Хоккенхаймская ведьма

Глава 9

– Тепло совсем уже, – говорил отец Иоганн, оглядывая собравшуюся толпу. – Ветер южный.

– Так дело уже к Пасхе пошло, – отвечал ему отец Николас, – скоро Великий пост. Надобно до него поесть как следует, а то когда еще разговеешься.

– Надобно, надобно, – кивал отец Иоганн и улыбался, сообщал доверительно: – Поедим, братия. Сегодня после экзекуции и поедим. Я просил трактирщика жарить нам поросенка.

При слове «поесть» взгляд бледного отца Ионы загорелся. Он все еще хворал нутром, похудел, пил капли и кутался в рогожу, хотя ветер был теплый, но отведать поросенка не отказывался. А что ж, дело сделали, виновных нашли, осудили, самое время для трапезы.

– Поросенка – это хорошо, – кивал он, – с горчицей и медом очень хорошо.

– Именно, именно, – соглашались с ним святые отцы.

А народу на площади собралось уже столько, что солдат на все не хватало – именно для этого святые отцы и возили с собой такое количество, в остальные дни надобно было едва четверть от отряда. Люди приезжали из окрестных деревень семьями, с детьми, брали с собой еду. Ехали смотреть казнь.

– Не пускай их сюда, – орал Брюнхвальд своим людям. – На пять шагов к эшафоту не пускай. Эй, ты! Убирай телегу прочь, не ставь тут.

– Бургомистр скряга, эшафот из палок построил, – говорил кавалер.

– Да и Бог с ним, все равно завтра разберут его.

– Да простоит ли он до завтра, сейчас взойдут на него шесть человек, как бы не рухнул.

– Будем Богу молиться – не рухнет, – отвечал ротмистр и тут же опять орал: – Куда с телегой прешь? Сержант, не пускай их сюда, заворачивай их на улице обратно.

Бургомистр, члены магистрата, местные святые отцы и прочие нобили – все были в сборе. Женщин тоже привели, они стояли у эшафота. Покорные, не рыдали даже. Среди них была и вдова Вайс. Зная, что на эшафоте ей заголят спину, она была только в юбке и полотняной рубахе, и в чепце, да под шалью; лицо бледное, почти белое, под стать рубахе. Она то и дело бросала взгляды на Брюнхвальда, тот ей едва заметно кивал, а потом начинал разговор:

– Ваш Сыч-то не подведет? Не станет с нее кожу снимать?

– Карл, мы уже пять раз говорили об этом, – устало успокаивал его Волков.

– Я волнуюсь.

– Да не беспокойтесь вы.

Рыцаря начинала раздражать эта ситуация, не вовремя ротмистр затеял игры в любовь. Да и не та была бабенка, чтобы так за нее переживать. Повалять такую в перинах – это кто ж против, а вот в рыцарство играть-то зачем?

– Старый дурень, – сказал кавалер тихо, чтоб Брюнхвальд не слыхал, – истинно говорят: седина в бороду, бес в ребро. Или еще куда.

– Что? – не расслышал ротмистр.

– Говорю, все вроде собрались, чего святые отцы не начинают?

Брюнхвальд кивал, соглашаясь.

А святые отцы, будто их услыхали, переглянулись, и отец Николас сказал:

– Так, все вроде собрались, может, и приступим, Богу помолившись.

– Почитайте молитву, отец Николас, – предложил отец Иоганн.

– А что ж, почитаю. – Отец Николас встал, распевно и громко стал читать короткую молитву – те, кто стоял рядом, слушали его и вторили, но таких нашлось немного, уж больно людно было на площади. А дочитав, отец Николас кивнул Волкову: – Кавалер, так начинайте уже дело.

Волков сказал Максимилиану:

– Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел еще после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это, он почти прибежал к святым отцам.

– Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь, – говорил отец Иоганн, – кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

– Да, святой отец, – кивал Сыч.

– Правильно, – соглашался отец Николас, – баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Немилосердно сие, под корень женам языки резать.

Палач опять кивал.

А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

Со вдовой Сыч закончил быстро. Волкову показалось, что уж совсем не бил ее палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что исполняет наказание. Кнутом щелкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издергался, сидя в седле, кавалеру даже неприятно было смотреть на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, и тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не пустил:

– Карл, сидите в седле.

Он послушался, но все равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота, на который вели уже Петру Раубе. Женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно, не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с нее одежду, она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки ее привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась недоумевающе. А поп из местных, что на эшафоте был, уговаривал ее не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

Хлопок кнута, и на всю площадь раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

Люди приехали не зря: если с вдовой им было неинтересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

А Сыч бил и бил ее. Руки ее были привязаны высоко над головой, она почти висела на столбе, и ни спрятаться, ни согнуться не могла, так что оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.

Все, она получила свои десять ударов, помощники Сыча отвязали ее от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами и не слышала будто. Ее руки за спину завели, связали, а она стала о чем-то говорить палачам, просить их. Женщину на колени уже ставили, поп ее успокаивал, а она все лепетала что-то, пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуются коновалы. Тут она замолчала, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот уже разжимали сильные пальцы помощников палача. Сыч полез к ней в рот клещами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:

– Тихо ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.

Он поймал язык клещами, чуть вытянул его у нее изо рта и острым ножом быстро отсек кончик. Женщину отпустил, стал развязывать ей руки, а она и не кричала даже, только сплевывала кровь беспрестанно. Палач победно поднял над головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти, показал его всем и кинул вниз с эшафота.

Площадь облегченно загудела, люди радовались и тут же кричали:

– Давай другую!

– Следующую веди!

Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Крайсбахер, которая не замолкая выла и сама идти не могла – ее с трудом тащили трое крепких мужчин.

Когда столяру отдали жену, толстуху уже привязали к столбу.

Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы:

– Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась.

Все смеялись, даже палач усмехнулся и стал хлестать кнутом женщину.

А та стала орать, да так, что люди дивились столь могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого ее крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом.

Кода ее отвязали, она не хотела язык давать, просила не резать ей плоть. Умоляла. Да все напрасно. Почти сразу Сыч поймал ее язык щипцами и мигом отсек часть его.

Люди на площади радовались, а палач гордился собой, и по праву.

Все он делал быстро и ладно.

Последней была Магда Липке. Она не боялась, женщина успела за свое черное дело многое получить, и те казни, что ей еще предстояло пройти, ее уже не пугали. На эшафот шла сама. Твердой походкой. Когда с нее снимали ее драную одежду, не стеснялась стоять голой перед тысячей человек и даже не взглянула на попа, говорившего ей что-то.

Магда Липке всех собравшихся раздражала своей заносчивостью. Городские молча наслаждались ее позором, никто из них не крикнул бы ничего, все боялись ее родственников, а вот те, что приехали из соседних мест, стали свистеть и кричать:

– Палач, ты ей спесь-то укороти. Чего она такая?

– Крепче бей ее! Ишь, выпятила свою мохнатку старую, стоит, гордится!

– Порви ей шкуру-то, а то прежних ты только гладил.

Сыч учел пожелания людей, да и не нужны они были, так ненавидел он эту сволочную бабу.

И как только ее привязали к столбу, он размахнулся как следует и со звонким хлопком врезал ей по спине, сразу рассек кожу.

Магда Липке не выдержала, застонала тяжело и протяжно, а народ обрадовался:

– Ты глянь, проняло спесивую, завыла!

– Вжарь ее еще, палач, чтобы прочувствовала!

И каждый следующий удар был соревнованием, палач старался бить, чтобы женщина выла, а она пыталась держаться, чтобы молчать. Но палач победил. Последние страшные удары она вынести не могла, орала на всю площадь, чем радовала толпу. А уж на последнем так и вовсе взмолилась:

– Господин, не бейте больше, простите, сил нет. Нет сил терпеть.

Сыч рад был слышать, как она его «господином» зовет, очень рад, но не простил и ударил последний раз. А люди ликовали на площади:

– Заскулила, гордая!

– Палач, пиво тебе от нас будет.

– И свиная нога!

Фриц Ламме кланялся, довольный. Но дело еще было не закончено.

Женщину отвязывали от столба, крутили ей руки, а она говорила как заведенная, глядя на палача:

– Господин, простите меня, простите.

– Рот открой, – сухо ответил Сыч.

Магда Липке послушно открыла рот.

То ли палача она уговорила, то ли он выполнял наказ святых отцов, но язык ей весь резать не стал, отнял лишь маленький кусочек, как и остальным бабам. Показал всем клещи и крикнул:

– Это все, последняя, эй, кто там обещал мне пива?

Магду Липке несли с эшафота, сама она идти не могла, вся спина ее была располосована кнутом до мяса. А толпа смеялась. Появились музыканты, торговцы кренделями и сосисками, бочки с пивом. Кто-то стал расходиться, а другие покупали еду.

– А что, – говорил отец Иоганн, – наверное, и поросенок уже поспел.

– Да-да, – соглашался отец Иона, – должен поспеть.

После казни он, кажется, стал себя чувствовать получше.

Волков поехал в трактир, туда же направились и святые отцы. Ёган, брат Ипполит и Максимилиан сопровождали кавалера. Сыч остался на площади, обещал скоро быть, а Брюнхвальд исчез еще до того, как Магде Липке отрезали язык. Кавалер так увлекся действием, что не заметил отсутствия ротмистра, но точно знал, куда тот делся. Потому что с площади исчезла и вдова Вайс.

Было утро, Волков рассчитывал, что, как только святые отцы отобедают, он расплатится с трактирщиком и уже сегодня они все отправятся дальше на юг, а в дороге им будут встречаться менее дорогие трактиры, чем тот, в котором они живут сейчас.

У кавалера все еще шел этот чертов пост, и попы даже не пригласили его за стол, чтобы не смущать. А поросенок казался очень аппетитным. Волков сидел над тарелкой проса на постном масле, и все, что мог себе позволить, так это пиво.

И еще он ждал бургомистра Гюнтерига с деньгами, а потом ему предстоял неприятный разговор с трактирщиком. Кавалер даже предположить боялся, какая сумма ему окажется выставлена. Монахи-то жили на широкую ногу. Спали в хороших комнатах, на перинах и простынях, а уж ели…

Бургомистр принес положенные пятьдесят два талера. Попрощался. Был вежлив, хотя взгляд его говорил: век бы вас всех не видеть.

Настроение у рыцаря было плохое. Но делать нечего, и он позвал трактирщика Фридриха. Тот сел напротив и сухо сказал:

– За все с вас восемь монет и двадцать два крейцера.

– Что? Сколько? Да ты в своем уме? – удивлялся Волков. Он, конечно, подозревал, что денег тут они потратят много, но не столько же!

Видимо, трактирщик был готов к такой реакции, он своей лапой приложил к столу лист бумаги – видно, грамотный оказался мерзавец, и стал грязным ногтем водить по строкам, приговаривая:

– Первый день, комнаты господам, комнаты холопам. Еда господам, еда холопам и солдатам. Фураж лошадям. Вода и уборка лошадям – сами убирали, так я и не приписываю. За еду лишнего не беру, все, что дали вам на стол или солдатам вашим, вот тут записано. Вот все цены. Итого за первый день постоя один талер двенадцать крейцеров.

– Талер, двенадцать! – морщился Волков. – Бандит ты.

– Да как же бандит, господин! – возмущался Фридрих. – Вы ж со святыми отцами и с вашим офицером пять хороших комнат занимали, все с кроватями, с перинами, с окнами. Комнаты на ночь вам топили все, а еще холопов и солдат да монахов, почитай, пять десятков всех без малого. А лошади! Отчего же бандит!

– Семь монет дам, не забывай, ты дело богоугодное делал, ты Святую инквизицию приютил!

– Приютил, оно конечно. Уж вам тут неплохо жилось, – бубнил трактирщик. – Я и так для вас все цены на четверть скинул, а вы семь монет даете!

И начался унылый торг, в котором каждый считал себя правым.

Закончился он к обоюдному неудовольствию сторон на сумме семь талеров и шестьдесят крейцеров.

Разозленный трактирщик ушел, а Волков в плохом настроении сидел за столом и пил пиво, но недолго, вскоре подсел Брюнхвальд. Кавалер сказал ему:

– Наконец-то. Где вы ходите, Карл, нам уже скоро выезжать, пора грузить подводы и седлать лошадей.

На что ротмистр его ошеломил, недолго думая:

– Я не еду, Иероним.

Волков опешил, смотрел на него и не знал, смеяться ли ему или орать, поэтому спросил:

– Что значит не едете? Мы вроде как договорились с вами, и вы работаете на меня.

– Я хотел просить вас об одолжении, я прошу отпустить меня. Мой сержант толковый малый, он сможет меня заменить.

Сержант был и впрямь смышленым, но кавалера все равно начало потряхивать, он бледнел от негодования:

– Карл, вы в своем уме? Что за шутки?

– Мне нужно остаться тут, – отвечал Брюнхвальд твердо.

– Из-за этой вдовы? Да вы в своем уме, ротмистр? Вы бросаете меня в начале дела. Из-за этой женщины? Карл, у вас треть бороды уже в седине, а вы ведете себя как безмозглый юнец!

– Мне нужно остаться тут, – упрямо повторил ротмистр.

– Она вас приворожила! – догадался Волков. – Она точно ведьма!

– Она не ведьма, она добрая женщина и мягкая, она вас считает добрым человеком. Хотя никто другой про вас так даже не подумает.

– Она добрая и мягкая? – кривился кавалер.

– Да, она добрая и мягкая, – настаивал Брюнхвальд.

Волкова так и подмывало сказать, что вдова настолько мягкая и добрая, что половина города побывало у нее под подолом. Исключительно по доброте душевной. Но благоразумно сдержался.

– Иероним, – продолжал ротмистр серьезно, – с ней хотят расправиться. В городе куча мерзавцев, которые ненавидят ее.

Волкова это ничуть не удивляло. Он готов был уже принять решение Брюнхвальда, к тому же он вдруг вспомнил, что по договору ротмистр обходился ему в три офицерские порции, то есть один стоил как двенадцать солдат. И кавалер произнес:

– Ну что ж, раз так, то оставьте себе пару солдат покрепче, но жалованья я вам с сегодняшнего дня больше не плачу.

– Я знал, что на вас можно положиться, мой друг, – как ребенок обрадовался Брюнхвальд, – пойду скажу ей, что вы меня отпустили.

Он встал из-за стола.

– Смотрите, чтобы вас тут не зарезали, – сказал кавалер все еще недовольно.

– Я не позволю этим мерзавцам, – пообещал ротмистр.

– Ну, будь по-вашему, ладно. Значит, вас заменит сержант?

– Да, вы ж его знаете, он толковый человек. А меня не зарежут, это ж бюргеры, я и не таких успокаивал. А сержанту я передам дела сейчас же.

– Напоследок скажите ему, чтоб командовал «сбор», пора – кажется, святые отцы уже прикончили несчастного поросенка.

Брюнхвальд обошел стол и вдруг обнял Волкова крепко и сказал:

– Спасибо вам, Иероним.

– Да-да, – отвечал кавалер растерянно, а сам думал: «Вот старый болван, доволен, как дитя малое. Ладно бы была стоящая баба, а то так – местная потаскуха, которую соседи забьют камнями, если им позволить. Хотя все дело, может быть, в сыроварне».

Ротмистр ушел, вернее, убежал даже, а Волков остался сидеть за столом с кружкой пива. И тут он вспомнил, что у него не так давно тоже была бабенка, которую местные считали шлюхой, и что ему даже пришлось проткнуть ляжку одному сопляку из-за нее на дуэли. Но то была благородная дама! Но тоже шлюха, как и вдова. Конечно, сравнивать хозяйку поместья и хозяйку сыроварни нельзя, это разные женщины, хотя хозяйка сыроварни выглядела немного симпатичней. В общем, кавалер не пришел к однозначному выводу и позвал Ёгана.

– Звали, господин? – тут же появился слуга.

– Сыч пришел? – спросил Волков.

– Нет, пьянствует на площади с мужичьем. Там его все угощают. Он вроде как палач!

– Собираться надо, а он пьянствует.

– Уезжаем?

– Да уж, быстрей бы, иначе разорит меня этот трактир. Скажи Максимилиану, чтобы доспех мой собрал. И коня пусть седлает, а ты сундук мой погрузи в большую телегу.

– Да, господин, – ответил Ёган, уходя.

– И Сыча найди, – вслед ему кричал кавалер.

– Будет сделано, господин.

Волков лежал на лавке у стола, сгибал и разгибал левое колено и прислушивался к ощущениям: нога вроде и не ныла, но все равно не давала чувствовать себя хорошо. Долго согнутой была или мерзла – болит, если много часов в седле ехать – опять болит. Кавалер сел, вздохнул, взял тяжелую глиняную кружку и допил последние капли пива.

Суета отъезда. Верховые лошади уже оседланы, тягловые впряжены в телеги. Солдаты пришли, стали таскать нехитрый скарб монахов, грузить его в возы, и тут случилась какая-то заминка. Кавалер не прислушивался к разговорам и был удивлен, когда к нему подошел монах из писарей и робко сказал:

– Господин, отец Николас просит повременить с отъездом.

– Чего? – Волков едва ли не подпрыгнул на лавке. – Что? Как повременить? Вы там в своем уме?

Он даже и мысли допустить не мог тут остаться, одна ночевка в этом трактире обходилась ему в талер! Минимум в талер!

– Отец Николас просит передать, что отец Иона крепко занедужил, – мямлил монах.

Но Волков его уже не слушал. Рискуя заработать боль в ноге, он выбирался из-за стола так быстро, что опрокинул кружку рукой, и пошел в покои святых отцов. У двери отца Ионы толпились братья монахи, он их растолкал бесцеремонно, вошел.

Внутри собрались и брат Иоганн, и брат Николас, и брат Ипполит.

Лицо брата Ипполита было серьезно, аж брови сдвинул; он сидел на краю кровати и держал за руку отца Иону. Больной оказался лицом сер. Глаза полуприкрыты, на вид он и не дышал даже.

– Что с ним? – тихо шепнул кавалер отцу Николасу.

– Хворь, он давно уже животом скорбен, – отвечал монах. – Ничего, отживет еще. Не впервой.

– Кони оседланы, – напомнил Волков. – Солдаты ждут.

– Подождут час-другой, как-никак он прелат-комиссар, – блаженно рассуждал отец Николас. – Как лучше станет, так и поедем, а может, и до завтра повременим.

Кавалер взял под локоть юного лекаря и поволок его в коридор, и там, чтобы никто не слышал, спросил:

– Есть у тебя снадобье какое, чтобы дать ему, пусть он в телеге лежит да хворает.

– Нет, господин, – отвечал брат Ипполит, – боюсь, что никуда его везти нельзя.

– Нельзя?

– Нельзя, кровь у него пошла. Боюсь, в дороге только хуже будет.

– Кровь, какая кровь? – не понимал кавалер.

– Кровь пошла из заднего прохода, видно, кишка какая кровоточит, – объяснял молодой монах.

– Нажрался поросятины, – зло сказал рыцарь.

– Отцы говорят, он один половину поросенка съел.

– Вот-вот, – кивал Волков, который постничал уже не первый день. – И что, лошадей распрягать?

– Распрягайте, господин, – сказал монах.

Кавалер пошел вниз, велел расседлать лошадей, а потом сел за стол и заказал себе жареной колбасы и пива. Больше он не постничал.

Монахи так и толпились у покоев отца Ионы, солдаты бездельничали на дворе, а он ел колбасу с пивом. Затем попросил себе пирог.

А через час прибежал молодой монах из писарей и сообщил ему, что отец Иона почил.