гожусь!

Михаил невесело хмыкнул.

Они шли по окраинным переулочкам Богородского, где дома, крепкие, приземистые, с нависшими крышами — так и хотелось назвать их не домами, а оплотами! — с могучими заборами, в которых впору было прорубать бойницы, окруженные оборонительными валами поленниц, стояли уж вовсе редко, зато обширны были огороды — пышные белые пространства, окруженные тынами и плетнями, кое-где утыканные зимним сухим бодыльем.

В гостиницу Александра не захотела идти — попросила приюта в доме Михаила Невре. Теперь, после жути, испытанной в заснеженном мелколесье, она наконец-то уверилась: Овсянников не зря страшился. Несомненную опасность таит в себе общение с Центром… Однако решение ее было твердо: добиться от Михаила, чтобы тот указал ей путь в Центр — если знает, конечно. А если нет, пусть сведет ее с людьми, которые знают.

Было ли ей страшно? Сознавала ли она возможную гибельность для себя этих замыслов? Нет. Страх словно был остался там, под березой. Потому что в миг, когда мертвый тигр рухнул, придавив собою Овсянникова, не крик ужаса вырвался у Александры, нет!.. Она невольно издала стон отчаяния, тоски, похожей на ту, которую испытала, когда при дороге был убит волк. Эти два приступа внезапного, непонятного горя так ее вымотали, что ни страха, ни даже здравой осторожности не осталось. Только холодноватая решимость — и тоска.

За приход ты заплатишь судьбою,

За уход ты заплатишь душой…3

— возникли вдруг любимые строки. Почему, к чему?

А, что думать! Пожалуй, и этому ее неистовому стремлению уготована обычная участь: рваться вперед, добиваться своего любой ценой, словно это — последнее желание в жизни! — а достигнув, сникнуть, выплыть из эйфории стремления, убедиться в который раз, что чем неистовее к чему-то рвешься, чем более прилагаешь усилий, тем горше достижение, обладание: все силы ушли на борьбу, на радость их просто нет. Все в ее жизни случалось слишком поздно…

— Что ж по родичу своему не вопишь? Что не льешь слез, не распускаешь косу?..

Александра так сильно вздрогнула, что Михаил невольно приобнял ее за плечи.

Прямо перед ними на дороге — и откуда взялся? безлюдье кругом! не из круговерти же снежной соткался! — стоял человек.

Диковинного же был он вида!.. Шуба — роскошная, рыжая, лисья, наверное, очень легкая и теплая, — укрывала его до самых пят. Искристая шапка из зимней рыси почти заслоняла лицо. Видны были только смуглые, твердые скулы да узкие жаркие глаза.

— Что? — нетвердо вымолвила Александра. А ведь еще недавно хвалилась перед собою: страх, дескать, ушел! — Что вы говорите?

— Не шибко о смерти своего родича печалишься! — вновь укорил незнакомец. — Или ошибся я? Неужто ты не его крови?.. — Это он произнес как бы про себя, тяжело вглядываясь в Александру.

Речь его была гортанной, неровной. Такой выговор Александра замечала у тонгасов, плохо знающих по-русски.

— Никакой он мне не родственник, — отмахнулась она. — Да и жив он, жив, даже не ранен. Просто шок. День-два в больнице полежит и…

— Ты о человеке, что ли? — пренебрежительно спросил незнакомец. — Э-э… видно, он в другой жизни свиньей был, вот амба на него и кинулся.

— Ка-ак?! — даже задохнулась Александра от такой наглости, и встречный тихо, хрипло рассмеялся:

— Плохо сказал, да? Ну, не свиньей — значит, собакой мог быть. Амба-старик собачье мясо тоже сильно любит.

— Шел бы ты отсюда, — хмуро посоветовал Михаил Невре незнакомцу. — Чего голову морочишь?

И бредовая мысль посетила Александру: скорее, она сама была в другой жизни собакой! Она — как, впрочем, и все журналисты.

— Нет, — покачал своей огромной шапкой встречный, словно расслышав мысли Александры. — Ты — нет. Знаю, что говорю.

— Михаил! — в отчаянии от неразберихи, в которую оказалась вовлечена ее усталая головушка, нервно вскричала Александра. — Что ему надо? Кто это?!

— Филипп Актанка его зовут, — нехотя ответил Михаил. — Филипп Актанка — шаман.

* * *

Первая легенда о Хорги

Давно это было. Давно, в ту пору незапамятную, когда только заселялись русскими берега Обимурские.

Сказывают, жил тогда на свете мужик — а при нем дочка на выданье. И такова-то выросла красавица!.. Еще когда вовсем малая была, чванился батюшка, мол, не сыщется ей среди простого народишку суженого. Разве только принц заморский девке под пару.

Так вот мужик дочкой бахвалился — и добахвалился, болезный!

Выросла, сказывают, девка дородная да статная, белая да румяная, только вот беда — белоручка, своевольница! Мужик был вдов, дочка в возраст вступила, ан где там отцову старость покоить. Ни каши сварить, ни постели прибрать, ни спрясть, ни соткать, ни белья искатать. Все у ней в хозяйстве — не как идет в людях, наперекосяк. Вот скажут ей бабенки всеведущие: «Кто под Юрья4 берет шерсть в руки, у того волки весь скот перережут!» Послушалась бы советов стародавних, да где там: усядется напоказ батеньке носки вязать — вот, мол, лгут люди, не ленивица я, а рукодельница! Так, скулемает что ни попадя, только и забросить вязанье такое, а потом глядишь — коровенку-кормилицу задрали псы лесные, серые!..

Отец-то одумался, Он уж ее за кого попало сговорил бы, да вот беда: никто не присватывался. Кто по прежней спеси батюшкиной, кто по дочкиной неумелости. Так ведь и ее мечты поверх крестьянских реяли головушек! В избе не метено, на плите пусто, а девка то в зеркальце глядится на свою красоту неописуемую, то к окошку прильнет: а не вздымается ли пыль во пути, во дороженьке, не едет ли суженый, какой-нито заморский королевич?

Ну и лопнуло однажды батенькино терпение. Вызверился на дочку-ленивицу: мол, не будет тебе корня внизу, и плода наверху, и образа жизни под солнцем!

Да, видать, не в час сказал…

Что такое не в час сказать? Это — старики знают, молодым напоминают — злословье, оброненное в самый глухой полдень, не то — заполночь, между старого дня окончанием и началом нового дня. Не в час, одним словом! Коли проклятие в эту пору молвлено, непременно услышит его сила нечистая, и рано ли, поздно, а уволочет она проклятого на муки, на вечное его душу утащит запаление5.

Мужик наш знатным был охотником. И так-то обозлился он на серых разбойничков, кои приели его буренушку, что единожды, наткнувшись на волчье логово с малыми волчатками — мать, видать, на добычу ушла, — поступил с ними так, как встарь его прадеды на Ильмень-озере делывали. Там волчат жгли, обложив логовище хворостом, или гвоздями лапы им к бревну, к доске прибивали и пускали по воде. Нагон-ветер и уносил их Бог весть куда. Это чтоб волчице глаза отвести, уберечься ее отмщенья: она за детьми по бережку побежит, но, из виду их потерявши, и сама пропадет.

Нет, не стал поганить мужик водицы обимурской — пожег малых зверяток со всею душевною жесточью. И вот что потом прилучилось.

Проснулся он раз посреди темной ноченьки — да едва Богу душу не отдал. Страх смертный! Посреди горенки, где спал, сидит волк. Матерый волчина! И вся-то шерсть его вздыбленная сверкает в лунной игре, словно иневелая, а не то — серебром осыпанная.

У мужика и словцо изронить силы нет! Сидят они оба — да и глядят друг на дружку. Маленько еще — и лечь бы мужику прямиком в домовище со страху-ужасу, да тут сверкнул волчина взором огненным — и сгинул, будто его и не было. А мужик так и рухнул на лавку, завыл, словно сам волком обернулся: чрез тот взор-высверк изведал он напоследок самую мысль звериную, понял: либо на другую ночь зарежет его серый, будто овцу, либо… Вспомнил, вспомнил он свое проклятье нечаянное, да слова не воротишь…

Вскорости утро настало. А утром, известно, страсти ночные — вполсилы, все по углам прячутся. Приободрился мужик, только заказал дочке своей на шаг из избы не шагнуть!

День избыли — ночь прошла. Зарядил хозяин ружьишко верное, обнял его, точно бабу, да и прикинулся спящим. Лежит, подумывает: «По мне, либо полон двор, либо корень вон! Ин не быть, серый, по-твоему!» Коротал он так, вприглядку, ноченьку, да не заметил, как сон его сморил.

Из утра подхватился — и гостя ночного не видал, и сам цел, и дочка живая-невредимая.

Помстилось ему, что ли, прошлый раз? Неужто видение привиделось? Знать, так! Покойно стало у мужика на сердце… Да вот беда — ненадолго.

Лишь только пал на землю первый снег и пришли метели просить у Зимы заделья, как подступили к селу несметные волчиные полчища.

Что там твои татаровья! Эти в полон не брали — настигнут кого на древосече, так и прирежут тут же, а не то на лед скользкий выгонят и там прикончат. Ночами врывались в село, прорывали лапами соломенные крыши стаек, почем зря давили скотину. Водил же их матерый волчище в серебряно-светлой шубе…

Зря, видать, говорится: на всякого зверя по снасти! Ни один самолов не брал его, а коли ударяла в него пуля меткая, так, чудилось, и мертвый уходил он от охотников.

И так-то настрадались крестьянушки, что хоть иди всем миром топиться в Обимур! Небо с овчинку показалось! Уж всякие виделись знамения, вещуны гибели. Будто бы полосами огне палимыми покрывались небеса. Разве к добру такое-то?!

Собрался сход: что делать? Как беду избывать?

Думали-думали — и ничего придумать не могли. Вышел тут в круг наш-то мужик, пал на колени да повинился: мол, осаду учинили волки потому, что не исполнил он завета их вожака. А тот ни много, ни мало — требовал себе в жены дочь-красавицу, чтоб новый род от нее зачать! И, стало, не отвадить от села серых-лютых иначе, как деды встарь: девкой те от зверя отделывались. И примолвил к тому мужик, что не в силах он терпеть мирского за него искупления — готов отдать дочь на заклание!

И чуть обронил он это слово страшное, тишина вокруг содеялась. Солнце за тайгу упало, сумерки легли на село, на болотину и на луг — непроглядно! Первые звездочки — Божьи детки на землю с небес глянули. Каждый вздох, каждый шаг слышен был…

И при робком свете ночном увидели крестьянушки, что волчьи стаи прочь от села пошли — и вел их волк белый, серебряный.

Ушли вороги лютые. Надолго ль? Видать, пока люди слова не сдержат!

Девица, волка-то нареченная, без памяти со страху грянулась. Да что! Всю ночь ее стерегли-караулили, а воутри, еще до свету, обрядили по-невестиному, венком повили, цветными лентами да и поволокли в тайгу. Она, бедная, криком кричала, толпу умолвить пыталась, пощады себе испечаловать. Так-то упиралась, что, ногами две дорожки обочь тропы вырыла: больно крепко к земле жалась, не раз из-за того замешка случалась.

«Видать, так крепко будет суженого жать!» — пошучивал кой-кто. Известно, при всякой беде охальники сыщутся. Ну а добрые люди утешали бедную: не она, мол, первая, не она и последняя. Обрядно эдак-то. Исстари ведется!

Вот провели девку через луговину, потом через болотину, завели ее в заветрие, чтоб не замела поползуха до появления жениха, прикрутили вожжами к березоньке — да и пошли, перед тем земно поклонясь:

— Не осуди, милая, не осуди, красавица! Ублажай Серого! Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти!

Только не слыхала девка этих слов: вдругорядь она обеспамятела, повисла на ременных путах. Осталась одна-одинешенька, не видала, как ушел посельский люд, как унесли замертво батюшку…

Очнувшись, бедная сперва в рев ударилась, потом тихую изронила жалобу:

— Вон на той на зыбели, на болотине играли по лету огни блудящие. Может, это были души детушек, коих породила бы я, коли Не злая моя судьбина? Не лечь мне в постели белоснежные на тридевяти ржаных снопах с милым другом — сгинуть мне от зверозлобия!

Потом в тайгу молитвы стала слать:

— Ой вы зайцы, ой вы скороходники! Ой вы лисицы, княгини желтые! Богатеи-горностаюшки! Соберитесь всем миром лесным, ниспошлите мне какое ни на есть избавление!..

А тем временем сперва заря алым шелком тайгу изукрасила, потом день злат-платком ее покрыл, да и ночь уж на подходе, черный шелк припасла.

Девка бедная то в крик, то в вой кидается, то начинает клятбовать, твердить слова заговорные, что болезни причиняют и прогоняют, тело неуязвимым делают для всякого оружия неприятельского, изменяют злобу на кротость, тоску сердечную и лютую ревность утоляют, не то — разжигают страсть огнепалимую. Да не ведала, что читать бы ей заговор от неприкаянного оборотня, бродячей души, про коего в старых книгах писано: «Тело свое хранит мертво, и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлом, рыщет рысию и хортом…»

Волк-то волчина был не просто, а зачарованный перевертень! Подкрался он из-за ветра, через пять кольев осиновых задом наперед перекинулся, оземь ударился — да и стал добрым молодцом-удальцом.

Вырвал он с головы волос серебряный — сделался тот ножом сказочной остроты и твердости, снял молодец с нее путы ременные, взамен обвил руками горячими и ну прельщать, словами искушать! Мол, не властен я тебя от клятвы разрешить, избавить от неминучей гибели, не то падет отмщение на безвинные головы. Но разве не слаще прежде приласкать Пригожего молодца, а уж потом сгинуть от зверя лютого?..

Занялась было девка в его руках полымем, да скрепилась, молвила слово суровое:

— Чай, не теребень я кабацкая, чтоб с первым встречным-поперечным при дороге валандаться! Не до ласки мне твоей — люта змея сердце высосала. Коль не можешь жизнь мою спасти, так сделай милость, уйти с дороги!

И так он ее уговаривал, и этак — она же ни в какую.

— Ин быть по-твоему, моя красавушка, — сказал он наконец и сгинул с глаз помутившихся девичьих, успел только рукою на запад махнуть да молвить — Туда ступай, к судьбе своей!

Глянула девка — на том месте, где только что искуситель ее стоял, валяется длинный и узкий серебряный нож. Верно, обронил перевертень его, когда опять волком скидывался.

Подобрала девка тот нож, скрепилась сердцем — да и пошла. Вперед пошла, к месту своему закольному!

Шла девка и шла, прямиком на зимний запад. А куда ж ей было деваться, горькой!

Путников ей боле не встречалось, никто ее боле словами не облазнял.

Солнце угасло, ночь кругом залегала. И тут вышла девка на поляну. Глядь — чудо-дерево стоит. Сроду девка таких деревьев не видывала! Чудной оно толщины и величины, такое лишь в страшном сне привидится… Все оно снегом принакрыто и сверкает при последнем светлом луче, будто сундук с серебром.

И тихо, и никого. И тайга молчит.

— Эй! — крикнула девка. — Эй, суженый-ряженый! Что не привечаешь невестушку! Докогда ждать себя повелишь?

А у самой сердчишко так из грудей и выскакивает. Да лишь тишина ей ответствует.

И другожды она позвала, со страху изойти из сей жизни готовая. И опять тихо-о…

А как девка третий раз крикнула, он и стал перед ней. И весь с головы до ног сверкает, словно светом одет небесным, серебряным.

Долго глядели жених с невестой друг другу в очи, и вот он кинулся вперед. В два прыжка поляну перемахнул, а на третьем повстречали его жаркие объятья невестушкины: твердая рука да булатный вострый ножичек. Вот пришло и ему время службу служить!

Вонзила девка жениху лезвие в самое ретивое сердечушко!..

С ног-то он ее сбил, успел, сверху пал… не то прорычал, не то кликом кликнул человечьим, словно позвал кого-то… И дух изронил. Медленно смерклось биение его сердца — и закат медленно померк.

Свечками засветились звезды ранние. И луна лампадку зажгла.

А те-то двое лежат на ложе своем брачном… Пуховичками им — сугробы сыпучие. Пологом — иней летучий. Одеялком — виялица белая. Песни величальные пели сосны да ели, сквозь зимний сон иглами скрипели. Дедушка Мороз щедро, шапками сыпал снежное серебро.

Только не невестина кровь белизны красила — кровь женихова.

И лежала девка на том жертвище, вся как есть его кровью залитая, не в силах пальцем шевельнуть, пока не набрел на нее б родник нечаянный — охотник.

— Кто, — говорит, — такой жив-человек?

А девка совсем уж было зашлась в разуме, заградились ее уста. Освободил ее охотник от мертвого — тот и заиневел уже, — до дому родимого довел.

Порадовался люд, что живая, что спаслась. Волки-то ушли от села навовсе!

Эх, девка! Думала, от судьбины убежала? Да разве обережешься неминучей участи! С тою кровью и вошло семя в тело девичье. И зачреватела она, и ходила, сколь от веку определено, а настал срок — родила. Сына родила! И хоть не сказывали ему, кто его батюшка, а пошел-таки, повелся на земле его именем новый род.

И доднесь ведется!

* * *

— Огонь! Огонь!!

Что?

Сон?

Почему?

Александра вскинулась, еще не проснувшись, невольно натягивая на голые плечи тулуп, которым была укрыта.

Бревенчатые стены косо поплыли вверх, вниз… медленно двинулись по кругу. Александра ткнулась лицом в подушку, еле сдерживая тошноту. Подушка, набитая сухой травой, пряно зашелестела.

— Ох, плохо мне… плохо, — прошептала Александра непослушными губами. — Ох, как…

Да что, да с чего? Дурман от лекарств, которыми вчера напичкали ее в больнице? Или Михайлова самогонка? Нет, чепуха, и глотнула-то раз — с души воротило! Или… зелье этого, как его там — Филиппа Актанки, трава, которую он бросил в чай?

Нет, если б не этот его чай, Александра, пожалуй, и вовсе не смогла бы уснуть. Ведь Михаил был прав… вернее, тонгасы были правы, утверждая: «Придет множество злых тигров!..»

Когда они втроем вышли на самую окраину Богородского, приближаясь к дому Михаила, совсем рядом вдруг послышался грозный, предупреждающий рык. Темнота упала разом, глухо, и оружие Филиппа было бесполезным — куда стрелять?! И все же он давал залп за залпом, и после каждого выстрела, посланного в снежную круговерть, ночь отзывалась ревом… А Филипп хмуро бормотал, словно творил заклинания:

— Если ты явился, потому что кресало свое обронил-потерял, то прямо скажи.

Если ты явился, потому что трубки у тебя нет, то прямо скажи.

Если ты явился, потому что кремня не имеешь, то прямо скажи.

Может быть, ты в разных дорогих материях нуждаясь явился, так ты прямо скажи! Я, хоть сам не имею, но среди родичей, друзей своих поищу — найду для тебя.

Или, может быть, в разных собаках нуждаясь ты пришел? Прямо мне скажи!

Все для тебя сделаю, только не проси у меня своей сестры. Уйди лучше, тигр-злой дух!..

От всего этого Александра так изнемогла, что была почти в обмороке, когда дверь Михайлова дома, наконец, захлопнулась за ними, избавив от ночных кошмаров.

А потом — чай с той травой. Она пахла то ли чабрецом, то ли полынью, такой приятный, мятный привкус…

На секунду Александра опять блаженно забылась, но тут же ее заставил вскочить новый крик:

— Огонь! Огонь!..

И выстрел в соседней комнате!

Накинув тулуп прямо на рубашку, босая Александра выскочила за дверь — и отшатнулась, припала к косяку…

Вся маленькая кухня Михаила Невре, чудилось, была раскалена. Снаружи малиново просвечивали бревна, словно готовы были вот-вот рассыпаться искрами; багрово горело лицо Михаила, на миг оторвавшегося от красно светящегося ружья. Глаза его были безумны.

— Огонь! — хрипло скомандовал он сам себе — и грянул выстрел в полымя за разбитым окном.

Александра вскрикнула.

— Уходи! — не оборачиваясь, приказал Михаил. — Филипп, уведи ее!

— Куда идти? Кругом такое! — послышался вялый голос, и только сейчас Александра заметила Филиппа Актанку. Он сидел в углу на корточках, свесив руки меж колен, понурив голову. — Зачем зря стреляешь? Разве их убьешь?

— Но надо же что-то делать!..

Михаил перезарядил ружье и вновь ударил дуплетом. В кухне остро пахло пороховой гарью.

Александра метнулась в комнатку, где провела ночь. Там царил розовый полумрак, который она спросонья принимала за отблески зари: окно было занавешено плащ-палаткой, но в щелку пробивалось зарево.

Невольно ища спасения в привычном, Александра натянула джинсы, рубашку, свитер, носки и сапоги, плеснула в лицо из рукомойника, причесалась — машинально, не думая, только мимолетно удивившись, что вода не шипит на щеках, ведь, наверное, и лицо раскалено, как лицо Михаила, как все в доме! — и только потом осмелилась слегка сдвинуть занавесь.

…Там, за окном, все казалось заполненным багровым киселем с огненными сгустками. Они вяло колыхались над землей, но чуть только Александра приподняла штору, как эти сгустки огня, словно бы раздраженные прикосновением человеческого взгляда, медленно, но неотвратимо двинулись прямо к окну!

Разум мой! Уродцы эти —

Только вымысел и бред!

Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье —

То, чего на свете нет!6

О, если бы все было так просто! Если бы спрятаться за этими словами, точно за оберегом! Но нет. Все по-прежнему!

Александра уронила занавесь, попятилась и вновь бросилась на кухню.

— Ну что? — устало спросил ее Филипп, все так же сидевший в углу. — И там они?

Александра не ответила, уставившись в окно, поверх головы Михаила.

Он все еще стрелял по таким же комьям пламени, которые только что видела Александра. При каждом попадании они синели, обволакиваясь радужной пеленой, в которую словно бы стекалось окружающее их раскаленное марево. И тогда сквозь него странно, как что-то нереально-потустороннее в этой полыхающей душегубке, проступали темные силуэты дальних домов Богородского, сопок, линия дороги… А потом многоцветное пятно спускалось все ниже и ниже, пока не садилось… на один из шипов, которыми было ощетинено кольчатое тело огромного, огненно-косматого червя, медленно, гипнотизирующе-медленно ползущего к дому!..

Это от его жуткого тела исходил пламень, застивший весь белый свет.

Это он испускал клубы огня, которые реяли в раскаленном тумане, а после выстрелов Михаила вновь возвращались в тело чудовища, словно для того, чтобы насытиться новой порцией энергии — и опять всплыть.

— В него стреляй! В него! — крикнула Александра, сразу поняв, что бессмысленно палить в клочья пламени. Она схватила Михаила за руку, вынуждая наклонить ствол к огненному червю:

— Что ты зря!..

И осеклась. Михаил уже стрелял не целясь, с закрытыми глазами. Из-под воспаленных век ползли слезы. Он выронил двустволку, та грянулась об пол.

— Надо еще патроны, — тихо, очень спокойно сказал Михаил. — В сенях, там. — И неверной походкой двинулся к двери.

Вот он вышел в сенцы, вот… Александра содрогнулась от скрежета засова, не веря… а вот он отворил дверь на улицу.

— Стой, что ты!

Александра кинулась было вслед, да тут же рядом оказался Филипп, сгреб ее, прижал к себе: — Куда! Там смерть!

Вырываясь из его железных рук, Александра бросила взгляд в кухонное окошко — и еще раз увидела Михаила, бегущего по оранжево-раскаленному снегу туда, где смутно брезжили очертания домов.

Но в то же мгновение огненный змиеног слегка повернул толстый обрубок, которым заканчивалось туловище спереди, — наверное, это и была его голова! — в сторону бегущего.

Черная линия прорезала обрубок.

Она превратилась в щель, которая начала шириться, и вот беззвучно разверзлась черная, адски-смоляная пасть… Из нее вырвался дымок…

Михаил крутнулся на одной ноге, прижал руки к лицу — и рухнул.

Множество огненных клочьев тотчас взвились с шипов чудовища, обрушились на тело человека и погребли под собой.

— Ой, нет, — тихо вымолвила Александра, изо всех сил сдавливая плечо Филиппа, так и не выпускавшего ее. — Нет…

Едкий запах наполнял кухоньку, и Александра увидела, что белый дымок, убивший Михаила, тихонько втягивается в разбитое окно.

Сразу закололо в левом плече, над сердцем. Еще, еще — да так сильно, что холодным потом прошибло! Александра упала бы, если бы не Филипп.

— Надо бежать! — проговорил он, срывая с вешалки тулуп, одним движением окутывая Александру и подхватывая ее на руки с силой, неожиданной для его худощавого, малорослого тела.

— Нет, нет, не туда! — успела еще выкрикнуть Александра, когда он пинком отворил дверь из избы и кинулся через огород, в самую гущу горючего тумана.

— Молчи! — прохрипел Филипп на бегу. — Тихо, молчи!

И он неровно засмеялся, блестя на Александру длинными, узкими глазами.

* * *

…Так какова же длина той цепочки, нынешнее звено которой — я, Сергей Хортов?

Хортов! Вот почему в нашей родове такая фамилия. Хорт с хортенятами — это из какого-то древнего русского сказания или заговора, не помню. Волк с волчатами — вот что это означает!

Фамилия переходит из поколения в поколение: всегда рождается только сын. Дочерей не бывает. Только сыновья. И наша кровь не переливается в другой род. Только свой — Хортовых.

Ударил из тьмы поколений

Небесный громовый раскат —

Мой предок упал на колени…

И я тем же страхом объят!7

О, как я теперь понимал эти слова!

Знали они! Хоть кто-то из них?.. Мой отец? Мой дед, прадед? Неведомо! Они уходили, не разглашая родовой тайны, а может быть, и не имея о ней представления.

Почему же открылось мне? Чем заслужил я — о Боже, я?! Угрюмый одиночка, вставший было на защиту истребляемого живого (все-таки работаю в Институте Экологии!) — и перешедший на сторону этих

самых истребителей! Машина… «Сетка»… Боже, прости меня, если это возможно!

Что же я был так слеп? Разве существуют эксперименты безопасные?! Разве любой опыт над живым не есть насилие? Разве насилие не есть начало распада? Разве распад не есть предвестие смерти?

— Сергей! Хортов! Да что с тобой?! — вывели меня из оцепенения испуганные голоса.

Те двое… я с огромным трудом вспомнил их имена: Мурашов и Козерадский, да, так.

Они смотрели на меня с тревогой. И вдруг быстро переглянулись. А я — я, чудилось, услышал эти мгновенные взгляды:

«— Он коснулся дерева.

— У дерева все признаки передозировки облучения…

— Что, если оно тоже излучает?

— Что, если он поражен?

— Что, если мы — в опасности?!»

Их руки, простертые ко мне, опустились. И когда я отстранился от дерева, эти двое шарахнулись прочь.

— Погоди, Хортов! — сказал Мурашов, не сводя глаз с моего лица.

Нет, не думаю, что были уже какие-то признаки, не думаю. Это приходит и уходит. Ведь и потом, ночью, в автомобиле, те люди видели во мне человека…

— Погоди, Хортов! — повторил Мурашов. Говоря, он как-то странно гримасничал, делая расплывчатые жесты, будто нарочно.

Я невольно проследил за его движением. Я отвлекся и не заметил, что Козерадский сдернул с плеча ружье! А стоило мне перевести глаза на него, как ружье оказалось и в руках Мурашова.

Теперь я стоял неподвижно, а на меня смотрели четыре круглых черных глаза двустволок.

— Погоди, Хортов! — вновь проговорил Мурашов. — Ты успокойся! Ты же сам знаешь правила. Есть объект. Объект подвергся необъяснимому изменению. Ты был с объектом в контакте. Ты должен быть… изолирован. Ну ты же и сам знаешь, слушай!

Я и сам знал, что полномочия у этих двоих весьма широкие… И, посмотрев вприщур на Козерадского, потом на Мурашова, свистнул в два пальца резко и коротко.

Я не думал, что надо делать. Я знал. Или чувствовал, что одно и то же. Таким свистом я когда-то звал Пирата. Это было лет тридцать назад…

Сзади затрещал подлесок, и лицо Мурашова побелело. Двустволка заплясала в его руках, а Козерадский свою и вовсе выронил.

Я опустил глаза, и мелькнула безумная мысль: справа, у колена, Пират!

Но не пес верный явился на мой зов. Рядом стоял поджарый, молодой волк.

Повел огненным глазом: «Ты звал? Я здесь!!»

В глазах ни намека на услужливость! В глазах преданность друга, брата — существа, равного мне;

«Ты просил помощи? Вот я пришел!»

И когда я опустил руку на его загривок, волк чуть напрягся, вскидывая голову. Как будто мы стали плечом к плечу.

В этот миг Мурашов справился с собою, выровнял двустволку.

— Погоди, Мурашов! — сказал теперь я, подражая его увещевательной интонации. — Погоди, Мурашов! Опусти ружье. Ты же видишь: мы не намерены тебя трогать.

— Мы? — прорезался голос у Козерадского. — Он дрессированный, да?

Я только вздохнул:

— Сам ты дрессированный, понял? Ты с Мурашовым! Вы все!

Неужто то, что произошло дальше, было прежде всего реакцией обиженного моей репликой человека? Я забылся в словах… я ведь еще был таким, как они…

О, этих ребяток из столичных служб я недооценил!

Я их, оказывается, вовсе не знал, этих любителей охоты по перу!

Мурашов вскинул ружье, как бы для выстрела, волк с места взвился в прыжке, но тут…

Но тут Козерадский резко дернул рукой — в его ладони оказался пистолет, словно выпал из рукава, — и он сбил моего волка одним выстрелом в полете, будто птицу.

У него был еще и пистолет!

А когда я рванулся к убитому брату, Мурашов мгновенно перехватил ружье за ствол и ударил меня прикладом по голове.

III

— Ты что? Ты что?! Михаил, ты что?!

Голос, чудилось, ввинчивается в уши. Нестерпимая боль начала сверлить голову.

Михаил Невре медленно, тяжело приоткрыл один глаз. Белое, алмазное, искристое… холод…

— Михаил! Да что с тобой?! Встать можешь? «О черт, невыносимо же! Оставьте в покое!..»

Казалось, мысли в голове медленно, вяло колышутся, будто воздушные шары.

Шары? Какие-то были огненные шары…

«Но ведь я побежал! Куда? И почему я лежу?»

Резко приподнялся и взвыл от нового приступа боли. Искры мельтешили в глазах, а он постепенно вспоминал: огонь… страшные огненные сгустки… огненное чудовище… залп огня, который сбил его, Михаила Невре, с ног, испепелил…

Да нет же! Не испепелил! Он жив, и не горит его тело, а стынет на морозе!

Значит, пылающий червь уполз?

Наконец сумятица ушла из глаз, и Михаил сообразил, что сидит прямо на снегу посреди своего огорода.

Снег играл и лучился. Было, наверное, около девяти утра: солнце только-только поднялось из-за таежных вершин, еще розово румянились легкие рассветные облачка.

Все было как обычно, как всегда: солнце, тайга, снег. Пышные сугробы, утоптанная тропка от крыльца к калитке…

— Что, даже снег не растаял? — тупо удивился Михаил, и тут кто-то налетел на него, схватил за плечи и затряс, в бешенстве приговаривая:

— Ты!.. Очнись! Очнись, наконец! Приди/ в себя! Где Александра? Где Александра, слышишь, ты!..

Боль вдруг исчезла. И Михаил увидел, что трясет его и дергает не кто иной, как приехавший вчера с Александрой из города человек — да, Валерий Петрович Овсянников его зовут.

Тот, которого вчера подмял убитый тигр! Эге, быстро же этот горожанин оклемался. Хотя нет, бледный весь как мука.

— Александра? — переспросил Михаил, отрывая от себя цепкие сильные руки. — Да не трясите вы меня! Где ей быть? Дома, наверное. Спит, может, еще.

И осекся…

Вспомнил: когда он палил по огненным шарам, Александра была рядом… да, она пригнула ствол ружья, чтобы целился в самого червя.

Да! Но как же — этого же не было? Или было? Михаил поднялся — и тихо ахнул, увидев разбитое окно кухни, настежь распахнутую дверь. Было? Или не было?!

Он взбежал на крыльцо, заскочил в кухню. На полу патроны, пыжи, кухня выстыла, да и весь дом холодный, пустой. Александры нет. Постель не застелена, но одежда исчезла. Хотя вон шубка на крючке. И сумка стоит… Что же, она в одном свитере ушла в такой мороз?

Михаил вернулся на кухню.

Чего-то не хватало. Стоп. Всегда вот здесь, возле двери, висел тулуп. А сейчас его нет.

Может, Александра в нем ушла?

— Ну и бардак! — послышалось брезгливое. — Здорово же, видать, вы тут вчера поддавали! А стрельбу в честь чего затеяли?

Овсянников стоял посреди кухни, как-то странно поводя головой, будто принюхивался.

«Как это его вчера Филипп назвал? Смешно как-то… а, в прошлой жизни был свиньей или собакой. Похоже, ей-богу! Будто след берет!»

Но сейчас Михаилу было не смешно. Едва пришло на ум это имя — Филипп, как нахлынула тревога, неодолимая, словно ветер.

Огненный кошмар… Исчезновение Александры… И Филиппа тоже! Где же они?

— Они? — приблизился к нему Овсянников. — Кто — они? Значит, Михаил произнес это вслух?

— Да здесь еще Филипп Актанка был, — неохотно сказал он.

— Актанка? Тонгас, что ли? — цепко спросил Овсянников.

— Да, местный, — кивнул Михаил. Сердце ныло от непонятной тревоги.

— Округу хорошо знает?

— Ну! Первый следопыт! Его род в этих местах лет пятьсот шаманит — как не знать!

— Шаманит?! О Господи!.. Да, стало быть, он и про Центр наслышан? — как бы между прочим спросил Овсянников.

— Про базу институтскую? — догадался Михаил. — Ну а как же. Дорога туда никому, чай, не заказана.

— Что? — резко обернулся Овсянников, и Михаила поразило выражение ненависти, на миг омертвившее его лицо.

— Что я? Ничего? — пробормотал Михаил. — А вы думаете, Филипп и Александра туда…

— Туда! — почти взвизгнул Овсянников. — Туда! Вот именно! Пока ты пьяный дрыхнул, а я, как идиот, валялся в вашем богоугодном заведении, они сговорились — и в Центр! Уж не знаю, как она его соблазнила…

У Овсянникова вдруг пресекся голос, и Михаила поразила мысль: «Ревнует он ее, что ли? Господи! К Филиппу?!»

Но Овсянников уже справился с собой и горько взглянул на Михаила:

— Ты что, решил, что я ревную? Не в том дело! Ей же закон не писан, ей на меня плевать, я давно знаю. Попала вожжа под хвост — и хоть умри, подавай ей Центр, Центр, Центр! Думаешь, не понимаю, зачем она со мной в Богородское потащилась? Пожалела? Забеспокоилась? Как бы не так! Да только черта с два я бы повел ее в Центр. Однако вон как вышло… Этот тигр трижды проклятый! Эта больница!.. Ох!

«Рановато, похоже, ты из нее вышел», — чуть не брякнул мало что понявший Михаил, глядя, как кривится лицо Овсянникова, как его всего бьет крупная дрожь.

— И она… не дождалась, воспользовалась случаем! Плевать ей на меня, на тебя, на всех. Изюминку нашла! И правда — будто натасканная на наркотики!

«Наркотики? — удивился Михаил, опять ничего не понявший. — Это которые видения вызывают?»

Давно хотелось пить. Он взял со стола первую попавшуюся кружку и зачерпнул из ведра.

К обжигающей свежести ключевой воды примешивался какой-то привкус. Терпкий, чуть горьковатый…

Он что-то напомнил Михаилу. Что-то такое… недавнее…

Стоп! Да ведь из этой кружки он вчера пил чай. Чай, в который Филипп для вкуса бросил щепотку какой-то травы. Ох!.. Михаил схватился за спинку стула.

— …Сейчас и пойдем. Я только должен созвониться, — вдруг дошел до его сознания голос Овсянникова.

— Пойдем? Куда? — спросил Михаил.

— Оглох, что ли? Или опохмелиться тебе надо, чтоб в себя наконец придти? — грубо крикнул Овсянников. — Поведешь меня в Центр. И как можно скорее, понял? Я тебе заплачу, если надо. Дело очень важное, понял? Я только должен позвонить в Город, в Институт. Я до конторы и назад… У тебя лыжи-то найдутся запасные? — крикнул Овсянников, уже выбегая на крыльцо.

Михаил только кивнул.

Но едва гость скрылся за калиткой, как он сел на табурет и торопливо начал переобуваться.

Валенки тяжелы. Лучше эти вот тонгасские торбаза, легкие и теплые. Так, ружье, патроны, нож. В рюкзачок термос, хлеб, сало. Спички не забыть.

И скорее, скорее!

О нет, он вовсе не собирался ждать Овсянникова. Нельзя было ждать, нельзя было терять время!

Чай. Огненный ужас. Обморок. Исчезновение Филиппа и Александры.

Наркотик! Видение!

Мысли мешали одна другой, но главное сейчас было — догнать, настичь Филиппа. Александра не по своей воле пошла с ним, Михаил не сомневался. Это он, это он все сделал своей травой! Своим зельем!

Только… зачем, зачем?

* * *

Что дело неладно, Михаил почуял очень скоро. Он прекрасно знал дорогу и к той базе, которую Овсянников почему-то упорно называл Центром, а тем более — к Шаман-камню, где часто отсиживался Филипп Актанка. На лыжах туда хорошего ходу часа четыре, время для человека, привычного к тайге, если не пустячное, то уж и не такое, чтобы изнемочь.

Однако чем дальше Михаил забирал в тайгу, тем большая усталость сковывала тело. Неодолимо тянуло вернуться, а не то лечь прямо в снег и вздремнуть. Что за чепуха, непонятно! Неужто все еще Филиппово снадобье действует? Ну и черт с ним, пусть действует. Охотнику плошать — добычу терять. Его, Михаила Невре, добыча — Филипп. Вернее, Александра. И надо спешить.

Почему он так взволновался за Александру? Ну, понятно, все-таки женщина, которая ему доверилась, попала в беду в его доме. Но не только, не только это!

С первой же встречи Михаила потянуло к Александре. Он знал женщин и с удивлением ощутил, что это вовсе не было мужской тягой, хотя Александра казалась ему очень красивой. Он любовался ею, как младший брат любовался бы красотой старшей сестры. И стоило лишь допустить мысль, что за беда могла ждать Александру от Филиппа, как у него начинало тяжело ныть сердце от злобы, жалости, от этого непонятного, неведомого ему ранее чувства — любви оберегающей, хранящей.

Он не поверил Овсянникову. Он чуял опасность. От этого тонгасского дьявола всего можно ждать!

И Михаил прибавлял и прибавлял ходу, невзирая на одышку, на каменеющие руки и ноги, на непонятный, непривычный страх… в тайге-то чего ему страшиться?! Сроду не было такого с Михаилом Невре!

Солнце садилось. Тени предзакатной тайги туманили, преображали ее — родную, знакомую. Михаил уже дважды заплутался, да вовремя спохватывался, снова поворачивал на Шаман-камень. Он помнил все эти места: сколько раз проходил здесь, карта и компас были у него в голове, — и все же плутал.

Наконец он остановился передохнуть. Зарево заката угасало, словно жар-птица таилась, таилась до поры, а потом и улетела.

Михаилу показалось, что время идет как-то слишком быстро. Вот-вот вроде бы ушел он из Богородского — тогда солнце только что начинало играть в небе! — а уж свечерело.

Он все стоял и стоял в блаженной усталости. Какое-то дерево глухо шуршало листвой над его головою.

Он оцепенело слушал.

Листвою? Да ведь… зима!

Обернулся — и не сдержал невольного крика при виде чудовищно изуродованного дерева: с растрескавшейся корой, узловатыми ветвями, вялыми, огромными листьями.

«Что это? Опять кошмар, видение?!»

Сделал шаг ближе… лыжи вязко заскрипели. Опустил глаза: ноги по щиколотку утопали в траве!

И крутом, куда хватало глаз, лежала трава, и шелестели листвой березы… или это свечи белые горели зеленым пламенем?..

И правда, шел он куда как быстро! Прошел от зимы до лета, успел миновать весну, даже не заметив ее! А может, потому так тяжело шагалось, что все время под ногами и был-то не снег, а трава? Нет, нет, он помнил занесенный метелями лес, голые стволы… нет, только здесь, возле этой осины, царит невесть откуда взявшееся лето!

От потрясения кругом шла голова.

Он стоял в прозрачной тени ранней благоуханной ночи. Луна — зеркало Хозяйки Вселенной — вспыхнула в вышине. И странно было… так странно! Млечный путь обозначился в небе, и Михаилу почудилось, что он узнает в нем свою лыжню. Да: ведь айноу так и думают, будто Млечный путь — это лыжня небесных обитателей. И зеркало Хозяйки Вселенной — Луна — тоже их сказания.

Айноу? Михаил покачал головою. Кто такие эти айноу? Он никогда не знал этого слова, никогда! Но почему-то оно почудилось родным, просто давно забытым.

И так играли, так переливались вокруг звуки… Шум тайги? Клекот дальней реки? Или голоса?

Да, голоса, голоса! Откуда-то снизу!

Михаил нагнулся. Наконец догадался отцепить мешавшие лыжи, скинул торбаза и толстые носки, окунул босые ноги в прохладную траву. Она повила его колени, словно молила: «Погоди! Подумай! Вспомни!»

О чем?

Внизу что-то шевелилось, будто какое-то существо пробивалось наружу из-под земли.

Темнело, темнело, но звездные костры светили все ярче, и Михаил рассмотрел, что, просекая корни деревьев, преградившие путь, из земли поднимаются… шляпки грибов.

Ну да! Мухоморы!

Ох и сильное же грибное племя… Чудилось, если на пути окажется валун, они раздробят и его!

Он смотрел, смотрел на этот стремительный рост грибов и втихомолку гордился собой, потому что эти айноу… да, айноу, о которых он пока почти ничего не знал, но почему-то думал о них с волнением, — так вот, они были уверены, что мухоморы не каждому показываются, хотя бы человеку и случалось не раз проходить мимо гриба, даже не всякому колдовству открываются, а тут вон — целый хоровод вокруг него, Михаила Невре…